Ант Скаландис

Спроси у Ясеня

        
        

        
        Кто   управляет нашим   миром?   Президенты великих   держав?   Миллиардеры? 
Спецслужбы? Или все-таки тайные общества, издревле контролирующие все на свете? 
У   героев нового романа Анга Скаландиса особое мнение на этот счет.   Суперагент 
Ясень - из тех, кого не удается убить с первого раза, а его любимая - Верба - и 
вовсе заговоренная.   И   они вдвоем непременно должны разгадать зловещие замыслы 
темных сил. 
        
        Моим немолодым родителям,   которые вопреки всем ожиданиям сумели понять 
и полюбить эту книгу 
        
        Все   сюжетные линии   романа   являются чистейшим вымыслом,   а   возможные 
аналогии   между   описанными   и   реально   имевшими   место   в   жизни   ситуациями, 
событиями, документами следует считать абсолютно случайными. Это касается любых 
совпадений в   именах,   фамилиях,   фактах   биографий,   названиях фирм   и   прочей 
конкретике.   Исключение составляют отдельные   исторические фигуры,   такие,   как 
Ю.В.Андропов,   М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин, и некоторые другие, поневоле ставшие 
в каком-то смысле героями этой книги. 
        
        Автор     считает    своим    долгом    выразить    благодарность    военному 
консультанту,   кандидату   технических наук,   доценту,   полковнику   Житомирскому 
Борису Леонидовичу за помощь в работе над романом. 
        
        Часть первая 
        АГЕНТАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ 
        
        Говорят,   если вы намереваетесь раздавить помидор, то берите созревший. 
Зеленый тоже можно, но его раздавить труднее. 
        Виктор Островский. "Я был агентом Моссада" 
        
        Глава первая 
        ПИАНИНО В КУСТАХ 
        
        Я опоздал на последний автобус. Это было нормально. Для данного периода 
жизни просто закономерно. А период выдался скверный. Еще в конце моего любимого 
месяца мая все пошло кувырком. 
        Сначала я   потерял работу   и   сразу   вслед   за   этим   -   друга,   шустро 
занявшего   освобожденную (от   меня)   должность начальника издательского отдела. 
Потом я   сильно разбил машину.   Очень сильно.   А   чинить ее было не на что.   Во 
всяком случае,   так считала Белка.   "Сначала работу найди - потом будешь машину 
чинить".   По-моему,   это   бьиа   ужасная   глупость,   о   чем   я   и   говорил Белке 
постоянно.   А   работу я   вообще искать не хотел,   просто хотел летом отдохнуть, 
оглядеться, пожить в деревне, может, написать новый роман. Словом, из-за машины 
мы   крепко поругались.   Белка кричала:   "Да чини ты свою поганую тачку!   Уезжай 
куда хочешь!   Отдыхай где   угодно!   Проедай все   деньги!   Только без   меня!"   И 
повторялось это все с   утомительной регулярностью,   так что в какой-то момент я 
действительно был готов развернуться и   уехать.   И вдруг умерлa мать.   Говорят, 
общее горе сближает.   Но,   во-первых горе было не очень-то общим,   а во-вторых, 
нам обоим хватило чувства такта лишь до девятого дня.   Потом мы начали ругаться 
с   удвоенной   силой,   как   бы   пытаясь   наверстать   упущенное   за   девять   дней 
трагической тишины.   И   до   того мне   стало тошно,   что я   даже машину решил не 
чинить.   Все равно ведь за   один день мне ее   никто бы не сделал,   а   рвануть в 
деревню хотелось немедленно. Иначе (я слишком хорошо знал и себя, и Белку) я бы 
уже   через день   переменил решение и   снова увяз   в   болоте бытового идиотизма. 
Итак, я ушел из дома. 
        Была суббота.   Белка уехала к тете на дачу в несусветную рань, и, когда 
она   закрывала дверь,   я   сделал вид,   что   сплю.   Потом   встал,   позавтракал и 
неспешно собрался. В последний раз задал корму нашему роскошному сиамскому коту 
Степану -   насыпал "Вискас" в   специальную мисочку и оставил на кухне тоненькую 
струйку воды   из   крана -   по-другому Степан пить   отказывался.   Расставаться с 
верным другом было,   конечно,   грустно,   но, что поделать, Белка любила его еще 
сильнее. 
        Потом я уложил все необходимое в рюкзак:   еды дня на два,   блок любимых 
сигарет   "Голуаз" в   синих   пачках,   резиновые сапоги,   стопку   чистых   листов, 
несколько ручек и шестой том Стругацких с "Малышом", которого могу перечитывать 
бесконечно.   Наконец извлек   из   антресольных дебрей завернутый в   тряпку "ТТ", 
доставшийся мне   год назад за   символическую цену -   триста баксов.   Продал его 
один надежный знакомый Майкла,   я мог быть уверен,   что оружие не в розыске. Но 
Белка, конечно, психовала и только через полгода перестала спрашивать, когда же 
за   нами   придут.   Применять "ТТ"   по   прямому назначению мне   еще   ни   разу не 
приходилось,   ну   а   на   пустых   бутылках я,   разумеется,   уже   потренировался, 
забравшись однажды поглубже в лес и не пожалев двух патронов. 
        Для Белки осталась записка следующего содержания: 
        "Уехал   в   Заячьи   Уши.   Возвращаться   не   намерен.   Надоело   все.   Зое 
Васильевне и Марку Львовичу большой привет. Андрюшку забывать не буду. 
        Миха. 
        Т'.   .У.   Забрал пушку и полторы штуки гринов. Остальное можешь тратить 
как хочешь". 
        Остальное - это еще четыре штуки с хвостиком,   которые как раз накануне 
вернул нам Майкл,   державший их   под восемь процентов.   Три штуки мы собирались 
отдать Лене под десять на   весьма долгий срок,   так что Белке нашлось бы на что 
жить без всякой работы.   А если еще учесть,   что осталась квартира моей матери, 
где перед смертью она жила совсем одна,   и   квартиру эту,   конечно же,   сам Бог 
велел сдавать... Да что там! Честно говоря, все Белкины проблемы я как-то сразу 
выкинул из головы. Впереди у меня были Заячьи Уши - наша замечательная   деревня 
с редким названием и редкими сохранившимися домами, с заросшей травою улицей, с 
аистами на поржавевшей неработающей водонапорной башне,   с чистейшим воздухом и 
с удивительной тишиной,   в которой,   должно быть,   так славно работается. Я уже 
года   два   не   писал   ни   строчки,   если   не   считать   предисловий,   аннотаций, 
договоров, смет и прочей чепухи, а в деревне трудиться творчески мне и вовсе не 
приходилось - там бытовуха заедала   похлеще, чем в городе. И вот теперь я шел и 
думал о   новом романе.    Да,   я   именно шел,   а не ехал,   потому что опоздал на 
автобус.    Чуть   больше   двух   лет   назад   я   купил   "шестерку",   стал   заядлым 
автолюбителем и   очень   быстро   разучился ездить в   наши   Уши   на   перекладных. 
Поэтому   теперь    напутал   что-то    с    расписанием,    безумно   долго    прождал 
обшарпанного,   разбитого "Икаруса" в   Твери,   а   в   Старице   просто   опоздал на 
последний транспорт.   Путь   предстоял неблизкий -   почти тридцать километров по 
пустынному узкому шоссе с очень слабой надеждой на попутку. Грузовики в субботу 
вечером здесь практически не   ездят,   а   дачники на   легковушках (по себе знаю) 
никогда не останавливаются: либо нагружены под завязку, либо просто боятся, тем 
более   когда   их   тормозит одинокий мужик   подозрительного вида.   Пуганый нынче 
пошел народ. 
        Я вышагивал по шоссе грамотно,   придерживаясь левой стороны,   навстречу 
предполагаемому транспорту,   но   транспорта   не   было,   даже   встречного,   а   в 
качестве попутки   один   раз   промчался какой-то   безумный "Мерседес",   кажется, 
"шестисотый",   смотревшийся довольно дико   в   этих   малообитаемых краях.   Снова 
наступила долгая   душная   тишина   летнего   вечера,   в   которой слышалось только 
гудение случайных жуков и мух над лугами да стрекотание придорожных кузнечиков. 
Потом где-то вдалеке,   явно приближаясь,   затрещало насекомое покрупнее - летел 
вертолет.   "Вот бы подбросил!" - пришла нелепая мысль.   Звук усиливался. Но тут 
его начал заглушать более радостный для меня шум:   позади, за поворотом дороги, 
ревело что-то   большое и   тяжелое вроде   "КамАЗа".   Однако грузовик оказался не 
менее безумным,   чем давешний "Мерседес":   он   пронесся мимо на   скорости около 
стольника,   не   обращая ровно никакого внимания на мою вскинутую руку.   Я   даже 
присел от   обиды на пыльную траву у   обочины -   все-таки отмахал уже километров 
восемь.   И   тут появился вертолет.   Он выскочил из-за деревьев совсем близко от 
меня, наверно, в полукилометре, не больше, и начал стремительно приближаться. 
        "Что ж   он там,   садился,   что ли?"   -   удивленно подумал   я,   провожая 
взглядом гигантскую металлическую стрекозу в   боевой   маскировочной раскраске и 
абсолютно без каких-либо опознавательных знаков.   Стрекочущее чудовище проплыло 
прямо над моей головой,   довольно низко,   мне даже показалось,   что я   чувствую 
ветер,   поднимаемый лопастями пропеллера,   и   я   отчетливо увидел в вертолетном 
брюхе   черный   провал открытого люка.   Какая-то   неведомая сила   заставила меня 
съежиться,   поднять плечи и прикрыть голову руками. Выстрелов не последовало. И 
я мрачно произнес вслух, чтобы стряхнуть наваждение: 
        - Шиза поперла. 
        Я действительно очень устал.   Страшно устал.   Три года без отпуска. Три 
года бесконечной погони за инфляцией,   за ускользающим благополучием, за тающим 
здоровьем,    за   умирающей   любовью,    за   недостижимой   в    наше   дикое   время 
литературной славой... Суета сует, господа. 
        Ноги налились вдруг тяжестью.   На   лбу выступил пот.   А   я   еще шел всю 
дорогу   в   штормовке.   Старая   привычка -   любовь   к   большим карманам.   Может, 
действительно присесть передохнуть? Эх, сейчас бы холодненького пивка! 
        А   в   рюкзаке только   термос с   чаем   да   фляжка коньяку.   А   вокруг не 
ослабевающая даже к вечеру августовская жара...   Ну ладно,   вот сейчас дойду до 
ближайшей деревни и спрошу холодного... нет, пива там, конечно, не будет, а вот 
молочка налить могут. 
        Однако до деревни я не дошел. 
        Слева   у   дороги,   сразу   за   очередным   поворотом стоял   под   березами 
новехонький черный   с   серебристыми полосками "Ниссан-Патроль".   В   общем-то   в 
коллекции безумного транспорта,   встреченного мною в   этот вечер,   он смотрелся 
уже вполне нормально, но внимание, конечно, привлек. Тем более что это бьиа моя 
любимая марка,   моя мечта. Я всегда говорил: "Вот будет много денег, куплю себе 
"Ниссан-Патроль" - самый лучший из джипов". 
        Теперь я уже не могу вспомнить точно, почему тогда сразу сошел с дороги 
и   очень   решительно направился к   "самому   лучшему   из   джипов".   Может   быть, 
надеялся,   что   меня подбросят (не   глупо ли   это?),   может,   хотел попросить у 
хозяина холодного пивка (еще глупее),   а   может,   просто решил в   очередной раз 
полюбоваться на свою мечту (совсем глупо). Но так или иначе, а Я подошел к нему 
очень близко. 
        Могли в машине сидеть бандиты? Могли. Подумал я об этом? Возможно. Даже 
скорее всего.   Пистолет я   переложил из рюкзака в карман штормовки еще в начале 
пути,   а   теперь   довольно нервно   сжимал его   рукоятку пальцами.   Я   подошел к 
"Ниссану" вплотную и первое,   что увидел, - упаковку пива "Туборр" в багажнике. 
Упаковка   бьиа   вскрыта:   из   двадцати четырех   не   хватало   двух   банок,   и   - 
провалиться мне на этом самом месте! - пиво было холодным: полиэтилен отчетливо 
запотел,   да и на баночках проступили искрящиеся капли.   Второе,   что я увидел: 
людей в   машине не было.   Не было их и вокруг.   Никого.   Третье,   что я увидел: 
открытая водительская дверца.   И, наконец, четвертое: в замке зажигания торчали 
ключи.   От   вида этих ключей у   меня сразу закружилась голова.   Я   инстинктивно 
схватился за дверцу,   чтобы не упасть,   и   еще раз воровато огляделся.   Никого. 
Тишина.    Только   кузнечики   стрекочут.   Из   открытого   "бардачка"   выглядывала 
полупустая пачка "Парламента".   Я   как-то   автоматически протянул левую руку   и 
вытащил   за   длинный   двойной   фильтр   белоснежную сигарету.   Внезапно заиграла 
музыка,   как будто радио включалось от этого.   Я вздрогнул и уронил сигарету на 
сиденье.   Вытер испарину все   той   же   левой рукой,   которой так   неловко задел 
кнопку магнитолы,   потому что правой по-прежнему сжимал в кармане "ТТ",   поднял 
сигарету,   зажал в губах и прикурил от своей зажигалки. Потом сел под березой и 
задумался.   Собственно,   думал я пока лишь об одном - успею ли вытащить баночку 
холодного "Туборга" до возвращения хозяев... 
        Вот гак,   наверно,   и погибают идиоты. Что может быть нелепее: получить 
пулю в   лоб за банку пива,   а перед этим,   не исключено,   еще и убить кого-то с 
перепугу все за ту же банку... 
        "Спокойно,   Разгонов,   спокойно,   -   сказал я себе.   - Посиди,   покури, 
подумай.   Как   тебя   учил   Петрович на   тренировках по   самбо?   Никаких   резких 
телодвижений раньше времени". 
        Я посмотрел на часы. Было без десяти шесть. Сколько уже прошло? Судя по 
каплям на банках - немного.   Судя по ключам в замке - еще меньше.   Хотя... Надо 
бы следы вокруг изучить...   Изучишь. Посиди. Сигарета курится десять минут, как 
любит говорить Майкл.   Впрочем,   он говорил это давно,   когда мы все еще курили 
"Яву" и "Родопи".   Современные сигареты,   даже такие длинные,   как "Парламент", 
превращались в пепел гораздо быстрее. 
        Огонек уже дошел до угольной части фильтра и   умер.   Я выбросил окурок, 
снял рюкзак и   обошел машину кругом.   Мой   окурок,   мой рюкзак и   примятая мною 
трава   были   единственными видимыми следами возле "Ниссана".   Впрочем,   жесткая 
августовская перестоявшая трава, сухие березовые листья, тропинка, протоптанная 
к шоссе давным-давно, - где тут заметишь следы! А бычки, банки и бумажки не все 
бросают где попало.   Так что...   Сматываться надо.   Но почему? Как почему? Ты в 
Заячьи Уши шел?   Ну так и иди в Заячьи Уши.   Тебя сюда никто не приглашал. А-а, 
ты   все о   пиве страдаешь!   Клептоман.   Думаешь,   сигарету все равно уже украл, 
значит,   можно и   пива взять - Бог простит.   Кстати,   пиво надо хватать скорее. 
Нет,   не потому,   что сейчас придут, пусть приходят - у тебя же "ТТ", а потому, 
что оно нагреется на этой жаре, противным станет. Верно? Неверно. Можно до ночи 
подождать, тогда оно опять остынет. Ну ладно, хватит!.. 
        Я   еще   раз посмотрел на   часы (немыслимым образом пролетело уже больше 
двадцати минут) и внезапно понял,   что страдаю совсем не о пиве.   Понял, почему 
не   могу   уйти так   просто с   этого места.   Здесь случилась какая-то   беда.   На 
радостях люди не бросают шикарных машин с ключами в замке зажигания.   Случилась 
беда -   это факт.   И,   значит,   я должен помочь.   Замшелая по нынешним временам 
логика рассуждений,   но что поделать,   так уж я   воспитан.   Для меня никогда не 
стоял вопрос:   зачем помогать?   Интересовало только, кому и как. Сейчас эти два 
вопроса были особенно актуальны. 
        Я   взял   еще   одну   сигарету   из   "бардачка"   и   выключил   "Радио-101", 
отвлекающее меня от размышлений.   Солнце начало заметно клониться к   западу.   У 
горизонта собирались тучи. 
        Я   просидел больше часа.   Никто не   приходил.   По   шоссе за   это   время 
проехало   несколько   "Жигулей" (возможно,   "Москвичей"),   один   "уазик"   и   два 
трактора.   Но мне уже было плевать на них.   А им,   в свою очередь, было глубоко 
плевать на человека, сидящего возле пустого "Ниссана". 
        Ну   хорошо,    попробуем   рассуждать   логически.    Вариант   номер   один: 
разборка.   Приехали на   двух   (или больше) машинах,   постреляли всех кого надо, 
включая водителя "Ниссана",   и уехали.   Трупы забрали с собой.   В этом случае я 
сижу и   жду милицию.   Или друзей убитого.   Или тех,   кто убивал.   Все они будут 
очень рады меня видеть.   Но   приехать могут не скоро.   Можно успеть слинять.   С 
машиной или без. Но с машиной потом все равно найдут. Сорок пять штук плюс все, 
что   с   этой машиной связано.   Можно обойтись и   без "плюса".   За   такие деньги 
убивают сразу,   не задумываясь.   А если отогнать машину поближе к Заячьим Ушам, 
взять из нее все,   что окажется полезным,   и бросить где-нибудь в другом месте? 
Но   это очень рискованно.   Очень...   Боже мой,   о   чем это я?!   Я   же перебирал 
варианты.   Итак, вариант номер два: машину угнали ради ценного груза, настолько 
ценного,   что сам "Ниссан" рядом с ним - тьфу! Бросили, как обертку от конфеты, 
и   умчались   на   какой-нибудь   другой   тачке.   А-а!   Да   ведь   они   умчались на 
вертолете,   том   самом,   без   опознавательных знаков.   Впрочем,   вертолет и   по 
первому варианту проходит отлично. Да только какое мне дело до этого вертолета? 
Он   бы уже три раза успел вернуться,   если бы захотел.   Ладно,   поехали дальше. 
Вариант номер три:   "Ниссан" - это ловушка, приманка. Для кого? Для меня? Очень 
остроумно.   Значит,   крупный зверь, которого ловят, еще не появился. Или уже не 
появился.   Могли его прибить по дороге?   Могли.   И совсем не те, кто ловит. Да, 
вариантов тьма. Но, если хорошенько подумать, многие из них отпадают... Кстати, 
какой там у нас номер?   Номер был желтый,   то,   что раньше называли "эспэшный". 
Возможно,   машину взяли в   прокате.   Это уже вариант номер четыре.   И   в   таком 
случае ее   начнут искать еще   позже.   И   скорее всего   искать будет милиция.   А 
случай стандартный,   рутинный...   В общем куковать мне туг добрую неделю.   Так. 
Какие еще возможности?   Больше в голову ничего не приходило.   Оставались только 
варианты из области фантастики: шпионские страсти, инопланетяне, путешествия во 
времени, материализация желаний по щучьему велению... 
        Я   уже перешел на "Голуаз",   стыдливо оставив в   пачке несколько штучек 
"Парламента".   Во   рту   пересохло,   голова   сделалась совершенно квадратной,   и 
теперь,   когда часы показывали почти восемь,   проблема с   пивом решилась как-то 
сама собой.   Было уже просто глупо задаваться вопросом:   а можно ли?   Не то что 
страха,   но   и   сомнений   ни-    каких   не   осталось.   "Ниссан"   казался   теперь 
совершенно своим, родным, и все, что в нем находилось, тоже как бы принадлежало 
мне. 
        Я по-хозяйски открыл обе стзорки задней двери,   которую тоже не заперли 
на ключ,   и   выудил из упаковки зеленовато-золотистую баночку "Туборга".   Пиво, 
конечно,   нагрелось,   но было еще ничего, и примерно половину я выпил, почти не 
отрываясь, с истинным наслаждением. А потом медленно дососал остальное. И вдруг 
почувствовал, как спиртное ударило в голову. В общем, ничего особенного. Бывает 
такое состояние организма, когда алкоголь действует очень быстро и сильно. Это, 
например,   состояние крайнего   утомления или   полной   расслабленности.   У   меня 
скорее было второе:   я   медитировал под   этой березой,   как Будда под священным 
деревом бо. Бесконечными размышлениями я почти загнал себя в транс. Но вместе с 
пузырьками пива откуда-то из глубины поднялся вопрос: что же теперь делать? 
        Я тихонечко рыгнул и сам себе сказал вслух: 
        - Пора принимать решение, дурень! 
        Дурень взял еще   одну штучку "Парламента",   забрался уже совсем внаглую 
на водительское сиденье и закурил от электрозажигалки. 
        Прошло больше двух часов. 
        Солнце неумолимо падало за горизонт.   Погода портилась. Там, на западе, 
собирались тучи, и наконец стало немного холодать. 
        В   голове так   шумело,   что   в   какой-то   момент я   подумал:   "Вот она, 
ловушка!   В баночке-то было не просто пиво,   а какая-нибудь дрянь психотропная. 
Вербуют, сволочи!" 
        И   вот   когда полезла в   голову этакая ерунда,   я   отмахнулся от   нее и 
сформулировал свой выбор.   Я   мог:   первое -   уйти;   второе - уехать;   третье - 
сидеть и   ждать.   Первое стало для меня совершенно невозможным (глупо,   но я не 
ушел бы   уже ни за какие коврижки);   третье безумно надоело,   хотелось кушать и 
спать. И посему оставалось второе. Я решил поехать в свою деревню. Здесь, возле 
дороги,   у меня даже аппетита не было,   хотя голова,   безусловно, начала болеть 
именно от голода. 
         Решение созрело.   Оно было окончательным и обжало-. ванию не подлежало, 
хотя с позиций здравого смысла и не выдерживало никакой критики. Сказать, что я 
совсем не подумал о   последствиях,   было бы неправильно.   Я подумал.   Но как-то 
странно.   Я был совершенно уверен,   что милиция сюда не приедет и вообще машину 
эту искать не будет,   ведь ни следов крови, ни дырок от пуль, ни даже вмятин на 
ней не   было -   где повод для расследования?   Угон?   Не похоже,   ну,   совсем не 
похоже на   угон.   В   общем,   можно   было   утверждать с   очень   высокой степенью 
вероятности,   что   машину эту   будут   искать бандиты.   Почему же   я   не   боялся 
связываться   с   ними?    А   вот   это   уже   отдельный   вопрос.   Для   начала   надо 
разобраться, а кто такие вообще бандиты? 
         Лет   пять   назад   словом "бандит" называли вполне конкретный социальный 
тип человека -   этакого коротко стриженного,   небритого,   со   зверским взглядом 
мокруш-ника,   отмотавшего половину сознательной жизни на зоне,   бегло ботающего 
по фене и носящего с собой под ватником "Макаров", а за голенищем перо длиной в 
полторы ладони.   Сегодня все   у   нас переменилось.   Сегодня появились бандиты в 
изысканных костюмах-тройках   от   Кардена   и   бандиты с   полковничьими погонами, 
бандиты с удостоверениями ФСБ и с депутатскими мандатами, бандиты, говорящие на 
пяти языках, имеющие по несколько офисов в Вене и Лос-Анджелесе, появились даже 
бандиты с   министерскими портфелями и   бандиты...   Впрочем,   стоп,   а   то   ведь 
придется и фамилии называть.   А я сейчас не об этом - не о бандитах, которые на 
самом верху. Я сейчас говорю о бандитах, которые повсюду, которых стало едва ли 
не   больше,   чем   обычных граждан.   Попробуйте заняться каким   угодно бизнесом, 
какой   угодно   коммерческой деятельностью,   попробуйте сунуться в   торговлю (на 
рынке или   в   магазине -   неважно),   займитесь,   пусть даже в   частном порядке, 
куплей-продажей    недвижимости,     возьмитесь    за    расследование    серьезного 
дорожно-транспортного происшествия или   подайте иск   в   суд   по   какому   угодно 
поводу,   лишь бы на приличную сумму,   -   и   вы со всей неизбежностью вступите в 
контакт с   бандитами.   Вынуждены будете вступить.   Или придется бросить начатое 
дело.    Потому   что   бандиты   -    это   основа   основ   современного   Российского 
государства,   его   костяк,   база,   единственное структурное звено,   сохраняющее 
жесткость   и   удерживающее страну   от   окончательного развала.   Бандиты   -   это 
коммунисты сегодня.   Если скрупулезно посчитать,   окажется,   что группировок по 
стране столько же,   сколько раньше было райкомов. И, обратите внимание, никаких 
новых эсэнговских границ они   не   признают,   планомерно укрепляя свою власть на 
местах по всей территории бывшего СССР. Трудно сказать наверняка, есть ли у них 
Политбюро,   может быть,   даже и ЦК нет, и это, конечно же, недоработка, которую 
нужно срочно исправлять,   а вот первичные "партийные" организации функционируют 
отменно, ведут пропагандистскую работу среди населения, особенно с молодежью, и 
завоевывают с каждым днем все большее доверие.   Вот так по жизни назвать своего 
знакомого бандита парторгом как-то   даже   оскорбительно.   Парторги были   людьми 
официальными и потому все-таки чужими.   А с бандитами сегодня советуются, как с 
добрыми наставниками,   вызывают,   как участковых врачей,   и   точнее всего будет 
сравнить их   с   домашними психоаналитиками в   Америке   пятидесятых-шестидесятых 
годов. 
        В общем, были и у меня свои бандиты. Некие друзья Майкла, с которыми он 
меня познакомил на всякий случай. Случая до сих пор не представлялось, но жизнь 
постепенно приучала не слишком бояться бандитов и считать общение с ними чем-то 
абсолютно нормальным. Вот и теперь я был внутренне совершенно готов к встрече с 
представителями "новой власти". 
        По   логике закона и   морали,   я   не   имел права брать чужое.   По логике 
бандитов,   все, что плохо лежит, - твое. Я в своем решении опирался на какой-то 
средний вариант - на логику авантюриста: раз за машиной так долго не приходили, 
значит,   уже и   не придут.   "Пора не пора - иду со двора".   Детский сад,   одним 
словом.   Но в детство я впал не от хорошей жизни, как вы сами понимаете. Просто 
от   отчаяния.   Козырей-то   у   меня не было никаких.   Пистолет,   деньги,   умение 
драться,   умение соображать и даже все знакомые бандиты ничем бы мне не помогли 
при печальном повороте событий.   Но жизнь моя в последнее время стала настолько 
унылой, -что я мог сказать, как тот грузин из анекдота, которому при вступлении 
в   партию объяснили,   что от всех радостей привычных надо отказаться,   а   потом 
спросили,   готов ли   он жизнь за партию отдать.   "Конэчно,   готов,   -   печально 
ответил тот грузин. - На хрэна мнэ такая жизнь?" 
        Я тоже был готов.   Во всяком случае,   мне так казалось. Умирать было не 
страшно.   Страшно было вернуться к   той жизни,   какою я жил последние два года. 
Вот   что   толкнуло   меня   в   эту   нелепую   историю:   тоска,   отчаяние   и   чисто 
писательское любопытство пополам с природной склонностью к авантюризму. А еще - 
интуиция. Интуиция подсказывала, что я не погибну. В этой истории не погибну. Я 
смеюсь,   если кто-нибудь утверждает, что интуиция помогла ему предвидеть скачок 
доллара на   ММВБ,   но   когда дело касается жизни и   смерти,   тут уж,   поверьте, 
интуиция кое-что значит. 
        Итак,   решение созрело. Созрело в голове, а вот руки и ноги еще не были 
готовы слушаться.   Я словно вошел в ступор и,   положив ладони на баранку, очень 
внимательно смотрел через стекло на закат. 
        Алый шарик солнца в тот вечер не опускался за кромку земли, как обычно, 
а,   зависнув довольно высоко над горизонтом,   медленно таял,   растворяя в сером 
однообразии   внезапно   нахмурившегося неба   сначала   свой   нижний   край,   потом 
середину и   наконец верхнюю уже совсем тонкую светящуюся полоску.   Красный цвет 
равномерно   растекался   по    окоему,    и    все    пространство   на    западе    из 
скучновато-пепельного   становилось кремово-розовым.   Я   по-детски   загадал   про 
себя,   что вот как солнце сядет, так я и тронусь в путь, а солнце, точно назло, 
не садилось,   а   таяло,   как земляничное мороженое в   теплом молоке,   и   я   все 
смотрел и   смотрел на это розовое марево,   не понимая,   какой же момент считать 
окончательным заходом,   и все не решался,   ну никак не решался повернуть ключ в 
замке зажигания. 
        Березы над головой вдруг зашумели,   словно переговариваясь.   Поднимался 
ветер.   Я   глянул   назад   и   увидел   огромную   свинцовую   тучу,   наползающую   с 
северо-востока.   Туча мне не понравилась, и я решительно начал обратный отсчет: 
десять, девять, восемь, семь... два, один, пуск!.. 
        Я рисковал обнаружить,   что машина не на ходу:   допустим,   в ней просто 
нет топлива (это был бы уже какой-то пятый вариант).   И еще я рисковал попросту 
взлететь на   воздух   (в   случае примитивной ловушки на   крупного зверя).   Но... 
движок   завелся   в   одно   касание   и   продолжал работать   ровно   и   практически 
беззвучно. 
        "С Богом",   -   сказал я   про себя и   хлопнул дверцей.   В   тот же момент 
заорала сигнализация.   То   есть это я   поначалу так решил,   а   уже в   следующую 
секунду понял,   что   звук идет не   снаружи,   а   изнутри и   для   сигнализации он 
слишком   тихий.   На   панели   мигала   незнакомая фиолетовая лампочка.   Однако   в 
иномарках   бывает   много   незнакомого,   да   и   звуки   они   порой   издают   самые 
неожиданные.   Я   как-то   ехал   в   девятьсот   сороковой "Вольве",   так   она   при 
включенном моторе   и   незакрытой дверце   Полонез   Огинского начинала играть.   В 
общем,   я   не   очень всполошился,   просто призадумался,   но еще не успел ничего 
решить, когда после четырех или пяти гудков этого зуммера раздался голос: 
        - Ясень, Ясень, вызывает Тополь. Как слышишь меня? Прием. 
        Я молчал, онемев от страха. Ведь меня, как вора, схватили за руку прямо 
на месте преступления и сейчас начнут бить.   Бить будут серьезно, потому что за 
дело. Потому что я и в самом деле вор. 
        Голос повторил: 
        - Ясень, я Тополь. Отвечай. Я знаю, что ты в машине. Прием. 
        И   тогда (очевидно,   я   окончательно сошел с   ума) помимо воли и разума 
открылся мой собственный рот, и в эфир полетело следующее: 
        - Тополь, Тополь, говорит Ясень. Как слышишь меня? Прием. 
        -   Так-то оно лучше.   Ясень.   Слушай меня внимательно.   Сиди в машине и 
жди. И никаких телодвижений до следующей связи. Как понял меня? Прием. 
        - Понял тебя отлично: До связи, Тополь. 
        И передатчик затих. 
        "Ну вот и все,   - подумал я. - Смертный приговор подписан. Теперь можно 
выпить хоть все двадцать оставшихся банок пива.   Или сколько их   там?   Двадцать 
одна?   А потом коньячком добавить.   И даже закусить можно. И выкурить последнюю 
сигарету. Если успею". 
        Я   заглушил   мотор   и   как-то   автоматически приоткрыл дверцу,   еще   не 
понимая,   куда   собрался.   На   панели погас сиреневый огонек передатчика.   Ага! 
Значит,   он срабатывает вот так.   Я еще раз хлопнул дверью - огонек зажегся. "Я 
знаю, что ты в машине", - сказал этот Тополь. Прозвучало красиво, но ведь дверь 
можно было закрыть и   снаружи.   Или   я   все равно услышал бы   сигнал вызова?   А 
интересно, с открытой дверью он сможет выйти на связь? 
        Впрочем, глупый вопрос: к чему нужна связь, если ее так легко оборвать? 
Или все это сделано только ради конспирации:   переговоры при закрытых дверях. А 
вообще странный передатчик:   я ведь переходил на прием, ровным счетом ничего не 
переключая. 
        Мне вдруг ужасно захотелось снова поговорить с этим Тополем.   Страх? Да 
нет,   страх,   пожалуй,   уже прошел,   и скорее это опять было просто любопытство 
авантюриста.   Я   принялся внимательно изучать передатчик.   Кнопок на   нем   было 
немного,   и   после нажатия,   кажется,   третьей по   счету (к   чести своей должен 
заметить,   я запомнил,   какой именно) передатчик ожил.   Сначала захрипел, потом 
посвистел протяжно, и наконец уже знакомый голос спросил: 
         - Что случилось, Ясень? Прием. 
        -   Да   ничего не   случилось.   Просто хочу узнать,   сколько мне   тут еще 
торчать. Жрать охота, да и до дому бы добраться неплохо. Прием. 
        -   Жратвы в машине сколько угодно.   Пошукай в багажнике,   Ясень.   А вот 
насчет до дома добраться - это мы с тобой завтра поговорим. Прием. 
        - Что значит "завтра"? Мне тут что, ночевать, что ли? Прием. 
        - А ты понятливый,   однако.   Утром я тебя вызову. Утром. Понял? И упаси 
тебя Бог   до   утра куда-нибудь ехать.   Или сбежать.   Не   потому,   дружище,   что 
придется искать тебя,   время тратить,   силы - это бы еще полбеды. А потому, что 
опасно. Понял? Прием. 
        - А тут сидеть не опасно? Прием. Тополь выдержал паузу. Потом сказал: 
        - Здесь не так опасно.   Ты уж меня послушай.   А если что,   я до утра на 
связи. Вопросы есть? 
        - Есть вопросы! - крикнул я, не дождавшись слова "прием". 
        Что-то захрипело, и Тополь сказал: 
        - Повтори. Прием. 
        - Тополь,   слушай, Тополь, дело в том, - я все еще мялся, - дело в том, 
Тополь, что я-то совсем не Ясень. Понимаешь, Тополь? Правда, Тополь. Прием. 
        - А вот это ты брешешь,   парень!   Раз ты сидишь в этой машине - значит, 
ты Ясень. Понял меня хорошо? Конец связи. 
        Я было хотел вызвать его еще раз,   но сообразил,   что после такой фразы 
ничего более важного уже не услышу. 
        Я вышел из машины,   достал из рюкзака фляжку с коньяком (собственно, не 
с коньяком, а с дешевым греческим бренди "Александр") и сделал глоток на добрую 
треть стакана. 
        "Ну   вот   и   все,   старина,   -   сказал я   себе.   -   Был ты   начальником 
издательского   отдела,   членом   Союза   писателей,   когда-то   совсем   давно   был 
спортсменом,   потом инженером,   потом мелким коммерсантом, мужем и отцом. Да, и 
сыном. Совсем недавно. А еще - гражданином СССР. Бьиа такая удивительная страна 
на карте планеты.   И жил в ней неплохой,   в общем-то,   парень - Мишка Разгонов, 
молодой специалист,   литератор и мастер по самбо.   Но все это было. И прошло. А 
теперь ты - Ясень.   Ясень - и.   все.   Понял меня хорошо?   Понял отлично.   Конец 
связи. Или конец всему? Но, но, но!.. Мы еще повоюем! Я еще покажу этим тополям 
и дубам, кто такой Разгонов! Я так просто не сдамся..." 
        И   я уже готов был сделать второй жадный глоток из своей фляжки,   когда 
от дороги послышался визг тормозов и резкий хлопок закрывшейся дверцы. Я сжал в 
кармане рукоятку "ТТ" и выглянул из-за машины. 
        
        Глава вторая А ВОТ И ДЕВУШКА! 
        
        Сквозь    сгущавшиеся   сумерки   я    разглядел   яркие    задние    габариты 
"шестерки",   темно-синей или,   может быть,   черной,   заляпанный грязью и потому 
плохо   читаемый частный номер новейшего образца с   трехцветным флажком и   около 
машины   -   две   фигуры:   женскую,   буквально сорвавшуюся с   переднего сиденья и 
быстро двинувшуюся по   дороге,   и   мужскую,   вылетевшую из-за руля ей вдогонку. 
Водитель в два скачка догнал свою спутницу и схватил ее за локоть. 
        - Ну вот что, сука, никуда ты не пойдешь! - закричал, а точнее, заревел 
он несуразно громко и зло. 
        "Шизик, - подумал я. - Или просто пьяный. Но даже если это муж с женой, 
все равно есть повод поразвлечься". 
        И, сделав пару шагов в сторону шоссе, я окликнул их: 
        - Эй, на палубе! 
         Они     обернулись     одновременно,     и     женщина,     воспользовавшись 
замешательством обидчика,   выдернула свой локоть и,   очень ловко увернувшись от 
его второй руки, кинулась ко мне с криком: "Помогите!" 
        За те считанные секунды, пока она пересекала разделявшие нас пятнадцать 
шагов,   я успел увидеть,   что ей не больше тридцати,   что одета она со вкусом и 
явно по-городскому,   что   бежит она красиво,   как профессиональная спортсменка, 
даже в   такую минуту,   что сумочка у   нее совсем маленькая,   что ее недлинные и 
очень рыжие волосы уложены в изящную прическу у хорошего парикмахера,   что лицо 
у нее в веснушках,   а глаза - голубые даже в вечернем сумраке и что я в нее уже 
влюбился.   Последнее я, конечно, не увидел, а почувствовал, почувствовал сразу, 
а когда на какое-то мгновение задержал в своей руке ее ладонь, сладостный озноб 
удивительного,   забытого ощущения - ожидания счастья - охватил все мое тело, но 
я не расслабился, нет, а только, наоборот, осмелел, если не сказать - обнаглел. 
        -   Быстро   в   машину!   -   скомандовал я   ей,   кивнув назад,   в   сторону 
"Ниссана". 
        И   она исчезла за   моей спиной.   А   мужик уже шел ко   мне,   и   теперь я 
вынужден был обратить внимание на него.   И   очень своевременно.   Мужик был лет, 
наверно, сорока, лысоватый, на голову выше меня и заметно шире в плечах. Из-под 
коротких   рукавов   клетчатой рубашки   буквально выпирали его   тяжелые   бицепсы. 
Да-с, весовая категория не моя. Нет, я, конечно, без боя не сдамся, но нужен ли 
мне сейчас этот бой? 
        - Ты кто такой?! - рявкнул громила из "Жигулей". 
        - Какая разница!   - ответил я.   - Вали отсюда.   И сделал осторожный шаг 
назад. Я отступал с достоинством, принимая откровенную боевую стойку, даже руку 
из кармана вынул, а про себя подумал: "Возможно, он просто здоровый от природы. 
Но вряд ли.   Все-таки это руки настоящего спортсмена.   Дай Бог, не боксера и не 
самбиста,   но   все равно дело может принять серьезный оборот.   Пролить кровь за 
прекрасную незнакомку - это, конечно, красиво, однако только в том случае, если 
выходишь победителем,   но если очнешься утром,   а рядом ни прекрасной дамы,   ни 
соперника, ни бумажника с деньгами... А то, бывает, и вообще не очнешься..." 
        Все эти мысли промчались у меня в голове примерно с той же скоростью, с 
какой   горнолыжник размышляет,   куда   ему   повернуть перед очередным флажком на 
трассе гигантского слалома.   И вывод был готов через две секунды:   рука нырнула 
обратно в карман. 
        - Да ты кто такой?! - снова взревел громила, надвигаясь. 
        - Стоять!   - сказал я с холодным бешенством,   усилием воли заставляя не 
дрожать поднятую руку   с   пистолетом.   Все-таки   первый раз   в   жизни целился в 
живого человека. 
        - Да ты что,   офонарел,   что ли?   - как-то неправдоподобно тихо спросил 
мой враг и напряженно замер, по-моему, оценивая расстояние между нами спокойным 
взглядом профессионала. 
        Когда выхватываешь оружие и   не   стреляешь в   ту   же секунду,   как учат 
учебники и   инструктора по боевому самбо,   ты рискуешь в основном тремя вещами: 
первое -   кто-то   может   тоже   выхватить оружие и   выстрелить раньше;   второе - 
оружие могут вырвать из   твоих рук и   применить против тебя;   третье (специфика 
нашей замечательной страны) - от тебя удерут, а потом накапают в ментов-ницу. В 
данном случае третье исключалось:   он не знал меня,   а   стоящий позади "Ниссан" 
должен   был   отбить   всякую   охоту   от   знакомства.   Второе   он   исключил   сам, 
внимательно просчитав свои   и   мои   возможности.   А   первое оставалось,   строго 
говоря, под вопросом, но, кажется, он все-таки был безоружным. 
        - Вали отсюда, - повторил я почти добродушно.- Девушка попросила меня о 
помощи.   Этого достаточно.   Так что садись в   свою тачку,   и чтобы через десять 
секунд тебя здесь уже не было. Я начинаю считать. Раз... 
        Он медлил. 
        - Два... - Я держал теперь пистолет обеими руками. 
        -   С-сука,   - процедил он сквозь зубы,   сплюнул,   повернулся и не спеша 
зашагал к "Жигулям".   Наверно,   он был из тех людей, которые совсем не привыкли 
убегать. 
        И я подумал: "Ну, ладно, приятель, сейчас мы тебя испытаем". 
        Когда я громко произнес "Девять!",   он уже закрыл дверцу, но машина еще 
стояла.   По счету "десять" я   выстрелил (в воздух,   разумеется).   Уж очень было 
интересно,   как   он   себя поведет.   И   этот персонаж не   обманул моих ожиданий: 
"жигуль" взревел - очевидно, он вдавил педаль в пол на первой передаче и рванул 
с места,   как "Мерседес", причем сильно вильнув вправо (то ли занесло, то ли он 
специально вывернул руль из соображений безопасности). 
        Я   фомко и   радостно расхохотался,   уронил "ТТ" обратно в карман и лишь 
тогда оглянулся. 
        Спасенная мною   красавица стояла   совсем близко и   смотрела на   меня   в 
упор,   но в глазах ее были вовсе не благодарность и обожание,   а растерянность, 
недоверие,   страх и   еще что-то странное,   чего я   не мог назвать,   но понимал: 
именно   это   чувство для   нее   сейчас   главное.   Упрек?   Разочарование?   Обида? 
Бессильное отчаяние? Ей было плохо, и я брякнул первое, что пришло на ум: 
     - Не бойся, дурашка, я тебя не обижу. 
     Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же - ноль изменений. 
        - Пистолет-то газовый, - соврал я. - С этим парнем все в порядке. 
        Этот новый заход тоже не   дал   эффекта.   Она   лишь нервно втянула носом 
воздух, и я счел нужным прокомментировать: 
        - Ветер не в нашу сторону. 
        Но   она,   кажется,   даже не поняла,   к   чему я   это сказал,   и   еще раз 
шмыгнула носом. Она плакала. 
        - Господи, да что с тобой?! - Я вдруг словно проснулся. 
        И тут она,   покачнувшись, сделала два неверных шага, упала мне на грудь 
и заревела в голос. 
        -Вот те на! Девочка моя, я что-то не так сделал? 
        Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал-обеим. 
        - Нет-нет,   извини меня,   все нормально,   я просто очень перепсиховала, 
просто испугалась очень,   у   тебя сигареты есть,   дай закурить,   а еще бы лучше 
сейчас выпить,   холодно очень,   холодновато,   устала я как собака,   ты-то здесь 
чего делаешь,   на ночь глядя,   грибы,   что ли,   собираешь, тачка у тебя крутая, 
спасибо,   спасибо,   что "Голуаз",   я люблю "Голуаз",   особенно синие,   а выпить 
дашь, коньяку бы сейчас неплохо... 
        Вот так она и   говорила:   без пауз,   без интонаций,   тихо,   неуверенно, 
словно заученный текст на незнакомом языке.   А я смотрел на ее лицо,   на мокрые 
голубые   глаза,    на   бледные   щеки,    где   веснушки   перемешались   со   следами 
размазанной туши,   на   дрожащие губы и   таял от нахлынувшей нежности.   Я   вдруг 
вспомнил,   кого она мне напоминает. Майку Глумову из "Малыша" Стругацких, Майку 
Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого года.   А 
потом   я   вспомнил,   кто   еще   напоминал мне   мою   любимую Майку   -   знаменитая 
фигуристка   Лозова,    имя   которой   гремело   лет   пятнадцать   назад.   Лозова... 
Чистякова...   Боже!   Ну вот я и вспомнил о Маше Чистяковой.   К чему это сейчас? 
Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете... 
        - Тебя зовут-то как? 
         - Татьяна. 
        -   Ну,   слава Богу,   не Маша,   -   сказал я какую-то глупость и добавил, 
представляясь: - Михаил Разгонов, известный писатель. 
        -   Правда,   что   ли?   -   спросила она,   словно   и   впрямь знала   такого 
писателя. 
        - Могу показать членский билет. 
        - Не надо. 
        Мы стояли на узкой тропинке очень близко друг к   другу и курили.   Стало 
уже   совсем темно,   и   только огонек сигареты при   каждой затяжке выхватывал из 
мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах. 
        - Пошли, - сказал я, - чего тут стоять? Я же коньяку обещал.           
        "Ниссан" уютно светился изнутри маленькими внут-рисалонными лампочками, 
и   мне вдруг пришло в голову,   что,   прежде чем доставать свою походную фляжку, 
следует,   как выразился этот Тополь, "пошукать в багажнике". Почему-то я решил, 
что там и коньяк будет. И можете удивляться, но я не ошибся. 
        Коньяк я увидел почти сразу, едва открьи большую створку задней двери и 
смахнул с верхней коробки в сторону бесчисленные пакетики с орешками,   сушеными 
фруктами,    конфетами   и    печеньем.    Я    увидел   коробку   коньяка   "Хэннеси". 
Запечатанную коробку. Сомнений не было. Это я возил в коробке из-под компьютера 
картошку или в   коробке из-под голландского бренди Андрюшкины шмотки.   А в этой 
машине коробок "из-под"   явно   не   держали.   Здесь было все   без   дураков:   раз 
коробка "Хэннеси" -   значит,   шесть бутылок роскошного французского коньяка.   Я 
вынул одну. 
        - О! - сказала Татьяна. - Красиво жить не запретишь. 
        -   К   сожалению,   -   сообщил я,   срывая черное колечко плотной фольги и 
аккуратно вынимая пробку,   -   традиционных для   этого   напитка фужеров в   форме 
тюльпана я с собой не захватил, есть только пластиковые стаканчики. 
        - Сойдет, - улыбнулась Татьяна. 
        Улыбнулась впервые за вечер.   А   улыбка у   нее была чудесная,   какая-то 
по-детски чистая и   беззаботная.   И   опять накатило.   Все тот же ностальгически 
сладкий    и    горький   одновременно   поток    ассоциаций:    Майка...    Лозова... 
Чистякова...   Белый   лед   арены...   белые костюмы...   белый снег   на   замерзшей 
реке... белый дом... белые цветы на могиле... "белый, белый день"... 
        - Выпьем! - сказал я решительно, отгоняя наваждение. 
        - Со свиданьицем! - предложила она. 
        - Со свиданьицем, - согласился я. 
        Коньяк был   мягким и   изысканно ароматным,   но   я   выпил свои сто грамм 
одним махом.   Удивительно,   что Татьяна сделала то же самое,   хотя я   налил нам 
поровну,   и не закашлялась,   не поперхнулась,   а, облизнув губы соблазнительным 
язычком, сказала: 
        - Класс! 
        Мы   помолчали,   смакуя   оставшийся во   рту   тонкий привкус.   Потом   она 
спросила: 
        - Тачку на гонорар, что ли, купил? 
        -   Издеваешься?   На гонорар от последнего романа едва можно было купить 
видеодвойку.   Теперь мало кому платят так,   как раньше. Да и тачка-то не моя, - 
поспешил я добавить зачем-то. - Конторская. Видишь, номер какой? 
        - В номерах я ничего не понимаю. А ты, значит, водитель, а не писатель, 
- разочарованно протянула она. 
        - Нет,   - сказал я,   - особо ценный сотрудник,   которому доверяют такую 
машину. 
        - Вот как. - Не очень-то она мне верила. - И чем же ты занимаешься? 
        -А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна. 
        - Понятно. Ну а едешь-то ты куда? 
        - Хороший вопрос.   Я бы сказал - законный.   На него не ответить трудно. 
Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься? 
        - Теперь уже нет. 
         - Что значит "теперь"? 
        - Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда. 
        - Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека. 
        - Женщину? - спросила она быстро. 
        - А это имеет значение? 
        - Может быть. - Татьяна загадочно улыбнулась. 
        -   В   таком случае отвечаю как на духу:   я   жду мужчину и   сексуального 
влечения к нему не испытываю. А больше я ничего о себе не скажу. Давай поиграем 
в "Последнее танго в Париже". 
        - Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена. 
        - Но ты не назвала фамилию. 
        -   А   ну   ее к   черту,   мою фамилию!   -   с   сердцем сказала она.   -   Не 
получается   "Последнее   танго",   тем   более   что   я   читала   твой   роман,   твою 
"Подземную империю". 
        -Ого!Ну и как? 
        - Нормально. 
        - "Нормально"! - передразнил я. - Да это гениальная вещь! Роман века. 
        -   Нахал   ты,   Разгонов,   ужасный   нахал.   Пожалуй,   даже   хам.   А   эти 
непристойные намеки с "Последним танго"! Во что ты здесь собираешься играть? 
        - Узнаешь,   - произнес я многозначительно.   - Ты все узнаешь.   Но давай 
сначала покончим с некоторыми формальностями. 
        - С какими еще формальностями? 
        - Ну как же,   откровенность за откровенность.   Я признался,   что не жду 
завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в "Жигулях". 
        -   Господи,   да   никто!   Почти   случайный попутчик.   Знакомый знакомых, 
который согласился меня подвезти... Оказался полнейшей свиньей. 
        - И это все? 
        - Все. Очень кушать хочется. 
        -   Золотые слова,   Танечка!   Я   уже битых три часа хочу жрать,   как сто 
китайцев. 
        Сначала мы   решили сделать костер.   Нет,   не   потому,   что   холодно,   а 
потому, что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним 
вечером,   сидя   в   машине,   да   еще   когда   ужин   праздничный -   с   коньяком   и 
шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и, естественно, французское. А 
еще   там   нашлись   офиги-тельные австрийские лоточки из   фольги   со   встроенным 
подогревом.   Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы,   но в 
последнее время поговаривали,   что их завозят и   в наши супермаркеты.   И было в 
этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд.   Мы с   Татьяной остановились 
на   лангете   с   грибами.   Из   багажника "Ниссана" сыпалось   все,   как   из   рога 
изобилия:   ветчина,   осетрина,   соленые огурчики,   маринованные оливки,   свежие 
помидоры,   бананы,   киви,   какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт 
знает что. 
        - Ты каждый день так ужинаешь? - поинтересовалась Таня. 
        - Нет,   - ответил я как можно серьезнее. - Обычно я ужинаю в ресторане. 
Просто сегодня день такой странный получился. 
        Потом мы   обнаружили почти на   дне   багажника складной столик и   четыре 
складных стульчика. И, уже окончательно войдя в роль, я пробурчал: 
        - Забыли тент положить, мерзавцы! 
        - Обойдемся, - сказала Татьяна. 
        - А если дождь? 
        - Продолжим праздник в машине. 
         "Да,   кто-то явно собирался на пикник", - думал я, рассеянно осматривая 
еще   не   вынутые из   "Ниссана" припасы,   и   наткнулся взглядом на   красноречиво 
промасленную тряпку,   под которой угадывались очертания "АКС" или чего-то вроде 
этого.   Ужасно захотелось развернуть его,   но   при   Татьяне это было бы   полным 
безумием. 
        -   Накрывай на стол,   -   сказал я ей тихо,   и в этот момент новая мысль 
обожгла меня,   как прикосновение оголенного провода:   "Ну я-то   завтра собрался 
умирать, а при чем здесь Таня? Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в 
тряпочке - это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда... Тогда 
не   будет романтического ужина,   прекрасного вечера,   не   будет любви,   и   едва 
послышавшиеся звуки танго,   последнего парижского танго,   растворятся в   тишине 
или   в   пронзительном вое   сирены...   Вот   именно!   (Это   была еще   одна мысль, 
примчавшаяся вдогонку.)   Ты   можешь рассказывать всю правду о   себе,   но   не   о 
Тополе.   Тебе   что,   разрешили болтать кому   попало о   хозяевах "Ниссана"?   Да, 
может,   тут в каждом шурупе "жучки" установлены.   Ясень,   у тебя нет выбора. Ты 
уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать 
о работе.   И вам будет хорошо вдвоем,   а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не 
объясняя.   Она поймет,   ты же видишь, какая она - она обязательно поймет. А еще 
ты должен сообщить Тополю,   что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в 
котором часу наступит его утро". 
        - Миш,   у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил 
меня,   и   в   задумчивости я   чуть было не   брякнул,   как   Деточкин в   "Берегись 
автомобиля": "А черт его знает, что там есть". 
        - Ножик...   - протянул я,   собираясь с мыслями.   В "Ниссане" я бы искал 
его   глупо и   долго;   Поэтому я   шагнул к   своему рюкзаку и   извлек из   кармана 
любимый складной офицерский нож. 
        - Слушай, - улыбнулась Татьяна, - а зачем ты возишь с собой рюкзак? 
        Я перешел на зловещий шепот и сообщил: 
        - Я диверсант.   В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные 
мосты. 
        - А-а, - сказала Татьяна. 
        - Да просто старая привычка автомобилиста.   Любая машина может выйти из 
строя, а при движении пешком ничего нет лучше рюкзака. 
        - А вот эта машина часто выходит из строя? 
        - Эта? Пока еще ни разу. 
        Потом   я   пошел   поискать   дров   для   костра.   И   мне   повезло.   Совсем 
неподалеку кто-то спилил березу,   а   увез не все -   бревнышки помельче остались 
аккуратно сложенной кучкой.   Как раз то,   что мне надо.   Вряд ли это были дрова 
все для того же пикника, но я уже ничему не удивлялся. Если бы даже бревна были 
поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок спичек с приколотой 
к нему запиской:   "Вам,   дорогой Михаил Григорьевич",   я бы и это воспринял как 
должное.   Ведь   когда   идут   такие   навороты,   становишься вдруг   отрешенным   и 
царственно   спокойным.   Кажется,   это   называется   запредельное   торможение.   С 
запредельным царственным спокойствием я надрал с бревен бересты, рассовал ее по 
карманам, а поленьев взял столько, сколько мог унести. И пошел к машине. 
        -   Все   почти   готово,   -   поведала мне   Татьяна.   -   Пойду   позвоню по 
телефону. 
        -   Что?!   А-а...   Валяй.   Только далеко не отходи.   Темнотища.   Мало ли 
что... 
        - Далеко не пойду.   Хворосту только пособираю.   А то ты принес какие-то 
столбы. Как их разжигать-то? 
        -   Эх,   женщины!   Ничего вы   в   кострах не понимаете.   От хвороста один 
треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее... 
        И она скрылась за березами.   Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же 
секунду? 
        -Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием. 
        - Говори, Ясень. Прием. 
        - Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. 
Ты понял? Просто я хотел... 
        - Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием. 
        -   Я не знаю,   кто она.   Зовут Таня.   Она проезжала мимо,   ей надо было 
помочь. Вот я... 
        - Дальше что?! Прием. 
        - Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием. 
        -   Ясень,   ты   действительно придурок.   Ты   понимаешь,   что   ты   должен 
избавиться от нее? Прием.           
        - Что?! Да пошел ты!.. 
        - Кретин!   Я же сказал не убрать,   а избавиться! Ты должен сделать так, 
чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием. 
        - Она уйдет,   - сказал я спокойно. - Только утром. И без предупреждения 
вырубил передатчик,   хотя Татьяна еще бродила где-то между березами.   Просто он 
мне надоел,   этот Тополь.   Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он 
просто скучает там один на своем ночном дежурстве и ему,   конечно, завидно, что 
я тут девочку наклеил. Ладно, ладно... 
        Я   включил магнитолу,   по-прежнему настроенную,   на   "Радио-101",   и   в 
"Ниссан"   стремительно ворвался   полный   экспрессии   голос   неполнозубой звезды 
Ардис: 
        - Ain't nobody's business! 
        Слова   весьма   соответствовали   моменту:    "Это   никого   не   касается!" 
Действительно,   никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, 
потом начал притопывать ногами. 
        Подошла Татьяна с охапкой хвороста. 
        - Любишь Ардис? - спросил я ее. 
        -   Ничего.   -   Она бросила хворост прямо под колесо,   словно собиралась 
подпалить машину. 
        - Неполнозубая, - сказал я, - а как поет! Татьяна улыбнулась. 
        - У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая - это я. 
        - Почему? 
        - Зуб сломался, а вылечить некогда. 
        - В пьяной драке? - поинтересовался я. 
        - Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался. 
        - А-а... Ну-ка покажи! - Я включил фары и вышел из машины. - Иди сюда. 
        И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах 
рампы,   и лихо откинула со лба челку,   и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее 
еще не видел:   рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз,   нежной россыпью 
веснушек,   розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов.   И одного зуба - 
четвертого вверху справа - действительно не хватало. Но это не портило ее - это 
было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка. 
        Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо... Дальше все 
получилось само   собой,   честное   слово,   я   этого   не   планировал.   Наши   губы 
оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее 
розово-жемчужное великолепие.   Она не противилась,   нет,   она ответила. Губами, 
языком,   маленькими нежными ладонями,   всем телом,   прильнувшим ко мне.   И   мир 
исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал 
мягким   теплом и   ароматной шелестящей тишиной...   Когда   я   последний раз   так 
целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались 
сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет 
назад в   продувном московском дворе,   где   посреди холодной черноты мартовского 
вечера мы были отдельно от всего и   всех,   и под двумя сомкнувшимися капюшонами 
наступил жаркий май, и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету... Но, 
кажется, теперь было еще прекрасней. 
        Крикнула вдалеке ночная птица, и мы очнулись. 
        - Подожди, - шепнула Татьяна. -Давай поедим наконец, а? 
        - Пора, - согласился я. - Только очень быстро разведу костер. 
         Наступило минутное отрезвление.   Я   вспомнил внезапно,   где я,   с   кем, 
почему здесь оказался и что ждет меня завтра.   Все это был полнейший дурдом.   Я 
забрался в чужую машину, нахамил какому-то важному бандиту и собирался провести 
ночь   с   абсолютно   незнакомой,    загадочной   женщиной.   Вот   уж   действительно 
"Последнее   танго   в    лесу   под   Степурином".    (Михаил   Разгонов   по   мотивам 
одноименного   фильма   Бернардо   Бертолуччи).    Мое   танго   вполне   могло   стать 
последним.   Да   и   ее   тоже.   Кому же из нас суждено умереть наутро?   В   лучших 
традициях правдивого российского кино последних лет - умереть придется всем,   в 
том числе и   нашим убийцам.   Ах,   как легко катились эти мрачные мысли,   словно 
барашки по теплой глади моря,   так легко,   что я им совсем не верил!   В глубине 
души я   чувствовал,   что мы   оба останемся живы.   Поэтому в   глубине души царил 
праздник. 
        И    на   столе   разворачивался   праздник.    Я    даже   согласился   выпить 
шампанского,   которого вообще не   пью.   Но это все-таки французское и   вдвоем с 
такой женщиной!   Шампанское было божественным. Татьяна была в восторге. Закуски 
были   сказочно   хороши.    Про   коньяк   я   вам   уже   говорил,   а   про   остальное 
рассказывать просто лень.   Поверьте,   все   было очень вкусно.   И   веселые тосты 
были. Совершенно дурацкие, отвлекающие от серьезных мыслей. Но после третьей мы 
загрустили. Оба, одновременно, как это случается у влюбленных. Татьяна в третий 
пластиковый стаканчик шампанского добавила коньяку,   а   я   в третий пластиковый 
стаканчик   коньяка   добавлять   шампанского   уже   не   стал.   Может,   поэтому   мы 
загрустили. Возникла пауза, обычно предназначаемая для вдумчивого пережевывания 
пищи.   Но я это сделал настолько вдумчиво,   что в итоге прервал паузу следующей 
фразой: 
        - А знаешь, кого ты мне напомнила? 
        - Кого? - спросила она с интересом. 
        - Майку Глумову. Помнишь, кто такая Майка Глумова у Стругацких? 
        - Я даже помню, кто такая Майя Тойвовна Глумова. 
        -   Не   надо о   грустном.   До   Майи Тойвовны тебе еще далеко.   Ты похожа 
именно на Майку из "Малыша". Ты в каком издании его читала? 
        - В "текстовском", ну, в этом, двенадцатитомнике. 
        - Не объясняй.   Я там работал,   в "Тексте"...   Господи! Неужели я такой 
старый?   Ведь люди,   читающие Стругацких по полному собранию,   - это уже другое 
поколение. 
        - Брось, Мишка, просто я слишком поздно увлеклась фантастикой. 
        -   Стругацкие - это не совсем фантастика.   Ну ладно,   вернемся к Майке. 
Знаешь,   кто   еще   напоминал мне   ее?   Татьяна Лозова.   Была   такая фигуристка, 
помнишь? Ты и на нее похожа. Правда. 
        Таня   сделала неловкое движение и   опрокинула стаканчик,   потом ладонью 
смахнула со   стола пролившееся вино   и,   задумчиво вытирая одну руку о   другую, 
тихо произнесла: 
        - Это очень хорошо, что я еще похожа на Татьяну Лозову. 
        - Что значит "еще"? 
        - Ну, старая облезлая кошка, а все еще похожа на девочку-фигуристку. 
        - Перестань. Какие твои годы! 
        - Для спорта? - быстро спросила она. 
        - А при чем тут спорт? - не понял я. И мы оба помолчали. 
        -   Слушай,   - прервал я эту новую паузу,   - хочешь,   расскажу тебе одну 
историю? Только давай сначала выпьем. 
        -Давай. 
        Мы хлопнули еще по грамульке, и я начал. 
        
        ИСТОРИЯ О ВЛЮБЛЕННОМ МАЛЬЧИКЕ 
        Жил-был   мальчик.   Учился в   институте на   инженера,   занимался самбо и 
боксом, играл на гитаре, писал стихи, песни, даже рассказы писал. Любил друзей, 
очень любил кино и фигурное катание.   А к девочкам относился странно. Влюблялся 
в   них и   смотрел издалека.   Поэтому ему было все равно,   на кого смотреть:   на 
актрис в кино,   на однокурсниц в институте, на спортсменок по телевизору или на 
случайных попутчиц в транспорте. 
        И    вот   однажды   он    влюбился.    По    телевизору.    Но    всерьез.    В 
девочку-фигуристку на   четыре   года   младше   его.   В   девочку -   мастера спорта 
международного класса.   В девочку,   у которой были родители,   тренер,   партнер, 
подружки и миллионы поклонников. В общем, у нее было все. У нее была слава. А у 
мальчика не было ничего. Только мечты о ней. Они даже встретиться не могли. Так 
он думал по крайней мере.   Ему было не привыкать к этому,   и поначалу он сам не 
понял, что произошло. Смотрел на нее по телевизору, ходил на все ее выступления 
в Москве,   учился наукам,   сдавал сессии,   тренировался, ездил на соревнования, 
получал новые разряды,   и писал,   и пел под гитару свои стихи. Про нее и не про 
нее. Но с каждым днем все больше и больше про нее... 
        Прошло три года. 
        Он был уже не мальчик.   Назовем его теперь юношей.   А она,   безусловно, 
стала девушкой.   Но все оставалось по-прежнему. Кроме одного. За три года юноша 
успел заметить,   что ей на соревнованиях сопутствует удача именно тогда,   когда 
ему везет на экзаменах и зачетах. И наоборот. Мистика? Конечно, мистика. Хочешь 
верь,   а хочешь нет,   но, пока она с партнером блистала на всех аренах мира, он 
был   отличником.   А   как   только юноша обрастал "хвостами",   у   нашей звездочки 
начинались срывы и провалы.   Потом все выравнивалось:   у него так-сяк,   и у нее 
так-сяк.   И вот у юноши наступил серьезный кризис. Он не хотел больше учиться в 
техническом вузе.   Он хотел только писать, петь песни, снимать кино... И это на 
последнем-то курсе! Он завалил экзамен по спецпредмету - небывалое дело вообще, 
а   на их факультете особенно.   И   в   те же дни его любимая проиграла подряд два 
крупных турнира.   Собственно,   это   представлялось началом конца ее   спортивной 
карьеры.   Скоро они   поменяются местами,   понял он.   Закат его научной карьеры, 
начавшийся   раньше   восхода,   станет   очень   своевременным поворотом   в   жизни, 
собственно,   даже трамплином в творчество. А ее закат обернется просто обломом, 
по существу,   крушением всего ее мира. Теперь у него будет все. Будет. За ним - 
будущее.   А у нее - ничего.   Только прошлое.   В неполных восемнадцать лет. Ведь 
придет день, когда ее перестанут показывать по телевизору. В сущности это будет 
ужасно для них обоих.   И тогда он понял:   пора.   Он понял,   что любит ее, любит 
по-настоящему,   и только он может теперь помочь ей,   только он сделает ее снова 
счастливой... 
        Дело было за малым. 
        Требовалось познакомиться. 
        А вот этого он как раз и не умел.   Ведь на самом деле мальчик,   то есть 
юноша,   уже   почти год носился с   этой идеей.   Называл план знакомства Планом с 
большой буквы.   Продумывал до мелочей место,   время,   свой внешний вид,   первые 
слова,   которые он скажет,   подойдя к ней... И несколько раз ему представлялась 
наиреальнейшая возможность осуществить План,   но в   каждом случае он оказывался 
не готов.   Скорее всего потому, что никакой это был не план. Планы ведь пишутся 
для того, чтобы их выполнять (или перевыполнять, как было принято в те годы), а 
у него была все та же привычная хрупкая мечта,   вечно улетающая химера, в самой 
недостижимости которой и   таилось для   него счастье,   иногда дико будоражившее, 
иногда мучительно грустное,   но счастье... Впрочем, подобное самокопание (очень 
свойственное,   кстати, нашему герою) - это все уже от Фрейда и от лукавого. Это 
он   потом себя   успокаивал,   утешал и   обманывал всей   этой   лабудой,   а   тогда 
подступил   момент   действительно   переломный,   когда   он   устал   от   бесплодных 
мечтаний,   когда он опротивел сам себе, и молодая кровь ударила в голову грубым 
и сильным плотским желанием,   и была отчаянная решимость, и он подкараулил ее в 
очередной раз.   Не на улице и   даже не в институте физкультуры...   Господи!   Он 
будет   помнить   всю   свою   жизнь   тот   вечер   в   Лужниках,   когда   он   совершил 
невозможное.   Он   проник за   кулисы Дворца спорта.   Зачем?   Это   была разминка, 
говорил   он   себе.   Он   проник   за   кулисы   -   а   ведь   входы   туда   охранялись 
натуральными гэбэшниками в штатском! - после международного турнира фигуристов, 
на котором его любимая была,   конечно же,   просто зрителем, но она там была. И, 
пройдя в   служебные помещения,   он оказался в двух метрах от нее,   и она стояла 
совсем одна...   Вот прекрасный повод заговорить!   Но   он   тоже просто стоял,   и 
курил, и поглядывал на нее, и делал вид, что оказался здесь случайно, и млел от 
счастья,   и дрожал от страха,   и не подошел к ней,   не сказал ни слова,   и она, 
конечно,   ничего не поняла,   может,   даже не запомнила его, и у него потом была 
куча аргументов и куча причин,   которыми он оправдывал свой поступок,   точнее - 
отсутствие поступка.   Она ушла в итоге с какой-то компанией,   и он ушел, ощущая 
муку, переходящую в облегчение. 
        А через два дня узнал.   Из "Советского спорта". О том, что она погибла. 
В автокатастрофе. В тот самый вечер. 
        И   тогда он сразу поехал к   ней домой.   Он давно уже знал ее адрес.   Он 
вообще знал про нее все.   После расследования,   проведенного им с этой безумной 
любовной целью,   он   бы,   наверно,   мог   работать в   частном сыскном агентстве. 
Только зачем теперь все это? 
        Он постоял некоторое время на заснеженном берегу Москвы-реки, где стоял 
уже   не   раз   и   не   два,   глядя   на   ее   дом,   обычный   высокий панельный дом, 
облицованный белой плиткой,   потом вошел, поднялся на седьмой этаж и позвонил в 
квартиру. Дверь открыл ее отец. 
        - Простите, - сказал юноша и потупил глаза. 
        - Ты к ней? - спросил отец. 
        - Да, - сказал юноша. 
        - Проходи. 
        Отец провел его на кухню,   достал из холодильника бутылку водки и налил 
юноше полный стакан. Потом налил себе. 
        - Ты давно ее знал? - спросил отец. 
        - Очень давно. Я любил ее. 
        - Выпьем, - сказал отец. И они выпили. 
        - Как она погибла? - спросил юноша, помолчав. 
        -   Ее повез домой какой-то пьяный матрос.   И они врезались в грузовик с 
солдатами. 
        - Бред,   - поежился юноша.   - Почему матрос?   Почему с солдатами? У нас 
что, семнадцатый год? Отец ответил очень коротко. Он согласился: 
        -Бред. 
        Потом были похороны. 
        В   тот день с   утра и   до поздней ночи падал снег.   Падал и падал.   Уже 
позднее юноше казалось,   что там, на похоронах, не было никого - только он, она 
и этот безумный снег,   от которого все вокруг становилось белым.   Как у Арсения 
Тарковского: "...белый, белый день..." 
        А   на самом деле народу там было -   прорва:   ребята из сборной СССР,   в 
своих красных олимпийских куртках с капюшонами,   заваленные снегом,   похожие на 
ватагу   сошедших   с   ума   и   ошибшихся адресом   санта-клаусов;   большая   группа 
солидных   угрюмых   военных,   по   запорошенным шинелям   которых   невозможно было 
определить не только их звания,   но и род войск;   наконец,   какая-то немыслимая 
толпа черно-белых молчаливых фигур, протекавшая мимо, колыхавшаяся, таявшая... 
        И он вдруг понял раз и навсегда,   что нет на свете ничего страшнее, чем 
слабость, нерешительность и глупость. 
        Ведь,   слабый,   нерешительный   и   глупый,   он   стал   убийцею.   Он   знал 
наверняка, что это так, но никому ни слова. 
        Он не хотел, чтобы его разубеждали из жалости... Прошло тринадцать лет. 
        Он по-прежнему жив и по-прежнему считает себя убийцей. И, наверное, все 
также,   по-мальчишечьи беззаветно любит   ее.   Любит сильнее,   чем   живых.   Ведь 
мертвые вне конкуренции. 
        В   пачке,   лежавшей   на   столике,   не   оказалось больше   сигарет,   и   я 
поднялся,   чтобы взять новую.   Потом вспомнил,   что в   "бардачке" еще оставался 
"Парламент", и принес его, включив по дороге радио. 
        В   умирающем   костре   потрескивали поленья,   ветер   в   березах   зашумел 
сильнее, из облаков показался мутный, непроспавшийся глаз зеленоватой луны. 
        Татьяна сидела, поставив локти на столик и уперев лоб в ладони. Я опять 
не понимал, что с ней. 
        - Будет дождь, - начал я с нейтральной темы. Она даже не шевельнулась. 
        - Извини, что я рассказал такую грустную историю. 
        - Да что ты,   - сказала она,   не поднимая головы.   - За что извиняться? 
Просто я   не   понимаю,   как ты жил с   этим тринадцать лет.   Кошмар!   -   Она еще 
помолчала.   - Когда-нибудь я расскажу тебе другую историю про Машку.   Только не 
сейчас, ладно? 
        - Про какую Машку? - вырвалось у меня. 
        -   Про Машку Чистякову.   Ты мне,   конечно,   не поверишь -   тут надо все 
подробно рассказывать,   -   но я   таки скажу.   Скажу.   Ты не убийца.   Постарайся 
просто поверить мне.   Я   потом все тебе объясню.   Ладно?   И   как ты жил с   этим 
тринадцать лет?.. 
        Она по-прежнему говорила, не поднимая головы. И я вдруг понял и чуть не 
закричал, захлебываясь от непонятной мешанины всех чувств сразу: 
        -   Да ты...   Откуда?..   Неужели?!.   Да ты же...   И она вскинула на меня 
глаза. 
        -   Да,   я   очень похожа на   Татьяну Лозову.   Очень похожа.   Правда,   на 
Татьяну Лозову тринадцать лет спустя! Паспорт показать? Или тебя устроит только 
пропуск в ЦСКА восемьдесят второго года? Дурачок ты мой!.. Ну ладно, хватит. 
        Она   резко   встала и   одним изящным движением сбросила с   плеч   голубую 
джинсовую жилетку. А потом медленно, томно изгибаясь и покачивая бедрами в такт 
тихой музыке, сняла футболку. 
        Я задохнулся от восторга и предвкушения. Она была права. Момент настал. 
Еще немного, и кто-то из нас сошел бы с ума. Лично я уже поскользнулся на самом 
краю   и   начал   падать в   клокочущую пучину безумия,   когда моя   восхитительная 
неполнозубая звезда протянула мне   руку скорой сексуальной помощи.   Чувствуете, 
какая лексика?   Это у меня уже крыша поехала.   Было с чего.   Ну, посудите сами: 
десять дней назад похоронил мать, с утра ушел от жены, сразу вхлопался в жуткую 
аферу,   тут   же   спас   прекрасную незнакомку,   влюбился с   первого   взгляда,   а 
оказалось,   что он не первый,   а сто двадцать первый,   и всколыхнулась в памяти 
страшная история тринадцатилетней давности,   и   заныла больная совесть,   и   это 
была лишь половина всего,   моя половина,   потому что у   нее тоже было не   все в 
порядке,   она тоже кого-то близкого потеряла, я чувствовал это, только не мог и 
не   хотел спрашивать...   Вот   уж   действительно Бертолуччи с   Ремарком пополам! 
Писатель-фантаст и   знаменитая фигуристка в   чужой бандитской машине черт знает 
где совершенно случайно за несколько часов до рокового рассвета...   О Боже, как 
я хотел ее!   А она - век воли не видать!   - по-моему,   так же страстно, если не 
еще сильнее, хотела меня! Уф!.. 
        -   Обычно,   - сказал я,   пряча за цинизмом свой юношеский восторг,   - я 
делаю это своими руками. 
        - В следующий раз, - улыбнулась Татьяна и, обогнув столик, приблизилась 
ко мне. - Я тоже люблю это делать своими руками. 
        Она скинула с   меня мою дурацкую штормовку,   и   было слышно,   как "ТТ", 
лежавший в   кармане,   тяжело стукнулся о   землю.   И это был последний из звуков 
реального   мира.   Дальше   началась   сказка.   Не   переставая танцевать,   Татьяна 
совершенно   немыслимым образом   расстегивала одновременно мою   рубашку   и   свои 
джинсы.   Все остальное расстегнулось и попадало как-то само собой. И на жесткой 
траве стало мягко.   И   в остывающем ночном августовском воздухе стало жарко.   И 
березы шумели,   и   руки блуждали,   и луна стыдливо пряталась в тучи,   и дрожали 
тела,   и   костер   потрескивал,   и   упругая   теплая   мякоть   была   податливой   и 
влажной... Господи! Да мы набросились друг на друга, как дети, как неискушенные 
юные любовники,   как зеки,   десять лет не   знавшие нормального секса.   Это было 
какое-то   безумие!   Луна уже   исчезла,   костер уже погас,   а   березы,   наверно, 
сгорели или вообще рванули куда-нибудь в космос белыми свечками,   как ракеты, и 
закачалась не только земля - под нами закачалась вселенная... И тогда вспыхнула 
молния,   и где-то вдали громыхнуло,   и мы умерли.   Татьяна упала мне на грудь с 
последним мучительным вздохом,   а я распластался, размазался, растекся по траве 
тонким слоем того,   что от меня осталось, - зыбким мерцающим слоем неописуемого 
блаженства. (Наверно, у наркоманов бывают такие глюки.) 
        Первые редкие и крупные капли начинающегося дождя воскресили нас. 
        -   Быстро все в   машину!   -   скомандовала Татьяна и   сама решила начать 
почему-то не с одежды, а с еды. 
        - Ты что, голодная? - спросил я. - Шмотки же вымокнут. 
        - А я всегда после этого голодная,   - призналась она, жуя на ходу кусок 
копченого бекона.   - Ты давай пошевеливайся и налей мне чего-нибудь покрепче, а 
то простужусь сейчас к едрене фене! 
        Мы   едва   успели   побросать   все   в   машину,    когда   хлынул   настоящий 
тропический ливень.   Даже не все:   столик и стулья остались под дождем.   Буйные 
потоки обрушивались на крышу и заливали стекла,   словно мы въехали под водопад. 
После   довольно   долгой   и   ужасно   смешной   возни   с   раскладыванием   сидений, 
перетаскиванием   вещей,    пере-лезанием   друг    через    друга    и    сервировкой 
импровизированного стола из коньячной коробки -   после всего этого в   "Ниссане" 
стало на диво уютно. 
        Мы открыли вторую бутылку "Хэннеси" и выпили по чуть-чуть. 
        -   Что   ты   лопаешь киви,   дурень?   -   сказала Татьяна.   -   Тебе сейчас 
полагается подкрепляться йогуртом, бананами и орехами. 
        - Слушаюсь,   мэм, но я и без орехов уже через десять минут буду крепким 
орешком, и все что полагается будет у меня как банан без всяких бананов. 
        -   Для   писателя с   мировым именем так   себе   каламбурчик,   -   съязвила 
Татьяна. 
        - Не с мировым, лапочка, - со вселенским. И мы выпили еще по чуть-чуть. 
Оказалось, что очень вкусно заедать французский коньяк датским йогуртом. 
        - Слушай, Мишка, - спросила Татьяна с нарочитo похотливой улыбочкой, -а 
как ты относишься к оральному сексу? 
        - А примерно как Гиви к помидорам. Только наоборот. 
        - То есть? Не поняла. 
        - Ну, анекдот: Гиви, ты любишь помидоры? Кушат - нэт, а так - очэн. А я 
вот кушат - очэн, но так... в походных условиях... 
        - Дурачок! А дождик-то на что? 
        -   Правда?..   - Теперь уже и я похотливо улыбнулся.   И мы выскочили под 
грозу.    Хляби   небесные   разверзлись   капитально.    Было   действительно   такое 
ощущение, будто мы шагнули под душ. В вышине снова громыхнуло. 
        - Сделай музыку погромче, - попросила Таня, - давай перекричим природу. 
Что она расшумелась? 
        - А если молния в антенну попадет? 
        -   Да и черт с ней!   - Она уже плясала под тугими струями ливня.   - Как 
говорили в русской бане: заодно и помоемся! 
        Татьяна танцевала,   оглаживая руками свои плечи,   грудь, живот бедра... 
Магнитола оказалась мощной,   и   через   открытое окошко в   ночное небо   взмывали 
громовые раскаты "Miracle" Меркьюри с   такой силой,   словно Фредди сам   сидел у 
нас в машине. 
        - Танька, ласточка моя! Давай договоримся. Я буду мыть тебя, а ты меня. 
По-моему, так интереснее. Ты согласна? 
        Она была согласна. И тут началось такое!.. 
        Вы   когда-нибудь мыли свою любимую под   летним дождем?   Нет?   Мне   тоже 
раньше не приходилось.   Но теперь я знаю, как это здорово. Только молния видела 
нас,   только молния, поминутно выхватывавшая из мрака два мокрых блестящих тела 
в замысловатых позах.   А потом, омытые этим фантастическим ливнем, омытые с ног 
до головы,   чистые,   как молодая листва, как предрассветные звезды, мы упали на 
траву,   уже совсем не жесткую,   а шелковистую и мягкую, как в мае, и сплелись в 
самой лучшей из поз, в той, которую древние индусы называли "какила", или "крик 
вороны",   если художественно перевести с санскрита (читайте "Кама Сутру"),   и я 
пил   жадным   ртом   дождевую воду   из   трепещущих складок   божественной плоти   и 
чувствовал, как ее прохладные губы и быстрый язык играют потрясающую мелодию на 
моей флейте,   и   как мелодия эта,   становясь все громче и   громче,   сливается в 
единый   радостный гимн   с   шумом   дождя,   голосом Меркьюри,   раскатами грома   и 
сладостной дрожью двух разгоряченных тел... 
        Мир   раскололся   надвое.   В   образовавшуюся трещину   ворвалось   безумно 
яркое,   ультрафиолетовое пламя.   Фредди закончил свою песню.   И в тот же миг мы 
оглохли от   чудовищного грохота.   Когда же   все стихло,   уши заложило от ватной 
тишины: мы уже были не способны слышать дождь, а у магнитолы, очевидно, сбилась 
настройка,   и   из   машины не   доносилось ни единого звука.   Мы лежали на траве, 
обессиленные,   как   после рекордного забега на   десять тысяч метров,   как после 
выигранной   схватки   на   татами,   как   после   блестяще   откатанной произвольной 
программы...   Впрочем,   нет, фигуристы на льду, кажется, не лежат, даже УДучи в 
полном восторге. Зато вот фигуристки с большим yдовольствием валяются на мокрой 
траве,   я бы сказал,   со вкусом валяются: рыжие локоны прилипли к лицу, лапки - 
во все стороны, глаза закрыты и блаженная улыбка от уха до уха. 
        Я встал и торжественно прогнусавил: 
        - На лед приглашаются: Татьяна Лозова - Сергей Ковальчук. 
        Татьяна хитро приоткрыла один глаз и сказала: 
        - Ща выходим. - Потом спросила: - У тебя полотенце есть? 
        Я   ничего ей не ответил,   но полотенце в "Ниссане",   конечно,   нашлось, 
абсолютно новое,   и   с   ним два комплекта свежего белья -   мужского и женского. 
Собственно,   если бы там нашелся еще и фен для просушки ее рыжей шевелюры, я бы 
ничуть не   удивился.   Чему уж там удивляться!   В   этой машине,   если хорошенько 
поискать, можно было найти, я думаю, и набор точильного инструмента, и корм для 
щенков бультерьера,   и   пару аквариумов с   рыбками из Карибского моря,   и мешок 
фосфатных удобрений,   и   скрипку   работы   самого   Страдивари,   и   большую бухту 
иридиевой проволоки,   и даже золотой гроб старика Тутанхамона,   умершего совсем 
молодым...   В   общем,   крыша у   меня в очередной раз поехала.   И поехала весьма 
далеко. 
        Помню, как мы растерли друг друга досуха большим махровым полотенцем, а 
потом выпили еще по чуть-чуть и забрались под одеяло...   Нет, наверно, все-таки 
не   под одеяло,   а   под спальный мешок,   но было под ним тепло и   уютно,   как в 
лучших домах.   Но мы не стали сразу спать. Это я точно помню. Мы слишком сильно 
любили друг друга,   чтобы вот   так вот сразу уснуть,   оказавшись впервые вдвоем 
под   одним одеялом,   то   есть спальным мешком...   И   мы   опять придумали что-то 
совершенно необычное,   изобразили какую-то экзотическую позу из "Кама Сутры", а 
может быть,   из   "Ветки персика" или "Дао любви" -   не   помню,   но   было просто 
шикарно. Очень здорово было. А потом мы окончательно разгулялись, допили вторую 
бутылку "Хэннеси",   кажется,   даже третью открыли и вообще раздумали спать.   И, 
помнится,   я   вещал,   что   больше шести раз   за   ночь   кончить невозможно.   Для 
мужчины.   Потому что для женщины и   двадцать пять не предел.   И   пошел подсчет. 
Азартный,   как на хоккейном матче. Все-таки мы оба были спортсмены! Как говорит 
современная   молодежь   прикиньте:   самбист   и   фигуристка,   вместе,   под   одним 
одеялом,   то бишь спальным мешком - это же круто!..   Уже светало, когда, отерев 
пот со лба, я сказал: 
        - Восьмой. 
        А она возразила: 
        - Все ты врешь,   поросенок, это только пятый. А у меня семнадцатый. А я 
говорил: 
        - Верю. Я тебе верю. Наверно, те три просто были во сне. 
        А   когда   яркое рыжее солнце,   такое же   рыжее,   как   Танюшкины волосы, 
поднялось над зеленовато-синим туманным горизонтом и я в очередной раз (шестой, 
девятый или   восемнадцатый -   разрази меня гром,   если в   тот момент я   еще был 
способен   считать)   доставил   ей   неземное   наслаждение,    Татьяна   изогнулась, 
застонала и, заламывая руки, жарким свистящим шепотом выдохнула мне в лицо: 
        -Ах, Сережа!.. 
        Я хорошо помнил, что Сергеем звали ее партнера, но хохмы ради спросил: 
        - А почему это я - Сережа? 
        -А потому,   -   сказала она.   -   Это ты раньше был Мишей.   А теперь ты - 
Сережа. 
        И    она   показала   мне   документ   типа   удостоверения   личности,    куда 
фотографию налепили мою,   точно   мою,   а   вот   имя   стояло -   Сергей и   фамилия 
какая-то эстрадная, то ли Маликов, то ли Малинин... 
         Но это уж точно было во сне.   Такая бредятина. Наверно, я просто заснул 
гораздо раньше,   чем мне казалось.   А   восходящее солнце?   Ну   кто ж   не   видел 
восходящего солнца? Точно, братцы, все это мне приснилось. 
        
