Алена СМИРНОВА

МАСКА ДЛЯ ЖЕНЩИНЫ

МИТЯ

Глава 1

     Я артист балета. Нет, солист от бога. И еще гей и алкоголик.

     Совсем недавно я приник бы к повести с таким началом и дочитал до конца, не отрываясь. Меня болезненно интересовало, как решают такие проблемы люди искусства, особенно знаменитые. Каким образом им удается не переступать грань между слабостью и пороком, дурной привычкой и психическим нездоровьем? Чем они удерживают юных любовников, старея? Находя что-то общее в наших ощущениях и переживаниях, я ликовал. Это была та самая встреча с родственной душой - блаженство, полет. Теперь мне нет дела до тел и душ остальных людей. Попробую объяснить почему.

     Родителей я не помню, они погибли в авиакатастрофе. Знаю, что мать была художницей, отец инженером. Меня взялись воспитывать родственники, но быстро сникли. Чтоб половчее и от ребенка избавиться, и приличия соблюсти, они определили меня в интернат при хореографическом училище - все же не банальный детдом. Я делал успехи, потому что больше мне заняться было нечем. Осознание себя артистом, творцом появилось гораздо позже. Сначала был кураж от похвал преподавателей, зависти соучеников и восхищения соучениц. Меня изрядно пошвыряло от чувства заброшенности, оторванности от семьи к доброй уверенности, что все счастливы стоять рядом с такой одаренной личностью; от тоски - к разудалому веселью, от ощущения могущества - к бессилию. Будь мой дар чуть помельче, я жил бы легко и бездумно. Но я слишком рано испытал все эмоции натуры незаурядной, слишком много передумал о каждом встреченном человеке, брошенном им на меня взгляде, сказанном слове. И еще - умертвить талант может единожды заданный самому себе вопрос: "Зачем все? Что изменится на этом свете, если меня не станет?" Такой вопрос неизбежен после простенького открытия: ты смертен. А уж коли суждено исчезнуть просто и невзначай, то стоит ли изнурять себя воздержанием и диетой, дисциплиной и запредельным трудом? Пожалуй, разумнее - успеть насладиться свободой. Из того же набора было и мое пьянство - буйное саморазрушение атеиста в знак протеста против смертности.

     Разрешение противоречия между жизнью и смертью, в сущности, и есть становление души. Внешние обстоятельства у всех примерно одинаковы (исключаю в данном случае нечутких к впечатлениям, живущих не самостоятельно, а лишь за компанию с другими особями - таких счастливцев минует чаша сия). Когда-то я их презирал. Потом завидовал им. О, как бы я хотел вернуть времена, когда меня волновали одежда и обувь, мебель и посуда, меню и прическа, марка машины и маршрут летнего круиза. Кажется, совсем недавно я играл в общую игру - догонялки по пересеченной амбициями местности благосостояния. Но однажды познал предательство друзей и решил попробовать сыграть в прятки. Я так хорошо спрятался за строй бутылок, что меня годами не находили, а сейчас и звать перестали.

     Нет, нет, я не валяюсь под забором. Справился с затянувшимся кризисом и теперь слыву везучим скрытным занудой. Понял, что если не способен радоваться мелочам, то нужно укрупнять задачи, терпеть, пахать и радоваться тому, что в силах оценить. Я научился концентрироваться и расслабляться. Я не стесняюсь потребности помолиться. Но для прежних контактов с людьми я теперь мало приспособлен.

     Но, представьте, мне не девяносто, а всего тридцать лет. И между "тогда" и "теперь" пролегли не десятилетия, а всего семь месяцев. Зато каких!

Глава 2

     Самому не верится, что я напивался вечером, "лечился" утром, затем репетировал, снова пил днем, спал, танцевал спектакль и опять напивался. Уже не выдерживало сердце, похмелье длилось по несколько дней. "Вечно вторые" начали примериваться к моим партиям, начинающие панибратствовали, директор грозил увольнением.

     Когда удавалось выбраться из запоя с помощью нарколога или преодолеть недомогание и стыд самостоятельно, я испытывал эйфорию, клялся себе никогда больше к пагубе не приближаться и работал на сцене так, что публика безумствовала. Мой ненаглядный Вадим прощал меня и любил. Но вновь наступал проклятый час, когда я решал, что можно немного расслабиться. Прикладывался к рюмке, забывая про меру и дозу. Вадимчик замечал это мгновенно и устраивал истерику. "От тебя разит! - кричал он. - Ты недоумок, ты меня уничтожаешь, раз видишь, что мне неприятно, и все равно не останавливаешься". Я ползал у него в ногах, целовал руки, обещал исправиться, унижался, требовал милосердия. Он, рыдая, убегал, и я продолжал пить уже с горя. И однажды он променял меня на какого-то сопляка.

     Самым невыносимым было вечное чувство вины перед всеми. Перед ним, единственным принцем, перед партнершами, которые стали бояться моих неверных мышц, перед постановщиками, заглядывающими мне в глаза при встрече в коридоре, перед трезвыми прохожими и людьми, по-прежнему покупающими билеты, чтобы испытать восторг от моего танца. А источник предвкушаемого восторга мечтал лишь о петле. И трусил. Стоило написать предсмертную записку Вадиму, как я начинал биться в конвульсиях, веря, что он еще вернется ко мне, что все поправимо. Я не только доставлял страдания ему, но и страдал сам. Будто именно адской боли мне, благополучному, смолоду избалованному славой, богатому, и не хватало. Чем чаще мне приходилось молить других о прощении, тем страшнее и необъяснимее было то, что я мог наговорить и наделать "под градусом". То была пора удушливого одиночества. Я метался между убеждениями, что все люди миляги и - что все они сволочи. Совершив нечто особенно гнусное, я плакал от раскаяния, а потом был почти доволен: хотя бы дал повод себя ненавидеть, обидно, когда ненавидят и клевещут просто так.

     Я крепился, срывался, снова крепился и снова срывался... Наконец главреж сделал мне "последнее предупреждение":

     - Будь мы людьми не от балетного, а от токарного станка, тебя бы давно выгнали, невзирая на талант. Но впредь эксплуатировать артистическую солидарность, Дмитрий Игоревич, не получится. Или бросайте, или простимся. На фестивале вы нам нужны, потом - обойдемся.

     Меня по-настоящему испугала смесь "тыканья" и "выканья" в репликах. Я отвесил ему шутовской поклон, соображая, как пошло выгляжу. Но ни гордости, ни самоуважения в трезвом виде уже не испытывал. Спьяну - ровно десять минут. Затем накатывала гадливость к себе. Круг замыкался. Я не мог вырваться.

     Тем временем фестиваль приближался. Помимо нашей труппы, в нем должны были участвовать танцовщики из Японии, Франции и столиц СНГ. Правда, последние в основном паслись в Америке. Этакие гастролеры-хроники. Своим прошлым я заслужил признания - "на фестивале вы нам нужны". Но это было слабое утешение. Впервые я задумался над тем, что пропиваю великую карьеру и скоро наступит время, когда я смогу самовыражаться только в барах, причем отечественных. С грехом пополам мне удавалось обманывать коллег и накачиваться втихаря. Гримерную у меня не отобрали, даже "подселить" варягов не попытались, поэтому в родном театре было где укрыться от всеобщей укоризны. Я заставлял себя работать на износ и старался не смотреть на Вадима с новым, ластящимся к нему другом, дабы не потерять огромным усилием воли достигнутого равновесия. По мере того как съезжались гости и уплотнялся график репетиций, контроль за мною ослабевал. Наступил относительный покой. Главным было поднатужиться, собраться, словно трясущиеся пальцы сжимаешь при чужих в кулаки, и не лезть ни к кому выяснять отношения. "Наши" растрепались приезжим о моем нынешнем плачевном положении, и тех распирало то ли любопытство, то ли искреннее желание пообщаться со мной. Я всем дежурно улыбался, дарил рассеянные взгляды, говорил с подлой растяжкой фразу-другую и прятался. Но как-то был вознагражден. Некрасивый бледноглазый атлет сказал мне в спину:

     - Чего только статисты не выдумают про звезду. Он в отличной форме.

     Кажется, его гнусавым хором принялись переубеждать. Я не обиделся. Фраза "Некого винить, кроме себя" давно стала привычной в сеансах самообличения.

     В тот вечер я все-таки не удержался и перебрал. Театр был пуст, я решил поразмяться, вышел на лестницу и увидел ее внизу, возле гардероба. Точно такой же она блистала в "Жизели" двенадцать лет назад. Я вскрикнул, зажмурился, а когда открыл, казалось, закровоточившие глаза, привидение исчезло - нежнейший и бесплотный призрак моей бывшей жены.

Глава 3

     То, что большинство, подхихикивая или брезгливо кривясь, называет "тягой к представителям своего пола", проявляется не сразу. "Тяга к спиртному", кстати, тоже. Хотя и геями, и алкоголиками не становятся, а рождаются - гены. Мы в любом случае обречены на дополнительные мучения. Либо подавляем желание, либо осуществляем его и потом подавляем потребность. Первый вариант самоограничения практикуют так или иначе все люди, а вот второй... Впрочем, в любом случае важно, во имя чего или кого маешься.

     В училище я влюбился в рыжую голенастую девочку с мальчишеской фигуркой. Ей прочили сказочное будущее, если окрутит кого-нибудь из театрального начальства. Но она предпочла меня. Рок не обделил нас соблазнами медового месяца, веселыми шумными пирушками богемы, постижением законов и чудес сцены, которые часто так перепутываются, что диву даешься, рискуя сойти с ума.

     Она тоже не прочь была махнуть вина и водки, случалось, лишнего. Ее выручал рвотный рефлекс. У меня таковой отсутствовал. Я глушил алкоголь до потери ориентиров, дебоширил, часто дрался, а наутро ничего не помнил. Но похмелья у меня тогда не было, господа артисты "отличались" по очереди, мирились быстро. Примерно через год она во всеуслышание сказала:

     - Я завязываю. Мне это мешает танцевать. Есть же понятие "приоритет профессиональный".

     Ее довольно жестоко высмеяли. Я не защитил, более того, принял этот выпендреж с неприязнью. В нашем кругу верили - талант хранит, не дает опуститься. Талант был богом, не требующим жертвоприношений. Судьба воспринималась не процессом, а данностью. Заявление о каких-либо помехах творчеству было равнозначно обвинению в бездарности. У нас были разные характеры. Она - более жесткая, целеустремленная, недоверчивая. Я же по натуре рубаха-парень и простак. Мне действительно доставляло удовольствие раздавать последнее. Его без колебаний хватали, а я искренне радовался, веря, что если не люди, так Небо вернет мне все сторицей. Именно тогда, когда я больше всего буду в этом нуждаться.

