Скляров Олег

      Агинский Мир

     

      «Кто к людям относился б хорошо,

      А став у власти, мудро, честно правил,

      Наверняка б в историю вошел

      Редчайшим исключением из правил».

      (Э. Севрус )

     

      1 Глава о предположениях и рассуждениях.

     

      Говорили о скорой войне и воевать, как водится, в тайне большинство не хотело. Но, что поделаешь… Старый герцог Рог – брат безвременно скончавшегося короля, упрямый северный воевода, никогда ранее не претендовавший на корону, – еще в трауре, вдруг объявил, что заветы покойного недействительны по причине подлога. Старший сын, принц Гартвен, таким образом, не может претендовать… И такое прочее-подобное! Корону придется – ему, Крутому Рогу. …А второй наследник – принц Гартнус, или, как младший, просто – Гарт, строго говоря, никогда, никаким наследником даже и не являлся, так как от рождения имел кривой бок и заметную хромоту… А правитель Великого Агина, как известно, это – лицо нации, ее семя, и кто может позволить?.. Формальная чушь конечно. Но… Как посмотреть.

      Смуглый, заросший полуседыми кудрями, бородатый верзила с золотой серьгой в надорванном ухе уныло прислушивался к базарному разговору, умело подвязывая кожаный кофр с покупками к седлу прекрасного жузского скакуна, непривычной черно-белой масти. На его широченной спине, обтянутой холщовой безрукавкой, расшитой вылинявшими черными письменами, проступило меж лопатками темное пятно пота. «…Одно успокаивает, – размышлял он, – всей этой властной погани – чертова кухня! – время тоже не дает передышки. Торопит всех».

      …И свободно могут позволить. Могущественнейший, богатейший из второго рода Объединенного королевства Премьер министр Великого Агина, Их Светлость, господин Фаин Файл и Всеблагой Сариус — глава епископальных церквей всех тридцати трех провинций. У них две третьи армии. Да?.. Да. Так вот. Второй, — уже не ущербный! — наследник на всю страну объявил вдруг через Всеблагого, со святых амвонов, что защитит свой народ от скверны. …В том числе — и от угнездившейся во дворце. Говорили, что Герцог уже покинул столицу – с тем, чтобы засесть у себя на Севере и срочно собрать старую гвардию. Часть войск гарнизона ушла с ним. …Всего полтора года назад Шрамоносец Рог вступал в триумфальные ворота столицы, неся королю и Агину Великую победу над варварами и испоганившимися южными провинциями!.. Все изменчиво в этом мире.

      Отшвырнув пыльным остроносым сапогом скользкую корку дыни, попавшуюся на замусоренной земле, кудрявый черт проворно вознесся в седло. Обтянутые черным потертым бархатом колени привычно тронули бока застоявшегося жеребца, одолеваемого злыми осенними мухами. Сдерживаемый твердой жилистой рукой, жеребец, пригарцовывая, медленно двинулся сквозь занятую своими заботами толпу. Его длинный, не подрезанный хвост немилосердно хлестал по сторонам, доставая не только мух. Но тертый рыночный люд, лишь взглянув на седока, отступал без ругани…

      …Принц Гартвен, старший наследник, пока оставался со своим флотом на юге. В тлеющей мстительными планами гордой крепости Брике, в стяжавшем кровавую славу мятежном городе «безродных пиратов и варваров» – великом Мавшли… Но кто бы удивился, узнав, что он уже двинул к столице? Флот — это ни один десяток кораблей, это множества орудий, это тысячи мер пороха, это ни одна тысяча закаленных бойцов, сплоченных и обученных очень опытным и коварным, несмотря на молодость лет, командующим!.. Наконец – почти тысяча прекрасных лошадей, купленных за морем на жузских конезаводах по приказу покойного, для новой Агинской кавалерии. Они тоже, по воле случая, оказались у старшего наследника. Одним словом, флот ждали. Береговые укрепления Голубой Гавани приказано было срочно фортифицировать заново, а малолюдные и разболтавшиеся от безделья, – при сильном-то флоте? – гарнизоны мушкетеров срочно пополнить и подтянуть. Таким образом, первые виселицы Смутного времени в стране появились как раз на стенах береговой Крепости — на подступах к столице.

      «…Власть – тягота, – продолжал свои невеселые размышления неторопливый всадник, – но если есть совесть… – Он озабоченно пригляделся к толпе, роившейся в тени городских ворот и громадного желтеющего платана. Разглядев высокого юношу, державшего в поводу белую лошадь и поглядывавшего то на нее, то по сторонам, направился к нему. – И совесть тоже тягота, – пришло вдруг на ум. – Иногда невыносимая…». Вспомнив, он на ощупь снова извлек из седельных сумок новую нетолстую книгу и, открыв на закладке, прочел: «…Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл. Имеющий в себе, подобно искре, и свет и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестию, она есть естественный закон»… Только вздохнул всадник на это, медленно вернул книгу суме и сурово поглядел в толпу.

      Слухи роились, будто распуганные мухи. Самые невероятные: Говорили, например, что хромой Гартнус, Гарт – бедняжка, вовсе ничего такого по поводу скверны и, тем более, короны не заявлял, хотя, все знали, и не любил красавца-брата — надежду Агина и покойного короля… Но это — вряд ли! Какой дурак откажется от короны?.. А поддержка Всеблагого и Премьера, это же… Ему, ему сидеть на троне! Кому еще?.. Говорят, бок ему уже выправили в специальном панцире, а ногу вот-вот вытянет наследнику привезенный тайно жузский лекарь, колдун и палач – все в одном лице – Гигу-Хохит-Хох… Ага, ржали другие: вытянет… Обе. Обе, убогий проныра, скоро вытянет!.. А известно ли вам, милейший, что «Убогий» значит: «У Бога»? «Грамотные все такие стали»…

      Все это слышал всадник на черно-белом высоком скакуне даже ни сходя с лошади. Настолько громко, стараясь пересилить окружающий гвалт, умствовали встревоженные горожане. Непроницаемое лицо его не дрогнуло, но он все же покосился на потного толстого базарного писца, размахивавшего испятнанным мешочком на шнурке со своей чернильницей. Возражавший ему, бедно одетый в серую старенькую бязь, парфюмер медленно и веско тыкал пальцем в самый нос пузана и многозначительно — угрожающе сверлил оппонента презрительным от бессилия взглядом: «А некоторые грамотные… скоро сильно худеть будут!».

      Герцог, Герцог сядет на Агинский трон тяжелым задом — у него сила! У него большинство ветеранов, у него Главный арсенал, у него северяне, у него Старая гвардия!.. А шпионов и тайных друзей во дворце сколько осталось? А… Да и по закону… Он той же фамилии, он канцлер и опекун… Он, он! Держитесь тогда, болтуны. Некоторые спохватывались — отходили к черту. Замолкали привычно. Но уж очень хотелось поговорить так. Давно этого не позволялось. А теперь все вон болтают, что ни попадя… Не вытерпливали — примыкали к другим спорщикам, немного хмыкали молча и в тайне — высокомерно, но не долго держались — вступали в рассуждения. «А известно ли вам, милейший?»…

      Только наш всадник на черно-белом жузском красавце, да его длинношеий спутник на белой молодой кобылице, купленной только что, не вступали ни в какие разговоры. Стараясь явно не спешить, прямиком направлялись к Лесным воротам — вон из этого бедлама… Скоро, знали они, — очень скоро! — сделать это будет можно только по приказу. А разговоры, разговоры эти — пока! Не хочешь — заслушаешься, чертова кухня…

     

      …Были и третьи. Люди поумнее, уже не рисковали опять высказываться прилюдно, а мрачнели только и лишь в узком кругу посвященных позволяли себе кое-что предположить: Фактически документов, завещавших кому-либо трон, не было. Как так? А так… Монарх боялся, как предполагают – не без оснований – раньше времени называть преемника и под благовидным предлогом важности решения все оттягивал и оттягивал этот формальный акт. И дотянул. Один из посвященных во многое – сам Хмурый Паппель – особый чиновник «Дальней канцелярии» высказал даже мысль, что за эту оттяжку-то монарх и поплатился…

      Во всяком случае, Моряк, со своим флотом, все молчал. С юга поступали сведения, что никаких сведений… нет. Добыть их невозможно. Случай беспрецедентный: в свите особы королевской фамилии – ни одного шпиона!!?.. Тем не менее… Друзей и единомышленников сумел собрать вокруг себя флотоводец. А маскировать намерения две минувших войны научили. На юге что-то в тайне зрело. Не могло не зреть. А неизвестность — это же, это… «Невидимый бес страшнее». При дворе и решили, во что бы ни стало, добыть сведения о планах «Молящегося адмирала» и еще усилить подготовку против вторжения с моря. Разумеется – параллельно с основной подготовкой к скорому приходу Северного медведя.

      То, что старый Герцог вдруг «взбрыкнул», – причем, опередив всех с этим, – и так воспротивился коронации некогда любимого племянника, тоже вояки, было, пожалуй, полной неожиданностью и для «очень посвященных». Ну, «любимец – не любимец» – дело такое… – сердце, как говорится, штука капризная, но то, что старик никогда не помышлял о верховной власти — считалось аксиомой. Не зря — Верховным главнокомандующим столько лет… Даже Канцлером будучи и еще армию, по сути, не оставив, «правдивый старик» – при хвором уже короле – пальцем не пошевелил, чтобы пододвинуть корону к себе. А ведь мог! Еще как… И снова Хитрый Паппель выдвинул гипотезу: Прямо скажем — банальную. Но все-таки… Ее, во всяком случае, следовало проверить. Паппель, есть Паппель…

      А дело вот в чем: «По долгу службы» он как-то сунул нос в дела Герцога и ничего в тот раз там не обнаружил интересного. Делал он это периодически, можно сказать, лишь из профессионального долга… Ну, может быть, чуточку из стариковского любопытства… Может, и из предусмотрительности… Так вот это-то, возможно, и спасет Великий Агин от междоусобиц! Оно, оно заставило теперь вспомнить два письма из, в общем-то обычной, не лишенной грубости и даже орфографических ошибок, родственно-служебной переписки Главнокомандующего – дяди и флотоводца-племянника.

      Обычное дело: Принц крови… Э-эх! Правда, экзотично до неимоверности. Ох уж эти жузские кунштюки… Причем даже, кажется, астролог или жрица имели место! Не разберешь их соображение. Так вот, любящий дядя журил и предостерегал – правда, весьма грубо, что и настораживало! – увлекающегося не в меру наследника… Все следовало срочно проверить. А вдруг, этот повеса, решил сделать решительный шаг в судьбе своей? Чего только на ум не взбредает в их лета… Старый Медведь этого естественно не допустил бы. …А если принц все, у ж е сделал его – Шаг? Тереть, тереть, как полагается надо бы… Тогда и «волнение» Всеблагого, косвенно ответственного за это, понятно. …Нет, многое, очень многое объяснит эта гипотеза в случае подтверждения. Во что бы то ни стало нужна проверка, факты. Тереть надо… Нужен, нужен человек в свите Моряка! А что нужно Моряку? А ему необходим человек при Дворе. Вот, вот!.. Это нужно очень обдумать. Хотя, этот жузский бес, как будто тоже непрост?

     

      2 Глава о тревогах непривычного путника.

      Одетый, как небогатый горожанин, высокий бледный юноша понуро, но неестественно прямо нудился в седле белой кобылицы. Темноглазое породистое лицо его, воспитанное в минимальном проявлении чувств, ничего и не выражало: В ожидании спутника, отъехавшего от лесного перекрестка к видневшимся за деревьями строениям спросить о направлении, он тоже размышлял о намерениях верховной власти. Хотя и не походил на Очень посвященного, но судя по всему, и он тоже кое о чем имел представление. Знал, например, о том, что Премьер Фаин Файл не потому противится коронации старшего наследника, что документы наследования подложны, – эка редкость! – не он первый, – а потому, судари мои, что Гартвен на троне, это – обязательно! – отставка премьер министра. С бессрочной опалой и со ссылкой. Если не хуже… Очень провинился Премьер перед принцем однажды. Хотя и не по недальновидности и недомыслию это произошло, а по самой крутой необходимости, но, Бог нам судья, произошло… Случай.

      Вот теперь и вынужден был Премьер бороться с судьбой – привлекать к делу младшего, мало пригодного для этого, монаршего отпрыска. Принц Гарт, увечный от рождения, к государственным делам никогда не готовился. Образование получил светское, к военному делу, по той же причине, никакой охоты не имел, и лишь к религии был не равнодушен. Странный, закрытый человек. Кто? С кем? Чего хочет?! Не известно. Им раньше никогда не интересовались. Не мешает и ладно. Живет почти безвылазно в Старой части, где-то на материнской половине, вместе с летучими мышами и полоумным жузским академиком.

      …Позванивая удилами, кобылица лениво подымала маленькую голову, встряхивала спутавшейся уже гривой и медленно моргала, отгоняя от глаз крупных мух. Стояли последние жаркие дни. В другое время в лесу сейчас бы была охота… Твердые коричневые по краю листья на дубе не шелохнутся, не тряхнут придорожную пыль с себя. Мертво. Все затаилось, будто ждет… «А охота не прекращается, подумал всадник, никогда». Он поднял голову, вздохнул и огляделся. На дороге пока никого не было. Белая подняла уши, в сторону строений покосилась. Там над черепичной крышей дымок вился: по времени обеду должно… Он, пожалуй впервые в жизни, ощутил голод. Не аппетит, не аппетит!.. Это, если разобраться, ему очень повезло, что впервые… Теперь необходимо привыкнуть. …Но как досадно! Впервые в жизни у него крали еду.

      Осторожный Паппель почти ничего не успел приготовить. Нужно было немедленно убираться, немедленно!.. Вот – только золото. А что – золото? В этой глухомани… Купи чего-нибудь – тут же и прирежут: вдруг у тебя его много? …Может, до ночлега подождут. А нет, так сообщат священнику об очень подозрительном богаче… «Трусим, судари мои? — опять беспокойно подумал юноша. — Рано. Впереди еще вея дорога – не одна сотня верст». Он снова непривычно ощутил огромные пространства лесов и безлюдья своей страны. Так долго вне городских стен бывать не еще приходилось.

      …Ну и прирезать, положим, быстро не прирежут. Руки, слава Богу, здоровы. Есть легкая шпага, которой обиженный судьбой подросток когда-то мозоли натирал, пытаясь бороться с несправедливостью, тайно упражняясь в воображаемой мести ближним… Маленький ножной кинжал. …Да! Ведь Хох, кажется, пистолеты брал? Брал. Целый арсенал тут, что вы? Какие грабители… Хотя, конечно, – пороховой грохот на них, неизбалованных техникой, впечатление большое произведет… А на Церковную стражу? Как? «…Трушу, признался сам себе юноша, иначе бы о другом думал». …В подвал ведь утянут, мучить станут, не боятся они пороху – своего хватает. Тайная армия еще есть на наши головы — «Барраканы любви»… Мерзостно звучит, будто — «тараканы»… «Дальняя, особая канцелярия».

      По тропинке от строений, медленно раздвигая кусты орешника грудью крупной черно-белой лошади, приближался второй всадник – лекарь Хох – кудрявый седобородый человек: «Страшенный колдун», жуз, «полукровка кабана-кентавра» по кличке Гигу. …Славный, мудрый Хох — великий врачеватель… Великий. Это правда. А они погубят и его…

      – Никого, – на вопросительный взгляд, вздыхая, ответил подъехавший. – Попрятались. – Смахнул пот и осеннюю паутинку с лица. – Чумы, думаю, боятся.

      – А дым?

      – Кузница. Угля много…

      Оба опять взялись за поводья и тронули в прежнем направлении. Оно-то было известно, не известна была дорога, ждущая их… Пятнистый конь лекаря тут же замедлил шаг и потянул губы к придорожному кустику, очень пыльному.

      – Но-о, чертова кухня! – Одернул его седок. – Оголодал.

      Юноша вяло усмехнулся:

      – Им проще.

      Лекарь покосился. Потом вздохнул:

      – Ничего… Сейчас самая пора картошек. Копают уже. Проживем. – Он похлопал себя по груди, нащупывая что-то. – Соль вот добыл. Не пропадем.

      – А кому же вы… заплатили? – удивился молодой спутник.

      – Пусть не прячутся… – И жуз не утерпел — ухмыльнулся невесело: – У вас-то весь мешок провизии… «не заплатили».

      Юноша внутренне поморщился.

     

      3 Глава, где рассказывается об истинных

      чувствах чиновника.

     

      «…Он, он совершенно неприлично орал на меня! – злился Премьер, глядя на захлопнувшуюся, узорного стекла, дверь. — Совершенно. «Владыко»… А? Всемилостивый. Всемилостивейший. – Премьер министр карикатурно поклонился двери, мысленно выполнив все замысловатые па, требуемые этикетом при прощании с духовной особой такого ранга. – Старый хорек, пердун!..».

      Всеблагой Отец Сариус — это невысокий подвижный старик с реденькой белой подбритой бородкою и совершенною лысиной под белой митрой. Обычно подвижность, и даже порывистость, его была не очень заметна, сдерживаемая многолетней привычкою духовного лица, степенного в помыслах и деяниях. Но в моменты, когда этот человек забывал о сдержанности, или позволял себе забыть о ней, в эти моменты находящиеся рядом, и, не дай Бог, вызвавшие неудовольствие Всеблагого, бывали крайне потрясены даже той невеликой долей чудовищной энергии, запертой в столь незначительной плоти, вырывающейся теперь всего лишь в словах и взглядах… Какой уж тут этикет. Не первый, не первый раз Премьер случался свидетелем столь бурной сцены, но объектом приложения такого пламенного «божьего» слова, пожалуй, стал впервые. Это было очень неприятно. Хотя конечно, он прекрасно знал, и отчасти из собственного опыта, что буря не совсем искренна и естественна. В то же самое время, когда лупили молнии гневного блеска глаз и громы отчаянного баса рокотали в замершем пространстве; когда ураганные порывы страшных слов грозили уязвленному Премьеру неисчислимыми земными и загробными карами, в то же самое время неисповедимый Сариус мог, в глубине души, иметь целью всего этого шабаша лишь: прощупать реакцию и выдержку соратника «Файла», да «стимулировать» побольней его старания в поисках. А то и просто – настоящая мысль Всеблагого могла в это время умиротворенно течь где-нибудь в русле коллекционных дел страстного и удачливого собирателя ювелирных шедевров церковной утвари. Целью же буяна могло быть – единственно – сбросить копящееся всегда у деятельного человека нервное напряжение и, может быть, слегка напугать возможного претендента на лидерство в их компании – вполне вероятного изменника… Многое могло бы быть предположено, – и с достаточно большой степенью вероятности, – но истинных мыслей и, тем более, душевных движений такого человека не может знать наверняка никто. Иногда, может быть, даже он сам.

      Что же случилось? А случилось… Исчез – пропал, сгинул, растворился! – не найден во дворце – вообще нигде! – не найден, нет его в наличии: тю-тю!.. Да кого же, кого, черт возьми?! Кого нет? …А принца. Младшего – Гарта. Вот так… Несмотря на тщательные, и очень недешевые, розыски по всем трем провинциям: По путям водным и сухопутным, по борделям и библиотекам, по знакомым и могущим быть знакомыми – по всем мыслимым вероятностям – этот несчастный, имевший неосторожность родиться в такой семье, и с такими изъянами, хорошо, если бы только телесными, все еще не появился перед многими жаждущими глазами, и – неизвестно – появится ли? Это нужно понимать. А тут – еще…

      Премьер, как и полагается, пока узнал об этом первым, но то, что это известие – и в такой–то момент! Господи, правый… – так быстро дошло до Старичка, – чуть ли не опередив его самого и принимаемые меры, – очень, очень настораживало. Как, впрочем, и то, что т а к «огорчился» Всемилостивый – так явно, так горько… Что это? Начало «сдачи» на Герцога, на Моряка? А?.. Что еще?.. Мало понимания, мало, мало… Как бы нужна была теперь информация, святые угодники! «…Скажем, из этой водоплавающей стайки? Впрочем… – Премьер дернул шнур колокольчика, вызвавшего писца-порученца. – Эта старая сволочь, Паппель… Он, кажется, когото посылал туда?..»

      – Господина Паппеля. Немедля… – и после паузы, когда молодой офицер департамента, разряженный в черное с золотом по случаю монаршего траура, почти уже скрылся за этой – такой непрозрачной, такой прочной, но и такой ненадежной – дверью, так выразительно хлопнувшей накануне, – добавил: – Пожалуйста…

      Дверь бесшумно прикрылась. Господин Премьер министр снова остался один в совершенной тишине своего огромного парадного кабинета, продуманно украшенного, но очень прослушиваемого и просматриваемого… Обычно он работал в другом – маленьком, в сравнении с этим, но теплом и совершенно иначе оборудованном. Там хозяин был хозяином и при случае нужды мог бы сам легко проследить и послушать, — разумеется, оставаясь незамеченным, — любого посетителя. Мог бы, при такой необходимости, и исчезнуть из помещения очень быстро, чтобы оказаться не только вне стен дворца и крепости, но даже и довольно далеко от них – у самого выхода из бухты. Мог бы, если надо, исчезнуть и какой-нибудь ненужный посетитель, естественно, чтобы оказаться совершенно в другом месте и, может быть, не совсем живым… Но это — по необходимости, по необходимости конечно. А здесь хозяин не был хозяином. Здесь и пахло-то сырой землей… Из цветочных ваз конечно же.

      Только вот… сомнения. Премьер тяжело вздохнул, тяжело же оперся о подлокотники резного кресла, больше походившего на трон, и, поспешая, будто собирался от кого-то укрыться, перенесся по потайной лесенке в тот самый рабочий кабинет. Здесь пахло привычно – пылью. От ковра видимо… Но сомнения стали – недавно же! – посещать хозяина уже и в отношении этих допотопных секретов: только ли он один сейчас осведомлен о них? Кто может это утверждать? Поморщившись, потянул заглушку в виде мраморного шарика в узоре барельефных панелей: Приглушенный расстоянием звук отворяемых тяжелых стеклянных дверей приемной привлек внимание. Шаги входившего и голос порученца:

      – Ждите. Можете сесть. В шкатулках табак трех сортов.

      – Не употребляю.

      «Ишь ты!..» Премьер шагнул к стеклянному шкафу коллекции минералов. Сдвинул подряд две полки и, чуть пригнув голову, найдя нужную фокусную точку, стал – руки за спиной – внимательно изучать через увеличивавшую оптику лицо пришедшего особого чиновника. Лицо было тоже нехорошо… Оно теперь ничего не выражало: стервец наверняка догадывается, что за ним могут смотреть – стоит столбом посреди комнаты, руки с бумагами за спиной… Премьеру отчего-то стало неудобно сходство поз и он с неудовольствием разнял руки. Поколебавшись, – стоит ли? – скрестил их на груди. Это-то как раз и нехорошо, что ничего не выражает морда старого лисована… Может быть, это-то и очень опасно, если истинные чувства от начальства прячут! Слишком опытен, шельма, чтобы так каменеть перед властью. Естественнее бы ему было непринужденно, с достоинством присесть, или, скажем, понюхать медового… Что это вдруг такой официоз? С чего… Не по правилам. Не по правилам. «Не употребляю»!.. Потребляешь, милый. И потребишь, если надо! Нечего ангелом безжизненным… А хоть бы и не потребляешь? Раз от имени начальника предлагают… Слово «пожалуйста» и было сигналом помощнику о норме приема приглашенного.

      Премьер снова разнял руки, потер, растягивая морщины, лоб в высоких залысинах и, с отвращением ощутив на коже жир, полез за платком. …Спрашивать нужно неожиданно, сразу в лоб – может быть, что мелькнет, дрогнет в лице, в глазах, фигуре… голосе, наконец! Должно, должно дрогнуть: Премьер министр, господин Файл лично удостоили спросить о таком… Это ли не доверие, это ли не перспективы? Хотя, о перспективах думать он конечно стар… Но шкура ему, будем надеяться, еще дорога? А суровым, и даже страшным, – как и сам Всеблагой, – Всемилостивый, господин Премьер быть давно научился. Да до таких степеней научился, что и сам иногда переставал понимать границу. Маска, как водится, прирастает и становится подлинным лицом. Неужели так? Неужели…

      С этими мыслями Премьер неторопливо двинулся к лесенке, к обычному переходу. Неужели так?.. Какая теперь разница. Полез на «верха», добрался, потратив полжизни, может быть, не совсем до того, чего хотел, но достиг. Остальное — средства… Чтобы самому топтать, нежели быть растоптанным. …Когда-то может и будет по-другому. …А спросится сразу вот что: Где Хромой? Как его нога? Где лекарь? И кто послан к Моряку? Сурово спросится. Очень сурово… Да так сурово, чтобы и такого проняло. Слишком многое завязалось на его ответах. Надо правде в глаза смотреть сразу же, как только почувствовал, что надо: сам, сам ты теперь в опасности, друг мой!..

      Премьер министр Великого Агина, второй род трех королевств, Их Светлость господин Фаин Файл неторопливо вошел в распахнутые двери собственной приемной. Гвардейцы отсалютовали со сложным перестроением, как механизмы. Он на этот раз не улыбнулся им, как обычно. Посетитель обернулся.

     

      4 Глава о дорожных поворотах и не только…

     

      Хох, не без оснований, решил, хотя бы слегка изменить обличие, дабы не быть опознанными первым встреченным шпионом. Платье на них было обычное – дорожное. Что тут изменишь? Плащи да сапоги… Он убедил молодого спутника отпускать усы и бороду, а сам, напротив, все это с себя, ругаясь, сбрил остро отточенным кинжалом. Внешность его от этого вряд ли очень выиграла. Не загоревший, мощный подбородок лекаря наготою своей недолго смешил юношу. Очень скоро покрывшееся дорожной пылью, вперемежку с вылезшей щетиной, неровно выбритое лицо стало неузнаваемым. Эффект был удивительно верный.