        Глава третья 
         ТОПОЛЕК МОЙ С КРАСНОЮ КНИЖКОЙ 
        
        Я   проснулся от жажды.   Мне понадобилось секунды две,   чтобы вспомнить, 
где я.   Но   за эти две секунды я   успел подняться,   открыть дверцу и   выглянуть 
наружу. Пели птицы. 
        И я подумал,   как это было бы красиво - написать:   я проснулся от пения 
птиц.   Вот   только   въедливый читатель тут   же   поймал бы   меня   на   вранье:   в 
"Ниссане" нельзя проснуться от   пения птиц.   Если все окошки закрыты и   включен 
кондиционер (а мы так и   сделали под утро в целях безопасности),   там внутри ни 
черта не слышно - полная звукоизоляция. 
        Итак, если быть пунктуальным, тело мое проснулось от жажды, а душа - от 
пения птиц. Потому что, ведь только выйдя из машины и глотнув свежего утреннего 
воздуха и   прохладного апельсинового сока,   оставшегося с   вечера в   пакете,   я 
понял,   что жизнь прекрасна. А уже в следующую секунду вспомнил, что прекрасная 
жизнь кончилась. Я вспомнил Тополя с его прибамбасами и наш последний разговор. 
"Ты   должен избавиться от   нее".   Я   должен избавиться от   нее.   Ха-ха!   Сейчас 
займусь. 
        - Татьяна, я должен избавиться от тебя. Слышишь? 
        - У-м-м-м, - сказала Татьяна, сворачиваясь в клубочек. 
        - Вставай! - Я потряс ее за плечи. - Пива хочешь? 
        -   А   шампанского не   осталось?   -   спросила она,   не   открывая глаз   и 
переваливаясь на другой бок. 
        -   Осталось,   -   сказал   я,   -   но   шампанское   по   утрам   пьют   только 
аристократы и дегенераты. 
        -   Я   вполне сойду за первую категорию,   -   хвастливо заявила Татьяна и 
окончательно проснулась. - Гарсон, кофе в постель. 
        - Вот ты и попалась, аристократка! Гарсон - это официант в кабаке, кофе 
в постель он принципиально подать не может.   И я,   кстати, тоже не могу, потому 
что никакого кофе нет, а вот шампанское - пожалте. 
        Я открыл бутылку, и Татьяна с наслаждением хлебнула из горлышка. 
        - А я предпочту коньяк,   - поведал я, точно так же из горла прихлебывая 
"Хэннеси".   -   Один мой друг писатель совершенно справедливо утверждал,   что по 
утрам можно пить только "Наполеон". 
        - Мишутка, стоп! А как же ты будешь вести машину? 
        - Наивная девочка,   разве ты не знаешь, что похмельный водитель гораздо 
страшнее пьяного? Наверно, осталась только одна страна в мире, где не разрешают 
садиться за руль после малых доз алкоголя.   И, наконец, неужели ты думаешь, что 
в обозримом будущем мне придется иметь дело с ГАИ? 
        -   Не знаю,   - сказала Таня и как-то грустно замолчала.   Я замолчал еще 
более грустно. Потом напыжился и сказал: 
        -А вообще,   девочка моя,   ты сейчас соберешься,   оденешься и пойдешь на 
шоссе ловить машину.   Так надо.   Я   оставлю тебе свой телефон,   а ты оставь мне 
свой. Ладно? 
        - Хрен тебе, - ласково сказала Татьяна. (Она сказала еще ласковее, но я 
решил пощадить нравственность моих читателей). 
        - Я не могу тебя здесь оставить, - пожаловался я. - У меня очень важная 
встреча. 
        - А мне насрать на твою важную встречу,   - сказала Татьяна (здесь я уже 
перестаю щадить нравственность моих читателей),   -   я   люблю тебя и отныне буду 
любить всегда. И навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, ... твою мать! 
        "Хана,   -   подумал я.   -   Вот так мне,   пожалуй,   еще никто в   любви не 
признавался. А может, я все еще сплю?" 
        И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал. 
        О Боже! 
        - Татьяна,   я сейчас буду разговаривать.   Так вот:   тебя здесь нет.   Ты 
поняла? 
        - Поняла, - ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского. 
        - Ясень,   Ясень,   с добрьм утром,   вызывает Тополь.   Конечно, он сказал 
"прием",    но,    пересказывая   наш   исторический   диалог,   я   позволю   себе   не 
употреблять это   дурацкое слово.   Здесь   и   далее.   Поверьте,   очень   тяжело   с 
похмелья говорить каждый раз "прием" - сблевануть можно. 
        - С добрым утром,   Тополь,   - вяло откликнулся я.   -   Как самочувствие. 
Ясень?              
        -- Нормально. Движемся прежним курсом. - Ты один. Ясень? 
        -   Почти.   Со мной пятеро друзей с женами и двое слуг,   но все пьяные в 
жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным. 
        -   Идиот!   Прекрати паясничать.   Пойми наконец,   уже настало утро.   Она 
слышит нас? 
        - Нет,   Тополь,   она как раз пошла пописать. Татьяна хрюкнула в ладонь, 
но Тополь, наверно, услышал и сказал: 
        -   Брешешь ты все,   Ясень.   Тебе сейчас,   конечно,   хорошо,   я понимаю. 
Наверно,   принял уже.   Но   дело начинается серьезное.   Пора включиться,   Ясень. 
Иначе ты плохо Кончишь. 
        - Кончаю я всегда изумительно хорошо,   - самодовольно заявил я,   но это 
была последняя шутка,   я уже сам почувствовал,   что хватит. - Слушаю тебя очень 
внимательно, Тополь. 
        -Ты ...енно внимательно слушаешь!   -   Тополь сорвался на   матюги,   но в 
эфире что-то   отчаянно заверещало,   словно некий вселенский цензор вычеркнул из 
контекста площадную брань.   - Ну скажи,   идиот,   что я буду делать с этой твоей 
девкой?! 
        Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова: 
        - С этой. Моей. Девкой. Ты, Тополь. Ничего. Делать. Не будешь. Понятно? 
        И   он   почему-то вдруг сразу успокоился.   Помолчал секунды три и   начал 
говорить совсем о другом: 
        - Ты ехал в Заячьи Уши? 
        -Да. 
        - Ну вот туда и поезжай. 
        - На "Ниссане"? 
        - Нет, на лошади. Я буду ждать тебя возле твоего дома. 
        - И сколько вас там? 
        - Ну,   со мной,   естественно, будут пятеро друзей с женами и двое слуг. 
Все - трезвые. 
        - Понятно. А ты знаешь, где мой дом? 
        -   Я   про тебя все знаю,   идиот.   И   чтобы ты был там через полчаса.   В 
экстренных   случаях   вызывай.    Долгий   завтрак   и    всякие   утренние   нежности 
экстренным случаем считать запрещаю.   Опоздание без   уважительной причины будет 
строго наказано. Все. Конец связи. 
        - И вот с такими людьми приходится работать,   - сообщил я, повернувшись 
к Татьяне. 
        Она сидела какая-то совершенно потерянная и невидящими глазами смотрела 
в одну точку. 
        - Кто он? - спросила она. 
        -   А вот этого тебе лучше не знать,   - подыскал я эффектный ответ на ее 
незамысловатый вопрос.   - И вообще,   Танюшка,   лучше уходи,   честное слово,   не 
ввязывайся ты в это дело,   не надо. Они еще не знают тебя. Ты сейчас оденешься, 
поймаешь машину и   уедешь отсюда навсегда.   А если все будет хорошо - а все еще 
будет хорошо, Танюшка, - я тебе обязательно позвоню. Договорились? 
        Она молча помотала головой. 
        - Уходи, - сказал я и выдал последний аргумент: - Ты можешь погибнуть. 
         - Наплевать. Я не брошу тебя. Я не могу тебя бросить. 
        - Что за детский сад, дурашка? Тебе же тридцать лет. У тебя дети есть? 
        - Неважно. 
        - Неважно?   А что же тогда важно?   Ты понимаешь, что мне нельзя помочь? 
Ты мне не сможешь помочь! Понимаешь?! 
        - Смогу,   - оборвала она меня с такой уверенностью,   что я вздрогнул. - 
Одевайся скорее, чудик. Мы же опоздаем. 
        Мы.   Она сказала "мы".   Она уже все решила для себя.   И было бесполезно 
уговаривать ее,   что-то   объяснять,   рассказывать чистую правду или,   наоборот, 
красочно врать,   придумывая киношные ужасы про ожидающуюся бандитскую разборку. 
Она сказала очень просто:   "Мы опоздаем".   И   это подействовало.   Я   хлебнул из 
бутылки еще капельку и чисто ради выпендрежа надел давеча обнаруженные вместе с 
полотенцем новые трусы. 
        - Люблю после ночи   любви надевать свежее белье,   -   прокомментировал я 
этот свой поступок. 
        -- Можешь и джинсы новые напялить, - буркнула Татьяна. 
        -- А что, есть? - удивился я. 
        - Валялись тут где-то... Да вот же они! 
        Я натянул новые "левиса" аккурат по мне и растерянно спросил: 
        - А мои-то где штаны? 
        - Не знаю,   - зевнула Татьяна и невинно предположила:   - Может, сгорели 
вчера в костре? 
        - Здорово мы,   стало быть, нахрюкались, - ответил я. В итоге не удалось 
найти   ни   одного   предмета из   моей   вчерашней одежды.   Но   эта   странность не 
показалась мне   самой важной,   тем   более что   пистолет,   нож   и   "набрюшник" с 
деньгами и   документами были на месте.   Некогда было думать о всякой ерунде.   И 
особенно некогда стало   после   того,   как,   роясь в   багажнике в   поисках новых 
носков и кроссовок, кои там, конечно же, нашлись, я снова наткнулся на давешний 
зловещий сверток.   Внутренний голос подсказал мне:   разверни.   Это был все-таки 
"Калашников".   Укороченный десантный вариант.   И   к нему два запасных рожка.   Я 
поднял   все   это   хозяйство и   переложил на   сиденье справа   от   водительского. 
Татьяна подошла,   посмотрела,   задумчиво провела тонкими пальчиками по стволу и 
спросила: 
        - Этот тоже газовый?                            
        Вот это девчонка! Я обнял ее, прижал к себе на мгновение и прошептал: 
        - Пять баллов,   как говорил один мой старый знакомый. Или у вас принято 
шесть? Но все равно я сдаюсь. Едем Вместе. 
        А когда я завел машину, потихонечку разворачиваясь, вывел ее на шоссе и 
там   остановил,   по   "жигулевской" привычке давая   движку прогреться,   Татьяна, 
севшая сзади, показала мне на часы. 
        - Сколько минут прошло после его звонка?   И я уже не удивился,   услышав 
уверенный и пунктуальный ответ: 
        - Семь. 
        -   За   двадцать три   минуты   отсюда и   до   yшей...   Мало   вероятно.   Но 
попробовать можно. Все-таки "Ниссан-Патроль". 
        Я сделал последний глоток, передал бутылку Татьяне, чтобы она ее убрала 
подальше, и дал по газам. 
        -   Давай   вернемся   когда-нибудь   на   это   же   место,   -   предложил   я, 
ностальгически глядя в зеркальце заднего вида. 
        - Давай, - согласилась Татьяна. 
        Она сидела посреди груды торопливо сваленного барахла и зевала. 
        - Слушай, а у тебя хороший дом? 
        - У меня очень хороший дом. И двенадцать яблонь. 
        -   Яблоки еще не поспели,   -   проявила она знание фенологических сроков 
Тверской губернии. - А на печке у тебя поспать можно? 
        - Можно. Но летом лучше спать на сеновале. 
        - Хорошо. Я лягу спать на сеновале. 
        - Я тоже там лягу. Если только нам дадут поспать. 
        Татьяна промолчала, словно не услышала этой реплики, и снова зевнула. 
        Я гнал машину уже со скоростью сто семьдесят. Быстрее боялся - все-таки 
дорога была извилистой. Я гнал машину и думал. 
        "Татьяна   Лозова.    Совершенно   случайно   встретила   на   дороге   психа, 
афериста,   чокнутого писателя Разгонова, ну, получила от него известную помощь, 
ну,   провела с ним ночь,   ну,   очевидно,   не самую плохую ночь в своей жизни... 
Однако неужели этого достаточно,   чтобы теперь умчаться с   ним в неизвестность, 
навстречу опасной авантюре, навстречу смерти, быть может? Любовь? Возможно, это 
любовь. Возможно". 
        Я   чувствовал,   что была еще какая-то   тайна,   была какая-то   страшная, 
зловещая тайна в   судьбе этой рыжей девочки Тани Лозовой,   и   она действительно 
хотела помочь мне,   и   действительно могла помочь,   а   я действительно хотел и, 
наверно,   мог помочь ей.   Вот в чем было дело. И мы летели сквозь этот безумный 
грозовой и солнечный август со скоростью сто семьдесят в неизвестность. 
        Неизвестность встретила нас   очень скоро.   Она   вышла на   дорогу,   и   я 
вынужден был затормозить, увидев издалека перегородившую мне путь фигуру. 
        Ручку передач я бросил в нейтралку,   а скорость упала,   Думается, почти 
до пешеходной,   когда метрах в   пяти от стоящего с широко расставленными ногами 
человека я понял, что тормозить-то было как раз и не надо. Дальше все произошло 
одновременно. Татьяна крикнула: 
        - Газуй! 
        Я включил вторую передачу и вдавил акселератор в пол. 
        Человек   на   дороге   выстрелил   с   двух   рук,   точно   прицелясь   в   мою 
инстинктивно наклонившуюся к   баранке голову.   И   в   ту   же   секунду,   отбросив 
тяжелый   пистолет-пулемет   типа   "кедра",   подпрыгнул и   колесом перекатился по 
асфальту в   кювет,   кажется,   его ботинки даже чиркнули по   капоту рванувшегося 
вперед "Ниссана". 
        Я   еще не успел подумать,   почему это звук выстрела показался мне очень 
странным,   когда Татьяна,   схватив с переднего сиденья автомат, перекатилась по 
салону,   с   невероятным проворством распахнула маленькую створку задней двери и 
коротко распорядилась: 
        - Пригнись! 
        Я еще успел увидеть,   что за нами едет машина, а потом все зеркала ушли 
из поля моего зрения, потому что на повороте нужно смотреть только вперед, если 
лежишь мордой на руле, вокруг свистят пули, а помирать еще не хочется. 
        Трескотня   стояла   оглушительная -   по-видимому,   она   выпустила в   них 
пол-обоймы. И наконец выдохнула сладострастно: 
        - Есть! 
        Я   приподнял голову и до следующего поворота дороги успел разглядеть их 
машину   -    кажется,    джип   "Гранд-Чероки",    -    развернутую   поперек   шоссе. 
Преследователи теперь стремительно удалялись от нас. 
        На   панели отчаянно пищала фиолетовая лампочка,   но в   автоматике после 
всей этой пальбы,   видно, что-то разладилось, и голос Тополя все никак не хотел 
проклюнуться. 
        - Вроде тебя вызывают, - сказала Татьяна. 
        - Да-да, - откликнулся я рассеянно и нажал кнопку. 
        -   Ясень,   Ясень!   Что случилось?!   Прием,   - ворвался в стереодинамики 
"Ниссана"   откровенно перепуганный голос   Тополя,   и   я,   внутренне торжествуя, 
небрежно ответил: 
        - Да ничего особенного, Тополь, ты же сам все знаешь. Прием. 
        - Идиот!!! - буквально взорвался он. - Говори быстрее, от этого зависит 
жизнь людей. 
        "Ага", - подумал я и, встряхнувшись от алкогольно-романтического угара, 
сообщил: 
        -   В   меня стрелял человек на дороге.   Машина пряталась в кустах.   Джип 
"Гранд-Чероки". Затем нас преследовали. Таня их подстрелила. Прием. 
        - Кто подстрелил?! - взревел Тополь. 
        - Моя Таня, - невинным голосом пояснил я. -Прием . 
        А Таня скорректировала информацию: 
        - Просто "Чероки", Миша, и я всего лишь пробила им передние баллоны. 
        -   Слышь,   Тополь,   это   был   просто   "Чероки",   говорит   Таня,   и   она 
всего-навсего прострелила ему передние колеса. Жертв нет. Прием. 
        - Вас понял. Уроды, - процедил Тополь сквозь зубы. - На каком километре 
это было? Прием. 
        Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым: 
        - На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула. 
        - Хорошо,   - буркнул Тополь,   - высылаю команду. В Заячьи Уши можете не 
торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи. 
         - Скотина, - проворчал я, и дальше мы ехали молча. 
        На   длинном прямом участке дороги я   вдавил педаль в   пол   и   впервые в 
жизни узнал,   что   такое двести двадцать километров в   час.   Чуваки,   это кайф! 
Кстати,   странный спидометр был у   этого "Патроля".   В   обычном разметка до ста 
восьмидесяти (я   однажды специально приглядывался),   да   и   сто восемьдесят для 
такого тяжелого джипа много - мотор начинает перегреваться. Странно. Почему все 
так странно? 
        А   торможение было   плавным,   зато до   нуля.   Я   остановил машину возле 
Степуринского сельского кладбища,   там, где дорога, уже грунтовая, спускалась в 
овраг.    Склоны   его   хорошо   закрывали   от   посторонних   глаз   и    прицельного 
пулеметного огня. Последнее казалось теперь особенно актуальным. 
        -- Почему ты остановился? - спросила Татьяна. 
        - Он подарил мне десять минут. Я хочу потратить их на разговор с тобой. 
Без пальбы и метания фанат. Можно? 
        - Можно. 
        - Тогда я задам вопрос. Кто ты такая? 
         - Но мы же договорились. У нас "Последнее танго в Париже". 
        - Извини,   дорогая,   "Танго" давно закончилось.   Теперь уже другое кино 
идет.   По-моему, "Бонни и Клайд" или это... "The Real McCoy". Уж очень стрельбы 
много для "Последнего танго".   Так что будь добра,   девочка, я повторяю вопрос: 
ты кто? 
        - Я - Лрзова Татьяна Вячеславовна,   мастер спорта международного класса 
по фигурному катанию. 
        - А еще? 
        - Художник-полиграфист, выпускница... 
        -   Понятно.   А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто обучал? 
Заслуженный тренер   СССР   Виталий   Иванович Крайнев или   великий график   Гюстав 
Доре? Я хочу знать правду. 
        - Мишук,   - Татьяна придвинулась и пощекотала мою щеку рыжими локонами, 
- ты можешь подождать? 
        - До чего? До своей смерти? 
        - Дурачок! До встречи с Тополем. 
        Я задумался и внимательно посмотрел на нее. 
        - А автомат ты можешь мне вернуть? Или, наоборот, я должен сдать и свое 
личное оружие? 
        - Да, Господи, зачем он мне теперь-то! - Она бросила автомат обратно на 
переднее сиденье и предложила: - Давай покурим. 
        Я закурил,   вышел из машины.   Потрогал пальцами след от пули на лобовом 
стекле. След был занятный: небольшая такая выбоина, ну примерно какую оставляет 
осколок гранаты на   каменной стене.   А   я   готов был   поклясться,   что   в   меня 
стреляли   в   упор,   и   не   из   "Макарова".   Это   был   действительно "кедр"   или 
какой-нибудь "хеклер и   кох" девятого калибра.   От   таких попаданий на   стеклах 
даже   самых   серьезных бронемобилей остается сетка   трещин.   На   моем   ветровом 
стекле не было ни единой трещинки.   Ни единой.   Интуиция,   подсознание,   шестое 
чувство подсказывало возможно,   это и   есть самое важное из всего,   что я узнал 
про них, и меня уже охватывал мистический ужас. Нe поpa ли вооружиться осиновым 
колом   вместо   "Калашникова"?   Однако   стекло   я   трогал рассеянно,   машинально 
как-то,   и   мысли о его волшебной непробиваемости текли лениво и явно на втором 
плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна. Любовь. Счастье. 
        Игра. Ложь. Смерть. 
        "Я   люблю ее.   -   Чушь.   Ты   просто увлекся.   Она   просто очень вовремя 
появилась.   - Но ведь и Татьяна любит меня. - Татьяна выполняла задание. - Чье? 
- Да какая разница!   Бандитов, ГБ, ЦРУ, космической разведки эпсилон Эридана... 
- Положим,   разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. - Правильно. Все 
это был цирк.   -   Не все.   Задание могло предусматривать интимную связь со мной 
или   в   еще   более общем виде -   неформальный контакт.   А   все   остальное...   - 
Помилуй!   Какому шефу   контрразведки по   зубам сочинить такой сценарий?   -   Да, 
разумеется,   она подошла к заданию творчески. - А почему? - Н-ну... просто... - 
Да потому, что она влюбилась в меня! Понял? И за этот творческий подход я люблю 
ее теперь еще сильнее,   теперь, когда я узнал правду, еще сильнее люблю, понял? 
Понял, скептик хренов?! - Прекрати истерику. Ты еще не знаешь никакой правды". 
        Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул 
на   Татьяну.   Она   сидела на   жухлой придорожной траве и,   дотягивая уже совсем 
короткий   бычок,    внимательно   изучала   свои    красиво   наманикюренные   ногти, 
очевидно, слегка пострадавшие в ходе стрельбы. 
         - Слушай, и часто ты вот так работаешь? 
        -Как? 
        - Ну,   вот как со мной этой ночью.   Татьяна посмотрела на меня долгим и 
пристальным взглядом. 
        - Ты специально говоришь мне гадости?   Мне стало стыдно. Действительно, 
за что? Я просто хотел знать правду. 
        -- Я просто хочу знать правду, - сказал я ей. 
        - Ты уверен в этом? - спросила она. 
        - Да. Потому что я люблю тебя. 
        - Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера. 
Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти. 
        Меня поразило,   как   точно она   определила свою роль.   В   моем дневнике 
четырнадцатилетней давности (Боже,   когда-то я   еще и дневники вел!) была такая 
запись про Татьяну Лозову.   На   очередном турнире,   куда я   пришел полюбоваться 
Машей   Чистяковой,   Маши   не   оказалось,   но   выступала Лозова.   Она   мне   тоже 
нравилась,    даже   очень   нравилась,    и    в   отсутствие   Чистяковой   я   в   нее 
действительно   влюбился,    от    любования   ею    я    получал   ничуть   не   меньше 
удовольствия,   и вот тогда я назвал ее дублером в своем дневнике. Конечно, я не 
сказал этого Татьяне. Я сказал совсем другое, впрочем, совершенно искренне: 
        - Это жестоко, Таня. Зачем ты так? 
        - Извини.   - Она поднялась,   шагнула ко мне,   и мы обняли друг друга. - 
Извини, любимый. 
        Господи! Да как я мог подумать о каком-то шпионском задании! 
        Я   целовал ее щеки,   глаза,   лоб,   губы,   все еще горячие и солоноватые 
после стрельбы и нервотрепки. 
        -Ты все узнаешь,   Мишик...   ты все узнаешь,   любимый...   ты узнаешь всю 
правду... ты узнаешь даже больше, чем можешь себе представить, - шептала она, а 
я   тушил   ее   шепот поцелуями,   и   наконец мы   совсем замолчали,   и   мир   опять 
закачался, не стало неба, травы и дороги, не стало машины, оружия и бандитов... 
Только страшно знакомый звук назойливо врывался в наш иллюзорный мир. 
        Сигнал вызова. Тополь. 
        -   Десять минут,   -   сказал я,   с трудом оторвавшись от Татьяны,   - это 
очень мало. 
        - Да, - согласилась она, и я рванулся к передатчику. 
        - Ясень слушает. Прием. 
        -   Я   Тополь.   Приземлился   в   полукилометре   от   Заячьих   Ушей.   Через 
двенадцать минут жду вас возле твоего дома. Как понял меня? Прием. 
        - Понял тебя хорошо. Конец связи. 
        Я мог себе позволить не торопиться.   Я устал от скорости. По так хорошо 
знакомому пути я ехал медленно,   зато не выбирая направления, нарочито спрямляя 
все изгибы проселочной дороги. "Ниссану" было все равно: тракторная колея, луг, 
скошенное поле,   лужа   или   стожок -   он   пер   себе   как   танк и,   конечно,   не 
забуксовал ни   разу.     Серую крышу своего дома рядом со   старой ветлой на краю 
деревни я,   как всегда,   увидел издалека.   А чуть позже увидел и фигуру Тополя. 
Наверняка это был он.   Больше некому.   Фигура помаячила возле дороги и скрылась 
за кустами жасмина перед моим крыльцом. 
        - Это Тополь? - спросил я Татьяну. 
        Она молча кивнула. 
        Я   попал   колесом в   лужу,   и   взлетевшие веером   брызги   окатили мирно 
гулявших кур возле дома Петровны.   Куры, возмущенно кудахтая и хлопая крыльями, 
ретировались.   Зато появилась Петровна.   С   тех   пор,   как три четверти деревни 
скупили московские дачники,   прошло уже   лет   пять,   и   теперь Дарью   Петровну, 
живущую в   крайнем доме напротив моего и почти одиноко зимующую в Заячьих Ушах, 
трудно было чем-то удивить.   Заезжали в эту глушь и джипы,   и лимузины, а Генка 
Терехов    пригнал   однажды   на    совершенно   фантастического   вида    спортивном 
"Мазерат-ти",   взятом напрокат.   Более того,   пару лет назад дядька игнатовской 
Лариски с другого конца деревни, военный летчик, лично доставил всю их семью на 
могучем армейском вертолете с   двумя   винтами.   Так   что   Дарья   Петровна вышла 
теперь не на диковинную машину поглазеть,   а   просто полюбопытствовать,   кто же 
это приехал. 
        Я уважительно высунулся из окошка и поприветствовал ее: 
        - Здравствуйте, Дарья Петровна, как поживаете? 
        - Спасибо, хорошо. За грибам приехали? Готовь куженьку. Грибов в лесу - 
любоваться. Летось не было столько. 
        (Что в   переводе с   тверского диалекта означало:   "За грибами приехали? 
Готовь корзину. Грибов много. Больше, чем в прошлом году".) 
        - Грибочков пособираем,   - ответил я скорее уже самому себе и подрул ил 
к дому. 
        Тополь сидел на лавочке у   крыльца,   курил и щурился на солнце.   Был он 
ужасно длинный и на первый взгляд Удивительно нескладный, особенно когда сидел, 
сложившись весь под острыми углами, как кузнечик. Потрепанные высокие армейские 
башмаки приблизительно сорок восьмого размера, вытертые кожаные брюки, ковбойка 
с закатанными рукавами, очень смуглая кожа, лицо в морщинах и седоватый ежик на 
голове -   то ли ему лет сорок пять,   но можно дать и шестьдесят,   как Штирлицу, 
если посмотришь внимательно в   усталые и печальные глаза;   то ли,   наоборот,   - 
возраст   уже   пенсионный,    а    держится   молодцом,    как   настоящий   спортсмен 
"доанаболической" эпохи. Улыбка грустная, но обаятельная, зубы белоснежные, как 
у американского политика,   и в длинных пальцах длинная сигарета "Мор".   Кто он? 
Ковбой? Разведчик? Спортсмен? Путешественник? О! Я понял, какое сравнение будет 
самым   точным.   Звездолетчик дальних рейсов,   прилетевший в   отпуск   на   Землю. 
Этакий Леонид Андреевич Горбовский,   член Всемирного Совета.   Полдень. Двадцать 
второй век... 
        "Ну,   вот   ты   и   допился,   приятель:   начали оживать потихонечку герои 
любимой книжки   детства,   которую ты   без   всякой задней мысли   взял   с   собой. 
Сначала Майка,   теперь Горбовский...   Кто следующий?   Держись,   старина!   То-то 
будет весело, когда из всех щелей твоего старого дома полезут негуманоиды". 
        И   только одно я знал теперь наверняка:   они не бандиты.   Еще тогда,   в 
дороге,   я подумал,   что Татьяна Лозова не может работать на бандитов.   Детский 
сад,   конечно,   наивное   стремление выдать   желаемое за   действительное,   но   в 
поисках аргументов я   отметил слишком уж странный стиль работы у них с Тополем. 
Помилуйте,   какая мафия станет вот   так   вести себя с   попавшим к   ней   в   лапы 
придурком, каким бы ценным заложником или носителем информации он ни являлся! И 
наконец этот звездолетчик.   Ну, нет, ребята, ну, режьте меня, мафиози такими не 
бывают! 
        Я вышел из машины без оружия, протянул ему руку и представился: 
        - Михаил. 
        - Леонид, - ответил он, вставая. 
        - А я-то думал поначалу, что вы бандиты. 
        -   Мы сами так иногда думаем,   - улыбнулся Тополь,   наклоняясь за своей 
кожаной дорожной сумкой,   огромной,   такой же нескладной,   как он сам, и словно 
изжеванной бегемотом.   - Пошли в дом.   Откроешь дверь,   хозяин?   А то деревня у 
тебя больно шумная. Дюже много народу. 
        -- да?   - удивился я.   - А мне казалось,   тут очень тихо.   Я открыл ему 
дверь,   а   сам   вернулся к   машине.   Татьяна стояла,   прислонившись к   капоту в 
трогательной растерянности,   словно решала, с кем ей теперь держаться рядом: со 
мной или с Тополем. 
        - Леонид, - спросил я, - а оружие из машины забрать? 
        - У вас тут воры, что ли, кругом? 
        - Да нет, просто меня так учили: никогда не бросать оружие. 
        -   Ишь ты!   Ну тогда бери.   В общем,   это правильно.   И,   пригнувшись в 
дверях, он шагнул в полумрак сеней. 
        В   доме было прохладно:   все-таки август,   а   не   топили уже давно.   Мы 
прошли в комнату, сели вокруг стола. Молча закурили. Татьяна поежилась и первая 
нарушила тишину: 
        - Печка работает?        
        -   Две печки,   -   поправил я,   - обе функционируют.   Сейчас организуем. 
              - Погодите, ребята, - вмешался Тополь, то бишь Леонид, - с печками 
вы   без меня разберетесь.   Я,   конечно,   вижу,   что вы сейчас гашеные,   и   даже 
догадываюсь,   почему.   Абсолютно не возражаю,   если уже через пять минут вы оба 
отправитесь спать,   но прежде - ты не сердись, Верба, - я все-таки представлюсь 
нашему новому другу,   а то он,   боюсь, не уснет без этого. И давай договоримся: 
ты воздержишься от комментариев и сейчас, и потом, вплоть до моего возвращения. 
        -   Вас понял,   Тополь.   Прием,   - дурашливо козырнула моя славная рыжая 
Верба. 
        Тополь церемонно поднялся,   изобразил легкий поклон, чуть ли не щелкнув 
каблуками, извлек из кармана брюк красную блестящую ксиву и протянул мне. 
        - Взгляните, сэр. 
        И   я взглянул.   Тополь еще что-то такое говорил,   объясял,   что возьмет 
нашу машину, сгоняет на ней куда-то и к вечеру обязательно вернется, обмолвился 
о   каком-то Кедре и   о   возможных радиовызовах,   что-то персонально выговаривал 
Татьяне,   но   я   это   все   слышал вполуха,   как   если   бы   голос его   звучал за 
стеклянной стенкой,   а   по   эту   сторонy невидимой преграды было   только одно - 
красная книжечка в блестящем полиэтилене.   Удостоверение генерала майора ФСБ на 
имя   Горбовского Леонида Андреевича.   Наконец ко   мне   вернулся дар речи,   и   я 
спросил: 
        - Выпить можно? 
        - Можно,   - сказал Тополь-Горбовский,   - сейчас!   даже нужно. А вообще, 
приятель, придется с этим завязывать и как можно скорее. 
        Он   достал плоскую фляжку,   снял с   моей полочки три маленьких граненых 
стакашки и расплескал по ним буроватый напиток. 
        - Не бойся,   не самогон,   - зачем-то пояснила Татьяна,   хотя меня в тот 
момент устроил бы даже денатурат, - по-моему, Тополь, кроме "Мартеля", ничего с 
собой не возит. 
        - Он, родимый, и есть, - подтвердил Тополь. - За знакомство. 
        Мы выпили. Вместо закуски я сказал: 
        - Значит, меня вербуют. 
        - Не совсем так, Ясень, просто сейчас нет времени рассказывать, а чтобы 
тебе стало хоть чуточку понятнее... 
        Он замялся,   поглядел на Татьяну, и теперь уже она сунула руку в задний 
кармашек джинсов, доставая оттуда вторую красную книжечку... 
        Вот тут,   ребята,   я и понял,   что пора просыпаться. Ведь документик-то 
был   не   на   имя   Лозовой Татьяны Вячеславовны,   зам.   директора ЦРУ или Сикрет 
Интеллидженс Сервис (это бы я еще как-нибудь пережил),   -документик был (да-да, 
вы   почти правильно догадались!)   на   имя   генерал-лейтенанта ФСБ Малина Сергея 
Николаевича, а фотография в нем была моя. Вот вам истинный крест, ребята! 
        
        Глава четвертая            
        РАЗГОВОР ПРИ СВЕЧАХ          
        
        И   снова я   проснулся от жажды.   Глаза,   постепенно привыкая к темноте, 
различили вверху   кривые   неструганые жерди   кровли,   темное   окошко,   заросшее 
паутиной,   наконец,   нависавшие со   всех   сторон   клочья сена.   В   дальнем углу 
сеновала шуршали   мыши,   внизу   деловито протопотал прикормленный ежик,   сквозь 
неплотную дверь из   сеней пробивался свет.   Все было очень знакомо.   Все.   Даже 
головная   боль.   До   боли   знакомая   головная   боль   -   во   какой   оригинальный 
литературный штамп! 
        Для начала я   решил вспомнить,   какой сегодня день,   а не справившись с 
этой проблемой, задался вопросами посложнее: когда мы приехали в Уши, зачем и в 
каком составе по какому поводу я   надрался,   что именно пил и почему лежу здесь 
совсем один. Оказалось, что не помню я ровным счетом ничего. 
        Не   то   чтобы я   сильно испугался,   но сразу вскочил,   пытаясь сбросить 
остатки сна.   Сделалось как-то неуютно -   уж слишком глубокая амнезия.   И хохмы 
ради я задал себе мысленно вопрос: "Ну а как зовут тебя, помнишь?" 
        "Разумеется,   - лихо начал я и запнулся,   потому что имя-то я вспомнил, 
но оно мне не понравилось,   не мое это было имя,   но помнил я   именно его...   - 
Сергей Малин. Малин Сергей Николаевич. Малин..." - повторял я словно в бреду и, 
кажется, уже вслух, когда в сенях звякнули ведра и раздался громкий голос Белки 
(то есть. Господи, какой Белки - Татьяны, конечно!): 
        - Сережа, вставай, пожалуйста, Леонид приехал. 
        И тогда словно кто-то дернул за веревочку, белая простыня амнезии упала 
быстрыми складками вниз,   а   перед   взором моей   памяти предстал величественный 
монумент всех событий,   происшедших со мной за последние дни - от смерти матери 
до    знакомства   с    Горбовским.    Монумент   оказался   тяжеловат,    голова   моя 
закружилась, и я рухнул навзничь обратно в сено. 
        Что же случилось после знакомства с Горбовским? Здесь не было провала в 
памяти,   но был какой-то туман,   неясность какая-то, неуверенность в реальности 
происходившего. Наверняка я мог сказать лишь одно: увидев свое лицо на гэбэшной 
ксиве, я, разумеется, выпил еще стаканчик "Мартеля", а может, и два. А потом... 
Кажется,   Горбовский потом уехал,   но   мы   еще успели вынуть из "Ниссана" еду и 
даже   что-то   убирали   в   холодильник,   кажется,   Татьяна сделала замечательную 
яичницу с ветчиной,   зеленым луком и помидорами,   нет,   с баклажанами, точно -с 
баклажанами,   было очень вкусно, и мы снова выпили за   мои генеральские погоны, 
только теперь уже какое-то красное вино (откуда взялось красное вино?), а потом 
  пили кофе, должно быть, опять с коньяком, и страшно хотелось спать, и мы пошли 
на сеновал, но спать, конечно   не стали, потому что с этой рыжей бестией да еще 
на дурманяще-ароматном сеновале спать совершенно невозможно,   и   было нам опять 
очень хорошо,   и   мы окончательно разгулялись и   пошли купаться на пруд,   и   по 
дороге я   показывал Татьяне все местные достопримечательности и предлагал пойти 
"за грибами",   но,   кажется,   в   лес мы так и   не пошли,   а   вернулись домой на 
сеновал с   известной целью,   а   потом с наслаждением хлебали ледяную окрошку из 
холодильника,   потому   что   день   был   жаркий   и   больше   ничего   не   хотелось. 
Интересно,   когда и из чего мы сделали окрошку, главное, где квасу взяли, разве 
что вместо него использовали пиво "Туборг"?   Кстати,   похоже,   что именно так и 
было, потому что как раз после окрошки я и вырубился насовсем... 
        А теперь была ночь. И была Татьяна. И был Тополь. И меня звали Сергеем. 
Я должен был привыкнуть отзываться на это имя. 
        И очень, очень болела голова. 
        Слева   от   меня   валялась открытая баночка   пива,   и,   к   счастью,   она 
оказалась не пустой.   Мне стало чуточку легче, я спустился по шаткой лестнице и 
вышел в сени. 
        Татьяна наливала воду в самовар,   а Тополь только вошел,   поднырнув под 
притолоку,   он   даже еще не успел разогнуться и   сумку свою чудовищную держал в 
руке.   Тополь   смотрел на   льющуюся из   ковшика в   Таниной руке   воду   с   таким 
пристальным вниманием,   словно от   этого процесса зависела вся   наша дальнейшая 
судьба.   Торжественность момента нарушил соседский кот,   неожиданно свесивший с 
чердака свою большую черную морду и сказавший: 
        - Мр-р-р... 
        - Ух ты, лапочка, - отозвался Тополь, - пойдем я тебе рыбы дам. 
        Он распахнул дверь,   и кот, свалившись с чердака тяжелым черным комком, 
охотно ринулся в комнату. 
        - Устал как собака,   - вздохнул Тополь. - Танюш, сделай чайку поскорее. 
Настало время поговорить. Серьезно поговорить. Слышишь, Ясень? 
        - Слышу. Только башка тяжелая. 
        - Выпей таблетку. 
        - Таблетки на меня не действуют. 
        Это   была   правда.   Чего   я   только не   перепробовал в   свое время,   но 
действенными оставались для   меня лишь два   средства:   хороший коньяк или сон в 
зависимости от   ситуации.   В   остальных случаях   мою   головную боль   излечивало 
время. 
        Тополь достал ярко-синюю блестящую облатку и протянул мне. 
        -   Эти помогают всем.   Возьми.   Запивать только водой.   Таблетка и сама 
оказалась ярко-синей,   а название я,   разумеется,   не запомнил.   Зато эффект от 
таблетки запомнил навсегда.   Не   прошло   и   минуты,   как   невидимая нежная рука 
стерла в   моей голове даже воспоминание о   боли - так влажной тряпкой протирают 
пыльный плафон,   и свет вспыхивает ярче. Мне показалось, что в комнате и впрямь 
стало светлее.   Нет,   мне не показалось.   Я поглядел на лампочку под потолком и 
понял, что горит она ярче обычного. 
        - Знакомая история, - сказал я. - Сейчас свет погаснет. 
        И свет погас. Естественно, во всем доме, точнее, во всей деревне.. 
        -- Это надолго? - спросил Тополь. 
        - Возможно, на всю ночь, а то и на сутки. Но могут и сразу починить. 
        - Вот и попили чаю из самовара, - грустно констатировал Тополь. 
        --   Ерунда,   - возразила Татьяна,   - я сейчас на газ чайник поставлю, а 
потом,   если хотите,   перелью в самовар.   у тебя свечи есть,   Сергей, или будем 
лучиной пользоваться? 
        -- Ну,   до   лучины мы   еще не   скоро дойдем,   потому что есть росиновая 
лампа. Но и свечи тоже есть. 
        _ Давай свечи, - распорядилась Татьяна. 
        Вода   на   плите   закипела быстро.   И   Тополь принялся лдовать над   моим 
захрюканным треснутым   кофейником   (заварочный чайник   куда-то   запропастился), 
подсыпая в   него   из   нескольких коробочек любовно отмеряемь дозы разных сортов 
чая. 
        Пять свечей -   Татьяна зачем-то   зажгла их все -   гс ли на столе тихо и 
торжественно, создавая в комнате атмocферу таинственного заговора. 
        - Слушай, Тополь, а таблетка - это надолго? 
        - У всех по-разному. Но на пару часов точно хватит. Вообще смотря какая 
боль.   Такая,   как у тебя, скорее всего уже и не вернется. А если вернется, так 
можно и повторить. Только больше двух таблеток в сутки не рекомендуется. 
        - А я как-то четыре слопала, - поведала Татьяна. 
        - Ну и чего хорошего? - отозвался Тополь. - Ты у нас и без того девушка 
не фригидная. 
        - А что, - удивился я, - влияет на это дело? 
        - Еще как!   От передозировки люди становятся сексуально агрессивными, я 
бы сказал, сексуально неуемными. 
        -   Иди ты!   - сказал я и посмотрел на Татьяну.   Она игриво показала мне 
кончик языка и хитро улыбнулась. 
        -   Слушайте,   -   не   выдержал я,   -   у   вас вообще секретная служба или 
бордель? 
        -   А   вот об этом мы сейчас и   поговорим.   Тополь разлил по чашкам свой 
изысканный ароматный напиток и сел к столу.   Потрескивали свечи. Дрожали язычки 
пламени.   Колыхались тени на бревенчатых стенах. Пахло дымом, плавленым воском, 
жасмином,   смородиновым листом и   еще маракужей,   что ли,   -   в   общем,   чем-то 
экзотическим. Я сделал глоток и почувствовал, что сейчас начну медитировать. 
        - Видишь ли, Разгонов, - проговорил Тополь, закуривая и глядя в стол, - 
я знаю, что ты не любишь ГБ. 
        - Откуда?   - поинтересовался я,   ожидая ответа типа:   "А я все про тебя 
знаю". 
        Но Тополь ответил по-другому: 
        - Из твоего романа. 
        -Да у вас там что, мой роман входит в программу обязательной подготовки 
сотрудников? 
        - Где - у нас? - спросил он. 
        - На Лубянке, естественно. 
        - А мы не с Лубянки, Разгонов. 
        - Вот как, - не очень-то я ему верил. - Откуда же? 
        -   Мы   из   Двадцать первого главка ФСБ.   _   Что-то не слыхал про такой. 
Тополь пристально и с интересом посмотрел на меня, но от вопроса удержался. 
        -   А   про него никто и   не должен слышать.   Это новое и очень секретное 
подразделение.   Специальная служба   по   контролю за   специальными службами.   Мы 
поставлены над ними над всеми, и в штате у нас только старшие офицеры. 
        - Ну и что? - сказал я. - В некоторых главках бывшего КГБ, Пятнадцатом, 
например, тоже служили одни лишь старшие офицеры. 
        Тополь вскинул на меня глаза теперь уже с явным удивлением. 
        - Откуда ты знаешь про Пятнадцатый главк? 
        - Из своего романа, - буркнул я. 
        - В романе этого нет, - не приняв шутки, возразил Тополь. 
        -   Ну   нет.   А   что это за   вопрос?   Я   не   понял.   Ты   предлагаешь мне 
расколоться? Заложить хорошего знакомого? 
        - Не обязательно. 
        - "Не обязательно"!   - передразнил я. - В вашей славной госбезопасности 
сотни тысяч сотрудников.   И   уж как минимум десять тысяч из них треплются не по 
делу с друзьями за рюмкой чая.   Какая разница,   кто из них что сказал?   Платить 
надо больше, как на Западе, тогда все будут молчать. А еще можно на кол сажать, 
как при Иване Грозном,   - тоже метод. Или как при отце народов: сказал лишнее - 
к стенке! Или куда там? Живьем в печку? 
        -   С чего ты завелся?   - не понял Тополь.   - Упреки не по адресу.   Я же 
тебе еще раз объясняю: ты будешь работать не на ГБ и не на военную разведку. 
        -- А я этого пока не понял. Весь букет новых спецcлужб в нашей стране - 
это либо бывшая ГБ,   либо ГРУ,   как бы   они там ни разваливались от переизбытка 
демократии и разубедить меня в этом будет очень непросто. 
        - Я постараюсь, - скромно сказал Тополь. 
        А Татьяна подтвердила решительно: 
        - Он постарается. 
        -   Ну,   валяйте,   -   согласился я.   -   Буду   задавать вопросы.   Хорошо? 
Допустим, вы - Двадцать первый главк. Директору ФСБ вы подчиняетесь? 
        -   Да нет же!   Двадцать первый главк ФСБ -   это условное название.   Ну, 
вроде как восьмое чудо света или там Четвертый Интернационал. Нет такого главка 
в   структуре   сегодняшней ФСБ.   Мы   пользуемся удостоверениями и   вообще   всеми 
правами   сотрудников службы   безопасности просто   для   удобства работы   в   этой 
стране. В других странах мы пользуемся другими удостоверениями. 
        - Ага.   Значит, вы международная организация. Понятно. Но кому-то же вы 
подчиняетесь?   Совету Объединенной Европы,   Интерполу, Международному валютному 
фонду,   Совету Безопасности ООН, ну, я не знаю, лично генеральному секретарю, в 
конце концов! 
        -   Эх,   Разгонов!   Боясь   показаться   законченным параноиком   с   манией 
величия,   не стану говорить, что мы над всем этим, скажу мягче: мы в стороне от 
всех этих организаций,   мы -   отдельно.   Двадцать первый главк - это российское 
подразделение Международной службы контроля (МСК),   или службы ИКС,   как еще мы 
ее   называем по первым буквам английского наименования -   International Control 
Service. Служба возникла... 
        -   Стоп,   стоп,   стоп,   -   прервал я   его.   - В общем,   масонская ложа, 
иезуитский орден,   Союз Девяти и так далее. Все понятно. Наверно, не обошлось и 
без зеленых человечков. 
        - Обошлось, - спокойно возразил Тополь. 
        - Слава Богу! Но я не поэтому тебя прервал. У меня вопрос, так сказать, 
о порядке ведения.   Если ты рассказываешь мне сказки,   то,   по-моему, момент не 
очень подходящий, да к тому же по части сказок я сам специалист. А если все это 
правда,   то,   извини,   почему я должен ее знать? Меня что, убьют через полчаса, 
потому что   роль свою я   уже   для   вас   выполнил?   Или   мне   все-таки предстоит 
поработать, но никто не спросит, хочу ли я этого? 
        Тополь надолго замолчал.                          
        -   Слушай,   Верба,   -   произнес он наконец,   -   а какой дотошный парень 
попался!                          
        -- Писатель, - вздохнула Татьяна. 
        -   Ну и   что -   писатель?   Кто у   нас не писатель?   И он опять замолчал 
надолго.   Я   успел   выкурить целую   сигарету,   прежде чем   он   разродился новой 
фразой: 
        - Ну так вот,   дорогой мой Ясень. Сергей Николаевич Малин - это не твой 
кагэбэшный псевдоним,   как ты изволил давеча выразиться.   (И когда я   успел так 
выразиться?)    Это   на   самом   деле   был   такой   человек.    Утром   ты   оказался 
невнимателен и, я бы даже сказал, недогадлив, чем, признаться, удивил меня. Там 
же не твоя фотография, Разгонов. 
         Вот   это   да!   Вот это промах!   Действительно,   люди от   любви глупеют. 
Правда, я поглупел не только от любви. Было от чего и совсем задвинуться. 
        Я   достал свою красную книжицу и   еще раз поглядел на фото.   Да нет же, 
лицо мое,   ну ей-Богу!   А   вот пиджак,   галстук...   Господи,   как же я сразу не 
заметил! Из-за этого досадного промаха до меня даже не сразу дошло главное, что 
сказал Тополь, а он между тем продолжил: 
        -   Так вот.   Сергея убили.   Три дня назад.   Но мы хотим,   чтобы об этом 
никто не узнал. 
        Теперь уже я замолчал надолго, переваривая услышанное. 
        - На, выпей, - предложил Тополь, плеснув в стакан коньяка. 
        - Ты же сказал завязывать. 
        -   Правильно.   Но   это алкоголикам следует резко выходить из   запоя.   А 
обычным   пьяницам из   состояния похмелья рекомендуется выползать очень   плавно, 
потихонечку. 
        Я   выпил   и   произнес.   Тихо   так   произнес,   ни   к   кому   конкретно не 
обращаясь: 
        - Стало быть, тень воина. 
        Собственно, это были мысли вслух. Вольная ассоциация. Но Тополь понял. 
        --   Ты   имеешь в   виду   фильм   Куросавы?   Да,   что-то   вроде этого.   Ты 
абсолютный его двойник. Даже наш антрополог подчеркнул, что подобные совпадения 
встречаются очень редко. 
         - Прелестно, - сказал я. - Редчайший экземпляр yникальный биологический 
вид - двойникус натуралюс. 
        И   кем   же   мне   суждено теперь быть?   Кем был ваш Сергей?   Императором 
Японии? Прокуратором Иудеи? Президентом Тасеевской партизанской республики? Или 
надо брать выше? 
        - Бери выше, Разгонов. 
        - А что это за Тасеевская республика? - поинтересовалась Татьяна. 
        -   Была такая в   Красноярском крае в девятнадцатом году.   А когда я там 
лес валил шестьдесят лет спустя,   как раз ее   юбилей отмечали.   И   на   какой-то 
пьянке меня избрали почетным президентом. 
        - Ты еще и лес валил в Сибири? - удивилась Татьяна. 
        -   Ах,   где я   только не   был,   чего я   не изведал,   ах,   сколько душ я 
загубил!.. Слушай, Тополь, эта твоя таблетка - она с алкоголем как? 
        - Нормально, - сказал Тополь. - Очень весело. 
        - Ах ты, зараза! Ну, ладно. Так кто он был все-таки, ваш Сергей? 
        -   Выражаясь в   уже   понятных тебе   терминах,   Сергей   был   начальником 
Двадцать первого главка. 
        - Отлично,   - сказал я. - Значит, теперь вы все мои подчиненные. Почему 
сидите в присутствии начальника?! Встать! Выходи строиться! 
        - Ну,   брат,   начальником ты станешь,   конечно, не сразу. Ясень ведь по 
первое был диссидентом,   потом агентом, потом суперагентом и лишь после этого - 
шефом спецслужбы.                              
        -   Нет,   -   заартачился я,   - так не пойдет!   Мы так не договаривались. 
Агент из меня никакой.   Я   от природы человек добрый,   мягкий и очень открытый. 
Руководить могу.   Гуманно и мудро.   А шпионом работать - фу,   какая гадость! Не 
мое это дело. 
        -   Агентами не рождаются,   -   серьезно и строго объяснил Тополь.   - Ими 
становятся. И в нашей конторе умеют сделать суперагента из любого человека. 
        - Ну, тогда ладно, - продолжая дурачиться, согласился я. 
        Я не верил ему.   Не верил фантастическим сказкам про восьмое чудо света 
- Двадцать первый главк.   Однако история с двойником,   кажется, была настоящей. 
Иначе как еще объяснить,   зачем я   им понадобился?   И ветровое стекло "Ниссана" 
было вполне реальным,   и немыслимые синие таблетки...   Ощущалась огромная сила, 
стоящая за   этим   нескладным звездолетчиком Тополем и   этой шальной фигуристкой 
Вербой. Оставалось только понять, кто же за ними действительно стоит и чего они 
на самом деле добиваются.   А путь к пониманию был у меня только один - согласие 
на все их условия,   работа с ними. Строго говоря, у меня вообще не было выбора. 
Я   слишком   серьезно вхлопался в   эту   историю.   Татьяну я   уже   просто   любил, 
по-настоящему любил,   не   вру.   А   Тополь,   честно   говоря,   был   мне   искренне 
симпатичен. С образом гэбэшного офицера (а я знавал одного при личном контакте) 
он   у   меня   никак   не   монтировался.   Уж   скорее   вспоминался придуманный мною 
накануне Центральный Комитет бандитской партии бывшего Советского Союза. Может, 
их пресловутая служба контроля и   была на самом деле международной мафией,   но, 
если Генеральным секретарем ЦК   у   них Тополь,   а   одним из   членов Политбюро - 
Татьяна,   я   готов   вступить в   эту   мафию-партию даже   рядовым бойцом.   А   еще 
каким-то краешком сознания я   понимал:   бежать невозможно.   Я уже слишком много 
знаю,   и,   если побегу,   они будут стрелять.   Люди они, конечно, замечательные, 
может,   потом   даже   всплакнут,   но   огонь   откроют на   поражение,   обязательно 
откроют.   Потому что   инструкция.   И   потому что   привычка -   вторая натура.   И 
все-таки я оставался с ними не за страх,   а за совесть,   точнее - за любовь. За 
любовь и за любопытство. 
        Свечи уже догорали. Я закурил последнюю в пачке сигарету и спросил: 
        - Так что я должен делать, ребята? 
        - Молодчага,   Ясень!   Мне нравится твой вопрос.   Отвечаю:   завтра у нас 
день отдыха и   общей подготовки,   а вот послезавтра - ответственная операция по 
захвату убийцы Ясеня. 
        - Ясеня? 
        - Да, твоего двойника. 
        - И вы так быстро узнали, кто его убил? 
        -   Мы   умеем работать,   приятель,   -   ответил Тополь по киношному лихо. 
Потом сам улыбнулся этой хвастливои фразе и   добавил:   -   Если честно,   то   нам 
повезло.   Но подробности расследования как-нибудь в   другой раз,   тем более что 
оно еще не закончено.   Мы ведь, как водится, знаем пока только исполнителя. Его 
необходимо взять,   и взять довольно хитро, чтобы использовать не как "языка", а 
как наживку на более крупную рыбу.   В   общем,   все,   что надо,   я   объясню тебе 
завтра в деталях,   а если успеем,   расскажу и многое другое,   как говорится, из 
области лирики. Понятно? 
         - Понятно. А этот исполнитель - кто он? 
        -   Профессиональный киллер высшего класса по   кличке Золтан.   Возраст - 
сорок два.   Вес - около восьмидесяти. Мастер спорта по боксу. Семь лет службы в 
спецназе ГРУ.   Афган,   Карабах,   Босния.   Сорок   шесть заказных убийств за   три 
последних года.   Ни   одной   судимости.   Связи   на   уровне   кабинета   министров. 
Покровительство двух   сильнейших   бандитских группировок.   Счет   в   швейцарском 
банке.   Личная охрана.   В общем,   еще один Карлос. Санчес Карлос Рамирес Ильич. 
Слыхал про такого? Сидит сейчас во Франции. 
        - Слыхал. 
        - Еще вопросы есть? 
        -   Почему вы   не   посадили этого Золтана раньше,   если так много о   нем 
знаете? 
        -   Потому что не всех надо сразу сажать.   И   не всех можно.   К   тому же 
Золтан последние годы работал все   время за   границей.   Ему   приписывают только 
четыре убийства в России.   Это - пятое.   Но причастность к тем четырем доказать 
не удалось. Не думай, что все так просто. 
        -   А   я   и   не   думаю.   Ладно,   объясни мне теперь мою роль в   операции 
захвата. 
        -   Пожалуйста,   только   вкратце.   Подробности тоже   завтра.   Ты   должен 
показать ему свое лицо и сделать выстрел из газового пистолета.   Убивать нельзя 
- требуется лишь напугать. По нашим расчетам, он будет полностью выбит из колеи 
появлением перед ним   собственноручно уничтоженного три   дня   назад суперагента 
Ясеня.   По имеющимся у нас неофициальным данным,   Золтан склонен к мистицизму и 
панически   боится   всякой   нечисти:    вурдалаков,    привидений,   зомби.   А   как 
профессионал он отлично помнит,   что размозжил тебе голову весьма основательно. 
Поэтому,   сам понимаешь,   все козыри будут в твоих руках.   Ну а подстраховку мы 
берем на себя. 
        -- Где это будет происходить? 
        -- На его даче в Завидове. 
        - Рядом с Ельциным? 
        - Не совсем. Но Завидово то самое. 
        - Понятно. Отсюда недалеко. 
        -   Вот именно.   Поэтому и завтрашний день мы проведем в здешних краях - 
на нашей базе под Тверью.   Потренируемся.   Я бы с удовольствием в твоей деревне 
остался.   Красиво тут. И люди все такие приветливые, лишних вопросов не задают. 
Но от греха лучше уедем. Кстати, кроме Дарьи Петровны, видел тебя кто-нибудь? 
        -   Никто.   В   эти выходные удивительным образом ни один из москвичей не 
приехал - как сговорились все. А постоянные жители - сам видел, сколько их тут, 
- к общению мало предрасположены. 
        - Это точно.   Но утром из дома все-таки не вылезай. Запомни: ты сегодня 
же,   еще с утра,   уехал отсюда на "Ниссане",   а остались мы,   твои друзья.   Это 
очень важно, Михаил. Ты понял? 
        -   Понял,   но   меня   как-то   больше   волнует завтрашняя операция.   Что, 
Татьяна тоже будет участвовать в захвате? 
        - Нет, но она хочет там быть вместе с нами. Это ее право. 
        - Она большой человек в вашей конторе? 
        - О да, - сказал Тополь, - высшая категория причастности. 
        - Не понял. По званию она кто? 
        -   По званию-то она,   конечно,   полковник,   с   другим документом просто 
работать тяжело.   Но дело не в этом. Ты ведь уже должен понять, Разгонов, что в 
службе ИКС чины и   звания - не главное.   У нас другая система ценностей.   У нас 
есть категории причастности.   И   те,   кто   принадлежит к   высшей категории,   не 
подчиняются друг   другу,   среди   нас   всякое   подчинение   просто   бессмысленно. 
Впрочем, извини, тут надо все по порядку. 
        - Нет-нет, и так нормально, Тополь, я, кажется, уже начинаю въезжать. 
        - Ты   все поймешь.   Ясень.   Просто,   по-моему,   нельзя cразу.   Для тебя 
слишком многое   поменялось за   один   день.   Правда,   Разгонов?   Правда,   Ясень? 
Правда, Сергей? 
        - Правда, - сказал я. - На сегодня хватит. 
        -   И   я   про то же.   -   Тополь встал.   - Танюшка,   сделаешь чего-нибудь 
пожрать перед сном, а? 
        - Слушаюсь, Андреич, только чуть позже. 
        - Ладно,   и,   кстати,   можешь теперь говорить этому типу все,   что тебе 
заблагорассудится. 
        - А можно этот тип задаст последний на сегодишний день вопрос? 
        -Можно. Какой? 
        - Ты действительно Горбовский? 
        -   Нет.   Я   действительно   Леонид   Андреевич   и   я   действительно люблю 
Стругацких, а Горбовский я по матери. Когда пришло время выбирать себе гэбэшный 
псевдоним,   я   назвал именно эту фамилию.   А изначально,   по отцу,   я Вайсберг. 
Кстати, ты, часом, не антисемит? 
        - А что, похож? 
        - Да ну вас к черту! - возмутилась Татьяна. - Разгонов, пойдем воздухом 
подышим. 
        - Пойдем. 
        Мы вышли на улицу.   Там было удивительно здорово.   Небо в звездах. Роса 
на траве. Трели ночных птиц. 
        - Татьяна, скажи мне, это все правда - то, что он рассказал? 
        - Правда, Мишка. 
        - Но это же совершенно невероятно! 
        - Да,   Мишка,   мне тоже было очень трудно поверить. Но ты постарайся. У 
тебя получится. Ты же фантаст. 
        - Бред, Танюшка, какой-то бред. Ты считаешь, я должен на вас работать? 
        -   Ты ничего не должен,   дурачок!   Просто я очень хочу,   чтобы ты был с 
нами.   И Тополь тоже хочет.   Ты нам нужен.   И не только потому,   что ты двойник 
Сергея.   Пойми,   нас очень,   очень мало.   Но мы многое можем,   когда мы вместе. 
Очень многое.   Понимаешь,   от нас зависит весь мир,   все люди в мире зависят от 
нас, понимаешь? 
        - Ни черта я не понимаю, ни черта! Кто вы такие, в конце концов? Можешь 
ты объяснить мне это просто, в двух словах? Тополь вот не смог. Или не захотел. 
        - В двух словах?   - задумалась Татьяна.   - Нет,   в двух не получится. Я 
попробую объяснить тебе словами Сергея, но их будет больше, чем два. Ладно? Так 
вот,   нашим миром реально управляют алчность и злоба,   то есть деньги секретные 
службы. Деньги принадлежат по большей части людям нечестным и малообразованным, 
а   в спецслужбах работают беспринципные,   озверевшие и зачастую тупые.   Меж тем 
жизнь   на   планете теплится благодаря совсем   другой   и   очень   небольшой части 
человечества:     поэтам    целителям,     философам,    мастерам,    проповедникам, 
самоотверженным героям,   у   которых нет ни   денег,   ни   власти.   Так вот Сергей 
всегда мечтал соединить несоединимое. И он решил создать спецслужбу из поэтов и 
честных людей.   Все,   конечно,   смеялись. А он ее создал. Так и возник Двадцать 
первый главк. Все. Если коротко. 
        - Ты это серьезно? 
        - Абсолютно серьезно. 
        -   Да   вы   же   просто шизики!   Я   всегда догадывался,   что этой страной 
управляют сумасшедшие. Но чтобы такие!.. 
        - Наверно, - спокойно согласилась Татьяна. - Наверно, мы психи. Правда, 
у нас десятки тысяч отборных бойцов по всему миру, тысячи специалистов-ученых и 
самая современная техника на   вооружении.   И   президенты великих держав с   нами 
советуются,   прежде чем что-нибудь серьезное предпринять.   А   в   остальном,   по 
большому счету, мы и вправду шизики... 
        - Хватит,   Танюшка,   правда,   хватит,   - взмолился я,   чувствуя,   как в 
голове снова зарождается боль. - Тополь был прав: на сегодня хватит. 
        Мы оба сели на лавочку под стеной дома, молча закурили и стали смотреть 
на звезды. 
        
        Глава пятая 
        ЯЙЦОМ И СЫРОМ 
        
         Я   проснулся на   рассвете.   Боже,   в   который раз я   просыпалcя за эти 
безумно   долгие   сутки,    разорванные   на   несколько   кусочков   и   очень   плохо 
склеенные, словно оператор в монтажной был пьян, порезал края пленки, залил все 
клеем и   заляпал грязными пальцами.   Фрагменты этого cюрреалистического фильма, 
который я начал смотреть,   oпоздав давеча на автобус, соотносились очень слабо, 
и теперь я проснулся с жутким ощущением непоправимости. Не было уже ни эйфории, 
ни   амнезии,   ни   романтического ожидания борьбы   и   приключений -   был   только 
банальный,   противный,   липкий страх.   И даже какое-то омерзение от собственных 
поступков. 
        Сколько раз   я   говорил себе,   что нет на   свете ничего хуже спецслужб. 
Хотя,   черт возьми,   иногда очень приятно смотреть на них в кино,   иногда очень 
увлекательно читать о   них в   книгах и   искренне сочувствовать этим суперменам, 
иногда и   в   жизни невозможно без восторга смотреть на   то,   как они работают - 
блистательные профессионалы -   в   стране,   которая   скоро   погибнет от   засилья 
дилетантов во всех областях. 
        А может, страна гибнет как раз от рук этих самых профессионалов? 
        Вот именно.   Потому что они - профессиональные убийцы, профессиональные 
перегрызатели глоток,   профессиональные восходители на вершины власти.   И   все. 
Больше они ничего не умеют.   И когда они захватят всю власть, полностью, страна 
погибнет, а вместе с нею погибнет мир. 
        И я теперь буду этому способствовать. 
         Я вдруг вспомнил,   как меня хотели убить.   Это было впервые в жизни, но 
во вчерашней круговерти я как бы не придал значения этому эпизоду: ну, еще одно 
приключение,   не более.   Теперь же я вдруг осознал:   есть люди,   и похоже,   это 
настоящие мастера своего дела,   которые всерьез намерены меня убить,   возможно, 
таких людей даже много,   и   уже вчера все могло сложиться по-другому.   Когда же 
следующий раз,   когда?   Я   должен спросить об   этом.   Хотя,   впрочем,   это ведь 
частность,   действительно мелочь.   Главные вопросы другие: куда я попал, кто я, 
зачем это все? 
        Вот   в   каком   настроении довелось мне   проснуться.   Нежные   чувства   к 
Татьяне   и   восторженное уважение   к   "человеку из   будущего" Горбовскому никак 
этого настроения не улучшали,   а   к   упомянутой вскользь идее моего двойника об 
охранке,   состоящей целиком из   поэтов   и   мечтателей,   относиться всерьез было 
трудновато. В свое время, работая над романом, я, наверно, слишком много прочел 
всяких   книг   о   ВЧК,    гестапо,   Моссаде,   ГРУ,   ФБР   и   прочих   замечательных 
изобретениях человечества.   В   памяти   ocталось,   застряло,   налипло   множество 
омерзительных подробностей,   и   сейчас от   воспоминаний этих даже замутило.   Мы 
снова спали с   Татьяной на сеновале,   и я,   бесцеремонно растолкав ее,   спросил 
(это вместо "Как почивали, сударыня? С добрым утром!"): 
        - Во что я влип,   Верба?! Ядрена корень, я хочу знать наконец, во что я 
вхлопался! 
        Татьяна даже не   обиделась.   Приподнялась,   поглядела на меня,   потерла 
глаза и спросила заботливо: 
        - Ты боишься? 
        -Очень боюсь. 
        - За себя? 
        - Не только. И не только боюсь. Мне противно. Стыдно. Мерзко. Я не верю 
тебе и   не верю Тополю.   И   мне стыдно,   что я не верю.   Но я знаю,   что верить 
нельзя. Верить просто глупо. 
        - Ты не хочешь с нами работать? 
        - Да я жить не хочу,   дурилка ты картонная! Вы меня что, спросили, хочу 
ли я с вами работать? 
        - Спросили, - невозмутимо ответила она. 
        - Когда? - ошалело поинтересовался я. - Зачем ты врешь? 
        - Остановись, Ясень. Спать хочется ужасно. Но ты меня все-таки послушай 
минутку.   Все,   что ты сейчас говоришь,   -   это совершенно нормально.   Я   вчера 
разговаривалa с   нашим психологом Кедром,   и   он меня предупредил о вoзможности 
такой реакции с   твоей стороны именно на yтро.   У   тебя утро -   неблагоприятный 
период суток,   особенно первый час после пробуждения. Ну и вообще все через это 
проходят.   Немножко странно,   что   ты   до   сих   пор не   спросил,   откуда взялся 
"Ниссан" у   дороги и   почему мы   cебя уже вторые сутки так странно или,   как ты 
любишь говорить,   так шизоидно вербуем. Я бы на твоем месте давно Уже спросила. 
Но ты не спрашиваешь.   У   тебя другой характер.   У   тебя на первом месте оценка 
роли спецслужб в   развитии человечества,   а   уже на втором - Михаил Разго-нов и 
его роль в русской революции. Это тоже нормально, этo даже очень хорошо. Потому 
что ведь и Сергей был задвинут на глобализме.   Однако для меня странно, честное 
слово,   странно.   Ну признайся, ты ведь еще не задал себе этого вопроса: почему 
они вербуют меня именно так? 
        - Теперь уже задал. И не себе, а тебе. 
        -    Отвечаю.    Потому   что   вся   эта   сюрная   история   суть   специально 
подготовленная система психологических тестов. У нас не было другой возможности 
проверить тебя. 
        Чего-то подобного я ожидал, конечно, но все равно был оглушен. 
        - Значит,   все-таки обман?   Значит, все, все, все было сплошной игрой в 
психологические тесты, все - от минета до омлета? 
        -   Нет,   -   обиженно надула   губки   Татьяна и   тут   же   очень   искренне 
улыбнулась.   - Ни минет,   ни омлет (кстати, это была просто яичница, омлет я не 
люблю) в программу тестов не входят, клянусь тебе. 
        - И я не люблю. 
        - Чего не любишь? - не поняла она. 
        - Омлет не люблю. Ну а этот мужик на дороге? 
        - Ну,   мужик-то был наш, конечно. Это Кедр как раз и есть. Ты с ним еще 
познакомишься. 
        - Буду страшно рад. А бандиты на "Чероки"? 
        -   Вот это нет.   Это совсем другая история.   Я еще сама не разобралась. 
Там были действительно бандиты. И полная для всех неожиданность. Непонятно, как 
наши парни их прохлопали?   Тополь уже поднял шухер по этому поводу.   Так что со 
всеми вопросами, пожалуйста, к нему. 
        Удивительно,   как легко она переломила мое настроение.   С   известием об 
этих немыслимых тестах что-то еще раз щелкнуло у меня в мозгу,   и начался опять 
новый фрагмент фильма.   Монтажный стык оказался все таким же скверным, зато сам 
фильм теперь обещал быть   долгим,   непрерывным и   от   кадра к   кадру все   более 
понятным. 
        -   Одним словом,   -   подытожил я,   - ты хочешь сказать,   что подопытный 
кролик Разгонов всем своим поведением дал согласие на работу с вами?   Правильно 
я понимаю твое заявление, что вы со мной таки советовались? 
        - Именно.   И мало того, что в глубине души ты с самого начала был готов 
работать с нами, ты еще оказался весьма подходящей кандидатурой. Хочешь - верь, 
а   хочешь - нет,   но Кедр уже провел предварительную обработку данных и сказал, 
что   по   комплексу   требований,   предъявляемых   к   сотруднику   службы   ИКС,   ты 
проходишь   процентов   на   девяносто,    а    по   комплексу   личных   характеристик 
совпадение твоих   данных   с   данными   Малина   достигает   шестидесяти,   если   не 
шестидесяти пяти процентов Случай уникальный, хотя для Кедра и не удивительный, 
он   давно   носится   с   идеей   прямой   корреляции внешнего и   внутреннего облика 
человека. В общем, ты не мог отказаться от работы с нами. И никогда не сможешь. 
Мы   ляжем костьми,   мы будем уговаривать тебя,   будем угрожать будем пытать или 
ноги   целовать,   будем   покупать   или   шантажировать,   убеждать   или   вкалывать 
психотропные препараты, но ты останешься с нами. Ты понял меня, Ясень? 
        -   Да   я   тебя давно понял.   Я   тебе очень благодарен за откровенность, 
свойственную   спортсменам,   бандитам   и   влюбленным   (по   какому   разряду   тебя 
зачислить,   я   еще не решил),   но прошу учесть,   что при любом раскладе у   меня 
остается выбор: работать или умереть. 
        - Это безусловно, - подтвердила Татьяна без тени улыбки. - В Декларации 
прав   человека такого   пункта,   кажется,   нет,   но   мы,   работники службы   ИКС, 
признаем неотъемлемым правом каждого человека право на смерть. 
         - Вот и спасибо, - сказал я. 
        Мы помолчали. Потом Татьяна словно встряхнулась. 
        - Бред собачий!   О чем мы говорим?   Да еще в шесть утра! Меня вообще-то 
так учили, что на свадьбе о похоронах не принято. 
        -   А   у нас тут свадьба?   - удивился я.   -   Еще какая!   Только можно мы 
погуляем на ней чуть попозже, Мишка? Ну правда, сил нет, как спать хочется. 
        - А мне не хочется. 
        - Ну покури. 
        - Не поможет. 
        -- Ну выпей тогда, хотя Тополь и не велел больше. 
        Выпей, правда, выпей. Только дай поспать. Договорились? 
        -- Договорились, - сказал я, слез с сеновала, закурил и выщел в огород, 
забыв о просьбе Тополя. 
             Поднималось солнце. Огромный густо-розовый диск над седыми от росы 
лугами и   серовато-синим в   туманe дальним лесом.   И необъятное чистейшее небо, 
меняющее цвет от   красновато-палевого внизу до пронзительно голубого в   вышине. 
Дьявольски красиво!   От   взгляда на все это невыносимо захотелось жить.   А   вот 
пить коньяк уже,   наоборот,   совсем не хотелось.   Зачем?   Выпить, чтобы уснуть? 
Глупость   какая-то.   Я   метнул   за   забор   наполовину   недокуренную сигарету   и 
подумал, что хорошо бы еще и курить бросить. Был же я когда-то спортсменом. Это 
воспоминание подтолкнуло меня   к   утренней зарядке.   И,   автоматически начав   с 
упражнений для плечевого пояса,   я стал тщательно восстанавливать в памяти свою 
стандартную разминку перед тренировкой.   Это оказалось нелегко,   и   не   успел я 
проделать весь комплекс до конца,   как в поле, буквально метрах в пятидесяти от 
моей ограды,   появился человек в костюме диверсанта и с коротеньким автоматом в 
руках. Шел он не то чтобы крадучись, а просто с профессиональной осторожностью, 
глазами и   стволом оружия по сторонам не водил -   в   общем,   похоже,   не ожидал 
никого здесь встретить в столь ранний час.   А впрочем,   какой же он ранний, для 
деревни-то!   Если,   конечно,   не   знать,   что   деревня наша   по   сути давно уже 
превратилась в дачный поселок... Все это я обдумывал, уже лежа в густой траве и 
уперев в землю напружиненные согнутые руки. Я готов был поклясться, что человек 
меня   не   видел.   Среди старых яблонь с   поникшими корявыми ветвями фигура моя, 
конечно, не вьщелялась, но человек приближался, а мне еще предстояло преодолеть 
метров пятнадцать до   стенки крытого двора и   незаметно проскочить внутрь через 
полуотворенную дверь.   Впрочем,   незаметно - это уже не самое главное.   Почему, 
собственно,   я должен прятаться? Ну, увидит он, что в дом вошел человек. Может, 
даже лучше затаится,   не пойдет сюда напролом. А в том, что ищет он именно нас, 
я   был   уверен.   Не   стала   же,   в   конце концов,,   деревня Заячьи Уши   центром 
мироздания! Хотя дело к этому явно шло. 
        На карачках, спрямляя путь, сквозь репьи и крапиву я промчался до входа 
в   дом и,   совсем чуть-чуть приоткрыв дверь,   проскользнул в   убежище.   Здесь я 
позволил себе расслабиться,   разогнулся и   глянул через щель наружу.   Диверсант 
уверенно шагал прямо в сторону моего сада.   Три ceкyнды понадобилось мне, чтобы 
взлететь на сеновал. 
         - Верба! Подъем! Чужой возле дома. 
        Еще не открыв глаз, она отбросила в сторону правую руку и, лишь схватив 
автомат, приподряла голову и быстро огляделась. 
        -Где?                                   
         -   Там,   -   махнул я   рукой ей   за   спину,   и   Верба,   мгновенно оценив 
ситуацию, прильнула к маленькому чердачному окошку и просунула ствол автомата в 
довольно широкое отверстие между осколками пыльных стекол. И как раз вовремя. 
        Диверсант стоял под яблоней и прислушивался.   Его автомат был угрожающе 
приподнят. 
        - Ни шагу! - резко выкрикнула Татьяна. - Бросить оружие! 
        На какое-то мгновение он напрягся,   готовясь к прыжку, потом, очевидно, 
поймал взглядом смертоносный раструб и   мушку,   торчащие из-под крыши в слишком 
уж явной близости, выпустил оружие и поднял руки. 
        - Я - Шестьсот семьдесят второй. У меня послание Первому. Двадцать семь 
пятнадцать. 
        - Первому? - удивилась Верба. -Я - Второй. Сорок шесть двадцать один. 
        После этого идиотического обмена цифрами они перешли на более или менее 
нормальный язык, и Верба тоже опустила автомат. 
        -- У меня шифровка для Ясеня. 
        - Почему не по радио? 
        - Такая шифровка, - лаконично ответил Шестьсот семьдесят второй. 
        - Заходи в   дом,   -   распорядилась Верба и,   когда в полумраке сарая он 
появился перед нами, поинтересовалась: - Звать-то тебя как? 
        -- Зовите Лехой. 
        - Ну вот что, Леха, ты проходи пока в сени, а я сейчас. 
        Татьяна торопливо натянула трусы,   джинсы и,   не снимая моеи РУбашки, в 
которой спала,   спустилась вниз.   Я   отправился следом и услышал,   как она тихо 
сказала, ни к кому не обращаясь: 
        - Фигово это. 
        Я не стал переспрашивать, что именно фигово, просто пошел за ней. 
        Все трое мы   вошли в   комнату.   Тополь не   спал.   Он   сидел за столом и 
что-то бормотал в   передатчик.   Затем нажал кнопочку,   отключился и внимательно 
посмотрел на нас. 
        - Шифровка для Ясеня, - пояснила Татьяна, кивнув на Леху. 
        - Что ж, принимай, Ясень, - невозмутимо отреагировал Горбовский. 
        Я,   как мог,   постарался скрыть свою растерянность, повернулся к Лехе и 
сказал: 
        - Давайте. 
        Леха   под   номером шестьсот семьдесят два   извлек из   кармана сложенную 
вчетверо бумажку и   протянул мне.   Я   развернул.   Там   были цифры.   Много цифр. 
Аккуратными распечатанными на компьютере столбиками. Очень интересное послание. 
        - Спасибо, - сказал я вежливо.      
         - Не за что, - также вежливо ответил Леха. - Вопросы есть? 
        - Вопросов нет, - сказал я и передал шифровку Тополю. 
        Тополь посмотрел на   меня немного странным взглядом,   потом скосился на 
шифровку и помрачнел. 
        - Через кого шифровка? - спросил Тополь. 
        - Через Клена, - ответил Леха. 
        - Ясно, - протянул Тополь. - К нам тоже вопросов никаких? 
        - Водички можно глотнуть? 
        - Можно. Спрайту хочешь? 
        - Лучше простой воды. 
        - Правильно. Долго пешком шел?    
        - Изрядно. Степанов, скотина, не мог поближе подлететь! 
        - Степанов? - улыбнулся Тополь. - Степанов никогда близко не подлетает. 
И это верно.   Шагай, Леха, и не стреляй ни в кого. Ладно? Не надо уже ни в кого 
стрелять. 
        -   Ладно,   -   согласился Леха   как   бы   неохотно и,   допив   свою   воду, 
удалился. 
        Дверь   давно   закрылась за   ним,   а   Тополь все   молчал,   тупо   глядя в 
шифровку.   Похоже было,   что он тоже ни черта в этих цифрах не понимал. И Верба 
была какая-то гашеная.   В   общем,   я   ни на шутку встревожился и почти собрался 
завопить дурным голосом,   чтобы покончить с   этой тишиной,   когда Тополь первым 
нарушил молчание: 
        - Верба, ты уже объяснила ему или он сам догадался? 
        - Что именно? - встряхнулась Татьяна. 
        - То, о чем мы с тобой вчера говорили. 
        - Н-ну, - Татьяна замялась, - наверно, он сам понимает... 
        -   Наверно?   Теперь уже   "наверно" не   годится.   Теперь уже точно надо. 
Слышь,   Ясень,   мы с Татьяной будем сейчас говорить об очень серьезных вещах. О 
самых   серьезных.   А   ты   будешь слушать и   постараешься понять.   Все,   что   не 
поймешь,   мы тебе потом объясним.   У нас теперь нет от тебя никаких тайн. Более 
того, по возможности ты должен знать все, что знаем мы. Обязан знать. И, прежде 
чем ты все это узнаешь,   я   хочу,   чтобы ты понял:   ты больше никогда не будешь 
Михаилом   Разгоновым.   Потому   что   Михаила   Разгонова   послезавтра   похоронят. 
Буквально.   И у тебя больше не будет прежних друзей, родственников, знакомых. А 
если случайно где-то они встретят тебя,   ты не имеешь права их узнавать. Потому 
что тебя уже нет,   Разгонов. Тебя убил Золтан. Три дня назад. Выстрелом в упор. 
Официальная версия для твоих родственников будет,   конечно,   другая, но тебе ее 
знать не нужно. Ты никогда не был знаком с Михаилом Разгоновым. Ты только читал 
его книгу.   И   что-то слышал о   нем.   Впрочем,   в очень узком кругу посвященных 
можно будет признать,   что Разгонов был твоим двойником. Ты знал об этом. А вот 
перечень лиц,   знающих всю   правду,   будет совсем невелик,   каждого из   них   ты 
будешь знать в лицо,   ты будешь знать,   кто они, где они, что делают, ты будешь 
поддерживать с ними постоянную и неразрывную связь.   Вот примерно так. А теперь 
посиди и послушай. 
        - Можно вопрос? 
        -   Нет.   Не   надо   сейчас никаких вопросов.   Лучше   посиди,   послушай и 
подумай немного. 
        - Хорошо, - согласился я. 
        Мысли путались.   О чем еще я не смог догадаться? Чего еще не учел? Ведь 
это   же   все   элементарные вещи,   которые надо схватывать на   лету:   фотография 
двойника   на   удостоверении,   психологические тесты,   покушение на   мою   жизнь, 
невозможность быть одновременно Ясенем и   Разгоновым...   Это же   все как дважды 
два,    а   я   соображаю   туго,   словно   тяжелораненый   с   похмелья   и   спросонья 
одновременно. Впрочем, примерно так оно и было на самом деле. Господи! Да какой 
из меня разведчик!   Или кем они там меня прочат? А вот сейчас и узнаем. Ну, что 
же ты молчишь, Тополь, я жду разговора о самых серьезных вещах! 
        Я   посмотрел на   Тополя и   встретился с   его внимательным взглядом.   Не 
менее внимательные, только еще более заботливые глаза были у Татьяны. 
        -   Мы   тебя   ждем,   -   пояснил Тополь,   откровенно читая мои   мысли.   - 
Переварил? 
        - Ага. Я уже спокоен как танк. 
        -   Ну   вот   и   славненько.   Погляди,   Верба.   Это трогательное послание 
Дедушки закодировано личным шифром Ясеня. Ты его знаешь? 
        Татьяна на секунду замешкалась,   словно впадая в легкую панику,   но тут 
же ответила: 
        - Конечно. 
        - Тогда читай.   Кроме тебя, его никто не знает. Татьяна взяла три листа 
бумаги,    ручку   и    минут   десять   была    полностью   потеряна   для    общества. 
Сосредоточенно чертила   таблички,   расписывала   по   клеточкам   цифры   и   буквы, 
считала что-то на уголке,   снова писала,   потом,   сложив два листа, смотрела на 
просвет,   непрерывно шевелила губами и   даже   иногда высовывала кончик языка от 
напряжения и сосредоточенности, как это делают дети. Я так увлекся, наблюдая за 
ней,   что даже перестал думать о своих проблемах. И не услышал стука в дверь. А 
Тополь услышал,   вскочил как ошпаренный и вылетел в сени.   Оказалось,   приходил 
сосед дядя Федя по поводу баллона с   газом.   Тополь старика вежливо выпроводил, 
объяснив,   что меня нет, а сам он с женой приехал пожить здесь пару дней и ни в 
чем тут не разбирается. 
        Наконец Татьяна закончила расшифровку и спросила: 
        - По-русски читать? 
        - Да хоть по-китайски, лишь бы понятно было. 
        Очевидно,   пощадив меня,   она   еще   раз прокрутила в   голове содержание 
письма, переводя текст на родной язык, и умирающим голосом сообщила: 
        "Дедушка -   Вербе.   20   августа.   Ясень для   всех жив.   Покушения могут 
повторяться.   Золтана брать живым. Схема прежняя. Планы заморозить. Враги могут 
оказаться сильнее. Имитировать свертывание деятельности. Ближайший вызов Центра 
будет означать общий сбор. Счастье для всех". 
        Мне   ужасно хотелось спросить,   как   это   все   расшифровывается дальше, 
потому что непонятного осталось больше половины.   Для меня.   А Тополь за каждой 
фразой видел вполне конкретный смысл и   зацепился почему-то   лишь за одну,   для 
меня так самую простенькую. 
        -   Черт   бы   его   побрал с   этими его   многозначными формулировками!   - 
прошипел Тополь. - "Враги могут оказаться сильнее"! Сильнее кого, чего? Сильнее 
нас? Сильнее, чем мы ожидали? Сильнее, чем они были раньше? Или сильнее всех на 
свете? Что он хотел сказать, мать его?! В оригинале-то это как? 
        -   А   в   оригинале еще   двусмысленнее получается,   -   сказала Верба.   - 
Enemies may be stronger. Чувствуешь элемент сомнения? 
        - Чувствую, - угрюмо согласился Тополь. 
        -   Ну а   это "счастье для всех" как тебе нравится?   -   Татьяна выделила 
свое. 
        - Думаешь, Дедушка помирать собрался? - Не-ет! Я думаю, он нас хоронить 
собирается.   Планы заморозить,   общий сбор, имитировать какое-то фуфло... Тушит 
нас потихонечку. 
        - Брось,   -   возразил Тополь.   - Не похоже.   Так не тyшат.   Спустили бы 
просто на   нас   свору натасканных золтанов,   и   все   вместо российского ИКСа   - 
штабель тушенки. 
        - Значит, предупреждает. 
        -- Правильно.   Об этом и шифровка:   враги могут оказаться сильнее.   Все 
остальное       -        лирика.        Вот        только        какие         враги? 
           