     Вспоминаю и поражаюсь, насколько банальна моя история и стандартны выпавшие на мою долю испытания. Однако одно дело знать, другое - чувствовать, одно - обобщать, другое - пережить те шестьдесят секунд, которые потом совпадут с чьими-то описаниями. Известно, как мало передают слова.

     Итак, я пустился во все тяжкие. Пропускал репетиции, нахамил своему педагогу, который сделал мне на улице замечание за непотребный вид, обругал режиссера, сорвал спектакль. Она носилась по кабинетам, улаживала мои неприятности, упрашивала дать последний, сотый, шанс. Мы начали скандалить, упрекать друг друга в черствости, эгоизме, глупости; легче перечислить то, в чем не упрекали. Странно, но чем больше она обо мне заботилась, тем чаще я стал забывать, что она одной со мной породы: тоже входит в образ, распаляется, выкладывается, жаждет аплодисментов и платит за успех катастрофической дисгармонией с реальностью.

     Что стряслось, почему она вдруг заговорила о самоубийстве как о единственном способе удержать меня на краю пропасти? Угрызениями совести?

     - Ты не посмеешь пренебречь этой жертвой, Орецкий.

     - Тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не совершит его. Не лепи из меня повод для собственного психоза, - усмехнулся я.

     Еще год прошел во хмелю, ссорах и каком-то изощренном, яростном, утомительном сексе. Театр отбыл на гастроли, мне предложили поразмыслить о своем антиобщественном поведении дома и серьезно подготовиться к сезону. Я был оскорблен. И, естественно, запил. Помнится, меня били по лицу, трясли, осыпали безобразными проклятиями. Краем сознания я улавливал: кто-то умер. Или я кого-то убил. Но очнуться не сумел. Вообразил, что мертв сам, и обрадовался.

     Но настало утро, когда я со стоном проснулся и не обнаружил под рукой ни одной бутылки. Сполз с грязной кровати и был поражен чистотой в квартире. Вокруг ни пылинки, ни соринки, а на столе большая фотография жены в траурной рамке.

     - Идиотская шутка, не куплюсь, - пробормотал я, споткнулся о кресло и упал.

     Обрывки жутких мыслей зашевелились в гудящей голове, да так бойко, что я не мог за ними уследить. Дверь отворилась, я приготовился обругать жену, но вместо нее вошла соседка и подала мне стакан водки.

     - С чего вдруг? - хрипло спросил я.

     - Помяни, - сказала она и, даже не замешкавшись, сама влила в мой горящий рот полстакана опаляющей жидкости.

     Потом сообщила кому-то по телефону, что я очухался. Через пятнадцать минут приехал друг, не из балетных, и выразил соболезнование. Я опрокинул в себя остатки пойла и присмирел. Жена выбросилась с четырнадцатого этажа. Урну с прахом увезла на родину ее старшая сестра. Я не поверил. Звонил в морг и крематорий, там подтвердили. Она ничего не доверила бумаге, зато родственница оставила послание на пяти страницах... И она имела право на каждую хлесткую его строчку.

     Я то рвался последовать за женой, то божился жить и танцевать за нас двоих, то выл: "Почему она меня попросту не бросила?", то материл бога. Сердобольная соседка лила слезы вместе со мной, подкармливала, утешала, что со временем мне полегчает, и крестилась, когда я особенно забористо богохульствовал.

     Месяц я провел в психиатрической клинике с диагнозом "острый невроз, алкоголизм". Второй вердикт я воспринял как позорное клеймо и потом пару лет хлебал минеральную воду. Спасибо врачам. Они внушили, что я не убийца, доказали бессмысленность суицида и напичкали печалеутоляющими. Я стал жить дальше.

Глава 4

     Эти годы вместили сладкий шок первой близости с мужчиной, вязкую глубину алкогольных ощущений, страсть к Вадиму, его капризы и борьбу с желанием пить, пить, пить в промежутках между любовными свиданиями. Хотя и допинг сценического успеха удавалось принять.

     И вот, кажется, замаячила развязка. Вадимчик мне изменил. Начались галлюцинации: призрак покойницы жены стал появляться в самых неожиданных, глухих местах закулисья. Он был далек и безучастен. Наверное, демонстрировал схожесть ситуаций - жена покинула меня из-за пристрастия к спиртному и Вадим тоже. Но все равно было страшно. Словно она пришла за мной.

     Потерзает, заманит на галерку, а оттуда вниз... "Сопротивляйся", - заклинал я себя. Три дня продержался на "Алка-Зельцере". На четвертый видение вновь мелькнуло. Я погнался за ним, готовый к гибели, к сошествию в ад, лишь бы покончить с навязчивым кошмаром. Но оно будто испарилось при моем приближении. Театр мистичен, однако не до такой же степени... "Если у меня нет белой горячки, значит, меня морочат", - подумал я. И не испытал облегчения. Вековая мудрость: бойся живых, а не мертвых - вызывала во мне дрожь.

     Несколько трезвых суток перед первым фестивальным спектаклем явно пошли мне на пользу. Такие овации я слыхивал лишь в юности. И шальная мысль, что не покарать и погубить, а, напротив, поддержать меня впорхнуло на Землю видение жены, уничтожила ужас.

     Я должен был танцевать классический балет через два вечера, затем участвовать в гала-концерте с примой французского балета - акварельно-прозрачной, легкой и какой-то непривычно старательной. Наши девочки, достигнув ее уровня, катастрофически наглеют. И почему-то принимаются в танце распахивать, щурить, закатывать глаза на манер актрис немого кино. Знай наших! Мадемуазель же не скрывала, что балериной работает и зарабатывает, что основное для нее - техника. А вдохновение само проявится, если Небо позволит. Мне эта прохладность и мастеровитость импонировала. Я знал, как хорош буду на ее безукоризненном машинном фоне.

     Итак, успешное начало умилило всех. Я пригубил шампанское, отказался от банкета в ресторане и царственно удалился, взметнув знамя третируемого гения. Друг Вадима только что почел за честь чокнуться со мной. Я полагал, Вадимчик один, и поспешил к нему, шепча: "Триумфаторов не отталкивают, любимый". Его гримерная соседствовала с моей. Упоенный собой, трепещущий, я не постучал - и замер, застыл на пороге. Вадим целовался с женщиной!

     Когда натурал желает насолить партнерше или жене, он не пристает к мужчинам. В нашей среде с женщинами связываются, чтобы изувечить душу любовника: лучше с бабой, чем с тобой, постылым... Но я не предупреждал Вадима о визите. Получалось, что он не любил меня, а занимался со мной любовью за деньги, которых неустанно требовал. Более того, и пьяные, и трезвые мои прикосновения были ему равно отвратительны. Он поставил на мне крест как на солисте и источнике доходов. Он отделался от меня заранее, пока я просил лишь нежности, а не двадцатку на стакан дешевого зелья.

     Из-за охватившего меня озноба я не мог говорить. Омерзительное состояние самого безысходного похмелья насиловало меня, я корчился. Девица классически взвизгнула и умчалась. Вадим посерел, погрязнел кожей, словно мартовский снег. Все же он был артистом. На театре суеверно лепятся к чужой удаче, даже изнывая от зависти и ненависти. Пока ты не победил на сцене, могут и ядом травить. Но испохабить миг пребывания в зените не решаются и заклятые враги.

     Я дал Вадиму пощечину. Не влепил, а дал, подал как то, чего он заслуживал. На грядущую, на вечную бедность. В проеме открытой двери беззастенчиво толклись любопытные. Где-то неподалеку откачивали рыдающую даму. Протиснувшийся в центр комнаты дружок Вадима горестно бормотал:

     - Как же так?..

     Я придушил порыв пригласить его выпить и молча ушел к себе.

Глава 5

     Последнее время, насмотревшись криминальных хроник, я стал бояться лишить кого-нибудь жизни спьяну, в беспамятстве. Но в тот злополучный вечер, кажется, смог бы убить пассию Вадима даже на трезвую голову. Забавно, и не подумал казнить его самого.

     С выражением нарочитого восхищения и лживой благодарности ко мне наведались все, кому я был нужен "для фестиваля". Я стирал грим и играл безразличие. Они опаздывали в ресторан, поэтому весьма легкомысленно поручили меня заботам Всевышнего. Я не роптал и покинул ристалище, корча из себя чемпиона. Вадимчик начисто стер во мне эйфорию премьерства. Ничтожество. Бездарность. Мальчик испортил мне праздник, и я собирался залить это спиртным. В тот миг я снова совсем забыл, что я алкоголик, слабый человек, которому так легко перешагнуть грань от реальности к безумию.

     Господи, стоит ли изводиться! Это же понятно: я не уныло ординарный и не святой, я - артист. Переходная стадия - все понимает, но самоуничижение и гордыню в себе уравновесить не может. Провокатор проявления худшего и лучшего в человеке. Смертник, до хрипоты орущий из ямы, чтобы поостереглись. А народ и не собирался в нее падать.

     Эти мысли обрушились на меня после полубутылки виски. Пустые, не ведущие к поступкам измышления. И я отбросил их, предавшись простеньким размышлениям о Елене, подружке моего Вадима.

     Она и некая Татьяна приехали на фестиваль из города N. Прекрасный город, тужившийся переплюнуть Москву и Торонто одновременно. Потом он оказался столицей маленького государства, но не стал от этого ни лучше, ни хуже.

     Угадывание возраста балерины - это вид спорта, которым увлекаются костюмерши, парикмахеры, уборщицы. Принцип состязания олимпийский: главное - участие. Конкурентки более профессиональны, азартно тренируются в сплетнях и сражаются на рапирах злословия за невозможный в такой ситуации приз. Поскольку наши гостьи на места в труппе не претендовали, то хоть пяти-, хоть пятидесятилетними они отрекомендуйся, никого бы это не задело. Кажется, Елена была чуть моложе Татьяны. Я мало внимания обращал на них, в спектаклях с барышнями занят не был, поэтому и степень их способностей меня не занимала. Слышал, что обе "тянут" по одной партии и амплуа у них разные. Судя по тому, как подчеркнуто независимо друг от друга они держались, дамы поднаторели в закулисных интригах крепко. Словом, обыкновенные "ведущие танцовщицы с задворок современной Европы". Обыкновенные женщины. "Интересно, - размышлял я, - чем руководствовался Вадим, выбирая из двух одинаковых существ Елену?!" Но если честно, мне было просто больно, а не интересно. Мне, изобразившему столько любви и героизма, было очень больно.