      Разбойничья рожа жуза-конокрада больше не пугала всех без исключения хозяев постоялых дворов и, тем более, хозяек. Усталые горожане… Место для ночлега им теперь почти всегда находилось. Правда наутро – это то же случалось не однажды – их хмуро приветствовал усталый от спешной ночной скачки, вызванный по хозяйскому повелению, патруль королевской гвардии, или, что хуже, наряд храмовой стражи, из случившегося на грех неподалеку монастыря, не выспавшийся, а потому злой. Но это, так сказать, издержки. Бдительны люди стали теперь не только из корысти — война на пороге.

      Так как подорожные, заявленные предусмотрительным Паппелем, – слава ему! – у них оказывались в порядке, а учтивость и ученая речь юноши несколько смягчали, и даже пугали проверявших, то путники продолжали и далее спокойно завтракать. Они скупо, с намеком, расплачивались и спокойно же следовали дальше, в каком-нибудь неизвестном направлении. С тем, чтобы запутав следившего, если он был, впоследствии выбраться на ту дорогу, которая нужна. Это было очень утомительно, и юноша стал было возражать, но «каторжник» так заблестел глазами чернее ночи, так засопел, что возражения эти были тотчас оставлены. Они каждое утро попрежнему продолжали подолгу кружить и путать следы. Довольно большая часть опасного пути осталась позади, но хотя юноша и смирился, все равно целесообразность подобных уловок вызывала в нем сомнения: ведь следящему, всего и надо было бы – не отставать… И Хох мрачно согласился в конце концов: в глухомани других дорог, кроме тракта почти не осталось.

      В отношении примет внешности они оба почти успокоились — их уже столько проверяли, — но неугомонный лекарь опять требовал при случае, обновлять гардероб, ни в коем случае не ходить пешком на людях, чтобы не обнаружить остатнюю хромоту, и сменил резвую белую кобылку его на здорового крестьянского битюга серой привычной масти. Своего же любимого Змея менять отказался, ссылаясь на то, что не за ним – паршивым лекаришкой – идет охота… Свою «паршивость» и ничтожность несамолюбивый жуз все время подчеркивал, видимо все же желая услышать опровержение на этот счет. Тем более — от своего нерядового спутника и успешного пациента. Юноша попытался было, но быстро убедился: бессмысленно – слишком многого был лишен судьбой этот человек. Слова были тут не нужны. Требовалась долгая спокойная и благополучная жизнь, но… Но. Даже дорожные лекарские мелочи были ликвидированы из опасений!

      Так продолжалось довольно долго. По предположениям, и очень осторожным расспросам, они проделали уже большую половину пути. Теперь места пойдут глухие: заболоченная равнина, леса… С одной стороны это даже хорошо – меньше глаз, но с другой… Юноша конечно же испытывал множество неудобств, неприятных ощущений и чувств, мрачные мысли тоже не переставали посещать его, но все же, он был теперь пожалуй даже успокоен на свой счет: тяготы эти все не показались ему чрезмерными, переносил он их довольно спокойно, как и подобает мужчине. Нет, он не то, чтобы очень сильно сомневался относительно себя, своей выдержки – нет! Просто все это – впервые в жизни.

      А еще, как ни странно, он заметил, что тоска, которая в последний год все чаще нависала над ним, неожиданно и непреодолимо, за все время пути ни разу – ни разу! – не душила его запредельной своей тошнотой. Даже не пыталась… И это-то в теперешнем его положении?! Чудо. Даже мысли тяжелые здесь, в дороге, в ставшем привычным седле, не казались такими уж безысходными. А ведь впереди что?.. Неизвестность. Смешно, но самое неприятное – это собственная неопытность и беспомощность в самых элементарных вещах, как, например, покупка дорожного «кресала» – «…для производства «запаливания» света, или зачатия «обогревного» костра? – у какого-то разноглазого бедолаги, оказавшегося на проверку банальным мошенником: кресало дало искру на воспламеняемый «трут» только один раз – в руках у продавца… Мимолетно брошенный взгляд на это «устройство» сердитого спутника и покровителя подтвердил: да, больше никогда гореть этому не предназначалось… А денег, к тому же, оказалось, было у них мало – толькотолько – на дорогу. Это лишь ему, всегда мало интересовавшемуся деньгами, могло показаться, что «золота куча». Денег, говорят же, всегда мало… Всегда.

      Сердила еще и необходимость молчать на грубость пиковых кавалерийских офицеров. Свинство вороватой, по обыкновению, прислуги в придорожных трактирах и на постоялых дворах не так обижало. А это ведь — культурные же сравнительно люди! — дворяне… Какое убожество, какая подлость. Боже… Ведь это же – «лучшие»!!! Но и это раньше бы задело куда больней. Видимо, душа от ощущения опасности как-нибудь «сжимается» и становится тверже… «Простая пища, как говорится, деревенский воздух…» Походные условия и нервное напряжение, видимо, мобилизуют организм мужчины — потомственного воина — немощи отстают, и человек максимально отдается главной задаче – борьбе за существование. Такое существование.

      В облетающем лесу дорогу было виднее. Накануне Дорофеева воскресения дня два сильный ветер оголял деревья, довершая работу первых ночных заморозков. Укатанные сухие колеи, припорашиваемые листопадом, тянулись и тянулись бесконечно. За изгибом был новый изгиб, за пригорком пригорок, за холмом… Лес и лес, дорога и дорога. Казалось, — вот-вот, сейчас, за теми деревьями, — должно быть что-то. Что-то новое, что ли?.. Но нет: те же, уходящие за близкий лесной горизонт, сужающиеся изгибы и неровности песчаной колеи. Ждали дождей, они тоже «вот-вот»… Низкие тучи становились, казалось, все ниже к земле. Солнце давно не показывалось. От этого все глядело каким-то грязным и выстывшим. Голые колючие ветви над головами всадников тянулись к глухому небу, будто моля о чемто. Грустные мысли снова возникали сам собой.

      Юноша плотнее закутался в приобретенный недавно темно-синий драгунский плащ. И хотя тесемки его и петли были частью оборваны и плохо затягивались, но тепло плотная материя держала весьма изрядно и, видимо, годилась от дождя. Серый коняга уныло плелся за Змеем и все время отставал. Приходилось его периодически подгонять плетью. Как судьба человеков… Юноша вздохнул и даже слегка потряс головою: нет – тяжелые мысли не отставали и не девались никуда. Какими-то они еще будут…

      Всадники поравнялись с известной помощью витого ремешка и некоторое время ехали рядом. Хох тоже застегивал пряжку плаща на груди. Юноша грустно молчал. Лекарь решил его взбодрить или, на худой конец, немного разозлить, чтобы оторвать от ненужных раздумий, а, если возможно, то и еще раз заставить слишком вялую ненависть юноши расти… Он поднял голову от пряжки и хмуро поглядел по сторонам. Поерзал привычно в седле.

      – В войну господин Файл в этих местах самолично зарубили пятерых ваших дворян… Они отказались тонуть в болоте, догоняя крестовых ратников Магога. Дороги-то были заняты его гвардией. Вражеского золота, между прочим, где-то здесь зарыто видимо-невидимо!.. Гвардейцы тогда конечно искали… – Юноша молчал, лекарь продолжил: – Вам бы, сударь, не мешало знать, что среди этих пятерых был и Ваш философ.

      – Я знаю, – сказано было тихо.

      – А то вы знаете, – сейчас же повысил голос, продолжая сердить, больше самого себя, неугомонный жуз, – что вместе с этими беднягами были казнены и их подданные – ополченцы? …За что?

      – Вы считаете, что я в то время мог повлиять на Премьера из университетского городка?

      Замолчали оба. Как всегда мальчишке не потребовалось многих слов, чтобы исчерпывающе возразить. Дурак бы этого не понял. Хох не то, чтобы смешался и отступил – нет. Но признал… А через некоторое время впереди за поваленными деревьями показалась вода и силуэт какого-то строения. Лекарь заметно встревожился. Свернули с дороги и лесом приблизились. Водяная мельница со следами пожара. Плотина, по ней дорога, обломанные с одной стороны перила свешиваются в воду, большой пруд. Ровно шумит переливающаяся через шлюз вода. Потемневшее от старости тяжелое деревянное колесо неподвижно. По лопастям вхолостую переливаются прозрачные плоские струи. В окнах несколько стекол выбиты. На берегу стайка пожелтевших верб с подмытыми волосатыми корнями. В темной воде узкие лимонные листья. Каменная старинная кладка испятнана изумрудным мхом.

     

      5 Глава о превратностях переговоров и о послах.

     

      Господин Премьер министр ожидал посла «Молящегося адмирала» – принца Гартвена – в монастыре святого Иеронима, на острове Чудесного Вознесения. Легкий барк посла со вчерашнего вечера покачивался на свинцовой воде монастырской бухты у самого причала, почти рядом с тяжелым старым многопушечным кораблем королевского флота, бывшего в распоряжении Премьера. Судно было набито его гвардейцами, и команда корабля не имела ни малейшей возможности общения с берегом или командой барка. Господин Первый министр небезосновательно опасался измены.

      Из-за цветного витражного стекла окон гостевого помещения море не казалось таким суровым и свинцово-тяжким, каким являлось теперь в действительности. Но это не обманывало Премьера. Он всегда предпочитал видеть вещи такими, какими они были на самом деле. Во всяком случае, считал это необходимым. Пустота огромного стынущего пространства за искусной решеткой не сулила хорошего. То, что встреча до сих пор откладывалась из-за плохого самочувствия посла было, по сути, издевательством. Ну, что ж… Забывать такое он никогда не забывал. Припомнит, при случае, и это преподобному. А, по возможности, спокойно реагировать на эти вещи он приучил себя давным-давно. Так, что теперь только неспешно размышлял. Действительная болезнь посла исключалась почти начисто… Тогда что? Неожиданное известие от принца?.. Каким образом? Святым духом… Барк на глазах, как прибыл. Других, кроме корабля Премьера, в бухте не было. Может быть, вне бухты есть «кто-то»?! Быть может, «что-то» пришло с корабля Премьера?.. С берега? Или так было задумано? Нужно проверить… Уже проверялось. Хватит об этом. Это паника…

      Господин Премьер министр отошел от окна и остановился у гравюры, изображавшей кающихся в мучениях грешников, монстров-мучителей и нелепые предметы-уродцы – полусущества-полупредметы. Больная фантазия. Несомненно больная… Но от грешников не веяло привычной картонной глупостью. Их мучения, чем больше на них смотришь, все более притягивают топорщащееся вначале внимание и исподволь начинают сначала мешать, а затем понемногу и истязать зрителя – уже неравнодушного. От монстров хочется сразу отвести глаза. Предметы же очень неприятны и дополняют впечатление.

      Он заставил постоять себя у картины еще некоторое время и отошел. Надо будет спросить автора. Монах какой-нибудь… Мысль, отвлекшись, отдохнула. Премьер стал вновь проверять доводы: Отсутствие жесткости — признак слабой воли? Это изъян? Готовность поступиться своими собственными интересами ради кого-то, по сути, тоже важный признак. Легковерие, наивность и банальная глупость, несмотря на ученость и прекраснодушную болтовню! Вычитанные фразы, и показное умничанье об идеалах — наивная хитрость… Все для того лишь, чтобы скрыть главный изъян: Отсутствие силы воли. Отсутствие умения владеть собой, а значит и другими. Но, все же… Глупая наивность? …или хитрость, маска? Скорее –второе: Во дворце рос… Но, в конце концов, это все тоже — на благо Агина: управлять таким королем проще.

      Премьер действительно уже и говорил и думая: «…на благо Агина». Постоянное сокрытие своего собственного интереса каким-нибудь идеалом, вроде блага государства, приучило. Это настолько въелось в мозги, что стало их постоянным содержанием. Маска, как говорят, прирастает… Его интересы, значило — интересы государственные! Но, конечно, ни в коем случае не наоборот. Важная разница.

      Интересно, что в то же самое время другой человек, тоже находившийся в помещениях монастыря – и очень неподалеку, – тоже, тоже! Господи ты Боже мой… – размышлял о младшем принце, и примерно в том же ключе: смог бы, или не смог?.. О короне речь. Бледное, темноглазое, усталое лицо со скупой мимикой. …Принесли обед, но он отказался. Оставил только вино. Через минуту в комнату вошел монах в низко надвинутом капюшоне, встретился взглядом с находившимся в ней и кивнул кому-то за дверью. Пригнувшись, в комнату шагнул высокого роста матрос и оторопело замер:

      – Милость господа…

      – Проходи, проходи, мариман… Узнал? Вошедший только и смог, что кивнуть, во все глаза глядя на говорившего, которого в этом месте никак не могло быть. Да еще в рясе… Первый монах тихо вышел и плотно прикрыл за собою дверь. Стало тихо.

      – Вот и хорошо…– Продолжил говоривший. – Только, сам понимаешь, – он сделал паузу, во время которой налил два кубка: слышно было как полилось, пахнувшее кориандром, вино, – об этом пока нужно молчать…– Матрос снова только кивнул. Говоривший усмехнулся устало, взял один из кубков, а второй жестом предложил вытянувшемуся гостю: – Я бы не хотел раньше времени волновать вашего господина Министра… Выпей, выпей! За наш славный флот. – И первым жадно выпил до дна, не отрываясь. – Новый флот…

      Матрос осторожными пальцами принял кубок и тоже залпом, но по-прежнему стоя смирно, выпил до дна. Такова традиция: за родной флот! Правда, вкуса он от волнения не почувствовал. А хотел бы. Очень бы хотелось запомнить вкус вина, которое ему сам налил э т о т человек! Невероятно… А Их светлость, тем временем, просто, как встреченному на чужбине знакомцу, с тревогой рассказывали о родном Мавшли – самом крупном городе на Юге и самом лучшем на свете!

      – …Так что снова, видимо, нам придется повоевать. Да… – Их милость вздохнули. – Видит Бог, как мы этого не хотели, как нам сейчас не кстати…

      Матрос переваривал грозную новость, а говоривший грустно смотрел на него и не произносил больше ни слова. Матрос опомнился и стал быстро доставать откуда-то из-за пазухи и из-под ремня тяжелые мешочки. Их было порядочно:

      – Корабельная казна…– хрипло произнес он. Последним достал и положил на мешочки непромокаемый сверток. Кашлянув, добавил тихо и хрипло: – Вот… Их высокородие, господин капитал велели… Послу.

      – Благодарю, – задумчиво проговорил Их Светлость. – Это ведь могло стоить тебе жизни…

      Матрос спокойно моргал. Он размышлял над новостью. …Снова соседи заколобродили! Черта им в кухню… Смутой воспользовались. Рыбья кость… Пока без власти мы… За войну смириться не могут. Мавшли хотят отбить… Опять! Мало того… И снова, Иуды, в спину? Мало их под лед пускали… Это же, это ж… на юге главный город! …А все деньги надо с хлебным обозом – сыну и доче: самому вторую войну – живу? И… Человек у стола говорит правду. Другого от него никогда не слыхали, сколько не распинайтесь, господин Премьер министр! Не слыхали. А вам это скоро вспомнится. И как честных матросов, еще живых, скидывать, крабам радость!.. И как «красногрудых» по трое на одного моряка в кубрик… И как голодом морить. И как … А-а! Все припомнится, все!.. Мало не будет.

      Человек у стола распорол кортиком плотную вощеную обертку и, развернув документы, принялся читать, подвинувшись к свету. Это был Их Высочество принц Агинский-Кебберийский, Гвен-Гартвевен, собственной персоной.

     

      6 Глава о ловимых, ловчих и западнях.

     

      Начинал накрапывать дождь. На дороге, в слежавшейся пыли со следами конского навоза, подков и железных ободов колес стали появляться мелкие темные точки. Их становилось все больше, дорога на глазах темнела. Но не это беспокоило… Хох увидел свежие следы. И хотя осторожные всадники проехали по обочине, внимательный взгляд тотчас отыскал места, где лошади ступали не в сухую придорожную траву, а в пыль.

      Юноша же безучастно приподнимался в седле отдыхая и мысленно теперь был очень далеко от этой глухой лесной дороги и брошенной мельницы. Он печально рассуждал о роли искусства в жизни человека и общества, о ценности творца нового, о приоритете духовной жизни и о несовершенстве творца – человека плотского… Значит изначально, что и результат деятельности не может быть совершенен! Никогда… А ведь это – главное. Зачем пашут землю и разводят скот, зачем ремесла и армия? Обеспечивают жизнедеятельность тела, безопасность и прочее?.. Но от животных нас отличает наличие сознания, духа. Это единственное, что придает смысл, нашему существованию, это главное… А чем занято большинство? Скажем, господин Файл – большой знаток – приобрел живописное полотно совершенства необыкновенного… Его удовлетворение – акт духовный? Или иной… Не имеет значения?

      Видимо, суть не в том к а к распорядиться этим холстом, а сможет ли душа его принять в себя это совершенство, откликнуться ему, самой от этого подняться чуть выше сиюминутного одоления… Его мысли прервал грубый и насмешливый лекарь – велел ждать за кустами. Не высовываться, что бы ни произошло… Юноша рассеянно кивнул. Он уже привык к этим предосторожностям, смирился, но постепенно и невольно стал их считать излишними. Ведь до си пор ничего не произошло, чего опасались? Так почему же обязательно сегодня, к приблизившемуся концу пути…

      Хохит осторожно отъехал и, спешившись, скрылся в камыше. Они теперь были почти у самой воды. Лесная речка здесь, у запруды образовывала нечто вроде небольшого озера. За плотиной, на том берегу – обезлюдевшая после пожара, все та же водяная мельница. Желоб, видимо, отвели – колесо не работало. Небольшой ручеек с ровным плеском срывался с неподвижных лопастей. На середине запруды несильный, но холодный ветер рябил темную воду. На спокойной поверхности у берега все чаще и чаще стали появляться легкие тонкие круги – накрапывал дождь.

     

      …Накрапывал дождь. Гвардейский старшина с четырьмя приданными опытными людьми еще вчера, получив задание, прибыл незамедлительно на место. Необходимо было перекрыть дорогу и по возможности скрытно проверять всех конных и пеших, не взирая на чины и звания. Он даже любил делать это: Какой-нибудь сиятельный «пуп» с оттопыренной губой хвост на тебя подымет… Графинюшка его субтильная возмутится с высоты сидения, из пахучих кружевных недр кареты: «Фу–фу–фу!..» А ты им так, с «чугунной мордой»: «Не могу знать – служба!..» И – вещички на пол! …А там, глядишь, и закатится что под камешек, да в карман. Смиря-яются… Как миленькие. Всяких видели. А куда им деться? Тут Власть. А время такое, что…

      Теперь же главным образом искали двух штатских бегунов: Один – какой-то лекарь, наружностью должен походить на жуза, – здорово, говорят, лечат собаки… Но, паразиты, и дерут за то… Второй – вообще,– чиновнишка жалованный. Что-то попер. А что?.. Господину Главноначальствующему министру все нужны. Со всемимногими он имеет дело. Такая у него служба – власть. …А место хорошее – куда они, кроме, как через плотину? Не вплавь же… Октябрь. Прохладно будет, пожалуй, даже жузам… Конечно, если так удачно драпают до сих пор, то завидев нас, и вплавь бы…

      Но да это, – если увидели бы. …Вооружены? Порох там, самопалы новейшие… Врут. Чтоб наряд бдительности не терял. Знаем дело, не в первом браке… Хотя, …с другой стороны? Это ж как надо насолить на хвост власти, чтобы столько людей тебя ловило по всей необъятной?! По всему Агину песики наши монетки уже за двоих в уме умножают… Это какие деньги обещаны?! «Обещаны»? Хотя, с этакой-то стороны… С любой стороны: – что их господину главному министру считать? Не свои. Казна бедная все стерпит… Гады.

      «…С одной, стороны, с другой стороны!» Хыть-фу! Возьмем. Чего там за орлы такие: «Проявить особую… Но не в коем – «не чрезмерную…» Вот это внове. Не всяких видели, выходит… Лишь бы появились здесь. Какие бы ни были, а против пятерых понуждающих?.. Правда, с ними в охоте был один стацкий – чиновник особой – «дальней» – канцелярии. Но, по всему видать, калач… Вон лапищи! Руду копать, свинца давать! А куру жрет, как благородный – ножичком… Еще бы вилочку и «салфету» кружевную… Мудреный, черт. Что это он – на счет коронации? …Не послушал – ребят по местам развел… Спросить? Времени полно.

      Старшина еще раз, через слуховое окно погорелого чердака, – запыленное, дождем замытое, гад! – и не протрешь… – взглянул на дорогу. Никого. Листу нападало. …Ну, да ладно – лишь бы появились. А мимо не пройдут. Негде больше. Место хорошее. …Или уж протереть в уголку – черт с ним – не заметят? Не видать ни пса… Дождь пошел сильнее. Совсем, эх!.. Стекло, что ли, вытащить? Будто и не было: дом пограбленный, брошенный… А, вон – аж будто – лошадь в камышах мелькнула? Э?.. Проверим, как стемнеет…

      – Слышь…– Старшина умело и быстро выполнил намерение, вытер руки одна о другую, тряхнул с локтей пыль и, расстегивая на груди мундир с красными шнурами, внимательно посмотрел на прихлебывающего из синей глиняной фляжки, чиновника. – Господин добрый… – Он двинул зачерненную каску на затылок и подбоченился.– Так что там… на счет… коронации? Один начинал, другой взялся…

      Сидевший в углу чердака притворно удивился:

      – Да все сегодня об этом галдят…– Он пожал плечами.– Не скоро теперь.

      – Это почему?

      – Да так уж… – «Таракан» нахально поглядел в лицо старшине. – Галдят?

      – Ну? Говори, говори! – возвысил грубый голос всерьез задетый гвардеец, но тертый господин Лион – «канцелярия»! – спокойно отвернулся и молча присосался опять к винцу. Старшина в бессильном раздражении закусил длинный черный ус, знаменитый в полку своими размерами и, будто прицеливаясь, оценивая, не сводил властного взора с этого упорного черта. – Или ты провокатор… – Выдавил он в конце затянутой безбожно, и потому проигранной, паузы. – Нас проверяешь. Да?! – Молчание в ответ. – Или просто… Вонючий черный таракан, – произнес он гораздо тише, но отчетливо и раздельно. – Ладно… – Старшина посопел, успокаивая себя, взглянул еще раз на оконце с выставленным стеклом, в которое залетал мелкий осенний дождь и стал спускаться в люк. – Лошадь в камыше поглядывай… – И уже с лестницы, наполовину спустившись, матерно выругался: – Ну, гляди!..

     

      Неприятный осадок после разговора о зарубленных дворянах не проходил. Юноша читал книгу этого философа. По его мнению, это был не очень последовательный мыслитель, но очень добрый, – и поэтому слабый! – человек. Вклад его в философию пусть определяют ученые. Одно точно – есть его книги. А вот что от господина Премьера останется, когда он, в конце концов, отбесится, отлютует – или от него самого? – юноша не знал. Долг он свой выполнит? Как?

      Наконец вернулся мрачный Хох:

      – Ночью через плотину пойдем… – буркнул, не глядя и отирая капли дождя со щек и носа. – Поспать надо.

      Они вернулись немного назад. Свернули дальше от дороги – приглядеть ложбинку посуше, где можно было бы под зашитой дерев печь картошку, – увы, снова картошку…– и переждать в укромном месте до темноты, засыпая по очереди. …Насторожило лекаря слуховое окно мельницы: то там стекло вроде было, то уже и нет будто… Хохит не был уверен в этом, иначе бы они сейчас без оглядки удирали куда подальше, река — не река – один черт!.. Надо еще посмотреть после ужина за домом… Беспокоило что-то темную жузскую кровь и все тут! Юноша спорить не стал, он привык в этих вопросах полагаться на более опытного. Не игра…

      Вечером, когда утомленный лекарь беспокойно спал у тлевшего костерка, а юноша бесцельно слонялся возле лошадей, стоявших тут же – в ложбинке, их разом взяли. Юноша не понял как это произошло: то ли его вначале ударили сзади и потом связали, то ли наоборот? Не помнил – все произошло мгновенно. Ему сунули в рот какую-то гадость и все. То же произошло и со спящим жузом.

     

      7 Глава о «косе и камне»…

     

      – Я много сожалею, господин Премьер министр, о нашем последнем разговоре… – Всеблагой отче смотрел из-за скромного рабочего стола печально и сочувственно, говорил мягко и тихо, как с больным: – А принимая во внимание последние события,– особенно! – Он сделал очень выразительную и естественную паузу, во время которой, будто даже руки не знал куда девать. – Также ваше ранение и, помилуй Боже, пленение…

      Обозленного и без того Премьера от этой комедии передернуло: «За идиота принимает? Или специально…» – Хватит!..– Он резко вскинул голову, ударившись о высокую жесткую спинку гостевого кресла, но удержался. Сказал тише: – Давайте, прошу вас, к делу…

      Как ни в чем не бывало, Всеблагой ожил и продолжил энергично:

      – …Принимая все это во внимание,– он снова посмотрел собеседнику прямо в глаза,– должен сокрушенно признать, что был в отношении вас совершенно не справедлив.– Он быстро вскинул ладонь, останавливая новую попытку прервать себя. – Вы все это время действовали очень старательно и результативно…

      Всеблагой снова, почти неприкрыто, издевался. Неудачи – одна серьезнее другой – обрушивались на Премьера, как из прорвавшегося мешка: Вначале, раньше нужного, умер король – это очень все осложнило… Затем, эти «липовые вольности» – офицерство из дворян, как с ума посходили! Потом принц Гарт пропал. Ах, Паппель – Паппель… Теперь его самого едва не убили. Пленение и суд в Мавшли были бы уже самой настоящей реальностью, если бы не случай… Или это все же – тайная армия самого «блаженного» расстаралась? Пленение, освобождение – что?! …Но поразительно! Неужели он уже так силен?

