Третье новое поселение имени Сууваренена

рассказ

Они пришли ночью.

Суумеренг Тусеми, лоймен и глава общины селения Суусасети, что в переводе означает «Щедрость Великой реки», давно ждал этого. Как только в стране было объявлено, что отныне среди жителей Долины нет, и не может быть никаких различий, что все они — единый народ, он понял: скоро начнутся аресты «отличающихся».

Лойменов, «речных людей», в Долинах было не так много — где-то одна шестая от всего населения, и они жили в основном на берегах Суувена и его притоков. Когда-то, ещё до Сууверенена Первого, деда нынешнего правителя, многие жители Долин были лойменами и поклонялись разным аспектам Великой реки; это не считалось чем-то предосудительным: люди помнили, что ещё их прадеды жили у Великой реки и молились её разным аспектам. Сам календарь Долины строился на наблюдениях за Рекой. Сот-суулони — Весенний разлив, когда воды Суувена разливались вширь, питаемые первыми весенними дождями и растаявшим снегом. Мерем-иладан — Дни летнего равновесия, когда Река возвращалась в свои берега и мирно текла через всю страну, прогретая летним солнцем. Дат-суулони — Осенний разлив, когда Суувен раздавался от обильных осенних ливней. Нен-сассиби — Начало зимнего сна, когда Великую реку сковывал ледяной панцирь. Гем-сассиби — Конец зимнего сна, когда он сходил с её тела… Год делился на пять сезонов, начало и конец каждого из которых знаменовалось народными празднествами. Горожане никогда всерьез не воспринимали обычаи «речных братьев» и пользовались собственным календарем, но празднества по традиции отмечались как государственные.

Сууверенен Первый, дед нынешнего правителя, отменил эту традицию. Появились новые празднества: День рождения Сюзерена, День коронации, День высочайшего брака, День рождения наследника, День присоединения Харрамена… Внук Сууваренена Первого, Сууверенен Третий вновь пошел на «речных людей». Но внук был настроен намного решительней, нежели его дед.

В четвертом году своего правления Сууваренен Третий провозгласил новый курс, новую политику: она называлась «Великое Сплочение», и многие сууварцы поначалу с воодушевлением приняли её. Многим из жителей Долин не нравилось, что одни живут лучшие, а другие хуже; что одни люди считаются высокородными, а другие — низкородными. Если первые имели по десятку селений и земельных уделов с самой плодородной почвой — в приречных районах, то вторые — часто жили на худосочных землях и ничего не имели…

Первой была проведена территориальная реформа. До Сууваренена Третьего страна представляла собою мешанину областей и районов с разным статусом, разной площадью и населением: это были домены царствующей династии, домены других дворянских родов, городские коммуны, сельские общины и общины лойменов. Отныне страна разделялась на провинции, которые непосредственно подчинялись правителю. «Теперь установится справедливость!» — думали наивные, думали мстительные и ленивые.

Шли дни, а справедливость, которая пригрезилась Долинам Суувена, не приходила. Вместо справедливости пришел закон — новый закон, не основывающийся на традиции и старом праве, а исходящий из указаний единственного человека — сюзерена из рода Сууварененов. Закон стал обязательным для всех: и его обязательства оказались трудными для многих. Отныне обязательными для всех сууварцев стали лозунги Сплочения: «Одна страна, один народ, один язык, один правитель!» Лозунги выучивали наизусть, их говорили каждый день словно молитву. И скоро по всей стране монотонно звучало: «Одна страна, один народ, один язык, один правитель!» Но лозунги не походили на магические формулы, которые, будучи произнесены, изменяют мир в момент произнесения. Конечно же, «речные братья» не могли кричать такие слова — это противоречило Старой вере, это не давало покоя и радости сопричастности с миром, это ничего не несло, кроме разрушения и бурно растущего страха. Южане не могли за считанные дни заговорить на сууваремском, столичном наречии, как и жители Восточной провинции. Харрамены почему-то не хотели превращения Хвойной страны в простую провинцию и ожесточенно сопротивлялись. Старая, родовитая аристократия не вписывалась в категорию государственных служащих или служащих двора. В сельской местности существовало множество индивидуальных хозяйств, а в городах ещё помнили о самоуправлении. Тогда появился лозунг: «Засеем, освоим, обживем!» Людей, противившихся новой политике или подозреваемых в критическом отношении к ней, насильно пересеяли в глубинные пустынные районы, где образовывались так называемые «новые поселения».

Суумеренг Тусеми, как и другие люди, уже был наслышан о «новых поселениях»: о них рассказывали страшные и удивительные вещи. Что там воспитывают разношерстный народ в любви к Сплочению. Что там отсутствует самоуправление: всем заправляет наместник, чиновник министерства порядка, которого назначает лично правитель. Что там запрещена собственность: все имущество государственное. Что люди бесплатно работают на полях, на лесозаготовках, на солевых копях, на строительстве дамб и каналов. Что живущим в «новых поселениях» запрещено покидать свое новое место жительство, и запрещено переписываться с теми, кто жил в традиционных городах и деревнях. Не всему Тусеми верил, но со временем рассказов становилось все больше, и они делались все невразумительней. Рассказывали, что в «новых селениях» начался голод: «новые селения» сами должны были прокармливать себя, и торговля между ними и традиционными населенными пунктами отсутствовала. Рассказывали, что там произошли волнения, и служащие Министерства порядка убивали людей прямо в их домах…

Один старик, чьего старшего сына забрали за открытое недовольство Сплочением, шепотом говорил всем, что скоро начнут забирать виновных с семьями и в «новых поселениях» поставят охрану из армейских гарнизонов. Тусеми не знал, что и думать. Подобные рассказы были опасными: агенты Министерства порядка могли обвинить общину в распространении заведомо ложных слухов и в подстрекательстве к мятежу. Эти рассказы сеяли недоверие и страх. Тусеми как руководитель общины потребовал, чтобы люди перестали пересказывать друг другу чудовищные слухи и слушать других, непроверенных, незнакомых людей. Среди них могут быть провокаторы или просто дураки, опасные дураки. «Мы — люди Великой Реки. Потому мы находимся вне политики, какая бы она не была. Это суетные дела и они ничего не имеют общего с вечностью. Цикл осуществляется всегда, где бы ты ни был, и все приходит туда, откуда уходит. Наша жизнь — в наблюдении цикла. Наша жизнь — в созерцании цикла. Наша жизнь — в прославлении цикла. Ловите рыбу дней, славя Реку, и не думайте о суетном…» — так говорил Тусеми, и люди слушали его, слушали, успокаиваясь. Люди возвращались к своим делам: к рыболовству, собиранию камышей, к сушке и вялению пойманной рыбы. Как и все лоймены, они жили на берегах Реки и питались её продуктами. Все, казалось, вошло в мирное русло. Хотя Тусеми слышал, что «новых поселений» становиться все больше за счет харрраменов, против которых правитель затеял картельную кампанию, он пресекал тревожные слухи и постоянно напоминал своим людям о невмешательстве.