Глава 6

     Воистину спиртное бывает лекарством. Домой я не поехал, прикорнул в гримерной, а наутро встал, будто ребенок после чашки молока с медом. Трясун мог подстеречь меня к вечеру, я познал опытным путем любые варианты. Но была надежда, что, хорошенько пропотев на прогоне завтрашнего спектакля, мне удастся сохранить физическую бодрость и внутреннюю пустоту. Словно без твоего ведома из комнаты вынесли все вещи. С одной стороны, жалко и возмущает. С другой - как славно: простор, свет, перспектива обновления.

     Я принял душ, побрился, выпил апельсинового соку и отправился бродить по этажам, как люди отправляются на прогулку в парк. Я испытывал щемящее чувство. Будто в темноте растерял что-то, отложил поиски назавтра и вот хожу, собираю свое добро, изредка натыкаясь на чужое.

     В роли последнего, сама того не ведая, выступила изящная темноглазая шатенка с довольно правильными, но не унылыми чертами лица. Она стояла в безлюдном коридоре напротив костюмерной и громко беседовала со стенами:

     - Почему они бросают этакую гору юбок без присмотра? Надо же, висят себе на длиннющей вешалке. О, да она на колесиках. Разумно, в охапке столько пачек, французских вроде, не унесешь. Я думала, они из особенного материала сшиты. А тут обычная накрахмаленная марля в несколько слоев, сверху драненькая. Обалдеть.

     - Не увлекайтесь, иначе, не дай бог, догадаетесь, что Деда Мороза не существует, - вяло предостерег ее я.

     - Ой, опять вслух думаю! - воскликнула шатенка.

     Но не смутилась.

     Потом я наткнулся на нее на сцене. Она сидела по-турецки на куче матов и завороженно изучала спины работающих артистов.

     - Отсюда зал кажется совсем маленьким и весь просматривается, - по-приятельски обратилась ко мне экскурсантка. - Не предполагала, что сцена - такой громадный помост. Меня со зрительских мест не видно? Я ведь тут партизаню. Директор пропуск выписал, но мешать не велел.

     - Когда сидите, не видно, - пояснил я. - Если встанете, постановочная братия откроет огонь. У них пистолеты на коленях. Они не щадят проникших в святая святых посторонних.

     - Вы здесь все кровожадные, - пожаловалась она. - Возле во-он тех зеркал в закутке какой-то юноша плавно разводил руки и гордо вскидывал голову. А когда проходил мимо меня, зашипел: "Попробуй только сглазь, убью". Сейчас танцует, вон тот, в синем трико. Не будь "тот в синем трико" Вадимом, я бы сам ее вышвырнул. Партизанка... Ведьма... Психовал мой мальчик, это впечатляло.

     - Побуравьте его взглядом, проверьте на прочность, - заказал я.

     - Я, наверное, буду выбираться отсюда, - не приняла заказ девушка. - Вы сзади на самом деле какие-то незащищенные.

     - Мы и спереди не очень, - кротко вздохнул я.

     Выложился! И направился к двери. А девица вдруг на четвереньках быстро-быстро двинулась следом. Верно, чтобы не попасться на мушку режиссеру. Я прыснул. Она поднялась как ни в чем не бывало. Я вышел в коридор. Призрак подрагивал вдали у внутренней лестницы. Напористая обладательница директорского пропуска притормозила рядом со мной и махнула в сторону уже парящего над ступенями привидения:

     - Как романтично. Это эфемерное чудо вашей благосклонности добивается? Извините, похоже, я ее вспугнула. Или дама в белом балахоне числится в штатном расписании тенью матери Гамлета?

     Она тоже видела! Я приблизился вплотную и тихо спросил:

     - Алкоголичка? Наркоманка?

     Девушку ничем нельзя было пронять.

     - Наркоманию категорически отрицаю. Алкоголичка наверняка. Понимаете, меня по жизни здорово поддерживает то, что так называемые грамотные специалисты абсолютно непьющим людям ставят диагноз - алкоголизм в нулевой стадии. Перспектив не исключают. Ну у меня тогда первая.

     - А у меня последняя, - вдруг признался я.

     - Вы завязывайте, - легко, без осуждения сказала она. - Я не того неврастеника в синем трико, вас взглядом буравила. Вы прыгаете, а потом парите. И не грохочете по доскам, как остальные, даже женщины, когда приземляетесь.

     Я поклонился и сообразил, что в кои-то веки поклонился с достоинством.

     - Меня зовут Полина, - улыбнулась девушка.

     - Дмитрий.

     - Орецкий?

     - Он самый.

     - Улет! - воскликнула она. - Я читала, как вы Америку без напряга на уши поставили.

     Много ли артисту надо? Когда как. Тогда мне хватило. Она была непосредственной, но не льстивой. И не кокетничала. Я увлек ее в гримуборную и рассказал про призрак.

     - Вы ошибаетесь, Митя, - засмеялась Полина. - Ничего, что я вас не Дмитрием величаю? Мне очень нравится имя Митя. А Дмитрий, строго говоря, - это уменьшительное от имени Вадим.

     Я вздрогнул, но не стал сопротивляться. Все равно она вытворяла то, что ей нравилось.

     - Призраки бывают без лица, мы сами упираемся в догадку, будто сия блеклость - копия конкретного человека, - наставляла меня приблудная девушка. - Со мной случались неприятности типа нервных срывов, я их брата и сестру близко наблюдала. У них руки есть, ноги есть, физиономий нет. Ваше привидение - густо набеленная плотская бабенка.

     Будто во сне, я достал из ящика единственную фотографию жены в гриме.

     - Похожа, - одобрила Полина. - Почему вы ей не скажете, что раскусили? Поиграть хочется?

     - Она покончила с собой десять лет назад, - выдавил я из распухшего горла.

     - Такая могла набраться мужества, - грустно согласилась Полина. Раздался стук и глуховатый голос:

     - Дмитрий Игоревич, пожалуйста, на сцену.

     - Идите, Митя, покажите класс. А я пока пробегусь по театру и найду вашу мучительницу. Где дамы обретаются?

     Ее буйная жажда деятельности проникала в собеседника воздушно-капельным путем, словно вирус. Не сразу, но обнаруживалось, что вдруг заразился ее непоседливостью и разговорчивостью. Меня, давно не болтавшего с незнакомками и незнакомцами, уже ломало. Я наскоро объяснил ей принцип расположения артистических и бежал на звуки вечной музыки.

Глава 7

     После прогона я опять не вытерпел. Вадимчик меня игнорировал, а влекло к нему, коварному, неудержимо. Пришлось бросить коньячный якорь. Как обычно, я собирался смаковать, прилег с бокалом, пытался уловить звуки из-за стены. В результате накачался до неспособности встать и запереть дверь. Подремал, снова выпил. Близилось время фестивального спектакля. Приземистая мускулистая японка и тощий парень из Питера, которые сегодня собирались покорять искушенную публику, наверное, бесились каждый на свой лад. Обычно в этот час в театре тихо, и чудится, что мягко, как в коробке с ватой. Ощущаешь себя елочной игрушкой - хрупкой, красивой и почему-то старинной. Но в этот раз балетных обуяло массовое бешенство. В коридоре топали, вскрикивали. "Не пожар ли?" - ткнулось в мой пульсирующий висок глупое предположение.

     - Дмитрий Игоревич, - надрывался кто-то за дверью.

     - Я заглядывал, он дрыхнет, - зафискалили в ответ.

     "Я не дрыхну, я почиваю. Пусть только посмеют сунуться без позволения, услышат от меня гневную тираду... Ниже матерка не паду... Нет, ничего не скажу, запущу молча туфлей..."

     - Дима, Орецкий, черт тебя дери, у тебя все в порядке? - не унимались и продолжали безобразничать снаружи. - Дима, ну Дима же!

     Я взял из-под кушетки туфли, прицелился и затаился в ожидании тактичного "тук-тук-тук". Но теперь и стучать к Орецкому не обязательно, выбил дверь и заходи. Я выронил приготовленное оружие и уставился на посетившего меня нахала. Это был высокий гибкий молодой человек, блондин с ироничными серыми глазами, благородным носом и строгим большим ртом. От него веяло властностью.

     - Гражданин Орецкий? - равнодушно спросил он.

     Я не успел даже кивнуть.

     - Духан у вас в комнате, - принюхался он.

     - Не духан, а запах, амбре, - справился я с растерянностью и возникшим при виде него головокружением.

     - Лейтенант Юрьев, - представился он и едва не щелкнул меня удостоверением, как козырной картой на игровом столе. - Несмотря на амбре перегара, вы в состоянии отвечать на вопросы?

     - Протестую против такой манеры разговора. Я вас не приглашал, вы сами вторглись, - рассердился я.

     - Протестую против манеры пускать в ход пистолеты, и то на мои протесты некоторым чихать, - сухо отмахнулся он. - Чтобы впредь не отвлекаться, предлагаю наведаться к вашему соседу.

     - Сожалею, я не вхож к нему более.

     - Придется в последний раз. Взгляд Юрьева был ощупывающим и холодным: от него кожа делалась "гусиной", а душу коробило.

     - Дима, прекратите дурачиться. Мы все за вас беспокоились, - воззвал напружинившийся возле косяка директор. - Беда в театре.

     Лишь тогда я заметил, что блеклым задником яркому лейтенанту служила наша администрация и двое мужчин в милицейской форме. Я поднялся и, покачиваясь самую малость, зашагал в нужном направлении.

     Гримерную Вадима распахнул настежь наверняка тоже хулиган Юрьев. Зрение меня зло подводило, когда я бывал подшофе. Но не могло же оно менять действительность? Вадимчик и Елена в окровавленных одеждах распростерлись на полу. Я досчитал до ста. Гладкая грудь моего мальчика не шевельнулась. Тогда я тоже задержал дыхание...

     Я вновь обрел ненужное мне сознание в своей гримерной. Теперь здесь пахло камфарой и нашатырным спиртом.

     - Насмотрелся на десять лет вперед. Обычно в обморок падают женщины. А у вас мужики пачками валятся, - глумился откуда-то из угла лейтенант Юрьев.