      – Вы правы, Ваше высокопреосвященство: овцы не могут советовать пастухам, как пасти. – Невесело, но уже спокойнее, согласился Премьер, и все же позволил себе маленькую «уточняющую» вольность: – Хотя… Кто знает, может быть, тогда пастухи бы смогли узнать много полезного?

      – Не сердитесь на меня, я искренен с вами, – противореча себе гнусной ухмылкой, увещевал строптивого страшный старик, – а вы сердитесь…

      – Не имею такой привычки, – подавленно отводя глаза на подлокотники неудобного и жесткого кресла, в котором теперь маялся под этим взглядом, «ворчливо» ответствовал гость и, не замечая того, вновь возразил: – С чего это вы?..

      – Сердитесь, сердитесь… – медленно повторил отче, словно задумавшись. – И потому пытаетесь спорить.

      Они теперь не глядели друг на друга. Премьер с новой тревогой думал, что «всеблагой» соратник ведет себя все наглее. Это наверняка значит, что начинает чувствовать себя опять сильнее. Что в свою очередь говорит или обо все возрастающей осведомленности в министерских делах, или о новых собственных возможностях, появившихся, скажем, в результате активизирующейся деятельности реорганизованной помощниками владыки тайной армии, призванной служить безопасности и единству государства, «посредством борьбы с нежелательными настроениями и лицами»… Что-то, может, еще? Премьер удрученно перевел взгляд на громадную картину в драгоценной раме, помещенную за спиной святейшего, на которой было изображено «Отсекновение головы Крестителя», должную, видимо, по мысли хозяина приемной, напоминать посетителям о шаткости всего земного и о собственной шее…

      Он еще раз вздохнул, оторвался от пессимистической интерпретации картины и принялся подробно сказывать о приключившемся с ним на острове, напряженно следя за хмурым слушателем и лихорадочно раздумывая над тем, что же еще может так придавать уверенности владыке. Ведь, в конце концов, курировать его «армию» сможет и другой человек?.. Шеи же и у отцов церкви по-прежнему хрупки.

      – …Им удалось каким-то образом связаться с командой моего корабля. А ночью взорвались пороховые погреба… Команда оказалась к тому моменту вооруженной. – Премьер забарабанил пальцами по красного бархата столешнице, демонстрируя «вырвавшееся» волнение: – Моих гвардейцев топили связанными, они кричали! – Премьер министр вновь прервал свою речь. Поднял голову. – …Конечно, если бы не подоспевшая в последний момент помощь самого отца настоятеля… Я понимаю, мы бы не беседовали сейчас. – И тут решил сказать главное: – Но ведь и без помощи братии люди проклятого принца не сумели бы такого организовать? – На его высокопреосвященство смотрели, не мигая, очень проницательные глаза. – Поэтому, – твердо произнес «Соратник Файл», – я бы вас очень попросил разобраться и…

      – Не трудитесь, – нахмурился Всемилостивый, – Виновные н е с о м н е н н о будут выявлены и предстанут перед церковным судом. Мирские деда такого рода не должны занимать благочестия!

      – К тому же… – Мирянин Файл потрогал под одеждой обожженное бедро, и нечаянно поморщился: было изрядно больно. Он «благодарно» улыбнулся собеседнику: – К тому же, послом принца назначался преподобный Хан-Пира?..

      – Это другое дело. – Отрицательно качнул головою Всеблагой. – Священники обязаны быть миротворцами… – И слишком небрежно спросил: – Вы увиделись?

      – Нет… – Внутренне дрогнув, медленно вымолвил Премьер. Новая мысль пронзила его: «Сариус сам организовал эти переговоры? Покушение помешало. …Оно случайность? Иначе бы Сариус довел все до конца… Ищет контактора с Гартвеном? Хочет примирить действительно?! Значит, я лишний…» – Что вы… – устало вымолвил Премьер министр и еще раз глубоко вздохнул. – …Впрочем, говорили, что он нездоров? Видимо серьезно…

      – А у вас не было ощущения,– Сариус переплел пальцы, внимательно их разглядывая,– что на острове в это же время побывал еще один… посланник?

      – От Герцога? – позволил себе удивиться Премьер.– Скорее бы можно предположить, что Принц сам мог… Его флот был не так далеко, а человек он смелый! Мы бы теперь могли беседовать с ним. Он-то и мог постараться…

      – Да… Этого у него не отнять. – Сариус ниже наклонил голову. – Решителен. …Нет, я имел в виду другое… – Он стал медленно оглаживать свою знаменитую белую бородку изнутри, от шеи. – Южан я имел ввиду. Южан. Они очень хорошие моряки… А Герцогу переговоры не нужны. Будем откровенны.

      Оба снова замолчали, тяготясь друг другом. Невольные союзники вынуждены были теперь бы поговорить откровенно, но никак не решались. Множество свечей горело в комнате, отражаясь мерцающими огоньками в позолоте мебели, в изгибах ее искусной резьбы, в гранях драгоценных украшений алтаря личной его преосвященства молельни, отражаясь на темных стеклах узких высоких стрельчатых окон с витой решеткой. Свечи потрескивали и капающий с них воск, вначале походивший на слезы, скатываясь вниз и застывая, начинал походить на щупальца каких–то неведомых морских животных, протянувшихся в чуждую им стихию человеческой атмосферы и незамедлительно погибающих в таком скоплении невидимого яда лжи.

      Премьер подчеркнуто неспешно поднялся из-за скудного, будто брошенное поле, стола, молча поклонился, вознамерившись покинуть столь негостеприимный кабинет, и даже сделал несколько шагов к двери, за которой оставалась и ого охрана из королевских, долго им обласкиваемых, гвардейцев; а не только благочестивая храмовая стража…

      – Постойте, милостивый государь, – прервал его решительные шаги прорезавшийся вдруг повелительный голос владыки,– мы еще но закончили!

      – Да? – Полуобернулся и поднял бровь Премьер. – Неужели…

      – Я… я смотрю, вы сильно хромаете? – Сариус снова задумчиво уставился на ногу соратника, обтянутую серым шелком, словно бы увидел в ней сразу доказательство и причину неудач того, кому она принадлежала… Ответом было ледяное молчание и полная неподвижность скрестившего на груди руки Премьер министра. Даже огни свеч, поколебленные порывом уходившего, успокоились. В томных, с большими веками непредсказуемых глазах прелата тоже отразились лепестки пламени. – В королевстве теперь так много развелось хромых, – произнес владыка едко, – что нужного просто не определить. Вот вы тоже!.. – Он неожиданно яростно шлепнул ладонью по бумагам, сложенным перед ним. В тишине, зависшей после его последних слов, хлопок этот прозвучал, как пороховой выстрел пистоля.– Сядьте, – прозвучал жесткий приказ, – вам будет трудно долго стоять… – И в лоб, без ужимок и обиняков: – Где Гартнус? Вы его куда-то отправили… Вместе с лекарем? Ну-у?..

     

      8 Глава об относительности неволи-свободы и

      предпочтениях.

     

      На ночь задержанных закрыли в пристроенном на задворках подсобном помещении, видимо бывшем мучном амбаре. Стены из того же камня, что и сама мельница – вполне надежные. Окон нет. Ворота, за неимением исправных запоров, подперли снаружи брусом, сброшенным с полуобгорелой крыши. Один из гвардейцев должен был теперь следить не за дорогой, а затаиться возле вновь образованного «узилища» и почти до полуночи ждать попыток побега или «возможных, но маловероятных намерений неизвестных лиц освободить задержанных извне», доглядывая заодно и лошадей… Потом его сменят. Двое других военных, по хозяйски отужинали припасом из переметных сумок запертых в амбаре и недовольные чем-то улеглись отдохнуть от этих ратных хлопот в самом доме, где еще целы были даже некоторые стекла. Не спали – спорили у чердачного оконца только старшина и штатский, которого было приказано звать «Господин Лион» и «принимать во внимание», который теперь все теребил и на просвет не раз рассматривал отобранные документы:

      – Но это не самодел… Не похоже. А на правой ноге у него должен – железный каркас, или по крайности, лубяная повязка… Где? Нет.

      – А он хромает… – уже сердясь спора, возражал старшина.

      – Мало ли хромых после войны, так что ж… Скоро еще прибавятся!

      – Ну, ну? Что еще скажешь?.. – глухо погрозил старшина. – А панические разговорчики тоже теперь можно?.. Синклит указ издал. И Особую касается…

      – Но документы у них в порядке… – продолжал скучно штатский.

      Нашла коса… Старшина отобрал бумаги, в сердцах, не спрашивая, задул потайной фонарь «баррокана», убрал мешковину, заслонявшую окошечко и в темноте стал возиться в своем углу, устраиваясь на этом наблюдательном посту надолго, но спора еще не оставил – досада мешала:

      – …Так зачем прятались?

      – Не «прятались», а на ночевку стали…

      – А второй на жуза… смахивает? Глазища, как у…

      – У тебя тоже буркалы, что у рака вареного… – продолжал нагло упорствовать «таракан канцелярский», но свечи снова не зажигал.– Сказано всем было ясно: «Интенданта старший подручный»… Подозрительного в них нет… А за препятствие гражданскому чину следовать к службе, по нынешнему-то времени?..

      – Еще неизвестно какой он «чин»… – Опять, злясь, перебил старшина. –Проверят завтра – к черту пошлют, если не тот… Пустят. – Поправился он вдруг и засомневался «в сердце своем», горько замолк: «Этот же сразу дуть будет, – подумалось ему ясно, – что ослушался приказа, мол… Заслуги, премии никто не вспомнит. «Не послушался, дубина?»… и – в рядовые? Заслуги, премии… Э-эх! Служба. …А этот-то разрисует. Но, если все же…» – Очень уж жгло заслуженное естество старшины командное желание настоять на своем: – Хватит! – прошипел он ненавидяще. – Тебе после полуночи смотреть. Все. Службы не знаешь…

      Но «этот» не унимался. Хоть ты его убей:

      – …И если тот лекарь – склянки бы носил. Пиявки какие-нибудь, тараканы сушеные, травки вонючие…

      – Сам ты «пьявка»! – заорал вдруг в голос неожиданно для самого себя, вспотевший враз старшина. – Присосался… – и сразу же сбавил до хриплого шепота: – Сказано, тебе гад, – задерживать! Ребят кликну – тебя за измену… И кончено. Там разберутся. Таракан вонючий! «Осо-обая»… Посмотрим еще.

      Ночью, во время своей смены, штатский, не таясь, спустился вниз, по малой надобности. Сделав свое, поежившись и поговорив о скорых заморозках, он отослал часового к лошадям, обеспокоенных скрытно им же, и принял брус в сторону. Он пригляделся к темноте сарая и тихо позвал юношу.

      …Опять стал накрапывать дождь. Старый лекарь услышал – проснулся тоже и затаился в своем углу, готовый к последнему, почти безнадежному броску и бою. Но произошло непонятное: Тихо пошептавшись с юношей, гражданский чин спешно вернул деньги, посетовал о пропавших теперь документах, и изумлённые путешественники поспешили, – правда теперь пешие,– продолжать путь… Штатский вслед за ними тоже скрылся в ненастной темноте, шепнув Гарту свое имя: помяните, мол, добром в будущем… С лошадьми велено было не рисковать – оставить.

      Жуз потом всю долгую осеннюю ночь, – трудную ночь, заполненную бегством под дождем по невыносимой грязи болотистой поймы этой чертячьей речки, – всю ночь поминал верного, неутомимого Змея и терялся в догадках – что же с ними произошло? Юноша наконец пожал плечами, выходя под дождь вслед за неутомимым лекарем из-под густой кроны какого-то южного дерева, где они немного перевели дух после первого радостного рывка на свободу:

      – Я не очень понял. Он намекал на какие-то, мне известные обстоятельства, важные госсекреты и ответственность. Имя мое вам сейчас не нужно, говорит, помнить. Потом, надеюсь… Господина Паппеля, я забыл, вскользь помянул…

      – Ясно. – Помрачнел сразу жуз. – А я голову тружу…

      – Что вам «ясно»?

      – Вашего бы Паппельку… – злобно прошипел пеший жуз, выдирая ноги из бездорожной грязи – шли напропалую, по угаданному им направлению, – да головой в тот пруд! …А я-то думал – какая ошибка, повезло раз в жизни…

      – Он вторично спасает нас! – Поморщился в темноте юноша. – А вы…

      – Для чего – вот вопрос.

      – Это мы узнаём в Мавшли…

      – Если дойдем. Без документов…

      – Осталось ведь меньше половины третьи?

      – Их еще нужно пройти!

      Хромой юноша не стал продолжать. Тревога срой холодной жабой придавила душу, а препирательство это длилось бы бесконечно, пока бы жуз не упал… Бесконечно, как этот непереносимый путь. За все совместное мытарство хромой достаточно хорошо узнал дикую мятежность огромной мятущейся сути этого нерядового человека, безусловно познавшего и убийство и исцеление, отчаяние греха смертного и очищающее раскаяние…

      Лекарь же почему-то все никак не мог так запросто оставить свои догадки. Он знал конечно не на много больше об истинном положении дела, но… Прожито уж было довольно, чтобы ясно осознавать: чины особой канцелярии – «черные тараканы», прозванные этим неприятным прозвищем за форму и цвет отличительных служебных печаток, изображавших священного жука скарабея, так просто не отпускают на свободу никогда и никого… Понимал естественно и то, что прямо сейчас их снова вряд ли будут догонять и арестовывать, – зачем было бы хлопотать-освобождать? – но, время от времени, не выдержав, оборачивался и прислушивался: не чавкнет ли где грязь под копытом неискушенной в людских занятиях лошади, вполне возможного следящего всадника… Ждут, что кто-то еще присоединится к двоим? Не стали бы ведь назначать только одного сопровождающего такому… Не мог он конечно знать и истины, не мог! Откуда в глухомани… А очень бы надо. Гибельное дело затеяно.

      А истина и на этот раз была конечно у Бога. Им повезло, как и самому, много поруганному непредсказуемому и малопочтенному, господину Паппелю. Он сумел каким-то непостижимым образом выдержать «заинтересованный» допрос Премьера и даже убедить того в преданности и служебном рвении: «Их с господином министром» агент, в компании надежного сопровождающего, скоро обязан прибыть в известный портовый град. «В самом Мавшли, у Моряка?!..» Это хороший, проверенный морской интендант… «Честный, – да позволено ему так выразиться – интендант…» Господин Паппель открыто улыбался. Ной Паппель, – каким бы человеком он ни был на самом деле, – боролся за жизнь.

     

      9 Глава о человеке в маске и власти.

     

      К счастью, не все переговоры оканчиваются ночными взрывами пороховых погребов… Пожилой человек, закутанный до носа белой маски в белый же мех, задумавшись, невидяще глядел через глазные прорези в круглое оконце небогатого серенького возка, правда, запряженного отличными белыми лошадьми. Обремененный немалой властью чин с тревогой размышлял о прошедшей встрече. Трясло. Расквашенная дорожная мразь накануне смерзлась каменно. Ухаба на ухабе! Так и в теперешних делах… Он никак не мог определиться – обнадеживала ли его эта встреча?.. С одной стороны, приняли и выслушали, чего вполне могло бы и не быть. Ведь «попу», ему самому то есть, по сути, этот разговор нужен был больше…

      Договаривающимся для встречи пришлось перед этим проделать довольно длинный путь. Более того: тайное, полуанонимное и сомнительное предложение от «Всеблагого», не сразу правда, но было же принято?! Так надо понимать… Но с другой стороны – покоя не давал сам,– сам!– разговор. Было что-то в нем ненужное. И это теперь, по прошествии некоторого, необходимого времени, вплыло в сознание и обеспокоило, потребовало возможной конкретности и отчетливости смысла. Нет, не форма и не тон, – на это плевать… – а какая-то возникшая неясность. Интересы, казалось бы давно знакомого собеседника, неясны… Могут быть выявлены только очень предположительно и не теперь: по грядущим поступкам… Вот что.

      Через толстое стекло – мутное по низу от образовавшейся ночью тонкой ледяной корочки – проникало мало света. Два других оконца, сзади и слева, были завешены подрагивающими от тряски белыми шторками. Отче, неуклюже кутаясь, сдвинул и левую завесь: …Та же каменистая северная равнина медленно ползла мимо и исчезала сзади. То же тяжелое низкое небо, начинающее ронять мелкую холодную крупку, те же забрызганные грязью, утомленные всадники в черных плащах, которые вторые сутки охраняют возок, не зная точно кто в нем…

      …Когда речь пошла о роли самого отца Сариуса в решении общих проблем, он с удивлением – впрочем, не очень большим и искренним – обнаружил, что смотрит на многое почти так же, как и собеседник: Они, люди у трона, «власть предержащие», так сказать – «сильные мира сего» и прочее – как ни странно это кому-то показалось бы, очень мало могут влиять на з а к о н о м е р н ы й ход вещей… Подчиняясь ему большею частью, боясь быть раздавленными им, они могут только гадать, да предполагать, с большей или меньшей степенью вероятности, о тех «центробежных, центростремительных» и прочих составляющих равнодействующих гигантских сил социальных процессов, где бесчисленное количество человеческих интересов борется меж собою ежесекундно. Победы складываются, суммируются – поражения тоже… Все это самобалансируется в составляющие вектора энергии, которые и формируют конкретное вынужденное реальное действие одного человека, групп, обществ…

      «…А вот не ошибиться, правильно определить главную «составляющую», принимать решения и действовать в соответствии с ней – задача, долг, если хотите, дорогой мой Герцог, наши с вами, Вседержителем положенные». А выбирать приходится, действительно, почему-то большею частью лишь между «очень плохим и просто плохим»… Меньшее из зол – только лишь. «…А уж – меж хорошим и лучшим… Это великих людей удел – будем откровенны, дорогой мой Сариус!» – в тон «откровенничающему» владыке, с затаенной грустью, – такое мелькнуло впечатление, – едко продолжил мысль слегка хмельной Рог. – «Все идет, как идет. Какой там «Исторический процесс…» Пастыри овечек от пропасти отворачивают, – порою палками! – и то дело… А уж в долину с травою пригнать стадо свое… Редкий удел. И существуют ли те «долины»? Вопрос. Редкость. Удача. Награда?..

      «…А такой он, значит, «процесс» и есть… – Владыка хотел обернуться и посмотреть в окошечко за спиною, но поленился ворочаться и забыл о намерении тотчас же. – И люди мы конечно не великие. Что уж… Чтобы захотеть и суметь стронуть всю эту махину в другое, – лучшее? – желанное русло… Это, это… Такие мозги, силы и удача нужны, что, – я не знаю… Я не великий человек. Тут такого наворотишь!.. Ладно – сам сгинешь в той пропасти под «навороченным» тобою, но и… Э, что там!.. Одно понятно: случайных людей во власти тоже мало – не удерживаются. Система отторгнет, защищает себя – саморегуляция просто какаято… Случаются дураки, да. Но!.. Недолго. Или за ним «далеко не дурак» стоит – рулит. Или, или же человек просто «валяет дурака» – по каким-то причинам, но поступает в важном …отнюдь не по «дурацки»… Подлецы, негодяи, – кто угодно! – но не дураки, нет… И не идеалисты. Тех сразу сминают беспринципные конкуренты по простой причине б?льших возможностей междоусобной борьбы – применением, так называемых, методов «недозволенных, безнравственных»… Так что идеалы здесь искать – время и с большей пользой провести можно. «Но!.. – говорил этот старый пакостник в запале. – Идеалист очень одаренный и очень сильный? Великий человек, значит… Оставьте это… Опять вы!.. Власть имущему и большим подлецом быть тоже, знаете ли… накладно. По делам судят, авторитет, так сказать, довлеет. Дела не сделаешь… А вынужденное – это вынужденное. Вы так не считаете?» На том и порешили. Вином залакировали.

      «…Да даже добровольно отказаться от своей роли, – продолжал все еще по инерции он устало, – от своего места в верховной врасти они не могут – слишком много знают, слишком много на них поставлено и завязано, слишком много людей зависят от них конкретно, слишком много дополнительных проблем у очень многих явилось бы враз с таким отходом от дела. А это – обвал, хаос… Потому сообществом их и выработан неписаный непреложный жесткий закон: У ослабшего выход, по своей воле, один, – только один! – смертушка-голубушка… Пока не сместят – терпи, не ребенок, знал на что идешь… А знал ли в начале карьеры? И даже позже?.. Кто как. Кто и «сослепу»… А потом: «Ай!»… Да поздно.

      …Иначе многие министры теперь постарались бы избавиться от своих постов обязательно. – Думал он надменно и мстительно. – Очутиться в эти тяжелые дни где-нибудь подальше от колонн Белого дворца, от столицы самой неладной – в своих владениях, например, и любовно пестовать бы снесенное туда по зернышку нажитое, а?!.. Чем не жизнь-мечта? Отдельно взятого прагматика… Жадные, напуганные свинки, – безнадежно, уже не сердясь, зевнул он мыслям этим и осенил себя привычно. – Прости Господи… Обычное дело».

      Всплыло неожиданно из недр капризного подсознания гибельно-бледное ненавистное лицо Господина Первого Министра с закаченными глазами. Грозный Файл. Всемогущий Фаин Файл. Соратник… На высоком гладком лбу, у залысин – ледяной ядовитый пот, извергаемый в панике гибнущим организмом. Рот окостенело полуоткрыт, на аккуратно постриженной черной бородке следы густого кроваво-красного напитка… Костенеющая рука все еще сжимает опустелый серебряный кубок предков-рыцарей с изумительными рубинами на крышке. Нет, это кубок не из коллекции отца Сариуса… Покойный наливал себе сам… Всеблагой отогнал мрачное видение и снова трижды осенил себя…

      За оконцем сыпался мелкий снежок. Ветер швырял снежинки, как ему это вздумается: вверх-вниз, сбивал в уголке оконца сугробчик, сносил прочь… Люди так же: мечутся-мечутся в поисках выхода – хотят вырваться куда-то, не зная точно куда… Быть «сами по себе», независимыми? Думают – власть даст им это. …Она ведь, власть-то, – над себе подобными, не над ветром. Вот что… Так просто. А этот уже было возомнил, что он сам «ветер» – всех перехитрил: правит куда хочет и кем хочет… Нескромно. Редкие натуры могут влиять на ход вещей. …Попытаться – значит Творцу уподобиться нужно для этого. Кто сможет? Герцог преклонных лет, в финале; Гартвен – настырный вояка за блажь; Гартнус – «Хромающий Идеал», кланяющийся первым?.. Кто?! Господи ты Боже мой… Сам Сариус не решился бы сейчас… – Во всей полноте и ответственности? – Нет… Может быть – в неискушенной молодости… И то – вряд ли. Слишком рано цену себе и другим понял. …Но и Богом данной власти, он не оставит, – реальной власти, – кто бы там ни надел короны! Спорить с Промыслом Божьим… С «ветром»? А помочь молодому монарху деликатным, незаметным – но твердым – советом…

      Ведь Божий мир все же непрерывно меняется – находятся нужные пастыри: Народы воюют конечно непрерывно, но по закону все же… Чуму вот даже, говорят, лечить научились!.. Те же жузы-черти – машин напридумывали, порох вот этот вонючий… Но и все это – по воле Его… И к лучшему ли? Порох, например… Сомнения одни. «…Таранит жизнь людей, тиранит… И слуг, и знать, и королей, – пришло вдруг на ум недавно переведенное из жузской баллады. – Или убьет, или поранит…» Нужно это Создателю? Может быть… Нужно же человеков учить? Иначе от кормушек не оторвать: В чистилище мы все уже пребываем давно, вот еще что…

      Такую Богохульную мысль услышать от его Высокопреосвященства было для Герцога, видимо, большим удовольствием. Не зря языки торопились… Старый жадюга даже вина своего «Табачного» решился из подвала подать и на глазах озадаченного прелата собственноручно, строго поровну, разлил пурпурную жидкость в легендарные монастырские чаши златом писаного фарфора. Всеблагой подумал о последней встрече с… премьер министром, но выпил. И не зря: Старик заметно обмяк – не возражал больше по любому поводу. Он внимательно проследил за неспешными глотками духовной особы, словно бы считая их, и заметно повеселел. Не хмурился больше, возражал только по делу и беседовал теперь куда живее. Да и вино, – очевидно прошлогодний трофей, – оказалось прекрасным: хмельным, ароматным, сладким.

      Тут и была предпринята попытка осторожно прощупать истинные интересы упрямца, но, как ни бился, чушь обнаружилась – идеалы сплошь! Ох не прост Северный медведь, ох и заверчен, закручен Витой Рог… «Ведь голод, Ваша светлость, к весне уже начнется! Может, у вас и попозже, но в столице… Золота найти надо побольше и побыстрее, вы понимаете… Любая война теперь для страны – гибель! Пусть по-вашему: крах государства – крах власти н а ш е й, моей. Как хотите… Не о человеках пекусь, пусть. Знаете же, что на Юге делается? А если мы и меж собою… Да, да – гвардия разбегается: не хотят против Вас идти…» Это, чтобы прямо в лоб польстить старому честолюбивому таракану и во-вторых, чтобы непременно заметил, что льщу…

      «…Но у вас теперь есть еще одна бригада Храмовой стражи?» «Против ваших «бешеных кирасиров» и мушкетеров она одна… увы! …Хотя ведь еще есть и Мировая церковь… Как-то она посмотрит на притеснение религии в несчастном Агине?.. Я не оговорился: Не в Великом Агине! Нет… Скоро забудут. Вы понимаете меня… А флот Гартвена? Что Ваши мушкеты против его новых пушек…» «Так вы, все-таки, подписали договор со старшим принцем?»