        -   Ну,   если я правильно понимаю,   - сказала Татьяна,   - Дедушка сам не 
знает, какие.                     
        -   Думаю,   ты   правильно понимаешь,   потому что,   если    Дедушка врагов 
знает,   можно считать,   что их уже нет.   А Дедушка просто чувствует, что кто-то 
ему в затылок   дышит. Чутье-то у него отменное.                      
        - И когда же, ты полагаешь, он почувствовал это дыхание? Вчера? 
         -   Очевидно.   Или   позавчера.   Ведь   восемнадцатого у   него было совсем 
другое настроение. Клянусь. 
        - Да, я помню. Что же могло случиться? 
        -   Все,   что   угодно.   Глупее всего сейчас гадать на   кофейной гуще,   - 
сказал Тополь.   -   Эту   информацию Дедушка счел   избыточной.   Можно   с   ним   не 
соглашаться,   но   для экстренной встречи я   не вижу достойного повода,   а общий 
сбор по вызову Центра не может откладываться надолго. 
        - Согласна. А ты не побоишься ехать на этот общий сбор? 
        - Да ты с ума сошла. Верба! Ты опять про похороны? 
        -   А   я   всегда про   похороны.   Вспомни,   разве   Ясень   доверял Дедушке 
полностью? 
        - Когда-то доверял, - подумав, ответил Тополь. 
        - Вот именно - когда-то!   Когда был еще мальчишкой.   А полностью никому 
нельзя доверять и никогда. Тополь сделался совсем мрачным и закурил. 
        - Так ты, девочка моя дорогая, предлагаешь общий сбор РИСКа провести до 
общего сбора ИКСа? Я тебя правильно понял? 
        - Именно,   - кивнула Татьяна. - Именно это я и предлагаю. Дай сигарету, 
понятливый ты мой. И пора дергать отсюда. 
        А я сидел рядом совсем непонятливый,   но очень,   очень старался понять. 
Во   мне даже что-то   перегревалось от   напряжения.   Но вопросы задавать было не 
ведено,   и   я   тоже закурил.   Сразу стало как-то   муторно.   Ну конечно,   вторая 
сигарета натощак -   это   просто   издевательство над   собственным организмом.   Я 
выбросил длиннющий бычок и не сдержался: 
        - Что вы курите до завтрака,   уроды!   Контрразведчики хреновы!   А ну-ка 
быстро:   зарядка,   душ,   овсянка с   соком и горячий кофе с булочками,   беконом, 
яйцом и сыром! 
        Татьяна посмотрела на меня несколько ошалело, а Тополь мрачно повторил: 
        - ...яйцом и сыром. 
        Прозвучало это   ужасно торжественно,   как   клятва.   Например:   огнем   и 
мечом,   или, скажем: словом и делом. Мы с Татьяной невольно рассмеялись. Тополь 
улыбнулся и прогрохотал уже совсем торжественно: 
        - Яйцом и сыром!!! 
        И мы все трое стали хохотать как сумасшедшие. 
        
        Глава шестая 
        КРАТКИЙ КУРС 
        
        Неаполитанский паренек Фернандо Базотги родился в   семье потомственного 
мафиози.   Младший из   четырех братьев,   был   он   любимым сыном старого Джузеппе 
Базот-ти,   который,   конечно, не мечтал тягаться с могущественными сицилийскими 
кланами,   но у себя в Неаполе был не последним человеком. Коррупция в тогдашней 
Италии начала двадцатого века еще   не   достигла своих всепоглощающих масштабов, 
однако мэр города все ж   таки дружил с Джузеппе и в нужный момент прикрывал его 
перед карабинерами и судом.   Фернандо был ростом невелик, но крепок и физически 
очень развит,   а   к тому же необычайно способный,   сообразительный и хитрый.   В 
общем,   к   восемнадцати годам отец стал поручать ему   дела более ответственные, 
чем   остальным трем   братьям,   а   в   двадцать   Фернандо   придумал и   осуществил 
собственную блестящую   операцию   по   вытряхиванию денег   из   нечистого на   руку 
хозяина галантерейного магазина. Фернандо рос на глазах, и когда через пару лет 
старик Джузеппе попал в   тюрьму,   тае   и   был   повешен кем-то   из   конкурентов, 
старшим в семье безоговорочно признали младшего брата.   Братья хотели мстить за 
отца,   уже   собиралась приличная   хорошо   вышколенная неаполитанская банда   для 
броска на юг, на вожделенную Сицилию, но Фернандо сказал строго:      
        -   Лучшие времена прошли.   Оставаться здесь -   это тупик.   Здесь мы все 
перережем друг друга или нас передушат цепные псы дуче.   Ни   черта мы   здесь не 
заработаем. Надо ехать в Америку. 
        Начинались тридцатые годы. В Америке царствовал АльКапоне. 
        - Но в Америку нельзя ехать без денег, - возразил Сержо, самый старший. 
                            - Верно,   - согласился Фернандо.   - Поэтому сначала 
мы возьмем их здесь. 
        Они сумели с   большими деньгами удрать вчетвером в   Америку.   А потом с 
еще большими деньгами - вернуться домой.   И отомстить за отца.   И стать первыми 
на Сицилии.   И   с совсем уже огромными деньгами,   полученными благодаря войне и 
послевоенной разрухе,   - снова рвануть в Америку. А там выгодно и хитро вложить 
их   и   приумножить.   И   как-то незаметно подкрались уже пятидесятые годы,   даже 
вторая их половина.   Тогда Фернандо вдруг сказал:   ша! Почему он так сказал? Да 
потому,   что   был   не   дурак.   Потому,   что появилась редкая возможность отмыть 
несколько сотен миллиардов долларов и   выйти из игры.   Не миллионов,   а   именно 
миллиардов,   хоть это и   кажется невероятным.   Отмыть такие деньжищи и выйти из 
игры. 
        А игра уже надоела. Надоела так, что от нее мутило. Мутило от крови, от 
трупов,   заделанных в   бетон,   от   детских пальчиков,   высылаемых по почте,   от 
изнасилованных девочек,   от полуживых наркоманов с черными кругами вместо глаз, 
от   подвешенных за   единственную ногу   инвалидов,   от   распухших утопленников и 
разбрызганных по стенам мозгов...   Ша! - сказал Фернандо и вышел из игры. Вышел 
так, как, наверно, еще никто и никогда до него не выходил. Его просто не стало. 
Совсем не стало. Вместе с братьями и вместе с деньгами. 
        Через два   года в   Майами появился фонд Базотги.   Внаглую.   Под   той же 
фамилией.   Учредитель -   только один   из   братьев Фернандо.   Об   остальных трех 
больше никто и никогда не слыхал. 
        Была и еще одна причина,   побудившая великого Фернандо выйти из игры. В 
апреле пятьдесят седьмого у него убили единственного сына - двадцатитрехлетнего 
Марио.   Примерно за какой-нибудь месяц до его гибели у   отца с   сыном состоялся 
такой разговор: 
        - Отец, а ты никогда не думал бросить это все и начать новую жизнь? 
        - Чтобы замаливать грехи перед Всевышним? 
        - Можно это и так назвать,   но ты же знаешь,   отец,   я никогда не хотел 
стать священнослужителем,   и тебе вовсе не советую уходить в монастырь.   Просто 
мне кажется, что твои деньги могли бы послужить доброй цели. 
        - Ты знаешь добрую цель в этом мире? 
        - Мне кажется, что да, отец. 
        - И это не служение Богу? 
        - Нет.   То есть,   конечно,   это служение Богу.   Но не только. Это еще и 
служение людям. Людей можно спасти, так мне кажется. Надо только оградить их от 
зла. Надо остановить бандитизм и произвол властей во всем мире. Для этого нужно 
совсем немного. Собственно, всего две вещи: деньги и сила. У тебя, отец, есть и 
то,   и другое. Просто нужно это делать одновременно во всем мире. Нужно навести 
порядок. 
        - Постой,   постой, Марио. Мне кажется, порядок в этом мире один раз уже 
наводили. Капитально так, с размахом. Ты же помнишь, я лично знал дуче... Лучше 
бы я не знал его...   Ты что же,   хочешь, чтобы все мои деньги были потрачены на 
новый фашистский режим, только теперь уже во всем мире сразу?! 
        - Если хочешь,   отец,   можешь назвать это так,   но пойми, международный 
фашизм - это уже не фашизм, международное гестапо - это уже не гестапо. Сегодня 
самое главное - объединиться.   Хватит грызть друг другу глотки по национальному 
и   религиозному признаку.   Давайте   наведем   порядок и   будем   жить   в   мире   и 
благоденствии.   Это   очень   просто.   Надо   только,   наводя порядок,   никогда не 
yбивать людей.   Надо это взять за правило.   Для этого понадобятся деньги, очень 
большие деньги, гораздо большие, м для того, чтобы людей убивать, но у тебя они 
есть.   Ты   Должен успеть потратить их   с   умом.   Бог-то простит тебе всю кровь, 
тобой     пролитую,      а     вот     люди...      Подумай     о     людях,      отец. 
              
        Фернандо призадумался.   У   него   было   достаточно информации и   связей, 
достаточно денег   и   сил,   исполнительных слуг   и   новейшего   оружия,   чтобы   в 
одночасье уничтожить все   крупнейшие мафиозные кланы   Италии   и   даже   Америки. 
Заманчивая цель.   Но что дальше?   Можно поменять на руководящих должностях всех 
коррумпированных чиновников.   Где? В Италии? Безусловно. В Америке? Да. Во всей 
Европе?   Пожалуй,   и   это возможно.   Но   как быть с   Россией,   с   этим чертовым 
Советским Союзом   и   его   безумным социалистическим лагерем,   как   справиться с 
этими МГБ и ГРУ?   А Япония,   Китай,   весь Дальний Восток?   А Иран и Ливия, весь 
Ближний Восток, будь он проклят! Сколько денег потребуется на наведение порядка 
там?   И помогут ли там деньги,   если одни орут: "Вперед, к победе коммунизма!", 
другие объявляют джихад, а третьи сидят и медитируют? 
        - Ты бредишь, Марио, - сказал наконец Фернандо, - международный фашизм, 
не признающий наций и   религий,   фашизм,   запрещающий убивать людей,   всемирное 
благоденствие,   купленное,   на деньги кровавого мафиози!..   Ты бредишь,   Марио. 
                   
        Так и закончился тот исторический разговор.         
        А потом Марио убили. 
        Это   известно:   слова   погибших приобретают особый,   смысл.   Тем   более 
любимых нами и ушедших безвременно. 
        Фернандо понял,   что сын его был в чем-то прав:   единственное, на что в 
этой жизни стоит тратить деньги (большие деньги, по большому счету), так это на 
спасение самой жизни,   на спасение человечества, а путь к этому спасению один - 
борьба   с    такими,    как   он,    Фернандо   Базотти.    Базотти   против   Базотти. 
Стопроцентная шизофрения.   Кто-то помимо него должен был возглавить или хотя бы 
организовать эту борьбу. 
        И такой человек нашелся.                           
        Дьордь   Балаш,    чудом   сбежавший   в    Штаты   в   пятьдесят    шестом   из 
отутюженного    советскими    танками    Будапешта.     Юрист,    публицист,    поэт, 
правозащитник,   сподвижник Имре   Надя   -   Балаш был   страшно знаменит у   себя в 
стране,   а после кровавого ноября - и во всем мире.   В Америке,   предоставившей 
ему политическое убежище,   Балаш, уже тогда выдвинутый на соискание Нобелевской 
премии мира,   неблагодарно заявил в   одном из интервью:   "Америка Эйзенхауэра и 
Маккарти ничем не лучше России Хрушева и   Семичастного,   потому что коммунизм - 
явление временное и   годы его   сочтены,   а   вот спецслужбы,   по   мнению многих, 
вечны,   и   в них главное зло.   Спецслужбы - это узаконенный бандитизм,   - вещал 
Балаш,   -   и потому нет принципиальной разницы между ЦРУ и МГБ.   Да что там,   я 
вообще   не   чувствую особых различий между   сотрудниками Интеллидженс Сервис и, 
скажем, опричниками или янычарами". 
        Случайно прочитав это интервью,   Фернандо пригласил Балаша к себе.   Они 
нашли общий язык довольно быстро. Наконец Базотти спросил: 
        - Ты знаешь, как бороться со спецслужбами? 
        -   Знаю.   Для   этого нужно создать еще одну спецслужбу.   Но   совершенно 
новую.   Единственную в своем роде.   Абсолютно секретную. С жесткой структурой и 
единым центром.   С огромным опережением в технике и информационном обеспечении. 
С   полномочиями   больше,    чем   у   любого   президента,    больше,    чем   у   всех 
международных советов, организаций, сообществ, включая ООН. Примерно так. 
        -   Спецслужба с   полномочиями Господа   Бога,   -   улыбнулся   Базотги.   И 
грустно добавил,   пробормотав себе под нос:   -   Международное гестапо...   А эта 
спецслужба сможет заодно покончить с мафией и коррупцией? 
        -   Разумеется!   -   обрадовался   Балаш   хорошему   вопроcy-   -   Борьба   с 
коррупцией,   с организованной преступностью и контроль за спецслужбами - просто 
неразрывно связанные   задачи.   Все   это   мы   будем   осуществлять одно-еменно... 
Только, простите, для организации такой спецслужбы потребуются огромные деньги. 
        - Деньги у меня есть, - сказал Базотти уверенно. 
        - Вы,   наверно,   не понимаете,   о каких деньгах идет речь,   - усомнился 
Балаш. 
        - Хорошо, уточните порядок величины. 
        -   Это   будут   ежегодные   расходы,    сопоставимые   с   бюджетом   крупной 
европейской   державы.   Единовременные расходы   окажутся   еще   больше.   -   Балаш 
задумало боясь ошибиться.-Раза в четыре.                   
        - Для меня вполне доступно,   - спокойно произне Базотти.   - Правда,   из 
политических соображений имее   смысл   подключить к   нашей программе федеральные 
средства некоторых передовых стран,   таких,   как США, Вели кобритания, Франция. 
Но вообще, друг мой, вам надлежит беспокоиться не о деньгах, а о самой идее. 
        Мафиози не обманывал правозащитника.   В   его распоряжении действительно 
были   уже   триллионы   долларов,    анонимно   вложенные   в   крупнейшие   торговые, 
промышленные,    финансовые,    страховые   компании   всего   мира.    Многие   очень 
знаменитые фирмы, процветающие, дающие шумную рекламу в десятках стран, реально 
принадлежали Базотти целиком.   Зачастую об   этом   знали даже не   все   фиктивные 
совладельцы предприятий.   Да им и не надо было это знать.   Базотти их не обижал 
при   распределении прибыли.   Он   вообще   старался никого не   обижать.   Пока   не 
обижали его. 
        Балаш загорелся.   Через несколько дней был   готов черновой,   но   весьма 
подробный проект   создания международной спецслужбы.   Проект   был,   разумеется, 
сверхсекретным,   для официальных лиц написали второй вариант,   а на поверхность 
выплыл и   вовсе   усеченный,   подготовленный для   прессы документ об   учреждении 
фонда Базотти -   Международного фонда по   контролю за   спецслужбами и   борьбе с 
организованной преступностью и коррупцией.   Вот такое длинное название. Коротко 
его   называли обычно   Фонд   Би-Би-Эс.   По   именам   трех   главных   учредителей - 
Базотти,     Балаша    и    Спрингера.     Тимоти    Спрингер,     один    из    лучших 
физиков-эксперименталыциков того времени,   англичанин по происхождению, ставший 
доктором   в    двадцать   четыре   года,    а    в    двадцать   восемь   -   участником 
Манхэттенского проекта, теперь должен был возглавить суперсекретную лабораторию 
фонда   Базотти,   призванную   обеспечить   постоянное   и   подавляющее техническое 
превосходство новой международной спецслужбы над всеми спецслужбами мира. Был у 
фонда и четвертый учредитель, вошедший отдельной буквой в аббревиатуру названия 
-   госдепартамент США.   Такой учредитель был   удобен Базотти и   для комфортного 
размещения   штаб-квартиры   Интернэшнл   Контрол    Сервис    в    Майами,    и    для 
строительства    секретной     лаборатории    в    Колорадо,    и    для    базирования 
спецподразделений   и    технических   объектов   службы   ИКС:    на   всей   огромной 
территории   планеты,   в   значительной своей   части   контролируемой Соединенными 
Штатами. 
        Где-то при посредничестве американской администрации,   где-то пользуясь 
иными    каналами   и    связями,    Базотти   заручился   поддержкой   президентов   и 
правительств   большинства   стран   мира,    гарантировавших   ему   беспрекословное 
подчинение своих   национальных спецслужб сотрудникам службы ИКС.   Точно так   же 
Базотти сумел поставить себя над Интерполом и   несколькими другими аналогичными 
международными организациями. Он согласился отчитываться лишь перед специальной 
комиссией ООН (не просто специальной,   а специально созданной для этого) да еще 
из чувства уважения и благодарности - лично перед президентом США. 
        Легко догадаться,   что   в   пятьдесят девятом году всевластие Базотти не 
могло   быть   абсолютным.   Оставался   совершенно   неподконтрольный   и   чудовищно 
сильный Советский Союз,   а вместе с ним так называемый социалистический лагерь, 
где   особенно неприятной для   глаза   огромной кляксой   выделялся Китай.   Ну   и, 
конечно,   не   все   в   порядке было   на   Ближнем Востоке.   Причем в   равной мере 
непокорными оказались   и   неистовые в   своем   религиозном фанатизме мусульмане, 
размахивающие   зелеными   знамени,    и   рафинированные,    блестяще   образованные 
профecсионалы из израильской разведки Моссад. 
        Тем не менее Базотти верил, что еще успеет подчинить себе всех, что oни 
будут   под   его   официальным и   неофициальным конролем   самые   дикие   арабы,   и 
подавляющие своей   миллионной численнocть агенты МГБ   и    волки   ГРУ.    Базотти 
верил в успех своего великoго начинания и веру эту подкреплял делами. 
         Все   новые и   новые страны охватывал он   своим контролем,   а   там,   где 
контроль был в   принципе невозможен (в СССР,   например),   агенты Базотти просто 
наводили   мосты,   готовили   почву   для   будущего,   устанавливали горизонтальные 
связи,   в   частности для перекрестного контроля тех государств,   где их позиции 
были не слишком сильны. Конечно, с Политбюро ЦК КПСС Базотти разговаривать было 
не о чем,   но с советскими резидентами и даже с их начальством диалог получался 
зачастую весьма продуктивным.   Ведь на   каком-то уровне профессионализма именно 
профессиональная   общность   оказывается   превыше   всего:    исчезают   не   только 
языковые и культурные барьеры - стираются национальные, религиозные, классовые, 
идеологические противоречия.   Грушнику гораздо   легче   понять   цэрэушника,   чем 
американскому   журналисту   -   американского же   полицейского   или   итальянскому 
священнику -   итальянского же   бандита   с   католическим крестиком на   груди.   В 
общем,   о чем-то они там договорились - служба ИКС и советские бойцы невидимого 
фронта -   еще в шестидесятых,   при Хрущеве,   но главные события были,   конечно, 
впереди. 
        Чем,   собственно,   занималась служба ИКС   (или   для   непосвященных Фонд 
Би-Би-Эс)?   Да,   ничем.   Самосозиданием,   расширением   своей   агентурной   сети, 
укреплением   собственной   власти,    научными   разработками,   статистическими   и 
социологическими   исследованиями.    Занимался   ли   фонд   собственно   контролем, 
собственно борьбой со злоупотреблениями властью,   с неогестаповским беспределом 
спецслужб,   с   коррупцией,   с массовым бандитизмом?   Нет.   Во всяком случае,   в 
первые десять лет было явно не до этого. 
        Балаш периодически начинал чувствовать себя попавшим в ловушку.   "Боже! 
- восклицал он патетически.   - Известный правозащитник и гуманист опутывает мир 
какой-то фашистско-бандитской сетью!   До чего я   докатился!" Базотти успокаивал 
его,   объясняя,   что приступать к   серьезной работе можно лишь тогда,   когда ты 
уверен в своих, силах. "Нас еще слишком мало, - убеждал он Балаша, - что мы еще 
слишком молоды как   организация.   Знаешь,   почему наши "подконтрольные",   а   на 
самом деле наши конкуренты и даже злейшие враги не трогают нас?   Да потому, что 
не принимают всерьез. Мы им не мешаем. Любая организация предпочитает, чтобы ее 
контролировали,   не вмешиваясь в ее дела.   А мы так и поступаем. Такой контроль 
все любят и   уважают.   Им выгодно иметь такой,   и только такой контроль.   Пусть 
думают,   что   мы   всегда будем   вести   себя   именно по-сегодняшнему.   Тогда они 
помогут нам набрать полную силу.   Тут-то мы и остановим всех одновременно, весь 
чудовищный процесс разрушения нашей планеты,   остановим одним точным ударом,   с 
легким,   едва   заметным поворотом корпуса   в   сторону   противника и   упором   на 
толчковую ногу! Ты понимаешь, Дьоро, что я хочу сказать?" 
        Так   на   итальянский манер   произносил он   имя   Балаша,   когда   начинал 
нервничать. 
        Балаш понимал, но не очень-то верил в эту грядущую победу. А вести свою 
игру он бы,   может,   и рад был,   но чувствовал,   что не по силам ему тягаться с 
Базотти.   Теперь-то   он   уже   хорошо знал,   с   кем   вместе учредил величайший в 
истории благотворительный фонд.   Базотти был циничен,   он   особо и   не   скрывал 
своего бандитского прошлого.   Если   портрет откровенного фашиста Франко чеканят 
на   монетах   вполне   демократической теперь   Испании,   которой   он   по-прежнему 
благополучно управляет,   почему   бы   откровенному мафиози   Фернандо Базотти   не 
возглавить международный гуманистический фонд? 
        Бывшие   подельники и   конкуренты,   увидев до   боли   знакомую фамилию на 
первых   полосах крупнейших газет,   Должны были   проникнуться священным трепетом 
или   животным   страхом   перед   могуществом   хозяина.    Интерполовцы   и    прочая 
полицейская шелупонь,   естественно,   уже смекнули,   что им до Базотги теперь не 
дотянуться.   Спецслужбы всех   стран   по   определению должны   уважать учредителя 
Фонда Би-Би-Эс.   А   остальные...   Остальные ничего не знали о   прошлом Базотти. 
Узнавали по   слухам,   по   скандальным публикациям,   а   это лишь добавляло дутой 
славы в массах и грозного авторитета у посвященных. 
        Шли годы,   сменялись президенты и   правительства где рным,   а   где и не 
очень мирным путем, начинались и заканчивались войны, перекраивалась помаленьку 
политическая карта   мира,   мигрировали народы,   делались   эпохальные   открытия, 
неуклонно возрастал жизненный уровень, осваивался космос - людьми и глобальными 
ракетами,   медленно,   но   верно   гибла природа,   американцы испытывали новейшее 
химическое оружие на вьетнамцах,   а русские, как всегда, издевались над своими: 
плодили уродов   в   районе   Семипалатинского ядерного полигона,   жгли   в   адском 
пламени   неудачных   запусков   космонавтов и   обслуживающий персонал   Байконура, 
пытали инакомыслящих в казанской спецпсихушке и принудительно кормили, всемирно 
известного академика в Горьком.   Весь мир куда-то стремительно катился, сходя с 
ума,    изламываясь,   взрываясь,   треща   по   всем   швам,   меняясь   с   привычной, 
ошеломляющей быстротой.   И   только Фернандо Базотти со   своей   службой ИКС,   со 
своим пресловутым фондом оставался все тем же -   холоден,   спокоен и   неколебим 
как скала,   он взирал на кошмар и   хаос цивилизации с отрешенностью буддийского 
монаха.   А щупальца его меж тем вытягивались, ветвились и проникали все глубже, 
глубже, глубже... 
        Балаш устал от этого процесса.   Собственно, он давно отошел от активных 
дел к   был не очень в курсе последних акций службы ИКС.   Сам иногда,   пользуясь 
положением,   помогал   братьям-диссидентам в   коммунистических странах и   прочим 
порядочным людям,   а   в   большую политику лезть остерегался.   Несколько раз   он 
подкатывался к   Базотти с   просьбой предотвратить ту   или иную войну,   приход к 
власти той   или   иной   жестокой хунты,   но   Базотти только отмахивался:   "Я   же 
объяснял:   нельзя историю по-топорному исправлять.   Войну не остановишь, только 
отодвинешь чуть-чуть, а службу нашу погубим". 
        Дьордь Балаш   умер   в   конце   восьмидесятого.   От   сердечного приступа. 
Тяжелый выдался год: Афганистан, Польша... 
        А в восемьдесят втором,   по слухам, Базотти встречался с Андроповым. Ни 
подтвердить,   ни опровергнуть эту информацию до сих пор не удалось.   Фернандо - 
человек скрытный,   и   есть вещи,   о   которых он не рассказывает никому.   Однако 
важнее другое.   В том же восемьдесят втором Базотти познакомился с Малиным,   от 
которого и получил прозвище Дедушка. Но только это уже совсем другая история. 
        Вот   такой краткий курс   истории партии,   то   бишь   спецслужбы Базотти, 
изложил мне Тополь солнечным утром двадцать первого августа в   дороге,   по ходу 
тренировки на спецбазе,   во время обеда и после, в перерывах между инструктажем 
и   многократными проверками моих   физических возможностей.   Уровень   мастера по 
самбо,   бросившего активные занятия семь лет назад, оказался, конечно, низковат 
рядом с   его блестящим владением конфу и   двухлетним опытом службы в   отдельном 
батальоне спецназа.   Даже разница в   годах не выручала.   И все-таки Тополь меня 
похвалил. 
        - Думаю,   - сказал он, - месяца три плотных занятий с тренером - и тебя 
можно будет отправлять на серьезную операцию. Остальное придет с опытом. 
        Беда заключалась в том,   что на операцию, причем весьма серьезную, меня 
отправляли не через три месяца, а прямо нынче же вечером. Они не могли отменить 
эту операцию и   не могли взять никого вместо меня.   Это была какая-то очередная 
подставка.   Или   очередной психологический тест.   Мне   уже было все равно.   Для 
родных и   друзей я умер.   Оставалось умереть для Вербы и Тополя.   Что ж,   я был 
готов. Но, если честно, не хотелось. 
        Ближе   к   вечеру приехал гример и   долго делал что-то   с   моим   лицом и 
прической.   С   прической было особенно интересно,   потому что   под   занавес мне 
хорошенько попрыскали голову из спрея.   Я думал, это лак для волос, а оказалось 
- зеленая нитрокраска. 
        -   Так страшнее,   - загадочно пояснил Тополь в ответ на мой недоуменный 
вопрос. 
        Потом   появился   психолог Кедр   -   тот   самый   мужичина из   "Жигулей" с 
большой дороги.   Было довольно трудно привыкать к его новой роли. Но я все-таки 
смирился с тем, что этот боксер-тяжеловес дает мне советы, внимательно выслушал 
все рекомендации и даже вполне сносно научился воспроизводить характерные жесты 
и типичную мимику Сергея Малина.   Потом мне подробно объяснили, как управляться 
с   тяжеленным   четырехствольным "браунингом",   заряженным   какой-то   усыпляющей 
химией, и на этом экспресс-подготовка закончилась. 
        Пора было выдвигаться в район проведения операции. 
         Уже стемнело, и начал накрапывать дождь. 
        
        Глава седьмая 
        ОПЕРАЦИЯ "ЗОЛТАН" 
        
        В   мокрых после дождя кустах было не   то   чтобы холодно а   как-то очень 
неуютно,   и когда Кирилл из бригады наружного наблюдения наконец позволил нам с 
Тополем перейти в машину, я облегченно вздохнул. 
        -   Мы   только что получили подтверждение,   -   сказал Кирилл.   -   Он уже 
двадцать минут торчит на восемьдесят девятом километре. Похоже, ждет кого-то. 
        - А может, с машиной что? - предположил я. 
        - У Золтана? - хмыкнул Кирилл. - Вряд ли. Он же не на "Москвиче" ездит. 
        -   На самом деле может быть все,   что угодно,   -   раздумчиво проговорил 
Тополь. - Допустим, он сидит там сейчас и решает, ехать ему сюда или нет. 
        - А если не приедет? - поинтересовался я. 
        - Не приедет - значит, перенесем встречу в другое место. Куда он от нас 
денется?   Но вообще-то у этого парня удивительное чутье на ловушки. Потому он и 
жив до сих пор. 
        Мы уже сидели в   "Ниссане",   где на заднем сиденье,   уютно свернувшись, 
дремала Татьяна. 
        - Что, поймали? - спросила она, едва приоткрыв глаза. 
        - Угу,   - сказал Тополь. - Восемь комаров и одну чудовищного вида жабу, 
бородавчатую, как смертный грех. 
        - А-а-а, - сонно протянула Татьяна.               
        - Показать? - спросил Тополь.                    
        -Кого?                                        
        - Ну, жабу, конечно, комаров-то я уже по щекам размазал. 
        - Не надо, - сказала Татьяна. - Я их не боюсь. 
        - А кого ты боишься,   Танюшка? - это уже я спросил. Она призадумалась и 
ответила как-то очень серьезно: 
        - На этом свете я боюсь только одного человека - Седого. 
        - А кто такой Седов? 
         -- А значит,   я тебе еще не рассказывала. Ну, во-первых, он не Седов, а 
Седой. 
        -   А   во-вторых,   - перебил Тополь,   - голова у него вообще лысая,   как 
коленка.   Ребята,   о чем вы говорите?   Нет на свете никакого Седого. Ерунда это 
все. 
         - Вот мы и говорим о ерунде, - поймал я его на словe. - Согласно пункту 
шесть инструкции Горбовского для   сотрудников службы ИКС полагается:   "Во время 
выполнения задания разговаривать между собой только о ничего не значащих вещах, 
шутить, рассказывать анекдоты"! 
        -   Курсант   Разгонов!   Объявляю вам   благодарность за   примерное знание 
устава. А ты, Вербочка, нарушаешь! 
        - А я, Тополечек мой, нарушаю. - Она зевнула и снова легла. 
        До меня не совсем дошел смысл этого короткого диалога,   и мы помолчали, 
слушая, как барабанят по крыше "Ниссана" капли дождя, срывающиеся с деревьев. 
        - Тополь, - предложил я, - а давай ты тоже нарушишь? 
        - В каком смысле? 
        -   Расскажи о   себе.   Как дошел до   жизни такой и   вообще выдай краткую 
биографическую справку.   Ну, типа информации к размышлению. Ладно? А то сегодня 
утром не успел, хоть и обещал. Это будет не слишком серьезный разговор? 
        -   Да   ну,   что ты!   Это будет ужасно смешная история,   почти анекдот - 
обхохочешься. О том, как еврей стал генералом КГБ, молодой перспективный ученый 
отказался защищать готовую докторскую диссертацию,   а освобожденный от армии по 
состоянию здоровья командовал батальоном спецназа... Короче, слушай. 
        Вайсберг Леонид Андреевич,   1946 года рождения, уроженец Москвы. Мать - 
еврейка,   отец - юрист. Или наобoрот. Потому что оба они евреи и юристы. Отец - 
член   Московской коллегии адвокатов,   мать -   следователь райoннои прокуратуры. 
Сын по стопам родителей не пошел.   3доровье с детства имел слабое,   а интеллект 
выдающийся.   Поэтому рано начал заниматься спортом,   а   в школе училcя неплохo, 
поcтyпл в физтех и с успехом его окончил,   неcмотря на занятия футболом (первый 
разряд),   боксом (кандидат в   мастера) и   дзюдо   (мастер).   Совокупность травм, 
полученных во   всех этих видах спорта,   позволяла уже не   служить в   армии.   По 
жизни такая справка не понадобилась,   но родители,   панически боявшиеся армии и 
не   понаслышке   знавшие   изобретательность наших   законотворцев,   считали,   что 
береженого Бог бережет.   В   общем освобождение от   армии у   меня имелось,   но в 
восемьдесят первом,   сам понимаешь,   куда я   его засунул.   Матери уже не было в 
живых.   Отец понимал меня прекрасно.   А   с   женой я   развелся.   Однако не   буду 
забегать вперед. 
        Распределили меня   на   жутко   секретный   оборонный ящик.   И   пятнадцать 
лучших лет   жизни   занимался я   системами связи.   Напоминаю:   интеллект у   меня 
выдающийся.    Отсюда    двадцать   восемь    изобретений,    защищенных   авторскими 
свидетельствами,   и   кандидатская диссертация в двадцать пять лет.   А еще через 
три   года была готова докторская.   Но   тут-то   и   появились симпатичные такие и 
очень таинственные граждане с неординарными предложениями. Тематика была моя, и 
они   переманили меня   в   другой   институт не   столько   деньгами,   сколько этими 
увлекательными инженерными задачами.   Я   просто   балдел от   таких   неразрешимых 
задач.   И   разрешал их   в   итоге и   балдел еще   сильнее.   Я   так   увлекся самим 
процессом,   что поначалу даже и   не   понял:   уплыла навсегда моя докторская,   а 
работаю я теперь в "восьмерке" - в Главном техническом управлении КГБ СССР. 
        Параллельно продолжалась спортивная жизнь.   Я забыл рассказать об одном 
значительном персонаже в   моей   биографии.   Университетский друг Чжоу Цзе   Линь 
(звал я   его,   конечно,   просто Линь,   а иногда просто Карась).   Линь остался в 
Союзе после событий шестидесятых.   Это он приобщил меня к   конфу.   Именно конфу 
помогло мне вылечить все мои травмы и по сей день сохранить отличную форму. 
        Наверно, до какого-то момента я был очень правильным человеком: спортом 
занимался не для рекордов,   а для здоровья, науку двигал из чистого энтузиазма, 
женился,   только защитив диссертацию,   а   ребенка мы позволили себе лишь с моим 
переходом на   новую   хорошо   оплачиваемую работу.   Костик   родился в   семьдесят 
пятом. А уже в вocьмидесятом я перестал быть правильным мужем и отцoм, бабником 
я   никогда не   считался,   и   адюльтер у   меня   был   только с   работой,   но   она 
становилась все более своенравной,   а,   по   понятиям Вали,   так просто гнусной. 
Валя    вышла    из    типичной    диссидентской   среды:    врачи,    литературоведы, 
физики-лирики, в общем, любители поэзии гитары у костра и самиздата. Я это тоже 
все   любил,   а   на   работу угодил известно куда.   Противоречие это не   могло не 
выстрелить рано или   поздно.   Восьмидесятый год   стал решающим.   Уж   больно все 
обострилось:   Польша, Афган, Иран, бойкот Олимпиады, стрельба по Папе Римскому, 
интеллигенция валом повалила за   океан.   В   общем,   Валя заявила,   что не хочет 
больше жить с   кагэбистом под одной крышей.   Я   вяло отбивался,   объясняя,   что 
политическим сыском   не   занимаюсь и   в   покушении на   Папу   лично   участия   не 
принимал, напомнил, что деньги в семью приношу. Деньги ее еще больше разозлили. 
Привязанности между   нами   тогда   уже   не   было,   сына   я   любил,   конечно,   но 
устраивать    из-за    него    спор    считал    безнравственным.    Граждане    судьи 
удовлетворились формулировкой "не сошлись характерами",   а   в   действительности 
расторжение брака получилось все-таки политическим, хоть это и может показаться 
смешным. 
        Развод подействовал на меня сильнее,   чем я думал. Жить было где и было 
чем заниматься,   но я утратил самоуважение.   Вот что удручало. И тут предлагают 
командировку в Афган.   Никто,   разумеется, не рвется. Все просто хотят остаться 
живыми и уклоняются под любым предлогом.   А я уклоняться не стал.   Личная жизнь 
не сложилась --   значит, надо делать карьеру, ну а гэбэшную - значит, гэбэшную. 
Гадостей я   никому не   подстраивал,   доносов не писал,   а   система -   она везде 
система,   только здесь   я   непонятно чем   занимаюсь,   а   там,   на   войне,   хоть 
кому-мибудь нужен буду, да и звания на фронте быстрее идут, ну и поехал. Больше 
двух   лет   проектировал   линии   связи,   oсваивал   новую   аппаратуру,   руководил 
радиоперехватом,    конечно,   пули свистели,   и   снаряды рвались,   и живых духов 
видел,   как тебя сейчас,   и   на   поле боя оказывался не   два.   Однажды во время 
страшной мясорубки под Эдобадом, когда уже никто не понимал, в Пакистане мы или 
все-таки в Афганистане и чья авиация ревет над нашими головами так низко, да, в 
общем-то, это было и неважно, ракеты и бомбы убивают без разбору своих и чужих, 
а так хотелось выжить,   - так вот, в той мясорубке на границе я, связист, вдруг 
оказался   единственным офицером   в   отдельной роте   спецназа.   Пришлось принять 
командование на   себя.   Никто   не   верил,   что   можно стать боевым офицером без 
специальной подготовки   в   тридцать   семь   лет,   а   я   стал.   И   даже   научился 
командовать батальоном.   Чудес тут никаких:   просто почти два года я   наблюдал, 
как это делают другие, а такая, брат, школа похлеще всяких "академиев". 
        И еще один опыт дал мне Афган. Я лишь там, вдали от Москвы, где принято 
безумно тосковать по родине (а я,   кстати,   и   тосковал по ней),   - я лишь там, 
лишь тогда словно проснулся и понял,   в какой ужасной стране мы живем. В общем, 
из спецназа Леня Вайсберг вернулся законченным антисоветчиком.   И   с удивлением 
обнаружил, что в теперешнем КГБ через одного такие люди. Открытие это настолько 
потрясло   меня,   что   я   фактически не   хотел   и   не   мог   больше   работать   по 
специальности. Да, в общем-то, было уже и не надо. 
        Меня перевели во   Второе главное управление (контрразведка и   все такое 
прочее) на подполковничью должность,   и фамилию я получил новую - Горбовский, а 
подчиненных было видимо-невидимо, вот только на кого и зачем работать сделалось 
окончательно непонятным. 
        Так завершилась моя научная карьера и началась карьера политическая.   И 
тут на сцене появился Ясень.   Ясень всегда и   всюду появлялся вовремя.   Был уже 
1988 год.   И   познакомились мы на XIX партконференции.   Смехота.   Я   там за всю 
технику отвечал,   а   он   уже   был   начальником сверхсекретного Двадцать первого 
главка,   о   котором мы   даже и   не слыхивали.   Представился же мне Малин личным 
референтом Генсека по вопросам безопасности -   этакая странная новая должность. 
Но при Горби много новых должностей появилось,   так что удивляться было нечему. 
Ну мы и разговорились. Будущие сотрудники службы ИКС узнавали друг друга всегда 
безошибочно.   Если речь шла о высшей категории причастности.   Потому что высшая 
категория -   это   уже   нечто   мистическое.   Это   как   те   самые браки,   кoторые 
совершаются    на    небесах.    Мы    чувствуем    предопределенность.    Тревожный, 
холодноватый ветерок судьбы.   Мгновение вечности. Ты понимаешь, о чем я говорю, 
Разгонов? Ты нечто подобное чувствуешь? 
        __ Я?..   В этот момент в полумраке за стеклом замаячила фигура Кирилла. 
- Я чувствую,   что пора заканчивать разговоры, даже самые смешные, и приступать 
к действию. 
        Тополь   посмотрел на   меня   долгим   грустным взглядом,   потом   произнес 
загадочно: 
        - Наверно, юмор в чем-то выше поэзии. И это правильно... 
        -   Готовность   номер   два,   товарищ   генерал,   -   сообщил   нам   Кирилл, 
наклонившись к   приоткрытому окошку и   обращаясь персонально ко мне,   -   объект 
выдвинулся в направлении цели. В машине он один. В доме двое. Скорость движения 
объекта позволяет предложить его прибытие через шесть-семь минут. 
        - Вас понял,   лейтенант, мы заступаем, - откликнулся я, входя в роль, и 
добавил, повернувшись к Тополю: - Вставай, Леонид, пора. 
        Мы   снова затаились в   уже   изрядно поднадоевших мокрых кустах жасмина. 
Ах,   каким   долгим было   это   ожидание!   И,   ах,   какой   скоротечной получилась 
операция 3олтан"! 
        Личная охрана киллера нас не заметила - это представлялось однозначным. 
Двое    головорезов   не    обучались   хитростям   -    они    просто    стреляли   без 
предупреждения при малейшей опасности.   А   точка наблюдения в   кустах подобрана 
была с умом: максимально далеко от главной входной двери и максимально близко к 
окну в   спальне олтана.   Оставалось только надеяться,   что окно это окажется не 
бронированным, потому что мой путь к победе пролегал именно через стекло. 
        -- Пора,   -   одними губами шепнул мне   Тополь,   когда нa   часах мигнула 
крошечная красная точка светодиодa.   Сигнал,   означающий,   что   Золтан прошел в 
дом, поздорoвался с обоими охранниками и теперь остался один, во смыслах один - 
и   в   комнате,   и   в доме.   Охранников "сняли" ребята Тополя.   Не насмерть,   но 
никакой роли в дальнейшей операции они уже играть не могли. 
        - Пора,   - сказал я сам себе и,   сделав три широких шага, нырнул в окно 
как в омут, выбросив вперед сжатые в кулаки руки в перчатках. 
        Я   так и не понял,   отчего разбилось стекло:   от моего удара или от его 
выстрела.   Все-таки Золтан был профессионалом высочайшего класса. Услышать меня 
он   не успевал чисто физически.   Увидеть?   Крайне мало вероятно.   Наконец,   при 
любой   выучке сколько-то   секунд все   равно требуется,   чтобы выхватить оружие, 
поднять руку   и   спустить курок.   Тем   не   менее   он   выстрелил навстречу моему 
прыжку. Мне сказочно повезло, что Золтан промахнулся. Он не услышал и не увидел 
меня.    Он   почувствовал   опасность.   Именно   это   умение   отличает   настоящего 
профессионала от просто хорошо обученного бойца. 
        Я   выполнил   кульбит,    выхватывая   "браунинг"   в   процессе   кувырка   и 
автоматически наводя его в   направлении прозвучавшего выстрела.   Однако Золтана 
там уже не было,   он метнулся в   сторону,   разворачиваясь и   держа в двух руках 
небольшую,   но   убойную штуку   -   кажется,   "беретту".   Однако второго залпа не 
случилось.   Золтан застыл э   совершенной ошарашенности и   сказал как-то   совсем 
по-детски: 
        - Чур меня, чур! 
        Этой   паузы вполне хватило бы   для   ответной атаки,   но   по   сценарию я 
должен был сначала проорать дурным голосом заученные слова.   И   я   их   проорал, 
срываясь на хрип: 
        - Тебе конец, Золтан! Бросай оружие! 
        А   дальше пошло не   по   сценарию.   Началась просто какая-то чертовщина. 
Словно взрывом,   причем абсолютно бесшумным, меня подбросило в воздух. Но уже в 
следующее мгновение я понял,   что это не взрыв,   а землетрясение,   потому что в 
воздух я   полетел вместе с   полом комнаты на   котором стоял.   Теперь-то   уж   я, 
конечно,   выстрелил вот   только   заряд   ушел   в   потолок,   не   причинив Золтанy 
никакого вреда.   Падая назад,   я видел,   как он прыгает вниз,   в образовавшийся 
разлом, и одновременно отстреливается непонятно от кого, посылая пули из своего 
автоматического пистолета веером в противоположную мне cторону. Потом раздались 
еще два хлопка - видимо,   это из группы поддержки палили с той стороны дома.   В 
этот момент я понял,   какого рода землетрясение мне довелось пережить: движимая 
потайным устройством,   подо мной вздыбилась специальная,   во всю ширину комнаты 
плита - словно приоткрылась гигантская крышка погреба.   Не дожидаясь,   пока эта 
крышка примет вертикальное положение и   расплющит меня о стену,   я вскарабкался 
на   ее   край и   успел увидеть,   как   Золтан,   выпустив последний заряд огневого 
прикрытия (теперь уже вверх и   почти в   меня),   захлопывает со   звонким щелчком 
металлическую дверь в стенке погреба. Затем послышалось низкое трансформаторное 
гудение,   словно удравший киллер отправился в   преисподнюю на   тяжелом грузовом 
лифте,   а   уже   в   следующую секунду меня настигло ядовитое облако собственного 
выстрела,   которое,   расплывшись вначале под   потолком,   теперь стекало зыбкими 
клочьями вниз. Я поперхнулся на вдохе, закашлялся и, разжав пальцы, свалился на 
руки Тополя,   уже   стоявшего внизу.   А   проклятая крышка погреба была заклинена 
старинной могучей дубовой тумбочкой,   которую Тополь успел уронить между стеной 
и полом. 
        - Я проиграл! - выдохнул я и закашлялся еще сильнее, теряя сознание. 
        - Ты не проиграл,   - сказал Тополь. Мы сидели на траве возле "Ниссана", 
продышавшиеся,   промывшие глаза и   закурившие.   Даже волосы мне уже подстригли, 
избавив от зеленой краски. 
        - Ты не проиграл, Ясень. Ты все сделал как надо. Большего от тебя никто 
не ожидал.   Просто сработал "вариант два" - опознание,   испуг,   бегство. Честно 
тебе   скажу.   на   "вариант один",   то   есть захват,   я   вообще мало наделся.   А 
"вариант три" - бегство от неизвестного противника-был бы самым бестолковым. 
        А "вариант четыре", - поинтересовался я, - позорное убийство Ясеня? 
        --Не предусматривался,   - спокойно ответил Тополь.   Но ведь такое могло 
случиться! 
        -   Могло.   Мы на работе,   Ясень,   давай о морали подискутируем в другой 
раз. 
        Я вдруг понял, что он прав, и так и сказал ему: 
        - Я понял. Тополь, ты прав. 
        Потом   посмотрел на   длинную   сигарету "Мор"   в   его   длинных   пальцах, 
догоревшую уже почти до фильтра и словно проснулся: 
        - А мы что, уже никуда не торопимся? 
         - Пока никуда.   Наш этап операции "Золтан" завершен, а ловить человека, 
ушедшего через секретный туннель, - задача совсем других людей. 
        - Почему? Что такое секретный туннель? 
        -   Спецсооружение бывшего   КГБ   СССР.   Их   называли еще   "скороходами", 
"эвакуаторами" или   на   одном из   жаргонов -   "линяторами",   а   разрабатывали и 
строили ребята из   Пятнадцатого главка.   В   больших городах этого   добра полно: 
закамуфлированные входы соединяют внешний мир с   канализацией или метро,   а вот 
здесь,   в   дальнем Подмосковье,   обнаружить подобную штуку -   дело совсем иное. 
Заставляет задуматься. Например, о близком соседстве с ельцинской резиденцией. 
        - А откуда ты знаешь, что это строил КГБ? 
        -   Знаю,   -   сказал Тополь,   улыбнувшись,   -   я этот подпол внимательно 
осмотрел. В Пятнадцатом, где лепили весь железобетон и гидравлику для подземок, 
я,   конечно,   не   работал,   даже доступа туда не   имел,   но   ведь электроника и 
электрика там   вся "восьм срочная".   Нет,   ну,   разумеется,   в   наши дни всякое 
возможно.   Совершеннейшая техника КГБ уже не первый год служит черт знает кому: 
другим спецслужбам,   мафии,   ворам в законе,   просто богатеньким частным лицам. 
Вот   это   и   предстоит нам теперь выяснить.   И,   смею заверить,   выяснять будет 
гораздо проще,   имея   в   своем распоряжении такой диковинный объект,   как   дача 
Золтана. 
        - Погоди, а почему его будут теперь ловить другие? И кто эти другие? 
        -   Мы сдали Золтана МВД за незаконное хранение оружия и   прочую ерунду. 
Так интереснее.   Во-первых, у нас уже есть два пленных охранника, которые будут 
долго и   невнятно объяснять,   кто   они такие и   как сюда попали.   А   во-вторых, 
Золтан в   лапах Тверского РУВД   -   это   примерно ак   Аль   Капоне в   центральном 
отделении милиции Улан-Батора.   Это -   атас!   Теперь вся Россия-матушка на ушах 
cтоять будет, и не только Россия, а мы возьмем процесс стояния на ушах под свой 
контроль. Просто под контроль - и все. Ох, и пикантная получится ситуация, если 
мы докажем, что Золтан работал на ФСБ! Эта штука будет посильнее "Фауста" Гёте! 
        Тополь   вдруг   необычайно   возбудился,   унесясь   мыслями   столь   далеко 
вперед, что я при всем желании не смог бы поспеть за ним. 
        - Ты сделал все совершенно правильно,   Ясень.   Лично мне здесь и сейчас 
не нужен этот мясник Золтан ни живым,   ни мертвым.   Ну что бы он нам рассказал, 
если б   мы   его   взяли?   Что инструктировал его человек в   маске,   предложивший 
сказочно большую сумму денег,   что позвонили ему,   сославшись на   школьного или 
армейского   друга,    что    дача   раньше   принадлежала   начальнику   Калининского 
областного УКГБ или   еще какой-нибудь местной сволочи?   Ну   что еще бы   он   нам 
рассказал?   Он же тупой как пробка.   Он же ни во что носа не совал,   он ведь не 
знал даже своих хозяев.   Потому и жив до сих пор.   Пока.   Да... Может, уже и не 
жив. Сейчас Верба придет, сообщит последние новости. Если этого гада сегодня не 
поймают,   его скорее всего уберут сами заказчики. В любом случае отработал свое 
великий маэстро Золтан Мясорубов.   Кличка у него была такая. А настоящее имя... 
Да ну его на хер! Недостоин этот человек настоящего имени. Пусть так и подыхает 
с кликухой! 
        - Успокойся,   Тополь, - попытался робко встрять я, даже не надеясь, что 
он услышит. Но он тут же откликнулся: 
        - Да-да,   конечно, нельзя так заводиться. Просто ты eще не понимаешь, а 
мне ужасно нравится сегодняшнее стечение обстоятельств. 
        Из темноты, негромко произнеся цифры пароля, вышлa Верба. 
        - Ребята обнаружили выход из туннеля,   - сообщила oна.   Разумеется, это 
на берегу Дойбицы.   Естественное yглубление в обрыве,   очень мелкая заводь и на 
дне   крышка   люка,   имитированная под   большой камень.   Внизу   стояла   лодка   с 
мотором.   Ее уже засекли в   километре ниже по течению.   Золтан сошел на берег в 
совершенно диком месте.   Странно он подставляется!   В общем,   мы направили туда 
две эмвэдэшные "вертушки".         
        - Правильно, - согласился Тополь. 
        - Это Седой, - сказала вдруг Верба после паузы. 
        - Что?! - встрепенулся Тополь. - При чем здесь Седой? 
        -Туннель-то гэбэшный. Его построили не меньше трех лет назад. 
        -   По   электроприборам наверняка этого не   скажешь,   но   в   целом можно 
согласиться с твоей оценкой. Вывод сделали по вымыванию грунта? 
        - Тополь, иди ты в жопу со своей наукой! Какая разница, из чего сделали 
вывод?   Вывод сделали специалисты.   Вот и все.   А я сейчас о другом. Понимаешь? 
Они давно охотились на Ясеня. Это Седой. Я знаю. Только он один умеет так долго 
водить свою жертву. Следующей буду я. Ты понимаешь, Тополь? Настало время самим 
переходить в наступление. 
        Тополь   смотрел   на   Татьяну   совершенно   округлившимися глазами,   и   я 
почувствовал себя до жути неуютно,   я почувствовал себя единственным нормальным 
человеком среди окончательно спятивших психов. 
        Тополь   упорно   молчал.   Потом   достал миниатюрный передатчик и   вызвал 
Кедра. 
        - Пошли в машину,   - кивнул он мне. - Надо срочно поговорить вчетвером. 
Потому что здесь четверо Причастных.   Пошли, Верба. Иначе еще немного, и мы все 
сойдем сума. 
        Кедр появился скоро. 
        -   Ну   вот   что,   ребята,   обыск   дал   результат   практически   нулевой. 
Документов никаких такие люди в доме не держат, тем более писем. У этого идиота 
даже ни одной книги не было. Точнее, почти ни одной. Мои орлы обнаружили только 
телефонный справочник, расписание международных авиарейсов из Будапешта, Библию 
и почему-то Кодекс законов о труде бывшего СССР. 
        - Кодекс на всякий случай пусть возьмут с собой.   Он использоваться для 
шифровок. 
        - Ты думаешь?   - усомнился Кедр, но рацию включил и распоряжение отдал. 
- Ладно, - продолжил он. - Вы cлyшайте дальше. Я уже связался по ВЧ с Ходынкой, 
и друзья из ГРУ заверили меня, что Генштаб сегодня никакого отношения к объекту 
"Золтан"   не   имеет.   Более   того,   до   недавнего   времени   они   вели   наружное 
наблюдение за объектом 27 (по классификации соответствуюшего отдела ГРУ),   и им 
известно,   что   это   спецсооружение Б-502/6   Пятнадцатого   главка   КГБ   -   ФСБ. 
Наблюдение   было   снято   в   апреле   по   личному   указанию   начальника Генштаба, 
завизированному   -   внимание,    это   полный   бред,    ребята!    -   руководителем 
Администрации президента.   Комментарии   излишни:   присутствующие здесь   дамы   и 
господа помнят,   что Золтан купил эту дачу именно в   апреле сего года.   Тополь, 
по-моему,   пора звонить в   ФСБ.   Я   хочу,   чтобы это сделал ты.   Позвони самому 
Григорьеву и прямо сейчас. 
        - А может, прямо в Администрацию президента? - вскинулась Татьяна. 
        Для   меня   это   все   звучало   чистейшим   абсурдом,    но    они   серьезно 
задумались. 
        - Нет,   - сказал наконец Тополь. - Мы все так же, как и ты, нежно любим 
руководство ФСБ, однако действовать надо последовательно. 
        Татьяна неожиданно согласилась: 
        - Тогда подъем. - И вдруг добавила: - Только разговаривать будет Ясень. 
        - Что?!   - оторопел я, но вопрос был пропущен мимо yшей, мимо всех трех 
пар ушей. Ответом мне было напряженное задумчивое молчание. 
        --   А   это правильно,   - улыбнулся наконец Тополь,   как мне показалось, 
ехидно. 
        -Но я... 
         --    Выучишь   текст,    -    пояснил   Тополь   со   своим   cпокойствием   и 
повернулся к психологу. - поcледнее слово за тобой, Кедр. 
        - Я за - сказал Кедр,   - но,   во-первых, это значит, что мы пока никуда 
не идем,   а во-вторых,   быстро начали обсуждать! Время дорого. И любые сомнения 
оставить здесь, в машине. На улице мы молчим по определению а внутри дома, сами 
понимаете, все реплики строго по легенде. Приступили. 
        Я   слушал,   как   они ведут этот мозговой штурм,   и   балдел.   Пулеметная 
скорость   генерации   идей,   формулировок способов   решения,   четкая   отшлифовка 
каждой детали,   ни одного лишнего слова,   но при этом блеск остроумия и наконец 
потрясающее взаимодополнение, вплоть до того что одну фразу они иногда выдавали 
без запинки,   произнося ее   составные части по очереди,   как заученные стихи на 
школьном пионерском утреннике: 
        - Хуже всего у Разгонова... (Тополь) 
        - С буквой "с", но это... (Верба) 
        - Не самое страшное, потому что... (Кедр) 
        - По ВЧ свистящие так четко не различишь. Интонации... (Верба) 
        - Главное - интонации и каких-нибудь... (Кедр) 
        - Два-три любимых словечка. А картинка будет отличная... (Тополь) 
        Они   понимали друг друга,   как   молочные близнецы,   нет   -   лучше,   как 
двойники.   Это была фантастика.   А я еще,   дурак,   недоумевал, кто же среди них 
главный.   Номером вторым после Ясеня,   как я уже знал,   была Верба.   Старший по 
званию и должности в официальной структуре - Тополь. Он же, как самый опытный в 
боях,   явно   руководил первым   этапом   операции.   Но   второй этап,   вне   всяких 
сомнений, вел Кедр. И я наконец понял, что у них действительно нет начальников. 
Кто-то уже говорил мне об этом,   Татьяна или Горбовский - не помню,   я тогда не 
поверил,   однако   теперь я   видел   своими глазами и   слышал своими собственными 
ушами,   как,   каким образом это   возможно.   Они   были   действительно совершенно 
особенными людьми, людьми какой-то новой касты: высшей категории причастности - 
так они это называли.   Интересно,   причастности к   чему?   К   страшной тайне?   К 
высшему знанию?   К вечности?   К иной реальности? Стоп. Это уже во мне проснулся 
писатель-фантаст.   А   Тополь ведь ясно сказал,   что   в   службе ИКС обошлось без 
зеленых человечков.   Не торопиться с наивными догадками.   Они же обещали ничего 
не скрывать от меня. Просто всему свое время. Свое время... Время. 
         - Прошло восемь минут сорок секунд,   - объявил Кедр. - Неплохо. Но надо 
еще быстрее. 
        В последние две минуты я отвлекся, перестав успевать за ходом их мыслей 
и увязнув в плотности произносимого гекста.   Теперь возникла пауза,   и я понял, 
что обязан включиться. Кедр заговорил нарочито медленно: 
        -   Еще   десять   минут   на   обучение новоявленного Ясеня   десятку   фраз, 
которые ему надлежит произнести, а также инструктаж по поводу вариантов ответа. 
Если   Разгонов   не   справляется,    симулируем   разрыв   связи.   Возражений   нет? 
Приступаем. 
        Я   не знаю,   называется ли это гипнозом,   но после Кедра мне было очень 
легко повторять предложения с интонациями и фонетикой настоящего Ясеня. Ну а на 
память я   пока еще   не   жаловался,   так что мы   действительно были готовы через 
десять, ну, может, через пятнадцать минут. 
        Шел   уже   первый час   ночи,   и   древовидные мои   боялись,   что господин 
Григорьев,   зам.   директора   Федеральной   службы   безопасности России,   вот-вот 
отправится почивать.   В наши планы не входило поднимать этого важного чиновника 
с   постели.   Будучи злым спросонья,   он   вряд ли   разобрался бы что к   чему,   и 
неадекватность первой реакции осложнила бы нам анализ его истинного впечатления 
от увиденного и услышанного. 
        В   последнем пристанище Золтана (во   всяком   случае,   Гополь считал его 
последним),   разумеется,   обнаружилась   и   телефонная   правительственная связь, 
причем кто-то   не поленился сделать отводку от главного завидовского кабинета и 
протянуть сюда   именно АТС-1,   то   есть   установить на   даче   один   из   элитных 
четырехзначных номеров, ранее принадлежавший кому-то из заведующих отделами ЦК, 
если не члену Политбюро. Но мы все-таки предпочли позвонить генералу Григорьеву 
по   ВЧ.   Во всяком случае,   у   Золтана именно к   ВЧ-аппарату была в   "автомате" 
подключена видеосвязь, и мы надеялись, что у Григорьева техника рaботаeт по той 
же схеме.   Тополь (единственный из нас, кто был у Григорьева дома), припоминал, 
что телевизор у   него стоит,   разумеется,   в   спальне,   работает в   слипинговом 
режиме и   подключено к   этому ящику все,   что только может быть подключено.   Мы 
очень надеялись на   первый внезапный эффект картинки.   Все-таки   моя   внешность 
была главным козырем, а имитация голоса - запасньм. 
        -   Слушаешь   меня,   товарищ   генерал   Ясень?   -   громко   сказал   Тополь 
по-заученному,   когда вошел в   дом,   обращаясь сразу ко всем "жукам" в   стенах, 
дверных косяках, мебельных гвоздиках и засохших гвоздиках в вазочке или где еще 
эта гадость была напихана.   -   Ребята мои сегодня собрали новую информацию,   и, 
представляешь,   полностью подтверждается наше   с   тобой   первое   предположение. 
Человек,   проходящий в операции под именем Золтан и непосредственно связанный с 
новой тверской группировкой,   оказался на контакте с ГБ. Думаю, надо немедленно 
связаться с директором ФСБ или кем-то из его замов. Разрешаешь выйти на связь? 
        -   Да,   мой   генерал,   -   ответил я-   -   Похоже,   что это уже серьезно. 
Соедини-ка меня с Григорьевым. Поговорю с ним лично. Без ансамбля. 
        -   Неужели уйдет,   сволочь?!   -   выдала Татьяна задуманную по   сценарию 
жутко эмоциональную реплику,   причем еще и оглушительно свистящим шепотом.   Она 
мне объяснила потом,   что в   усилителях прослушивающей аппаратуры такой "тембр" 
голоса превращается в форменные радиопомехи.   Реплика относилась, разумеется, к 
Золтану,   но   в   первый момент прослушивающий мог   подумать,   что   речь   идет о 
Григорьеве, и это было весело. 
        Тополь   пощелкал клавишами на   сложном многоцелевом пульте,   передающая 
камера замигала красным глазком,   и наконец раздались длинные гудки. Один, два, 
три, четыре... Я приблизил лицо к объективу камеры. 
        -   Говорите!   -   распорядился властный   баритон.   Экран   монитора слабо 
мерцал,   что   означало,   как   мне   потом   объяснили,   одностороннюю видеосвязь: 
очевидно,   высокий сановник не хотел показываться перед нами в пижаме,   но меня 
видел. Видел! 
        Тополь молча кивнул: дескать, это его голос, натуральный, и на какую-то 
секунду мне сделалось страшно, холод пробежал по рукам и ногам: Боже, неужели я 
просто не смогу открыть рта? Ты должен, скотина, должен! 
        Я нервно облизнул губы и выпалил со всей мыслимой небрежностью: 
        - Геннадий Петрович?   Приветик!   Догадайтесь,   откуда я звоню.   Даю три 
попытки. 
        - Малин?! - выдохнул динамик на пульте, почти не скрывая удивления. 
        - Вы догадались, кто я. А я просил догадаться, откуда. Вторая попытка. 
        - Малин, прекратите паясничать. Взгляните на часы. 
        -   На   них-то я   и   смотрю.   Классные такие часики на пульте управления 
вселенной.   Ладно,   не надо третьей попытки.   Я звоню с того света.   - Я сделал 
внушительную паузу. - Почти. 
        Григорьев мудро   помолчал,   переваривая,   слышалось только его   тяжелое 
сопение. 
        - Малин, вы для чего мне звоните? Что-то случилось? 
        - Я вам звоню со спецобъекта Б-502/6. Снова долгая пауза. Потом вопрос: 
        - И что? 
        Тополь улыбается и показывает мне большой палец.   Я ничего не понимаю и 
шпарю дальше по тексту: 
        - А то,   что я спугнул отсюда Золтана.   А вчера его люди обстреляли мою 
машину. На кого работает Золтан, Петрович? Не знаешь?! - Я нарочито перехожу на 
"ты", а он упорно молчит. 
        - Вы абсолютно уверены, Малин, что это были его люди? 
        Тополь готов расхохотаться и показывает мне уже два больших пальца.   Он 
находится вне поля зрения камеры. 
        -   Да,   -   торжественно завершаю я свою роль.   - Тут от меня неподалеку 
стоит Горбовский,   он у   нас специально занимался этим вопросом,   так что,   как 
говорится, передаю ему трубочку. Доброй ночи вам, Геннадий Петрович. 
        Я делаю два шага - назад и влево - и достаю сигаретy совершенно мокрый. 
Я шарю по карманам,   но нигде нет ни зажигалки,   ни спичек.   Верба подносит мне 
огонек. Я жадно затягиваюсь. 
        - Здравия желаю,   товарищ генерал-полковник,-   начинает свои объяснения 
Тополь. - Позвольте мне.. 
        И тут начинается стрельба. Близкая, оглушительная страшная. 
         -   Ложись!!!   -   кричит   Тополь   хриплым голосом комбата "афганца",   но 
господин-товарищ   генерал Григорьев этого   уже   не   слышит,   потому   что   Кедр, 
обладающий боксерской реакцией,   разрывает связь одновременно со звуком первого 
выстрела. 
         
        Глава восьмая 
        БЕЗНАДЕЖНО БОЛЬНЫЕ ЛЮДИ 
        
        Менты свалились на   нас внезапно.   Не   люблю этого слова,   но   там были 
именно менты. Начальник отряда вообще не хотел думать (может, и не умел этого в 
принципе),   он   хотел только стрелять -   первым,   сразу,   без предупреждения и, 
наверно, мечтал стать героем, не исключено, даже прославиться. 
        В общем дача стояла на охране в милиции.   Замечательный штрих ко всему, 
что мы уже знали об этой даче. Вот уж отмазка так отмазка! Прикрытие по первому 
разряду.   Эмвэдэшники охраняют дачу,   где скрестились интересы нескольких самых 
могущественных организаций мира,   охраняют,   разумеется,   не подозревая об этом 
совершенно.   Придумано красиво,   только ментов жалко.   Со службой ИКС им сильно 
повезло.   Окажись на этом месте, допустим, наши коллеги из Моссада, перебили бы 
к   черту всех до единого - просто на всякий случай.   А Вася Долькин только орал 
до хрипоты: 
        - Госбезопасность! Не стрелять!! Госбезопасность!!! 
         А потом поднял руку и пальнул в небо красной сигнальной ракетой. Тут-то 
ему и сделали дырку в предплечье. 
        Ошалевшие омоновцы ничего не   слышали,   они   сами   орали:   "Сдавайтесь, 
бандиты,   вы окружены!"   -   или что-то вроде этого.   И непрерывно стреляли,   не 
жалея боезапаса. 
        Точку   в   этой   истории поставил Кедр,   связавшийся по   рации   Москву с 
региональным управлением по борьбе организованной преступностью,   а   уже оттуда 
ментам по рации дали отбой.   Однако один из них, самый горячий, успел рвануться 
на штурм дома,   не дождавшись приказа о   братании с предполагаемым противником. 
Встретил этого   штурмовика наш   Виталий и   в   темноте был   немного неосторожен. 
Омоновец напоролся на   собственный штык-нож.   Виталию сделали устное взыскание. 
Наказывать всерьез было не за что. Бывает такое и у самых опытных специалистов. 
Ну а врач в нашей команде, конечно, был. 
        Проводили милицию без почестей,   но   сдержанно:   не   до   них было.   При 
других обстоятельствах могли бы и оплеух навешать,   чтобы помнили барскую руку. 
В   прежние   времена   милиционеры при   слове   "госбезопасность" сразу   навытяжку 
становились,   а нынешние разболтались,   собаки. Но, честное слово, в тот момент 
не до них было. 
        Григорьев позвонил сам.   Невзирая на ночное время. И долго разговаривал 
с   Горбовским   о   давешнем   нападении   на   малинский,   то   бишь   мой   "Ниссан". 
Выяснились забавные для меня подробности.   Оказывается, задержанные службой ИКС 
четверо бандитов признались в   нападении на   машину по   заданию лидера тверской 
группировки Шайтана.   Сами боевики, конечно, и знать не знали, кто свдит внутри 
"Ниссана",   им таких вещей по определению знать не надо,   а   Шайтан,   очевидно, 
что-то   знал,   потому что   боевики были предупреждены о   бронестеклах и   оружие 
взяли соответствующее.   (Могли ли они знать,   бедняги, какие именно бронестекла 
им   попадутся?)   Связь Шайтана с   Золтаном была отслежена и   доказана давно,   и 
сведения об   этом еще неделю назад были переданы руководству Б   по спецканалам. 
Горбовский с   Григорьевым обсудили достоверность этой информации,   и   последний 
вынужден был признать,   что Шайтан действовал по наводке Золтана. Юмор ситуации 
заключался в том,   что оба знали наверняка:   это совсем не так.   Горбовский еще 
накануне обьяснил мне,   что   Шайтан   пытался   убрать   нас,   считая   сотруниками 
спецотдела ФСБ, направленными в область для борьбы с его командой. И Золтан тут 
был   совершенно не   при   чем.   Григорьев   тем   более   был   уверен,   что   Золтан 
натравливал   тверскую   группировку   на   ИКС,    по   той   простой   причине,    что 
профессиональный киллер Мясорубов один   раз   уже   убивал хозяина этой   машины - 
этого "Ниссана" с   желтым номером.   Допустим,   он знать не знал кто такой Малин 
(очевидно,   так и   было),   но   он   прекрасно помнил его машину и   не мог отдать 
приказ   Шайтану мочить   наследников,   друзей   или   хотя   бы   просто сотрудников 
убитого.   Такой приказ означал бы явную подставку.   Григорьев понимал это. А об 
убийстве Малина руками Золтана он знал.   Точно -   знал.   Это уже было на уровне 
чутья. Тут и у Тополя, и у меня ощущение было одно и то же. Даже психолог Кедр, 
даже   эмоционально чуткая   Верба   не   сказали   бы   наверняка,   отдавал   ли   сам 
Григорьев приказ о физическом уничтожении Ясеня или ему просто вовремя сообщили 
о свершившейся акции, но в одном сомнений не было ни у кого: он знал, что Ясеня 
убили (точнее, должны были убить, а потом доложили об исполнении). 
        Теперь,    когда   всем   и   все   стало   ясно,   дальнейший   разговор   двух 
генералов,   обладавших непредставимой для нормального человека властью, походил 
уже   просто на   изящную шахматную партию,   на   этакий обмен   любезностями между 
двумя уставшими от   борьбы гроссмейстерами.   Они говорили как бы   ни о   чем,   и 
Григорьев   словно   бы   совершенно   между   прочим   поинтересовался,    что   такое 
случилось на объекте в тот момент, когда прервалась связь. 
        - Какие-то левые мужики понаехали,   пытались захватить объект,   - в тон 
ему небрежно сообщил Тополь. 
        - Кто именно? - уже более заинтересованно спросил Григорьев. 
        -   А   мы   не   успели разобраться,   -   очень серьезно и   грустно ответил 
Тополь.   - Они все были в штатском и без документов.   Может быть,   это чекисты, 
может,   ГРУ,   а   может,   и   "Черный сентябрь".   Мы   их   всех   уже   перебили для 
спокойствия, а тела сбросили в Дойбицу. Это такая речка. Впадает в Шошу. А Шоша 
впадает в Волгу. А Волга впадает в Каспийское море. С нашей стороны потерь нет. 
        - Что ты несешь, Горбовский?! - словно встряхнулся вдруг Григорьев. 
        -   Шучу,   -   сказал Тополь невозмутимо.   -   Это   был   ОМОН.   Областной. 
Накладочка вышла.   Жертв нет.   Двое   раненых.   Но   мы   уже   все   вопросы сняли. 
Осталось вам рaзузнать какого черта спецобъекг ГБ охраняет областная ОМОН. 
         Григорьев замолчал надолго. Он даже на шутку не обиделся. 
        И   вот   тогда я   окончательно понял,   осознал,   как говорится кто такой 
Тополь.   Он мог себе позволить вот так шутить с самим Григорьевым и, наверно, с 
руководителем   Администрации   президента   -   тоже,    быть   может,    и   с   самим 
президентом. Это было всерьез. Это было на самом деле. 
        -Мы разберемся,   Горбовский, - проговорил наконец Григорьев. - Позовите 
Малина. 
        - Малин занят, - сказал Тополь жестко. 
        -   Ну,   пусть тогда он позвонит мне завтра утром,   -   бросил Григорьев, 
явно собираясь повесить трубку, ни с кем не попрощавшись. 
        И,    прежде   чем   связь   прервалась.   Тополь   успел   ответить,   оставив 
последнее слово за собой: 
        - Если сможет. 
        А   Кедр добавил уже под гудки отбоя,   впрочем,   давая себе отчет в том, 
что слова его будут услышаны в соответствующих инстанциях: 
        - И если будет кому звонить. 
        Потом мы   улыбнулись друг другу и   вышли на улицу,   чтобы расслабиться. 
Закурили все, даже Кедр, который вообще-то не курил в тот период. 
        - Думаешь, его уберут? - спросила Татьяна. 
        - Кого, Золтана? - переспросил Кедр. 
        - Да нет, Григорьева. 
        - Могут. Но скорее всего не сегодня. 
         Григорьев,   конечно же,   играет против нас, но существуют три варианта. 
Первый:   против нас работает ФСБ.   Это тривиально, потому что очевидно. Мы сами 
работаем против ФСБ,   а их контора просто защищается.   Григорьев - один из них. 
второй вариант: Григорьев ведет свою игру, создавая внутри ФСБ мощную оппозицию 
службе   ИКС.    И,   наконец,   последнее:   Григорьев   работает   на   некую   третью 
организацию, возможно, даже не подозревая об этом. 
        - Я склоняюсь к последнему варианту,   - выбрал Тополь-- хотя он и самый 
скверный для нас. 
        -   Да,   -   согласилась Татьяна и   добавила,   как бы   уже ни   к   кому не 
обращаясь: - Григорьев работает на Седого. Это же ясно как Божий день. 
        Тополь даже не стал комментировать, эту реплику, а Кедр произнес тихо: 
        - Это не конструктивная гипотеза,   Танюшка. Все равно речь идет о некой 
третьей организации,   назовем мы   ее   службой Игрек,   бандой Седого или слугами 
дьявола. 
        -   Но   ты   чувствуешь здесь присутствие третьей силы психологический ты 
наш? - спросила Татьяна. 
        - Да, мне это тоже кажется наиболее вероятным. 
        - Тогда давайте принимать решение,   - резюмировал Тополь. - Наше редкое 
единогласие позволит сделать это быстро. 
        -   Решение предельно простое,   -   поведал Кедр,   - уматывать отсюда как 
можно скорее.   Мы приехали сюда первыми, Золтан - вторым, менты - третьими. Но, 
уверяю вас, не последними. Скоро здесь будут ребята из ФСБ, ГРУ, ЦРУ и, честное 
слово,   если мы   тут засидимся,   то   дождемся палестинской разведки "Фарах" или 
дудаевской службы безопасности.   Надо уматывать.   Второе.   Ясень отлично прошел 
первый этап испытаний. Я бы сказал: удивительно гладко. Я считаю, что в связи с 
этим его надо как можно скорее убирать от дел.   На месяц.   А может быть, месяца 
на два.   От греха.   Легенду подготовим. И пусть учится. Пусть бумаги изучает. В 
языках натаскивается.   А на оперативку не надо больше.   Ну не искушайте судьбу, 
мужики и дамы! Ну не надо! Кто-то против? 
        Я еще не очень понимал, о чем речь, но я не был против. Потому что я не 
хотел на оперативку. Я просто элементарно хотел жить. И мечтал отдохнуть. Я еще 
в той прежней жизни отдохнуть собирался - и вот, пожалуйста, отдохнул. Конечно, 
задуманный роман писать теперь было поздно.   За   каких-нибудь два   дня   картина 
существующего вокруг мира преобразилась сильнее, чем за минувшие десять лет. Но 
я   уже был готов писать новый роман,   абсолютно новый и   страшно интересный для 
всех трудящихся и прочих граждан моей безумной страны.   Только я боялся,   что у 
меня теперь совсем не будет времени на литературную работу. А жаль. 
        Я   вдруг   вспомнил   об   одном   своем   приятеле   -   бывшем   чтеоаторе   и 
журналисте.   Он   тоже,   как и   я,   участвовал во   всесоюзном (слово-то   какое!) 
семинаре молодых писатели работающих в   жанре фантастики и   приключений,   имени 
И.А.Ефремова (буквально так это все и называлось) а ныне стал едва ли не вторым 
по значимости человеком в одной зарубежной стране,   название которой - Окраина. 
Должность его я,   честно вам скажу,   подзабыл,   да   и   хрен бы с   ней,   с   этой 
должностью, тем более что называется она как-то по-хохляцки, а я на этом языке, 
кроме пыва,   ничего не   знаю.   Дело не в   должности,   дело в   том,   что человек 
занялся большой политикой,   и   нет   теперь такого писателя -   ...   Черт,   хотел 
фамилию назвать,   а   ее-то как раз называть и   не стоит,   слишком известная она 
теперь, и вовсе не в литературных кругах. 
        Вот так же грустно подумал я и о себе.   Литература кончилась - началась 
политика.   А   другие   в   этот   момент (или   чуть   позже) подумали обо   мне   еще 
грустнее. Для них я умер. Михаил Разгонов умер. Перестал существовать de jure и 
даже de facto - для всех,   кто был не в курсе. Остался на свете какой-то Джеймс 
Бонд №   007,   какой-то   Штирлиц из   НКГБ,   какой-то "кацин" из службы "Шабака", 
прости Господи... И на хрена мне, как говорится, такая жизнь?.. 
        -   Золтана взяли,   -   вдруг четко произнес Тополь.   Я словно проснулся. 
Задумавшись, я перестал слушать разговор. 
        - Только что принял сообщение Клена из Москвы. 
        - Что, везут его в белокаменную? - поинтересовался я. 
        - Да нет,   зачем же?   Он теперь в Твери посидит,   - улыбался Тополь.   - 
Нечего ему в Москве делать. 
        _- Ну вот и славненько, - сказала Татьяна. - Поехали.   Поздно уже. 
        Мы поехали,   отдав приказ младшему персоналу и   завалившись вчетвером в 
малинский "Ниссан".   За   руль посадили меня.   Наверно,   как   самого младшего по 
степени причастности.   Два   джипа   сопровождения с   охраной двигались впереди и 
позади нас. Мы ехали в Москву, но, не доезжая до Солнечногорска остановились по 
просьбе Татьяны. 
        - Что случилось, девочка? - спросил Тополь. 
        - А что-то должно было случиться?   Или мы куда-то торопимся? - вопросом 
на вопрос агрессивно откликнулась Татьяна. 
        -Пока нет. 
        - Тогда давай постоим немного. По лесу погуляем... 
        - Шиза грызет? - заботливо поинтересовался Кедр. - Там же дождик. 
        - Трищ генерал, ршите обратиться. А разве под дождиком нельзя гулять? 
        Я   не понял,   кого она спрашивала -   меня или Тополя.   Да это и неважно 
было: Татьяна не ждала никакого ответа. Она приоткрыла дверцу, выглянула наружу 
и вдруг запела: 
        -С   Пешавара идут моджахеды!   А   с Кабула подходят свои.   Ну,   скажите, 
какого же хера С Гиндукуша сбежали ручьи?! 
        -   Ну,   все,   - сказал Кедр.   - Станция Березань,   кому надо - вылезай. 
Тополь, у нас есть что-нибудь выпить? 
        - Есть, - ответил я за Тополя. - "Хэннеси" тебя устроит? 
        - Мне не надо, - пояснил Кедр. - Татьяне налей. Татьяна кивнула. 
        -   Это наша "Афганская весенняя",   -   прокомментировала она и исполнила 
еще один куплет: 
        -Из-под снега появятся трупы,   Не понять,   где друзья, где враги. Снова 
мчатся мобильные группы,   И "вертушки" рисуют круги. 
        - Пойдем действительно погуляем, Леня, - предложил Кедр. 
        Тополь выпростал из машины ноги,   согнутые под острым углом,   затем, по 
разделениям,   извлек остальные части   своего нестандартного тела   и   неожиданно 
быстро, как складной нож, распрямился. 
        -   Пошли,   -   бросил он Кедру,   и они оба растворились в мокрой темноте 
придорожных кустов. 
        Мы   остались вдвоем с   Татьяной.   Совсем как   два   дня   назад,   в   ночь 
знакомства. Только теперь все стало по-другому. Слишком по-другому. 
        - Это Матвей написал за месяц до смерти. Плесни коньячку-то, Серега. 
        Какой Матвей?   Что   за   бред!   Я   как-то   даже не   сразу вьехал что она 
обращается ко мне, восприняв последнюю фразу как строчку или название песни. По 
крыше забарабанили капли усиливающегося дождя. 
        - Куда они поперлись? - рассеянно спросил я. 
        - У них зонтик есть, - не совсем на вопрос ответила Татьяна. - А у меня 
до сих пор нет коньяка. Ты же обещал налить! 
        И, придвинувшись ко мне, она легонько щекотнула губами мою шею. 
        Я вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно спросил: 
        - Зачем? 
        - Чтобы выпить, - ответила Татьяна бесцветно, ни всерьез, ни в шутку, а 
так, как отвечают на вопрос "Сколько времени?". 
        - Ты что, уже не можешь не пить? 
        - Могу.   Но не хочу.   Иногда обязательно нужно выпить.   Слишком большой 
перенапряг в мозгах. Кроме коньяка, ничего не помогает. 
        - Но ведь это же все равно... 
        - Алкоголизм? Дуся, не смешите меня, я человек, измученный нарзаном. Ты 
еще   слишком мало знаешь про нас и   про меня,   в   частности.   Алкоголиком я   не 
стану, даже если очень захочу. У меня уже совсем другие отношения с собственным 
организмом.   Я   не могу попасть в зависимость от него просто потому,   что давно 
владею   одной   древней восточной методикой восстановления физического здоровья, 
суть   которой -   именно   полный контроль зд   организмом.   Причем я   владею этой 
штукой лучше их всex.   Может быть,   потому, что раньше других начала заниматься 
спортом,   может, карате помогло, а может, просто я такая гениальная от природы. 
В общем,   ты за меня не беспокоися у меня болезней не бывает. Физических. А вот 
с ... С головой у нас у всех плохо. 
        - То есть? 
        - Помнишь, ты сказал, что мы шизики? Так и есть 
        Татьяна   уже   достала   бутылку   "Хэннеси",   аккуратно вынула   пробку   и 
хлебнула прямо из горлышка. 
        - Не надо, Верба, я сейчас дам стакан. 
        - Два, - поправила она. 
        - Я же за рулем. 
        -   Ты   что,   дурак?   С   твоими документами можно на   бэтере по   Красной 
площади кренделя выписывать. 
        Она сказала по-современному -   "на бэтере",   а не как говорили раньше - 
"на   бэтээре",   и   этот молодежно-солдатский сленг,   эта   лихая фраза так резко 
контрастировали с ее усталыми глазами и вдруг необычайно четко прорисовавшимися 
морщинками на   лице,   бледном,   прямо-таки   зеленовато-сером   в   неверном свете 
внутрисалонных лампочек, что мне сделалось страшно. Я взял у нее бутылку и тоже 
отхлебнул из горлышка. 
        - Мы психи,   Разгонов,   мы безнадежно больные люди, - резко сменив тон, 
заговорила   она.   -   Когда-нибудь   ты   напишешь   об   этом.   Когда-нибудь,   если 
останешься жив   и   если у   тебя еще будет время писать.   И   желание.   Главное - 
желание.   Я очень сомневаюсь, что тебе вообще захочется писать после всего, что 
тебя   ожидает.   Тополь писал научные статьи.   Кедр писал книжки по   психологии. 
Ясень писал стихи. Я писала картины. Ты написал замечательный роман. Но если ты 
станешь до конца нашим, У тебя тоже крыша съедет, и писать ты больше не будешь. 
А,   собственно,   какие уж тут "если"!   Куда ты теперь, на фиг, денешься. Ты уже 
стал Причастным,   хотя еще не понимаешь,   что это значит.   А это значит, Мишик: 
огромная власть,   чудовищная власть и   такая же   дикая,   лютая ответственность, 
которая давит на тебя,   давит постоянно,   без перерывов на обед, без выходных и 
отпусков,   давит и   выкручивает,   как   мокрую тряпку,   только течет с   тебя   не 
мыльная вода, а кровь пополам с дерьмом и потом... И вот когда становится очень 
больно,   до тошноты,   до красного тумана перед глазами,   тогда можно немножечко 
глотнуть-Даже нужно. Иногда помогает. Ясень тоже так делал. А стихи он до самых 
последних дней писал.   Может,   он   единственный из   нас сумел остаться собой на 
самой вер шине этой проклятой пирамиды.   Он никогда,   никогда не был жестоким и 
мечтал   не   делать   никогда никому никакого намеренного зла.   Это   оказалось... 
невозможно. 
        Татьяна замолчала,   словно вдруг выдохлась.   Я   уже   наплескал коньяк в 
знакомые пластиковые стаканчики, и по второй мы выпили как люди. 
        - Ну и что? - спросил я. - Ясень тоже был псих? 
        -   Конечно!   - воскликнула Татьяна с чувством.   - Он-то и был среди нас 
самый главный псих.   Неформальный лидер дурдома. Кто больше всех в новые мессии 
рвался?   Тоже мне,   новоявленный Христос! Дон Кихот свинячий. Мартин Лютер Кинг 
из спецназа.   Джон Леннон с генеральскими погонами. Разве это не дурдом? Какого 
черта нужно было создавать всю эту Армию Спасения?   Кого спасать? Человечество? 
Да человечество не хочет,   чтобы его спасали.   Человечество хочет жить так, как 
хочет.   Одни привыкли,   что у   них все плохо,   другие привыкли,   что у   них все 
хорошо. И тут нельзя ничего переделать. Когда очередной сумасшедший меняет этих 
людей местами, просто льется крови больше, чем обычно, а потом все возвращается 
на круги своя.   "...И род приходит,   и род уходит, и заходит солнце, и восходит 
солнце,   а   Земля пребудет во   веки   веков...   И   все   это   суета сует и   ловля 
ветра..." И в чем ты пытался их убедить? В том, что они Люди? А им наплевать на 
это. В том, что слезинка той девочки Достоевского важнее, чем бутерброд с икрой 
за   завтраком?   Так в   этом гы   их   никогда не убедишь.   Потому что от слезинок 
девочки бывает несварение желудка,   а икра очень полезна для здоровья, особенно 
за завтраком. И они правы, Ясень. 
        Я вдруг понял, что это она ко мне обращается, словно я и есть тот самый 
Ясень.   Которого убили.   Стало немного жутковато,   но я не прерывал Татьяну,   я 
продолжал слушать всю эту дичь,   которую она несла складно и с выражением будто 
читала лекцию или выступала на митинге.   Нет,   она пыталась доказать, что она и 
на самом деле сумашедшая.    По   крыше и стеклам барабанил дождь. Ветра не было, 
и дым от наших сигарет расплывался зыбкими слоями внутри машины. 
        Но   вы   не правы Ясенъ,   -   говорила Татьяна.   -   Потому что нормалъный 
здоровый человек должен сидеть спокойно. Сначала, конечно, заработать на жизнь, 
а   потом сидеть и   жрать.   Ну и   заботиться о   своих ближних самых ближних -   о 
родителях,   о   жене,   о   детях.   И   все.   Таких людей большинство,   подавляющее 
большинство.   С этим ничего,   ничего нельзя поделать. И не нужно. Только полные 
идиоты - такие,   как ты,   - решают вдруг переделывать мир.   Сама идея изменения 
мира   -   это   симптом болезни.   Здоровому человеку подобные мысли   в   голову не 
приходят.   Поэтому-то во все века мир и   переделывали только сумасшедшие.   Ну и 
что у   них,   у   несчастных больных людей,   могло получиться?   Очередной вариант 
дурдома, более или менее масштабного. 
        Как ты думаешь,   безумный иудейский пророк Иешуа догадывался о грядущих 
кострах инквизиции и   крестовых походах?.   Думаю,   что нет.   И   Карлуша вряд ли 
предвидел лагеря смерти и геноцид.   А вот Вовка Ульянов, наверно, обо всем этом 
уже имел представление и   даже порепетировал немного с   массовыми убийствами по 
классовому   признаку.   Вообще   реформаторы становились год   от   года   циничнее. 
Наиболее откровенным был Адольфик.   Он с   самого начала знал и даже не скрывал, 
чего хочет:   пятьдесят процентов людей уничтожить физически, сорок пять сделать 
рабами,   а   оставшиеся пять   будут   жрать   черную   икру   за   завтраком и   нежно 
заботиться о   детях и   домашних животных-   В общем,   ни у кого из них ничего не 
получилось.   Мир не   изменился.   Нормальные люди все равно в   итоге побеждают и 
жрут икру или хотя бы мечтают об этом.   А психи,   такие,   как ты,   в итоге жрут 
свинец,   а от него бывает не только несварение желудка,   но и другие неприятные 
вещи, например, дополнительные отверстия в голове или остановка сердца... 
        Зачем я   говорю тебе это?   А?   Зачем?   По-моему,   ты   мне сам все это и 
говорил когда-то.   Прости меня,   Сергей.   Они убили тебя.   Я   знала,   что так и 
будет,   но что я могла сделать,   что?!   Вот теперь я знаю, что делать. Теперь я 
буду   убивать их.   Я   помню,   ты   говорил,   что   нельзя,   но   теперь все   стало 
по-другому. Теперь можно. Правда, Сергей? 
        - Нет, - сказал я. - Все равно нельзя. 
        Татьяна вздрогнула,   уронила сигарету,   глаза ее странно сверкнули, рот 
приоткрылся напряженно -   она   явно   что-то   сказать,   но   вдруг   закрыла   лицо 
ладонями и, уткнувшись мне в плечо, зарыдала. 
        Потом мы выпили еще. Я - совсем чуть-чуть, а она целый стакан. 
        - Извини,   Мишка.   Мне, правда, иногда кажется, что ты - Сергей. Но это 
же полный бред. А Горбовский говорил   что так и должно быть. 
         - Я не знаю,   - сказал я,   - я не знаю,   что тебе ответить.   Мне сейчас 
очень тяжело. Может быть, тяжелее, чем тебе. И от того, что я теперь все понял, 
мне легче не стало. 
        - Что ты понял, дурачок? 
        Я   помолчал.   Я   думал сразу о   многом.   Я   не имел в   виду только наши 
отношения. Но она сейчас думала именно об этом. 
        - Ты любила его? - спросил я, хотя уже знал ответ. 
        - Да,   - сказала Татьяна. - Я любила его. И больше я никого и никогда в 
жизни не любила. Правда. Неужели теперь я полюблю тебя? 
        - Не надо, - сказал я. 
        - Ты думаешь? 
        - Мне так кажется. 
        Татьяна подобрала с   пола   еще   не   погасший бычок   и   раскурила.   А   я 
зачем-то   открыл дверцу и   вышел под   дояедь.   Дождь был холодный и   противный. 
Шагах в   двадцати в   слабом свете подфарников виднелись две размытые фигуры под 
одним большим зонтом. 
        - Иди ко мне, - шепнула Татьяна, открыв окошко, - промокнешь, дурень. 
        Я залез обратно в машину, и Татьяна сообщила мне подозрительно: 
        - Трахаться сегодня не будем. 
        - Хорошо, - сказал я рассеянно. Я как-то не думал об этом. 
        - Чего ж тут хорошего?   - возразила Татьяна.   - Просто времени, похоже, 
не остается. 
        Ив подтверждение ее слов в окно просунулась усатая морда Кедра. 
        -Мы   приняли сейчас   радиограмму от   Платана,   -   сказала морда.   -   На 
квартиру Малина заезжать не стоит,   лучше сразу двигать в   аэропорт.   Тем более 
что через полтора часа есть удобный рейс из Внукова. 
         -   Из   Внукова?   -   переспросила Татьяна.   -   Это   что пилить через всю 
Москву? Шереметьево же ближе. 
        - Но из Шереметьева рейс на Лондон только утром 
        - А спецрейс? - спросила Татьяна. 
        - Не тот случай, - отрезал Кедр. 
         - А-а, - протянула Татьяна. - Понятно. Полтора часа, говоришь? Ну и как 
же мы поедем? По Кольцевой со скоростью двести пятьдесят? 
        -   Послушай,   Верба,   -   вмешался Тополь,   -   ну   что ты   сегодня такая 
ершистая.   Давай лучше снова песни петь.   Ну   не   поедем мы   по   Кольцевой,   не 
поедем. Я Кольцевую с детства ненавижу! 
        -   Для справки,   -   вставил Кедр.   - Когда Леня был маленьким,   никакой 
Кольцевой еще не построили. 
        Пропустив эту реплику мимо ушей, Тополь сообщил не совсем понятно: 
        - Я вызвал "рассекателей".   - И добавил:   - Кедр,   иди за баранку.   Сам 
господин Малин за рулем - нас пограничники не поймут. 
        -   Простите,   а   кто из нас летит в Лондон?   - робко поинтересовался я, 
когда мы уже разогнались по трассе километров до двухсот. 
        - Ты, - сказал Тополь, не оборачиваясь. 
        - Хорошо, - сказал я и не стал задавать никаких вопросов. 
        Собственно,   мне уже было все равно. Если бы за те же полтора часа меня 
доставили не во Внуково,   а   в Плесецк   оттуда - на Луну,   я бы тоже не слишком 
удивился.   На деньги этого дона Корлеоне, или как его там, можно, наверно, и на 
Марс слетать, если того потребует святое дело службы ИКС. Кажется, я уже вполне 
усвоил   странную лексику   этих   "безнадежно больных людей",   а   вот   логику   их 
святого дела пока еще понимал слабо. 
        -   Тебя   там   встретят.   Прямо в   аэропорту,   -   соизволил сообщить мне 
Тополь.   - И все расскажут.   Для начала по русски.   А сейчас,   Мишель,   можно я 
немного посплю. Кедра тоже лучше не отвлекай разговорами. Дорога мокрая. 
        А мне и не хотелось ни с кем разговаривать.   Я просто смотрел в окно на 
дождь и   слушал,   как тихо и уютно посапывает Верба.   Она была такая крошечная, 
что,   поджав   ноги   и   положив   голову   мне   на   колени,   ухитрилась   буквально 
свернуться калачиком. 
        У    моста   через   канал   на   въезде   в    Москву   с    нами   поравнялись, 
приветственно мигая, два милицейских "Форда-Виктория". Кедр сбросил скорость и, 
не   останавливая машину полностью,   выслушал доклад старшего по   званию,   после 
чего   одна   из   машин,   оглушительно сигналя,   рванула вперед,   а   вторая стала 
прикрывать нас сзади. С этими "рассекателями" мы и пропороли Москву насквозь со 
скоростью выше ста восьмидесяти, притормозив лишь раз, у поворота с Тверской на 
Манежную   под   запрещающий знак,   и   на   коротком отрезке   до   Каменного моста, 
двигаясь против потока,   конечно,   не   разгонялись на   всю катушку.   Во Внуково 
прибыли за десять минут до взлета и, отпустив "рассекателей", проехали прямо на 
летное поле   через   какие-то   двойные ворота,   любезно раскрываемые перед нами. 
Невероятно,    но   всем   охранникам,    таможенникам   и   пограничникам   оказалось 
достаточно номера нашей машины,   а   может,   знакомых лиц   за   ветровым стеклом. 
Джипы   сопровождения   остались   по   эту   сторону   ворот.   Мы   ехали,   почти   не 
останавливаясь,   и   только один   строгий майор   попросил у   Тополя и   Кедра   их 
удостоверения и   внимательно изучил.   Мои же документы были вообще никому здесь 
не нужны. 
        Верба поцеловала меня еще раз,   уже стоя на   последней ступеньке трапа, 
перед самым входом в самолет.   Я долго   не отпускал ее губ, внезапно поняв, что 
влюбился всерьез,    во всем этом нереальном дурдоме лишь она одна по настоящему 
нужна мне и что я не хочу,   не хочу с ней расставаться.   Она поняла это все без 
слов. И сказала: 
        -- Давай не будем разыгрывать финальную сцену из   Итальянцев в России". 
Сейчас этот трап поедет назад,   а   ты пойдешь вон туда -   где стоит симпатичная 
девшка   в   фирменном костюме компании "KLM".   Ты   должен   лететь.   За   меня   не 
беспокойся.   Мы   скоро опять увидимся!   Я   даже зуб вылечу!   Честно!   Все будет 
хорошо! Я позвоню тебе! Слышишь?! Завтра! Или послезавтра! 
        Я уже стоял в дверях самолета, а трап с Татьяной на последней ступеньке 
уезжал от меня как-то ненормально быстро. Или это только казалось мне? 
        - Exuse me, miss, - извинился я, проходя в салон. 
        - Ну что вы, что вы, господин Малин! - ответила на чистом русском языке 
стюардесса компании "KLM". - Проходите, пожалуйста, я покажу вам ваше место. 
        