     - Они у нас тут все артисты, юноша, - одышливо откликнулся старый театральный доктор Карл Потапович. И склонился надо мной:

     - Здравствуйте, Димочка. Через несколько минут отпустит. Но принимать алкоголь не советую. В случае чего, я у Милы или Пети...

ПОЛИНА

Глава 8

     - Меня сразу начал раздражать этот педик и пропойца Орецкий. Валяется свинья в луже и воображает, будто возлежит на перине, - горячился Борис Юрьев.

     - Но Поля уверяет, что он великий танцовщик, - возражал полковник Виктор Николасвич Измайлов, алчно предвкушая нашу с Юрьевым перепалку. И то верно, из-за балета мы с Борисом еще не лаялись, а Вик любил разнообразие.

     Мы мирно потребляли шампанское в театральном буфете. Лейтенант Юрьев нацелился было на пиво, но полковник пресек увиливание от светского образа жизни мощным рыком:

     - Угощаю, экономный труженик!

     Они были трогательно похожи на двух десятилетних сыновей моих приятельниц. Вроде бы мы с дамами собрались беспринципно потрепаться, а мальчишки путаются под ногами да еще и лезут с комментариями, которые им, продвинутым не туда, кажутся очень остроумными. Наконец менее терпимая из мам предложила негодникам убраться в кино. Один захлопал в ладоши и замер в высоком старте перед рывком в престижный дорогой кинотеатр. Второй занудил:

     - Надоело и неохота без тебя.

     Тогда более эксцентричная мать послала их обоих... Они мгновенно исчезли, только хихиканье минут десять слышалось издалека.

     Вик напоминал пришитого к подолу службы паренька, который, наконец, оторвался все же. Юрьев, проведший за кулисами почти сутки, казался самому себе заядлым театралом.

     Мы случайно встретились в фойе. Вчера Вик, благоговейно разглядывая перепавшие мне контрамарки, заявил, что пойдет на фестивальный спектакль обязательно. Полковника регулярно пытаются подкупить, поэтому заподозрить его в пристрастии к дармовщине невозможно. Скорее он был рад, что меня, шебутную и непутевую, уважили. Юрьева директор уговорил помаяться в зрительном зале пару часов, тот вначале никак не мог взять в толк, почему неэтично допрашивать исполнителей главных партий непосредственно перед выходом на сцену и в антрактах.

     - Подумаешь, француженка, подумаешь, "сам Орецкий", - сопротивлялся увещеваниям директора сыщик. - Сутки назад два трупа стыли, а ваши ребята плясали. И снова будут плясать, ведь вы не чешетесь.

     Директор оскорбился. Он чесался в буквальном смысле слова. Как раньше говаривали, на нервной почве. Ему - предстояло заменить Вадима и Елену, привести в чувство попеременно буйствующих и впадающих в прострацию артистов, разобраться с гонорарами, какие-то городские и прочие слухи пресечь, какие-то раздуть, убедить иностранных звезд в безопасности пребывания, не позволить их импресарио заикнуться о дополнительной оплате за риск и вежливо вдолбить импресарио из СНГ понятие разницы между всеми. Плюс два бездыханных тела в морге и родственники покойников в приемной...

     Директор спасал международный фестиваль и престиж театра. Когда, допив шампанское, Юрьев признался в потребности идти работать, пока "у всех мысли заняты осыпающимися букетами", я решила в знак благодарности за пропуск и контрамарки спасать директора.

     - Погоди, Боря, - запела я. - Расскажи, что творится по ту сторону сцены. Какое-нибудь волшебство?

     Измайлов пристально меня обозрел и тихо спросил:

     - Ты дома много приняла?

     - Идите вы на фиг, мужчины. Это же театр, а не отдел по расследованию убийств. Валентина, повторите шампанское, будьте любезны!

     Официантка, с которой мы успели поболтать о гастрономических пристрастиях танцовщиков, подсуетилась.

     - Не волшебство, а лицемерие сплошное, - вскипел Юрьев. - Снимаешь показания, они теряют сознание. А через пять минут выгибаются на досках. Достали они меня...

     - Откуда ты знаешь, что подавальщицу зовут Валентиной? И почему тебя здесь обслуживают, похерив "новых русских"? - праведным шипом обжег мне ухо Вик.

     "Заставь дуру богу молиться, она расшибет лоб, а полковник Измайлов изуверски выяснит, откуда ссадина", - подумала я и на голубом глазу отчиталась:

     - В студенчестве сюда захаживала.

     Частенько.

     - Неужели ты застала то время? - изумился и просветлел Вик. - Нет, никак не могла, молода слишком.

     Расхолаживать Юрьева паузой не стоило. Но и перебить Измайлова я не рискнула бы. Одна надежда - на Бориса. А Вик с удовольствием вспоминал пору, когда спиртное было только в театрах. Билеты раскупались одним махом; народ приобщался к великому, дистанцировавшись от бренного мира без спорта, бассейна и медитаций. То была благородная публика.

     - Буфеты предусмотрительно закрывали во время действия, - усмехнулся циник Вик. - Но и завзятых выпивох так захватывало, что повторять не бегали.

     - Кстати, о повторах, второй звонок, - сообщила я и впилась ногтями в локоть Юрьева.

     - У тебя накладные когти из металла? - поежился Борис.

     - Свои. Мы с Виктором Николасвичем проводим тебя на место. Смотри в оба. Не принялись бы злодеи палить в маленьких лебедей.

     - Бомжи съели несколько лебедей из зоопарка, - откликнулся все-таки Борис.

     - И несчитано голубей и ворон по городу, - поддержала беседу я.

     - Вы оба тронулись, - констатировал Измайлов.

     Наверное. Но в разных направлениях.

Глава 9

     Я очутилась за кулисами благодаря знакомству моих родителей с директором. Он, правда, взял с папы слово, что я, девочка воспитанная, буду вести себя в духе "пристойной лояльности". Насчет "пристойной лояльности" я не врубилась, но пообещала предкам не подводить, не плеваться и не кусаться. Не успела я рассмотреть закулисье, как ввязалась в эту историю с подложным призраком жены Мити Орецкого. Напрасно Борис Юрьев подчеркивал сексуальную ориентацию танцовщика. Моя подруга, ярая феминистка на уровне стирать - не стирать мужу носки, делит натуралов на две категории: тех, кому до лампочки постельные дела мужчины, "лишь бы человек был хороший", и тех, кто возмущается, если не как у них. Юлька бьется об заклад, что первые о геях не думают вовсе, а в случае домогательств действуют по фольклорному принципу: "В лесу раздавался топор дровосека, он тем топором отгонял гомосека". Со вторыми сложнее. Они, мол, непроявившиеся насильники, поэтому страшатся оказаться на месте жертв и страхуются громким осуждением. Не знаю, как там в действительности, но повод посмеяться над Борисом, презирающим "педиков", давало.

     Покинув уборную Мити, я не стала нервировать балерин расспросами о призраке. Тем более что шутницей могла быть любая из них. Я почаевничала у гримеров и костюмеров. Много интересного записала на диктофон об их своеобразной работе и разочаровалась, услышав, что никто из артисток не брал длинного балахона с капюшоном и не заказывал грима по образцу - со старой фотографии. Одна пожилая женщина всплеснула пухлыми ручками:

     - Ниночка на фото! Димы Орецкого покойная супруга.

     - Какая она была? - спросила я.

     - Ранимая. Наша тогдашняя прима ее изводила. Другая бы плюнула, а Нина...

     - Так она не из-за мужа бросилась с балкона? - высказала я предположение.

     - Из-за всего и из-за всех.

     Вот это да! Я собралась продолжить разговор, но вокруг зашептались, забегали, принялись прикладываться к валерьянке, Они пытались сохранить от журналистки тайну и, естественно, через несколько минут прорвалось: небось Орецкий из ревности застрелил "своего Вадима" и "чужую Елену".

     Я ринулась к Орецкому и едва не наткнулась на Юрьева. Мое присутствие могло подвигнуть лейтенанта на неадекватные действия. Самодеятельные расследования его доканывали, и рано или поздно он вытряхнет из меня душеньку, обнаружив вблизи трупа. А тут их было два. Два мертвых тела и я... Перебор. Я будто порезалась. Сначала не больно, только кровь щедро капает. Но потом рана начинает саднить и ныть. Всеобщая уверенность в том, что Митя Орецкий убил любовника и его подругу, была сродни порезу: пока я ничего не чувствовала. Не терплю, когда загадки просты, и всегда их усложняю. Конечно, Борису такой раж не по нутру.

     В общем, я сочла за благо убраться.

***

     Весь следующий день возилась по хозяйству, а вечером накормила Измайлова и облачилась в вечернее платье.

     - После ужина твоя голая спина очень волнует, - признался полковник.

     Я даже не взбунтовалась против сравнения котлеты со спиной - настолько была поглощена мыслями о привидениях. Митю кто-то готовил в убийцы. Пьяный чокающийся парень носится за зыбкой фигурой, которую никто не встречал, налетает на коллег, тяжело дышит, хрипит, шарахается. Потом не выдерживает напряжения и пускает в ход оружие. И ведь будет морочить головы психиатрам россказнями о "женщине в белом". Еще и невменяемым признают, запрут в психушку. Я бы похоже рассуждала, если бы не видела причину его смятения. И причина эта на мой выход в коридор следом за Орецким не рассчитывала, хотела остаться галлюцинацией.

     Тогда в театре, на спектакле, мне чудилось, что истина близка. Чего такого могла начитаться или насмотреться ушлая дамочка? Меня в пристрастии к детективам ей все равно не переплюнуть. Я решила пролистать свою библиотеку, найти сюжеты с якобы нечистой силой и прикинуть, кому выгодно подставлять Орецкого. В том, что на него сваливали вину, я не сомневалась. А это кое-что значило. Преступление было неидеальным. Преступник боялся быстрого разоблачения. Иначе зачем ему Митины неприятности?

     Танцевал Орецкий изумительно. Иногда рождалось впечатление, будто на сцене он один. В нем были органичные надлом и отчаяние, вряд ли поставленные хореографом. Я испытывала неловкость от необходимости аплодировать пластическому выражению настоящего горя - но удержаться не могла. Юрьев из вредности буркнул:

     - Опера лучше.

     - Брось, Боря, ведь дано человеку, - улыбнулся Измайлов.

     - Если наши люди до сих пор не нашли пистолет, я их по стенке размажу, - пригрозил лейтенант и пошел за кулисы.