      Старик, как всегда, знал гораздо больше, чем думалось… Проклятый Файл! Пришлось выкручиваться, намекать на какие-то временные и вполне устранимые обстоятельства… Лгать впрямую он не решился. Всякое может быть: и пределы информированности старца не ясны, и о будущих контактах невольно подумаешь в такой ситуации… «Ну, а где же ваш Хромой?» «Наш! – Снова пришлось выворачиваться: не скажешь же старому черту в рифму, как секретарю… – Наш Хромой…» Старик, к счастью, не настаивал на ответе: или уже знал все, или, вполне вероятно, сам задумал помочь младшему и не хотел теперь привлекать к этой теме внимания, заострять…

      Снежок, между тем, временами шел гуще. Ветер яростнее закрутил его возле окошек. Всеблагой поправил надоевшую маску и снова выглянул наружу: Офицерстражник закутывал плащом и голову, оставляя щель для глаз. Опушка из черного длинного меха горного быка трепетала на ветру. Черный же султан шлема, вымокший ранее, теперь смерзся и являл жалкий вид осеннего кустика в чистом поле… Заметно побелело кое-где на обочинах и вдалеке, на равнине. Ветер с севера хорошо, что дул в спины, подгоняя. Он трепал гривы, хвосты лошадей, края одежд на стороны и вперед, сек снегом и прощально покачивал вслед редкими метелками сухой полынь травы.

      Хлопал дорожным штандартом злой ветер, нагоняя все более тоски. Звенела упряжь, да размеренно долбили смерзшиеся колеи кованые, еще по-летнему, копыта. Вороны – вечные соглядатаи обочин – и те почти все подевались куда-то. Ни души живой в затаившемся враждебном пространстве… Лишь вдалеке от дороги, на заснеженной каменной россыпи одинокая черная птица взмахнула тяжелыми крылами и сорвалась с места, отлетая куда-то низко над землей. Отнесло злым ветром и ее тоскливое, режущее душу каркающее проклятие.

     

      10 Глава о тоскующем адмирале и бедном «Копаре».

     

      В тумане гулко звучал большой колокол. Тревожные размеренные звуки его назначены были морю и тем несчастным, которых судьба застигла теперь у скалистых обрывов невидимого берега. Звонили рядом – на маяке Эрсхау, у крепости КеббериБрикке, охранявшей вход в обширную бухту Мавшли. Туманы в октябре здесь не редкость, но такого в этом году пожалуй и не было… Сплошное молоко! Третий день порт закрыт. Ни одному капитану теперь в голову бы не пришло… Но! Но. Что делать? Всегда – эти проклятые противоречия… Если до ночи ничего не изменится – опять придется серьезно рисковать. Положение неприятное, но адмирал все уже обдумал и решился. Чуть бы побольше ветерка…

      Их высочество принц Гартвен редко носил адмиральский мундир. Строгий цивильный костюм, высокие сапоги, плащ и широкополая шляпа – по погоде. Мрачный принц с крепостной стены долго и безрезультатно вслушивался, всматривался и, казалось, даже пытался вчувствоваться в клубящуюся мерзкую пелену, закрывающую все в пяти шагах. …Правда, лицом он стоял точно к тому месту, где полагалось бы быть выходу в открытый океан. Закутавшиеся от сырости в мех часовые мушкетеры тоже могли только слушать «от форта». «Молящийся адмирал» медленно спустился в караульное помещение, вздохнув, попрощался с вахтенным офицером и выбрался за ворота, ржаво проскрипевшие вслед.

      Он почему-то остановился возле голого куста шиповника, выросшего чуть ли не из самого мертвого камня стены. На шипастых колючих ветках, в двух-трех местах, все еще краснели не склеванные птицами, последние ссохшиеся ягоды. Сырая земля и камни дорожки возле куста были усыпаны останками подпревающей листвы. «…Весной о н а любила вплетать в черный блеск кудрей затейливой прически эти простые городские цветки… На ее родине они не растут. …Выбегала без охраны на мол! – вдруг подумалось тоскливо. – …И что за вздор лезет? Все в порядке: она т е п е р ь в церкви, она в безопасности… Преподобный Хан-Пира вызвался проводить ее после исповеди. Через день-два и сам буду дома»…

      «Ее очень хорошо охраняют, – безнадежно убеждал он себя. – Постараться думать о предстоящем деле, о жалком шиповнике… Или лучше еще о чем-нибудь». Но от куста Их высочество упорно не отходил. Охрана и верный Тим привычно ждали. «Благородная роза без ухода, говорят, превращается в шиповник, – настойчиво гнал тревогу он жалкой сиюминутной конкретикой. – А шиповник, если его любовно лелеять и оберегать, станет розою? – усомнился принц и было, ринулся прочь, но резкие поначалу шаги сами собою замедлились. Он остановился, уронил голову. Зубы сжались: – Да полно! Что за вздор? Это наконец стыдно…»

      Все заглушающая тревога не первый раз посещала его за последний год, но такая безнадежность и неминуемость потери захватывали мучимую душу впервые. Это началось?.. Как только о н а стала жить с ним под одной крышей э т о и началось. Его «излишнее внимание», только лишь его вырвавшееся из недр подсознания безумное чувство, – оно одно! – стало грозить ей безусловной смертельной опасностью. Будь на его месте другой… Сознавать это было нестерпимо. Она сердцем приняла его веру, отреклась от языческих заблуждений… Мало! Кровные узы с… Династический тупик.

      Их высочество вернулся к жалкому кусту и, торопливо собрав остатки ягод, велел Молодому Тиму быстро доставить их ж е н е… Б ы с т р о! Белый шелковый платок, завязанный узелком, со скоростью хорошей скаковой лошади помчался мощеной дорогой по направлению к городу. Принцу стало легче дышать.

     

      Седой, длинноволосый человек «без роду и племени», лет сорока на вид, – он и сам точно этого не знал наверное, как и имени своего настоящего, или просто первого, – трудолюбиво сгорбившись над грубым голым столом с длинным разворотом толстой серой бумаги старательно и быстро выводил на ней вновь отточенным пером мелкие летящие буковки. Старался так трудяга только из соображения экономии. Достатка, как и сытости настоящей этот человек не знал никогда. Жгуче-черные глаза, вьющиеся волосы и смуглая кожа определенно говорили о несомненном присутствии сильной жузской крови в этом сильном жилистом теле, но изъясняться человек мог только на языке Агина. Не совсем правильно правда, но зато был примерно грамотен – самостоятельно читал «Слово Божье», ходившие в это время у горожан списки самодельных молитв, заговоров и непристойных стихов… Пробовал не раз, испивши винца кислого, и сам написать нечто подобное. Получалось часто даже получше, позабористей. Очень уж в образцах… – даже неприятно – ругательства разные и ошибки.

      А хотелось тайно человеку… плакать. Но не мог. Не молод – разучился. А тут другие стихи прочел в лавке книжника. Книга с золотым замочком даже. Куда уж там купить! Не гнал хозяин, давал прочитать – и то… Вина взял много, чистое местечко на листке старом нашел и-и… Пошло-поехало! Свечка замигала выгорая – не заметил. Пропащая душа его, испоганенная жизненными тяготами, обугленная и почерневшая – почти умершая уже – в эти минуты оживала возрадовавшись.

      Тайная сия радость, не по чину случившаяся, а потому дорогая, и уносила большую часть обычного заработка кладбищенского копаря, хоронившего на церковные пожертвования, всяческого рода бродяг, нищих и прочих безвестных, безродных страдальцев, что оканчивают свой земной путь, в любом месте и в любое время, без всяких средств к тому. Хорошая бумага и химические чернила стоят своих денег. Даже, если вместо черных чернил использовать вонючий сок Кеба, смешанный с печной сажей, а бумагу покупать самую дешевую и писать стараться очень мелко, все равно…

      С некоторых пор правда, досадное положение это нежданно изменилось, и самым чудесным образом: приличная бумага регулярно стала появляться у него в подвале и настоящие чернила… Но об этом, – тсс! – лучше все же о подробностях умолчать. Даже со своими, в узком кругу… Бесплатно, – бесплатно! – и то, и другое. В томто и дело. …Регулярно, но не часто, к нему теперь заглядывал продавец с бочонком неконтрабандного южного вина, которым торговал на улицах вразнос. Они не спеша выпивали по ковшику, беседуя конечно о политике, нравах и даже богословии. Потом довольный продавец уходил, унося с собой тщательно припрятанную трубочку исписанной грамотным копарем бумаги и оставив после себя немного денег, новую порцию бумаги и устную просьбу преподобного Хан-Пиры о чем, или о ком, следует написать к следующей встрече. Сочинял на этих длинных листочках копарь теперь отнюдь не молитвы и стихи, а донесения отцам церковной стражи… Верным солдатом тайной армии стал ничтожный в прошлом копарь! Но не только заступом и пером служил он в это смутное время стране…

      Дело предстояло, в общем, привычное, необычным было место, где это надо было… начать – Храм Божий. Не всегда послушный клоп хоронил только бездомных бедняков и нищих оборванцев. Однажды ему привезли жестоко избитого моряка-иностранца, еще живого, но в беспамятстве… Потом жирный жузский грамотей в бредовом забытьи подозрительной болезни с целым кофром исписанной по-ихнему бумаги, уже никуда не годной… Потом, кажется, купец Ренец-Париспаньский смиренно лег в каменистую землю за городским кладбищем, где хоронили всех безвестных вместе с отлученными и самоубийцами. Даже кое-какое золотишко оказалось на этом южном госте… Правда, почти все его потом забрали стражники. Но разве возразишь? Дело-то государственное, тайное. Потом… Потом, кажется, был какой-то, тоже полумертвый, прощелыга… Нет, прощелыга был до грамотея? Сразу не вспомнишь уже…

      Много на нем. Раньше бы он никак не посмел – еще живых… Веровал он. В посмертное воздаяние крепко уверовал. Ведь и сказано на все времена – «не убий!» Теперь же ему прощено заранее: «Во Имя вершится земное, волею Его! Неисповедимы пути и промысел Его. …И по воле Его жив он сам доселе. Ибо сказано: «…не один волос не упадет с головы человека без воли Его.» А сомнения, что все чаще стали посещать «слабого душой» от все увеличивающегося количества удушенных и преданных земле, он пока еще гнал простой мыслью об ответственности за ошибку того, кто… Словом – с «пастыря» должно спроситься за все. Он-то сам «овца заблудшая, червь…»

      Ему передали еще один ключ от дальнего подвала храма, где были ходы в подземелье и показали кого именно он должен сегодня тихо уложить на вечное ложе. Монах объяснил, что стража во храм не войдет, ибо с оружием, но и у алтаря э т о делать не должно,– ясно – грех! – в подвале ж пусть приготовит все необходимое. И неохотно, коротко подтвердил, что да, слухи верно указывали – засланная это язычница. Преподобный же в воскресенье сам лично примет исповедь копаря и, Бог даст, к святому причастию допустит… А мысли свои дикие и маловерные «гнать должно».

      В нужное время он подвел лошадь к самому спуску в подвал, развернул, остановил и привязал за длинный повод к навесу таким образом, чтобы плетеный ивовый короб оказался как раз против дверей. Откинул сырую еще после вымачивания в море, – чтоб не воняла, – рогожку к стенке, спустился и, не спеша, стал грузить п е р в о г о… Это был легкий, худой старичок — слепец, насмерть разбившийся в порту, на каменном пирсе. Мальчишка-поводырь, говорят, озлясь за что-то, толкнул с крутой лестницы… Вторым был и сам крохотный злодей – лысый лишаястый ребенок лет семивосьми, до смерти забитый за свой грех пьяными матросами, видевшими все… Другие же говорили – наоборот – слепенький сам так изувечил поводыря за какую-то провинность, а уж матросы и стражники – его…

      Он услышал снизу, как к паперти подъехала карета и верховые. Церковная стража? Выглянул. Туман с утра немного поредел, но все же толком не видно ни беса… С крыш и навеса капало. Среди деревьев, что росли в ограде вдоль дорожки, из тумана неожиданно и медленно показался выехавший верхом незнакомый молодой морской офицер в намокшей шляпе с обвислыми перьями и, взглянув на ношу копаря, ничего не спросив, медленно поехал дальше вкруг храма и сада. Он озирался неторопливо. Вслед ему, на расстоянии, медленным эскортом показались конные охранники… Большой чин! Копарь поклонился вслед и запер дверь изнутри.

      «…Блудня и колдунья, – продолжал безуспешно настраивать себя на дело он, – поганая, как сама погань… Язычница! Опоила Их Высочество, сосет из него кровь и золото …и шпионит вдобавок в пользу Южных еретиков! Хочет стать королевой Великого Агина? Прости ее, Милостивец, гордыню в забвении вечном утали… Грешит, в неразумной алчности сердца и не знает сама зачем… – Незаметно для самого себя в который раз стал соскальзывать в непривычную жалость. – А в безверии своем…»

      Копарь на ходу трижды перекрестился и достал из-за пазухи черный шелковый шнурок… Тихо подымаясь по приставной лестнице к вратам и амвону изнутри храма, из самого дальнего подвала, он чутко прислушивался к молящейся в уединении еретичке. Но ни единого звука, будто нет никого в храмине…

     

      11 Глава о «Проповедовавшем в собрании».

     

      Всеблагой проповедовал перед Ежегодным собором. Множество разных людей в смиренном молчании слушало его запутанную, крайне метафорическую речь и нимало не удивлялось, ибо и в самом Писании темных мест изобилие… Печальный лик Спасителя жалобно взирал сверху на собрание и, казалось, о чем-то горько задумался творец наш. Негасимые огни слабо трепетали в расплаве воска, словно в ожидании неминуемого гибельного сквозняка, рождаемого множеством единовременно устремленных куда-то душ.

      Сияя, язычки пламени отражались на гранях дорогих камней, в обильной позолоте утвари, крестов, риз и в глазах людей. …Кто кроме Него мог знать о ч е м думают в эту минуту проповеди: О Воле Божьей, которую, по словам Всеблагого, дано людям менять усердными молитвами? …Или перемена эта – Его воля? …О слишком большой в о л е самого престарелого Сариуса? Всемилостивейшего, конечно… Или о беглом хромом иноке, которого все никак не могут найти, несмотря на доблестные старания отцов церковной стражи и за которого сегодня будет с них спрос и общая молитва? Кто знает…

      Преподобные отцы одинаково – величественные старцы, пожилые степенные мужи и даже относительно молодые, – да, и такие, случается, получают знаки высшего церковного отличия, ибо сказано: «По делам заслуги, не по летам…» – одинаково внимательно глядели в отуманенные прихотливостью мысли очи «проповедовавшего в собрании». Осердить Его святейшество невниманием не осмеливались уже очень давно. Привычка, ставшая законом. …Или закон – привычкой? Да и оратор был хорош. Правда, – по мнению некоторой части зала, – слишком… Слишком уж многоречив.

      Всеблагой соединил пальцы обеих рук домиком и сморгнув что-то пригрезившееся, внимательнее взглянул на присутствующих:

      – Изменить закономерный ход событий в желаем направлении можно еще только длительными усилиями многих единомышленников. А это, к сожалению, почти невозможно, если речь идет об общественном благе, где каждый член социума вынужден будет поступиться своим личным интересом… «Общественное благо», так сказать, и пресловутый «личный интерес»! – Он снова поднял глаза к расписному сводчатому потолку, где было больше света из круглого витражного окна фасада. – А мне возразят фарисействующие: «Что же это за Идеал такой, от которого большинству худо?» И я отвечу нелицеприятно, сурово, но однозначно: «Сиюминутное предпочитают люди по слабости: «Журавля в небе» меняют на «синицу в руках»… Идеал в схватке с интересом чаще всего проигрывает именно из-за слабости душ, а не от отсутствия дальновидности и незнания! «Потери и боль от не сделанных трудов души будут потом, когда-нибудь… Если будут, – так полусознательно рассуждает обреченное большинство, – зато передышку себе можно дать прямо сейчас!» Слаб человек.

      А вообще, рассуждал сокрушенно отче, возможно ли совпадение идеала и интереса? Разумеется. Но чаще всего – только в отдаленной перспективе, приготавливаемой сегодня. «Настоящее – следствие прошлого и причина будущего!» В текущем же пока – увы и ах… Будущее знать не дано нам, сегодня – перед глазами, опыт горек: человек тянется за надежным «теперь». «Как быть»? – Неожиданно вопросил присутствующих огорченный проповедник. Повисла еще одна неловкая пауза. Отвечать, задавать вопросы – вообще, говорить с мест не принято было. Он ждал. Отцы почувствовали очень большое неудобство. Даже легкий шепоток, будто неуловимый сквознячок, порхнул над рядами напрягшихся лиц и голов. Но никто опять не решился ответить. Все теперь думали только об одном – чем завершится пауза? Слушатели напряженно ждали дальнейших слов. И они последовали… Это, всего-навсего, случился один из приемов изобретательного оратора, заставляющего слушать себя.

      Всеблагой, как ни в чем не бывало, сложил руки у низа живота и резко опустил голову, продолжая рассуждать о том, как надо жить, если Идеал – крайняя, жизненно важная необходимость… Убеждая и убеждаясь, слишком пространно заговорил опять о том, что не весь люд, и не всегда, блюдет только свои корыстные интересы! «А бросающаяся в огонь за ребенком мать?.. А жертвующий жизнью за короля гвардеец?! А монах, проповедующий у язычников…» Стремление к Идеалу в человеке слабо, да… Но оно присуще ему! У некоторых – даже в очень большой степени… Святые не всегда были святыми. Единение идеалистов, просвещение и воспитание «ослабленных духом»… Наконец, обязательная возможность любым способом защитить идеал!

      – Конечно же, – задумчиво рассуждал оратор далее, – убедительные доказательства противникам объективной необходимости приоритетности идеала и мною тоже представлены не полностью, но они – в отрицательных следствиях отхода от Заповедей… Для всех, без исключения! Они… – Сариус, осекшись, снова изменил тон и вдруг строго спросил конкретного, ближайшего к нему нестарого прелата с большим шрамом через весь лоб, – да так, что тот даже был вынужден завертеть головою, якобы в поисках того, к кому обращаются, не понимая будто, – категоричен уж больно вопрос: – Какие же доказательства могут тут быть, как вот по вашему?! – И снова, чем-то удовлетворенный, ответил сам: – Наш очень несовершенный мир – главное из них! «…Этот мир – тиран и для тирана! Что же для души он благородной?..»

      Необычная проповедь. Что и говорить…

      После общей покаянной молитвы «…От волка мысленного звероуловлен буду», после привычного хорового пения благодарственного псалма «Да снидет покой и благоволение…», когда многие присутствовавшие неприлично торопливо перешли в большую трапезную главного столичного монастыря Скорби Божьей и согласно насытили себя праздничною пищею, снисходительного внимания Всеблагого попросил тот самый находчивый епископ со шрамом. Замер в смиренном поклоне. Богато украшенный посох… На белой шелковой сутане тоже нашиты дорогие каменья в излишнем количестве…

      – Преподобный Хан Пира, – представился он скромно.

      Сариус удержался и не сразу взглянул в напряженно ждущее лицо этого, давно заочно знакомого ему человека. Бог посылает такие встречи в самый нужный момент… Он сделал знак сопровождать его и медленно двинулся по бесконечному сводчатому коридору, быстро соображая, где наименьшая вероятность быть подслушанными: Вернуться в гулкий опустевший храм, в притвор, в какую-нибудь исповедальню? Выйти в сырой и промозглый парк?.. Беседовать прямо на открытой галерее, на глазах у всех, но в отдалении… Привлекать излишнее внимание.

      – Слушаю, – коротко и сухо наконец разрешил он говорить на ходу.

      Моложавый, в сравнении со всеблагим, от природы степенный человек начал почти спокойно и в меру льстиво. Только, пожалуй, напряженная щека, да потемневший шрам выдавали его.

      – …И я с благодарностью выслушал. Теперь пытаюсь отвечать себе… Живого слова ждет от нас сейчас паства, а отцы проповедники…– многие!.. –многозначительно попытался заглянуть он в быстротекучие глаза непредсказуемого отца Сариуса и сразу понизил голос, – пренебрегают. Привычное же проходит мимо душ – не задумываются… – Продолжал он заготовленное заранее по инерции, но уже споткнувшись внутри себя. – Давным-давно как-то все же уясненное, забытое теперь, или вовсе не понятое, так и проходит привычно по накатанному…

      Они неспешно прошли по всей крытой галерее, так собственно и не приступив к настоящему разговору о деле, тревожащем их чрезвычайно. По чисто мытым каменным ступеням медленно спустились в главную аллею, тянущуюся до самых ворот. Всеблагой не пошел по ней, а не спеша свернул в боковую, огибающую церковь и выводящую к хозяйственным постройкам. Не все, что б глазели. Смотрел под ноги. Мокрая брусчатка была идеально чиста.

      Исполненные достоинства старые деревья по сторонам не выглядели жалкими даже оголившись. Намокшие темные тела их привычно умирали, с тем, чтобы в свой срок воскреснуть вновь в обновленном мире, начать следующую жизнь свою в новом качестве нажитых прошлых отложений в кольцах сердцевины… Опавшие сухой бурой массой листья – отжившие свидетели только что ушедшего – давно сожжены. Так и государство живет столетия, развивается до отпущенного… Ну а человеки, как листья – короток срок. А государства…

      Ветви их все были усеяны каплями холодной влаги, словно поминальным украшением из прозрачных бусинок. На сырых каменных плитах скользко. Серый бесприютный вечер уже копился в дальних углах, у стен. Сариус озяб. Решительно повернув назад и ускорив шаги, он так же неожиданно и прервал непонятливого собеседника. Строго взглянув на того, спросил недружелюбно:

      – Вы все-таки приехали? Несмотря на запрет…

     

      12 Глава о морской славе.

     

      Принц действительно не чувствовал за собой особой заслуги: любой грамотный капитан не упустил бы такую уникальную возможность. Не любому конечно она выпадает… Но это ведь воля провидения? Нет, не чувствовал. Шли ведь всего вторые сутки… Орудийные выстрелы вынужденно были настолько частыми, что временами сливались в общий басовитый позванивающий гул. Пальба шла настоящая. Скорострельность была почти такая, какой и добивались в учении по теории. Люди выходили из строя: гибли, глохли, сходили с ума… Раненые не уходили – делали, что могли. Заменять их было некем. Такой темп долго держать невозможно. Порох мог оказываться с примесью, запалы выгоревшими, наводчики – даже на таком близком расстоянии – перестараться…

      Вместе с остатками тумана пороховой дым прижимало к воде и относило эту гарь в сторону неприятельских пожаров. Звенело в ушах. Охрипшая пересохшая глотка все время требовала пить, но он тут же забывал об этом, отдавая команды предельным криком. То своим сигнальщикам, а то и прямо канониру грозил адмиральский кулак в белой лайковой перчатке. Присутствовал уже осознаваемый сырой запах крови. Флагманскому бомбардиру на кормовых орудиях снесло голову. Блестящее красное месиво на золотом воротнике, на черном мундире… Пока убрали, он не мог отойти со своего места – вдыхал: врезалось.

      Шли лишь вторые сутки, как он с испытанной эскадрой, отчаянно рискуя, уходил, осененный крылами клубящегося, только начавшего рассеиваться тумана, от этого места на длинном пирсе в неизвестность кончавшейся ночи, рассчитывая лишь на слабо задувавший северный «ночник». С длительным напряжением, завершив задуманный «Молящимся адмиралом», непривычно грубый, но неожиданный для противника маневр, Агинские корабли рано утром вторглись в территориальные воды противника и вплотную подошли к заякоренному на рейде многовымпельному флоту Свободной Южной Республики, терпеливо ожидавшему улучшения погодных условий для выступления. «Ренец-Париспань» беспечно спала, понадеявшись на дурную погоду и многочисленный флот.

      Скрываемые редеющим туманом и остатками сумрака позднего осеннего рассвета, как грозные тени минувших морских баталий, передовые линейные корабли и, естественно, все боеспособные фрегаты Гартвена, заставши «жирных купцов» врасплох, разом открыли с минимального расстояния по ошеломленным, сонным людям «лавинный огонь» беспрецедентным в истории мирового флота количеством стволов одномоментно. Темп стрельбы тоже, к счастью, удавалось держать до тех пор, пока приготовленные для штурма заряды не стали кончаться! Только вынужденное техническое перестроение и спасло неприятельский флот от полного уничтожения и захвата. Ситуация с численным превосходством быстро и кардинально изменилась в пользу королевского флота. На это и был расчет.

      Флагманская «Небесная сила» южан с нашпигованным вражескими ядрами правым бортом и под грузом собственного неизрасходованного боезапаса неожиданно быстро затонула в неглубоком месте, набрав через страшные проломы-пробоины разбитого в прах бака, ледяной забортной воды. Только верхушки трех грозных в прошлом мачт с обрывками такелажа, парусов, обгорелых вымпелов и остатками навсегда опозоренной команды нелепо возвышались над зыбкой свинцовой поверхностью… Быстроходная «Фортуна», оснащенная новейшей длинноствольной батареей жузских орудий тоже быстро сгорела в самом начале боя, и о ней сразу забыли: не до охов и причитаний было республиканцам!

      Из всей ударной триады линейных кораблей республики один только «Великий Град» попытался как-то исправлять гибельное разгильдяйство своего флагмана и достойно отвечать в хорошем традиционном темпе. Но хватило его не на долго: К двум линейным кораблям, атаковавшим его разом в начале боя, Гартвен смог направить еще и юркую бригантину «Заря» со старым морским волком в капитанах… Когда его флагман тоже приблизился к месту неравной борьбы, там дело уже подходило к закономерному печальному финалу: Опасно накренившись на нос, махина «Великого Града» бурно пылала открытым огнем почти всей палубы, мачт и парусов, направляя светлеющему небу еще один расплывающийся смоляной столб густого дыма. Команде уже было не до своих традиций – обожженные адским пороховым жаром люди лихорадочно пытались спасаться на чем угодно и не угодно – больших весельных шлюпках, каких-то плотах, бочках…

      Поначалу даже пленных не брали… Зол был принц на вероломных соседей, вынудивших его на столь рискованную стратегию сражения; злы были Агинские моряки-ветераны, только начавшие привыкать к сытой, спокойной мирной жизни… Да даже не по этому не брали их: возиться некогда было! Особенно – в начале безумной атаки, когда еще ничего не было ясно, когда вполне могло все обернуться и по другому, ошибись адмирал в своих расчетах, прояви агинцы меньше выучки и мужества, а Ренец-Париспанские флотоводцы больше предусмотрительности…

      Но, что случилось, то случилось. Как только одуряющую дремотную тишину промозглого – трижды проклятого! – ноябрьского рассвета мгновенно сменил непрекращающийся адский грохот, огненные смерчи дымных пожаров, и смерть-старуха без устали зачастила вокруг своею косой, как только обозначились первые, самые страшные, потери, как только флагманская «Небесная сила», не успев ничего никому приказать канула – сразу «армада» южан стихийно разделилась на две совершенно неравные эскадры: Обострившийся от увиденных смертей инстинкт самосохранения погнал одних, конечно «с целью сохранения боеспособности», в разные стороны, а точнее – «куда глаза глядят», лишь бы подальше от этого жуткого надрыва. Другие же, моряки – везде моряки, соответственно меньшие численностью морские идеалисты, под влиянием однозначно понимаемого чувства долга, со злости на всех и вся, от необходимости защититься, словом – по многим и разным причинам, – приняли бой.

      Одно из носовых орудий «Свинцового облака», не обращая внимания на разгоревшийся пожар, вело в очень хорошем темпе прицельный огонь. Старались до тех пор, пока потерявший управление и главную парусную оснастку старый фрегат течением не развернуло наконец носом совсем в другую сторону и прочь от противника. Тогда уцелевшая прислуга, в запале борьбы, героически попыталась перетащить свой неподъемный «стационар» на новую линию огня, но быстро сообразив, что «песня это долгая» – скорее потопят! – взялась поднимать и устанавливать поникшее рыло одной уцелевшей «машины» раздолбанного в щепы нижнего яруса правого борта… По ним пришлось дать залп.

      Да, только неумолимо пустеющие пороховые погреба атакующей эскадры и спасли столь многочисленный, но плохо организованный «купеческий выводок» от полного уничтожения и захвата! Флот этот был большею частью наемным, вновь построенным и закупленным на легендарных жузских верфях. Корабли еще не обзавелись опытными командами и капитанами. Агинцев же чертовых – традиционных мореходов и вояк – в командах атакованного флота знали конечно еще по той войне, передавали жуткие легенды то ли о бессмертных боевых экипажах, то ли – наоборот – о безжалостных неуничтожимых командах мертвецов… Знали, одним словом, и боялись. А тут вдруг сразу такое…

      Многое помогло Гартвену. Если бы не проклятая политика, улучшившая момент, когда опасного и могучего соседа залихорадило безвластие… Если бы не амбиции некоторых престарелых флотоводцев, получивших от треклятого «Молящегося адмирала», еще в ту кампанию огромный урон чуткому и не менее огромному самолюбию… Если бы… Эх! Что тут теперь говорить? Да ни за какие выгоды, ни за какие перспективы… Прости Господи. А ведь еще все это аукнется, еще «копеечка» прямых и косвенных убытков не сочтена…

     

      13 Глава о готовящем войну…

     

      Это напоминало глупую и опасную детскую забаву, которую он видел однажды: В старой яме, на месте бывшего гарнизонного отхожего места, полузасыпанной и густо заросшей спутанной вьющейся травой, собралось несколько отчаянных городских оборвышей. Среди них был только один, одетый достаточно прилично, чтобы занять внимание, достойное господ королевских гвардейцев… Так вот, мальчишки подпрыгивали, пританцовывали и, толкаясь, поминутно скакали с места на место, раскачивая все больше и больше прогибавшуюся кору поверхности, состоящей из подмороженной земли, перевитой корнями и стеблями сохлой травы, сухого мусора и каких-то мелких подозрительных комочков.

      Глядя на все это, господа офицеры, простите, ржали, как их жеребцы. Они пропустили вперед строй, а сами живописным расфранченным табуном подъехали ближе… Но не настолько, чтобы, упаси боже, пахло… – и стали с удовольствием предсказывать кто из ублюдков провалится первым… Тот хорошо одетый мальчишка с бледным лицом и перепуганной улыбкой на недавно разбитых губах был, пожалуй, самым неуклюжим, ему доставалось наибольшее число пинков и толчков. Хотя он тоже пытался размахивать тонкими руками и слабо лягался, стараясь уже лишь защититься от разбушевавшихся не в меру товарищей, но его все более и более теснили в этом дурацком хороводе к центру ямы, видимо самому опасному. Подъехавший Герцог только хотел было прекратить эту пакость, как мальчугана не стало. Только легкая синяя шапочка с пушистым белым хвостиком осталась на поверхности.

      … Конечно потом нижние чины крючьями вытащили ребенка, но, разумеется, поздно. Ему докладывали, – он сам всего этого уже не видел – но представлял все очень хорошо. Слишком даже… Как наваждение: нет-нет, да и всплывет картинавоспоминание в подходящий момент. А момент теперь самый подходящий – вся страна вот-вот рухнет в нужник… Герцог три дня как вернулся, но новость нагнала его и здесь: второй наследник престола — принц крови Гартнус Агинский пропал! Нет его, и розыски ничего не дают. Двор гудит. Люди просто теряются в предположениях, но говорить об этом открыто запрещено: официально считается – принц находится на излечении… Что бы это значило? Вранье? …Если нет? Придушили, как в прорицании? Выкрали, сбежал?!.. Да. Вопросы.

      Герцог Рог никогда не любил младшего племянника-калеку, с детства дичившегося военных. Он конечно сочувственно кивал, разговаривая о нем с королевой, одобряя занятия увечного науками: что еще остается, убогому… Все-таки занятие. Когда же чужой ребенок вырос – как всегда это произошло незаметно и быстро – дядю с племянником ничего не связывало и вовсе. Мать-королева, перед которой Герцог не то, чтобы преклонялся, – властная, умная женщина, – но уважать уважал – давно умерла. Науки и искусства Герцога интересовали, – особенно теперь!.. – очень мало. Только применительно к вооружениям. Об армии же принц-умник с детства был невысокого мнения. Что же могло в нем привлечь Старого Рога, понимавшего какое царствование предстоит новому королю, какие качества потребуются ему, чтобы удержать страну от хаоса междоусобицы, начавшегося уже разорения и прочих напастей, которые лишь изредка, бывает, сменяются годами относительного благополучия и недолгого покоя? Вот тогда, конечно, можно подумать и о душе, и о Боге, и вообще – о всякой такой философии…

      Если мы умнее и сильнее других, – справляемся с собой, и с другими, – значит Бог поставил нас над людьми. Наше дело — направлять стадо, минуя гиблые места, хотя бы туда, где меньше напастей, раз уж больше некуда… Если жизнь так устроена… «Настоящее чистилище, черт нас всех!.. – со стародавней тоской подумал Герцог. – Если жизнь так устроена – это долг. Губить людей проще. Они сами заботятся об этом». …Тоже нужно, чтобы умнели. Катарсис. Философия… Чистилище. Филос?фы! И они нужны…

      Герцог всегда так и произносил: философ?я… Правильно, по-новому, его никто не поправлял. Философы вокруг него «не держались, а остальные, если и знали, как правильно, – боялись». Крут. Но теперь, вспоминая ту яму, он все больше и больше жалел Гартнуса. Ему мнилось, что тот малыш, так жутко кончивший, походил лицом и корявой фигуркой на младшего принца. В детстве. В детстве, конечно… Нельзя пускать его на престол, нельзя!.. Пропадет сам и дел наделает. И без него уж… Ему же лучше — в стороне. «М-м… «лучше»! – Господин Герцог даже волосатым кулаком невольно махнул в сердцах, что за ним обычно не водилось. Весьма сдержан в манерах был старик. – ..Лучше. Несомненно».

      Если эта пустоглазая сволочь вмешалась… Да Святейший, чтоб ему век не спалось!.. Зацапали тетерю к себе, в свои интересы включили. «Лучше»… Замучат, под свою дуду плясать вынудят, если уже не вынудили. Всю душу мальчишке изгадят. А человечек он, похожий… Не подлый. Неплохой. Неплохой?.. И умный — в мать. Но слаб, слаб… Это жаль. Ему б силенок, да помощь честную — они б, глядишь, и отдернули пальцы грабастые: горячо!.. Как ему все объяснишь? Дядя ему теперь враг – за короной тянется. И кончено. Враг. Да, но куда он делся? Спрятали, ломают? Искать придется. Вытаскивать… Как, впрочем, и брата… Ну, ладно – этого топчут сильные, враги… Но из-под каблука вытаскивать?!..

      Старик подозвал и стал машинально ласкать огромную мраморной масти суку. Собака с наслаждением принимала, пусть машинальную, ласку. Она закатывала от удовольствия глаза, подставляла длинную сильную шею, вздрагивала всею спиной и пыталась стать передними лапами хозяину на плечи, лизалась.

      – Фу, Мамаша, фу!.. Не лижись, дьяволица… — Улыбался старик, намеренно отключившись от мгновенной жути, показавшейся вдруг непосильной, предстоявшей борьбы. — Фу, как нехорошо!.. Как стыдно. Какая невоспитанность…

      К нему попросились с докладом о прибывшем пополнении и о расходах… Хитрые, бесы. Сладкое вместе с хиной подают, чтобы старому проглотить было проще. Пополнение-то — это замечательно… А о скупости, которая – к старости наверное? – стала незаметно подбираться к нему, он во время догадался и двойным контролем стал проверять расходы, чтобы не скупиться по пустякам и, главное, чтобы другие, не дай Бог, не заметили… Но от этого, похоже, было только хуже: вон они — все видят! Как на ладони ты у них. И не пищать, старый мшелоимец! Так и должно быть, если ты на верху… К черту — такой контроль, к черту экономию! Война требует расходов — аксиома. И не одних денег… Души в уплату идут, жизни. Одно простое слово: «война». Грех только, если причины у нее пустячные… Тебе, Главный, перед Богом доклад держать. «Старые катапульты — тоже в дело… – Воевода забыл о собаке, взял перо и открыл покрышку чернильницы. – У Ремиза, осенью эка они разом шарашили!.. А мортиры, конечно, главное… Дорого берут за новые. Пугнуть…»

      Старик сбросил теплый плед, в который кутался от подступивших северных сыростей, потом подумал и отбросил его подальше с глаз, чтобы те, кто придут сейчас, не увидели этой его слабости. «…Э–эх, старость, ты, гадость! Не понимаешь, дура, что не ко времени ты сейчас, не ко времени! Так уж не нужна… Большую войну, старый хрен, задумал. А ты?..» Спина болела. Он сам в эту минуту не очень отчетливо понимал к кому собственно обращается: к себе ли со внушением, к старости ли неумолимой, к собаке опять? А чем, скажи на милость, ты сам отличаешься от жестких хапуг и выжиг, с которыми драться надумал? Не пустячные ли причины и тут?

      Может быть ты сам лишь за короной и казной тянешься, как думают?! А?.. Ведь своего не упустишь? Редко когда упускал… Ну и не упускал! Войску всегда средства требуются, да. Оборванный, безоружный, да голодный вояка вам навоюет… А самому-то – золото?.. В гроб? Скоро туда, туда. Вот только зубы кое-кому пообломаем, затупим, а то наострили очень… без ума. Так и гляди — кишки друг другу и всем подвернувшимся выпускать начнут от злобы нутряной, жадности и безмыслия. А кто сказал, что не правы — они? …Вижу. А те, кто только философствуют, попрятались теперь. …Или без голов уж. Нечем философствовать.

      Не для себя, старикан, старается, не для себя. Бог видит. Он поможет… «Если сможет, – тихо проскрипел, кощунствуя в сердце, Герцог. – Если захочет»… Он еще раз отогнал собаку и снова мимоходом подумал: «Как несправедливы те, кто сравнивают этих добрых, преданных, бескорыстных созданий с людьми, называя злобу собачьей…» Взял с широкого подоконника толстенную бухгалтерскую книгу и позвал совет «На Гроссбух».

      …Мелкий бесконечный дождик лип к мутному стеклу узкого, наискось зарешеченного замкового окошка, будто пытался разглядеть в полутемном холодном помещении кого-то или что-то, или выведать какой-то неизвестный секрет. Герцог потребовал огня.

     

      14 Глава о тоскующем победителе.

     

      Однако, ни одна, даже самая удачная, морская акция никогда не проходит без урона и для успешной стороны: Конечно, потери несоизмеримы, но… Но. Доложили – друг детства – граф Вито Тур тяжело ранен шрапнелью в голову. Не жилец – вряд ли дотянет до скорого берега. Спивающийся молча, герой прошлой войны, капитан «Бриза» Алекс Немой останется, по всей видимости, без ноги… И это только раненые видные флотоводцы! А нижние чины?! А убитые…

      Из разбитого в щепы, еще дымящегося мостикового люка, разгребши обломки толстой крышки, контужено пошатываясь, упрямо выбрался огромный окровавленный матрос, отшвырнул обломки и стал снова к орудию: Сгреб рассыпанные мешочки пороха и стал, привычно вспарывая их кинжалом, быстро заряжать ствол…. Расчет был убит. Матрос поймал бегущего оглохшего офицера, объяснился с ним знаками, и тот понял его. Орудие снова ожило… Это был тот самый мариман, что так здорово помог тогда на Монастырском острове вставить горящий фитиль Господину Премьеру в его костлявый зад! …По росту и кудрям узнал его принц. Лицо – копоть и кровь.

      Почувствовав испарину и копоть на собственном лице, адмирал машинально полез за платком и, вспомнив, что там его давно нет, что отослал… Опять забыл взять новый! Он отдернул и убрал руку за спину. Не стоит снова вспоминать это… Тем более – сейчас! Послал в каюту – принести наконец. …Рисковал, очень рисковал конечно флагман и теперь, желая вести огонь непосредственно сам. По всем морским правилам не на пользу руководимой им эскадре и собственной команде, все время выдвигался он вперед под чужие залпы со своим «артиллерийским примером»… Из виду упускалось многое. Но, принимая во внимание сложившийся к этому моменту баланс сил и вполне предсказуемый уже исход, он разрешил себе некоторую вольность поступков и маневра. «Кто-то там не выдаст – кто-то там не съест!» Что ж поделаешь?.. Велико желание адмирала. А экипажи, по примеру его, не смели передышку себе давать. Так долго продержать предельный темп прицельной стрельбы?.. Неслыханно. Научились кое-чему.

      …Результат же превосходил все ожидания, как принято говорить. Ведь шли всего вторые сутки!.. Объявленное кичливо «восстанавливающее территориальную целостность республики», неминуемое морское вторжение, нападение и высадка огромного десанта легионеров Южан теперь не только было «очень отсрочено», но и проблематично вообще… Трофеи! Зачаленные, «по причине полной потери управляемости и ходовых свойств», разбитые и ни на что больше не годные дырявые посудины, не брошенные в открытом море только из жалости к экипажам и по морской традиции. В кильватере же флагмана, на приличном удалении, послушно плелись, эскортируемые агинцами, теперь под агинским флагом, с агинцами же на борту несколько вполне боеспособных кораблей! Правда, – три из них, – торговые многомачтовые «ночные горшки», наскоро переделанные пиратами-наемниками. Только оскаленного «черного Роджера» на вымпеле не достает… Старообразный, но вполне пригодный для массированной атаки многопушечный линейный корабль «Пассат» и два совершенно новых, – новых!– галерона. …С чем и поздравляю, – не искренне хмурясь, с мысленным поклоном тихо сказал сам себе адмирал Гартвен, боясь почему-то радоваться… Чтобы Фортуну, снова обернувшуюся к нему, не вспугнуть и не рассердить беспечно?

      Шли лишь вторые сутки…

      Длинный, заполненный множеством встречающих пирс быстро приближался. Пожалуй, даже слишком быстро… Но не в правилах адмирала было без большой нужды вмешиваться в управление кораблем – напрягая, мешать капитану и экипажу, так естественно спешащим. …Трижды отгрохотала приветствие и поздравление крепостная артиллерия, трижды отсалютовала с дымными белыми клубами высокому, но по прежнему пасмурному небу и родному берегу победоносная повеселевшая эскадра. Могучий грохот холостых залпов ушел, растворяясь в безбрежных просторах, за горизонт.

      Колеблющийся на неспокойной воде лес разной высоты мачт с тонкой паутиной канатной оснастки, накатами убранных парусов, разноцветьем вымпелов; разной формы, разных размеров, оттенков и степенью ухоженности корпуса разнокалиберных, своих и иностранных, судов; разноязыко галдящие, пестро разряженные любопытствующие люди на палубах – родной порт! Наконец-то… Зазвучали громкие команды рядом, – берег вот он! – мягкий, но ощутимый, толчок и… Все, дома. Пополз на канатах трап, грянула музыка! Знакомые и незнакомые лица. Епископ, улыбающийся бургомистр, комендант крепости, дамы…

      Как тяжело было уходить тогда: безмолвной ночью, почти в темноте… Какие мысли, какое жуткое тягостное настроение сердца! Предчувствия… О вероятной собственной гибели даже позволил себе думать. Правда, только лишь в связи с нею: как-то она без него? Жить будет… Оставят в покое? Конечно, он позаботился, сделал необходимые письменные распоряжения и на этот счет, но… Тревога с прежней силой торкнулась в подгрудье: Ни ее лица, ни даже Тима?!..

      Торжество, боевые барабаны, радостное приветствие парадных шеренг – все мимо, мимо!.. Каменное лицо Его Высочества не изумляло никого – скуп был на улыбки адмирал. Всегда скуп. С самого детства… И не маска, и не поза это – это судьба. Говорят – судьба… Принц бесстрастно принял кубок победителя и ритуально осушил его весь. И, странно, прошлая жажда вновь вернулась. Он, было, забыл о ней… Вино было слишком сладким и густым.

      Ступени адмиралтейства – вновь троекратное «Ура!»… В поднимающейся церемониальной цепи встречающих наконец-то, выискав, увидел застывшее с кривоватой чугунной улыбкой памятника безнадежное лицо Молодого Тима, единственного настоящего… Тима. Не такое должно быть лицо у него… Мелькнула спасительная мысль: просто переживает, что ему – боевому офицеру – не довелось драться и сходить теперь на берег победителем… Из-за мимолетной прихоти задурившего адмирала! Нет, нет – Тим друг, Тим знает, что не прихоть это, не прихоть – безумная радость это и безумная боль.

      Тим?! Куда пропал… Что, что случилось?! Неужели не понимает… Спросил. Адъютант отводил глаза. В чем дело?! Принц от гнева почувствовал в груди невесомость. Потом усталость. Теплый воздух нагретого помещения… Печатая шаг, в парадной форме морского штаба к нему приблизился и замер в торжественной стойке – парадная каска с султаном на левой согнутой руке, длинный подбородок к потолку – их молодое сиятельство, граф-наследник Биркон Тим Эрхар. Они покинули парадную залу адмиралтейства. Они были с другом теперь один на один в этом огромном сверкающем и холодном пространстве кабинета. Остальные где-то. То неизбежное и ужасное, чему непреложно надлежало когда-нибудь случиться с ним, о чем он всегда, с самого детства, догадывался, о чем старался временами забыть, вот сейчас наконец и… Внутри все обмерло. Обтянутая белой перчаткой правая рука Молодого Тима была по-уставному прижата к бедру, но сжата в кулак… Рука вытянулась, и кулак разжался: На узкой ладони лежал развязанный в уголке узелок очень знакомого шелкового платка с его собственной монограммой. В нем – сохлые ягоды шиповника…

     

      15 Глава о «судьбоносном» бюваре, герцоге и собаке.

     

      Холодным серым утром самого начала ноября, будто бы вместе с повалившим сырым снегом и поворачивающим к западу северным ветром, королевские войска, вновь под командыванием Старого Рога, наконец-то вошли в затаившуюся столицу. В предместьях, у первой заставы их торжественно встретил – с приличествующим случаю почетным караулом и боевыми барабанами – комендант столичного гарнизона, призванный из бессрочной отставки бывший соратник Их Высочества по прошлой войне… Обнялись ветераны, как водится, даже стариковские слезы сдерживать пришлось. Таким образом, и намека на военные действия пока, к счастью, не было…

      Но улицы оказались безлюдны. Не верили обыватели больше никому и ожидали, уже наученные тоскливым опытом, всякого и ото всех. Резкий, усилившийся северозападный ветер вместе с мокрым, первым в этом году, снегом и бесконечной вереницей конных и пеших, кутающихся в теплое, усталых людей принес и ощущение некоей перемены… К лучшему? К худшему? Кто знает… Во всяком случае, лавки так и продолжали оставаться запертыми, а конина и сухари у юрких баб «из-под полы и с рук» вздорожали в этот день.

      В высоких темных окнах дворца и резиденции тоже не было видно ни души. Над самыми побелевшими крышами его, над голыми верхушками «Королевского леса», над острыми пиками парковой изгороди быстро неслись сплошным потоком огромного небесного войска низкие тяжелые тучи. Они отражались в зеркальных стеклах и уносились куда-то, как миновавшая беда. Впрочем, конца им не было видно. Лепил и лепил снег. Качающиеся ветви оголенных великанов махали им прощально вслед и пытались стряхивать с себя, еще не остывших, этот ледяной саван, но он лип и лип к ним, будто чья-то назойливая и безумная забота…

      Встречающие у распахнутых парадных ворот подавленно молчали. Униженные министры старого кабинета в неполном составе и традиционно настроенные лояльные сенаторы зябко кутались в форменные черные меха, пытаясь защитить от ледяной сырости и лица. Они уже перестали скрывать раздражение от затягиваемого ожидания. Только красногрудые, как местные зяблики, гвардейцы в торжественной белой форме – на белых же рослых скакунах – терпеливо стыли в высоких седлах. Возможно, многие из них чувствовали некоторую вину перед главнокомандующим… Снег таял на мокрых непроницаемых лицах, и время от времени кто-нибудь не выдерживал сковавшей всех, почему-то казавшейся искупительной, неподвижности и поспешно смахивал его.

      Многоколонный «Белый дворец», где должна была состояться официальная встреча, казалось, тоже – за спинами встречающих – ожидающе глядел множеством высоких окон, – поверх черных копий ограды, увитых высохшим плющом, поверх белых вымокших и обвисших от этого перьев на золоченых шлемах военных, – в перспективу главной улицы столицы, под тяжелую арку триумфальных ворот… Его широкие ступени, безукоризненно плавно сворачивающие к ним подъездные дорожки, неработающие теперь по времени года и известным обстоятельствам, скульптурные фонтаны, обширная площадь перед воротами и вся мощеная улица, – сколько можно было рассмотреть в мареве снегопада, – все покрылось белым и чистым. Голая же, выметенная от листопада земля под громадами облетевших черных деревьев еще не совсем остыла, там быстро таяло, и выглядела она от этого черно и грязно. Только на овальной клумбе перед дворцом изумрудно зеленела все еще сопротивляющаяся природе густая трава, но и ее уже заметно побелило. А снег все лепил и лепил. Люди молчали.

      В конце улицы показался быстро приближающийся эскорт красногрудых конных гвардейцев, потом и сама тяжелая черная карета канцлера. На полном скаку, не останавливаясь, она миновала обескураженных встречавших, влетела в широкие ворота и быстро скрылась из виду в снежной мелькающей ряби за мельтешащими, словно в попытке успеть что-то увидеть, деревьями, где-то в направлении обсерватории. Видимо, прямо к Военному департаменту, – или Сенату? – проследовали Их высочество… Не пожелали видеть и тени торжеств. На ровном сыром снегу остались темные вмятины множества лошадиных копыт и узкие стремительные следы колес. Впрочем, их тоже стало быстро заметать.

      …Хотя, – как знать? – может быть, отмененные торжества не для всех были бы неискренними? Ведь многие теперь вздохнули с некоторым облегчением: все же какая-то определенность. А сам Старый Рог, привычно сердясь и уступая все прибывающим и прибывающим заботам, душою мрачнел больше и больше. Он был не рад своему возвращению. Даже до такой степени не рад, что сам себе дивился… Вот взял – ударил по кислой морде пожилого чиновника! Правда, не кулаком – поданым толстенным бюваром с бумагами… Он что, сам должен теперь был бы, – с год, не меньше! – разбираться с их воняющими доносами друг на друга?!.. Пакость. Но все же, чтобы и дальше не распуститься… Чего раньше никогда не делал, решил извиниться, услышав, как уже зашептались, что пусть уж лучше привычная морда Паппеля пострадает, чем вся безуспешная столица! Господи милостивый, с каким бы наслаждением он эту самую столицу… У-у! Слов нет – «одни мысли».

      Положив бороду на могучие кулаки, он неподвижно сидел у высокого окна и, приказав не беспокоить себя, ничего не делал. Смотрел на быстрые промельки снега, на побелевшие дворцовые постройки, на вымерший парк – отсюда, с высоты третьего этажа резиденции он был виден весь – и проникался все большей неприязнью… К чему? К кому? …К мертвому парку, ко дворцу этому несчастному, к проклятому чиновнику… Нет, извиняться конечно не стоит. Не будет он юродствовать, ни к чему… Спятил, скажут, старый барабан. …А вот Премьер Министром, – а?! – он его сделает! Сделает… Решено. Сами только что вопили: «Наличие второй зияющей вакансии в верховном государственном управлении!..» А пожалуйте вам – «рак печеный»…

      Мысль понравилась. Во-первых, вину свою загладит… Не перед ним, – не перед ним! – перед собой. Он снова успокаивал… совесть? Во-вторых: этим разумникам, – этим испаскудившимся в конец «мудрилам», – все «настройки», все «прицелы» собьет. Паутину их хитроумную – одним замахом – фу! – к бесам: для расширения опыта. Карты на стол, господа… Очень полезно. Такого не ждут. …Святейший перетопчется: вид сделает, что с его милостивого благословения… И не дай ему Бог еще раз!.. Это – в-третьих. Скушают, скушают! Куда им вырываться… Сейчас и нетитулованного стерпят. Господина Файла павшим «столпом и избранником» почтут и нарекут… Как-то «очень во время» он закончился? …А этот «шпынь», чтоб «оправдать», стрункой вытянется. …И принца, если подумать, очень удачно из-под удара увел – своевременно. Только вопрос – куда? Знать надо. Многое бы… Всю жизнь наперед?