        Глава девятая 
        ПОЧЕМУ ВЫ НАЧИНАЕТЕ С ПАРИКМАХЕРСКОЙ? 
        
        Сережа   возвращался из   школы   знакомым двором.   Он   уже   распрощался с 
другом Колькой и   был теперь совсем один.   До   дома оставалось два шага,   когда 
вдруг   из-под   забора выскочил маленький темно-серый мышонок,   сверкнул черными 
бусинками глаз и отчаянно кинулся через дорогу к спасительной пожухлой траве на 
клумбе. Сереже захотелось поймать зверька, он резко шагнул вперед и поставил на 
пути   беглеца   правую   ногу.   Юркий   мышонок обогнул препятствие и   побежал еще 
быстрее.   В   охотничьем азарте мальчик вновь преградил ему путь,   сделав второй 
стремительный шаг.   И промахнулся.   Мягкий комок хрустнул под подошвой ботинка. 
Сережа отдернул ногу и   обмер:   мышонок теперь не   бежал -   он полз на передних 
лапах,   волоча задние,   а вместо правого глаза у него вздулся нереально большой 
кровавый пузырь. Мальчик смотрел на полумертвое животное и какую-то секунду был 
просто не в силах шевельнуться.   Ничего более страшной ему еще не приходилось в 
жизни   видеть.   Потом   созрело   решение.   Он   наступил   на   мышонка   каблуком и 
навалился на   него   всей   тяжестью   тела,   зажмурившись и   стараясь не   слышать 
жуткого влажного хруста.   А затем,   не оглядываясь,   зашагал домой.   В подъезде 
Сережа не выдержал и разревелся. И в квартиру вошел уже весь в слезах. Долго он 
не   мог   объяснить   маме,   что   же   случилось,   пугая   ее   почти   истерическими 
рыданиями.   Потом успокоился и   рассказал.   Мама все поняла,   и   от этого стало 
немного легче Но   все равно той же   ночью он   увидел кровавого мышонка во   сне. 
     Это   было   первое убийство в   его   жизни.   Сережа учился тогда   во   втором 
классе, 
        Через двадцать лет он вспомнит несчастного раздавленного зверька. Когда 
у здоровенного, метра два ростом, негра от прямого попадания в голову точно так 
же   вздуется жутким   кровавым пузырем   один   глаз,   но   негр   будет   еще   идти, 
наступать,   и   его конвульсивно сжатые мертвые пальцы будут давить на спусковую 
скобу маленького смертоносного "узи",   и две пули попадут Сергею в ногу,   чтобы 
остаться там   надолго,   потому что   восемь часов они будут прорываться к   своим 
через проклятые джунгли,   и   только на побережье,   в продувной палатке полевого 
госпиталя Ирина Гомеш прооперирует его,   и   потом,   уже   в   Луанде,   дом спасет 
изувеченную ногу с   признаками начинающейся гангрены,   а всю дорогу в вертолете 
он   будет бредить и   на   всех языках,   известных ему   к   тому времени,   просить 
окружающих:    "Добейте,   мышонка!   Раздавите   его,   чтоб   не   мучился!   Добейте 
мышонка!.." 
        Это   будет его второе убийство.   Уже серьезное -   убийство человека.   А 
потом будет третье,   четвертое,   пятое.   А   потом он испугается.   Он испугается 
потерять счет убийствам. И тогда на торговом судне удерет в Италию, рассчитывая 
черт   знает   на   что,   на   какого-то   почти   сказочного и   скорее всего уже   не 
существующего человека, встреченного им три года назад... 
        Отец Режи Малина был   физик-ядерщик.   Из   тех,   про которых Михаил Ромм 
снимал "Девять дней одного года".   Успел поработать с самим Курчатовым. Позднее 
защитил    докторскую,    а    в    семидесятом,    когда    только-только    отметили 
пятидесятилетний юбилей и   он   только-только начал   в   своей лаборатории работу 
Секретной   тематикой,   а   жена   его   Люда,   только-только   сделала   себе   новую 
прическу,   а   сам Сережа готовился с   отличием закончить шестой класс и все они 
вместе собирались ехать на юг.   В   общем,   возвращаясь с   дачи майским вечером, 
Николай Федорович вдруг   перестал давить на   газ,   а   ручку скоростей почему-то 
перевел в   нейтралку и   уронил   голову   на   руль   который был   повернут немного 
вправо,   и   машина,   тихо съехав на обочину,   остановилась.   Гаишники в те годы 
работали еще исправно, да и люди добрые не ленились сообщать о происшествиях на 
дорогах, так что нашли его скоро, но это уже никакого значения не имело. Смерть 
наступила мгновенно. Все-таки девятьсот бэр (или девять тысяч?). Сергей никогда 
не   помнил,   какая именно доза радиации является смертельной для   человека,   он 
только помнил, что отец получил этих рентген во много раз больше. 
        Он помнил, как пришел на следующий день в школу и на первой же перемене 
практически ни   за   что,   придравшись к   какой-то ерунде,   жестоко побил Ваську 
Кудина.   Васька был задира,   но мелкий такой,   дохлый,   и бить его считалось не 
совсем приличным. Малин потом извинился, а Васька даже не обиделся - понял. 
        И   было   лето   семидесятого   на   даче.    Он   не   очень   часто   играл   с 
мальчишками,   редко ходил купаться и   мало гонял на   велосипеде.   Он все больше 
любил оставаться один.   Сидел в   гамаке под   березами на   участке или уезжал на 
бетонку. В двух километрах от дачи проходила стратегическая кольцевая дорога, о 
которой все знали,   но   которая не   была обозначена ни   на   одной общедоступной 
карте.   Здесь,   в районе Софрина,   бетонка была особенно живописна.   Бросив под 
кустами велосипед,   Сергей мог   подолгу сидеть,   глядя   на   облака в   небе,   на 
шумящие кроны деревьев,   на редкие машины,   и   мечтать о путешествиях к далеким 
мирам,   о   фантастических изобретениях,   о машине времени.   О машине времени он 
особенно часто   мечтал.   Хотелось вернуться в   прошлое и   забрать оттуда   отца, 
чтобы они снова были вместе.   Он уже понимал,   что чудес на свете не бывает, но 
страшно любил фантастику,   с   помошью которой объяснялось все   и   притом строго 
научным образом. Это было здорово. 
        Тем   же   летом он   придумал вечный двигатель.   А   осенью учитель физики 
объяснил ему,   почему любой вечный двигатель, в том числе и придуманный Сережей 
Малиным   невозможен,   но   после   разговора   с   мальчиком физик   вызвал   маму   и 
посоветовал ей отдать Сережу в математическую школу.   Сама идея его изобретения 
была крайне любопытна, а то, как семиклассник вел научный спор, вообще поразило 
старого опытного учителя. 
        Следующий,   восьмой класс   начался для   Малина в   физико-математической 
школе,   куда он попал,   с блеском пройдя собеседование.   Никакой особой любви к 
математике и   вообще к   точным наукам Сергей не   испытывал.   Уже тогда он начал 
писать стихи и   больше всего на свете любил поэзию.   Но в   математическую школу 
перешел охотно.   Если бы существовали биологические школы, он бы и туда пошел с 
энтузиазмом,   химические,   исторические - пожалуйста, литературные - еще лучше, 
но таких школ не было, а учиться по обычной программе ему стало скучно. 
        В   новой школе учились почти одни мальчишки,   и   все очумительно умные. 
Девчонок было две, не настолько умных, зато очень симпатичных, и на первое же 8 
Марта   мужская   половина   класса,   пользуясь   своим   численным   превосходством, 
подарила   им   по   огромному   плюшевому медведю   и   по   огромной   же   бабаевской 
шоколадке в придачу. А Сережа сочинил еще и поздравительные стихи для обеих. На 
следующий год   он   уже   пел   им   под гитару.   Это было его новое увлечение,   не 
чуждое, кстати, и еще нескольким вундеркиндам из их класса. Одновременно с этим 
все повально болели шахматами,   затаив дыхание, следили за успехами гениального 
Бобби Фишера,   прорабатывали,   повторяя ход за   ходом,   его партии со Спасским, 
устраивали шахматные турниры между   классами,   даже   между   школами,   а   Сергей 
ухитрился еще и   разряд по шахматам получить.   Третьим увлечением чокнутых юных 
математиков было свободное изучение ыков. Незнание английского на уровне чтения 
без словаря считалось между ними быть дураком,   а сверх того полагалось владеть 
хотя бы одним языком.   Пришедшие из французских,   и испанских школ пользовались 
особым   уважением.   Он   учился семь   лет   в   простой английской и   в   отчаянной 
попытке   взять   реванш   принялся   изучать   арабский.   После   началась   мода   на 
экзотические языки.   Один брался за финский,   другой уже бойко лопотал на фарси 
третий таскал повсюду учебник португальского,   кто-то рискнул заняться хинди, а 
кто-то - даже японским. Наконец всех добил Микола (Николай, конечно, но все его 
так и звали - Микола) Нечипоренко, взявшийся изучать иврит. 
        А   потом   школа   кончилась.   И   сразу все   сделалось непонятным.   Мама, 
конечно, хотела, чтобы он поступал на мехмат или в физтех и шел по стопам отца. 
А   Сергея совсем перестала привлекать наука.   Он   боялся в   этом   признаться не 
только маме,   но и   себе.   Школу-то он закончил с отличием,   несмотря на обилие 
посторонних увлечений, среди которых был еще и спорт. 
        К   ужасу мамы,   он занялся боксом и за неполные два года получил первый 
разряд,   каким-то   чудом   даже   не   испортив своей внешности.   Так   вот.   Летом 
семьдесят пятого   подающий надежды   юноша   с   физико-математическим складом ума 
мечтал одновременно о   трех вещах:   первое -   стать великим писателем и   поэтом 
(влияние   огромного   количества прочитанных книг   и   умение   сочинять   стихи   и 
песни);   второе - стать разведчиком, работающим на все разведки мира (результат 
увлечения языками и   эффект   трижды посмотренного сериала "Семнадцать мгновений 
весны");   третье   -   сделаться профессиональным спортсменом (влияние тренера по 
боксу).   Теоретически все это было совместимо -   в обратной последовательности, 
разумеется: спортсмен, разведчик, писатель. А вот карьера физика-ядерщика никак 
не вписывалась в вожделенную схему. По схеме следовало поступать в МГИМО или уж 
сразу в Высшую школу КГБ.   Но жизнь не терпит схем, и все получилось иначе - не 
по его и не по маминым планам. 
        Был выпускной вечер.   Сначала в его физматшколе,   а потом в той первой, 
где он   проучился восемь лет и   куда не мог не прийти,   потому что там осталась 
Рита Тагилова - его любовь с шестого класса. 
        О, какое это было прекрасное время, когда они ходил зимой на Чистяки, а 
весной и   осенью в   сад Баумана ил   Сокольники,   когда он   провожал ее   до дома 
каждый раз из школы,   нес ее сумку и читал ей стихи,   свои и классиков. Как они 
разговаривали часами обо всем и   ни о чем,   просто смотрели друг на друга!   А в 
седьмом   классе   впервые поцеловались.   По-настоящему.   Это   была   очумительная 
любовь.   И   ревность была,   и   интриги.   В Риту влюбились сразу трое мальчишек: 
Сергей,   Виталик и Колька.   В шестом классе они все дружили,   чаще гуляли одни, 
чем с девчонками,   и делились друг с другом переживаниями и детскими мечтами. В 
седьмом начали   соперничать.   Сергей вышел   победителем и   нажил   себе   врагов. 
Теперь они уже по-серьезному дрались.   А   потом все кончилось.   Малин перешел в 
новую школу,   со   старыми друзьями встречался редко,   Риту он   как бы и   забыл, 
началась новая полувзрослая жизнь с боксом,   шахматами, гитарой, с напряженной, 
как в   вузе,   учебой.   Девушек в   его жизни совсем не стало.   Их вдруг заменили 
героини книг,   фильмов,   популярные спортсменки,   он   засматривался на теле-   и 
кинокрасавиц,   всерьез   мечтая   о   знакомстве с   ними.   Но   однажды   совершенно 
случайно встретил Риту.   Им было уже по шестнадцать. Рита стала почти женщиной. 
Он   стал уже   почти мужчиной.   Совсем новое чувство проснулось в   нем.   Это был 
взрыв.    Но,    очевидно,    односторонний.   Он   звонил   ей   несколько   раз,   она 
отказывалась от   встреч под   разными предлогами.   Только один раз   они посидели 
часок в "Севере" на Пушкинской, выпили по бокалу шампанского, съели мороженого. 
Он планировал признаться ей в любви,   но не сумел.   И, кажется, Рита не поняла, 
чего   он   хотел.   А   он   тогда   уже   хотел всего,   всего сразу,   по-настоящему, 
по-взрослому.   Но   был   конец мая,   оба должны были готовиться к   экзаменам.   И 
расстались на месяц. 
        И   вот   выпускной   вечер.   Старая   московская школа   у   красных   ворот. 
Семьдесят   пятый   год.    Время   было   пьяное.   Взрослость   зачастую   измерялась 
количеством выпитого.   На   выпускных еще разрешалось пить шампанское,   которого 
конечно втихаря из-под   стола   обильно разбавляли водкой;   все   быстро делались 
веселыми. Дежурил всю ночь милиционер во избежание массовьк пьяных драк. Сергей 
появился внезапно.   У   Риты теперь был Роберт.   "И давно вы знакомы?" -   "Да уж 
скоро год.   Он пришел к нам в десятом классе". - "и что это серьезно?" - "Очень 
серьезно".   - "А как же я?" -   "Не знаю.   Тебя я тоже люблю". - "Что?!" Они все 
были   пьяные.   И   Рита с   Сергеем до   одурения долго целовались Пока не   пришел 
Роберт. Роберт был на голову выше и в полтора раза шире в плечах. 
        - Не надо, Роберт, - попросила Рита. - Я сама виновата. 
        - Надо, - сказал Роберт. И добавил шутливо: - Надо, Федя, надо. 
        Но   очень   скоро   стало   не   до   шуток.   Федя,   то   есть   Сергей разбил 
противнику лицо тремя точными ударами,   и поединок был прекращен Ритой за явньм 
преимуществом перворазрядника по боксу. Роберт был в глубоком нокдауне, весовая 
категория не помогла.   Но удивительнее всего оказался финал этой истории:   Рита 
ушла с Робертом,   буквально плача от жалости к нему,   а Сергей остался один. Он 
стоял   у   окна   в   темном   классе своей   родной школы,   вытирал носовым платком 
окровавленные кулаки и   думал о   том,   что   никогда больше не   будет заниматься 
боксом. 
        Никогда и   нигде в   животном мире самка не уходит с побежденным самцом. 
Только у людей.   Люди вообще очень неправильные животные. Но раз уж ты человек, 
ты   должен решать свои проблемы по-людски.   Сила,   приятель,   это еще далеко не 
все. 
        В   ту   ночь он   напился.   Мать расстроилась,   конечно,   но   не   слишком 
удивилась:   такое с ее сыном случалось уже в третий раз.   Зато бокс, на радость 
маме,   он действительно бросил.   Это было очень характерно для него -   увлечься 
чем-то,   быстро уйти с   головой в   новое дело,   достичь немалых результатов,   а 
потом так   же   внезапно утратить всякий интерес к   тому,   что   стало уже   почти 
профессией. А о профессии пора было думать всерьез. 
        Тут-то   и   нарисовался у   них в   доме как бы   возникший из небытия дядя 
Семен,   брат отца,   геолог, бродяга и романтик по натуре, типичный физик-лирик, 
шестидесят ник диссидентского толка.   Сергей видел его последний раз, когда был 
еще   совсем мальчишкой,   и   теперь ДЯДЯ   Семен   просто очаровал юношу.   Решение 
созрело внезапно, но бесповоротно - поступать в геологоразведочный. 
        Однако Малин не   был бы   Малиным,   если бы уже через полгода не выкинул 
следующий фортель. 
        Один   из   преподавателей физвоспитания в   институте   Виктор   Гаврилович 
Карасев оказался опытным тренером по легкой атлетике. В прошлом десятиборец, он 
был   настоящим   спортсменом-фанатиком и   агитировал всех   ходить   не   на   общие 
занятия,   а в его секцию.   При первом же знакомстве Малин без ложной скромности 
поведал ему,   что   вообще-то   имеет второй взрослый разряд по   легкой атлетике. 
Действительно,   однажды на   школьных соревнованиях он прыгнул в   высоту на метр 
семьдесят пять   примитивным перекидным способом (про   флоп   тогда еще   мало кто 
знал) и   сам   даже не   слишком удивился,   установив новый рекорд школы:   Сергей 
привык,   что у   него многое получалось легко и сразу,   а учитель физкультуры на 
последнем звонке   неожиданно поздравил его   и   вручил   значок   и   удостоверение 
второразрядника.   Было это,   в общем,   приятно, но тогда он еще чувствовал себя 
боксером и быстро забыл о легкоатлетическом успехе. Вспомнил теперь, 
        Гаврилыч сразу потребовал продемонстрировать прыжок.   Сергей с огромным 
запасом   перелетел планку   на   высоте   метр   шестьдесят,   и   Гаврилыч   чуть   не 
прослезился, оценив увиденное безошибочным взглядом профессионала. 
        -   И этот прирожденный прыгун два года своей жизни потратил на какой-то 
гнусный мордобой! - воскликнул он. 
        Освоив флоп,   за   неполный месяц   Малин   довел   личный рекорд до   метра 
девяноста (это был   уже первый разряд по   тем временам),   а   через год выполнил 
норму масте-Ра и был заявлен на чемпионат Союза.   Внезапная нелепая травма,   за 
которой последовало воспаление надкостницы на   голени толчковой ноги,   помешала 
его   участию в   крупном турнире.   Сергей увидел в   этом   некий знак.   Подступал 
момент неизбежного расставания с очередным хобби.   Да, страстно любил спорт, он 
был   настоящим   спортсменом   .    Ушел,    но,    кроме   того,   хотел   учиться,   и 
путешествовать,   и ожно больше читать, и не только на русском языке, переводить 
стихи,   и сочинять песни,   и петь их под гитару.   Развлекаться с девчонками,   и 
гулять на   пьяных вечеринках...   Все это не слишком хорошо уживалось с   жестким 
режимом профессионального спортсмена. 
        Малин начал пропускать тренировки.   Рост   его   результатов прекратился, 
остановившись   на    однажды   показанном   во   время   тренировки   и    теперь   уже 
недосягаемом уровне   -   два   пятнадцать.   Сергей перестал отдавать спорту всего 
себя - опять же на радость маме, но дядя Семен уже начал понимать, что никакого 
геолога,   а   тем   более ученого из   его   племянника не   получится.   Надо отдать 
должное дяде, он не считал свою профессию лучшей на свете, да и вообще во главу 
угла ставил другое -   простую человеческую порядочность,   честность,   доброту и 
ум.   Вот   эти   качества он   в   первую   очередь   и   пытался привить талантливому 
мальчишке,   рано потерявшему отца и   с   нетерпением хватающемуся за все подряд. 
Бывало, они до глубокой ночи просиживали на кухне за чаем и говорили, говорили, 
говорили уже   вдвоем,   без   Катюхи,   ушедшей спать,   без мамы,   уставшей от   их 
бесконечных философских споров о литературе и политике. 
        Благодаря дяде Семену Сергей уже в   те   годы многое понял о   стране,   в 
которой ему   довелось родиться.   Ну,   о   сталинских-то   репрессиях он   знал   от 
родителей и   к   революции поэтому относился сложно.   Романтики в   ней   пока еще 
виделось много,   но   кое-что   уже   настораживало:   жестокость красного террора, 
разрушение памятников, притеснение религии, запрещение определенной литературы. 
Запрещенная литература -   это   было   особенно актуально.   С   нее-то   и   начался 
следующий этап его прозрения. 
        Дядя Семен приносил в   дом   самиздат.   Именно в   семьдесят пятом Сергей 
впервые узнал,   что   это   такое   -   самодельно переплетенные тончайшие листы   с 
подслеповатым машинописным   шрифтом   или   тогда   еще   экзотические ксероксы   на 
непривычно плотной бумаге.   Переснятые или перепечатанные многократно, читались 
они зачастую с   трудом,   но какое это было наслаждение!   Ни с чем не сравнимое, 
потому что через серые и блеклые страницы проступали абсолютно новые незнакомые 
миры   -   миры   Солженицына,    и   Зиновьева,   миры   Платонова   и   Набокова,   мир 
Авторханова   -   мир   безжалостно   правдивой   нашей   истории   и   завораживающий, 
ошеломительный мир поэзии Бродского.   Но   настоящим потрясением стал для Малина 
Оруэлл - "Ферма животных" и "1984",   особенно "1984".   Это было уже в семьдесят 
девятом,   за пять лет до обозначенного писателем года,   и,   может быть, великий 
роман просто стал последней каплей для уже заполненной до краев чаши возмущения 
и гнева, а может, сказалось совпадение отдельных мыслей самого Сергея с мыслями 
Оруэлла, но так или иначе, именно теперь, когда он прочитал о "двоемыслии", его 
собственное "двоемыслие" закончилось раз   и   навсегда.   Очень разные миры очень 
разных авторов сложились вдруг в единый уродливый, неправдоподобно страшный, но 
удивительно реальный мир, и это был тот самый мир, в котором ему довелось жить. 
Словно   в   детской   мозаике,   нашлось   последнее   недостающее   звено,   картинка 
сделалась цельной,   и иллюзий не осталось.   Совсем. Теперь он знал о чудовищной 
советской системе примерно столько же,   сколько все   остальные будут знать лишь 
через двенадцать лет,   когда по Москве прогрохочут танки и   развалится "империя 
зла" - Советский Союз. 
        Конечно,   он был не один такой знающий. Но людей, понимающих ситуацию в 
равной с   ним мере,   было крайне мало.   По молодости лет он впал тогда в   некую 
эйфорию,    почувствовал   себя   посвященным   в   страшную   тайну,    причастным   к 
элитарному глубоко законспирированному обществу. Потом пришло понимание: людей, 
посвященных полностью,   не только крайне мало,   но они еще и   крайне разобщены. 
Собственно,   объединение этих людей было в принципе невозможно.   Как объединить 
высшее партруко-водство,   высшую сволочь, безусловно, знающих и понимающих все, 
но   и   готовых на   все (абсолютно на   все!)   ради собственного благополучия,   и 
писателей-диссидентов,   творящих в стол в ожидании новых времен или выдворенных 
за границу?   Как объединить бегущих из КГБ на Запад лучших офицеров и бегущих в 
Израиль евреев - учители,   врачей,   ученых - лучших в стране специалистов?   Как 
объединить тех   восьмерых,   что вышли после кровати Праги на   Красную площадь с 
лозунгом "За   вашу и   нашу свободу",   и   таких,   как он,   Сергей Малин,   просто 
начитавшихся Оруэлла "под одеялом".   Впрочем,   попытки к раз такого объединения 
были.   Ходили слухи о то и дело образующихся подпольных движениях и партиях. Но 
если за чтение самиздата сажали редко, а за распространение немного чаще, то за 
создание нелегальных организаций сажали обязательно,   всех   и   очень быстро.   К 
тому же   Сергей теперь знал,   куда сажали.   И   путь в   спецпсихушку казался ему 
принципиально тупиковым. 
        Конечно,   идти против танка с шашкой наголо,   как Лера Новодворская,   - 
это очень красиво, но только до того момента, пока кишки не начали наматываться 
на траки.   Трудно увидать что-то красивое в   грязно-кровавом месиве,   где мозги 
уже не   отличить от   дерьма.   Так что проклятый Ильич оказался беспощадно прав, 
когда   просто и   четко   сформулировал в   горячо любимой всеми   со   школьных лет 
работе "Партийная организация и партийная литература":   "Жить в обществе и быть 
свободным от общества нельзя".   Действительно нельзя.   Более того, надо жить по 
его законам,   даже если хочешь бороться с   ним и победить.   Не даже,   а именно, 
именно если хочешь бороться и победить. 
        Тогда   он   и   решил,   что   будет   работать в   КГБ.   Он,   правда,   плохо 
представлял себе,   как   попадет туда.   Обычный путь -   через комсомол,   партию, 
армию, через бесконечное тупое вранье, стукачество и лизание всяческих задниц - 
был ему слишком отвратителен.   Он мечтал о каком-то особенном пути и верил, что 
такой найдется.   Он   ждал счастливого случая,   чтобы прокрасться в   стан врага, 
обосноваться там и начать борьбу с Системой,   маскируясь, обманывая всех и вся, 
коварно лицемеря,   но   все же   не   изменяя самому себе в   главном.   Было ли это 
возможно?   И   что считать главным?   Сформулировать четко он   тогда не   мог,   но 
основные,   незыблемые моральные принципы   казались очевидными:   не   убивай,   не 
кради,   не предавай,   не доноси,   не радуйся чужой боли... Вот только он еще не 
понимал,   что соблюсти их, конечно же, не удастся. Моральные принципы полетят к 
черту,   как только начнется настоящая борьба,   и   это даже не будет зависеть от 
того,   кем   он   стал   -   сотрудником ГБ,   членом   подпольной партии или   просто 
солдатом на   войне.   Он   поймет это много позже,   когда уже не останется дороги 
назад,   и   попытается изобрести новую мораль,   и в каком-то смысле ему это даже 
удастся... 
        И хлынут зимние дожди; 
        И грянут летние морозы, 
        Уйдут на пенсию вожди, 
         А в марте расцветут березы. 
        И будут ежики скакать, 
         Поэты все уйдут в охранку, 
         Алмазы станут выпекать, 
        А булки отдавать в огранку... 
        Он начал тогда сочинять этот стишок,   но так и не закончил. У него было 
очень много незаконченных стихов. 
        И были идеи.   Тоже как бы незаконченные,   не до конца оформившиеся,   но 
очень   дорогие для   него   идеи   реконструкции,   переделки существующего в   мире 
порядка.   Да,   именно в мире.   Масштабы одной страны,   даже такой огромной, как 
СССР,   казались мелковатыми.   Точнее,   глобальные проблемы просто не решались в 
рамках одной   страны.   Он   очень любил старый анекдот о   человеке,   пришедшем в 
советскую парикмахерскую.   Подстригли его криво,   выдрали клок волос,   во время 
бритья порезали,   а   одеколоном прыснули в   глаза.   "Господи,   - не выдерживает 
наконец клиент,   -   что   ж   это   у   вас   за   система такая?!   Нужно   срочно все 
изменить!"   -   "Вам   не   нравится система?   Система   действительно скверная,   - 
соглашается парикмахер.   - Нужно, конечно, нужно ее менять. Но только почему вы 
начинаете с парикмахерской?" 
        Начинать с Советского Союза, думал тогда Сергей, означало тоже начинать 
с    парикмахерской.    Конечно,    коммунисты   захватили   полмира   и   к   тому   же 
контролируют еще многое на   незахваченной половине.   Но было бы наивно считать, 
что корень зла в них и только в них.   Во-первых,   до коммунистов жизнь на земле 
по большому счету лучше не бьиа, а во-вторых, неужели вторая сторона, точ-нее - 
стороны допустили бы воцарение коммунизма,   если бы это не было выгодно кому-то 
еще?   Неужели Антанта была   не   способна раздавить Красную Армию,   а   старейшая 
знаменитая английская разведка не   одолела   бы   ВЧК?   Конечно же,   справиться с 
сошедшей с ума совдепией не представляло никакого труда для Запада.   Вот только 
им Это было не нужно. Им оказалось мало одной мировой войны, им необходима бьиа 
вторая, и они собственноручно вырастили сначала Сталина, а затем Гитлера. 
        Сильным мира сего нужна не победа демократии и благоденствие всех людей 
на планете,   совсем наоборот -   им нужно вечное противостояние красных и белых, 
зеленых и   коричневых,   желтых и   черных -   каких угодно,   лишь   бы   было   кому 
продавать   оружие.    Потому   что   нигде   нельзя   столько   заработать,    сколько 
зарабатывают на   войне;   потому что можно спокойно кутить на ворованные деньги, 
только если те,   у   кого их украли,   заняты войной.   И,   таким образом,   бунты, 
революции,   путчи,   войны не кончатся никогда, если не схватить за руку сильных 
мира сего - этих ястребов,   этих стервятников-труполюбов, этих мастаков убивать 
чужими   руками.    Кто   они?   В   общем-то,   давно   всем   известно:   руководители 
государств,   финансовые магнаты,   хозяева   "фабрик   смерти",   то   бишь   военных 
заводов,   генералы,   командующие войсками,   главари мафиозных кланов, торгующих 
оружием,   наркотиками и   людьми.   Сильные мира   сего.   С   помощью чего   же   они 
управляют миром?   И   тут все давно известно.   Деньги и   сила,   то   есть банки и 
спецслужбы.   Мир   опутан сетью тайных полиций.   Это   глаза,   уши,   руки и   ноги 
сильных мира сего.   Как можно победить их?   Только их   же   собственным оружием. 
Огромными деньгами и   мощнейшей спецслужбой.   А   двигать на   них   хоть   конницу 
Буденного,    хоть    бронетанковую   дивизию,    хоть    эскадрилью   стратегических 
бомбардировщиков с   термоядерным боезапасом -   все   одинаково глупо.   С   тем же 
успехом можно тушить пожар керосином.   Богов войны не испугаешь никаким оружием 
уничтожения,   Князя   тьмы   адское   пламя   не   обжигает.   С   ними   можно   только 
хитростью,   чтобы их   же   деньги против них   и   работали,   чтобы их   же   верные 
охранники их и прикончили. 
        Все эти странные идеи пришли Сергею в голову однажды по ходу очередного 
разговора на кухне с дядей Семеном. 
        - Ну и что же ты предлагаешь? - спросил тогда дядя Семен с улыбкой. 
        -   Что я предлагаю?   - Сергей завелся,   раскраснелся и вещал уже как на 
митинге,   а   не как на кухне.   -   Я   предлагаю создать - конечно,   с центром не 
здесь,    а    где-нибудь   в    Европе   или   в    Америке   -   новую   сверхсекретную 
международную,   самую   массовую и   хорошо оснащенную суперспецслужбу на   деньги 
всех стран - членов ООН для борьбы со всеми спецслужбами мира. Вот. 
        - Красиво, - усмехнулся дядя Семен. - Международный КГБ. Бред собачий! 
        И   он   без   особого труда   разбил в   пух   и   прах   все   идеалистические 
построения Сергея. 
        Но   идея суперспецслужбы по-прежнему не оставляла юного правдоискателя. 
Было в ней что-то, было. 
        
        Глава десятая 
        И БУДУТ ЕЖИКИ СКАКАТЬ... 
        
        Спортсмен -   это не профессия и   даже не тип человека,   спортсмен - это 
диагноз.   Сергей Малин себе   этот   диагноз поставил.   И,   как   всякий настоящий 
спортсмен,   без спорта он   жить уже не мог,   во всяком случае,   пока молод.   По 
принципу "свято место пусто не   бывает" на смену легкой атлетике пришло карате. 
Почему именно карате?   Во-первых, на закрытом просмотре в ВТО, куда он попал по 
знакомству,   Сергею   довелось увидеть фильм   с   легендарным Брюсом   Ли.   Ну,   а 
во-вторых,    как   раз   в   те   времена   это   становилось   модным.   Именно   тогда 
"Комсомольская правда" напечатала большую разоблачительную статью о грандиозной 
идеологической диверсии,   о насаждении враждебной нам восточной философии через 
распространение карате.   А   секции   в   большинстве   своем   очень   сомнительного 
качества росли по Москве как грибы.   За мастеров карате выдавали себя самбисты, 
дзюдоисты и   просто ничего не   знающие,   кроме   уличной драки,   самозванцы.   Но 
Сергею   повезло   -   он   познакомился с   настоящим сенсеем Рамазаном Джариповым, 
который   выучился   японскому   единоборству   непосредственно у   мастеров   Страны 
восходящего солнца.   Рамазан какое-то время жил в Токио,   однако,   как его туда 
занесло,    никогда   не   говорил.    Собственно,   дога-Даться-то   было   нетрудно, 
оставалось лишь   загадкой,   почему в   тридцать шесть лет   шпиона уже   списали в 
запас,   но у Сергея хватало благоразумия не задавать прямых вопросов.   И вообще 
сенсей - это сенсей, не пристало ученику совать нос в его личную жизнь. 
        Была   и   еще   одна   причина,   по   которой Сережа   сменил   мирную легкую 
атлетику на воинственное карате.   Шел уже семьдесят восьмой год.   Оруэлл еще не 
был прочитан,   но желание бороться уже созрело.   С кем,   как, с чего начинать - 
все еще было совершенно непонятно,   но безумно хотелось стать сильным,   сильнее 
всех, а карате казалось как раз той романтической, почти сказочной возможностью 
в одиночку и голыми руками расправляться с десятками вооруженных злодеев.   Нет, 
он не забыл урок, полученный три года назад на выпускном вечере, и теперь, став 
опытнее,   взрослее,   он тем более понимал,   как мало может значить в   этом мире 
физическая сила. 
        Но знал он и   другое:   бывает в   жизни,   когда физическое превосходство 
решает все.   И   примитивная борьба за   самку -   не единственный пример из этого 
ряда. 
        Хотя и   такая банальная ситуация возникла на   его пути еще раз,   причем 
теперь   уже   инцидент был   классический:   Сергей   защитил   девушку от   уличного 
хулигана,   проводил ее   до   дома,   они разговорились,   он   зашел на чашку чая и 
остался до утра. Красиво? Красиво. Но и скучно до оскомины. И девушка оказалась 
скучной.   Больше он   с   ней никогда не встречался и   даже забыл,   как ее звали. 
Такое было для   Сергея делом обычным.   Ему   и   с   ребятами-то   со   многими было 
неинтересно,   а уж с девчонками!..   Ну что они понимают,   что они могут? Только 
глупо   хихикать,    строить глазки и   мечтать о   безумно скучной семейной жизни: 
образцовый муж, умненькие дети, холодильник, телевизор, мебель, машина, дача... 
Ужас!   Легче удавиться. Он боялся связывать себя с девушками надолго, он просто 
использовал их   по   прямому   природному назначению,   по   зову   плоти,   и   потом 
забывал.    Искал   новых.   При   этом   благодаря   хорошему   воспитанию   и   весьма 
изворотливому уму он ухитрялся почти никогда никого не обижать. 
        А еще в глубине души, даже не всегда признаваясь в этом самому себе, он 
мечтал о девушке,   которую сможет полюбить,   которая сумеет стать его спутницей 
жизни,   о   девушке такой   же,   как   он   сам,   -   профессиональной спортсменке и 
одновременно воспитанной,   образованной,   эрудированной,   со   знанием языков   и 
кучей полезных навыков -   словом,   это уже получалась какая-то Мата Хари.   Ну и 
действительно,   где   такую искать?   Всех таких уже   давно нашли соответствующие 
органы,   а   значит,   отправляться на   поиски   нужно   именно   туда.   Круг   снова 
замыкался на этом одновременно отвратительном и влекущем созвучии - ка-гэ-бэ. И 
он снова, теперь уже вполне по-взрослому мечтал о разведке. 
        Жизнь меж тем катилась своим чередом.   Спорт,   книги,   стихи, девушки - 
все это не было главным в   жизни.   А   что же?   Гидрогеология,   которую он начал 
вплотную изучать на третьем курсе?   Да нет же, конечно! Тогда, может, политика, 
будущая   борьба   за   справедливость?   Или,   наоборот,   тихое   конкретное добро, 
приносимое друзьям и родным людям: маме, Катюхе, дяде Семену? Он не знал этого. 
И главным в жизни оставался поиск главного. 
        После   третьего курса   летом   он   попал на   практику в   Таджикистан.   И 
почувствовал себя не   просто в   другой стране,   он   почувствовал себя в   другом 
мире,   в   другой   эпохе.   Во-первых,   горы.   Не   какие-нибудь там   Крымские,   а 
настоящие,   со снежными шапками - Памир.   Во-вторых, традиционная мусульманская 
культура,   очень   относительно задетая советской властью.   Таджики,   особенно в 
горных районах,   жили весьма оторванно от остального мира. Многие совершенно не 
говорили по-русски,   и   Сергей   довольно быстро в   элементарных пределах освоил 
таджикский вариант дари   для   общения с   ними.   А   общение оказалось необычайно 
интересным для обеих сторон.   Сергей и   его друзья из   столичного вуза были для 
горских таджиков как инопланетяне.   Достаточно сказать, что в ауле жил человек, 
имевший прозвище Москвич лишь потому,   что однажды побывал в столице.   Со своей 
стороны,   московские ребята узнавали массу   самых невероятных вещей из   местной 
жизни. 
        Неизгладимое впечатление оставил рассказ одного старика об Афганистане. 
К   нему   оттуда через   прозрачную ную   границу (Сергей тогда   впервые услышал о 
про-эрачных границах) приходили родственники,   и   старик знал   не   из   газет об 
апрельской   революции   и   начавшейся после   нее   резне.   Оставалось еще   восемь 
месяцев до   того   марта,   когда Hyp   Мухаммед Тараки прилетит в   Москву просить 
военной помощи у товарища Брежнева, и почти полтора года до того декабря, когда 
доблестная команда полковника Бояринова будет   брать дворец Амина,   а   потому в 
огромной   стране,    именуемой   Советским   Союзом,   никто   еще   Афганистаном   не 
интересовался.   Здесь же   для   некоторых проблемы Кабула и   Герата были   вполне 
своими, и мудрый аксакал сказал Сергею: 
        - Будет большая война. 
        Сказал по-русски -   очевидно,   хотел   подчеркнуть особую важность этого 
разговора. 
        - Где? Здесь? - удивился Сергей. 
        - Здесь - вряд ли, но и нам всем достанется. 
        - Кому? Таджикам? 
        - И-и-и-и,   дорогой!   Почему только таджикам?   Всем, дорогой. И русским 
здорово достанется. 
        Не   раз вспоминал после Малин пророческие слова старика.   Вот ведь дед! 
Разведчиком не был,   а такую агентурную сеть имел.   И никакой мистики, никакого 
чуда предвидения - просто хорошие источники информации. 
        А   потом из-за весьма характерной для Средней Азии антисанитарии Сергей 
подхватил болезнь Боткина. Перед самым отлетом в Москву. По-настоящему скрутило 
его   уже   дома.   Гепатит -   штука   страшная,   ни   на   какую детскую скарлатину, 
ветрянку и   корь не   похожа.   Пожалуй,   именно тогда Сергей впервые задумался о 
смерти.   Около месяца он находился в тяжелом состоянии,   а потом еще месяца два 
еле   таскал ноги.   Вдобавок ко   всему   врачи   посадили его   на   жесткую диету в 
течение   целого   года.    Собственно,    после   этого   срока   диета   лишь   слегка 
смягчилась,   а вообще эскулапы обрекали его на пожизненный отказ от спиртного и 
массы вкусных вещей.   Разумеется, ни о каком спорте уже не могло быть и речи. В 
институте пришлось взять "академку".   На   лекарства,   платных врачей и   дорогие 
продукты из разрешенного списка уходила уйма денег.   Сбережения таяли,   маминой 
зарплаты не хватало,   Катюха стала подрабатывать на почте - в свои четырнадцать 
лет разносила письма.   Потом чуть не продали машину.   Папины "Жигули", отданные 
дяде Семену сразу после смерти Николая Федоровича, вернулись Сергею весной того 
года:   двенадцатого апреля дядя Семен,   как и обещал,   пригнал машину - точно в 
день его двадцатилетия.   И Сергей еще только-только начал получать удовольствие 
от   вождения.   Он   так   не   хотел   лишаться автомобиля,   что   быстро нашел себе 
заработок -   технические переводы.   Причем один   из   знакомых отца,   работавший 
непосредственно в ВИНИТИ,   подбрасывал ему не только переводы с английского, но 
и   хорошо   оплачиваемые переводы   с   арабского в   основном   по   нефтедобывающей 
тематике и по холодильным агрегатам.   Малин не был уверен, что работы египтян и 
йеменцев представляли серьезный интерес для отечественной науки,   но   уж это-то 
было точно не его дело.   Главное -   они начали как-то выкарабкиваться и   машину 
спасли. 
        А потом случилось чудо.   Сенсей Рамазан привел аку-пунктурщика, то бишь 
иглоукалывателя.   Двухмесячный курс   нетрадиционного лечения   сделал   то,   чего 
обыкновенные врачи не   могли добиться уже полтора года,   да   и   не   добились бы 
вообще   никогда.   Рамазан,   правда,   уверял,   что,   помимо акупунктуры,   Сергею 
помогло карате,   которое он по-настоящему надолго не бросал,   а по ходу сеансов 
иглоукалывания   начал    тренироваться    весьма    активно.    В    общем,    новый, 
восьмидесятый   год   он   встретил   уже   здоровым   человеком.   Врач-акупунктурщик 
разрешил и выпить, и закусить по-человечески. 
        Вот только праздник получился невеселый:   началась война в Афганистане. 
Мать не   понимала,   почему Сергей принимает так близко к   сердцу эту войну,   но 
переживала вместе с   сыном.   Мать   вообще стала   плохо   понимать своего Сережу. 
Наступил олимпийский год, год Московской Олимпиады, а он совсем утратил интерес 
к спорту (если не считать карате), даже по телевизору ничего не смотрел. 
        Вообще это был короткий,   но необычайно чумной пе-риод в   жизни Малина. 
Тяжелая болезнь, мысли о смерти, нетрадиционное лечение и глубокое знакомство с 
восточными   единоборствами   развернули   его   мировоззрение   целиком   в   сторону 
Востока.   Ему   вдруг почудилось,   что Истина скрывается где-то   там -   в   горах 
Тибета, в мифической стране Шамбале. Он прочел все, что смог достать на русском 
и английском,   о буддизме,   йоге,   медитации,   нирване и наконец неожиданно для 
самого   себя   пришел к   тантризму.   В   Москве существовала,   разумеется,   тайно 
тантрическая церковь -   Тантра Сангха.   Впрочем,   довольно скоро Малин выяснил, 
что это не настоящая Тантра Сангха,   гуру,   проповедовавший идеи Раджниша,   - в 
действительности самозванец,   никогда не бывавший в Индии и ни в какие таинства 
не   посвященный,   а   молодые ребята и   девчонки,   собирающиеся у   него,   просто 
терпеть не могут советский образ жизни,   бегут от него, огульно отвергая вместе 
с   ним западную культуру,   и   занимаются они не   столько изучением древнейшей и 
мудрейшей тантри-ческой   философии,   сколько более   поздними обрядами некоторых 
тантрических сект,   а именно групповым сексом. Однако это тоже было оригинально 
и ново, а потому интересно. 
        Чуть   позже   тяжело   заболела   мать,    и   увлечение   восточными   делами 
закончилось.   На карате это, разумеется, не распространялось. С карате было уже 
слишком серьезно - Сергей вот-вот должен был получить черный пояс и право учить 
других, то есть гордое звание сенсея. 
        Матери становилось все хуже. Врачи уверяли, что это не рак. Собственно, 
они просто не   понимали,   что же   это такое,   но   она продолжала слабеть.   И   в 
восемьдесят первом ее все-таки положили в онкологию. 
        Первого августа восьмидесятого Малину позвонил Гаврилыч. 
        - Ну что,   дурик,   видел Герда Вессига?   А ведь мог прыгнуть выше него. 
Точно тебе говорю, мог. Получил бы сегодня олимпийское золото. 
        - Да ладно, Гаврилыч, ну его в баню, это золото! Не до него мне сейчас. 
Мать болеет. Я и телевизор-то не смотрю. 
        Тут Малин зачем-то   соврал.   Не   мог он не смотреть прыжки в   высоту на 
Московской Олимпиаде.   Но по большому счету ему действительно было не до легкой 
атлетики и вообще не до Олимпийских игр. Не только из-за матери. 
        Неожиданная смерть Высоцкого,   страшная толпа у театра на Таганке и эти 
жуткие   кощунственно   праздничные   милиционеры   в   белых   рубашках,   пытавшиеся 
разгонять тех кто пришел проститься с народным любимцем - поэтом и актером. 
        Полная потеря интереса к   геологии.   Увлечение политикой и литературой. 
Решение поступать в иняз. 
        И он поступил туда.   Без всякого блата.   Первым языком выбрал почему-то 
итальянский. Вторым был английский. 
        Вопрос,   на какие деньги жить,   теперь уже не стоял.   С осени он набрал 
группу по   карате из   детей   академиков и   партфункционеров,   пользуясь старыми 
связями отца, и очень неплохо стал зарабатывать. К тому же, пока болел, перевел 
с   английского практически для   себя книжку одного малоизвестного негритянского 
автора из Южной Африки, случайно попавшую ему в руки, но вдруг понравившуюся. С 
помощью все тех же отцовских знакомых пристроил перевод в   "Иностранку" и   ждал 
теперь крупного гонорара.   Что   еще   более   ценно -   он   ждал   новых заказов на 
переводы.   Катюха же   как раз закончила школу и   с   блеском поступила на журфак 
МГУ. Еще в восьмом классе она начала печататься в "Пионерской правде", а теперь 
ей   светили постоянные публикации в   "Московском комсомольце".   В   общем,   дети 
окончательно выросли   и   готовы   были   помогать матери.   Вот   только   никак   не 
получалось помочь ей.   Страшная, неумолимая болезнь иссушала ее уже не по дням, 
а по часам.   Не помогали ни лекарства, ни связи на уровне Четвертого управления 
Минздрава, ни знахари-целители. Ничто не помогало. 
        Они   похоронили мать   в   восемьдесят втором,   в   самом конце мая.   Лето 
прошло в   каком-то   душном московском кошмаре.   Ни   Сергей,   ни   Катя не смогли 
поехать отдыхать.   Не смогли позволить себе.   Сергей отчаянно тренировался и   с 
лихорадочной скоростью переводил какую-то муру для "Иностранки". Катюха рвалась 
корреспондентом в Афганистан.   К счастью,   ее не пустили.   Очевидно,   просто по 
возрасту. 
        Потом наступила осень.   И   на них внезапно свалился одногруппник Сергея 
по геологоразведочному -   сомали-вЦ итальянского происхождения Джованни.   Он не 
хотел Дорого платить за гостиницу и надеялся остановиться у Сергея, помня о его 
большой   квартире   в   самом   центре   Москвы.    Надежды   сомалийца   оправдались. 
Собственно,   в институте они не были такими уж друзьями, но теперь нашлась уйма 
общих интересов,   к   тому же Джованни пришел в   полнейший восторг от малинского 
итальянского,   а   Катя худо-бедно разговаривала с ним по-английски,   так что он 
мог совсем не напрягаться,   вспоминая нелюбимый русский.   В   общем,   к   моменту 
отъезда в   свою Африку Джованни пообещал им обоим сделать приглашения и принять 
у   себя,   да   не   в   Сомали,   а   под   Неаполем,   на   вилле своего дяди,   где он 
традиционно проводил каждый декабрь, включая рождественскую неделю. 
        Сергей не   очень верил в   эту авантюру (кто их   выпустит за границу для 
частного визита   в   капстрану!),   но   приглашение пришло   невероятно быстро,   и 
Сергей первым пошел узнавать свои права и   обязанности.   Начал,   разумеется,   с 
комитета ВЛКСМ. Секретарь Рафик Хаматнуров удивленно поднял брови, присвистнул, 
помолчал с   полминуты,   покачиваясь на   носках,   и   наконец попросил прийти   на 
следующий день сразу в   партком.   Был ли   Рафик внештатным сотрудником Лубянки, 
Малин так и не узнал.   Скорее всего - да, но разве стоило выяснять такую ерунду 
спустя годы?   Тогда же очевидно было одно:   с этим ведомством он знаком, причем 
неплохо.   В парткоме, помимо секретаря и его первого зама, Сергея поджидали еще 
двое   в   похожих   костюмах   и   с   похожими   лицами.   Не   слишком   скрывая   свою 
профессиональную принадлежность,   они сразу представились как лейтенант Зубарев 
и   майор   Потапов.   Вначале Зубарев долго   и   нудно   зачитывал статьи   каких-то 
законов,   из   которых   абсолютно невозможно было   понять,   можно-таки   простому 
советскому человеку ехать за границу навестить друга или нельзя?   Затем Потапов 
коротко и   просто   объяснил,   что   вопрос   о   гостевом выезде   будет,   конечно, 
рассмотрен, однако на бюро райкома его все равно зарубят без лишних объяснений, 
более того,   общение с подозрительным иностранцем, разумеется, не пойдет Малину 
на плюс и так или иначе скажется на его дальнейшей учебе и карьере. Потом опять 
заговорил лейтенант.   Он сообщил, что в принципе можно оформить эту поездку как 
внеочередную языковую практику для   студента Малина,   причем довольно быстро и, 
ну, скажем, к началу декабря подготовить все документы. И добавил: 
        -   Правда,   очень   желательно,   чтобы   такая поездка принесла пользу не 
только вам. 
        Сергей опять   ничего не   понял,   и   опять майор Потапов с   пролетарской 
прямотой разъяснил: 
        - Мы просим вас об услуге за услугу.   Бах! Словно взрыв в мозгу. Его же 
вербуют! И Сергей залепетал пересохшими враз губами: 
        - Какая услуга? Что я должен буду делать? Когда? 
        -   Не   торопитесь,   товарищ Малин,   вот   вам адрес,   приходите завтра к 
четырем.   А товарищ Кизилов,   - майор кивнул на партсекретаря,   - полностью нас 
поддерживает и хочет вам помочь. Правда, товарищ Кизилов? 
        Уже в дверях майор окликнул Малина. Непривычно, по имени-отчеству: 
        - Да,   Сергей Николаевич,   а вы читали такую книжку...   Господи, всегда 
забываю этого автора!   Как же   его...   А!   Джордж Оруэлл "Восемьдесят четвертый 
год". 
        - Нет, - едва слышно выговорил Малин. - Не читал. 
        -А любопытная, между прочим, книжица... Ну ладно, идите. 
        "Вот и все,   - думал Сергей,   закуривая взятую у кого-то сигарету, хотя 
вообще-то не курил.   - Вот и все.   Мечты сбываются,   но совсем не так,   как нам 
хотелось бы.   Совсем не   так.   О   Боже,   как противно,   когда тебе не оставляют 
выбора!   Либо ты для нас сделай работку,   либо мы тебя пустим в "разработку". И 
как он это изящно про Оруэдла ввернул! Неужели все знают? Или это обычный блеф? 
А какая,   впрочем,   разница? За что посадить - всегда найдут. Успокойся. Бегать 
от   них   глупо,   просто   бессмысленно.   Вперед,   Малин,   начинай свою   гэбэшную 
карьеру!   Ты же сам этого хотел.   Майор тебе не понравился?   Так он и не должен 
нравиться.   Ты   что,   на   нем жениться собрался?   Ты идешь на войну.   Выше нос, 
Малин. Вперед: на Лубянку и дальше - в солнечную Италию!" 
        Но   идти ему пришлось не на Лубянку.   В   тот момент он даже на адрес не 
посмотрел,   а   это оказалась простая артира на   Ордынке.   Была ли   это квартира 
Потапова, и Зубарева, или просто конспиративная квартира, он так и не узнал, но 
встретили они его снова вдвоем.   И за чашкой чая очень спокойно объяснили,   что 
пока его задача будет предельно скромной:   запомнить телефон и адрес в Неаполе, 
встретиться   с   тамошним   агентом-итальянцем,   передать   маленький   пластиковый 
контейнер и все.   Ну а попутно позондировать - очень осторожно!- этого Джованни 
на предмет дальнейшего использования.   По приезде написать отчетец.   Подробный. 
Обо всем.   И если Сергею в Италии понравится,   ему организуют следующую поездку 
по линии института или по линии Союза писателей - неважно.   В общем, дальше ему 
самому решать.   Остается он   студентом иняза,   никаких погон ему   никто пока не 
вешает.   Подписку о   неразглашении государственной тайны   дать   придется.   А   в 
остальном живи,   как жил.   Впрочем,   если все пройдет гладко, могут взять его в 
разведшколу. Языки там дают получше, чем в инязе, а переводами литературными он 
может продолжать заниматься,   даже должен.   Ведь разведчик -   это всегда вторая 
профессия.   Это,   строго говоря, вообще не профессия - это призвание, это стиль 
жизни. Вот такой примерно шел разговор. Были, конечно, и вопросы. 
        - А Катю можно, взять с собой? 
        - Конечно, можно, даже нужно. У вас простой гостевой визит. 
        - А если обыск на границе? 
        - Досмотр?   Это смотря где.   На нашей - звоните нам. А на итальянской - 
валяйте дурака:   я не я, и контейнер не моя. Но досмотра не будет. Не будет. Не 
накручивайте себя. 
        - А если срочная информация? 
        -   Передавать только через того же   агента.   К   советскому посольству в 
Риме близко не подходить.   Желательно вообще никаких контактов с   советскими на 
территории Италии. 
        В общем,   Сергея увлекла эта игра. Вдруг показалось, что это просто еще 
одно хобби,   которое тоже можно будет бросить в любой момент. А еще он вспомнил 
Свифта,   и   Лоуренса Аравийского,   и   Джона Ле Карре.   Поэт-разведчик - как это 
красиво!   И   только уже на улице его вдруг словно обожгло:   он подумал о   Пятом 
управлении КГБ и о спецпсихушках. В голове все смешалось. 
         Он   шел   сквозь   холодный накрапывающий дождик,   сквозь   липкую   мутную 
темноту неосвещенного переулка и в пятый,   в пятнадцатый раз тупо повторял свое 
нелепое четверостишие: 
        И   будут   ежики   скакать,   Поэты   все   уйдут в   охранку,   Алмазы станут 
выпекать, А булки отдавать в огранку... 
        Катюхе он   ничего не   сказал.   Это было первое испытание на   соблюдение 
конспирации.   И   пока   он   решил играть по   правилам.   Они   оба   успели собрать 
характеристики,   получить рекомендации, пройти райком, оформить паспорта и визы 
- успели все до декабря.   Совершенно не было ощущения,   что им кто-то помогает. 
Билеты заказали на двенадцатое число.   А   пятого Катя поскользнулась и   сломала 
ногу.   Сергей,   продолжая играть роль,   сказал,   что, значит, он тоже никуда не 
поедет. Катя плакала, но умоляла его ехать: 
        - Ты что,   дурак?! Ты полный идиот! - говорила она. - Ведь такого шанса 
больше никогда не представится. 
        Она и   не   догадывалась даже,   насколько была права.   Кто ж   мог знать, 
какой именно шанс представлялся Сергею.   Этого не знал даже майор Потапов.   Еще 
никто, никто в целом свете не знал, куда заведет Сергея Малина Катина сломанная 
нога. 
        Шесть лет спустя,   когда они уже вместе работали в   службе ИКС,   Сергей 
любил повторять: 
        - Какое счастье, что ты тогда сломала ногу! 
        - Дурак! - неизменно отвечала Катюха. - Тебе бы такое счастье. 
        "Наверняка она   вспомнила этот   шутливый   диалог   теперь,   в   девяносто 
пятом,   когда   Верба   или,   может   быть,   Тополь   сообщили ей   о   смерти брата. 
Наверняка", - подумал я, отложив огромную папку малинского досье. 
        Собственно,   никакое это   было   не   досье -   скорее литературный архив, 
собрание   разрозненных   мемуаров,   написанных   самим   Ясенем,   Катей,   Тополем, 
Вербой,   Кедром   и   какими-то   пока   неизвестными мне   Александром   Кургановым, 
Алексеем Ивлевым,   а   также еще целой компанией древовидных личностей.   Все эти 
материалы с   грифом "top   secret" предоставили мне   в   штаб-квартире Британской 
службы внутренней безопасности МИ-5,   и   я   читал их,   не   вынося из служебного 
помещения,   каждый день   по   нескольку часов,   чтобы как   можно лучше вжиться в 
образ моего героя. 
        А вот как заканчивался тот фрагмент биографии Малина: 
         Пожить вместе с   больной Катей   приехала Лидия Михайловна -   жена   дяди 
Семена.   У них не было своих детей, и тетя Лида любила Катюху как родную дочку. 
А дядя Семен отвез Сергея в Шереметьево на своей машине. 
        Дальше, приписанные рукой Вербы (под небрежными синими строчками стояла 
ее   полная подпись -   очевидно,   так у   них было принято),   следовали две не до 
конца понятные мне фразы: 
        Они ехали по Ленинградке, а где-то совсем рядом, может быть, за ними, а 
может быть,   впереди мчалась навстречу смерти в   такой же,   как у   дяди Семена, 
"пятерке" Машка Чистякова.   Я   никогда не   могла понять,   что   это   должно было 
значить, но по времени два события совпадали с потрясающей и роковой точностью. 
        