     Я вздохнула. Полковник хмыкнул и спрятал взгляд. Напрасно. Кроме гордости за фанатика сыска Юрьева, в нем ничего предосудительного не было.

Глава 10

     Через день я начала понимать Бориса Юрьева, как родного брата. Если, наткнувшись на меня "в ходе оперативно-розыскных мероприятий", он испытывал то же, что и я, наткнувшись на него возле артистической уборной балерины, с которой я так трудно договаривалась о пятиминутном интервью ("Только не опаздывайте, репетиция - это святое, ждать не буду"), то перспектив нормализоваться у наших отношений не было.

     Я ведь не только за призраками охотилась, но и трудилась в поте своей прелестной мордашки, собирала по крохам материал для большого обзора о фестивале. Про лицо - это со слов одного звездного парня из приезжих, который сказал:

     - Чтобы я вашей прелестной мopдашки больше здесь не видел. На мне зарабатывает куча народу помимо журналюг.

     - Жалко вам, что ли? Ну покурю я неделю на гонорар за описание вашего вклада в отечественную и мировую хореографию, - взвыла я.

     - А что вы курите? - полюбопытствовал он.

     - "Приму" без фильтра, десять штук в день.

     - Уходите отсюда, - разъярился скверно воспитанный мальчик.

     Ну и пожалуйста. Я не навязчива.

     Но попытки избежать встреч с Борисом действительно меня напрягали. Он же мрачно и непредсказуемо мотался по закулисью, похоже, пошел брать показания по второму кругу.

     Поскольку пару раз я все-таки "засветилась", Юрьев попытался выяснить у Измайлова, есть ли у Полины дела в театре. Полковник - мужик достойный уважения. Он не стал смешивать вино, наслаждение близостью и допрос. По-простому втиснул меня коленом в поролон домашнего дивана и вопросил:

     - Вставляешь Юрьеву палки в колеса? Опять понесло?

     Я разразилась стенаниями по поводу того, что обзавелась этой ерундовой пластиковой карточкой на грудь.

     - Вик, милый, да по ней пускают только на тоскливые пресс-конференции. Даже на репетициях не позволяют присутствовать. Да, я хотела пробиться ближе к артистам. Меня отловили ребята из секьюрити, вернули в фойе и через час выдворили вместе с остальными.

     - Бедная девочка, - проворковал Измайлов. - Представляю, каково тебе терпеть участь добропорядочных корреспондентов, которых ты именуешь стадом. Помочь могу?

     На удочку его своеобразной помощи я ловлюсь не без удовольствия. Секс - великая сила. Города брать помогал, не то что статьи кропать и Митю Орецкого оберегать.

     Обманывать полковника Измайлова, конечно, плохо. Но ему ничего не стоило аннулировать мой пропуск. Я не обольщалась: против Орецкого у них ничегошеньки не наскреблось, кроме мотива - ревность. Отыщись улики, меня в адвокаты не позвали бы. Не отыщись, никто бы Митю не тронул. Но мне было приятно и интересно в театре. Мне не хотелось выметаться оттуда "по сигналу" лейтенанта Юрьева. Его за кулисы привела смерть, меня - жизнь. От милицейского желания убрать журналистку ради беспрепятственного сыска, словно потом, за версту разило несправедливостью. Я-то всегда за сотрудничество. И за тех, кто не прячет свои мотивы, вроде Мити Орецкого.

     Идея слегка подтолкнуть Бориса Юрьева к выводу о перегрузке злобой на оригинальность не претендовала. Но он столь изощренно издевался над рассказом Мити о призраке жены, что я не удержалась, проучила.

Глава 11

     Танцовщицы кордебалета - лучший источник для каждого пишущего о театре. Молоды, пережили период надежд и падения, а сделать подобающие выводы пузырящиеся гормоны не позволили. Они мне и посодействовали - раздобыли костюм для репетиций, похожий на их облачение.

     Пестрым молчаливым табунком мы обтекли лейтенанта Юрьева в коридоре. Боря сначала умильно улыбался, стоически удерживал взгляд на уровне наших подбородков и отступал, милостиво давая дорогу к славе всем желающим. Как пробудившийся от сна в тени березы пастух, он пересчитывал девушек глазами. И тут у Юрьева, похоже, не только "в зобу дыханье", короче, это был трудный момент. Я перебирала в памяти свои болячки и горести, из последних сил сострадала человечеству по поводу войн, голода, экологических и прочих катастроф, но губы тряслись в предчувствии хохота. Смотреть мимо Юрьева тоже не было сил. Очумевший лейтенант протянул было ко мне руку, но тут же отдернул и спрятал за спину. Девочки попались потрясающе дисциплинированные. Мало того, что сохраняли серьезность, еще и докладывали мне шепотом о произведенном впечатлении:

     - Стоит столбом... Мотает головой, мол, чур меня... Поля, он тащится за нами, испаряйся...

     Мы свернули за угол. Слева была глухая стена, справа - две гримерки - Орецкого и Вадима. Я не успела договориться с Митей, понадеялась на удачу, и она, хвала ей, не подвела. Орецкий, по своему обыкновению, не заперся изнутри. Я шмыгнула за дверь, приложила палец к губам и нырнула под кушетку. Если Митя и был шокирован, то виду не подал. Швырнул на лежанку плащ, чтобы свешивался до пола, и улегся на место.

     В коридоре Борис учинил допрос - "где шатенка, которая шла с краю".

     Они недоумевали, о ком это он, вроде все здесь.

     - Не померещилось же мне! - взывал Юрьев.

     - Не огорчайтесь, - веселились - танцовщицы. - Среди нас шатенки - на любой вкус, выбирайте. Знаете поговорку? "Одну ягодку беру, вторую примечаю, третья мерещится".

     - Разыгрываете, красавицы? - почти рыдал лейтенант.

     - За красавиц спасибо, а разыгрывать вас нам незачем...

     Слышно было, как под удаляющийся смех кордебалета Борис метнулся куда-то, заглянул в соседнюю комнату, затем, постучав, ввалился к Орецкому.

     - Добрый день, Дмитрий Игоревич, - произнес Юрьев с интонацией, употребляемой народом в сочетании - "чтоб ты сдох". - К вам самозванка не забегала?

     Когда Митя Орецкий не сможет танцевать, он будет не то что срывать, а без усилий ножницами стричь овации в драматическом театре. Такую грозу выдал!

     - Господин лейтенант, вам поведали о преследующем меня призраке (отдаленное ворчание грома). Требую прекратить дурачиться (громыхнуло). Подозревайте меня в преступлении - ваше дело, не верьте моим исповедям - ваши проблемы, но оставьте меня в покое немедленно (перекатилось эхо).

     Да, Борис Юрьев человек настырный, человек при исполнении, но все равно отвалил. Уж очень убедителен был в гневе Митя.

     Я выбралась из-под кушетки и призналась:

     - Воспитываю лейтенанта, чтобы театр с вешалкой не путал.

     - Что вам, собственно, известно о театре и вешалке, Полина? - осуждающе промямлил Митя.

     - А вам о редакциях и уголовном розыске?

     - Я не клал вам в рот пальцы, только руку показал.

     Мы рассмеялись. Орецкий был трезв. Он явно ждал, но не вымогал объяснений. Умение оставлять абсолютно все на ваше усмотрение свойственно лишь мудрым и уставшим людям.

     - Как там с трактовкой дао? Хочешь быть счастливым всю жизнь, думай быстро, говори медленно, не смотри в глаза и улыбайся? - выпендрилась я.

     - Давайте не будем тусоваться, - предложил Орецкий. - Каждый говорит то, что желает услышать в ответ. Желание это можно уловить и не уловить, удовлетворить и не удовлетворить.

     Елки! Не зря меня так раздражало стремление Юрьева свести Митю к знаменателю "пропойца и педераст". Ведь, если честно, сам Борис не заметил бы укола "давайте не будем тусоваться".

     Я кратко обрисовала Орецкому ситуацию. Журналистка. Знакома кое с кем из ментов, но в данном случае связываться с ними не намерена.

     - Почему? - спросил Митя.

     - Потому что вы не убийца.

     - Вы угадали. Без благодарности обойдетесь?

     - А чем мне отблагодарить вас за содействие? - вспылила я.

     Высокомерие Орецкого иногда сердило.

     - Поля, отдайте фотографию Нины, вы ее в прошлый раз по рассеянности прихватили, и, Христа ради, принесите подушку из гримерной Вадима. Я туда не ходок, страшно.

     - Посещение смежного помещения дозволено, Митя?

     Все-таки я держала в уме, что он основной подозреваемый в двойном убийстве, если спросила такое.

     - Они не опечатали дверь, не закрыли на ключ. Через неделю за, как вы выражаетесь, "смежное помещение" грянет война. Но сейчас балетных туда калачом не заманишь. Я подарил плюшевую безделицу Вадимчику на именины. Совсем недавно. Теперь это жуткий сувенир. Но мне он нужен. На горькую память. Не опасайтесь подвоха, это личное. Сугубо.

     - Какая подушка? - сдалась я.

     - В виде толстого безмятежного бегемота.

     - Идет, сейчас притащу.

Глава 12

     Комната, в которой произошло преступление, была затемнена. Похожие на эти, плотные шторы опускал наш школьный учитель географии перед показом на трещащем кинопроекторе учебных фильмов. Чахленькие и скудненькие такие после всех "телекино-путешествий", а многие и в настоящих путешествиях побывали, - а эти кадрики показывали в конце урока, часто захватывали перемены, поэтому мы не любили эту киношку. Почему-то я не решилась включить свет в гримерной убитого - вопреки первому порыву. Огромная игрушка лежала возле зеркала на столике. Я потянулась за ней, когда услышала своеобразный шум проверки преграды на прочность. Кто-то, не зная, на замке ли дверь, аккуратно ее обследовал. Я спряталась за портьерой. Раздались крадущиеся шаги. Несколько минут я благоразумно не высовывала носа. А высунув, чуть не заорала. Спиной ко мне над бегемотом склонилось привидение в белом балахоне с капюшоном.