Однажды, а это было на тринадцатый день после Гем-мети-суулони, Окончания весеннего разлива, в рыбацкий поселок, где жил Тусеми и его община, пришел незнакомец. На общинной площади он стал громко рассказывать об ужасах, произошедших в Суусиберене, соседнем селении. Суусиберен был традиционной сууварской деревней, сайнкемом, и там проживали всего три-четыре «речных человека». Тусеми был недоволен происходящим: люди побросали свои дела, и слушали, открыв рот, пришлого человека. В душу Тусеми закрадывалось подозрение: собратья по вере должны были сообщить о несчастиях в Суусиберене, однако не сообщили. А это не похоже на «речных людей». И речь пришлого звучала несколько по иному, нежели речь выходца из соседней деревни. Она больше походила на городскую речь. Все это не понравилось ему, и он потребовал от людей: «Прекращайте слушать незнакомого человека. Мы не знаем, кто он. Незнакомец выдает себя за жителя Суусиберена, но это может быть не так. Возвращайтесь к своим делам. Мы не должны вмешиваться в жизнь ха-наи!» Тусеми специально упомянул слово «сухие люди»: это люди с сухих районов, люди с сухими глазами, люди с высохшей душой и задубевшей совестью. Лойменам не по пути с ха-наи: течение жизни выбрасывает ха-наи как дохлых рыб на берег, ха-наи тонут, не умея плавать среди вод дня, и идут ко дну небытия, не зная о вечности…

Лоймены зашумели, но отошли от незнакомца и занялись своими делами, постепенно успокаиваясь: семьи Дооси и Семесема отправились ловить рыбу, валяльщики из родов Ваата и Мерема ушли в коптильные сараи, а женщины принялись плести камышовые циновки и петь песни. Старый одноногий Кебе увел детей, чтобы учить их в общинной школе разным премудростям, и Тусеми остался, один на один, с незнакомцем. Незнакомец, казалось, был раздосадован тем, что его уже больше не слушают, что все ушли по своим делам, забыв о страшных рассказах. Он мялся, переступая с ноги на ногу, и поглядывал в сторону общинной школы, откуда глухо доносилась неторопливая речь старого Кебе.

Тусеми холодно осведомился: как звать незнакомца и чем он занимался в Суусиберене. Не в традиции лоймена задавать такие вопросы, но сегодня Тусеми чувствовал такую необходимость. Незнакомец опустил глаза вниз, словно он увидел что-то интересное на глинистой земле: «Ло-ломени, меня звать Суусиберененг Досле, я прихожусь внуком Лебеку, и работал точильщиком». У Суусиберененга Лебека было четыре взрослых внука, но ни один из них не взял имя отца по материнской линии. Незнакомец лгал. Тусеми скривился от отвращения: человеческая ложь от слабости и грязных желаний. «Не знаю, — подумал Тусеми, — боится ли он провокаторов и потому лжет… Или просто лжет, потому как ха-наи?.. Не знаю. Он сам больше походит на провокатора». Тусеми потребовал, чтобы незнакомец покинул пределы лойменов: «Я не знаю тебя и это не мое дело. Ты не получишь в нашем селении ночлега. Иди туда, откуда пришел. Нам нет дела до тебя и твоих лживых слов…» Незнакомец занервничал, громко и торопливо заговорил, но в его глазах Тусеми прочитал непонятную радость и удивился. Незнакомец говорил, что ему негде переночевать и некуда пойти: дом его сгорел, и он теперь не имеет средств к существованию. «Где же гостеприимство Речных людей?! Значит, это все басни?!» — визгливо спрашивал он, но Тусеми ему не верил. Он позвал мужчин из коптильных сараев. Тут же на площадь пришли молодые парни из рода Ваата — рослые, широкоплечие мужчины с кожей, блестящей от пота. Незнакомец скривился в улыбке и быстро ушел из селения. Тогда Тусеми попросил молодых мужчин вернуться к своим делам.

Он был обеспокоен. Присутствие странного незнакомца разволновало воды его души и это ему не нравилось: лоймен должен быть уравновешенным и спокойным, как Суувен в летнее равновесие. «Этот незнакомец принес беду. Но ушла ли она с ним?» Он ушел помогать старому Кебе. Помогать учить детвору — учить молитвы и песнопения. С детьми Тусеми забыл о недавней тревоге: дети узнавали, как заговаривать речную глину, чтобы она была мягкой и прочной в руках горшечника, как заговаривать речной песок, чтобы стекла из него выходили гладкими и прозрачными. Воды покоя влились в душу Тусеми, и он обрел уверенность. А ночью пришли люди министерства порядка…

Они пришли среди ночи: тридцать-сорок молчаливых людей, затянутых в темно-бардовые плащи с вышитым значком Министерства порядка. Лающими голосами сонных лойменов оповестили, что они арестованы.

— Всем выйти из домов, вытянув вперед руки! — проорал из влажной темноты равнодушный голос.

Тусеми, сонный и ничего не понимающий, выскочил из своего дома и тут же получил по голове чем-то тяжелым. Он упал на землю, а в его уши ворвался равнодушный голос:

— Выходить из домов, вытянув вперед руки!..

Тусеми рывком подняли с земли двое. Они почему-то смеялись и дергали Тусеми за волосы. Он не мог освободиться от крепкой хватки охранников, голова раскалывалась от пульсирующей боли, и он ничего не понимал…

Тусеми видел, как на площадь, освещаемую тусклым светом факелов, выбегают из домов испуганные раздетые люди, вытягивая перед собой руки, — так им велели люди в темно-бардовом. По вытянутым рукам били дубинками. Люди кричали от боли и затем их руки, обездвиженные болью, связывали толстой бечевкой за спиной. Визжащих от страха детей сгоняли куда-то, а тех, кого не отпускали матери, буквально вырывали из цепких материнских рук и швыряли в темноту. Людей согнали в кучу. Тусеми оказался между Суувеси Селебе, чье лицо было разбито в кровь, и молодым парнем, согнувшимся от боли, — кто он и из какой семьи, он не мог вспомнить, и от этого он заплакал. Прямо перед ним лежало тело старого Кебе: удар дубинки размозжил ему голову. Тусеми с ужасом смотрел сквозь слезы на голову мертвого Кебе. Все происходило словно во сне: страшном, затянувшемся сне, в котором ты тонешь словно падаешь, но дна не видно. И как во сне звучали равномерные слова равнодушного человека, полностью уверенного в себе и своих действиях, — человека облеченного властью:

— …Вы обвиняетесь в распространении заведомо ложных слухах и действиях, направленных против Великого Сплочения! Вы совершали опасные преступления, за которые вам грозила бы смертная казнь, но наш любимый правитель милостиво дарует вам жизнь! Вы арестованы и будете препровождены в новое поселение, где займетесь общественно полезным трудом! Вы будете перевоспитываться через добровольный труд и в любви к нашему мудрому и справедливому правителю, жить по-новому, жить в Великом Сплочении! Ваши дети будут жить и воспитываться в государственном интернате, где им привьют настоящую любовь к нашему правителю, где они выучат идеи Великого Сплочения!..

Кто-то беспрестанно плакал, кто-то, — Тусеми вздрогнул, — отчаянно ругался, произнося оскорбления, что пристало говорить какому-нибудь ха-наи, но отнюдь не лоймену…

Им не позволили забрать вещи из домов. На расспросы Тусеми старший инспектор, — а это ему принадлежал равнодушный голос, только рассмеялся. Тусеми не понял, что смешного в испуганных людях с разбитыми лицами и руками; что смешного в мертвом Кебе или в плаче матерей; он не понимал странного веселья людей Министерства порядка. «Может, они пьяны — напились букнерекской «сухой воды» и разбухли от неё как рыба хо-ху? Или нажевались листьев гесеби — листьев наркотического харраменского растения?» Тусеми не знал, и ему было страшно. Одиночество, вот что он почувствовал, стоя среди испуганных и перепачканных кровью людей, страшное одиночество…

Их, как стадо баранов, повели из селения: руки связаны за спиной, за каждый шаг в сторону — болезненный удар дубинкой по голове, равнодушные окрики и унизительный смех охранников. Тусеми обернулся и увидел, как далеко позади него горят дома, сараи, деревянные мостики, крохотный причал и лодки, — горят, потрескивая и рассыпая по сторонам желтые искры. Селение Суусасети горело и освещало путь его бывшим жителям…

Их вели днем и ночью.

Куда — никто не знал. А когда Тусеми попытался об этом спросить у старшего охранника, — старший инспектор куда-то исчез, словно растворился в ночи, — его сильно побили. После этого Тусеми несли на плечах двое мужчин из рода Ваата. Он стонал, обхватив сильные шеи руками, а когда боль становилась нестерпимой, тихо плакал: воды страдания уносили боль с собой, и облегчали тело…

Они шли, не останавливаясь в мелких деревушках. Они не заходили в города, что встречались на пути. Трое человек умерло — раны, нанесенные людьми Министерства порядка, загноились и воспалились. Еще двое выглядели очень плохо: сморкались кровью, кровью откашливались, кровь текла у них из ушей. Вместо того чтобы отправить тяжело больных людей в одну из ближайших деревушек, старший охранник приказал их бросить. Их бросили на дороге, бросили умирать и Тусеми не мог найти себе силы воспротивиться этому: он хрипел, но ничего не мог сказать связного. Он не был ло-ломени. В тот момент он больше был похож на рыбу хо-ху. Мужчина из рода Ваата из осторожности прикрыл рот Тусеми: он боялся, что ло-ломени побьют дубинками и тоже бросят на дороге. Тусеми было стыдно за осторожного мужчину. Ему было стыдно за старшего охранника, за его подчиненных, за своих людей, за этот край. Ему было стыдно. Он не мог говорить: хрипел и плакал. Откуда-то изнутри поднималась острая жалость к самому себе, он старался отогнать её прочь, но она приходила снова и снова…

Жители деревушек смотрели на колонну арестованных с плохо скрываемой ненавистью. Словно лоймены были ворами. Словно они были гнусными ворами, которые крали последнее у бедняка, и их поймали на краденном. «За что?» — мысленно спрашивал Тусеми у настороженных крестьян, — «Что сделали вам Речные люди, чтобы их так ненавидеть? Разве Речные люди хоть когда-нибудь причиняли зло?!..» Настороженные крестьяне стояли у заборов, отложив на время косу или ведро с водой. Женщины, выпрямившись во весь рот, стояли на полях и смотрели в их сторону, прикрыв рукой глаза, но Тусеми все равно казалось, что эти глаза источают неясную злобу. Детвора с радостным гиканьем кидала им вслед мелкие камешки: издевалась, но боялась, что охранники могут рассердиться и наказать. Дети швыряли камни и с мстительными воплями разбегались кто куда — только мелькали их коротко стриженые головы, измазанные пылью и свежей травой. Арестованные беззлобно смотрели вслед местной детворе: они думали о своих детях, которые теперь неизвестно где…

Охранники больше не били их — только подталкивали древками копий, чтобы не останавливались. Бесконечное хождение прерывалось на короткие остановки. Иногда они получали по глотку воды — вода была ледяной и мутной. Она выламывала зубы и обжигала гортань. Тусеми, после выпитой воды, мучительно кашлял — в его горле поселился «сухой огонь», словно он был ха-наи… Иногда им давали по черствой лепешке из прошлогодней муки — приходилось грызть окаменевший, плохо пропеченный хлеб, пахнущий пылью. Хлеб был страшно сухим и дер горло, и Тусеми казалось, что он испечен не из муки, а из амбарной пыли. Иногда им ничего не давали…

Через шесть дней арестованные увидели вдалеке пологие крыши каких-то низких строений и дым очага. Как позже узнал Тусеми, это было «третье новое поселение имени Сууверенена» и отныне они должны были здесь жить.

Прошел год с небольшим. Тусеми уже привык к странной жизни в «новом поселении». Его больше не удивляло: зачем ставать рано утром, когда ещё темно и даже птицы в лесу крепко спят, — идти в мастерские, идти на поля, идти в лес, чтобы прокладывать дорогу. Почему это нужно делать каждый день и под присмотром равнодушных охранников. Почему за это не полагается платы. Никакой платы, даже самой маленькой… Это называлось «общественно полезный добровольный труд». Тусеми первое время не понимал, что значит «общественно полезный». Полезный обществу? Но лоймены испокон века честно трудились и приносили пользу не только себе, но и другим людям. Что значит «добровольный»? Их силой пригнали сюда, как скот, и как скот насильно заставляют делать тяжелую работу. Где здесь «добровольность»?.. Несколько раз получив дубинкой, он больше не задавал подобных вопросов. Теперь он старался просто не задумываться над чудовищными противоречиями, бурно растущими в «новом поселении». Из его людей в «новом поселении» осталось жить только двадцать три человека. Шестеро умерло уже здесь: одного убили потому, что он отказывался бесплатно работать. Он наотрез отказался идти вместе с другими. И на глазах ещё полностью не проснувшихся лойменов к отказавшемуся подошли двое охранников и молчаливо переломали все кости, а затем, его тело как соломенную куклу, что делают на празднество Геммерен-иладана, потащили волоком по земле.

Другого, — это был тот самый мужчина из рода Ваата, что помогал Тусеми переносить долгую дорогу из Суусасети, — после побоев скончался от кровоизлияния. Он не хотел славить правителя. «За что мне его славить, если мой дом сожгли, моих детей отобрали, а меня как животное пригнали сюда и заставляют вкалывать на полях?!» — кричал мужчина, грозя мозолистым кулаком стражникам. Ответом ему были удары дубинок. В ту же ночь мужчина умер.

На следующий день Тусеми добился разговора с наместником «нового поселения». Он как руководитель лойменов имел ещё какое-то влияние на своих людей, и потому его приняли в здании административного совета. Наместника звали «господин Асеби» (его имени по рождению никто не знал). Асеби был отставным военным — рослый, подтянутый человек с совершенно лысой головой и покалеченными руками.

— Что ты хотел мне сказать, тог-гессер Тусеми? — сухо поинтересовался наместник: в «новом поселении» его жители не имели имен по рождению и все именовались тог-гессерами — «добровольными поселенцами».

Тусеми низко поклонился, — удары дубинок научили его официальной вежливости. Затем он извинился за мужчину из рода Ваата: он уже был мертв и потому не знал стыда, который испытывал пожилой ло-ломени. Тусеми просил, чтобы охранники больше не били лойменов. Он, как ло-ломени, обязуется, что люди отныне не будут говорить преступных речей и будут выполнять работу в срок и без ропота. Больше всего Тусеми хотел плюнуть наместнику в лицо, несмотря на то, что он лоймен. Но он боялся за людей и не хотел, чтобы кто-то из них пострадал из его глупой гордости.

— Это хорошо, тог-гессер, что ты понимаешь необходимость вашей работы и задачи Сплочения. Если твои… — тут Асеби скривил мягкие губы и сказал, словно выругался, — лоймены учудят что-нибудь, ты сам понесешь ответственность за их проступки.

Тусеми, сгорая от стыда и негодования, вышел на ватных ногах из дома административного совета. Но больше его людей не били.

Каждый день они рано вставали, выпивали по ковшику воды, одевались в мешковатые безликие одежды из грубого волокна и шли на работу. Женщины работали на полях, мололи муку, ткали холстину. Часть мужчин работала в общественных мастерских: они делали серпы, косы, цепи, разную другую сельскохозяйственную утварь. Другие в лесу прокладывали дорогу: валили деревья, вырубали кустарник, утрамбовывали землю. Потом размеренно укладывали рядами крупную гальку, обкатанную речной водой. Тусеми работал в лесу. Ему было приятно держать в руках речную гальку: она помнила силу чистой воды, и холодила кожу. «Новое поселение» находилось во внутренних районах, далеко от Реки, и хотя в этой местности протекал чистый безымянный ручей, многие лоймены тосковали по могучим водам Суувена.

Поначалу лоймены наотрез отказывались громко и по множеству раз повторять лозунги Сплочения: это было надругательством над Старой верой. Но Тусеми не хотел, чтобы его люди один за другим умирали от побоев, и ему удалось уговорить их: люди слушались его потому, что и здесь он был — ло-ломени. «Речные люди» собирались по ночам, это было в дни Старых празднеств, и молились женскому аспекту Реки, уповая на её заступничество и милосердие. Однажды охранники прознали об этом и лойменам пригрозили смертью, если они не перестанут исповедовать запрещенный культ. Всякая вера, кроме веры в Великое Сплочение, ныне считалась преступной. Тогда Тусеми сказал своим людям: «Лучше не гневить ха-наи: этим мы только питаем их невежество и злобу. Молитесь про себя. Никогда не забывайте Пречистую Матерь. И не важно: делаете ли вы это вслух или про себя». Лоймены роптали, но подчинялись его авторитету: они видели, что ло-ломени делает все, чтобы отвести от них смерть и надругательства. Знали бы они о том, что творилось в душе Тусеми, что творилось в его сердце!..

Люди здесь жили разные.

Кроме лойменов, сюда пригнали десятка три харраменов. Они были самыми запуганными и неразговорчивыми из обитателей «нового поселения». Все, что удалось узнать Тусеми от них, так это то, что в Хвойной стране продолжается карательная кампания, но правителю все равно не удается сломить Харрамен и превратить его в простую провинцию, как этого хотел ещё его дед. В «новом поселении» жило полсотни крестьян с юга: их сослали потому, что они отказывались говорить на столичном наречии, и они не хотели объединять свои хозяйства в единые общины, которые подчинялись городским наместникам, и должны были регулярно поставлять продукты без всякой платы. Южане хорошо относились к лойменам, но харраменов не знали и не любили, как и всех иноземцев. Завидев харрамена, южане плевались и шипели сквозь зубы: «Грязные поедатели еловых шишек!» Харрамены плохо понимали сууварскую речь и только растерянно улыбались.

Затем в «новое поселение» под конвоем прибыли странные ссыльные. «Новопоселенцы» с удивлением смотрели на холеных людей, жалко кутающихся в то, что недавно было роскошными дорогими одеждами. Их руки не знали тяжелого труда, а ноги привыкли отдыхать в мягких экипажах. Это были родовитые дворяне и депутаты городских советов, распущенных указом правителя. «Здесь вас научат работе!» — мстительно радовались «новопоселенцы». Каждый из них вспоминал, кем новоприбывший считался раньше, и в этом находил некоторое удовлетворение…

Кроме того, в «новом поселении» проживало двести-триста обычных уголовников и бездомных бродяг — они держались сами по себе, и охотно сотрудничали с охраной. Обитатели «нового поселения» не доверяли друг другу: административный совет имел своих платных осведомителей — в основном из уголовников.

«Новое поселение» охранялось местным гарнизоном — полусотней военных под командованием младшего командира по имени Буле. Кроме того, службу несли и десять работников Министерства порядка. Их ненавидели особенно сильно, и даже военные питали плохо скрываемую неприязнь к своим «коллегам». Административный совет состоял из наместника и пяти человек: заведующий хозяйством, распорядитель работ, казначей, инспектор и секретарь. Трое из них были людьми Министерства работ, двое — Министерства порядка. Управляющие редко выходили из здания административного совета. Они редко показывались «новопоселенцам»: большую часть времени они проводили в пьянках и ссорах. Работники Министерства порядка подозревали всех в различных преступлениях. Все остальные ненавидели людей Министерства порядка и открыто называли их «крысами». «Крысы» не оставались в долгу: за год сменилось трое распорядителей работ и один казначей. Наместник старался держаться подальше от «крыс»: он подчинялся непосредственно правителю, но, как и все остальные, боялся доносов.

«Новопоселенцы» знали, что наместник раньше был старшим офицером, и выражал несогласия с военной реформой. Армию разделили по провинциям, а провинциальные гарнизоны — по городам. Это раздражало офицеров главного штаба, и многие их них лишились званий. Неизвестно, был ли Асеби в числе противников реформы или просто вовремя не донес на оппозиционеров, но его сослали. Теперь он пил в одиночестве букнерекскую «сухую воду»: капитан Буле избегал его общества — он подчинялся военному министерству. Солдаты скучали: кто-то пил, кто-то в тайне жевал гесеби. В «новом поселении» случались пьяные драки и изнасилования сосланных. Тогда люди Министерства порядка слали доносы в столицу. По доносам приезжали хмурые столичные инспектора. Начиналась свара между «крысами» и военными. В конечном итоге, военные всегда проигрывали: виновного в изнасиловании, зачинщика драки или пристрастившегося к наркотику арестовывали работники Министерства порядка. На место провинившихся присылали новых солдат. По слухам, — после таких событий ходили именно такие слухи, — провинившихся отправляли в «новые поселения» или служить в штрафные части: в зависимости от тяжести проступка. Тусеми не верил в то, что провинившихся солдат ссылают в «новые поселения». Но жизнь его переубедила.

Однажды к ним в очередной партии сосланных прибыл молодой человек, оказавшийся разжалованным младшим офицером. Он служил в «пятом новом поселении» (где оно находилось никто не знал, в том числе и сам сосланный). В одной из драк он выбил глаз работнику Министерства порядка и сразу же после этого лишился звания. По доносу приехал столичный инспектор. Он весь вечер о чем-то беседовал с начальником отделения Министерства порядка: его звали Месеми, и он имел чин старшего районного инспектора. На следующий день столичный инспектор, опухший от выпитой «сухой воды», объявил проштрафившемуся офицеру, что он лишен офицерского звания, переведен в рядовые и для доследования должен прибыть с ним, столичным инспектором, в следственный отдел Министерства. Разжалованного офицера под конвоем доставили в столицу, где он предстал перед тремя членами следственной комиссии Министерства по дисциплинарным взысканиям. Одним из членов комиссии оказался некий господин Бессе, который, одновременно, состоял старшим инспектором в отделе по борьбе с государственными преступлениями. Это обстоятельство фактически определило ход следствия. Разжалованный офицер отказался признать, что работник Министерства был избит им за попытку выявить «врагов Сплочения» среди армейского гарнизона, каким, вероятно, был и сам подследственный. Работник Министерства был побит из-за скотского характера — подследственный отрицал какие-либо другие причины своего поступка. Бессе счел это «преступным сопротивлением, оказанным следствию» и передал следствие в руки отдела по борьбе с государственными преступлениями. Затем ему припомнили недовольные высказывания насчет военной реформы и «новых поселений». В течение месяца его морили голодом, избивали в следственных камерах Министерства и без перерывов допрашивали. Его обвиняли в агитации, направленной против Сплочения; в участии в преступном тайном союзе офицеров, замышляющих мятеж; в оскорблении Его Величества; в измене присяге; в казнокрадстве и взяточничестве; в шпионаже на пользу Букнерека. Он сопротивлялся, как только мог — в ином случае его бы казнили. Он признал себя виновным только в сомнениях в целесообразности Великого Сплочения. Работникам Министерства не удалось полностью сломить его, и он был отправлен в пожизненную ссылку…

«Новопоселенцы» были удивлены после рассказов бывшего младшего офицера: нашлись такие, кто не поверил ему и заподозрил в нем провокатора. На следующий день ссыльного сильно побили работники Министерства порядка. Они потребовали, чтобы ссыльный сам выколол себе глаз, как он это сделал с их товарищем. Ссыльный отказался. Ночью охранники его вытащили из барака, приволокли в свою казарму и били по лицу дубинками. Он лишился зрения и попал в лазарет. Когда ссыльный вышел из лазарета, люди старались обходить его стороной: теперь они верили его рассказам, и боялись мести «крыс»…

Труднее всего Тусеми, как и другие лоймены, переносил «час Сплочения». Каждый день, независимо от погоды и усталости людей, после работы, все «добровольные поселенцы» сгонялись охранниками на площадь — она так и называлась в «новых поселениях»: Площадь Сплочения. К стене окружающих зданий (главным образом это были здания администрации и длинные казармы) выносились огромные портреты правителя. «Новопоселенцы» строились в тесные колонны и по команде начинали ходить кругом. В центре этого круга находился работник Министерства порядка: его звали Ваалсе, и он носил звание «инструктора по Сплочению». Инструктор равномерно выкрикивал лозунги Сплочения и «новопоселенцы» должны были громко повторять их, смотря на портреты правителя. Обычно, Ваалсе выкрикивал лозунги два-три раза, а потом просто следил за людьми — стоял в центре круга с самодовольным видом: «новопоселенцы» как заведенные выкрикивали лозунги и маршировали по площади. За «радостным воодушевлением» смертельно уставших людей следил не только Ваалсе, но и многочисленные охранники, расположившиеся вокруг площади.

Это повторялось каждый день. Каждый день, после тяжелой и монотонной работы, голодные «новопоселенцы» «сплачивались» на площади. Они строились и начинали ходить по кругу, громко повторяя уже заученные наизусть лозунги Сплочения. Они кричали как больные животные, смотря на портреты правителя, и через какое-то время им начинало казаться, что этот большой и сильный мужчина, с умным лицом и любящими глазами, поощрительно улыбается с портретов — улыбается всем им широкой отеческой улыбкой. Тусеми старался кричать в тон с другими: те, кто кричали громче или тише остальных, тут же выводились из строя охранниками и наказывались ударами дубинок. Нужно было выкрикивать лозунги так, как это делают все — как одно целое. Необходимо было выкрикивать лозунги одновременно и шагать в ногу со всеми. Создавался чудовищный ритм, чему способствовал слаженный бой барабана инструктора Ваалсе: слова вырывались из сотен человеческих глоток в воздух, ноги с шумом опускались на пыльную землю, глаза видели любящую улыбку одного единственного человека, который в этот момент им заменял все — отца, брата, любимого, товарища, наставника, бога.

Над площадью равномерно звучали одни и те же лозунги. Обычно это были слова, вроде привычных: «Одна страна, один народ, один язык, один правитель!», «Засеем, освоим, обживем!», «Труд, любовь, повиновение!» или «Смерть предателям — псам Букнерека!» Иногда, когда в провинции становилось особенно плохо с продовольствием и товарами, «новопоселенцы» выкрикивали: «Накормим, обуем, оденем!»… Когда происходили длительные задержки с продовольственным обеспечением самого «нового поселения», люди бессмысленно повторяли по двадцать-тридцать раз: «Нет — голоду, да — радости!»…

Тусеми, как и другие «новопоселенцы», давно выучил простой урок: чтобы поесть и лечь, наконец, на соломенный тюфяк, нужно пройти «час Сплочения». Обязательно ни разу не ошибиться, ни разу не сбиться ртом или ногой. Однажды, а это было ещё тогда, когда лойменов только перевели в «новое поселение», они плохо выкрикивали лозунги: невпопад, негромко и не все. «Час Сплочения» продлился всю ночь, и на следующее утро полумертвые люди пошли работать на поля и в мастерские. Они работали без ночного отдыха и на пустой желудок. Следующая ночь была ужасной: остальные «новопоселенцы» избивали лойменов. Это было особенно страшно, когда тебя били и унижали не охранники, а такие же, как ты, — озверевшие от голода и бессонницы, люди в мешковатых безликих одеждах. Бьют с бессмысленной жестокостью, с воем, со слезами на впалых щеках… Урок не пропал даром. На следующий день избитые лоймены успешно повторяли лозунги и «час Сплочения» действительно ограничился только часом. Тусеми даже не смог поесть, так он устал. Ему хотелось лишь одного: быстрее добраться до соломенного тюфяка и закрыть глаза. Ранним утром он встал опять голодный…

Со временем Тусеми с ужасом заметил, что людям нравятся «часы Сплочения». После некоторых раздумий, — он старался о чем-то отвлеченном думать, когда работал в лесу, — он понял, в чем дело. Причин такого странного поведения людей было несколько. Полуголодное существование, очень короткий сон, тяжелая и монотонная работа отупляли людей. И когда они начинали «сплачиваться» на площади — они были действительно счастливы. Пусть не все, но многие. Притом, что всякое общение между людьми строго запрещалось, это было хоть каким-то совместным общением: когда все, независимо от возраста, пола, места принудительного труда, делали одно и то же. Это было лучше, чем сеять в грязь скользкие семена поени или рубить толстые старые деревья в лесу. И после «часа Сплочения» обязательно давали похлебку с хлебом, и можно было идти в свой «дом», чтобы поспать…

«Час Сплочения» превратился в странную привычку, в некое рефлекторное действие. Даже лоймены, в которое в тайне продолжали исповедовать Старую религию, на час превращались в стадных животных, воодушевленных бессмысленными целями и радостных от осознания своей «похожести» на других. Тусеми не мог отговаривать их от подобного усердия: ведь это могло обернуться серьезным увечьем, а то и смертью для лоймена. Он все-таки был их ло-ломени. Он страдал от сознания того, что «речные люди» с каждым днем становятся похожими на стадных животных. Он сам час в день переставал быть самим собою. Он был таким же животным, что и все остальные…

Лучше всего было, когда наступал праздничный день. Все праздники проходили по одной схеме. В «новое поселение» приезжал чиновник — столичный инспектор Министерства государственных празднеств. На стенах всех зданий «нового поселения» вывешивались портреты правителя и государственные флаги. Улочки и площадь были чисто подметены, а стены «домов» освежены новой известкой — это делали накануне. Людям не надо было работать. Они целый день «радостно воодушевлялись» на площади. Все приходили на площадь и выстраивались прямыми рядами перед зданием административного совета. У дверей административного совета стояла вся администрация — молчаливые, торжественные люди в парадных мундирах. За спиной «новопоселенцев» безмолвно стояли охранники и солдаты гарнизона…

Сначала «новопоселенцы» слушали речи столичного инспектора. Инспектор обычно говорил о больших победах и достижениях всего сууварского народа под мудрым руководством великого и любимого правителя. Тогда все как один кричали: «Слава нашему великому и любимому правителю!» Потом инспектор проклинал всяких саботажников, клеветников, спекулянтов и шпионов — «псов Букнерека», — что все ещё ставят палки в колеса политики Великого Сплочения. «Новопоселенцы» дружно кричали, сжав кулаки: «Смерть предателям — псам Букнерека!» После столичного инспектора выступал с короткой речью наместник господин Асеби. Он перечислял достижения подчиненных ему «новопоселенцев» — сколько они засеяли поени, сколько верст проложили дорог, сколько сделали сельскохозяйственной утвари в мастерских. Господин Асеби говорил несколько сдержанней, нежели столичный инспектор, и, как правило, не улыбался. «Новопоселенцы» тогда кричали как один: «Труд, любовь, повиновение!» За достижениями господин Асеби перечислял неодобрительные проступки — чаще всего это были драки между уголовниками и остальными «новопоселенцами», увиливание от работы и преступное потребление гесеби. Тогда люди кричали: «Смерть саботажникам — псам Букнерека!», «Слава свободному труду!»…

Господин Асеби заканчивал речь и начинался «вечер Сплочения». Все маршировали по площади и пели песни — государственный гимн и славословия Сплочению. Чаще всего они пели одну и ту же песнь, написанную каким-то чиновником в Министерстве государственных празднеств. Она так и называлась «гимн Сплочения». Она звучала следующим образом:

«Славься, любимый правитель наш, славься!

Ты сплотил народ и страну,

Ты сплотил все земли и грады,

Ты уничтожил нужду и войну!..

Славься, любимый правитель наш, славься!

Все мы тобой навек сплочены,

Все мы едины в труде и душой,

Больше не знаем нужды и войны!..

Славься, любимый правитель наш, славься!

Ты один нам, народ твой — един,

Радостно строит большую державу,

Счастлив, крепок, непобедим!..»

Эту песню они пели много раз подряд. Все давно выучили её наизусть и могли в любое время суток повторить слово в слово — с одной и той же интонацией и ритмом. Администрация уже успевала покинуть площадь для совместной попойки, а люди все продолжали петь. Люди пели: «Славься, любимый правитель наш, славься! Ты сплотил народ и страну…»

Когда они прекращали петь — по знаку, поданному им инструктором Ваалсе, — они час-два скандировали один и тот же лозунг: «Одна страна, один народ, один язык, один правитель!» Они скандировали эти слова до полного отупения. И если бы не очередной знак, поданный инструктором Ваалсе, вряд ли они остановились. Тусеми тогда чувствовал, что никто не в силах их остановить, и они будут выкрикивать эти слова до конца мира…

Но все равно наступал момент, когда что-то выключало их глотки, и они оказывались мирно стоящими. Глотки ужасно саднило, язык распух и занимал все пространство пересохшего рта, ноги и руки трясись предательской дрожью. Они ничего не понимали, они были выжаты до последней капли — как пористые плоды хурума для приготовления кисло-сладкого сиропа. Ничего не существовало в этом мире, кроме пыльной площади, плеча рядом стоящего человека и вездесущего большого и умного лица, улыбающегося им отеческой, любящей улыбкой. Инструктор Ваасле приказывал идти в общую трапезную. Там был «праздничный обед»: жирная мясная похлебка со свежим хлебом и водянистое пиво из перебродивших семян поени. Они ели молча — пища глоталась с трудом, но была восхитительна на вкус и не было ничего прекрасней этого момента в жизни. Затем они отправлялись спать в свои «дома».

На следующий день никто не мог выговорить ни слова — так болело горло. Но зато они выспались и их желудки были полны. «Новопоселенцы» шли работать — в этот день работать было легко и радостно. Многие, — главным образом крестьяне с Юга, — жалели, что праздников в году так мало. «Эх, — шепотом говорили они, — если бы наш любимый правитель сделал больше праздников…»

Редкие праздники сменяли долгими трудовыми буднями. Ничего в «новом третьем поселении имени Сууваренена» не менялось. Сторонний наблюдатель мог бы, конечно, заметить некоторые мелкие изменения: новые ссыльные, новая смена солдат в гарнизоне, новый начальник отделения Министерства порядка… Но основное, костяк, структура и быт сохранялось неизменным.

Тусеми почти ничего не знал о происходящем за границами «нового поселения». Иногда с очередной сменой солдат или с новыми ссыльными в «новое поселение» приходили слухи. Тусеми не знал, верить ли ему слухам: они все были чудовищны по содержанию, они путались между собой и больше всего смахивали на провокацию тайных агентов Министерства порядка. Были уже случаи, когда тот или иной ссыльный, особенно любивший рассказывать слухи со стороны, оказывался простым работником Министерства. Обычно, тех, что слушали его, уводили под конвоем солдаты и больше они в «новое поселение» не возвращались. Тусеми догадывался: куда отводят злосчастных слушателей слухов. Но он никому это не говорил…

Слухи ходили разные.

На третий год пребывания Тусеми в «новом поселении» стали прибывать большие партии ссыльных — большей частью люди, дезертировавшие из армии, и жители пограничных районов Восточной провинции. Сначала Тусеми по привычке воспринимал их россказни как очередную провокацию. Однако в этот раз люди рассказывали одно и то же, и их было много. Значит, это было правдой. Сууварская армия провалила военную кампанию в Харрамене. Хвойная Страна не стала простой провинцией, как того хотел правитель. Пограничные районы Суувара были выжжены дотла и обезлюдили — тысячи людей бежали вглубь страны. Их ловили отряды Министерства порядка и распределяли на «новые поселения». Почти всех офицеров казнили по обвинению в предательстве на пользу Букнерека — правитель не мог простить им харраменской кампании. Солдат, принимавших участие в боях, стали расстреливать как «предателей» особые команды Министерства порядка. Тогда многие начали дезертировать из армии, боясь попасть в Харрамен — официально считалось, что никакой войны в Хвойной Стране не ведется (ведь она и так в составе Сууварского государства), но все знали, куда посылают всех новобранцев…

За слухами последовали страшные события. Харраменцев-ссыльных, что проживали в «новом третьем поселении» в один день люди Министерства порядка согнали в одну кучу и под конвоем вывели из «поселения». Никто не знал, куда их перевели. Праздников больше не было. И даже какое-то время перестали проводиться «часы Сплочения». Это продолжалось неделю. Затем из столицы прислали нового «инструктора по Сплочению» по имени Тасеки и «часы Сплочения» возобновились. А работающие на полях стали находить во влажной земле полуразложившиеся человеческие трупы…

В «новом поселении» воцарилось время тихого ужаса. Люди ожидали, что вот-вот по приказу правителя их перебьют работники Министерства порядка. Ночью вытащат из «домов», выведут в поле и порубят на куски короткими мечами. Все ждали этой ночи. Лоймены возобновили тайные моления по ночам — страх всех перед всеобщей резней странным образом заглушал страх каждого в отдельности. Они молились женскому аспекту Великой Реки — просили её о заступничестве и милосердии. Впервые, за долгие-долгие месяцы, Тусеми был ло-ломени этих людей. Но это его не радовало. Тусеми желал, — что раньше показалось бы ему кощунством, — лучше не быть ему ло-ломени. Не быть Старой вере…

День сменялся днем. Некоторых людей действительно уводили ночью в неизвестность, но основную массу «новопоселенцев» не трогали. А ссыльные все прибывали и прибывали, и вскоре «новое поселение» было переполнено. В каждом «доме» спало по пятьдесят человек: все лежали на одном боку потому, как не было возможности повернуться на другой бок. Пищи становилось все меньше. Самые слабые и старики стали умирать от голода. Когда Тусеми перестал самостоятельно ходить, — его передвигали двое лойменов помоложе, — ужас прекратился. Ссыльные перестали прибывать в «третье новое поселение». А рядом с ним, построили «тридцать второе новое поселение». Пищевой рацион был восстановлен…

В пятый год Великого Сплочения произошли удивительные события. Тусеми, забывший, что такое удивление, тихо удивлялся с другими «новопоселенцами». Что-то происходило в стране. Но что?.. Никто не мог толком сказать, что происходило. Никто не мог объяснить происходящее по разрозненным слухам. Говорили, что правитель разочаровался в политике Великого Сплочения. «Новые поселения» не оправдали себя: их все-таки пришлось снабжать традиционным способом. Большие армейские гарнизоны и многочисленные отделения Министерства порядка поглощали огромные средства из казны. Экономика страны находилась на грани краха. Сууварцы начали бежать в соседний Букнерек, — вещь неслыханная для «новопоселенцев». Беженцев пытались перехватывать на границе. Когда это не удавалось, их просто отстреливали как животных. Правитель казнил многих чиновников, что состояли на службе в министерствах порядка и работ. Комиссию по проведению Сплочения распустили, а её членов сослали кого куда. «Часы Сплочения» перестали проходить…

Однажды в «новое поселение» прибыл отряд Министерства порядка. Он арестовал всю администрацию, а также работников отделения Министерства. Новым наместником был назначен тучный молчаливый чиновник Министерства работ по имени Меесри. А вот нового «инструктора по Сплочению» так и не прислали…

Все потихоньку менялось в «новом поселении»: больше не проводились праздники, все постоянно работали, солдаты перестали пить букнерекскую «сухую воду» и драться с «крысами» — работниками Министерства порядка. Больше портреты правителя не выносились и не ставились у стен зданий. Великое Сплочение никто не отменял, но никто и не проводил. Оно отменилось само собой. Некоторые «новопоселенцы» начали, было, поговаривать, что «новые поселения» скоро распустят, а ссыльным разрешат возвращаться по домам — туда, где они когда-то проживали. Тусеми не верил в такое и не слушал такие рассказы. У лойменов не было дома. Суусасети сгорел, и никогда уже не будет стоять на берегу Великой Реки. И даже если «новые поселения» распустят, им некуда больше идти — больным, поломанным жизнью и мало похожим на людей, — всем им, стадным животным. Они останутся жить здесь — в этом ненавистном месте. Поэтому «новые поселения» невозможно отменить…

Ничего, ожидавшегося, не произошло. Новый, шестой год уже не назывался «шестым годом Великого Сплочения». Это был девятый год правления Сууверенена Третьего. Он так и назывался: «девятый год правления нашего великого и любимого Сууверенена Третьего». «Новые поселения» не распустили. Больше не прибывали ссыльные, но и «новопоселенцам» не разрешалось покидать их нынешнее место проживания. Разрешили заводить семьи и рожать детей, — раньше беременным насильно делали аборты, а виновных кастрировали. В «третьем новом поселении» зазвучали детские голоса — это обстоятельство ошеломило Тусеми. Он попытался воздать молитвы женскому аспекту Великой Реки — поблагодарить её за заступничество и милосердие, — но не смог вспомнить молитв, как не пытался. В его голове звучали только ныне запрещенные лозунги. И ещё слова из песни: «Славься, любимый правитель наш, славься! Ты сплотил народ и страну..» Тусеми досадливо морщился.

«Третье новое поселение» стало торговать с соседними деревнями: «новопоселенцы» делали сельскохозяйственную утварь и валили лес, а крестьяне их снабжали продуктами. Иногда в «новое поселение» даже приезжали сами крестьяне. Солдаты больше не грозились «поколотить» — они большей частью пили свежее пиво из семян поени…

Из лойменов осталось только несколько человек. Сам Тусеми, постоянно болеющий и беспомощный как ребенок. Еще один старик по имени Кесле — он был старше Тусеми на четыре года и удивительным образом пережил все злоключения «речных братьев». В самом крайнем «доме» вместе с другими одинокими старухами проживали неразлучные Менени и Сааби. И ещё была пара: он и она — молодые, забывшие или просто не запомнившие ужас деревеньки по имени Суусасети. Тусеми не знал их имен и не помнил, кому они приходились детьми. Он уже много чего не помнил. Да и не были эти молодые «речными людьми»: их брак был заключен без соблюдения традиций Старой веры, они ничего не знали о Великой Реке, и отказывались слушать скучного Тусеми. Да и сам он больше не приставал к молодоженам. Чему он мог их научить? Тому, что сам давно забыл? Кто он такой, Суумеренг Тусеми?.. Ло-ломени?.. В таком качестве его рассматривал только господин Асеби, которого, вероятно, и в живых-то нет. Он был ло-ломени в деревушке Суусасети. А здесь он просто старик, который по привычке называет себя «человеком Реки».

— Я не ло-ломени. Я давно не ло-ломени, — устало он говорил Кесле, когда вместе с ним грелся летним днем около своего «дома».

— А кто ж ты тогда? — ворчливо интересовался старый Кесле. Его подслеповатые глазки насмешливо изучали собеседника. Он помнил ещё Тусеми как ло-ломени. Это было давно. Но ведь ничего не изменилось! Разве может что-нибудь измениться в этом мире?..

Тусеми жевал сухими губами, но ничего не говорил.

Был жаркий день. Все мужчины ушли работать в лес: валить высохшие деревья, чтобы потом их распиливать тяжелыми железными пилами на дрова и продавать дворам соседних деревень. В поселении оставались только женщины. Женщины стирались или штопали одежду. Те, что помоложе смотрели за детьми. Точнее, они должны были смотреть за детьми, но как всегда сплетничали между собой и хихикали при виде бездельничающих солдат, которые изнывали от жары и скуки. Солдаты были не прочь приударить за молодыми женщинами, но справедливо опасались усталых мужчин, что придут вечером к семьям. Дети же были предоставлены сами себе…

Детей теперь было много. Все они были худые, но здоровые и проказливые: то и дело попадались Тусеми под ноги. Тусеми охал и хватался за стены. Затем он медленно садился у чьих-нибудь дверей и начинал вытирать ладони: он их испачкал известкой, когда схватился за стену. Когда ладони очищались от белого налета — а они долго отчищались, — Тусеми продолжал сидеть и смотрел на детей, играющих в уличной пыли. Он ни о чем не думал. О чем было думать, если тепло, греет солнце и не нужно работать, напрягать дряхлые руки. Кесле прихворал, и ему не с кем было посидеть и поговорить. Слушать его бесконечные жалобы Тусеми было невмоготу. Поэтому он и ходил между домами. Когда уставал, садился где-нибудь и грелся на солнце…

Тусеми жевал сухими губами. Иногда из полудремотного состояния его извлекали детские крики: «Речной человечек, рыба-рыба, старая рыба!» Тусеми открывал глаза и видел, что это дети выкрикивают привычные прозвища, и тычут в его сторону грязным прутиком. Тогда он снисходительно улыбался и опять закрывал глаза.

Киев, 5 января 1998 г.

ПРИМЕЧАНИЕ:

Суумеренг Тусеми умер в Третьем новом поселении в 35 г. до эпохи Ти-Сарата в нищете и безвестности. В годы т.н. Исправления курса (46-43 гг. до ТС), сменившего политику Великого Сплочения, преследования «речных братьев» были приостановлены. Однако, к концу правления Сууваренена Третьего репрессии против лойменов опять возобновились. В условиях букнеркской оккупации (15-58 гг. Ти-Сарата) Старая вера была поставлена вне закона: с лойменов оккупанты сдирали кожу живьем. В послевоенном Сууваре на съезде т.н. Второго Объединенного Совета (60 г.) политика Великого Сплочения и само правление Сууваренена Третьего были осуждены как «противоправное и бесчеловечное»; были посмертно реабилитированы все жертвы «сплочения». Съезд восстановил свободу вероисповеданий и запретил любую дискриминацию по религиозному и политическому признаку. Конфессия Речных братьев была официально зарегистрирована во всех государствах-членах Сууварского Союза. Ло-ломеннен (Совет Старейшин Речных братьев) в 63 г. причислил всех лойменов, погибших в годы «сплочения» и оккупации, к числу великомучеников и борцов за веру. В Новом Суусасети в 82 г. был открыт Храм Тусеми Заступника, а в 114 г. именем Тусеми был назван Духовный колледж в Сууломене.