        Глава одиннадцатая 
        БОЛЕЗНЬ ОКАЗАЛАСЬ ЗАРАЗНОЙ 
        
        Кофе я   попросил принести в   кабинет,   потому что   ровно в   десять ждал 
звонка из Москвы (ночью в   отель пришел факс,   предупредивший меня об этом).   Я 
знал,    что   звонить   будет   Верба,   и   ощущал   теперь   крайнее   возбуждение   и 
нетерпение.   Сколько я ее не видел? Сутки с небольшим и тринадцать лет до того. 
Сколько мы были знакомы? Целую вечность. Мне было плохо без нее, плохо! Никогда 
и   ни о   ком я   не тосковал так сильно.   Боже!   А я ведь любил ее в юности.   Ну 
ладно, любил, не любил - чувство было сильное и совершенно особенное. Чистякова 
и Лозова - как две половинки одного целого.   Но Машу-то я любил всерьез,   более 
чем,   а   вот Татьяну...   В   Татьяне я   тоже любил Машу.   Да,   именно так - роль 
дублера. Конечно, уже тогда я не мог не чувствовать в ней личности, не замечать 
ее   собственного,   удивительного,   не   похожего на   Машино обаяния.   Теперь она 
полюбила меня.   И тоже как дублера. Теперь она любила во мне Сергея Малина. Но! 
Она   же   знала меня еще   при   жизни Ясеня.   Они же   все наверняка вели за   мной 
наблюдение.   Она   знала меня,   она   читала мой роман.   Я   тоже для нее личность 
(личность!)   -   не   просто двойник...   Вот   сумасшедший дом-то!   Вот   где Фрейд 
пополам   с   Кафкой   и   Борхесом.    Жуткий   психологический   сюр   с   мистикой   и 
убийствами.   Страшно?   Еще как! Но сильнее - сладкая тоска, томительная радость 
ожидания. Верба, Танюшка, когда же я услышу твой голос?! 
        В   дверь постучали,   и   симпатичная девица внесла мой   кофе.   Здесь,   в 
штаб-квартире МИ-5,   где   мне выделили кабинет для работы,   все сотрудницы были 
удивительно молодые и   симпатичные (или мне   так   казалось под настроение?).   Я 
молча   кивнул   -    не    было   желания   напрягаться   для    возможного   разговора 
по-английски. 
        Накануне я   почти весь   день просидел над   малинским "досье".   А   кроме 
этого,   была   коротенькая прогулка   по   набережной   Темзы   на   восходе   солнца, 
завтрак,   ленч,   обед,   чай перед сном,   небольшая тренировка,   правильнее даже 
сказать разминка в   спортивном зале   вечером и   полтора часа занятий языком,   в 
ходе которых я   лишь с   грустью Убедился,   что перезабыл даже то,   что знал,   и 
общаться   с   людьми   пока   не   способен.    В   общем,   голова   гудела   от   новых 
впечатлений, а сердце ньио от давно позабытого чувства почти пушкинской светлой 
грусти. 
        Ровно в   десять по   Гринвичу ожил факс на моем столе.   В   нелепом своем 
нетерпении я   даже   нажал кнопку "старт",   забыв,   что   аппарат с   ночи стоит в 
автоматическом Режиме.   Он недовольно пискнул,   но потом мирно зажужжал,   и   из 
щели медленными толчками полезла полоска тонкой бумаги. Я не мог ждать, я начал 
читать сразу. Вместо обычной шапки с номером отправителя шла строчка: "Обратный 
адрес   по   каналам   связи   не   передается".   Ниже   без   всякого   обращения   шел 
собственно текст: 
        "Я не смогу позвонить тебе в   десять - неоткуда будет.   Поэтому сейчас, 
рано утром, пишу это письмо прямо в компьютер, чтобы он потом отправил его тебе 
в условленное время.   Учи язык.   Больше по-русски не получишь от меня ни слова. 
Не увлекайся джином "Бифитер",   виски "Чивас Ригал" и   водкой "Тэнкирэй".   Кофе 
тоже   не   увлекайся.    Лучше   -   чай.   Осваивай   карате.   Приедешь   -   займемся 
спаррингом.   Скучаю без тебя.   Целую в носик. (Или куда ты хочешь, чтобы я тебя 
целовала?)" 
        Заканчивалось послание словами:   "Спустись на первый этаж,   там в пятом 
кабинете тебя ждет письмо. Чао". 
        В   общем,   Татьянин факс сам по себе информации не содержал практически 
никакой,   но она точно почувствовала:   именно такой легкий треп ни о   чем и был 
необходим мне в   тот момент.   От   информации и   так уже голова пухла.   Впрочем, 
позднее я понял:   просто Верба отправила факс по открытому каналу и элементарно 
боялась   перехвата.   Отсутствие конкретных имен,   названий   и   фактов   было   не 
стремлением пожалеть меня,   а естественной профессиональной осторожностью. Но я 
все равно не   обиделся:   сквозь дурашливые строчки на   свернувшемся в   рулончик 
листке просвечивала искренняя Танюшкина нежность.   Это было на уровне ощущения, 
а не логики или знаний, и тут я ошибиться не мог. 
        В   пятом   кабинете   (а   это   оказалась   экспедиция)   мне   действительно 
передали письмо,   доставленное спецпочтой. Там были всевозможные инструкции для 
меня (на   русском языке),   программа моей учебы и   работы на   ближайшую неделю, 
подписанная Тополем (тоже на русском),   два загадочных листочка арабской вязи с 
приколотой к   ним просьбой передать господину Сидни Чемберу,   моему лондонскому 
куратору,   и   целая   папка   документов   на   английском,   предваряемых   ядовитой 
запиской Кедра: 
        "Дорогой друг мой   Ясень,   все эти доклады,   справки и   протоколы будут 
крайне интересны для тебя.   Более того,   ознакомиться с   ними в срочном порядке 
просто необходимо,   но,   веришь ли, какая-то скотина уволокла у меня подшивку с 
русскоязычными   оригиналами   документов.    Как    только   найду    -    вышлю.    С 
коммунистическим приветом отправитель сего -   Ванька (то   есть тьфу -   Женька!) 
Жуков. Адрес отправителя - на деревню дедушке". 
        Инструкции я быстро пробежал глазами, уточнил по программе Горбовского, 
что   в   первой   половине   дня   у   меня   график   достаточно вольный,   "кедровые" 
документы, не читая, зашвырнул в ящик стола и, предупредив по телефону Чембера, 
решил   пойти прогуляться.   Я   вдруг почувствовал необходимость развеяться перед 
новым и,   очевидно, напряженным этапом обучения. Чембер дал добро до тринадцати 
ноль-ноль. 
        Я   шел по Лондону и   думал:   "Господи,   почему я   не оказался здесь лет 
пятнадцать-двадцать назад?   Вот был бы   восторг!   Настоящий Биг Бен,   настоящее 
Вестминстерское аббатство,   Трафальгарская площадь,   колонна Нельсона -   не   на 
картинке,   не в   кино!   Да у   меня тогда от суздальских храмов дух захватывало, 
любил я в юности путешествия,   архитектуру,   экскурсии,   музеи, все новое любил 
страшно...   А теперь? Ну Лондон. Ну не последнее по значимости место на планете 
Земля.   Ну многие здесь учились. Теперь вот я учусь. Или не просто учусь? Может 
быть,   это город перелома в моей судьбе?   Город, где я стану другим? Или я стал 
другим раньше?.." 
        Плавное течение этих   грустных мыслей было внезапно нарушено появлением 
двух человек в   такой непосредственной близости от   меня,   что   их   трудно было 
принять   за   случайных   прохожих.    Тем   более   что   один   сказал   по-английски 
"извините" и даже протянул в мою сторону руку,   как бы пытаясь схватить меня за 
рукав.   Все   это   я   увидел   боковым зрением.   Уже   наученный кое-чему,   я,   не 
оглядываясь,   спокойно отметил,   что правый чуть ближе ко мне, чем левый, и это 
лишний раз свидетельствовало о встрече с профессионалами.   Переулок оказался на 
удивление пустынный:   впереди -   никого и   сбоку,   во всяком случае,   в радиусе 
метров пяти - тоже. Решение созрело быстро. 
        Я не раз поражался после,   как это я,   не прошедший никаких спецназов и 
войн,   а только школу спортивного самбо да еще покушение на степуринской дороге 
и   операцию "Золтан",   как это я   дошел до такого?   В   первую очередь я   сделал 
резкий скачок вправо,   чтобы уйти от вытянутой руки нападавшего (может, он и не 
был нападавшим,   но я   должен был считать его таковым),   потом с разворота,   не 
примериваясь,   почти   вслепую,   ударил   его   носком   ботинка в   колено   (причем 
удачно!)   и   наконец,   уже от души размахнувшись,   опрокинул простым боксерским 
апперко-том в челюсть.   Все, да не все сделал я правильно. Второго я упустил из 
вида.   На какую-то секунду.   Парировав его первый удар,   от следующего я   успел 
лишь слегка увернуться.   В   общем,   шею   он   мне не   сломал,   но   тяжелый кулак 
основательно зацепил мою голову и   лишил меня четкой ориентации в пространстве, 
даже   желтоватый туман   поплыл   перед   глазами.   В   таких   случаях   рекомендуют 
поглубже вздохнуть и быстро найти опору,   лучше всего стенку. Таковая оказалась 
рядом,   но я   бы все равно не успел к ней до следующего удара громилы,   если не 
внезапно подоспевшее подкрепление.   Возле нас   затормозил черный вэн,   то   бишь 
микроавтобус по-нашему,   боковая дверца отъехала в   сторону со скоростью шторки 
фотоаппарата, кто-то, налетевший сзади, толкнул моего обидчика внутрь машины, и 
дверца с той же фантастической скоростью закрылась.   Как в кино:   был человек - 
нет человека.   В следующую секунду я уже поймал спиной спасительную стенку дома 
и тупо наблюдал сквозь редеющий желтый туман, как двое, теперь уже не торопясь, 
подняли поверженного мною   противника,   распахнули на   этот раз   задние двери и 
загрузили неподвижное тело   в   чрево страшного глотающего людей вэна с   темными 
стеклами.   Потом двое пошли ко мне.   С чего я,   собственно,   решил, что это мои 
спасители? Охота продолжалась. Я принял боевую стойку 
        и прохрипел, не слишком уверенный в уместности употребляемых слов: 
        - Fellows!   Don't come to me! Don't touch me!( Эй, парни! Не подходите, 
не   трогайте меня!   (Англ.))   Они остановились.   Один попытался что-то   сказать 
по-русски,   чем,   признаться, еще больше напугал меня, и тогда другой, крикнув: 
"Catch!"   (я   понял:   "лови!"),   с   расстояния   метров   двух   бросил   мне   свое 
удостоверение.   Я поймал и, опасливо поглядывая то в корочку, то на них, прочел 
наконец, что это ребята из МИ-5, а значит, свои, и позволил себе расслабиться. 
        - Боб, - представился один. - Нас послал Чембер. 
        - Джон, - назвался другой. - Пойдемте в машину. 
        - В эту? - с тревогой поинтересовался я. 
        - Нет, в другую, в этой уже места нет. 
        - Вот так,   голубчик,   - задумчиво проговорил мой лондонский куратор от 
службы ИКС. - А вы говорите, съездить в Сохо... 
        Он   барабанил по   столу пальцами правой руки,   а   в   левой вертел яркую 
упаковку с ампулами, вдоль и поперек исписанную по-арабски. 
        Потом раздался длинный сигнал, Чембер посмотрел на пульт и сообщил мне: 
        - Москва на проводе. Очевидно, вас. 
        -   Ясень,   никуда   не   выходи!   -   заорал в   трубку Тополь без   всякого 
"здрасте". - Ты меня понял? 
        - Я тебя понял, Тополь. А что все-таки случилось? 
        - Приеду - расскажу. 
         - Сюда приедешь? - удивился я. 
        - Да, скорее всего завтра. Собственно, главное я тебе сказал. Не выходи 
никуда.   У   тебя   хватит работы внутри.   Сегодня тебе   просто сказочно повезло. 
Обрати внимание: уже в третий раз за каких-нибудь пять дней. Это слишком много, 
Ясень. Нельзя так испытывать судьбу. Ты понял меня? 
        - Я же сказал, что понял. Зачем второй раз спрашивать? 
        Мне вдруг стало обидно, что он срывает на мне свое раздражение. Случай, 
конечно, серьезный, но разве я в чем-то виноват? 
        - Конец связи. Тополь? - спросил я, пародируя радиопереговоры. 
        - Пока, - буркнул он. - До завтра. 
        -   Вот так,   -   повторил Чембер.   -   А   вы говорите -   Сохо!   съездить! 
Как-нибудь в другой раз погуляем. Впрочем, если хотите, можно девочек из любого 
заведения ей да вызвать. 
        - Не хочу. Я же мечтал посмотреть на знаменитое шоу, а потрахаться могу 
и с местными секретаршами. 
        -   Вы так полагаете?   - улыбнулся Чембер.   - Без санкции их руководства 
вряд ли это получится. 
        - Да ну?!   - не поверил я,   ощущая чисто спортивный прилив сексуального 
задора. 
        Потом вспомнил Вербу,   и мне сделалось стыдно.   Стоп!   Кого я вспомнил? 
Вербу?   Да нет же,   Белку!   Точнее, Вербу в роли Белки. Или Белку в роли Вербы? 
Чума. Полная чума. 
        -   Господин Малин,   -   вернул меня к   реальности голос Чембера,   -   вам 
интересно, кто на вас напал сегодня? 
        - Да-да, разумеется, - рассеянно отозвался я. 
        - Палестинская разведка "Фарах". 
         - Ни хрена себе! - вырвалось у меня по-русски. 
        -   Убивать не   хотели,   -   пояснил Чембер.   -   Задан было похитить вас, 
вколоть вот эту дрянь и доставить пр светлые очи. 
        - К Арафату, что ли? 
        -   Да,   -   сказал Чембер таким небрежным тоном,   что   понял:   для   него 
общение с палестинским лидером является чем-то совершенно обычным. 
        Но   мне-то   абсолютно не хотелось влезать еще и   в   эти ближневосточные 
разборки.   Или теперь уже мой ранг настолько высок, что я просто обязан влезать 
во все на свете? Похоже, что так. И привыкнуть к этому ох как нелегко! 
        -   Не хочу к   Арафату,   - сказал я Чемберу.   - Лучше буду действительно 
сидеть здесь у вас взаперти. 
        - Кстати,   необходимость в этом отпадет дня через три, когда Горбовский 
привезет   свои   рекомендации,   а   мы   подготовим   охрану   и   вместе   отработаем 
маршруты. А пока продолжайте обучение, господин Малин. 
        Конечно,   он знал,   что никакой я   не Малин.   Для человека,   так хорошо 
знавшего Сергея,   как Чембер,   решительно не   годилась одна из распространяемых 
нами    легенд,    согласно   которой   после   неудавшегося   покушения   у    Малина, 
получившего серьезную травму,   стало не   все   в   порядке с   головой:   частичная 
амнезия,   ложная память и   тому подобное.   Чемберу на   первое время подготовили 
другую легенду - просто не сказали, что Сергей убит. Таким образом, шла обычная 
подготовка   двойника   для   оперативной   работы   -   дело,   по   понятиям   старого 
контрразведчика,    привычное   и   даже   рутинное.   Занялся   он   им   без   особого 
энтузиазма, но с присущей ему аккуратностью и основательностью. Потому и охрану 
мне выделял на прогулки,   правда, не по высшему разряду - все-таки двойник. Так 
что   теперь чувствовалось,   что   старина Сид   озадачен.   Будучи у   себя в   МИ-5 
специалистом по Арабскому Востоку,   он никак не ожидал,   что его дополнительная 
работа   на   службе   Базотги   так   внезапно   и   плотно   пересечется с   арабскими 
интересами. 
        Шел дождь.   Я   осторожно подошел к   окну и   посмотрел вниз,   на   мокрый 
асфальт улицы...   Я   все   перепутал.   Эта была не   улица,   а   внутренний дворик 
управления МИ-5. И осторожничать тут незачем. Скучно и грустно. Комфортабельная 
тюрьма.   Я повертел в руках Татьянин факс,   перечитал.   Не помогло. Самое время 
хлопнуть стаканчик "Чивас Ригал" и   запить содовой,   но   я   сдержался и   вместо 
этого извлек на свет Божий документы, присланные Кедром. 
        Мне   оказалось достаточно пробежать заголовок на   самом   первом   листе, 
чтобы   тут   же   начать жадно читать все.   Страницу за   страницей.   И   было   уже 
неважно, что понимаю я чуть больше половины написанного, а еще о какой-то части 
смысла просто догадываюсь,   ведь   назывался этот манускрипт так   (ну,   то   есть 
примерно так): "Обоснование необходимости подготовки для агента 001 постоянного 
двойника   Разгонова Михаила   Григорьевича".   А   далее   там   лежали:   "Биография 
Разгонова   М.Г.",    "Протоколы   наблюдения   за    Разгоновым   М.Г.    по   отчетам 
оперативных работников",   "Заключение экспертной   комиссии   0   профессиональной 
пригодности и   психологическом соответствии Разгонова М.Г.",   "План   экстренной 
вербовки   Разгонова   на   случай   непредвиденных   обстоятельств" и   еще   десятка 
полтора бумажек подобного рода.   Наконец я обнаружил в тексте одной из них, что 
мне как будущему агенту была присвоена кличка Лайза (очевидно, по имени главной 
героини   моего   романа),   и   окончательно понял,   что   не   случайно эти   тексты 
перевели   на   английский,    не   просто   перевели   -   подредактировали,   ведь   в 
большинстве оригинальных документов по законам конспирации фамилии моей быть не 
могло,   да   и   вообще   какого лешего все   эти   сугубо внутренние и   чрезвычайно 
секретные документы переводить на чужой язык,   в помощь вражеским шпионам,   что 
ли?   Да   ну,   конечно же,   мои друзья устроили мне просто интенсивное обучение, 
близкое к   методу   погружения.   Эффект был   достигнут.   Уже   к   вечеру я   почти 
перестал заглядывать в словарь и читал присланнь   мне документы почти свободно. 
Все-таки   у   меня   была   неплохая   база   (спецшкола,    институт,   незаконченные 
разговорные курсы) плюс неплохие, очевидно, способности, плюс неистовое желание 
узнать все самое главное как можно скорее. 
        Один документ мне   представляется важным привести здесь целиком в   моем 
собственном переводе обратно   на   русский (во   идиотизм-то!).   Смею   надеяться, 
перевод удался на славу, все-таки особенности речи трех из пяти участников того 
совещания были мне уже знакомы.   Правда,   в то,   что говорил Тополь,   я добавил 
немного отсебятины,   но   не   по   сути,   конечно,   а   в   мелочах,   просто   чтобы 
интереснее было. И красивше. Итак: 
        ПРОТОКОЛ СОВЕЩАНИЯ ВЫСШЕГО РУКОВОДСТВА СЛУЖБЫ РИСК 
        18 августа 1995 года 
        Присутствовали: ВЕРБА, ТОПОЛЬ, КЕДР, ПАЛЬМА, ПЛАТАН. 
        Кедр.   Тополь,   расскажи еще раз сначала,   как это было, здесь не все в 
курсе дела, а я постараюсь задавать грамотные вопросы. 
        Тополь.   Присутствие Вербы обязательно?   Верба. Я в порядке, ребята. Вы 
что,   забыли,   с   кем   имеете дело?   И   потом Пальма вкатила мне   дозу какой-то 
гадости. 
        Кедр. Транквилизатор Далтона? 
        Пальма. Да, тот самый, что нам прислали из Колорадо в мае. 
        Платан.   Ну,   начали.   Шестнадцатого августа,   около семи   вечера Ясеню 
позвонили... 
        Тополь. Давай начнем чуть раньше. Четырнадцатого Рябина позвонила Вербе 
по поводу покушения на Гинатуллина. 
        Кедр. А-а, знаменитое дело Седого. 
        Тополь.   Зря смеешься.   Именно поэтому Вербы не было дома шестнадцатого 
во время звонка. 
        Верба.   Не   совсем так.   Вечером я   все равно сидела бы на Варшавке,   а 
утром - какая разница... Он же меня никогда не спрашивал, куда ему ехать. 
        Тополь. Ладно. Что в Питере? 
        Верба. Абсолютно ничего. Случайная авария. 
        Кедр. Неужели? Тогда продолжай, Леня. 
        Тополь. Итак шестнадцатого августа в 19.04 раздался телефонный звонок в 
квартире Ясеня.   Неизвестный голосом Осокоря назначил встречу.   Вот дословно их 
разговор, записанный на пленку: 
        - Привет, Ясень. Это я. Двадцать один шестнадцать. 
        - Привет, Осокорь. Сорок три девяносто шесть. Ты откуда? 
        - От верблюда. Нам необходимо встретиться. 
        - Сегодня? 
        - Нет, завтра. 
        - По какому вопросу? 
        - Я же говорю: необходимо встретиться. 
        - Понял тебя. 
        - И, пожалуйста, без торта "Победа". 
        - Я же говорю: понял тебя. Я могу перезвонить? 
        - Да, конечно. У меня новый сотовый номер. Запиши: 713-16-31. 
        - Хорошо, пока. - Пока, Ясень. 
        Человек,   назвавшийся Осокорем,   не повторял номер -   он знал,   что все 
записывается на пленку. 
        Пальма. Или знал особенности памяти Ясеня. 
        Тополь.   Человек   этот   вообще   знал   слишком много.   Голос   -   ерунда. 
Имитация голоса -   задача для   эстрадного артиста средней руки.   Другой вопрос, 
откуда у эстрадного артиста наш текущий пароль? 
        Кедр. Тополь, мы же договорились: вопросы здесь задаю я. 
        Тополь. Задавай. 
        Кедр. А не мог это быть все-таки Осокорь? Почему он не приехал сегодня? 
        Тополь. Потому что не может приехать. У Осокоря стопроцентное алиби. Он 
физически был не способен связаться с Ясенем в тот момент. Информацию я получил 
от Игоря Корягина,   который полностью отвечает за уральский регион, и только он 
сейчас поддерживает постоянную связь с Осокорем. 
        Платан.   Наверно,   ты забыл.   Кедр, какого рода задание поручил Осокорю 
Ясень.   Он   же внедрен на зону,   ИТК-17 Екатеринбурга,   с   исключительно важной 
целью.   Операцию курирует лично   Дедушка.   Осокорь не   имеет права менять схему 
действий ни при каких даже самых форс-мажорных обстоятельствах. 
        Кедр.   Мало ли   кто   на   что   не   имеет права!   Предлагаю проверить эту 
версию, когда Осокорь вернется. Вопрос второй: Ясень перезванивал по указанному 
номеру? 
        Тополь.   Да,   но   запись разговора не сохранилась или не велась.   Более 
того,   я   проверил вчера:   названный номер не   просто не отвечает,   собственно, 
номера   такого и   нет   -   он   никогда и   нигде   не   регистрировался.   Возможно, 
настоящий телефон был просто зашифрован в этих цифрах.    
        Кедр. Весело. Вопрос третий: кто знает, что такое торт "Победа"? 
        Пауза. 
        Тополь. Значит, никто. 
        Кедр. Вывод? 
        Пальма.   Очень простой. Ясень втайне от всех нас договаривался с кем-то 
заранее об   этой   встрече.   То   есть   степень важности этой встречи выходила за 
рамки нашей компетенции. 
        Верба. Или это было что-то глубоко личное, интимное. 
        Тополь. Чушь собачья!.. Извини, Верба. 
        Кадр.   Пальма совершенно права. В жизни не поехал бы Ясень на встречу с 
человеком,   просто говорящим голосом Осокоря,   - это опасно и глупо.   Сработали 
пароль и ключевое слово. 
        Верба. Джин "Победа". 
        Тополь. Какой, к черту, джин?! Я же говорил, присутствие Вербы... 
        Платан. Она просто вспомнила Оруалла, "1984". Я правильно понял? 
        Верба.   Да, это была его любимая книга. Я уверена, только сам Ясень мог 
придумать такую трихомудию - торт "Победа".   "Без торта "Победа" - наверно, это 
означало "только без глупостей", "прийти без охраны, без оружия"... 
        Тополь. Ну, без оружия-то он не пошел... 
        Кедр. Постой! Верба, ты это знаешь или просто догадываешься? 
        В   е   р   б а.   Я это чувствую.   И я чувствую,   как они чувствовали друг 
друга: разговор, построенный на недомолвках, понимание с полуслова... 
        Тополь. Хотите знать мнение старого спеца из "восьмерки"? Этот разговор 
больше   всего   похож   на   хорошо   разученный   шифродиалог,   предназначенный для 
третьего лица или третьих лиц, то есть для тех, кто будет его прослушивать. При 
этом один из участников разговора, как правило, не знает о его тайном смысле. 
        Кедр.   Стоп,   стоп,   стоп! Вы сейчас все запутаете. Допустим, звонил не 
Осокорь, а "артист средней руки". Ясень понимал, что разговаривает с артистом? 
        Платан. Нелепый вопрос! 
        Верба. Да нет, вопрос очень лепый. Я уже поняла, что имеет в виду Кедр. 
Да и Тополь, кажется, говорил о том же. Два варианта: либо звонил действительно 
Осокорь,   тогда он ведет двойную игру и   до сих пор пудрит нам мозги.   Либо это 
Ясень   разговаривал   с   "Псевдоосокорем",    прекрасно   понимая,    кто   это,   и, 
соответственно,   уже   он   закручивал нам баки.   В   любом случае шифродиалог был 
предназначен для нас. В любом случае, ребята. 
        Пауза. 
        Кедр. Кому еще звонил Ясень после того разговора? 
        Тополь.   Только Дедушке.   После чего выключил телефон и   - внимание!   - 
даже автоответчик.   Запись разговора с Дедушкой,   естественно,   не велась. А со 
слов Дедушки, разговор шел о необходимости общего сбора не   позднее сентября, о 
последних результатах "операции 71", то есть о внедрении Осокоря в блатной мир, 
о   ненадежности генерала   Григорьева   и   о   Чечне.   Все.   О   звонке   Осокоря   и 
назначенной встрече - ни слова. Дедушка ничего об этом не знал. 
        Кедр.    Точнее,    Дедушка   говорит,    что   ничего   об    этом   не   знал. 
                            Тополь.    Ну,    знаешь,    если   мы    сейчас   начнем 
подвергать сомнению слова всех и каждого,   мы не только ни в чем не разберемся, 
но вообще сойдем с ума. 
        Верба. Некоторым это уже не грозит. 
        Пауза. 
        В е р б а.   А Кедр совершенно прав.   Когда случилось такое,   мы обязаны 
подвергать сомнению слова любого из нас.   Дедушка тоже не Иисус Христос, почему 
он должен   быть исключением? Ладно, Тополь, рассказывай дальше. 
        Тополь.   Извольте. Семнадцатого августа утром, приблизительно в 6.30, к 
Ясеню подъехали вызванные раньше   обычного Леша с Маратом,   и шеф категорически 
распорядился не сопровождать его.   Он попросил подать Лещины   "Жигули" во двор, 
вышел из дома через черный ход, сел за руль и укатил, пообещав скоро вернуться. 
Личной охране   велел ждать дальнейших распоряжений у   телефона в   его квартире. 
Леша   распоряжение выполнил,   как-никак   человек   военный,   но   подошел к   нему 
творчески.   Странное поведение шефа не понравилось ему, и он тут же связался со 
мной.   Я   был   на   Лубянке.   Минут семь или восемь понадобилось нам с   Лешей на 
обсуждение проблемы   и   прослушивание автоответчика за   последние сутки.   Кроме 
разговора с   "Псевдоосокорем" Ясень не записал ничего (!)   или все записи стер. 
Тогда я   сразу приказал организовать наблюдение.   Опытный Леша успел включить в 
багажнике своей машины достаточно мощное радиоустройство,   и   мы   запеленговали 
"Жигули" Ясеня на Калининском мосту.   Кстати, потом Ясень выключил передатчик - 
очевидно,   решил послушать музыку или новости и заметил радиопомехи. Но это уже 
не   имело   значения   -   теперь   его   вели   гаишники.   Обратите внимание,   Ясень 
готовился к такому варианту - едва отъехав от дома, он поменял номера. 
        Машин в   тот   ранний час   на   проспекте было   немного,   и   все-таки для 
уверенности мы привлекли к делу следящую камеру в окне одного из банков.   Затем 
я лично сел в патрульный "Форд" вместе с четверкой из нашей группы антитеррора, 
и,   когда Ясень свернул на Рублевку, отставание у нас составляло минут пять при 
движении со   скоростью сто   восемьдесят (авральные двести десять мы   в   расчеты 
пока не закладывали).   Ясень же ехал со скоростью просто восемьдесят,   чтобы не 
выделяться.   И   вот на   выезде из   Москвы мы   его потеряли.   Первый пост ГАИ на 
Рублевской    развязке    рапортовал   о    движений    по    мосту,    то    есть    на 
Рублево-Успенское шоссе,   однако пост в самом начале шоссе доложил,   что машина 
там не проезжала.   Я хорошо знаю эту развязку и с трудом представляю себе,   как 
можно изобразить такой трюк.   Впрочем, с нарушением всех мыслимых правил (выезд 
на   разделительную,   на   встречную,   на   откос,   а   это   Ясень умел) можно было 
изобразить все,   что   угодно,   хоть возвращение обратно в   Москву огородами.   В 
общем, мы чуть-чуть притормозили и задумались. 
        Кедр. Почему не задействовали вертолет? 
        Тополь.   Не   считали нужным.   А   может,   боялись.   Мы же не знали,   кто 
приедет   на   встречу   с   Ясенем.   Появление вертолета слишком   заметно,   причем 
издалека,   и   оно   могло спровоцировать все,   что угодно,   вплоть до   ракетного 
удара. 
        Его   обнаружили вновь   коржаковские ребята,   наблюдавшие за   трассой   в 
связи с плановым движением по ней президентского утреннего кортежа. Каюсь, не я 
догадался связаться с ними,   но мы успели получить сигнал, и вот тут уже, визжа 
на всех поворотах извилистого лесного участка Рублевки,   ехали на форсаже -   не 
знаю,   зачем:   предчувствие какое-то было, гнусное такое предчувствие. Василий, 
несмотря на все свое мастерство,   дважды почти терял управление, касаясь дороги 
только   двумя    колесами.    Вы    понимаете,    что    это    значит   -    поставить 
"Форд-Викторию", этого приземистого монстра, на два колеса?.. 
        Мы опоздали.   На каких-нибудь две минуты.   "Жигули" Стояли у   обочины с 
напрочь осыпавшимся боковым стеклом,   а   он   лежал,   упав на правое сиденье,   с 
зажатым в подломившейся руке пистолетом, лицом вверх... Впрочем, лица-то у него 
как раз уже и   не было.   Почти.   Пули крупного калибра...   Эксперты определили: 
машину Ясень остановил сам перед постом ГАИ,   очевидно,   по   знаку милиционера. 
Тот   и   оказался переодетым убийцей.   Подошел!   вплотную и   сделал три выстрела 
через стекло,   практически в упор. Мы оставили двоих возле машины с убитым и на 
всякий случай двинулись дальше по трассе.   Я вызвал подкрепление, чтобы оцепить 
и прочесать район,   но чувствовал, что смысла в этом будет мало. Особенно стало 
невесело,   когда нас вежливо прижали к обочине коржа-ковские ребята и попросили 
подождать,   пока проедет президент. Мы подождали. Убийца получил еще пять минут 
форы.   Любопытно,   что   охрану президента совершенно не   волновали прозвучавшие 
только что выстрелы. Знали о них заранее? Или им важно только, что в президента 
не стреляли, а остальных пусть хоть всех покосят? 
        Именно в   тот момент я подумал,   что надо свести к минимуму усилия всех 
спецслужб. Орлы из СБ, ФСБ, МВД и наши парни просто могли пострелять друг друга 
- место уж больно неудачное для разборок.   Но история, как выяснилось, была еще 
не вся. 
        Мы миновали Раздоры и   потихоньку въехали в   Барвиху.   Здесь я вылез из 
машины,   огляделся и   почему-то   пошел пешком.   Наверно,   я   был в   полушоковом 
состоянии.   Безумная погоня,   закончившаяся убийством Ясеня,   совершенно выбила 
меня из колеи. Хотелось пройтись, встряхнуться. 
         Кед р. Глупо. 
        Тополь.   Конечно,   глупо.   Я даже не подумал в тот момент,   что, раз уж 
пошла такая охота,   могут убить и меня.   О чем я вообще думал тогда? О Дедушке, 
конечно.   О   том,   что теперь в России случится очередная перестрелка,   покруче 
девяносто третьего,   очевидно,   будет   государственный переворот и   много-много 
бессмысленных жертв.   А   потом я   вспомнил о Лайзе.   Вариант "Лайза".   Вот наше 
спасение.   Требовалось срочно выйти на   связь со   всеми Причастными,   во всяком 
случае,   с большинством и согласовать вопрос с Дедушкой. Но тут "Виктория" наша 
патрульная прямо задним ходом, не разворачиваясь и жутко воя, подкатила ко мне, 
и   ребята чуть ли   не   вбросили меня на заднее сиденье.   Оказывается,   метрах в 
трехстах впереди у обочины одним колесом в кювете стояла "БМВ-525", прошитая из 
автоматов, с двумя свежими трупами внутри оцепленная уже подоспевшим ОМОНом. 
        Платан.   "Пятьсот двадцать пятая" - довольно скромная машина.   На таких 
чаще бойцы ездят, а не авторитеты. 
        То п   о л ь.   А там и были бойцы,   а вот стреляли в них не омоновцы,   а 
сотрудники "девятки",   ну   то есть коржаковской службы.   И   стреляли,   как сами 
объяснили,    потому,    что   машина   полезла   на    дорогу   аккурат   перед   самым 
президентским автомобилем.   Не верю я в такие байки,   не верю, но доказать, что 
это вранье, тоже почти нереально. 
        Верба. Реально, Тополь, надо только этим заняться. 
        Пальма. Погоди, Верба, давай сейчас по фактам. 
        Тополь.   Продолжаю.   Несколько минут спустя обнаруживают труп постового 
невдалеке от   того места,   где   убили Ясеня.   Другой постовой найден живым,   но 
оглушенным в   кустах у   развязки на Кольцевой.   Это вместо него на связь с нами 
выходил сообщник убийцы и пудрил мозги по поводу движения "Жигулей". 
        Платан. Изрядно было у него сообщников. 
        Кедр. Откуда же взялась эта "БМВ"? 
        Тополь.   То-то и   оно - "откуда"!   Свидетели потом показали,   что "БМВ" 
въехала   в    деревню   за    минуту   до   президентского   кортежа   навстречу   ему! 
Не-ве-ро-ят-но.   Постовой не   остановил -   ясно:   это был уже не   постовой.   Но 
охрана президента!   Где   они-то   были?   Или   кто был вместо них?   Или это они и 
стреляли в Ясеня, а потом, заметая следы, перебили друг друга? 
        Кедр.    Остановись,    Тополь.    Меня   интересуют   факты,    а    не   твои 
предположения. Кто все-таки сидел в "БМВ"? 
        То п   о   л ь.   В "БМВ" оказались мелкие сошки.   Обыкновенная подставка, 
хотя и заслуживает отдельного расследования. Главное - дальше. 
        Пальма. Ну что ж, давай. 
         ополь.   Я   снова   шел   пешком   вдоль   шоссе.   Машину   нашу   сначала не 
пропускали,   а   потом это было уже неважно.   Бояться стало некого.   Всех,   кого 
надо,   к   этому моменту они уже убрали.   Наступило перемирие.   Я это понял.   Но 
лолная картина происшедшего все никак не выстраивалась в   голове.   В   общем,   я 
как-то   неожиданно для   себя   оказался у   ларька   на   асфальтовом пятачке перед 
магазином и    Почувствовал,   что больше всего на свете хочу пить.   Ты   скажешь, 
это уж совсем глупо. Да, Кедр?                 
        Кедр. Я лучше промолчу.                      
        Тополь.   Правильно, молчи. Дальше все было, как в кино. У ларька стояли 
двое   мотоциклистов -   парень   и   девушка лет   двадцати -   и   прямо   верхом   на 
мотоциклах пили пиво.   Что называется,   с   особым цинизмом.   Но машины под ними 
были   какие-то   "Хонды"   последней   марки,    черные   кожанки,   навороченные,   с 
зеркальными бляхами,   как у американских "диких ангелов", а лица... ну, знаете, 
издалека видно:   сам   черт им   не   брат -   не   то   что гаишник,   проверяющий на 
алкоголь.   И что их привело сюда в такую рань?   Очевидно, похмелье. Гудели ночь 
на папиной даче,   выпили все до последней капли -   вот и приехали в семь утра к 
ларьку поправлять здоровье... Вы уж извините, что я так длинно... 
        Верба.     Давай-давай.    Ясень    тоже    любил    представлять    подобные 
литературно-художественные отчеты высоким генералам на   Лубянку.   Вот   смеху-то 
было!.. 
        Тополь.   Сейчас будет особенно смешно. В общем, глотнув какого-то соку, 
я подошел к этим хипарям и,   нарочито невнятно представившись, спросил, при них 
ли обстреляли машину.   Оказалось,   да.   Правда,   смотрели мои детишки в   другую 
сторону и   потому   хорошо   видели,   что   два   "УАЗа" с   ОМОНом подъехали раньше 
кортежа.   По приказу ментов, так считали свидетели, "бээмвуха" и стала выезжать 
на дорогу.   "Придурки",   - проворчал парень.   А девушка вдруг добавила: "Покажи 
ему".    И   парень   показал.    За   минуту   до   этого   ребята   фотографировались. 
"Поляроидом".    Так   вот,    на   одном   снимке   было   отчетливо   видно,    что   в 
припарковавшейся "БМВ"   сидят   не   двое,   а   трое,   на   другом же   вообще через 
переднюю дверцу со стороны водителя вылезал собственной персоной убийца Ясеня. 
        П л а т а н. Не понял. 
        Тополь. Это был Золтан. Я узнал его. 
        Пальма. Золтан?! 
        Тополь. Да, именно он. Теоретически возможно, что он готовился совсем к 
другому убийству,   но   очень мало вероятно.   Картина происшедшего в   тот момент 
сделалась для меня абсолютно ясной. 
        Кедр.   А снимки забрать у ребят,   конечно,   не удалось,   и тебе мы тоже 
должны верить на слово.             
        Тополь. Нет, отчего же - вот они, эти снимки; 
        Пауза. 
         Тополь.   Я   показал молодежи свое удостоверение,   но   оно не слишком их 
впечатлило.    Ну   конечно,    что   этим   ребятам   ФСБ,   может,   у   него   папа   в 
администрации президента, а у нее - и того выше, какой-нибудь зам Коржакова. Но 
потом я   показал им   сто   долларов,   и   это   они поняли -   видно,   насмотрелись 
американских детективов.   Правда,   попросили по   сто   за   каждый   снимок.   Чуть 
поломавшись,   чтобы они   совсем не   обнаглели,   я   согласился.   И   тогда еще за 
полтинник они рассказали мне,   куда отправился вышедший из "БМВ" милиционер, за 
воротами какой именно дачи скрылся. 
        Кедр. Ну и чья же эта дача? 
        Тополь.   А   вот этого я предпочел бы пока не говорить.   Слишком высокий 
человек,   и   он   не имеет никакого отношения к   убийству Ясеня.   К   Золтану он, 
разумеется, имеет некоторое отношение, но это нам пригодится позже. 
        Кедр. Тополь, я не узнаю тебя сегодня. Ты полностью доверяешь Осокорю в 
безумно запутанной ситуации, ты считаешь непререкаемой истиной все, что говорит 
Дедушка -   самый хитрый человек на   земле,   ты,   наконец,   покрываешь какого-то 
высокого российского чиновника. Что с тобой, Тополь? 
        Т о п о л ь. А ты себя узнаешь сегодня? Вербу узнаешь? 
        Кедр. Вербу - узнаю. 
        Верба. Ну, тогда давай я и скажу, тем более что дальнейшее я знаю лучше 
Тополя.   Он позвонил мне еще из машины.   А я была на Варшавке,   прямо с вокзала 
поехала да на прием срочной информации из Арабского региона. Кстати, прошло два 
сообщения,   по   которым я   наложила запрет   на   передачу даже   по   спецканалам. 
Дедушка уже   в   курсе,   а   вам   еще предстоит оценить их   значение для России и 
сделать какой-то   вывод.   Но,   черт возьми,   сейчас совсем не   до этого.   Когда 
Тополь сказал мне...   .что Ясеня больше нет... я не упала, даже не заплакала. Я 
просто умерла.   А потом встала,   нашла в сумке фляжку и выпила.   Все.   Долго ты 
ждал, пока я снова заговорю... 
        То п   о   л   ь.   Но я   не орал в   трубку и не давил ни на какие кнопки.Я 
понял. 
        В е р б а.   За это я и люблю тебя,   Тополь. И все-таки ты понял не все. 
Думал,   я захочу мстить.   А я,   не дожидаясь твоего вопроса,   сказала: "Вариант 
"Лайза", Тополь". Потому что не хочу никаких смертей сегодня. Хватит. Дя я буду 
мстить,   но не сейчас и не этому ублюдку Золтану он и смерти-то недостоин,   его 
надо просто спрятать в   самую гнусную тюрьму.   Пожизненно.   Пусть этим займется 
Дедушка.   А   убивать никого   не   надо.   Чем   больше убьешь,   тем   труднее потом 
разобраться. Так что никого, ни-ни, ни Золтана, ни стрелявших в "БМВ", ни того, 
кто звонил,   ни   того,   кто подкупал милицию,   ни   того,   чья дача,   ни   самого 
Григорьева... 
        Т о п о л ь. А при чем здесь Григорьев? 
        Верба.   Григорьев?   Я   могу   продолжить   список:   ни   Жириновского,   ни 
Якубовского, ни Барсукова, ни Коржакова, ни Ельцина, ни Клинтона... 
        Тополь.   Понятно.   Папу Римского тоже оставим в   покое.   Хватит с   него 
андроповского покушения пятнадцать лет назад. 
        Платан. Ребята, не пора ли перейти к делу? 
         То п о л ь. К какому делу? Мы, кажется, только о делах и говорим. 
        Платан. Я имею в виду план действий на завтра. По варианту "Лайза". 
        Верба. Можно я выпью? 
        Кедр. Кого ты спрашиваешь? 
        Верба. Всех. 
        Кед р. Я отвечаю за всех. Пей. 
        Телефонный звонок. 
        Пальма.Да. 
        Пауза. 
        Екатеринбург   на   проводе.   Да-да,   слушаю.   Двадцать   два   тринадцать. 
Говорит Пятый. Что?!                 
        Пауза.                                              
        Осокоря убили. Местные авторитеты. На зоне. Заточкой. 
        Пауза. 
        Тополь. Звонить Дедушке? 
        К ед Р.   К черту Дедушку!   Давайте сами сначала разберемся.   Пальма, ты 
прямо сейчас берешь пятерых ребят из охраны.   Лешка -   за старшего,   и летишь в 
Свердловск. Спецрейсом. После доложим Дедушке. Может, это вообще вранье. 
        Верба. Правильно. Дедушка утомил меня еще вчера. 
        По-моему,   он   просто в   маразме.   Он   не должен был так реагировать на 
смерть Ясеня. 
        Кедр.Как? 
        Верба. Сидел и плакал. Не когда узнал, а когда нас с Тополем увидел. 
        Кед р. Не вижу ничего странного. Ты сейчас чего плачешь? 
        Верба.   Я   чего плачу?!   Да   я   же   знаю наверняка,   что никакое это не 
вранье! Убили Осокоря! И убил опять Седой. 
        Тополь.   Да,   ребята,   это действительно Седой, только не такой уж он и 
седой.   Похоже,   просто один из нас,   ну,   может, не из нас пятерых, но один из 
Причастных. 
        Верба. Тополь, ты бредишь! 
        Кедр. Действительно, доверял, доверял всем и вдруг - бац! 
        Тополь.   Да   никому я   не   доверял,   ядрит вашу   мать!!!   (Возможно,   в 
оригинале было другое слово.   - Прим.   пер.) Кончились те времена,   когда можно 
было   доверять.   Похоже,   нам   всем теперь хана.   Давайте заканчивать,   я   тоже 
выпью.. 
        Платан. Тополь, пошел ты на хрен! (Или другое слово. - Прим. пер.) Я же 
так и не понял,   какие планы на завтра.   Или ты сейчас же рассказываешь,   или я 
улетаю в Крым в море купаться. 
        Пальма. Ребята, да это же дурдом на выезде! 
        Тополь.   Вот именно.   Я безумно устал говорить сегодня. Поэтому давайте 
предельно коротко.   Первое: если Лайза, что очень мало вероятно в его ситуации, 
не поедет   завгра в деревню, мы должны спровоцировать эту поездку. 
        Рое: Лайза пропадает без вести, труп Малина уничтожен. 
        Платан.   Стоп!   Это самый простой,   но не лучший вариант.   Знаешь,   кто 
будет искать Разгонова? 
        Тополь. Милиция. Его жена. Может, кто-то из друзей. 
         Платан.   А может быть, кто-то из его врагов. Или кто-то, кому он деньги 
должен. Тебе это надо? 
        Т о п о л ь. Да нет у него врагов. 
        Платан. А давай сделаем так, чтобы его никто не искал. 
        Пальма.   Правильно. Труп Ясеня подбрасываем и выдаем за труп Разгонова. 
Двое   суток для   наших методов консервации -   это,   считай,   ничего:   будет как 
новенький. 
        Верба. Меня вместе с ним законсервируйте. 
        Кедр. Извини, Танька, давай я тебе еще налью. 
        Платан. И что особенно важно, заметь. 
        Тополь:   мы заодно подставляем тверских бандитов.   Пусть милиция копает 
под Шайтана.   Ясень,   между прочим,   придавал его группировке большое значение. 
Вот и узнаем теперь, кто на эту подставу попадется. 
        Тополь. Принято. 
        
        На этом заканчивался или прерывался протокол исторического совещания. 
        Дождь   разошелся не   на   шутку.   Я   снова   подошел к   окну.   Мне   вдруг 
сделалось жутковато.   Как-то   по-новому жутковато.   Я   вспомнил слова Татьяны о 
том, что все они безнадежно больные люди. Пару дней назад это казалось не более 
чем   эффектной фразой.   Протокол заставил меня   пересмотреть свое отношение.   Я 
мучительно старался выделить главное и наконец понял,   что ужаснуло меня больше 
всего.   Уж слишком легко...   нет,   не легко - слишком уж странно переживали эти 
люди смерть своих самых близких друзей и даже родственников: порыдают неслышно, 
проглотят невидимые миру слезы - и снова за работу!   Хлопнут стакан коньяку - и 
опять за дела,   тут же за дела.   После слез пополам с   коньяком,   после коньяка 
пополам с кровью.   А после крови - опять пот, и пыль, и дым пороховой, и слезы, 
и свинец, и коньяк с кровью. И сотовые телефоны, и лимузины, и самолеты военные 
для спецрейсов, и пачки долларов, и яхты, и аппараты правительственной связи, и 
компьютеры-фигутеры, факсы-шмаксы, пилюли дьявольские, и все в кровище, а вроде 
это и не кровь уже, а просто солнце восходит, алое солнце... 
        Вот тогда я и понял окончательно,   что болезнь-то оказалась заразной. Я 
теперь тоже был один из них -   безнадежно больной человек.   Я   очень легко,   то 
есть не легко, конечно, а очень странно пережил свою собственную смерть. 
        Я   отошел от   окна,   налил до   краев стаканчик "Чивас Ригал" и   хлопнул 
по-нашему,   не   разбавляя никакой содовой,   за   свое здоровье,   то есть за свою 
болезнь, и поклялся, что это первая и последняя доза на сегодня. 
        
        Глава двенадцатая 
        ВОЗВРАЩЕНЕЦ 
        
        В   распоряжении Сергея Малина была только одна неделя.   И за эту неделю 
Джованни   хотел   показать ему   всю   страну.   Остановились на   том,   что,   кроме 
Неаполя,   посмотрят Венецию,   ну и,   конечно,   вечный город Рим,   а в остальное 
время   попытаются   расширить   не    столько   культурно-географические,    сколько 
социально-политические рамки познаний советского человека. Сергей вообще мечтал 
пообщаться с   людьми.   Как   можно   больше как   можно   более разных людей -   вот 
основное,   что он хотел увидеть в   Италии.   Поэтому он не всегда ходил вместе с 
Джованни,   избавив приятеля от необходимости постоянно опекать себя. С языком у 
него еще   в   Москве было все в   порядке,   а   здесь день ото дня становилось все 
лучше и лучше.   Встреча с агентом прошла незаметно и гладко,   и ничего в ней не 
было   особо интересного.   Зато   общение с   другими итальянцами казалось безумно 
интересным.   Да и Джованни Сергея радовал:   он явно симпатизировал коммунистам, 
РУгал   правительство,   любил   стоять в   оппозиции ко   всему и   имел   отчетливую 
склонность к авантюрам.   Словом,   наполовину готовый агент Москвы.   Но все-таки 
главной для   Сергея была не   его работа на   разведку,   главным было желание как 
можно   больше   узнать   нового.   И   финальным   аккордом   этого   социологического 
исследования в   предпоследний день   стало   посещение известного неаполитанского 
борделя. 
        -   Ты   не   боишься,   что   за   тобой следит КГБ?   -   простодушно спросил 
Джованни. 
        -   Вряд ли,   -   сказал Сергей.   - Да и не боюсь я никого.   Ну их всех к 
черту! Могу я хоть раз в жизни отдохнуть так, как мне хочется? 
        - Молодец! - поддержал Джованни. - Вот это по-нашему! 
        И они пощли.   Получилось все,   в общем, по программе: выпили, послушали 
музыку,   выбрали девочек по вкусу,   поднялись с   ними в номера,   развлеклись по 
высшему разряду.   Сергей и удовольствие получил, и массу нового для себя узнал, 
и   сам до   того понравился молоденькой проститутке по   имени Франка,   что она у 
него адрес московский взяла и обещала приехать.   Сергей представил себе реакцию 
сестры на такой визит и расхохотался вслух.   Пришлось объяснять Франке,   что же 
здесь,   собственно,   смешного, и в итоге она обещала подружиться с Катериной. А 
вот дальше все пошло не по программе. 
        Джованни не было в   зале,   когда Сергей спустился с   Франкой в ресторан 
выпить еще немного шампанского. И тут какой-то верзила, очевидно, сразу признав 
в Сергее иностранца,   отпустил ужасно оскорбительную реплику в его адрес. Фраза 
прозвучала на неаполитанском жаргоне с явным расчетом на непонимание, но Сергей 
понял:   так   уж   вышло,   что неаполитанский жаргон был его курсовой работой,   а 
слова,   произнесенные местным   здоровяком,   задевали не   столько   его,   сколько 
девушку.   Этого   Сергей   стерпеть не   мог   (хотя   девушка и   была   обыкновенной 
проституткой) - он вспомнил все,   чему учил сенсей,   и итальянский амбал, никак 
не ожидавший серьезного отпора от человека столь малой массы,   просто рухнул на 
пол. 
        В тот же миг из-за столика рядом резко поднялся старик с густо-черными, 
словно крашеными,   волосами и удивительным ярко-голубым блеском в глазах. Лучше 
всего Сергей запомнил именно эту небесную голубизну.   Честно говоря,   больше он 
вообще ничего не запомнил,   потому что в бордель ворвались карабинеры с криком: 
"Всем бросить оружие и   лечь на пол!",   после чего на пол никто не лег,   зато в 
ресторане напрочь погас   свет   и   началась стрельба.   Или,   наоборот,   началась 
стрельба и погас весь свет, может, оттого и погас, что первый выстрел сделали в 
люстру либо в   распределительный щиток.   Сергей собирался лечь на   пол,   но его 
опередили,   не в   том смысле,   что заняли место на полу,   а   в том смысле,   что 
кто-то ударил его тяжелым тупым предметом по голове,   и   Сергей лег без всякого 
приказа. 
        Очнулся Малин в   незнакомом помещении,   слишком просторном и   роскошном 
даже по неаполитанским понятиям.   Он утопал в   глубоком мягком кресле.   Рядом в 
камине тихо потрескивали дрова,   на которых плясали маленькие язычки пламени, а 
напротив сидел   тот   самый голубоглазый старик из   ресторана.   Больше никого не 
было   видно.   Впрочем,   углы   огромной залы   терялись в   темноте,   и   Сергей не 
поручился бы, что теперь за ним не следят. На изящном журнальном столике горели 
свечи   и   тускло   поблескивали два   высоких бокала.   Старик   взглядом предложил 
Малину выпить.   Сергей ощутил вдруг страшную сухость во   рту и   с   наслаждением 
сделал большой глоток вина. 
        -    Фернандо   Базотги,    -   представился   старик.    Сергей   хотел   было 
представиться в ответ, но что-то остановило его. 
        - Правильно, - сказал Базотги. - Нет смысла представляться. Я знаю, как 
тебя зовут,   сынок.   Больше того,   я знаю,   кто ты,   где родился,   учился,   кем 
работал,   как   приехал сюда и   зачем.   Ты   уж   извини,   практически все русские 
работают на КГБ,   и   как только мы узнали,   что ты из Со-кяа,   просто вынуждены 
были проверить тебя по всей форме - то есть вколоть психотропный препарат.   Да, 
мы знаем,   что это запрещено всевозможными международными конвенциями,   а также 
конституциями разных стран и,   вообще-то говоря, Господом Богом тоже, но я тебе 
сейчас Расскажу кое-что,   чего ты никогда еще не слышал и   слы-"ить "не мог.   И 
тогда,   сынок, ты, быть может, поймешь, почему мы позволяем себе так поступать. 
Поймешь и простишь нас. 
        Малин слушал и   лихорадочно прикидывал:   верить или не верить?   Куда он 
попал,   в конце концов?   Итальянская!   разведка?   ЦРУ?   Мафия? Как реагировать? 
        
        А   всезнающий Фернандо Базотти меж тем рассказал о    Малине такие вещи, 
что   стало ясно:   его   заявление -   не    блеф.   Только сам   Малин,   лично,   под 
действием   укола   мог    рассказать   и   про   вербовку   в   КГБ,   и   про   желтуху, 
подхваченную в Пяндже,   и про подругу Риту, и про увлечение Стругацкими, и даже 
про раздавленного мышонка.   Ничего этого ни в одном досье (во всяком случае,   в 
таком объеме) быть   не   могло.   Значит,   таиться поздно,   глупо,   бессмысленно, 
значит,   следует и   дальше,   теперь уже сознательно,   выкладывать все начистоту 
и...   очевидно, просита политического убежища. Забавный поворот. Но только все- 
таки очень хочется знать, кто же теперь вербует его? Коммунистическая идеология 
- это плохо,   отвратительно,   но   Сергей не так прост,   он знает,   что возможны 
вещи и похуже... В политике вообще очень легко поменять шило на мыло. 
        - Кто вы? - произнес Сергей свои первые слова. 
        -   Грамотный вопрос,   -   оценил Базотти.   И коротко рассказал о фонде и 
службе ИКС. 
        - Этой информацией,   - пояснил он, - помимо сотрудников службы, владеют 
только   руководители разведок,   высшие должностные лица   большинства суверенных 
государств,   ну и   еще определенный круг людей,   специально посвященных по моей 
инициативе. Ты теперь один из них. 
        - Почему?   - ошарашенно спросил Малин, уже предвидя ответ. Он вспомнил, 
как в   разговоре с дядей Семеном придумал суперспецслужбу для контроля над всем 
миром!   Значит,   и   об   этом   он   успел   рассказать под   действием   дьявольских 
буржуйских химикатов? 
        Ответ Базотти оказался другим. 
        -   Ты мне напомнил моего сына,   -   как-то по-театральному,   подчеркнуто 
печально проговорил старик,   опустив глаза.   - Не знаю,   чем. Глазами, голосом, 
манерами... Чисто внешне-то вы не похожи, но я чувствую удивительное внутреннее 
сходство.   Словно его   душа переселилась в   тебя.   Его   убили двадцать пять лет 
назад. А ты родился тогда. Точно в тот день, когда его убили. В котором часу ты 
появился на свет? 
        - Не знаю, но кажется, утром. 
        - Правильно.   Его убили на рассвете.   Старик помолчал. Малин совершенно 
не представлял, что можно сказать в такой ситуации. Наконец придумал: 
        - А можно посмотреть на его фотографию? 
        - Взгляни. 
        Старый   Фернандо   вынул   цветную   фотокарточку   сына,    закатанную   под 
пластик,   как   документ,   из   внутреннего   кармана   пиджака   -   то   ли   заранее 
приготовил к разговору, то ли всегда носил с собой. 
        Марио   Базотти на   снимке   пятьдесят пятого   года   был   само   обаяние и 
молодость: белозубая добрая улыбка на смуглом лице, черные кудри, черные глаза, 
греческий нос... На Малина не похож, но что-то неуловимое, тонкое действительно 
роднило двух молодых людей -   Сергея и этого итальянского паренька из далекого, 
по   понятиям   Сергея,   прошлого.   А   может   быть,   просто   подействовали слова, 
сказанные загадочным стариком. 
        -.Выверите в переселение душ?            . 
        - Возможно, - тихо отозвался старик, и снова они оба долго молчали. 
        - Кем он был? - поинтересовался Сергей, когда гнетущая пауза слишком уж 
затянулась. 
        - Да так же, как и я, бандитом. Малин вздрогнул. 
        - Да-да, сынок, - подтвердил Базотти. 
        Он   упорно   продолжал обращаться к   Сергею   именно   так,   то   ли   желая 
подчеркнуть свое по-родственному теплое отношение к   нему,   то ли -   возникла у 
Малина и   такая мысль -   старик уже   немножечко спятил и   вообразил,   что сидит 
перед ним действительно Марио. 
        -   Пойми,   сынок,   я ничего не собираюсь от тебя скрыть,   я,   наоборот, 
хочу, чтобы ты все понял и стал нашим, потому что мне нравятся отчаянные парни, 
которые,   не раздумывая,   встают на защиту девчонки, даже если она обыкновенная 
шлюшка.   А   еще   мне понравилась твоя биография.   Поэтому теперь послушай мою и 
приготовься не задавать вопросов. Договорились? 
         -Договорились. 
        И Фернандо Базотти теперь уже подробно рассказал Малину все, что считал 
нужным.   О себе,   о своих взглядах и замыслах. Он говорил неторопливо, спокойно 
и,   как сказал бы школьный учитель,   с выражением,   он говорил как член тайного 
общества,   зачитывающий   торжественную клятву,   или   как   актер,   декламирующий 
выученный текст,   - речь лилась плавно,   красиво,   без единой ошибки,   и,   пока 
Сергей слушал,   у   него не раз и   не два возникало ощущение,   что старик просто 
излагает   зачем-то   краткое   содержание   приключенческого романа   с   элементами 
фантастики.   Но   уж   очень созвучна была идея этого романа с   его   собственными 
мыслями.   А   под конец -   это было как озарение -   он вдруг понял:   все правда, 
чистейшая правда.   Как озарение...   Да,   это был не логический вывод,   но и   не 
слепая вера   фанатика,   и   даже не   эмоциональный резонанс с   другим человеком, 
какой   бывает   между   влюбленными   или   очень   старыми   друзьями,   -   это   было 
прикосновение к высшему знанию на сверхчувственном уровне. 
        Формулировку Сергей придумал позже,   а   тогда он просто впал в странное 
эйфорическое   состояние.   Ну,   например,   как   человек,   проживший   полжизни   в 
черно-белом мире и вдруг впервые увидевший все цвета радуги. 
         Собственно,   это чувство впервые посетило его,   когда он несколько дней 
назад   вышел из   самолета в   Риме,   прошел по   телескопическому трапу в   здание 
международного аэропорта   Фьюмичино   и   вздрогнул,   зажмурился,   задохнулся   от 
невозможно   ярких   красок,   неожиданно   свежего   воздуха   и   приятных   запахов, 
невероятной точности всех линий и   удивительного мягкого света,   от   немыслимой 
чистоты, красоты, гармонии. 
        И   вот   теперь был   снова такой же   шок.   Потому что фантастический мир 
Фонда Базотти и   службы ИКС   шагнул настолько же   далеко вперед от   современной 
западной     цивилизации,     насколько    Запад     опередил    унылую     советскую 
действительность начала восьмидесятых.   Это было невероятно, но это было так. В 
это приходилось верить. 
        -   Разумеется,   -   поведал старик Базотти в   заключение,   -   я   мог   бы 
оставить тебя здесь,   но я хочу, чтобы ты работал на нас в России. К сожалению, 
в   СССР пока нет   подразделения службы ИКС,   однако оно там будет,   обязательно 
будет,   и   уже очень скоро.   Возможно,   ты его и возглавишь.   Возможно,   кто-то 
другой,   но работать с тобой мы готовы в любом случае, если, конечно, ты сам не 
откажешься.   Но   я   уже   вижу,   что не   откажешься.   Настанет время и   мы   тебя 
призовем, а пока, ради Бога, не считай себя агентом службы ИКС, для наших целей 
в   России сегодня вполне хватает агентуры ЦРУ   и   европейских разведок.   Считай 
себя просто посвященным и   думай,   чем ты можешь помочь нашему общему делу.   Ты 
умеешь думать, сынок. 
        - Спасибо, дедушка, - ответил Сергей как-то очень просто и ласково, без 
всякой иронии.   Ведь назвать его папой было бы странно,   да и вообще звучало бы 
издевкой: все-таки возраст... 
        - Почему дедушка? - улыбнулся Базотти. 
        - Не знаю...   простите... непроизвольно вырвалось... по годам-то вы мне 
точно дедушка. 
        -   Не извиняйся,   - сказал Базотти.   - Мне понравилось такое обращение. 
Пусть теперь меня так и зовут в России. Ну-ка скажи по-русски. 
        Сергей произнес. 
        -   Здорово!   - еще раз умилился старый Фернандо.   - А теперь запоминай, 
внучек:   если где угодно на земле, в ее не оккупированной коммунистами части, у 
тебя   возникнут   проблемы,    трудности,   ты   можешь   пойти   в   итальянское   или 
американское посольство, в крайнем случае в посольство любой другой европейской 
страны.   Просто возле   итальянских и   американских посольств проинструктированы 
даже   местные полицейские,   охраняющие здание,   а   в   представительствах других 
стран тебе придется настаивать на разговоре с   кем-то из сотрудников.   Далее ты 
должен будешь сказать: "У меня сообщение для контрольной службы Фонда Базотти". 
И   упаси тебя Бог переставить хоть одно слово в   этой фразе на   итальянском или 
английском языке.   На других языках, сам понимаешь, она как пароль не работает. 
Дальше у   тебя спросят номер.   Свой шестизначный номер ты   обязан помнить,   что 
называется,   даже   во   сне.   Номер   проверят по   картотеке и   соединят с   нашим 
человеком.   Ему   ты   и   скажешь   по   телефону   условную фразу:   "Дедушка обещал 
помочь".   После этого тебе   обязательно обеспечат личную охрану,   сквозную визу 
через все   границы и   транспорт до   того места,   где буду находиться я,   или до 
любого другого места по   согласованию со   мной.   В   принципе по той же схеме ты 
можешь   попытаться   действовать и   в   коммунистических странах,   но   это   будет 
небезопасно   как   на   первом   этапе   (проникновение в   посольство),   так   и   на 
последнем (пересечение границ). 
        Малин   слушал   внимательно и   словно   впадал в   транс.   Это   было,   что 
называется,   с   небес   на   землю.   Шпионские будни.   Как   в   Москве,   когда его 
инструктировал майор Потапов.   Теперь Сергей почувствовал себя героем романа Ле 
Карре,   и   снова его   охватило ощущение нереальности.   "Господи,   чем   они меня 
накачали?"   -   мелькнула дурная мысль.   Он отогнал ее и заставил себя слушать и 
запоминать.    Ведь   это   уже   начиналась   работа.    И   надо   было   настроиться, 
настроиться наконец   на   серьезный лад   без   эйфорических всплесков и   дурацких 
сомнений. Сразу появились вопросы. 
        - Как я вернусь в Москву? Меня ведь тут же захомутают. 
        - Скорее всего - да,   - невозмутимо согласился Ба-зотти.   - Но возможны 
варианты. В любом случае тебе нечего бояться. Ты выпал из поля зрения КГБ всего 
на полсуток,   может быть,   даже меньше,   если они не вели за тобой непрерывного 
наблюдения.   Сейчас тебя, очевидно, уже ищут, хотя и не обязательно. Они найдут 
тебя   в   больнице,   куда   ты   попал после случайного удара по   голове во   время 
большой драки в ресторане.   Диагноз - сотрясение мозга и полная потеря сознания 
на двенадцать часов,   возможна частичная амнезия. Конечно, они заподозрят самое 
худшее - перевербовку.   И будут тебя проверять всеми доступными им методами. Ты 
должен   постараться   пройти   эту   проверку   в    ближайшие   три   дня.    Придумай 
аргументацию,   настаивай на   детекторе лжи.   На   три   дня   хватит действия того 
препарата,   который мы вколем тебе сегодня, ты сможешь спокойно врать. Понятно? 
В следующие дни придется труднее.   Впрочем, возможно, проверки не будет совсем. 
Но и это несущественно.   В любом случае ты будешь теперь у них на подозрении, и 
тебе вряд ли доверят какое-нибудь новое ответственное дело.   Я   думаю,   это и к 
лучшему.   Всем спокойнее.   Учись, занимайся переводами. Жди. Настоящее дело для 
тебя найдется очень скоро.   Если все   у   нас   получится так,   как мы   задумали, 
глухие времена в Советском Союзе закончатся буквально через год-два. 
        - То есть? - удивился Сергей. 
        -   Все очень просто,   -   пояснил Базотги.   - Коммунистическая идея себя 
изжила,   вступила в   стадию маразма.   Россия Андропова - это уже агония,   стоит 
только    посмотреть    повнимательнее   на    немощного    полуграмотного   сатрапа, 
психопата,   дорвавшегося до власти и   трясущегося над нею.   Он уже абсолютно не 
способен удержать власть. Империя рушится. Большинство людей на планете пока не 
замечают этого,   но   поверь моим   источникам информации:   смерть вашей   системы 
неизбежна.   Просто для   того,   чтобы   гибель коммунизма не   стала гибелью всего 
человечества,   нужно вовремя подтолкнуть весь процесс в правильную сторону. Вот 
этим мы и   занимаемся сегодня.   Вот в   этом ты и должен будешь помочь нам через 
год или два. 
        Базотти ошибся.   Но только по срокам, а не по сути. По сути он оказался 
абсолютно прав, и Сергей не однажды потом, уже в перестройку, вспоминал эти его 
слова,   такие   невероятные в   восемьдесят втором,   такие   трудно воспринимаемые 
тогда даже им,   весьма осведомленным диссидентом,   и такие пророческие! Неужели 
перестройка действительно зарождалась здесь,   на   красивой   старинной   вилле   в 
Неаполе?   История не дает однозначных ответов.   На ее повороты,   особенно такие 
крутые, влияет слишком много факторов... 
        - Настает время прощаться,   - торжественно произнес старик Фернандо.   - 
Пока ты будешь в Москве, мы, конечно, постараемся обеспечить твою безопасность. 
Но   внутри КГБ   делать это намного сложнее.   Так что лучше не   работай у   них в 
штате. Постарайся избежать такого варианта. Ладно? И... удачи тебе, сынок! 
        В Москве он написал отчет.   И прошел несколько допросов.   И проверку на 
детекторе лжи   тоже   прошел.   И   был   в   итоге   отпущен с   легким   выговором за 
несанкционированное   посещение   борделя,   за   аморалку,   по   существу,   но   как 
внештатника, да еще неженатого, его всерьез за это наказать не могли. 
        Так то ли закончилась навсегда,   то ли прервалась его гэбэшная карьера. 
Однако   на   Лубянке не   говорят "прощай",   там   всегда   говорят "до   свидания", 
поэтому   следовало   заниматься своими   делами,   но   быть,   как   пионер,   всегда 
готовым.   Таинственная история   с   могущественным Фернандо Базотти   все   больше 
казалась сном.   Она   до   такой степени не   вписывалась в   обыденную жизнь,   что 
представлялось нелепостью,   безумием рассказывать кому-то про ночной разговор в 
огромной зале,   про   черный "Роллс-Ройс"   со   шторками и   молчаливым водителем, 
доставивший его   в   городскую больницу,   где ему был немедленно сделан еще один 
укол,   после чего сразу настало утро. И был встревоженный Джованни у постели, и 
торопливые сборы,   прощание в аэропорту,   благодарности,   напутствия,   просьбы, 
обещания и жуткий шум в голове. 
        Потом была Москва.   Полета он   не   помнил,   Шереметьево тоже из   памяти 
напрочь вывалилось.   В общем,   Сергей всем,   даже любимой сестре, даже любимому 
другу еще   по   физматшколе Севке Рабиновичу,   даже   сенсею излагал то   же,   что 
выучил для КГБ. 
        Со   временем   он   .попытается   и    самого   себя   убедить   в   реальности 
официальной легенды.   И ему это почти удастся.   Ведь верить в ту фантастическую 
ночную перевербовку означало,   по существу, медленно, но верно терять рассудок. 
Такого просто не могло быть. 
        Впечатлительный юноша с неординарной фантазией,   первый раз за границей 
и сразу в такой стране,   задание КГБ, шпионские страсти, удар по голове и уколы 
- все сходится.   Наконец,   если бы это было на самом деле, неужели же в КГБ (!) 
не   вытрясли   из   него   правду?   Трудно   было   поверить,   что   у   каких-то   там 
макаронников психотропные препараты лучше,   чем у Лубянки.   Полная ерунда. Нет, 
амбал в   ресторане,   конечно,   был,   а вот дедушка с голубыми глазами - это уже 
глюк. 
        Стыдясь самого себя,   Сергей задался целью разыскать в   открытой печати 
упоминания   о    Фонде   Базотти,    ведь   старик   уверял,    что   это   официальная 
организация.    Но   нигде,    даже   во   вполне   либеральных   журналах   и   газетах 
пятидесятых-шестидесятых годов   не   было   ничего   ни   о   Базотти,   ни   о   фонде 
Би-Би-Эс.   К   зарубежным изданиям доступ   был   сильно   ограничен,   а   главное - 
повышенный интерес   Малина   к   итальянской или   американской периодике   мог   бы 
насторожить КГБ, и Сергей не рискнул приступать к подобным поискам. Попутно, по 
ходу   своей   основной   работы   он    пытался   обнаружить   хоть   что-нибудь,    но 
безуспешно.   А уж задавать кому бы то ни было вопросы - это вообще исключалось. 
Произносить   вслух   имя   Фернандо   Базотти   не   позволял   Сергею   уже   какой-то 
по-настоящему мистический ужас. 
        Словом,    когда    первого    сентября    восемьдесят   третьего    красные, 
окончательно   обнаглев,    грохнули   южнокорейский   "Боинг",    когда    война    в 
Афганистане со   всей очевидностью начала претендовать на   то,   чтобы называться 
новой   столетней войной,   когда по   кинотеатрам и   баням Москвы железной метлой 
гуляли страшные проверки и   еще   более   страшные слухи о   них,   а   в   магазинах 
повсюду   стояла   "андроповка"   за    четыре   семьдесят   (вместо   самой    дешевой 
"брежневской" по пять тридцать),   -   вот тогда Малин почувствовал,   что империя 
зла не разрушается,   а,   совсем наоборот, крепнет день ото дня, и сделалось ему 
душно до   безнадежности.   И   дядя   Семен впал   в   глубокий пессимизм,   и   Севка 
предрекал тысячелетний рейх с центром в Ленинграде.   (Почему в Ленинграде? Бред 
какой-то!)   Только Катюха по   молодости лет   еще сохраняла некую живость и   все 
рвалась что-то делать и о чем-то писать. 
        Какой   уж   тут,    к   черту,    Базотти!   Образ   его,   теперь   не   просто 
фантастичный,   а,   можно сказать, фантасмагорический, гротескный, растворялся в 
памяти,   делался зыбким,   уходил в историю,   но не в историю жизни, а в историю 
литературы -   ненаписанной литературы или в   историю психиатрии - этакий доселе 
не изученный синдром Малина. 
        Прошло еще   несколько месяцев.   Легче не   стало.   Принижался Новый год. 
Тысяча   девятьсот восемьдесят четвертый.   1984.   Жуть.   Неужели   прав   все-таки 
Оруэлл, а не Базогги? 
        Вот   когда   он   написал   свое   знаменитое   "С   Новым   годом,    уроды!". 
Знаменитым оно   стало   позже,   много   позже...   А   тогда было   только гадостное 
предчувствие. 
        Новый год наступил. И... ничего не случилось. Во всяком случае, никакой 
оруэлловщины.   Даже   наоборот -   помер   Андропов в   качестве подарка   к   зимней 
Олимпиаде.    И   Сергей,   тупо   пялясь   в   экран   телевизора   на   саночников    и 
бобслеистов (ведь даже лыжников сочли недостаточно траурными, а уж хоккеистов и 
фигуристов - Боже упаси!),    грустно размышлял, одновременно потягивая пиво: "Я 
придумал Базотти,   или Базотти придумал меня - какая разница!   В этой стране не 
будет тысячелетнего рейха -   в   этой   стране будет тысячелетнее болото.   Тихое, 
теплое   и   зловонное.    Разумеется,    засасывающее   и,    разумеется,   ядовитое. 
Андропова сменили на Черненко,   как меняют в   патроне перегоревшую лампочку,   а 
люстру оставили и   вообще всю обстановку оставили,   даже пыль смахнуть никто не 
догадался,   да и зачем - лень, тем более что Андропов был   лампочкой кварцевой, 
ультрафиолетовой,    обжигающей,    а    этот   новый   старпер   рассчитан   ватт   на 
пятнадцать,   как для сортира в коммуналке,   да и эти пятнадцать ватт светятся с 
недокалом.    Легко-легко   катились   эти   страшненькие   мысли,   как   бобслей   по 
сараевскому желобу.                  
        Да, тихий получился год - восемьдесят четвертый,   для страны - тихий, а 
для    Сергея   случилось   в    том    году    целых   три    взрыва,    три    события. 
      
        Первое   было   в   марте.    В   старой   книжке,   посвященной   разоблачению 
венгерской контрреволюции пятьдесят шестого года,   наткнулся он   на   имя Дьордя 
Балаша.   Имя это стояло рядом с   именем Имре Надя - главного врага социализма и 
всего прогрессивного человечества.   Малин вздрогнул.   Он мог бы поклясться, что 
никогда   раньше   не   читал   ничего   о   венгерских событиях и   никто,   никто   не 
рассказывал ему о Балаше.   Значит, все-таки есть на свете Фернандо Базотти, раз 
существовал реально человек,   чья   фамилия дала   вторую букву "Би"   в   названии 
фонда.   Значит,    все это по правде. Это был взрыв, настоящий взрыв, хотя потом 
Сергей не раз убеждал себя в   том,   что человеческий разум - штука загадочная и 
выкидывает иногда фортели и почище;   ложная память,   память предков... и вообще 
Ба-лаш у венгров - почти как Иванов, можно и случайно придумать такую фамилию в 
горячечном бреду.   Но рассуждения рассуждениями,   а   лед уже тронулся,   господа 
присяжные заседатели,   лед   тронулся   в   малинской голове.   Началась   очередная 
оттепель, быть может, в самое неподходящее время, но началась. Он снова захотел 
жить и бороться. И он был готов ждать. Дождался, правда, другого. 
        Событие второе.   Май.   В   свои неполные двадцать Катюха выклянчила-таки 
командировку в Афган.   Ну,   не совсем в Афган,   в Кушку на самом деле, но среди 
журналистов ходили   слухи,   что   граница там   прозрачная и   с   аккредитацией от 
Министерства обороны можно   попасть на   ту   сторону вполне   официально.   Скорее 
всего это была трепотня,   но   Катюха проверить слухи не   успела.   Уже на второй 
день   ее   пытался   изнасиловать   обкурившийся   русский   солдат   из   инженерного 
батальона,   и   с   тяжелым ножевым ранением в   грудь   Катюху доставили сначала в 
местный госпиталь, затем в Мары, а еще через четыре дня, когда прилетел Сергей, 
самолетом   отправили   в   Москву.   Подключили всех   знакомых   врачей,   и   Катюха 
полностью выздоровела.   Даже сумела избежать депрессии,   которая обычно следует 
за навязчиво повторяющимися кошмарами. Кошмары были, а любовь к жизни осталась. 
Даже осталось желание рвануть еще куда-нибудь.   Ну что тут скажешь - молодость! 
А   вот   Сергей уже   не   чувствовал себя   таким   молодым.   Когда   много думаешь, 
стареешь гораздо быстрее. А он от случившегося просто озверел. Вдруг совершенно 
расхотелось читать, переводить, писать, на тренировках он сделался агрессивным, 
Рамазан едва справлялся с его эмоциями.   Шахматы и гитара, как в былые времена, 
уже совершенно не успокаивали.   Хотелось только одного -   взять в руки оружие и 
стрелять,   стрелять,   стрелять...   В кого? Зачем? Да в них же, в них, гадов, во 
врагов. 
        Только где он,   этот Базотги, где его хваленая спецслужба? Сергей готов 
сражаться!   Но прямо сегодня,   сейчас.   Иначе - перегорит,   сопьется, сделается 
равнодушным...   И он уже стал подумывать, а не пойти ли наконец иа тихую улочку 
Веснина или на шумное Садовое кольцо,   ие ломануться ли, черт возьми, в одно из 
обозначенных   посольств,   а   все   пароли   и   свой   шестизначный номер   он   ведь 
по-прежнему помнил назубок, как телефон любимой девушки. 
        Почему-то он придумал себе, что будет прорываться на территорию Америки 
на улице Чайковского в день четвертого июля.   Глупость ужасная: почему именно в 
праздник?   И вообще итальянское посольство,   разумеется, охранялось гэбэшниками 
не так усердно... 
        К счастью, он никуда не пошел. Всесильный комитет словно видел ситуацию 
на ход вперед. 
        Событие третье.   Июнь. Закончен четвертый курс. Подошло время практики. 
Что же, опять в Италию? Или он теперь невыездной и будет сидеть в Москве? Фигу! 
Не то и не другое. Пришла повестка. 
        Он   снова   лицезрел майора   Потапова.   Пардон,   подполковника Потапова. 
Теперь уже в кабинете в Ясеневе и без Зубарева. 
        - Португальский знаете? - спросил Потапов неожиданно. 
        - Нет, - быстро ответил Малин. 
        - А испанский? 
        - Слегка. Читаю со словарем. 
        - Слушайте,   Малин, что вы прибедняетесь? У вас английский, итальянский 
и французский - свободно.   С вашими способностями вы по-португальски заговорите 
через три дня.                                            
        - Если надо будет, заговорю, конечно, - согласился   Сергей. 
        - Вот и славно.   - Подполковник сделал паузу,   и Малину подумалось, что 
он сейчас добавит нараспев, как в "Обыкновенном чуде": "Трам-пам-пам". 
        Но Потапов добавил другое: 
        - Поедете в Анголу. 
        Он   не   спросил,   хочет   ли   Малин ехать,   он   просто сказал:   поедете. 
    : 
        Но Малин хотел, даже очень хотел в тот момент и потому сразу выпалил: 
        -Когда?! 
        - В сентябре. 
        - Нормально. Катюха успеет поправиться... Малин как бы разговаривал сам 
с собой, но Потапов откликнулся: 
        - Думаю, что да. 
        Тогда Сергей словно проснулся и спросил: 
        - Какое будет задание?. 
        -А   никакого,   -   ехидно   улыбнулся   подполковник Потапов.   -   Языковая 
практика.   Вы   же   этим   летом проходите месячные сборы и   получаете офицерское 
звание.   Так что призовет вас обычный райвоенкомат,   по вашей специальности. Вы 
ведь,   кажется,   переводчик?   А сюда я вас вызвал просто для того,   чтобы вы не 
вздумали увиливать от   военной службы.   Офицеры запаса   известно у   нас   какие: 
тысячу поводов придумают,   чтобы закосить.   У вас,   Малин, это не по-лу-чит-ся. 
Курировать вас будет другое управление -   по линии военной контрразведки.   Все. 
Идите пока. 
        Оказалось,   что не   пока.   Больше Малин никогда не   видел подполковника 
Потапова.   Лет пять спустя пытался из любопытства выяснить,   где он. Оказалось, 
сидит резидентом на   Филиппинах,   ну   а   потом,   когда органы начало лихорадить 
после девяносто первого, следы Потапова так и затерялись где-то в Юго-Восточной 
Азии. 
        В   этом месте нумерация листов,   подшитых к   очередному тому малинского 
"досье",   откровенно   сбивалась   и   после   пропуска   к   очередному листку   была 
подколота записка на зеленоватой бумаге, написанная рукой самого Ясеня: 
        "Я очень люблю и   уважаю своего боевого друга Сашку Курганова,   но все, 
что он пишет об Анголе,   - это полная херня. Листы забрал. Выберу время, напишу 
сам и подложу сюда же. Все-таки, ядрена вошь, потомки читать будут!" 
        Подпись стояла дурашливая -   "Ясен",   как бы с   кавказским акцентом и с 
намеком на второй смысл.   Оставалось непонятным,   написал-таки Сергей об Анголе 
или не успел? Я пометил себе выяснить этот вопрос у Вербы и двинулся дальше. 
        Когда еле живой,   оборванный и   голодный он   сошел на берег в   торговом 
порту Неаполя,   первым движением души было искать Фернандо Базотти тут же сразу 
начав спрашивать о нем у местных грузчиков и полицейских,   но Малин взял себя в 
руки, призадумался и понял, что ехать надо в Рим. Таможню он проскочил каким-то 
чудом.   "Браунинг",   который берег с Луанды,   загнал мичману Пьетро за полсотни 
долларов вместе   с   патронами,   и   это   был   теперь   его   НЗ,   зашитый вместе с 
советским военным билетом под   подкладкой итальянского матросского бушлата.   Он 
решил,   что   должен заработать еще   немного денег,   и   из   последних сил таскал 
какие-то мешки,   очевидно,   с левым грузом за паршивые тридцать тысяч лир. Груз 
официальный возили карами,   и там ловить было нечего.   Наконец он позавтракал в 
портовой пиццерии,   выпил дешевого красного вина и   в   тот   же   день автостопом 
добрался до Рима.   Старинный дворец на Пьяцца Фарнезе,   куда его направил некий 
радушный итальянец, оказался посольством   Франции. После чего, поплутав в узких 
улочках,   он   дваж ды   (или трижды?)   переходил по мостам Тибр и   безумно долго 
шлепал   по   роскошной Виа   дель   Корсо,   прежде   чем   другой радушный итальянец 
наконец объяснил ему, куда надо идти. 
        Карабинер   у    посольства   Соединенных   Штатов   осматривал   его   крайне 
подозрительно,   и,   боясь   совершить роковую ошибку,   Сергей   не   только   велел 
передать   по   начальству   слишком   давно   заученный   и   уже   казавшийся   полной 
бессмыслицей пароль, но и предъявил охраннику свои советские документы, пояснив 
на отличном итальянском свою причастность не просто к   Советской Армии,   но и к 
КГБ   и   даже   ГРУ.   Последнее было легким преувеличением.   Трудно сказать,   что 
произвело на офицера самое сильное впечатление,   однако он связался с кем-то по 
телефону, и уже через две минуты Малина вышла встречать целая делегация. Причем 
один из американцев даже приветствовал его по-русски. 
        Господи,   каким грязным, каким не соответствующим чувствовал он себя на 
этих чистых лестницах, в этом светлом просторном кабинете! 
        - Пожалуйста, ваш шестизначный номер, - пропела очаровательная девушка, 
ну   прямо Орнелла Мути,   сидящая на   высоком крутящемся стульчике возле некоего 
подобия   телевизора   или    осциллографа   на    большой   подставке   и    огромного 
телефонного аппарата.   Он   еще   не   знал тогда,   что это называется компьютер и 
факс.   Обстановка   была   жутко   непривычная,   но   свой   номер   Сергей   вспомнил 
мгновенно -   собственно,   он его никогда и   не забывал.   Проверка в   компьютере 
заняла   какие-то   секунды,    девушка   заулыбалась   еще   лучезарнее.    Солидный, 
убеленный сединами господин,   явно старший по   положению среди встречавших (как 
выяснилось потом, это был помощник посла по национальной безопасности), чуть не 
встал   по   стойке   "смирно",   повернувшись к   Сергею и   буквально вытянувшись в 
струнку.                        Раздался сигнал   зуммера.   Девушка подала трубку 
радиотелефона. 
        -   How are you?   - по-дружески приветствовал его голос по ту сторону... 
хотелось сказать, провода, но провода не было. Может, по ту сторону океана? 
        - Дедушка обещал помочь,   - проговорил Сергей вдруг задрожавшим голосом 
и   почему-то по-итальянски,   потом решил повторить по-английски,   но от полноты 
чувств неожиданно для   самого себя перешел на   родной.   Все   вокруг заулыбались 
по-доброму, а он почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Совершенно ни 
к месту (или к месту?) вспомнились строчки из Маяковского: "Если бы выставить в 
музее плачущего большевика..."   А потом все поплыло у него перед глазами,   ноги 
вмиг ослабели, и он чуть не потерял сознание. 
        Его   отпаивали бренди с   лимоном,   когда   на   связь вышел Дедушка.   При 
разговоре с ним присутствовал только помощник посла. 
        Дедушка   не   просто   вышел   на   связь,    но   даже   появился   на   экране 
(телевизора или компьютера - Малин тогда не понял) и ласково спросил: 
        - Что случилось, сынок? 
        - Я удрал из Анголы.   Я дезертир,   военный преступ-чч к,   мне, наверно, 
грозит расстрел.        
        -Это решаемая проблема, сынок. Ты хочешь стать невозвращенцем? 
        - Да   вовсе нет!   Я   как раз хочу стать возвращением,   по-русски такого 
слова не существует,   оно звучит противоестественно,   но я   хочу,   страшно хочу 
вернуться. 
        - И эта проблема в принципе решаемая, - улыбнулся Душка. 
        - Но есть одна нерешаемая, - грустно сказал Малин 
        - Это какая же? - Базотти удивленно поднял брови 
        - Скорее всего теперь я буду вам не нужен. 
        - Почему? - озадаченно спросил Дедушка. 
        - Потому что я больше не хочу убивать. Да и не смогу наверно. 
        Фернандо   Базотги   примерно полминуты,   не   проронив ни   одного   слова, 
изучал   Малина   внимательным скорбным взглядом.   Сергей   только   теперь заметил 
направленный на него глазок видеокамеры. 
        - Это как раз то,   что нам нужно. Не убий - наш главный принцип. Мы все 
не хотим убивать. Большинство так же, как ты, потому что больше уже не могут, а 
некоторые просто потому, что с самого начала не хотели. 
        - И что же, вам удается никогда никого не убивать? 
        - Ну нет, конечно. Для спецслужбы это невозможно. У нас бывают убийства 
в   бою   и   при   захватах,   при   обороне объектов и   при самозащите,   иногда,   в 
исключительных случаях (когда больше ничего нельзя сделать),   у нас бывают даже 
политические убийства слишком хорошо охраняемых лиц, но у нас никогда не бывает 
казней,    не   бывает   устранения   нежелательных   свидетелей,   сведения   счетов, 
терактов со случайными жертвами и убийств для устрашения. 
        - А что же вы делаете с врагами? - не поверил Малин. 
        -   У   нас хорошие тюрьмы,   сынок.   Очень хорошие.   Из   них еще никто не 
убегал.   Но   об этом мы поговорим,   когда ты прилетишь сюда.   Ладно?   До скорой 
встречи во Флориде. 
        Базотги кивнул, и экран погас. 
        - У вас до самолета еще четыре часа,   мистер Малин,   - сообщил помощник 
посла.   - Вас сейчас отвезут в отель,   где вы сможете принять душ, переодеться, 
пообедать и отдохнуть. О'кей? 
        Должно быть,   только в   этот момент Сергей наконец понял,   что   у   него 
начинается еще   одна новая жизнь.   Третья,   пятая,   восьмая?   Он   уже сбился со 
счета. И все-таки настолько новая, пожалуй, впервые. 
        Потом была   Флорида,   и   школа в   Лэнгли,   и   стажировка в   Лондоне,   и 
командировка в Сальвадор с обкаткой полученных навыков в условиях, приближенных 
к боевым,   на столько приближенных,   что Сергею чуть не снесли голову мачете, и 
на   память о   той   истории остался у   него   большой грубый рубец на   шее.   Было 
знакомство с   лучшими библиотеками,   архивами и   музеями мира и   присутствие на 
сверхсекретном совместном совещании руководства ЦРУ и   якудзы -   японской мафии 
или спецслужбы (кто бы   еще знал,   как правильнее называть -   нет у   нее прямых 
аналогов ни в Америке, ни в Европе). Были высшие элитные курсы спецподготовки в 
Моссаде. И наконец несколько недель на пляжах Сицилии и на Гавайях, когда можно 
было спокойно подумать о   многом,   взвесить все "за" и   "против",   спланировать 
дальнейшую учебу и   работу,   поговорить с   Дедушкой по телефону и   лично с   его 
лучшими сотрудниками и друзьями, отдыхавшими вместе с Мали-ным. 
        Подходил к концу тысяча девятьсот восемьдесят шестой. 
         Уже   второй   год   на   родине Сергея Генсек Горбачев размахивал со   всех 
трибун так называемыми перестроечными лозунгами,   и,   конечно.   Малин следил за 
событиями в   Союзе,   но борьба с   алкоголизмом методом вырубания виноградников, 
приведшая только к появлению "петли Горбачева", традиционные партийные чистки и 
отмывание мафиозных денег   по   первой модели хозрасчета не   слишком вдохновляли 
его.   Империя   зла   оставалась империей зла.   И,   вспомнив однажды   придуманное 
сравнение,   Сергей сформулировал для себя:   в   том же   сортире еще раз заменили 
лампочку - теперь она была яркая, отлично сделанная, похоже, импортная, и вроде 
бы   вполне   безопасная.   Дальних целей   Горбачева Сергей не   разглядел,   как   и 
большинство людей на планете, а Дедушка, очевидно, с умыслом не допускал Малина 
к   той секретной информации,   которая могла бы   пролить свет на   стратегические 
планы нового советского лидера. Дедушка ждал, когда Сергей догадается сам. 
        И Сергей догадался. 
        Он читал какой-то доклад Горбачева,   по-видимому, к очередной годовщине 
Октябрьской революции -   он   не   эапомнил точно,   ведь   в   самом докладе ничего 
особенного не   было,   но   удивительным образом между   строк   Малин   вычитал там 
смертный приговор коммунизму.   И,   мгновенно пробежав по логической цепочке, он 
самым   естественным   образом   уперся   в    потрясающую   мысль.    Сидел   тогда   в 
лаборатории научного центра Фонда Би-Би-Эс Колорадо,   Дедушка как раз находился 
тут же,   и Малин ворвался в кабинет Спрингера как ошпаренный с газетой "Правда" 
в руках. 
        -Я понял!   - проговорил он,   от полноты чувств перейдя на заговорщицкий 
шепот.   -   Мы должны делать ставку персонально на Горбачева.   Именно он поможет 
нам создать филиал службы ИКС в Москве! 
        Дедушка   улыбнулся   своей    знаменитой   загадочной   улыбкой.    Он    уже 
больше-года думал об этом. 
        В   феврале восемьдесят седьмого года   Малин был   назначен руководителем 
советского филиала службы ИКС   и   вернулся в   Москву.   По   личному распоряжению 
Генсека   он   получил   звание   полковника КГБ,   солидную должность и   кабинет на 
Лубянке с   полагающимися по рангу аппаратами спецсвязи.   Соответствующий приказ 
за   подписью Чебрикова в   архивах хранился.   Но   все   это   была мишура,   ширма, 
отмазка.   Не   существовало ровным   счетом   никаких документальных подтверждений 
создания советского подразделения Международной службы контроля. И тем более ни 
одна   живая   душа   не   смогла   бы   ответить на   вопрос,   как   удалось уговорить 
самолюбивого   и   самоуверенного   Горбачева   поделиться   неведомо   с   кем   таким 
огромным куском собственной власти. 
        