     Я часто храбрюсь, особенно задним числом. Но тут струсила до настоящей дрожи. "Призраки - продукт жизнедеятельности мутящегося рассудка", - напомнила я себе и неудачно двинула локтем. Стоящий на подоконнике цветочный горшок звучно возмутился моей неловкостью. Почти мгновенно хлопнула дверь. Я выглянула из укрытия: гримерная была пуста, подушка второпях брошена на стул. "Бесплотным созданием?" - поддержала я себя. И вихрем выскочила в коридор. Лишь на долю секунды вспугнула досаду предположением: "Что, если во всем театре свет вырубили?" Но пронесло. Таинственная фигура трусила в сторону лестницы. Догнать ее труда не составило. Схватить за плечо заставить себя было тяжелее, но я совладала с нервами - свои же, не чьи-то.

     Капюшон свалился с головы "привидения". Передо мной стоял бледный юноша.

     - Какого рожна вам понадобилось в гримерной? - просипела я.

     - Хотел забрать подушку на память о Вадиме. Выбросит же новый хозяин, - пролепетал он.

     Шизанулись они все на этой подушке?

     - Ее подарил Вадиму на именины Дмитрий Игоревич Орецкий. Слыхали о таком? Ему бегемот и достанется, как только вы объясните, зачем изображали его покойную жену.

     Однако парень скоро оклемался:

     - Никого я не изображал, отстаньте.

     - Угу. Но тогда я скажу рыщущему здесь милиционеру, что видела вас три дня назад в этом самом одеянии. Вы дразнили Орецкого и провоцировали его на истерику с последствиями.

     - Подождите, - уже повежливее попросил он. - Во-первых, спасибо за предупреждение. Знал бы, что подушка - подарок Орецкого, не притронулся бы к ней. Во-вторых, не кричите. Пойдемте ко мне и обсудим ваши маразматические подозрения.

     Наверное, глупо было идти с ним, но чувством самосохранения я никогда не злоупотребляла. Он шуганул какого-то мальчика из своей артистической и предложил мне присесть.

     - Перед вами человек в обыкновенном атласном халате, не так ли? - заговорил танцовщик после небольшой паузы.

     Я смиренно согласилась.

     - Человек, который в театре всего два с половиной года и жену Орецкого в глаза не видел. Мой халат неделю висел у Вадима. Я забрал его за несколько часов до убийства.

     - Зачем? - пискнула я.

     - Захотелось надеть свой халат... случается.

     Моя обескураженность от него не укрылась. Но я постаралась сделать хорошую мину при плохой игре и вопросила:

     - Почему я должна вам верить?

     - Почему я должен перед вами отчитываться? - парировал он. - Кто вы?

     - Перебьемся без предъявления визитных карточек.

     - До свидания.

     В состоянии, близком к летаргии, я спустилась в гримерную Вадима, взяла бегемота и отнесла его Орецкому. Митя гладил игрушку обеими ладонями, и мне казалось, что они потеют. Я уже открыто вернулась в соседнюю комнату. Прячась у окна, я заметила за батареей какой-то листок. Он оказался... фотографией Нины Орецкой, точно такой же, как и отданная мною Мите. Получасом ранее. Мало что соображая, я доволоклась до обиталища девочек из кордебалета, переоделась, вложила снимок в целлофановый пакет и положила в сумку.

Глава 13

     "Думай, Поля, думай, негодяйка этакая, - подгоняла я себя вечером и на следующее утро. - Неужели Вадим, наверняка посвященный в прошлое Мити, мучил его? Жестоко. Женский грим... Балахон любовника... Или они сговорились с парнем? Вадим мертв, правды не добьешься. Не хотели попасться склонные к розыгрышам типы, запихнули фотографию за батарею. Даже люди Юрьева ее не нашли..."

     Временами в моей бедной черепушке вроде прояснялось, но потом снова затягивало тучами сомнений и растерянности. Мне не хватало сведений и для приблизительных выводов. Маяться размышлениями дальше было бессмысленно. Я отправилась в театр и сразу побеспокоила Татьяну. Приезжие, за редким исключением, были более любезны с журналистами, чем свои. Она уже рассказывала мне о фестивальных впечатлениях. Ее потряс город, в котором она очутилась впервые, пленила сцена, обрадовала возможность работать со знаменитостями мирового уровня. И тут - смерть Елены. Конечно, это кошмар. Они не дружили раньше, но здесь почувствовали принадлежность одному месту. Словом, откровениями она меня не одарила. Сейчас я на них и не претендовала. Мне необходимо было выведать, не видела ли она Елену в белом атласном халате.

     Татьяна торопилась, поэтому отвечала лаконично:

     - Нет.

     - А часто она отлучалась к Вадиму? У вас ведь общая гримерная.

     - У нас с ней разное расписание, и за ее отлучки я не поручусь.

     Тут в комнату со стоном, заглушающим стук, влетел танцовщик, которого я уже успела потерзать расспросами.

     - Привет, Полина, когда почитаем о себе?

     - Скоро.

     - Отлично. Твоя статья заменит дневник, я ленюсь его вести, - засмеялся он.

     Но сразу страдальчески сморщился и обратился к Татьяне:

     - Золотко, аспирином не богата? Вчера в окраинном ресторанчике, который ты облюбовала, все было прекрасно. А сегодня голова раскалывается.

     Отзывчивая Татьяна принялась хлопотать о таблетках и воде. Я незаметно прихватила с зеркала фотографию Елены - цветной моментальный снимок в обычном наряде - и простилась. Получилось это машинально, я уже свихнулась на изображениях балерин. И лишь на улице меня осенило: я хотела понять, кого легче расписать под Нину Орецкую. Елену, посягавшего на бегемота юношу или Вадима, снимок которого я надеялась раздобыть у Мити? В конце концов есть же профессиональные гримеры, помогли бы разобраться. А эти трое все имели доступ к злополучному халату.

     Слегка подзарядившись оптимизмом, я двинула в многоэтажку, с балкона которой некогда выбросилась несчастная жена Орецкого. Митя сменил квартиру, но соседка, по моим прикидкам, была в состоянии вспомнить то, о чем он умолчал. Люди всегда умалчивают о самом важном. Например, меня интересовало, какого возраста была сестра Нины, род ее занятий и семейное положение. Я действительно перебаловалась детективами. Рассуждала примерно так: выросла у нее дочь, стала балериной и приехала мстить за тетку.

     - Версия как версия. Вряд ли Митя когда-нибудь встречался с племянницей.

     На звонок открыл взлохмаченный парнишка лет семнадцати. Я по возможности толково попросила разрешения побеседовать с "дамой, выхаживавшей после случившейся десять лет назад трагедии Митю - Дмитрия Игоревича Орецкого".

     - Кем была по жизни моя бабуля? - усмехнулся он. - Вторая прикинутая девица домогается свидания с ней. А она умерла год назад, извините.

     Я догадалась выхватить из кармана фотографию Елены и показать ему, пока он не захлопнул дверь.

     - Она, она, - подтвердил внук. Она... Что дальше? Что? Я поплелась к себе, достала блокнот с записями и принялась изучать их. Чем сильнее я придиралась к собственному стилю, тем неуютнее мне становилось. Потому что представить, как полковник Измайлов отреагирует на мою бредятину, было несложно. А обращаться к Вику пора настала: Мите Орецкому грозила опасность посерьезнее, чем оговор.

Глава 14

     С Измайловым мы встретились в пять вечера возле гостиницы, в баре которой делали вкуснейший кофе. Она располагалась недалеко от управления, и ждать пунктуального Вика не приходилось. Полковник пребывал в великодушно-насмешливом настроении. Даже жалко было портить. Поэтому я не спешила.

     Мы выпили по две чашки ароматного фирменного напитка и зашагали к машине.

     - Вик, мне надо в Кленовый переулок. Он где-то рядом, но где именно... - приступила я к осуществлению своего коварного замысла.

     - Представления не имею, - отозвался Измайлов. - Давай искать.

     - Лучше спроси. Выберу тебе даму по своему вкусу и полюбуюсь, как ты, ее обаяешь. Время засекать?

     Бедный Вик вытаращился на меня, потом расхохотался:

     - Напрасно я не даю тебе поводов для ревности. Так, детка? Учту. Исправлюсь. Поскольку мы еще заедем домой, возбуждайся на здоровье. Но объект я выберу сам.

     Навстречу Измайлову двигались три женщины. Пожилая крашеная стервозина с озорным блеском в глазах, молодая медлительная толстуха с коляской и красотка из тех, кто в троллейбусах не трясется, а в метро прячется от дождя. О мужчины! О полковник! Бросился к последней, и через минуту путь в Кленовый переулок перестал быть тайной.

     - Хотел подвезти кошечку, но вовремя оглянулся на тебя, Поленька, - мурлыкал довольный Измайлов.

     - Не заигрывайся, милый.

     - Не посетить ли нам переулок в другой раз? Что-то меня разобрало.

     - Все успеем.

     Измайлов гнал машину, будто боялся перегореть. Ему повезло. Абориген Кленового переулка растолковал нам: двадцать пятого дома там отродясь не стояло.

     - Пятнадцать заведомых развалюх построили, одну снесли.

     Я расстроилась. Вик - наоборот.

     - Не кручинься, детка, скоро я тебя утешу, - наобещал он.

     Сказано - сделано. На гала-концерт мы явились окрыленными, насколько это было возможно. Лучшие артисты, изысканная публика, запах цветов и духов, шампанское и чуть нервная атмосфера прощания пьянили. До финального поклона я не вспомнила про Бориса Юрьева. Очнулась, когда зрители потянулись к выходу.

     - Юрьев прошляпил восхитительное зрелище.

     - Прошляпил? - вкрадчиво переспросил Измайлов.

     Его голос не сулил приятных сюрпризов.

     - Вик, не томи, - призвала я, чувствуя противный зуд в десне. Со мной бывает, наверно, пародонтоз какой-нибудь развивается.

     - Борис превзошел самого себя, сообщил Измайлов. - Представляешь, он задержал твоего любимца.

     - Сейчас? Да как он смеет, с какой стати? - взорвалась я.

     Парочка лощеных господ отбежала от нас с полковником подальше.

     - Тише, детка, - призвал Вик.

     - Я должна увидеть Митю.

     - Митю? - вскинул густые брови Измайлов. И холодно процедил:

     - Ты не слишком ли фамильярничаешь со звездой балета?

     - Вик, милый, за что его повязали? Основания? - гнула я свое, не боясь с треском сломать.

     - Он признался в убийствах, Поля. Не совсем. Но то, что мог в невменяемом состоянии совершить подобное, не отрицает. Настаивает, скорее.

     "Так, Измайлов в антракте связывался с Юрьевым, который поджидал Орецкого за кулисами, вернее, уже арестовал к тому времени", - догадалась я. И взбеленилась:

     - Ты несешь чушь, Вик, и Борис твой кретин. Митя был слишком пьян и не уложил бы двоих двумя выстрелами.