      Очень одиноко было Старому Рогу пялиться в пустой холод громадного окна на ненастье. Предстоящее: дела, люди, события – все было в тягость… Старости ли это горькие плоды, дорожная ли усталость длительного перехода с войсками, просто дурное настроение от сквернейшего самочувствия и вынужденного голода? Не все ли равно… Есть было нельзя до следующего утра: Желудок – нервы, собственные повара, рыбья кость!.. Лекари-коновалы… Эти трижды проклятые чинуши с рыбьими оловянными буркалами: притворно-радостными, знающе-деловыми, подобострастными, испуганными, ошалелыми и прочая подобная – в зависимости от «Его милости, его высочайшего гнева»…

      – Мамаша! – громко позвал он вдруг: показалось, что звук когтей по паркету услышал в отдалении. Обернулся на дверь: – Мамаша!?

      Их Высочество мысленно усмехнулся сам себе: «И потом… Како это забавно – увидеть в их блудливых и бесстыдных очах трудно скрываемую панику при известии о новом назначении?!.. Одного этого достаточно. Как это так оступились вы, господин Файл, а? Осиротели мы. Кто же это сердце вам «надорвал»? Министры ваши? – неприязненно подумалось ему. Но озаботился Герцог о замене: – …Пусть правительство и временное – до коронации монарха, однако поподробнее узнать о нем, о «шпыне» надобно. Не кобылой править будет… А вот на чью башку и теперь корону примерять? Вопросец. …И – черт меня возьми! – подумал с сердитой искренней заботой, – где до сих пор шляется эта упрямая собака? Ее хоть покормили здесь?» Нехотя поднялся, поправил перевязь с парадным мечем и, зевая, поплелся к дверям – узнать:

      – Эй! Кто там? Черт вас всех…

     

      …В полутемной галерее не осталось никого, даже охрана попряталась. Внизу гдето затаились: слушают и наблюдают. Герцог, не чуя, крепко сжимал парадный меч в правой руке, которым только что, не глядя, крушил что-то. Его длинные седые волосы, непокрытые ничем, шевелил ветер. Он больше не хотел и не мог двигаться. Только тихий вой исторгала эта мощная и грозная фигура, темнеющая в просвете арки у самого входа. У ног его, в натоптанном снегу лежала мертвая Мамаша. Крупные мокрые хлопья ложились на сырую собачью шерсть все плотнее и плотнее. Не было видно уже черных пятен на впалых боках – все белое. Шея и мощные лапы ее были беспомощно вытянуты, хвост оставался перепугано поджатым. На вислых вывернутых губах – желтая ядовитая пена.

      Страшный этот вой, казалось, исторгла не обезумевшая от ожегшего шквала неожиданной боли, давным-давно затурканная земными тяготами душа обессиленного в момент человека, а преданная простая «тонкая субстанция», наказанного так страшно, и неизвестно за что, доброго преданного животного, прощающаяся с опоздавшим хозяином навсегда… Были ли у Герцога близкие? Нестарая жена, две дочери, внуки, сын-монах. Герцог много воевал, бывал часто, и очень подолгу, с ними в разлуке почти постоянной. Но у него, оказалось, была… Теперь только… Он и не знал сам этого. Почти стемнело. Мокрый снег все шел и шел. Эх, Мамаша, Мамаша…

      – Сариус, – тяжело произнес убитый Рог и после долгой паузы повторил, – Сариус. Ты.

     

      16 Глава о «звездном часе» Ноя Паппеля.

     

      К вечеру последовавшего дня новый Первый министр Объединенного королевства уже находил в Большой приемной некоторые примечательные следы своего предшественника и, прямо сказать, не радовался им… Привычно отсалютовали с перестроением гвардейцы у двустворчатых дверей узорного цветного стекла. Привычная тишина залепила уши скрытой вокруг тревогой после того, как тяжелые створки захлопнулись за спиной, будто в невольницкой… Непривычной была теперь только мысль о том, что это ему самому салютовали. А эта, почти зримая, тревога не ему отныне предназначена: пусть другие входящие о ней не забывают – борются, скрывают, делятся! …Хотя, как знать, как знать?

      Не молод был господин Паппель. Все эти салюты, печати, рукопожатия и благословения, со знаками отличия на зеленом, спешно перекроенном под него, новом раззолоченном мундире, принимать за чистую монету, а уж тем более – за гарантии чего-то… Что вы? «Послужили, повидали!» Не годик и не два. Такими «Пирогами с гробами» иной раз так накормят, что… и икнуть не дадут! Не смей – улыбайся довольно… Очень и очень во многое был порсвящен «особый чиновник». А еще, в силу природного ума, умел увидеть, скрытые от других, истинные причины и следствия происходящего с ним самим и вокруг него.

      Он отлично понимал, например, что не опытность и ум со стараниями подняли его из подвалов и задворок Особой Дальней канцелярии в этот единственный в мире Овальный кабинет, – нет! – а какая-нибудь, вполне дурацкая, случайность. …Конечно, он не совсем искренен перед собой: Некоторая радостная «возня с пальбой» в его душе от этого необыкновенного случившегося обстоятельства, всетаки, имели место, несомненно, что уж тут… Были, были! А такой ли «выморочной» радости одолевать бы сейчас его неизбалованную душу? Да особенно – лет бы на десять пораньше… Э-эх!

      Но, все равно, некоторый шок от – такой-то?! – неожиданности все еще естественно не проходил. Он, конечно же, тоже мешал ощутить настоящее Чувство. Ведь это какая же сила, какая власть подрагивает готовно в его умелых, но неуверенных руках?.. Жутковато, будто на вершине Главной башни стоишь и пророчишь себе прыжок! Да, – скорее всего – не на долго обретенное чудо. Новый монарх – новый кабинет? Однако ж: Во-первых, день – да наш! Во-вторых, это еще как себя новый Премьер поведет, «поставит» – может и «незаменимым» оказаться. А вот в-третьих… Думать о таком зябко в-третьих: Конституционные монархии иногда в мире случаются при Премьер министрах! Даже, прости Господи, – Республиканские государственные образования… Но это, – тьфу, тьфу! – так просто – игра мысли. Не приведи Бог в этакое «добро» вляпаться.

      Никогда, честно сказать, и не помышлял раньше об этаком высоком «насесте», даже в грешной молодости… Ну, там – Департаментом крутить, или Финансовой частью… Но, чтоб ему самому – б е с п о р о д н о м у??! – почти на самый верх! …Да-а, и не такое «кабинетное неудовольствие» многие коллеги готовы были претерпеть от царственной длани. И ради гораздо меньшего, – гор-раздо меньшего! – прахом бессловесным под стопой монаршею с радостью оказывались, душу бессмертную вытаптывать позволяли. А тут Премьерство…

      Но он сам не утешился – мстить затеялся, «Мозга перепрелая». Хотя уж предупрежден своими был, что его подноготную, почему-то, Сам взялся смотреть! Да сопоставить бы «рассказку» архивиста со злополучным «бюваром»… Да помыслить смело и просто, что грехов за ним – таких-то, где личные данные для казни рассматриваются, – нет точно. А, помыслив чуть, и сообразить… Нет, никак нельзя было о т а к о м догадаться, никак нельзя: слишком невероятно.

      Вот и не догадался – точно и едко отомстил… На свою голову. Это теперь больше всего и омрачало Чувство. Вполне вероятное возмездие за несдержанность такую и непредусмотрительность грозило в будущем. Хотя об этом никто никогда, вероятнее всего, ничего не узнает, но сделанное явно мучило. Господин Паппель, пожалуй, что и раскаивался в содеянном?.. Не очень часто это случалось с ним – можно быть уверенным – никак не часто… Обычно, в подобных случаях, где не надо было обязательно рисковать, он и предпочитал не рисковать. Теперь же – бес попутал: рискнул связаться с таким обидчиком! – устал наверное… Может быть терпение не бездонное внутри? Истончилось. …На самом деле очень тяжелым человеком был неулыбчивый, тихоголосый господин Фаин Файл.

      «…И в прямом смысле – тоже: очень-очень тяжелым телом, – просто-таки какая-то каменная колода! Неподъемная и скользкая… – прекисло усмехнулся своим бурным воспоминаниям-ассоциациям Премьер министр Ной Паппель, недостойный преемник скончавшегося, и угрюмо продолжил мысль: – Конечно же – у себя дома «скончавшийся» …от сердечного приступа. Других болезней им мало… Коновалы – умники!»

      Часа три собственноручно выволакивал прочь в диванном чехле это враз окостеневшее тело. По мерзким сырым подземельям Белого Дворца пер его бывший «особый» чиновник – нельзя никому больше было доверить сию тайную миссию. Самому бы Всеблагому не утянуть по преклонности возраста… Крепок, очевидно – крепок еще, старина Паппель! Рыжий Паппель, паскудник Паппель… А о союзе их с «Попом» – невольном и вынужденном – Герцог, похоже, и не знает? …Может не подозревать ведь и о том к у д а отправился Хромой?.. Или лучше так – Паппель и сам тоже никогда т о ч н о не знал – куда отправился он? Тогда-то это всем было не важно? Теперь у «Крутого Рога» планы изменились очевидно: ему явно надобен Хромой… Что ж, пусть узнает. Премьер сам постарается… Особая канцелярия пусть поработает, поможет. …К стати! Лиона сюда забрать. Свой. …Только от Ноя Паппеля и сможет Старый все точно узнать. Лиона послать – единственный посвященный… Звание и чин дам, охрану! Приятно…

      Но взбаламученные мысли снова и снова возвращались «на круги своя» – к самому животрепещущему. Только об одном Старый никогда не узнает точно – о собаке. …Но ему и не нужно это знать точно, ему достаточно решить: кто мог бы этого захотеть – ударить по больному… Кому понадобилось, кому какая-то в ы г о д а… Этого вполне достаточно. И в этом Ной обязан помочь несчастному Рогу: скляница с желтым порошком, скажем – доказательство – у кого-то неосторожного замечена будет и найдена… У кого? Здесь надо быть очень точным. Иначе… Запасных Первых министров таких – вот, целый Департамент наготове!

      Да, в истории Агинского королевства теперь, подумалось и предрекалось сразу же, этот пост, возможно, станет часто сменяемым… Не успел часовой занять его, обойти охраняя, как и самого уже снова меняют – караульный начальник вернулся со сменой: не утомился дабы сменяемый и не допустил бы, утомленный, каких-нибудь новых злоумышленников на вверенную под надзор территорию…

      Не напрасна была тревога, когда он входил в этот кабинет. Не напрасна. Надо уходить в таком случае… Может быть. Или еще рано, не поборовшись? Ведь час-то не повторится… Зачем так решать за Старого? Может быть – успокоится со временем – рукой махнет? Ведь собака – не человек… Но верная интуиция даже не задержалась на этой «здравой» мысли: о н, говорили, так выл… Ведь каким бы Премьером стал Ной… А каким? Вопрос. Наверняка не хуже предшественника. Знал-то и умел господин Паппель наверняка больше: бедность, например, знал или добычу золотых из ничего, из помоев…

      Ах, как все могло бы быть?! Если бы не нервы, если бы не поддался чувству, напугавшему его самого… Нет, по иному и быть не могло: слишком мало их – чувств – осталось, слишком мало приходило их в иссушенную до корки душу, слишком ценил их этот нерядовой человек. «…А Герцог-то наверняка «простит», – тоскливо подумал господин Новый Первый министр, – наверняка, наверняка… Он очень добрый. Долго мучить не будет – этот же порошок заставит сожрать…»

      Но, чтобы срочно уйти, нужно сейчас знать – куда? Родная Ренец-Париспа, конечно же, примет бегуна, чтобы рассказал, – а лучше в подробностях описал мемуарно, – о тирании монархии, доживающей свое! Потом интерес быстро истончится и пропадет совсем, накопленное, – которое еще нужно вывезти, – рано или поздно тоже иссякнет. Чем жить? Службою – руки, и прочие места, купеческим деткам вылизывать? Было – знаем – больше не хотим. Только в пиковом положении… А теперь? Теперь неясно. Уж самих министров нам по рангу лизать? …К жузам – в смуту бесконечную – свое дело затевать? Поздновато… К Моряку? К Моряку. Брата конечно спас… А надо было? К Моряку пока неясно… Говорят – земляков опять, «Наш морской орел» потрепал? Ваше высочество, господин адмирал, не желаете ли коронку – к эполетам?! Орденочек-орденок… еще один?

      …А может быть Герцогу, старичку, наконец, самому на покой уйти? Почему – нет? В конце-то концов… Всеблагой – опора! Он свою морщинистую цыплячью шейку только что перед Рогом покорно гнул… Как ни крути – кланяться сам ездил – унижался, просил мира. Это незабываемо… Незабываемо это. Королем может быть и Моряк… Даже Хромой, если нужда заставит. …А настоящую помощь принцам Первый министр может оказать только теперь? Обязательно. В союзе с церковью!.. Это будут ценить. Бумагу соответствующую – в нужный момент… Не обязательно оставлять пост так быстро, такой пост… Даже, если тебя сменить приходят. Очень не хотелось этого.

      …Да, но кто сказал, что назначение сие – дело руки Попа? Всеблагому свой человек в Премьерах? Да, Господи… Что тут? Нет, нет слов – конечно! Но чтобы т е п е р ь это провернуть – с гнутой шеей хамить – своего сразу навязывать?! Эт-то – простите… Тем более – бесфамильного. …Даже у Настырного Попа не хватило бы ни силы, ни ума, ни сторонников… Нет, конечно, – умники бы покорились, кто спорит? Но вот Их Высочество… Герцог. Герцога это рук дело?!..

      Проехался по чужой роже и устыдился, старый… Стар, стар стал Крутой Рог! Укатали и его годики. Сентиментальным оказался вояка к концу лет своих. Только он один бы смог так быстро – в первый же день? – сделать назначение в открытую вакансию. Сариус, конечно же, не стал очень уж возражать. Знать бы наперед… Так, может быть, он и не будет, в таком случае, очень за собачку свою… Животное же все-таки – не жена? И сам виноват, что ей попало. За него пострадала…

      Почувствовал, что по новому кругу пошли догадки и пересуды – стоп! Кругом шла бедная голова-головушка у нового Премьера, пока он, со знанием дела, внимательно изучал свои новые канцелярские владения. Им отыскивались скрытые механизмы и приспособления, о которых точно и всего не знал в этих стенах теперь, видимо, больше никто… Слишком все было предположительно и зыбко. Почти ничего нельзя было знать наверняка, обдумать и быть спокойным. Хотя, этого чувства – покоя-то – он не знал, похоже, никогда… Может быть, – в «глубоком» детстве, в ранней юности? «…Да, а у кого же, в таком случае, «порошок» замечен-то будет, а-а?»

     

      17 Глава об охотниках и охоте:

      «Тщета – твоя награда»…

      Всеблагой отче неожиданно был еще раз настоятельно приглашен на Большую осеннюю охоту, устроенную Их Высочеством Герцогом. Сан и лета не позволяли принять участия непосредственно в самой ратной забаве, и в принципе можно было бы с искренней благодарностью отказаться здоровьем… Но только – в принципе. Присутствие на этом первом, после династического раздора, официальном соборе знати, политиков и власти необходимо очевидно. И потом, его интересовал сам Рог. Хотелось ближе поглядеть на него в общении с очень разными заинтересованными людишками. Понаблюдать, так сказать, в новых обстоятельствах… Тем более, что герой в последние дни, кажется, стал почему-то совершенно избегать прямых встреч?

      Закутанный в белоснежный мех Святейший безмятежно восседал в высоком кресле, возившимся специально для прогулок. На живописном лесном пригорке попивал он горячее красное вино со специями и невнимательно наблюдал за какими-то ритуальными игрищами, затеваемыми перед ним в низине, на обширной поляне, в вытоптанной сухой траве и поломанном кустарнике. Неприятный звук рожков, раздражающий лай, резкие хлопки бичей – варварство. Далеко ли ушли?.. Накануне ночью снова подморозило, и утром, наконец, холод задержался. Похоже было, – надолго. Пар шел из-под крышки винного кубка… Слава, тебе Господи! Грязь эта так надоела… Везде она: и в городе, и в лесу, и в полях: как человеку не замараться? Правда, солнышко выглянуло. Только не на долго – блеснуло, обнадежило, и опять серым-серо кругом. И то радость… Снежок даже кое-где сохранился – хрустит подмерзшей коркою под копытами. Свежий конский навоз парит, сохлая трава и ветки сухие в костре дымят, быстро обугливаясь. Серо все, серо, дымно вокруг… Сыростью пахнет и гарью.

      Наконец, безмятежная созерцательность Всеблагого была прервана несколькими верховыми: подъехали на короткое время Их Высочество, Герцог Рог Греславский – Агинский канцлер-главнокомандующий со свитою. И как прервана!.. Внешне отче Сариус, машинально скрывая чувства, только чуть дольше поглядел вслед отъехавшему и его молчаливой свите, но про себя он отчаянно крутил головою и потрясенно мотал ею, пытаясь сбросить «наваждение», которого на самом деле не было… Произошедшее только что частное заявление – самая настоящая, доподлинная, реальность: Переданные документы молчаливой уверенностью и силою факта подтверждали услышанное сейчас – династический конфликт не завершен и даже не остановлен. Он перешел – перерос?! – в новую, безнадежную, фазу. О, Господи…

      Один Бог знает, чего стоило преподобному отцу «склонить» покойного Премьер министра Файла, «несгибаемо-честного Файла», – царствие ему Небесное, – к серьезным переговорам с «Северным медведем» о короне… Чего стоило договориться с самим Старым Рогом, – «Крутым Рогом»!.. – только лишь о встрече?! Сам, сам отче вынужден был инкогнито – ибо по светским делам – отправляться на север для «последнего разговора»… Распинался, как пред Святым Собором: Убеждал, убеждался… Снова убеждал. Убедил, убедил-таки! И-и… – вот: Старый бегемот, без объяснений, нарушил уговор. Пусть, мол, сами племянники-принцы… Ах ты, Господи! Снова – «здорова»… И если бы – только это:

      Сколько же потрачено сил, быстро скудеющих в безвластии средств – даже нескольких загубленных жизней, наконец! – с тем, чтобы выйти на упрямого, – в Дядю Рога, – «Молящегося адмирала», дабы подсадить, хотя бы этого упрямца на опасно пустующий трон. И снова зря: Можно было бы и не стараться так. Сариус проклял бы сейчас «вдумчивую», шрамоносную натуру «преданного делу» Хан-Пиры, переубедить которого в необходимости категорических и крайних мер стоило Святейшему потери новых седых волос, почти израсходованных… Чего стоило уверить его в чистоте дела их, в совпадении интересов личных и государственных?!

      Переубедил, уверил. Главное препятствие коронации устранено, совершенно устранено! «Нет и не было». Все, точка? Ан нет: У нас так просто не будет никогда… Бах-бабах! «Бочонок пороху свечей отыскали…» Раньше бы рассказали – за анекдот счел бы: Наследный принц от трона отрекается в пользу престарелого дяди, или увечного братца… Прости Господи – воля Твоя! Слов приличных не хватает… «По причине – видите ли?! – внутренней несостоятельности и неготовности». Каково??!.. В своем ли мы уме, не мнится ли? Вот – личная печать, нужные вензеля, почерк… Силы Небесные!

      Документы бесстрастно свидетельствовали о том, что: А) Их Высочество принц Гартвен Кебберийский… «Так, так… Ну, это разумеется… Вот! «…На рассмотрение Династического совета». Следовательно – приоритет все же за младшим братом, за Хромым? Любой суд, любой судья… В исключительных обстоятельствах – вплоть до опекунства. Что ж… У «любой медали – две стороны». Может быть так и лучше. При соответствующем опекуне, даже увечный наш… Не на голову же он инвалид? Что Всевышний ни…» Пункт Б): Их Высочество… – Там-тарарам-там! И прочая, и прочая… – Герцог Рог Греславский, раз и навсегда, безоговорочно, со вчерашнего дня – категорически! – отказывается от короны в пользу племянников: братьевнаследников, сыновей почившего достойного отца… Так. В)… «Единственный наследник по мужской линии – монах! А если?.. Обдумать»… …прилегающие земли, кроме отошедших по наследству семье… Ну, это тоже понятно… И прочие ценности?! Не дурненько. Но, надо сказать, и больше бывало: Ни кому персонально – всей Агинской церкви… Это что-то около трех миллионов? Столько вина… Не дурно. Ай, Герцог! Ай, Богомол… Грехов накопил? Все не откупишь, не отмолишь. «…Для непрестанного служения и во искупление. …Послушническую схиму и пострижение»?!

      …Это ведь даже не монастырская келья с тараканами, мышами и гороховым постом, как у сына… Это отшельничество. Обет молчания и одиночества где-нибудь на островке, в пещере… Вот что было уж и совсем непонятно. Сломался, старый бандит? Раскис, Бурдюк? Винище в башку ударило… Кровью набряк, умертвитель? Такто. Но неужели? Быть не может. …Но что, что он тут затеял?! И что тут затеешь… Только что в столицу опять победителем входил: Ухватки лютые – медвежьи! «Клыки, лапищи, когти звериные»… Быть не может. Но ведь… – документ? И все же, все же… Изнемогла душенька.

      Теперь ждать – уповать на Божью волю было, как всегда, нельзя: Не потому, что скучно преподобному и хочется людьми манипулировать для самоощущения собственной значительности, нет: стар уж для этого. Твердо он знал давно, что события снова, в наказание за вялость, могут пойти развиваться, как им угодно, – а значит, скорее всего, скверно. Если ход дел на самотек пустить… Только хуже будет. Лишь наши усилия угодны Всевышнему. Тщание и старания… Так, так! Чада мои, – говорит Он и удачей иногда дарит. Тщетой же усилий предостерегает от недостаточности их… Или о неверном Пути? …Явился вот «Крутой Рог» в столицу, корону даже примерил, задом тяжелым на трон почти присел… Но отнял силу Господь. «Тщета – твоя награда»… Но все же, все же?! Что: усилий и у нас мало? Целипути не те?.. В низком предзимнем небе не было ответа. Святейший уронил крючковатый замерзший нос к груди, закрылись сами собою уставшие смотреть вверх глаза: «Темна вода в облацех… Неисповедимы пути Твои и воля Твоя! Аминь». Казалось, преподобный задремал.

     

      18 Глава о цепях, ледяной грязи и справедливости.

     

      Туман утром уже почти рассеялся. Под конвоем шестерки конных наемников графства, кичливо экипированных в черную кожу и стальные кирасы, на манер грозной и печально знаменитой церковной стражи, или – если угодно – под их «вынужденным» сопровождением, десятка два несчастных бродяжек, закованных в дорожные цепи цугом, обреченно, плелись по развороченным осенним колеям к южной границе, где их предполагалось продать в ближайшем порту – Мавшли. Эти двуногие «вредоносы» были оформлены собственностью графа Биркона. Эра Биркон – человек крутой и строгий поборник порядка – таким непривычным способом, – впрочем, не столь уж и редким в этих суровых краях, – не только поправлял свои непростые финансовые дела, но и очищал родовые владения от всякого болезнетворного сброда. Чумы боялись и здесь.

      У несчастных не оказалось никаких документов. Они не смогли внятно объяснить своего происхождения и занимаемого теперь места под солнцем. За них никто не захотел поручиться – внести соответствующий залог до выяснения с подтверждением. …Или, хотя бы, «замолвить словечко», подкрепленное самым незначительным «вознаграждением», перед церковным чином, имеющим бумаги, сургуч и печать. Граф же, не мудрствуя лукаво, уверенно объявил этих бедолаг своей унаследованной собственностью, чин послушно скрепил его «полномочную» волю разогретым сургучом, и… Дело сделано.

      Почти два десятка мужчин разного возраста, разного физического достоинства и прочих разнообразных качеств – не в них теперь дело – в один миг потеряли нечто неосязаемое, обзываемое в обиходе малопочтенным словом «свобода» и обрели вдруг новую, вполне определенную, данность реальности – судьбу. Одним из них суждено было теперь стать, скажем, «невольными моряками» – постоянно прикованными к «месту жизни» гребцами на какой-нибудь торговой посудине и быстро, истощившись в нечеловеческих условиях, сгинуть в соленой морской воде рыбьим кормом. Другим, может быть, повезло бы больше: Обмененные в Каменном Саду единственного горского порта на золотой песок, они могли бы попасть, например, в многотысячную когорту «гонычей» – а попросту – подневольными рабочими на рудниках с некоторой призрачной возможностью возврата к свободе, в зависимости от везения и заработка… Кому-то, очень может быть, даже светила судьба вполне сытной жизни «работника по дому» в многочисленной Ренец-Париспаньской семье? Да мало ли!.. Вполне могла у кого-то сложиться и более приятная перспектива. Разве известно наперед… Но наученная большим опытом охрана их всех немедленно «взяла в железо». Людей заковали для спокойствия графа, охраны, да и самих колодников, вынужденных сразу осознать очевидную несуразность любых попыток побега…

      Туман еще утром рассеялся. Дорогу теперь было хорошо видно и сзади и спереди. Да только, что там смотреть?.. Сзади каменные плиты и украшенные кресты маленького провинциального кладбища, да небольшое поместье с чьим-то сгоревшим недавно домом. Впереди перелесок и еще одна низина. А по сторонам – холмы, холмы, холмы… Бесчисленные холмы до горизонта, да пасмурное низкое небо над головою, обещающее новую холодную морось. Под ногами… Господи, прости нас грешных дураков! Под ногами – мерзкая ледяная грязь, полуоттаявшие дорожные колеи да лужи с тонким ледком… «Как, как, – думалось обреченно в который уже раз, – можно было позволить себе слабость отдаться в руки этих жвачных?! Пока была хоть малейшая возможность… Теперь же, будто и душу саму сковали…» А что потом?

      Высокий изможденный человек с обритым на голо, как у всех колодников, черепом, прикованный за шею к самой середине цепи, заметно хромал. Он был совершенно бос. У других там что-то еще кое-как держалось на ногах, защищая их хоть немного от осенних обстоятельств дороги, у него же единственного из всех… Только сегодня утром у него украли второй сапог. Первый исчез дня два тому, тоже на ночевке. Почему крали не сразу оба он не знал. В мерзнувшую голову никак не приходило, что над ним, над его недоумением и слезами, просто так потешалась скучающая в дальней дороге охрана. Простые грубые люди, почти не осознанно, чуяли в нем другую породу – чужака и, естественно, «вниманием не обходили». Любые замеченные попытки «этой цацы» к малейшему противлению, им больше обычного, хотелось тут же с перехлестом подавить: А-а, мол, милок, «кисло»?! Мыто с детства узнавали «почем лихо», а ты только теперь… Несправедливо. Надо исправлять… И это им было сладко.

      Свалившиеся за последние месяцы несчастья, странным образом, не позволяли ему теперь окончательно, как раньше, отчаиваться. До гневных слез, до потери инстинкта самосохранения… Некуда больше? Некуда хуже, некуда дальше?.. Сотоварищи по несчастью видимо считали его «тронувшимся головкой». Сбивчивые, горячечные речи его, изобиловавшие незнакомыми, – придуманными? – словами, не понимали. Поступков, – вернее вспышек яростного неприятия случившегося с ними, – цепей конечно на шее, и в первую очередь цепей! – когда безоружный он вдруг бросается на матерых конных охранников, – боялись и тоже не понимали. Объяснять окружающим теперь кто он и что он – значило непреложно подтверждать репутацию бешеной собаки… А кому и где нужен такой товар? Кому нужны напрасные хлопоты в дороге? Охранникам что ли, получавшим постоянную монету за службу, да некоторую премию от проданного? А какая уж тут премия… Сам ночью слышал: его попросту могли и не довести до места…

      Одна была надежда, что в порту, в городе он увидит кого-то из власти и окликнет. Может быть удастся – записку брату… Только чем, на чем? А может быть и удастся поговорить с «покупателем», с новым «владельцем»… Теперь и эта надежда становилась все проблематичнее. Утром, когда все скопом оправлялись за конюшней, в которой провели «теплую» ночь, в лужах уже таял от теплой мочи первый ледок! Днем везде он уже почти растаял, и холодная жидкая грязь налипала на порезанные и гноящиеся во многих местах ступни, перетекала между пальцев… Но ведь, не сегодня – завтра, начнутся настоящие морозы? Не дойти.

      Ноги ломило, особенно левую – подвергавшуюся операции… Он видимо уже был болен. Кашель вот опять начался… Снова вспомнился Лекарь. Умер… Мальчишка, который помогал ему хоронить… Умер. Тоже умер. Зарублен. Поджог повозку с бочками графской смолы, когда им не заплатили за «скверную работу»… Стража поймала и подняла на мечи. …Беременная крестьянка, подавшая ему этот мучной мешок, в который он теперь одет для тепла. Забита «злым» старостой. За что? Какой-то долг, что ли? Не вспомнить теперь. Они все кричали и выли.

      Умерли, умерли… Все умерли. Время, говорят, настало. Как в Писании. Столько виселиц у дороги и в деревнях… Даже возле церкви. А у лесного болота… По двое, по трое и больше висят. Время пришло. Антихрист уже правит… Где государство, власть, закон? …У того, кто меч крепче держит. А у него самого меча давно нет. Отобрали гвардейцы, оставил где-то на мельнице – в спешке не подумал, не вспомнил… Нет, это не он был! Свое спасение, свою надежду – шпагу?!..

      То был совершенно иной человек. Того легкомысленного и наивного господина нет. Шпагу!!!.. Это сделал совершенно другой человек. Того человека не осталось в нем уже. Не зачем об этом… Теперь бы меч забыт не был. Купил бы, обменял, отобрал, украл… Да – привелось – и украл бы! Не исключено. Теперь, подумал он, нисколько не испугавшись мысли, этот отобранный меч стал уже наваждением, символом, крестом, будто… Что бы он сейчас изменил – его меч? …Изменил бы. Была бы попытка! Попытка – вот что. Очень важно. Результат – это другое, там многое не только от него зависело бы… Попытка, попытка действия – вот что!.. Это, это. Только от самого зависит. А ее фактически не было. Было – так, беспомощные пустяки больного – безумство, жар, отчаяние и бред… Горячка.

     

      19 CORPUS DELICTI *

      * Вещественное доказательство.

      Молодой спокойный послушник, прислуживающий Святейшему, уже давно заметил все более и более проявлявшуюся слабость преподобного: Тот все чаще задремывал днем, посреди всякого дела, – иногда даже и посреди разговора, – а по ночам старец теперь не спал почти вовсе… Бродил, не разбирая дороги, по спящему монастырю и пугал братию – заговаривал сам с собою. Больше ни с кем – ни слова… Братья шептались – не заболел ли? А Старик старался, может быть, лишь утомить себя, чтобы хоть мало, но поспать потом… Уж очень не любил и гневался Всеблагой, когда замечали за ним эту слабость. Никто и не замечал поэтому… И теперь его долго не тревожили.

      Доносились с поляны сорванные голоса взъяренных собак и ржание лошадей, распаленные крики, команды людей и ругань. Потянуло дымом снова. Стали разводить большие костры – готовить свежатину. Занимаясь пламенем, громко затрещали высыхающие сучья. Затопали неподалеку копыта и быстро утихли удаляясь – по новому кругу двинулись очередные соревнующиеся. Кто бы обратил теперь внимание на еще один негромкий звук снова натягиваемой неподалеку арбалетной тетивы?

      Когда хватились и поняли, что отец Сариус не спит, то сначала подумали, что он просто умер во сне и перекрестились в большой тревоге… А кто-то сделал это и с облегчением, а кто-то и с более греховными чувствами и мыслями… Сообщено было Их Высочеству. Герцог не велел волновать людей – портить праздник. Тело Всеблагого, тихо-мирно, в сопровождении небольшого отряда подвыпивших за обедом молодых гвардейцев, отбыло снова в столицу. Герцог сам тоже не подъезжал, даже издали не взглянул, по той же самой причине… Чтобы не привлекать излишнего и нежелательного внимания, повезли Святейшего в обычной провиантовой фуре с простым холщевым завесом. «Так проходит, говаривали латиняне, мирская слава»…

      Только там уже, в монастыре, когда ошеломленные братья раскутали дрожащими руками труп, они наконец увидели, что в самом деле произошло: Короткая, толстая арбалетная стрела с необычайной силой пронзила позвоночник великого старца сзади – насквозь – и торчала теперь из пробитого горла его. Крови почти не было видно. Мало ее наверно оставалось в этом маленьком высохшем теле, под синеватой старческой кожей. Граненый стальной наконечник был самый обычный: оружейный товар столичного цеха Тонких кузнецов и ни о чем таком рассказать не мог. Почти все арбалетчики в армии были вооружены такими стрелами… Эти стальные перья втыкались в самые различные цели и лишали жизни самых разных животных и людей. Но то были простые смертные… Видеть же обычную заостренную железку причиной смерти этого, при жизни признанного почти святым, знаменитого человека казалось большинству странным и неприятным – будто обманули. Мнилось, что Святейшего могла бы поразить только какая-нибудь страшная молния, небесный вихрь какойнибудь! А тут… О-ох, грехи наши…

      Одно было всем ясно: Всеблагого убили! «Как?! Кто? За что…» Опытному глазу и еще было ясно, что с предельно близкого расстояния произведен выстрел. Послали людей, но время было упущено – охотничий лагерь был, оказывается, уже давнымдавно свернут, все охотники и зрители его покинули, и свидетелей, естественно, никаких… Только несколько слуг чинили чью-то перевернувшуюся большую черную карету. Говорят, неприятность сия случилась по вине нескольких упившихся гвардейских и мушкетерских офицеров, затеявших меж собою гонки. А напугавшиеся расспросов крестьянские дети, собиравшие неизвестно что на месте бывшего праздника, брызнули врассыпную. Еле отыскали место, на котором предположительно и было совершено это нерядовое злодеяние. Но что место? Лес и лес… Правда, со следами недавнего пребывания людей, но пойди и разберись – кто тут чем и когда занимался… Тем более, что и не первый год здесь устраивались увеселения, и слободка сыроделов неподалеку…

      Поползли, как водится, слухи. Ренец-Париспанские шпионы… Месть. Жузы хотели выкрасть и вывезти Святейшего владыку к себе на острова для обмена, да не смогли… Убили из злобы, досады и опасения. …Царь варваров не простил обиды миссионеров! Империя горских племен… Правды не знал никто. А потом еще пуще новости: Их высочество Герцог наотрез отказался заниматься Делом отца Сариуса. Засел у жены в столичном доме и никого не принимал, ни кому не показывался… Пугающие слухи снова заскрежетали в умах и сердцах несчастных горожан: От короны, верно говорят, от трона «весь в слезах и крови» опять отказывается!!! Это шептали рядом, здесь в столице… А в провинции? Там тоже, надо думать, не отставали.

      Так что, тоже далеко не сразу, выяснилось и в правительстве самом, в «высоких кабинетах» так сказать, что Крутой Рог отять на смерть уперся и вообще всеми делами Объединенного Агинского королевства манкирует. Ссылается, оказывается, на какие-то похищенные у мертвого Святейшего отца Сариуса документы. Герцог, вроде бы, передал их лично в руки тому, при множестве свидетелей, накануне произошедшего…

      С документами, в прочем, все было не слишком сложно: Обнаружив на трупе, в личных вещах Их Высокопреосвященства «отречение» – сразу двух лиц королевской семьи! – перепуганные чиновники сохранили их пока в тайне… Кинулись с бумагами этими к самому Герцогу, и в очередной раз были отвергнуты. Через обычного дежурного секретаря Их «неугомонное» Высочество снова подтвердил невероятное – документы подлинны, ему они не нужны, а ход им надлежит дать немедля! Так «бумаги» снова нашлись и, после некоторого преступного промедления, – довольно длительного, вызванного растерянностью и роковой нерешительностью, – были вновь пущены наконец по надлежащему им правовому руслу, разделяясь потом, как полагается, на государственные, церковные и судебные «рукава» реки Закона.

      Никто не решался брать на себя «исторической» ответственности и предпринимать что-нибудь действенное. А решать и делать было что-то надо… И срочно! Поэтому тут и вспомнили про нового Премьера – господина Ноя Паппеля. Пусть его, сам разбирается во всем этом «ужасе», раз назначен… Вполне законный глава правительства, опытный человек, гражданин наконец!.. Но, увы, Премьер тоже ничего не стал решать – исчез. Вот так… Его, просто-напросто, не оказалось на рабочем месте – во дворце, в знаменитом «овалообразном» Кабинете, хотя верные караульные клялись, что за последние сутки Господин Премьер никуда, ни на минуту, не выходили? Новое дело… Тут уж и чертовщиной запахло, и изменой.

      Охраной занялись. Делом отца Сариуса, конечно, тоже… В Дальней канцелярии специалисты-»скарабеи» быстро выяснили, что в стеклянном Кабинете есть конечно тайный ход, – и не один! – что «опасного» человека с приметами господина Паппеля видели на Южном тракте в компании сомнительных лиц. «Лица» скрывали офицерские знаки отличия и направлялись, судя по разговору, прямиком в Мавшли! Верхом направлялись… Правда, другие источники утверждали, что теперь пьянствует «наш Премьер министр» на Северном тракте, не пропуская ни одной, самой поганой, корчмы, в компании не «лиц», а, простите, подозрительных… девиц! А что золота у него, из казны взятого, не меряно…

      По делу «убиенного» преподобного отца тоже быстро выяснили, что: Стреляли не из облегченного охотничьего арбалета с плетеной тетивой, как опрометчиво предполагалось ранее самонадеянными гвардейскими оружейниками, а из настоящего боевого оружия Агинского производства, «обладающего значительно большей дальнобойностью и точностью поражения, обеспечиваемых не жилами животного происхождения, а металлической пружиной, тросовым приводом и запором». Выяснено также было и не менее важное обстоятельство, каковое предполагает, что стрелявший человек, скорее всего, являлся мужчиною. Ибо женщине, обычных физических возможностей, взвести ударную планку запора такой конструкции не представляется возможным…

      Подтверждение нашел и тот немаловажный факт, что опрокидывавшаяся на охоте карета принадлежала именно преподобному отцу Сариусу. Но на момент преступления или переворачивания Всеблагого в ней не было… На всякий случай арестовали причастных к случаю гвардейских и мушкетерских прапоров, но дознаться от них чего-либо оказалось довольно-таки сложно: испытываемые однообразно орали, ругали черными словами «всех и вся», а особенно «черных тараканов» и даже … Даже крыли покойного. Впрочем, скоро вмешалось их высшее командование, – его по старинке простые чиновники все еще боялись, – арестованным «буянам» вменили глумление и Богохульство, но пытки прекратили.

      С запойным Лжепаппелем оказалось все совсем просто: случайный человек действительно внешне заметно походил на оригинал. А предполагаться могло черт знает что… Мужчина, когда узнал о «сходстве внешности», наконец протрезвев в камере, очень возгордился этим редким обстоятельством: «Дар судьбы»!.. Деньги же оказались его собственностью – потомственный скототорговец из южной провинции мог, знаете ли, иногда позволить себе «своих тараканов кипяточком поморить»… Выпускать же на свободу его не спешили. Кому-то в Особой Дальней канцелярия показалось очень перспективным столь заметное сходство, какая-то новая «шалость» уже опять зрела в неуемных и порочных мозгах… Человека кормили, даже давали немного вина, но на свободу не отпускали. «Пока…» – объяснили ему невразумительно и загадочно, будто бы намекая на какую-то его, чуть ли не историческую, миссию в недалеком будущем. Сразу, черти, уловили слабину «контингента»… А тот и рад. Только вина, говорят вчера ночью требовал – орал долго. Не «угомоняли» еще. Потом видно будет… Вот и все результаты… пока.

     

      20 Глава о долге, случайности-необходимости

      и слезах.

     

      Что произошло с ним за эти месяцы? Мучившие когда-то чувства и мысли отступали, уходили, теряли актуальность и, вместе с нею, пагубность… Разве тогда была тоска? Разве это – тоска? Боль, голод, холод – он и раньше знал о них. Потом почувствовал, что они такое… Теперь они не проходили – мучили, но оказались уже не главным. Главным была Тоска. Тоска по упущенному и несбывшемуся. Ведь даже эти черные, качающиеся на ветру повешенные – в чем-то – его вина?.. Его. Он хотел избежать судьбы. А разве это возможно? Эму было назначено дело. Этих – «качающихся на ветру» – могло бы быть значительно меньше. Могло бы, наверное, и совсем не быть? Если бы он не уклонялся, если бы он хотя бы попытался…

      Когда не затихшая боль от неосторожного движения сильнее обычного вламывалась в ушибленное и вывихнутое побоями плечо, когда стальной «ошейник» в потертость кровившую врезался, когда проколотая в двух местах ступня начинала нестерпимо ныть и дергать, когда задевалось цепью припухшее, растертое место, он, по слабости, вновь вспоминал Лекаря. Такие как Хох, Герцог и – что кривиться и оглядываться на кого-то? – он сам, это – лучшие, несмотря на все свои несовершенства, лучшие! Как это ни странно – в этом страшном, не далеко ушедшем из варварства государстве, по сути, они – лучшие… Никуда от этого не денешься. А «худшие»?..

      Хоха – великого лекаря?! – умертвила болезнь. Отомстила-таки за ранее вырванные у нее жертвы… Выбрала время слабости, забрала. Герцог стар, по всей видимости – ничего не может больше с этими людьми сделать. Брат пока далеко. И что еще он решит?.. Кто сможет? Кто станет изменять все это… Герой, великий мессия?! Нет таких. Надо самим… Нельзя пускать тоску, нельзя! Пока еще жив. Он еще может дойти. У него еще надежда вполне может быть. Должна быть: Брат… Воин! Он сможет. Только бы и его не убили…

      …О чем это? Левая нога… Он, ведь уже было, переставал хромать! Себе не верил, ноге, глазам… Только, забывшись, хромал! А Хох смеялся? Это была его первая, «вытянутая и выровненная», так исправленная нога. Хох уже очень кашлял, еле выбирался по нужде из брошенного бахчевого шалаша, где намеревался «отлежаться»… Наверное, – лекарь – не мог ни понимать, что с ним происходит, – но тут смеялся… Не обманывал – смеялся. Грязный, обобранный и оборванный, очень больной и голодный, в жару! И, при этом, смеялся… Он не уклонился от судьбы и смог: Никто никогда такого не делал – объяснил честно. Сделают ли? Он исправил безнадежное дело – подправил судьбу хромого и «кособокого» до нормы… Им выполнен долг. Хох облегченно смеялся: теперь, мол, дело за тобой!..

      Откуда этот долг взялся? Подумалось о нем, осозналась необходимость – вот он и долг… «Если вы не желаете заниматься делом, – недовольно убеждал Святейший с брезгливой усмешкой, – дело само «займется» вами… И хорошего не ждите». Так собственно и случилось. «Не знать – не думать»? Не выходит: мозг, помимо воли, бодрствует, а действительность столько «пищи» ему сует! Прятался, прятался от нее… Теперь уже не надо даже прятаться. Время упущено, ушло. Ведь «по-другому», без него, вполне обошлось?.. Безвозвратно.

      Из прошлой жизни теперь вспоминалось больше всего, – ни еда, ни одежда, ни отсутствие боли даже, – помнилась в о з м о ж н о с т ь попытки. Все-таки, та власть, которую давало его положение наследника, возможности, которые открывались, и могли открыться, попытайся он проявить настойчивость, – давали шанс избежать этих виселиц… «Господи, мой Боже! – снова взмолился он мысленно. – Как больно-то… – и движением плеч быстро приподнял впившийся в шею обруч. Это цепь натянулась рывком – все остановились. – Спаси, спаси нас проклятых!»… Там, впереди чернобородый старшина стражи знакомым басом, намеренно громко, грозил зазевавшемуся передовому стражнику и первым колодникам. Они чуть было не загородили в узком месте дорогу каким-то конным, вооруженным людям…

      Власть многие понимают по-разному, безвластие – тоже. «Я бы рад, – думает иной человек, – по совести жить, если бы все так стали… А одному – погибель!» Приходится Главный закон – совесть – писанным на бумаге подменять. Без этого совсем пропасть! Хоть так-то… Безвластие – беззаконие – хаос: Право Сильного? Очень быстро еще более сильный… Что впереди: гибель, конец миру? …Какой сегодня день? Базилевс-мученник… Это давно. Никто не знает и не скажет… Начало ноября? Принц Гартнус родился в начале. Может, сегодня ему исполнилось двадцать четыре года… Зачем он жил столько?

      Голый лес возле дороги. Большое дерево чуть поодаль – еще одна виселица. Обрезанные веревки… Даже крестьяне не позарились на них – убоялись. Трупов не видно – старые, закопали уже. Скоро завоняют новые… Приказано было ждать. У стражника, самого молодого, что-то с седлом. Сразу сели, кто где стоял. Ему сесть негде – под ногами лужа с прелыми листьями. Отойти цепи не хватает. Единственный остался стоять. Жидкобородый стражник, что еще в начале пути отобрал его драгунский плащ, молча ухмыльнулся на это и, не слезая с лошади, принялся, забавляясь, выплевывать косточки сухого винограда на торчащего столбом в луже. Они не долетали, падали в воду. Жидкобородый набрал их во рту побольше, тронул лошадь и с силой плюнул… «Столб» опустил голову.

      Эта сцена привлекла внимание тех четырех всадников, объезжавших лужу по другой обочине. Они ехали шагом, давая лошадям отдых. Кони вспотевшие, забрызганные – всадники, догоняя их, торопились. Двое – в париках – штатские. Двое – гвардейское офицерье… Стражники на всякий случай поклонились. Старшина – первым… Самый пожилой из четверки, в белом парике, что-то негромко спросил у ближнего к нему Жидкобородого. Тот готовно ответил, что мол – графские… А тут рядом – Эссекская застава и таможня. Гарнизон, базар…

      Голос пожилого показался знакомым!.. Хромой в луже вскинулся, напрягся – влепился глазами в белый парик. Штатский уже был почти спиной к нему, он отъезжал…

      – Господин Паппель?! – дрогнувшим, враз осипшим голосом, неожиданно окликнул кого-то долговязый босой колодник из лужи и закашлялся. – …Паппель! Умоляю вас… – взмолился он громче, сокрушаемый вырвавшимся из уз отчаянием, уже вслед тронувшимся с места, сразу рысью, всадникам. – Господин Лион!..

      Последний из всадников услышал – обернулся, попридержал лошадь. Это был не тот, не седой… Он не понял даже кто окликал. Пожал плечами и поскакал догонять своих. Скоро они все скрылись под уклоном…

      – Но, но! – прозвучало рядом, даже не злобно, а скорее, – удивленно: – Ты мне поори еще тут… – Тупой конец алебарды сильно ткнул спину онемевшего от горя хромого оборвыша. – Шагай! …Ножка болит? А то полечу…

      Зазвенела цепь. Сосед сзади тоже тихо выругался на него. В спину еще раз больно толкнули. Процессия двинулась. …Пришлось ступить в воду. Еще острее заломило леченую ногу… Судорога толкнула грудь, подбородок: Слезы, защипав глаза, сами по себе выкатились на заросшие щеки и потянулись вниз теплыми следами. Прятать их было бессмысленно. Да на него никто и не смотрел.

     

      21 Глава о судьбе ведьмы в ладони копаря.

     

      Смутные, тягостные мысли не отставали от повествования ночного, и выходили изпод пера строки столь же горькие, но правдивые. Не Господу жаловался теперь Копарь, а о Жизни самой сожалел… Вина ли его, беда ли, что не родился он в доме чистом и светлом, а неизвестно где, и что ни добрые, заботливые родители определили его в этом мире, а безмысленные, несчастные твари? Давший же душу, не дал силы ее в чистоте уберечь… Мысли не дал ясной от темных, окольных путей оберегающей. Сам, сам, человече, ищи путь, свет ищи… И силу и мысли нужные – сам!

      Вот и плутает он, что одинокий слепец, увязая и поганясь в житейском болоте, расшибаясь, мало – не до смерти, в бездонной темной пропасти животных желаний и пропадая, не замечая того, в обманных покоях собственного несовершенства. …Но ведь Заветы даны? Не праведник неиспытанный ближе Царству Его, а раскаявшийся! В чем?.. Человека вина, что так и бредет наугад во тьме кромешной, творя неведомое по слабости, по неверию своему. А усомнись, а заповеди размысли! …А размыслив и ужаснувшись и образ зла узревши, отверни от него лик свой и стопы свои… Да зачтется.

      Кончилась опять бумага, стихи не кончались. Они затолклись вместе с подступившими обыденными заботами, мыслями далекими и все не хотели никак уходить. Только постепенно, за сборами стали помалу утихать. Но все билась и металась, словно перепуганное существо у завалившегося вдруг выхода из темной пещеры, неоконченная, не записанная строка: «…Мы прошагаем одиноко под низким небом – до беды…» Копарь машинально складывал в кожаный морской мешок честно купленные: хлеб, сыр, спелый батат… Собирал из потаенных мест и бережно укутывал в чистую холстинку заветные свитки. Жаль было оставлять. «Поубиваемся до срока, и заметет потом следы». Монеты остатние забрал и огляделся: все, что ли?

      …Бумаги такой ему больше не видеть. «Виночерпий» явится завтра, но, удивленный, его не застанет. …Никогда больше. Дай Бог… Копарь по привычке перекрестился на пустой угол, взял тяжелый мешок и, ни разу не обернувшись, поднялся наверх. Его смирная лошадь, без привычной тележки-короба, а оседланная, с переметными сумами привычно ждала неспешного хозяина и послушно приняла новый груз.

      …К полудню Копарь был уже далеко за городом. Миновав чистый монастырский лес, он свернул с дороги к морю и напрямую, через густые заросли сухого тростника, по собственным заметам, – то масленичный куст, ломаный и сухой, то кучка валунов, то едва заметный в сплошной стене растений след-тропа, – выехал наконец к галечной косе. Напротив, в километре примерно, протянулся вдоль берега остров. Гряда островков, одиноких больших камней, торчащих из темной осенней воды, и просто отмелей, тянулась, сколько было видно, – и вправо и влево, – вдоль берега. Но этот остров был самым большим. Тоже густые заросли сухого тростника у воды и скальный обрыв, каменная осыпь и галечник. Птицы там не потревоженной…

      Оставив лошадь в чаще, выбрался на галечник, разулся, взял длинную ветку, зашел в холодную воду и, потыкав по дну, нашел то, что сам и прятал – конец цепи с кольцом под большим камнем… Потянул, сильнее потянул – без толку. Подергал изо всех сил – да… Илом затянуло? Зацеп… И груз-то невеликий, и камни небольшие были выбраны, но не легкое это дело, ох не легкое… Пришлось раздеться. Вымок, замерз. Придется в тростнике тоже держать, еще холоднее будет… Хотя, вспомнил, теперь незачем прятать! Провозился еще чуть ли не столько же и наконец вытянул из-под камней окованный медью сундучок… На острове не было видно ни души. А ведь заметила – ждет? Голодная. Все теперь.

      …Он не удушил, как было приказано, ведьму сразу в церкви, потому, что в святом месте… Скрутил и под покойниками спрятал у себя в подвале. Затем он не умертвил ее потому, что решил воспользоваться ее молодой, лакомой плотью. Потом – потому, что воспользовался… Содержать же ее в подвале было опасно. Переправил на этот остров и поселил в опустевшей монастырской пещере – отшельник летом умер. Об этом не знали и на остров не плавали – у монаха был обет молчания и пустынское послушание. Праведно жил старец, – царствие небесное, – чтили, говорят, все. Копарь ему скудную – горох, да мучицу – еду два раза в год возил.

      Потом ведьму «решать» было уж и совсем невозможно – она, оказывается, давно понесла… Не от него конечно. Очень волновало естество то обстоятельство, что недавно еще она принадлежала самому принцу!.. Женщина никогда не разговаривала с ним, молча покорялась. Уж думал – немая. Ан нет, слышал – молится – поет по своему! По агински конечно понимала, но видно, плохо: Сколько раз – хлопает глазами, не упрямится, видно – не понимает. Или не в себе. Замашет руками, запричитает, завоет по-своему – жутко. Ведьма…

      Законы у них, читал сам, такие: жизнь не взял, если мог, – раба. Руки на себя никогда не наложат – точно узнал. Покоряются. Ведьма, чума чертова. …Сам себе заботу навязал. Отвязать пристало… Ему свобода, ей – смерть. Ей – свобода, ему смерть… Адмирал сердце вырвет. Судьба такая. Будь она проклята! Трижды, четырежды проклята, судьба эта. Вот и его дите будет… …Где это оно будет? Как это оно «будет»… А морозы? Как это оно тут будет… Так. Вой, не вой – судьба.

      Тянуть время – отодвигать дело – «судьбину мануть» дольше невозможно. Скоро захолодает и зима придет – кто в пещере выживет зимой? Разве какой святой – не дите. …Или ведьма. Но к острову однажды, – только при нем! – уже подплывали монахи, высматривали… Прослышали про старца – новому место понадобилось?.. Она, – чудо! – сама спряталась и долго не показывалась. А если следующий раз, без него приплывут?!.. Спрячется?

     

      22 Глава о том, чем выигрываются сражения.

     

      Валивший с самого утра снег наконец поредел и, похоже, к вечеру совсем перестанет. Побелело все в столице. На той стороне бухты крыши дворца, деревья, купол маяка, обсерватория – все было облеплено. Зима… Темная неподвижная вода стыла у парапета. Залив скоро замерзнет и его тоже застигнет белым зимним порядком. Путник в который раз обстучал налипший на сапоги снег и неторопливо продолжил цепочку следов дальше по целине пустынной набережной. Корабельные надстройки, палубы, снасти, перекладины мачт, принайтованные к ним на долгую стоянку паруса – все белым-бело. Людей не видно, лишь кое-где дымки печурок выдают живых.

      Герцог, вздохнув, отвернулся от высокого узкого окна дальней галереи и снова стал обреченно смотреть сверху на будущего монарха. Принц уже около часа гонял с двумя мечами в руках по зимнему саду наставника «Тайного фехтовального знания — теософии смерти» и его разгоряченного молодого помощника. Все трое были на пределе нервного напряжения и в мыле, как загнанные до смерти лошади. Так задумал сам хозяин… Этот безумный бой, резко и опасно начавшись, сразу принял темп критического финала и все еще протекал без дураков – защитная маска и тренировочные кожаные доспехи не в счет – было видно: дело шло всерьез… Отрабатывались приемы и методы стратегии «Защиты от нескольких противников», но чем дольше длилась схватка, тем все более и определеннее это походило на… «Защиту нескольких противников от… разозленного черта»! Честное слово. И черт его… Разве может человек, – даже молодой и тренированный?! – подпрыгивать на такую высоту, двигаться с такой скоростью, так ловко и так долго… Силы небесные! Честное… Честное слово. А удары сверху?!!.. Кто бы… И следа хромоты… Нет! Сколько ни удивляйся. Как такое?..

      Худая мосластая фигура принца мелькала по декоративным террасам,– уже изрядно затоптанным,– среди экзотической зелени. Безжалостно, но вдохновенно и расчетливо выбивала, раз за разом, штрафные очки, – а с ними и вату из стеганых нагрудников противника, и самоуверенность из обомлевшего душою учителя… У принца же только рукава легкой белой сорочки были выпачканы зеленью, да темные пятна пота на незащищенной доспехом спине рассказывали о драматических коллизиях поединка. Нагрудник же «ученика» не имел и пятнышка от предполагаемого демонстративного укола, ни единой царапины на чутком покрытии…

      Невероятно ловок, искушен и силен! Но не только… Глубоко спрятанная, контролируемая страсть стояла за всем этим поразительным зрелищем. Не менторские нагрудники так результативно и невиданно атаковал выросший в отчуждении и непонятый им племянник… Старый воин понял это. Кого-то, или что-то, доставал принц своим беспримерным мечем. В себе… или в ком-то. …Или в мире этом жестокосердном поразить пытался собственное мягкосердечие, да все никак не мог потрату до конца довести? Знакомо. И безнадежно…

      Но, кто знает? – пришло вдруг на ум наивное сомнение. Неизбывно и отчетливо опечалило оно старика. – Кто это наверное знает?.. А вдруг ему удастся? Или его детям… Внукам, правнукам?! Чертова кухня… По рассохшимся ступеням, крытым, местами стертым, древесным лаком, герцог стал тяжело спускаться с галереи. Хриплое дыхание троих мужчин, не обращавших на него внимания, занятых тяжелой, опасной работой, звон клинков, да – изредка – сердитое порыкивание наставника были красноречивым ответом на его пустой безмолвный вопрос.

      Подождав, он поднял опрокинутый в схватке турнирный гонг, отыскал затоптанную в рыхлой земле колотушку и резко ударил три раза «отбой». Бойцы замерли от неожиданности, но, разгоряченные схваткой, мечей сразу не опустили. Только, спустя несколько мгновений после гулких звуков, придя в себя, они, сразу ослабев, расступились. Принц глубоко дышал и, зажмурившись, морщась, кивал чемуто. Наставник сердито взглянул на давно опустевшие песочные часы. Помощник же сразу рухнул, где стоял, – а стоял он в клумбе редких тропических цветов, похожих на гигантские розовые фуксии… Его рослая фигура сразу утонула в цветах. «…Увидел бы покойный – опять бы преставился», – машинально подумал печальный Герцог, не любивший бессмысленности и беспорядка, о покойном брате, который лелеял всю эту пышную заморскую красоту. Хмурый наставник тем временем заметно дрожавшей рукой прятал оружие в узкие кожаные ножны и все никак не попадал. Было видно – сердится от этого все более…

      Принц вскинул голову, осознал присутствие Герцога и молча поклонился. То же сделали фехтовальщик и поднявшийся кое-как помощник. Они собрались было уходить, но принц резким жестом остановил:

      – Вам мало платят? – хмурясь и глядя под ноги, медленно спросил он.

      Помощник растерянно, приложил руку к груди и, не в силах вымолвить, отрицательно замотал пышными жузскими кудрями. Наставник тоже хмуро потупился, вздохнул:

      – Достаточно.

      Принц раздраженно отбросил оба меча на длинный оранжерейный стол и, заметив на запястье кровоточащую царапину, резко спрятал обе руки за спину:

      – Почему, в таком случае, вы позволяете себе плохо делать свое дело?! – Он холодно поглядел в лицо наставника. Тот под взглядом будущего монарха выпрямился, спесиво выставил подбородок, но смотрел прямо перед собою и не отвечал. Принц тоже задрал голову и произнес тихо: – Я вам задал вопрос…

      – Что ваше высочество имеет в виду?

      – Прежде всего, ваши знаменитые «каскады»! Вы не фехтуете, а скучаете… – Гарт стал сердито перечислять промахи учителя и в большинстве был не прав. – Но самое главное… – Он стал в стойку, демонстрируя движение корпусом. – Почему вы позволяете мне – даже на отскоке! – проводить двойной «а ту при», и после «а дискрэсьон» совсем перестали ловить удар? Это невыносимо… Вы оскорбляете меня, уступая бой. Я этого больше не намерен терпеть… Прошлый раз вам намекнули, а вы?

      – Сегодня это было только один раз! – Наставник побледнел. Глаза зло округлились и молодо блеснули. – В самом начале боя. – Он и на этот раз, похоже, говорил правду. – Вы, сударь, кое-чему научились. …И я совсем не хочу сказать, что это только моя заслуга…

      Наставник гордо отвернулся, стал поспешно расстегивать амуницию, и даже что-то вроде злой влаги блеснуло под замершими ресницами. Принц озадаченно молчал, взглянул на Герцога. Тот серьезно кивнул:

      – Он прав. Я видел бой не с самого начала, но… Поверьте, дорогой мой, старому рубаке. И, в связи с этим… – Дядя Рог мельком снова взглянул на мятые, поломанные растения. – Разрешите вопрос, принц…

      Герцог приблизился. Кивнув, Гарт снова остановил учителя:

      – В таком случае прошу простить. Я никак не мог предположить… – Он на секунду запнулся. Потом вздохнул: – Прошу к следующему разу все же учесть, что я должен и что могу…

      Наставник хотел было еще что-то сказать, но не решился. Эти двое снова поклонились и вышли. Герцог поднял один из брошенных принцем мечей, примерился к рукояти, взвесил на руке и на принца с интересом посмотрел. Сказал, усмехаясь:

      – Я давно этого «кровопуска» знаю… – Он кивнул вслед ушедшим. – Теперь только тренаж необходим, а обучаться вам у него уже нечему… – Герцог поднял бровь, искоса остро – изучая – взглянул на принца. – Но прошу учесть, что это очень хороший наставник… – И другим уж тоном притворно заворчал: – А хотите, я сам, по-родственному… – Он улыбнулся нерешительно. – Тоже могу кое-что показать? – Тут же опустил голову, чуть вздохнул. – Как-никак, тоже всю жизнь железом машу… – Но что-то его смутило: то ли мысль неприятная, то ли холодная реакция племянника. Рукою махнул. – Разумеется – в следующий раз.

      – Я не устал.

      – Не в этом дело,– удивленно возразил Герцог. – Нужно поговорить…

      – У вас какой-то вопрос?

      Герцог раздумчиво покивал.

     

      23 Глава о проблесках в тучах, сердцах и судьбах.

     

      …Выдернул на воду из чащи укрытую охапкой тростника лодку, в другом месте весла откопал, бросил на дно цепь и засунул сундучок под сидение. Тут недолго. Чуть еду не забыл.

      …Он дал ей поесть и поел сам. Запаса на неделю, как это делал раньше, не привез. Она постояла у мешка и отошла. Поморгала сколько-то, взяла свой кувшин и к роднику направилась. Он наблюдал за нею тоже молча, но не выдержал и плюнул вслед:

      – Тварюга ты! …бессловесная.

      Она принесла воды, взглянула на него: – не пожелает ли после еды? – достала длинной жердью с дерева вязанку корешков каких-то, стручков припасенных связку и принялась спокойно отмывать их. Будто говорила этим, вредоносная, и без тебя, мол, не умру! Без надежды разозлить себя, подумал об этом вяло Копарь. Знал – неправда это… Она просто покорно готовится питаться самостоятельно, если так надо. Жил же монах? Так не детка же… Возьми он сейчас свой шнурок и позови ее – только шею подставит. Уже не считает она с бея живой. Вот и все тут.

      Копарь, понурясь, сидел на обугленном обрубке дерева у лаза в нору и время от времени следил за ней. Не мог он по-прежнему верить, что это полусвихнувшееся существо хитро охмуряло молодого адмирала Гартвена и желало стать первой женщиной Агина… Лживы люди. Господь убогим не мстит, никому не мстит… Люди – да. Но сам Копарь… Он может служить только Ему. Людям же… Наворачивались и щипали глаза неожиданные слезы от мысли, какой бы казнью он казнил некоторых «детей божьих». Власти ему не дано. И это хорошо…

      Выглянуло на мгновение солнце. Заблестела на воде рябь, узорчатая тень сохлых листьев старого раскидистого дерева легла на песок у ног Копаря. Лицом почувствовав тепло, он прикрыл глаза. Неожиданное облегчение и слабый вздох собственный дошли до сознания. …Вот оно! Вот он Знак Его. Светлое Имя Того, кто дал ему сей радостный ответ, Копарь не произнес, дабы не быть самонадеянным. Радость, тихая радость верного решения была несомненным и отчетливым подтверждением… Солнце опять скрылось, но чувство осталось.

      Он словно бы и глух был до того: слабый шорох листьев теперь услышал, запах старого кострища и разминаемых на камне корешочков даже почуял… Как звонко бьется камень о камень! Чайки голодные кричат… Он поднялся на ноги, заглянул в лаз. Подождал пока привыкнут к темноте глаза. Забирать с собою было нечего. Закинул за спину нетяжелый свой морской мешок, посмотрел на нее. Не подымая головы, она разминала в самодельной ступке стручки вперемежку со съедобными корешками. Заметив, что на нее смотрят, больше не поднимала головы, но движения мелькающий руки стали чуть быстрее. Ждет. Он ничего не сказал, пошел к лодке. Бросил на дно ношу.

      – Эй!.. – окликнул. – Иди, – и обернулся к ней, – садись уж…

      Она ссыпала свою работу в тряпку, заменяющую ей передник, стянула края и медленно, надежно завязала узел. Не взглянув на него больше ни разу, покорно прошла, собрала посуду, какие-то сохнувшие тряпки и села у кормы. Скажи он ей сесть на весла – села бы. Умеет ли?.. Жузы, они все в воде рождены, на воде вскормлены – мореходы. …Хотя, она видно из благородных? Кто их знает…

      – Как зовут-то тебя? – спросил он вдруг, сам для себя неожиданно, ведь ни сколько не ожидал услышать ответ. Так только… И, не услышав, вздохнул: – Евы дочь.

      Лошадь его в гуще тростника механически отмахивалась обрезанным хвостом и, услышав шаги, подняла голову, потянулась к нему. Мимолетно ему стало жаль и лошадь. Тоже ведь им жизни… Босую ведьму он усадил в седло, сам повел лошадь вповоду. Лодку больше не стал прятать. Где ткнулись на гальку, там и оставлена – стоит на виду. Кому-то теперь на ней плыть?.. Новый отшельник рано или поздно объявится, или прибоем унесет ее… Наверно. Пропадет – жалко. Не унесет – взял и выволок далеко из воды. Только не прятал…

      Они добрались до развилки дорог. До города было не так, чтобы очень уж далеко – до темна и пешком успеет… Наказывал ей идти к коменданту порта, денег из сундучка дал много, в узел сунул – могут на судно какое определить: на родину вернется. А хочет назвать себя и т у д а вернуться, – он неопределенно кивнул куда-то в сторону города и глаза отвел, – то пусть лучше сначала к каким знакомым своим надежным объявится, но – упаси ее Господь! – не в церкву опять… Упаси Бог.

      …Помолчал, хотел объяснить ей, что не своей волей ее чуть не сгубил, но подумал о дите, о преподобном и промолчал. Только поклонился поясно и повернулся уходить. Она продолжала стоять на месте, безразлично смотрела на босые ступни свои. Будет вечером холодно, особенно ночью… Но не думала она об этом. Наверное – не думала. …Куда делось давешнее облегчение? Он вернулся, сердито насупившись, за плечи повернул ее лицом к городу и легко подтолкнул:

      – Иди от греха, – прошептал сдавленно, – не мучь…

      Ведьма покорно шагнула вперед, чуть помедлила, неуверенно шагнула еще и еще… Слава Богу! Пока не скрылась, стоял на развилке этой несчастный Копарь и смотрел вслед. За сорок его лет, это была конечно не первая женщина у него. Но так… ни одна не доставалась… Потом он тяжко вздохнул и тяжело же взобрался в седло. В лес свернул тотчас же. Нельзя ему теперь снова по прямым, открытым дорогам ездить – кривые и глухие проселки, да тропы теперь удел его. А может теперь и троп глухих не понадобится… Ляжет где-нибудь в чащобе и не встанет никогда… Постоит привычная лошадь, не связываемая и не спутываемая почти никогда, там, где ее хозяин оставил, да не выдержит – уйдет тихо, голод заставит…

      Не ко Господу взывала теперь душа эта темная, а о жизни самой сожалела. «…Но прошагаешь одиноко, – снова вспомнив старую боль, повторил он, – под низким небом… до беды. Протерпишь жизнь до дна, до срока… И занесет следы»… Углубился, чему-то скалясь, в чащу и исчез навсегда. Напрасно потом виноторговец еще несколько раз спускался в опустевший подвал с тугим свитком чистой хорошей бумаги.

     

      24 Глава о короле Гарте — I – «Справедливом»…

     

      Обстоятельства снова вынуждали его быть дипломатом. Принц, давая время на раздумье, деликатно извинился и попросил минуту подождать… Впрочем, вернулся быстро, только в порядок себя привел и сменил пропотевший парик на отросших волосах. Пригласил наверх в библиотеку. Предложил сесть, сам остался на ногах. Герцог подумал и не сел. Беседуя, стали медленно расхаживать вдоль запертых грабовых шкафов, где за толстыми разноцветными стеклами береглись дорогие рукописные фолианты и новые печатные тома. Старик пожалуй отказался от кресла не потому, что неудобно рассиживаться в присутствии будущего монарха, остававшегося на ногах, а скорее по привычке не подчеркивать свой возраст. Принц же самолюбиво прятал усталость. Переживания увечного с детства …

      – …Ведь короли побеждают не собственным клинком? – убеждал старый вояка без вдохновения и будто устало. – Даже – не одними только армиями…– Принц, было видно, понимал его с полуслова, но не перебивал и тоже не вдохновлялся беседой… «Ну, мальчиком он всегда был умным, – подумал грустно Рог, – а обрывать болтливых стариков еще не научился»… Герцог сам сразу спохватился, замолк. – И потом… – Он головой все же укоризненно качнул на растения: – Это же – сад?..

      Гарта замечание не задело – равнодушно плечами пожал:

      – Но до этого, здесь дедов манеж был… – сообщил он вежливо, понуждая себя к разговору. – Проводились боевые игры. Брат рассказывал. Да я и сам немного помню… Женщину лошадью убило.

      – Графиню Ферзай, – готовно подтвердил дядя, и оба принужденно замолкли.

      – Дед, говорят, – продолжил принц, снова делая усилие над собой, – тоже был хром? Это на войне с жузами…

      Юноша, видимо, лукавил. Он, было похоже, хотел свернуть старого дядю на ностальгические воспоминания и избежать, таким образом, неприятных тем. Он никогда не хотел никого обижать без нужды. Тем более, что старый Рог все же до коронации отложил свое «черное монашество» и согласился помогать ему, хотя бы это время… Старика же задел принужденный тон разговора, это лукавство, да и собственная растерянность. Он, привычно круто, «взял себя в руки». Резко расправил пышные усы тыльной стороной руки и продолжил сжимать перчатки, словно чье-то горло… Он решил перейти к вопросам в лоб:

      – Почему ваш брат… до сих пор не в столице? Это «демонстрация»?

      – Он прибудет на коронацию…

      Гарт, взглянув мельком, увидел, что такой ответ не удовлетворяет встревоженного Дядю и, немного подумав, решил объясниться: Отречение от прав наследования в пользу младшего принца старший наследник подписал только потому, что у ж е женат. Законно обвенчан епископом Кебберийским Хан-Пирой в Мавшлийском кафедральном соборе с крещеной иностранкой. Таким образом, этот мезальянс препятствует назначенному династическому союзу с принцессою Ошской, «а равно и любою другой». Только Гарт-младший вполне может теперь… Все остальное же – словеса. Герцог с сомнением покачал головой, но удержался от «уточнений». Тогда принц, недовольно покосившись, продолжил тихо:

      – Есть еще одно… Некий Тим Биркон. Это друг, близкий друг адмирала Гартвена… – голос принца зазвучал тихо и жутко. – …Но это и любящий сын моего личного врага, графа Эры Биркона, арестованного «за вызывающее игнорирование закона», по моему приказу и уже доставленного сюда.

      – Это так серьезно? – Герцог удивленно смотрел на мрачно сосредоточенного принца. Тот отвел глаза в сторону окна и молчал. Старик опять только лысеющей головой покачал и тоже предпочел сменить тему: – А что же с этим… вашим жузом… Гигу? Или… – Как его? – лекарем… Вы ведь совершенно перестали хромать! Это просто чудо…

      Герцог уже забыл обо всем остальном. Он со стариковским любопытством всматривался то в лицо принца, то в ноги его… Не помнил даже на какую из них была хромота. Принц вздохнул и печально перекрестился. Рассказывая о смерти лекаря, он еще больше мрачнел – злая память душила… Старик же не замечал этого, молча слушал, потом не выдержал: деду принцев, отцу своему – Кровавому Эрику… – посочувствовал, что ли? Не будь тот хромым, может статься, и не был бы так свиреп?.. А не воевал – хромым бы не был. Тоже ж – мысль. …Согласились оба.

      От смерти лекаря естественно и перешли к графскому «плену»: Если бы не господин Паппель… Да, конечно, – конечно! – теперь уже «Гок»… Паппель. В этом и нет никакого сомнения. Ни у кого… Он очень опытен в таких делах. Вчетвером – против шестерых матерых наемников?.. Профессионал. Сначала просто выкупил одного… Герцогу можно не объяснять. Опытен очень Ной Паппель – это и по теперешним его делам видно. Бога молить нам, что он не на стороне врагов. Что, Ваше Высочество, хотел этим сказать? …Только то, что сказал: очень мог этот «опытный» господин и врагом оказаться. Благодарение Богу – это не так.

      Тема снова была заменена. А прежний Премьер – Файл? Удивительного ума и силы был господин, не так ли?.. Отчего эта ненависть между ним и братом? Принц Гартвеен неумолим и в этом… Ведь бывший Премьер никогда особенно не интересовался южной эскадрой? Почти не бывал в Мавшли… Они же совершенно не виделись?.. Ах, – потому и не виделись?! Так в чем же там дело? …В юном возрасте еще, слышал, интимное… Что-то разговор все время так и норовил коснуться чегото такого, чего оба и не думали касаться и не хотели в общем. Неприятное другому говорить… Зачем?! Но вот ведь… Непросто рождается близость, и редко – сразу. Они оба одновременно подумали об этом.

      – Этот ваш Паппель… Гок… – Герцог оговорился, но не стал поправляться. Потом уж он и всегда станет так за глаза величать премьер министра: «Паппельгок»! Понравилось: – Он все же получил от Мировой церкви вести?

      Принц, помедлив, подтвердил, но счел нужным уточнить:

      – На коронацию прибудет посланник… Он видимо и возглавит нашу осиротевшую церковь.

      Герцог еще раз задумчиво поклонился, и собеседники учтиво расстались. Не получилось… Что ж, время пока терпит.

      Будущий монарх наконец вернулся к привычному месту — письменному столу. Поерзав, он с детским удовольствием вытянулся в обширном бархатном кресле отца. Его ждали важные государственные бумаги и очень взрослые проблемы: Беспорядки в приграничном Эсгессе, совершенно очевидно неслучайные по времени и месту… Надо вводить войска или прощать долги и уменьшать налоги. Денег и так-то… А войска все в деле. …Или ненадежны. «Но!..» – пришла на ум неожиданная злая догадка: Любимец соседа, устроившего «Налоги гражданам, долги – Столицам», граф Эра Биркон, «Личный враг короля Гартнуса» арестован за шпионаж и борется с насекомыми в подвале Агинской Дальней службы… Можно отдать «по-соседски» за покой на границе, в память об этом Тиме… Но долго: Гонец, дипломатические ужимки, торговля… Что еще? …Открытие собора Святого Себастьяна в Гархе, грабежи на островах, средства на ирригацию и дороги, запасы продовольствия в северной провинции… О, господин Рог! Как же это и вы так… Помочь обещались. Хотя? Война, чему тут»…

      За окном на пустынную набережную снова стал валить снег.

     

      Вместо ЭПИЛОГА

      Еще до коронации, приуроченной к рождественским торжествам, агинцы почувствовали некоторые перемены. Прошел слух, что Герцог вновь возглавит армию. Новый Премьер, вернувшийся недавно из Мавшли вместе с будущим монархом, которому, утверждают, спасал там жизнь и честь, действует теперь рука об руку с Герцогом, руководя лично гвардией. Гвардейские же наряды трудятся сегодня быстро и повсеместно, кроме, конечно, флота… Но казни, похоже, пошли на убыль. Боязно сказать – даже почти прекратились! Арестовывать стали по первому подозрению бывших членов «Тайной армии»… Посажены в Крепость два бывших министра, оказавшихся ворами, растлителями и тайными «чернокнижниками»… Да! – разыскиваются даже и магистры «Церковной стражи»?! Все, конечно, скрылись загодя. Tайную канцелярию не обошло тоже. Многие из уволенных сразу скрылись, опасаясь обещанного суда. Но, да Бог с ними. Что они теперь? Ждут своего часа?.. И что ж… Пусть. Мы ждали, теперь они. Это естественно.

      Продуктов, правда, не прибавилось, нет. В слободе, слух был, – эпидемия началась: Но, — тьфу, тьфу! — не чума, не дай Бог… Просто дрянь всякую с голодушки жрать начали. Хотя уже с Севера в столицу обозы собирают. Может, врут? Успокоить хотят… Но обозы эти что-то очень медленно собираются. Не хотят, как всегда, делиться ни господа, ни простые… Ведь такой год проклятый? Бунтуют. …Это уже похоже на правду. Кое-кого «в железо» взяли. Но, заметьте, не вздернули! Ничуть. Посидят — подумают… Целее будут. Ведь с нашим братом без тюрьмы как? Особенно по нынешнему времени… Никак невозможно! Если подумаешь, как следует, – жить без «железа»… Невозможно. Точно нельзя. Никак! …Да и казни, похоже, не на долго отменены. Посмотрите – после коронации… Может, не так кучно, как было? Хотя… Чертова кухня, кто знает. Конечно – тоска об этаком думать. И что тут придумаешь? …А кто придумает – королю прошение шлите. Он прочтет. Этот, слышал, читает. Вникает! Пока не надоело. …Но! Господа мои… Это, что ж… Это все-таки, похоже,.. – мир?! Мир в Агине?

      Надолго ли?