        Глава тринадцатая       
        ПОРА ТОПОЛИНОГО ПУХА     
        
        Тополь   ввалился ко   мне   в   кабинет ранним сентябрьским утром.   Вместо 
девушки, приносящей кофе. И поздоровавшись, сообщил: 
        - Я приехал. 
        Сообщил   по-английски.    Мне   это   сильно   не   понравилось,   и   так   же 
по-английски, очень по-английски я спросил: 
        __ Плохие новости? 
        __   Весьма   -   ответил Тополь.   -   Может   быть,   ты   нальешь мне   кофе? 
            - Кофе еще не принесли.   Есть виски. "Чивас Ригал". Наш диалог стал 
напоминать бездарный текст   из   какого-нибудь американского боевика,   и   Тополь 
решил разрушить его нестандартной фразой: 
        - А боржоми у тебя есть? 
        -   Ты чо?   С дуба рухнул?   Откуда в Лондоне боржоми - выдал я еще более 
нестандартную фразу на чистом русском. 
        - Жаль. Виски я люблю пить с боржоми. А так - лучше коньяку. 
        Он достал свою традиционную фляжку,   и я почувствовал,   что дело совсем 
хреново. Тополь категорически осуждал тех, кто пьет по утрам в рабочее время, - 
для этого,   читал он,   требовались исключительные причины. И было ясно, что уже 
второй раз   за   очень   короткое время   нашего знакомства такие   причины у   Лени 
Горбовского возникали. 
        - Что случилось? 
        Он не ответил.   Плюхнулся в кресло,   задрав чуть ли не выше головы свои 
острые коленки кузнечика,   хлебнул из горлышка, жестом попросил у меня стакан и 
наконец глубокомысленно произнес: 
        - Пора тополиного пуха. 
        Я вспомнил,   что в Москве пора тополиного пуха наступает где-то в июне, 
и спросил: 
        - В Лондоне? 
        - При чем здесь Лондон? - раздраженно сказал Тополь. -- Во всем мире. Я 
просто имею в виду, что скоро от нас останется только пух. Да перья. 
        -И   от   Вербы?   -   поинтересовался я,   демонстративно не   приняв сугубо 
шуточный разговор. 
        -И от Вербы тоже. Разве она не пушистая? 
        --д.'--   Согласился я,   -   верба -   это   такие маленькие белые комочки, 
очень   трогательные,   а   листья   ее   еще   больше похожи на   перья,   чем   листья 
тополя... Тополь, о чем мы говорим? 
        - Мы говорим о том,   что наступает полный абзац на тонких ножках. Убили 
Дуба.                        
        -   Какого Дуба?   -   Я   чуть было не   спросил,   не   подпоручик ли это из 
"Похождений бравого солдата Швейка но вовремя сдержал себя: шутки кончились. 
        -Дуб-дубок,   самый   удивительный парень   в   нащей   команде,   -   говорил 
Тополь.   - Никто не хотел брать такую кличку, а он сразу предложил ее для себя. 
Отличное мощное, красивое дерево. Какой дурак придумал, что это символ тупости? 
Все деревья прекрасны, но дуб - это еще и символ долголетия, надежности, символ 
власти,   своего рода   царь деревьев.   Дуб,   Валерка Гладков,   дважды завоевывал 
чемпионский   титул   по   вольной   борьбе,   потом   закончил   юрфак   МГУ,   работал 
адвокатом,   потом его ГРУ завербовало, воевал в Египте и Эфиопии, сотрудничал с 
Моссадом,   иврит, арабский и амхарский - свободно, в нашей службе - с девяносто 
первого года.   А   в   девяносто втором в   Судане его   чуть не   укокошили.   Чудом 
спасся.   И пустил тогда крылатую фразу:   "Причастных убивают дважды".   Мол,   мы 
особенный народ,   уникально живучий. Глызин любил эти слова повторять. Осокорь. 
Тоже однажды выползал из клинической... И вот теперь убили, сволочи, Валерку, в 
секторе Газа убили... 
        - Кто? Кто убил?! 
        -   Не   знаю.   В   том-то   и   дело.   Знал бы -   давно уже сели бы за стол 
переговоров.   Но с кем? Дедушка - и тот не понимает. Старик, по-моему, просто в 
панике,   а   вдобавок еще и   в маразме.   Объявляет общий сбор по сверхсекретному 
каналу в   то   время,   когда   наши   самые   тайные операции становятся достоянием 
гласности.   Пора уже не прятаться по углам,   а занимать круговую оборону.   Пора 
уяснить, кто против нас играет... 
        Тополь помолчал и сообщил после паузы: 
        -   Лично я   -   прирожденный исполнитель,   может,   и   очень хороший,   но 
исполнитель.   А   они   меня   сделали генерал-майором,   теперь   вообще   прочат   в 
главнокомандую щие всей службой РИСК. Выбрали. При общем молчаливом согласии на 
основании возраста и   опыта.   А   при че здесь возраст?   И какой я им,   к черту, 
генерал?!   Какои я командующий? Я же ни хрена понять не могу без Ясеня. И когда 
у   нас возникали сложные проблемы или кто-нибудь,   умничая,   а то и от отчаяния 
задавал вопрос   "что делать?",   "с   чего начать?"   или "в   чем смысл жизни" ему 
говорили:   "Спроси у Ясеня".   Это уже поговорка такая была.   А теперь они взяли 
моду говорить:   "Спроси у Тополя".   Но Ясень-то действительно отвечал,   как Лев 
Толстой в Ясной Поляне, а я что? Я только могу "забросать осеннею листвой", как 
поется в   песне.   Я   же   элементарных вещей   понять не   способен.   Эх,   Михаил, 
Михаил!.. Кажется, я так и не объяснил тебе, что у нас вообще происходит. 
        -   -Скажу больше,   -   скромно заметил я,   -   ты   даже   не   успел толком 
объяснить мне, кто вы такие и чем занимаетесь. 
        - Правда? - удивился Тополь. И добавил невпопад: - В октябре. В октябре 
намечен общий сбор. Дата будет уточняться. 
        - Очень хорошо. Я должен там присутствовать? 
        - Разумеется. 
        -   Очень хорошо.   Я там буду.   Но чем же вы все-таки занимались все это 
время?   С момента создания вашей доблестной службы ИКС или РИСК. В чем, кстати, 
разница? 
        -   ИКС   -   это международная служба Базотти,   а   РИСК -   наш российский 
филиал.   Ясень название придумал. Ему нравилось, что одновременно и российское, 
и интернациональное. И аббревиатура красивая. 
        - Понятно. Ты не уходи от главного вопроса. 
        - Чем мы занимались? - переспросил Тополь. - Мы делали историю, парень. 
Понимаешь? Мы делали историю. 
        - Правда? Тогда, извини, скажу откровенно: хуеватую   историю сделали. Я 
был категоричен. 
          --Ох,   ни   черта ты   не   понимаешь,   парень!   Да   если б   не    мы все 
абсолютно все было бы   по-другому.    Я   понимаю,   что никакие доказательства не 
убедительны,   но мы действительно влияли на дела последних лет,   и,   если бы не 
служба ИКС,   не   было бы   ни Горбачева в   восемьдесят пятом,   ни Елыш девяносто 
первом...                                
        - А может, было бы лучше? - ядовито предположил я. 
        -   Ах,   ты не только фантаст,   ты еще и   философ!   - заметил Тополь.   - 
Представление о том,   что хуже а что лучше, у всех, конечно, разное. Но, думаю, 
многие согласятся,   что лучше - это когда меньше убивают. А на площадях убивают 
меньше,   чем в тюрьмах,   и в локальных войнах убивают меньше, чем в мировых. Ты 
придерживаешься другого мнения? 
        - Не кипятись, Тополь. Я пошутил. 
        -Ах, пошутил!.. 
        Он замолчал,   похоже, надолго. И тогда я спросил резко, неожиданно, без 
подготовки: 
        - За что убили Ясеня? 
        - А за что убили Кеннеди? - вскинулся Тополь. 
        -   Кеннеди убили   по   ошибке.   Стреляли в   губернатору штата Техас Дона 
Коннели. А бедняга Ли Харви Освальд пропал ни за грош. 
        - Ба! Да ты знаком с секретным докладом Моссада! 
         - Тополь,   ты плохо следишь за прессой. Эта информация уже давно попала 
в открытую печать. Так за что же убили Ясеня? Не темни, Тополь. 
        - А чего уж тут темнить?   Я ведь не случайно Кеннеди вспомнил.   У людей 
масштаба Ясеня достаточно много врагов и   соответственно еще   больше причин для 
убийства. 
        - Почему же тогда так слабо была организована его охрана? - удивился я. 
        - Ну,   во-первых,   не так уж слабо,   а во-вторых,   Ясень. как и мы все, 
никогда не   был публичным политиком.   Tут его главное отличие от Кеннеди.   Ведь 
это   Политбюро и   прочую   знаменитую рухлядь   охраняло целое   Девятое глав   ное 
управление,   а   у   самого   начальника "девятки" охрана состояла всегда из   двух 
человек - кому он,   прости меня нужен?   Зачем его убивать?   В кресло начальника 
садится бывший зам,   и   вся   контора продолжает исправно работать,   не   заметив 
потери бойца, как поется в песне. 
        Тополь   выпил   уже   вторую   порцию,    быть   может,   потому   непрестанно 
цитировал песни. 
        - Так что для большинства людей,    он был простым начальником гэбэшного 
кабинета простой   сменной   деталью государственного аппарата поэтому круг   лиц, 
заинтересованных конкретно в   его   убийстве вообще   предельно узок.   Настоящего 
убийцу,   заказчика придется искать среди...   ну, может быть, десятка человек то 
есть   тех,   кто   полностью понимал роль   Ясеня в   политике.   Чувствуешь,   почти 
классический английский детектив?   Агата   Кристи.   Вот   только выбрать из   этой 
десятки будет еще   посложнее,   чем в   романах Кристи,   потому что все они,   эти 
десять... нет, наверно, их все-таки побольше - человек двадцать, - так вот, все 
они    страсть    какие   ушлые,    будут   плести   интриги,    запутывать   следствие 
подставлять друг друга.   Сам понимаешь, речь не идет об официальном следствии - 
только   сугубо   негласное   раследование собственными силами   при   поддержке   не 
посвященной в дело внутренней и международной агентуры. 
        - Видишь ли,   Тополь,   - сказал я, - забавная штука: чем больше я узнаю 
нового о ваших делах, тем менее понятным становится то, что я уже понял раньше. 
Если   Ясеня   знал   такой   ограниченный круг   людей,   какого черта создавать ему 
двойника?   Ближних ведь все равно не обманешь, а дальним, я полагаю, до фонаря, 
Ясень это или вообще какой-нибудь Баобаб. 
        - Логично. Но, помимо ближних и дальних, есть еще средние. Вот им-то мы 
и крутим яйца все эти дни,   крутим,   кстати,   весьма успешно. Следствие заметно 
продвинулось, только они, гады, идут по пятам, не просто идут - еще   стреляют в 
спину. И все-таки, думаю, мы их схватим   скоро. 
        - А Дедушка? - спросил я. 
        - Дедушка? - Тополь замолчал, печально глядя на стакан. - Он ведет свое 
параллельное расследование.   Но я   же говорю:   он в   маразме.   Фернандо Базотти 
дей-тельно стал каким-то другим,   я иногда просто не понимаю его. Ну вот посуди 
сам.   Мне кажется,   ты   должен это    знать из    присланных документов и   архива 
Ясеня.   Безопасность Сергея Малина все эти годы обеспечивалась всеобщим страхом 
перед Дедушкой.   Он   еще   тогда,   в   восемьдесятом   поклялся вывести под корень 
любую организацию. Да будь то мафия или спецслужба, любую организацию, которая, 
по его агентурным данным,   окажется замазана в убийстве или хотя бы в покушении 
на    Ясеня.    Инструкция   была   доведена   до   сведения   всех   руководителей   по 
спецканалам   и,    разумеется,    неофициально,   но   подействовала   сильнее,   чем 
растиражированная телевидением   какой-нибудь сверхдержавы.   Все в мире знали, с 
кем имеют дело.   Но   мир с   тех пор изменился,   непредсказуемо и   очень быстро. 
Дедушка не учел специфику нашей замечательной страны - страны беспредела. Здесь 
теперь уже никто и никого не боится. 
        Высшую   партийную   номенклатуру сменили   воры   в   законе,   безграмотные 
мальчики,   национал-экстремисты   и   низшая   партийная   номенклатура,   тщательно 
скрывающая свое происхождение - где как.   Воров в законе сменили "апельсины" из 
"новых русских",   "не имеющие понятий" то   есть не   признающие никаких законов, 
даже   воровских.   Наконец,   опытных сотрудников КГБ   и   МВД   сменили на   уровне 
генералитета вчерашние майоры из   Афгана,   а   на более низких уровнях -   вообще 
всякая шелупонь полууголовного толка.   Беспредел,   Миша, полнейший беспредел. И 
это   уже не   киношный эффектный образ -   это жизнь.   В   общем,   мы   с   Дедушкой 
элементарно прохлопали   всю   эту   криминализацию советской   власти.   Он-в   силу 
незнания нашей истории,   мы   -   в   силу слишком большого уважения к   авторитету 
Базотги и присущего всем россиянам романтического оптимизма.   Теперь, когда нас 
окружили и начали добивать,   мы по-интеллигентски не желаем мстить, не приемлем 
принципа "око за око" и панически боимся невинных жертв,   отчего невинных жертв 
становится только больше. 
        -   Тополь,   -   прервал я   его,   -   ты раскис и   отвлекся Что ты мне тут 
политзанятие устроил? Я это все могу в газетах прочесть. Давай по существу. 
        - Нет,   Миша, - грустно возразил он. - Ты меня не внимательно слушаешь. 
В газетах такого не пишут.   А по существу... Видишь ли, Дедушка слишком легко и 
сразу согласился на   вариант с   двойником.   А   ведь Ясень был   для него как сын 
родной.   Убийцу   своего настоящего сына   он   подвесил вниз   головой.   Тогда,   в 
пятьдесят седьмом.   И сразу после этого провозгласил принцип "не убий". Убивать 
и   в   самом деле перестал.   И   другим не велел.   Но продолжал держать в страхе. 
Неужели за   эти   без   малого сорок   -   период-то   изрядный -   он   действительно 
разучился.   Или,   может быть,   раскаялся,   научился прощать?   Согласись, хозяин 
крупнейшей спецслужбы в мире похож на бернардинского монаха.   Неужели он сейчас 
испугался большой   крови?   Да   и   такая   ли   уж   это   большая   кровь   -   где-то 
обезглавить,    а   где-то   слегка   проредитьть   распотрошить   российские   органы 
правопорядка и    мафию.   Дедушка ведь умеет не только убивать,   сажать,   а   для 
некоторых из   этой   нечисти настоящая тюряга   пострашнее смерти покажется.   Так 
вот,   я   долго думал пока летел из   Майами.   И   Верба думала.   Мы   оба пришли к 
выводу,   что Дедушка напуган,   напуган до дрожи и мокрых штанов. Столкнувшись с 
тем,   что   происходит в   России   он   перестал чувствовать себя   всесильным.   Он 
элементарно боится мстить за   Ясеня,   потому что   после этого его могут сожрать 
вместе со всей службой ИКС,   месте со всеми лабораториями в Колорадо и со всеми 
непредставимыми для   нормального человека   деньгами   фонда.   А   потом   еще   эта 
шифровка, которую доставили аж к тебе в деревню... 
        - Ты меня просто пугаешь, Тополь. Выходит, я опять опоздал. 
        - В каком смысле? - не понял он. 
        -   Видишь ли,   у меня очень корявая литературная судьба.   С тем,   что я 
написал в застойные годы,   некуда стало пойти в перестройку. Я лихорадочно стал 
писать новый   роман но   перестройка кончилась,   и   он   опять сделался никому не 
интересен.   Наконец даже "Подземную империю", изданную в итоге вполне приличным 
тиражом,   уже почти никто не читал,   просто потому,   что вдруг начисто пропал у 
нашего народа интерес к фантастике.   Так что роман изучали,   кажется, одни лишь 
фэны, да вот еще, выяснилось, сотрудники КГБ. Тогда писатель-неудачник   обещает 
сменить амплуа и в одночасье стать суперагентом и на тебе,   пожалуйста: служба, 
в которую он завербован   не сегодня-завтра развалится.   Так что же,   мне,   пока 
переквалифицироваться в мафиози? 
        -Это твое право, - серьезно ответил Тополь. - Только мы-то еще повоюем. 
Дедушка просто слишком стар   кто-то   же   должен прийти ему   на   смену рано   или 
поздно. 
        -     Может    быть,     Михаил    Разгонов?     -    криво    усмехнулся    я. 
                     Тополь хмыкнул. Помотал головой, еще раз хмыкнул 
        -   Это сильно.   Ясень действительно мог бы прийти ему на смену.   Мы все 
так и думали. Но ты не Ясень..     
        - А ты не Ясень!   А я была так рада... - пропел я подражая певице Анке. 
- Кто еще мог быть его преемником? Осокорь? Дуб? 
        -Да нет,   - оборвал меня Тополь. - Это слишком схематичный подход. Нету 
здесь никакой борьбы за трон. Под Дедушкой вообще не трон, а этакая раскаленная 
табуретка,   бороться за   которую не   очень интересно.   Ты просто еще слишком во 
многом не разобрался.   Даже мы сами не разобрались. Но одно мы знаем наверняка. 
Мы поступили правильно,   сделав тебя Ясенем.   Ты нам нужен, ты даже представить 
себе не можешь,   насколько ты нам нужен!   Конечно,   кто-то из них разгадает эту 
феньку,   кто-то   уже разгадал,   но будет много и   других,   таких,   как Золтан и 
Григорьев,   которые   обязательно клюнут.   Мы   их   запутаем,   заставим совершать 
ошибки,   а это очень важно, это поможет сохранить многие жизни, в конце концов, 
просто спасти организацию. 
        - Ну, хорошо, - поинтересовался я, - а потом? 
        - Что потом? - не понял Тополь. 
        - Потом я перестану быть Ясенем? 
        - Вот ты о чем... Хороший вопрос. 
        - Еще бы не хороший - я долго думал над этим. 
        -   Отвечаю,   -   сказал Тополь.   -   По срокам - полная неясность,   но на 
каком-то этапе нашей работы перед тобой,   безусловно, возникнет выбор: остаться 
Малиным или вновь стать Разгоновым. 
         - Если меня до этого не убьют, - рубанул я уже почти озлобленно. 
        - Конечно,   если тебя до этого не убьют,   - спокойно повторил Тополь. - 
Ясень,   кажется,   мы уже договаривались однажды не обсуждать эту тему.   У нас у 
всех опасная работа, но мы за нее и получаем, однако. По потребностям. И вообще 
убить в   наше время могут и   Разгонова.   Иванова,   и тетю Машу.   Разгонова - со 
значительно большей вероятностью:   он все-таки писатель,   самбист,   коммунист и 
авантюрист. Не забывай, с чего все началось. 
        -- Ну уж нет!   -   взорвался я.   -   Началось все гораздо раньше когда вы 
установили наружку за   мной,   и   изучили мою   биографию и   биографии всех   моих 
родственников и даже друзей,   и оценили,   взвесили на ваших проклятых весах все 
мои отношения с   родственниками и друзьями взвесили,   поглядели,   как стрелочка 
качается,   и   Кедр   резюмировал:   "Интересы службы ИКС   и   всего прогрессивного 
человечества явно перетягивают личные интересы Миши Разгонова". Да вы же просто 
прямые потомки большевиков,   кто   еще   мог   вас научить,   что общественное выше 
личного?!   Ты бы еще сказал,   что у меня вовсе не было-то выбора, точнее - был, 
но миленький такой выбор -   в   лучших чекистско-гестаповских традициях:   либо я 
остаюсь за Ясеня,   либо меня используют в   качестве приманки,   а Ясень остается 
жить   под   видом   своего двойника Разгонова.   Вот   тут   бы   уж   точно все   твои 
полуближние-полудальние окончательно запутались и   от расстройства принялись бы 
сами себе крутить яй... 
        Внезапно Тополь вскочил,   да так резко,   что я инстинктивно отпрыгнул к 
стенке. К счастью, до мордобоя дело не дошло. Он просто схватил бутылку с виски 
и зашипел, размахивая ею: 
        -Да   я   тебе сейчас твой "Чивас Ригал" на голову вылью!   Ты соображаешь 
вообще, что говоришь?! Фантаст чуев! Напридумывал, понимаешь!.. В нашей системе 
так не работают. 
        -Да ну?! 
        Тополь поднял брови, поставил на место бутылку и опустился в кресло. 
        - Ты продолжаешь путать нас и КГБ, - проговорил он. 
        Ну уж нет.   - возразил я. - КГБ, конечно, принес мне много зла: Дедушку 
расстреляли,   другой   на   войне   погиб,   бабушка умерла в   лагере.   Лично   мне, 
понятное дело,   не   пришлось читать книги   и   смотреть фильмы,   какие хотелось, 
вообще здорово засрали мозги своей лживой идеологией но   это   все   как   бы   зло 
абстрактное.   Понимаешь? А контора... Я же не идиот, я вижу, что она другая,   а 
контopa   поломала мне   жизнь,   лишила   жены.   Я   знаю,   что   ты   ответишь.   Да, 
подсознательно я   сам   хотел уйти от   своей прежней жизни,   да,   девятнадцатого 
августа я,   по сути,   уже сознательно сделал выбор но это я,   а   они-то тут при 
чем:    Белка...    ну,    то   есть   Ольга.    Андрюшка?   Им-то   за   что   все   это? 
    
        - Ах во-о-от ты о чем! - протянул Тополь. 
        - Во-о-от я о чем, - передразнил я, - а вы и не подумали. 
        -   Обижаешь,   -   сказал он.   -   Мы   обо   всем подумали Обязаны обо всем 
думать.   Работа такая. Так что с Белкой твоей все будет в порядке. Определенный 
шок она,   конечно,   испытала. Ну, извини, ну, бывают издержки в любом серьезном 
деле.   Однако все   эти моральные потери мы   ей   компенсируем.   Состояние ее   на 
контроле   у   наших   психологов,    материально   поможем   ей   обязательно,   ну   и 
безопасность обеспечим. Что еще тебя волнует? 
        Я   немного даже опешил от   такой заботы и   не   сразу сообразил,   о   чем 
спросить. 
        - А Андрюшка? 
        - А что Андрюшка?   Ты уж извини,   но твой семилетний сынок не так часто 
видел папу.   Полагаю, на сегодняшний день он еще не обнаружил пропажи, а дальше 
Ольга сама решит, когда и что ему говорить. Это ее проблема, а не наша. 
        Тополь был   прав.   Я   действительно уделял сыну   внимания самый минимум 
миниморум и никогда, признаться, не страдал от этого. Белка меня пилила: "Ты не 
отец,   тебе на ребенка наплевать!" Вот от этого я немножечко страдал, но совсем 
немножечко,   а   когда   Андрюшка уезжал   к   бабушке   или   мне   случалось уезжать 
куда-нибудь,   я   не   то   чтобы   не   скучал,   а   просто   откровенно   отдыхал   от 
утомительного общения с   мальчиком.   Очень скверный папаша.   Напоминать мне   об 
этом сейчас было несколько жестоко со стороны Тополя.   Но справедливо. И теперь 
уже я замолчал надолго. 
        - Ты любил свою жену? - спросил вдруг Тополь_ 
         -   Еще   бы!   -   Я   грустно улыбнулся.   -   Помнишь Лайзу   из   "Подземной 
империи"? Это она. Может, я и сейчас люблю ее. 
        - Кого? Лайзу?                                 
        - Ты прав,   Тополь.   Наверно,   я всегда любил в ней именно Лайзу. И чем 
меньше они были похожи, тем хуже становились наши отношения. А сегодня.. 
        --.    А сегодня ты ее снова любишь,   потому что ее нет с тобой. Слушай, 
Михаил,   мне   надоело   выглядеть   отъявленным   циником.   Давай   прекратим   этот 
разговор и вернемся к нему позже. Все равно какое-то время тебе будет физически 
невозможно повидаться с Белкой. 
         - "Какое-то" - это какое? 
        -   Ну,   месяца   три   как   минимум тебе   вообще в   Москве нечего делать. 
          - Вот те на те, хрен в томате! А Новый год я встречу на Багамах? 
        - Да хоть на Луне. До Нового года еще дожить надо. 
        - И то верно, - пробормотал я. 
        И   вдруг   новая   тревожная мысль кольнула прямо в   сердце.   (Фу,   какой 
штамп! Но так и было: легкий, но болезненный укол под пятым ребром.) 
        - А с Вербой я тоже три месяца не увижусь? 
        - Почти. 
        -   Да вы совсем с   ума посходили с   вашей проклятой работой!   Я   так не 
согласен! 
        Уже в   следующую секунду мне стало стыдно за   эту вспышку эмоций,   и   я 
очень боялся,   что Тополь сейчас ядовито спросит,   кого же   я   все-таки люблю - 
Белку или Вербу?   А   я,   если до   конца честно,   любил не   ту   и   не другую.   Я 
действительно любил никогда не существовавшую,   мною придуманную Лайзу, а еще - 
погибшую тринадцать ют назад Машу, но уж про Машу-то я точно не собирался нчего 
рассказывать Тополю.   Он   и   так обо мне слишком кого знает.   Должно же у   меня 
остаться хоть что-то свое,   личное, сокровенное! Или не должно? Наверно, теперь 
мне это противопоказано. Я же отныне Малин. Сергей Николаевич. 
        Тополь не стал меня подкалывать, даже, наоборот, пытался успокоить: 
        --Я же сказал "почти".   Ваши дела будут иногда пересекаться.   Например, 
предстоит общий сбор. 
        --Понятно. Ну а в остальное время? Как же она без... 
        --В каком смысле?   А-а,   - догадался он,   - да ты, ревнуешь! Ну, это ты 
зря.   Татьяну ревновать глупо.   Любит она теперь только одного тебя. Точно тебе 
говорю,   потому что знаю.   Ну а если ты считаешь,   что ей ни с кем, кроме тебя, 
больше спать нельзя, так это вопрос сугубо интимный, и решайте его, пожалуйста, 
между собой по телефону или в   письмах -   как угодно.   А лично я ни к чему тебя 
конкретно не призываю:   ни к   трехмесячной аскезе,   ни к   регулярному онанизму. 
Живи   как   нравится и   знай:   Верба тебя любит.   Голову ерундой не   забивай,   а 
главное, работай. Учись и работай. На тебя вся надежда... прозаик. 
        Тополь поднялся и,   не дав мне возможности ответить,   заявил, пародируя 
голос Горбачева: 
        - Ну, все, регламент. 
        -   Даду-даду-да,   -   подпел   я   и   спросил несколько растерянно:   -   Ты 
вообще-то зачем приезжал? 
        - Зачем?   Есть многое на свете,   друг Разгонио,   что и не снилось нашим 
мудакам. Так, кажется, у Шекспира? 
        - Примерно так. 
        - Ну вот. У меня здесь масса дел. Обязательно хочу повидаться с добрыми 
молодцами,   прибывшими от   Арафата.   Что-то   они   непременно слышали про нашего 
Валерку Дуба. Сектор Газа - это не Россия и даже не Англия, он очень маленький, 
и там все друг друга знают.   С Чембером надо покалякать. Ну и потом наш с тобою 
разговор,   кажется,   был не совсем бессмысленным.   Все. Улетаю завтра. До этого 
связь со мной через Чембера. Инструкции вот здесь. 
        Он выложил на стол папку,   повернулся и быстро вышел. Ни здрасте, ни до 
свидания. 
        Пора тополиного пуха. 
        Конечно,   разговор был не   бессмысленным.   Чего он   только не наговорил 
мне!   Чего только я не наговорил ему!   И что забавно, я вдруг вспомнил: по ходу 
беседы мы несколько раз переходили с русского на английский и обратно.   То, что 
я   теперь это умею,   грело мне душу.   Мог ли я представить,   сколько всего буду 
уметь через те самые три месяца, о которых говорил Тополь? 
        Еще   чуть   меньше   двух   недель   пробыл   я   в   Лондоне.   Шлифовал язык, 
ежедневно   занимался   карате   в    стиле   ке-кусинкай   (именно   к    этой    школе 
принадлежали Малин и   его сенсей Рамазан) и   совершенно забыл об алкоголе,   тем 
более   о   курении.   Продолжал изучать малинское досье,   перейдя ко   второй   его 
части.   Теперь это   было,   пожалуй,   уже   действительно досье:   фото-,   видео-, 
аудиоматериалы,   документы,   подробные описания его привычек,   гастрономических 
вкусов,   сексуальных пристрастий,   манеры   одеваться,   водить машину,   играть в 
теннис (в который я   играть практически не умел).   Все эти детали я   должен был 
запоминать, учить, отрабатывать, доводить до автоматизма. 
        Потом   начался следующий этап.   Я   должен   был   познакомиться со   всеми 
местами,   где успел побывать Малин.   Чем больше времени провел там Сергей,   чем 
большее значение имел   для   него данный город или   страна,   тем   дольше и   меня 
задерживали там для ознакомления.   Две недели в Италии сопровождались изучением 
языка по экспресс-методу.   Не скажу,   что выучил его я наравне с английским, но 
ко дню отъезда уже мог общаться с итальянцами. Верно говорят, второй язык учить 
проще.   Такая же двухнедельная практика была в   Париже и   в   Анголе.   Не меньше 
недели   провел   я   в   Штатах.   Специальным изучением   американского мы   там   не 
занимались   (тем   более   что   Ясень   славился   своим   классическим   оксфордским 
вариантом английского,   выученным не   столько по   жизни,   сколько по   книгам   и 
лекциям),   зато мы   изрядно поколесили по   стране:   штаб-квартира службы ИКС   в 
Майами,    Калифорнийский   филиал   в   Санта-Крусе,   научный   центр   Спрингера   в 
Колорадо,   непременно Нью-Йорк (кажется,   это была просто экскурсия) и   наконец 
Вашингтон,   где   нас   принял лично президент.   Дедушке было   очень важно знать, 
заметит ли он подмену Малина на Разгонова.   Дорогой наш господин Клинтон ничего 
не заметил.   По-моему, было ему просто не до нас: как раз тогда начались у него 
все эти судебные неприятности. 
        О   своих немыслимых путешествиях рассказываю я не по порядку,   а как бы 
по степени важности,   а может,   и того проще - по наитию. Я все время вспоминал 
пророчество Вербы о   том,   что писать станет некогда.   В   Лондоне я еще пытался 
как-то сопротивляться и   в промежутках между занятиями упорно заносил в блокнот 
все, что со мной произошло за последние дни. Когда же начались все эти безумные 
перелеты, писать стало действительно невозможно. 
        Ну,   вот   допустим,   на   два   месяца тормознули меня в    Тель-Авиве для 
прохождения интенсивного курса   обучения   в   разведакадемии Моссада.   Так   мало 
того,   что   хитрые евреи передохнуть не   давали от   занятий,   я   вновь и   вновь 
отправлялся по   местам   боевой   славы   Сергея   Малина:   Дамаск,   Осака,   Пявдж, 
Коломбо, Тирасполь, Барселона, Батуми, Сан-Сальвадор, Бхактапур (не уверен, что 
перечислил все) и даже станция Амундсен-Скотт аккурат на Южном полюсе - во куда 
моего двойничка занесло однажды, несчастного. Боже, как я мечтал о путешествиях 
в   детстве и   ранней юности!   (Или я   уже говорил об   этом?)   Но   по три-четыре 
дальних перелета каждую неделю,   даже   на   самых современных и   комфортабельных 
самолетах,   -   это,   братцы,   чересчур,   после этого в   простые фразы на иврите 
начинаешь   как-то   незаметно   для   самого   себя   вставлять странные   тамильские 
ругательства,   по   ночам снятся латиноамериканские красотки верхом на верблюдах 
во льдах Антарктиды,   и уже никуда не хочется ехать,   лететь, плыть, не хочется 
стрелять   ни   в   какие   мишени,   изучать   методы   шифровки и   системы   паролей, 
отрываться   от   "хвоста"   и   сочинять   легенды,   попадать   в   болевые   точки   и 
концентрировать   энергию...    Хочется   просто   развалиться   на    крупном   песке 
шикарного пляжа в Натанье, лежать и смотреть на солнце сквозь прикрытые веки. 
        Раза три побывал я в Москве.   Хорошо звучит,   правда? Из аэропорта меня 
привозили в   собственный кабинет на   Лубянке или   в   Информцентр на   Варшавском 
шоссе.   А по окончании рабочего дня - обратно на самолет. Лишь однажды довелось 
переночевать на родной земле, и то не в городе, а на ближней даче, в Нахабине. 
        В октябре, как и планировали, состоялся общий сбор. Почему-то в Польше, 
в маленьком городке Зелена Гура недалеко от границы с Германией. Все было жутко 
конспиративно,    жутко   интересно,   но,   по-моему,   совершенно   безрезультатно. 
Впрочем,   об   общем сборе надо   рассказывать отдельно,   подробно и,   значит,   в 
другой раз.   В Зеленой этой Гуре и тоска была зеленая,   потому что с Вербой мне 
удалось повидаться лишь на бегу. 
        Нормальную встречу   нам   устроили в   Хайфе   примерно месяц   спустя.   На 
самом-то   деле и   она оказалась очень мимолетной.   Была ночь,   было много вина, 
много моря,   цветов и фруктов, но очень, очень мало времени, и были мы пьяные и 
голодные друг до друга,   и, когда расставались утром, обнаружили, что даже ни о 
чем не поговорили. 
        И опять лишь коротенькие письма по факсу или модему. Разве это общение? 
К   концу года я до такой степени от всего озверел,   что перестал понимать,   что 
происходит на свете, чем занимается наша организация, кто я в ней такой и зачем 
вообще все   это   нужно.   Кедр   быстро почувствовал мое   состояние.   Тополь тоже 
понял, что дело швах, и в декабре меня привезли в Москву окончательно. 
        -   У   тебя   неделя   отдыха,   -   сказал Тополь.   -   Пешком по   улицам не 
болтайся,   на   "Патроле" можешь ехать куда хочешь,   но не один.   Впрочем,   могу 
создать тебе   иллюзию,.   что   ты   один,   но   знай:   мы   все   равно   будем   тебя 
сопровождать. 
        - И это теперь на всю оставшуюся жизнь? - грустно спросил я. 
        -   Скорее всего -   да.   Но помнишь,   я   же объяснял тебе,   что рано или 
поздно у тебя появится выбор. 
        - Помню, - сказал я. 
        Я   впервые увидал "свою" квартиру.   Не   на   экране телевизора и   не   на 
фотографии.   Квартира мне понравилась.   Это был привычный для меня тихий центр, 
старинный дом, высокие потолки, паркет, солидные двери. 
        Закончился какой-то   жизненный   этап,   замкнулся кольцом,   и   наступило 
ощущение пустоты и безразличия. Я спал, читал (на русском языке!), ел, пил джин 
с   тоником,   смотрел   телевизор (говоривший по-русски!),   ездил   по   московским 
улицам (просто так!) и ждал Вербу.   Татьяна должна была приехать со дня на день 
откуда-то. Кажется, из Аргентины. 
         И   наконец она   приехала.   Отпуска моего оставалось ри   дня.   Боже мой, 
какие это были три дня!..   Как бы   это получше описать?   Да нет,   не буду я   их 
описывать. Ни к чему это. Ну вас всех на фиг! 
        
        Часть вторая 
        ВЕРБАЛАЙФ 
        
        Человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния. Жан-Поль Сартр 
        
        ...Прошлое неотменяемо,   а   простить -   это значит отменить.   Я не могу 
переписать жизнь набело, даже если сам Христос простит мне черновик. 
         Валерия Новодворская. По ту сторону отчаяния 
        
        Глава нулевая 
        
        - Сергей, - позвал из темноты ее нежный голос. 
        - А можно я буду сегодня не Сергей? 
        - Можно, - сказала Татьяна. - Сегодня ты будешь Мишук. 
         - Мешок? - переспросил я, дурачась; - Мешок с чем? 
        - Мишук, - повторила она. - Мишук. С чудесами. 
        - Это с какими же? - поинтересовался я. 
        - Погоди, не сбивай, я хотела с тобой поговорить. 
        - О чем? 
        Я   вздрогнул и   профессионально напрягся,   потому что в   Танином голосе 
прозвучало нечто находящееся по другую сторону от мира пьянок,   секса и   шуток. 
Она хотела поговорить о   работе.   Может,   и   не впрямую,   но это было связано с 
работой. Она не ответила мне, и я еще раз спросил: 
        - О чем? 
        - Вот идиотский вопрос!   О чем!   Хочешь выслушать меня - слушай.   Какая 
разница, о чем! О себе, о жизни, о самом главном... 
        - Извини, Танюшка, извини...                
         За   что   я   извинялся?   Она   говорила полную чушь.   Не   был мой вопрос 
идиотским. 
        - Валяй. Я слушаю тебя. 
        Она вылезла из-под одеяла,   поежилась,   белым зябким облачком пересекла 
комнату и накинула халат. 
        - Бр-р-р, зачем ты окно-то открыл, дурик? 
        - Чтобы воздух был свежий, - пояснил я и поплотнее закутался в одеяло. 
        Татьяна закурила,   очевидно,   чтоб воздух был   еще свежее,   и   в   свете 
спички торжественно полыхнули ее голубые глаза. 
        - Помнишь, ты рассказал мне "Историю о влюбленном мальчике"? 
        - Помню. 
        - А я обещала рассказать тебе другую историю. 
        - И это помню. "Историю о влюбленной девочке"? 
        - Нет,   все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов, 
я не придумывала названия для своей истории,   но,   если хочешь,   это "История о 
девочке,   которая   научилась ненавидеть".   Кажется,   наш   великий   пролетарский 
писатель Леша Пешков утверждал,   что нельзя по-настоящему любить, не научившись 
по-настоящему ненавидеть. Цитирую по памяти. Главное - не формулировка, главное 
- суть. А суть мне кажется верной... Такты будешь слушать? 
        -   Буду,   -   сказал   я,   хотя   и   сомневался   слегка   в   справедливости 
утверждения Леши Пешкова. 
        - Ну так вот.   Жила-была девочка.   Звали ее Маша Чистякова. И был у нее 
папа.   Чистяков Анатолий Геннадиевич.   По   званию полковник.   А   по должности - 
начальник   отдела    в    Первом    главном   управлении   Комитета   государственной 
безопасности СССР,   в Управлении внешней раз-бедки. Да, Миша, тот самый папа, с 
которым ты   водку пил   тырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят дорого 
года. 
        -   Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года,   - 
повторил я словно в бреду.   - Да,   ходили какие-то слухи, будто папа у нее в ГБ 
работает, я помню... 
        - Это не слухи,   Миша,   это правда. Но ты погоди перебивать. История-то 
только еще начинается. 
        - Я слушаю, Танюшка, слушаю. 
        -   Ну   так   вот.   Жила-была девочка.   Я   ведь про   девочку рассказываю, 
правильно?   А   про   папу это   уж   так,   к   слову пришлось.   И   вообще я   хотела 
рассказать про другую девочку, но сначала про эту - про Машу. Потому что она... 
потому что она... 
        Я   не мог видеть Татьяну,   было слишком темно.   Но я   понял:   это слезы 
навернулись ей на глаза. 
        - Танюшка, - шепнул я, приподнявшись в постели, - ты что, Танюшка? 
        -   Нет-нет,    ничего.   Извини,   я   продолжаю.   Просто   я   очень   плохой 
рассказчик.   Куда мне до тебя!   Но ты все-таки послушай.   Девочку звали Маша. И 
была у   нее   подружка Таня.   И   папа Анатолий Геннадиевич.   Вместе с   подружкой 
девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА, ездила на сборы в Цахкадзор и в Сочи, 
на соревнования в Гётеборг,   Дортмунд,   Гренобль,   Хельсинки, Лейк-Плэсид и еще 
черт знает в какие дали. Вместе с подружкой девочка Маша посещала иногда школу, 
если оставалось время.   Была такая специальная школа неподалеку от   ЦСКА,   куда 
можно,   а точнее - даже нужно было ходить лишь изредка. И занимала девочка Маша 
высокие места на престижных турнирах,   и не потому, что был у нее высокий папа, 
а   потому,   что   был   высокий   класс,   талант   был   недюжинный   и   очумительная 
работоспособность,   и тренер замечательный - Виталий Иваныч, и отличный партнер 
- мальчик Витя.   Кстати,   мальчик Витя совсем не интересовал ее как мальчик,   а 
только как партнер. У них это было очень забавно: Машка по традиции клеилась ко 
всем одиночни-кам в сборной, а Виктор упорно кадрил всех одиночниц. И только на 
арене   Машка   и   Виктор страстно и   красиво любили друг   друга в   показательных 
номерах,   поставленных по   тем   временам   необычайно   смело,   можно   сказать   - 
фривольно, ну, ты помнишь... Однако я опять не о том говорю. Мы очень дружили с 
Машкой, и я могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно? 
        - Мне, - сказал я. - Мне интересно. 
        - Ах, ну да! - Татьяна словно лишь теперь вспомнила, с кем говорит. - В 
общем,   Машка   была   удивительной девчонкой:   страшно   много   читала   (это   при 
наших-то   нагрузках!),   говорила на   английском и   немецком (ну,   это ее папа с 
детства учил),   стихи любила,   если какое понравится,   два   раза прочтет и   уже 
шпарит наизусть - память у нее была уникальная.   Сама, между прочим, тоже стихи 
сочиняла,   шуточные,   в   основном для   всей   сборной,   к   соревнованиям или   на 
праздники.   Мы,   дураки,   почти   ничего этого не   записывали,   а   потом жалели, 
конечно...   К математике у Машки тоже способности были редкостные. Она какие-то 
там логарифмы, что ли, в уме брала, не помню точно, я в математике полный ноль. 
Слушай,   а как она о политике рассуждала!   Это,   конечно,   тоже от папы, но все 
равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ и партия едины, 
верной дорогой идете,   товарищи,   - и все,   а она...   Настоящий гений!   Честное 
слово!   Теперь-то я   это понимаю.   Она только реализоваться успела в одном лишь 
фигурном катании,   и то не до конца,   а если бы... если бы... О, черт! Не могу. 
Как   начинаю   рассказывать,    так   прямо   не   могу,    хочется   взять   на   плечо 
какой-нибудь   "стингер"   и   шарашить   по   ним,    по   гадам,   пока   боезапас   не 
кончится...   Тогда,   в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно же, ни в чем 
не   виноваты были   передо мной эти   моджахеды...   Я   знаю,   что   нельзя,   знаю, 
теперь-то уж я другая стала,   совсем другая,   а тогда...   Ох, что со мной тогда 
было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку. 
        Машка умерла совершенно неожиданно и   в то же время как-то закономерно. 
Знаешь крылатую фразу: смерть выбирает лучших? Тогда, в глухие коммунистические 
годы,   эти слова любили повторять. Смерть ходила и выкачивала себе потихонечку: 
Александр Вампилов,   Рэм Хохлов,   Василий Шукшин, Владимир Высоцкий, Константин 
Васильев,   Маша Чистякова... Ее-то, конечно, в другой ряд Записывали, туда, где 
Сережа Волков, Люда Пахомова, Валера Харламов, но я тебя уверяю, Машка из того, 
из первого,   и, поживи она еще хотя бы три годика, все бы это поняли. Ну ладно. 
Смерть выбрала,   люди поплакали,   успокоились и   стали новой смерти ждать - все 
какое-то   разнообразие,   а   то ведь тихо так было в   стране,   скучно,   муторно, 
затхло.   А   умер кто-то из лучших - событие.   Мы - не лучшие,   мы еще поживем и 
вопросов задавать не будем. Кому это выгодно, чтобы умирали лучшие? От чего они 
умирают?   А   не убийства ли это?   Точнее,   вопросы мы задавали,   но только друг 
другу, на кухне, поздно ночью и шепотом. 
        Когда погибла Машка,   мне   было просто страшно.   Не   до   вопросов было. 
Казалось,   жизнь кончилась. Спортивная моя карьера и так уже катилась к финишу, 
а   остальное...   не было у меня остального.   Остальное - это Машка,   закадычная 
подруга.    Кое-чему   я   от   нее   научиться   успела.   Во-первых,   стала   читать. 
Выяснилось,   что это очень интересно.   Во-вторых,   Машка заставила меня освоить 
английский. ("Ты что, мать, по загранкам ездим. Как же без языка - стыдобища!") 
В-третьих, затащила меня в хорошую секцию карате. Помнишь, тогда это было жутко 
модно? Впрочем, Машка сама занималась нерегулярно, а я увлеклась. Тем более что 
и Виталий Иваныч поощрял:   растяжка,   резкость,   прыгучесть - все шло на пользу 
нашим со   Славиком программам.   У   меня   как   раз   в   том   сезоне новый партнер 
появился,   Сережа так   и   не   смог восстановиться после травмы.   А   Славик стал 
просто партнером.   И на льду,   и в сексе, и вообще в жизни. Любви между нами не 
было,   даже дружбы не получилось. Нормальные партнерские отношения. Так что все 
это - и лед,   и карате, и книги - все показалось теперь туфтой, суррогатом, все 
было   завалено толстым слоем   липкого снега в   тот   безумный день   пятнадцатого 
декабря.   Никогда не   забуду эти кошмарные похороны...   Кстати,   ты стоял возле 
могилы, когда все уже ушли? 
        - Да, Танюшка, именно так. 
        - А я еще,   помнится,   спросила у наших, кто это, и никто не знал тебя. 
Никто.   Но всем было наплевать.   За Машкой ходили тучи поклонников,   а   в такой 
день...   Вот лица твоего я   тогда не запомнила,   хотя где-то в подсознании оно, 
очевидно,   запечатлелось.   Потому что много лет спустя я спрашивала у Ясеня, не 
был ли он на кладбище,   и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не было 
в Москве,   в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты все, я 
тебя там видела, ты должен был приехать на ее похороны, и ты приезжал, я помню, 
я видела,   и он говорил: хорошо, девочка, видела - и слава Богу, это нормально, 
что я там был,   это нормально...   Я очень хорошо вспомнила сейчас наш разговор. 
Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты - это и есть он? Может такое быть? 
        -   Перестань,   Верба,   перестань.   Рассказывай лучше про Машку.   И   про 
девочку Таню. Рассказывай. 
        - А что рассказывать?   Собственно, про девочек история уже закончилась. 
Одну девочку убили,   а другая сразу перестала быть девочкой. Так что начинается 
история про тетеньку.   Про тетеньку Таню,   которая прошла Афган, работала в ГБ, 
классно умела мочить пяткой в   глаз   и,   почти не   целясь,   с   одной руки могла 
всадить   целую   обойму   из   "Калашникова" в   сигаретную пачку,   поставленную за 
двадцать метров. 
        - Погоди,   - ошарашенно прервал я ее.   - Давай все-таки по порядку.   Ты 
что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили? 
        Татьяна   ничего   не   ответила.   Она   взяла   новую   сигарету и   чиркнула 
спичкой.   В   свете пламени я на какое-то мгновение увидел ее кривую трагическую 
улыбку -   улыбку человека,   причастного к страшной тайне и готового этой тайной 
поделиться.   Я   почувствовал озноб и дрожащими пальцами потянулся к своей пачке 
сигарет. 
        - Глупый,   - сказала она наконец. - Я же тебе еще тогда сказала. Можешь 
успокоиться.   Ты не виноват в   ее смерти.   Неужели ты не догадался?   Я понимаю, 
тяжело расстаться с   привычным,   многолетним ощущением вины.   Между прочим,   по 
мнению Кедра,   способность так долго не   утрачивать чувства своей вины является 
одной   из   неотъемлемых   черт   порядочного   человека,   соответствующего кодексу 
службы ИКС. Помнишь, у Твардовского: 
        Я знаю, никакой моей вины 
        В том, что другие не пришли с войны, 
        В том, что они - кто старше, кто моложе - 
        Остались там, и не о том же речь, 
        Что я их мог, но не сумел сберечь, 
        Речь не о том, но все же, все же, все же... 
        Здесь что-то вроде. 
        -- Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду?-- поинтересовался я. 
        - Не исключено, - серьезно ответила Татьяна. 
        - Рад за него.   Но ты же знаешь,   как нежно я люблю Кедра и все эти его 
тесты. -- Знаю, но ты не прав. 
        - Хорошо,   я не прав.   Продолжай. Так кто же убил Матку? За столько лет 
ты ведь наверняка выяснила это. 
        -   В   том-то и дело,   что нет,   - очень тихо произнесла она.   - То есть 
исполнителя-то,   конечно,   я   нашла,   хотя   и   это   оказалось непросто,   а   вот 
заказчика... Ищу до сих пор. 
        - Седого? -догадался я. 
        -   Седого,   -   повторила она.   -   Какая   пошлая   кличка!   Открой   любой 
шпионский боевик про   ГБ   или   милицейский детектив,   и   там   обязательно будет 
Седой,   либо это главный,   матерый бандит,   либо,   наоборот,   уважаемый пожилой 
полковник,   ветеран войны и труда.   Все они,   сволочи, седые, но я ищу одного и 
совершенно конкретного.   Если бы только еще знать,   кто это, где он теперь, жив 
ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь? 
        Я шумно выдохнул и процитировал: 
         -   Очень   трудно   ловить   абсолютно   черного   кота   в   абсолютно темной 
комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций. 
        - Неглупый был мужик,   этот Конфуций,   - оценила Татьяна. И добавила: - 
Его бы мы тоже к себе взяли. 
        -   Поддерживаю и   одобряю.   Но   рассказчик ты   действительно аховый-   Я 
когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре? 
        - Ладно,   слушай.   Кое-какие подробности я,   конечно узнала от Машкиных 
родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину из 
ПГУ,   так как личный его шофер был как назло занят.   Машину обещали, но в самый 
последний момент   водитель служебной "Волги" вдруг   почувствовал себя   плохо   и 
перепоручил задание гостившему у   него Алексею из   Питера.   Алексей был   слегка 
навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки,   а предпочел взять "Жигули" 
своего приятеля.   Все недоумевали,   зачем Машка поехала с   этим идиотом,   могла 
ведь на такси добраться.   Ну а водила грузовика, считай, не виноват: что он мог 
поделать,   когда ему внезапно вылетели навстречу да   еще с   потушенными фарами? 
Кто-то   из   солдат,   правда,   сказал,   что фары не горели и   у   них,   но водила 
категорически это отрицал. После удара, буквально смявшего "Жигули", Машку даже 
не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла, а Алексей, вылетевший в 
плохо закрытую дверцу,   был подобран попутной машиной и скончался в больнице от 
множественных ушибов и переломов.   Вот такой несчастный случай, за который даже 
судить некого. 
        Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я 
выяснила   все   от   непосредственного участника событий   -   мичмана   Балтийского 
флота,   автогонщика и стукача Рината Гинатуллина,   ставшего одним из убийц Маши 
Чистяковой. Как Алексей Коротков он действительно скончался в спецбольнице КГБ, 
а   как   Ринат Гинатуллин продолжал жить.   До   сих   пор   не   понимаю,   зачем они 
сохранили ему жизнь?   К чести Рината,   следует заметить, что ни до, ни после он 
людей больше не   убивал,   но   по   тюрьмам и   лагерям с   его легкой руки кое-кто 
отправился. Однако сейчас речь не об этом. 
        Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года   сержант 
Коротков - по стукаческой линии мичман имел звание всего лишь сержанта - прошел 
инструктаж в   соответствующем кабинете соответствующего отдела соответствующего 
управления и,   подсыпав приятелю в   еду   какой-то   дряни,   погнал его   машину в 
Лужники аккурат к окончанию международного турнира. 
        Машка уходила из Дворца спорта,   вместе с шумной компанией и собиралась 
брать тачку до   дома.   Они как раз Решали,   кому с   кем по дороге ехать,   когда 
Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку и,   откровенно дыша на всех водкой, о чем 
после дружно свидетельствовали Машкины друзья и   знакомые,   окрестившие мичмана 
пьяным матро-м, объяснил, что прислал его Машкин отец, что домой над0 ехать как 
можно   скорее,    что   Анатолий   Геннадиевич   прямо   сейчас   улетает   в   срочную 
командировку и что ему Алексею,   надлежит еще доставить полковника в аэропорт а 
потому никого,   кроме Машки,   в машину он взять не может,   даже тех,   кто живет 
довольно близко,   все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку Огородникову 
он   все-таки согласился взять,   ее можно было высадить где-то совсем по дороге, 
на   Ленинградке.   Так Ленка стала человеком,   который видел Машу последним,   не 
считая, конечно, Рината. 
        В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли 
не   две   бутылки   шампанского,   была   в   отличном   настроении   и   совершенно не 
задумывалась,    почему   вместо   "Волги"   приехали   "Жигули",    почему   водитель 
незнакомый,   почему вдруг эта   срочная командировка?   Было ей   весело,   и,   как 
утверждает Ринат,   он   Машке   даже   понравился.   Когда   распрощались с   Ленкой, 
пытался клеиться к   своей жертве,   но Машка,   не особо агрессивно его отпихнув, 
напомнила, что они торопятся. 
        В общем,   с Ленинградки свернули на Флотскую.   И туг Машка в первый раз 
забеспокоилась.   "Так   короче",   -   лаконично пояснил Ринат.   "Ни   фига так   не 
короче!" - возразила Машка,   однако дискуссию эту продолжить не удалось, потому 
что на узкой и пустынной, заваленной снегом улице из кромешной темноты вынырнул 
"слепой" встречный грузовик - сто тридцать первый "ЗИЛ" военного образца. Летел 
он,   как это любят солдаты,   лихо,   никому не   уступая дороги почти по середине 
улицы.   А   матросик наш   пьяный тоже лихачил -   не   снижая скорости,   вильнул в 
сторону,   вот только почему-то   в   левую,   аккурат на   встречную полосу.   Машка 
закричала ему:   "Осторожно!" На что матросик среагировал странно:   бросив ручку 
передач в нейтраль, притормозил, открыл дверцу и кубарем, очень профессионально 
выкатился наружу, в грязный, но все-таки относительно мягкий придорожный снег. 
        Оставшись одна,   Машка еще   пыталась уйти от   столкновения,   но   она не 
знала,   в какую сторону надо крутить руль во время заноса.   Машину развернуло с 
точностью до наоборот,   и страшной силы удар пришелся не в лоб, как планировали 
эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это уже не имело. 
         Что   же   касается Рината,   его действительно подобрала ехавшая сзади и 
совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие от 
аварии,,   "Жигуленок" был без номеров,   то ли "шестерка", то ли "тройка", а что 
до   цвета,   так на этот счет существовало несколько мнений.   Тоже немало мнений 
обнаружилось и   по   поводу   спасителей выпавшего из   разбитой машины.   Водителю 
"ЗИЛа" казалось,   что людей этих было двое, сидевший рядом видел аж четверых, а 
третий точно не   запомнил,   но   настаивал,   что   среди них   была женщина.   А   в 
общем-то фонари на улице не горели,   фары,   как уже известно, - тоже, темнотища 
была хоть глаз коли. Чего с этих солдат взять? А у самого Рината на счет людей, 
его    забравших,    мнения   не    было   никакого:    в    машину   его   запихнули   в 
бессознательном состоянии. И я поняла, что это на самом деле было так. 
        Удалось мне   найти и   закрытую гэбэшную больницу,   где   его прятали,   и 
врача,   который его лечил,   но   вот людей,   привезших его в   ту ночь,   найти не 
удалось. Да, может, это и неважно - главные поиски пошли по другой линии. 
        Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос: 
        - И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом? 
         - Хороший вопрос. Это было всего три года назад... Знаешь, я хотела его 
убить.   Нет,   сначала я   даже   хотела   его   кастрировать,   но   ненавидела этого 
подонка! Я страшно боялась потерять контроль над собой, боялась, что начну бить 
этого   выродка просто для   собственного удовольствия,   точнее,   просто заглушая 
свою боль (какое там,   к черту,   удовольствие!) Кажется, я смогла сдержаться. Я 
била его ровно до тех пор, пока не узнала все, что можно было узнать. 
        Он   уже   давно   не   работал   в   органах,   практически с   самого   начала 
перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого. 
        - Извини,   - перебил я, - один мой друг-писатель любит говорить: "КГБ в 
отставку не уходит". 
        - Он   прав,   твой друг.   Кто   там работал,   может быть призван в   любой 
момент,   но   это   не   значит,   что всех в   обязательном порядке призывают.   Ты, 
конечно,   должен быть всегда начеку,   но   не   исключено,   что так до конца дней 
своих на этом "чеку" и   просидишь.   Тем более что года с восемьдесят восьмого у 
них   пошло   существенное сокращение кадров,   особенно   в   части   мелких   сошек: 
стукачей,   дятлов,   провокаторов и   мясников.   В   общем,   у меня были основания 
поверить Ринату.   Потом   на   всякий случай я   установила за   ним   "наружку",   и 
первоначальное предположение подтвердилось. 
          Конечно,   вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и 
валял   дурочку.   Потом понял,   что   я   уже   слишком много знаю.   И   раскололся. 
Оказалось,   десять лет   назад его   просто запугали,   предупредив:   если назовет 
фамилию лейтенанта - заметь,   не полковника,   не майора даже,   а лейтенанта!   - 
который инструктировал перед   убийством,   его   самого   уберут и   очень   быстро. 
Пришлось объяснить,   что от полуразвалившегося КГБ,   прошедшего стадию АФБ-МСБ, 
МБВД1 и превратившегося наконец в МБ РФ,   он еще сможет убежать, а от меня вряд 
ли,   пришлось подержать пальцы на его омерзительной шее,   прежде чем я получила 
самую главную для меня информацию:   инструктировал его некто лейтенант Гусев из 
пятого отдела Седьмого главного управления.   Почему Седьмого?   Мутили они воду, 
сволочи,   но уже была зацепка,   ниточка путеводная,   а   в том,   что направление 
указано не   обманное,   я   могла быть уверена.   Ведь этот гад Гинатуллин пытался 
сначала стращать своими   связями с   ГБ,   однако   быстро   заткнулся,   увидев мой 
майорский   пропуск.   Испугался   по-настоящему   -   мало   того,   что   морду   бьет 
профессионально, так у нее еще и крыша серьезная. Гинатуллин понял: за вранье я 
его просто убью. И он не врал. 
        Только знал, зараза, до обидного мало... 
        Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла свет и спросила: 
        - У тебя тут выпить есть что-нибудь? 
        * (Агентство федеральной безопасности Российской Федерации (Иваненко) и 
Межреспубликанская служба   безопасности   (Бакатин)   -   две   части   распавшегося 
центрального аппарата КГБ,   просуществовавшие с   августа по   декабрь 1991 года; 
Министерство безопасности и   внутренних дел   РФ   -   объединенная структура   под 
руководством Баранникова,   продержавшаяся вообще   меньше месяца -   с   1   по   24 
января 1992 года). 
        - Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а? 
        - Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся. 
        -   Успокойся,   глупая.   Ты еще не все рассказала,   а времени уже много. 
Поехали дальше. Сейчас я тебе налью. 
        -А себе? 
        - Ну и себе, конечно. 
        Я   сбросил одеяло,   извлек из   секретера непочатую бутылку французского 
коньяка и два классических фужера "тюльпан". 
        - Как в лучших домах,   - объявил я, наливая по чуть-чуть. - И давай без 
тостов. Просто рассказывай дальше. 
        -   А   что рассказывать?   -   начала Таня со   своей обычной присказки.   - 
Дальше все очень просто.   Пятнадцатого декабря на поминках,   когда уже все, кто 
мог и   хотел,   были пьяными и   когда я,   восемнадцатилетняя девчонка,   вылакала 
почти   целую бутылку водки и   осталась совершенно трезвой,   только жутко болела 
голова, - вот тогда и пошли разговоры по существу. Все, кто знал хоть чуть-чуть 
о    страшной   истории,    происшедшей   три    дня   назад,    принялись   вспоминать 
подробности. Кто-то предлагал свою помощь в поисках истинного виновника, кто-то 
объяснял,   куда   в   таких   случаях   следует обращаться,   а   кто-то   справедливо 
замечал,   что   это   теперь не   имеет   значения,   потому что   пьяного матросика, 
лежащего пока в больнице,   хоть расстреляй, хоть повесь, а Машу уже не вернешь. 
В   какой-то   момент   Анатолий Геннадиевич поднялся и   вышел   в   Другую комнату. 
Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла. В коридор. Вроде как 
позвонить.   Но   позвонить не   получилось,   потому что Анатолий Геннадиевич взял 
трубку   радиотелефона (редкостная была   у   нас   игрушка   по   тем   временам!)   и 
принялся набирать какой-то номер. Светлана Михайловна выхватила у него трубку и 
зашипела:   "Прекрати!   Ты с   ума сошел!"   Я   стояла перед зеркалом и поправляла 
прическу, но тут поспешила спрятаться за груду навешанных на стену шуб и курток 
и   только слушала,   что они там говорят.   Не   могу сказать,   что поймала каждое 
слово,   но я услышала главное. То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за 
что меня уже не раз могли убить,   да и   убьют,   наверно,   если прежде я сама не 
убью кое-кого... 
         - Верба, Верба, на связи Ясень. Что ты говоришь такое, разве я не учил, 
что убийство - великий грех? 
        Татьяна вздрогнула,   замолчала,   уставилась в   противоположную стену   и 
опрокинула в себя остатки коньяка из фужера. 
        - Ты прав. Ясень, - сказала она. 
        - Так что же ты услышала? 
        - А вот что.   Машкина мать спросила свистящим шепотом:   "Куда ты хочешь 
звонить,   дурачок?"   -   "Самому,   - ответил Машкин отец.   - Прикинусь чайником, 
попрошу разобраться всерьез в   том,   что случилось".   - "Ну,   и он разберется и 
доложит тебе.   Кого-нибудь посадят. Может, даже расстреляют, если ты попросишь. 
Только не того,   кого надо.   Согласен?" "Согласен, - сказал отец. - Но ведь это 
сделал Седой.   Я знаю. Неужели я не могу ему отомстить?" - "Тихо ты, дурачок! - 
испуганно зашептала мать.   -   Даже   стены имеют уши.   Ты   что,   больше жить   не 
хочешь?" - "Я?   Не хочу.   А ты?" - "Наверно,   тоже. Но ты понимаешь, что именно 
этого они и добивались. Они убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, 
чтобы ты после этого,   не думая,   не жалея себя,   рвался напролом,   как раненый 
зверь,   к председателю, к самому, к президенту США, к Папе Римскому, я не знаю, 
к   кому еще,   но ведь это же глупость!   Ты должен просто спокойно работать,   ты 
должен думать и отомстить им всем,   понимаешь?" - "Понимаю.   А может,   все-таки 
сказать им, что это Седой?" - "Ох, Толик, тебе же никто не поверит!.." Светлана 
Михайловна шагнула к   двери,   и   я   поспешила ретироваться.   Схватила трубку   и 
торопливо начала крутить диск.   Они не заметили, что я подслушивала. Им было не 
до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила... 
        Потом   Чистякова   отправили   резидентом   в   Бразилию.   Это   было   явное 
понижение.   Но он не рыпался,   не возражал.   Поехал молча.   Очевидно,   человека 
все-таки сломали.   А   как могло быть иначе?   Конечно,   я   узнала об   этом много 
позже:   у   Чистякова   появился   какой-то   серьезный   компромат   на   самого.   На 
Андропова.   Во всяком случае,   так считали в КГБ. А времена, если помнишь, были 
смутные.   Только что помер Брежнев.   Этакое безвременье, безвластие, а точнее - 
всевластие спецслужб.   Абсолютная монархия некоронованного короля Юрия Первого. 
Чистяков хотел что-то сделать.   Может, хотел начать ту самую перестройку на два 
года   раньше.   У   него,   похоже,   была   такая   возможность,   но   ему   не   дали. 
Обстоятельства   еще   не   созрели.   В   высшем   эшелоне   коммунистической   власти 
Чистякова не   поняли   и   не   поддержали.   Трудно сейчас понять,   почему его   не 
убрали. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения, но они еще очень, очень 
предположительные.   Не хватает пока информации.   Может, Чистякова считали особо 
ценным   специалистом,   а   может   быть,   просто   важной   фигурой в   какой-нибудь 
политической игре,   и   еще   не   пристало время смахнуть эту фигуру с   доски.   А 
возможно,   пресловутый Седой,   этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя 
тьмы,   оказался обыкновенным садистом и   ему   доставляло удовольствие не   сразу 
убивать своих   противников,   а   вначале помучить их.   Но   почему первой жертвой 
стала именно Машка?   Почему?   За что? Господи, как же гадко все устроено в этом 
мире! Господи, какой же ты безрукий, честное слово! 
        -   Не   богохульствуй.   Верба.   Это   глупо.   Мир   действительно   скверно 
устроен,   но Бог тут ни при чем.   Наезжать на Бога с черным юмором - знаешь,   в 
этом есть что-то пионерско-комсомольское. 
        -Да пошел ты!..   - обозлилась Татьяна.   - Ты хоть знаешь,   что Анатолия 
Геннадьевича вместе со   Светланой Михаиловной убили   в   этой   гребаной Бразилии 
спустя три месяца, в марте? Убили какие-то мексиканские оборванцы; из автоматов 
на улице при обстоятельствах,   в общем,   не исключающих покушения по ошибке. Во 
всяком случае, спецслужбы между собой полюбовно договорились, и Дипломатические 
отношения из-за этого инцидента между Бразилией и СССР ничуть не пострадали.   А 
младшего брата Машки Стаса,   естественно,   прислали обратно в   Москву.   Ему уже 
исполнилось шестнадцать,   паспорт он еще до Бразилии получил,   так что квартира 
формально осталась за   ним,   а   жил он   там поначалу с   тетей Зоей Михайловной, 
сестрой матери.   Кстати,   до   самого недавнего времени КГБ ему какую-то   пенсию 
платил за погибших родителей,   не великую,   конечно, но на жизнь хватало. Школу 
он закончил,   во ВГИК поступил,   разумеется, не без блата... И чего это я вдруг 
про Стаса начала рассказывать? Налей мне еще. 
        Я налил.   Мы сели рядом на краешек дивана и молча выпили.   Уже начинало 
светать. 
        - А представляешь,   - сказала вдруг Татьяна, - вот действительно был бы 
цирк,   если бы в   тот вечер ты наклеил Машку и пошел бы вместе с ней!   Повел бы 
ее, скажем, к себе домой или еще куда-нибудь. Как бы стал себя вести этот козел 
Ринат? Наверно, вырубил бы тебя. 
         - Или я его. Все-таки я тогда уже был самбист. 
        -   Здорово,   -   сказала Татьяна.   -   И   Ринат   получил бы   свою   порцию 
звездюлей на десять лет раньше. 
        -   Верба!!!   -   заорал я.   - Каких звездюлей?!   Ведь если б я тогда его 
урыл, все было бы по-другому. Все!!! Ты обманула меня! Я виноват! Я по-прежнему 
виноват во всем.   Если бы я тогда убрал с дороги этого типа,   Машка осталась бы 
жива, я познакомился бы с ней, допустим, женился, но не это главное, Чистяковых 
не отправили бы в   Бразилию,   Анатолий Геннадиевич остался бы жив и   сделал то, 
что хотел!   Вся история человечества изменилась бы,   перестройка началась бы на 
два года раньше... 
        -   И   на два года раньше начали бы убивать чеченских детей авиационными 
бомбами в   развалинах Грозного,   -   остудила меня Татьяна.   -   Кому это   надо - 
торопить историю? 
        Я   замолчал и   тупо посмотрел на   часы.   Они   работали в   своем обычном 
темпе.          Никто          не          пытался         торопить         историю. 
    
         -   Ничего бы   ты   не смог изменить,   -   деловито и   буднично продолжила 
Татьяна.   - Если в КГБ что-то задумали,   они это исполняют.   Обязательно.   Днем 
раньше, днем позже, преодолев одно препятствие, два или три. Скорее всего Седой 
просто убрал бы еще и тебя, а заодно и твоих родственников. На всякий случай. 
        -   Ну ладно,   не увлекайся,   - прервал я ее.   - И вообще,   не надо меня 
разубеждать. Можно я останусь при своем мнении? 
        - Можно, - сказала Татьяна. 
        -   Слушай,   какого черта ты начала весь этот разговор сегодня?   - Я еще 
раз посмотрел на часы. - Думаю, ложиться спать уже просто не имеет смысла. 
        -   Конечно,   -   согласилась она.   - Продержусь сегодня на таблетках.   А 
завтра отосплюсь. 
        - Но это же очень вредно. 
        - Другим.   А мне наплевать.   Я же тебе объясняла,   какие у меня скрытые 
резервы. 
        - Любые резервы не бесконечны, - заметил я. 
        - Знаю.   Только все люди делятся на две основные категории: одни думают 
о здоровье в первую очередь,   а другие о здоровье вообще не думают.   Вторые мне 
гораздо симпатичнее,   потому что я   и   сама к   ним отношусь.   Нелепо думать все 
время о здоровье,   тем более сегодня,   когда до старости все равно никто из нас 
не доживет. 
        - Это почему же? 
        - Не знаю. Так мне кажется. Иногда. Предчувствую близкий конец. 
        -    Работа   такая,    -   с   неопределенной   вопросительно-утвердительной 
интонацией сказал я. 
        -   При чем здесь работа?   Мир такой.   Понимаешь,   сегодня я еще намного 
лучше тебя   знакома с   ситуацией в   этом   мире.   За   три   месяца всего ведь   не 
узнаешь.   А высшая категория причастности,   поверь мне, оптимизма не добавляет. 
Для тебя эта категория - пока формальность, для меня - жизнь. 
        На улице громыхнуло. 
        - Вот,   пожалуйста,   - прокомментировала Верба.   - В столице,   в мирное 
время. 
        - "Калашников"? - деловито поинтересовался я. 
        - Нет,   это посерьезнее. Скорее всего крупнокалиберный пулемет. Из него 
тоже можно стрелять одиночными. Громыхнуло еще раз. 
        -   Значит,   ты полагаешь,   стрелять будут все больше и больше?   И жизнь 
здесь будет все хуже и хуже? 
        - Похоже, что так, - грустно покивала головой Верба. 
        - И какого же лешего мы тогда работаем? 
        -   А   у   каждого на   самом деле своя цель.   Все только делают вид,   что 
трудятся во имя общего блага. Заметь, даже у самых-самых Причастных - у каждого 
- своя цель. Такие, как ты, например... Извини, я скажу откровенно? 
        - Конечно, говори. 
         - Такие,   как ты, просто из любопытства работают. Ловят кайф от новизны 
острых ощущений.   Неисправимые авантюристы,   романтики, бернштейнианцы. "Цель - 
ничто, движение - все". 
        - Н-ну, это не совсем так, но, в общем, ярлыки ты навешиваешь лихо. 
        - Лихо,   лихо,   но дай мне до конца сказать, ладно? Вас, романтиков, на 
самом деле немного.   Ясень,   между прочим,   был из таких же. Странно, правда?.. 
Друтие   наслаждаются   властью,    безнаказанностью,    они    этого   не    говорят, 
разумеется,   может быть, даже сами себе не признаются, но это же видно. Тополь, 
например, такой. 
        - Тополь?! - обалдел я. 
        -Да, Тополь. Третьи просто сколачивают бабки. Честным, отчаянно тяжелим 
трудом на грани нервного срыва,   но сколачивают капиталец,   и все подсчитывают, 
подсчитывают и   никак остановиться не   могут.   Этих ты пока не знаешь.   Рябина, 
например, из Питера или Каштан из Владика. 
        - Владик - это Владивосток? 
        - Да.   Четвертые просто до жути любят красивую жизнь. Платан, допустим. 
Его   хлебом   не   корми,   дай   только   самого дорогого коньяка,   самого дорогого 
шампанского,   "Роллс-Ройс"   последней   модели,   яхту,   виллу   на   южном   берегу 
Франции,   шикарных девочек,   ну и   так далее.   Это его цель,   а   после нас хоть 
потоп. А есть еще... 
        -   А   есть   еще   яйцеголовые вроде   Кедра,   -   включился я   в   игру   по 
навешиванию ярлыков.   -   Безумные ученые,   для которых весь мир -   один большой 
подопытный кролик. И балдеют они от своих экспериментов. Этого током шибанешь - 
у него лапка дергается,   а этому подсунешь чужой "Ниссан-Патроль" - так сядет в 
него сразу и поедет. Интересно, аж жуть! 
        - Верно, Мишук, про таких я просто как-то не вспомнила, а есть еще одна 
группа лиц, у которых тайные цели,   никому не понятные, порой совсем странные - 
словом, idee fixe. 
        - Это, например, ты. 
        - Правильно. Как ты догадался? 
        -   Верба,   дорогая,   мы с тобой не вчера познакомились.   Ну и какова же 
твоя цель? 
        -   Отомстить за   Машку.   А   теперь еще и   за Сергея.   Ну и   за Осокоря, 
конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно. 
        Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец спросил: 
        - А потом? Когда отомстишь? 
        - Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей... 
        -   Не верю,   - сказал я.   - К тому времени еще кого-нибудь убьют,   и ты 
снова будешь мстить. 
        - И то верно, - согласилась она, и мы снова замолчали. 
        - Татьяна, - сообщил я после паузы, - название придумал. 
        - Какое название? 
        -   Название для твоей истории про девочку.   "Верба лайф".   Можно в одно 
слово. 
        -   Хорошее   название,   -   грустно   улыбнулась   Татьяна   и   добавила:   - 
Объявление в газете:   "Ищу работу. Начну новую жизнь. Вербалайф не предлагать". 
Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь. 
        - Ну уж прямо!   - усмехнулся я.   - Зачем так мрачно?   Бывает,   наверно, 
жизнь и похуже. 
        -Бывает...   наверно...   -   медленно повторила Татьяна.   - Однако ты еще 
очень многого обо мне не знаешь. 
        - Правда? Ну, расскажи. 
        -   Расскажу,   только пошли завтракать.   Спать-то   уже   действительно не 
время. 
        Конечно,   в то утро за завтраком она не успела рассказать всего,   но до 
конца восемьдесят пятого года добралась,   и   этого оказалось достаточно,   чтобы 
напрочь отбить мне аппетит.   Да   и   сама Татьяна не слишком налегала на горячие 
бутерброды.   Зато мы вылакали целый литр очень черного кофе, а под занавес этой 
странной    трапезы     наглотались    ярко-изумрудных    прозрачных    горошин     с 
непроизносимым названием:   фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла их 
из   Аргентины от тамошних наших умельцев и   клялась,   что это не наркотики.   Не 
знаю,   не   знаю,   но   на Варшавку в   Информцентр мы поехали бодрые,   как   после 
недельного отдыха в горах на лыжной базе. 
        Было   двадцать шестое   декабря девяносто пятого   года.   Вся   страна уже 
знала,   что на выборах в Думу победили Зюганов и Жириновский. Но нам было не до 
этого.   Вчерашний дайджест, сделанный ребятами с Варшавки по последним событиям 
в   Чечне,   не   порадовал никого.   Тополь предложил разработать вариант срочного 
вмешательства.   Платан   засомневался.   А   Клен   -   кадровый военный,   юрист   и, 
безусловно,   самый   осведомленный среди   нас   по   проблемам   Кавказа   -   вообще 
категорически заявил,   что   любые   меры   со   стороны службы   ИКС   могут   сейчас 
изменить ситуацию только к худшему.   Верба хотела составить собственное мнение. 
А я...   Конечно, у меня были другие планы на этот день, но теперь казалось, что 
я просто не имею права оставлять Татьяну ни на минуту,   ни на секунду,   теперь, 
после всего, что узнал о ней. И накануне ее дня рождения. 
        А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба. Читайте. 
        
        Глава первая 
        
        Родилась   я   на   Урале,    под   Свердловском,    в   маленьком   городке   с 
замечательным названием Верхняя Пышма.   Родителей своих никогда не видела. Сели 
они за что-то оба,   а вышли,   как водится,   не одновременно и оказались потом в 
разных местах,   где-то в Сибири.   Меня даже не искали. Я их одно время искала - 
тоже отомстить хотела,   но потом это прошло.   Все,   что я о них знаю, - имена в 
метрике   да   несколько недобрых   слов   от   тетки,   сестры   матери.   Тетка   тоже 
объявилась не сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву, увидела, 
говорит,   по телевизору и сразу поняла:   Лидкина дочка,   ну просто копия. Зачем 
приезжала - непонятно,   может, хотела к славе моей примазаться, а может, просто 
так - по душам поговорить, У нее жизнь тоже коряво как-то сложилась. 
        Ну а меня,   двухлетнюю,   приютил Дом малютки или как его там называли в 
те годы,   а   потом -   обычный детский дом в   Свердловске.   Детдом иногда мне по 
ночам снится,   но рассказывать о нем тошно, тем более сейчас, когда все уже все 
знают.   Знают,   как   замечательно было в   этой системе.   Так что первым хорошим 
человеком в моей жизни стал тренер - Лариса Булатовна Меньшикова.   В детдом она 
приходила к   директрисе,   которую давно знала,   и   как-то   обратила внимание на 
меня.   А я росла девчонкой боевой,   шустрой и танцевать любила.   Было мне шесть 
лет когда я впервые вышла на лед.   Сразу на искусственный.   Это была сказка.   А 
через полгода я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через четыре с половиной 
меня забрал в   Москву Крайнев.   У   этого глаз был наметанный,   и   на   юношеском 
чемпионате Союза семьдесят пятого года он   меня сразу выделил.   Так я   попала в 
ЦСКА.   Конечно, уже в Свердловске я была перворазрядницей и вот-вот должна была 
вырваться в КМС, но все-таки настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. 
И женщиной меня сделал он же.   Мне было тогда тринадцать, а ему - сорок четыре. 
Не скажу,   чтобы секс доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие,   но и 
неприятного ничего я   в нем не видела.   Просто еще один вид тренировок.   Особые 
упражнения, как называл их Крайнев. Многие потом говорили, что он сволочь, но я 
так не считала и не считаю. Ну а какой он тренер, об этом весь мир знает. 
        В   пятнадцать у меня появился парень.   То есть я влюбилась в одиночника 
Зотикова.   Виталий Иванович был   недоволен.   Выступала я   тогда уже   с   Сережей 
Ковальчуком,   и   следующим стал он.   Это   уже казалось серьезным.   Тут нам даже 
Крайнев не мешал, не влезал больше со своими домогательствами. Девочек он менял 
часто,   жаден был до них, но некоторых отмечал особо и жил с такими подолгу, по 
несколько сезонов подряд.   Подобной высокой чести Удостоилась и я. Может, еще и 
потому,   что родителей у   меня не было,   но вообще-то он мне всегда делал массу 
комплиментов,   каких не слышали от него другие.   Так что, смею надеяться, уже в 
свои тринадцать я   была девицей неординарной.   Между прочим,   и   журналисты мою 
красоту, женственность, и грацию отмечали регулярно. 
        А   жила я   в   те годы у   Эммы Борисовны Розенфельд -нашего цээсковского 
хореографа и моей московской мамы.   Собственно, моя свердловская мама Лариса ей 
меня и передала. Там, в Свердловске, у меня был еще младший братик - сын Ларисы 
Булатовны Кирилл,   а   в   Москве   я   стала   единственной любимой дочкой одинокой 
доброй женщины.   Было это и хорошо, и плохо. Поначалу я просто каталась как сыр 
в   масле,   ну   и   вообще,   сам понимаешь,   ЦСКА -   лучшая в   мире школа парного 
катания,   Москва   -   фантастический огромный город,   очень   приличные карманные 
деньги,   сборы   на   юге,   зарубежные турниры,   ликующие   трибуны,   фотографии в 
роскошных журналах,   медали,   красный флаг,   поднимающийся под   звуки   гимна... 
Словом,   эйфория.   И   за   все   за   это   кому   спасибо?   Ларисе Булатовне,   Эмме 
Борисовне,   Виталию Ивановичу. И в первую очередь, да, именно в первую очередь, 
я   была   благодарна своей   московской маме.   Испортились наши   отношения позже, 
когда   я    начала   стремительно   взрослеть,    увлекаться   парнями   и   требовать 
самостоятельности.   Знала ли   Эмма   Борисовна о   моих   отношениях с   Крайневым? 
Конечно,   знала.   Но   что   она   могла поделать?   Бить ему   морду?   Жаловаться в 
партком? Писать доносы в милицию? Бред собачий. Все это может показаться шизой, 
но у   большого спорта свои законы,   и   тот,   кто их нарушает,   никогда не будет 
наверху. А наверх так хочется! И ты себе не представляешь, как там здорово! 
        Короче говоря,   мои увлечения парнями, особенно не спортсменами, а было 
уже и такое,   расстраивали Эмму Борисовну куда сильнее, чем здоровый спортивный 
секс с пожилым тренером,   потому что,   уходя к парням,   я отрывалась,   начинала 
жить   совсем новой и   чужой для   нее   жизнью.   Наконец настал момент,   когда я, 
малолетняя дрянь, сказала Эмме, что она вообще мне никто, что она мне больше не 
нужна, что она и взяла-то меня к себе не ради меня, а ради себя, потому что ей, 
одинокой старухе (я буквально так и   назвала сорокадевятилетнюю женщину),   было 
слишком тоскливо без   детей.   Она   мне   все   эти слова простила тогда,   она мне 
вообще многое прощала и   до того,   и после,   но я прощала гораздо труднее,   и в 
итоге мы,   конечно же,   поругались.   Но   это   случилось уже много позже,   после 
Машкиной гибели и моего ухода из спорта. 
        А   про   тот   период,   когда мне   было хорошо,   когда я   была знаменитой 
спортсменкой,   и рассказывать-то больше нечего. Все известно, как говорится, из 
газет. Вот потом, после тех страшных похорон, первых похорон в моей жизни... 
        Я ведь потеряла очень близкого человека,   по существу, самого близкого. 
Кто в восемнадцать лет может быть ближе подруги?   Только друг. Но с Сережей все 
уже кончилось. Кончилась романтика первой юношеской страсти, а любви между нами 
не   было.   После   Машкиной культурной накачки Сережа   стал   мне   просто скучен. 
Туповат он был, как большинство спортсменов, все никак не мог понять, зачем мне 
иностранный язык,   зачем   я   книги   читаю,   ну,   еще   детективы   -   ладно,   для 
развлечения,   а вот зачем Бунина, Маркеса, Фриша? И уж совсем наш международный 
мастер облез, когда увидел однажды у меня на столе книжку о буддизме, да еще на 
английском,   видно,   он   решил,   что   я   умом подвинулась.   А   мне   это   сенсей 
посоветовал на занятиях карате.   И было действительно интересно. Читать же в то 
время о   буддизме на   русском никакого смысла не имело.   Чепуху писали в   наших 
совковых популярных изданиях.   Да, кстати, вот и еще один человек в моей судьбе 
появился хороший -   сенсей Костя Градов.   Четвертый дан,   японский и   китайский 
языки,   истфак МГУ,   диссертация по   Древнему Китаю,   три года работы в   Киото. 
Потрясающий человек,   но   это   был не   партнер по   сексу и   не   друг в   обычном 
понимании - это был сенсей,   даже не учитель, а именно сенсей. Тут есть тонкая, 
однако   существенная разница.   Потом   он   уехал,   когда   перестройка   началась, 
кажется, в Японию, а может, и в Китай. 
        Но я все время сбиваюсь, я ведь совсем не о нем хотела рассказать. Я же 
те похороны вспомнила.   И   Машку.   Теперь я   понимаю,   что Машка была не просто 
закадычной подружкой по   сборной   и   по   школе.   Она   была   самым   близким   мне 
человеком.   И   если бы ее не убили,   она была бы сегодня с нами.   Это абсолютно 
точно.   Ведь многое из того, что потом говорил Ясень, впервые я услыхала именно 
от Машки. Но это я уже вперед забегаю. 
        Короче,   в том декабре мир опустел.   А тут еще плюс ко всему я невольно 
сделалась хранительницей страшной   тайны   -   про   этого   Седого.   Представь мое 
состояние.   И   это   начало сезона.   А   у   меня   новый партнер -   Славик Грачев, 
отличный мастер,   но мы катаемся вместе без году неделя.   И   наша пара -   номер 
один в   сборной,   поскольку Машки уже нет,   а все остальные либо отправились на 
заслуженный отдых, либо еще настолько желторотые, что за ними наблюдать смешно. 
И на нас,   затаив дыхание,   смотрит вся страна,   весь мир. Прыгуны в высоту или 
штангисты в   такой ситуации зачастую мировые рекорды устанавливают,   потому что 
вся   спортивная и   не   очень   спортивная злость   выплескивается у   них   в   один 
чудовищной   силы   толчок   или   рывок.    Но   в   нашем   спорте   одним   рывком   не 
отделаешься, надо катать три турнира и по две программы на каждом. 
        Что   случилось в   том   сезоне   -   общеизвестно.   Ты   фигурным   катанием 
интересовался - значит,   помнишь этот полный провал, небывалый в истории нашего 
спорта. 
        И   вот середина марта.   Мы возвращаемся с   последнего,   самого главного 
турнира,   то бишь с   чемпионата мира.   И   в   ЦСКА нас встречает чуть ли не весь 
Генштаб в полном составе.   Честное слово, никогда не видела столько генералов в 
одном   месте.   Раздувают   дело   невероятно.   Изображают как   жуткую   провокацию 
всесоюзного масштаба.   О чем только не говорят! Один даже держит пламенную речь 
о плохой охране наших спортсменов - нашего национального достояния.   Это он про 
Машку,   которую не   уберегли накануне ответственных международных стартов,   что 
сильно деморализовало сборную.   Сволочь, думаю я, "национальное достояние, наша 
лучшая спортсменка,   вторая Роднина",   а может быть, сам и отдавал приказ убить 
ее.   Глупость,   конечно,   но я   их всех тогда ненавидела.   И   тут с темы личной 
охраны   мастеров   спорта   они   переходят   на    тему   несоответствия   занимаемым 
должностям.   И,   разумеется,   в   первую   очередь сладострастно сдирают звезды с 
полковничьих погон Крайнева,   припоминают ему   давнее и   тогда прикрытое дело о 
растлении малолетних,   называют это   официально "грубым   нарушением действующих 
методик   тренировки" и   наконец   громогласно снимают его   с   должности главного 
тренера.   Потом отчитывают всех остальных, достается даже Эмме Борисовне. Но ей 
уже   наплевать,   она   готовится   к   длительной командировке в   Австрию,   о   чем 
генералы от   спорта   еще   не   знают.   Под   очередной гремящий с   трибуны хорошо 
поставленный командный голос я покидаю конференц-зал и думаю:   "Господи, Машка, 
милая Машка, в каком же говне мы с тобой сидели все эти годы!" 
        Крайнев,   естественно,   вывернулся.   Уже в   начале следующего сезона он 
фактически руководил сборной,   а кто формально занимает место главного - велика 
ли   важность?   Звание полковника восстановил еще   быстрее,   даже не   все успели 
узнать,   что   он   был   разжалован.   Как я   выяснила много позже,   связи Виталия 
Ивановича простирались необычайно далеко,   куда-то   до   самого   ГРУ,   а   дальше 
терялись во   мраке секретности.   А   из ГРУ,   если верить байкам бежавших оттуда 
людей,   простой майор мог в   приказном тоне позвонить генералу армии,   что этот 
майор,   очевидно, и сделал по вопросу о полковнике Крайневе. Мне Крайнев строго 
так сказал: 
        -   Впереди Олимпиада.   Будешь готовиться и   выиграешь.   Я заставлю тебя 
выиграть эту Олимпиаду. 
        Но   он   меня не   заставил.   Не смог.   На это и   у   Крайнева кишка тонка 
оказалась.   Просто потому,   что я уже была не я.   Не хотела больше кататься - и 
все.   Этот период в моей жизни кончился.   Убийство Машки.   Безобразная разборка 
нашего провала.   Отъезд в Австрию Эммы Борисовны.   Очень плохое взаимопонимание 
со Славиком.   Чего еще ждать? Я перестала вообще появляться в ЦСКА. Жила теперь 
в другом месте: сенсей дал мне ключи от своей второй квартиры и обещал до осени 
не выгонять.   Деньги на жизнь оставались,   что такое забота о хлебе насущном, я 
еще не знала тогда и   все свое время посвятила карате,   книгам и...   рисованию. 
Рисовать я с детства любила.   Больше всего - человечков. Сначала веселых, потом 
фантастических,   потом фигуристов... Портреты у меня не получались, а вот тела, 
фигуры - очень неплохо.   Эмма Борисовна всегда xвaлилa и говорила, что мне надо 
учиться.    Теперь   я   не   рисовала   фигуристов.   Теперь   я   увлеченно   рисовала 
человечков,   бьющих друг друга пяткой в глаз,   коленом в пах и лбом по носу.   И 
могла заниматься этим подолгу. 
        А   ближе к   лету я   наклеила богатенького мальчика из МГИМО и махнула с 
ним   в   Сочи.   Но   это   была не   более чем попытка забыться.   Красивая,   однако 
неудачная.   А   вот   с   карате   получилось удачнее,   сенсей даже   удивлялся моим 
успехам.   Но как же это наивно,   Господи,   с помощью какого-то карате отомстить 
им, отомстить загадочному и страшному Седому! 
        И тогда я сделала следующий шаг на своем безумном пути:   решила поехать 
в   Афганистан на   войну.   Мне   объяснили,   что   туда   меня   могут   взять только 
медсестрой,   а   я   медсестрой не   была.   Что   ж,   стану.   Я   нашла   специальные 
ускоренные курсы военных медсестер и добросовестно закончила их. Кстати, в этом 
мне помог Крайнев.   И скорее всего со зла,   а не по старой памяти. "Вот дура-то 
стоеросовая,   ей олимпийское золото светит,   а она решила комсомолку-доброволку 
из себя корчить! Ну, давай, давай, может, и поумнеешь там, если не убьют!" 
        Что   это   было   со   мной?   Полудетское стремление красиво умереть?   Или 
вполне   осознанное   и,    наоборот,    очень   взрослое   нежелание   жить   в   таком 
неправильном мире?   Да   нет,   не   хотела я   умирать.   Мною   двигало все   то   же 
отчаянное чувство мести.   Я   знала,   что пройду Афган и вернусь.   А вернувшись, 
буду взрослее, мудрее, сильнее и... страшнее для тех, кому должна мстить. Может 
быть, я еще потому так уверена была в себе, что сенсей Костя Градов одобрил мое 
решение.   Он   сказал:   "Ты уже готова к   этому.   Если чувствуешь,   что надо,   - 
поезжай". 
        И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови, 
мерзости, вони, которую я перелопатила своими руками за долгие как вечность два 
с   лишним   года   афганского   кошмара.   Не   буду   рассказывать о   бати,   страхе, 
ненависти,   тошноте,   ознобе,   о   неутолимой жажде и полном отчаянии.   Не буду. 
Потому что не хочу.   Вам,   писателям, разумеется, очень интересно знать все эти 
детали.   Ну   так вы   туда сами поезжайте,   а   мы   потом лучше почитаем,   что вы 
напишете.   Понимаешь,   мне сейчас все это вспоминать,   рассказывать - все равно 
что заново пережить. Не хочу. 
         А   вкратце история такова.   Первые три месяца я   работала в   Кабуле,   в 
центральном госпитале,   как   бы   практику   проходила,   привыкала   потихонечку к 
запаху промедола,   к виду тазов,   полных крови, оторванных конечностей и прочей 
исковерканной   расчлененки,    привыкала   к    стонам,    хрипам    и    крикам,    к 
остановившимся взглядам черных от   боли глаз... Вот и скатилась на подробности. 
Ну ладно. 
           Потом в   составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала 
на   фронт,   если вообще в   этом проклятом Афгане можно было понять,   что   такое 
фронт.   Мы хорошо знали,   что такое десант в   "зеленую зону" Герата и что такое 
десант в центр горного массива Луркох,   даже после бомбово-штурмовых ударов это 
было круто, а вот что такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в горах и 
в   "зеленке",   в   кишлаках и на дорогах,   на нашей авиабазе в Шинданде и даже в 
центральном госпитале Кабула - фронт был повсюду,   потому что повсюду стреляли, 
с   любой стороны мы   ждали удара,   постоянно чувствовали себя   в   окружении.   И 
"духов"   я   к   тому   Времени   уже   ненавидела,    а   "афганоиды"   (представители 
правительственных войск) были еще хуже "духов",   потому что никогда нельзя было 
предугадать их поведения, а стрелять в них не разрешалось. 
        Казалось бы,   какое дело сестричке милосердия,   в кого можно,   а в кого 
нельзя стрелять,   но такой уж я человек, мне до всего есть дело. И комбат майор 
Полушкин учил меня стрелять. В свободное от боевых заданий время. Другие спали, 
а я училась.   Мне казалось,   это важнее. И я таки освоила стрельбу не только из 
"ТТ" и "калаша", я насобачилась долбить из всего, что только попадало под руку: 
из   "узи"   и   крупнокалиберного пулемета,   из   огнемета и   винтовки "М-16",   из 
"стингера" и   "РПГ-7"...   Это уже был просто какой-то спорт.   И Матвей Полушкин 
восхищался мною.   А я восхищалась им, двадцатишестилетним майором, возглавившим 
батальон спецназа.   Наверно,   там,   в Афгане,   таких было много, но я запомнила 
именно Матвея , потому что любила его, а он любил меня. 
        Эта   была   очень странная любовь,   замешенная на   крови,   сухом песке и 
пороховом дыме,   но   нам было хорошо вдвоем.   А   потом Матвея в   составе особой 
группы бросили на сверхважный объект.   И   я   сказала,   что пойду вмес-те с ним. 
Этого нельзя было делать,   но он взял меня с собой. Дело было в Панджшере в так 
называемую "летнюю кампанию 85-го   года",   которая,   как   уверял потом   генерал 
Громов,   прошла для нас в целом успешно.   Правда, Ахмад Шах Масуд с не меньшими 
основаниями считал,   что   эта кампания завершилась успешно и   для его армии.   А 
впрочем, разве это главное? 
        Главное,   что   наш   отряд,   особый   отряд   майора   Полуш-кина   попал   в 
окружение.   И   двенадцать дней мы   искали выход к   своим,   прячась по ущельям и 
поневоле   вступая   в    перестрелки.    И   когда   нас   подобрали   почти   случайно 
прорвавшиеся во вражеский тыл братья-десантники из 103-й   "грачевской" дивизии, 
мы   уже   тридцать два   часа были без   воды,   и   только трое еще могли стрелять: 
Василий из Ташкента,   Ата из Чарджоу и я.   Нет, я не хвастаюсь, просто так было 
на самом деле.   А   всего нас осталось в живых шестеро из двадцати двух.   Матвей 
тоже   погиб.   Так   что   наказывать за   мое   участие в   операции было некого.   И 
полковник Катышев от   греха   подальше просто подготовил приказ о   переводе меня 
обратно   в   стационар,   сначала в   Кандагаре,   а   потом   поближе к   Союзу   -   в 
Пули-Хумри.   А мне уже было все равно.   Точнее, не совсем так, я хотела мстить, 
теперь уже за Матвея.   Но кто бы меня пустил опять на передовую? Я это понимала 
и       безропотно      смирилась      со       всеми       новыми      назначениями, 
  