     - Никто не оценивал его состояния по медицинским показаниям. Вдруг он притворялся? Кроме того, дорогая защитница, в подушке, которая перекочевала в его гримерную, обнаружился пистолет - орудие преступления. Не обессудь, конь о четырех ногах, а спотыкается. Если Орецкий знаменит и одарен, то это не гарантия добропорядочности.

     Полковник задвинул меня в какой-то угол, вокруг не было ни души. Я поглотала слюну, потом для разнообразия воздух. И тихо-тихо сказала:

     - Подушка-бегемот...

     - Именно, - хищно оскалился Измайлов.

     - Я собственноручно принесла ее Орецкому из комнаты Вадима. Так больно полковник Измайлов мне еще никогда не делал. Мое запястье вспухало, а Вик не замечал, волок меня к гардеробу, обещая наподдать за все сразу.

МИТЯ

Глава 15

     Боже, как я ненавидел Полину. А еще более себя. Доверился первой попавшейся авантюристке. Она сразу показалась мне существом не от мира сего. Нет же, преодолел подозрительность, тешился мыслью: "Не пресная девочка". И получил соответственно.

     Когда ко мне в гримерку вошел лейтенант Юрьев и, свирепо покосившись на гору цветов, представил двух знакомых людей понятыми, я удивился. Когда он вспорол живот бегемоту, омертвел. Но когда он извлек из подушки пистолет, я онемел.

     Не могу передать, какой сумбур творился внутри. Мне бы визжать и брыкаться. А я молчал и автоматически следовал приказаниям. Только не мог оторвать взгляда от маленькой смертоносной штуковины. Значит, она стреляла пулями, не резиновыми присосками или флажками с надписью "Банг"?

     Чуть позже голову полонила другая мысль: "Вот почему Полина долго отсутствовала. Зашивала в бегемоте оружие. А врала, будто носилась за любовником Вадима по коридору. Лживая, отвратительная тварь. Предательница". Я запамятовал, которое по счету повторение этого обвинения пришелицы из преисподней сменилось судорожно мелькнувшей догадкой: а вдруг я сделал в затмении то, что сделал? Убил Вадимчика и Елену? Ужрался, потащился к моему мальчику за лаской, застал их вдвоем и, как говорится, порешил? Я читал, что мозг защищается беспамятством от непереносимых истин. Но откуда у меня пистолет? Вложили в не ведающую, что творит, руку? Кто? Полина? Почему-то же бросил ей Вадим: "Попробуй сглазить, убью". Колдунья? Гипнотизерша? Обманутая Вадимчиком женщина? Не сомневался, заведи я о ней речь, меня грубо перебьют возражением:

     - За кулисами посторонние не отирались, журналисты дальше фойе не проникали.

     Надо было сразу пойти к директору и проверить ее легенду про пропуска.

     Однако поздно. Мои описания призрака жены вызывали у окружающих зевоту. Начни я плести нелепицы еще о какой-то Полине, психиатрическая лечебница была бы мне обеспечена. Поэтому я решил: ни звука о ней, гори все синим пламенем. А о том, что уже не знаю, убивал или нет, твердил Юрьеву битый час. В сознании всплыло: за стеной тогда раздались два хлопка. Я подумал: "Шампанское открывают, празднуют..." Не выстрелы ли я слышал? Но это воспоминание как всплыло, так и утонуло в нахлынувшем отчаянии. Поручиться за свой разум я не мог.

     Мне было безумно жаль, что я не наслаждался овациями, а скрылся в гримерной и плакал о Вадиме. Меня иссушала жажда хмеля. И в то же время томило осознание неспособности затуманить мозги алкоголем. Я чувствовал: стоит перестать себя контролировать, и вокруг зашевелится не одно привидение - множество. Они беспощадно сотрут меня в порошок. Они имеют право. Свои права на меня заявят и сестра покойной жены, и каждый, кого обидел спьяну. Капля спиртного была равносильна самоубийству. Я мог попасть на нары, мог быть заперт в сумасшедший дом пожизненно. Но я хотел жить, хотел, как никогда и ничего на свете. Тогда я выбрал. Не саморазрушение коньяком, а, напротив, продление земного пути. Не попытки молодиться, а мужество стареть. Все снова стало важным - небо, трава, деревья. Как хорошо засыпать и просыпаться элементарно здоровым, как упоительно улыбаться просто потому, что ты есть на свете. Мечтать о балете я тогда себе запретил. И впервые не был раздосадован самоограничением.

     "Господи, - взмолился я, - не дай погибнуть безвинному!"

     - Эх, Митя, сколько людей молили Господа о милости и все равно погибали...

     Я подскочил на жестком табурете в кабинете лейтенанта Юрьева. Через порог разъяренный мужчина эффектно волок зареванную, но по-прежнему невозмутимую Полину. "Я озвучил мысли, совсем как она возле вешалки с пачками", - кольнуло меня почему-то не в голову, а под лопатку. И накрыло теплым одеялом ликования - попалась, гадина.

     - Давайте-ка осуществим очную ставку, заговорщики, - сказал притащивший Полину человек.

     Меня бросило в дрожь. Заговорщики?

     - Пудриться не буду, здесь все свои, - пригрозила Полина. И подмигнула мне:

     - Замечательно, что Борис арестовал вас, Митя. Иначе был шанс отправиться к праотцам без пересадок.

     - Я для вас лейтенант Юрьев, - вскипел милиционер.

     - Окей, лейтенант, я для вас Полина Аркадьевна. Думайте быстро, говорите медленно, не смотрите в глаза и улыбайтесь. У убийцы скоро самолет.

ПОЛИНА

Глава 16

     Орецкий выглядел раздавленным и наскоро собранным в кучу. Наверное, я смотрелась не лучше. В машине Измайлов запретил мне открывать рот. Я покорилась. Зато поплакала вволю. И подумала тоже. У меня был скудный выбор: либо я мотивировала свое и Митино поведение, особенно свое, либо теряла Вика. Второе было равнозначно потере какого-нибудь органа и инвалидности. Орецкий, как позже выяснилось, возле стола Бориса Юрьева дал зарок не пить. Я бы дала зарок не лезть в расследование убийств, но поостереглась. Бесповоротное решение могло лишить меня стимула к шевелению мозгами.

     Самым мучительным испытанием было въевшееся вдруг в душу сомнение в невиновности Орецкого. Борьба за обладание подушкой Вадима показалась нелепой; утверждения, будто он законченный алкаш, после великолепных выступлений на сцене - маловразумительными. Даже до того, что он "предъявил" мне призрак супруги специально, я дорассуждалась. И едва не впала в транс, вызывая пред свои гаснущие от горько-соленой влаги очи образ фигуры в балахоне у лестницы. Поношу Юрьева, а для самой фактом является впечатление. Я твердо сказала себе: "Он не придуривался. Он панически боялся". Мне стало спокойнее. Хотя я отдавала себе отчет в том, что жгу последние душевные силы. Мне предстояло непоправимо отупеть, возможно сгинуть, но остановиться и положиться на Юрьева в поисках справедливости я не желала. Не разочаровать Вика, только не разочаровать Вика! Это стало сверхзадачей помимо моей воли. Я, треплющаяся с подружками о плавной взаимозаменяемости мужиков, об их одинаковости, впервые обмирала от страха лишиться не самого юного, не слишком уживчивого, вечно занятого не мной, но до неприличия, до идиотизма, до боли любимого. Завопить бы об этом во всю глотку, приникнуть к Измайлову и вцепиться зубами в его пиджак не от Версаче. Но Вику не возбранялось расценить мои вопли как объявление капитуляции. И я сдерживалась. Елки, много ли нам в жизни отпущено, а мы все сдерживаемся.

     Однако лирика лирикой, но сколько я ни тужилась, связать события прошедшей недели логически мне не удавалось. Я не могла обосновать свои ощущения - убийства совершил подонок-любитель. Последний светофор перед управлением был счастливым.

     - Поля, - повернулся ко мне Измайлов. В его глазах плескалось страдание. - Я тебя люблю, имей в виду. Но ты постоянно меня компрометируешь. Пользуешься нашей близостью, ввязываешься в сыск, мешаешь, а я тебя покрываю. Достаточно. Ты костеришь Бориса Юрьева почем зря, но, стоит ему "капнуть" моему начальству о твоих проделках и нашей связи, я стану безработным полковником.

     - Но ведь мы не венчаны и не расписаны, Вик, - возразила я.

     - И тем не менее, - вздохнул Измайлов.

     - Скажи уж: "Слава богу".

     - Не рассчитывай сегодня на мою должность. Юрьев поработает с тобой, как с любым изолгавшимся свидетелем.

     - Бить будет, Вик?

     - Пусть бьет.

     Измайлов нажал на газ.

     Я собиралась всхлипнуть, но не до того было. "Изолгавшийся свидетель!" Словно деталь головоломки неожиданно вырвалась из пальцев и шлепнулась на подобающее место.

     - Вик, ты только что распутал убийство Вадима и Елены, - подлизалась я.

     - Опять ты за свое, Поля? Я на грани, предупреждаю.

     Но в зеркало он зыркнул на меня с любопытством.

     - Тебе ведь нравится, когда я обставляю Юрьева, Вик? - повлекло меня к наглости.

     Измайлов от столь резкого перехода чуть руль не выпустил и сухо предупредил:

     - Полина, махать крыльями и летать не одно и то же. Ты сочинила очередную байку и торжествуешь. Уймись, детка, прокурора она вряд ли тронет.

     - Мне на твоего прокурора... Лишь бы тебя тронула, милый, - отмахнулась я.

     И почувствовала, что всяческих сил у меня еще немерено.

Глава 17

     Вот чего я не ожидала от Бориса Юрьева, так это скандала. Не придала значения посулам Измайлова отдать меня ему на растерзание. Мне надо было задать Мите Орецкому всего пару вопросов, после чего лейтенанту предстояло пахать ночь напролет, не разгибаясь. Он сопротивлялся подсознательно, чуял сверхурочные и пригвоздил меня при первой же попытке выговориться:

     - Здесь спрашивают только носители погон.

     - Борь, ты чего? - обалдела я. Полковник Измайлов сохранял нейтралитет, однако не уходил. Мы с Митей друг другу не противоречили, - ломили правду. Наконец я ментовского произвола не выдержала:

     - Мы не слишком слаженно поем дуэтом, господин Юрьев? Цель перекрестного допроса - напороться на расхождения в показаниях. А у нас их быть не может, потому что мы не врем. Но, если совсем честно, соврали. Я пощадила Бориса с Виком и не стала распространяться о том, как отлеживалась под кушеткой Орецкого. И он подтвердил, будто я просто "заглянула, чтоб вернуть фотографию". Юрьев начал сникать, когда я по собственному почину поведала о загадочных манипуляциях соперника Орецкого с бегемотом, о хранящемся неделю в гримерной Вадима халате без пояска - балахоне, и визите Елены к бывшей соседке Мити. Мое заявление "Для протокола" сделало Бориса из колюче-шерстяного шелковым.

     - Почему же ты молчала, Поля? - обиделся лейтенант.

     Он забыл, что по его инициативе мы перешли на "вы".

     - Дайте мне десять минут на сольный номер, господин Юрьев, и вам все станет ясно.

     - Пять минут, - попробовал сорвать с меня то, что висело на нем, Борис.

     Я не спорила, лишь бы вякнуть вслух.

     - Простите, Митя, ваш брак с женой Ниной был зарегистрирован? И, сообщи вам кто-нибудь, что она жива, бросились бы вы на ее поиски?

     - Брак был гражданским. В смысле на загс и церковь мы не тратились. Искать бы не кинулся. Понял, я калечил ее душу, она отомстила, - это мне понятно. Но, знай я о мести, скольких мучений избежал бы. И вообще, сказаться мертвой - дурная примета, артистам такое претит, - потупился Орецкий.

     - Тогда, елки, попытайтесь вникнуть в мои умозаключения без снобизма, господа, - сказала я. И по-бабьи жалостливо закивала Орецкому:

     - Вам скверно придется.

     - Привык, не смягчайте ударов, Поля. Я на самом деле застрелил Вадима и Елену?

     - Нет, конечно, нет.

     Юрьев запыхтел, Измайлов крякнул, но мне было все равно.

     - Можете благословить спиртное, Митя, иногда струя попадает в струю, и завихрений не случается. Вы тогда напились вдребодан и крепко заснули. В планы убийцы входило приучить вас к порханиям призрака не только для пущей нервотрепки. Ловкач собирался, в последний раз нарядившись привидением, вложить вам в руки использованный пистолет. Но подвел дружок Вадима, забрал халат накануне убийства. И преступник не рискнул сунуться к вам без соответствующего антуража, в истинном обличье. Не сердитесь, Митя, но, что такое пьющий человек, никому не ведомо. С одной стороны, до жеста предсказуем, с другой - неожиданен. Но опыт общения с таким консервируется, как мамонт в мерзлоте.

     - Конкретнее, пожалуйста, - подал голос полковник. - Всех нас можно сравнить с холодильником.

     Ох, как он философски про холодильник-то... Ради тебя, - родной, все, что угодно, вплоть до конкретики.

     Жена Мити заявила как-то: "Ты не посмеешь пренебречь моей жертвой, Орецкий". А Христос всем заповедовал не путать жертву с милостью. Потому что жертвуем мы ради себя. Гораздо позже костюмерша сказала, что Нина шагнула с балкона "из-за всего и из-за всех". "Из-за" - читай "для".

     - Полина! - вскрикнул взбешенный Измайлов.

     - Продолжайте, Поля, это любопытно, - попросил Митя.

     - Я вам продолжу! - пригрозил Борис Юрьев.

     Мне пришлось извиниться перед Орецким. Измайлов и Юрьев приняли это на свой счет и смягчились.

     Итак, Нина была одарена гораздо скромнее мужа, тогдашняя прима не чуралась грязных козней против молодой балерины, а Митя вместо того, чтобы пробиваться в великие танцовщики, эмигрировать и перетащить за собой на Запад супругу, танцевал сам и пил сам, не просыхая. Вероятно, принцип: "лучше быть первой в деревне, чем второй в Риме" ее устраивал. Она договорилась о переезде в город N, определила сроки. Но исчезнуть из престижного театра хотелось красиво. И Митю наказать неизбывным чувством вины.

     Женщина предприимчивая и энергичная, Нина умела добиваться своего. Поскольку официально они не сочетались узами брака, Мите не потребовалось для формальностей свидетельство о ее смерти. Она заплатила в морге и крематории на случай, если он позвонит. В задуманном ею спектакле из каких-то побуждений и на каких-то условиях согласились участвовать сестра и соседка.

     - Точно, с другом соседка связалась, когда печальные мероприятия закончились и сестра якобы отбыла с прахом, - не утерпел Митя.

     Борис Юрьев сверлил нас с Орецким медленно сатанеющим взглядом.

     Нина сделала пластическую операцию. Взяла сценический псевдоним. Или при смене документов изменила имя, а после, выйдя замуж, и фамилию. Это не так сложно, как представляется человеку, дорожащему своей родословной. В N-ском театре карьера у нее задалась. Пусть в одной партии, но равных ей не было. И вот настал ее звездный час - приглашение на фестиваль. Неузнанная, она появилась на родной сцене. Навела справки о Мите. Увидела его...

     - Стоп, - громко приказал Юрьев. - Идея, будто она сменила пол, тебя не щекотала, Поля? Кто из приезжих мужиков окажется Ниной? Не увиливай, лупи сразу.

     Орецкого передернуло.

     - Меня будоражила идея, что изводить Митю призраком жены через столько лет могла только сама жена. Я было выдумала племянницу, но она скорее пристрелила бы дядюшку.

     - Полина, единственная женщина, которая посещала гримерную Вадима и, следовательно, могла брать халат, которая наведывалась к соседке, чтобы выяснить, не проболталась ли старуха, так, значит, Елена, - с суеверной робостью перебил Орецкий. - Вы полагаете... Господи, и Вадима мне назло она соблазнила? А кто ее убил?

     - Хватит, - сорвался на свирепость, будто в пропасть провалился, полковник Измайлов. - "Выдумала племянницу" - неплохо сказано. Остальное тоже выдумала.

     Я вытащила из сумки фотографию жены Орецкого.

     - Вы же мне ее из рук в руки передали, - опешил Митя.

     - Другую, вашу. Эту сунули за батарею в гримерке Вадима. Наверняка на ней полно отпечатков пальцев. Я тащила ее за правый верхний уголок. Снимок использовали как образец, гримируясь, а потом прятали. Второй прокол убийцы: шарил в поисках халата и не успел обнаружить фотографию.

     - Короче, кого ты держишь за его жену? - гораздо миролюбивее, чем раньше, заговорил Борис.

     - Виктор Николасвич лично вывел ее сегодня на чистую воду, - хрюкнула я.

     - Меня не приплетай, - отстранился Измайлов.

     - Почему? Татьяна уверяла, будто впервые попала сюда. Но ее коллега ляпнул про окраинный ресторанчик, который она облюбовала. Хотя все приезжие ругают цейтнот, времени не хватает и на посещение центра. Тогда, Виктор Николасвич, мы с вами подкараулили балерину возле гостиницы, и вы в свойственной вам неподражаемой манере выяснили у нее дорогу в Кленовый переулок.

     - Так его же переименовали, - восстал Борис.

     - Совершенно верно. Три, подчеркиваю, три года назад. С одной стороны, Татьяна может направить вас в переулок, не существующий для большинства местных, так он мал, с другой - не догадывается об изменении его названия. Жила она тут, но давно.

     Полковник посекретничал с Юрьевым. Я разобрала только фразу: "Безусловно, поддается проверке". Я отдыхала. Мужчины насупились. Нервы не выдержали у Орецкого:

     - Мы с женой часто ходили в гости в Кленовый. Не могу взять в толк... Татьяна - это Нина? Не в силах даже представить ее себе. Но кто же убил, Полина?

     Кажется, Юрьев и Измайлов посмотрели на него с одобрением.

     - Тот, кто навел лейтенанта на пистолет в бегемоте, - ухмыльнулась я.

     - Аноним, - проворчал Борис.

     Естественно. Не окажи я убийце услугу, мог бы пострадать Митя Орецкий. Мотив у него имелся, но улики необходимо было подкинуть. Иначе исчезал смысл убийства - подставить Орецкого. Преступнику ничего не стоило додуматься до физической расправы над ним. Дескать, раскаялся, христопродавец, и пустил себе пулю в лоб. И тут возникает Полина и орет на весь театр, что будет отбивать подушку до последней капли крови. Вот дорасправится с шастающим в белом халате с капюшоном типом и вручит трофей Орецкому. Я заговорила вслух:

     - Пока мы грызлись с другом Вадима, убийца зашил пистолет в объемистое брюхо плюшевого зверя. А я поработала добросовестным курьером. Нитки и иголка, как правило, оказываются под рукой у женщины. Я голосила напротив артистической Татьяны. Елена уже была мертва, так что она в одиночестве дожидалась приятелей, чтобы повести их в тот самый ресторанчик. Изворотливая дрянь. Уговорила Елену поиздеваться над Орецким, отправила под каким-то предлогом проведать соучастницу давней мистификации, а потом двумя выстрелами избавилась и от конкурентки в театре и свидетельницы, и от любовника мужа.

     - За уши не много ли притянула? - хмыкнул полковник. Я показала на часы:

     - Ваш аноним зашил пистолет в подушку вчера днем. А проинформировал Бориса сегодня вечером. Мадам надеялась, что, пока вы будете возиться с Митей, она спокойно улетит.

     - Не раньше, чем побеседует со мной, - проскрипел полковник Измайлов. - А вы пока развлекитесь письменными показаниями с лейтенантом Юрьевым. Все равно вам придется коротать ночь до получения результатов.

     Под утро нас с Митей Орецким развезли по домам. Меня катал подобревший полковник. Аккуратистка Татьяна напоследок все себе испортила. Сунула в несессер нитки и иголку, в ушко которой забилась шерсть с подушки. И была настолько потрясена тем, что ее опознали (признали в ней Нину), что поюлила немного, разрыдалась и призналась в убийствах Елены и Вадима.

     - Поля, с чего ты взяла, будто я спрашивал у дамы возле гостиницы, как попасть в Кленовый переулок? - поинтересовался посерьезневший Измайлов. - Ты видела, что мы общались, и только.

     Я офонарела. Натужно хлопала слипающимися ресницами и мычала.

     - Ладно, это чтобы не задавалась.

     Я бы, наверное, подралась с Виком... если бы не заснула. И мне снился театр.