        Правда,   в   Кандагаре я   совершила шесть   боевых   вылетов   на   "Ми-24", 
заменив собой поначалу заболевшего гепатитом пулеметчика. А потом мое участие в 
операциях стало уже   традицией.   Командованию об   этом не   сообщали.   Пилоты из 
вертолетной эскадрильи просто балдели от   Анки-пулеметчицы (такую они   мне дали 
кликуху) и   готовы были пожертвовать своими погонами,   лишь бы летать вместе со 
мной. 
        Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне, 
тот всегда найдет.   И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти, но 
пули не трогали меня,   словно заговоренную.   Раз пять меня готовы были вытурить 
из ограниченного контингента за всякие нарушения,   но, во-первых, начальство не 
могло не признать,   что медсестра-то я   классная,   а во-вторых,   я чувствовала, 
хоть они и   не говорили этого,   что всем старшим офицерам вплоть до командующих 
частями   и    начальников   штабов   импонировали   мои   авантюрные   наклонности   и 
неистовый боевой дух.   Ведь героями в   Афгане как   раз и   становились такие вот 
чокнутые,   которые приезжали по   принуждению или сдуру,   а   оставались надолго, 
потому что влюблялись в войну. 
        Это   был совершенно сюрной кошмар.   Афган затягивал.   Там было страшно, 
душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать. Уезжать оттуда, 
пока все. не кончилось, казалось немыслимым, диким. Так казалось не только мне, 
а многим, я знаю, правда... 
        Но   вот   настал тот   день,   когда я   получила приказ двигаться вместе с 
колонной на север -   сопровождать раненых в Союз.   Такое уже бывало.   Обычно мы 
доезжали   до   Ташкургана   или   Хайротана,   где   передавали колонну   под   охрану 
встречающего нас подразделения, и двигались назад небольшой мобильной группой - 
четыре-шесть бэтэ-эров.   На   этот раз все получилось не   как обычно.   В   районе 
Южного Саланга нашу колонну обстреляли и   окружили.   Ребята почему-то говорили, 
что   это   отряды   Хекматияра,    хотя   вообще-то    Саланг   от   начала   до   конца 
контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать, кому мстить за 
Матвея. Тем более теперь. 
        Да,   для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто 
списанной медсестричкой (уже в   дороге узнала,   что назначение мне -   домой,   в 
Союз),   но очень скоро они поняли,   кто я   на самом деле.   Когда в нашей машине 
убили автоматчика из роты сопровождения,   я подобрала его оружие и высадила три 
рожка   в   наступавших,   а   потом   уже   во   время   нашей атаки долбила из   "РПГ" 
(Господи,   откуда   взялся   этот   гранатомет?)   по   боевым   машинам "духов".   Мы 
прорвались тогда к   знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к 
своим с минимальными потерями почти в назначенный срок,   и майор, командовавший 
колонной (не помню его фамилию),   даже представлял меня к какому-то ордену,   но 
уже в   Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, 
что-то не вполне цензурное об интернациональном долге,   об афганоидах, о партии 
и правительстве - в общем,   что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я 
важному московскому полковнику,   и орден не состоялся. Да и насрать на него, на 
этот орден,   я   бы сейчас,   пожалуй,   и носить его не стала - позорный совковый 
знак   доблести,   высокую   награду   за   кровавую   бойню,   устроенную   преступным 
режимом...   Разве в   этом   дело?   Разве Матвей погиб ради ордена?   А   ради чего 
вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?.. 
        Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, 
чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре... 
        А   над Тверской,   тогда еще улицей Горького,   кружились легкие пушистые 
снежинки,   в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики,   жратвы в 
обычных магазинах,   как всегда,   не   было,   но   оптимистичные совки получали на 
предприятиях праздничные заказы с   сухой   колбасой,   икрой   и   красной рыбой   и 
торжественно готовились к   встрече очередного,   совсем   не   нового Нового года. 
Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово "перестройка", еще не всем 
понятное,   но   кто-то   уже   действительно ждал   нового,   чувствовал это   новое, 
предвидел.   Вот только у   нас в Афгане никакой перестройки не было,   и Горбачев 
нам казался просто очередным черненкой. 
        "С Новым годом, уроды!" 
        Это   строчка из   стихотворения Ясеня.   Как-нибудь   я   прочту его   тебе. 
Сейчас?   Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную 
историю.   Ведь   тогда еще   не   было   в   моей   жизни никакого Ясеня,   просто мое 
настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до 
этого, когда он и написал свое "Новогоднее-84"... 
        Деньги кончились быстро.   Тем более что я   привыкла тратить их   широко. 
Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я 
у Машки-ного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте 
- от ворот поворот.   Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у 
меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная 
неопределенность.   При   наличии   одной   профессии   (медсестра)   и   двух   званий 
(старший сержант и   мастер спорта международного класса).   Да,   еще   английский 
язык (с   примесью немецкого,   дари и   пушту) и   черный пояс карате.   Но это уже 
вообще не пришей кобыле хвост.   И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? 
Догадаться нетрудно.   Ведь   главная цель   оставалась прежней -   найти Машкиного 
убийцу. 
        Я пошла в КГБ.   Прямо на Лубянку.   Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где 
принимали круглосуточно,   туда,   где   каждый советский человек мог   реализовать 
свое главное и   священное право -   право на донос.   Владимира Ре-зуна,   то бишь 
Виктора Суворова я   тогда еще не   читала (его тогда еще никто не   читал в   этой 
стране) и не знала,   что попроситься на работу в КГБ очень просто,   а поступить 
туда   с   улицы   практически   невозможно.    Выслушали   меня   внимательно,   потом 
тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную 
судьбу, за что сажать - не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. 
Однако от помощи вежливо отказались.   И я почувствовала:   не потому, что вообще 
не берут они с улицы,   а потому,   что чутье у них на врагов.   Поняли, гады, что 
хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а 
во   имя   своих,   тайных   и   совсем   не   разделяемых ими   целей.   Почуяли это   и 
отстранили меня,   не грубо,   но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил 
доверительно и ласково: 
        -   Ах,   наивная   вы   девушка,   да   разве   так   нужно   приходить в   нашу 
организацию!   Подумайте,   если   вы   действительно хотите здесь   работать.   Есть 
другой,    гораздо   более   надежный   способ   для   таких,   как   вы.   Потолкайтесь 
как-нибудь вечерком на пятачке между "Националом" и "Интуристом",   поговорите с 
тамошними девочками, они вам ке расскажут. Желаю удачи. 
        Я   даже не сразу поняла,   о   чем это он.   А   когда поняла,   оскорбилась 
ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. 
Потом   решила,   что   это   даже   забавно.   И   наконец   поняла,   что   приду   туда 
обязательно,   на   этот   обозначенный майором пятачок.   Приду,   потому   что   для 
одинокой,    брошенной   всеми   девчонки,   отставной   спортсменки   международного 
класса,    фронтовой   сестрички,    профессиональной   убийцы   и    верной   подруги 
поклявшейся отомстить,   другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной 
проститутки   казалась   не   более   чем   изящным   дополнением   к    моей   безумной 
биографии. И было так. 
        - Папаша, ты меня узнаешь?                  
        - Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.            
         -   А если повнимательнее взглянуть,   папаша?   Ты телевизор-то смотрел в 
последнее время?                    
        "Папаша"   подходит к   черной   "Волге"   с   соответствующим очень   крутым 
номером,   около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем 
скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. "Папаша" смотрит на 
меня еще раз и вдруг широко улыбается. 
        - Ты эта... Лозова, что ли? 
        - Так точно,   товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли 
провести вечер со знаменитой фигуристкой? 
        - Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали. 
        -   Господин,   можно вас на минутку?   -   теперь я   говорю по-немецки,   с 
акцентом,   но весьма сносно. - Вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года 
назад?   Ах,   вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка 
должны меня помнить. 
        Конечно,   он не помнит меня,   козел,   но воспоминание о Дортмунде и мое 
спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство.   Романтики и полсотни 
марок. 
        -   Мистер,   эй,   мистер,   я   могу   предложить вам   нечто   необычное.   - 
Английский   у   меня   безупречен,    и   высокий   шикарно   одетый   негр   реагирует 
мгновенно. 
        - Вы русский девушка? - спрашивает он строго. 
        - Да,   - соглашаюсь я уже по-русски.   - Комсомолка, спортсменка, мастер 
по фигурному катанию. 
        - О!   - восклицает он. - Спортсменка! Окей, - и, перейдя на английский, 
довольно подробно излагает свои анатомические пристрастия. - Очен хотэлос бы, - 
завершает он зачем-то по-русски. 
        - В жопу,   что ли? - отзываюсь я тоже по-русски и поясняю на его языке: 
- Пожалуйста, за отдельную плату. 
        - О, йез! - радуется он. - В джопу! Джопу, оф корз! И мы едем в отель. 
        - Лозова! - окликает меня кто-то. Я оборачиваюсь равнодушно. 
        - Ты что, не Лозова? 
        - Нет, я - Лозова. 
        - Так какого черта ты тут слоняешься? 
        -Деньги зарабатываю. 
        - Ты что, с ума сошла?! 
        На   нем   дорогой плащ,   в   руках   шикарный импортный "дипломат",   виски 
седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю: 
        - А ты кто такой?! 
        - А это важно? - парирует он с достоинством. - Я из спорткомитета. 
        - Ну и что? - говорю я. - Для вас особая такса, что ли? 
        - Дура! - говорит он. - Иди отсюда, до добра это дело не доведет. 
        -До добра? - Я начинаю хохотать. - Дядя, я с вашим спорткомитетом долго 
трахалась.   Мне   в   этой системе даже денежку платили.   Вот только здесь больше 
платят,   понимаешь?   Нет,   не то чтобы очень много,   но здесь платят, регулярно 
платят, понимаешь? В вашем гребаном спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а 
выступать на   льду я   больше не   хочу,   ты понимаешь,   обрыдло мне все на вашем 
льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? 
Я, правда, дорого беру. Но я очень неординарна, дядя. Не хочешь? Жаль. 
        Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и 
пояснил: 
        - Небольшая пенсия   от   спорткомитета.   И   бросай   это   дело,   подруга. 
Вспомнишь потом, что я был прав. 
        Я вспомнила.   Потом.   Конечно,   он был прав. Но говорил тогда совсем не 
то,   что думал.   Я   это почувствовала,   но не поняла.   И просто взяла пятьдесят 
долларов. Это был некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила кажется, 
в тот же день. Чего мне было ему звонить?      
        - Сестра!.- окликает меня высокая крашеная блондинка 
        С первого взгляда вижу: из наших. Отзываюсь: 
         - Чего надо, дорогая? 
        - Не на своем месте стоишь. 
        -   Ты в этом уверена,   сестра?   - спрашиваю нагло хотя подозреваю,   что 
права она.   Я   еще новенькая и   не   все их   законы изучила.   Но   один закон мне 
известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе 
не поможешь, никто тебе не поможет. 
        -   Ты   кому   платишь-то,   чува?   -   невозмутимо,   но   жестко спрашивает 
блондинка. 
        - То есть как это кому?   Кэпу,   естественно. Кэп - это капитан Синюков, 
представитель ГУВД в "Интуристе". 
        - И все? - интересуется она с ядовитой улыбочкой. 
        - Все. Больше я никому здесь не должна. 
        - А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна. Произносит она это 
лениво,   небрежно,   чуть ли не зевая.   Так разговаривала обычно уличная шпана у 
нас в   Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку.   И я,   вспомнив 
детство и уловив нужный тон, отвечаю ей: 
        - Ну,   пойдем выйдем,   побалакаем с твоими корешами. Если чего должна - 
все заплачу. 
        Мы   проходим   в   удивительно   грязный   и   пустынный   дворик   одного   из 
факультетов МГУ.   Поразительно, как рядом с шикарными отелями уживаются все эти 
помойки,   кособокие гаражи и   обшарпанные трансформаторные будки.   Вот в   таком 
пейзаже   и   встретили меня   два   рослых   парня,   упакованные по   люксу   и   явно 
спортивного вида. 
        - Ну, и кто вы такие? - спросила я. 
        -   Налоговая инспекция,   -   хохотнул тот,   что выгляди постарше.   -   За 
первый   месяц   плата   вперед   -   сотня   баксов Я   повернулась к   блондинке и   с 
достоинством спросила 
        - Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить? 
        Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись. "Стоять, козлы вонючие! 
-   крикнула я   резко,   и они остановились.   - Я рэкетирам платить не собираюсь. 
Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкэтом термина этого еще не знали 
(все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились 
сильнее,   чем на козлов.   Ну и   потом стояла я   перед шми совершенно вызывающе: 
миниатюрная   фигуристочка метр   шестьдесят   пять   с   прической,   да   еще   после 
Афганистана я - кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и 
туфли на каблучках.   А   сумочка такая,   что в   ней и   дамский пистолет с трудом 
поместится.   В   общем по-моему,   они   меня даже не   бить собирались,   а   просто 
схватить,   поднять и   подержать на весу,   пока я   не приду в   чувство.   Так мне 
показалось по   их движениям.   Но мне не довелось узнать,   что они собирались со 
мной делать.   А им не довелось узнать,   что сделала с ними я. Точнее, что - они 
потом разглядели,   а вот как - этого даже -   Лизка (так звали блондинку) понять 
не успела. 
        Я сломала себе каблук на левой туфле,   которая не сразу слетела с ноги, 
и слегка порвала юбку,   выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше 
потерь с   моей стороны не   было,   а   у   этих придурков на поверку оказалось три 
перелома конечностей и   одно   сотрясение мозга   на   двоих.   Второго сотрясения, 
очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого. 
        Короче,   они   лежали под   ржавой стенкой гаража,   а   я,   войдя в   раж и 
страшно матерясь по-афгански,   объяснила намерть перепуганной Лизке, что убью в 
этом районе   включая опера Синюкова и   его   гэбэшного куратора,    еще хотъ одна 
сволочь потребует от меня денег. 
        В   общем,   после этого случая среди своих меня   сильно уважали,   начали 
ласково звать   "наша   Афгани" и   даже   взяли за   правило приглашать на   местные 
разборки с   клиентами, нерадивыми сутенерами и шальным зачетом. 
        Был   и   другой   результат   у   этой   махаловки в   дворике.   Буквально на 
следующий день меня в   кабинет к Кэпу.   И кого же я там увидела?   Ну,   конечно, 
дорогого своего спорткомитетчика. 
        -    Что   ж,    здравствуй,    Лозова,    -    сказал   он   многозначительно. 
                             - Что ж,   здравствуй, Куницин, - откликнулась я из 
девательским     тоном,     благо     запомнила     его     фамилию     с     визитки. 
                     
        Чего мне было терять? 
        - Зачем нарываешься, Лозова? 
        - На что нарываюсь? 
        - На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь? 
        -   Ах   вот   оно   что!    Значит,    теперь   ваша   контора   спорткомитетом 
называется? 
        -   Красиво отвечаешь,   Лозова.   Хочешь   у   нас   работать?    Раньше ведь 
хотела. 
        -   Не   спорю,   хотела.   Только в   "семерку" работать не   пойду.   Там за 
вредность мало доплачивают, а работа - собачья. 
        - Два - ноль в твою пользу,   Лозова.   Где поднатаска лась, в Афгане или 
здесь? Где структуру органов узнала? 
        -   Так   я   тебе и   раскололась,   гражданин начальник,   меня на   понт не 
возьмешь! 
        Синюков,   который   в   присутствии Куницина   буквально сидел   по   стойке 
"смирно",   от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик дурел, 
ну просто как таракан от дихлофоса.   Наш безумный диалог с   матерым гэбэшником, 
казалось,   вогнал его в   транс,   ставший прямым результатом решения непосильной 
проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира. 
        - Лозова, я сдаюсь, - сказал Куницин. - Теперь слушай меня внимательно. 
Работать будешь на ПГУ, конкретно - на восьмой отдел. 
        Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю тубу,   с понтом,   мучительно 
вспоминая специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления 
никогда на самом деле не знала. 
        -   Арабский Восток,   - подсказал Куницин,   - Палестина,   Египет,   Иран, 
Афганистан,   Пакистан - твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В 
первую   очередь.   Связь   через   меня   по   телефону.   Об   остальном   я   финансы, 
договоримся при следующей встрече.   Согласна, Лозова? "Господи, ну конечно! Моя 
с   трудом скрываемая радость убедила его.   Да   если   б   ты   знал,   подполковник 
Куницин,   какую змею ты пригрел на груди!   -   думала я, от восторга переходя на 
стихи:   -   Весной   возвращаются   блудные   птицы   на   родину.   Что   же   их   ждет 
впереди?.." Сбылась мечта идиотки. 
        - Мужик,   хочешь отсосу?   Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем 
больше они любили эту фамильярщину и похабщину. 
        Мужик согласился сразу.   Приехали мы с   ним в очень парную квартиру,   и 
оказался он   крупным военспецом Бельгии.   Очевидно,   ему не объяснили,   что все 
советские люди работают на   КГБ,   и   в   постели после изрядной дозы выпитого он 
начал рассказывать о своей работе в общем,   встречались мы с ним не однажды.   И 
информация   текла, естественно, в пятый отдел, по территориальному признаку, но 
славу приносила все равно нашему, восьмому. А арабы мне попадались все какие-то 
вялые,   бесцветные.   Курочка по зернышку с   них что-то клевала,   но это все был 
детский лепет рядом с   моим Шарлем,   рядом с моей первой главной вербовкой,   на 
которой я   поднялась,   благодаря которой и получила в конечном счете офицерское 
звание и "скромную" офицерскую зарплату в семьсот рублей. 
        Я   вспомнила:    столько   же   получали   в   Афгане   майоры,    принимавшие 
командование полком, и то лишь восемьдесят пятого года... 
        С кого я получала больше:   с клиентов или с хозяев? Не знаю. Честно, не 
помню.   Тошнило меня и от тех,   и от тех.   А цель...   Цель все еще была далеко, 
безумно далеко.   Прошел   целый   год.   И   снова   летали пушистые снежинки улицей 
Горького,   и   снова   искрились в   витринах пластмассовые елки   с   металлическим 
блеском, которые так нравились всем нам в детстве... С Новым годом. 
        С Новым годом! Ни ласковый голос 
        Ни крик, от которого хрипнешь, 
        Не пробудит ни толики нового в этом болоте, 
        Разгуляйся по миру пурга ли, убийства ли, 
        вирусный грипп ли 
        -С Новым годом, уроды! Ну как вы паскудно живете! 
        Где вы видели новое? Мир безнадежно вторичен. 
        Мир устал от себя и давно уже к смерти готов. 
        С Новым годом! Мы рвемся сквозь ужас бунтов и опричнин 
        В апокалипсис черно-кровавых грядущих годов. 
        С Новым годом! Не с новым, а просто с Еще Одним Годом! 
        Как нелеп и кошмарен бессмысленный времяворот! 
        Четырем миллиардам наивных несчастных уродов   
        Я желаю удачи и счастья! Я - такой же урод. 
        
        Глава вторая            
        
        Бледный декабрьский рассвет. В квартире тепло и уютно. На улице тихо. Я 
сняла   себе   хатку   за   двести   хрустов   в   нешумном   зеленом   районе   у   метро 
"Академическая".    Правда,    с    балкона   открывался   вид    на    большую   вечно 
развороченную помойку, но сейчас ее запорошило чистым-чистым свежайшим снегом. 
        Накануне я   не   принимала клиентов,   отлично выспалась и   даже не   пила 
вечером ни грамма. Настроение было удивительно благостным. 
        Когда   очень   долго   сидишь в   дерьме,   перестаешь чувствовать запах   - 
только тепло и мягкость. Хорошо! 
        Позвонила Лизка. 
         - Чува! Меня позвали на вернисаж в Домжур. Хочешь, вместе пойдем? 
        - Чей вернисаж-то? - лениво поинтересовалась я. 
        -   Да   я   фамилию не   запомнила.   Какой-то наш авангардист.   Приехал из 
Парижа.   Говорят,   очень   стремные у   него   картины -   с   эротикой,   с   ужасами 
какими-то.    В   общем,   совершенно   пижонская   выставка.   И   народ   подбирается 
соответствующий: элита, богема, шишки всякие, иностранцы... 
        - Что-то вроде Малой Грузинской? - зевнула я. 
        -Ну,   примерно,   - сказала Лизка,   - только этого хрена с горы уже весь 
мир знает. 
        -Ясненько... Тебя, значит, пригласили. А я с кем пойду? 
        -   Таньк,   ты чего?   Не проспалась,   что ли?   Наклеишь там кого-нибудь. 
Такие люди будут!.. 
        - Тогда я не пойму, это работа или отдых? 
        - Да отдых это,   отдых!   Все. В девятнадцать ноль-ноль у входа. Домжур. 
Запомнила? 
        Весь день я   моталась по   магазинам.   Выходной так выходной.   До Нового 
года оставалось несколько дней, до дня рождения - еще меньше, и я вообще решила 
устроить себе рождественские каникулы с   подарками.   Купила разных вкусностей к 
столу,   хорошего вина,   здоровый пузырь французского шампуня,   краску для волос 
обычную (Шварцкопф),   но   она   меня   вполне устраивала,   новые золотые сережки, 
крем-пудру,   помаду,   лак   для   ногтей   и   наконец   раскрутилась   на   платье   - 
итальянское, шикарное, темно-синее, облегающее - за сто двадцать пять рубликов, 
как сейчас помню, в "Москвичке" на Калининском. Дома помыла голову, покрасилась 
и вся в предвкушении чего-то значительного поехала на тачке в Домжур. 
        Сам Леонид Валеев,   заезжий гений лет пятидесяти,   мо-танувший из Союза 
еще при Хрущеве,   мне не   понравился.   Выглядел он шизиком,   этаким молодящимся 
хипарем-переростком:   вытертые   джинсы,   вельветовый пиджак,   пестрая   рубашка, 
яркий шейный платок,   спасибо на ногах не кроссовки,   шевелюра растрепанная,   а 
виски -   седые.   Разговаривал странно,   не то чтобы с французским акцентом,   но 
как-то   неправильно.   На   женщин   внимания не   обращал.   Картины   же   его   были 
действительно интересные, но для меня слишком уж мудреные. 
        Лизка весь вечер обрабатывала своего француза, я ей не мешала. Меня уже 
тошнило от   иностранцев.   Наши розовощекие мальчики из   цекамола тоже совсем не 
возбуждали. Шампанское, апельсины, конфеты, пирожные - Gee обычно. И потом, что 
мне - стоять в уголочке и одиноко грызть эклер? Сделалось скучно. Даже грустно. 
Художники были посимпатичнее комсомольцев,   но они клубились возле Валеева, а у 
меня он   вызывал почти брезгливое чувство.   Надо было на   что-то решаться -   не 
пропадать же вечеру совсем! 
        Я   выделила в толпе единственного военного - немолодого майора танковых 
войск и,   наблюдая за ним с довольно близкого расстояния, пыталась угадать, где 
служил   этот   свирепого вида   офицер   с   боевым шрамом через   все   лицо.   Майор 
посмотрел на меня раз-другой,   и тут я поняла,   что взгляд его вполне осмыслен. 
Он   явно заинтересовался мной,   быть может,   еще раньше,   чем я   им.   Ну что ж, 
майор, во второй мировой ты участвовать не мог - под стол пешком ходил тогда, а 
про Афган нам с тобой будет что вспомнить... 
        Вдруг кто-то тронул меня за руку и вкрадчиво произнес: 
        - Девушка, а я, кажется, знаю, как вас зовут. 
         - Возможно,   - равнодушно откликнулась я,   не поворачивая головы и этим 
испытанным приемом усиливая интерес к   себе.   К   тому времени меня уже почти не 
узнавали (спортсменов забывают быстрее, чем артистов или дикторов телевидения), 
и мне откровенно польстило такое начало разговора. 
        - Татьяна Лозова, - сказал он практически утвердительным тоном. 
        - К сожалению, - кивнула я, все еще глядя в сторону. 
        - Юрий Хвастовский, - представился кавалер и добавил: - К счастью. 
        Вот тут уже я не могла не посмотреть на него.   Передо мной стоял парень 
лет   тридцати,   невысокий,   в   скромном сером   костюме   и   темной   рубашке   без 
галстука,   его   простое открытое лицо   украшали пышные соломенного цвета усы   и 
ярко-голубые улыбчивые глаза. Он понравился мне сразу. 
        -   Ах,   вы и есть Юрий Хвастовский!   - картинно всплеснула я руками.   - 
Какая приятная неожиданность!   А   вот скажите,   пожалуйста,   вы Хвастовский или 
Хвостовский? 
        - Друзья частенько зовут меня просто Хвост, - ответил Юрий серьезно, не 
реагируя на подколки,   -   но вообще-то я   Хвастовский и   вполне оправдываю свою 
фамилию. 
           Так впервые за год не я   наклеила мужика,   а   он меня наклеил.   Нет, 
пытались-то многие, но я их посылала: работа есть работа. А после работы бывала 
только   усталость    и    равнодушие   ко    всему,    если   не   отвращение.       Мы 
разговорились.   Он оказался худредом из "Московского рабочего",   семь лет назад 
окончившим "полиграф"   и   на   тот момент уже довольно известным (в своем кругу) 
книжным графиком.   После второго бокала шампанского мы перешли на "ты",   и   Юра 
спросил: 
        - Ты водку пьешь? 
        - Иногда, - ответила я уклончиво. 
        -   Поехали ко   мне на   работу.   Колька вчера из   Швеции приехал,   мы   с 
ребятами хорошо погудели,   и   в холодильнике осталось полбутылки шикарной водки 
"Абсолют".   Небось и не слыхала про такую?   Закусон тоже остался. Поехали? А то 
Валеев надоел уже, и все эти пижоны с апельсинами - тоже. 
        Согласилась я   сразу.   И   мы поехали.   Юра был на машине,   и   уже через 
десять минут,   припарковавшись во   дворе перед монументальным зданием на Чистых 
прудах и   взяв у   вахтера ключи,   мы поднялись по притихшей в   этот поздний час 
широкой лестнице на   четвертый этаж,   протопали по гулкому,   совершенно пустому 
длинному коридору,   напомнившему мне коридоры Лубянки,   и   спрятались в   уютной 
худредовской комнатенке,   все стены которой были обклеены рисунками,   эскизами, 
фотографиями,   красивыми картинками из импортных журналов и шутливыми вырезками 
из газет.   На столах царил рабочий кавардак, а книжный шкаф венчали ряды пустых 
бутылок   и   коробок   из-под   фирменных напитков.   Словом,   обычный редакционный 
антураж,   с   которым я   столкнулась впервые,   но   сразу влюбилась в   него.   Юра 
расчистил один из столов,   извлек из холодильника все,   что в   нем было,   и под 
водку с леными огурчиками, салом и маринованными грибами ня потянуло излить ему 
душу.   Как говорил один мой Знакомый,   душу номер два.   Нет, я ничего не врала, 
просто было много такого,   о чем я говорить и не хотела,   и не могла.   Юре было 
страшно интересно все   о   моем   спортивном прошлом.   По-моему,   он   просто   как 
мальчишка   радовался   знакомству   со    знаменитостью.    И    я    вспоминала,    я 
рассказывала, даже про Виталия Ивановича, даже про Машку, а потом незаметно для 
самой себя начала рассказывать про   Афган.   Юра слушал,   от   удивления перестав 
задавать вопросы,   но,   кажется,   верил мне,   хотя поверить было нелегко. Я это 
понимала. 
        Водка кончилась.   За окном валил снег.   Дело шло к полуночи. Я встала и 
открыла   форточку,   потому   что   мы   жутко   накурили,   и   сизый   табачный туман 
потянулся в грязновато-бордовую темноту московской ночи, словно дым догоревшего 
танка   в   открытый   нараспашку люк.   Я   смотрела на   крупные   снежинки,   и   мне 
казалось,   что они падают на раскаленный песок под Кандагаром, и тают на нем, и 
шипят... Это был уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг о своих рисунках. 
        -   Юрка,   ну его к   черту,   этот Афган!!!   Я   хотела показать тебе свои 
рисунки.   Все они дилетантские,   конечно,   скорее всего полная фигня,   но я   бы 
хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь. 
        - Ну,   ты даешь,   Танька! Скажи прямо, что ты еще умеешь делать и когда 
успела всему научиться? 
        -   Не скажу,   -   улыбнулась я   хитро.   -   И   вообще ни черта я не умею, 
особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь? 
        - Да. Где рисунки? 
        - У меня дома, разумеется. 
         - Поехали. Водка все равно кончилась. 
        Юра порывался сесть за руль,   уверяя,   что он совершенно трезвый,   но я 
решительно сказала "нет",   и   мы поехали до улицы Шверника на такси.   Платил за 
дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать. 
        Квартирку   свою   я   к   приему   приличных   гостей   не   готовила,   и   при 
внимательном взгляде,   конечно,   можно было   вычислить,   что   это   обыкновенное 
гнездышко   путаны,    но   у   Юры   взгляд   был   уже   невнимательный,   к   тому   же 
фокусировался он исключительно на мне.   И наконец,   вдобавок ко всему,   я сразу 
достала большую папку и разложила перед ним свои работы. 
        Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли 
с ним в порядке. 
        - Выпить хочешь? - спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину. 
        - Немного, - отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки 
по какому-то загадочному,   одному ему понятному принципу.   -   И если можно,   не 
вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется? 
        -   Хорошо,   -   сказала я   и пошла на кухню.   Из крепких напитков в доме 
имелась   только   роскошная   семилетняя "Метакса" -   литровая   бутылка   в   форме 
амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой 
подарок.   В действительности я купила ее сама в ночном баре "Космоса". Но Юра и 
на бутылку внимания не обратил. 
        Он посмотрел пристально мне в   глаза и очень медленно произнес,   совсем 
как Эмма Борисовна: 
        - Тебе учиться надо, Танька. 
        - Правда? - сказала я, невольно широко улыбаясь. 
        - Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я 
такой   точности   линий   у   профессионалов   не   видел.   Ты   просто   прирожденный 
рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась? 
        - Действительно, - пробормотала я без всякой иронии, - на кой ляд? 
        Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой: 
        -   Нет,   это ж   надо!   В   медсестры какие-то пошла.   Чуть не погибла на 
никому не нужной войне...   Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, 
Бедолага. Учила кого-то карате... Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься? 
        - Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем. 
        -   Ну   так и   поступай,   учись.   А   работу я   тебе найду.   С   такими-то 
способностями   -    нет    проблем.    Книжки    будешь   иллюстрировать.    Поначалу 
опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей. 
        - Почему это? - вскинулась я. 
        - Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. 
А   деньги-то нужны.   Все так делают.   Это явление временное.   Тут гордость надо 
подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, 
конечно,   настоящая школа.   А работу я тебе найду,   - повторил он еще раз.   - С 
твоим уровнем - элементарно. Учись, Танька, учись. 
        Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще 
месяцок-другой и   мне будет по карману "Волга",   а   "Жигули" я   могу купить уже 
сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что 
грустно,   мучительно грустно будет жить там одной.   А   с   кем я   могла бы   жить 
вместе дольше трех дней?   Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, 
что,   полюбив,   разучусь ненавидеть.   Кстати,   этой мысли нет   у   пролетарского 
писателя Леши Пешкова - я до нее сама дошла. 
        Разумеется,   ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица 
исчезла. 
        Мы выпили, и он продолжил: 
        -   В   Суриковский ты скорее всего не поступишь.   Там очень сильный блат 
нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, 
скажем,   промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года... 
Немножко уровень не тот. Господи! - Он даже хлопнул себя по лбу. - Во, допился, 
старый дурак!   Тебе   же   надо   идти в   мой   институт,   в   "полиграф".   Отличный 
институт,   между прочим.   А профессия художника-полиграфиста - это всегда кусок 
хлеба, при всех режимах и в любой стране. 
        -   Давай,   -   сказала я   неожиданно для самой себя.   -   Буду поступать. 
Подготовишь меня? 
        И   в   тот   момент поняла,   что   действительно хочу   учиться и   работать 
художником,   хочу   стать   нормальным   образованным человеком,   жить   нормальной 
активной жизнью,   как все,   и   зарабатывать деньги трудом и   творчеством,   а не 
стукачеством и   одним известным местом.   Удивительно,   что   я   даже про себя не 
произнесла простого грубого слова,   а   именно так и подумала - "одним известным 
местом".   Это было необычайно трогательно для меня -   "афганца" и   проститутки, 
словно я опять стала невинной девочкой. И я буквально переполнилась нежностью к 
этому замечательному парню. Я положила руки ему на плечи и привлекла к себе. 
        Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос. 
        - Юрка,   - зашептала я,   - Юрка,   ты очень хороший, ты совсем не такой, 
как другие,   спасибо тебе,   спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так 
здорово! 
        - Я просто влюбился в тебя, - шепнул он в ответ. 
        - Не надо, не надо ничего говорить! 
        Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже 
раскрывшиеся мне навстречу губы.   У меня закружилась голова,   и мы оба, потеряв 
равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я 
буквально млела от давно забытого ощущения.   Подумать только! Первый раз за год 
я   была в   постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ,   а просто 
так-для удовольствия. 
        Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. 
Юра подал такую идею.   О,   я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие 
струйки воды,   блуждающие трепетные пальцы...   А еще лучше я помню, как он меня 
целовал.   Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и 
любят целовать там.   Девчонкой-фигуристкой я   бы этого,   наверно,   никому и   не 
позволила,   в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, 
когда началась работа,   клиенты думали только о   своем удовольствии.   Арабы мои 
такого секса вообще для себя не мыслили,   а европейцы, включая бельгийца Шарля, 
были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, 
многоопытная искушенная баба,   не ведала еще этого наслаждения.   Я узнала его с 
Юрой.   Что со мной творилось!   А что творилось с ним!   Я показала ему все,   что 
умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь 
утра,   раздетые,   ничем не накрытые,   с   переплетенными руками и   ногами,   лежа 
поперек дивана... 
        Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во 
ВГИК на   операторский и   звонил мне всякий раз,   когда у   них бывали интересные 
просмотры. 
        - Стас, - обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь 
в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, - ну что ты звонишь мне в такую рань? 
        Стае в ответ запыхтел,   засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец 
сумел произнести: 
        - Ты знаешь, сколько времени, подруга? 
        - Сколько? 
        - Половина третьего. 
         - Ну, время детское! - откликнулась я невпопад. 
        - Понятно, - сказал Стае. - Сегодня ты вряд ли придешь. 
        - Да нет, отчего же... Во сколько начало? 
        - В восемь. 
        - Хорошо, Стасик, я буду. 
        Положив трубку,   я   стала смотреть на Юру,   который смешно зашевелился, 
натягивая на себя простьшю. 
        - Вставай, соня, завтракать будем. 
        - А который час? - поинтересовался он, зевая и по-тягиваясь. 
        - Половина третьего, - сообщила я. 
        -А-а-а,   - рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем,   что не 
стал лихорадочно прыгать на одной ноге,   натягивая носки, а чинно проследовал в 
душ,   на   ходу вещая:   -   В   Берлине так поздно завтракают,   что никогда нельзя 
понять... 
        - Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? - спросила я, 
заглянув к нему в ванную.        
        - Знаю, - улыбнулся Юра. - Могу повторить. 
        -   Ничего ты не знаешь,   дурачок.   Больше всего мне ,i понравились твои 
усы. Это - улет!..                      
        А    за   завтраком   он   чуть   было   все   не   испортил,    начав   говорить 
извиняющимся тоном,   что давно женат, что у него , дочке столько-то лет, а жена 
такая-сякая,   разэтакая,   -   словом,   понес всю эту обычную,   заунывную мужскую 
ахинею.   Я   быстро прервала его,   объяснив,   что,   несмотря на   свой   почтенный 
возраст (двадцать три   года),   вовсе не   собираюсь выходить за   него   замуж,   а 
просто хочу,   чтобы он .   учил меня и   помогал с   работой,   чтобы вводил в свой 
круг,   знакомил с   художниками - вот и все.   А секс...   ну,   это как получится. 
Сегодня было прекрасно, а завтра, послезавтра, через месяц... Поживем - увидим. 
А жена и все прочие его женщины меня совершенно не волнуют. Д это действительно 
было так. 
        Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь, 
в тот день.   Мы расстались,   когда уже снова стало темно.   На проспекте Мира он 
вышел из такси и   нырнул в метро,   а я поехала дальше в сторону ВДНХ,   во ВГИК. 
Мне   было на   самом деле наплевать,   где   его   жена и   ктo   она.   Это   были его 
проблемы,   только его.   Может,   именно благодаря такой   моей   позиции мы   и   не 
поругались. 
        Мы встречались почти год,   нам было хорошо вдвоем. И он так и не узнал, 
где я работала и кем. Зато я хорошо поднатаскалась в графике и даже в живописи. 
И   летом поступила-таки в   полиграф.   И   даже отучилась там почти три курса.   А 
работать художником начала раньше,   как и советовал Юра.   Моих иллюстраций одно 
время полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень 
быстро   рисовала и   действительно начала зарабатывать деньги своими картинками. 
Стало   больше   разъездов,   что   и   заставило купить   наконец   машину.   Я   взяла 
"семерку" "Жигули",   не новую, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но 
хорошую - шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась совсем новая жизнь. 
        На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать 
уже   моя фамилия на   обороте титула или в   выходных данных.   Конечно,   никто не 
ассоциировал ее   с   той   веселой рыжей   девчушкой,   которая шесть   лет   назад с 
триумфом выезжала на ослепительно белый лед.   И это правильно. Той девчушки уже 
давно не было в   живых.   Лучшая часть ее души погибла вместе с   Машкой.   Вторая 
половина отлетела в мир иной с майором Полушкиным. А бренные останки затерялись 
в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ. 
        Что   же   досталось Юре?   Юра   нашел во   мне совершенно другую женщину и 
сделал из меня совсем третью.   Вот про нее-то,   уже про эту третью,   и   писали: 
"Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой..." 
        Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот 
-   порадовался.   А   то   он   уже устал Называть меня от   разных ментов в   разных 
районах города по   самым разным поводам.   Я   ведь жила без московской прописки, 
вообще без всякой прописки в   паспорте,   да еще и без трудовой книжки.   Правда, 
был   военный билет у   который многое объяснял,   а   вот   удостоверений "афганца" 
тогда еще   никому не   выдавали.   В   сентябре я   получила и   трудовую книжку,   и 
студенческий билет - натуральные "железные" документы прикрытия.   А чуть раньше 
мне присвоили звание младшего лейтенанта.   Формально я   не могла стать офицером 
без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им 
понадобилось оформить   меня   в   штат   и   выдать   легендарную всесильную красную 
книжечку? 
        Книжечка давала право   доступа в   кое-какие внутренние помещения святая 
святых советского режима.   Сделалась ли моя цель ближе?   В сущности,   да.   Но с 
этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было 
как в кошмаре,   когда делаешь шаг из мрачного лабиринта,   а вожделенная дверь - 
выход к свету,   к свободе,   к спасению - лишь удаляется,   делаешь еще шаг - она 
еще удаляется,   и ты уже бежишь к ней со всех ног,   а она все дальше, дальше, и 
уже нет сил бежать,   и ты падаешь...   и просыпаешься. Но просыпаются только ото 
сна.   От жизни не просыпаются.   От жизни умирают. А я была уверена, что умирать 
просто не имею права. И я жила. 
        В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе -"Апокалипсис сегодня" 
Копполы. Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но я бы сделала еще страшнее. Почему, 
кроме Бортко,   никто так и не снял хорошего, честного фильма об Афгане? Теперь, 
когда уже все стало можно. 
        Стае спросил меня: 
        - Тебе понравилось? 
        - Спасибо, Стас, - ответила я уклончиво. - Копла - прекрасный режиссер. 
        Он не знал,   что такое война.   Как я могла ему объяснить,   что такое не 
может нравиться? 
         А   добравшись до   дома   в   компании   с   очередным таксистом,   я   снова 
осталась одна в четырех стенах и,   упав на диван, полчаса ревела. От усталости? 
От   одиночества?   От   страха?   От   обиды?   От отчаяния?   Да от всего сразу.   От 
приближения Нового года.   Я теперь ненавидела этот праздник, может быть, именно 
потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете, тем более 
что мы всегда отмечали два события сразу - Новый год и мой день рождения. 
         Я   лежала,   уткнув в   подушку уже высохшее лицо с   размазанной по щекам 
тушью,   и   физически ощущала,   как   огромная тяжелая черная ночь   навалилась на 
город и давит его, давит, загоняя в теплые норы замерзших, растерянных людей. И 
не   было никаких сил подняться.   Наступал новый день -   27   декабря 1986 года - 
день моего двадцатитрехлетия. 
        С праздником тебя, Танечка, с праздником! 
        
        Глава третья 
        
        Когда   я   вышла из   института на   Садовое кольцо,   солнце лупило вовсю, 
сентябрь выдался теплый,   как лето,   и настроение было под стать погоде.   Вдруг 
вспомнила:   двадцать третье - день осеннего равноденствия. Может, поэтому такое 
спокойствие в душе, такая уравновешенность?.. 
        Накануне   Юрка   обещал   познакомить   с    каким-то   мэтром,    сводить   в 
мастерскую,    поговорить   о    моих   рисунках.    Встречу   назначили   на   завтра, 
сегодняшний   вечер   остался   свободным,    и   я   решила   "откатать   обязательную 
программу".   До "Интуриста" прошла пешком через весь центр и теперь не торопясь 
прогуливалась, наблюдая за происходящим. 
        И   тут мне повезло,   да так,   как,   пожалуй,   еще ни разу не везло.   Из 
центрального входа с   развевающимися на ветру полами белого плаща почти выбежал 
эффектный смуглый   брюнет   и,   споткнувшись на   лестнице,   выронил бумажник.   Я 
подобрала   упавший   предмет   с    проворностью   голодного   пса   и   рванулась   за 
рассеянным красавчиком.   Он спешил к   отъезжающей машине,   однако сам никуда не 
уезжал.    Он   просто   передал   что-то,   сказал   несколько   слов   по-итальянски, 
наклонившись к окошку,   и повернулся,   чтобы идти обратно в гостиницу. Я стояла 
перед ним.   У   меня   было   плохо с   итальянским,   поэтому я   объяснила ему   все 
по-английски. Он понял. Он благодарил с невероятной экспрессией и предлагал мне 
в   награду какие-то доллары,   рубли и   даже итальянские лиры.   Гордая советская 
девушка,   я   отказалась.   И   тогда   он   предложил пойти в   ресторан -   отметить 
счастливое знакомство.   На это гордая советская девушка согласилась,   не сразу, 
конечно, а поломавшись ровно столько, чтобы не упустить шанс. 
        За   полтора года работы я   многому научилась.   И   применяла теперь свою 
излюбленную тактику.   Держать клиента в постоянном напряжении,   запутывать его, 
интриговать -   кто   я:   простая   русская   девчонка,   мечтающая выйти   замуж   за 
иностранца,    но   всего   и    всех   стесняющаяся,    бесстыдная   профессиональная 
проститутка,    хитро   не   говорящая   о   деньгах   поначалу,    или   же,   наконец, 
хладнокровный и   коварный агент   КГБ.   Я   научилась вести   себя   неопределенно, 
проявляя черты   и   совершая поступки,   свойственные то   одному,   то   другому из 
придуманных персонажей.   Интересно,   что   помимо всего прочего такое загадочное 
поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно. 
        Красавец Бернардо из Неаполя понравился мне чисто внешне,   и   я   решила 
про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен ли 
он мне как специалист,   а   потом все равно трахну.   Просто со специалистов,   то 
есть   с   источников денег   не   берут.   В   некоторых случаях деньги брать   можно 
(разговорчивость источника иногда совершенно не   зависит от того,   спит ли он с 
проституткой или   с   искренне влюбившейся в   него   девушкой),   но   все-таки это 
дурной тон   -   брать деньги с   источника,   рвачество это,   и   до   добра оно   не 
доведет. 
        С   Бернардо мы щебетали как птички.   Он говорил сто слов в минуту,   и я 
старалась соответствовать.   Это   был идеальный вариант разговора для начального 
прощупывания: много слов ни о чем и два-три наводящих вопроса, опять много слов 
ни о чем,   два-три вопроса по существу,   в ответ шутки,   недомолвки, каламбуры. 
Минут через двадцать из   всей   этой трескотни стало ясно,   что   денег с   него я 
брать не буду (городок под Неаполем,   куда он ездил на работу, неважно кем, был 
известен   любому   разведчику),   и   сердце   забилось   в   радостном предвкушении: 
попался,   попался!   Да!   еще и потрахаюсь без денег,   как приличная девушка., К 
тому же он был атлет,   красавец и явно горячий,   темпераментный южный мужчина - 
ну, прямо Сильвестр Сталлоне!                                              
        В   общем,   я   тащилась или,   как   стало   модно   говорить чуть   позднее, 
отъезжала.   Это было то,   ради чего я   и   жила в   последнее время.   Я   искренне 
считала,   что такие случаи компенсируют мне скуку, тоску, боль, омерзение и все 
остальные прелести моей мучительно нелепой жизни.   Цель ведет,   цель удерживает 
на   ногах,   но   что-то   ведь должно еще и   подпитывать силы.   Этот Бернардо был 
высококалорийным   питанием.   Даже   чуточку   более   того.   Наверно,   изумительно 
вкусный   вермут   "Мартини   бьянко",    которого   тогда    еще    не    продавали   в 
Новоарбатском   гастрономе,    ударил   мне    в    голову,    потому   что   я    помню 
промелькнувшую мысль: "А что? Плюнуть на все, выйти замуж и уехать в Италию!" 
        И   вот   в   этот эйфорически-романтический момент кто-то   сзади уверенно 
положил руку мне на плечо. 
        Первым желанием было захватить эту   руку и   бросить наглеца через стол. 
Но этого я делать,   конечно,   не стала - все-таки не Дикий Запад, да и легкость 
руки бывает обманчивой. Что, если там громила килограмм на сто двадцать? 
        "Мент,   -   подумала я в следующую секунду.   - Прислали новичка и забыли 
проинструктировать". 
        Настало время оглянуться.   Я сделала это спокойно,   небрежно и вежливо. 
Не дай Бог показать свой страх или, того хуже, кинуться качать права. 
        У него было невзрачное (по сравнению с Бернардо), а точнее - неброское, 
но   удивительно   интеллигентное   лицо,    добрая   хорошая   улыбка   и   совершенно 
потрясающие глаза, глубокие, как два маленьких окошка в другую вселенную, в них 
было просто опасно смотреть.   Вот тебе и мент!   Ну и формы на нем,   конечно, не 
было. Обычный костюм. Слишком обычный. 
        "Из наших", - успела подумать я, прежде чем он произнес: 
        - Девушка,   можно вас на минутку? - ласково так, неторопливо, словно на 
танец приглашал. 
        Я   все еще смотрела в   его глаза,   и   жуткий холодок пробежал у меня по 
спине, словно и впрямь я увидела нечто, чего смертным видеть не полагается. 
        -Yeah,   yeah,   of course',( Да, да, конечно (англ.).) - пробормотала я, 
забыв перейти на русский,   и,   торопливо извинившись перед итальянцем,   пошла с 
этим странным типом. 
        Была какая-то чудовищная несообразность во всем его внешнем облике. Ну, 
как   если   бы   Тэда   Нили,   игравшего Христа в   знаменитой рок-опере и   еще   не 
вышедшего из роли,   попросили бы,   наскоро смазав грим и   переодевшись в   форму 
полицейского,   поучаствовать в   маленькой сценке - арест девушки в ресторане... 
Собственно, а с чего я решила, что это арест? 
        Последняя   мысль   отрезвила   меня.   Мы   уже   вышли   из   зала.   Я   резко 
остановилась и заявила развязным тоном: 
         - Гражданин начальник, а я никуда не пойду! 
        - А никуда и не надо идти. Постой здесь. Поговорим. 
        - Слушай, отвяжись, а? Ну некогда мне сейчас, - попробовала я давить на 
жалость. 
        А он заговорил еще более странно: 
        -   Нет,   Таня,   именно сейчас ты   все бросишь и   уйдешь отсюда.   Уйдешь 
навсегда.   Таня Лозова,   опомнись!   Чем ты занимаешься?   Я уже второй месяц ищу 
тебя, как идиот, а ты, оказывается, в кабаке блядью работаешь. Таня, проснись! 
        "Господи,   - подумала я, - неужели сумасшедший поклонник? Вроде вымерли 
они все". 
        Тон мой переменился 
        - Да ты кто такой?! Иди отсюда, а то сейчас кричать буду. Все. Разговор 
окончен. 
        И я решительно повернулась. 
        Ловкость,   с   которой он остановил меня,   взяв за локоть аккуратно,   но 
жестко,   вновь   заставила   задуматься о   его   профессии.   Но   мне   уже   надоело 
задумываться.   Я без предупреждений резко с разворота ударила его носком правой 
ноги под коленную чашечку. Любой другой от такого тычка разжал бы руку и, может 
быть,    даже   упал.    Этот   лишь   застонал,   стиснув   мой   локоть   еще   крепче. 
   
        - Дуреха, я же из милиции. 
        -    Ты?!    Из   милиции?!    А    ну-ка   ксиву   покажи!    -    озверела   я. 
                              Он вынул книжечку.   Я прочла.   Не помню, какое там 
было звание, но корочки оказались настоящие. 
        Что ж,   все прочие возможности были теперь исчерпаны. Свободной рукой я 
открыла сумочку и выцарапала заветный пропуск, который невесть зачем потащила в 
тот день с собой. 
        - Смотри,   мусор! - Я вся кипела. - И передай своему шефу, чтобы точнее 
согласовывал с нами действия. Чуть вербовку мне не завалил, идиот! - буркнула я 
в довесок уже явно лишнее, но вряд ли в тот момент кто-то записывал мои слова. 
        Молодой человек с   глазами Христа вздохнул тяжко   и   извлек из   другого 
кармана еще один документ, говоря при этом: 
        -   О,   Мадонна миа!   Товарищ младший лейтенант Лозова,   на льду вы были 
гораздо красивее. К чему такие грубые слова? 
        Но я его уже не слушала.   Я тупо смотрела в его удостоверение,   слишком 
хорошо знакомое мне   по   форме,   и   в   третий,   в   пятый,   в   восемнадцатый раз 
перечитывала: 
        "Малин Сергей Николаевич, полковник..." 
        - За мной, лейтенант, - скомандовал Малин, - и быстро! 
        - А Бернардо?   - спросила я.   - Надо же хотя бы попрощаться,   объяснить 
ему что-то. 
        - Не надо, - резко сказал полковник Малин. 
        -   Нехорошо как-то,   -   продолжала хныкать я.   -   Не   люблю я   так,   не 
по-людски это... И потом такая вербовка!.. С Кунициньм согласовано? 
        -   Я не знаю и не хочу знать,   кто такой Куницин,   - заявил Малин,   уже 
выходя на улицу. 
        После удара он явно приволакивал ногу,   но, несмотря на это, шел быстро 
и был не очень склонен разговаривать. 
        -   Подполковник Куницин - мой начальник из восьмого отдела,   - сообщила 
я. 
        Мы    уже    стояли    возле    машины    -    роскошного   джипа    совершенно 
фантастического вида.   Это   был   "Ниссан",   но   я   тогда еще   совсем в   них   не 
разбиралась. 
         - Я же работаю на ПГУ, - сочла я необходимым доложить, так как восьмых 
отделов в нашей конторе могло быть много. 
        -   К   черту твоего Куницина!   К   черту восьмой отдел и   все   ПТУ вместе 
взятое! Ты больше там не работаешь. Поняла? 
        - Нет, - сказала я. 
        - Садись. 
        Я покорно села рядом с ним, и мы поехали. 
        - Черт! - зашипел он на первом же светофоре. - Ты машину водишь? 
        -Ага. 
        -   Тогда   садись за   руль.   После   твоих   фокусов совершенно невозможно 
удерживать сцепление. 
        - Но у меня прав с собой нет, - сказала я какую-то явную глупость. 
        Он только улыбнулся и повторил, уже вставая: 
        - Садись. И побыстрее, пожалуйста. 
        Почему я   так   слушалась этого человека?   Почему верила ему?   Почему не 
задавала лишних вопросов?   Пиетет по отношению к высокому чину?   Да нет, этим я 
никогда не страдала,   ни в ЦСКА, ни в Афгане, ни теперь в ПТУ - чихала я на все 
их чины.   Майор Полушкин был достойнее иных генералов,   а   Машка -   вообще выше 
всех.   И   тут я   поняла:   в этом моложавом,   лет тридцати на вид гэбэшнике было 
что-то   от   Машки.   Трудно сказать,   что   именно:   этакое неуловимо тонкое,   но 
однозначное сходство во взгляде,   мимике,   интонациях... И я влюбилась в Малина 
сразу,   наверно,   еще там, когда, почувствовав на своем плече его твердую руку, 
оглянулась и   встретила эти глаза.   Я   влюбилась,   но   не   было на первом плане 
привычного возбуждения,   просыпающейся страсти,   не   было   радостного жела   ния 
потрахаться не за деньги,   было что-то совсем новое и незнакомое...   Да нет же! 
Вру.   Именно знакомое - чувство локтя,   чувство духовной близости, родства душ. 
Как с Машкой. 
        Бред,   подумала я. С Машкой мы прошли бок о бок много лет, счастливых и 
тяжелых, пропитавшихся потом изнурительных тренировок и залитых слепящим светом 
софитов,   наша   дружба была проверена временем и   нелегкой борьбой,   спортивной 
злостью и злыми языками, наша дружба была навеки скована белыми озерами ледовых 
арен и белым саваном того декабрьского снегопада...   А этот? При чем здесь этот 
гэбэшный пижон с полковничьей ксивой?   Как он сказал мне: "Таня, проснись"? И я 
проснулась. 
        Я вспомнила,   что все они мне враги.   Я же работаю во вражьем стане.   В 
глубоком вражеском тылу.   Какие,   к черту, вербовки? Какие полковники? Я должна 
убить их   всех:   от   Куницина до   Чебрикова (Малин будет где-то посередине),   я 
должна,   и   я буду убивать,   пока не найду главного - Седого.   А потом...   Я не 
знала,   что будет потом, я не думала об этом, я просто должна была помнить, что 
я резидент в страшном враждебном государстве,   имя которому КГБ. Вот только чей 
я резидент?   Конечно,   я была всего лишь резидентом своей собственной совести и 
мести,   но   иногда,   задумываясь над   этим   вопросом,   воображала себя   агентом 
Тайного Общества Честных Людей,   руководителем которого была Машка.   Я верила в 
эту абстрактную,   нелогичную,   романтическую чушь,   и это вдохновляло меня.   И, 
значит,   сегодня я   сделала новый важный,   шаг на пути к   цели.   Я сижу в одной 
машине с загадочным полковником ГБ, явно благоволящим ко мне неизвестно почему, 
может,   просто потому, что я знаменитая фигуристка Татьяна Лозова, а может, еще 
проще -   потому что   я   красивая баба.   Но   это   и   неважно.   Важно втереться в 
доверие.   А еще: пусть он станет моим. Нет, не только в постели, хотя и это уже 
хорошо.   Я хочу, чтобы он вообще стал моим, потому что он нужен мне... Господи, 
какая каша была в голове! 
        А загадочный полковник знай себе говорил: 
        - Здесь налево,   теперь прямо,   на светофоре направо,   еще раз направо, 
прямо до набережной,   теперь до моста,   на мост не надо,   здесь направо,   опять 
направо... 
        Мы   ехали   очень странно,   колесили по   самому центру,   по   Кремлевской 
набережной,   по бульварам,   по кривым московским переулкам,   и, когда во второй 
раз   попали на   Арбатскую площадь,   я   наконец поняла,   что   Малин просто водит 
кого-то кругами. 
        - От   "хвоста" отрываемся?   -   спросила я   деловито,   прибавляя газу на 
пустеющем к вечеру Суворовском бульваре. 
        - Товарищ младший лейтенант,   - укоризненно произнес Малин,   - чему вас 
учат   в   вашем   ПТУ?   Разве так   отрываются от   "хвоста"?   С   помощью кругового 
движения "хвост" только выявляют.   Отрываться нам пока не нужно.   Сейчас поедем 
домой. 
        Остались   позади   Никитские ворота,   у   Пушкинской пришлось   постоять в 
небольшой пробке.   Малин   все   время смотрел в   боковое правое зеркальце,   и   я 
только теперь заметила, что повернул он его под собственный взгляд.      
        - Так есть за нами "хвост"? - поинтересовалась я.     
        - Есть, - сказал Малин удовлетворенно.             
        - И где же он?                                    
        - Тормозни у Петровки на зеленый и внимательно посмотри назад. 
        Я тормознула довольно резко, включила моргалку направо и тут же, словно 
испугавшись своей ошибки, выключила. 
        - Молодец, - похвалил Малин. 
        И я увидела,   как сзади черная "Волга" с нейтральным служебным номером, 
плавно,   очень плавно тормозя,   накатом подкрадывается к зеленому светофору, из 
последних сил стараясь не перестроиться,   но уже мигая так же судорожно,   как и 
я. 
        -   А   теперь на желтый -   вперед.   И как можно резче.   Педаль в пол,   - 
скомандовал Малин. 
        На   столь   мощной машине,   как   "Ниссан-Патроль",   я   никогда раньше не 
ездила, и ощущение было такое, будто мы взлетаем. "Волга", разумеется, перестав 
идиотически подмигивать, ворвалась на Петровский бульвар уже на красный. 
        Малин, довольный, рассмеялся. 
        - Кто они? - спросила я. 
        - Не знаю пока, до дома доедем - будем разбираться. И мы доехали до его 
дома.   Остановив машину   в   чудесном тихом   переулке у   Покровских ворот   возле 
шестиэтажного здания начала века, вошли в роскошный прохладный подъезд и пешком 
поднялись на второй этаж. Малин открыл дверь ключом и пропустил меня вперед. 
        - Прошу. Располагайся. Гостиная налево. А я сейчас. Ничего особенного в 
доме   Малина   я    не   отметила.    -    Обычная   пижонская   хата   в    центре,    с 
четырехметровыми   потолками    и    прекрасным    паркетом.    Бывшая    коммуналка, 
перепланированная под   отдельную после   капремонта.   Красивая мебель,   японский 
"ящик",   видюшник, музыкальный центр, радиотелефон "Панасоник" с автоответчиком 
- нормальный уровень для полковника ГБ или крупного авантюриста. 
        Он вошел и спросил: 
        - Что будешь пить? 
        - "Мартини бьянко", - сказала я нагло. 
        - Недопила с иностранцем?   Понятно, - проговорил Малин, и я с известной 
долей восхищения отметила его профессиональную наблюдательность. - Бьянко нет - 
есть россо. Сойдет? 
        - Сойдет, - улыбнулась я. 
        - Ну и прекрасно. А я предпочту "Хэннеси". 
        - Это еще что такое? 
        - Лучший французский коньяк. Для меня, во всяком случае. 
        -   Неужели лучший?   -   усомнилась я.   -   Почему я   про   него никогда не 
слыхала? 
        -   А ты еще много о чем не слыхала,   - резонно заметил он и,   подойдя к 
окну (не   вплотную),   осторожно поглядел на   улицу сквозь тюлевые занавески.   - 
Хочешь посмотреть? 
        Я   поднялась из   кресла,   пересекла комнату   и   проследила за   взглядом 
Малина, спрятавшись за его спиной, словно опасалась выстрела. 
        По ту сторону переулка припарковалась давешняя "Волга",   а   возле нее у 
открытой дверцы стоял,   покуривая,   молодой человек кавказского вида в   хорошем 
костюме.   Время от времени он обводил взглядом окна нашего дома,   а правую руку 
постоянно держал в кармане. 
        - Да,   - сказал Малин глубокомысленно,   - пить придется немножко позже. 
Сначала решим формальные вопросы. 
        Он взял трубку "Панасоника",   нажал на аппарате подряд несколько кнопок 
непонятного мне назначения,   после чего непрерывный гудок стал очень громким, и 
набрал номер. 
        -   Дежурный   лейтенант   Шурша   слушает,   -   провозгласил телефон,   и   я 
догадалась, что это Малин включил селекгорный режим. Специально для меня? 
        -   Лейтенант Шурша,   с   вами   говорит полковник Малин.   Соедините меня, 
пожалуйста, с майором Еремеевым. 
        После недолгого гудения и щелчков раздался новый голос: 
        - Майор Еремеев на проводе. 
        - Привет,   Петр,   есть интересная работа для твоих ребят.   У меня перед 
подъездом маячат какие-то типы на черной "Волге".   Записывай номер...   Они меня 
вели от самого "Интуриста",   но я их не знаю, не жду, и вообще они мне даром не 
нужны,   однако   очень   интересно узнать,   откуда   такие   идиоты   берутся.   Все. 
Действуй,   Петр.   Только   еще   одна   маленькая просьба.   Соедини меня   сейчас с 
руководством ПТУ. 
        - Вопрос какой? 
        - Вопрос кадровый. 
        -   Хорошо.   Подожди,   сейчас   будешь говорить с   полковником Ивановским 
Алексеем Власовичем. А я полетел. 
        - Счастливо, Петр... Але! Алексей Власович? 
        -Товарищ полковник, Иваневский на совещании. Что ему передать? 
        - Ничего. Соедините меня тогда с Трегубовым. Он у себя? 
        -Да, но... 
        - Никаких "но". Передайте, что это срочно. 
        - Малин?   - ворвался в комнату голос генерал-лейтенанта Трегубова,   и я 
почувствовала себя героиней детективного фильма.   Я никогда не видела Трегубова 
и даже голоса его не слышала,   но слишком хорошо знала,   кто это такой. Это был 
заместитель   начальника    нашего    Первого    главного    управления   КГБ    СССР, 
действительно главного, действительно первого, самого большого по численности и 
самого престижного. 
        - Малин! - прогремел Трегубов. - Что у тебя там сегодня на ночь глядя? 
        -   Иван   Николаевич,   мне   нужно   срочно   перевести одного человечка из 
вашего управления в мое.   Оформить можно завтра,   но в известность я вас ставлю 
именно сегодня,   сейчас,   потому что я снял сотрудника с задания и перебросил в 
силу необходимости и под свою ответственность на другой объект. 
        - Фамилия? - осведомился Трегубов. 
        - Лозова Татьяна... 
        - Вячеславовна, - подсказала я быстро и шепотом. 
        - ...Вячеславовна. 
        - Минуточку. 
        Возникла пауза. Боже! Трегубов лично наводил обо мне справки. 
        - Забирай,   - сказал он наконец.   - Я у себя пометил. Проблем не будет. 
Это все? 
        -    Пока    да,    -    многозначительно   ответил   Малин    и    отключился. 
            
        Смотал пленку на   автоответчике,   вынул кассету,   убрал в   коробочку и, 
сделав наклейку, аккуратно надписал. Положил в ящик стола. И только после этого 
повернулся ко мне и сказал: 
        -Ну? 
        - Ну и ну,   - откликнулась я растерянно и,   честно говоря, еле переводя 
дух от всего услышанного. - Ты кто такой, Малин? 
        - Видишь ли,   Таня, я и сам иногда не понимаю. Но сейчас мне еще важнее 
узнать,   кто ты   такая.   Давай наконец выпьем.   Кажется,   рабочий день все-таки 
кончился. 
        - А эти? - кивнула я в сторону улицы. 
        - А это уже не наша работа. 
        - Правда?   - переспросила я с сомнением. И тут за окном послышался шум: 
визг   тормозов,   стук   автомобильных дверей,   крики,   топот   и,   кажется,   даже 
щелканье затворов. 
        Малин взглянул на часы и торжествующе поднял вверх палец: 
        -   Вот так надо работать!   - Потом добавил:   - К окну не подходи.   Чуть 
позже.   Я, правда, думаю, стрельбы не будет, но Бог их знает, что это за птицы. 
А впрочем, еремеевские ребята стрелять им не дадут. 
        И,   махнув рукой, он сам подошел к окну. Смотреть там было уже особо не 
на   что.   Пресловутых кавказцев растаскивали по двум прибывшим машинам завернув 
за   спины руки,   а   их арестованную "Волгу" споро обыскивали еще двое из группы 
быстрого реагирования очевидно на предмет поисков оружия. Потом все уехали 
        - Почему ты не вышел туда? - спросила я. 
        - Зачем?   Покрасоваться перед поверженным противником?   Детский сад.   А 
главное   -   никогда   не   надо   лишний   раз   светиться.   Что,   если   они   вообще 
преследовали не меня? 
        - А кого же? - не поняла я. 
        - Да кого угодно:   мою машину по указанному номеру, другого человека, с 
которым меня спутали, тебя, наконец. 
        - Да брось ты! Меня-то зачем? 
         - Ах, девочка!.. 
        Тогда он первый раз назвал меня девочкой, и мне вдруг стало удивительно 
приятно почувствовать себя не младшим лейтенантом,   не шлюхой, даже не мастером 
спорта, а девочкой, просто девочкой. 
        -   И   ты работаешь в   ПГУ!   Да уж,   не зря я   тебя оттуда уволил.   Тебе 
учиться надо.   (Господи,   опять учиться.   В   который раз   мне это говорят?)   Ну 
ладно, сейчас сделаем по глоточку, и ты расскажешь о себе. 
        -А почему, собственно, я должна рассказывать о себе? - поинтересовалась 
я,   когда мы уже сделали по глоточку и я оценила тонкий и терпкий вкус красного 
мартини. 
        - А потому, девочка, что я беру тебя на работу. 
        - В другое управление КГБ? 
        -Да. 
        - В какое? 
        -   В   Двадцать первое главное управление.   Для   штатного офицера КГБ   в 
восемьдесят седьмом году это звучало примерно как выражение "на кудыкину гору". 
        - Такого нет, - сказала я жестко. 
        - Какая осведомленность! 
        - Так ведь, поди, не со школьницей разговариваешь. 
        - Ну вот что,   нешкольница,   слушай меня внимательно.   Даже самую малую 
толику закрытой информации ть   сможешь получить лишь после того,   как   вопрос о 
твоем приеме на работу будет решен окончательно и положительным образом. 
         --Понятно,   - процедила я,   закипая.   - Анкету я уже дала.   Теперь надо 
душу вывернуть. А если я не хочу? Если я откажусь работать в вашем управлении и 
вообще в сраном КГБ?! 
        --Нет.-   сказал полковник Малин холодно и властно.--   Отказаться в этой 
ситуации можем только мы. 
        -- Да?!   - язвительно переспросила я, вскакивая и едва не принимая одну 
из стоек карате.   - Да?   Ты так считаешь?   Ты, кажется, звал меня девочкой. Так 
послушай,   мальчик,   послушай,   Сергунчик,   на что способна эта,   с   позволения 
сказать,   девочка.   Знаешь,   что   я   сказала полковнику Генштаба Челобитникову, 
когда он   в   восемьдесят пятом в   Термезе поздравил нас с   победой на Саланге и 
добавил несколько дежурных фраз   из   газеты "Правда"?   "В   рот   он   ебисъ,   ваш 
интернациональный долг,   -   сказала я.   - Можете у себя в Москве отдавать долги 
партии и   правительству,   а   мы тут воюем,   и афганоидам я ничего не должна.   Я 
просто их   всех ненавижу.   За   то   и   воюю".   Я   никого и   никогда не   боялась, 
Сергунчик.   И вашего ГБ,   от которого весь мир содрогается, я тоже не боюсь. Вы 
считаете,   что можете любого заставить работать на   вас.   Нет,   на вас работают 
только законченные сволочи и трусы.   Ваша сила, ваша власть держится на страхе. 
А с теми,   кто не боится,   с такими, как Новодворская и Щаранский, вы ничего не 
можете сделать.   Меня вы можете убить. Но я не боюсь мерти. Давно уже не боюсь. 
Что еще?   Тюрьма, зона? Зону я тоже не боюсь, хоть и не была там. Я найду общий 
ЭДк с ворами, и мы еще такое устроим, что от вашего   живого места не останется. 
Так что это вы должны меня бояться. Понял? Мальчик Сергунчик... 
        Я   села   и   залпом   выпила полстакана вермута.   Малин,   опустив голову, 
смотрел в   стол   -   явно прятал от   меня глаза тогда и   я   не   понимала,   зачем 
наговорила ему   это    действительно потеряла   контроль над   собой?   Или   в    их 
традициях сознательно нарывалась на,   что Малин не тот,   за я выдает?   Наверно, 
было всего понемножку.   Вот почему я   готовилась к   любому ответу.   И все же он 
меня удивил. 
        -   Отлично!   - произнес Малин,   поднимая чуть ли не смеющиеся глаза.   - 
Отлично, девочка! 
        - Что отлично? - не поняла я. 
        Все-таки   это   было   чересчур -   такая реакция.   То   ли   пора   вызывать 
автоматчиков за мной, то ли санитаров за ним. 
        - Это был психологический тест,   - пояснил Малин.   - Конечно, ты можешь 
отказаться от работы с нами. Но будет жаль: ты нам подходишь идеально. 
        - Вот как?..   - несколько растерялась я от такого поворота.   - Зачем же 
мне рассказывать о себе, если вы там обо мне все уже знаете? 
        - Многое, - поправил Малин, - но не все. 
        - Ну и с чего же начать? 
        -   А с чего угодно.   В основном меня интересует,   как ты дошла до жизни 
такой. 
        - Понятно. Можно я выпью коньяку? 
        - Можно, - сказал Малин. 
        И мы вместе выпили коньяку. Коньяк был отменный. 
        -   Еще один вопросик,   прежде чем я   начну свой духовный стриптиз.   Это 
очень важно. Правда. Как ты вышел на меня? Почему? 
        -   Ну,   это   очень   просто.   Я   сейчас набираю людей преимущественно из 
бывших   профессиональных   спортсменов   -   такова   специфика   работы.    А   среди 
спортсменов меня интересуют люди с   высоким уровнем интеллекта,   эрудиции или с 
какими-то иными выдающимися способностями: уникальная память, редкая профессия, 
владение языками,   мастерство в одном из видов искусства. Сама понимаешь, такое 
среди спортсменов, даже бывших, встречается не часто. 
        -   Ну и что же,   - усмехнулась я,   - в ежегодном справочнике Всесоюзной 
федерации фигурного катания   за   восемьдесят третий   год   была   пометка о   моем 
выдающемся интеллекте? 
        - Нет, - ответил Малин серьезно, - там-то как раз была пометка: "Дура". 
И подпись: "В.И.Крайнов". 
        - Правда? 
        - Не знаю, правда ли, но на словах он мне так и сказал. Поведал про все 
твои успехи,   про все фокусы.   И вообще,   когда я объяснил,   кого ищу, он сразу 
назвал мне двоих. 
        - Двоих? - удивилась я. 
        - Да. Тебя и Чистякову. Чистякову даже в первую очередь. Она бы, сказал 
Крайнев,   вам еще лучше подошла,   вот была бестия талантливая,   все могла,   все 
умела, а знала больше, чем академик. Да жаль, не уберегли девку! Так примерно и 
сказал. И тогда я решил найти тебя. Вот и вся история. 
        Теперь,   когда   полковник Малин   произнес   такие   слова   о   Машке,   мне 
захотелось расцеловать его. И это была уже не влюбленность - это была эйфория и 
экзальтация,    я   смотрела   на   него,   как   на   любимого   киноартиста,   как   на 
сверхпопулярную рок-звезду... Нет, даже не так. Я смотрела на него, как смотрит 
католический фанатик на Папу Римского. 
        Теперь я знала,   с чего начинать - конечно, с Машки. Нет, я не доверила 
ему своей главной тайны,   и   в некоторых местах моей исповеди пришлось хитрить, 
но в остальном рассказ получился предельно откровенным. 
        А   потом наступила очередь Сергея.   Его   история еще   больше напоминала 
авантюрный роман. Но я поверила, несмотря на весь свой скепсис, озлобленность и 
нелюбовь к   людям.   Ледяная корка   внутри   меня   треснула и   начала   оттаивать. 
Медленно,   очень медленно,   но уже заметно.   Я   почувствовала приятную теплоту, 
зародившуюся где-то глубоко-глубоко,   и заплакала.   А он утешал меня.   Потом мы 
опять вспоминали Машку, и я снова плакала, и он снова утешал меня. Мы говорили, 
и говорили,   и говорили,   и ничего нам было не надо больше, и целовал он меня в 
яоб,   и в щеки, и в шею, но не так, как целуют до, а так, как целуют после. Как 
целуют,   утешая,   давно знакомую женщину,   с которой прожито много-много дней и 
ночей.   А я прижималась к его груди,   обнимала его,   но лишь потому, что искала 
тепла, защиты, ласки. Может, мы слишком много выпили, может, уже наступило утро 
и усталость брала свое,   а может, мы не были в тот момент мужчиной и женщиной - 
мы   были   просто   человеками,   гражданами беленной,   причастными к   ее   великим 
тайнам. Наверно, тогда и придумалось это слово -приметные. Помню, как мы стояли 
обнявшись в темноте, и я спросила: 
        -   Сергей,   и   многих ты успел найти среди бывших спортсменов,   готовых 
пойти вместе с тобой? 
        - Пока только одного, - ответил он задумчиво и печально. 
        - И кто же это? - спросила я с любопытством. 
        - Это ты. 
        В   ту   же   секунду   теплота,   копившаяся внутри   меня,   хлынула могучим 
потоком,    размывая,    растапливая   напрочь   остатки   взломанного   льда.    И   я 
задохнулась от жгучей любви и   страсти,   а еще от нестерпимого желания поведать 
ему свою страшную тайну, чтобы больше уже ничего и никогда не скрывать от этого 
человека. 
        Конечно,   я рассказала бы ему все,   но тут внезапно зазвонил телефон. В 
половине пятого утра. Вряд ли это был закадычный приятель, решивший узнать, как 
поживает старина Малин. Вряд ли. 
        
        Глава четвертая 
        
        Что же ты не звонишь, Малин? - загремел в тишине голос Трегубова. 
        -   Изволю почивать,   Иван Николаевич,   -   соврал Сергей.   -   Что-нибудь 
случилось? 
        -   Да   не   то   чтобы случилось,   -   как-то странно замялся Трегубов.   - 
Просто... Где сейчас эта Лозова, которую ты просил перевести? 
        - А почему вы спрашиваете? - ревниво спросил Сергей. 
        -А потому,   друг мой, что люди, маячившие перед твоими окнами, знать не 
знают,   кто ты такой,   нужен ты им как прошлогодний снег. И вели они не тебя, а 
Лозову. 
        - Вот как, - только и сказал Сергей, потом, повернувшись ко мне, сделал 
выразительное движение головой, одновременно поднял брови и округлил глаза, как 
бы говоря: "Вот видишь". 
        -   Ты   слушай дальше,   -   гремел Трегубов.   -   Эти "кавказцы" оказались 
сотрудниками итальянской спецслужбы.   Но   мы   не   сможем долго   задерживать их, 
будет международный скандал.   В общем, мне срочно нужны твои каналы за рубежом. 
Но это уже во-вторых, а во-первых, где все-таки Лозова? 
        - Лозова здесь, рядом со мной. 
        - Очень хорошо. Что она знает об этих итальянцах? 
        -   Она знает только об   одном.   По имени Бернардо,   а   фамилия...   Иван 
Николаевич, да она вам сама расскажет. 
         - Естественно. Только не по телефону, пусть сюда приедет. 
        - Вместе со мной, - быстро сказал Малин. 
        - Натурально вместе с тобой. Я же сказал, что ты мне сейчас нужен. 
        - Вы на работе? - спросил на всякий случай Сергей. 
        -   Да,   -   сказал   Трегубов   и   перед   тем,   как   повесить трубку,   еще 
пробормотал: - Нету среди них никакого Бернардо. 
        Машину Сергей повел сам.   То   ли   не болела уже нога,   то ли он умел не 
обращать внимания на такие мелочи.   До Ясенева,   конечно, расстояние приличное, 
но   по ночному городу правил мы почти никаких не соблюдали,   и   получилось всей 
езды не больше получаса.   Но езды все-таки напряженной. Поэтому обсудить успели 
только самое главное. 
        - Что они так переполошились, как ты думаешь? 
        -   А   что   тут   думать?   -   сказал   Сергей   с   уверенностью всезнающего 
человека.   -   Сейчас Одиннадцатый главк (по   борьбе с   терроризмом) совместно с 
итальянцами начал работу над программой борьбы с мафией. Итальянским спе-Цам мы 
очень многим обязаны.   А программа жуть какая серьезная, курирует ее фактически 
лично Генсек.   Так что на карту поставлено многое. Кстати, итальянские шпионы У 
нас   -   это   вообще экзотика.   А   сегодня только конфликта с   Италией нам и   не 
хватало. 
         - Ну и что же, ты будешь звонить Дедушке, чтобы все уладить? 
        -   Зачем Дедушке?   Зачем старика беспокоить из-за ерунды.   Буду звонить 
шефу итальянского ИКСа. Этого вполне достаточно. 
        А уже перед самыми дверьми Сергей вдруг остановился и сказал: 
        - Татьяна, извини ради Бога, но я должен тебя спросить. Ты уверена, что 
рассказала мне все об этом итальянце и   вообще обо всех итальянцах,   с которыми 
когда-либо виделась? 
        - Уверена,   Сергей.   И не бойся, я не обижаюсь. Я уже достаточно в этом 
дерьме покрутилась,   чтобы ни   на что не обижаться.   Никаких итальянцев у   меня 
раньше не было. Будем говорить: явных итальянцев. Но ведь все мои контакты, без 
исключения все,   подшиты в восьмом отделе у Куницина,   и Трегубов наверняка уже 
их проверил. 
        - Да, ты права, - сказал Малин, и мы пошли. 
        - Иди первой, - предложил он, - тебе будет приятнее. 
        Я не сразу поняла, но мне действительно было приятно, когда дежурные на 
всех дверях,   на всех этажах,   прочитав в   пропуске мою фамилию,   козыряли и не 
задавали больше   никаких вопросов.   Малину такое   удовольствие,   очевидно,   уже 
приелось.   А я вот, между прочим, до сих пор балдею от этой "зеленой улицы" для 
красной книжечки. 
        Выяснилось все довольно быстро. Трегубов сразу сменил гнев на милость и 
откровенно заигрывал со мной, шутил, что, если б мы встретились раньше, никогда 
бы он меня не отпустил из ПГУ, потому что такие миниатюрные красавицы с языками 
да   еще   с   карате позарез нужны ему   для работы "на холоде".   Малин непрерывно 
звонил   по   телефону.    Долго   говорил   по-итальянски   с    Римом.    Большинство 
присутствующих, разумеется, ни черта не понимали. Потом был разговор с Неаполем 
почему-то по-французски. Тут уже у Трегубова появилось осмысленное выражение на 
лице, но я-то все равно сидела как дура. Потом парой слов Сергей перемолвился с 
кем-то по-английски: 
        - Привет, старик, где бы мне сейчас найти Пьетро? Или Роберто. 
        А   потом снова Неаполь,   и   Сергей уже   не   говорил,   а   ругался самыми 
черными итальянскими словами, и это можно было понять без всякого знания языка. 
Запомнилось часто повторяемое "соно фотгуто!"   -   с такой интонацией;   ну прямо 
как наше "твою мать!". Я не ошиблась: по смыслу это было почти то же самое. 
        В   огромный кабинет Трегубова то   и   дело   заходили разной комплекции и 
разной    степени   интеллигентности   майоры    и    полковники,    сообщали   свежую 
информацию. Пять телефонов на столе и один на маленьком столике трещали друг за 
другом   почти   не   переставая,    адъютантик-старлей   только   и   успевал   трубки 
сдергивать. В общем, было такое ощущение, что пять утра - самый разгар рабочего 
дня у разведчиков. 
        В результате всей этой чехарды выяснилось следующее. 
        Глубоко   законспирированная команда   итальянских "чекистов"   прибыла   в 
Советский Союз,   абсолютно не   имея   намерения как-то   ущемить интересы великой 
страны и вообще вмешиваться во внутренние дела СССР. Цель их приезда была одна: 
захват скрывающегося здесь под   именем Бернардо Фелоцци неаполитанского мафиози 
по   кличке   Джинго.   В   "Интуристе"   Джинго   почувствовал   за   собой   слежку   и 
собирался, очевидно, прикрываться мною, выбирая момент для отрыва. Скорее всего 
он догадался,   кто я,   и специально, причем очень изящно, заманивал меня в свои 
сети,   так   заманивал,   чтобы мне казалось,   будто все наоборот.   Очевидно,   он 
рассчитывал на поддержку КГБ в   ответственный и опасный для него момент.   Когда 
же,   вопреки   всем   расчетам,   появился Малин   и   увел   девушку,   Джинго   мигом 
сообразил,   что линять надо немедленно. Думаю, мы еще разговаривали с Сергеем в 
фойе, а мафиози уже не было в зале. Следившие за Джинго никак не ожидали такого 
поворота   событий   и   упустили   парня.   Поэтому   единственной зацепкой для   них 
осталась я. Вот, собственно, и все. 
        Дальнейшие поиски Джинго ни меня,   ни Сергея уже не интересовали,   хотя 
комитет активно включился в эту РУ. Что ж, сами помешали, сами теперь и поможем 
пой-ть   вашего бандита.   Трегубов даже пожурил итальянцев за   то,   что   они   не 
обратились за помощью сразу.   И   пра-льно,   между прочим,   пожурил.   Если бы не 
совместный Проект по борьбе с   мафией,   сидеть бы этим "карбонариям" в   простой 
советской тюрьме на общих основаниях. 
        Ведь по   нашим законам они   обыкновенными преступниками получались.   Но 
где ж им,   итальянцам, понять наши порядки. А может быть, наоборот, они слишком 
хорошо знали ситуацию,   вот и   обнаглели.   Но   это опять же было совсем не наше 
дело. 
        Уезжали мы на рассвете.   Первые пешеходы,   первые машины,   милиционеры, 
дворники...   Город просыпался к новому рабочему дню.   А мы, словно какой-нибудь 
загулявший Евгений Онегин, ехали домой спать.            
        -    А    куда    мы,    собственно,    едем?    -    спросил   вдруг    Сергей. 
                            
        - Не знаю. Ты же едешь. Домой, наверное.          
        - Домой-то домой,   - не возражал Сергей,   - спать   хочется ужасно. Но к 
кому домой? К тебе или ко мне?     
        - Ко мне,   разумеется,   ближе,   - рассудила я, - но, с   другой стороны, 
нелогично.   Ты   что,   меня   оставить там   хочешь?   Мне   будет грустно.   А   тебе 
наверняка надо быть у телефона.                                             
        - Ну уж нет,   - злорадно сказал Сергей,   - никаких   телефонов. Хватит с 
меня на сегодня.   И на вчера хватит,   и на завтра,   - добавил он. - Поставлю на 
автоответчик,   пошли все в баню.   Горячий душ и в постель! Разве что выпить еще 
по рюмке.                                  
        -   Согласна,   - сказала я,   - только,   Сереж,   давай сейчас без всякого 
секса.                                     -    Ты   меня   сильно   переоцениваешь, 
девочка.   После этой ночки не очень-то и   захочется.   А   коньяк в таких случаях 
действует не как возбуждающее, а как снотворное. 
        Я   потом   вспоминала   и   думала,   какой   удивительный получился   у   нас 
разговор.   Словно мы давно уже муж и жена. И нет у нас никаких проблем интимных 
или бытовых -   только по работе,   и от работы мы ужасно устали,   как всегда,   и 
едем в свое привычное уютное гнездышко - спать,   просто спать,   мирно обнявшись 
под одеялом. 
        Мы действительно так все и   сделали:   разделись,   помылись,   махнули по 
рюмке "Хэннеси" и провалились в сон. Ночной рубашки у меня с собой, конечно, не 
было,   поэтому я   спала нагишом,   но и это не помешало.   Мы уснули,   как сурки. 
Правда, ненадолго. 
        Часа через четыре,   наверно,   при ярком свете солнца мы вернулись в мир 
уже разнополыми существами.   Первым проснулся он, а точнее, поначалу лишь одна, 
но очень существенная часть его,   и   эта часть толкнула меня в   бок.   Тут же по 
всему   моему   телу   разлилось мягкое   ласковое тепло,   словно я   растворялась в 
потоках полуденного солнца.   И   не   надо было никаких слов,   ничего уже было не 
надо,    кроме   любимого,   родного,   прекрасного,   горячего   тела,   обнимающего, 
притягивающего, входящего в меня... 
        Я   закрыла глаза,   и   мир закачался,   опрокидываясь,   и   мы были уже не 
здесь,   мы   летели по воздуху,   и   перед нами распахивались двери в   незнакомые 
роскошные залы,   протянувшиеся немыслимой анфиладой в   бесконечность,   и   вдруг 
последняя дверь открылась в   южную ночь,   утопающую в сладком дурмане весеннего 
цветения,   потом накатил густой запах июльских луговых трав,   а за ним терпкий, 
горьковатый аромат   прелой   листвы   и   мокрых осенних деревьев,   потом   пахнуло 
пронзительной свежестью студеного моря и   сосен,   и ледяные волны накатывали на 
берег,    поднимались   в   неистовом,   каждый   раз   последнем   порыве   и   падали, 
разбиваясь о   камни на мириады сверкающих звезд,   а   звезды гасли и   загорались 
вновь,   галактики   закручивались в   спирали,   рождались   и   гибли   целые   миры, 
Вселенная вспухала и вновь ужималась в точку,   и это длилось, длилось, длилось, 
и   было так невыносимо прекрасно,   так немыслимо жарко среди льда и звезд,   что 
мне захотелось кричать,   чтобы все, все слышали, как мне хорошо, и я закричала, 
но не услышала собственного крика,   ничего не услышала,   просто вдруг откуда-то 
сверху упала огромная темнота и тишина... 
        Сергей сидел рядом, курил и блаженно улыбался. 
        - Что со мной было? - спросила я испуганно. - Я потеряла сознание? 
        - Да, - сказал он. - Ненадолго. А ты всегда так кричишь? 
        -Как? 
        -- Очень громко. 
         - Не знаю, я не слышала. 
        - Понятно,   что не слышала,   -   сказал Сергей.   -   А   я даже испугался, 
пытался закрыть тебе рот поцелуем. 
        -- Слушай, но это вообще... - Я тяжело дышала, как после хорошего бега. 
- У меня так еще ни разу не было. Правда. 
        - У меня тоже. Просто мы нашли друг друга. Вот и все. 
        - Значит,   ты первый у меня настоящий, - сказала я шепотом, а потом еще 
тише, но старательно, четко, как фразу из букваря: - Я тебя люблю. 
        - Татьяна,   - он тоже перешел на шепот, - ты знаешь... мне кажется... Я 
чувствую, правда. Ты не поверишь, но это... это больше, чем любовь. 
        - Что ты хочешь сказать? 
        - Не знаю,   я только чувствую пока.   Сказать трудно.   Понимаешь,   вот я 
сливаюсь с тобой,   и мне кажется,   я сливаюсь со всей Вселенной.   Бред, я знаю, 
что бред,   но так я чувствую:   дыхание природы,   океан,   звезды,   галактики,   я 
улетаю с тобой в вечность... 
        Я ошарашенно молчала.   Чудо свершилось.   Мы видели одни и те же образы. 
Мы читали мысли друг друга. 
        -   Нет,   - проговорила я,   - это как раз и есть любовь.   Я тоже все это 
сейчас видела:   море, звезды, Вселенную. Это любовь, Сережа. Нету ничего больше 
и выше любви. Нету. 
        - Есть, - сказал он упрямо. - И я докажу тебе. Только не сейчас. 
        - Хорошо,   - улыбнулась я.   - Дай мне зажигалку.   Знаешь,   что отвечает 
французская женщина на   вопрос о   трех самых приятных вещах на свете?   Коньяк - 
до, сигарета - после. Ну, так ты дашь мне наконец зажигалку? 
         Весь тот день мы провели в полной прострации,   фланируя из душа в койку 
и обратно.   Два раза завтракали (может быть,   один из них был обедом), два раза 
включали телевизор ("А вдруг мы сидим здесь уже много дней? Ты ощущаешь время?" 
-   "Нет.   Я   даже   готова поверить,   что   прошло уже   много лет..."),   один раз 
включали видюшник (какую-то эротику смотрели),   много раз включали и   выключали 
музыку.   И ни разу не включали телефон.   До семи вечера примерно.   Потом Сергей 
прослушал   десяток   записей   на   автоответчике,   выбрал   из   них   две,   которые 
требовали отзвониться срочно,   но не успел набрать номер,   как телефон зазвонил 
сам. Праздник кончился, начались будни. 
        Мне тоже надо было позвонить,   пока лишь одному человеку - Юре.   Сам-то 
Хвастовский был теперь решительно не нужен,   но встреча с мэтром... не хотелось 
совсем забывать о   ней.   И   в   то же время трудно было представить себе,   как я 
снова появлюсь в   полиграфе,   на лекциях и семинарах,   ведь это какая-то совсем 
другая   жизнь.   А   та   жизнь,   из   которой возник   Сергей,   теперь бесповоротно 
кончилась. 
        Неужели   мне   больше   не   нужно   будет   спать   с    потными   похотливыми 
толстяками из Кувейта и Ирака,   с хамами-европейцами, считающими меня человеком 
второго   сорта,   с   туповатыми офицерами всех   дружественных и   недружественных 
армий?   Неужели   не   надо   будет   строчить доносов гнусному бледному Куницину и 
мечтать о   новых звездочках на погонах для более свободного доступа к   заветной 
информации? Неужели это ушло навсегда? Свыкнуться с такой мыслью было непросто. 
А   про   новую свою   жизнь,   какую-то   уже   совсем третью,   я   пока могла только 
догадываться.   Сергей не успел рассказать ничего, и теперь, когда уже через час 
он   должен   был   встретиться с   кем-то   на   Октябрьской,   затевать   разговор на 
серьезную тему казалось неуместно. Он просто попросил: 
        - Посиди дома. 
        И   уехал.   А   я   просто легла   спать,   потому что   опять ощутила жуткую 
усталость и страшное нежелание что-либо делать и о чем бы то ни было думать. 
        На следующий день я перевезла к нему с "Академической" на "семерке" все 
самые необходимые свои вещи.   Через неделю на "Ниссане" мы вывезли остальное, и 
я   вернула хозяевам ключи,   рассчитавшись с   ними по конец месяца.   А еще через 
неделю мы с Сережей отправились в загс.   Свадьбу закатили в "Праге".   Но народу 
было   немного.   С   моей   стороны вообще всех   гостей удалось бы   пересчитать по 
пальцам:   подруга Лизка - свидетельница,   Машкин брат Стас с девушкой Аней, Юра 
Хвастовский с   женой,   из   бывшей   сборной -   Ленка   Метелица да   последний мой 
партнер Славик Грачев,   конечно,   великий Крайнов и   чудом оказавшаяся в Москве 
Эмма   Борисовна.   Сергей   позвал человек двадцать,   причем восемь из   них   были 
иностранцами:   три американца, два итальянца, француз с женой и один португалец 
- доктор Гомеш - из Анголы.   С родней у него ситуация была чуточку получше, чем 
у меня:   присутствовали сестра с приятелем,   два дяди и две тети.   А свидетелем 
был   Сашка Курганов -   боевой друг   по   Африке.   Вот   такая получилась свадьба. 
Странная,   но   веселая.   Мы   были   счастливы   тогда.   Безумно   счастливы.   Двое 
моральных уродов,   переживших лишения,   кровь и ужас, двое причастных, нашедших 
друг друга, как платоновские половинки. Мы были безумно счастливы тогда. 
        В   первые месяцы моя работа в   службе ИКС была никакой -   как бы просто 
вторая   учеба.   Ознакомившись с   историей   создания,   современной структурой   и 
основными    задачами    организации,    я    принялась   за    планомерное   освоение 
теоретических   основ    диверсионно-разведывательной   службы   с    индивидуальным 
преподавателем.   Одновременно с этим я изучала языки - французский, итальянский 
и   арабский,   а   также   не   меньше   часа   в   день   обязана   была   знакомиться с 
оперативной информацией,   как   правило,   на   английском,   поступавшей от   самых 
разных спецслужб мира на центральный компьютер службы ИКС в Колорадо,   а оттуда 
по   спутниковой связи передаваемой к   нам   в   Москву.   Для   этой информационной 
накачки использовался тихий офис в   одном из   очень закрытых оборонных "ящиков" 
на Варшавском шоссе. По два часа через день мы с Сергеем проводили в спортивном 
зале,   работая в   спарринге,   а   раз   в   две   недели -   обязательно стрельбы на 
полигоне дивизии Дзержинского.   Когда я все это успевала?   Поразительно. К тому 
же мы читали "Детей Арбата" и   все остальное,   что начало тогда выходить и чего 
не читать было просто невозможно,   и ходили в кино на "Покаяние", вообще ходили 
в кино и даже в театр, выезжали на пикники, завели собаку - прекрасную немецкую 
овчарку Астру... Господи, вот это было время! 
        А все,   чем занимался Сергей,   перечислить просто немыслимо. Перед ним, 
как   всегда,   стояла   одна   главная задача   -   удержать мир   от   гибели.   И   он 
воспринимал ее без лишней романтики,   не как мультяшный супергерой, а буднично, 
деловито,   как   простой пожарный или   спасатель.   Он   выполнял работу на   своем 
участке и, похоже, справлялся с ней. 
           Моя   же   практическая задача,   помимо учебы,   состояла   пока   лишь в 
одном -   искать людей.   Эта задача неизменна   и постоянна для любого сотрудника 
службы ИКС. Потому что достойных людей на свете мало, но мир держится только на 
том,   что   иногда   им   удается   объединиться.   Довольно   мощная   инфраструктура 
советского   филиала   службы   ИКС   уже   действовала по   всей   территории страны, 
созданная Малиным и   благословленная Горбачевым,   но   все   в   ней,   даже   самые 
отборные старшие офицеры,   были   исполнителями более или   менее высокого ранга. 
Руководящий   состав   так   называемых   Причастных,    то   есть   людей,   полностью 
понимающих свои задачи и   лично знакомых с   Дедушкой,   представляли по-прежнему 
только двое: Малин и я. 
            Он оформил мне нормальный синий загранпаспорт уже в начале октября. 
Это было необходимо.   Девочкой по всем загранкам я летала на основании какой-то 
общей   бумажки,   которую никогда в   глаза не   видела,   а   для   поездки в   Афган 
загранпаспорт   не   требовался,   даже   общегражданский   был   не   нужен,   хватало 
военного билета.   Теперь - я это узнала чуть позже - у меня имелась возможность 
лететь в   любую (ну,   почти в любую) страну мира вообще без документов - просто 
по   паролям,   но это годилось в   экстренном случае,   потому-что необходимо было 
задействовать   целую   систему:   военно-воздушные   силы   нескольких   государств, 
диспетчерские службы,   специальные наблюдательные посты,   агентуру   разведок   - 
черт   знает кого!   Но   это   было   дорого,   и   для   рутинных поездок по   планете 
сотрудники службы ИКС   предпочитали самые   обычные рейсы,   оформление легальных 
паспортов и даже проставление туда виз. В общем, легендированные путешествия. 
        Первое такое путешествие состоялось у меня десятого октября.   И сразу в 
Майами,   в штаб-квартиру службы Ба-зотги. В аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке, куда 
мы прилегли из Москвы,   шел дождь, и мы примерно полчаса грустно смотрели через 
огромное стекло на   мокрое летное поле   и   красивые белые   лайнеры.   Идти   было 
никуда нельзя -   рейс во   Флориду должны были вот-вот объявить.   Второй перелет 
показался   ужасно   утомительным,    все   время   хотелось   спать,    но   спать   не 
получалось: уши как заложило в Нью-Йорке, так они и оставались забиты невидимой 
ватой   до   самой   посадки -   ужасно противное ощущение.   Сергей сидел   какой-то 
молчаливый,   смурной.   Я   спросила,   и   он пожаловался на зубную боль.   Потом я 
узнала:   это его индивидуальная особенность -   в   самолете у   него почти всегда 
начинали болеть   зубы.   Зато   в   Майами   у   нас   сразу   все   прошло.   Там   было 
пронзительно   синее   глубокое   небо,    солнце,   которое   требовало   туг   же,   в 
аэропорту,   покупать темные очки, если ты по серости своей не взял их в дорогу, 
приятно обволакивающая жара,   тропические запахи и пальмы,   пальмы,   пальмы.   В 
общем,   я   почувствовала себя   простой девчонкой,   прилетевшей на   черноморский 
курорт,   чтобы купаться,   загорать,   лопать фрукты и   клеить мальчиков.   Однако 
эйфория быстро   улетучилась,   когда   нам   подали огромный черный "Форд-Бронкс", 
похожий   на   катафалк,   и   посадили назад,   в   пассажирский отсек   с   дымчатыми 
непрозрачными стеклами,   то   есть свет через них проходил,   но   ничего не   было 
видно,   и   к тому же нас отделяла от водительской кабины,   очевидно,   не только 
глухая, но и пуленепробиваемая стенка. Если бы не Сергей, в такой ситуации я бы 
уже   начала бить стекла,   отнимать оружие у   охраны и   делать ноги,   но   сейчас 
старшим был он, поэтому я спросила: 
        - Что, к Дедушке всегда так ездят? 
        -   Нет,   -   сказал Ясень.   - Я хорошо знаю,   где находится главный офис 
Фонда   Би-Би-Эс.    Но,   видимо,   сейчас   нас   везут   не   туда,   а   на   какую-то 
конспиративную квартиру.   Честно   говоря,   мне   тоже   не   нравятся   такие   меры 
безопасности.   Не   то   чтобы даже не нравятся -   настораживают.   Но очень может 
быть, это делается именно в наших интересах. 
        Я   не   поняла тогда,   что он   имел в   виду,   а   Сергей больше ничего не 
сказал,   не мог говорить (вот это я   как раз поняла),   и   добрых минут сорок мы 
ехали молча.   В итоге он оказался прав.   Двумя днями раньше у Дедушки случилось 
ЧП.   Один из   его охранников оказался агентом кубинской "Секуритады".   Из   него 
быстро   вытрясли   все,   что   могли,   и   поменяли на   цэрэушника,   попавшегося в 
Гуантанамо.   Парень работал по прямому заданию Москвы, но был почему-то уверен, 
что внедрился в спецподразделение ЦРУ, спрятавшееся под крышей благопристойного 
Фонда Ба-зотти.   Сама по   себе эта   информация Дедушку порадовала (во   какой он 
хитрый,   даже КГБ запутал!),   но   несогласованность действий стратегов из ПГУ и 
новорожденного малинского главка,   разумеется,   расстроила.   В общем, я поняла, 
что этой ерундой Сергею еще придется заниматься по возвращении в Москву. А пока 
по всей службе ИКС шли тотальные проверки по принципу "подозревается каждый", и 
потому двум угрюмым здоровякам,   встретившим нас в аэропорту,   не было сказано, 
кто   мы   такие,    и    высоких   гостей   транспортировали   втемную,    как   просто 
каких-нибудь связных. 
        Дедушка принял нас   в   кабинете размером со   стадион.   Своей   любовью к 
просторным помещениям Базотти славился еще в довоенной Италии.   Так что вначале 
я   даже не   сразу увидела небольшого сухощавого человека в   роскошном старинном 
кресле с   высокой спинкой.   А когда мы подошли ближе и он поднялся из-за стола, 
чтобы пожать нам руки,   я внутренне ахнула: невозможно было поверить, что этому 
человеку семьдесят девять лет. Подвижный, стройный, подтянутый, он был похож на 
футбольного тренера   или   инструктора по   горным   лыжам.   Пышная   почти   черная 
шевелюра,   смуглое,   обветренное,   изборожденное благородными   морщинами   лицо, 
белозубая улыбка,   крепкая рука с гладкой кожей,   четкий,   уверенный голос,   но 
главное - глаза. Раньше я только читала о таком - молодые глаза на старом лице. 
Весь   его   облик   в   целом   тянул   лет   на   Шестьдесят,   а   глаза были,   как   у 
двадцатилетнего мальчишук,   ну   от силы этим ярко-голубым озорным огонькам было 
двадцать пять. 
        - Фернандо Базотти,   - представился он.   Я представилась в ответ,   и он 
заговорил со мной по-русски. На удивленный взгляд Малина объяснил: 
        -- Вот   захотелось на   старости лет   выучить великий и   могучий.   А   то 
помрешь и не успеешь всех, кого следует, грамотно послать по матушке. 
        На это Сергей даже рот открыл от неожиданности, не сразу сообразив, что 
можно сказать. 
        - Тургенева цитируете, Дедушка? Ну и ну! 
        - Кого цитирую, не знаю, - честно признался Базотти. - Просто небольшая 
домашняя заготовка.   Консультанты помогли.   А ты уж,   поди, успел подумать, что 
детство мое прошло в   Одессе или в   Архангельске,   а я это от всех скрывал?   Не 
надо, Ясень, не напрягайся так. Все в порядке. 
        Это он говорил уже по-итальянски. И тогда Сергей произнес торжественно: 
        - Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин! 
        Дедушка   понял,   улыбнулся,   призадумался,   наклонив   голову   набок,   и 
сделался чем-то неуловимо похож на Ильича. 
        - Вот как ты меня заклеймил, Ясень! 
        -   Да нет,   - сказал Сергей,   - это просто Маяковский,   был у нас такой 
очень хороший поэт в начале века. 
        - Ладно.   - Дедушка словно подвел черту под этой темой.   - В шахматишки 
сыграем? 
        - Давайте, - тут же согласился Сергей. 
        Обстановка была крайне эксцентрической.   По не замеченному мной сигналу 
в   кабинет вошла   благообразная пожилая секретарша с   очень   южной   внешностью, 
возможно,   итальянка (Дедушка назвал ее Лаурой),   и   внесла старинную шахматную 
доску ручной работы с уже расставленными на ней фигурами. И Дедушка с Ясенем на 
самом   деле   начали играть.   Причем это   удивительным образом не   мешало нашему 
весьма серьезному разговору втроем.   Дела по   просьбе Малина стали обсуждать на 
английском,   чтобы   всем   троим полегче было.   Подвели итог   прошедшего месяца, 
наметили основные задачи на   ближайшее будущее,   при этом обменялись мнениями о 
политической ситуации у нас и вообще в мире,   поспорили немного.   Потом Дедушка 
как бы невзначай вспомнил,   как придумал вместе с Балашем свою спецслужбу,   как 
познакомился с   Малиным,   и после этого начал задавать вопросы мне.   Почти все, 
что я рассказывала ему о себе, он должен был уже знать от Сергея, но, очевидно, 
ему хотелось послушать меня лично, как врачу или адвокату. В общем, этот тест и 
был,   наверное,   главным, ради чего мы приехали. Специального обряда посвящения 
не существовало,   торжественных клятв - тоже,   "корочек" сотрудникам службы ИКС 
по определению не дают, даже протокол исторического совещания не велся, так что 
никакого итогового документа или   последнего аккорда   не   было,   но   я   поняла, 
точнее,   почувствовала:   испытание пройдено успешно,   я принята в Причастные на 
самом высоком уровне. 
        Потом мы обедали в другом огромном кабинете. Там можно было с комфортом 
покормить батальон,   но   мы   сидели   втроем и   говорили теперь уже   о   каких-то 
пустяках.   Это был еще один не слишком оригинальный принцип Дедушки: за едой ни 
слова о делах. Потом нас отвезли в аэропорт на том же "катафалке". Доехали раза 
в три быстрее.   Понятно:   по дороге туда выявляли "хвост", на обратном пути это 
было излишне.   Я   чувствовала себя какой-то пришибленной и   только у сверкающих 
дверей аэровокзала,   в   зеркальной чистоте которых отражались все те же пальмы, 
встрепенулась: 
        - Ой, Сереж, а разве мы на пляж не мотанемся? 
        -   Сейчас некогда.   -   Тон   его   не   допускал возражений.   -   Может,   в 
Нью-Йорке, не знаю. 
        Разумеется,   ни на какой пляж мы и   в   Нью-Йорке не поехали.   У нас там 
бьио часа два свободных.   Дождь давно прошел,   но и   день прошел тоже -   солнце 
садилось над "Большим Яблоком",   и мы просто прогулялись по Бродвею,   наблюдая, 
как   одна за   другой включаются рекламы,   начинают светиться и   мигать витрины, 
вывески и тихо расцветают фонари.   Вспомнилось тогда, как в первый раз я попала 
в Америку. Сделалось грустно и хорошо. 
        - Ну и как тебе Дедушка? - спросил Сергей. 
        -   Нормально,   - сказала я.   - Теперь я понимаю,   почему ему все верят, 
почему все на него молятся.   Он действительно похож на Бога. Но глаза-то у него 
дьявольские. 
        - То есть? Ты не веришь ему? 
        - Конечно, нет. Я вообще никому не верю. 
        - И мне? - Он остановился и пристально посмотрел мне в глаза. 
        -Дурачок! Ну при чем здесь ты? Тебе я, конечно, верю. 
        - Ладно. Вернемся к Дедушке. Ты же понимаешь, без него мы пока никто. 
        -   Мне очень нравится это твое "пока",   Сережа.   Это должно стать самым 
главным для нас.   Дедушка помог нам родиться.   Большое ему спасибо,   но   .мы не 
можем быть вечно при нем. 
         - Да он и не будет жить вечно, - заметил Сергей. 
        -   Безусловно,   -   согласилась я,   - однако он может пережить нас всех. 
Разве   нет?    Это   же   не   человек,    во   всяком   случае,   не   просто   человек. 
Представляешь,   я чуть не влюбилась в него.   И уж,   конечно,   в прежней жизни я 
могла бы трахнуть его: как мужчина он еще очень, очень привлекателен. 
        -Танюха, ты неисправима! А вот его... боюсь, уже давно подобные вещи не 
интересуют. Хотя, как знать... После встречи с гуру... 
         - Каким гуру? 
        - Ну, это нам с тобой еще предстоит. Дедушка просил не торопить события 
и не посвящать тебя в некоторые тайны раньше времени. 
        - Ах, Дедушка просил... - обиженно протянула я. 
        -   Но так действительно нужно,   - уверенно сказал Сергей.   - Ты поймешь 
после,   что я был прав. Наша смешная организация из двух человек просто обязана 
соблюдать правила той огромной и могучей структуры,   в которую она пока входит. 
Я снова подчеркиваю:   пока.   Кстати,   Дедушка как-то сказал мне, что ему уже не 
под   силу   контролировать Советский Союз,   он   был   бы   счастлив,   если   бы   мы 
полностью взяли эту задачу на себя.   Ему ведь не нужны подчиненные повсюду, ему 
нужны   союзники,    коалиция,    некий   всемирный   совет,   куда   я   и   он   войдем 
равноправными членами, понимаешь? 
        - Понимаю, только верится с трудом. 
        - Что ж, скептики - самые ценные люди в коллективе, - философски оценил 
Сергей мою реплику.   Потом вдруг спросил:   - Слушай,   но ты вообще-то довольна, 
что мы слетали сюда? 
        -Ага,   - сказала я.   - Правда,   довольна.   Я детство вспомнила. Полмира 
тогда объездили,   а что видели?   Лед,   бортики, разрисованные рекламой, шумящие 
трибуны и табло.   Иногда даже не успевали понять, на каком языке местные жители 
говорят.   В автобусе кемаришь, за окнами огни, огни, и не разберешь, где это: в 
Литве,   в   Канаде,   в   Австрии,   в Армении?   Здорово было...   И сейчас здорово, 
Сережка! Поехали домой коньяк пить! 
        И   наконец пришел день,   когда я решилась подключить Ясеня к достижению 
своей цели.   Не сразу,   ох как не сразу я на это решилась.   Уже в ноябре, когда 
прошел наш медовый месяц, я попросила его выслушать меня и рассказала о Машке и 
о Седом. Он понял все, и, конечно, мои проблемы сразу сделались нашими. Он даже 
на какое-то время впал в отчаяние от того,   как безнадежно упущено время. Потом 
кинулся раскапывать это дело всерьез,   не посвящая меня в   детали по только ему 
ведомым причинам. 
        Конечно,   он быстро выяснил,   что несчастный случай с Машкой был вполне 
целенаправленным убийством,   и   расстрел Чистяковых в Бразилии тоже оказался не 
ошибочным,   а   запланированным.   Однако   следы   этих   преступлений терялись   за 
последовательными смертями   исполнителей и   методичным уничтожением архивов   не 
только епецслужб, но и простых официальных учреждений. 
        Лишь в декабре Сергей добрался наконец до большого человека на Лубянке, 
который мог   что-то   знать   об   той   давней истории.   Человек (некто Трофимов в 
звании генерал-майора) сказал с   прямотой полевого командира,   что   нет повести 
печальнее на   свете,   чем повесть об убийстве Чистяковых.   То есть более темной 
истории КГБ   на   сегодняшний день   не   знает.   Ясень обалдел,   заинтригованный. 
Потребовал доступа ко всем архивам Лубянки у   высшего Политического руководства 
страны.   Ему дали такой доступ.   Но в   архивах КГБ не было ничего (!)   о смерти 
полдника Чистякова,   его жены и   тем более о смерти дочки,   не было даже следов 
уничтожения.   Ясень   окончательно озверел и   потребовал архивы соответствующего 
отдела ЦК   КПСС.   Ему   сказали:   остынь.   Он   позвонил Дедушке.   Дедушка обещал 
разобраться.   Возникла пауза,   в   ходе которой другой большой человек с Лубянки 
(генерал-лейтенант Имярек) доверительно поведал Ясеню,   что   давешний Трофимов, 
очевидно,   просто неврастеник или   что-то   личное связывает его   с   Чистяковым, 
потому что историй,   подобных той,   в архивах КГБ можно грести огромной лопатой 
и, более того, известно немало случаев, когда уничтожались не только документы, 
но   и   следы   уничтожения,   включая   живых   и   мертвых свидетелей (уничтожением 
мертвого    свидетеля    называется    уничтожение   могилы,    всех    документов   о 
существовании человека и   всех   людей,   которые   его   хорошо   знали).   Так   что 
психовать бессмысленно - это болото никому уже осушить не удастся. 
        Очень скоро пришел ответ от   Дедушки.   В   трогательно совпадающем тоне. 
Мол,   Ясень,   перестань копаться в   прошлом,   наша задача -   спасти настоящее и 
создать будущее.   Попытки наказать всех палачей современной истории заведут нас 
слишком далеко, и мы просто погубим нами же задуманное дело. Но, если уж ты так 
хочешь знать,   Ясень,   сообщил ему Дедушка,   Седой - это одна из внутригэбэшных 
кличек   Андропова.   Что   ж,   по   законам   сицилийской вендетты   следует   теперь 
вырезать всех   ею   потомков.   Хочешь этим   заняться?   Ясень не   хотел.   И,   что 
особенно интересно, я - тоже. 
        Это   было   очень   странное время.   Время   собирать камни.   Я   встречала 
очередной год безумного двадцатого века очередной год судьбоносной перестройки, 
бубнила про   себя   теперь уже   хорошо известное мне   малинское "С   Hовым годом, 
уроды!"   и   чувствовала странную опустошенность и равнодушие ко всему.   Радости 
опять не было.    
        Первый   новогодний   праздник,   встречаемый вместе   с   нашей   счастливой 
семьей. В своей шикарной квартире с черной икрой и французским шампанским. Но с 
того самого восемьдесят третьего,   когда под бой курантов я   клялась всем богам 
отомстить за только что похороненную Машку, Новый год стал для меня кошмаром. В 
ночь на первое января принято подводить итоги и   мечтать о   будущем.   Я мечтала 
только о   мести,   а   итоги каждый раз   были печальными.   Пять лет   я   прошибала 
головой   стену.    Голова   от   этого   удивительным   образом   окрепла,   а   стене, 
разумеется,   ничего не сделалось.   И вот теперь стена исчезла - не раскололась, 
не рассыпалась,   просто исчезла.   И там,   за ней, не оказалось ничего: темнота, 
пустота,   тишина и могильный холод.   Ну и черт с ней,   казалось бы,   со стеной, 
повернуться и уйти, но ведь исчезла не просто стена - исчезла цель. 
        Сергей видел,   что со мной происходит. Он не давил, не пытался ни в чем 
меня убедить, он относился ко всему с пониманием и ждал. Ясень верил, что у нас 
теперь будет общая цель,   что я   преодолею все и   вернусь к нормальной активной 
жизни.   Он   не   угадал.   Да,   я   вернулась   к   нормальной   активной   жизни.   Но 
по-другому.   По-своему.   Я   сказала:   "Цель умерла - да здравствует цель!" Я не 
поверила Дедушке,   не поверила Ясеню,   я решила не верить никому. Нет, конечно, 
они не хотели меня обманывать,   просто по большому счету им было все равно, они 
навели   справки   для   очистки   совести,   получили   первый   попавшийся   ответ   и 
отмахнулись от меня.   А ответ был неправильным,   ответ подсунул им лично Седой, 
который, как я теперь понимала, был посильнее Ясеня и посильнее самого Дедушки. 
        Я   пришла к   этой   мысли даже   еще   чуть   раньше Нового года   ночью,   с 
двадцать шестого на   двадцать седьмое декабря,   в   канун   своего дня   рождения. 
Проснувшись по непонятной причине,   я вдруг вспомнила с точностью до слова,   до 
звука тот   подслушанный у   Чистяковых разговор.   Анатолий Геннадиевич собирался 
звонить лично   Андрееву,   да,   именно Андропову,   чтобы   сообщить о   Седом.   Не 
сводились концы с концами. Объяснять все это не то что Дедушке, но и Ясеню было 
бесполезно. У меня же не было телефонной пленки, не было даже записи в блокноте 
пятилетней давности,   а   память человеческая -   штука   хитрая.   Как   часто   она 
подбрасывает нам из   прошлого именното что мы хотим вспомнить!   Наверняка так и 
подумал бы Ясень. 
        Но   я-то   помнила,   я-то   знала точно,   какие слова сказал в   тот вечер 
полковник Чистяков.   И   я   поняла,   что ничего для меня не изменилось.   Ничего. 
Кроме моих возможностей,   которые стали теперь неизмеримо больше.   В   ту ночь я 
почувствовала азарт охотничьей собаки.   Я   была уверена,   что   однажды настигну 
Седого, обязательно настигну. Лично я, без всякой помощи, тайно от всех выйду с 
ним один на один. 
        Теперь я   чувствовала себя резидентом непонятно кого в   службе ИКС.   Я, 
крайняя максималистка,   обречена всю   жизнь   быть   в   оппозиции,   обречена быть 
шпионом   среди   чужих   и   среди   своих,    быть   двойным,    тройным,    четверным 
агентом-перевертышем и   идти   только   к   своей   собственной цели.   И   от   этого 
испытывать счастье. 
        Я   поднялась с постели и вышла в кухню.   Сергей крепко спал.   Я открыла 
холодильник,   достала водки и   выпила,   чокнувшись со своим отражением в темном 
стекле:   "С наступающим тебя,   Танечка!" Потом погасила свет и долго смотрела в 
грязно-бурое   московское небо,   по   которому ветер тащил лохматые облака.   И   в 
разрывах этих угрюмых январских туч   я   вдруг увидела звезды.   Стылые,   зябкие, 
дрожащие.   Из форточки тянуло морозной свежестью,   и совершенно,   совершенно не 
хотелось спать. 
        
        Глава пятая 
        
         Хотя   уже   пять   лет   я   не   была   спортсменкой,   но   зима по-прежнему 
ассоциировалась с турнирами,   зима казалась не просто временем года, а сезоном. 
Я   ничего   не   могла   с   собой   поделать,   я   следила за   всеми   соревнованиями 
фигуристов - все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. 
Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, 
что   было   бы   странно   не   интересоваться судьбой этих   ребят,   их   успехами и 
неудачами.   Даже в   Афгане я всякий раз исхитрялась найти телевизор и,   если не 
ловилась первая программ3 ЦТ,   смотрела турниры по   фигурному на любом языке по 
каналу   "Евроспорт",   по   американским каналам   (в   Кандагаре   на   крыше   штаба 
установили захваченную у   пакистанцев спутниковую антенну),   а один раз даже по 
турецкому телевидению -   тут   я   ни   слова перевести не   смогла,   и   друзья мои 
офицеры были страшно разочарованы,   они уж было подумали,   что я говорю на всех 
языках мира.   Я,   правда, ребят утешила - сделала свой комментарий к чемпионату 
Европы на чистом русском с добавлением в необходимых местах, как теперь принято 
говорить, элементов ненормативной лексики. Восторг был полный. 
        В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в 
Лужники на   очередные "Московские новости".   Как   я   мечтала об   этих   Лужниках 
там!..   Там,   на Южном Саланге,   когда,   выпустив из "РПГ" последнюю гранату, я 
лежала за большим камнем,   оглушенная близким взрывом мины,   и уже не ушами, не 
глазами,   а шестым чувством,   кожей ощущала приближение врага, и сжимала пустую 
трубу гранатомета, как лом, как кувалду, чтобы резко и неожиданно ударить ею по 
ногам,   а   потом по   голове,   забрать выпавший из рук "духа" маленький страшный 
"штайр" и превратить в решето поверженного противника, а потом еще двух других, 
чтобы клочья кровавой плоти летели вперемежку с грязными тряпками... Господа, о 
чем это я?   Ах да!   Вот,   лежа за этим огромным камнем, я и вспомнила почему-то 
Лужники и   сильно,   безумно сильно,   неудержимо захотела побывать там вновь.   И 
тогда    вдруг   увидала   с    невозможной,    запредельной   ясностью,    со    всеми 
подробностями,   словно это было какое-то путешествие во времени и пространстве, 
как   сижу   на   трибуне в   ложе "Б",   на   мне   новехонький адидасовский костюм с 
буквами "СССР" белым по красному на спине,   шубка ондатровая,   пошитая для всех 
членов олимпийской сборной Лейк-Плэсида,   и   моднющие по   тем временам огромные 
Дутые трехцветные сапожки.   Я сижу в первом ряду,   ряд почти пустой, и вообще в 
секторе людей немного:   все свои - спортсмены,   тренеры,   их друзья,   несколько 
журналистов. Слева вход в ложу "Б" контролирует милицио-не?, а справа - товарищ 
из оргкомитета,   Петруха его,   кается,   зовут, и все знают, что он не только из 
оргкомите-та но еще и из другого комитета, посерьезнее. Я сижу в первом ряду и, 
вытянув ноги, едва не касаюсь льда, потому   что бортик напротив нашей ложи снят 
(смотреть мешает),   и   лед   виден   как   бы   на   срезе,   он   многослойный,   слои 
чередуются:   темный, светлый, темный, светлый, как в праздничном пироге. Сквозь 
общий   привычно убаюкивающий музыкально-шумовой фон   Дворца   спорта прорезаются 
четкие,   почти   торжественные голоса дикторов,   сначала на   русском,   потом   на 
английском,   делается тише,   очень тихо...   и   на лед выезжают Машка и   Виктор, 
красивые,   как боги,   сверкающие золотом вышитых звезд на   оранжевых костюмах и 
белизной счастливых улыбок, и тишина взрывается... 
        Вторая мина попала еще ближе,   осыпав меня песком и   мелкими камешками, 
но эта мина меня и спасла:   моджахед появился из-за камня в ту же секунду и был 
просто вынужден пригнуться и отвернуть лицо... 
        Что это было? Последнее видение в ожидании смерти? Ведь мина могла и не 
упасть так близко,   могла упасть позже,   раньше,   могла просто упасть на   меня. 
Эпизод в   Лужниках не   был   воспоминанием -   я   это точно знала.   Никогда я   не 
смотрела из ложи "Б" на этот их номер,   да и костюмы звездные шились специально 
к   нашему общему синхронному номеру - все перепуталось,   как во сне.   Это и был 
сон наяву,   видение,   мечта о   будущем,   которого не могло быть,   мечта о некой 
параллельной действительности.   Там,   в   неведомом мире,   Машка осталась жить и 
оттуда сумела помочь, буквально спасти меня от смерти. Так я объяснила для себя 
этот загадочный случай. 
        А   потом бьи Термез,   и   Ташкент,   и Москва.   И был как раз декабрь,   и 
страшно захотелось поехать в   Лужники и   всех повидать.   Но   я   вспомнила,   как 
лежала за камнем, и вдруг поняла, что попаду не в те Лужники, совсем не в те, о 
каких мечтала все   эти годы.   Ведь там не   будет Машки,   зато будет много новых 
молодых дураков, знающих меня и Чистякову только по рассказам и видеозаписям, и 
будет,   конечно,   еще больше дураков старых - умельцев задавать глупые и гадкие 
вопросы. Что я смогу рассказать им об Афгане? Что они смогут понять? 
        Я   не   поехала.   Поняла,   что   это будет предательством по   отношению к 
собственной мечте, а значит, и к Машке. 
        Прошло два года.   Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не 
до того.   Когда человек в   течение двух лет четыре раза меняет профессию и   это 
при   том,   что   за   предыдущие два   уже менял ее   трижды,   о   самой первой,   по 
существу, детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До 
восемьдесят   восьмого   года   (как-никак   олимпийский   все-таки!)    у   меня   еще 
сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. 
Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец. 
        Стае   Чистяков привел   к   нам   в   гости   Виктора   Снегова   -   Машкиного 
партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин 
набирает   в   свое   подразделение   бывших   спортсменов.    Разумеется,   он   и   не 
догадывался,   что это за   подразделение.   Но над всем КГБ еще витал некий ореол 
романтики,   несмотря на перестройку.   Сам Стае принципиально не хотел влезать в 
эту   систему,   но   других не   отговаривал,   не   считал себя   вправе.   Ну   мы   и 
побеседовали   с   Виктором.   Я   не   очень   верила   в   положительный исход   такой 
"вербовки":   что-то всегда не нравилось мне в   Машкином партнере,   но это могло 
быть   сугубо личным и   наивно-детским -   все-таки   сколько лет   прошло.   Однако 
детское восприятие не подвело.   Виктор изменился не в лучшую сторону: с успехом 
делал комсомольско-спорторговскую карьеру в   Цекамоле,   книг   не   читал совсем, 
даже газеты изредка, на мировую политику демонстративно плевал, а в перестройке 
видел лишь одно - новые,   исключительные, потрясающие возможности Для добывания 
денег.   В   ЦК   ВЛКСМ   уже   начинал   тогда   раскручиваться некий   полулегальный, 
кооперативный оизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у его истоков. 
        В   общем,   разговор о   делах довольно быстро увял,   и   с   раздо большим 
увлечением   мы   все   четверо,    даже   Ясень,   осуждали,   помнится,   только   что 
закончившуюся Олимпиаду.   Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять часов 
в   программе "Время" сообщили о   Сумгаите.   Мы   все   умерли.   Даже   Виктор,   не 
читавший книг и газет. Все же и тогда массовая резня была еще в диковинку. 
        Я   повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом бросила его,   позабыв о 
всякой конспирации: 
        - Ты знал?! 
        -- Нет! - отеетил он сразу. - Нет. Ты что?! 
        Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе. 
        Конечно,   нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, 
торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика. 
        -   Мы   проморгали!   Мы   опять все   проморгали!   Какого черта мы   вообще 
работаем,   если не можем уберечь людей от таких провокаций?   Кто, какая сволочь 
блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит? 
        Сергей пытался сначала успокоить меня,   потом плюнул на это безнадежное 
дело и   принялся звонить по всем телефонам.   И чем больше он получал информации 
по спецканалам,   тем страшнее нам становилось -   от масштабов происшедшего,   от 
вранья   в    эфире,    от    беспомощности   руководства   страны,    от   собственной 
беспомощности.   В   тот вечер Ясень разговаривал даже с Горбачевым.   Но что было 
толку от всех этих разговоров! 
        Дедушке Сергей позвонил на   следующий день,   уже   с   Варшавки.   Базотти 
цинично сообщил,   что   это   только начало,   добавив с   извечной своей любовью к 
русским поговоркам,   что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня 
это,   конечно,   взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, 
не   усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС.   Причастным никто и 
ничего ни приказать,   ни запретить не мог, даже Дедушка - так было заведено, но 
авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему 
миру   и   сотрудники других   знаменитых спецслужб   знали,   что   за   бандитской и 
грубоватой простотой   его   изречений кроется   высшая   мудрость.   К   его   мнению 
прислушивались посерьезнее,   чем   к   иному   приказу.   Прислушивались знаменитые 
правозащитники и   президенты   крупных   держав,   скептически настроенные большие 
ученые и упрямые,   не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и 
своенравный Малин.   Но   только не я.   Почему?   Потому что еще очень плохо знала 
Дедушку? Да нет, просто я - это я. 
        В   общем,   уже   через   неделю   я   вылетела в   Карабах вместе с   группой 
спецназа из двадцати четырех человек.   Почему в Карабах? Ну, так мне объяснили, 
что оттуда все началось.   Почему со   спецназом?   А   с   кем еще?   С   врачами,   с 
проповедниками,   с   колонной гуманитарной помощи?   Наверно,   это   было   бы   еще 
глупее. Или глупее уже некуда? 
        Без   знания армянского и   азербайджанского языков,   без   понимания сути 
конфликта,   без   всякого опыта миротворческой деятельности -   что мы   могли там 
сделать? Недели две ушли как бы на ознакомление с ситуацией. Ребята что, ребята 
чувствовали себя нормально,   для   них было все обычно:   ожидание работы -   тоже 
работа. Патрулирование, разведка, рекогносцировка, налаживание взаимодействия с 
местной милицией.   А   я   была в   отчаянии.   Я непредставляла,   с чего начинать, 
психовала   жутко,   и   лейтенант   Паша   Воронов   даже   придумал   такой   дежурный 
грустно-шутливый вопрос: 
        - Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе? 
        А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое задрипанное 
такое армянское селение на повороте дороги,   я   даже названия его не запомнила. 
Чуть поодаль на белой заснеженной равнине выстроились ровными рядами аккуратные 
финские домики   еще   не   функционирующего горного курорта,   а   здесь   у   дороги 
лепились одна к   другой покосившиеся лачуги,   сакли или как их там называют,   и 
была какая-то жуткая обреченность в этой съежившейся на солнце среди голых скал 
и снеговых шапок деревушке.   В старых домах засели азербайджанские боевики,   за 
финскими домиками окопались армянские освободители. 
        Боевые действия,   собственно, уже начались, их прервало появление нашей 
"вертушки".   Уже в полете мы получили сообщение,   что, по данным местного ГБ, в 
поселке в качестве заложников удерживаются женщины и дети.   Уважительная тишина 
встретила нас на входе в   селение,   когда шум движка и   лопастей остался далеко 
позади.   По   бертолетам тогда еще не   стреляли:   то   ли не из чего было,   то ли 
просто война всерьез не   развернулась,   а   вот   по   бойцам спецназа огонь могли 
открыть и те,   и другие.   Во всяком случае,   так нас инструктировали.   Поэтому, 
грамотно Рассредоточившись на   местности,   мы   заняли ключевые позиции.   Тишина 
теперь стояла такая,   будто в этом месте уже давно не было ни одной живой души. 
И Тогда я поняла, что настал мой звездный час. 
        Я вышла на середину улицы между домами с белым платком в поднятой руке, 
сняла с шеи автомат, бросила , его перед собой и закричала: 
        -   Выходите!   Мы   всем гарантируем жизнь и   свободу.   Сдавайте оружие и 
уходите   в   горы.   Мы   не   будем   не   только   записывать ваши   имена,   но   даже 
фотографировать вас.   Я обращаюсь к вам от имени Комитета госбезопасности СССР, 
я   -   командир группы   спецназа старший лейтенант Иванова.   Через   десять минут 
здесь будут вертолеты войск МВД.   Вы будете окружены. У вас остается очень мало 
времени!   Сдавайте оружие, друзья! В кого вы хотите стрелять? Здесь ни в чем не 
повинные женщины и дети. 
        Тишина сделалась просто фантастической.   Я представила,   какими глазами 
должны сейчас смотреть на   меня   эти   дикие   горцы.   Маленькая рыжая девчонка - 
офицер спецназа КГБ. Я думала, они смотрят с восторгом. Еще минута, и им ничего 
не останется, как только сложить оружие и заговорить со мной о том, что я делаю 
сегодня вечером. Но, очевидно, они думали совсем по-другому: 
        подставка,   думали они,   отвлекающий маневр,   коварный план   армянского 
(азербайджанского) ГБ, не бывает, думали они, таких старлеев в спецназе. 
        Я   никогда не смогу узнать,   как было на самом деле.   Не у   кого теперь 
спросить. 
        Я повторяла свой текст уже по третьему разу,   когда в воздухе мелькнула 
граната.   Я успела увидеть ее,   даже успела оценить расстояние и понять, что не 
смогу вернуть смертоносную игрушку хозяину,   да и   нельзя было этого делать - в 
домах мирные жители (об этом я   тоже успела подумать).   И   я   сделала главное - 
упала   и   закрыла   голову   руками.    Слава   Богу,   это   была   не   "лимонка",   а 
скромненькая "РГД-5".   Четыре осколка достали меня: два в бедро, один в плечо и 
-   самое   противное -   в   кисть правой руки.   Смешно:   пройти Афган без   единой 
царапины и   получить ранение,   что называется,   у себя дома.   Да,   тогда мы еше 
считали, что это дома. 
        Потом началась стрельба, громкая и, как показалось. беспорядочная. Я не 
стреляла, я просто подобрала свой автомат и медленно поползла к стене ближайшей 
постройки.   А   ребята мои работали в   общем грамотно.   Потери были,   но с нашей 
стороны только двое раненых, не считая меня. Боевиков уложили восемь, остальные 
удрали,   из   мирного населения не пострадал никто.   И   вот,   когда все уже было 
кончено, вдруг появились в небе три вертолета. Кто ими командовал, кто давал им 
цели?   Появились и   накрыли ракетным ударом   россыпь финских домиков.   Это   был 
кошмар,   оттуда сразу ударили по   нам,   и   у   нас стало на двух раненых больше, 
причем появился один   тяжелый.   Спасибо,   родная милиция!   Точнее,   войска МВД. 
Потом все залегли, обмениваясь ленивыми очередями. Наконец стало совсем тихо. И 
я   снова вышла на это яркое солнце,   на этот жуткий сверкающий снег и уже вовсе 
без оружия заковыляла в их сторону. Раненый Пашка хрипел вслед: 
        - Не ходи, дура! Убьют же ведь. Не ходи. 
        А   я шла,   размахивая все той же белой тряпкой,   правда,   на ней теперь 
были красные пятна. На мне их было еще больше. И кровища эта сильно перекрасила 
мое представление о   восточном мужчине.   Я   теперь знала,   что некоторые из них 
умеют   бросать гранаты в   девушек,   идущих под   белым   флагом.   И   мне   уже   не 
терпелось довести свой   эксперимент до   конца.   Я   пробовала кричать им   что-то 
по-армянски,   какие-то   простые слова,   выученные за эти дни,   я   не слышала их 
ответов,   ветер жутко свистел в ушах,   зато я слышала выстрелы,   не знаю,   чьи, 
может быть,   просто померещилось.   Фонтанчиков от   пуль на   снегу я   не видела, 
вспышек - тоже, впрочем, перед глазами уже все плыло... Я дошла до них и упала. 
        По-русски бойцы говорили сносно.   Они не   согласились сдать оружие,   но 
согласились уйти и забрали с собой своих раненых.   Они успели уйти до того, как 
подъехали фузовики с омоновцами. 
        Потом - провал в памяти. 
        Помню очень отчетливо:   лежу на   постели,   перебинтованная чем   попало, 
рядом   двое   моих   ребят   и   старая   пьяная армянка.   Она   буквально причитает, 
протирая мне лицо лрохладной влажной салфеткой: 
        -- Бог мой!   Дэвонка,   чем ты занимаешься?!   Да развэ можно! Да твое ли 
это дэло! Нэ можно, ай, нэ можно. Дэти - вот твое дэло. Рожать - вот твое дэло! 
Бог мой Бог мой, дэвонка!.. 
        И   почему-то ярче всего я   буду вспоминать именно эти причитания старой 
армянской   женщины   из   расстрелянной   деревни,    буду   вспоминать   по   дороге, 
стискивая зубы   от   боли   в   набитом   ранеными,   продуваемом насквозь армейском 
"УАЗе",   буду вспоминать в   ереванском госпитале,   куда ко   мне уже через шесть 
часов   после   поступления примчится   Сергей,   буду   вспоминать через   неделю   в 
Москве, зализывая оставшиеся раны дома на диване. 
        А   раны-то были в общем ерундовые - мне опять повезло.   Сильнее был шок 
от этого предательского удара,   от этой бессмысленной мясорубки в мирное время. 
Как не   хотелось верить,   что мирное время кончилось!   Однако Дедушка оказался, 
как всегда,   безнадежно прав. Все-таки лучшие источники и лучшие аналитики были 
пока у него,   а не у нас.   И я сказала Сергею,   что такое положение вещей нужно 
срочно менять. 
        - Нам по-прежнему остро не хватает людей, Сережа, - жаловалась я. 
        - Конечно,   - не спорил он.   - И поэтому ты хочешь начать с того, чтобы 
как можно скорее угробить себя. 
        - Брось,   Сережа, со мной ничего не случится. Я не боялась ехать туда и 
не боялась идти под пули. Я и сейчас ничего не боюсь. Веришь? Абсолютно ничего. 
        - Верю. 
        - Сережа, я хочу маленького. 
        - Что?! - оторопел он. - Ты имеешь в виду ребенка? 
        - Ну не котенка же. 
        - Довольно странный вывод после командировки в "горячую точку". 
        Я   рассказала ему про ту   женщину.   Он   нахмурился и   надолго замолчал. 
Наконец спросил: 
        - Ты не хочешь больше работать в нашей организации? 
        - Да ты с ума сошел! 
        Именно этого я и боялась - что он так подумает. 
        - Вы все, мужики, чокнутые. При чем здесь это? Работа работой, а дети - 
это дети. Ради кого работать-то?! 
        -   А   ты не пытаешься обмануть сама себя?   - спросил он тихо.   - Работа 
ведь бывает разной. И в некоторых случаях дети... 
         - Знаю, знаю, все читали, все кино смотрели, киднэппинг, дети-заложники 
- знаю. Но если постоянно думать только об этом, жить станет вообще невозможно. 
Кто знает кого и когда возьмут в заложники? Да мы все заложники в этой гребаной 
стране и на этой гребаной планете! Ты сам не боишься умирать? Ну так и за детей 
не бойся! Конечно, идеальный агент спецслужбы - это человек без родины, который 
не только детей,   но вообще никого не любит,   ничем не дорожит и   никого ему не 
жалко.   Таких все фашистские режимы двадцатого века наплодили предостаточно. Но 
ты,   кажется,   не   такими хотел комплектовать нашу команду,   вы с   Дедушкой как 
будто   что-то   новое   думали,    интеллигентов   каких-то,    с   тонкими   пальцами 
музыкантов и с "РПГ" наперевес... 
        - Ну ладно, хватит, остановись. - Ясень улыбнулся. 
        - Хочешь ребенка?   Будет тебе ребенок.   Но все оказалось не так просто. 
Прошло два месяца, как мы перестали предохраняться, а задержки все не было. 
        Терпеть не могу врачей. Нет, не тех, с которыми мы вместе наших ребят с 
того света вытаскивали в   Пули-Хумри и   в   Кандагаре,   не   тех,   которые меня в 
Ереване латали.   А обычных,   без погон,   которые в простое мирное время в наших 
ублюдочных поликлиниках и больницах запросто могут загнать тебя в фоб с помощью 
всего лишь сидения в очередях к кабинету или мучительного ожидания укола, когда 
лежишь на грязной,   пропахшей мочою койке, в глазах темнеет от боли, и слышишь, 
как медсестрички весело поют в   ординаторской -   у них там пьянка по поводу дня 
рождения нового врача. Так получилось с матерью Ларисы Булатовны в Свердловске. 
Лежала с   переломом ноги,   а умерла от простой почечной колики.   Мне тогда было 
десять лет.   А   в двенадцать,   уже в Москве,   мне резали аппендицит.   Приличная 
вроде была больница,   но что-то они там запороли с наркозом, экономили, что ли? 
Было очень больно. Я помню. Очень. И с тех пор не люблю врачей. 
        Я,   правда,   совсем забыла,   что   теперь буду   обслуживаться на   другом 
уровне: Четвертое управление Минздрава, Кунцевская ЦКБ, наблюдение персональное 
у каких-нибудь академиков. И все равно тошно сделалось. Даже плюнуть захотелось 
на   всю   эту бодягу,   но   ты   уже знаешь,   я   страсть какая упрямая.   Если чего 
решила... 
        -   Не все в   порядке у   вас с   гормонами,   милочка,   -   солидно и   чуть 
иронично заметило светило, изучив все мои анализы. 
        - Да ну?!   - изобразила я удивление и, стараясь нахамить ему, добавила: 
- А почему же трахаться хочется постоянно? 
        Светило было невозмутимо. 
        - Это, милочка моя, разные вещи: сексуальная активность и способность к 
репродукции. 
        -   К   чему,   к чему?   Ах,   ну да!   Так и где же будем брать необходимые 
гормоны? 
        - Найдем,   - успокоило оно.   - Попьете лекарства,   милочка, посидите на 
диете, снова пройдете обследование... 
        - А спортом можно заниматься? 
        -   Даже нужно.   Нервничать только не   надо,   психовать.   Вот   это самое 
дрянское дело. 
        Я   улыбнулась грустно.   Подумала:   "Не получится".   Но   промолчала.   И. 
начала   пить   какую-то   гадость.   Маленькие   такие   таблеточки в   желто-голубых 
пузырьках по несколько штук в   день.   Кажется,   назывались они клостилбегит и в 
качестве побочного действия сулили мне близнецов. 
        А вообще-то этот академик Шнайдер был большой спец по бесплодию, и если 
он говорил, что случай не безнадежный, - значит, так оно и было. 
        В мае Сергея осенило. 
        - Слушай,   я планировал послать тебя в Израиль на обучение осенью.   Так 
ты   поезжай сейчас.   Во-первых,   климат,   море,   во-вторых,   фрукты,   витамины, 
в-третьих,   у них там шнайдеров больше, чем у нас бесплодных женщин, - лучшая в 
мире медицина. 
        Мне   было   грустно расставаться с   Сергеем,   тогда   -   как-то   особенно 
грустно, но в целом идея была прекрасная. 
        Он   приезжал   ко   мне   несколько раз.   Лечение-обучение шло   нормально, 
однако   результата пока   не   давало.   То   есть   чечение не   давало   результата, 
обучение совсем наоборот. К концу июня, когда я приехала в Москву на каникулы и 
на XIX партконференцию,   я смачно ругалась на иврите и с гордостью ощущала себя 
шпионом,   готовым внедриться куда угодно. Тут-то и появился человек, знакомство 
с которым переменило очень многое в нашей жизни. 
        Как-то    после    одного   из    заседаний   в    Кремле,    возможно,    даже 
заключительного заседания той судьбоносной конференции Сергей притащил к   нам в 
дом Леню Вайсберга.   Леня был настоящим штатным гэбэшником высокого уровня, и я 
поначалу сильно   напряглась в   отношении дружбы с   ним.   Помню   наш   разговор с 
Сергеем в   тот вечер после ухода Тополя.   Не   Тополя,   конечно,   даже еще и   не 
Горбовского для нас, а просто Лени Вайсберга. 
        - Не может полковник ГБ,   прошедший всю эту гребаную лестницу, лизавший 
зады   и   хладнокровно убивавший,   не   может он   стать врагом системы!   -   почти 
кричала я. - Неужели ты хочешь сделать его Причастным? 
        - Да!   Хочу! - орал Сергей. - Потому что такого уникального человека мы 
еще сто лет не встретим. Он просто создан для службы ИКС. 
        -   "Интеллигент может   стать спецназовцем,   спецназовец интеллигентом - 
никогда". Твои слова? - выпрыгивала я из штанов. 
        -   Мои!   - соглашался Сергей.   - Так он и был сначала интеллигентом,   а 
потом спецназовцем. И мне плевать, сколько он там убил пакистанских моджахедов. 
Мне важно, что он сегодня хочет всем добра. 
        - А я в этом не уверена. Не уверена! - гнула я свое. 
        - А ты в себе уверена?!   - снова орал Сергей.   - Во мне ты уверена?! Ты 
ведь сама убивала моджахедов.   А   я   убивал унитовцев!   А Дедушка убивал вообще 
всех подряд... 
        -- Не   надо про Дедушку,   -   сказала я.   -   Давай прекратим сейчас этот 
спор. 
        И мы действительно перестали спорить. Я помню, как у меня вдруг и очень 
сильно   заболела   голова.    Может,   от   слишком   большого   количества   выпитого 
"Амаретго" (принес Леня,   а   я   такого напитка раньше не   пробовала,   мне   дико 
понравилось,   и по серости своей я пила его, что называется, стаканами), может, 
от нервного напряжения,   а может... Не знаю. Но уже через три дня Леня Вайсберг 
стал полностью нашим человеком,   и на Варшавку мы начали ездить вместе. Кстати, 
это он придумал давать Причастным названия деревьев.   И тут же заявил,   что сам 
будет Тополем,   потому что   с   детства любит это   самое городское и   живучее из 
деревьев. 
        - А я что же, буду Незнанским? - поинтересовался Сергей. 
        - Нет, - сказал Леня, не приняв шутки, - ты будешь Ясенем. 
        - Почему Ясенем? - удивился Сергей. Леня ничего не ответил, а я сказала 
зловещим шепотом Никулина из "Операции "Ы": 
        - Чтоб никто не догадался! 
        Наступила короткая историческая пауза, после которой все рассмеялись. 
        Так Сергей Малин стал Ясенем. 
        А   еще через минуту я сделалась Вербой.   Причем должна признаться,   что 
самой мне хотелось быть Пальмой,   но   неумолимый Вайсберг сказал свое последнее 
слово, и мы поняли, что он прав. 
        А   вот четвертого Причастного нашла я.   Уже осенью того же года,   когда 
вновь отправилась в Тель-Авив,   так сказать, на повышение квалификации. Общение 
с   Тополем   заставило меня   пересмотреть слишком   высокую   оценку   собственного 
мастерства.   Я провела там еще два месяца напряженных тренировок, непростых для 
понимания   лекций   на   только   что   выученном иврите,   интереснейших знакомств, 
экскурсий по   древним святыням,   и   наконец был отдых в   Эйлате,   на прекрасных 
пляжах Красного моря.   Лечение как таковое в тот период напрочь вылетело у меня 
из головы. Может, поэтому в декабре я все-таки забеременела? 
        А   одним из новых знакомых стал Женька Жуков,   мастер спорта по боксу в 
весовой   категории   до   девяноста килограммов,   уроженец   Калуги,   окончивший в 
восемьдесят третьем психфак МГУ,   сразу понявший,   что   никакой психологии (как 
науки) в этой стране нет, женившийся на еврейке Любе Гуревич (по любви, а не по 
расчету) и уехавший в восемьдесят четвертом в Израиль. В Тель-Авиве он довольно 
успешно   занимался научной   работой   и   преподавал в   университете,   на   иврите 
говорил совершенно свободно, но жутко тосковал среди иудеев и арабов, мечтал об 
Америке,   а   более   всего о   свободной России,   куда   можно будет вернуться для 
нормальной работы.   Россию   эпохи   первого съезда народных депутатов он   вполне 
справедливо свободной не считал. О чем мы только не говорили с Женькой, и когда 
однажды   полунамеком   я    рассказала   ему    о    некой   вроде   бы    существующей 
международной службе всеобщего контроля, он необычайно возбудился и, чуть ли не 
взяв   с   меня   страшную клятву   никому не   разглашать услышанное,   поведал свою 
сокровенную мечту   -   создание   всемирного   общества   психологов в   виде   некой 
секретной спецслужбы для   выявления на   очень раннем безобидном этапе социально 
опасных людей.   А   надо заметить,   что   системы тестов,   разработанные Жуковым, 
котировались весьма высоко не только в   Израиле,   но и   в Европе,   и за океаном 
тоже.   Собственно,   благодаря тому, что его тесты использовал Моссад для отбора 
кадров,   я и познакомилась с Женькой. В общем, я поняла вдруг, что Женька - наш 
человек. Не скрою (что уж теперь?), в какой-то момент я увлеклась им, и он тоже 
не устоял, хотя действительно любил свою жену. А я действительно любила Ясеня. 
        Наша связь была мимолетной. Но она была. Такой уж я человек. Можешь как 
угодно меня   называть.   Осокорь,   например,   славившийся своей   простотой,   так 
однажды высказался: 
        - Танька,   да ты же просто блядь. Блядью родилась - блядью и умрешь. Но 
ты очень хорошая, красивая, умная, Добрая блядь. 
        -- Спасибо, Петя, - сказала я ему тогда. 
        Правда,   я не обиделась.   Наоборот - мне было приятно. Меня все любят и 
честно говорят об этом. И я многих люблю, на самом деле люблю. Просто некоторых 
я   люблю особенно.   Но   одного,   только одного,   любила по-настоящему.   Он   это 
понимал.   А с кем я сплю - это дело десятое.   Ну не могу я долго без этого,   не 
могу,   братцы-кролики!   Все из рук к черту валится,   психую,   злюсь, соображать 
начинаю плохо...   И   онанизмом не люблю заниматься,   ну не люблю!   Вот такая я. 
была... Да, была, потому что теперь я другая... 
        Сергей так и   не узнал о   том,   что произошло между мной и Женькой,   во 
всяком случае,   мне казалось,   что не узнал. А вообще-то Ясень считал и говорил 
об   этом не раз,   что Причастный к   Причастному ревновать не может,   потому что 
причастность -   это исключительная ценность,   она и   была для него тем,   что он 
ставил выше любви,   выше жизни,   выше всего.   Женька Жуков, нареченный здесь, в 
Москве,   Кедром (кличку,   конечно,   как всегда,   выдал   Вайсберг), очень быстро 
стал всеобщим любимцем,   а   жена   его Люба Гуревич спустя какое-то   время стала 
Пальмой !   ("Вот она Пальма-то настоящая,   из Хайфы, а в Верхней Пышме, деточка 
моя,   пальмы не растут",   - пояснил мне Леня). Так нас стало пятеро. И это было 
уже серьезно. Формировался потихонечку наш "теневой кабинет": 
        Ясень - премьер, Тополь - министр внутренних дел и безопасности, Кедр - 
министр информации,   печати и   науки,   я - министр культуры и спорта,   Пальма - 
министр здравоохранения (Любаня прекрасный врач-кардиолог и, кстати, кандидат в 
мастера спорта по теннису).   Но это, разумеется, были шутки. Каждый из нас пока 
занимался всем.   Мы   создавали агентурную сеть,   знакомились с   зарождающимся в 
стране легальным бизнесом и   коммерцией,   чтобы   получить собственные источники 
финансирования,   устанавливали контакты   на   разных   уровнях   реальной   власти, 
ездили по городам Союза,   искали людей, мотались в загранку для обмена опытом с 
коллегами,   нащупывали пути   для   внедрения в   отечественную мафию,   копались в 
архивах КГБ,   учились у   них   методам работы,   учились у   всех,   учились друг у 
друга, учились, учились, учились и снова искали людей. 
        Контролировали мы реальную ситуацию в   стране?   Мне казалось,   что нет. 
Ясень считал,   что в какой-то мере, а Тополь философски отвечал на этот вопрос, 
что,   если б,   не мы,   все было бы еще хуже,   гораздо хуже,   и в Карабахе,   и в 
Тбилиси,   и...   в Москве.   Кто из нас какие функции выполнял,   решалось по ходу 
дела.   Права у   всех были равные,   решения принимались коллегиально.   Некоторое 
преимущество   имел   только   Ясень.    Все-таки   он    являлся   отцом-основателем, 
персональным избранником и ставленником Дедушки.   А вообще никакой субординации 
не существовало. Для некоторого упорядочения и еще одного уровня конспирации мы 
присвоили себе номера,   означавшие не более чем последовательность вступления в 
организацию: Ясень бьи Первый, я - Второй и так далее. 
        Надо заметить,   только Четвертый,   то   бишь Кедр,   занимался работой по 
специальности. Его психология была для нас в то время, быть может, важнее всего 
остального.    Ведь   интуитивный   набор   людей,    разумеется,    не   годился   при 
формировании среднего и   нижнего звена организации.   Здесь-то   и   потребовались 
психологические тесты.   Плюс к тому под руководством Кедра целая группа молодых 
талантливых   психологов   работала    над    созданием    различных   программ    для 
практического применения.   Темы были, например, такие: установление контактов с 
людьми из высших эшелонов власти, вербовка рядовых агентов, адаптация прошедших 
войну и адаптация прошедших зону, психология толпы, воспитание детей в условиях 
обострения конфликта поколений... 
        Таким образом, юные психологи Кедра оказались частично втянутыми в наши 
проблемы   на   очень   серьезном   уровне,   их   уже   трудно   было   назвать   просто 
исполнителями.   Так появились первые "полупричастные" (деепричастные, как шутил 
Тополь) - термин,   конечно,   никому не понравился.   И Ясень распорядился ввести 
понятие   "категория   причастности".   Мы   пятеро   стали   принадлежать   к   высшей 
категории.   А   банда   кедровских психологов,   зам.   Тополя по   секретной части, 
сестра Ясеня и еще несколько человек были отнесены к первой категории. С каждым 
годом   градация   по   категориям становилась все   сложнее.   В   сегодняшней нашей 
системе   их   уже   пять.   А   впрочем,   какая   разница!   Как   быстро   любое   дело 
оборачивается рутиной! Как быстро! 
        А меж тем в конце того года я действительно забеременела. 
        
         Глава шестая 
        
        Вдень   рождения и   на   Новый   восемьдесят девятый год   я   уже   не   пила 
шампанского. Только соки. Курить, естественно, бросила, ну и "излишества всякие 
нехорошие" тоже пришлось временно забыть.   Так   что,   по   старым моим понятиям, 
никаких радостей в   жизни не осталось.   Однако на самом-то деле настроение было 
на редкость отличное. Впервые за последние семь лет я встречала праздники бодро 
и оптимистично.   Как в детстве. Действительно как в детстве. Вместо простеньких 
взрослых радостей - ожидание,   предвкушение счастья. Словно и впрямь вот тут, в 
уголке   под   елкой,   ждет   меня   мой   главный   подарок в   шелестящей искрящейся 
упаковке.   И надо только встать,   подойти,   развернуть его - и... Я сразу стану 
мамой,   на   свете появится крошечный,   смешной,   похожий на   меня и   на   Сережу 
человечек. 
        Мы   вручили   друг   другу   презенты   и   действительно   положили   их   под 
украшенную елку,   и   елка была настоящая,   пушистая,   пахнущая лесом,   морозом, 
мандаринами и давно прошедшими временами.   Но в этом ностальгически горьковатом 
аромате   уже   отчетливо ощущался тонкий   привкус   надежды,   мечты,   наступающей 
весны,   завтрашнего счастья. Мы оба прекрасно понимали это, но, боясь сглазить, 
Сергей не рискнул дарить мне что-нибудь для будущего ребенка, даже в написанных 
к празднику стихах он суеверно не упомянул о малышке ни единым словом. 
        Однако   зря   он   так   боялся   сглазить.   Никакого сглаза   на   свете   не 
существует. Впрочем, точно также, как и пресловутой улыбки фортуны. 
        Уже в   конце января открылось кровотечение,   и меня увезли в Кунцево на 
"Скорой".   Я   провалялась там три недели как дура.   Даже читать не было никаких 
сил.   Если не смотрела телевизор,   просто лежала,   уставясь в потолок. Хваленые 
эскулапы из Кремлевки со всем их арсеналом импортной химии и   техники помочь не 
смогли.   Сделали чистку.   Не скажу,   что это уж очень больно.   Просто...   Ну, в 
общем, веселенькая история. 
        Сергей встретил меня и сказал: 
        --Не   расклеивайся.   Все   еще   будет   хорошо.   Я   говорил   врачами.   Ты 
обязательно родишь.   С первого раза сегодня у многих не получается.   Со второго 
легче, правда. Это Стандартная ситуация... 
        Я   слушала его и не слышала.   Мне было абсолютно на все наплевать в тот 
момент. Жизнь стала вдруг бесцветной, бессмысленной, нелепой. Зачем рожать? Все 
равно убьют.   Все   равно.   Из   этих сегодняшних младенцев никто не   умрет своей 
смертью.   Никто.   Разве что от болезни...   Рожаем, убиваем, опять рожаем, опять 
убиваем - непоследовательно как-то.   Глупо.   Уж лучше только убивать. Вот такие 
кургузые,    неуклюжие,    мрачные   мысли   кружились   в    голове,    сталкивались, 
разлетались. Гудели назойливо. Озлобляли. 
        А   дома   Сергей   спросил   прямо   (разгадал   он,   что   ли,   мое   угрюмое 
молчание?): 
        - Ты что, не хочешь больше рожать? 
        - Не хочу. 
        - Почему? 
        - Не хочу - и все! 
        - Извини,   я не прав.   Сейчас,   конечно,   не надо это обсуждать. Ну, не 
хочешь - не будем разговаривать. 
        -   Как это не   будем разговаривать?!   -   Я   аж   подпрыгнула.   -   Я   уже 
намолчалась там, в этих белых стенах! Чуть с ума не сошла. Как раз я очень хочу 
с тобой поговорить.   И именно о том,   что случилось. О самом главном. Я не буду 
больше пытаться рожать. Я для этого не предназначена. 
        - С чего ты взяла, дурашка? 
        Он, кажется, еще пытался шутить. 
        - Я очень долго там лежала одна.   Лежала и думала.   А когда очень долго 
думаешь и   никто тебе   не   мешает,   начинаешь понимать удивительные вещи.   И   я 
поняла.   Ошиблась та армянская тетка.   Ошиблась. Понимаешь? Это ведь я только с 
виду обыкновенная девчонка. А на самом-то деле разве я девчонка? 
        - А кто же ты? 
        И   этот вопрос был с подколкой,   но я видела:   ему уже становится не до 
шуток. 
        -- Сказать? - Скажи. 
        Господи, что я собиралась ему сказать? Это был очень странный разговор: 
я произносила несколько слов и совершенно не представляла себе,   о чем говорить 
дальше чем закончить и   к   чему вообще это все.   Будто откатывала давно забытую 
программу.   Выезжаешь на лед под звуки с трудом узнаваемой музыки и рассуждаешь 
так: "Ну ладно первые три элемента я точно знаю, а дальше как-нибудь само собой 
все вспомнится".   И ведь вспоминалось. Словно и не я танцевала, а кто-то другой 
за меня. А сейчас словно не я говорила... 
        - Сказать? 
        - Скажи.                   
        - Одни люди предназначены для того,   чтобы производить на свет новых, а 
другие -   наоборот.   Я-из   второй категории.   Не   хочу   никаких детей,   никакой 
нормальной семьи и   спокойной жизни.   Все равно так жить не сумею Я только одно 
могу и только этого теперь хочу - у-би-вать. 
        - Кого? - ошарашенно выдохнул он.             
        - А кого угодно!   Ну, то есть кого ты покажешь илм Дедушка, кого я сама 
сочту нужным убить,   гэбэшников цэрэушников,   бандитов,   всю эту сволочь,   черт 
знает сколько их развелось,   убивать некому.   А я умею.   Хорошо умею!   В общем, 
каждый должен заниматься своим делом.      
        Тут   я   даже   сама немного удивилась тому,   что   сказала но   мне   начал 
нравиться этот   эпатаж,   я   стала входить во   вкус   и,   наверно,   произнесла бы 
большую пламенную речь   да   только   Сергей   моих   ужасов   смертных нисколько не 
испугался,   а напротив - как бы успокоился. Он все никак не мог въехать, что со 
мной, а теперь вот понял.         
        Улыбнулся,    обнял   меня   за   плечи,    прижал   к   себе,    тихо   сказал: 
                              
        -   Девочка,   я   знаю.   Я знаю,   как это бьюает.   У меня то-же случаются 
приступы озверения.   Но   запомни:   не   для   того   я   вытаскивал тебя   из   этого 
разведблядюшника,   не для того повышал твою квалификацию в Израиле, не для тогц 
мы создали команду и нашли уже пятерых замечательные ребят - не для того, чтобы 
теперь я позволил тебе рабо-   тать заурядным киллером.   Ну,   умеешь ты убивать. 
Нашл чем хвастаться!   По-моему,   ты   трахаться умеешь еще лучше,   чем драться и 
стрелять.   Так,   может, этим займешься? На первую древнейшую профессию спрос не 
снизился.   Даже   наоборот:   сексуальная революция -   одна из   главных составных 
частей перестройки.   Тебя как   специалиста экстра-класса теперь оценят и   будут 
платить щедрее прежнего.   Разве это   не   приятнее,   чем   ножи кидать под   пятое 
ребро? 
        -   Извини,   -   сказала я   ему.   - Извини.   Я говорила не о работе,   а о 
состоянии души.   Я   не   хочу   никому отдаваться-я хочу   убивать.   Слишком много 
людей, которых бы лучше не было. 
        - На самом деле немного, - поправил он. - Но есть. Что дальше? 
        - Что дальше! - передразнила я. - Ничего дальше. Неужели нельзя их всех 
поубивать? 
        - Нельзя, - грустно улыбнулся Сергей. 
        - Почему? 
        - Девочка моя,   мне очень странно,   что я не кому-нибудь, а именно тебе 
должен объяснять такие элементарные вещи. 
        - А ты не объясняй. - Я уже завелась. - Ты просто ответь: убивать можно 
или нельзя? 
        - Вот так ты ставишь вопрос?   - Он как будто даже обрадовался. - Что ж, 
слушай меня внимательно,   девочка,   и   не перебивай.   На этот вопрос невозможно 
ответить одним словом: да - нет, льзя - нельзя. 
        Моисей ответил.   Он сказал: "Не убий". И во всех веках было много-много 
религиозных войн и   показательных казней.   Моисей был   романтиком,   мечтателем. 
Ленин тоже ответил.   Он сказал:   "Убей врага".   Может,   не совсем так, но смысл 
многих его   призывов сводился к   этому.   И   появились лагеря смерти для   врагов 
народа,   для врагов нации,   для врагов человечества - в общем, для всех, потому 
что все люди -   кому-то враги.   Ленин был прагматиком,   циником и шизофреником. 
Потом ответил Дедушка.   Ответил хитрее всех.   Может,   потому,   что у предыдущих 
Пороков вначале была теория,   а   уж   потом практика.   Ба-зотти сначала наубивал 
себе вволю,   а   уж   потом философствовал.   От   прямого ответа он   уходит,   зато 
раскладывает все по полочкам. 
        Первое:   убийство не   может быть самоцелью.   Второе:   убийство не может 
быть   способом   сведения   счетов.   Третье:   убийство не   может   быть   средством 
запугивания.   Четвертое:   убийство не   может быть способом решения той или иной 
проблемы.   Пятое:   убийство не может быть наказанием. Шестое: убийство не может 
быть условием научного эксперимента.   Эти довольно четкие формулировки получили 
в   шестидесятые   годы   название   "шести   запретов   Базотти   -   Балаша"   и   даже 
обсуждались на   каких-то   форумах по   правам человека.   Но   из   шести   запретов 
логически вытекает,   что во   всех остальных случаях убийства допустимы.   И   это 
плохо.   Не   хочу думать за убийц,   но уверен,   что можно насочинять еще десяток 
совершенно   злодейских   мотивировок,    не    подпадающих   под   вышеперечисленные 
запреты.   Как говорится, всего не предусмотришь. Поэтому я придумал собственную 
формулировку.   Она короткая и   очень простая.   Я   заменяю заповедь "Не убий" на 
заповедь "Убий как можно меньше".   Для обычных людей это одно и   то же,   потому 
что меньше всего - это и есть ноль убийств, и обычные граждане могут себе такое 
позволить. Для нас, профессионалов, все немножечко сложнее. 
        - Понятно, - вклинилась я наконец, - но это не ответ на мой вопрос. 
        -   А   ты погоди,   -   сказал Сергей,   -   я   же лекцию читаю и   просил не 
перебивать. Вопрос очень серьезный. Принципиальный вопрос. Так вот. 
        В   математике существует такое   понятие -   асимптота.   Прямая линия,   к 
которой   бесконечно приближается кривая   некой   зависимости.   И   в   природе,   в 
реальной жизни,   есть очень много асимптотических процессов.   Полное отсутствие 
убийств - это и есть асимптота,   нулевая отметка,   ось координат, мы никогда ее 
не пересечем.   Но бесконечно приближаться к цели не только можем,   но и должны. 
Пока же   стремление рвануть к   нулю по прямой вызывало либо жуткие колебания по 
синусоиде,   либо вообще пугающе быстрый взлет по экспоненте - вперед и вверх, к 
концу света... 
        - Серега,   - сказала я ему,   - какой же ты зануда!   Тебя спросили,   как 
поживаешь,        а        ты        и        впрямь        рассказывать       начал. 
           
        - Сейчас обижусь,   - надулся он,   на самом деле едва скрывая улыбку.   - 
Это же гениальная концепция. 
        -   Все гениальное -   просто,   - подколола я.   - А у тебя какая-то заумь 
пошла. 
        -   Ну,   это   просто   ты   очень-очень   глупая   девочка.   Примерно так   и 
закончился тот   исторический разговор.   Потом   мы   стали   целоваться,   потом   я 
вспомнила,   что   кое-чего мне   еще   нельзя,   а   вот сигарету и   фужер коньяку - 
запросто.   И меня это порадовало.   Представляешь,   порадовало! Хотя еще полчаса 
назад жить не   хотелось.   Так   что   я,   кроме шуток,   наш разговор историческим 
назвала.   И помню его до сих пор.   И верю в эту его концепцию. По одной простой 
причине: мне тогда сразу - понимаешь, сразу - расхотелось убивать. 
        Вот только, к сожалению, не навсегда. Но это уже о другом. 
        Состояние мое быстро улучшалось.   И физическое,   и моральное. Уже через 
неделю я   начала активно работать,   а   приблизительно через   месяц Сергей вдруг 
спросил: 
        -   Помнишь,   я   говорил тебе о секрете молодости Фернандо Базотти?   Для 
тебя настало время узнать эту тайну.   Послезавтра мы полетим в Непал на встречу 
с великим гуру свами Шактивенандой. Он вызывает нас, точнее - тебя. 
        -Меня? 
        - Конечно, тебя, я-то уже прошел у него курс обучения. 
        - Обучения чему? 
        - Полному контролю над собой. 
        - Более полного, чем в карате, я не знаю. 
        - А я уже знаю,   - сказал Сергей. - И ты узнаешь. Просто я не могу тебе 
ничего   говорить раньше   времени.   то   помешает.   У   гуру   своя   очень   сложная 
методика.   К   нему нельзя приехать когда вздумается,   нельзя приехать,   не зная 
ничего или, наоборот, зная слишком много. Важна каждая мелочь. 
        - Слушай,   ты что, относишься всерьез ко всей этой магии? - спросила я, 
откровенно   удивляясь.   -   Ты   же   мне   сам   объяснял,   что   всех   тантристов и 
кришнаитов придумали для нас товарищи из Пятого главного управления КГБ,   чтобы 
от классовой борьбы отвлекать. 
        -   Ну,   во-первых,   их не придумали,   тантристы и кришнаиты еще до того 
были,   КГБ просто наводнил страну недоброкачественной информацией по эзотерике, 
психологии,   оккультизму. А во-вторых, ты путаешь Божий дар с яичницей, то есть 
восточные духовные практики с черной магией. Действительно, из-за этих гэбэшных 
штучек у   нас каша в   голове.   А   меж тем Шактивенанда владеет просто блестящей 
методикой,   дающей яркие практические результаты.   Внешний вид Дедушки - лучшее 
тому подтверждение.   И   ни в   каких богов верить не надо,   надо просто серьезно 
отнестись к своему здоровью. 
        - Погоди, - возразила я, - но ведь любое средство помогает, только если 
в него верить или, как ты говоришь, серьезно к нему относиться. А мне бормотать 
эти тантры-шмантры просто смешно. 
        -   Здесь другой случай,   -   терпеливо объяснил Сергей.   - Никаких мантр 
бормотать не   придется.   И   потом   я   же   сказал:   серьезно отнестись к   своему 
здоровью,   а не к методике.   Над методикой можешь хохотать и издеваться сколько 
тебе угодно. Вот только вряд ли удастся, - добавил он после паузы. 
        И оказался,   как всегда,   прав.   Мне стало не до смеха, когда я увидела 
Шактивенанду, а тем более когда осталась с ним наедине. 
        До Катманду мы летели.   Через Ташкент. До Бхактапура ехали автобусом, а 
дальше шли пешком.   Мне показалось, километров двадцать. Поднимались все выше и 
выше. Уже без всяких приборов можно было почувствовать, что воздух здесь сильно 
разреженный.   Вспоминался Афган.   Подумалось   вдруг   совершенно   некстати,   что 
"вертушка" на   такой высоте не   смогла бы   зависнуть и   даже   резкий маневр при 
внезапном обстреле было бы   нелегко совершить.   А   вот   на   тех   уступах хорошо 
поставить парочку пулеметов и,   если грамотно рассчитать, пожалуй, можно с двух 
стволов полностью перекрыть выход из ущелья...   В общем, когда раздался грохот, 
я крикнула Сергею: