Сергей Скрипаль, Геннадий Рытченко

Контингент

Об авторах книги

     Сергей   Владимирович   Скрипаль,   родился   14.02.60  в  г.  Темиртау
Карагандинской области Казахской ССР. По ряду причин переехали с  родителями
в  Ставропольский  край,  г. Невинномысск.  Служил в Афганистане в 1980 - 81
г.г.,  Кандагар,  Шинданд,  Газни,  Панджшер,  Кабул.  После  армии  работал
грузчиком,  учителем, предпринимателем, директором школы, замом по рекламе в
крупной фирме. Сейчас работает в региональной газете "Ставропольская правда"
начальником рекламно-издательской службы.
     "Идея  написать книгу об Афгане пришла давно. Пробовал. Писал. Но до 87
года и думать нельзя было о её появлении. Подтолкнуло всё-таки к работе  то,
что  однажды  в  наш  Совет ветеранов пришёл мужичок и начал расспрашивать о
войне, говоря, что пишет книгу.  Потом  принёс  наброски.  Я  как  глянул  и
обомлел.  Порнуха!  Полное  непонимание  того,  о  чём пытается писать. Наши
мужики подкололи: - А ты-то что, филолог! На то время я уже закончил  филфак
Ставропольского  пединститута. Вот так и началось. Судьба свела с интересным
человеком, редактором краевой молодёжки "Утро" Серёгой Капустиным.  Он  меня
выжимал в буквальном смысле слова. Каждую неделю требовал выхода на страницы
газеты новой главы. Так  и  родилась  первая  часть  книги  "Афган".  Прошло
несколько  лет  -  и  вновь  судьбоносная  встреча.  Я  тогда  работал замом
начальника райОНО. Гешка Рытченко! Издавать никто уже не хотел книгу - давай
денежки!  Я  уж  думал,  что  никогда больше не возьмусь за писательство. Но
Генка растормошил, и мы вместе написали  вторую  часть  "Шурави".  Сейчас  я
заканчиваю книгу о Великой Отечественной войне в одиночку. В работе вместе с
Генкой ещё одна, тоже о  Великой  Отечественной,  но  со  стороны  фашистов.
Пробуем,  тяжко, но вроде идёт. Война - это всегда страшно, мерзко и грязно.
Рядом с нами Чечня.  Наши  фотокоры  и  журналисты  такие  материалы  оттуда
таскают!  Нельзя  быть  спокойным  и ждать, чем же всё это закончится. Много
говорят сейчас о непатриотичности молодёжи. Наверное - это  справедливо!  Но
ведь воюют мальчишки! Да ещё как воюют!"



 * ЧАСТЬ 1. Сергей Скрипаль "АФГАН" * 

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Сергей Скрипаль
     Email: kont@stapravda.ru
---------------------------------------------------------------


Глава 1. "Белов"

     Моим маме и папе посвящается
     с любовью и благодарностью.




     -- Сука, -- заорал прапорщик, обрушиваясь с дувала* на голову "духа", *
который  низко  наклонился  над  телом  молоденького  десантника  и  широким
кинжалом вспарывал ему живот. Прапорщик свалился на плечи духа, и они вместе
рухнули  на труп  солдата. Дух  дико  завизжал, пытаясь выскользнуть  из=под
прапорщика. Прапорщик притиснул его к себе и ударил ножом в висок. Дух сразу
обмяк серо=пыльным мешком и, сильно изогнувшись, затих. Прапорщик поднялся с
земли, вытер руки и нож о длинную  рубаху убитого им "духа"  и склонился над
солдатом.  Тот  лежал под  стеной дувала,  раскинув  руки  и  ноги  в  пыли.
Изуродованное лицо с  выколотыми глазами смотрело в вечереющее небо.  Куртка
была  залита кровью,  сквозь  распоротую  ткань  и  кожу  живота,  пузырясь,
вылезало  кровавое месиво. Брюки были разодраны, и  пах  ужаснул  прапорщика
своей зияющей черно=красной наготой. Прапорщик пошарил в карманах у солдата,
вынул небольшую пачку каких=то  бумаг, из "лифчика"* взял  гранату  и полный
магазин  к автомату. После  этого он  встал во весь  рост, затолкал взятое в
свой "лифчик" и осмотрелся. Он стоял в небольшом дворике, окруженном высоким
дувалом,  по которому несколько минут  назад бежал,  захваченный  погоней за
уходящей из кишлака*  бандой. К  дувалу примыкал глинобитный дом  с  черными
дырами небольших окон и двери. Слева от себя прапорщик увидел какой=то сарай
и, уже отворачиваясь от него, краем глаза уловил за рассохшейся дверью сарая
движение.  Он бросился на землю грудью, в падении переворачиваясь  на правое
плечо  и  дергая  курок автомата. Над его  головой  веером прожужжали пули и
врезались  в  стену  дувала. Но  прапорщик действовал  немного быстрее, и из
сарая  послышался  крик.   Прапорщик  лежал  на  земле  и   прислушивался  к
отдалявшемуся  шуму боя, который угасал  где=то на  краю кишлака. Он полежал
еще  немного, потом резко  вскочил на ноги  и бросился в сторону  от сектора
обстрела, открывавшегося из дверей сарая. Все было тихо. Прапорщик скользнул
ближе к сараю, подскочил к изрешеченной пулями  двери и пинком распахнул ее.
На  земляном  полу он увидел скрючившееся тело  бородатого мужика  афганца с
бритой головой, рядом с ним валялся АКМ с прикладом,  разукрашенным бисером.
Прапорщик подобрал автомат, из которого в него только что стреляли, забросил
его за  спину и вышел  во двор.  В  доме  на развалившейся  лежанке он нашел
ветхое одеяло, взял его и пошел к солдату. Он хотел прикрыть его одеялом, но
во  двор уже  вбежал медбрат из  их  батальона,  рыжий  хохол Мишка  Шандра.
Прапорщик отдал  ему  бумаги солдата, набросил  одеяло  на  пробитую  голову
"духа" и вышел вон со двора.

     Он шел по пыльной улице. Вокруг все дышало недавним боем. Редкие чахлые
деревца  все сгорели и, дымясь, разваливались пеплом. В широком арыке лежало
несколько трупов. Среди  разноцветных лохмотьев прапорщик разглядел  тело  в
камуфляже  и хотел было вытащить, освободить из мусульманского плена убитого
солдата, но навстречу катил БТР, на броне которого сидели солдаты. Он махнул
рукой,  машина  остановилась.  Солдаты  спрыгнули   на  землю  и   принялись
вытаскивать трупы. Прапорщик показал им  дом, где находился Шандра с  убитым
солдатом, и зашагал дальше.

     Вдруг  совсем  рядом хлестнула автоматная очередь.  Из узкого  переулка
выскочил лейтенант Клюев и крикнул прапорщику:

     -- Двое! Уходят к зеленке*! Я по дувалам, ты -- сюда, --и, махнув рукой
в переулочек, из которого только что выскочил, ловко вскарабкался на стену и
побежал по  ней. Прапорщик кинулся в  переулок,  на ходу поправляя за плечом
чужой автомат и  сожалея, что  не бросил его  в БТР.  Он  слышал  над  собой
стрельбу,  потом  чей=то  крик.  Прапорщик быстро перебегал от  одной  стены
дувалов к другой, потом понял, что наступила тишина. Он остановился,  быстро
восстановил  дыхание  и  настороженно стал прислушиваться к этой  тишине. За
спиной, с той стороны, откуда он заскочил в переулок, дышали, как загнанные,
солдаты  с БТРа.  Прапорщик, не оглядываясь,  подал  им знак остановиться, а
сам, крадучись, пошел к следующему повороту дувала. Он крепко сжимал в руках
свой АКСУ,  *  устремив  его ствол вперед к поджидавшей опасности и  смерти.
Поворот   против   всех   ожиданий  был  очень  крутой,  что   абсолютно  не
соответствовало  канонам  восточной  архитектуры, в  которой  все углы  были
сглажены  и  очертания  всех  строений  напоминали  замедленную  киносъемку.
Прапорщик резко  выдвинул  ствол  автомата  за  поворот и почувствовал,  что
кто=то  схватил  руками автомат  и потянул его на  себя. Прежде,  чем что=то
увидеть,  прапорщик  нажал на курок, автомат коротко рявкнул, и только потом
прапорщик шагнул из=за угла. Он замер,  когда увидел,  что по стене сползает
женская фигура, закутанная в серо=зеленую паранджу. Прапорщик кинулся к ней,
опустился на колени, приподнял женскую голову и откинул с лица, прикрывавшую
его, сетку. Он увидел совсем юное лицо с широко раскрытыми немного раскосыми
глазами, в которых застыл ужас. Рот был плотно сжат, и  сквозь бледную узкую
полоску губ яркой струйкой на выдохе вытекала кровь.

     Подбежали солдаты. Один  из  них руками разодрал на девчонке  паранджу,
оголив  ее  тело  до самого  низа живота,  который  стал  сплошным  кровавым
месивом. Девочка  еще с  трудом  дышала,  рот ее  смягчился,  и губы  что=то
невнятное шептали, но  их свела  судорога, и вместе с последним  выдохом изо
рта хлынул поток черной крови.

     Прапорщик осторожно опустил  голову девочки на  землю  и  крепко прижал
свои окровавленные ладони к глазам, смертельно уставшим за этот длинный день
войны. Над собой он услышал голос лейтенанта Клюева, спрыгнувшего с дувала:

     -- Ладно, Леонидыч, пошли, брось ты. Не впервой ведь...

     Прапорщик молчал. Солдат, который разрывал одежду на девчонке, высокий,
крепкий, удивленно прохрипел сорванным голосом:

     -- Что ж  она, дура,  за автомат  хватается.  Сидела бы дома,  хрена по
улицам бегать, -- и, помолчав, неуверенно добавил: -- Мать ее так.

     Прапорщик  поднялся, молча забрал  у второго солдата  саперную лопатку,
сунул ему трофейный автомат, взял на руки убитую девчонку и побрел обратно в
сторону арыка.  Он  переступил  через арык, прошел  еще  шагов  двадцать  и,
опустив  труп на землю,  начал  долбить слежавшуюся,  спекшуюся  под  адским
солнцем в монолит почву. К нему опять подошел лейтенант:

     --  Леонидыч,  брось  ты ее,  сейчас  все равно бачи*  повылазят,  сами
зароют... пойдем. Прапорщик обернулся к Клюеву:

     -- Лейтенант, прошу, уйди отсюда, -- и опять продолжил свою работу.

     Лейтенант пожал плечами и пошел на окраину кишлака, где  уже выставляли
боевое охранение, дымила полевая кухня, батальон готовился ночевать.

     Часа через полтора подошел и прапорщик.  Он похоронил девчонку, насыпал
небольшой  холмик и, стянув  с головы  выцветшую панаму, немного постоял над
могилой, потом тяжело вздохнул и отправился в батальон.

...  Этот  сегодняшний  бой  был случайным, если  на  войне бой  может  быть
случайным. Их батальон  послали на поиски  двух упавших в  горах вертолетов.
Вертолеты сбили пять дней назад, точных координат их гибели зафиксировано не
было.  Вот  и шел батальон в поиск, очно не зная, где искать. За эти  дни их
только дважды обстреляли:  один  раз из зеленки, *  а второй  --  когда  они
двигались через  маленький кишлак километрах в двадцати  отсюда. В батальоне
было много необстрелянных  пацанов, впервые вышедших  на  операцию. Они  шли
колонной. Впереди двигались два БТРа, за ними три ГАЗ=66  и замыкали колонну
еще два "броника", а вдоль колонны все время мотался командирский УАЗик. Как
только  вся колонна втянулась в кишлак, блеснул разрыв,  и сразу же вспыхнул
головной  БТР.  С обеих  сторон из=за дувалов затарахтели автоматы. Водитель
головного БТРа бросил загоревшуюся  машину  к дувалу и освободил путь другим
машинам. Из подбитого БТРа высыпались солдаты и, не останавливаясь, поливали
вдоль дувалов огнем из автоматов.

     Прапорщик вскарабкался  на тент ГАЗ=66 и с силой начал швырять за стены
дувалов  гранаты, потом решетил их  из  автомата и кричал  молодым солдатам,
съежившимся в испуге на дне кузова: -- Патроны, мать вашу, патроны!

     Солдаты передавали ему набитые патронами магазины и бросались наполнять
мгновенно пустеющие, сбрасываемые вниз прапорщиком.

     Через  несколько минут кишлак остался позади  и  командир  дал  команду
остановиться. Потеряли  один БТР, людских потерь не  было.  Водитель БТР был
сильно  контужен; двум солдатам осколками снесло  ступни  ног: когда  рванул
взрыв,  они  сидели  на  броне.  Остальные  отделались   легким  испугом   и
царапинами.  Командир  приказал вызвать  базу  и доложил  об  обстреле,  дал
координаты и попросил забрать раненых. Потом колонна пошла дальше. Через час
их  догнали вертолеты. Один  из них сел,  забрал раненых  и вновь  умчался в
высокое знойное небо.  Перед тем, как забрать раненых, вертолетчики снесли с
лица земли тот небольшой кишлак.

     После обстрела прапорщик долго  разглядывал молодых солдат. Он читал на
их  лицах  все  переживания,  что  бурлили  в  них.  Был  испуг,  удивление,
ошарашенность, но панического ужаса, к счастью, не было.

     -- Ничего, мужики, прорвемся, -- сказал  прапорщик, протягивая солдатам
примятую пачку Памира.  Солдаты потянулись за сигаретами и  дружно закурили.
Старослужащие привычными  движениями  набивали опустевшие магазины, спокойно
курили,  лишь изредка перекидываясь фразами.  Они, как  и прапорщик, знали,.
что  если кто=нибудь  из духов уцелел  в кишлаке  и добрался  до зеленки, то
впереди их ждет еще не одна засада...

     Так,  что  этот  сегодняшний  бой  был  не  случайным,   я  скорее   --
закономерным.

     Вскоре, поужинав  разогретой тушенкой,  прапорщик. залез под  ГАЗ=66  с
установленным  на  борту минометом, придвинулся поближе к переднему  колесу,
под  правую  руку  положил автомат, левую сунул под голову  и  закрыл глаза.
Солдаты и офицеры, не занятые в охранении, тоже улеглись. Возились не долго,
быстро  приноравливаясь к  неровностям афганской земли. У санитарной  машины
кто=то негромко стонал. Санитары заворачивали в плащ=палатки  трупы солдат и
укладывали их  в  кузов машины.  В этом бою было  много потерь. Двадцать три
человека погибли, еще трое скончались  уже  после перевязки,  и семь человек
были ранены.

     Прапорщик  забылся   в   тяжелом  сне.  Его  тело  напрягалось,  кулаки
стискивались, из горла  вырывались хриплые  стоны.  Он переживал сегодняшний
бой еще раз во сне. К нему приходили убитые им люди, чтобы умереть  опять от
его руки,  и убитые  этими людьми  солдаты  его  батальона, и эта  девчонка,
погибшая сегодня по случайности. Прапорщик побывал  во  многих боях, потерял
многих друзей и солдат, был сам дважды ранен и контужен. Казалось бы, смерть
и кровь вошли прочно  в его жизнь, но каждый бой  и каждая смерть заставляли
его  мучительно переживать. В отпуске, отдыхая в Союзе, он мучился и днем, и
ночью, вспоминая пережитое на войне. Он и  в армии слыл нелюдимым человеком,
а в Союзе вообще  дичился людей и предпочитал уединение. Люди, узнав, что он
приехал  из=за  речки*  пытались  разговорить  его,  но быстро  отступались.
Прапорщик ждал конца отпуска с ужасом и облегчением...

     Внезапно сильно грохнуло. Сноп пламени и брызги земли рванулись рядом с
санитарной машиной. За первым разрывом блеснул с треском еще один. Прапорщик
схватил  автомат  и  юркнул  глубже  под  машину,  надо  было разобраться  в
происходящем. Духи стреляли из безоткатных орудий со стороны зеленки. Вокруг
метались солдаты. Прапорщик заорал пробегающему мимо сержанту:

     -- Шинин, ко мне! Всем занять оборону!

     Несмотря на  грохот,  люди его  взвода  услышали команду  и кинулись по
своим местам. Шинин влез под машину и притиснулся к прапорщику.

     -- К каждому старику по два молодых, -- отдавал распоряжения прапорщик,
-- я буду у переднего края. Найдешь меня там. Все.

     Шинин скользнул в ночь и растворился в наступившей ее темноте.

     С  машины,  под  которой  лежал  прапорщик, солдаты  начали обстрел  из
миномета,  но  стреляли  крайне  редко,  чтобы  не  дать  возможности  духам
пристреляться по вспышкам.  Под машину  влетел лейтенант Клюев, он был бос и
безоружен. Вытаращенными от ужаса глазами он  смотрел на автомат прапорщика,
тянул к нему руки и визжал:

     -- Огонь! Огонь!

     Прапорщик выскочил из=под машины, оттолкнув в сторону Клюева, и побежал
к передней линии  обороны где ни на секунду не умолкала стрельба. Он добежал
до небольшой  ямы, в  которой залегли трое его солдат и поливали  пулеметным
огнем невидимого противника. Прапорщик присоединился  к ним.  Справа от себя
он увидел в короткой вспышке труп солдата и cpaзу узнал его. Это был один из
молодых. Вот=вот должна была начаться атака духов, но ее все не было. "Духи"
вели огонь плотно и вскоре влепили снаряд в санитарную  машину. Все, что там
находилось,  разлетелось  в  клочья,  уносясь  в  разные  стороны.  На  ноги
прапорщика что=то мягко шлепнулось.  Он оглянулся и  при свете ярко  горящей
машины  разглядел  какой=то бесформенный  влажно  мерцающий комок. Прапорщик
протянул  назад  руку,  схватил  этот предмет, сразу  ощутив его  теплоту  и
мягкость, и поднес его ближе к глазам. Это была чья=то рука, оторванная ниже
локтевого  сустава, с  ошметками мяса  и  кости.  На обшлаге тлеющего рукава
прапорщик увидел крепко пришитую пуговицу. Он осторожно положил руку на край
ямы и сменил магазин...

     Машина  горела ярким факелом и освещала все  вокруг, солдаты перебегали
от арыка к машине, пытаясь залить огонь. Духи усилили стрельбу, и им удалось
подбить  оставшиеся  два  броника, которые  сильно  чадили,  но  пламени,  к
счастью, не  давали. Теперь  гул  взрывов,  свист и визжание пуль,  росчерки
трассеров, * стоны и крики слились в единое целое. Пламя все же вырвалось на
волю и с яростным гудением пожирало трупы людей и машины. Бой продолжался, с
каждой минутой  все  усиливаясь  и стервенея. Стволы  автоматов  и пулеметов
раскалились. Люди уже не орали, а рычали по=звериному. Прапорщик видел,  как
вспыхнул ГАЗ=66,  в котором  лежали боеприпасы. Он рывком выскочил из ямы  и
кинулся к машине. На  ходу понял,  что борт  загорелся от  санитарной машины
горящий обломок которой упал рядом. Он перепрыгнул  через пламя,  вскочил на
подножку и рванул дверь на  себя. Из кабины на него вывалился труп водителя.
Времени вытаскивать  его не  было, и прапорщик толкнул  труп дальше  в глубь
кабины.  Он встиснулся  на место водителя, дал  газ, выжал сцепление. Машина
рявкнула,  дернулась  и  скачком бросилась  вперед. Прапорщик  отвел  машину
подальше  от  огня,  из=за  сиденья  выдернул  одеяло и, выскочив из кабины,
прыжком  кинулся к  борту и стал  сбивать  пламя.  Огонь нехотя  съежился  и
превратился в тлеющие глазки. К машине подбежал  солдат с брезентовым ведром
и залил обугленный борт.

     Прапорщик услышал свист винтов и увидел  бортовые огни двух вертушек. *
Машины  скользили  над местом боя,  но не  стреляли, видимо, ориентируясь  в
темноте, сгущавшейся по мере  удаления от позиций батальона. Духи уже не так
уверенно вели огонь, и  бой  начал затихать. Вертолеты  испугали духов, и те
стали уходить к зеленке, а затем выше в горы. Вертушки еще немного покружили
над батальоном, стрельнули несколько раз в сторону гор и, не садясь, ушли.

     Прапорщик побежал назад к яме,  которую оставил несколько  минут назад,
но  на  ее  месте  увидел дымящуюся  воронку с рваными  краями,  из  которой
поднимался едкий дым. "Духи", уходя  в горы, продолжали  стрелять, но теперь
уже из легкого  оружия, и  пули все  еще метались над  батальоном. Прапорщик
стоя послал длинную очередь из автомата в сторону духов, забросил автомат за
спину и  достал Памир. К  нему  бежал  сержант  Шинин.  Он  что=то  кричал и
размахивал левой рукой, свободной от автомата. Вдруг Шинин рухнул на колени,
резко переломился в пояснице, вновь вскочил,  закружился на месте, отшвырнул
автомат  и, схватившись  руками  за  левый  бок,  ткнулся головой  в  землю.
Прапорщик кинулся  к сержанту. Шинин  уже  лежал  на  животе,  неподалеку от
догорающего БТРа, взорвавшегося чуть позже. Прапорщик видел, как камуфляжная
материя  промокала кровью,  и  отяжелевшая  ткань  плотно прилегала  к  телу
солдата. Прапорщик  ножом вспорол куртку Шинина от воротника  и резко рванул
ткань. На обнажившемся теле  солдата у пояса  прапорщик увидел пульсирующую,
бьющую кровью рану.

     Подбежал  медбрат   с  двумя  солдатами.  Они  начали  смывать  ватными
тампонами  кровь,  мазнули по ране антисептическим раствором  и  ввели шприц
промедола. * Затем переложили  раненого на плащ=палатку и поволокли его в ту
сторону, где  собирали всех раненых, недалеко  от  арыка,  потому  что  вода
требовалась  беспрерывно.  Доктор,   капитан   Вощанюк,   с  помощью  Шандры
перевязывал  раненых. Потери  были  ужасными. От батальона  осталось  меньше
роты. Кроме Шинина, тяжелых не было. Были легкие ранения и контузии. Капитан
отправился на КП доложить командиру о потерях.

     Прапорщик подошел  к  группе  раненых,  увидел среди  них  троих  своих
солдат,  дал им  закурить  и  попросил подождать  вертолет.  Потом перешел к
погибшим.  Солдаты все подносили и подносили тела убитых  и укладывали их  в
длинный ряд,  не  успевая прикрыть.  Прапорщик  медленно  брел  вдоль  этого
кошмарного  ряда,  вглядываясь  в уцелевшие лица. Узнав своего  солдата,  на
короткий миг останавливался, шептал его фамилию и двигался дальше.

     --    Алтаев...,    Эркенов...,    Салмонавичус...,     Гогоберидзе...,
Петровский..., -- шуршал голос, а мозг фиксировал: --Один..., два..., три...

     Прапорщик насчитал очень много и ужаснулся: от его роты остались только
он,  раненый  Шинин, лейтенант  Клюев и те,  трое легко раненных.  Прапорщик
вернулся  назад к paнeным, нашел лейтенанта  и, закуривая,  сел рядом с ним.
Лейтенант уже был с  автоматом и в ботинках. Он сидел, обхватив правой рукой
левую, н тихонько раскачивался, словно баюкал свою руку.

     --  Лейтенант! -- негромко позвал прапорщик. Тот виновато поднял глаза.
-- Наши  пацаны почти все  полегли, только трое  ранены, и Шинин тяжелый. --
Прапорщик замолчал и сильно затянулся вонючим дымом.

     Лейтенант сгорбился еще больше и молчал, потом вдруг быстро заговорил:

     --  Леонидыч, ты прости меня... Испугался я. Тут отпуск на носу, думал,
что чуть постреляют -- и все. Думал, боя не будет, а оно, видишь как.

     Прапорщик всматривался в лицо Клюева, бледное и сepoe то ли от боли, то
ли от пережитого страха. Лейтенант продолжал, злобенеющим голосом:

     --  Ты, прапор,  лучше молчи. Мне до старлея неделя осталась, документы
уже ушли. Если  промолчишь, то за  этот  бой, да за ранение мне какой=нибудь
орденок навесят. Хотя, --он попытался ухмыльнуться бескровными  губами, -- я
скажу: Зачем  мне  орден? Я согласен  на  медаль. Ты понял? В случае чего, у
меня и  на тебя компра есть. Девчонку зачем сегодня прихлопнул? To=то! Клюев
уже совершенно осмелел. -- Ты  ж ее вначале...,  а потом пристрелил, а чтобы
не докопались, ты ее потом похоронил...

     --  Ox  и падаль  же  ты,  лейтенант,  --  не  повышая  голоса,  сказал
прапорщик, перебивая горячечную скороговорку Клюева. --Шакалюга ты вонючая.

     Клюев  схватился было за автомат,  но прапорщик, почти не  размахиваясь
саданул  огромным  кулаком  в  подбородок  снизу  вверх.  Голова  лейтенанта
мотнулась назад, изо рта потекла тоненькая струйка крови.

     --  Дерьмо ты собачье, --  все так же спокойно произнес прапорщик, -- о
своей  заднице тревожишься, а то,  что пацанов  твоих  положили, тебя меньше
всего волнует. Сука! --  прапорщик сплюнул. --Какая же ты сука!  --  я пошел
разыскивать капитана Вощанюка, разузнать, что с Шининым.

     Вошанюк был  у комбата -- майора  Пожарищенского. Капитан уже доложил о
потерях. Майор сидел на корточках у рации  и курил. Левый рукав  его бушлата
тлел, распространяя вокруг вонь  горящей  ваты.  Прапорщик  присоединился  к
офицерам.  Из командиров  остались  в  живых только комбат, капитан Вощанюк,
лейтенант Клюев и прапорщик Белов. Капитан говорил:

     --  Шинин  очень тяжелый.  Видимо,  пуля  пробила почку.  Срочно  нужна
операция. Часа три -- четыре он еще протянет, но никак не больше.

     Комбат отбросил окурок:

     -- Техники не будет. Все вертушки на Пандшере. *

     Началась большая операция. В лучшем случае прилетят за убитыми только к
вечеру. Думайте, что делать будем. Прапорщик кашлянул и хрипло сказал:

     --  Командир, дайте мне свой УАЗик.  До Кандагара километров шестьдесят
-- семьдесят. Проскочу до рассвета.

     --  Ты что, охренел  что=ли, --  вскрикнул комбат,  -- перед Кандагаром
зеленку днем не проскочешь безнаказаннo, а ты ночью хочешь.

     -- Так ведь пока доеду, как раз рассветать начнет, -- упрямился Белов.

     Майор помолчал, о чем=то раздумывая, потом заговорил:

     --  Хорошо. Повезешь Шинина. Остальные в  порядке,  воевать  смогут.  В
сопровождение дать никого  не  могу --  людей  мало. Дождемся вертушки, рвем
оставшийся газон  и уходим в  горы, вертушки=то все равно  искать  надо.  --
Майор закончил, встал, досадливо  отряхнул загоревшийся было рукав и пошел к
своей, чудом уцелевшей в этом аду машине.

     Машина была в порядке, только не было ни одного стекла, и несколько дыр
виднелись в  дверцах кабины.  Прапорщик  вымел  из кабины  осколки, набросал
между  передним  и  задним сиденьями  ворох бушлатов и медленно  подкатил  к
раненым.

     Капитан  и Мишка  Шандра уложили на бушлаты покорного Шинина, осторожно
согнули  ему в коленях ноги и захлопнули  с обеих сторон  дверцы.  Прапорщик
зафиксировал замки, чтобы во время пути дверцы не распахнулись. В  это время
Шинин пришел в  себя,  раскрыл  глаза, полные  мучительной  боли,  попытался
облизать. пересохшие губы, потянулся было приподняться,  но тут же вскрикнул
от сумасшедшей боли и опять потерял создание.

     Белов проверил свой автомат. Взял автомат Шинина,. вогнал в него полный
магазин, положил его  на  соседнее сиденье,  пристроил  рядом  с ним десяток
гранат  и столько же автоматных рожков, скрученных парами между собой. Потом
он  вылез из  машины  и подошел  проститься с ранеными  бойцами.  Когда  уже
отходил  от них, поймал  на себе затравленный, злобный  взгляд Клюева, молча
кивнул ему и зашагал к машине, где его ждал майор.

     -- Давай, Леонидыч, пробуй. Надо проскочить. Мы еще пару суток покружим
по  сопкам,  а потом, наверное,  домой,  в часть,  -- сказал  комбат и пожал
широкую ладонь прапорщика и добавил, --знаешь, сейчас по рации сообщили, что
у Вощанюка жена в Союзе родила сына, побежал на связь, подробности узнавать.
Брат его письмо получил и вскрыл... Ну все, хоп! -- комбат хлопнул Белова по
плечу и отошел от машины.

     Прапорщик долил в бак бензин из канистры, отбросил ее в сторону, влез в
кабину и, медленно набирая скорость, покатил  к трассе,  ведущей по кишлаку,
которая скрывалась за поворотом у выезда из него.

     Прапорщик проехал через весь кишлак, зорко осматриваясь по сторонам, но
ничего  тревожного  не  заметил.  Люди,  живущие здесь,  затаились до  утра.
Прапорщик знал, что своих убитых  и трупы душманов жители кишлака похоронили
поздно ночью, и долго над их могилами заунывно пел мулла, и его молитву лишь
изредка прерывал нестройный жиденький хор голосов:

     -- Аллах акбар!

     Перед поворотом прапорщик  увеличил  скорость  и  проскочил его быстро.
Теперь дорога шла  прямо, и прапорщик расслабил  немного напряженные  мышцы.
Можно  было теперь почти спокойно ехать до  того  кишлака, который  разнесли
вертолетчики. По обеим сторонам дороги расстилалась пустыня,  и даже сейчас,
ночью,  в предрассветной  темноте,  можно было  прекрасно рассмотреть  любой
предмет, тем более, если бы этот предмет двигался.

     Машина  шла   легко,  хорошо  отрегулированный  мотор   гудел  ровно  и
монотонно. Прапорщик посмотрел на часы, до  рассвета  оставалось около  двух
часов. На заднем сиденье зашевелился Шинин, прапорщик повернулся к нему:

     -- Ну как дела, Андрюха? Жив? Но Шинин, очевидно, не слышал прапорщика,
он еле шептал: -- Пи=и=ить...

     Прапорщик левой рукой удерживал руль, а правой,  отстегивая  фляжку  от
ремня, говорил раненому:

     -- Андрюха, а вот пить тебе Вощанюк запретил, только губы смачивать дал
добро.

     Отвинтив  крышку с фляжки,  прапорщик  смочил  водой  кусок  бинта,  и,
протянув руку  назад, к лицу Шинина, протер  влажным тампоном потрескавшиеся
горячие губы сержанта. Шинин  потянулся  к влаге, пытаясь поймать хоть  одну
каплю, но прапорщик уже убрал бинт.

     -- Ты,  Андрюха,  потерпи,  осталось  километров  пятьдесят,  --  решил
отвлечь хоть  немного от боли  раненого прапорщик.  --  Жаль, фары  включить
нельзя. На такой тачке на гражданке эти  полсотни мы  бы меньше, чем за  час
мотанули.  Как  думаешь?  -- прапорщик  замолчал и прислушался. Шинин  лежал
молча, не стонал, видимо, вода придала  ему силы. Прапорщик заговорил вновь:
--

     -- Нам с тобой,  Андрей, нужно только зеленку проскочить.  Попробуем на
дурачка с рассветом проскочить.

     Прапорщик опять посмотрел на часы. Ехали уже сорок минут.

     -- Значит, скоро кишлак, а от него до Кандагара километров тридцать, --
продолжал прапорщик.

     Действительно,  впереди  показались развалины,  темнеющие  бесформенной
грудой.  Прапорщик  снизил  скорость  до  минимума  и  осторожно   въехал  в
растерзанный кишлак.

     -- Господи, хоть бы дорога  не была завалена, --  молил прапорщик и тут
же  нажал  ногой на педаль  тормоза: перед машиной  высилась груда какого=то
хлама.  Прапорщик  чертыхнулся,  поставил  машину  на  ручник  и,  не  глуша
двигатель, выскользнул  из  кабины. Он  сразу кинулся к  груде мусора и стал
разгребать его по  сторонам,  откидывать крупные камни,  отбрасывать тряпье.
Завал был небольшой, и минут через десять прапорщик расчистил не широкий, но
вполне пригодный  для  машины  проезд. Все время,  пока  работал, он ни,  на
секунду  не  ослаблял внимания  и следил за окружающим его чужим безмолвием.
Теперь прапорщик  прошел немного вперед и увидел, что дорога впереди чистая,
без завалов. Он хотел было уже вернуться к машине, но вдруг услышал с правой
стороны какой=то писк. Прапорщик резко присел, направив ствол автомата туда,
откуда повторился  звук. Через некоторое  время опять пискнуло. Прапорщик до
боли в глазах всматривался в развалины, но ничего не увидел.

     -- Может,  котенка  придавило? --  подумал прапорщик  и, встав на ноги,
осторожно стал  подходить  к куче  тряпья  из  которой,  как  он  установил,
доносился писк. Подойдя вплотную, прапорщик присел на корточки, оглянулся по
сторонам и левой рукой включил фонарик. Осмотрев  тряпье, он  осторожно стал
отбрасывать  клочья  материи, потому  что знал, что духи со  своей азиатской
хитростью любили ставить мины=ловушки в таких местах, что другому человеку и
в голову не прийдет. Но тут вроде бы все было  чисто. Прапорщик  увидел, что
тряпье  зашевелилось,  и  опять раздался писк. Он приподнял  тонкое одеяло и
опешил.  На  камнях  лежала  мертвая  женщина  в  парандже, с  раздробленной
головой, а к груди она прижимала застывшими руками младенца. Ребенок тыкался
головой в  окаменевшее  тело  матери, причмокивал губами и  тоненько  пищал.
Прапорщик с силой разжал руки  женщины  и  потянул  к себе  ребенка, который
сразу же забился и закричал в руках Белова. Теперь прапорщик бегом кинулся к
машине. Вокруг все было спокойно. Шинин лежал тихо, без  сознания. Прапорщик
включил плафон освещения, положил ребенка на  сиденье и только теперь понял,
что тряпье,  в  которое  завернут  малыш, пропитано кровью. Бедов  знал, что
командирский  водитель  -- мужик запасливый,  и  поднял второе  сиденье, под
которым нашел сверток абсолютно новых портянок, зимних байковых, широких. Он
расстелил  их  на  сиденье  и  подошел к  ребенку.  Малыш  все  еще  плакал,
по=взрослому  всхлипывал  и  морщил   маленькую   мордашку.  Белов  принялся
разматывать пеленки. Кое-где материя заскорузла от крови и прочно  слиплась,
приходилось  с  силой,  но  аккуратно  ее  раздирать.  Ребенок,  только  что
замолчавший, вновь закричал, когда Бедов убрал последние пеленки, и задвигал
ножками. Прапорщик  охнул, как  будто  его шарахнули  по  голове  прикладом,
оперся руками  о приборную  доску  и  спинку  сиденья,  стоял и  смотрел  на
мальчика полутора-двух месяцев от роду. Правая ножка была оторвана от колена
и лежала  почерневшим  инородным телом. Жалость  горячо обожгла  прапорщика,
тело  сразу обмякло,  но  он взял  себя  в руки и  осмотрел культю. Из  раны
медленно сочилась кровь. Белов водой  из фляги  смыл сукровицу,  смазал рану
антисептиком,  потом йодом.  Мальчик зашелся криком и беззвучно раскрыл рот,
синея и дергаясь всем телом.  Прапорщик резко  дунул  в лицо малыша  (где=то
слышал  об  этом), и ребенок,  передохнув, закричал с  новой силой. От крика
очнутся Шинин и смотрел на прапорщика непонимающими взглядом.

     --  Пополнение у  нас, Андрюха,  --  бормотал Белов размышляя,  сколько
промидола можно ввести ребенку.

     --   Здоровому  мужику  вводят  весь  шприц  --   значит,  пацаненку  и
четвертинки хватит, --  рассудил  прапорщик  и  воткнул иглу шприца в  бедро
израненной ноги ребенка. Потом он туго забинтовал  культю, переложил ребенка
на растеленные портянки, и неумело запеленал малыша.

     Ребенок успокаивался, изредка глубоко вздыхая и попискивая.

     -- Да ты же лопать, наверное, хочешь! -- осенило Белова, и он достал из
бардачка  банку  сгущенки,  вскрыл  ее штык-ножом, свернул из  бинта подобие
соски,  окунул ее в банку  и сунул малышу в рот.  Мальчик зачмокал  и закрыл
глаза.

     Только теперь  прапорщик  взглянул на  небо.  Звезд  уже не было, и  за
дальними сопками угадывалось наступление утра. Белов еще раз окунул соску  в
сгущенку,  дал ее  засыпающему ребенку, смочил губы Шинина  мокрым  бинтом и
уселся  за руль.  Теперь  нужно было  ехать  быстрее  --  полчаса  потеряно.
Прапорщик ощущал прилив сил, появилось чувство, что все закончится хорошо, и
он все увеличивал и увеличивал скорость.

     Вскоре  впереди  показалась   кандагарская  зеленка,  тесным  коридором
обступающая трассу. Теперь  уже по обочинам  дороги  валялось много техники:
сгоревшие  Уралы, перевернутые наливники, разодранные взрывом и перевернутые
БТРы, продырявленные  юркие  ГАЗоны. У  самого  въезда в зеленку, беспомощно
задрав  вверх  колеса, лежал МАЗ,  он еще  дымился,  видимо,  подорвали  его
вечером  или  ночью.  Прапорщик увеличил скорость, и машина понеслась  вдоль
виноградников.

     Автоматная  очередь  внезапно  резанула  металл   над  головой  Белова.
Прапорщик  затормозил  и  сразу бросил ногу  на педаль газа. Правой рукой он
хватал с приборной  доски гранаты, зубами выдирал кольца и швырял  по разные
стороны  от машины гремучие заряды. Гранаты рвались позади  машины, создавая
страшный  грохот в предутренней тишине. Когда  гранат  не  стало,  прапорщик
высунул  ствол  автомата  перед собой и,  поводя  им слева направо, давил на
курок. От грохота ребенок проснулся и заплакал, сзади громко захрипел Шинин.
От толчков  его тело повернулось на простреленный бок,  и  рана пронзительно
заныла с новой силой.

     -- Терпите, мужики, терпите, --  шептал прапорщик, пытаясь правой рукой
сменить  магазин автомата,  но от  тряски  он съехал  с  колен,  и  никак не
удавалось  втиснуть  в  автомат  новый  магазин.  Прапорщик  перестал делать
попытки и сосредоточил все внимание на дороге, изрытой воронками от мин.

     Прямо перед машиной, метрах в  пятнадцати от нее,  на дорогу  выскочили
два духа и открыли огонь из автоматов. Пули защелкали по машине, и прапорщик
вдавил тормоз в пол. Машина остановилась как вкопанная.  Белов почувствовал,
что пуля вонзилась в его плечо. Он упал на сиденье, в котором лежал ребенок,
и  укрыл  его своим телом. Ногу  Белов старался не убирать  с  педали. Мотор
потихоньку работал.  Громко стонал  Шинин, а именно этого и хотел прапорщик.
Он  подтянул  к  себе  упавший  автомат и,  стараясь  не  лязгать  металлом,
присоединил к  нему новый  магазин. О  боли в плече  он старался не  думать,
беспокоился только о том, чтобы в  нужный момент рука не подвела. Попробовал
пошевелить пальцами -- все нормально, даже не очень больно.

     Голоса приближающихся духов  раздавались со всех сторон, но  прапорщика
интересовали  только  те,  которые  двигались  от  Кандагара.  Когда  голоса
приблизились настолько, что  прапорщик  стал  различать  отдельные слова, он
рывком втиснулся в кресло, и  машина бросилась вперед,  сметая  все на своем
пути. Белов даже не  увидел, а  почувствовал  мощные  удары, которые нанесла
машина  по  приближающимся  духам.  Теперь прапорщик  высунул автомат  через
боковое  окошко, направил ствол назад  и лупил  из него короткими очередями.
Духи  тоже  стреляли, но  беспорядочно и  не целясь, и машина уносилась  все
дальше и дальше к спасительному повороту, за которым были видны  склады ГСМ,
а там -- ребята из боевого охранения.

     Теперь в машине орали все. Орал ребенок, который хотел  есть и пить, а,
может быть,  действие  промедола закончилось, и  ребенку опять  было больно.
Орал Шинин, орал от страшной боли и от желания мочиться, которое он подавлял
всю дорогу, и теперь не мог себя больше сдерживать, из него вытекала горячая
моча  с кровью, и  это приносило ему  облегчение.  Орал прапорщик,  орал  от
восторга,  что  все получилось,  орал, чтобы не заплакать от жалости к своим
погибшим  бойцам,  к убитой  им девочке,  к младенцу, спасением  которого он
купил  себе индульгенцию,  орал от боли, которая уже прочно поселилась в его
теле.  Так,   и   мчались   они   орущей  компанией   навстречу   удивленным
солдатам-минометчикам из охраны ГСМ.

     -- Все, мужики,  приехали, -- севшим  голосом  промолвил  прапорщик  и,
слабея  всем телом, привалился  к  дверце,  затормозил  у ворот  склада ГСМ,
заглушил двигатель и потерял сознание.



Глава 2. "Мишка"

     Бой  был  мгновенно коротким, кровавым и  беспощадно  жестоким.  Засада
оказалась  классической  по  замыслу и  ужасающе простой по исполнению. Духи
прятались в неглубоких расщелинах скал, обрамлявших подступы к пустыне,  и в
редких кустах виноградника...
     После того, как Белов увез Шинина в Кандагар, прошло уже двое суток, на
протяжении которых остатки батальона брели по  испеченной солнцем пустыне  в
поисках  сбитых  вертушек..  Солдаты еле передвигали ноги, то  забираясь  на
бесконечные  ненавистные  сопки,  то   спускаясь  с  них.  Вода  и  продукты
заканчивались, патронов оставалось по магазину на автомат. Раненные страдали
от жажды больше других, и время от времени кто=нибудь из них терял  сознание
и бесшумно падал  в пыль. К ним  немедленно подбегал  медбрат Мишка  Шандра,
уставший  не  меньше  остальных,  и,  весело  балагуря, приводил  в  чувство
упавшего.  После  этого  раненые  старались  увеличить  шаг  и  инстинктивно
держались ближе  к здоровым людям. Комбат видел, что  батальон идет  кучно и
понимал всю опасность такого марша, но впервые за все время службы здесь, на
войне, не настаивал на том, чтобы солдаты держали интервал.
     Во   время   последнего   привала,   когда   солдаты   быстро  давились
осточертевшей  тушенкой  и галетным крошевом, запивая  эту пищу  крохотными,
экономными глотками теплой воды, комбат позвал офицеров к себе. Они отошли к
подножию очередной сопки,  на которую приходилось карабкаться после привала,
и сели  прямо на горячую землю. Комбат вынул  последнюю  памирину из помятой
пачки, закурил и  передал ее Вощанюку. Тот в свою очередь  сделал две жадные
большие затяжки  крепкого дыма и передал  остатки сигареты  Клюеву, который,
пользуясь правом последнего, не спеша докурил ее, обжигая  пальцы, до самого
конца и с сожалением вдавил окурок в пыль.
     -- Все, мужики, хватит, -- заговорил комбат, сплевывая горькие табачные
крошки, налипшие на нижнюю губу, -- сегодня последний день поиска. До вечера
продолжаем маршрут. На ночевке вызываем вертушки... Как раненые? -- спросил,
без всякого перехода у Вощанюка.
     -- В  общем --  то,  неплохо, -- ответил капитан, --  устали  сильно. У
Ахмедова и Пшеничного раны  плохие, загноились -- грязь попала. Медикаментов
нет. Сейчас  с Шандрой последние бинты израсходовали, да вот еще один Клюеву
оставили.
     Об инциденте во время боя прапорщик Белов никому не рассказывал.  Клюев
знал об этом, но после той ночи вел себя замкнуто, старался меньше  общаться
с  солдатами,  не  требовал  большого  внимания от  Вощанюка. Он  был  ранен
автоматной пулей в мякоть правого предплечья. Рана оказалась чистой, то есть
пуля прошла насквозь, не задев кости. Особой боли не было, и за эти дни рана
затянулась тонкой розовой  пленочкой, что с удовлетворением отмечал Клюев во
время перевязки.
     Капитан предложил лейтенанту сделать перевязку, но тот отказался:
     -- Да ладно, у меня бинт еще чистый -- сегодня не кровило.
     -- Ну, хорошо, -- Пожарищенский встал. Поднялись и остальные. -- Сейчас
свертываемся,  вернется дозор, и идем сюда! -- Он ткнул указательным пальцем
на вершину сопки, у подножия которой они только что сидели.  -- Сейчас нужно
поговорить с  солдатами, чтобы не  шли кучно. Беду чую.  --  Почему  не было
второго  нападения? Ведь знают же, знают, гады, что у нас  потери большие, и
машин  больше нет... Здесь они где=то! Здесь... --убежденно вздохнул комбат,
-- Клюев, проверьте боекомплект, хотя, -- какой к черту боекомплект!
     Офицеры стояли молча. Клюев угрюмо  сосредоточенно смотрел на сопку,  а
Вощанюк  был радостно улыбчив.  Это немного раздражало майора, но он понимал
состояние Вощанюка и спросил у него:
     -- Решил, как сына назовешь, капитан?
     -- Да нет  еще, --  счастливо улыбнулся  капитан, --  думаю, может  как
отца, Сережкой?!
     -- Добро, -- комбат хлопнул капитана по плечу, -- а  теперь вперед, вон
уже дозор возвращается.
     На далеком  гребне холма показались фигурки солдат из  дозора. С такого
расстояния их можно было разглядеть только в  бинокль, но  и  то помешало бы
горячее марево, струящееся от земли. Да и единственный уцелевший бинокль был
только  у  старшего дозора  сержанта  Князева,  так  что  оставалось  только
терпеливо ждать новостей...
     --  Клюев,  --  окликнул  майор  уходящего к  солдатам  лейтенанта,  --
возьмите Шандру и еще двоих бойцов, пойдете в прикрытии. Если будут раненые,
помогите санитарам.
     -- Вощанюк, вы пойдете в центре. Раненых рассредоточим между здоровыми.
Я буду впереди.  На  сопку идем  широкой  шеренгой. Интервал  не  менее пяти
метров. Все, идите. -- Комбат пошел навстречу возвращающейся разведке.
     Князев  доложил,  что  ничего  не обнаружили. За  этой сопкой еще одна,
немного выше этой. Комбат дал им десять минут перекусить и скомандовал марш.
     Солдаты  длинной   цепью  поднимались  на  сопку,  охватив  ее  большим
сегментом. Через  полчаса они были  на ее вершине и начали спускаться  вниз,
цепляя стоптанными  каблуками ботинок  землю.  Пыль  поднималась  вверх  и в
полном безветрии медленно оседала, забивая и без того хрипящие легкие людей.
Перед  ними  раскинулась  следующая  сопка,  такая  же  серая,   как  и  все
предыдущие,  с редкими  кустиками  колючки и острыми каменными вкраплениями,
которые встречались все чаще и указывали на близость гор.
     Шандра шел, еле передвигая  ноги. Он страшно устал, даже больше чем все
остальные, поскольку во время ночного отдыха большую часть времени  проводил
с ранеными: обрабатывал  раны, колол лекарства (пока они были), перевязывал.
Свою  усталость Шандра  гасил  в себе  и не  показывал  ее ничем. По  своему
характеру он был подвижный  зубоскал,  но беззлобный и  отзывчивый. Врагов у
него не было ни  скрытых, ни явных.  Даже дедовщина его не  коснулась никоим
образом  ни в начале службы, ни  теперь, когда  оставались считанные недели.
Родом он был с Западной Украины, речь перемежал мягкими украинскими словами,
и, наверное, поэтому его  самые  острые шутки смягчались. Этот  рейд был для
Мишки самым тяжелым не только потому, что был последним,  как  им, дембелям,
обещал замполит полка, но и потому, что уж очень много крови и смертей  было
за  неделю  с  небольшим. Шандра дня три  чувствовал  приближение  какого=то
бедствия,  но  по  привычке отгонял  от  себя  это предчувствие  анекдотами,
которых  он знал великое множество.  Солдат и офицеров удивляла  способность
Мишки травить анекдоты часами н никогда не повторяться. Все ломали головы --
откуда у него столько?! А Шандра все рассказывал и рассказывал, но умалчивал
об одном,  что все его братья  (а их  у  него.  было восемь) в каждом письме
подбрасывали два-три свеженьких.
     Шандру любили и уважали не только  за его балагурство. Рука у него была
легкая, что ли? Почти все раненые, которым  он делал первую перевязку, очень
скоро выздоравливали.
     Мишка терпеть не мог безделья и скучал от вынужденного ничегонеделания.
Первое время,  когда только  начинал  службу в Афгане, он  явился спасителем
солдат и офицеров в жизненно важных вопросах. В  полку  была жуткая нехватка
ложек. Мишка подобрал на аэродроме деревянные брусья от разбитой бомботары и
за несколько недель нарезал ложек для всех, причем расписал их все восточным
орнаментом,  вписав  в  узор  годы  службы по  григорианскому  и  восточному
календарям. Многие хранили эти ложки как талисман и увозили, если удавалось,
домой в качестве сувениров...
     Чуть позже полк настигла другая беда: у  старшины закончился  табак,  а
самолет-почтовик  с  письмами и  табачным довольствием  был сбит духами  при
заходе  на  посадку  кандагарского  аэродрома.  Во всем  расположении  полка
невозможно было найти даже маленького окурочка,  все было собрано подчистую,
аккуратно  ссыпан  табак,  и  солдаты  с офицерами курили  вонючие  газетные
самокрутки.
     Шандра в  три дня вырезал на каждое отделение  по трубке,  и  полк стал
похож  на  казачий курень,  когда  люди  закуривали  по  очереди  и  неумело
затягивались из шандровских люлек, как он сам называл свои изделия.
     До армии Мишка  закончил медучилище,  и  вот уже  почти два года он был
солдатским доктором...
     Батальон  медленно  поднимался  к  вершине  сопки. Шандра  заметил, что
Ахмедов все чаше оглядывается назад и  ищет  взглядом  Мишку. Шандра  догнал
раненого и  шел сзади  него метрах в пяти, но все равно не  успел подхватить
рухнувшего  ничком  Ахмедова.  Мишка  подскочил  к   потерявшему   сознание,
перевернул его на спину. Ахмедов сгорал в высокой температуре.  Шандра ничем
не мог ему помочь, кроме того, что смочил  его губы водой  из своей  фляги и
протер  виски  влажными пальцами.  Ахмедов  чуть  приоткрыл  глаза  и  начал
вставать, медленно  раскачиваясь и опираясь здоровой  рукой о Мишкино плечо.
Шандра  забросил свой автомат за  спину, отобрал  оружие у  Ахмедова, и  они
последними взобрались на вершину.
     В ложбине, между  подножием  сопки  и  тонкой полоской  зеленки,  Мишка
увидел обгоревшие останки двух вертолетов. Солдаты уже летели  вниз во главе
с  комбатом, радостно размахивая руками я вопя во все  горло.  Даже  Ахмедов
воспрянул, духом и заторопился вниз, отпустив Мишкино плечо. Шандра бежал за
раненым,  чутко  следя  за  ним.  Теперь  уже  склон сопки  был  почти  весь
каменистый, а за зеленкой высились скалы.
     Солдаты сбежали в  лощинку и бросились к вертолетам, но  комбат был уже
около машин и, подняв руку  вверх,  закричал: Стой! Все остановились, тяжело
передыхая. Восторг  сменился горечью. Вертушки  лежали  рядом друг  с другом
так,  что  лужи  расплавленного  металла  слились в  одно  озерцо  и  тускло
отсвечивали под солнцем. От машин  остались только автоматы перекоса винтов*
и другие особо прочные  стальные части,  в том  числе и вооружение. Все было
закопченными черным.  В одном из вертолетов на месте  кабины  стояла  фигура
летчика, сгоревшего в адском  пламени, со  вскинутыми  высоко  вверх руками,
истонченными   огнем.   Остальных  пилотов  не  было  видно,  очевидно,  они
рассыпались впрах.
     Комбат подошел вплотную к вертолету и внимательно осмотрел останки. Все
вооружение было на месте, н можно было спокойно сообщать в полк о выполнении
задания, но что=то  все же тревожило его, какие=то неуловимые признаки того,
что  здесь  кто=то  был. Пожарищенский  обошел вокруг места  катастрофы, под
ногой похрустывал хрупкой корочкой дюраль. Комбат  подошел  ближе к стоящему
трупу и вдруг понял: вот оно!  Подошва его ботинок не издала знакомого звука
раздавливаемого металла, а наткнулась на что=то твердое и пружинистое.
     Пока  Пожарищенский  обходил  вертушки,  солдаты столпились  и,  скинув
автоматы  с плеч, натертых до  крови, присели, докуривая  остатки табака. Во
всем чувствовалось расслабление,  рейд подходил к концу, скоро  --  в  полк,
домой.  А там  неделя отдыха,  может  быть, даже  баня, горячая пища, свежая
вода, хлеб, курево, да мало ли приятностей ожидает солдата в родном полку.
     Шандра в это время опять  склонился над вконец  обессилевшим Ахмедовым,
который лежал на  спине, тяжело дыша. Мишка  смотал с его руки окровавленные
бинты  и  отбросил их  в сторону.  Рана была  я  ужаснейшем состоянии,  гной
вытекал  постоянно, и края  раны заметно расширились, поднимая красную волну
припухлости все дальше и  дальше. Мишка увидел Вощанюка и громко позвал его.
Капитан подошел и вынул из подсумка единственный бинт, от которого отказался
Клюев. Вощанюк бегло осмотрел  рану и  понял, что ампутация неизбежна, если,
конечно,   еще   возможна.   Шандра   наматывал   свежий  бинт,  моментально
пропитывавшийся резко  воняющей жидкостью, и в  это время грохнул  взрыв,  в
клочья разнесший майора Пожарищенского.
     Как  только  рвануло,  духи  открыли   огонь  из  своей  засады.   Пули
безжалостно косили растерявшихся солдат. Многие так и не успели поднять свои
автоматы и замертво валились на землю. Мишка не успел понять, что произошло,
как крупнокалиберная пуля перебила ему лучевую кость правой руки, на которую
он оперся,  чтобы  встать  после перевязки  Ахмедова. Другие  пули этого  же
калибра прошили все еще стоявшего  Вощанюка, и он  рухнул  на Мишку, прикрыв
его своим крупным телом. Больше Мишка не видел ничего.
     А  солдаты гибли... Клюев стоял на  коленях  и давил на курок автомата,
поводя  стволом  из стороны  в  сторону, давил  даже  тогда, когда  перестал
ощущать дрожание оружия, и, получив пулю в голову, все равно давил на курок,
пока смерть  не ослабила его пальцы.  В  какие=нибудь  пять  минут  все было
закончено...
     Шандра очнулся  от  резкой боли  в  руке.  Тошнота  подступала к горлу,
обоженному сухостью.  Хотелось пить.  Мишка попробовал шевельнуть языком, но
тот,  казалось,  распух до невероятных размеров  и лишь  больно деранул рот.
Тогда Мишка приоткрыл глаза. Все вокруг двоилось и троилось, раскачивалось и
плыло  куда=то  вверх. Прежде чем вновь закрыть глаза, Мишка успел заметить,
что неподалеку от него бродят люди, но кто они такие, не было ни желания, ни
сил рассматривать. Прежде всего он решил определиться, что с ним произошло и
что такое давит на него сверху. Он опять открыл глаза и увидел, что лежит на
трупе Ахмедова щека к щеке и понял, что ему покалывала щеку щетина умершего.
Шандра  попытался  напрячься  и сбросить груз  с  себя,  но сумасшедшая боль
заставила прекратить эти попытки. Он вновь расслабился, пытаясь удержаться в
здравом рассудке: подавлял тошноту, напрягал слух. Его удивило, что он видел
людей, но не слышал ни единого звука.
     Через  некоторое  время  в ушах появился легкий  звон,  а  потом  стали
прорезаться  искаженные  звуки,  то резко колющие перепонки, то  затихающие.
Стало труднее дышать. Мишка чуть повернул голову и приоткрыл  рот. Сейчас же
откуда=то сверху скользнула струйка тягучей жидкости и увлажнила его десна и
язык. Шандра  сначала обрадовался  и проглотил немного, но тут же понял, что
это  кровь, и  его опять  тряхнули судороги  в желудке.  Мишка дернулся всем
телом,  и  звуки ринулись  в полном звучании в  его мозг,  больно  раня его.
Теперь Шандра услышал  гортанную речь, одиночные выстрелы, и до  него дошло,
что за людей он видел.
     Через  узенькую   щелочку   век   Мишка   рассматривал   дикую  картину
мародерства, вернее, только маленькую  часть картины, окружавшей его. На том
отрезке  пространства, что  он мог видеть, повсюду лежали трупы солдат. Духи
ходили  смело,  не пригибались, не  оборачивались, громко переговаривались и
смеялись.  Они  подходили  к  убитым,  переворачивали  их  ногами на  спину,
стаскивали с них одежду, если она не была сильно испачкана  кровью, забирали
ценные  на  их взгляд  вещи:  часы, авторучки, медали,  портсигары и  прочую
мелочь,  что обычно  водится в солдатских  карманах.  Изредка духи  стреляли
одиночными в голову тех, кто еще показывал признаки жизни, или перерезали им
горло широкими лезвиями кинжалов.
     Мишка замер. Он лихорадочно вспоминал, где его автомат. Ни под собой ни
на себе он не ощущал  ничего жесткого... И вдруг вспомнил,  что в санитарной
сумке у него лежит граната и пожалел,  что не сможет ее достать. Эх, достать
бы сейчас эту гранату!  --мучался  мыслью Мишка. --Я бы  вам, сукам, показал
кузькину  мать!  Сквозь  щелку он  увидел подходящие  к нему ноги,  наискось
перечеркнутые стволом автомата. Мишка успел рассмотреть еще новенькие мягкие
сапоги, расшитые цветным бисером, и сомкнул веки. Теперь он слышал,  как эти
ноги  вплотную подошли  к  его  голове  и пошли  вокруг, уверенно вминаясь в
песок. Мишка все время ждал выстрела, но почувствовал только грубый толчок в
левый  бок.   Тяжесть,  давившая  на  него  сверху,  исчезла.  Теперь  Мишка
чувствовал себя  совершенно голым и беззащитным под взглядом духа,  но  того
привлекла  портупея  Вощанюка,  и он, что=то  бормоча, торопливо снимал  ее.
Мишка ничем не  мог  порадовать глаз  духа, так как весь  был  залит  кровью
капитана,  создававшей  иллюзию  того, что  Шандра  мертв. Очень скоро  духи
выпотрошили всех и, отойдя  к  обгоревшему винограднику,  постелили на землю
цветастые  платки,  уселись  на колени  и  вознесли  Аллаху благодарственную
молитву. Потом они поднялись и скрылись в каменных россыпях скал.
     Мишка  долго наблюдал за  ними, ловя взглядом то тут то там выплывающие
из=за камней чалмы и горько жалея, что стрельнуть в  эти ненавистные  головы
не из чего.
     Прошло около часа, прежде чем  Мишка решился  подняться с Ахмедова.  Он
сполз с остывшего трупа и сел. Голова раскалывалась от боли, тошнота  давила
все сильнее, истощенный  организм  не мог ничего извергнуть  из желудка;  до
умопомрачения  кололо  в животе. И  не  только это сильно беспокоило  Мишку,
беспокоила правая рука. Теперь он взглянул на нее  и увидел,  что выше кисти
кость раздроблена, а обломки  ее торчат белыми зубьями сквозь черно-кровавую
запыленную плоть. Шандра понимал, что срочно нужно промыть и забинтовать, но
он слишком хорошо знал,  что  сделать  это  нечем.  Он посидел  еще немного,
размышляя над  тем,  что ему делать,  потом поднялся  на  ноги,  придерживая
изуродованную руку левой.  Тут же он увидел свою  сумку, затоптанную  чужими
ногами. Он поднял ее с радостью ощутил  в ней тяжесть гранаты. Мишка вытащил
ее, сумку  отбросил,  ввинтил запал и  сунул  гранату в  левый  карман брюк.
Теперь он почувствовал себя увереннее.
     Мишка бродил среди убитых друзей, многих не узнавая, так как душманские
пули разворотили их  лица в кровавое  месиво. Всех нашел  Мишка, но никак не
мог  понять, где  же Пожарищенский,  пока не вспомнил, что  все началось  со
взрыва. Теперь Мишка решил уходить  вслед за духами. Наверняка  где=то рядом
есть кишлак, в который пошли духи. А если есть кишлак, значит есть и дорога,
по  которой  рано  или  поздно должны  идти  армейские машины. Мишка еще раз
обошел место гибели  батальона, но ничего из оружия не  нашел,  шарить же по
подсумкам  в поисках  пищи  и  курева  не  стал.  Только  подобрал  с  земли
широкополую офицерскую панаму и почти полную флягу воды...
     Перед  наступлением  темноты Мишка нашел небольшое углубление в  скале,
прикрытое сверху плоским  козырьком, улегся на еще не  остывший камень. Ночь
пришла  темная,  прозрачно   тихая,   с   ясным  иззвезданным  небом.  Мишка
чувствовал,  что у него повышается температура  и скоро он начнет замерзать.
Планы  на  завтрашний  день мешались в его голове.  Вскоре, так  ничего и не
придумав,  Мишка  погрузился  в болезненно бредовую муть  тяжелого  сна. Его
трясла лихорадка, он что=то вскрикивал, сквозь отуманенное  сознание пугаясь
своих  вскриков.  Так прошла  долгая ночь,  и  лишь под утро Мишка уснул  на
несколько часов, пока проклятое кругломордое солнце начало  раскалять воздух
и камни.  Шандра проснулся немного  окрепшими  теперь  более  оптимистически
смотрел на ожидающие его впереди испытания. Рука ныла,  изредка подергивая и
покалывая иглами боли.  Значит, рана загноилась,  и  теперь вопрос  времени,
будет  ли  у него рука.  Эта мысль поставила Мишку на  ноги. Он  снял с себя
ремень  и,  помогая левой руке зубами, увеличил его на всю  возможную длину.
Потом расстелил  его на земле  и,  примерившись, улегся на  спину так, чтобы
застегнутый ремень плотно перехватил раненную руку. Ценой невероятных усилий
ему  удалось это. Немного полежав, отдохнув, Мишка встал, натянул  панаму на
голову, подобрал флягу и  начал  карабкаться вверх на скалу, имеющую удобный
наклон для подъема,  и трещины, достаточные для того,  чтобы  втиснуть в них
стопу.
     К  полудню Мишка  поднялся на вершину скалы, но  не увидел с нее ничего
для себя  утешительного,  а только следующую гору,  гораздо выше этой. Мишка
громко выругался. Делать было нечего, и он начал спуск. У подножия следующей
горы Мишка был к вечеру. За весь день он не встретил никого, кроме греющейся
на камне  кобры. Мишка  обошел ее подальше.  На этот раз  он  быстро  уснул,
разбитое тело требовало отдыха, но рана беспрерывно  дергала,  и скоро Мишку
затрясло. Ему не хотелось  есть, но  жажда вынудила еще днем выпить  большую
половину воды из фляжки, и Мишка боялся,  что в беспамятстве выпьет остатки,
поэтому, прежде чем улечься, он отбросил фляжку подальше от себя.
     Эта ночь совершенно  вымотала  Мишку. Утром он  еле смог  подняться. На
раненную  руку он старался не смотреть. Она  совершенно распухла,  и  каждое
движение отдавалось  в ней болью.  Все тело ломило,  хотелось лечь и лежать,
лежать без движения...
     Наконец=то, Мишка вскарабкался на  вершину.  Под  горой лежал небольшой
кишлачок,  а  чуть  дальше Мишка  увидел дорогу. Он решил дождаться темноты,
чтобы пробраться поближе к  цели своего пути, а пока лежал, напрягая зрение,
рассматривал кишлак и дорогу. Дома в кишлаке были  плотно прикреплены друг к
другу и  соединены общим широким  дувалом. Мишка разглядел на  одном домишке
вывеску и понял, что это кантин. *
     Его всегда удивляли контрасты между нищетой и богатством в этой стране.
В самом зачуханном кантине можно было увидеть  товары для  нищего и богатея:
от рваных  лохмотьев до  шикарных  дубленок, от ручных  ступок  до  "шарпов"
последних  модификаций. И это никого не удивляло и не смущало. Принцип один:
на что есть деньги, то и покупай.
     По дороге прошла колонна  машин,  и Мишка  разглядел, что  это  местные
"барбухайки"  до  невероятности  разукрашенные  и  обклеенные  разноцветными
картинками. Так  он пролежал долго, до тех пор, пока в кишлаке не закончился
вечерний намаз.
     Луна  светила  ярко, и  Мишка спустился на противоположный  от  кишлака
склон горы и пошел в нужном направлении. Но ноги  плохо слушались его,  и он
все  чаще  и  чаще  присаживался  на  камни  и  терял сознание.  вода  давно
закончилась, да и флягу он потерял где=то по пути вместе с гранатой, которую
зачем=то вынул из кармана...
     Перед восходом  солнца  Мишка увидел, что дорога находится прямо  перед
ним.  Судя по большому количеству обгоревших,  сброшенных под  откос  машин,
движение было здесь интенсивным.
     Неподалеку от себя, среди  скального монолита, Мишка обнаружил довольно
широкую щель и забился в нее, чтобы спрятаться от жалящих лучей солнца. Боль
в руке почти  не  тревожила, просто горела привычным жжением. Не хотелось ни
пить,  ни  есть.  Оставалось  только  ждать, когда  появится колонна военных
грузовиков.  Мишка уснул. Он не  услышал,  как  по  дороге  прошла небольшая
колонна КАМАЗов, охраняемая быстрыми "брониками".
     Впервые  за  эти дни Мишка  перестал бояться  смерти, он  перешел  этот
порог. Теперь ему было все равно, что с ним будет, и поэтому крепко спал.
     Проспал  он около трех часов. Злое солнце уже плавило  землю, и горячее
струящееся  марево дрожало  над  дорогой.  Мишка открыл глаза, солнце тут же
обожгло его мозг, и он попытался  подальше втиснуться в приютившую его щель.
Вдруг Мишка  услышал ниже себя голоса.  Он  осторожно  высунул  голову из=за
камня и посмотрел вниз. На скальной площадке, через которую Мишке нужно было
спускаться   к   дороге,   расположились    трое   духов.   Они   установили
крупнокалиберный пулемет,  направив его ствол  в  сторону дороги,  и  теперь
лежали рядом с ним, переговариваясь, ожидая добычу.
     Духи  были  молодыми,  с черными,  негустыми  бородками.  В  кокетливых
тюбетейках, в зеленоватых  шароварах и широких рубахах навыпуск,  с надетыми
поверх коричневыми  жилетами, они  были похожи на разбойников из  "Тысячи  и
одной ночи".
     из=за поворота дороги, скрытого горной грядой,  послышался гул моторов,
только  потом показались неясные силуэты машин, расплывающиеся  в прозрачной
ряби. Духи напряженно следили за втягивающимися в сектор обстрела машинами.
     Мишка крыл себя последними словами за потерянную гранату, которая могла
разом перечеркнуть все старания духов. Теперь  он мог  уже  разглядеть  лицо
водителя в головной машине, груженной снарядными  ящиками.  За  этой машиной
шли  еще три с  таким  же грузом. Впереди и  сзади  колонны ехали БТРы.  Под
солнцем сияли стволы пулеметов, но стрелки не могли видеть духов, так как те
были надежно спрятаны за камнями. Шандра надеялся, что под солнцем блеснет и
оружие духов, но тщетно...
     Мишка  представил  себе,  что  случится через  несколько мгновений. Как
рванется в небо огненный смерч... И он решился...
     Абсолютно бесшумно Мишка выскользнул из своего  укрытия, такого уютного
и безопасного, пружинисто оттолкнулся от камней и,  широко  раскинув руки  и
ноги, бросился вниз на духов. Он  упал прямо на пулемет,  и молодой афганец,
не ожидавший ничего, кроме скорой военной удачи, дернул курок.
     Пулеметная  очередь ударилась в Мишку, вырывая из него большие куски, и
сбросила его с площадки. Бесформенным комом падал Мишка вниз. И, уже умирая,
он шепнул непослушными губами ласковое украинское слово:
     -- Мамо...



Глава 3. "Вощанюк"

     В  то  время,  когда  солдаты  еще  сладко  потягивались   в  палатках,
предвкушая недолгий отдых после затяжного рейда, разъяренный капитан Вощанюк
шел  от  комбата.  Несколько бойцов сидели  в  тени  палаток  и наслаждались
прохладой  раннего афганского  утра, которое вот-вот должно было  залить мир
удушающей августовской жарой. Солдаты  видели  своего командира, но никак не
могли увидеть связи между его злостью и своей дальнейшей судьбой.
     Вощанюк подошел к палаткам своей группы и заорал:
     -- Старшина, подъем давай!
     Прапорщик Губенко выскочил откуда=то из=за палаток и, длинно растягивая
гласные, прокричал:
     -- Па-а-а-дъё-о-о-ом...
     Но  все уже  и  так  выходили из  палаток и  выстраивались на  дорожке,
всматриваясь  в гладко выбритое  лицо капитана, искаженное злостью.  Вощанюк
прошел вдоль строя и вернулся  к его  середине, когда почувствовал, что  все
двадцать бойцов готовы слушать его, немного помолчал и жестко сказал:
     --  Даю час на сборы! Выходим  в  рейд  по  зеленкам.  Строй растерянно
вздрогнул, но все молчали, хотя  обида душила. Обычно после рейда  полагался
хоть  какой=то  отдых.  От услышанного  все  разом почувствовали  мгновенную
усталость,   навалившуюся   после  двухнедельного  рейда  по  этим  чертовым
зеленкам, из которого они только вчера вернулись. Командир все это прекрасно
знал и понимал, какие чувства возникали у бойцов, и  поэтому уже более мягко
добавил:
     -- Мужики, надо. Больше некому.
     Солдаты разбрелись. Завтрак прошел быстро. После рейдов  завтрак обычно
затягивался  надолго,  спешить=то  было  некуда,  потом  всех  ждала   почти
настоящая русская  баня,  которую всегда устраивал  сибиряк Сашка  Мохов.  А
теперь -- хрен всем, а  не  баня. Старшина выдал боекомплект и сухпай. Бойцы
хмуро крепили лифчики и  бронежилеты  поверх гимнастерок,  затягивали ремни,
увешав их подсумками с магазинами,  и выходили опять  на  построение, но уже
навьюченные  как  верблюды, изредка матерясь  и сплевывая в  уже раскаленную
пыль.
     На ночлег остановились в  апельсиновой  роще на небольшой поляне. Огней
не  разводили.  Даже  курить  капитан  разрешал  только  под  плащ-палаткой.
Старшина расставил караулы по разным сторонам тропы, ведущей к поляне, и все
быстро улеглись, дожевывая галеты и сахар. Сон на войне или валит сразу, или
долго не приходит, как бы за день  ты  не умаялся. Вощанюк лежал с открытыми
глазами, и чувство тревоги, поселившееся в  нем утром  у комбата,  полностью
захватило  его.  Что=то  было  не  так,  что=то  уж  слишком  гладко  прошел
сегодняшний  день. Комбат сказал, что срочно  нужно прочесать  территорию  в
районах  зеленки,  потому  что  духи  сильно  активизировались у  Кандагара,
видимо, готовят прорыв перед осенней операцией. Поэтому все группы батальона
были брошены на разведку.
     В   предыдущем   рейде  группа  Вощанюка   прочесывала  противоположное
нынешнему направление, и  там  были стычки  с духами с первого же дня, но не
сильные,  без потерь...  А  сегодня никого  и  ничего,  хотя  район  заселен
довольно густо для Афгана. Но абсолютная тишина. Странно.
     Вощанюк залез с головой под  плащ-палатку и  быстро выкурил  сигарету в
этом  небольшом  сильно задымленном пространстве  и, вынырнув наружу,  опять
улегся.  Через  некоторое  время  старшина  пошел  менять  караулы.  Капитан
дождался их возвращения и чуть задремал.
     Он  проснулся  сразу,  без привычного на  гражданке перехода  от сна  к
бодрствованию.  Чувствовалось приближение утра, хотя и было еще непроницаемо
темно. Капитан взглянул на часы, они показывали четыре. Эти часы ему подарил
перед своим последним рейдом другой капитан Вощанюк, его родной брат. Теперь
капитан  берег  этот  "Омакс",  чтобы  отдать  часы  Вовке  --  сыну  брата,
родившемуся за два дня до гибели отца.
     Старшина спал рядом с капитаном, опершись о ствол апельсинового дерева,
подложив  под  локоть правой руки  неудобный, но  надежный  автомат. Вощанюк
поднялся и, осторожно шагая, пошел снимать караулы.
...  Оба солдата были  мертвы. Капитан едва не  споткнулся о  труп одного из
них,  не  заметив его в  сереньком рассвете.  Вощанюк опустился  на колени и
перевернул солдата на спину. Это был литовец Юозас  Бартнявичюс,  молчаливый
великан. У  него было перерезано  горло.  Рана уже подсохла, но  от движения
вновь жирно залоснилась кровью. Второй труп  лежал в  трех метрах от Юозаса.
Вощанюк перешагнул  к  нему.  Тело лежало на спине,  головы не было. Вощанюк
знал, что это Славка Долгих -- толстогубый безобидный москвич.
     Капитан осмотрелся вокруг, но ничего настораживающего не было  видно  в
уже ясно  проступившем  рассвете. Вощанюк пошел  в обход к другому  караулу,
почти не сомневаясь, что там  произошло то же самое. По пути он подумал, что
надо было  заскочить  на  поляну и поднять  группу,  но продолжал  двигаться
вперед,  чутко  всматриваясь  и вслушиваясь в  тишину  рощи, поводя  стволом
автомата...
     И этот пост был уничтожен --  оба  трупа были обезглавлены. Волгоградец
Петька  Глазов  и туркмен  Рашид  Дурдыев  лежали  плечом  к плечу,  залитые
обильной кровью, вытекшей  из страшных срезов между плеч с белеющими костями
позвоночников. Оружия с ними не было, как и у первого караула.
     Теперь уже капитан ринулся через  рощу прямо  к поляне, почти не таясь.
Безнадежность  охватила его и  заставила отказаться  от осторожности,  но он
сдержал себя  и зашагал медленно по  этой чужой, далекой от родины роще, без
хрустких веток под ногами, без шуршащей листвы, без запаха прели.
     По всей  поляне  лежали  убитые,  все  семнадцать человек,  застигнутых
духами врасплох. Низкое еще солнце наискосок освещало поляну. Круг синеющего
неба смотрел сверху  на капитана, и Вощанюк вдруг  услышал особенную  тишину
над этой  поляной -- тишину смерти, прерываемую  интернациональным жужжанием
мух,  уже  начавших  свой мерзкий  пир. Капитан ступил  на  поляну полностью
опустошенный,  уничтоженный  случившимся.  У   его  ног   лежал  старшина  с
разрубленной головой, его  рука впилась в ногу мертвого солдата, с  короткой
щетиной  черных  волос на  затылке и  безжалостной раной на  макушке. Дальше
лежали трупы остальных ребят с широко раскрытыми  глазами и ртами, разбитыми
головами и порубленными телами.  Кровь, еще алая,  сочилась из ран, медленно
сворачиваясь, рубиново поблескивая, подчеркивая невозвратность случившегося.
Все  приняли  смерть, не  успев  проснуться, крикнуть,  выстрелить,  увидеть
убийц, понять происходящее с ними, попытаться спастись.
     Духи ушли только что, их следы хорошо были видны кровавыми пятнами, они
вели к близким предгорьям.
     Вощанюк  уселся  на  землю,  тупо   глядя  перед  собой.  Жужжание  мух
усилилось,  в  деревьях зачвиркала  какая=то  тварь. Мутным взглядом капитан
обвел  поляну  в  надежде  уловить какое=нибудь  движение. Но  нет. Все были
мертвы, все семнадцать. Капитан понимал,  что вернуться назад  он не может и
не хочет. У него есть только один путь -- вперед. Он  поднялся с земли и, не
оборачиваясь  назад,  быстро  пошел   по  следам   душманов.   Вскоре   роща
закончилась, и  перед  капитаном открылась панорама невысоких сопок,  плавно
переходящих в горы. Вощанюк приложил к глазам  бинокль и увидел уходящий  за
первую сопку  отряд  душманов, тяжело  нагруженных добытым оружием. Он долго
разглядывал  и  вычислял  возможный  маршрут  духов  и  решил  двинуться  им
наперерез  по более труднодоступному пути. Почти бегом  он пересек  не очень
широкую  полосу пустыни с  редкими  кустами верблюжьей  колючки  и  вошел  в
засыхающие заросли  виноградника. На ходу сорвал  огромную кисть  прозрачных
ягод и, не чувствуя сладкой прохлады, разжевал и проглотил виноград.
     Сразу за виноградником  капитан  начал подъем  на сопку,  не на  ту, за
которой скрылась духи, а на  стоящую рядом, и тут уже он не стал торопиться.
В его голове возник план, который  мог удастся только при холодном и  точном
расчете. Взобравшись на вершину, Вощанюк лег и в бинокль разглядел, что духи
идут  по  тому  маршруту,  который  он  мысленно  для них проложил.  Он  зло
ухмыльнулся и чуть-чуть сполз вниз,  чтобы какой=нибудь глазастый  душара не
засек  его. Капитан  закурил  и  расслабился,  можно  было  не  торопиться и
отдохнуть перед большим броском наперерез убийцам его группы.
     Увидев, что духи уже скрылись за другой горушкой, Вощанюк ринулся вниз,
широко ставя ноги, изредка соскальзывая на камнях. Так он бежал долго, чтобы
успеть до  другого,  выбранного им укрытия,  пока духи  не начали подъем  на
скальную гряду. Он успел и даже смог уже отдышаться, когда на фоне  блеклого
неба появилась голова первого душмана. Теперь  у  него  для отдыха был почти
час. Капитан решил  проверить свои карманы  и освободиться от лишних, теперь
уже   никогда  не  понадобящихся  ему  вещей.  В  нагрудном  кармане  лежали
ополовиненная  пачка "Родопи" и  зажигалка.  Из внутреннего кармана он вынул
конверт,  завернутый  в  целлофан, на котором  было  написано:  в/ч, п/п No,
Вощанюку Андрею  Павловичу. В конверте лежало  давнишнее последнее письмо от
жены брата, и еще была маленькая записка Николая...
     Гибель Николая, своего брата-близнеца  Вощанюк принял как неизбежность,
которую ждал изо дня в день, из месяца в месяц. Он сам летел на место гибели
батальона,  и сам  же нашел тело  брата,  страшно изуродованное выстрелами в
грудь. Под  солнцем тела убитых раздулись до огромных  размеров. Кожа плотно
обтянула лица и руки солдат. О погрузке таких тел в вертушки не могло быть и
речи, и была дана команда повторно расстрелять погибших.
     Уже потом, в вертолете,  Вощанюк нашел в кармане брюк брата записку,  в
которой Коля писал,  что  сына  хочет  назвать Володей. В  нагрудном кармане
куртки Андрей нашел еще одну такую же записку на случай,  если тело разорвет
пополам.  Обе записки были залиты давнишней кровью  и свежим  гноем.  Андрей
отмыл обе записки и одну отправил жене брата...
     Вощанюк сжег конверт на огне зажигалки, потом снял с руки часы, положил
их на камень и затылком автомата ударил по ним. Хрусталь циферблата тоненько
хрустнул.  Андрей носком  ботинка отбросил часы  от  себя.  Все. Теперь  уже
прошлого для него нет, есть только короткое будущее. Ни пить, ни есть ему не
хотелось,  он просто пытался отдохнуть, но расслабиться  не давала лихорадка
нетерпения близкой и желаемой мести, которую он сдерживал до времени.
     Андрей передвигался уже впереди духов, срезав путь через большую скалу,
разбив в кровь пальцы рук и колени, но зато теперь  духи были позади него, и
Андрей мог видеть их в любой момент.
     День уже  близился к вечеру, чего с таким нетерпением ждал  капитан. Он
пожевал галет, но не от того, что хотел есть, а чтобы  время быстрее прошло.
Потом  перебрался  на другое  место, где  выкурил  сигарету. Духи  неумолимо
двигались к тому месту,  которое по плану Андрея должно  было стать  для них
местом расплаты -- могилой.
     Солнце  начало быстро сползать к  горам, духи  остановились, сбросили с
себя поклажу и расселись на камнях. Андрей затаился  совсем близко от них за
большим  камнем.  Вскоре  один  из  душманов  вышел на  каменистую площадку,
повернулся лицом на восток и протяжно затянул привычную калему:
     -- Ла илях илля миах ва Мухаммед расул аллах -- Нет бога, кроме Аллаха,
и Мухамед пророк его.
     Остальные люди вынимали  коврики и  большие  платки, расстилали  их  на
земле  и, встав на колени, покорно  склоняли головы перед своим Богом. Мулла
продолжал выкрикивать слова молитвы, а  остальные в нужный момент нестройным
хором вторили ему:
     -- Аллах акбар -- Аллах велик.
     Андрей, не  таясь, вышел из=за  камней, он знал, что правоверного очень
трудно оторвать  от молитвы-намаза. Перед ним были  все двадцать духов,  все
те, кто уничтожил его группу, безжалостно порубив ее, не применив ни единого
выстрела. Андрей  стоял над согнутыми  спинами,  и чувство  мести, весь день
подавляемое им, взяло, наконец, вверх --  подствольник его  автомата коротко
рявкнул,  послав  снаряд в  середину  молящихся. Взрыв  разнес  чье=то тело,
осколками  нашпиговывая ближних. Духи ошалело вскакивали  с колен, а  Андрей
косил  их из  автомата, быстро меняя спаренные  магазины, и швырял  гранаты.
Капитан стоял открыто,  чуть согнув в коленях широко  расставленные  ноги  и
решетил ненавистные фигуры в широких  блеклых одеждах. Всего несколько минут
понадобилось  на  то, чтобы уничтожить  этих ненавистных  ему  людей. Андрей
заорал от утоленной жажды мести, стоял и смотрел на страшное дело своих рук,
и возбуждение разом схлынуло.
     Капитан  устало  сел на  камень, положил автомат  на колени  и закурил.
Краем глаза он  увидел,  как  один  из духов,  тот,  который  начал молитву,
приподнялся и  потянул за ремень автомат. Андрей не шевельнулся, он  глубоко
затягивался даже тогда, когда дух навел ствол на него.
     Сигарета, быстро  набухая каплей тягучей  крови,  бессильно всхлипнула,
выстрелив последней струйкой дыма, и погасла  в помертвевших губах капитана.
Пуля ударила Андрея прямо в  переносицу, и он  ткнулся головой в еще горячий
автомат и медленно сполз на чужую враждебную ему землю Афганистана.



Глава 4. "Сашка"

     Шел восемьдесят  четвертый год -- год самого тяжелого  и драматического
времени  для  сороковой  армии. Именно тогда генсек Черненко пытался  внести
перелом в  ход афганской войны путем активизации боевых действий, тем  самым
увеличивая  людские  потери  контингента  советских  войск. Под  эту  шумиху
командование Вооруженных  Сил дезинформировало  генеральные  штабы, всячески
приукрашивая и фальсифицируя ход боевых операций и их результаты. В самоцель
была превращена охота  за трофеями -- оружием  и боеприпасами. За отставание
по   этим  показателям  командиры  разных  степеней  подвергались  "втыкам",
"накачкам" и "разносам" сверху...
     Первым,  кого встретил Сашка на  кандагарском аэродроме, был  прапорщик
Белов,  по счастью, оказавшийся из того батальона,  куда  направили молодого
лейтенанта.
     Пока шли  в  штаб  полка,  Сашка крутил  головой по  сторонам,  пытаясь
быстрее  вникнуть в быт войны. Они прошли  мимо  зенитной батареи  -- стволы
орудий  были  направлены на близкую горную  цепь;  дальше по взлетке  стояли
МИГ=17 с  афганскими эмблемами  -- мишенями  на хвостах; потом  прошли  мимо
современного здания аэропорта  "Ариана", с выбитыми  стеклами  и  скоплением
народа. Люди сидели прямо в пыли или на мешках в живописных одеждах: мужчины
с чалмами на головах, а женщины  в паранджах. Дальше по взлетной полосе были
видны МИГ=23  и множество  вертолетов.  Все это  разнообразие, да еще и  шум
двигателей подруливающего  к "Ариане" огромного "Боинга" поразили Сашку.  По
пути им  то и дело  попадались помятые  и  неухоженные  военные, с небритыми
красными  лицами,  в  застиранных  хэбэшках  и  комбинезонах,   с  не-брежно
заброшенными за спину автоматами. Сашке  стало стыдно  за свой союзный лоск,
за  новенькую офицерскую форму, за  граж-данские чемоданы, за то,  что  даже
пистолета у него не было, не говоря уже об автомате.
     Вскоре  Сашка с прапорщиком  свернули с аэродрома и пошли  через полосу
пустыни  к  палаточному  городку.  Белов рассказывал  о батальоне, что много
потерь,  а  батальон  не  в чести  у  командова-ния,  поэтому  из  рейдов не
вылезают,  и,  скорее  всего,  Сашку сунут  в разведроту, на  место  недавно
погибшего капитана Вощанюка.
     Все  так  и  получилось.  По случаю возвращения из рейда все от-дыхали.
Солдаты  спали в палатках, а  прапорщики и  офицеры  на-пивались до одури  в
новом  модуле,  сбитом из пахучей блестящей фанеры. Сашку быстро  приняли  в
свой круг, тем более, что он достал из своего чемодана разрешенные к провозу
две бутылки водки и четыре вина. По разговорам Сашка понял, что все союз-ные
газеты врали безбожно о событиях  в Афганистане, но  то, что рассказывал ему
подвыпивший Белов о  рейдах, вызвало у него  не-доверие, и он отнес болтовню
прапорщика на счет алкоголя.  Все разбрелись по койкам и уснули.  Сашка тоже
лег  на  место,  которое  ему  указал  пьяный  Белов. Сашка немного полежал,
справляясь с легкой тошнотой от выпитого, и задремал.
     Часа через два его кто=то грубо толкнул и стал тянуть с крова-ти. Сашка
вскочил. Перед ним стоял  здоровенный прапорщик в кителе, на котором в свете
керосиновой лампы тускло виднелись  два  бордовых ордена  "Красной Звезды" и
поблескивали несколько медалей.
     -- Давай  отсюда,  -- прорычал прапорщик,  -- моя  кровать. Сашка хотел
было оправдаться:
     -- Да  мне тут...  показали...  Но прапорщик  оттолкнул его,  сунул под
кровать  автомат, улегся и захрапел. Сашка  растерянно огля-делся, в надежде
найти пустую койку. Все было занято. Одетые люди хрипели во сне, матерились,
кто=то блевал. Воздух, отрав-ленный вонью перегара, дымом табака, кислятиной
блевотины, душил  Сашку,  и  он вышел из  модуля. Огромная луна  и бесчетное
количество звезд ярко освещали  землю. Где=то протарахтел пуле-мет, пришивая
красными  гвоздями  трассиров   ночь  к   небу.   Сашка   присел  на  стопку
металлических ящиков. Чувство  отчужденности и ощущение ненужности по-детски
стиснуло  горло. Захотелось  за-плакать. Вдруг, совсем  близко  от Сашки, из
глубокой  траншеи, раздались автоматные  выстрелы. Сашка побежал к траншее и
спрыгнул в нее. Прямо  перед ним на песчаной стене висели порт-реты Брежнева
и Черненко, видимо, вырванные из "Огонька", ис-тыканные обгоревшими по краям
пулевыми отверстиями. Сашка поднял голову и увидел над ровным срезом траншеи
чью=то  пья-ную удаляющуюся спину.  На  душе стало совсем  пусто и тоскливо.
Сашка выкарабкался  наверх,  вернулся  в модуль, улегся на кучу  сваленных в
углу бушлатов и уснул.
     Наутро  его назначили командиром разведроты. Замполит по-знакомил Сашку
с солдатами. В основном ребята были молодые, из пополнения, кроме нескольких
"стариков", из тех, кто не попал в группу Вощанюка -- были в госпитале. Один
из них -- огромный белорус -- румяный  красавец  рядовой Поливайко. Замполит
похло-пал его по плечу:
     -- Орел! В горах "Утес"* один таскает. Сашка вслух восхитился солдатом,
про  себя  думая о  том,  что он  по  сравнению  с такими  солдатами  зелень
сопливая. Поливайко смутился от похвалы и по-краснел.
...  Прошло  полтора  месяца. Теперь  Сашка уже стал  полным чле-ном боевого
полкового братства. Трижды ходил в рейды и  успеш-но возвращался  назад  без
потерь, приволакивая с собой различные трофеи, которые приходилось тащить на
своих плечах ворчащим  солдатам. Но приказ есть приказ. Сашка перезнакомился
со  всеми  офицерами  и  прапорщиками,  узнал,  кто  такой  тот  здоровенный
прапорщик  с  двумя  орденами,  разбудивший  его  в  первую  ночь.  А был он
начальником продсклада полка, имел  в штабе ТУРКВО крепкую руку и отирался в
Афгане  уже  третий  год,  при  этом  умуд-рившись  ни  разу  не  отойти  от
расположения полка  ни  на метр.  Дружил со строевой частью и ее начальником
майором  Стефанчу-ком,  отъявленным  трусом  и  негодяем,  таким  же  дважды
ордено-носцем.  Политотдел  тоже  любил   вкусно  поесть,  так  что  старший
прапорщик  Веревкин  жил красиво  и безбедно, часто  посещал  "че-кисток"  и
дуканы, набивая очередной чемодан "фирмой".
... Началась пора осенних  рейдов.  Батальон  опять перебросили на затыкание
дыр в  Файзабад.  В районе  ответственности  здешнего  полка --  уезде Кишим
действовала  самая крупная  группировка в Бадахшане под  командованием Абдул
Вадуда.  По  разведданным его  отряды  насчитывали  полторы  тысячи  бойцов.
"Зеленые" тщет-но гонялись за ними, и  поэтому  им  в  помощь выделили роту,
кото-рой командовал Сашка. Задача была предельно ясна:  в ночь вытя-нуться в
горы вдоль  реки Мошхад, я с рассвета длинной ничью спуститься с гор, очищая
небольшие ущелья и зеленку, прочесать несколько  кишлаков, стоящих у реки. С
другой стороны реки должна была поддержать бронегруппа, огнем подавляя духов
на  случай,  если они окажут сопротивление или  попытаются прорвать-ся через
Мошхад. Все было проиграно на топокарте и ни у кого не вызывало сомнений.
     Батальон "зеленых" с ротой Сашки ушел в ночь, забрались в горы, залегли
за грядой валунов. Сашка не спал, всю ночь нахо-дился на связи и к  утру был
готов  двигаться  вниз.  Солдаты  поежи-вались  на   предрассветном   ветру,
тщательно подгоняли снаряже-ние, нервно  курили. Рассвет застал  батальон на
марше. Раскинув крылья густой  цепи, люди шли молча, ожидая первых выстрелов
и боя.  Сашкина рота шла в  центре. В бинокль Сашка увидел, как ле-вое звено
цепи  спустилось в неглубокое ущелье, и сразу же  оттуда ветер принес  звуки
выстрелов, но почти сразу  все  смолкло, и  через  несколько минут "зеленые"
выбрались   наверх   и  присоединились  к   батальону.   Сашка  связался   с
бронегруппой, но  те еще не получали команду на  выдвижение. Теперь с правой
стороны  завязалась  за-варушка  и  тоже быстро погасла.  Показались широкие
полосы зе-ленки. Сашка  приказал роте  залечь,  афганцы сделали то же самое.
Теперь  оставалось только ждать  разведчиков, которые  вот-вот  должны  были
появиться. Вскоре командир  "зеленых"  сообщил,  что  разведка вернулась.  В
зеленке есть духи, но немного, а вот к кишлакам  не смогли даже приблизиться
-- стреляют. Продолжили спуск и  ворвались ровной  линией в заросли зеленки.
Духи  даже  не  пытались  сопротивляться,  быстро  отходили  к   реке,  ярко
сверкаю-щей и манящей вспотевших солдат своей прохладой. Впереди по-казались
кишлаки. Бронегруппа  еще не выходила.  Сашка, черты-хаясь,  сорвал с головы
наушники радиосвязи и дал команду впе-ред.
     На долю разведроты  достался  кишлак Намазга, ничем не отли-чающийся от
таких  же  десятков кишлаков, виденных  Сашкой. Та-кая же убогость и нищета:
приземистые дувалы,  глинобитные  се-рые стены, но больше зелени от близости
реки. Кишлак встретил роту плотным огнем. Еще только  над гребнем  небольшой
сопочки  повязалась  голова  командира первого взвода Криниченко,  как пу-ли
хищно  чмокнули  его  чуть ниже  линии  каски, и  он  покатился  вниз, жутко
выворачивая ноги и руки. Санитар кинулся к нему и начал рвать из сумки бинты
и  тампоны.  А  рота  двигалась дальше,  падая на брюхо,  переползая вниз за
спасительную кромочку доро-ги, идущей к  кишлаку.  Залегли у  дороги.  Сашка
опять вышел на связь. Эфир рвали слова:
     -- Вперед, мать вашу! Вперед...  Выбить  духов...  И  Сашка  орал те же
слова,  перебегая  от  одной группы к другой.  Люди не могли  подняться  под
ураганным огнем. Приходилось ждать затишья.
     Как только духи чуть успокоились,  Сашка  выскочил на дорогу и рванул к
дувалам. За ним хлынула рота. Сашка не оглядывался назад, он был уверен, что
люди  пошли за ним и  чувствовал  их спиной.  Его перегнал Поливайко с РПК в
руках. Пулемет в его ру-ках казался игрушкой, злобно рычащей, выплескивающей
огнен-ные  струи.  Духи очнулись и с  новой силой лупанули  по роте. Рух-нул
командир второго взвода, пули стеганули его ниже колен. Солдаты на мгновение
застыли, готовые залечь тут же в пыли на  голом месте. Но  Поливайко, сменив
коробку, хлестнул длинной  очередью по  дувалу,  и пулемет  духов заткнулся.
Солдаты опять  ринулись  вперед,  простреливая  пространство перед собой,  и
неко=торые уже просачивались в тесные улочки,  а Поливайко  все  стоял  один
среди  дороги и долбил из пулемета по верхней кромке дува-ла, не давая духам
вести прицельный огонь.  И все же горячая струя  прошила его ноги. Поливайко
упал,  напрягая  все силы, он откинул  сошки  пулемета и продолжал стрелять.
Краем  глаза  он  видел, как медбрат с двумя солдатами оттаскивали с  дороги
ко-мандира второго  взвода  и еще двоих  раненых.  Еще одна пуля уда-рила  в
спину  Поливайко  и,   минуя  позвоночник,  вошла  в  почки.  Боль  резанула
ослепляюще,  но  Поливайко сменил  еще  одну  короб-ку  и, уже погружаясь  в
беспамятство,  нажал  на курок. Рядом  блес-нул  гранатный  разрыв,  взметая
осколочно-пыльный  вихрь.  Пуле-мет  замолчал,  вызвав   в  умирающем  мозгу
Поливайко удивление. Мышцы продолжали давить  на курок, но кисти, отсеченные
ос-колками, безвольно повисли на РПК*...
     Бой  смолкал у  реки, изредка  всхлипывая  истеричными очере-дями. Духи
ушли на другой берег Мошхада. Бронегруппа так и не подошла.
     МИ-8 ввинчивался  в воздух  кандагарского  аэродрома.  Сашка  сидел  на
алюминиевой скамейке и всматривался в  теперь уже зна-комые ориентиры. В его
ногах лежали  трупы  погибших в этом рейде, накрытые плащ-палатками. Остатки
первого  взвода дрема-ли.  В хвосте вертолета  глухо  позвякивало  трофейное
оружие, за которым уходила та самая бронегруппа.



Глава 5. "Таня"

     Сашка лежал  в небольшой  палате  кандагарского госпиталя и наслаждался
долгим сном, вкусной горячей пищей, вниманием медсестер и вообще беззаботной
жизнью. Рана была  не  тяжелая:  осколок  вырвал  кусок  мышцы  из  бедра, и
началось заражение. Те-перь уже все зажило, и завтра -- послезавтра домой --
в батальон. Пока Сашка отлеживался в госпитале, его группа сходила в рейд на
прочесывание района, прилегающего к Кандагару, и теперь бы-ла на отдыхе -- в
карауле второго эшелона. Почти все ребята, от офицеров до солдат, побывали у
него. С  ними Сашке  было неуют-но,  неловко от своей сытости -- бритости, а
они, уставшие, запу-щенные, шли к нему за три километра.
     Сашка встал с койки, прошел,  немного хромая, к  умывальнику,  умылся и
вышел  в  тесный длинный коридор со сферическим по=толком,  Он стоял  и ждал
обхода, но до него еще  было почти два часа. Сегодня  на смену  должна  была
заступить Таня  --  хирургиче-ская  сестра,  с  которой  и хотел встретиться
Сашка. Он давно уже заметил Таню, еще в свои первые дни службы, но не мог  с
ней   по-знакомиться   так   просто,   без   всякого   повода.  Таня  всегда
передви-галась очень быстро, изредка мелькала в расположении  из город-ка, и
Сашка  никак  не мог  как, следует  рассмотреть  Таню. Он видел  ее  хрупкую
стремительную  фигуру, длинные  светлые волосы,  а  ос-тальное придумал сам,
придавая девушке те черты,  которые хотел бы видеть у нее. Сашка был здорово
удивлен, когда увидел Таню в операционной. Она была именно  такой, какую  он
себе придумал. Во время перевязок Сашка разговаривал  с Таней, как=то быстро
они нашли общий язык. Сашка всегда стеснялся женщин,  стано-вился неуклюжим,
в общем,  комплексовал жутко, как сам  он  при-знавался, но с Таней ему было
очень  легко. Таня  тоже  привязалась к этому молодому  старлею,  красивому,
высокому парню, явно влюбленному в нее.
     В  полках,  базирующихся  в  Кандагаре,  было  довольно  много  женщин:
официантки, продавщицы  из  "Березки", машинистки.  Вокруг них всегда царила
атмосфера ухаживаний. Сашка  знал, ко-нечно, что здесь есть женщины, но  сам
их  не видел. После  первого рейда, когда батальон стоял на построении, мимо
проходила жен-щина, машинистка из штаба дивизии. Она  шла  в легком  светлом
платье, и солнце насквозь просвечивало ее  фигуру.  Строй  замер в онемении.
Командир  батальона  даже  замолчал,  не  поняв  причины   звенящей  тишины,
оглянулся,  увидел женщину,  скомандовал: "Ра-зойдись! ", догнал ее,  и  они
зашли в его палатку. Это была его "фронтовая жена".
     Практически все женщины были "определены", то есть  жили с  кем-либо из
офицеров или прапорщиков. Почти все они были оди-ноки там, в Союзе, и искали
здесь  хоть какое=то подобие  семейной жизни, обстирывая, готовя пищу,  деля
постель  со своим  времен-ным  мужем, всегда на  что=то надеясь и во  что=то
веря.  Были и та-кие,  что,  пройдя  все  ступени  от  старших  офицеров  до
прапорщи-ков,  быстро им  приевшись своей безотказностью, спали с солда-тами
за десять  --  двадцать  чеков,  лишь, бы скопить деньжат, за что и получили
свое  прозвище "чекистки".  Сашке  было жаль  этих  женщин, а  впрочем, всех
женщин, оказавшихся здесь, на этой вой-не, никому не нужных ни в Союзе, ни в
Афгане. Они попадали сю-да через военкоматы  вольнонаемными, военнослужащими
или  по протекции на  работу в "Березках".  Но где бы они ни работали  -- им
приходилось вместе с мужиками тащить на себе все кошмары фронтового быта.
     Впервые Сашка столкнулся с безжалостностью хирургии в рей-де, теперь он
уже не помнил  точно  где, где=то  под Джелалабадом,  в  одном из отдаленных
гарнизонов, заброшенных в пустыню. Он вышел из палатки, в которой ночевал со
своей группой.  Встал очень  рано, его еще во сне стал преследовать какой=то
странный запах, приторно -- сладкий, неприятно назойливый. Сашка пошел между
еще сонных и молчаливых палаток. Одинокие часовые по-еживались под грибками,
подняв воротники шинелей. Сашка свер-нул влево к бочке с  водой и застыл  на
месте. Из  палатки  с красным крестом  вышел невысокий коренастый  солдат  в
белом, заляпанном кровью халате,  с  большим тазом в руках и вывалил из него
чью=то отсеченную руку в кучу сваленных прямо  в  пыль частей человече-ского
тела, облепленных мухами,  возбужденно шевелящихся на этих жутких  обрубках.
Волны смрада  поднимались  над разлагаю-щимся мясом и разносились  ветром. У
Сашки потемнело в глазах. Солдат ушел в палатку, затем опять  вышел из нее и
начал посы-пать чем=то  белым  эту  груду.  Мухи, недовольно урча,  взлетали
опять  садились,  торопясь  воткнуть свои  хоботки в  вонь, разложе-ние  и в
чью=то боль. Сашку рвало, выворачивало  всего наизнанку. Сашке казалось, что
он выблевал все, что  съел  за  свою жизнь, а  из  него  все  текло и текло,
струями  выплескивалось  из разодранного в  судороге рта. Солдат  -- санитар
равнодушно наблюдал за Сашкой, с наслаждением затягиваясь папиросой:
     -- Это у вас с непривычки. Скоро уже две недели, как никто не убирает.
     Сашка отдышался  и присел  на  ящик бомботары. В глазах  ряби-ло, голос
солдата проходил как сквозь вату. Он слабо заговорил:
     -- Да что ж, неужели убрать некому?!! Это же ужас!
     --  А кому убирать? Рейды  один за  одним.  Сами,  небось, на  под-могу
прилетели.  Вы же не наши? У нас всегда, как только на войну уходят, хирурги
с  утра  до вечера кромсают. Медикаментов  мало, формалин давно  закончился.
Наркоз  делать нечем.  Да сами сейчас услышите.  Будут  майора  оперировать,
осколок из груди выни-мать...
     Из  палатки доносились  стоны, бормотания,  крик.  Сашка  зажал  уши  и
зажмурил глаза. Солдат бросил окурок в кучу и продолжал:
     --  Скоро уберем. Вот рейды закончатся, мужики вернутся  --  за-копают.
Собаки бродячие прибегают, по всему городку мослы растаскивают, а часовые по
ним из автоматов лупят.
     Сашка поднялся и побрел на мягких ногах к своей палатке...
     В начале коридора  мелькнула Таня н пошла в ординаторскую.  Сашка пошел
за нею, на ходу одергивая по- нелепому короткую госпитальную пижаму. Пока он
шел по длинному глиняному полу, в  ординаторскую кто=то зашел. Сашка подошел
к  неплотно  закры=той двери и  остановился, услышав знакомый  наглый  голос
пра-порщика Веревкина:
     -- Танюша, ну ладно, что  ты такая недотрога. Я  же не  просто так. Вот
тебе сто чеков, ну хочешь, двести. Сашка оцепенел. Таня за дверью крикнула:
     -- Уйди отсюда, гад! Пошел вон...
     -- Да не будь ты дурой. Скоро ведь в Союз.  Шмоток хоть набе-решь, а то
ходишь  в своих задрипанных джинсах, -- басил прапор-щик,  --  сколько тебе,
месяц -- два осталось? А ты все на одну зар-плату. Ты посмотри на баб умных:
и чеки есть, и афошки, и мужик под боком, не один, так другой.
     Сашка  толкнул  дверь, она бесшумно  открылась.  Таня  отверну-лась  от
Веревкина,   считая   разговор  оконченным,   и  наклонилась  над  столом  с
инструментами.  Прапорщик  шагнул  вперед,  схватил Таню  руками за  бедра и
прижал  ее к себе, пытаясь  губами приник-нуть  к  ее шее. Таня  вырывалась,
забилась  в его  грубых руках, а Веревкин похотливо ржал, одной рукой крепко
обхватив Таню за  талию, а другой тискал  ее грудь. Таня дотянулась рукой до
инст-рументария  и,  схватив скальпель,  попыталась  полоснуть Веревкина  по
ненавистным рукам, но тот,  засопев и отяжелев,  легко  отстра-нил ее руку и
уже рвал с Тани халат, обнажая ее тело. Сашка ри-нулся к прапорщику, схватил
его  за плечо  и,  развернув лицом  к  се-бе, врезал  боковым  ударом руки в
челюсть, а  коленом ударил  в пах. Все произошло мгновенно. Таня, ничего  не
успев  понять,  по  инерции, когда  Сашка  разворачивал  Веревкина  к  себе,
резанула  прапорщика  скальпелем по груди. Веревкин хрюкнул  и осел  на пол.
Теперь он валялся  на полу, идиотски вылупив глаза, синея  и  хрипя от боли.
Его орденоносный китель набухил полоской крови.
     -- Сука, убила, -- вдруг завопил  он, потом, ощупав себя и убе-дившись,
что жить  будет, перевел взгляд на Сашку. --A ты, стар-лей, сгинешь,  падла,
на рейдах.
     Он встал на колени, потом  тяжело поднялся на ноги и вперевал-ку  пошел
из  комнаты,  у  двери обернулся, грязно выматерился  и ушел, сильно хлопнув
дверью.
     Таня плакала, тщетно пытаясь запахнуться разодранным хала=том. Сашка не
знал, что  делать,  потом увидел на гвозде, вбитом в  стену, чью=то шинель с
майорскими погонами, снял ее и набросил Тане на плечи. Таня села на стул, не
прекращая плакать, и сквозь слезы заговорила:
     -- Ну зачем? Почему так? Да сколько же вас мужиков, через наш госпиталь
прошло.  Привезут --  труп  трупом, отмоют, проопериру-ют, лежит недвижимый,
зовет: "Мама, мама", а потом  оклемается  и -- все, уже баба ему, а не  мама
нужна. Сашка  виновато молчал.  Таня уcпокаивалась,  всхлипывая  и по-детски
шмыгая носом:
     -- Не все, конечно. Это я так, сгоряча. Ты, например, совсем дру-гой...
Ладно, садись, Саша, чай попьем до обхода.
     Сашка сел за маленький круглый столик. Таня застегнула ши-нель,  налила
по стаканам -- мензуркам чай из термоса. Они долго сидели, пили крепкий чай.
Время от времени  Таня замолкала, пе-реживая случившееся, а Сашка  вспоминал
все смешное, что знал, пытаясь отвлечь Таню.
     На  следующий  день  Сашку выписали.  Он каждый день выкраи-вал  время,
чтобы увидеться  с Таней, хотя бы пять  -- десять минут. Привыкли они друг к
другу. Сашка чувствовал, что не только он, но и Таня ждет этих встреч.
     Теперь его  жизнь стала более полной.  Он знал, что  делать в свободные
минуты. Написал  родителям, что у него есть  невеста, хотя разговора с Таней
об этом не было.
     А  Веревкин не  спал.  Он  обо  всём  рассказал  своему  дружку  майору
Стефанчуку  -- начальнику строевой службы  полка, и  тот пообещал прапорщику
помочь отомстить за обиду.
     Был февраль,  снежно-дождливый,  ветрено-промозглый, сырой  и  мерзкий.
Сашкина  группа  постоянно  таскалась в  горы, по зелен-ке,  выматываясь  до
предела.  Возвращались в батальон полутрупа-ми  в раздрыстанных  сапогах,  в
промокших бушлатах и шапках.  Валились за- мертво на кровати и  засыпали, не
дожидаясь ужина. Сашка все  равно успевал заскочить  к Тане, поцеловать  ее,
пого-ворить,  и  убегал в часть,  где его  неизменно  ждала  новость- завтра
выход.
     Так прошел  месяц. Духи не особенно активизировались, замер-зая в горах
тайно спускались в кишлаки, забирали продовольствие, резали всех  и  сжигали
все  дотла, забирали несколько  женщин и  молодых парней  и уходили назад  в
пещеры, стараясь не наткнуться на шурави. *
     Однажды  Сашкина  группа была в засаде у одного  из мелких кишлаков. На
мартовском  солнце парили  бушлаты, оттаивали  промерзшие  за зиму  солдаты.
Просидели, прождали сутки,  но все зря -- видать, подвела  разведка, и пошли
обратно.  Горы  уже  зеле-нели   первой   сочной  травой,  мягко,  обманчиво
скрывающей  ост-рые  очертания  скальных  зубов.  Воздух,  прохладно-мягкий,
успо-каивал, кружил голову. Сашка.  понимал, что люди расслаблены, и изредка
покрикивал, заставляя держать  дистанцию, не кучковать-ся. Они  поднялись на
последний холм, и  перед  ними  раскинулась  целая долина  тюльпанов  ярко-,
ярко-красных.  А  вчера  здесь их еще не было.  Шли через поле  очарованные,
стараясь не наступать на экономно-плотные  коробочки цветов. Когда  дошли до
края, Сашка спохватился, нарвал букет, стянул с головы каску, положил в  нее
цветы и понес бережно, чуть отставив руку в сторону.
     В  этот день Сашка сделал предложение Тане, и она согласилась стать его
женой. Срок  ее контракта  подходил к концу. Через месяц  она  уедет домой в
Липецк и будет готовиться к свадьбе.  Сашкин очередной  отпуск будет в июне,
тогда и распишутся. Строили пла-ны, веря  в то, что все  будет прекрасно. Но
не знали они, что  Ве-ревкин со Стефанчуком уже подготовили Танины документы
на  три недели  раньше  срока  и всеми  правдами и  неправдами  подстав-ляли
Сашкину группу на большую войсковую операцию.
     Группа ушла в горы. Таня  ждала Сашку, как всегда боялась  и переживала
за него, прислушивалась к вечернему топоту в  кори-доре. В этот раз (который
по счету? ), Сашка ушел на два-три  дня. Таня не находила себе места, что=то
давило ее, выматывая все  си-лы. Она  так же умело помогала на операциях, ни
разу не ошибив-шись,  но делала все  механически. Утром  следующего  дня  ее
вы-звали в  штаб.  Стефанчук выдал  ей проездные документы  и сказал, что  в
воскресенье, то есть послезавтра,  будет борт на Ташкент, которым она улетит
в Союз. Таня получила деньги, пошла в "Бе-резку", накупила там сока "Си-Си",
"батовских" конфет, разной  мелочи  в  подарок родным и  знакомым и  ушла  в
госпиталь.
     Сашка  видел,  как  трое  его  солдат  юркнули  в  узкую,  но глубо-кую
расщелину и поползли к той гряде, из=за которой долбил по группе ДШК. Пятеро
из группы лежали на этой  сопке, уже равно-душные ко всему. Их трупы стащили
вниз,  чтобы духи  не  кромса-ли  тела крупнокалиберными  пулями.  Моджахеды
уходили  в  горы  под  прикрытием  этого  единственного,  недосягаемого  для
Сашки-ной группы, пулемета. Они недавно сожгли колонну наливников* и теперь,
окрыленные удачей, уходили от  преследователей. Сашка в бессилии кусал губы,
орал по связи координаты уходящих духов, просил помощи с воздуха, но в ответ
получал одно:
     -- Догнать и уничтожить своими силами!
     Один  из  троих-  башкир Мухтар  Памлеев  дополз до скрывавше-го его от
духов горного козырька и неловко швырнул навесом гранату.  Она пролетела  по
дуге и, чиркнув  по  краю  гряды, устре-милась вниз. Двое других  солдат  не
видели ее и продолжали ка-рабкаться вверх,  когда треснул взрыв и сбросил их
иссеченные  те-ла  к подножию  скалы.  Сашка видел  в бинокль,  как  Памлеев
взмет-нулся  на козырек, отшвырнул от  себя автомат, схватил две грана-ты и,
перепрыгнув через край скалы,  опять  взлетел  над горами в огненном смерче.
Пулемет умолк.
     Началась гонка. Озлобленные солдаты неслись за духами, со-скальзывая на
камнях, разбивая в кровь локти и колени. Пот  лился ручьями, застилая глаза,
заливая рот. Духи  шли налегке, изредка залегая и огрызаясь огнем автоматов.
В  Сашкиной группе упал еще один  боец со  снесенным  пулей лицом.  Никто не
остановился в  едином порыве  догнать,  отомстить. Люди бежали, перепрыгивая
через трупы духов. Краем глаза Сашка видел, как воронежец Валька  Кривко, не
останавливаясь, стрельнул коротко по петляю-щему духу,  пытавшемуся скрыться
за  камнями, оставлявшему  за  собой грязно- кровавый след. Дух  дернулся  и
упал, ударившись лбом о чуть не  спасший его камень. Сашка спешил- если духи
ус-пеют спуститься  с  этой сопки,  они уйдут в пещеру, а  там- ищи  ветра в
поле. И он  спешил, безжалостно гоня солдат  вперед.  Когда  вскарабкался на
вершину,  отряд  духов  уже   втягивался  в  одну  из  пещер,  протянувшихся
лабиринтами на  многие сотни километров. Сашка присел на  колено, передвинул
прицельную  планку  и  оди-ночными  выстрелами  стал бить  по последним, еще
видным отсюда духам.  Солдаты  лупили  очередями,  взметая фонтанчики пыли и
брызги  скальных   осколков.   Злорадно  Сашка  заорал:  "Есть!   ",  ко-гда
предпоследний из духов  упал.  Последний остановился, повер-нулся  к Сашке и
застрочил из  автомата.  Что=то  резко  отбросило"  Сашку назад.  Бронежилет
выдержал  пулевой  натиск, но правое плечо и левое бедро обмякли, раскаляясь
знакомой болью. Сашка рухнул на спину и уплыл в черноту.
     Ахмед  Каримов --  сын  карагандинского шахтера- полоснул оче-редью  по
ногам духа. Дух завизжал, крутанулся и  попытался до-бежать до спасительного
зева пещеры, но запутался в  перебитых  ногах и, спотыкаясь, подгоняемый еще
одной ахмедовской очере-дью, ткнулся лицом в землю.
     Медбрат Андрей Шубин,  отчисленный за  фарцовку  из  медин-ститута, уже
колдовал над командиром.  Подсунул ему под  голову  свой вещмешок,  содрал с
него  бронежилет,  давая  Сашке глубоко дышать.  Сашка потянулся  к  ватному
тампону с водой, но не смог его взять и прошептал только  что=то о медсестре
из  хирургии, как понял Андрей.  Солдаты крутились рядом, ожидая,  что будет
дальше. Борис Лапчинский -- связист -- передавал в часть все, что произошло,
и просил прислать вертолет. Обещали. Сержант Сере-га Ильин послал пятерых за
убитыми солдатами и оружием и еще троих отправил разведать вход в пещеру.
     Сашка все еще не приходил в себя, хотя Шубин обрабатывал раны спиртом и
колол ему промедол. Раны были сквозные, только одна пуля застряла и бедре, и
Андрей не мог понять, в мышце или в кости.
     Борис и двое друзей-украинцев из Знаменки  не  спеша шли  к пещере. Они
знали, что  духи уже далеко, но для успокоения, по-дойдя ко входу  в пещеру,
швырнули  туда по гранате  и  пальнули из  автоматов.  Теперь  они  стояли и
курили-ждали, когда осядет  пыль. И вот тут=то их беспечность была наказана.
Подстреленный  Ахме-дом  дух пришел  в себя  и увидел прямо перед собой  три
солдатские  спины. Он  бесшумно  подтянул  к  себе  автомат,  и,  не целясь,
реза-нул очередью по беззащитным  мишеням. Все трое  упали. Сержант бросился
на  выстрелы и, еще не осмыслив  происшедшего,  врезал носком сапога в  лицо
духа.
     Теперь  они  остались  втроем с  медбратом и командиром. Анд-рей стянул
руки  духа капроновым  шнуром, накрыл  бушлатами те-ла погибших  и  пошел  в
пещеру, рявкая подствольником и рыкая автоматом.
     Серега  Ильин  сидел  около  командира и  пытался нащупать  связь.  Ему
ответили. Он сообщил о случившемся,  выслушал в  от-вет мат дежурного майора
Стефанчука и  отключился. Скоро по-дошли посланные за убитыми. Они притащили
четверых: Памлее-ва,  и  погибших от  его  гранаты  Кудимова Генку и  Святко
Ивана, а также  Пряжко  Илюху из первых погибших  сегодня.  Сбросили с  плеч
автоматы и растерянно слушали ужасную новость. Серега  отправил их назад, за
остальными. Ребята нехотя  переглянулись и  побрели в гору. Сержант окликнул
их:
     -- Мужики, вы там аккуратней, посматривайте, скоро стемнеет.
     Через полтора часа они вернулись, принеся  с собой еще пять трупов. Уже
было темно.  Серега тревожился об Андрее, еще  не  вернувшемся из  пещеры, и
хотел  было  идти  на  поиски.  Но Ахмед  сказал,  что  пойдет  сам.  Ребята
перетащили  тела  убитых  поближе  к командиру. Сашка Митюк  и  Васька Дымов
стянули  с  них окровав-ленные, заскорузлые  бушлаты  и накрыли  головы всех
погибших.  Потом сели, закурили и штык-ножами начали вычищать из=под  ногтей
засохшую  кровь, хмуро  щурясь и  отгоняя  дым, назойливо  лезший в  глаза в
абсолютном безветрии.
     Вдруг  от  пещеры раздался  крик. Все подскочили  и, щелкая  за-творами
автоматов, побежали туда.  Ахмед, затянув вокруг шеи духа размотанную чалму,
тянул ее через камень, пытаясь удавить живучего духа. Серега кинулся к нему,
но  Ахмед, злобно  ощерив-шись, смахнул автомат  на  грудь, направил  его на
сержанта:
     --  Назат,  назат,  сирщант.  Я  его  сам  убиват  будую.  Я  этат  гат
раз-арву-у.
     Дух, чуть обмякший, встрепенулся и попытался встать на ноги,  перебитые
пулями,  но Ахмед в  ярости  дернул  шелк чалмы, и дух захрипел,  выплевывая
кровь и вытягиваясь в предсмертной судо-роге.
     Из пещеры  вынырнул Андрей. Он  подошел  к  умирающему ду-ху, освободил
узел, пощупал шею и сказал:
     --  Хана. Ахмедка, ты  ему  шею  сломал,  хотя, может  еще  пару ча-сов
протянуть.
     Ахмед опять вздернул  автомат и влепил в духа полмагазина. Брызги крови
хлестнули  по лицу  Андрея,  он  вернулся,  спокойно вытерся грязным рукавом
бушлата и негромко сказал:
     -- Сержант, я склад нашел.
     Наступила ночь. Сашка уже дважды приходил в себя, просил пить, требовал
доложить ему обстановку и вновь  уходил в свою безбольную тишину,  где сразу
встречал Таню. Около него посто-янно  находился Андрей, остальные таскали из
пещеры  оружие  в ящиках, патроны  в цинках,  коробки  с минами и гранатами.
Здесь было все: и автоматы "Узи", и "Томпсоны", и АК, и М-16, было несколько
базук,  маузеров,  наганов,  итальянские  мины  ТС-6,  5,  английские  МК-7,
мины-лягушки и даже  два  пулемета  "Максим". К двум часам ночи  перетаскали
все-  устали  как черти. По связи им сообщили, что  вертушка  будет к  семи.
Спать  никто  не  хотел.  На-стороженно  ждали  рассвета,  который  медленно
наступал, разбухая краснотой полоски над осточертевшими горами.
     Вертолет прилетел в восемь часов.  Сделал несколько кругов над группой,
поднимая тучи пыли, потом  осторожно сел.  Летчики торопились -- нужно  было
забрать  еще несколько  групп, а до Кан-дагара час лету.  Бортач раскинул  в
конце салона брезент, на него сложили штабелем двенадцать трупов. Прикрепили
ремнями к  бортам  ящики с  трофеями, только оружие,  все остальное взять не
могли ввиду перегрузки машины. Патроны и мины торопливо  сбросили в кучу,  и
Андрей  подорвал  ее.  Аккуратно положили ко-мандира на  подвесные  носилки,
расселись по скамьям, и вертолет, грузно свистя и подрагивая, начал набирать
высоту.  Сержант по-просил  у борттехника  ларингофоны и  уговорил командира
борта  врезать  НУРСами* по пещере.  Летчик  кивнул головой,  развернул  нос
"восьмерки"  к скалам  и,  найдя  нужные  ориентиры,  всадил всю  кассету  в
разинутую пасть пещеры, затем поднял машину на высоту и лег на курс, ведущий
в Кандагар.
     В то время,  когда Сашку перегружали из вертолета в санитар-ную машину,
Таня находилась в ста метрах от него,  проходила  та-моженный контроль перед
посадкой в самолет.
     Веревкин не находил себе места  от злобы.  Всю группу Сашки,  включая и
погибших,  наградили медалями  "За боевые  заслуги", а Сашке еще в госпитале
вручили  "Красную  звезду".  Наградные  документы получал  и оформлял  майор
Стефанчук. После госпита-ля Сашка получил досрочный отпуск.
     Сашка  шел по  знакомой дороге на  аэродром, через  час  оттуда вылетал
военный  ИЛ-18  на Тузель в Ташкент. Сашка шел прихра-мывая,  раненые нога и
рука еще ныли, но уже не могли отравить праздничного настроения. Он шел мимо
знакомых  породненных с  ним  солдат  и  офицеров,  такой же  пропыленный  и
пропахший  вой-ной, мимо "Арианы"  с толпой бачей, желающих куда=то улететь,
мимо зенитчиков,  направивших свои орудия на близкие смерто-носные горы, шел
к  заруливающему к  посадочной  площадке ИЛу, который  унесет  его  домой  к
родителям, к Тане, к мирной жизни на целых два месяца.




Глава 6. "Димка"

     Все началось с того, что пропала Лидкина фотография. Димка обшарил  всю
палатку,  просматривая  каждый сантиметр, заглядывая  под  тумбочки, в  щели
между досок полово-го настила --  нигде не нашел. Димка страшно расстроился.
Фото-графия была  цветная.  Лида  сфотографировалась по колено в про-зрачной
черноморской  воде. Слева  от нее  открывалось  море, сжа=тое с  двух сторон
затуманенными  утесами,  а справа тянулся  пляж,  усыпанный  мелкой галькой.
Лидка стояла, отставив левую ногу и  опершись на бедро ладонью,  правую руку
подняла  вверх, как буд=то манила кого=то к  себе (Димка --  то знал, что не
кого=то, а его... и только его! ). Яркий красный купальник узенькой полоской
плотно облегал  золотистое тело девушки. Выгоревшие  светлые волосы, недавно
высушенные солнцем, слегка поднимались ветром, дув-шим с  моря. Лидка весело
смеялась, и Димка помнил почему.  Он  стоял  надутый из=за  того, что  Лидка
кокетничала  с  молодым фото-графом грузином,  который  сделал снимок и ушел
кокетничать с другими девушками и зарабатывать деньги.
     Было  все это год  назад,  когда Димка еще и не думал,  что  в ок-тябре
уйдет в армию, а в декабре уже будет здесь, в Афгане. Когда Димка смотрел на
фотографию,  все в  нем  сладко замирало. Он вспомнил мельчайшие подробности
того  лета. Чувствовал солоно-ватый  привкус  моря  на Лидиных  губах,  чуть
шершавую горячую кожу и неожиданно прохладную мягкую грудь, белеющую под его
ладонью, когда они оставались вдвоем  в своей маленькой комнат-ке, снятой за
четвертак в сутки на две недели.
     Потом они вернулись домой в Воронеж. Оба учились в универ-ситете, но на
разных  факультетах  и  курсах.  Виделись  часто.  Выпа-дала  возможность --
ночевали в месте. Но все же такой близости, как в адлеровское лето, не было.
Сумасшедший  ритм  городской  жизни  не  давал  расслабиться,  и,  оставаясь
наедине, отдыхая после любви в  постели, каждый строил на завтра свои планы,
забывая о существовании партнера.
     Когда  Димка  получил повестку,  Лида  вначале  расстроилась,  а  потом
сказала, что  постарается  дождаться,  но ничего обещать  не хочет. Димка не
настаивал на  ожидании, впереди его  ожидала не-знакомая  служба. Теперь  он
здесь, а она там, и их снова потянуло друг к другу, любовь нахлынула с новой
силой.  Лида  писала чуть ли не  каждый день, а  Димка, как только выдавался
свободный час, вытаскивал  из внутреннего кармана свернутый тетрадный лист и
продолжал  писать начатое  во  время  перекуров-передыхов письмо. Однажды он
отправил  Лидке  свою  фотографию,  где  он  стоял  в полном  вооружении:  в
бронежилете, в каске с маскировочной се-тью,  в лифчике, набитом гранатами и
автоматными  рожками,  с ав=томатом  в руке. Он стоял  у  глинобитной  стены
дувала,  обожжен-ной пламенем догорающей "барбухайки",  стоящей на  переднем
плане. По лицу Димки стекал грязный пот, разрисовывая лицо по-лосками, как у
зебры,  а  камуфляж был заляпан  чужой  кровью.  Что и говорить, снимок  был
жутковатый. Димка  чувствовал,  что этой  фотографией он произведет глубокое
впечатление на Лиду и ее подруг, которым Лидка обязательно ее покажет. Домой
он отправ-лял другие фотографии -- нейтрального содержания: встреча Кар-маля
в  Кандагарском аэропорту, у  ротной палатки  с ребятами сво-его призыва или
лежа на проклятой пыли, почему=то упорно назы-ваемой песком, в одних трусах.
На всех  этих снимках оружия не было и близко, только в  почетном  карауле у
входа  в "Ариану",  ку-да  должен  был проходить  после  высадки из самолета
Бабрак  Кар-маль. Димкина рота стояла  с автоматами на  груди.  Но почему=то
хадовцы* повели генсека сразу с трапа в черную "Волгу" и куда=то увезли.
     Сегодня  они вернулись  с "большого  сидения" на  точке, где проторчали
неделю тихо и  мирно, даже  ни разу не выстрелив. Прапорщик Белов -- старший
по команде- только недоуменно ма-терился и разводил  руками. Но как бы то ни
было  они  вернулись  в  часть, и  Димка ждал с нетерпением время, когда  он
вскроет  два Лидкиных  письма  и, поставив перед собой ее  фотографию, будет
читать их и перечитывать.
     В ответ на свою фотографию, Димка  получил от Лидки ту са-мую, морскую.
Снимок был  размером  с конверт, и носить его с  собой в хэбэшке было  жаль,
сминались углы и  пропитывалось все насквозь  потом.  Поэтому  Димка  сделал
тайник. Взял "цинк" от пистолетных патронов, завернул фотографию в целлофан,
выбрал время, когда никого не  было в  палатке, оторвал короткую доску  пола
под своей кроватью и сунул туда коробку со снимком и то-ненькую  пачку чеков
за прослуженные в Афгане девять месяцев.
     Димка  дождался, когда  все  ушли смотреть фильм, вынул  "цинк", деньги
были на месте, а  вот карточка  исчезла. Лямка  тупо  уставился  в коробку и
лихорадочно соображал,  куда же она могла  подеваться. Прекратив поиски,  он
уселся на койку и замер. Что=то недоброе надвигалось на него  и давило своей
тяжестью.
     В палатку кто=то вошел. Димка поднял голову и увидел вечного посыльного
по  штабу, хитрющего  и постоянно чем=то болеющего  татарчонка Мамлеева. Тот
приплясывал от  нетерпения сообщить какую=то  гадость  и,  не  приближаясь к
Димке, утвердительно спро-сил:
     -- Што, баба свая патирял?
     Димка взметнулся с койки. Мамлеев отскочил к выходу:
     -- Дай десять чек, сыкажу, кде гуляит.
     Димка  вынул из кармана десятку, скомкал ее и перебросил  Мамлееву, тот
проворно схватил деньги и, озираясь по сторонам, тихо сказал:
     -- Бобанов у сибя в каптерка сидит, дрочит на твая баба.
     Димка выскочил  из палатки и побежал  к  продскладу, где жил Бобанов --
солдатский повар.
     Бобанов  был   здоровенным  мужиком  лет  двадцати  пяти,  квад-ратный,
обросший сплошь волосами, весь какой=то грубый, обезь-яноподобный. Говорили,
что  он отсидел  за  что=то  год  или два. Но  точно  никто  не знал,  да  и
интересоваться  не собирался. Водил Бо-банов дружбу еще с четырьмя такими же
громилами из  полка, вечно отирающимися у  складов, но  в рейдах их никто не
видел.
     Димка добежал до вагончика, через щели занавешенного окош-ка пробивался
свет. Димка приник  к  щели. Боб сидел  на кровати  спиной  к  Димке. Локоть
правой  руки  Боба ходил вверх вниз. Боб постанывал, а потом вдруг захрипел,
чуть ли не заорал, откинулся спиной на стенку кунга, и Димка  увидел,  что в
левой  руке зоба за-жата  фотография  Лиды,  и  тугая струя бобовской спермы
ударила прямо в Лидино лицо. Димка шибанул дверь ногой, та с треском слетела
с петель  и рухнула  внутрь,  вместе с  ней  в  комнату  ворвал-ся Димка. Он
подскочил   к  Бобу  и  врезал  ему  кулаком  в  челюсть.  Боб  схлипнул  от
неожиданности и быстроты случившегося и по-пытался встать на ноги. Но Димка,
не давая ему опомниться, с раз-ворота ударил каблуком  ботинка Боба в грудь.
Боб  все  же успел увернуться и  смягчил  удар. Димку занесло, и он  чуть не
упал.  Боб  поднялся  с  кровати  и,  широко  расставив  руки,  не  выпуская
оск-верненную  фотографию,   шел  на   Димку.  Ширинка   штанов  Боба   была
расстегнута, и сквозь нее  Димка увидел волосы лобка, пятна спермы на штанах
и, кипя от омерзения  и  ярости, нанес Бобу  удар в пах, после которого  тот
рухнул на  колени, ткнулся лбом  в пол  и  глухо завыл.  Димка  выхватил  из
крепкой лапы Боба  карточку и бросил  ее в печурку, на которой разогревалась
банка  тушенки.   Димка  от  злости  швырнул  и  ее  вслед   за  вспыхнувшей
фотографи-ей, и  не успел он еще  выйти из кунга, как  нераспечатанная банка
взорвалась, обрызгивая Боба ошметками горячего мяса и обсыпая пеплом.
     Димка  возвращался  в  палатку.  Его  душили  слезы  и  злость.  Что=то
оборвалось в нем,  сломалась  вера  в  то, что  все будет  хорошо. Он  долго
ворочался  на скрипучей кровати, все никак не  мог  успо-коиться  и задремал
только под утро.
     Димка понимал,  что  все это ему так просто с  рук не сойдет. Боб и его
друзья никогда не  сдадут  своих позиций  ни околоскладской  жизни, сытой  и
безбоевой, ни "дедовских" привилегий, которые старались сами же насаждать. И
такое  происшествие-"годок"  из-бил  "деда"-просто  не  могли  оставить  без
внимания. Димка никому не рассказывал о случившемся, но  за него  постарался
Мамлеев. Так что все уже знали, что именно Димка  расквасил  морду  Бобу. По
полку ходили слухи, что Боб и  его друзья- гомики. Якобы, кто=то из  молодых
насильно побывал у  них "в  гостях" и был изнасило-ван. В знак благодарности
за услуги  его  пристраивали  на  тыловую  работу при содействии  прапорщика
Веревкина.
     Димка тоже это знал. Были у него два  хороших товарища: Се-рега Пухин и
Денис Ковров, предлагали ему свою помощь, но Димка не захотел, отказался.
     Через  неделю рота ушла  в  горы.  Десять дней  бродили по зелен-кам  и
кишлакам. Были стычки с духами, но не  серьезные, издалека. В последний день
поиска наткнулись на большую банду-караван. Бились с ними часа три в теснине
узеньких кишлачных улочек. По-гиб Сережка Пухин. Пуля всхлипнула в его горле
и обдала кровью Димкины руки. Упал Серега, Денис подскочил к нему,  а Димка,
поняв безнадежность, ринулся вперед,  за  прапорщиком Беловым. Бежали рядом.
Широко  раскинулась цепь роты, охватила весь кишлак.  Плечо  в  плечо бежали
вслед за  бандой,  уходящей в  зелен-ку,  прапорщик и  солдат.  Вдруг  Димка
увидел, как из=за  покоре-женного дувала высунулся ствол винтовки и направил
свой  злой  зрачок в грудь  Белова, а тот, часто и громко  дышал, целился на
бегу в духа, мчавшегося по дувалам  и поливавшего преследовате-лей из своего
автомата. Димка кошкой кинулся на  грудь прапор-щика и сбил его с ног, когда
хлопнул одинокий винтовочный вы-стрел. Пуля угодила Димке в предплечье левой
руки. Белов  мгно-венно среагировал, швырнул за дувал гранату, и оттуда  уже
боль-ше никто не стрелял.
     В этот  же  вечер рота вернулась в полк. В госпиталь Димка  не пошел. В
лазарете ему  промыли сквозную  рану,  сделали уколы.  Димка  отлеживался  в
палатке  между перевязками  утром и вече-ром.  К  нему  каждый день  заходил
прапорщик  Белов,  приносил  шоколад,  виноград,  дыни,  угощал  сигаретами.
Сегодня,  перед  ухо-дом  в  очередной  рейд. Белов  сказал,  что  на  Димку
отправили на-градной лист за спасение жизни командира. Рота ушла.
     Димка и еще несколько легко раненных солдат слонялись по плавящемуся от
жары городку, не  зная, чем себя  занять. До одури играли  в нарды,  спали в
липком  поту, писали  письма. Несколько раз в  палатку заходил Мамлеев, но с
ним никто не разговаривал,  и он, ничуть  не обижаясь,  уходил к офицерскому
модулю, где охра-нял вещи офицеров, за что  те  щедро  делились с ним  своим
пайком.
     После  обеда  Димка  бродил  между палаток,  сочинял ответ на последнее
Лидкино письмо.  Рука чуть ныла,  заживляюще  подерги-вало рану. Мимо  Димки
проскочил Мамлеев  с  "цинком"  автомат-ных патронов. Димка пошел за  ним  и
увидел, как татарчонок шмыгнул в  каптерку  Боба и  так же  быстро  выскочил
оттуда...  Димка   заинтересованно  подошел   поближе.  Около  домика  стоял
привязанный уздечкой к распахнутой  двери ослик местного ду-канщика*,  а  из
домика слышался голос Боба:
     -- Старик, сто тысяч афошек и до свидания.
     --  Бали, бали,  да-да, шурави, семисят тыщач,  бали, бали, -- отве-чал
голос торговца.
     Бача, имей совесть. Смотри, совсем новый. Еще семьсот па-тронов дам.
     -- Бали, бали, шурави, семисят...
     -- Вот, мать твою, давай сто, еще ящик тушенки даю.
     -- Восимисят, шурави, восимисят, -- гнул свое голос дуканщика.
     Димка  не  мог понять и поверить догадке, чем торгует  Боб. Но щелканье
автоматного затвора развеяло сомнения.
     -- Ладно, Дед, бери за восемьдесят.
     Димку  обдало  холодам. Ведь этот  ствол  завтра, если уже не  се-годня
вечером, будет стрелять в наших ребят!
     Димка шагнул ко входу. Дуканщик  отсчитывал  деньги из  боль-шой пачки,
обстоятельно поплевывая на пальцы, выбирал бумажки постарее и складывал их в
кучку на кровати Боба, бормоча впол-голоса:
     -- Як сад пенджо, ду сат пенджо...
     Боб внимательно следил за стариком, кривя губы, когда тот подкладывал в
денежную горку совсем уже засаленную бумажку. Между дуканщиком и Бобом стоял
сорокабаночный  ящик  тушен-ки,  а   на  нем  лежал   новенький  АК.   Димка
рассвирепел:
     -- Ах  вы,  суки, --  и, обращаясь к одному Бобу, завизжал, -- чуче-ло,
педик вонючий, крыса складская...
     Боб  от испуга  обмяк.  Старик  исчез, словно  растаял.  Лишь  даль-нее
постукивание ослиных копыт свидетельствовало о  том, что дуканщик здесь был.
Димка  замолчал,  тяжело  переводя  дыхание.  Боб  сполз с  койки на колени,
лихорадочно зашарил под кроватью одной рукой и вытащил из=под нее  вещмешок,
вытряхивая из него пачки афганей и чеков. Дрожащим голосом он умолял Димку:
     -- Димок, ну что ты, я же шутя с ним. Делать=то все равно нече-го. Если
бы он согласился, я б его особистам сдал.
     Губы  Боба  тряслись.  Их  сводила  судорога  страха.  Ослабевшие  руки
подталкивали к Димке деньги:
     -- Ты возьми, Димок,  возьми, купишь на дембель что=нибудь ро-дителям в
подарок  или  девушке своей.  Ты уж  прости,  что так с  фоткой  получилось.
Прости.
     Димка качнулся вперед. Боб обрадованно подбрасывал еще и еще денег:
     -- Бери, бери, я тебе  через месяцок еще подкину. Димка вышел из кунга.
Его трясло от отвращения. Он пошел к ко-лодцу, вытянул ведро воды и, неловко
действуя одной рукой, ока-тил голову ледяным освежающим потоком. Потом Димка
вернулся в свою палатку и мгновенно уснул.
     Снилось ему,  что  он  в  горах на  точке. Зима.  Страшный холод. Димка
прижимается к камням, но от них нет тепла. Димка про-снулся. Его морозило --
поднялась температура. Уже вечерело. По-красневшее  солнце заглядывало через
полог палатки. Вставать бы-ло лень. Димка сдернул с ближних кроватей одеяла,
укутался  в них и  задремал. Разбудили его осторожно-  настойчивые толчки  в
ногу.  Димка  открыл  воспаленные  глаза  и  разглядел  стоящего  перед  ним
Мамлеева.
     -- Димка, тебя дембеля зовут.
     Димка опять закрыл глаза. Но Мамлеев зашептал громче:
     --  Ты не  бойся, Димка, они  мириться  зовут.  Димка с  трудом  сел на
постели. Лихорадило. В палатке  все спали. Мамлеев уже исчез. Димка пошел  к
Бобу.
     В домике  было застолье. На ящиках  из=под  гранат  стояли  бу-тылки  с
водкой, итальянские  мясные консервы с  острой томатной  подливкой,  жареный
картофель в  огромной  сковороде, лук,  поми-доры,  виноград, чеснок,  сало.
Вокруг ящиков сидели все полковые  дембеля -- жители складов. Боб, улыбаясь,
пригласил  Димку  сесть,  приложив  при  этом палец к  губам. Киргиз Жалымов
перебирал струны гитары, затем ударил по ним всей пятерней  и запел хрип-лым
голосом:
     Когда, забыв присягу, повернули
     В бою два автоматчика назад,
     Догнали их две маленькие пули-
     Всегда стрелял без промаха комбат. "
     Упали парни, ткнувшись в землю грудью,
     А он, шатаясь, побежал вперед.
     За этих двух комбата кто осудит?
     Никто его невправе осуждать!
     А вечером в землянке полкового штаба,
     Бумагу молча взяв у старшины,
     Писал комбат двум русским верным бабам,
     Что смертью храбрых пали их сыны.

     И сотни рая письмо читает людям
     В глухой деревне плачущая мать.
     За этих двух комбата кто осудит?
     Никто его невправе осуждать.
     Димка сидел  на  ящике, с трудом воспринимая слова  песни, тем-пература
поднималась все выше и выше. Кто- то протянул  ему кружку с водкой, но Димка
оттолкнул ее от себя. Боб заговорил:
     -- Ну, что, Дима, будем квиты?! Я тебя прощу, а ты- промол-чишь. Ага?!
     Боб совершенно изменился. От дневного испуганного  Боба  уже  ничего не
осталось. Теперь это был самоуверенный, наглый в сво-ей безнаказанности хам.
Боб  был очень похож на  надутого павиа-на, которого Димка видел в Сухумском
заповеднике.  Павиан  сидел на  камнях  и онанировал,  глядя  на  проходящих
женщин. Вспомнив это, Димка расхохотался:

     -- Боб, обезьяна ты хренова. Ублюдок.
     Все вскочили на ноги. Димка медленно поднялся и, повернув-шись спиной к
кампании, пошел к дверному проему, в котором мелькнуло бледное раскосое лицо
Мамлеева. Димка почувствовал, как кто=то схватил его сзади за больное плечо.
Мгновенно  срабо-тала натренированная  годами подпольных тренировок реакция.
Удар ногой назад  вызвал  крик нападавшего. Димка уже стоял  ли-цом  к  этим
мерзким рожам, наступавшим на него, пытавшимся взять его в кольцо.
     -- Эх, если бы не рука, --горько подумал Димка и кинулся на вра-гов. Он
сбил одного хлестким ударом тыльной стороны кулака, прямым ударом ноги в пах
завалил другого. Оставались Журымов и Боб.  Журымов держал в руке нож, а Боб
сорвал с крючка авто-мат.
     --  Тот  самый, --заметил Димка. Журымов, выбросив перед руку  с ножом,
приближался к Димке. Димка  обманным  движением  пнул Журымова по ногам, тот
согнулся, пытаясь уберечься от удара,  и тут=то Димка с подскоком нанес  ему
проникающий  удар в нос, с  удовольствием услышав  хруст  сломанного  хряща.
Только хотел  Димка обернуться назад, как  крепкий удар по затылку  погрузил
его в темноту.
     Пришедшие в себя дембеля со стонами  поднимались с пола. Боб уже стянул
руки и ноги Димки брючными ремнями. Выпив  еще  водки, дембеля заметили, что
Димка пытается приподнять  го-лову. Они кинулись к нему. Били  Димку ногами.
Боб  старался  уго-дить ботинком в  голову, пах, по раненому  плечу.  Били с
остерве-нением,  матерясь,  когда задевали  друг  друга.  Боб остановил всех
жестом:
     -- Хорош. Теперь по программе.
     Журымов  привычно перекинул  Димку поперек  кровати,  стянул с него  до
колен брюки  и  трусы. Насиловали Димку  по очереди. Потом отволокли  его  в
ротную палатку.
...  Димка пришел в себя.  Никак  не  мог  понять, что  с  ним.  Рвущая боль
напомнила о драке  с  дембелями,  страшно  болели  ягодицы и  задний проход.
Хотелось пить. Димка попытался приподняться. Его тут же стошнило. Стало чуть
легче. Переставляя мягкие непо-слушные  ноги,  Димка  прошаркал на  улицу. У
палатки сидел Мам-леев. Увидев Димку, он вскочил на ноги:
     -- Дима, Димочка, прасти, я ни знал, что они хатят тибя...
     Теперь Димка понял, откуда эта незнакомая, пугающая боль и почему брюки
сзади пропитаны кровавой коркой, неприятно цара-пающей кожу.
     --  Принеси  мой автомат, --  прошептал  он  Мамлееву. отступив-шему от
него. -- Ну, быстро.
     Мамлеев вынес Димкин АКМС. Димка, напрягая все  силы, про-верил магазин
и передернул затвор.
     -- А теперь заткнись и сиди, --едва шевеля языком, сказал Мам-лееву.
     Путь  до домика  Боба  занял  минут двадцать, хотя в  обычное время это
занимало минуты три. Димка брел, сжав волю в единую точку, как когда=то учил
сэн   сэй   на  тренировках.   Цель  была  ясна,   требовалась  только  сила
изнасилованного, истерзанного тела.
     Все пятеро спали вповалку на заблеванном полу. Димка пытал-ся разбудить
их слабым криком, но  пересохшее горло  только пи-скнуло. Димка  выстрелил в
пол.   Медленно   просыпались   перепив-шиеся   дембеля,  тараща  глаза   на
перепачканного кровью, -- изуро-дованного Димку.
     -- Гни-и-и-ды, --сипел Димка, водя плюющим огнем автоматного ствола. --
Гни-и-и-ды...
     Он выкарабкался из домика  и  увидел, что к  нему бегут  какие=то люди.
Димка тяжело лег на землю,  уютнее подтянул к  груди коле-ни, плотно зажимая
между ними  автомат и,  уже нажимая на курок, узнал  в  бегущих  Мамлеева  и
прапорщика Белова в полном боевом снаряжении.
     --  Вернулись!  --успел  облегченно  подумать  Димка  прежде  чем  пули
разорвали его голову.



Глава 7. "Витька"

     Оглушающий удар по голове бросил Витьку  на колени и погрузил в тяжелое
липкое забытье... Большой  обломок скалы, сорванный взрывом  с  пятиметровой
высоты,  расколол Витькину  каску и  прокатился  по обмякшей  спине солдата,
прочно приковав его ноги к земле. Щебень дождем прошуршал, засыпая могильным
пластом разгоряченное  боем тело. из=под свежего холмика лишь слабо краснело
лицо  и белели кисти рук с ободранными до корней ногтями. Рота с хрипом ушла
вперед,  не  заметив такой нелепой гибели Витьки.  Сопя  и потея, матерясь и
стреляя  из  всех стволов, рота  рвалась на гребень (кому нужной?! )  скалы,
откуда духи с  именем Аллаха так же яростно отбивали от шурави кусок  родной
земли.
     Роту  вел начальник  строевой части майор Стефанчук. Вот так случилось.
Командир роты Сашка  Бледных в третий  раз лежал  в госпитале -- сразу после
"свадебного"  отпуска нарвались на  бээмпэшке на мину,  крепко  тряхануло  о
броню. Прапорщик Белов был в рейде под Кабулом.
     Когда командир полка дал  распоряжение идти на прочесывание,  Стефанчук
доложил, что  никого из офицеров нет, а рота под командованием сержанта идти
в поиск не может.
     -- Как никого нет? -- возразил подполковник. --А ты что, уже не офицер?
Разъелся  на штабных  харчах. Значит так, завтра в пять выходишь  в  горы  с
ротой  Бледных.  Возьмешь  себе  еще Веревкина  в помощь. Вообщем, повоюете.
Задача такая...
     Но Веревкин идти в горы отказался, не  прямо,  конечно.  Нажрался, гад,
дерьма какого=то, у него температура  под  сорок навалила,  и остался он при
продскладе "бдить  и  охранять", проявив при  этом даже геройство. "Даже при
такой  высокой  температуре в  госпиталь не  иду, не могу покинуть  пост.  "
Стефанчука уже третий день душила злоба:
     --  Вот  гавнюк, кинул меня под  винты одного, а сам, сученыш, к Надьке
моей подбивает клины.
     Воспоминание  о  Надежде   --  новой  официантке  из  столовой  напрочь
испортило и без того  хреновое настроение начальника строевой  части, вызвав
цепную реакцию злобы на еле шагающих и измотанных рейдом солдат.
     --  Вперед, мать вашу, быстрее  шагать!  -- гаркнул Стефанчук, понимая,
что и сам уже вот-вот повалится  от усталости, но при этом сладко думая: "Уж
теперь=то никто тявкнуть не посмеет,  что Стефанчук  на халяву опять орденок
отхватил... "
     Вот тут=то и резанули со скалы пулеметы. Можно было уйти, спрятаться за
другой сопкой, но взыграло по-молодецки ретивое, и крикнул роте Стефанчук:
     -- Скалу взять! Духов выбить!
     Вздрогнули,  как боевые  кони, солдаты и  ринулись  под  защиту  нижних
складок скалы.  Стефанчук -- за  ними, высоко подбрасывая враз  полегчавшими
коленями, а в голове мысль -- хорошая та, которая всегда приходит поздно:
     -- Вот дурак, надо же было вот за  той сопочкой прикрыться, да вертушки
вызвать.
     Но дело сделано. Не будешь же команду отменять, тем более,  что солдаты
взбрыкнулись и на второй "этаж" скалы лезут. Один Стефанчук остался, солнце,
хоть и январское,  а полуденное  --  сильно греет,  бежать,  воевать мешает.
Поднапрягся майор, догнал солдат, решил облагодетельствовать:
     -- Всем, --кричит, -- снять бушлаты. На обратном пути заберем!  Тут бою
на полчаса.
     Ничто так сильно не расслабляет в  бою, как заминка. Это как с женщиной
в ответственный момент: вот все,  она твоя, а тут -- бац,  звонок в дверь...
Солдаты  сбросили  с  себя  бушлаты,  парят  под  солнцем, а Стефанчук опять
"Вперед! " орет.
     Взобрались на третий уступ солдаты. Духи,  слышно уже, визжат, орут, из
миномета долбят по шурави, но те пока скрыты от них. Вот сейчас и было время
залечь  и вызвать вертушки,  даже  солдаты ему, майору, подсказывать  стали.
Нет. Вперед. Не перечь мне, обезьяна! Вперед!
     Последним карабкался Стефанчук,  перед ним  мелькали подошвы "Арены" --
нахальные такие подошвы кроссовок, неуставные. В свое время Стефанчук  такие
раздолбоны  устраивал офицерам  и солдатам за неуставняк... Хорошо  Веревкин
подсказал,   что  раздолбоны,  оно,  конечно,  вещь  пользительная,   но   в
определенных условиях.  Когда три дня назад утром  Стефанчук вышел проверять
роту в  "адиках", солдаты  почти с  любовью  посмотрели на него и с  его  же
позволения   кинулись  вынимать  из  тайников   кроссовки  и  переобуваться,
сбрасывая с  себя  абсолютно непригодные  в горах ботинки на гладкоскользкой
подошве.
     Сопя,  майор с трудом поднимался на каменный выступ, и тут соскользнула
нога на ледышке и рухнул бы вниз Стефанчук, но сильно обхватила его запястье
рука впереди  карабкающегося солдата и помогла удержаться. Влез Стефанчук на
выступ,  сердце  испорченным будильником  верещит. Солдат уже дальше  лезет,
назад  не  оглядывается, а майор ему вслед: "Спасибо!  Не забуду". Поднялись
еще выше,  а там  дело к рукопашной  идет,  ломятся солдаты стеной --  благо
пулемет заткнули, а от миномета в таком бою толку, как от  тех самых ботинок
в горах. Но дух, который минометом заправляет, один черт, плюется снарядами,
и сшиб он каменюку  со скалы, и  рухнула она на Витьку, того самого солдата,
что выдернул  из  лап  смерти (ой,  каких  холодных! ) Стефанчука. Видел это
майор,  видел.  Но слишком уж плотным показался  ему  огонь  душманов. Залег
Стефанчук за камнями и прицелился из автомата. Но куда стрелять? Солдаты как
шли стеной, так и смели духов, всего=то десяток их был.  Стефанчук стрельнул
для порядка в небо весь магазин и покарабкался вверх к солдатам.
     Начинало уже темнеть. Не пол-часа понадобилось для  боя, а  почти  пять
часов. Потеряли десятерых. Вертушки  вызывать майор запретил, приказал трупы
взять,   собрать  трофеи  и  спускаться  вниз.  Солдаты  почти  в   открытую
огрызались,  со  злобой собирая  духовское  оружие  и  сбрасывая  его  вниз.
Оставили только три автомата и красивый маузер с деревянной кобурой, который
Стефанчук  тут же нацепил на себя. Взвалили солдаты трупы товарищей на плечи
и сунулись было вниз.  Ан нет!  Духи=то, капкан закрыли, и без бинокля видно
как они, хитрюги, безоткатки на прямой прицел вывели. Что тут началось! Дым,
огонь, грохот, осколки, то ли снарядные, то ли каменные над головой шныряют.
А главное, что обидно, из автоматов  бить по ним бесполезно,  все равно, что
из трубочки  пшеном  плевать. Миномет  бы... да нет его..., улетел вместе  с
парой  РПК  вниз  со  скалы,  да  вдребезги...  Не  рискнул Стефанчук солдат
вздрючить за это. По связи вымолил майор вертушки, а ночь -- вот она подлая,
все  темью  укрыла,  да морозцем  прижимать  стала. Духи понимают,  что вниз
шурави  ходу  нет,  но  для  острастки через  некоторые промежутки  лупят по
скалам, головы поднять не дают.
     До утра промерзли на голом камне солдаты, отмораживая носы и уши,  руки
и ноги. Будет работка хирургам! Стефанчук всю ночь глотал спирт, спрятавшись
за  штабель  трупов. Так  и  грелся  всю ночь. К  утру надрался  в  стельку.
Растолкал   заиндевевших   солдат,  но  они  лежат,  не   шевелятся,  только
постанывают от боли, глаза не  открывают. Понял Стефанчук  -- хана ему, если
ничего не придумает.
     Духи уже ушли, оставив  после себя  стреляные  гильзы.  От  восходящего
солнца прямо на Стефанчука шла пара  вертолетов. Голова у  майора  хмельная,
легкая в мыслях. Отошел Стефанчук в сторонку,  за  выступ  скалы  спрятался,
вынул  весь запас бинтов и ваты, приложил к мякоти  ляжки и долбанул  сквозь
тампон из  трофейного маузера.  Ноге стало горячо.  Маузер  подальше закинул
вместе с кобурой  и бинтами, испачканными  пороховой гарью и кровью.  Выполз
из=за выступа и хрипит: "Духи! "  Солдаты задвигались, как в воде:  автоматы
хватают, а руки не держат, вскочить хотят, а ноги не сгибаются.
     Вскоре  вертушки  подлетели. Первая  и вторая всех на  борт  взяла, как
замерзшие бревна, на  пол побросали людей.  Третья подошла с другой стороны.
Стефанчук показал, где оружие бросили, шмотки, и улетел в Кандагар.
     Не нашли ничего внизу солдаты из спасательной  группы, все духи с собой
унесли. Возвращались назад  и услышали -- стонет  кто=то.  Бросились искать,
нашли  Витьку  живого, но  почерневшего,  с лицом  и  руками  помороженными.
Погрузили и его в вертолет и полетели в Кабул с дозаправкой в Газни.
     Лежал Витька в госпитале  месяц. Две недели в себя не приходил,  лежал,
глаз  не открывая и  слабо дыша. Доктора  уж  и рукой махнули  -- вряд ли...
Оклемался Витька, но молчит, ничего говорить, не хочет, да и не может. Через
месяц его отправили в Ташкент, в триста сороковой госпиталь.
     Стефанчук  проявил себя героем, даже  в госпиталь не лег. Пулю  из него
вынули и опознали в ней вражескую,  из маузера,  хотя и дивились эксперты из
особого отдела, слишком уж  в упор стреляли. Но свидетелей нет, а на  нет...
Стефанчук доложил "как все было" командиру  и пошел  к себе в строевую часть
похоронки и отпуск себе оформлять. Не дрогнула рука  офицерская  даже тогда,
когда  подписывал сопроводительные  бумаги  для  военкоматов на  организацию
бесплатных похорон, не дрогнула  даже тогда, когда вспомнил он того солдата,
что  из пропасти его  выдернул,  а потом  под  камнем лежать остался. Кесарю
кесарево.
     Витькины  затерялись  документы,  нет  нигде.   С  одеждой  изгаженной,
окровавленной сгинули его бумаги, историю болезни ведут бесфамильную. Молчит
солдат, хотя по глазам видно, что  все соображает-понимает.  Лежит Витька  в
белой палате, в белой постели, уплетает все подряд,  все вкусно.  И стукнуло
его в голову: "Мама",  а чуть погодя: "Папа!  " и  брата вспомнил, и всех бы
родственников  так  пересчитал,  но  вырвался из него  крик: "Домой  хочу! "
Засуетилась  дежурная  сестра,  побежала  к  ординатору.  А  из Витьки  прет
двухмесячное молчание, обо всем рассказать хочет. Хорошо хоть укол ему дали,
уснул солдат.
     Через  две  недели дали Витьке  месяц отпуска  с  учетом дороги, выдали
новую парадку, сухпай  на три  дня,  помогли взять  билет  на поезд в  общий
вагон. И  протрясся Витька в  поездах до  своей  родной  Сибири.  Благо люди
добрые везде  есть, не  дали  с  голода  напухнуть. Развеселые  нефтяники  и
водочкой попотчевали,  но плохо  стало Витьке,  и  не стал  он пить  больше.
Ребята пытались разговорить Витьку, но он отмалчивался, и ночью пришел поезд
на  любимую таежную  станцию  -- центр Витькиной вселенной.  Вышел Витька на
заснеженный перрон, с мартовской  коркой льда, сунул руки свои страшные, без
ногтей, в карманы шинели  и зашагал по знакомой темной улочке к своему дому,
выбросив напрочь из головы  то, что через три недели должен явиться  назад в
Кандагар.
     Не  знал Витька, что уже  прошел с  той поры  месяц, как похоронили его
родители и  ежедневно они  обивают порог военкомата, выясняя,  когда же тело
его пришлют, ведь в  похоронке сказано "погиб", а не  "пропал без вести". Не
знал еще  Витька, что после  отпуска мать  его увезут  в районную больницу и
похоронят  ее очень скоро -- не выдержит материнское сердце. А  в отпуск его
не отпустит  подполковник Стефанчук,  поясняя  это тем, что до  дембеля  три
месяца  осталось.  Пока  совсем вернется домой Витька, младший  брат уйдет в
армию и попадет в Киев, на Чернобыль. Не зная, что у отца ноги после  смерти
матери откажут, носить  перестанут. Всего=то  два месяца  батя порадуется на
здорового, живого Витьку и уйдет вслед за мамой.
     В  девяносто  втором  летом  будет  отдыхать  Витька в  Старой  Рузе  в
реабилитационном центре для  афганцев  и встретит там полковника Стефанчука,
вмиг  узнавшего  Витьку и быстро уехавшего из  санатория неизвестно по какой
причине.



Глава 8. "Игорь"

     Игорь дружил с Витькой уже  почти год. Раньше  друг на  друга  почти не
обращали внимания. А однажды вместе попали в плен  к духам. Глупо попали,  у
самого  подъезда к кандагарской зеленке. Застучал двигатель "Урала", и Игорю
пришлось остановиться.
     Колонна дальше пошла. Ремонтная машина подскочила, прапорщик, начальник
ремонта, ругается. Да и как не ругаться. Двое суток шли колонной из Газни --
ничего. А  здесь уже почти дома -- и на тебе. Охранение боевое тоже укатило.
Да  и  что охранять, склады ГСМ  под носом. Машины  с поста  видны,  как  на
ладони. Витька --  водитель  ремонтной машины  --вытащил  из  кузова  ящик с
инструментом,  и  ребята  начал  колдовать над  заупрямившимся "Уралом". Все
излазили  ребята,  нашли причину,  устраняют.  Прапорщик  ушел на склады  за
свежей водой, сказал, что туда и  обратно и чтобы они  машину к тому времени
на ноги  поставили. Рядом с машиной  ребятня  афганская кружится,  бакшиш  у
шурави клянчат. Игорь отдал им свой оставшийся сухпай, а Витька почти полную
пачку  "Памира"  бросил.  Пацаны  визжат  от  радости,  но  не  уходят,  еще
попрошайничают.  Ничего нет  у солдат больше.  Хэбэшки с себя  сбросили да в
кабину спрятали, а то  не углядишь -- враз детвора утянет, отчитывайся потом
перед старшиной. Возятся Игорь с Витькой, гайки крутят ничего вокруг себя не
видят. Одуревшее солнце металл плавит, прикоснуться не дает, но у  Витьки на
этот случай -- всегда есть несколько пар холщовых рукавиц. Спрыгнул Витька с
подножки,  другой ключ  понадобился,  а  Игорь гайку прижал и ждет, когда же
Витька, наконец, ключ принесет.  Заметил вдруг Игорь, что тишина наступила и
холодом отчего=то по всему телу повеяло. Отпустил Игорь проклятую гайку, что
никак не хотела  на место встать, и выпрямил спину. От усталости и неудобной
позы в глазах разом потемнело, и поплыли перед глазами фигурки микроскопные,
прозрачные. Схватился за зеркало Игорь, прошла мгновенная слабость, и увидел
он Витьку,  лежащего в  пыли  вниз лицом, а под левой лопаткой  у него узкий
напильник торчит. Слетел  с машины Игорь --  про автомат свой, что  в кабине
лежит, вспомнил, но прежде  к Витьке кинулся.  Только  наклонился над  телом
товарища,  как  почувствовал  на шее  веревку.  Еле успел  под петлю  пальцы
просунуть, как сильный  рывок  протащил его по  бетонке, обдирая  до  костей
спину.  Перед тем как удар  в лицо вышиб  из  него  сознание, увидел он двух
бородатых мужиков, а неподалеку от них стайку притихших пацанят-попрошаек.
     Очнулся  Игорь  под вечер.  Солнце садилось за  знакомые очертания гор.
Руки стянуты  сзади  крепко-накрепко,  во  рту  промасленная тряпка  торчит.
Стертая спина горит огнем. В голове гул тошнотворный. Осторожно заворочал по
сторонам головой Игорь. В подвальной  темноте глинобитного домишки разглядел
Витьку,  также связанного и таращившего глаза. Попробовал Игорь кляп изо рта
выпихнуть, но  духи еще сверху  веревкой перетянули. Витька упал  на  бок и,
извиваясь червяком, пополз к Игорю. Придвинулся вплотную и зашептал:
     -- Влипли мы, Игорек!
     Как будто Игорь сам этого не понимал, но замычал согласно, как, мол, ты
от кляпа  избавился?  Да пока  Витька полз к Игорю,  веревка чуть сползла  с
кляпа, вот н  выплюнул  его.  Чуть постанывая  от боли,  потянулся губами  к
Игорю, как будто поцеловать его  хотел. Впился  зубами в веревку, охватившую
лицо Игоря,  и  начал  ее  расшатывать, ослаблять ее узел. Веревка  толстая,
крепкая, противно  скользила  под зубами. Наконец,  Витька справился  с нею,
начал тянуть  кляп. Игорь  изо  всех  сил  толкал  распухшим  языком вонючую
тряпку,  и, как только  она выпала, попытался сплюнуть противный привкус. Но
наждачный язык только ободрал сухое нёбо.
     Сколько ни бились, сколько ни елозили  ребята по глиняному  полу, никак
не получалось  у них растянуть и распутать зубами хитроумные духовские узлы,
только подсыхающие раны опять кровью наполнились и больно ныть начали.  Сели
тогда плечом к  плечу солдаты и тихонечко зашептались. Витька рассказал, что
как только  он за  ключом спрыгнул, над ящиком наклонился, увидел, как  тень
мелькнула, и острая боль пронзила под левой лопаткой. Всего  лишь чуть успел
Витька отклониться,  но эта малость  спасла жизнь.  Под  другим углом,  не в
сердце,  вошло  жало напильника, по  ребрам  скользнуло,  убить не  убило, а
сознание выбило.
     Рассказал  и Игорь свою грустную историю. Заскучалось ребятам.  Жизнь к
концу подходит, а даже закурить нельзя. Понимают, что если уж к духам попали
в руки, живыми не уйти. А обиднее всего то, что из  окошечка незнакомые горы
видны. По изгибам  вершин точно определить можно, где стоит их полк, да и не
только полк, но и палатка где родная -- сказать с точностью до метра можно.
     Вскоре стемнело. Руки и ноги занемели до деревянности,  хоть и пытались
ими шевелить  по Витькиному совету.  Начали было говорить о доме,  но только
тошно  стало, хоть  вой  на  луну,  такую  огромную,  ясномордую, чем=то  на
кантинщика  Али  похожую.  Услышали  ребята,  как  где=то  неподалеку  мулла
проплакал  призыв в вечернему намазу.  Значит,  уже скоро.  Как только перед
Аллахом  за  день  отчитаются,  так за  ними и  придут  правоверные  господа
мусульмане.
     В  абсолютной  тишине, остро  ударив  по нервам,  скрипнула расшатанная
дверь. В комнату ввалились несколько человек. Первым вошел тот  самый мужик,
что чуть  не  вышиб мозги из Игоря. В руках  у него светила "летучая  мышь".
Видно,  сильно  душманов обидело, что шурави,  не уважая их труда, кляпы изо
рта повытаскивали.  Ox,  и  били  же солдат. Пинали  их ногами, хорошо  хоть
чувяки  мягкие, но все равно пытались побольнее пяткой врезать,  Игорь долго
не мог  сознание  потерять, желая  этого больше всего на свете. Витька  тоже
хрипел,  вполне осознанно, сквозь новый тугой кляп. Когда  хрустнула лучевая
кость у Витьки, тогда только он замолчал,  безвольно перекатываясь телом под
футболящими  ногами. Игорь прижимал  локти  к ребрам,  втягивал по-черепашьи
голову в плечи, подтягивал колени к груди, но все это мало помогало. Вспышки
боли пронзали до  удивления ясный мозг.  Игорь понимал, что боль в боках  --
это  сломанные  ребра,  не  дающие  глубоко вздохнуть  между  беспорядочными
ударами. Наконец, он отключился.  В голове что=то  ярко вспыхнуло, наливаясь
белым светом, и тут же погасло.
     Игорь приоткрыл  глаза.  Сквозь  распухшие  веки  при керосиновом свете
лампы  увидел  он порыжевшие носки мягких сапог с трещинкой у самой подошвы,
попытался приподнять голову, но треснувший носок сапога врезался чуть пониже
глаза, и новые удары многих ног сбросили  Игоря в  тот  черный  тоннель,  из
которого он только что пытался выбраться.
     В следующий  раз Игорь  открыл глаза,  когда  услышал (как будто сквозь
вату) стрельбу.  Безучастно наблюдал  он за размытыми  фигурами,  мечущимися
перед  его  глазами, то  наплывая,  то  исчезая,  удивляло  только  то,  что
почему=то  смотрел  он  на  все  вниз  головой.  Потом  в  госпитале  Витька
рассказал, что духи собирались увезти их в горы, перекинули уже через седла,
сами уже на коней сели, да налетели ребята прапорщика Белова с ним  во главе
и крепко дали духам, те не успели смыться.
     Отлежались ребята в госпитале больше месяца, срослись поломанные кости.
Пока валялись на больничных койках, посещали их строгие офицеры -- особисты,
но ничего  не сумели вменить  солдатам, отступились, слишком малый  срок для
предательства, всего четыре часа в плену побыли. С тех пор и стали не разлей
вода Игорь и  Виктор.  Продолжали ходить  колоннами  из Кабула на Газни,  из
Газни  на Кандагар, из Кандагара на Шинданд. Везде, где  могли пройти колеса
машин, побывали они в Баграме, Мазари-Шарифе, Саланге, Лошкаревке, Черикаре.
Во сне видели эти маршруты.
     В этот  раз шли из Шинданда на  Кандагар, везли двадцать тонн огурцов и
помидоров, которые в  качестве шефской помощи  Ташкентский горком  комсомола
выделил.  Не  только,  конечно,  фрукты-ягоды везла  колонна  из  пятидесяти
грузовиков, но и  доски, и  кирпич, и цемент -- все, что нужно для постройки
модулей.
     Как всегда впереди шел на  пониженной скорости танк с тралом впереди, и
время от времени тяжеленный металлический каток с легкостью мяча подскакивал
на разорвавшейся мине.  Над колонной со свистом носилась пара "МИ-24", зорко
следящая  за  сопками  и  близкими  к дороге  кишлаками. Дорога была  хорошо
известна  Игорю,  но  это  нисколько не  расслабляло,  потому что  ее рельеф
бесконечно принимал новые очертания благодаря минной войне. Задача была одна
--  держать  колею.  "Урал", который  вел  Игорь,  шел  последним  в  тяжело
груженной колонне, за ним шли  пять порожних грузовиков,  ремонтная Витькина
машина,  а за ней катил  БТР, ни на миллиметр не сходящий с пробитой идущими
впереди  машинами колеи. Впереди  Игорь увидел  вспухающее облако разрыва, и
тотчас же последовала команда остановиться. Игорь нажал на тормоз и закурил,
поглядывая в  зеркало заднего  обзора. Приказали всем заглушить, двигатели и
погрузить мешки с цемен том с подорванной машины на запасную. Подождали пока
танк  пробьет  новую   колею  для  прохода  пустой  машины  и  быстро  стали
перебрасывать тяжеленные мешки из кузова в кузов.  Игорь видел, что Витька с
другими  солдатами  из  ремвзвода,  торопясь,  снимал  колесо,  вывороченное
взрывом  из переднего  моста  машины. Когда  закончили  погрузку,  начальник
колонны --майор -- отогнал ремонтников от машины и,  щелкая затвором "ФЭДа",
начал снимать машину со всех  сторон, стараясь избегать при этом попадания в
видоискатель номера.
     Все  понимали,  что  командир  делает  снимки  впрок.  Дело в  том, что
подорванную машину, если она полностью вышла из строя, очень трудно списать.
Для этого нужно оформить гору документов. Проводятся  расследование,  опросы
свидетелей,  требуются  фотоматериалы.  О  чем  думают там,  в  Министерстве
обороны?! Это хорошо сейчас, обстрела нет, и  командир снимает  и снимает, а
бывает, что голову  не  высунешь,  и,  рискуя жизнью, лезут  люди под огонь,
оправдания для себя добывать.
     Колонна  пошла  дальше,  змеей   проползая  мимо   подорванной  машины,
ремонтников  и  БТРа,  оставленного  для  прикрытия.  Вертолеты  нетерпеливо
сновали над колонной, изредка выстреливая желтыми вспышками тепловых ракет и
постреливая из  пулеметов в какую=то видимую  им одним, цель.  Проезжая мимо
Витьки, понуро стоящего у машин, Игорь коротко гуднул и махнул рукой, Витька
в ответ что=то прокричал и тоже помахал.
     Часа  через  три  отставшие догнали колонну на привале. Витька пришел к
Игоревой  машине  и устало плюхнулся  в  пыль,  прислонясь спиной  к заднему
колесу, от  которого падала тень. Подошел Игорь, не скрывая радости, хлопнул
Витьку по плечу, вынес  из  кабины  сухпай и  термос с  горячим  отваром  из
колючки.  Обедали быстро. Съели  банку  минтая в  масле,  банку  сгущенки  с
галетами, запивая все это  желтым антисептическим отваром. Покурили Витькины
"Мальборо" из  НЗ.  Всегда курили  их, как  только Витька  догонял  колонну.
Традиция  такая  появилась   у   друзей.   Подошел   к  ребятам   испуганный
солдат-водитель подорванной машины. Страх до сих пор так и сочился из  глаз.
Молодой, не обстрелянный еще. Первый раз в рейсе.
     --  Спасибо,  товарищ сержант.  Ты  извини,  что  не смог вести машину.
Испугался сильно. Руки, понимаешь, трясутся.
     -- Да ладно, садись, кивнул Витька. -- Есть хочешь?
     -- Нет, спасибо, нелезет, -- жалко улыбнулся солдат. --Я бы покурил.
     Витька протянул ему пачку. Солдат  присел рядом  с  ним и,  с интересом
разглядывая быстро тлеющую сигарету,  медленно затягивался. Покурил, с виной
в голосе сказал:
     -- Ну,  я  пойду.  Спасибо,  --  поднялся  с  земли  и  пошел,  неловко
переставляя ноги, всей своей фигурой выказывая неловкость от  того, что  его
воинскую работу выполнил другой.
     После  привала  шли  уже  второй час. Машины  втягивались  в неглубокое
ущелье с обширными зарослями  зеленки. Вертушки продолжали молотить  знойный
густой воздух желто-зеленого неба. Жаркий ветер ничуть не помогал избавиться
от тяжелой духоты в  кабине, густо  пропахшей бензином. Автомат дребезжал  в
зажиме. Игорь пожалел,  что  забыл  подтянуть винты. Вел Игорь  машину,  а в
голове роились разные мысли. Есть  тайна одна у Игоря. Он никому  не  открыл
ее, даже  Витьке, стыдно почему=то было. Дело  в том,  что  в  Бога  поверил
Игорь. Ну, может не поверил, а все же...
     Зажали однажды колонну духи перед Баграмом. Молотили со всех сторон  из
пулеметов,  минометов,  безоткаток,  автоматов,  базук и  прочей  стреляющей
дряни.  В  клочья рвали  машины и  людей. Вертушки  пытались  сверху  отбить
нападение.  Да куда там!  Одну сбили  духи  почти сразу.  Видел  Игорь,  как
метнулась какая=то  штуковина к  "восьмерке", волоча за собой длинный дымный
хвост, и  врезалась в  правый  бок вертолета. Моментально  вспыхнула машина,
превратилась  в ярко-красный шар  с  черными  полосами  просветов  и рухнула
камнем  в голову  колонны,  прихватывая  два  "Урала".  Вторая  вертушка еще
побесновалась над духами, отстреливаясь тепловыми ракетами, а потом легла на
левый  борт  я,  блеснув  под  солнцем  блистерами,  ушла от боя  в  сторону
баграмского аэродрома  -- видимо, боекомплект закончился. Что тут  началось!
Духи палили  бесконечно, лупили по почти беззащитной колонне, хотя солдаты и
огрызались автоматным  и  редким пулеметным огнем. Бээмпэшки почти сразу  же
подбили, и они  дымили, бесполезно  задрав к  небу пулеметы.  С  ГАЗ=66 тоже
вначале квакал "Василек", метая в духов мины. Но духи спокойно брали колонну
в  кольцо и очень быстро  разнесли газон в  куски. Игорь залег за  передними
колесами, пробитыми уже в самом начале боя, и выцеливал автоматом метавшиеся
невдалеке фигуры. Скоро патроны закончились. Понял Игорь, что из колонны уже
никто не стреляет. Духи шли уже в открытую, простреливая  насквозь притихшую
истерзанную колонну.  И  было  в их наступлении что=то такое неумолимое, что
стальным штырем пронзило сердце Игоря. Посмотрел по сторонам Игорь -- никого
живого не увидел. Дымит колонна, языки пламени подбираются к его машине, а в
ней  снарядов  нурсовских  три  тонны.  Онемел  от   страха  липкого  Игорь,
шевельнуться  не может.  А  задний  борт  чадить  начал.  Детство  почему=то
промелькнуло  перед   Игорем,  да  так  быстро,  но  очень,  ясно,   а  губы
одеревеневшие сами по себе непослушно зашептали:
     -- Господи, спаси и помилуй.
     Даже испугался Игорь, что  это такое он  бормочет. А  сам выполз из=под
машины,  в кабину юркнул, бушлат  из=за сиденья  выдернул  и метнулся  к уже
вспыхнувшему борту.  Начал пламя  сбивать, а  духи увидели и  перенесли весь
огонь на него.  Пули  свистят  вокруг,  в землю  зарываются, дрожа  от злого
нетерпения, откалывают  щепки от досок,  ослепить пытаются  Игоря. И тут  уж
совершенно несуразное выкинул Игорь. Плюхнулся на колени, коряво перекрестил
себя, зашептал где=то слышанные слова:
     -- Господи наш, Иисусе Христе, Спаситель, спаси и сохрани...
     Потом  опять  вскочил на ноги,  и  показалось Игорю, что сияние от него
какое=то исходит и пули от него отскакивают. Сбил пламя Игорь, для  верности
еще, из  канистры водой  залил.  Тут  вертушки налетели, задали  жару духам,
отбили остатки колонны. Потом танки оттаскивали  побитые машины, перегружали
грузы.  Работал Игорь молча,  а сам  все думал,  что  же  происходило с ним?
Машина его была буквально изрешечена. Витька головой только качал, удивлялся
и все на друга поглядывал, странный он какой=то.
     Задумался  Игорь,  пропустил  команду  "Стой".  Хорошо  интервал  между
машинами  есть,  а то  так  бы  и врезался в идущую впереди.  Бросил ногу на
тормоз. Только теперь понял,  что стреляют. Из зеленки стреляли по  колонне,
но жидко как=то, неумело. Танк с тралом уже несся в сторону зеленки, на ходу
всаживая  в нее  снаряд за снарядом. Вертушки,  суетливо заходя  в разворот,
тоже  лупили  из  подвесок по невидимому  врагу.  Игорь  выхватил из  зажима
автомат  и спрыгнул на землю с левой безопасной стороны. Водители  остальных
машин  уже  лежали под  колесами,  выставив  стволы  автоматов наружу. Игорь
посмотрел в  хвост  колонны. Какая=то машина уже затянулась  плотным шлейфом
черного дыма. Ветер  налетел и пригнул  к земле завесу. Игорь увидел горящую
Витькину машину.  Он кинулся  к ней,  пригибаясь к  земле, когда оказался на
открытом месте  между машинами. Добежал,  попробовал открыть  дверь,  но  ее
заклинило.  Он вскочил на подножку. Через  открытое окно увидел, как  Витька
отчаянно  выдирает  ногу,  зажатую между педалью  и вмятым металлом  кабины.
Игорь влез через окно в кабину, развернулся спиной к Витьке и высадил обеими
ногами дверцу.  Потом сунулся вниз и стал тянуть Витькину ногу, одновременно
надавливая головой в каске на  выпученный металл.  Обдирая  ногу в кровь, со
стонами  и воплями Витька освободился.  Игорь вынырнул из кабины  и протянул
руку Витьке. Но Витька встал на подножку и потянулся за автоматом.
     Вдруг  со стороны  зеленки раздался грохот, и один-единственный снаряд,
успевший вылететь из безоткатной пушки, тут же раздавленной гусеницами танка
врезался в машину Витьки.  Игоря отбросило  на землю выбив на время дыхание.
Крыша  кабины оторвалась  и  острым лезвием  сорвала  с плеч  голову Витьки,
которая плюхнулась на колени уже поднимавшегося со спины Игоря. Тело Витьки,
нелепо корчась, сползало в  пыль, поливая все вокруг, кровью, свертывающейся
в ярко-пыльные шарики. Игорь  сидел и смотрел в лицо  друга. Широко открытый
рот, полуприкрытые глаза смотрели на Игоря с укоризной:
     -- Что ж ты, дружище?! Что ж ты раньше=то не подошел...
     Скрежет порванного железа все еще  стоял  в ушах Игоря, в голове у него
что=то  щелкнуло.  Игорь  крепко  прижал к себе  голову  Витьки  и заплакал.
Тщательно пытались отобрать голову санитары.  Игорь плакал, ругался,  прятал
голову  под гимнастерку. Так и увезли его в Кандагар, а оттуда  отправили  в
Ташкент.  Голову, конечно,  отобрали, вложили  ее  вместе с  телом Витьки  в
цинковый гроб и отправили "черным тюльпаном" домой.
     Разгружали   у  продсклада  ящики  с  огурцами  и  помидорами  солдаты.
Руководил ими прапорщик Веревкин, досадливо морщился и грязно материл  шефов
за  семьдесят  процентов  гнили.  Ведь  видно же, что еще  в Союзе  половина
сгнила. Мать вашу, шефы...
     Игоря  привезли  в  госпиталь. Солдаты-санитары  отмыли его  от  крови,
переодели  в пижаму. Тут Игорь пришел в себя после укола, вернее, проснулся.
Беспокойно  ему.  Нет  Витьки  рядом  с  ним.  Засуетился  Игорь,  растолкал
санитаров,   ищет  что=то.  Понятное  дело.  Отправили  его  в  зарешеченное
психиатрическое отделение. Хорошо, что кто=то из раненых надоумил санитаров.
Сунули  они  в  руки  Игорю глобус  школьный,  небольшой  такой, размером  с
солдатскую голову, только ножку отвинтили, конечно.
     Спокоен  Игорь.  Дружок  его  --  Витька с ним. Обнял  Игорь земной шар
руками  солдатскими,  охраняет его  покой.  Беспокоится только тогда,  когда
баня,  и  глобус забирают.  Вежливо со  всеми разговаривает, вполне разумно,
между прочим.  Пришла пора выписывать Игоря  домой.  Сколько  же можно?  Уже
почти  восемь  месяцев  лечится.  Оформили  билет  на поезд. Благо,  он идет
напрямую из Ташкента до города,  откуда уходил Игорь в армию,  где живут его
родители. В день отправления дали телеграмму, чтобы встретили сына.
     Сидят  Игорь с  сопровождающим на  привокзальной  площади,  ждут, когда
объявят посадку на поезд. Сопровождающий уже бутылку "Чашмы" выпил, по нужде
хочется.  Огляделся  по  сторонам,  никого  рядом  из  военных  нет,  некого
попросить за больным посмотреть. Не просить же  гражданских -- тайну военную
выдавать. Слева от вокзала портрет Брежнева висит, очень на узбека похожего.
Ручкой приветствует всех на русском и узбекском языках. Полиглот.
     Взял сопровождающий за руку покорного Игоря, поинтересовался, не  хочет
ли в туалет. Отвел его на перрон, посадил на скамейку, приказал ждать его, а
сам в вокзал кинулся.
     Сидит Игорь  на  скамеечке,  глобус  поглаживает,  о  чем=то с  Витькой
толкует. Вдруг взвизгнули тормоза прибывающего  на третий путь товарняка, ну
очень похоже на полет снаряда  взвизгнули. Холодно  стало Игорю. Поднялся он
со скамейки, по сторонам озирается. Тут как раз объявили, что на первый путь
прибывает  поезд,  на  котором  поедет сейчас  домой  Игорь.  Люди забегали,
заторопились, узлы  свои с чемоданами к платформе волокут. Игорёк между ними
бредет, тревожит его что=то. Вот и локомотив идет. Мечется сопровождающий по
платформе -- нет нигде чокнутого.
     Идет Игорь, а  сзади него старуха торопится, в обеих руках по чемодану.
Захотела бабка обогнать неспешащего солдата, толкнула его сердито. Разжались
руки Игоря и заскакал глобус по асфальту да вниз на рельсы спрыгнул.
     --  Ви-и-и-ить-ка-а,  --  заметался  Игорь и прыганул  прямо под колеса
налетевшего поезда...



Глава 9. "Колька"

     Жутко...  Жутко...  Страх наползает  липким  потом, заставляя  забыть о
горном  холодном  воздухе, за десять минут  до  этого покалывавшем морозными
иглами. Рев разрывов мин в близком ущелье заставляет сильнее (куда больше! )
втягивать  голову  в  воротник  бушлата,  теснее  обхватывать   заиндевевший
автомат, глубже  втискиваться в призрачное убежище  -- небольшую ложбинку за
камнем,  пробитую  ежегодными весенними  потоками  воды.  Теперь  промерзшая
ложбинка заполнена крупным телом Кольки. Метрах в семи от него,  за камнями,
покрытыми толстым слоем  голубого искристого снега,  лежит  прапорщик Белов.
Засада.
     Группу сбросили с вертушек в трех километрах от нужного места.  Маршрут
прошли  быстро,  без затруднений, что в общем=то немного  удивило Белова. На
восемьдесят процентов группа состояла из молодых.
     По разведданным на  этом участке горной вьючной тропы должен  появиться
караван с оружием из  Пакистана. Реализацию разведданных возложили на Белова
и  придали ему  свежесформированную  группу  "горных егерей", как их прозвал
один из  первых  командиров роты.  Так  название  и закрепилось за ними.  На
совещаниях  у  командира полка  эту  роту иначе и не  называли.  Название=то
названием, да вот люди постоянно менялись. Хорошо, если по ранению, а то все
больше "черными  тюльпанами"  домой отправляли. Раньше было хуже.  Попадет в
роту  солдатик,  а по физкультуре у него в школе  "трояк"  был, на гражданке
крутым  считался,  портюшку по подъездам  глотал,  дурь курил, худо-бедно за
себя мог постоять, особенно если толпой наваливались. А здесь... Эх,  да что
тут говорить! Еле на горушку вскарабкается и все -- сдох. А  по маршруту еще
топать  и топать, да не только топать, а еще  груз  свой тащить,  да воевать
надо. Дело в том, что ножонки слабые. Горы --  не дискотека. Вот и проходили
месяцы,  пока  молодые  окрепнут,  к горам  привыкнут,  приноровятся к  ним.
Теперь=то полегче. Замкомандира по физо выбил в  Союзе тренажеры  -- доказал
их нужность. Молодые с них месяц не слезают, колени накачивают, а потом уж с
ними в горах легче.
     Ждали в засаде уже три часа. Ни единого движения не улавливалось. Белов
неслышной  тенью  проскальзывал  по  залегшей   цепи  из  двадцати   солдат,
перебрасывался  короткими  фразами  со  "стариками",  дольше  задерживался с
молодыми,  чувствовал  притаившийся  страх  у  молодежи,  пытался  ободрить,
настроить на предстоящий бой.
     Ночное небо  черным куполом  висело над  горами. Звезды по-сумасшедшему
сияли,  выжимая  слезы из  пристальных глаз взглянувшего на  восток,  откуда
придет  рассвет. Январский мороз давил, усиливая свою мощь  ветерком. Тишина
звенела.  Люди  старались лежать  спокойно,  только про себя ругали  мороз и
мечтали о кружке  обжигающего  чая. Изредка где=то  далеко срывался  со скал
одинокий  камень  и  катился вниз. Легко  можно  было  пересчитать,  сколько
выступов имеет стена, по которой  щелчками летел в  пропасть  камень, прежде
чем пропадал  в расщелине или ущелье. Однажды услышали  рев сошедшей лавины.
Подумалось: начался  артобстрел.  Но по скоро наступившей  тишине и  снежной
искрящейся пелене,  поднявшейся высоко  в небо, поняли, что духи не атакуют.
Колька поежился  в своей ложбинке и невольно оглянулся назад на стену скалы,
с которой они слезали к месту засады.  Только отлегло, только прошел  первый
испуг, как опять зарокотало. В первый миг почудилась опять лавина.  Но  нет.
Вслед  за ударом последовали еще и еще, зарыдали, заплакали в резком воздухе
траектории мин, застрекотали автоматы и пулеметы.
     -- Как? Откуда узнали? -- стучало в голове у Белова. -- Что делать?
     На извечный вопрос ответа не было. Пока не было. Белов  окинул взглядом
близлежащих солдат. Никто не вскочил, не вскрикнул, так же и лежали, заметно
напружинив  тела.  Только  шалопут Сережка Донцов, уловив взгляд прапорщика,
оскалился  в  белозубой бесшабашной улыбке и едва заметно  махнул ладонью  в
теплой  двухпалой рукавице. Как=то спокойнее стало Белеву, прошла мгновенная
паника. Задумался прапорщик:
     -- Почему же духи лупят по ущелью? Кто там? Может, наши?
     Пришлось   выходить  на   связь.  Благо,   грохотало  здорово.   Быстро
настроившись. Белов доложил обстановку.
     --  Ничего  не  предпринимать.  Ждать.  При  изменении  обстановки   --
доложить! --глухо прогудело в наушниках.
     Через  десять  минут, когда стрельба достигла  тугого грохочущего вала,
который катился  из ущелья к вершинам гор, прапорщик опять связался с полком
и получил приказ разведать обстановку, хотя сам уже отправил солдат.
     К ущелью ушли двое: Колька Светлый и Сережка Донцов. Белов следил за их
удаляющимися    фигурами:   гибкой   и   ловкой    Сережкиной   и   крупной,
приноравливающейся Колькиной.
     Сережка  дослуживал  уже второй год, весной -- дембель, привык к горам,
даже полюбил их,  несмотря на то,  что горы всегда здесь  приносили увечья и
смерть. Нравилось  Сережке испытывать свою силу и выносливость. Ловко, легко
двигался он  по  горам.  Безошибочно  находил безопасные  тропы,  чувствовал
необходимую   устойчивость   камня,   нависшего   над  пропастью;   запросто
ориентировался  в  пещерных  лабиринтах, хотя  и жил  в степном  Казахстане.
Почувствовал  Сережка в Николае Светлом  тягу и  интерес к горам, поэтому  и
взял его сейчас с собой в разведку. Белов предлагал  кого=нибудь  из  тертых
ребят, но Сережка уперся и настоял на своем выборе.
     Солдаты передвигались по узкой  щели, в направлении боя.  Колька быстро
приладился к крадущимся шагам Сережки и старался повторять все его движения.
     В Кольке боролись  два  чувства. Страх,  который  он  испытал, пробегал
ознобом по телу от попадавших в  рукава и за воротник  струек мороза, но его
легко пересиливало чувство любопытства. Еще ни разу  не был Колька в бою, но
слышал,  конечно,  стрельбу, видел хищные  хвосты  " Стингеров",  пытающихся
врезаться в борт  вертушек,  в  одной из которых  сидел  он  сам. Теперь  он
непосредственный участник событий.
     Думал Колька о себе как=то отстраненно, словно видел все по телевизору.
Чувство реальности ушло.
     В конце каменного коридора,  изгибающегося в сторону ущелья,  уже видны
были  вспышки  и  красно  --  люминисцентная  стена   огня.  Не  боясь  быть
замеченными,  ребята  торопливо  протискивались   между  теснящихся  камней,
задевая, за выступы касками и автоматами. Сережка добрался до расширившегося
края щели и лег на снег. Колька притиснулся ближе к нему и улегся рядом. Под
ними огромным провалом виднелось ущелье, широко раскинувшее щупальца трещин,
наподобие той, в которой разместились разведчики.
     Колька напрягал зрение, пытался  разглядеть что-либо в  ярких вспышках,
мечущихся  с одной стороны  ущелья к  другой и наоборот. Сережка внимательно
изучал обстановку в прибор ночного  видения, потом матюкнулся и сунул Кольке
под нос трофейный американский  бинокль. Колька ткнулся  носом в специальное
углубление и тут же отшатнулся от  окуляров. На  него вдруг накинулся  ствол
миномета, выплюнувший  очередной снаряд. Калька  вновь прильнул  к биноклю и
отчетливо  разглядел в красном свете панораму боя. С левой стороны духи вели
минометный  огонь  из  пяти  видимых  орудий.  Снаряды  с  воем  неслись  по
восходящей траектории и плюхались беззвучно в стойком гуле на правой стороне
ущелья, где на нешироком  плато метались фигурки людей. Калька  никак не мог
понять,  кто это. Люди на правой стороне огрызались редким огнем автоматов и
ружей. Укрыться им было негде, только редкие камни могли служить защитой, но
мины доставали всюду. Колька разглядел тропу, заваленную камнями, по которой
могли уйти эти люди, по плотный огонь не давал им этой возможности.
     Сережка толкнул Кольку  в  бок и махнул рукой  назад. Ребята скользнули
вниз, поднялись со снега, н Сережка, хохотнув, сказал:
     -- Во дают душары! Друг друга крошат- ослы...
     Колька недоуменно взглянул на него.
     -- Да какая=то мелкая банда захотела караван пощипать, а те, видишь, по
соплям  им врезали. Хрен  с ними,  пусть долбятся, нам же легче потом будет.
Ладно, пошли назад.
     Колька опять шел  за Сережкой.  В голове проносились вырванные биноклем
эпизоды  боя.  Он  вспомнил  взметнувшуюся  вверх  в  снопе  пламени  фигуру
человека,  рядом  с  которой вспух  разрыв.  Еще одну фигуру,  переломленную
пополам на камнях засыпанной тропы...
     Вернулись  к  своей  группе.  Сережка  скользнул к  прапорщику, доложил
результаты, а Колька улегся в свое остывшее ложе.
     Белов  вышел  на связь, в  свою  очередь  доложил  результаты разведки:
караван  имеет  семь  минометов (углядел же Сережка,  посчитал по вспышкам),
четыре пулемета, около сорока человек. А вот количество лошадей  уточнить не
удалось, их духи укрыли за валунами.
     С той стороны  приказали ждать караван, по возможности  уничтожить  его
своими силами, а к рассвету подойдут вертушки.
     Белов  прошел по  цепи, дал приказ пулеметчику  ударить по  каравану  в
голову и хвост, минометчикам двух орудий  сосредоточиться на центре колонны,
тем самым  перекрывая пути духам  вперед  и назад  и  сея панику в середине.
Остальные солдаты должны будут поражать уцелевших автоматным огнем.
     Вдали   стихал  бой.  Только  поспешно  трещали  запоздавшие  одиночные
выстрелы. Тишина.
     Колька  вглядывался  в  угол  скалы,  прикрывавшей  поворот  тропы.  Он
вспомнил,  как  мальчишками  играли на развалинах  старых  домов, окружавших
новый район города. Делились на две группы. Устраивали засады. Пуляли друг в
друга  горохом  из прищепковых самострелов и крупой из  трубочек. Случалось,
дрались. Помнил  Колька  сладкое чувство  безопасности  и  безпроигрышности,
когда  пацаны  другой  армии,   ничего  не   подозревая,  пробирались  между
разрушенных  стен  в  поисках противника.  Колька  всегда  верховодил  своей
группой  мальчишек  --  считался  самым отчаянным  и  бесстрашным.  По  всем
правилам  военного  искусства располагал  своих бойцов,  пытаясь предугадать
маршрут противника,  по обе стороны его движения, и, когда "враги" достигали
критической точки засады, кричал страшным голосом: "Огонь! " Тут же из щелей
высовывались  стволы горохового оружия, и противник осыпался со  всех сторон
жалящими снарядами...
     Колька увидел на тропе первую лошадь. Она шла почти вплотную к скале, а
по другому краю тропы шагал  человек с  автоматом на груди. Вслед за  первой
лошадью  показалась  вторая.  Вскоре   весь  караван  из  семидесяти  тяжело
навьюченных лошадей  растянулся  по  хорошо просматриваемому с места  засады
участку  тропы.  Душманы шли весело, разгоряченные  успешным для  них  боем.
Калька примерно  прикинул  размеры цепи и одновременно с классическим криком
прапорщика Белова  "Огонь!  " мысленно дал команду на  поражение  противника
своим пацанам из детства.
     Пулеметы   и   минометы  ударили  в  унисон,  разом  осветив  тропу   с
остолбеневшими  людьми  и животными на  ней. Колька поймал в прорезь прицела
чалмастую  голову одного из  погонщиков,  задравшего  ствол автомата верх, и
ударил по ней  короткой очередью. Душман взмахнул руками, далеко отбросил от
себя оружие и упал под копыта взвившейся лошади.
     --  Есть,  --  совсем  по-киношному подумал Колька и удивился тому, что
ничего, кроме удовлетворения от удачного выстрела, не испытывал.
     А караван  внизу метался, как совсем недавно  металась напавшая  на них
банда. Люди и кони смешались.  Треск выстрелов и  разрывов,  крики отчаяния,
ржание --  все это  странно возбуждало Кольку. Он  водил автоматом по хорошо
видным  ему  целям  и,  увидев  пораженного   им  человека,  с  наслаждением
всхлипывал: "Есть! "
     Забывшись в угаре  стрельбы.  Колька высунулся из=за  камней по  грудь,
выискивая все новые и новые цели. Вдруг по камням царапнула пуля и с  густым
упругим воем унеслась вверх.
     -- Вот черт! -- подумал Колька. -- Ведь могла же и в меня.
     Его тряхнуло страхом. Он представил себе, как кто=то из духов вскрикнул
бы: "Есть!  ", если бы  лежал сейчас  Колька  с пробитой головой. Вот тут=то
реальность зашумела в ушах Кальки, заставляя втиснуться глубоко за камни.
     Духи опомнились  от  внезапной атаки  и  бросились к стене, под  защиту
неровностей  скалы. Стрельба утихла. Прапорщик Белов сообщил в полк. До утра
нужно  было  держать духов на месте, не упускать их  из сектора обстрела  до
подхода вертушек. До рассвета оставалось час-полтора. Солдаты закурили,  и в
воздухе, который становился прозрачнее,  потянулись  тягучие, крепкопахнущие
волокна табачного дыма. Колька не курил и поэтому пристально смотрел вниз на
тропу,  пытаясь разглядеть  высовывающихся  из  укрытия  духов.  Тропа  была
завалена трупами людей и  лошадей, тяжелыми вьюками, которые падали во время
обстрела со спин животных с металлическим цоканием.
     Покурившие и вроде бы отдохнувшие солдаты опять  припали к своим щелям,
выискивая цели, но духи высовывались редко, так как насыщающееся светом утро
неумолимо приближалось, и любое неосторожное движение грозило смертью.
     Белов  никак не мог  успокоиться.  На духов  не похоже,  чтоб  они  так
пассивно вели  себя.  По  связи предупредили,  что вертолеты подойдут  минут
через сорок. Оставалось только ждать.
     Рассвет  полностью  охватил  нeбo,  заблестел  нестерпимым  сиянием  на
снегах,  окрасил  их  в  красно-розовый цвет,  блеснул  золотой полосой  над
отрогами Гиндукуша и вытолкнул огромное белое солнце.
     У  Кольки  даже  дыхание  перехватило  от  этой  впечатляющей  картины.
Грандиозность горной панорамы подавляла его. При ярком свете тропа  поразила
Кольку безжалостностью смерти. В темноте все казалось бесформенным, слитым в
одно целое.  А  сейчас он разглядел огромные ржавые пятна впитавшейся в снег
крови, страшные  позы мертвых людей, придавленных тюками и лошадьми. Один из
душманов лежал  на вьюке, безвольно свесившись  руками и ногами. Голова  его
представляла  собой  кровавое месиво, смерзшееся в кошмарный  шар  из  шелка
чалмы  и раздробленного черепа. Из ватной спины поднимались струйки  дыма, и
отверстия  от трассирующих пуль все  расширялись.  У самого  поворота скалы,
из=за которого вышел караван,  лежала еще одна лошадь, но  только живая. Она
поднимала голову,  пыталась  вскинуть передние ноги,  но все ее попытки были
напрасны. Калька  находился в середине цепи, и  край тропы хорошо открывался
только  ему. Он  приложился к  автомату, поймал  голову  лошади  в прицел  и
выстрелил. Лошадь встрепенулась, легко вскочила на колени  и с пронзительным
визгом-ржанием   стала   валиться   под   откос.  Большой  вьюк,   обтянутый
грязно-серым брезентом, рванулся вниз, увлекая за собой животное и человека,
который  запутался рукой в узде. Духи под скалой грозно завизжали бесполезно
паля в воздух.
     Со стороны  солнца показались вертолеты. Очертания двух машин размылись
от яркости,  но  по мере приближения принимали  четкость, доносили до  людей
свист  и гул двигателей. Душманы вновь  загалдели,  и к вертолетам понеслись
перекрещивающиеся линии очередей. Белов закричал:
     -- Всем укрыться...
     Колька высунулся из=за  камней и наблюдал за надвигающимися вертолетами
до тех  пор, пока  не  увидел  струи  пламени из подвесок. Он быстро опустил
голову  н  обхватил  ее  руками, при  этом понимая  всю  бесполезность этого
движения, когда за спиной грохнуло сразу несколько взрывов и каменный щебень
плеснулся на солдат.
     Вертолетчики промазали. Дали залп поверх духов и чуть не смели со скалы
группу  Белова.  Со следующего  захода залпы ударили ниже  тропы, и вертушки
пошли  на третий заход. Колька услышал  мощный выстрел  над головой  с самой
вершины скалы. Он  выглянул в щель между камнями как раз в тот момент, когда
снаряд, посланный  духами, забравшимися высоко в горы, влетел сквозь блистер
ведущего вертолета и блеснул разрывом внутри него.
     Колька  завороженно смотрел,  как  метнулись  в  разные  стороны  куски
машины, как она,  распухая  огненным шаром,  рухнула вниз.  Вторая  вертушка
шарахнулась ввысь, паля НУРСами из подвесок по вершине горы, и водопад щебня
зашуршал  по стене,  срывая с  нее  снежный покров, засыпая площадку- Калька
почувствовал,  что  его засыпало  достаточно сильно.  Он  рванулся  и  легко
выскочил из холмика, но теперь его ложбинка оказалась засыпанной, и защитный
уровень камня,  за  которым он лежал, теперь едва  прикрывал макушку  каски.
Колька беспомощно огляделся. Все солдаты лежали так  же  тихо и спокойно под
кучами щебня, как перед самой вертолетной атакой, лишь осторожно освобождали
головы, сметая с касок пыль, мелкие камешки. Белов, разъяренно жестикулируя,
позвал  Кальку  к  себе. Тот на  четвереньках  пополз  было к прапорщику, но
увидел Сережку, залегшего между большими валунами, и метнулся к нему.
     Сережка имел способность устраиваться как можно более комфортно в любой
ситуации.  Вот  и  сейчас  камни  окружали  его  со  всех  сторон  и  щебень
задерживался, не засыпал Сережку, как всех остальных.
     -- Что  ж  ты. Колек...  Раз засыпало -- лежи, не  шевелись, -- хлопнул
Кольку  по плечу Сережка,  --  Представляешь, какой  толщины  бронежилет над
тобой? Ведь зашита! А ты дергаешься. Хорошо еще, что  обстрела не было, а то
бы -- крышка.
     Пока Калька  менял  позицию,  духи угодили  из  базуки  в хвост  второй
вертушки. "Восьмерка", заваливаясь на правый бок, уходила между горами прочь
от  группы Белова. За вертушкой  тянулся  негустой  черный  след. Духи внизу
ликовали.
     Белов сообщил в полк. Оттуда его злобно  выматерили, обвинив в том, что
он не выставил дозоры на возможных подходах к группе.  Прапорщик понимал всю
несправедливость этих слов: людей в его группе  как раз хватало на то, чтобы
успешно  провести  бой  из   засады,  но  спорить  было  бесполезно.  Теперь
оставалось только ждать. А  сколько  ждать? Очевидно, до  завтрашнего  утра.
Первым делом нужно  организовать  оборону,  и прапорщик с головой окунулся в
решение неотложных задач..
     Вот  она, война!  Недавно  были охотниками, а теперь сами стали  дичью.
Белов, зная повадки  духов, выставил пост  у щели тропы,  сквозь которую они
ночью спустились к месту  засады. Духи  сверху так просто не уйдут, всячески
будут  помогать  оставшимся внизу. Второй  пост  оставил  у  среза  площадки
контролировать  движение на тропе. Остальным солдатам приказал приткнуться к
стене скалы под выпуклости.
     Солдаты стеснились у стены -- и вовремя. Сверху духи сбросили несколько
валунов,  но они, не причинив никому  вреда,  гулко  рухнули  на площадку и,
подскакивая, скатились вниз. Солдаты нехотя жевали холодную  тушенку,  молча
курили. Спать хотелось зверски. Белов разрешил спать, а сам еще раз связался
с полком.  Колька не спал.  Панорама  гор, гораздо  более  высоких,  чем они
казались ночью, приковывала к себе. Яркое солнце пригревало, и от солдатских
ватников валил пар. Когда=то Колька был в  горах, но в цивилизованных краях.
Промок  --  пошел  в  гостиницу, переоделся, согрелся.  А здесь...  Задремал
Колька, а  через  два  часа разбудил его Сережка. Прапорщик послал  их двоих
сменить наряд у тропы.
     Колька поплелся  за  Сережкой, еще  не  совсем проснувшись.  Предыдущий
наряд ушел, и Сережка  с  Колькой уселись в их логово. Но деятельная  натура
Сережки заставила  их  обоих  собрать крупные  камни и выложить что=то вроде
крепостной стены, прикрывающей тропу. По задумке архитектора в ней были, как
и  полагалось,  амбразуры, дающие возможность  для  широкого  наблюдения  за
тропой  и обстрела.  С  площадки  слышалась  стрельба,  видимо, нижние  духи
сделали попытку пробиться дальше по тропе. Внезапно что=то грохнуло, и, едва
ребята упали  на землю, снаряд из базуки врезался в кладку. Сережка  вскочил
на колени, высунул ствол автомата в амбразуру и, ничего не видя в каменной и
снежной пыли, зачастил выстрелами. Калька сунулся к другой щели и тоже нажал
на курок. Пули злобно защелкали,  взвыли рикошетом, беспорядочно  заметались
по всей длине расщелины.
     Утихло.   Пыль   быстро  осела.  Сережка  весело  выругался,  а  Колька
остолбенело молчал. Вдруг сзади раздался голос Белова:
     -- Психуете? Что за дела?
     --  Веселимся,  --  повернулся  к  нему  Сережка.  --  Ослы  из  базуки
стрельнули -- а тут ловить нечего.
     Колька  тоже  повернулся  к  прапорщику,  с  одобрением  осматривавшему
сооружение.  И  опять  грохнул  выстрел.  Солдаты  вновь застрочили.  К  ним
присоединился  Белов, предварительно  швырнув гранату.  Она  метнулась через
стену,  несколько  раз  задела  боками о камни и  рванула метрах в десяти от
баррикады. Опять тишина.
     Сережка услышал  стон. У плавного  поворота он увидел  ствол  брошенной
базуки и руку,  тянущуюся к  ней. Сережка полоснул очередью по руке и рывком
перескочил через стену.
     Белов закричал:
     --  Стой...  Назад,  назад... Ты куда? Но Сережка  уже несся к  базуке.
Подскочил к  повороту, схватил оружие одной рукой,  левой навел  автомат  на
духа и  добил  его,  выглянул за угол и попятился назад, простреливая  тропу
перед  собой.  У  стены  он  остановился,  перебросил  через  нее  базуку  и
повернулся спиной к тропе, чтобы перемахнуть через ограду к своим.
     Духи  выскочили  из=за  поворота,  поливая  очередями. Сережка  присел,
сжался  в  комок,  развернулся  лицом  к нападающим, но выстрелить не  смог.
Обожгла руку вражеская пуля, пронизала жгучей болью.
     Белов лупил очередями по пригибающимся, но  неумолимо  приближающимся к
Сережке духам.
     --Серега, быстро лезь сюда, --звал прапорщик.
     Колька  целился  сквозь   амбразуру,  но  не  стрелял:  голова  Сережки
закрывала сектор обстрела.
     Сережка перекинул  левую руку через край  стены, попытался подтянуться.
Автомат скользнул  ремнем вниз,  вдоль  раненой  руки,  вызвав адскую  боль.
Сережка  наклонился, перехватил оружие левой рукой и, перебросив  его  через
стену, попытался еще  раз вскарабкаться на нее,  поставив  ногу  в амбразуру
Кольки.
     Белов крикнул Кольке:
     -- Я прикрою. Помоги ему.
     Колька отбросил  автомат, хотел было подняться, но страх, тошнотворный,
животный страх,  притиснул  его  к  земле. Не  мог Колька  оторвать себя  от
уютного убежища.  Он ясно представил себе,  как  над срезом стены появляется
его голова, и пули, учуяв жертву, впиваются в его лицо. Жутко. Жутко!
     --Ну,  что ты, гад! --орал Белов, продолжая  палить. --  Помоги же ему.
Помоги же ты, сука.
     Колька даже не пошевелился,  занемел всем телом.  Белов бросил автомат,
вскочил на стену, схватил руку слабеющего, изрешеченного Сережки и потянул к
себе уже мертвое тело солдата.
     Вдруг   прапорщик  вздрогнул,   секунду  постоял   и  рухнул  назад   с
развороченным лицом и перебитыми ногами.
     Колька  лежал  оглохший,  опустошенный  ужасом.  Через   стену  хлынули
солдаты,  выметая  духов  на  самую  вершину  горы.  Медбрат  горестно мотал
головой,  осматривая  еще  теплые  трупы Белова и  Сережки. Потом подошел  к
Кольке, попытался перевернуть его на спину, думая, что и он мертв. Но Колька
напрягся  и  не  дал  себя  перевернуть.  Медбрат все понял и выплюнул  одно
единственное слово:
     -- Дерьмо...



Глава 10. "Олег"

     С  самого  вечера варан лежал на  песке, широко раскинув  мощные лапы и
вытянув  безобразную  голову.  Теперь  уже  приближался  рассвет,  вытягивая
розовую нитку на  горизонте.  Древний  зверь мудрыми глазами  всматривался в
очертания построек  кандагарского аэродрома, с  которого со  звонким свистом
взмывали в  еще ночное  небо один за одним  вертолеты. Знал варан, что нужно
поскорее  убираться отсюда. Где есть человек  и его  машины, там обязательно
будут неприятности. Но  это было  любимое место "ящера" на протяжении долгих
лет. Вот  уже пять  лет,  как  он  мог приходить сюда только  ночью,  а днем
убирался подальше в пустыню. Удивительно быстрым  движением варан  развернул
свое длинное тело головой  на восток, но свист летящей  мины  остановил его.
Еще ни разу за  столько лет войны варан не  слышал так  близко  этого звука,
поэтому  он вновь замер,  впитывая  новую  информацию о  людях. Зря...  Мина
конечной точкой своей траектории  выбрала  имение  варана.  Сверкнул разрыв,
взметнулись ошметки животного. Афганистан просыпался.
     Олег встал рано, еще не  было  пяти.  Вчера было очень  много  полетов.
Вертушки до  бесконечности взлетали и  садились. Олег бегал к каждой из них,
ловко выдергивал кассету с фотопленкой, на  которой прописывались  параметры
полетов,  вставлял  другую  и возвращался  в  лабораторию. Там проявлял  эти
пленки в огромном ведре  с  проявителем, затем, взглянув  на  обрабатываемую
пленку в лучах света, определял достаточность или недостаточность проявления
и перебрасывал пленку в  ведро с  закрепителем. За  целый  день набегался до
изнеможения без перерыва на обед.  Когда  вернулись последние "восьмерки", у
Олега хватило сил  только на то, чтобы снять с них кассеты, сунуть в аппарат
новые  и  добрести  до  своего  топчана  в  этой же  пропахшей  фотозапахами
лаборатории. Ночью постоянно преследовала одна  и  та  же мысль: "Проснуться
раньше,  проявить оставшиеся  кассеты".  Олег знал, что с  утра  будут опять
массовые полеты, и он просто зашьется на работе. Вообще=то одному здесь было
тяжело,  но  остальные  двое  солдат  улетели в Шинданд  в командировку  для
обеспечения   полетов   полковых   вертолетов.  Под   Шиндандом  проводилась
широкомасштабная  операция по уничтожению огромных скоплений врага. Те  двое
улетели  под   командованием  Малыша  --прапорщика  Малышева  --  добрейшего
человека.  Он всегда помогал своей  группе быстро расправиться  с проявкой и
прочтением пленок. Олег  только  печально вздохнул,  когда увидел  на  столе
огромную  кучу  непрочитанных  пленок.  Был  у него помощник,  дембель Вовка
Долгов, в принципе,  неплохой парень, но по  общему  признанию -- алкоголик.
Действительно, не было ни одного дня, чтобы Вовка хоть немного, но не был бы
выпившим. Где он доставал спиртное? А черт его знает. Где=то брал. Вчера еще
Вовка  набрался с  утра,  потом в обед приложился  к  фляжке со  спиртом,  а
вечером  уже не поднимался со своего топчана. Лежал на нем, улыбался в ответ
на  ворчание  Олега, тихо напевал что=то себе  под нос, потом  уснул. С  ним
пытались бороться  и командир  полка,  и  замполит,  и начальник группы  АФС
(аэрофотосъемки)  капитан  Кулаков  и Малыш.  Но все было  тщетно.  Даже  на
импровизированной   гауптвахте-яме,   вырываемой   в   день   ареста   самим
арестованным,  Вовка умудрялся напиваться, чем окончательно сломил командира
полка  --  боевого  летающего  полковника.  На  Вовку  махнули рукой, и  он,
одинокий  герой,  продолжал  свою  службу. Олег  читал  уже  седьмую пленку,
записывая  в  журнал  снятые  параметры, когда  Долгов,  тяжело  постанывая,
поднялся  с топчана и  побрел  к  туалету,  шаркая в пыли давно  нечищенными
ботинками. Вернулся назад он через  полчаса  уже  навеселе, зато  притащил с
кухни горячую перловку с тушенкой и котелок чаю. Олег на ходу жевал, заряжая
пустые кассеты, а Вовка взялся за чтение оставшихся пленок, отрываясь от них
только  для того, чтобы отхлебнуть из фляги. Олег с опасением посматривал на
Вовку, боялся, что он не до конца  выполнит работу, напьется раньше времени.
Но  Вовка  работал  быстро  и  четко,  несмотря  на  принятую  изрядную дозу
спиртного.
     Олег  услышал двигатели заходящих на посадку  вертолетов  и выскочил из
лаборатории.  Вертушки  садились  парами.  Сразу  четыре машины зарулили  на
стоянку полка. К  ним со всех сторон кинулись механики, сразу же набросились
на  свой  узел вертолета. Олег  заменил  кассеты и  вернулся  в лабораторию.
Пленки извивались в ведре змеями, неприятно прилипая к изъеденным химикатами
рукам.  Олег вынул  одну на свет,  и тут=то раздался ужасающей силы  грохот.
Вовка, уже  дремавший за столом, выскочил из домика.  Олегу ужасно  хотелось
сделать  то же  самое,  но он не мог,  так как пленки еще были в проявителе.
Грохнуло  еще раз тогда, когда Олег выходил из лаборатории. В конце взлетной
полосы находились склады  артвооружения,  и именно над ними вставал огромный
гриб взрыва. Дым клубился черной массой, поблескивая  языками огня.  Зрелище
было  потрясающим. Вовка и Олег зачарованно смотрели на все поднимающийся  в
небо сгусток  взрыва,  пока  сверху  не  стали  падать осколки растерзанного
металла. Они падали под ноги солдат,  шипели в бочке с водой, стоявшей рядом
с  лабораторией. Со стороны складов  грохнуло еще раз, но уже не  так громко
как  прежде, но  этот  взрыв  принес  целую стаю  осколков поменьше, опаснее
предыдущих,  они  шли  параллельно  земле  на  большой  скорости.  Мгновенно
аэродромный  порядок сменился  панической суетой. Люди  носились по взлетке,
выискивая защитные  места.  Олег  с  Вовкой спрятались  за большие  жестяные
контейнеры,  но  осколки  легко  пробивали  их.  Неподалеку  от  лаборатории
находился пост афганского караула. Он представлял собой глубокую яму, сверху
которой была  натянута палатка. Ребята бросились к посту. Там уже было полно
людей.  В  основном  летчики  и  технари.  Испуганный  ""зеленый"  афганский
солдат-часовой  сжимал  побелевшими  пальцами  автомат, шепча  молитвы.  Все
сидели на земле, прямо в пыли. Олег увидел, что у большинства есть автоматы,
и пожалел, что  свой оставил  в  домике. Он тут  же  кинулся  к  ступенькам,
ведущим из ямы, и побежал за  автоматом. Еще раз грохнуло. Олег остановился.
У него  на глазах вертолет, с которого он  только что снимал кассету,  начал
растекаться  огромной лужей  дюраля.  Пламя  невозможно было  разглядеть под
ярким  солнцем, и  что=то мистическое чудилось в тающем вертолете, прощально
постреливающем   разрывами  боеприпасов.  Горело   сразу  четыре  вертолета,
беспомощно оседая на бетонку. Олег  встряхнулся и влетел в домик. Косые лучи
солнца перечеркивали  внутренность лаборатории сквозь пробоины. Олег сдернул
с гвоздя куртки:  свою и Вовкину, на ходу проверив, в них ли военные билеты,
вытащил из=под топчана автоматы, перебросил их на спину и  потянулся рукой к
зеркальному  фотоаппарату  японского  производства  --  монстру фототехники,
гордости Малыша. Олег снял аппарат  с полки и пошел  к выходу, но звяканье в
футляре "зеркалки" остановило его. Олег открыл кофр. * Аппарат рассыпался на
три части, среди  которых  хищно поблескивал  острыми гранями  металлический
осколок.
     Олег вернулся  назад  в яму. Командир полка  уже был  там и распределял
людей на спасательные работы. Олега с Вовкой отправили к самолетам "МИГ=21".
Самолеты стояли  почти  у самых складов,  и  было  удивительно, что  они еще
уцелели у клокочущей  огнем чаши. Наваливались на самолет вдесятером. Быстро
подкатывали "водило", цепляли к нему передние шасси самолета, один оставался
рулить,  а остальные  толкали  машину,  обжигая  руки о  раскаленный металл.
Отталкивали "мигарь" подальше  от  пожара,  на него тут же  налетали машины,
поливали  водой,   что=то  подсоединяли  и  проверяли.  Олегу  некогда  было
рассматривать,  что  делают с самолетом. Он бежал назад,  к  другой  машине.
Навстречу им катили самолет другие солдаты. Как только этот самолет удалился
метров  на десять  от группы Олега,  сзади проревел взрыв,  валяя на землю и
разбрасывая  людей.  Олег  больно  ударился локтем и,  ругнувшись, посмотрел
назад. Самолет пылал огромным факелом. Огонь легко и свободно рвался к небу,
питая свою силу большим запасом топлива. Несколько горевших трупов корчились
от жара рядом с остовом самолета. Олег  увидел бегущего к нему  человека, от
которого хлестало пламя. Олег кинулся  ему навстречу,  но человек не добежал
до Олега, упал на колени и повалился ничком. Его одежда горела. Человек дико
кричал.  Олег  оглянулся   и  увидел  спешащего  к  ним  Долгова  с  большим
брезентовым чехлом  от самолета. Вдвоем они быстро  накрыли человека, и Олег
побежал, размахивая руками, навстречу санитарной машине.
     Склады горели  почти весь день.  Только  к  четырем часам  вечера к ним
смогли подъехать  пожарные  машины.  Мощные струи  воды и  пены разбрасывали
пожарище,  разметали тлеющие  ящики с патронами, НУРСами и гранатами. Редкие
несильные  взрывы на  время прекращали работу пожарников. Когда  огонь начал
отступать, шипя и взметываясь на ярких головешках, в склады ринулись саперы.
Они быстро обнаруживали взрывоопасные материалы и выносили  их из зоны огня,
складывали на машины и увозили прочь от аэродрома.
     Закончив с  самолетами, Олег  с Вовкой  вернулись в расположение своего
полка.  На  складах еще  звучали  взрывы, ралбрасывая  кругом  уже неопасные
осколки.  Вокруг царила  паника. Афганские солдаты ничего не хотели делать и
во главе  со своими  офицерами  молили Аллаха  о спасении, стоя  покорно  на
коленях. По  пути  Олег подобрал  офицерскую  афганскую  фуражку  с огромной
кокардой,  с ярко-красным гофрированным ободком. Олег  покрутил  ее в руках,
удивляясь в который раз опереточному виду военного обмундирования "зеленых",
и напялил ее себе  на голову. Хоть  какая=то,  но  защита от  солнца.  Вовка
Долгов,  не выпивавший с самого  утра, приложился к  бездонной  фляжке и шел
счастливый и улыбчивый.  Солдаты из  советского  гарнизона металисъ  по всей
территории  Кандагарското аэродрома, разбойничая  и мародерствуя. Влетали  в
кантины*, хватали все,  что попадало под руку, выскакивали и неслись дальше,
опустошая  все  на своем пути.  Олег  увидел  "Волгу"  афганского  генерала,
когда=то она сияла блеском черно-лакированного величия. Теперь она имела вид
ободранной  кошки.  Ну  ладно,  стекла на ней разбиты  осколками.  А вот кто
посрывал поворотники и бамперы,  можно  было только догадываться, тем более,
что  Олег  увидел  чью=то  предприимчивую  спину,  усердно  склоненную   над
передними колесами машины.
     Вечерело. Все,  ужасно уставшие, занимались  подготовкой  ко сну.  Олег
сидел у вечернего костра с ребятами с метеостанции --  ждали, когда  закипит
вода для  чая. Вовка  уже просыпался и начинал медленно, но верно надираться
спиртом  опять. Подошли танки  охранения. Танкисты приволокли мешок  муки  и
один из них привычно начал готовить  огромные оладьи с изюмом на прокаленном
жестяном противне.
     Уже стемнело. Тревога дня не проходила. Ребята с метеостанции толковали
о том, что духи, конечно  же,  совершат  нападение, раз гарнизон остался без
патронов. Как бы в подтверждение этого далеко грохнул малиновый разрыв. Олег
сходил в домик и принес автоматы.
     Вовка  взял свой и  положил его  рядом с  собой. Со  стороны  сгоревших
складов  доносилась стрельба. Солдаты молча жевали вкуснейшие горячие оладьи
и запивали  их  крепким  горячим  чаем.  К ним подошел  капитан  Баранов  --
начальник метеослужбы  полка.  Попил  с  солдатами  чаю,  покурил и,  уходя,
посоветовал танкистам  быть внимательнее, подтверждая этим опасения солдат о
нападении духов.
     Костер  угасал.  Угли  подернулись  белой  накидкой,  чуть просвечивали
сквозь нее глаза-огоньки.  Вовка  уже дремал. Олег рассказывал негромко одну
из своих гражданских историй. Небо  иногда озарялось редкими  цветками ракет
-- красных и зеленых.
     Внезапно  небо  рассекли  огненные  струи  крупнокалиберных  пулеметных
трассеров.  Со  стороны  складов  опять затрещали  длинные нервные  очереди.
Танкисты  кинулись на броню. Остальные спрыгнули в глубокий окопчик, вырытый
на досуге Олегом. Спрыгнули в него и примолкли, настороженно ожидая развития
событий.  Вовка покачивался,  держась  одной рукой за  край окопа, а  другой
укладывал автомат  перед  собой.  Издалека  донесся  мощный  вой  двигателей
"Урала".  Столбы света  освещали  то небо,  то  стены  афганских  крепостей,
окружавших аэродром. Вдруг фары вынырнули из=за поворота и ударили светом по
глазам солдат, спрятавшихся в окопе.  Уснувший Долгов испуганно дернул курок
автомата, и пули застучали по мгновенно завизжавшемy тормозами "Уралу". Олег
прыгнул к Вовке:
     -- Ты что, охренел?!
     Но  Долгов пьяно  хохотал,  саданул  Олега  прикладом  в живот и  опять
пальнул в сторону машин.  Из "Урала" вылетали солдаты  и  залегали  в  цепь,
мгновенно ощетинившуюся огоньками выстрелов. Олег поднялся  с земли, держась
за ушибленный живот.  Вовка заставил вылезти всех  из  окопа и приказал идти
стеной на солдат из машины. Олег  подобрал  свой  автомат, никак не  решаясь
выстрелить  в Вовку, заговорил с ним.  Но тот мгновенно озлобясь и выходя из
пьяного  забытья, заорал на  Олега  н повел  стволом автомата на  него. Олег
вскинул  свое  оружие  и, закрыв глаза, длинной  очередью  вспорол  Долгова,
ощутив на своих Щеках тошнотворно теплую кровь.
     Афганистан засыпал.



Глава 11. "Костя"

     Разгулялся,   расшумелся  ветер   "афганец",  превративший  из  легкого
дуновения в  рассвирепевший натиск  бури.  Вначале  налетал  порывами, потом
однообразно, тоскливо  завыл,  затем пошел резиновой  мощной  стеной. Летели
бумажки,  невесть  откуда взявшиеся,  спички и  щепки, но самым неприятным и
страшным  летящим предметом был  песок. Песок хлестал с силой по всему,  что
попадалось на его пути: по броне  танков,  дюрали летающей техники, парусине
палаток. Неосторожно высунувшиеся на  открытое пространство люди отскакивали
в укрытие, вскрикивая от боли. Песок стегал по коже, моментально рассекая ее
в кровь, забивался  в  самую  ничтожную  щелку,  насквозь  пробивал хэбэшную
ткань.  Если бы  не забота технарей, полетели бы самолеты и вертолеты, но не
легко и красиво, ведомые  людьми, а безобразно  и неестественно,  ломаясь на
бетоне взлетной полосы, подпрыгивая и  круша свои стремительные хищные тела.
Но механики знают свое дело, и техника крепко притянута растяжками к земле и
зачехлена брезентом.  Тросы растяжек  тоскливо гудели, рассекая струи ветра.
Лопасти  вертушек  чуть   подрагивали,  словно   ожидали  внезапного   звука
двигателей.
     Привычная картина осенних ветров.
     Ветер начинал свою работу около двух часов  дня и неутомимо усиливался,
усиливался и усиливался, сводя с  ума людей своим  упорством.  В четыре часа
утра  внезапно  наступала  тишина,  и  обезлюдевший  гарнизон  оживал.  Люди
выбирались  из  палаток,  измученные ветром  и духотой, выходили на улицу  а
одних трусах,  жадно  втягивали  в  обожженные песком  легкие свежий  ночной
воздух. Вытряхивали  мельчайший песок из одежды,  постелей,  посуды. Техники
шли  и  машинам,  продували,  прочищали,  готовили самолеты  и  вертолеты  к
очередному  боевому дню. Отдельные звенья восьмерок уже  перемешивали воздух
широкими  лопастями  винтов,  унося  в  своих  утробах  людей  на  войсковые
операции,  продукты на дальние точки, да мало ли что может перевезти на себе
этот незаменимый трудяга-вертолет МИ-8!
     Оставшиеся на земле спешат в душевые кабинки, построенные из нурсовских
ящиков, сверху  которых приспособлен  топливный бак от "мигаря".  Люди стоят
под холодными  струями  воды и пьянеют от наслаждения.  Грязь и пот  смыты с
тел,  и теперь  дышится легко, и не  хочется верить,  что  днем все начнется
сначала.
     Костя вернулся  во взводную палатку первым.  Сидел на  кровати и чистил
автомат. Шомпол вначале с трудом ходил по каналу ствола, но  обильная смазка
и ершик сделали свое дело, и  шомпол залетал легко и свободно. Ветошью Костя
снял излишки зеленоватого масла, собрал автомат, защелкнул  предохранитель и
вставил  полный  магазин.  До  подъема oставалось еще  больше  часа, и Костя
вытянулся  на старом синем армейском  одеяле.  Кто=то  из солдат приподнял с
двух сторон  полог  палатки,  и свежесть легким сквознячком  хлынула внутрь,
вытесняя затхлый воздух. Солдаты ложились и засыпали.
     День  тянулся  противно  медленно.  Комбату пришло  в  голову  провести
строевые занятия.  Рота уныло  стучала каблуками  ботинок по жалкому подобию
великолепных  армейских плацев.  Их плац  -- это прочная корка пыли, залитая
водой,  как   каток,  несколько  раз.  Этим   самым  достигалась   прочность
необыкновенная.  Костя  летал  весной на  дальние приграничные  точки и  был
поражен,  когда увидел,  что даже тяжелые транспортные самолеты  садятся  на
импровизированные взлетные полосы, сделанные таким же способом.
     -- Рота-а-а, стой! --выкрикнул старшина. -- Пятнадцать минут на оправку
и на обед. Второй взвод заступает в караул. После обеда спать.
     Взвод, в  котором служил Костя, как=то сразу обмяк. До последней минуты
каждый  надеется, что неизбежная неприятность обойдет  стороной, не коснется
тебя, при этом  понимая всю  невозможность желаемого.  В  общем=то,  быть  в
карауле  второго эшелона,  не  такое  уж наказание. Знаешь ведь,  что первым
эшелоном  идут минные  поля, танки,  БТРы, десант  и пехота, значит основная
тяжесть на  них,  но только не в сезон  ветров.  Душманы привычны к  местным
условиям и легко используют их для своей выгоды.
     Костя  тщательно  готовился  к  караулу.  Затянул  шнурки на  битниках,
приладил  широкие  кожаные  щитки,  закрывающие  голени. Давно  подсмотрел у
"зеленых" этот способ защиты ног от песка и свистнул у одного из них. Плотно
застегнул  бронежилет, подогнал  лямки  вещмешка,  экономно  уложил  в  него
боекомплект и сухпай. Ремень затянул так, чтобы не давил, но и не болтался и
как  можно меньше пропускал  под куртку песка.  Встал,  попрыгал  на  месте,
проверил, не звенит, не стучит ли что=нибудь. Удовлетворенно крикнул и пошел
на развод.
     Взвод  стоял  за штабной  палаткой.  Ветер уже  ярился.  Все  гудело  и
хрипело. Комбат напрягал горло:
     -- Первое отделение на доты!
     Доты  окружали аэродром  со всех сторон. Вообще=то, это были  не доты в
полном значении этого слова. Просто широкие  кольца бетонных труб с бетонной
же  плитой  сверху, с  узким лазом  -- амбразурой. Сидели в  дотах по  двое,
наблюдали за своим сектором.
     -- Второе отделение на склады.
     Не очень, конечно, весело,  но  жить можно. Есть навесы. Можно укрыться
от ветра. Сердце Кости сжалось от сознания неизбежного.
     -- Третье отделение на "сквозняк"...
     -- Мать твою! --чуть не  вырвалось из пятнадцати  глоток. Сутки торчать
на лысом холме, имеющем только  неглубокую  песчаную трещину. Сутки! До утра
так  исхлещет песком,  что,  сели вернешься в  полк,  неделю  сгибы на  теле
кровоточить  будут. А  днем без  ветра тоже не фонтан. Прийдется  лежать под
солнцем,  не снимая  бронежилета и  каски, высматривать  возможное  движение
противника и плавиться, разбухать от пота.
     Вот  и "сквозняк".  Низко  склонившись,  солдаты  карабкались  на холм,
тяжело дыша,  задыхаясь. Кристаллики песка уже  раздирали  пах  и терли  под
руками.  Костя  влез  на  площадку  и нос  к  носу  столкнулся  с командиром
отделения,  которое  пришли  менять,  литовцем-тезкой  Кястасом.  Растягивая
слова, Кястас обрадованно залопотал:
     -- Привет, Костик,  все нормально.  На ближнем подступе мины сигналили,
но прорыва не было. Из пулемета стрельнули- тихо. Может, ослы?
     Действительно, в этом районе водилось огромное количество  ослов, давно
уже  одичавших.  Это  тихое  животное пострадало от войны не  меньше  людей.
Кишлаки выжжены,  кормить их некому. Вот и бродят  стада брошенных животных,
нарушая границы, прочерченные воюющими людьми.
     Костя молча выслушал Кястаса, завидуя в душе, что он уже возвращается в
полк. Отделение Кястаса уже нетерпеливо топталось у края площадки, а Костины
ребята прятались в траншее.
     --  Ладно,  Кястас, давай, шлепай в полк.  До  завтра,  --хлопнул Костя
тезку по плечу и пошел к своим.
     Ночь  наступила  как=то  сразу, словно  ее  принес ураган.  Небо, густо
заштрихованное  летящими песчинками,  тускло  освещалось  луной  и мириадами
звезд. Все было  тихо на охраняемом  участке. Костя назначил  первый  наряд,
остальным разрешил отдыхать. Сам прислонился к стенке мелкой траншеи, поднял
короткий воротник куртки, закурил и задумался. Незаметно подкралась дремота.
Вой  ветра  и  летящие  штрихи песка  убаюкивали своим  однообразием,  легко
напоминали зимние бураны в родном городе. Сквозь сон удивляется Костя бурану
без  снега и мороза.  Соображает,  что батареи горячие, оттого и  тепло. Над
сопкой вспыхнула ярко-красная  ракета,  быстро лопнула аккуратным  солнечным
шаром и мгновенно проспала, унесенная  далеко-далеко разъяренным "афганцем".
Костя  вздрогнул,  просыпаясь, скользнул  глазом  по циферблату часов. Смена
постов  через  сорок минут. Можно еще вздремнуть.  Только прикрыл глаза, как
почудился ему снег. Да не простой снег,  а крупный, густой.  Такой снег, что
за  считанные  минуты укутывает  город толстым одеялом,  глушит  все  звуки,
погружает  город  в  блаженную тишину. Вскинулся Костя и увидел: на  сопку и
дальше  к  аэродрому  летели хлопья  чего=то  белого.  Встряхнулся  Костя  и
протянул  руку навстречу  летящему  "снегу".  К  руке  его мгновенно  прилип
небольшой лист бумаги, приятный на ощупь, какой=то пористый, как промокашка,
но гораздо плотнее. Костя поднес ее  к глазам, но рассмотреть как следует не
смог. Солдаты, не  занятые  в наряде, придвинулись, к Косте. Каждый держал в
руке по бумажке. Костя растянул накидку и влез под нее. Яркий луч китайского
фонарика  осветил  листок.  С  одной  стороны его  была нарисована картинка.
Земной шар, по  которому  вразвалку  шагает  огромная  горилла  в  советской
армейской форме. Здоровенные когтистые лапы-ноги топчут континенты, оставляя
за  собой  глубокие воронки, растоптанные руины городов, уродливые очертания
рек  и озер. Волосатые  лапы-руки разбрасывают во все стороны  света оружие:
танки, ракеты, самолеты, корабли, а  те, еще падая на землю, уже стреляют по
людям,  прикрывающим  в страхе головы.  На голове гориллы  маленькая  каска,
венчающаяся  шпилем -- Кремлевской башней  со звездой и надписью  "СССР".  А
лицом гориллы было  лицо  Леонида  Ильича  Брежнева. Широкий разлет  бровей,
верблюжья  губа  не  оставляли сомнения  в  том, что  это именно генсек.  На
обратной стороне листовки на  двух языках --  русском и  восточной  вязью --
отпечатан  небольшой текст: " Убивая нас -- ты убиваешь в себе человека... "
Дальше предлагалось бросить все  и уходить  в горы к духам, а листовка будет
служить пропуском.
     Все  по  очереди рассмотрели листовку, посмеялись и разошлись  по своим
местам.  Костя  подумал,  что  утром придется убрать  бумажки  и  сжечь.  На
политзанятиях  замполит  грозил разными карами за идеологическую пропаганду,
направленную против  Союза. Очень он рассмешил  всех,  посадив на  несколько
суток  "губы" туркмена  Салиева за то,  что тот, сидя на  "очке", вырывал из
газет портреты партийных лидеров и слюной приклеивал  их  на дощатые  стены.
Салиев удивлялся и на ломаном  русском языке доказывал замполиту, что  в его
действиях  нет никакого криминала.  Совсем наоборот. Он  же  не  использовал
портреты по назначению. Замполит рассвирепел:
     -- Ты, бабай..,  красный уголок в сортире устроил! --  и  впаял Салиеву
еще пять суток.
     Раньше  на это  никогда не обращали внимания.  Но приехала проверка  из
политотдела  штаба округа  и проверяющие полковники, такие чистые,  лощеные,
пришли  в ужас после  посещения  солдатского  "толчка".  После той  памятной
проверки  замполит  совершенно озверел -- чуть не лишился майорской  звезды.
Полковые остряки соревнуясь в остроумии, вырезали  из газет лозунги у клеили
их на стены туалета. Пришлось замполиту самому  погнать роту  на внеплановое
прочесывание  кишлаков   и  приволочь  оттуда  четыре  новеньких  "Шарпа"  в
упаковке. Улетающие  в округ полковники гудели  в  командирском  модуле  всю
ночь,  требуя  восточной   экзотики.   Замполит   уговаривал  официанток  из
офицерской столовой станцевать обнаженными перед проверяющими потом сунул их
в постель к полковникам, заплатив женщинам из своего  кармана большие деньги
в чеках и афошками. Наутро полковники  еще  хмельными  собирались в Ташкент.
Хмуро попрощались с командованием полка, погрозили замполиту и улетели.
     Ночь прошла  спокойно. Когда вынырнуло  солнце  Костя с  ребятами  сжег
огромный  ворох  листовок, тщательно  собрав  со  всего  холма бумажки. День
прошел тягостно. Привыкшие ко всему солдаты  дремали, не обращая внимания на
солнце. Вернулись в полк по ветру который нетерпеливо гнал солдат в спины.
     Прошел месяц.  Наступила  осень. Полк  был  на  Пандшере. Кровавые бои,
бессонные  дни  и ночи,  потери, потери, потери... Взвод,  в котором  служил
Костя, прочесывал скалы, в  которых  могли  остаться  духи. Наделю лазили по
горам -- искали  ветра  в  поле. Когда  возвращались назад.  Костя  забрел в
небольшую пещерку,  набитую ящиками с  оружием.  Вернулись в полк.  Командир
полка  на  построении  объявил  Косте  благодарность,  от  пуск  на Родину и
пообещал награду. Костя  летал на крыльях, не верилось  ему,  что он  поедет
домой. Обегал все кантины, выбирая подарки родителям и брату. Накупил разной
мелочи, чтобы  можно было попрятать по карманам при осмотре вещей.  Красивые
ногтерезки,  медальончики  с   изображением  Девы  Марии,  две  зажигалки  с
пьезокристаллами  и  несколько кассет  для  магнитофона. Нагладил вычищенную
парадку, назеркалил ботинки, перешил погоны на шинели и потопал в штаб полка
за проездными документами.
     В штабе  ему  выдали  бумаги.  Командир  полка пожелал доброго  пути  и
посоветовал  спешить  на "Ариану".  Скоро  от нее  отправлялся транспорт  на
Ашхабад.  В  кассе  получил  свои  чеки  за последние  три месяца и пошел  к
замполиту.
     Майор приказал открыть  вещмешок и вывалить из него все.  Посыпались из
мешка носки,  трусы,  несколько  фотографий, яркий восточный платок и книги.
Замполит пересмотрел все, отложил фотоснимки и принялся перелистывать книги,
купленные  Костей в  "Березке". Хорошие книги, такие  книги в Союзе  достать
очень  трудно.  По чьему=то головотяпству попали  они  сюда. Замполит только
головой  покачал.  Булгаковская  "Мастер и Маргарита" завели его. И вдруг из
одной  книги выпал маленький  листочек.  Замполит  поднял его  и побелел  от
гнева.  Костя  взглянул  на бумажонку,  и сердце его провалилось. На  листке
ощерился горилла Брежнев, подмигивая Косте: "Что, говнюк, съел? "
     Самолет оторвался от земли "Арианы"  и медленно начал набирать  высоту,
ревя мощными двигателями.  Костя  смотрел  на  него  сквозь  пелену  слез. С
полковой гауптвахты хорошо просматривалась вся взлетная полоса.




Глава 12. "Славка"

     В стремительной атаке остановить  солдата, значит вызвать  на  себя всю
ярость, накопившуюся в нем в ожидании этой  самой  атаки. Рота летит вперед,
поливая  все  вокруг  из  автоматов  и  подствольников,  стрекотанье АК, рев
подствольников,   хлопки   разорвавшихся   гранат,   вскрики  раненых,   мат
спотыкавшихся -- все горячит, раззадоривает роту.  Духи за  стенами  дувалов
почувствовали  это  единение  роты  шурави,   увидели  бесполезность  своего
сопротивления, потихонечку стали отступать, но все  же  стреляли  еще густо.
Командир  роты  знает, когда  можно залегать, а когда  развивать  атаку.  На
собственном опыте научился. Когда=то, в  одном  из  первых боев, увидел, что
рота идет навстречу  огненному  шквалу, крикнул: "Ложись! " а в ответ увидел
только  командира. И не посмел он больше  кричать,  а ринулся впереди  роты,
мгновенно влившись в ее яростный атакующий порыв. Вместе с первыми прорвался
командир  через  стену  огня, вместе с ними кинулся на растерявшихся духов и
крошил  их из своего  ствола вместе  с первыми  прорвавшимися. Только теперь
заработал  себе  прощение командир, только  сейчас увидели  в нем солдаты не
просто   офицера,  но   командира,   своего  Командира.  Почувствовал  тогда
Славка-лейтенант  момент, остро  почувствовал,  что  ошибись  он, все  могло
обернуться иначе. Мог бы лежать где=нибудь сзади роты Славка с развороченной
грудью под искрошенным бронежилетом. Не держит бронежилет выстрелов в упор.
     В  этой атаке  Славка снова  впереди.  Знают  солдаты место  командира,
прикрывают его с флангов, готовы за своего старлея глотку любому перегрызть.
Ворвались через  дувалы в кишлак. Духи уже запетляли,  зашмыгали по кишлаку,
по  его  запутанным узким  улочкам.  Солдату  не в  первый  раз  в  кишлаке.
Архитектура  знакомая,  ясно, что к  чему. Ориентируются солдаты по главному
кишлачному арыку, перебегают от одной стены дувала к другой. Командир Славка
хотел  было  заскочить в один  из дувалов,  да  опередил  его сержант  Мишка
Тарасов. Вышиб ногой ветхую калитку и обомлел на месте.  Славка чуть не сшиб
сержанта  и  тоже  остолбенел. Стоит перед  ними дед  в  широченных  голубых
штанах,  в  такой  же рубахе,  в чалме  замызганной, веревкой вокруг  головы
намотанной  грязной  и  старой. Борода  редкая, клочьями белеет. Лицо  цвета
вяленой  дыни  ничего  не  выражает,  глаза  прозрачно-белые  сквозь  шурави
смотрят. Обеими руками дед саблю за рукоять держит, клинком в  землю оперся.
Сержант  обошел деда, посоветовал ему "до обеда  не рассыпаться" и побежал к
дому. Славка пошел  было за ним, но  почувствовал за спиной хищное движение.
Удивился  командир:  неужели  это   старик  шевелится?   Хорошо,  что  успел
обернуться. Сабля сверкнула клинком, уже падающим на голову Славки. Выбросил
вверх над головой руку Славка, отбил жало сабли вскользь, но кончик лезвия с
легкостью отсек первую фалангу мизинца на левой руке. Дед уже взметнул шашку
еще раз,  а Славка  на курок давит. Молчит  автомат -- нет  патронов. Рвет с
плеча оружие командир, хрястнуть в лоб старика, да не успел, пристрелил духа
Мишка.  Дед  с задранной вверх саблей, широко расставив босые ноги, шагнул к
Славке  и  рухнул  к  его ногам,  с предсмертной  силой рассек воздух  перед
шурави,  в надежде  достать,  ужалить ненавистного. Сержант уже был  у дома.
Славка  одновременно с  ним упал  в пыль,  когда сержант  швырнул  в  оконце
гранату.  Взрыв сорвал с петель дряхлую дверь и разнес ее  в щепки о  землю.
Клубы пыли и дыма рванулись  из домишки. Старлей и сержант подскочили к нему
и разом влетели внутрь,  простреливая перед собой  пыльную  темноту комнаты.
Зря  пуляли. Никого и  ничего  внутри  не было.  Два топчана -- развалюхи  с
рваными  лохмотьями  одеял,  несколько  помятых  медных кувшинов  на  жалком
подобии стола,  взрывом  брошенном к стене.  Вышли  из домика. Мишка  сменил
магазин, протянул командиру еще один, полный.
     Духи опять ушли,  оставив после себя несколько трупов. Оружие  унесли с
собой. Потерь в роте не было. Несколько раненых  легко, да мизинец командира
-- вот и все потери. Прочесали кишлак. Нашли несколько стариков и старух. Ни
детей, ни взрослых -- все ушли в горы, все сбежали.  То ли от  шурави,  что,
скорее всего, то ли от духов, в чем убеждала официальная пропаганда.
     Надоела до чертиков эта война. Всем. Нашим солдатам от неясности своего
нахождения здесь. Афганским воякам -- от бесконечности сидения в горах.
     Тихо  ночью.  Затаился  пустой кишлак,  насыщенный по  горло  кровью  и
ненавистью. Дневные  защитники ушли в  горы, далеко залегли где=то в мрачных
узких  пещерах, выжидая  своего  часа.  А дождутся, ударят по шурави острыми
уколами  партизанских атак. Отставших и раненых изрежут  на  куски, уведут в
плен крепких и здоровых обращать неверных в мусульман.
     Не  спит рота. Бродят солдатские головы от  крепкого хмеля сегодняшнего
боя. Лихой был бой, даже  красивый, в своей атакующей стремительности. Знает
Славка,  что солдат надо  успокоить, но не  расслабить. Сейчас все возможно.
Бывало  такое,  что  после  боя  еще  не  наступит  обратная  реакция,   все
возбуждены,  вздернуты,  и  вдруг  блеснет крохотная  искорка раздора  между
что=то не поделившими солдатами. Взрыв эмоций страшен. Драки не миновать.  А
драка вооруженных, окропленных кровью людей страшна вдесятеро.
     Выставил  Славка посты,  назначил  бодрствующего и отдыхающую  смены  и
созвал  к  себе  оставшихся  солдат.  Расселись  вокруг  костерка   солдаты,
слабенькие  всполохи  огня  мерцают,  едва освещая  закопченные  боем  лица,
сверкая на свежих  белоснежных бинтах с небольшими  кровавыми пятнами. Сидят
солдаты, курят крепкие  сигареты,  ждут, что  командир  им скажет.  И Славка
ждет,  когда  внимание будет обращено  на него.  Знает Славка,  что  нарушит
сейчас Устав, и если есть  в роте хоть одна  гнида, то не сдобровать ему. Но
верит Славка -- нет таких в его роте.
     --  Вот  что,  мужики,  --   начинает  Славка,  обводя   взглядом  вмиг
приблизившиеся к нему лица, ставшие родными и близкими за несколько месяцев.
-- Спасибо хочу сказать вам за сегодняшнюю "войну". Молодцы, хорошо воевали.
Мишке,  вот, Тарасову,  --кивнул  командир  головой  в сторону  смутившегося
сержанта, --большой  "ташакур". Если бы  не он, не  мизинец я потерял бы,  а
голову.  Крепкий  душманский  дед  оказался.  --  Рассказал  Славка  эпизод,
случившийся  сегодня. Посмеялись солдаты, нисколько не  заискивая, смеялись,
от всего сердца.
     Пошарил старший лейтенант  в своем  вещмешке и вынул на  свет божий, а,
вернее, во тьму аллахову  полную  фляжку  спирта,  подбросил ее  на  широкой
ладони, велел  всем  кружки приготовить. Передал  флягу самому  педантичному
солдату-радисту Пискареву  Женьке,  точнее и  справедливее  которого найти в
полку  человека нельзя. Женька  взвесил  оценивающе сосуд и пошел  быстро по
тесному  кругу,  останавливаясь  перед каждым  на  короткий миг,  и  плескал
каждому  ровно столько, сколько и  предыдущему.  Дошел до командира, плеснул
вначале  себе,  а  потом в командирскую  кружку, слегка звякнув горлышком об
алюминиевый край. Молчат солдаты. Командир опустил голову, задумался, что же
сказать, бойцам.
     -- Хочу  выпить  за ваши  руки,  --  начал  Славка, улавливая при  этом
удивленные, быстро брошенные  к рукам взгляды  солдат. -- Нет, ребята, не за
эти руки, а за те,  что были у вас на гражданке, и за  те, что  будут потом,
когда домой вернетесь.  Пусть ваши руки никогда и никому не причинят горя, а
только  добро принесут,  ласку  и  счастье!  --  помолчал  немного командир,
замечая оттаившие лица бойцов. --Ну, быть добру!
     Закончил Славка свой  тост и опрокинул содержимое мятой походной кружки
себе в рот. Спирт вспыхнул обжигающей струей, ринулся в желудок.  Замелькали
вверх-вниз солдатские кружки, крякнули единодушно солдаты. Каждый  задумался
о словах  командира. Да уж,  за эти=то ручонки, страшные и обломанные, никто
бы пить не стал  --  красоты  маловато.  Грубые,  обожженные, закопченные, с
корявыми  ногтями,  с  кровавой  грязью под  ними. Сейчас эти  руки способны
только стрелять,  рвать, резать, душить, уничтожать. Грустно, но  неизбежно,
если  хочешь  выжить  в   этом  кошмаре  чужой  войны.  Разбрелись  солдаты,
вытянулись в мягких постелях пыльной земли, примостившись головами на пышные
подушки вещмешков и, усталые, чутко уснули.
     Славка проверил посты и  сам подремал часа два, прислонившись спиной  к
теплому дувалу.
     Вновь идет  Славкина  рота  в атаку.  Не ладится сегодняшний бой. Нет в
роте единства.  Теряет  рота  солдат. Духи крепкой  стеной  насмерть  стоят,
защищают  свою родную горушку,  за  которой  только скалы  голые да  пустыня
мертвым саваном лежит, щетинится редкими  колючками. Вот такая земля есть на
свете! Какая -- никакая, а для афганцев она своя, родная и защищать ее надо.
     Спустилась рота в ложбинку, такую прекрасную.  Пули над ней проносятся,
никого не задевают.  Благо у душманов  гранатомета нет. Не достать им  роту.
Славка видит, что нет смысла солдат под пули гнать, не зависит от этой сопки
успех   большой  операции,  скомандовал  отбой  атаки.   Солдаты  благодарно
взглянули  на командира: "Спасибо, батя!  " Вот так в свои  двадцать пять  с
небольшим лет стал батей для своих солдат Славка.
     Ярятся  духи: ну никак не  достать  шурави. Пуляют в белый  свет, как в
копеечку.  С полковой стороны  по рации  щедро поливают  матюгами  командира
роты. Взять  горушку и  точка! Капитана  Русланова, командира  другой  роты,
ставят ему в пример. Тот хоть и потерял больше половины роты,  а сопку взял.
Только  на кой  черт она нужна, коли духи  на зимние квартиры  расползаются,
никто  не  говорит. Знаком Славка с  капитаном Руслановым, знает,  что батей
того никто  не называет,  да и вряд  ли  кто=нибудь  назовет.  Губит  солдат
капитан. Есть боевая задача -- сдохни, но выполни!  Вот и гибнут солдаты, не
успев разглядеть, в Русланове своего "батю".
     Настороже  провела  ночь  рота.  Духи  простреляли всю  темень, видимо,
боялись  атаки.  Славка  нарочно  драконил  их,  не давал уйти  с места.  На
контратаку духи  не  осмелились, маловато их  было.  Надеждой  питались сыны
Аллаха.  Вот, мол, шурави  побьем, оружием  разживемся. Да не  удалось. Чуть
светать стало, по связи  пригрозили  старшему лейтенанту Петракову Вячеславу
--  командиру  роты  пехотного  полка  --  сорвать  с  него  погоны,  да  не
посмотрели,  видно, что на связи  солдат, велели  слово  в  слово  командиру
передать.
     Женька кинулся к солдатам, все рассказал им. Поняли солдаты, что судьба
офицерская, судьба бати в их руках. Сержанты выстроили роту в цепь, бесшумно
покарабкались из ложбинки,  стараясь  не  разбудить  задремавшего  под  утро
старлея. Потом  уже,  когда вырвались  на простор, грянули "Ура!  "  и пошли
ломить сопротивление духов.
     Славка  подскочил, еще не совсем проснувшись, рванул затвор  автомата и
вылетел  из  ложбинки,  растерянно  глядя  вслед пыльной занавеске, поднятой
сапожищами бегущей впереди роты, бегущей за спасением своего Бати.



Глава 13. "Пашка"
     К  концу  первого  полугода службы  Пашка  впервые попробовал  покурить
"дряни". В общем=то, ничего о этом он для себя не открыл и удивленно смотрел
на ребят из  своего взвода, которые, накурившись  анаши, сидели  и  лежали в
расслабленных лозах. Сладковатый н удушливый запах дыма, маслянистый привкус
в гортани и  во рту -- вот и все, что почувствовал  Пашка. Чуть позже ребята
притащили  из  рейда  какую=то  другую  штуковину.  Она  и  по  виду  сильно
отличалась  от предыдущей:  почти черный цвет, на  ощупь  липковато-тугая  и
резкий  запах  масла  -- вот  что  отличало ее.  Процесс  курения  тоже  был
особенным.  Не  нужны  были  традиционные  папиросные  гильзы или  сигареты.
Вещество  скатывалось  в  маленький, размером со  спичечную головку,  шарик,
насаживалось на  острие  иглы  и  поджигалось. Опиум медленно  тлел, курился
синей  струйкой дыма.  Нужно  было лишь  с силой вдыхать  через  ноздри этот
плотный дым, и  эффект  не  заставлял  себя ждать. Пашка  попробовал и такой
способ. Результат  оказался  необычным.  По  позвоночнику  стал  подниматься
теплый мягкий шар, добрался до затылка, перекатился в лобную долю и растекся
приятно-оглушающим нежным раствором.  Ноги разом отяжелели.  Пашка плюхнулся
задом в пыль, прислонился спиной к ящикам со  снарядами, сложенным штабелями
на складе, который  сейчас охранял Пашка. Окружающие звуки гасились ватой, в
которую превратился  жидкий  раствор  в  голове...  Насыщенное  истомой тело
приятно  обезвесилось, создавая иллюзию полета. Глаза  призакрылись, оставив
узкую  полоску  бельма  под  веками,  зрачки  закатились.  Голова  бессильно
свалилась на плечо. Рот безвольно открылся,  из него  обильно потекла слюна.
Блаженство  медленного парения все нарастало и нарастало,  грозя  оборваться
страшным падением. Потом все куда=то ушло, разом выключилось. Пашка подремал
некоторое время. Внезапная  сухость во рту  и  головная боль швырнули его  в
реальность: в звуки,  в движение, в жизнь боевого полка. Неприятные ощущения
прошли  достаточно  быстро, оставив  после себя небольшую,  даже приятную  в
какой=то  мере боль в суставах. Пашка еле дождался смены и  побрел на кухню,
где  в  больших котлах держался отвар колючки. Пил Пашка долго, вес никак не
мог  утолить  жажду. Отходил  было,  да потом вновь возвращался и опять пил,
пил, пил... Пот ручьями растекался  по телу, напитывая ткань  хэбэшки. Пашка
набрал  из  узкого  ствола колодца  воды  и выстирал форму.  Вечером  ребята
предложили ему еще разок "хапнуть", но Пашка отказался -- не хотелось больше
чувствовать себя беспомощным хотя бы даже и под кайфом.
     Рота Пашки находилась во втором эшелоне охраны  кандагарского аэродрома
на отдыхе. Занимались  с утра  до  вечера строевой  подготовкой до  чертей в
глазах, до одурения, до "потери пульса", как называл  это состояние старшина
роты прапорщик Рахимбобоев, огромный, мускулистый туркмен. За  глаза солдаты
называли его  Рэмбобоевым, и в этом изредка даже сквозило уважение, но очень
редко...
     Вскоре  роту перевели на выносные посты --  на "блоки".  Жизнь там была
ужасной. Камни, бетон  "блока", ежедневная смерть, кровь и, как единственное
спасение  от  всего  этого  -- гашиш. Рядом с  "блоком",  где "тащил" службу
Пашка, врос в каменистую почву маленький кишлачок, живущий  своей непонятной
азиатской жизнью.  Люди там жили пугливые,  несмотря на то, что кишлачок был
договорный. Один из прежних командиров "блока" догадался  бросить от  движка
на  дувалы  провода, и вечерами в кишлаке  загорались тусклые  лампочки, что
приводило  афганцев  в благоговейный  трепет. Изредка подбрасывали  в кишлак
керосин, лекарства. Но им было поставлено условие.  Как  только из кишлака в
сторону  шурави  произведется  хоть  один выстрел,  электричество вырубят  и
кишлак  выжгут. Вот и  приходилось седобородому "старшине" кишлака крутиться
между шурави и моджахедами, чтобы сохранить столь шаткое равновесие. Видимо,
духи  понимали  всю безнадежность  положения для жильцов кишлака и совершали
нападения на "блок"" только не со стороны кишлака.
     Кишлак давно  и прочно вошел в жизнь "блока". Солдаты постоянно уходили
в "самоволки", меняли шмотки, консервы со сгущенкой  и  тушенкой, керосин на
гашиш. Некоторые из  старослужащих имели какие=то  свои  дела  в  кишлаке и,
несмотря на  запрет командования, все же просачивались туда. Пашка тоже имел
свой  постоянный канал добычи наркотика. Перед выходом  на "блок" он набивал
вещмешок  старыми майками,  хэбэшками,  сумками  от  противогазов  и  прочим
тряпьем. Обмен производился по давно  установленному тарифу. За майку давали
на два  "косяка", за хэбэшку-  четыре-пять. Пашка  сотрудничал  все  время с
высохшим от старости одноногим Халимом.  Халим  ловко скакал на  одной ноге,
опираясь  обрубком  другой  на самодельный  протез  из  узловатого  крепкого
дерева. Он брал  шмотки, смотрел их  на свет,  определяя  степень  крепости,
бросал  их через плечо в темень лачуги на кучу другого тряпья. Рассчитывался
за каждую вещь отдельно. Обычно  Пашка, получив плату за первую  шмотку, тут
же  закуривал  мастырку  и,  блаженно   затягиваясь,  спокойно   смотрел  за
суетливыми  руками старика, ловко хватающими вещи и тут же бросающими плату,
завернутую в тряпицы, перед Пашкой.
     Однажды   Халим,   хитро  улыбаясь,   предложил  Пашке  вместо   гашиша
шароп-водку.  Пашка вначале даже обалдел,  ни фига  себе! "Сибирская водка"!
Повертел в руках  длинную стройную бутылку с винтом- крышкой и... отказался.
Ну  ее на хрен! Это в начале  службы, когда только начал ходить "на войну" с
духами она нужна  была, еще не  знал тогда  гашиша. Ох, как нужна была тогда
водка! Первые смерти переживались как своя. Сколько дней- столько смертей, а
то и  по  нескольку  за день. Возвращаешься в палатку,  а там  пустые койки.
Поперву эти койки аккуратно  заправляли,  на подушки  клали панамы убитых, а
потом перестали -- в привычку вошло, да  и новеньким где=то спать надо было.
Внутри  все заскорузло,  запеклось  от ежедневной  крови, так что до  особых
сантиментов  не было ни  времени,  ни  сил. После  первых  смертей  головами
молотились  обо что  придется от страха  и ужаса  за  жизнь  свою,  орали  и
психовали,  рыдали  и блевали от  слабости не физической, нет,  от  слабости
душевной...  А что  толку! Все равно, не  сегодня,  так  завтра  в  рейд,  в
"зеленку", на  "блоки", мать, их...  Поэтому и долбили наркоту  по- черному.
Все как=то легче. Хоть не думаешь о тех, кто уже лег, и когда твоя очередь.
     В этот  раз Пашка быстро изменялся и вернулся на "блок".  Почти все уже
были на месте, по лицам видно, что накуренные  и затаренные. Офицеры изрядно
выпили и сильно  пьянели.  "Дурь"  они не  курили или почти не курили, а вот
спирт  или  водку  употребляли  постоянно. К  выходу  на  "блоки"  не только
солдаты,  но  и  офицеры  готовились. Искали  спиртное,  меняли на все,  что
угодно,  лишь  бы  достать,  лишь  бы  не оказаться  нормальным человеком  в
ненормальных   обстоятельствах.   Покупали   бутылку  за  десять-пятнадцать-
двадцать  чеков,  отдавали  то,  что  собирались  везти домой матери,  жене,
детям...
     Старшина метался по "блоку", матерился, смешивая русские и  туркменские
ругательства,  раздавал тычки и оплеухи  тем, кто попадался под руку.  Пашка
спросил у молодого Иванова:
     -- Что это Рахим лютует?
     -- Кто=то у него мешок насадил со шмотками, --  отозвался Иванов,  чуть
приоткрыв воспаленные веки, -- по- моему, Оська. Как только пришли  сюда, он
сразу в кишлак сдернул.
     Старшина  заставил всех  построиться,  пьяно пошатываясь,  пошел  вдоль
строя, пересчитывая всех ударом толстого пальца в грудь.
     -- Где  Быков?  --  проревел  он,  обводя  взглядом  строй, замерший  в
равнодушном ожидании.
     --  Я еще раз спрашиваю, где  Быков?.. Где  он? -- старшина подскочил к
радисту Смыкину, --где Быков?
     -- Не знаю, --вяло ответил Смыкин.
     Прапорщик.  не размахиваясь,  воткнул свой  кулак. аперкотом в  челюсть
радиста, тот, отключенный, упал.
     --  Где  Быков?  --подошел  к  следующему-хиляку  Попцову,   который  и
автомат=то с бронежилетом на себе еле таскал.
     Попцов тоже полетел  в пыль. Так  старшина  прошел  через весь строй, в
конце которого стоял Пашка.
     --  Где  Быков?  -- протянул  старшина,  сверля Пашку  налитыми  кровью
глазами, шумно втягивая через широкие, раздувшиеся ноздри горячий воздух.
     -- Не знаю, --зло  бросил Пашка, напрягая пресс и готовясь  отбить удар
старшины.
     Рахимбобоев резко вскинул колено,  метя Пашке в пах. Пашка инстинктивно
согнулся,  выбросил руки  вниз, прикрывая самое уязвимое место,  а прапорщик
правым кулаком  нанес  сильный  удар в  лицо солдата, кроша  зубы и  выбивая
сознание. Пашка не упал, а просто плюхнулся задом в пыль, ошалело потряхивая
головой и сплевывая осколки зубов вместе с кровью.
     -- Обезьяны,  мать  вашу,  --орал старшина, уже  остывающий,  --я  вам,
сукам, покажу службу-пряник.
     Дохляк Попцов поднялся с земли,  щелкая затвором АК, затравленно и дико
вращая глазами, покачиваясь, еле держась на ногах. Он навел ствол автомата в
спину старшины.  Рахимбобоев зверем метнулся  на  землю,  перекатился  через
спину к Попцову и, отжавшись руками, коротким рывком-взмахом  ударил  обеими
ногами в грудь солдата.  Попцов  отлетел  к бетонной  стене "блока",  далеко
отбросив автомат, врезался спиной и, булькая кровавой пеной, съехал в пыль.
     --  Ну-у-у-у,  --протянул  прапорщик,  --кто еще?!  Разбрелись избитые,
униженные, разозленные солдаты. Вот и еще один повод курнуть и забыться, что
и сделали незамедлительно.
     -- Ну, сука Оська,  --басил сибиряк Шурка Кочетов,  -- прежде чем  этот
мудак к Рахиму пойдет, я ему харю=то начищу...
     Но Оська так и не появился до самой ночи.
     Пашка заступил на пост в два часа. Из амбразур "блока" хорошо был виден
кишлак,  хотя ночь  скрывала даже луну.  Слабые лучи звезд освещали знакомые
очертания  дувалов,  по  которым  скользил  Пашкин  взгляд.  Спать  хотелось
зверски. Зевота сводила скулы, в глазах больно резало от  недосыпания.  Но в
голове не возникало  даже этой крамольной мысли-  уснуть. Пашка, не  отрывая
глаз  от  кишлака,  на  ощупь  вынул из  пачки сигарету,  помял ее  и быстро
прикурил от зажигалки. Не торопясь, выкурил и приступил к детальному осмотру
кишлака. На всех трех остальных постах солдаты делали то же самое, но только
следили за горами,  ущельями  и узким входом в долину. Пашка  нашел взглядом
лачугу Халима, в которой был  днем. Домишко старика стоял за полуразрушенным
дувалом под толстым, но  низким корявым деревом с удивительно густой кроной.
Корни  дерева  мощно  выпирали  из земли, раздвинув скальный  грунт, местами
клубились  замысловатыми узлами и  вновь уходили под землю.  Корни, вылезшие
наружу,  были  очень  толстые,  и  на  них  приятно  было  посидеть  даже  в
сумасшедшую жару.  Крона  прикрывала от  солнца, а  корень придавал какую=то
внутреннюю прохладу, струящуюся глубоко из=под земли. Дед Халим жил не один,
с ним жила его  внучка Лала. Пашка знал  только ее имя и  больше ничего. При
появлении Пашки Лала неизменно  убегала. Халим не считал нужным рассказывать
что=нибудь о ней, а у Пашки  хватало такта не расспрашивать о девчонке, дабы
не  оскорбить  национальные чувства деда. Однажды Пашка  внезапно вынырнул с
другой  стороны  дувала и  успел  разглядеть тонкую  детскую спину девочки в
старом  застиранном  платье.  Он  специально  кашлянул.  Лала оглянулась  и,
соскочив с корня, метнулась в лачугу.  Пашка успел увидеть ее смуглое свежее
лицо с длинными черными  бровями, нос с горбинкой и пунцовые маленькие губы.
Пашка    решил,   что   ей   лет   двенадцать   не   больше,   так   как   в
тринадцать-четырнадцать эти  девочки становились замужними матерями. Еще раз
Пашке удалось застать врасплох Лалу на заходе солнца. Она  стояла на большом
валуне  лицом  к яркой полосе  заката.  Казалось, солнце  насквозь пробивало
девочку,  и  под  тканью  ее  одежды  хорошо была  видна небольшая  стройная
фигурка, а когда Лала отвернулась от света, Пашка увидел небольшие груди, от
вида которых он смутился, пригнулся за камень и неслышно ушел на "блок".
     Пашка тряхнул головой:  "Вот, черт, задумался! "  По узенькой улочке по
направлению к "блоку" кто=то шел, даже не шел, а крался.
     Пашка рассмотрел в руках у тени автомат  и подтянул поближе свой. Вдруг
фигура  быстро побежала,  на ходу  поворачиваясь  в сторону кишлака,  откуда
раздался гулкий выстрел. Фигура побежала еще быстрее, звонко заорав оськиным
голосом:  "Ду-у-ухи,  ду-у-у-хи... " Оська на  ходу оборачивался  и  коротко
стрелял.  Пашка заорал:  "Тревога! Духи! ", но можно было и не орать, потому
что все и так уже услышали стрельбу и бежали к стенам и амбразурам.
     Рахимбобоев  подскочил  к  Пашке  и  приказал  встретить  Оську.  Пашка
скатился по наклонному  желобу, над  которым вел наблюдение  за кишлаком. Со
стороны  кишлака  раздавались редкие одиночные выстрелы.  Оську пока не было
видно из=за поворота тропы. Пашка решил выскочить ему навстречу. Вынырнув на
тропу,  Пашка  увидел  Оську. Оська подлетел  к  стене "блока"  и  с размаху
врезался  в  нее  лицом  и  кулаками,  сжимающими автомат. "Ранили, гады! "-
пронеслось в голове у Пашки, и он побежал к Оське. Оська отскочил от стены и
побежал ко входу.
     Пашка  никак не  мог понять, что  с Оськой.  Оська увидел  Пашку, когда
почти наткнулся на него и сразу же заорал:
     -- Паша, в "блок"! Духи, Паша!
     Что=то  незнакомое  послышалось  в  голосе  Оськи,  но размышлять  было
некогда, и Пашка, пропустив Оську вперед, поспешил за ним, на всякий  случай
выпустив очередь в черный кишлак.
     Все сидели на стене и всматривались в ближние дувалы. Оська подскочил к
командиру  "блока"  и  частой  скороговоркой  говорил,  что  его скрутили  в
самоходе  и  бросили  в сарай, что он  смог  выкрутиться  и  убежал,  но его
заметели и  пытались застрелить.  Капитан  в  сомнении  покачал  головой, по
ничего   не   ответил   Оське,   потому  что  из  кишлака  донеслись  вопли,
приближающиеся к "блоку", и выстрелы.
     Командир приказал открыть огонь  по наступающему противнику. По улочкам
бежали люди, стреляющие из ружей. Они падали под плотным огнем автоматов  со
стен "блока", почти неуязвимых для нападающих, но все же пули иногда щелкали
по бетону, и  в конце  концов одна  хлюпнула в  горло  Попцова, и он,  слабо
вскрикнув,  вытянулся на стене.  Разъяренный  командир,  обманутый  в  своих
надеждах на договорность кишлака, заорал, перекрикивая треск выстрелов:
     -- Вперед! Стереть гадов с земли! В атаку!
     Солдаты сорвались с  мест  и  ринулись вниз, затопляя  улочки  кишлака,
уничтожая стрельбой все живое, швыряя гранаты за дувалы, превращая деревушку
в ад.
     Крики  женщин,  яростные  вопли редких  мужчин, плач  детей и вой собак
постепенно замолкали под жестокой атакой шурави. Пашка  летел вперед  вместе
со всеми,  но  не стрелял,  никак  не  мог  понять,  где  же атакующие.  Что
всего-навсего эта горстка стариков со старинными ружьями, которых возглавлял
одноногий Халим, и которые теперь лежат распластанные неподалеку от "блока",
это и  есть духи?! И вспомнились, вдруг  Пашке слова одного тяжело раненного
майора, с  трудом хрипевшего  на  носилках  перед  отправкой на  самолете  в
Ташкент. Пашка  сидел около  носилок, с  жалостью глядя на офицерское  лицо,
подернутое желто-серой пылью смерти, с  искусанными вдрызг губами, с синевой
вокруг рта и глаз.  Майор приоткрыл глаза, полные предсмертной муки,  увидел
Пашку и тихо заговорил:
     --Хана мне, солдат, хана. Отвоевался...
     Помолчал долго майор, Пашка подумал, не умер ли.
     -- Ты  вот  что,  солдат,  не верь,  ничему не верь, что  тебе говорят,
--вновь зашептал майор, --здесь душманов нет!
     Пашка удивленно вскинул брови.
     -- Да, да, нет! Мы же не  против  духов воюем. Мы  против целого народа
воюем!
     Замолчал  майор. Тут началась погрузка, и некогда было думать Пашке над
офицерскими словами.  Потом  уже  Пашка возвращался к тому разговору  и стал
понимать, что хотел ему сказать майор.
     Вот они, эти душманы, лежат  в пыли старики и дети, женщины  и мужчины,
которых положили ночью на тесных улочках ночного кишлака.
     Добрел Пашка до домика Халима, вошел во дворик дувала, посидел на корне
дерева и вдруг вспомнил, что среди убитых не видел трупа Лалы. Кинулся Пашка
в домик.  Лежит  на полу  истерзанное  тело девочки. Пашка  подошел поближе.
Платье на внучке Халима разорвано в лоскуты. Кровью ноги забрызганы от лобка
до  колен,  а  под  грудью, острой,  маленькой,  с иссиня- черными  сосками,
штык-нож --торчит автоматный.  Почернело в глазах у Пашки, кинулся он  назад
по кишлаку. Бежит, о  каждый дворик заглядывает, В одном  из  них увидел  он
Оську,  на  камне  сидящего,  о  чем=то  солдатам рассказывающего.  Успокоил
дыхание Пашка, подошел поближе, сел рядом, прислушался к Оське.
     -- Я, значит, на нее суку увалился, коленом  между  ног ей  въехал,  --
говорил Оська,  -- а  она упирается, заорать хочет. Ну,  я ей  пасть  быстро
тряпкой закрыл. Заорет, думаю, весь кишлак на уши поднимет. Да еще  по морде
слегонца врезал, а она и с катушек. Тут=то я ее...
     "Так вот в чем дело, -- пронеслось в голове у Пашки,  --вот почему этот
гад  об  стену  бился! "  У  Пашки  внутри все захолодело,  в  голове  стало
неприятно   пусто,  даже  затошнило   от  догадки.   Ведь   этот  гад  Оська
спровоцировал  уничтожение кишлака!  Наверняка он залез в  дом Халима, чтобы
затариться  гашишем, пока  старик вместе с остальными был на  намазе. Может,
там же и курнул, да и за кайфовал, а там и Лала пришла. Лала... Ее бесстыдно
обнаженное  мертвое  тело  вновь  предстало  перед  Пашкой,  и он в бессилии
скрипнул  зубами. Конечно, это Оська, и никто иной изнасиловал Лалу, а потом
убил.  Что  же делать? Что, что?..  Пашка готов  был броситься  на Оську, но
осторожность, которой он научился  здесь, остановила его. А чем  он докажет,
что было именно так? Может, действительно,  жители сошли с ума и кинулись на
"блок" с  несколькими ружьями и кинжалами? Пашка мучительно думал, не слушая
трепотню Оськи. Из  лачуги, стоящей внутри дувала, в котором сидели солдаты,
вышел маленький ребенок,  полутора-двух лет, на некрепких босых ногах он еле
передвигался по пыльной  дорожке.  Рваная  рубашонка до  колен  обнажала его
худенькое рахитичное тельце. Ручонки малыш расставил в стороны, согнув их  в
локтях и кулачками тер глаза,  беззвучно плача. Огромная,  непропорционально
уродливая голова падала то на левое, то на правое  плечо, то на грудь, и его
тело,  как  бы  пытаясь  установить равновесие, не упасть, раскачивалось  из
стороны в  сторону. Ребенок заметил чужих людей и остановился, опустил руки,
хотя  его ножки подгибались, еле держа тельце. Оська увидел малыша  и громко
расхохотался:
     -- Гля, башковитый какой!
     Затем схватил автомат, направил его на малыша и прострекотал языком:
     -- Тр-р-р-р-р...
     Малыш  испугался  и  опять заплакал,  чуть  громче, чем прежде, но было
видно, что  это  ему  стоило больших сил, потому  что он  посинел и упал  на
живот. Пашка  вскочил, хотел  броситься к малышу, но не  успел. Блекло-серой
птицей метнулась из лачуги зазевавшаяся мать, схватила на руки ребенка и так
же  быстро исчезла, затаилась за  глиняными стенами от врагов и наступившего
рассвета.
... На этот раз моджахеды ударили со  всех сторон, взяли "блок" в правильную
осаду. Бой  продолжался до  темноты. Позже  налетели  вертушки и,  разбросав
осветительные люминисцентные  ракеты  с парашютиками, взмыли вверх,  уступая
плацдарм бомбардировщикам. На  "блоке" все  замерло. Было непонятно, как это
ни одна  бомба, ни один  снаряд не рванули  на  территории "блока".  Летчики
утюжили  скалы, кишлак,  небольшую мелкую  речушку, резко  меняя  ее  русло,
выбрасывая  высоко  вверх  камни  с  ее  многовекового  дна  и  расплескивая
драгоценную  влагу  на мертвый  камень  гор.  Через полчаса  самолеты  ушли,
надрывно сопровождая свой след эхом.
     Пыль постепенно улеглась, и страшная картина открылась всем: кишлака не
было, было  все,  что угодно, кроме  жилья  человеческого;  камень и  глина,
составляющие дома, просто напросто рассыпались по каменистой почве, придавая
местности ее первоначальный, первозданный вид. На эти площадки садились  три
вертолета,  готовые  принять в  себя  гарнизон не  нужного уже  "блока". Это
раньше,  еще до  "блока", здесь  проходили  древние  торговые  пути. В  этом
кишлаке   караваны  всегда  останавливались,   подкреплялись  перед  дальней
дорогой, запасались водой и приносили небольшому горному  кишлачку богатство
и славу.
     Солдаты быстро грузились, а Рахимбобоев их все подгонял и подгонял.
     Пашка в это время был уже  далеко. Он упрямо лез по скале вверх, таща с
собой только вещмешок с оставшимся тряпьем и автомат с полупустым магазином.



Глава 14. "Пашка" (Часть 2)

     Пашка  брел  по  пыльной, прокаленной злым солнцем  земле.  Жаркий день
разгорался с новой остервенелой силой. Цикады трещали в недалекой зеленке. В
звенящей тишине их стрекот, как острым лезвием, резал слух, напоминая о том,
что  Пашке давно  хотелось пить. Фляга опустела часа три назад, когда  Пашка
прятался в  узкой  скальной  расщелине  от пролетавших  над ним  вертолетов,
направлявшихся  на прочесывание того района, где остались разрушенный кишлак
и  брошенный,  уже никому не нужный,  "блок".  Пашка издалека услышал  свист
двигателей вертушек  и поспешил  к скалам, в  которых нашел  ту  самую щель.
Вертолетчики охотились за любой движущейся целью  и плевать им было, кто там
бредет, главное, что в руках у  мишени есть оружие. Если афганец, так нечего
бродить  по  пустыне, вынюхивать, кого же можно грохнуть. Если наш,  то тоже
нечего в одиночку шастать. Не мы, так духи приговорят,  и опять же из  этого
ствола  по  нашим  долбить  будут.  Такова философия  здешней  войны.  Пашка
чувствовал себя дезертиром, хотя все  внутри него протестовало против  этого
определения. Разве он защищал свою Родину?!  Да  нет. А что  же  он защищал?
Сколько раз  сопровождали  своей ротой какие=то странные караваны, состоящие
из русских и афганцев от  пакистанской границы до Шинданда, а там передавали
их  другим  солдатам,  странно молчаливым  и совершенно здоровым. Караван не
трогался с места, пока рота  не уходила на расстояние, когда все становилось
едва различимым.
     Ну  это ладно. А с какой  стати он, Пашка, должен  убивать безоружных и
беззащитных  людей, виноватых перед Пашкой только в том, что они мусульмане,
что не хотят  они  просто-напросто  жить так, как живем мы  в своей  стране,
такой  же непонятной  для них, как и Афган для  нас. Ну  не хотят  они  этих
заводов,  колхозов,  партии  н  Ленина.  У  них  есть  своя  партия  и  свой
Ленин-Аллах. Он для них  --ум, честь и совесть, он им указывает,  как жить и
что  делать.  Почему  же  Пашка  и другие пацаны  должны  вбивать  в  головы
прововерных, что в этом=то они и не правы?!
     Пашка  ушел  с  "блока"  ни на что не  рассчитывая,  понимая,  что  он-
отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он не прибился, везде ему крышка. Но
последнее, что  умирает в человеке-  это надежда.  И Пашка брел в  неведомое
своей судьбы.
     Пашка побрел к  зеленке, из  которой пахнуло  прохладой,  он  раздвинул
кусты  густого заброшенного  виноградника,  давно  уже  одичавшего.  Цикады,
умолкнувшие   было,  быстро   привыкли  к   присутствию  человека   и  вновь
застрекотали.  Пашка быстро  нашел влажные  камни,  перевернул  их и  припал
наждачным, пересохшим  ртом  к  еле видному ручейку. Пил  долго,  отдыхал  в
благодатной  тени и  вновь приникал  к  воде. Потом  носовым  платком  начал
впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое  горлышко фляжки,  пока она не
наполнилась  до  краев,  и  вода  обильно  смочила  чехол.  Пашка  забыл  об
осторожности и ушел от ручья, забыв  на камнях свой автомат. Шумно продрался
сквозь  лопушистую листву  и  вышел  на  дорогу, но тут же кинулся назад.  К
зеленке  стремительно  несся небольшой  отряд  всадников.  Пашка метнулся  к
ручью.  Мгновенно  в  нем проснулась  звериная  осторожность. Он  подбежал к
камню,  схватил  автомат, на ходу поправил  перевернутые камни, присыпал  их
пылью  и  листвой,  припорошил  вмятины  на  земле  и,  прорвав  зеленку,  с
противоположной  от  всадников  стороны,  побежал к  близким  холмам.  Среди
множества  расщелин,  морщинивших  вековые  камни,  Пашка  быстро нашел  ту,
которая  могла надежно скрыть его от человеческих глаз.  Это был очень узкий
вход в колодец-кяриз,  тоннели  которого раскинулись на многие километры. По
этим  подземным руслам  в дни весенного таяния снегов мчались бурные  мутные
потоки  талой воды,  питая влагой скудную  афганскую землю. Этой  влаги было
достаточно,  чтобы  вырастить великолепный урожай  винограда,  но  только не
сейчас,  когда  бушевала война.  Пашка протиснулся  между  острыми камнями в
просторную  пещеру,  насыщенную  влагой,  в  полной  темноте   очень  громко
хлюпались  капли  о скользкое  дно  пещеры.  Пашка  осторожно  пошел вперед,
держась левой рукой за  осклизлую стену, а правую  держал перед собой, чтобы
не ткнуться  головой в  скалу. Над головой что=то противно прошуршало. Пашка
инстинктивно пригнулся,  уже  понимая, что это  всего-навсего летучая  мышь,
выпрямился  и  пошел  дальше.  Так  он  шел  долго. Временами  тусклый свет,
проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал  все
вперед и вперед. Наверняка  где=то есть  выход, а где и куда он выходит, это
не   имело  значения.  Вскоре  Пашка  устал.  Сказывались  бессонные  сутки.
Захотелось есть. Кое-что было у  Пашки в вещмешке, но сразу  уничтожить пищу
он  не  решился,  кто  его знает,  сколько  еще бродить в одиночестве. Пашка
присел  на  чуть  сухой камень.  Нащупал  в  кармане  пачку сигарет,  выудил
мастырку  и закурил.  Привычно зашумело в голове, и Пашка  отдался знакомому
чувству, погружаясь в эйфорию. Сполз Пашка на прокисшие камни и уснул.
     Снится  Пашке,  что  сидит  он  на  большом  бревне  в  березовой  роще
неподалеку от халимовой лачуги. Вокруг березы длинные, тонкие, чистые такие,
только макушки у них  корчатся  в прозрачном солнечном пламени.  Ветки низко
свисают,  под  легким ветерком  траву  метут.  Небо голубое-голубое,  совсем
прозрачные облака пролетают, а может, это и дым от березок. Покрутил головой
Пашка. Вроде бы все хорошо вокруг, но что=то тревожит, не дает расслабиться,
отдохнуть. Увидел Пашка, как на полянку выходят люди и рассаживаются в круг,
на Пашку внимания не обращают.  Присмотрелся внимательнее Пашка и видит, что
сидят  перед ним те, кого он хорошо  знал в  Афгане. Только вот погибли  они
давно. Вот  прапорщик Белов бутылку водки открывает. Голова и грудь у него в
кровище,  не  засохшей, а  свежей, даже капли стекают  на руки  и  в стакан,
который держит капитан Вощанюк.  Пашка узнал  капитана по разорванному телу,
половины которого как=то  неловко  сидели друг  на  друге. И  всех остальных
узнал Пашка.  Стыдно вдруг  стало  Пашке,  что сидит  он  вот тут, вроде как
предал всех, ушел от них, да и теперь сидит, прячется, не предупреждает, что
пожар скоро  может быть,  вон уже и  середина березок чернеет. Встал Пашка с
бревна и не  может шагу шагнуть, не знает, как его примут. Посмотрел на него
прапорщик Белов мертвыми глазами, кивнул головой:
     --  Ладно, Пашка, чего там, иди, садись с  нами. Все равно скоро с нами
будешь...
     Страшно  стало  Пашке,  шагнул он было  к кругу,  дернулся всем телом и
проснулся.  Понял Пашка -- быть  ему  убитому. Встряхнулся  Пашка, попытался
отогнать от  себя  неприятное  сновидение. Припал к ручью, напился  холодной
воды  и побрел  дальше. Странно,  чувство вины, что  испытывал во сне,  ушло
совсем.  Постепенно  уходил  страх перед смертью, хотя знал  Пашка, что  она
близка, близка и неизбежна.
     Вскоре Пашка  нащупал в стене ответвление  и  пошел по  нему. Забрезжил
впереди рассеянный свет,  и Пашка  вышел  к узкой трещине, за  которой  были
видны все те же  горы. Пашка  протиснулся  сквозь  нее,  сняв с себя мешок и
бронежилет.  Автомат держал стволом перед собой. Выглянул Пашка  наружу. Все
спокойно. Потянулся за своими вещами назад  в щель и вдруг почувствовал, как
на  его шее оказалась веревочная петля. Не растерялся Пашка, быстро просунул
руку  под  веревку,  перевернулся  на  спину.  Спасибо выучке  Рахимбобоева.
Зрачком  автомата уже нащупал Пашка врага, который натягивал на себя,  тянул
веревку. Пашка  увидел, что перед ним  пацаны, еще совсем дети,  вооруженные
только   кинжалами.   Хотел   было   остановить   убийцу,    но   опять-таки
рахимбобоевская  тренировка  сказалась,   уже  летели  пули,  ломая  пацанов
пополам.  Пашка  снял с шеи  веревку и в отчаянии  отбросил от себя автомат.
Ведь не хотел же,  не  хотел  больше убивать. Надо  было  бросить  оружие  в
кяризе. Сейчас бы сдался мальчишкам, а теперь...
     Пашка даже не стал подходить к убитым, побрел уныло в долину.
     Ночью, когда подходил Пашка  к какому=то кишлаку, его остановил громкий
окрик: Дриш!  Стой!  " Пашка,  устало сгорбив спину,  остановился.  Удар  по
голове опрокинул его на дорогу.
     Пришел  в себя  Пашка рано утром.  Тягучий голос  муллы  звал  людей  к
намазу.  Пашка попробовал встать,  но туго скрученные  веревкой руки  и ноги
только запульсировали  отечной  болью. Рядом с собой  Пашка увидел  глиняную
миску, наполненную водой. Он подполз  к ней  и,  ткнувшись лицом в посудину,
по-собачьи начал лакать. Потом  Пашка пополз к  двери, сквозь щели он увидел
только часть глинобитного дувала и ветку дерева, толстую и корявую. К дереву
подошел мужик, одной рукой он легко  тащил  на  веревке упирающегося барана.
Перекинул  веревку  через  ветку  у самого  ствола,  одним  рывком  вздернул
животное  вверх и  широченным ножом полоснул его по  горлу. Баран  захрипел,
задергался  ногами.  Струи  крови хлынули вниз, сразу  же жадно  впитывались
пересохшей землей.  Пашку  стошнило, но все же он  продолжал смотреть. Мужик
ловко  отсек  голову  барана  и стал  сдирать  с него шкуру,  выворачивая ее
наружу. Потом вспорол брюхо  и  вынул лоснящуюся плевой требуху. Над головой
уже пиршествовали собаки,  злобно рыча и отгоняя друг друга. В  эту хрипящую
свору мужик швырнул и требуху. Собаки  взвыли и кинулись раздирать ее, роняя
куски в пыль  и  отдирая  новые, кося по сторонам красными, злющими глазами.
Через  несколько  минут  все было  закончено.  Собаки  сидели и облизывались
длинными алыми языками,  поглядывали на тушу, высоко вздернутую человеком. С
туши стекала каплями  кровь, и собаки, увидев, что человек скрылся, кинулись
под дерево слизывать кровавую пыль. Самая смелая подпрыгивала вверх, пытаясь
зубами впиться  в  манящее  мясо,  но  только  бессильно щелкала  клыками  и
повизгивала  от  ярости.  Ее  примеру  последовали  и  другие  собаки. Опять
началась свара, но  теперь уже более жестокая,  с дракой, с ревом, с клоками
вырванной  шерсти  и  кровавыми  ранами.  Пашка,  не  отрываясь,  следил  за
происходящим, все  это что=то сильно напоминало ему. Но что?! Внезапно драка
прекратилась, собаки кинулись в разные стороны без оглядки, вскидывая высоко
вверх тощие зады, прижав хвосты к животам и поскуливая. Кто=то невидимый для
Пашки, что=то крикнул собакам и швырнул в  них камень. И тут Пашка вспомнил,
что  это ему напомнило. Когда=то,  сто лет назад, а вернее, в первые полгода
службы,  Пашка  был  в  рейде  под  Газни. В  самом городе  они  с  ребятами
наткнулись  на   опиумокурильню.   Зашли   туда,   заплатили   и   предались
цивилизованному  курению опиума, через всяческие  хитроумные приспособления.
Кто=то из солдат заметил полуобнаженную женщину, стоящую у входа в комнатку.
Оська  сразу сообразил, кто она и почему стоит в таком  вызывающем  виде, он
сразу  бросился  к  ней.  Дорогу  ему  преградил  толстяк-хозяин,  показывая
пальцами, что за  все надо платить. Оська сунул ему в  руку пачку "афошек" и
скаканул  к  женщине,  вталкивая  ее  в  многообещающий  полумрак  комнатки.
Остальные кинулись следом за Оськой, опрокинув растерявшегося хозяина. Пашка
пошел  за ними. В комнате он увидел сопевшего на женщине  Оську  и споривших
между собою солдат-  никак не могущих установить очередь.  Дело уже доходило
до драки, когда сзади раздался окрик:
     -- Всем назад, выходи строиться!
     Это был советский патруль, который вызвал хозяин...
     Пашку вывели из лачуги. Он зажмурился от яркого света и шатнулся назад.
Его  чувствительно саданули под ребра стволами винтовок два  сопровождающих.
Повели Пашку в центр кишлака,  где уже  собирались  люди. Неторопливо шагали
седобородые старики, опираясь на  палки, семенили женщины, разглядывая  путь
сквозь  густую  сетку  паранджи, бежали дети визжа и  крича, взмучивая  пыль
улицы  босыми ногами. Пашку привязали веревками  к дереву. Взрослые стояли в
тени  дувалов,  не обращая  внимания  на  пленного шурави.  Пацанята  тут же
воспользовались этим, и  в  Пашку полетели камни,  больно обдирая его  ноги.
Один угодил Пашке прямо в глаз, рассек кожу, и кровь потянулась по его  лицу
первыми струйками.  Увернуться от камней не  было никакой возможности. Пашка
только зажмурил глаза, чтобы их не выбили. Установилась тишина. Пашка открыл
заплывшие  глаза.  Спиной  к  нему  стоял  вооруженный  человек,  опоясанный
крест-накрест ремнями, он что=то говорил жестким, хрипло-гортанным  голосом.
Все внимательно слушали его и только  согласно кивали головами. Даже детишки
посерьезнели и с восхищением следили за скупыми жестами говорящего человека.
Пашка мучительно пытался поймать, уловить знакомые слова, чтобы расшифровать
смысл сказанного, хотя и так было  понятно, что говорят о нем, и что  ничего
хорошего это ему не сулит.
     Когда говоривший умолк, на площадь вынесли два трупа. Пашка сразу узнал
в них тех двух пацанов, которые пытались его  заарканить, и которых он убил.
Рядом с трупами бросили Пашкин автомат.
     К Пашке подошли двое. Тот, который говорил, ударил Пашку кулаком в лицо
и что=то прокричал. Другой, молоденький, худенький быстро и легко перевел на
чистый русский язык, с небольшим акцентом:
     -- Твоя работа?
     Пашка, не удивившись родной речи, кивнул головой.  А какая разница, его
или не его рук дело? Конец=то все равно один.
     --  Тогда  тебя  расстреляют  или  зарежут,  --  самостоятельно  сказал
переводчик.
     Пашка  криво  ухмыльнулся  окровавленными  губами.   Вооруженный  опять
подскочил к  Пашке, ткнул кулаком в живот и, разъярясь, начал молотить Пашку
увесистыми ударами  в  лицо,  в  грудь,  в живот. Пашка захлебнулся  кровью,
закашлялся,  сплюнул выбитые зубы  и ударил  ногой в пах налетавшего на него
человека.  Удар оказался не сильным,  но  от неожиданности нападавший  упал.
Потом он вскочил,  завизжал страшно и опять кинулся  на Пашку.  Дальше Пашка
ничего уже не помнил, очнулся в знакомой каморке. Все тело ныло, рваные раны
саднили  и  кровоточили, голова  кружилась, тошнило,  хотелось  пить.  Пашка
приоткрыл больные веки и увидел сидящего перед ним  переводчика. Тот увидел,
что Пашка открыл глаза,  наклонился к нему  и начал тоненькой струйкой  лить
воду из  медного кувшина  Пашке на  голову. Пашка жадным ртом ловил холодные
струйки, и силы постепенно возвращались в его избитое тело.
     -- Есть хочешь? --негромко спросил афганец. Пашка отказался.
     -- Ты откуда язык  наш знаешь? --спросил он у переводчика. -- В Союзе в
институте учусь. Сейчас на каникулах, --ответил тот.
     -- Ну ты даешь! -- удивился Пашка.
     --  А что  делать. Ведь все  же  знают,  что я  в  Союзе учусь.  Можно,
конечно, на каникулы там остаться, но тогда здесь всю семью вырежут. Вот я и
езжу сюда на лето, переводчиком у них служу, --тяжело вздохнул парень.
     -- А где в Союзе учишься? -- поинтересовался Пашка.
     -- В Ставрополе...
     -- Где=е-е-е?! --удивленно протянул Пашка. --В педе что ли?!
     -- Да. А ты что, оттуда?
     -- Ага. С юго-западного. На Доваторцев живу... жил. Помолчали.
     -- Может, к твоим зайти.  Записку напиши, -- засуетился афганец. --Меня
зовут Фарух.
     -- Да пошел ты, --ответил ему Пашка и замолчал, ушел в себя, замкнулся.
     Фарух  пытался его разговорить, но тщетно. Встал, потоптался немного  и
вышел из домишки, заперев за собой дверь.
     Ночью  налетели  ураганом  вертолеты,  разбомбили,  разнесли  в  клочья
кишлак.  Следом прошла, прочесывая, пехотная рота.  Тяжело  раненного  Пашку
отвезли в Кандагар, а оттуда в госпиталь ташкентский. Комиссовали.
     Идет  однажды  Пашка по  улице Морозова,  изуродованную ногу, прикрытую
джинсами,   подтягивает.   Вдруг  мелькнуло  в  толпе  студентов,  идущих  к
институту, лицо такое знакомое, смуглое, нос горбинкой.
     --    Фарух,    --    выкрикнул   Пашка    мгновенно    всплывшее   имя
афганца-переводчика.
     Фарух оглянулся, побледнел, узнавая Пашку, и  кинулся на другую сторону
улицы.
     -- Вот дурак! -- удивился Пашка.



Глава 15. "Серёжка"

...  День-тень... тень-день...  День=то, конечно, есть,  а вот тень... Тени,
естественно,  нет. А  почему естественно? Да  потому, что  пустыня вокруг на
сотни километров. Солнце желтораскаленной сковородкой пышет  злобой, плюется
яростными протуберанцами, пытается растопить, заживо изжарить все живое, что
находится под  ним,  на его  территории. Так оно  беснуется днями, неделями,
месяцами.  Но  человек  привыкает  ко  всему,  только  целый день  в  голове
настойчиво звенит один нудный мотивчик, на любую мелодию накладывается: "...
День-тень...  Тень-день...   ",   а  хочешь  наоборот:   "...   День-день...
Тень-тень... " или "...  Тень-тень... день-день".  Нудно? А что  еще делать?
Пост в  песках, наверное, выдумала святая инквизиция. Вроде бы  и не  лишают
жизни человека, а он сам  доходит "до ручки". Что такое пост в песках? Да то
же самое, что  "блок" в горах. Это ямы  в песке, края  которой политы водой,
чтобы  песок  не стекал вниз, не  заставлял работать под солнцем. Достаточно
сказать, что куриное  яйцо,  сунутое  в песок,  через  три  минуты спекается
насквозь. Ребята сами эксперимент проводили. Где,  какими  способами достали
этот дефицит,  одно-единственное  яйцо, никому неведомо. Да это и  не важно.
Важен результат  опыта -- подтверждение эмпирических  размышлений, расчетов.
Ну, ладно, хватит о яйце.
     Так вот,  над окопами натягиваются брезентовые пологи, получается нечто
вроде палаток. А вот и тень! Так подумает непосвященный. Правильно, тень....
День-  тень... Но  все  дело в том, что в  этой тени  можно  запросто  "коня
двинуть", "копыта отбросить",  "сандалии загнуть", как угодно можно назвать,
а смысл один, от духоты  и  застоявшегося воздуха  не только сознание,  но и
жизнь  свою  разъединственную  потерять  можно.  Лучше  уж под лучами  Ярила
находиться. Поэтому пологи эти самые днем скатывают, и лежат они серо-белыми
бледными толстыми колбасами, вбирают в себя жар адов, чтобы потом отдать его
людям ночью.
     Ночами  здесь  прохладно,  ведь перепад  дневной и  ночной  температуры
достигает ни много ни мало тридцати градусов. И костерок ночью не разложишь,
не погреешься у огонька. Война  все-таки. Есть и  другая беда.  Стоит только
полог  натянуть,  как  под  него  набивается  тьма-тьмущая  мошкары, мелкой,
противной. Откуда  она на наши головы  берется, не  ясно. Можешь  пройти под
открытым  небом по  пустыне  хоть  сотни километров,  встретишь  редко-редко
варана или  там кобру какую,  ну скорпиона, по-крабьи спешащего  куда=то. Но
ведь   ни  одна  тварь  не  пролетит   в  тиши   звенящей,  кроме,  конечно,
орлов-стервятников,  закружившихся  над  добычей-падалью.   Кто  там  лежит,
понятно, не узнаешь. То ли животное падшее, то ли человек погибший по какой-
то из сотен  причин.  Знаешь только,  что не ты, и это даже как=то радует. А
чему еще радоваться?! Тень-день... Маловато радости сидеть здесь, в пустыне.
Мошкара налетает, ну и черт  с ней... Лишь бы не духи  налетали. В принципе,
не так уж и плохо. Еда есть, конечно,  законсервированная и порошковая. Вода
тоже не переводится, правда, теплая и противная, но все же... Вертушками раз
в  месяц, а то и реже, почту подбрасывают. Читаешь свеженькие новости, после
того, как письма из дома и от  друзей-подруг прочтешь. Духи редко беспокоят.
Перестали караваны водить по зоне действия поста. Подобраться к нам нелегко.
Заминирован  радиус   серьезно.  И  противотанковые,  и  противопехотные,  и
осветительные  мины  поставлены.  Пулеметы  по  своим секторам  пристреляны.
Суньтесь  только.  Не  война,  а  жизнь-малина! Только  вот  целыми днями...
День-тень... Тень-день... Надоело? Мне тоже...
     На  посту   взвод  несет   службу  месяц-два-три,   в   зависимости  от
обстоятельств,  от нас  независящих.  Каламбур!  Слабо,  да?  Так ведь......
День-тень...  Тень-день...  Живем, вообще=то,  мирно.  Солдатское, войсковое
братство, а  так же  офицерское, прапорщицкое,  сержантовское  ефрейторское,
рядовское, ой, что=то не так, да ладно, не важно. Главное, братство.
     Вчера  по  рации  "Маяк"  поймали, по  разрешению  старшего  лейтенанта
Кулакова. Послушали о наших успехах  в  оказании помощи братскому афганскому
народу, потом о том же  самом, но нигерийскому,  камбоджийскому, алжирскому,
ливанскому и другим таким же братским и дружественным народам. Вывод один --
готовь,  дорогой  Леонид Ильич, еще  одну дырку, -- за  массированную атаку,
тьфу, черт, помощь многим  братским и дружественным  народам Золотую  Звезду
Советского Союза- будут  вешать. Потом  немного  музыки  удалось  послушать.
Грустный голос Челентано грустно пел: "Пай, пай, пай, пай, пай... " Не знаю,
о  чем, но  приятно. Леха Сироткин, наш  радист, тумблером  щелкнул,  и  нас
обласкал  родной  голос комбата матом за то,  что связи  с  нами  нет.  Леха
соврал, что мелким ремонтом занимался -- и  даже не покраснел.  Удивительно,
да?! На следующий день у меня в голове вместо  песенки про день и тень "пай,
пай"  крутилось.  К  вечеру,  правда,  на  этот  же  мотивчик  тень  и  день
замечательно улеглись, а я даже и не заметил. Так и завалился спать.
     В  два часа ночи растолкал меня сержант, пора заступать на пост.  Лихо!
Заступать на пост на посту. Как там,  масло масляное. Ага, точно. Теперь моя
очередь  четыре  часа, вылупившись сонными  глазами, воспаленными от  песка,
глазеть по сторонам, ждать с моря погоды.
     Далеко от поста взвились вверх веером яркие  шары осветительной ракеты.
Ого,  мой сектор.  Тревогу поднимать не буду. Сами подскочат. Жму  на  курок
РПК,  слегка  вожу   стволом,  чтобы  пошире  захватить  в  свинцовое  русло
пулеметной  реки  возможного  врага.  Хрен  его   знает,  что  там.   Может,
варан-баран  залез  на  минное  поле?  Бывает  и  так.  Значит,  как  только
разлюбимое солнышко  морду свою из=за холмов-барханов высунет, пойдешь, друг
ситцевый, новые  мины ставить. На твоем  дежурстве взрыв  произошел,  тебе и
ликвидировать последствия.
     О, все  уже на местах.  А  там  тишина. Кулаков наш в бинокль  пытается
что=то рассмотреть. Ничего не увидит -- это как пить дать! Точно, не увидел.
Сейчас прикажет еще популять. Я же говорил! Пальнем, что уж там!
     Снова  трассеры  режут  темень,  хлещут  ее  гадину,  раздирают  яркими
стежками=точками. Хорош, хватит.
     Ну вот, дежурство быстрее пойдет. Минут сорок у тишины вырвал.
     Ой,  что  это?  Кто  это?  Слышу топот  ног,  чье=то  неровное  дыхание
приближается к нам. Ясно, что не наши. Вот они все,  дрыхнут  опять. Дыхание
приближается. В бинокль вижу приближающееся пятно. Стрельнуть?  Нет, подожду
еще.  Верблюд!  А  может  за ним  кто=то  есть?  Бью  по животному  короткой
очередью. Верблюд отскакивает назад, задирает вверх ноги и валится на песок.
     Бежим  к  верблюду  со  старлеем.  На  верблюде  уздечка,  седло, мешки
свисают,  набитые чем=то. Но самое главное то, что из чехла седельного ствол
АКМ торчит. Значит,  все же духи  пытались прорваться. Все, до утра тревога.
Ждать будем нападения.
     Вон уже полосочка света заяснилась. Скоро узнаем, что и как.
     Не знаю, духи это или нет,  но среди убитых, подорванных  на мине, есть
три  женщины  и  два  ребенка,  а  также один мужчина.  Видимо,  шли  ночью,
старались сделать большой переход по холодку, а оно, видишь, как получилось,
нарвались на заградительные  мины.  Да  какие они  к  черту  духи, если даже
оружие  из  чехлов не  вытащили. Значит,  ничего  о  нашем посту  не  знали.
Небогатый  караванчик был.  Два верблюда и  один ослик,  груженные мешками с
тряпьем. На одном  верблюде, который первым подорвался, дети спали в мешках.
Вот они,  лежат  на разодранном взрывом животном. Не повезло  малышам. А вот
следы  кровавые,  бусинками  раскатились  по пыли, ведут  куда=то  дальше  в
пустыню, хоть  к черту  на кулички, лишь бы  от шурави подальше.  Правильно,
чего тут делать.  Интересно,  кто ушел? Мужик. Точно.  Вон один  его тапочек
валяется, весь в засохшей корке крови. Видимо, ноги осколками посекло. Ушел.
Молодец. Живее будет, не знаю -- здоровее ли.
     Ух  ты, одна  женщина  еще живая. Петька Ефимов, наш медбрат,  над  ней
кружится. Да, здорово ей живот рассекло, все кишки наружу, а дышит, надо же.
Правильно, в тень ее надо, скоро парилка начнется... День... тень...
     Отнесли  женщину на  пост, а  я  остался. Теперь мины нужно установить.
Так,  противопехотная есть. Для верности еще одну рядышком прилепим, проявим
хитрость солдатскую.  Теперь парочку  сигнальных воткнуть  и все. Готово.  А
солнце=то какое! Сколько же я проводился? Часа три, не меньше.
     На посту уже позавтракали и мне оставили. Спасибо. Перловочка и  рыбка,
очень вкусная,  называется "Минтай в масле".  Каждые  полгода меню меняется.
Вначале был "Минтай в масле", вторые полгода "Минтай я томате". Теперь снова
"Минтай  в  масле"-значит, скоро уже полтора годика, как я фосфором организм
свой  на всю  жизнь, снабжаю.  Вот  как  только  подойдет  очередь  рыбки  с
томатиком, значит, не за горами и дембель-батюшка.
     День  тянется и тянется,  долго... День...  тень... Раненая женщина все
никак не умирает.  Петька  замучался  с  ней. Бесконечно  колет ей промедол,
промывает рану, смачивает  губы мокрым тампоном, отгоняет мошек. Теперь спит
рядом с ней- сморило мужика.
     Наш командир связывался с полком, просил помощи  --  вывезти вертолетом
раненую.  Ему ответили недоуменными матюками и посоветовали заниматься своим
делом.
     Теперь ждем, когда день-тень  закончится или  нет, ждем, когда  женщина
умрет. Невозможно слышать ее стоны, протяжные, страдающие, бьющие по нервам.
А милое солнышко разозлилось, печет,  греет нас грешных, прокопченных на всю
оставшуюся жизнь.
     Пить захотелось. Пить водичку здесь  нужно с умом,  уметь нужно. Нельзя
хватать  ее  залпом, огромными глотками.  Нужно  набрать  немножечко в  рот,
смочить  небо,  весь  язык,  а  потом  только  проглотить,  можно  потом еще
несколько глоточков сделать. Жажду только тогда собьешь. А если не удержался
и  хватанул жадно, налил полный желудок --  все, пить будешь беспрестанно  и
никогда не напьешься. А что уж будет твориться  с тобой! Врагу не пожелаю. К
сожалению, испытал на себе. Думал, вытеку весь.
... Да что ж она никак не успокоится,  а? Ведь с ума же сойти можно! Мошкара
облепила ее со всех сторон. Марлю кровь пропитала насквозь. Мошек не сгонешь
теперь,  как ни  старайся.  Да не ори  же ты, не  ори. Петька,  уколи ее еще
разочек! Нельзя?! Итак, говорит, много колол.
     В тишине, колющей  перепонки, крики  женщины бьют молотом по обнаженным
нерпам, в мозг. Не уйти, не спрятаться от этого крика.
     -- ЗА-А-А-А-А-АТКНИ-И-И-ИСЬ...
     Витька Свиридов хватает  автомат и  кидается к тенту, под которым лежит
афганка. Ведь пристрелит же, пристрелит. Нельзя, Витька, ты что! Человек же.
Витька дергается в  моих руках, то  плачет, то смеется. Дошел  парень.  Все,
обмяк, поспокойнее будет.
... День... тень... Что=то мне  не по себе...  ЗАТКНИСЬ  ЖЕ,  Я  ПРОШУ ТЕБЯ,
ЗАТКНИСЬ!!! Не кричи, хватит... День... тень... Тень... день... ААААААААА!!!
............................
     -- Товарищ подполковник,  докладывает командир поста старший  лейтенант
Кулаков. У нас  тут ЧП. Сержант  Иваницкий на мине подорвался. Нужно  срочно
эвакуировать в госпиталь.
     -- Что ж ты, Сережка!
     -- Да вот, -- шепчу умирая. --... Тень... День...



Глава 16. "Юрка"

     Неподалеку  от  кандагарской "Арианы",  если ехать или идти по  дороге,
ведущей к Кандагару от аэровокзала, есть шлагбаум. На этом шлагбауме круглые
сутки дежурят два  поста. Один пост шурави,  второй-"зеленых". У каждого  из
них  абсолютно  одинаковая  деятельность-  проверять  входящих и выходящих с
территории   аэропорта.   На    первый   взгляд,    служба   неплохая,   нет
непосредственной близости с врагом,  как  в бою, в  атаке.  Но это только на
первый взгляд. Наш пост с левой стороны бетонки, если ехать  из Кандагара, а
пост  "зеленых"  с  правой.   С  их  стороны  противовес,  который  помогает
вскидывать  металлическую  черно-белую  трубу в  полинявшее  небо. Уже давно
установилась  традиция:  "зеленые"  поднимают  шлагбаум,  а  шурави  первыми
начинают досмотр. Целыми днями приходится  работать в  напряжении. Люди идут
пешком, едут на лошадях,  в арбах,  на  верблюдах, на осликах; кто побогаче,
имеет свой  автомобиль  или автобус. Грузовики тоже переделаны под автобусы.
Уродливые ящики  вместо кузова  с прорезанными по бокам  дырами-окнами. Груз
крепится  на  крыше транспорта. Всевозможные  мешки, тюки,  ящики,  коробки,
саквояжи, чемоданы обтянуты рваной сетью, стянуты в  одно безобразное целое,
которое высится над машиной,  иногда превышая размеры самой барбухайки. Весь
местный транспорт представляет  собой  интересную картину. На  машине нельзя
найти ни  одного  местечка, которое бы не было заклеено  картинкой. Обклеено
все.  Даже   лобовые  стекла  обклеены,   остается   только  узенькая  щель,
напоминающая  триплекс,   сквозь  которую  стиляга-шофер  умудряется  что=то
видеть,  и  это=то  на  афганских дорогах, особенно  на  горных серпантинах!
Картинки разной  величины. Есть вкладыши  от  упаковок жевательной  резинки,
есть  рекламные  плакатики  сигарет,  вырезки  из  "Плейбоя"  и  "Пентхауза"
запросто соседствуют  с цветными разворотами из "Огонька". В глазах рябит от
обилия красок,  припудренных пылью дорог. Колоннами  стоят грузовики "ЗИЛы",
"ГАЗы", "Мерседесы", "Тойоты", маленькие и большие автобусы.  Афганцы- народ
терпеливый.  часами  ждут, пока дойдет их  очередь.  Никто не  украшения для
женщин, жалкие  детские  игрушки  -- вот чем  набиты мешки.  Все  это  нужно
проверять. А вдруг среди этого скарба наткнешься  на оружие?  А может  быть,
под этой  чадрой скрыто не нежное личико пятнадцатилетней девушки, а  вполне
мужские усы  и борода? Могут и опиум провозить таким образом. Поэтому служба
на  шлагбауме трудна  и  опасна.  Если обнаруживается что=то, афганцы бьются
упорно, хотя и видят всю бесполезность такого боя в самой середине  военного
гарнизона  шурави.  Перед  посадкой  в   самолет  пассажиров  уже  никто  не
проверяет.  Некогда.  Нужно быстрее  погрузить  пассажиров, продать прямо  в
самолете  билеты  счастливчикам, попавшим на  этот рейс, и быстрее взлетать,
пока не начался обстрел.
     Юрка служил на посту уже почти  год. Многое узнал он здесь об афганцах,
вначале непонятных и  пугающих,  а теперь ставших  ближе и понятнее. Многому
научился Юрка.  Теперь у  него получилось  чувство уверенности, что вот этот
автобус пуст, а этот, нужно тщательнее проверить. В восьми из десяти случаев
он оказывался прав.
     Начальник  "таможни" капитан Марат  ценил  интуицию  Юрки и относился к
нему  снисходительно, спускал  ему многие  "выкидоны", на  которые Юрка  был
большим мастером.
     Была у  Юрки  любовь. Не  простая любовь, та, что зовется  фронтовой, а
настоящая, как он сам утверждал. За эту любовь  таскали Юрку в особый отдел.
И не только Юрку. Капитан Марат на себе испытал все прелести особого отдела,
но отстоял, отбил Юрку от цепких рук особистов при помощи командира полка, а
может  быть,  даже  и  повыше  стоящих  людей. Помогли здесь  необыкновенные
способности  Юрки  определять  на  глаз  контрабанду.  Пока Юрку таскали  по
допросам,  на посту произошли три крупные перестрелки с гибелью наших солдат
и "зеленых".  Духи  пытались провезти полные машины боеприпасов, вступили  в
бой  с  солдатами  и,  что  самое  страшное,  сумели уйти.  Юрку  вернули на
шлагбаум, но строго-настрого предупредили его и капитана.  А все  дело  было
вот в чем.
     Угораздило  же  Юрку  влюбиться.  Да  не  в  какую=нибудь  медсестру из
госпиталя  или официантку  из столовой, а в стюардессу с индийской авиалинии
"Боинга",  летавшего  по маршруту Калькутта -- Кабул -- Кандагар  и обратно.
Тогда  Юрка  начинал  службу на аэродроме,  было время, шерстил пассажиров у
трапа.  Увидел ее Юрка впервые у  самолета всю  такую  неземную, о форменной
короткой    юбчонке,   в    ослепительно    белой    прозрачной    кофточке,
миниатюрно-маленькую,  с длинными густыми  черно-синими волосами,  огромными
голубыми  глазами и пухлыми ярко-красными губами. Юрка даже застыл на месте,
глаз  от нее  отвести не  мог. Фарида  заметила  восхищенный взгляд русского
мальчишки и улыбнулась  ему.  С  тех пор  Юрка  заболел. Ждал прилета  этого
самолета,  разузнал  расписание  и  всеми  правдами  и  неправдами  старался
оказаться на "Ариане", чтобы увидеть девушку.
     Фарида неплохо владела русским языком и первой заговорила с Юркой. Юрка
и не помнил, о чем  они впервые  говорили. Запомнился  только приятный запах
духов стюардессы, ее белые  маленькие  руки  с длинными ухоженными ногтями и
звонкий  смех.  Чем=то  Юрка   привлек  Фариду.   При   встречах  они  долго
разговаривали. Девушка  рассказывала, что  живет  с родителями в  Калькутте,
окончила  университет в  Париже,  где  и  выучила  русский  язык,  а  летает
стюардессой, потому что хочет увидеть мир,  но пока летает на этой заштатной
линии, набирается опыта. Юрка немного мог  рассказать о себе. Родители живут
в  Рязани,  он  сам, недоучившийся  студент МАИ*, поэтому,  наверное,  попал
служите на аэродром.
     Когда  у Фариды  было много времени, они  сидели в комнатке  для отдыха
стюардесс, пили чай или кофе. Фарида о многом расспрашивала  Юрку. Она никак
не  могла  понять, почему в  Союзе  нет  сил, направленных  против  войны  в
Афганистане, почему нет  борьбы,  похожей на  ту,  что велась в свое время в
Америке против войны во Вьетнаме. Юрка только пожимал плечами, сам удивлялся
тому, что ничего об этом не знает. Потом он долго размышлял над тем, что ему
рассказывала Фарида. Она  хорошо  была  знакома  с идеями  пацифизм'*  и как
могла, пыталась втолковать их Юрке,  нисколько  не навязывая своего  мнения.
Юрка многое понимал, но во многом  сомневался. А как же  присяга?  А кто  же
будет  защищать южные границы нашей Родины? Так то же  американцы на Вьетнам
напали! И так далее.
     Их  взаимоотношения  вскоре  переросли  в более близкие, интимные. Юрка
однажды прижал  девушку к себе и быстро скользнул губами по ее щеке.  Фарида
не  отстранилась,  подняла  руку  и провела  по щетинистой щеке Юрки  теплой
ладонью. Юрке стало  неловко за  свою  небритость, он торопливо попрощался и
ушел. В следующие встречи-свидания Юрка всегда был  чисто выбрит,  выстиран,
отутюжен.
     Однажды, через полгода знакомства. Юрка и Фарида оказались одни во всем
здании аэровокзала. Когда Юрка спешил на встречу, начался обстрел. Вечерело.
Солнце  скрылось за  близкими горами. Свет везде  потух-маскировка.  Тяжелые
снаряды  с  воем проносились в сторону гор,  а  оттуда  летели "Стингеры"  и
легкооперенные стрелы "Рэд ай". Юрка мчался к "Боингу", на котором прилетела
Фарида.  "Боинг" был тоже  пуст,  как и  здание "Арианы".  Юрка  забегал  по
площадке, тихонько покрикивая:  "Фарида... " Н Фарида услышала. Она выбежала
из  землянки,  в  которой  всегда  скрывались  экипажи  самолетов  во  время
обстрелов  и  о которой Юрка  от  страха за  девушку  совершенно  забыл. Она
подбежала к Юрке и крепко-крепко обняла его. В груди у Юрки разом потеплело,
все отступило,  он  был  счастлив.  Потом  они ушли в  здание  аэропорта.  В
абсолютной темноте  комнатки  с  зашторенными окнами  Юрка  раздел Фариду  и
впервые  за  свою девятнадцатилетнюю  жизнь  овладел телом девушки,  любимой
девушки. Когда  все закончилось, обстрел  уже  стих...  Юрку  взяли особисты
прямо на выходе из комнатки, он даже не увидел, ушла ли Фарида.
     Его  долго расспрашивали  о  контактах со  стюардессой,  стращали, даже
били.  У Юрки  хватило  ума настаивать на  том,  что  его привлекала  только
возможность полового контакта, хотя  и противно и горько было говорить такие
слова, предавать  свою любовь.  Целый  месяц  возились с  Юркой, но доказать
ничего не смогли, а может, просто план по отлову предателей был выполнен, и,
как это ни странно, его вернули в полк, но перевели на шлагбаум.
     Капитан Марат  просил Юрку об одном, чтобы он уходил  на "Ариану" не во
время службы.  Но другого времени у Юрки не было, поэтому он уговорил Фариду
приходить к нему.  Ребята  на посту  любопытствовали, конечно,  но  тактично
оставляли  влюбленных одних. О  будущем Юрке не хотелось думать.  Пусть пока
будет все,  как есть. Время покажет. Фарида  тоже избегала этой  темы, и они
просто любили и наслаждались своей любовью.
     Юрка  издалека почувствовал надвигающуюся опасность.  Перед  шлагбаумом
затормозил  здоровенный  автобус, как  всегда  груженный сверх  всякой меры.
Солнце лениво выкарабкивалось  из=за гор, едва освещая изукрашенный автобус.
Юрка  первый  зашел  в заплеванный  салон. Ничего  необычного.  Сидят  люди,
выжидающе смотрят на вооруженного солдата. Юрка скользнул взглядом по лицам.
Вроде  бы все  как всегда,  но  тревога  какая=то  скользит,  пошевеливается
грозно. Юрка  медленно пошел  по  салону. У  входа  в  автобус капитан  взял
автомат  на изготовку. Юрка прошел  до конца  автобуса,  резко повернулся на
каблуках и  пошел  назад.  Внезапно он остановился возле  высокой  женщины и
сорвал  с  ее  головы  чадру.  Крик ярости  раздался в  салоне.  Под  чадрой
скрывался мужчина, который выхватил нож и всадил его в грудь Юрки, но клинок
только взрезал ткань бронежилета и скользнул в сторону. Юрка Отпрыгнул назад
и  затарахтел  автоматом в потолок автобуса. Капитан проделал то  же  самое.
Обычно,  в такой ситуации наступает тишина,  и начинается  досмотр. Но здесь
все встрепенулись, выхватывая припрятанное оружие.  Юрка кинулся на пол, под
заднее  сиденье,  а  капитан  выскочил  из автобуса, на ходу снеся  очередью
голову   водителю,  тянувшегося   кинжалом   к  офицеру.  Юрка   стрелял  по
пространству,  которое видел из=под кресел. Кто=то взвыл, подкидывая раненые
ноги вверх.
     Солдаты  уже  полоснули  по  автобусу,  превращая  его  в   решето,  но
старательно  обходили то  место, где мог быть Юрка. Юрка же сжался в комок и
ждал, когда закончится стрельба. Все стихло, только  невнятные стоны несмело
шуршали  над потоками крови, которые текли по полу автобуса, заливали  Юркин
автомат, лежащий под  рукой. Юрка вышел из автобуса. На этот раз добыча была
крупная. Автоматы и пулеметы, мины и гранаты, патроны и снаряды  везли духи.
Потом  уже Юрка понял, что  насторожило его в первыый момент,  -- ни  одного
ребенка не было.
     Через  неделю после  этого  события  душманы  сильно  забеспокоились  в
околокандагарских  зеленках  чаще  стали  нападать  на  гарнизон  и  колонны
грузовиков, пытались просочиться на территорию аэродрома.
...  Юрка пошел провожать, с разрешения капитана,  Фариду на  аэродром.  Уже
подходили  к зданию  "Арианы",  как со  стороны  шлагбаума разнеслись  звуки
выстрелов. Юрка сам осматривал стоящие там машины и заверил  капитана, что в
них все чисто. Юрка бросился назад, Фарида -- за ним.
     -- Уходи, -- кричал ей на ходу Юрка, -- иди в самолет, я скоро...
     Но Фарида бежала за ним следом.
     Юрка вылетел к, шлагбауму. Пули черкали воздух, взвывая вверх и свистя.
Оба поста вели огонь по машинам, из которых яростно огрызались. Юрка кинулся
в пыль и тоже принялся  поливать очередями барбухайки. В пылу  боя  он  даже
забыл о  том, что  за ним, где=то сзади бежала Фарида. Только когда стрельба
закончилась, Юрка  вспомнил о  девушке  и  оглянулся  назад. Фариды  не было
видно. Юрка поднялся с земли, стряхивая с себя пыль.  Тяжело вздохнул Юрка и
отправился  к  посту, но  внезапно  оглянулся и  увидел  за ящиками  лежащую
Фариду. Юрка не помнил,  как он оказался возле  нее, как поднимал  ее лёгкое
тело, как нес на руках, через весь  гарнизон ее в госпиталь. Очнулся  только
тогда, когда санитар толкнул его в плечо:
     -- Умерла твоя девка...
     Юрка  шел  назад на пост  оглушенный и уничтоженный, а в голове  звучал
голос Фариды:
     -- Как ты думаешь, Юра, зачем эта война?



Глава 17. "Артём"

     Лучше  всего  двигатель вертолета  запускается ранним утром, когда  еще
солнце  не  успело превратить  воздух  в  пышущий  жаром  кисель, в котором,
кажется,  лопасти беспомощно барахтаются,  не  в  состоянии  обеспечить себе
опору для взлета. Если же случилась такая досадная вещь, как подъем в воздух
после  обеда,  не  стоит  отчаиваться.  Всегда  можно  вызвать  на   взлетку
водовозную машину, облить вертолет, что называется, с головы до ног, и смело
запускать двигатели. Разжиженное температурой адской печки  масло  принимает
свои  свойства  и действует согласно требованию машины.  С аэродрома  вообще
приятно взлетать. Не надо насиловать аккумуляторы, поднимаясь свечой  вверх.
Помогает машина  с огромным запасом  электроэнергии. Толстые жгуты тянутся к
вертолету, питая его электричеством. Перед самым взлетом их убирают технари.
Малейшая поломка в машине вызывает заботливую беготню. Механики суетятся, но
с толком,  и  быстро  устраняют  возникшие  дефекты.  Хуже  дело обстоит  на
полетах. Сядешь где=нибудь в горах или в пустыне, вокруг- война,  примешь на
борт людей и срываешься  посумасшедшему вверх,  подальше  и повыше  бросаешь
машину; чтобы побыстрее уйти  из зоны  обстрела.  Вертолет  МИ-8  --  машина
надежная,  не подведет  в бою,  если  уцелеет.  Летуны любят и  жалеют  свои
"восьмерки", стараются избегать ситуаций, в  которых нужно рвать  на пределе
ручки управления,  выжимать  шаг-газ до  монотонного  взвизга двигателей.  В
редких  случаях после гибели машины  экипаж остается в живых. Вместе  воюют,
вместе живут и  летают, вместе и  умирают. А если  остался в живых хоть один
член экипажа -- помнить будет свой борт всю жизнь, даже если и пересадят его
на совершенно новую модификацию  вертолета. А  все потому, что доверяют люди
своей  машине. Хоть и говорят, что когда  Бог  раздавал  дисциплину, авиация
была  в  воздухе  --  это  неправда.  Все-таки,  порядок  в  авиации   есть.
Техники-механики головой  отвечают  за отправленный в воздух вертолет,  и не
дай  господи,  случится  что в полете, откажет  какой  приборчик  --погибнут
экипаж  и пассажиры, если таковые будут на борту.  Комиссия по расследованию
летных   происшествий  найдет  причину  гибели  машины,  разыщет  тот  самый
незаконтренный  механиком  винтик, обнаружит забытую  отвертку,  на  которой
клеймо есть. Так что  не  сносить головы виноватому. из=за этого,  наверное,
есть некоторое панибратство между людьми, доверяющими  друг другу независимо
от количества звезд на погонах и отсутствия таковых.
     "Восьмерки"  в  афганской  войне  используются круглосуточно. Перевозят
грузы, доставляют солдат на операции в район  боевых действий, везут обратно
в полк раненых и убитых. Работы на войне много.
     Экипаж  "восьмерки" с  бортовым  номером "полсотни два"  был слетанным.
Командир  его, капитан Рудницкий Артем, правый летчик старлей Хейдаров Ильяс
и борттехник-прапорщик Шумилов Андрей, летали вместе больше года. Где только
не  побывали  за  это время  ребята.  Шинданд,  Газни,  Пулихумри, Файзабад,
Джелалабад,  Кандагар  --  все  знакомо  экипажу. Сколько  точек  безымянных
облетали, одному Аллаху известно.
     Вертолет получали в Союзе в Кокайты. Блестел он тогда свежей красочкой,
нанесенной  маскировочными пятнами, сиял никелем и  новенькими блистерами, а
пахло  от него так приятно неуставшим металлом и чистотой.  Теперь же машина
потеряла свой былой  лоск, но  зато стала ближе и  роднее. Заплаты  украшали
борт вертолета. Блистеры потрескались,  потеряли свою  прозрачность.  Фонарь
фюзеляжа снизу прикрыли  коробкой  из бронелистов.  Не единожды  приходилось
садиться на скаты  от КамАЗов -- срезало стойки шасси, a от  этого  летели к
чертовой  матери лопасти, разлетались  ошметками от ударов о бетон  взлетки.
Однажды садились без  хвостовой  балки.  Благо,  что подбили при  посадке на
шиндандский аэродром. Выждали духи, когда  не осталось чем  отстреливаться и
саданули "стингером". Вертолет бросило в  сторону, и  балка отскочила словно
ветка под топором. Дым, гарь, копоть наполнили салон. Лопасти молотят в одну
сторону, а корпус машины вращается в другую. Кошмар! Как сели тогда, до  сих
пор удивляются парни. Но ничего -- живы и протезированная машина с ними.
     Сегодня под вечер  должны были взлетать  в  паре за группой, высаженной
неделю  назад в горах. Отвозили тридцать  cпецназовцев. Сколько=то  привезут
назад?  "Полсотни второй"  идет  ведущим,  а  ведомым  --  новый  экипаж  на
новенькой  "восьмерочке" с  бортовым  номером  "сотня  три".  До вечера  еще
далеко, есть время подготовиться к полету.
     Но не довелось ребятам "отдыхать" до назначенных девятнадцати ноль-ноль
по-местному  времени. Во время обеда  ворвался  посыльный из штаба  полка  и
выкрикнул:
     -- Полсотни второй и сотня третий, на вылет.
     Поднялись летчики  из=за столов и  пошли  к выходу из столовой-палатки.
Молча  проводили  их  взглядами  те, что оставались  на земле,  ждали  своей
очереди. Не принято в здешнем полку прощаться  с  уходящими в  небо,  желать
удачи. Удача-штука капризная, не спугнуть бы ее!
     Командир  полка  дал  приказ   вылетать  немедленно.  Запросили  помощи
спецназовцы. Видать, крепко их духи прижали.
     Взмыли в небо по  --  самолетному, разогнавшись  по  взлетке,  и  стали
взбираться  повыше  в  небо,  ввинчиваясь  стрекочущими  лопастями  в  разом
заплотневший воздух.
     Артем смотрел сквозь стекло фонаря  на однообразную картину под  брюхом
вертолета.  До места  лету  не  меньше часа. Ползли  под вертолет  пустынные
километры,  уползали  назад  невысокие  сопочки,  однообразно  серые.  Редко
встречались  маленькие кишлаки  со  сферическими крышами домов,  с одинокими
чахлыми  деревцами. Кое-где  встречались  пашни, засеянные  неизвестно  чем.
Блестели  под  солнцем  узким   металлическим  лезвием  речушки.  Попадались
небольшие  стада верблюдов,  задиравших  гордо  посаженные  головы  вверх на
пролетающие вертолеты.  А вот  уже и  горы.  Песчаные  сопки-барханы  плавно
начинают каменеть, ослепительно сверкать скальными  зубами,  потом незаметно
появляются  широкие языки скальных пород, и, наконец, горы вплывают в  обзор
во всей своей хищной и опасной красоте.
     Все, хватит любоваться!  Ильяс по карте  находит  место, где они должны
подобрать спецназовцев. Тычет пальцем в карту и кричит в "ларинги":
     -- Здесь, Артем, здесь они должны быть!
     Артем кивком отвечает и до боли в глазах начинает искать ориентиры. Как
всегда,  первым  находит нужные точки Андрей и  на полсекунды  раньше Артема
кричит:
     -- Есть?.. Вон та вершина...
     Артем уже  кренит  вертолет  на левый  бок  и  скользит к нужной скале.
Ведомый борт идет  следом, выполняя все маневры ведущего. У ребят с ведомого
задача прикрывать и помогать ведущему.
     Пронеслись раз над местом встречи -- никого. Вернулись еще раз. Повисли
на  месте. Нет,  не  видно. Артем принял  решение  медленно расширять  круги
поиска.  Его машина пошла на  правые круги,  а ниже пошел ведомый на  левые.
Вскоре  с ведомого доложили,  что обнаружили маленькое горное  озерцо, возле
которого, по всей вероятности, идет бой. Артем пошел к озеру.
     Действительно, под  собой  Артем увидел ртутный блеск озера. Спустились
ниже.  Теперь  хорошо были  видны вспышки взрывов  и выстрелов. Артем бросил
машину- еще ниже, почти к поверхности озера, на ходу определяя,  где духи, а
где спецы. Спецназовцы  прятались за грядой камней, почти у самой воды. Духи
пытались взять их в клещи и двигались вокруг озера, напирая со всех сторон.
     Артем  сделал разворот и полетел вдоль береговой полосы озерка, поливая
духов из передней пушки и пулеметами с подвесок.  Андрей уже поводил стволом
пулемета,  закрепленного на входе  в  вертолет.  Духи дрогнули и побежали  в
каменные  укрытия.  Ильяс отметил координаты  их  укрытия.  Ведомый выполнял
развороты,  долбя  из  всех стволов по другой стороне  озера. Артем пошел на
камни, под которыми прятались духи, и всадил в них Курсами полной подвеской.
Пламя, смешанное с щебнем и дымом, взвилось вверх, заслонив на время картину
боя. Сотня третий высаживал снаряды по  своим целям,  не  давая  возможности
духам перейти в более безопасное  место. Артем  приказал ведомому попытаться
снизиться  и  подобрать  спецназовцев. Сам  кинулся  разъяренным  шмелем  на
высовывающихся духов. Ведомый начал снижаться над грядой, откуда выглядывали
спецназовцы.  Машина  низко  зависла над,  ними,  коснулась  мягко  скальных
обломков. Не глуша двигатель. вертолет терпеливо ждал, пока в него втиснутся
остатки  отряда. Люди торопливо  влезали  в машину, быстро  волокли на руках
раненых. Артем все хорошо  видел сверху и мучился над озером,  отбивая атаки
духов. Наконец, ведомый взревел двигателем и тяжело оторвался от  земли.  Он
поднялся  уже  метров  на  двадцать,  когда  Артем   увидел  знакомый  хвост
"Стингера", пущенного с близкого расстояния. Снаряд ударил ведомого и правый
борт.  Вертолет  мгновенно задымился  и,  теряя  скорость  и  высоту,  начал
крениться вправо,  как  зачерпнувшая воды  лодка. Подбитая машина  рухнула в
озеро, и вода сбила пламя, начавшее  лизать фюзеляж. Машина  Артема носилась
над водой,  изрыгая огонь и свинцовые потоки,  давая  возможность  уцелевшим
выбраться  на  берег.   Люди  торопливо  плыли  в  ледяной  воде,  некоторые
зарывались  в нее головой и больше не появлялись  на поверхности. Теперь уже
духи  не обращали  большого внимания на вертолет, носящийся над их головами.
Боезапас НУРСов  вышел,  а пулеметные  струи  не приносили  страшного ущерба
спрятавшимся  за  камнями.  Зато  теперь Артему  приходилось  быть предельно
осторожным, то  н  дело он нажимал  на педали перекоса  винта, лавируя среди
смертоносных линий  и отстреливаясь  тепловыми ракетами от "Стингеров"  Пули
стучались в бронелисты, настойчиво нащупывали слабое место,  чтобы ворваться
в вертушку, уничтожить летающих шурави.
     Вертолет в  озере булькнул  огромным воздушным пузырем, разошедшимся по
поверхности  маслянистой волной от  берега  до берега. Артем увидел, как  из
клокочущей воды вынырнули два человека, они усиленно гребли, то и дело ныряя
и стараясь отплыть под водой  подальше от машины. Артем  усилил  атаки на ту
сторону,  куда  направлялись пловцы.  В  это время он  услышал  в  наушниках
мгновенно  прервавшийся  крик Андрея.  Артем  кинул  взгляд через блистер  и
увидел тело  Андрея,  по-мертвому распластанное  в  воздухе.  Еще  он  успел
заметить болтавшийся на проводке штеккер от "ларинга" Андрея. Артем скрипнул
зубами и крикнул в эфир Ильясу:
     -- Иду  на правый разворот. Как только сравняемся с этим  берегом, --он
указал пальцем  на противоположный от ребят, выползающих на берег, скалистый
козырек, откуда  методически  выплевывались  "Стингеры",  -- сразу сбрасывай
бомбу.
     Бомба,  кувыркаясь  и   переворачиваясь,  засвистела   вниз  и  рванула
оглушающим  взрывом. Казалось,  что взметнувшаяся корона достанет  вертолет,
слизнет  его вниз, но его лишь  тряхануло волной. Артем  выровнял  машину  и
пошел на бреющем  полете к скрывавшимся в небольшой пещерке беглецам.  Ильяс
метнулся  к  лебедке  и,  не  дожидаясь,  пока командир зависнет над местом,
выбросил за борт трос с ременным поясом и включил механизм.
     Спецназовцы выскочили на  камни и, высоко задрав головы и протянув руки
к зависшему над  ними вертолету, ждали, когда трос  опустится. Духи увидели,
что от  них  могут уйти,  и усилили стрельбу по вертолету.  Вот уже  пояс  у
ребят.  Один быстро обмотал  его  вокруг  себя, защелкнул  пряжку, и лебедка
медленно начала наматывать тросик на  барабан. Второй  специазовец юркнул за
камни и  напряженно следил за вертолетом. Наконец, первый исчез в машине,  и
тут  же  трос  вылетел обратно. Ильяс  выглянул из вертолета.  Только на миг
показалась  его  голова из проема  двери, но этого мига  хватило  афганскому
стрелку, и Ильдс, не успев даже вскрикнуть, рухнул вниз.
     Артем  включил автопилот и  вылез  в салон.  На  полу в бессознательном
состоянии лежал  раненый  спецназовец. Артем  выглянул вниз  и  увидел,  что
второй уже прицепил  ремень  и ждет, когда же его  начнут  поднимать.  Артем
включил  реверс  и кинулся  в кабину. Как раз в эту секунду в борт  ударился
"Стингер".  Машину  мотнуло в сторону.  Артем  лихорадочно попытался  увести
машину от неизбежного удара о близкие скалы. Машина еще раз дернулась. Артем
выглянул через  блистер, его бросило в  холодный  пот.  Лебедку заклинило  и
беспомощное  тело повисшего на  тросу с размаху  врезалось  об острые  камни
скалы, потом еще раз и еще. Артем начал набирать высоту, выжимая невозможное
из  натужно ревущей,  дымящейся машины. Нужно уйти  дальше, дальше от  этого
озера. Вертолет перевалил за гору, скрывавшую за собой озеро. Артем  тянул и
тянул  по  ущельям,  послушно  выполнял  последнюю  волю  умирающей  машины,
требующей  посадить  ее,  дать  коснуться  напоследок  земли. От  напряжения
заломило  все мышцы, костяшки  пальцев  побелели. Артем увидел пригодную для
посадки  площадку  и  повел "восьмерку" туда. Двигатель заклинило на  высоте
трех метров от земли. Машина шлепнулась брюхом на  камни, скрежеща дюралем и
броней по  их остриям, вырывая  из креплений  стойки шасси, круша  лопасти о
скальную  стену. От  удара  Артем  потерял сознание и  очнулся  от  чьего=то
прикосновения  к плечу.  Он вздрогнул, приходя мгновенно в  себя и сунувшись
рукой к кобуре.
     -- Ты что, летун, это же я, -- прохрипел сзади спец-
     назовец.
     Артем кивнул и заторопился к выходу из  кабины:  --Быстрее,  быстрее...
пошли отсюда, сейчас рванет...
     Они выскочили из вертушки, на ходу похватав мешки с боеприпасами и НЗ.
     Долго  пробирались  среди  уступов гор, уходили  подальше от  подбитого
вертолета, рванувшего через несколько минут после их ухода.
     Шли долго,  до  самой  темноты, до полной потери  сил. Артем  следил за
компасом, уверенно шел по  направлению к Кандагару. Спецназовец Володька шел
легко, уверенно ступал на камни и поддерживал соскальзывающего  летчика. Шли
молча,  говорить  было  не  о  чем.  За  ночь  прошли  очень много.  Впереди
оставалось километров двадцать по пустыне. Володька предлагал переждать день
в  горах, а ночью рискнуть идти к аэродрому. Но Артем  упрямо мотал головой,
закусив  губу, шагал дальше.  Над  головой все  чаще  проносились  самолеты,
спешащие нанести бомбовые  удары по точкам. Прошло звено вертолетов, стреляя
на всякий случай но движущимся внизу фигурам.
     Артем  шагал и шагал  вперед с единственной мыслью- отомстить за ребят,
растопить в груди злобу, ледяной глыбой лежащей на душе. Он не сразу услышал
крик Володьки:
     -- Стой! Стой! Мины!
     Артем глянул  под  ноги и  успел увидеть только  рвущееся  наружу пламя
взрыва...
     Спецназовец поднялся  с  песка, стянул с  головы панаму,  что=то шепнул
рассохшимися  губами  и  побрел  дальше к  уже видным  вышкам  кандагарского
аэродрома.



Глава 18. "Максим"
     Максим брел обессиленно по узкой кромке горной тропы, усыпанной острыми
обломками камней, испещренной трещинами, расползшимися  по древнему монолиту
скалы, после недавней вертолетной атаки.  Тропа  обрывалась во многих местах
неожиданными  изломами  и  заставляла  Максима прижиматься к горячей  стене,
впиваться  сорванными ногтями  в узкие  щели  с острыми  краями. Пальцы  уже
потеряли  чувствительность,  но  еще  держали  крепко.  Ноги  самостоятельно
нащупывали  подошвами  ботинок   крепкие  выступы.  С  левой  стороны  тропа
обрывалась ужасающей пропастью. За ниже выпирающими выступами дна ее не было
видно.  Максим  несколько  раз  соскальзывал  на  сбитой  подошве,  и  камни
срывались вниз.  Ударившись об уступ они летели далеко в сторону и беззвучно
исчезали  в пропасти. Куда идти, Максим не знал, но брел и брел в глубь гор,
уходил подальше от разбитого самолета, догоравшего  где=то  далеко отсюда, в
неприветливой серо-желтой пустыне...
     В Кокайты их роту не вооружили, случилась какая=то очередная накладка и
загнали  солдат   в  АН-12   безоружными.   Старшина  с  командиром  роты  и
лейтенантами  --  командирами  взводов  ушли в головную  часть  самолета,  в
небольшой тамбур  между  кабиной летчиков  и  грузовым  отсеком. Солдаты  же
уселись  на  длинные дюралевые  скамейки и  уныло ждали взлета. Понурые лица
товарищей выводили Максима из себя, не давали  сидеть спокойно. Он вскочил с
места и зашагал по проходу между скамьями, расположенными по борту самолета.
     -- Значит так, --прокашлялся  Максим, обращая на  себя внимание солдат.
-- Везут в Афган молодых. Вот  как нас, --он  обвел рукой  чрево самолета  и
продолжал,  подряжая  голосу  старшины.  --  Старшина ходит  по  самолету  и
говорит: "Летим,  братцы,  в Афган. Там --  война. За голову каждого убитого
духа дают сто рублей. Все ясно?! " Максим сделал загадочную паузу, проверяя,
все ли слушатели заинтересовались его анекдотом.
     Солдаты с интересом ждали продолжения, нетерпеливо подавшись всем телом
к рассказчику.
     -- Ну  вот, --  удовлетворенно  продолжал Максим,  -- садится,  значит,
самолет. Все из него --  шмыг! Старшина по взлетке ходит, мечется туда-сюда,
на часы то и  дело поглядывает, --изображает Максим. -- Час проходит, второй
-- никого. Вдруг видит, в самом конце взлетки появились солдаты его  роты, и
каждый  несет по  четыре  головы.  Старшина хватается  за  голову  и кричит:
"Ребята, мы еще в Ташкенте! "
     Самолет  вздрагивает  от  ревущего  хохота.   Солдаты  смеются  весело,
по-мальчишески.  Кто=то,  захлебываясь  смехом,  откидывает  голову назад  и
ударяется  о борт,  и  это вызывает еще один взрыв хохота.  Кто=то  тоненько
взвизгивает, не в состоянии  передохнуть, и вскидывает вверх  ноги, обрушиая
каблуки  ботинок на гремящий пол. Семен Жуков -- друг Максима -- сползает со
скамьи  в совершенном  изнеможении,  широко расставив ноги и разинув рот. Он
всасывает в огромную грудь воздух, старается  успокоиться, но смех еще живет
и нем и рвется  сквозь легкие наружу. Семка  бессилен с  ним  справиться  и,
откинувшись уже всей спиной на пол, опять заливался громовым хохотом.
     Максим  уже сел на свое место. Он скромно сдвинул ноги, выпрямил спину,
руки положил на колени  ладонями вниз,  вытянул  шею и  преданно смотрел  на
вышедшего из  кабины  старшину, заинтересовавшегося шумом.  Солдаты никак не
могли успокоиться, даже на старшину  никак не реагировали. Стоило им  только
взглянуть  на Максима,  увидеть  его плакатно --  уставную позу,  прямо-таки
отличника боевой  и политической  подготовки, как  смех  возрождался с новой
силой.
     Старшина  неловко  чувствовал себя в  потоках  смеха.  Не  зная  причин
хохота,  он потоптался  на месте,  ало глянул на примерного солдата Максима,
чувствуя, что причиной этого безобразия был именно он, плюнул и ушел назад в
кабину, хлопнув дверью под вновь загрохотавший смех.
     Самолет оторвался от  земли и,  гулко ревя  двигателями, начал набирать
высоту.  В ушах  неприятно  заложило, тело вжималось в  твердую скамью.  Рев
двигателей  сотрясал  транспортный  отсек,  звенел  вибрацией. После  набора
высоты стало легче. Солдаты расслабились.  Кто=то уже спал,  кто=то  пытался
читать. Максим задремал. Через час, полтора самолет пошел  на посадку, часто
прогрохотал  колесами шасси по  швам взлетно-посадочной полосы,  зарулил  на
площадку и  замер, остывая под струями  ветра. Солдаты высыпали на  бетонку.
Следом выскочил старшина и приказал  строиться,  потом зашагал вдоль строя и
заговорил:
     --  Прилетели в Афган,  -- старшина многозначительно помолчал. -- Здесь
война...
     Хохот подбросил солдат, мгновенно разорвал ровные шеренги.  Один Максим
стоял  не шелохнувшись  и, что называется,  ел глазами начальство.  Солдаты,
взглянув  на  рассвирепевшего  прапорщика  и  оловянно  застывшего  Максима,
захлебывались новым потоком смеха.
     Старшина, наливаясь гневом, зарычал:
     -- Пр-р-р-рекратить смех! Всем в строй! Я вам покажу...
     Ребята вновь выстроились, всхлипывая и икая от сдерживаемого смеха.
     -- Никому не  расходиться! Через  час летим  дальше,  в Кандагар.  Быть
возле самолета. Вопросы есть?
     --  Товарищ  прапорщик,  --  просительно заныл Максим,  --очень  кушать
хочется...
     Старшина  не встрепенулся,  против  обыкновения,  когда  услышал  голос
Максима,  ненавидимый им с первых же дней знакомства с этим солдатом. Сейчас
подвоха не было в голосе, и старшина, деловито нахмурившись, ответил:
     -- Сейчас все узнаю. Никому не расходиться, -- и неуверенно добавил, --
разойдись.
     Все  покинули свое место  в  строе,  только Максим  стоял,  по-прежнему
вытянувшись и так же преданно глядя на  старшину. Надо было уйти прапорщику,
не обращать внимания на солдата, но черт дернул спросить:
     -- Шумилин, в чем дело?!
     --  Думаю, товарищ прапорщик! --  по-уставному  громко и  четко ответил
Максим.
     -- О чем же ты думаешь?
     --  Так,  товарищ  прапорщик...  Вы  же  сначала  сказали:  "Никуда  не
расходиться". Так?
     -- Ну...
     -- А потом сказали: "Разойдись". Рота  уже вповалку барахталась в пыли.
Старшина страшно выматерился и прогремел:
     --  Шумилин, уйди с  моих  глаз! Уйди... Убью!!!  Максим вскинул прямую
ладонь под панаму и строевым шагом пошел в обход самолета -- скрыться с глаз
долой.
     Просидели  у самолета  до самого вечера,  с  любопытством  осматриваясь
вокруг.  Чужая  страна все  же!  То  и дело сновали  вверх-вниз  самолеты  и
вертолеты, проходили люди, группами и поодиночке -- все  какие=то запыленные
и устало  помятые,  с автоматами за плечами. На вновь прибывших солдат никто
не обращал  внимания, только  из  проезжавшего  мимо  "Урала"  высунулась из
кабины  круглая  физиономия   солдата   рыжего-рыжего.   Максим  моментально
отреагировал:
     -- Мужики, гляньте, солнце  взошло! Рота  опять заржала, а нисколько не
смутившийся солдат, видимо, привыкший к  таким эпитетам по отношению к своей
внешности, чуть притормозил и спросил сочувственно у Максима:
     -- Новенькие?
     -- Да.
     -- Ну, тогда  вешайтесь, --загоготал водила и швырнул Максиму  под ноги
старый брючной ремень, затянутый петлей.
     На  душе  сразу  стало  тоскливо  и  холодно.  Максим  побродил  вокруг
самолета, подошел к Семену и позвал его с собой:
     -- Семка, хрена тут торчать. Пойдем, пожрать поищем.
     Семен охотно пошел за Максимом, который на ходу попросил ребят ответить
на вопрос старшины, что они отлучились по большой нужде. А  что,  не большая
нужда разве насчет пожрать?
     Ребята  пошагали  в самый  конец  аэродрома,  где  виднелось  скопление
палаток  и  вокруг  них  сновали  фигурки  людей.  Мимо солдат,  шагающих по
прибетонной  пыли,  пронесся  в другую  сторону  от  городка,  извергая сноп
форсажного пламени, МИГ=23 и, легко оторвавшись от земли, ушел  в вечереющее
небо, уже наливающееся незнакомой, пугающей чернотой.
     Подошли к палаткам, когда уже почти стемнело. Семен торопил Максима, но
тот его  не слушал и только отмахнулся, увидев  неподалеку несколько полевых
кухонь. Подошли  поближе.  Среди  солдат,  моющих  котлы,  Максим даже  и не
пытался найти повара. Повар восседал устало на венском стуле, невесть откуда
взявшемся  здесь,  стоящем  за  палаткой  на  прохладном  ветерке.  Повар  с
наслаждением тянул дым из длинной сигареты, и Максим  готов был  поклясться,
что дымок этот с густым запахом  анаши, знакомым Максиму с гражданки. Максим
деликатно присел  на  длинные зеленые ящики и  о чем=то заговорил с поваром.
Через  минуту  повар  уже  дружески  хлопнул Максима  по  плечу и,  встав  с
музейного, страшно заскрипевшего  стула, повел нового  знакомого в  палатку.
Вскоре Максим вышел из нее с двумя тяжело груженными вещмешками, а вслед ему
несся гогот повара:
     --... Не могу, ой, не  могу... мы же еще в Ташкенте... Назад к самолету
их подбросил на своем "Урале" знакомый водитель-солдат. Старшина с офицерами
еще  не  появлялись.  Максим  с  Семеном  развязали мешки  и  вытряхнули  их
содержимое  на  плащ-палатку, мгновенно  растеленную  ротным обжорой Серегой
Катисовым. Банки  с тушенкой и несколько буханок хлеба несказанно обрадовали
изголодавшихся за длинный  день солдат.  Холодная  тушенка с толстыми слоями
бело-желтого  жира  мгновенно исчезла  из взрезанных  банок, вкусная  пряная
жидкость  вымакивалась хлебом, и пустые жестянки летели в пыль,  провожаемые
вечноголодным взглядом Сереги Катисова.
     Скоро вернулись  командиры, и старшина объявил, что через час они летят
в Кандагар. Но час в Афгане почти вся ночь. Солдаты спали вповалку прямо под
брюхом самолета,  подложив под головы худые вещмешки. Спали тревожно,  часто
просыпались от треска автоматных выстрелов, одышечного лая крупнокалиберного
пулемета и  свиста осветительных и сигнальных ракет. Если бы не Максим, быть
бы  всем  голодными.  На  довольствие  вещевое  и  продуктовое  их  здесь не
поставили. Перед отбоем летчики и  офицеры  их роты вынесли из самолета свои
сухие пайки,  чтобы хоть как=то накормить  солдат, но старшина остановил их,
пнув ногой в кучу пустых консервных банок:
     -- Не надо... Их уже другой старшина накормил... Только начало светать,
самолет  ожил, забубнил  и излетел  --  радостно  бросился в зардевшее небо,
набрал высоту, лег на нужный курс и полетел от Шинданда к Кандагару.
     Максим очнулся от своих тягучих мыслей после первого удара в левый борт
самолета.  Ребята сидели с вытянутыми лицами, неестественно выпрямив  спины,
испуганно смотрели  друг на друга,  как будто кто=то из  них был  виноват  в
свершившемся. От  рампы вовнутрь самолета тянулись струйки  дыма. Из  кабины
выскочил заспанный старшина:
     --  Всем  на пол,  быстро,  быстро! Колени подтянуть  руками  к  груди,
головой  притиснуться  к ногам..,  --старшина кинулся к Семену,  -- ну,  ты,
урод, очки сними с морды!
     Старшина  сорвал  с  ошалевшего Семена  очки и  сунул ему в руки, потом
выпрямился, разом какой=то осунувшийся, и прошептал:
     -- Падаем... вроде...
     Не успел старшина сказать, как  второй удар, встряхнувший самолет, сбил
его  с ног. Солдаты  съежились,  пытаясь  превратиться  в комочек  эмбриона.
Самолет напряженно  взревывая, стремился к земле. Максим сидел почти у самой
рампы,  от нее  валил вонючий черный  дым, сквозь него прорывались  узенькие
клиночки будущего  большого пожара.  Максим придвинулся  поближе к  сидящему
перед ним Семену.
     Самолет  не  шлепнулся плашмя на землю.  Летчики смогли вывести  машину
перед  самой  землей,  и  она  скользнула  по  скалистому  грунту  мгновенно
разлетевшимися шасси, смягчившими  сокрушительную силу удара. Самолет рухнул
на  подкошенных   коленях,  вспарывая  брюхо  на  острых   каменных  клыках,
одновременно со взрывом, блеснувшим с правого борта. Двойной  удар вышиб дух
из Максима.  Следующий взрыв  швырнул  его в кошмар действительности. Максим
поднялся на слабых ногах, потянул за  собой  Семена, но тот безвольно лежал,
напоминая  своей позой,  расплывающейся  в мутном  взгляде Максима,  медузу,
выброшенную  на  песок.  Максим вдруг  понял: --Семка мертв! Еще один  взрыв
раздался в кабине летчиков. Максим побежал  по  изуродованному полу, пытаясь
найти хоть кого=нибудь живого. Но зубы скал, пропоровшие самолет, перемололи
своими остриями сидящих солдат... Почему и как повезло Максиму, он не  знал,
да и не старался докопаться  до объяснения  -- не  до  того. Максим пролез в
рваную дыру и оказался снаружи под ярким солнцем. Самолет затягивало жирными
хлопьями дыма. Максим  понял,. что вот-вот раздастся взрыв -- нужно уходить.
В голове гудело, разламывало болью все тело, но все равно надо уходить. Едва
Максим  поднялся на невысокую  гряду  -- в  небо  взметнулся  черный  гейзер
взрыва.  Максим свалился по другую сторону гряды, прикрывая голову руками. С
неба сыпались  осколки, но, к счастью, ни один  из них не задел  его. Максим
довольно долго пролежал, успокаиваясь и пытаясь восстановить  силы.  Вначале
Максим  хотел остаться  здесь, ждать  помощи, но  внезапно  понял, что здесь
война,  и  совсем  необязательно,  что  сразу же  кинутся  искать  пропавший
самолет. Но куда идти.  Максим не  знал.  Ни оружия,  ни  продуктов  нет,  и
Максимом овладело отчаяние. Прилив страха вновь обессилел его, но всегдашняя
жизнерадостность  начала потихоньку  врачевать Максима, и  он  решил уходить
куда=нибудь, понадеявшись на свою счастливую звезду.
     Максим  побрел в горы,  выбирая  путь между  огромными валунами.  Жажда
мучила  все  сильнее  и  сильнее.  Внезапно  он   услышал  вдалеке   стрекот
вертолетов.  Машины  летели  по  направлению  к погибшему  самолету.  Максим
кинулся назад, надеясь, что его  увидят  и  подберут.  Он бежал, не разбирая
дороги,  оступаясь  и падая,  разбивая в  кровь  колени  и локти.  Когда  он
подобрался ближе к горевшему самолету, там кипели взрывы. У огромного костра
метались  фигуры людей, стрелявшие  из автоматов  по  проносящимся над  ними
огромным  стрекозам, изрыгающим пламя. Максим спрятался  за  камнями, поняв,
что это  и есть  война, а люди внизу --  душманы, за  головы которых, якобы,
полагалось сто  рублей за штуку.  Поди,  возьми, на пару тыщенок внизу голов
наберется! Душманы стремились  на тропу, чтобы уйти  в ущелье, но пулеметные
трассы  сшибали их  с  узкой  дорожки,  сметали  вниз.  В завершение  боя  с
вертолетов саданули  Курсами, круша и ломая все вокруг. Максим даже пожалел,
что  вернулся сюда  и порадовался, что душманы не карабкались в его сторону.
Когда  уже никто и ничто не шевелилось,  вертолеты  сделали  круг над местом
гибели  самолета.  Максим  вылез из=под камней и,  вскарабкавшись на один из
них,  замахал  руками,  закричал  во  все  горло.  Один из  пары  вертолетов
развернулся носом в сторону Максима, хищно блеснув под солнцем блистерами, и
понесся  на  солдата,  высоко задрав  хвост. Пули  легли ровно  прочерченной
дорожкой прямо у ног Максима. Максим юркнул под камень,  забился  в щель под
ним и лежал обмирая  от ужаса, пока вертолеты  дважды прошлись  над грядой и
улетели.  Максим  слышал  их  удаляющийся стрекот, потом,  преодолев  страх,
выглянул из своего убежища, увидел,  куда уходили машины, и решил идти вслед
за ними. Ему предстояло пройти через пожарище. Максим осторожно прошел между
разорванными, истерзанными  трупами людей, не решаясь  взять  из мертвых рук
оружие.
     Теперь  он брел обессиленно по узкой кромке горной тропы, изуродованной
вертолетными атаками... Когда наступила ночь.  Максим еще  не сошел с тропы,
не нашел места  для ночлега и с отчаянием обреченного продолжал двигаться по
ней, уже ничего  не  чувствуя  ни руками, ни  ногами.  Неожиданно камень, на
который наступил  Максим, просел под  ногой вместе с куском  тропы, и Максим
заскользил вниз по пологой  стене скалы,  пытаясь ухватиться  за  что=нибудь
руками. Бесполезно. Удар о камни, потом еще скольжение вниз, и снова удар.
     Всего два месяца прошло с тех пор, как Максима проводили в армию.
...  Максим  пришел в  себя от яркого луча  света, бившего  прямо в глаза, и
шепота:
     -- Товарищ капитан, вроде бы наш...
     Максим  приоткрыл распухшие  веки, отдернул голову  от узкого жала-луча
фонарика и, едва шевеля разбитыми губами, прошелестел:
     -- Наш, наш...



Глава 19. "Вадим" (заключительная)
... Кто=то  шел по  пустыне, оставляя на  песке отчетливые  легкие отпечатки
небольших спупней.  Шел он  не торопясь. Расстояния  между  отпечатками были
равновеликими, и своей размеренностью успокаивали. Легкий песок, скорее даже
пыль,  не  соскальзывал  в  улубления,  а  оставался недвижимым,  как  будто
запечатленным  навеки  в  материале  скульптора. Следы  тянулись с запада на
восток,  ближе  к  югу,  от  Кушки до Кандагара. Их было видно  не только на
поверхности кажущейся мертвой пустоши, но и на скалах древнего Гнидукуша, на
плодородной  почве апельсиновых рощь Джелалабада и даже на зыбких водах рек,
кяризов*,  арыков  и  горных  озер.  Эти  отпечатки  некрупных  ног  вселяли
уверенность, что  через  все  можно  м  нужно пройти, что  нужна рассудочная
размеренность во всем,  что не нужно принимать мгновенных  решений,  которые
по-разному могут повлиять на дальнейшую жизнь человека.
     Там, где  пролегали  эти следы, зоркий снайпер отцедил в сторону от уже
обреченной  жертвы алой глаз  винтовки; мина,  готовая  рвануть  под  тяжело
груженным  грузовиком,  отказывалась  выполнить  свою  смертоносную  работу;
кобра,   вытянутая   стремительным   копьем  в  разящем   прыжке,   внезапно
свертывалась  безобидным кольцом и  шлепалась  в  пыль,  ошеломленно  вращая
хищной головой в обмякшем капюшоне. Так было везде,  где ступили эти ноги --
все  теряло  свою способность убивать и уничтожать. Но  не  многим было дано
видеть эти следы и узнать, кому же они принадлежат.
... Вадим их видел...
     Он  два года  стремился к тому, чтобы  постичь  тайну увиденных следов.
Увидеть  того,  кому  они  принадлежат.  И вот  теперь,  перед концом  своей
короткой жизни,  он  увидел ЕГО,  к  кому  так  давно стремился.  Он не  мог
разглядеть лица, подернутого золотым сиянием, но все равно угадывал какие=то
черты, подсказанные глубоким подсознанием. Вадим  видел ЕГО руки, тонкие, но
сильные.  Левая  прижата  ладонью  к   груди,   а  правая   вытянута   вверх
двоеперстием. Невысокая фигура скрывалась серо-голубыми с золотистым отливом
широкими складками  длинного плаща. Косые ступни выглядывали  из=под одежды,
те ступни, по следам которых шли многие люди долгими веками.
     Вадим  хотел   подняться,  приблизиться   к  уже   близкой  фигуре,  но
оторванные, раздробленные кости бедер лезвиями осколков  больно резанули  по
истерзанной  плоти, но  не  выбили  сознания, а лишь огорчили невозможностью
приблизиться  к  обожаемой фигуре. Вадим  решил  ползти  на руках, но они не
слушались,  не  повиновались,  когда=то  сильным мышцам. Вадим  обеспокоенно
повел  глазами  вправо,  влево, и отчаяние охватило его.  Левая рука, крепко
обхватившая стиснутыми  пальцами цевье автомата,  бесполезно  лежала в пыли,
оторванная  неожиданным  взрывом мины,  которая лежала  здесь давно и  ждала
своей жертвы. Этот час пришел  чуть  раньше, чем пролегли  следы,  убивающие
саму  смерть.  Правая  рука  сжимала  ручку автомата,  надавив  указательным
пальцем  на спусковой крючок всей силой  оторванных мыши. И опять что=то  не
давало полностью погрузиться в  отупляющее отчаяние. Пылающая  боль в  мозгу
внезапно  отступила.  Вадим стиснул  зубы, попытался перевернуться на живот,
чтобы ползти  змеей к спасению, которое, он знал это, ждет  его в обладателе
сияющей фигуры. Движение обрубленного  тела только дало ток  крови, и свежие
потоки ее обнажили изорванную  осколками грудь с переломанными ребрами и, то
пульсирующими,  то  вздымающимися со свистом вверх,  то опадающими  с хрипом
вниз внутренностями.  Вот теперь=то  обреченность  защемила сердце, закололо
яростью несбывшейся надежды.  Вадим  дернулся по  направлению к фигуре,  уже
почти полностью залитой заревом заходящего солнца -- и свершилось чудо...
     Страшно укороченное  тело Вадима поднялось плавно в воздух, заскользило
к открытым теплым ладоням,  протянутым  к нему --  медленно  скользящему  по
воздуху телу мученика. Ладони мягко  коснулись обнаженных жутких ран Вадима,
и  боль  пропала.  Ушла  боль,  покинула умирающее  тело.  Вадим  благодарно
взглянул в лицо своего утешителя, но увидел только его огромные, с бездонной
лаской глаза и услышал тихий голос:
     -- Иди с миром...
     Такие слова  -- и  вдруг  здесь, на войне,  в Афганистане!!!...  Теперь
Вадим летел  над полыхающей в войне землей Афганистана. Шел над ней с миром.
Он  не чувствовал привязанности  только  к  своим  солдатам  и  офицерам,  с
которыми воевал против тех, на чью землю швырнули их дьявольские умы и силы.
Он  желал добра  и тем и  другим, его интересовала жизнь  каждого  человека,
просто человека.  Вадим носился между двумя группами  людей, отделенных друг
от  друга  условностями войны.  Он отводил  дула  автоматов,  сбивал наводку
минометов  и  гранатометов.  Жалел  только о  том, что  не в силах заставить
совсем замолчать  оружие. Когда ему удавалось  предотвратить гибель людей --
обе стороны уходили от  боя -- он облегченно  взмывал высоко  в  небо, чтобы
увидеть, где он еще нужен, каждый раз надеясь на встречу с НИМ.
... По  пустыне брел караван, скрываемый от чужих  глаз густой темью. Брел в
надежде  дойти  до  восхода  солнца к ущелью  и спрятаться в пещерах.  Вадим
видел,  что  к  каравану издалека подбирается  двойка вертолетов, наведенная
кем=то на цель. Вадим рванулся к машинам. Бесплотным духом скользнул в них и
новым даром исказил показания приборов, отвел смерть от людей каравана.
     Вадима  не удивляли его новые  способности:  видеть далеко, чувствовать
приближение  малейшей   опасности  для  человека   на  огромном  расстоянии,
справляться с  какими=то действиями  без  помощи  рук,  наконец, возможность
летать. Не удивляло и то, что он был невидим для всех живущих на земле, хотя
он  сам  себя  ощущал живой  плотью, пусть укороченно  -- изуродованной,  но
живущей.  Питания  не  требовалось,  его постоянно поддерживала  святая сила
ТОГО, КОГО  он  видел.  Для тела не требовалось отдыха,  оно отдыхало, когда
"шло с миром", стремясь на помощь людям.
     Однажды Вадим  попал на территорию своей части.  Он пролетел по  спящим
палаткам, узнавая  знакомые лица  и всматриваясь  в новые.  Не  нашел  среди
спящих нескольких  своих друзей. Догадался -- нет их среди живущих. Пусты их
койки. Они  стояли  аккуратно  заправленные, узкие, как  гробы. На  подушках
лежали голубые береты. Чувство горечи жгучим водопадом обдало душу и обожгло
кровоточащие раны. Не успел!  Не успел!  Вадим скользнул  дальше,  к штабной
палатке  полка,  откуда  сквозь  щели  пробивались  тоненькие  полоски света
"летучей мыши".  Вадим  остановился  над  грубым дощатым столом, над которым
склонились усталые головы  командира полка и ротных  лейтенантов.  Полковник
занес было руку о карандашом над картой, чтобы нанести на нее точную стрелку
завтрашней  атаки.  Рука  его  слегка  дрогнула,  и синяя  стрелка  ткнулась
проникающим  острием в пустыню, в  точку,  в радиусе  двадцати километров от
которой не было ни одной живой  души. Вадим удовлетворенный, унесся прочь --
в темной южной ночи горной страны.
     Поднявшись высоко  в  издырявленное  взрывами и  звездами  небо.  Вадим
увидал вдали нарастающий яркий радужный свет, манящий сполохами, призывающий
к себе.  Вадим  уже  стремительно  летел на этот чает,  знал, что там что=то
важное, настолько важное, что ни родиться без него, ни жить,  ни умереть без
этого не смог  бы  ни один человек. Чем  ближе приближался Вадим к источнику
света, тем меньше и меньше  становился свет, лучи вспыхивали не так ярко. Но
сомнений не было: впереди  -- источник света. Теперь уже почти не было видно
ничего, но зато всего  его согревало тепло. Не то тепло, которое ему дал ОН.
А другое, какое=то родное пахнущее молоком.
     Понял  Вадим, где  он и куда он  попал, когда струей  легкого сквозняка
проник в  свою доармейскую  комнату. На стенах  ее  также  висели плакатики,
наклеенные его  рукой. Младший брат спал на своей кровати, но лица его Вадим
не  увидел,  потому что  Сережка спал уткнувшись  лицом  в  подушку. Заметил
только старший брат, что Сережка вымахал, вытянулся. Вон, ноги из=под одеяла
насколько высунулись.
     Греет душу, греет тепло.  Дальше  скользнул  Вадим,  по коридорчику и в
родительскую комнату. Вот  она МАМА. Спит,  как всегда  встревоженно. Лицо в
морщинках. Скорбь на  лице. Тусклый ночничок его освещает.  В  изголовье, на
столике  стопка  писем Вадима, тех, что с  Афгана  он отправлял.  Едва Вадим
прикоснулся к маминому лицу, хотел разгладить, убрать морщинки, как мама уже
встрепенулась: "Вадик?!!  "  И  тревога,  и  радость в ее голосе.  Отец тоже
подскочил:  "Где?..  Сынок!! "  Потом приобнял маму: "Успокойся...  Ложись".
Мама покорно улеглась на измученную страданиями подушку и прикрыла иссиня --
прозрачные тонкие веки.  Отец  поднялся и вышел на кухню. Вадим следом.  Ах,
папа, папа, да что же ты так постарел? Что  ж  ты  сгорбил  свою  широченную
спину, на которой  возил нас с братишкой? Что с твоими волосами? Ты  ж седой
весь! Отец закуривает в темноте беломорину, пускает дым в открытую форточку.
     Вот  теперь=то Вадима резануло  лезвие отчаяния. Ну  почему  я  не могу
двига... ЖИ-И-И-ИИТЬ?!!  Что  я сделал  такого, чтобы  умирать?!!  Усомнился
Вадим в  вере  своей  в того, кто  дал  ему  возможность увидеть родителей и
братишку, попасть в дом родной.
     Подхватило  Вадима,  крутануло  на  месте,  пронесло еще  разок по двум
комнаткам. Мазком, урывками увидел Вадим удивленное лицо отца, губы  матери,
приподнявшийся в постели,  услышал,  как шепнули родные губы уверенно:  "Это
Вадим! ", проснувшийся брат шевельнулся под одеялом. Но Вадима  уже швырнуло
вихрем вон из дома. Но успел взгляд зацепиться за серую бумажонку, воткнутую
за  зеркало в прихожей. Врезались в мозг слова:  "... ваш сын... полнении...
долга... Спасибо... Верим... ечн... пам... Орденом Кра... зды... "
.................
     Летит Вадим, подгоняемый  сильным  ветром над знакомой до каждого камня
кандагарской  --  Аппиевой  дорогой.  Уставлена  дорога  по  обеим  сторонам
высокими   крестами,  связанными  из  пушечных  стволов.   Там,  где  дорога
сворачивает к складам  ГСМ, видно что=то яркое,  ярко-красное, кумачовое. На
крестах люди распяты. Стал Вадим в лица их вглядываться.
...  Мишка Шандра  -- склонил  раздробленную  голову  на  грудь, истерзанную
крупнокалиберными пулями.
... Капитан  Вощанюк  -- военврач --  лохмотьями, гноем истекающими, свисает
покорно со ствола крестового...
... Димка,  сам себя убивший, --сник от  бесчестья,  над ним сотворенного, а
йод крестом фотография Лиды, в пыль брошена...
...  А вот  двое сразу на  кресте...  Игорь,  колесами  поезда  разрезанный,
--прихвачен к кресту над Витькой -- другом своим и вместо головы, потерянной
в налете на их колонну, мертвыми руками на плечи глобус опускает...
... Белов -- прапорщик неугомонный -- прошит из автомата...
...  Олег  Долгов  тоже  здесь.  Вон  под  крестом  бутылка  из=под  "чашмы"
валяется...
... Сережка, на мине подорванный на посту в пустыне. Эк его...
... А вот и второй Вощанюк, как и брат, -- капитан. Успокоился впервые после
смерти брата...
     -- А  вот  и  мое место!  --  подумал Вадим,  увидев перед собой пустой
крест.
     Рванулся он в сторону и всхлипнул от боли. Открыл глаза...
     Где наткнулся на мину,  там  и лежит. Впереди  нет сияния. Есть темнота
смертная. Всхлипнул Вадим и канул камнем в ту темь...

     г. Ставрополь
     1990-1993 гг.


 * Сергей Скрипаль, Геннадий Рытченко. КНИГА II. "ШУРАВИ" * 



     Ударит молния, осветит все кругом.
     Увидишь ночью то, что не увидел днем.
     Лишь голову не опускай от страха
     И сам тогда очистишься огнем.
     У книги этой резкий, яркий свет,
     А в тексте не ответ и не совет.
     В ней горечь изложения простого,
     Куда ведет теней ушедших след.
     * * * * *


     "ВОТ И ТЫ, СЫНОЧЕК."

     "Во Путивле на забрале
     Ярославна рано плачет... "


     Сыночек!  Сынок  родился! Ой,  какой  же  ты  маленький!  Страшненький,
красненький! Да нет же,  нет, самый красивый! Самый  лучший из всех людей на
белом свете!
     Дети горько плачут и кричат, а ты -- радостно кричишь и кривишь губочки
в улыбке. Счастливой, долгой жизни тебе, сыночек мой! Любимый мой!
     * * * * * * * * * * * *
     Это  птички,  сынок,  это кошечка. Не  бойся,  радость  моя! Не  бойся,
погладь  ее. Жалей,  береги все живое, маленький мой! Заступайся за них. Они
слабые и беззащитные перед человеком. Заклинаю тебя! Помни об этом.
     * * * * * * * * * * * *
     Отпускай,  отпускай мамину  ручку, сынок.  Это детский садик.  Это твои
товарищи, твои подружки,  солнышко мое. Береги друзей, хороший мой, и тебе с
ними всегда будет хорошо. Иди к ним, маленький мой!
     * * * * * * * * * * * *
     Учиться в школе нужно хорошо, сынуля. Не балуйся, не шали, слушай,  что
будет говорить учитель.  Запоминай все,  чему  учат.  Будешь умным,  хорошим
человеком, золото мое. Какой ты послушный и старательный у меня!
     * * * * * * * * * * * *
     Повязывай  галстук, сыночек мой, вот этот, папин. Он не очень новый, но
так тебе идет! Выпускной вечер -- последний день в школе. Какой ты взрослый!
Красивый! Какая у тебя замечательная девочка, счастье мое!
     * * * * * * * * * * * *
     Служи с честью,  сыночка. Выполняй свой  долг.  Делай  то, чему офицеры
учат. Помни, что мы ждем тебя и твои письма. Любим тебя и тревожимся о тебе.
Помни, что мы беспокоимся о тебе и днем и ночью, единственный мой!
     * * * * * * * * * * * *
     Вот и ты, сыночек мой!  Как же это, кровиночка моя?  Почему ты?! Почему
тебя?!
     Как  возмужал!  Как похудел,  милый мой!  А это  что?  Морщинки?! Какое
солнце тебя сожгло, мальчик мой? Прядь седая в волосах твоих.
     * * * * * * * * * * * *
     Молчишь, не смотришь на меня? Это я, твоя мама! Сы-но-че-е-к!
     Какие красивые цветы принесли твои друзья! Твои  любимые -- тюльпаны...
Только  не красные,  черные.  Как  горько мне, любимый мой! Около  тебя твои
друзья  стоят,   знакомые  и  незнакомые   люди,  скорбно  головы  опустили,
понурились, вспоминают  голос  твой. Как они  любили  тебя за веселый добрый
характер. Любовь моя! Что с тобой сделали, сыночек мой!  Думала надеть белое
свадебное платье девушка твоя, а стоит в черном, траурном. Окаменела от горя
и даже плакать не может о тебе, родной мой, только стонет тихонько.
     Сколько наград  у тебя,  сыночек  мой! На красных бархатных  подушечках
несут их твои товарищи. Хорошим солдатом, хорошим товарищем ты был, солнышко
мое, если  плачут мужчины от того,  что нет тебя  с ними, если, целуя  руки,
говорят мне: "Мама! ".
     Как  же ты мог  оставить меня одну, сыночек мой! Что же буду здесь одна
делать, зачем жить мне теперь? Утешенье мое.
     Какой добрый, ласковый ты был. Как старался помочь всем!
     Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих!  Нет тебя
больше со мной. В душе  моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны  крылья твои.
Не  летать тебе высоко. Не  видать тебе синего неба, радость  моя.  Навсегда
оборвали твой веселый смех.
     Нет! Нет,  не уносите, не засыпайте!  Дайте мне еще побыть  с  сыночком
моим.
     Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему!
     Сынок, сынок, сыночек мой!
     Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое.
..............................................................................................
     Отдав  последние  почести, солдаты разрядили  автоматы,  надели береты,
молча  погрузились в автобус,  расправив ленты  на  венках. Вышли  друзья  с
кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо:
     -- Что же я теперь? Одна!
     И услышала в ответ злорадное:
     --  Нет, не  одна. Мы  теперь  всегда  и  везде будем  вместе.  Мы  уже
познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе.
     -- Кто ты? -- спросила МАТЬ испуганно.
     -- Не узнаешь?!
     И  Черное  Горе, криво усмехнувшись,  защелкнуло  вечный тесный колючий
обруч на сердце МАТЕРИ.


Глава 1. "Караван"


     Замполит  полка  майор  Дубов  неторопливо  обходил  территорию  части.
Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а  в комнатке,  отведенной
ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал.
     Жена  сбежала два  года назад с молодым  старлеем  подальше  от опасной
близости Афганистана. От ворот  части до  границы с пылающей в войне страной
всего=то  двенадцать километров.  Так  что  подальше  отсюда  в  "блестящую"
городскую жизнь,  где есть кино, театр, танцы, рестораны. Как  только  вошли
наши войска в Афганистан, нового мужа Нины влиятельные родственники поспешно
перевели  в один из многочисленных  военных гарнизонов Подмосковья, кажется,
куда=то в сторону Подольска. А там и продвижение по  службе ускорят, да и  с
жильем проблемы снимутся.  Конечно, это более интересная партия, чем  Дубов.
Да жена и не скрывала этого, смеясь говорила:
     --  Тусклый  ты, Дубов.  Брошу тебя. Все равно ты все время с солдатами
проводишь. Вот и живи с ними!
     -- Не понимаешь ты меня, Нина, -- вздыхал тогда еще капитанДубов, --
     Это же дети! Кто о них позаботится? Тяжело ведь им.
     -- Дурак ты! Что других офицеров нет? Тебе больше всех надо? Что это --
твои дети?
     -- Так своих=то нет. Хоть этих пожалеть...
     Детей не хотела иметь Нина:
     -- Брось  службу. Уедем из этой дыры, я  тебе  хоть  десяток нарожаю. А
так...  таскаться  всю  жизнь по  гарнизонам...  Ни жилья  своего,  ни жизни
нормальной.  Да  и  я все-таки  молодая  интересная женщина,  хочу для  себя
пожить.
     -- Что ж, по-своему она права, --  размышлял Дубов,  глядя на кокетливо
смеющуюся жену.
     Дубов был  старше Нины на  пятнадцать  лет. У  нее  -- ветер  в голове:
танцы, шик, блеск. А у него -- любовь к ней да служба.
     Вечерние тени протянулись  от высоких пирамидальных  тополей у высокого
глинобитного забора части через  небольшой пыльный  плац и ткнулись  в стену
одноэтажной старой казармы, в которой  была комнатка замполита. Взляд Дубова
упал на щит, укрепленный в металлическую раму, вкопанную толстенными трубами
у широкого  входа  на  плац. Рукой самодеятельного художника было намалевано
жуткое чудовище  в форме  солдата  Советской  Армии, устремившее  отрешенный
взгляд  в недосягаемые патриотические дали,  при  этом  судорожно  сжимавшее
короткими  изуродованными  пальчиками  автомат. Подпись  под  этим  кошмаром
гласила:
     -- Изучай военное дело, будешь врагов бить смело!
     Автором поговорки  был сам Дубов,  а  рисовали  солдаты  -- первогодки.
Майор  довольно  хмыкнул  и  пошел  дальше,  сквозь   широкие  яркие  полосы
солнечного  света  и  такие же  широкие,  но  прохладные,  тополиных  теней.
Одобрительно поглядел  на следующего  мутанта  с надписью:  "Родину  -- мать
учись защищать!  ", оглянулся,  окинув взглядом открытую  почти целиком  всю
часть.
     Она была построена в двадцатые годы большевиками, заброшенными железной
рукой  советской  власти  для  борьбы  с  басмачеством.  Со  временем  часть
перестраивалась,  и  теперь  в  ней  проходили  курс  молодого  бойца  перед
отправкой в Афганистан вчерашние  призывники. Впрочем,  этих  пацанов  здесь
практически никто  не называл бойцами  или солдатами,  а  просто  "молодой",
"сынок", "щегол" и так далее,  тем  самым подчеркивая ничтожность  не только
срока службы, но и самого мальчишки.
     Два месяца проходили подготовку новобранцы, принимали присягу, три пули
выпускали из  автомата по деревянным мишеням и уходили "за речку" такими  же
сопливыми необстрелянными детьми.
     Солдатами они  становились  позже.  Уже там, в  снегах  высокогорья, на
сожженных   солнцем  безграничных   пыльных  просторах  пустынь,  на  адских
сковородах бетонных блокпостов. Познав,  как пахнет кровь, как выглядит друг
изнутри, засовывая в разодранный живот его же скользкие кишки. Позже...
     А пока молодые бойцы старательно, как и положено первогодкам, бегали по
близкой,  через  дорогу  от части,  пустыне,  выдыхая  из легких гражданский
никотин,  багровели,   задыхались,  тяжело  громыхая  необношенными  грубыми
ботинками и,  тихо  матерясь,  шли  в  очередной  наряд  на  кухню,  чистить
картошку.
     Дубов  вздрогнул от  того, что хрипло каркнувший на  столбе репродуктор
зашипел заезженной  пластинкой: "Давным -- давно  сыпучие барханы  двадцатый
век изрезал лентами дорог. Но песню грустную верблюжьих караванов в пустынях
до сих пор хранит песок... "
     Звуки  --  вступление  к  одной  из  песен   разнеслись  по  гарнизону,
многократно усиленные  мощными  динамиками. Музыка хорошо  была  слышна  и в
кишлаке, рядом с которым находилась часть, что, не только не беспокоило,  но
даже  нравилось  местным  жителям  --  узбекам,  выжатым каторжным трудом на
хлопчатниках.  На радиоузле хранились пластинки с записями песен, популярных
в пятидесятые -- семидесятые годы, их "крутили" по вечерам и целыми  днями в
праздники и воскресные дни, чтобы хоть как=то отделить их от серых армейских
будней.
     Дубов проводил взглядом роту солдат,  строем  прошагавших в столовую на
ужин. Воскресенье.  У офицеров --  вечеринка с  танцами, у солдат  киношка в
клубе, а потом отбой, с короткими посиделками в курилке.
     Ах, Нина, Нина...
     Когда она уехала,  два  года  назад,  Дубов от  тоски и  отчаяния подал
рапорт об отправке в Афган. Смерти искал. Или награды. Или  повышения. Может
вернулась бы?!
     Просьбу удовлетворили почти мгновенно. Повышение получил, награду тоже,
но вот Нина не вернулась. Да и не вернется теперь уже никогда.
     Дубов поправил пустой левый рукав гимнастерки и отправился в солдатскую
курилку. Любил  по вечерам перед отбоем  поговорить с мальчишками. По-своему
подготавливая их к тому, с чем придется скоро столкнуться каждому из них. Да
и... какие ему теперь танцы!?
     Завтра   мальчишки,   начав   новый  день  службы,   под   руководством
инструкторов, жестоких и беспощадных, неоднократно побывавших в Афганистане,
будут отрабатывать приемы рукопашного боя, смешно -- визгливо  выкрикивая на
выдохе: "Кий -- я -- а -- а... ", нелепо суя руками и ногами Бог весть куда.
     А сегодня вечером можно посидеть и тихонько, по-семейному поговорить.
     Дубов  рассказывал  о том, что  пережил сам,  что видел, чему научился.
Пацаны  замолкали,  слушали  с широко открытыми глазами, полными  тревоги  о
будущем.
     Говорил майор  ровным голосом,  негромко,  так,  как  привык говорить в
высокогорных засадах, где звук  разносится очень далеко, где ложкой орудуешь
осторожно, стараясь, не дай Господь, не скребануть о дно котелка  или стенку
консервной жестянки.  Шумнешь  -- и сам погибнешь и  товарищей погубишь. Или
спугнешь главную цель засады -- караван.
     Пустую банку  из=под  тушенки  не отшвыриваешь,  а  ставишь подальше от
себя,  аккуратненько,  стараясь  в  расщелинке  зажать,  чтобы  не  зацепить
случайно.
     А для  того,  чтобы  не заморозиться, ворочаешься  в  снегу,  при  этом
абсолютно бесшумно, нежно, как любимую женщину перекладываешь с руки на руку
автомат,  норовящий лязгнуть  стылым  металлом.  И  мерзнешь...,  колеешь от
холода..., задыхаешься от мороза.
     Дубов внимательно оглядывает солдат. Слушают, боятся слово  пропустить.
В  глазах некоторых недоверие. Как это, мол? В Афгане пустыня, вон,  как  за
воротами части, замерзнешь там, как же! Жара. Пекло. И вдруг -- холод, снег.
Это те, кто  в  горах ни разу не были. Другие понимают. Внизу плюс тридцать,
вверху -- минус десять.
     Дубов закуривает новую сигарету, ловко орудуя одной  рукой, отказываясь
взмахом головы от предлагаемой помощи. Оглядывает  поверх голов солдат вчера
только изготовленные планшеты,  прислоненные  к  стене  казармы, с надписями
"Дал присягу -- назад ни шагу! " и еще "Помни присягу свою -- будь стойким в
бою! ".
     Про себя думает, что прямо с  утра надо из хозвзвода плотника прислать,
чтобы  приладил  у входа  в  здание перлы солдатской  мудрости и  продолжает
разговор.
     Кроме того есть  приказ -- пропустить караван ни в коем случае  нельзя.
Он несет груз, который грозит новым  горем,  смертями, потерями для шурави и
мирного афганского народа.
     Разведка  докладывает -- армия выходит на  реализацию разведданных,  то
есть устраивает засаду.  И в прежние  времена  караван  --  богатая  добыча,
желанный приз  для  разбойников.  А теперь --  цель нападения и  уничтожения
любой ценой и людей и грузов.
     Издревле тянутся караваны по тайным горным тропам ночью, скрываясь днем
в тени туберкулезной  зелени,  в пещерках, ложбинах  между сопками.  Караван
хорошо  вооружен  --  имеет  свои зубы и достаточно  больно кусается.  Ведет
караван старый афганец  --  караван-баши. Не идет, шествует той  удивительно
легкой  походкой,  которой, кажется, совсем  не свойственно  утомление.  Сам
караван-баши с высоким крючкообразным посохом и  цепь ишаков, или верблюдов,
или  лошадей,  навьюченных  тяжелой  кладью,  внешне   выглядят  также,  как
выглядели  подобные  караваны  много  веков   назад.  Караванщики   одеты  в
просторные, длинные  и очень теплые  дубленые  шубы.  В условиях высокогорья
особенно хороши рукава этих  шуб.  Они  спускаются  до  колен и  состоят  из
сложенных  мехом  внутрь  ромбовидных несшитых  между  собой  полос  овчины,
похожих на ласты. Такие рукава чудесно защищают от стужи и своим устройством
не мешают мгновенно выхватить оружие.
     Майор рассказывал то, что  было  на самом деле, не пугая, а настраивая,
предупреждая, подготавливая к тому, что ему было хорошо известно и знакомо.
     Потом уже, когда отбой объявляли, и солдаты засыпали в  казармах, Дубов
возвращался  в  курилку,  закуривал,  и,  стиснув  зубы, застывал  допоздна,
вспоминая свое участие в войне.
     В  седловине,   между   двумя  заснеженными  вершинами,  где  с  вечера
находилась в засаде рота капитана Дубова, было ужасно холодно. Ветер, дувший
с  яростной силой, казалось, пытался  вышвырнуть вон шурави, отморозить все,
что выглядывало из одежды. Солдаты зарывались в снег, пытаясь  согреться.  К
счастью, ближе к полуночи ветер переменился, и его ледяные струи проносились
над головами солдат.
     Обозначив задачи, выставив дозорные посты, Дубов уже под утро задремал.
Перед  самым  рассветом  его  разбудил рваный лай  всех стволов, имеющихся в
распоряжении роты. В голове мелькнуло:
     -- Началось!
     Крутнувшись  в берлоге,  из=за стылого валуна Дубов выставил автомат  в
сторону  тропы, выстрелил из  подствольника в  самую гущу  людей и животных.
Отметил  для  себя выброс разрыва  и,  стреляя в хвост каравана, моментально
оценил складывающуюся обстановку.
     За тридцать секунд боя все смешалось: на тропе мечущиеся бородатые лица
в чалмах, плач, рев и стоны раненых, бьющихся людей и лошадей.
     Животные падали  на тропу и,  заваливаясь на бок, тащили  в пропасть за
собой караванщиков, отчаянно  пытающихся удержать от падения вниз лошадей  и
тюки  с грузом,  но  тщетно. Афганцы,  стесненные  узостью  тропы  не  могли
отступить,  скрыться за скалой,  из=за  которой  минуту назад вышли на  этот
проклятый участок. Не могли  пройти  вперед, отсеченные плотной стеной огня.
Понимая свою обреченность, они выхватывали оружие и  бились горячечно, ни на
что  не  надеясь, лишь взывая к  аллаху, чтобы тот увидел, как  дерутся  его
верные сыны. Залегали за трупами животных  и своих товарищей, пытались вести
прицельный огонь и не без успеха.
     Дубов увидел как, дернувшись,  ткнулся головой в снег рядовой Еременко,
а рядом с ним побагровела, подтаивая, морозная белизна под телом Кочурина.
     Капитан  выкрикивал слова команды, пытаясь  уберечь, предостеречь своих
солдат, но грохот и рев боя перекрывали его  голос,  и  ему самому казалось,
что он не кричит а едва шепчет.
     Бой  велся жестокий, беспощадный,  на  полное  уничтожение,  и люди  из
каравана, понимая это, пытались подороже продать свои жизни.
     Дубов  оторвался от  прицельной  планки автомата, чтобы увидеть солдат,
оценить ситуацию и заорал:
     -- Газарян, назад! Назад! Не высовывайся!
     В горячке  боя  Газарян вскочил на ноги  и вел огонь с колена, при этом
жутко хохоча. Дубов приподнялся над камнем:
     -- Га..., -- не успел докричать.
     Ослепило близким разрывом гранаты, как огнем ожгло левую руку. Сознание
Дубов  потерял  не  сразу, успел отметить, как внезапно  наступило  затишье,
подумал: "Умираю?! ", и впал в забытье.
     Очнулся от резкой боли. Перетягивающий левое предплечье  бинтом Басыров
поглядел на командира ласковыми карими глазами и, успокаивая, сказал:
     -- Ничыво, ничыво, камандир, каравана -- йок, нету...
     Дубов услышал как время  от времени тишину прерывают одиночные выстрелы
и  понял  что  каравана  действительно  --  йок, раз  солдаты  достреливают,
добивают умирающих и  раненых духов, ставят  контрольным  выстрелом в голову
восклицательный знак на мертвых.
     -- Лыжы, лыжы, -- успокаивал Дубова Басыров, -- тропа сейчас расчистим,
груз забырем. Служба знаем. Искендер уже выртушки вызвал.
     Искендер  --  Александр  Ковалев  --  радист  роты.  Дубов  облегченно,
насколько  это  позволила  рана,  вздохнул и с  изумлением  увидел,  что  на
Басырове поверх бушлата наброшена дубленка. Тот, увидев изумление командира,
поспешил объяснить:
     -- С убытых  сняли.  Стрыляли -- разгорячылись. Холодно тепер.  А  шуба
теплый.  Мертвый  -- в пропасть,  а шуба живой -- на. И тыбе тоже  -- на, --
Басыров заботливо набросил на Дубова широченную овчину.
     Дубову стало тепло не только от меха  дубленки, но и от заботы солдата.
Только где=то в глубине души что=то терзало, заботило  неосознанным чувством
тревоги. Думать и размышлять  мешала слабость. Тепло окунуло Дубова в дрему,
а промедол оттягивал сверлящую боль. Он только и прошептал Басырову:
     -- Тропу расчистите, груз поднимите на площадку, -- и уснул.
     Вместе с болью промедол погасил тревожную мысль.
     Солдаты сбросили  трупы  вниз и стали подниматься  вверх  на  площадку,
волоча за собой тюки и трофейное оружие.
     За  то время,  когда  солдаты укладывали  своих погибших, опускались на
тропу,  освобождали, расчищали ее, сбрасывали вниз  сообща неподъемные трупы
лошадей, туда же, раскачав за руки -- за ноги, отправляли начавшие замерзать
трупы людей,  наконец, пока подняли наверх  тюки  и оружие,  два  вертолета,
преодолев подлетное время, вынырнули из=за дальней вершины, взяв направление
на седловину.
     Командир пятьдесят третьего борта передал в полк:
     --  Я  --  борт  полсотни  три. Сигнала  нет. Вижу тела наших  наверху.
Караванщики таскают вьюки с тропы на верх, -- и не удержался, -- Вот, твари,
отсидеться хотят...
     И  вертушки, коршунами ринувшись с неба,  весь  свой огонь  обрушили на
усталых "караванщиков", вереницей ползущих вверх к спасительному гребню.
     Рокот вертушек и шквал огня молнией высветили в голове Дубова смысл его
тревоги:
     -- Шубы!
     Поздно.  Вертушки  сделали  следующий  заход.  Пилоты   убедились,  что
караванщики полностью уничтожены, связались с базой и, сделав разворот, ушли
за спецгруппой. Пусть уж они разбираются что произошло на  тропе, а заодно и
трупы погрузят и уцелевшие вьюки.
     Вертушки  растворились в  круге огромного  солнца. Из укрытия  выбрался
шатающийся от слабости, потерявший шапку, с  всклокоченными потными волосами
и безумным взглядом, капитан Дубов.
     Забыв о боли в раненой руке, он побрел от тела к телу, оскальзываясь на
утоптанном снегу,  испачканным красными пятнами  крови и  черными  разводами
гари,  не  верящий, не  желающий  осознать  нелепость случившейся  трагедии,
надеясь  на  чудо, на то, что ребята уцелели... Становился  на колени  около
каждого  погибшего.   Ласковым   шепотом  разговаривал  с   каждым.   Жалел.
Приговаривал какие=то нелепые слова оправдания. Просил простить его  за  то,
что остался жив... Закрывал ребятам глаза. Гладил коротко стриженные головы.
Накрывал лица подобранными шапками, кусками бушлатов и дубленок... И  только
когда добрел до тела Басырова,  заглянул  в  его спокойное лицо и  застывшие
карие глаза, Дубов отчаянно, горестно, страшно завыл.
     Так  воет старый  волк,  низко  опустив  голову  у  родной,  разоренной
охотниками   норы,   оплакивая   гибель   маленьких,   теплых,  бестолковых,
беспомощных волчат...
     * * * * * * * * * * * * * * * * * *
... Веселые  голоса возвращающихся с вечеринки  офицеров  с  женами отвлекли
майора Дубова от воспоминаний. Он  поднялся со скамейки,  поглядел на темное
окно своей комнатушки и зашагал в казарму.
     Сделав  знак "Потише" подскочившему дежурному, укоризненно качнул седой
головой и, стараясь не скрипеть старыми половицами, прошел в свою комнату.
     Постоял, не включая свет, припомнил, как умолял, чуть ли не на коленях,
комдива не  отправлять его на гражданку, не списывать по инвалидности  после
ампутации руки. Щелкнул выключателем.
     Тусклый свет  сорокасвечевой лампочки осветил  спартанское жилье. Дубов
поправил  покосившийся плакатик, висящий  над выключателем:  "СССР  -- всему
миру  пример!  ",  хмыкнул, быстро разделся,  погасил свет  и  улегся  узкую
жесткую кровать.  Полежал на  спине, подложив  руку  под голову,  припоминая
вечерний  разговор с солдатами. И стал засыпать, твердо зная, что  не сможет
пересилить себя и не придет прощаться с этими мальчишками перед отправкой их
в огненную мясорубку Афганистана.


Глава 2. "Оберег -- ладанка"

     Теплый осенний день. Листва опадает с кленов и ясеней, пытается устлать
мягким ковром весь парк,  печально и убаюкивающе шуршит под ногами. Пряный и
острый ее запах дурманит голову, пьянит чем=то приятно --  грустным. Изредка
взрывается тонкий сучок и осыпает ноги пылью прели. Слабый ветерок  пытается
проскочить  сквознячком  меж  стволов  деревьев,  но  запутывается  в  них и
утихает,  слабо  вздохнув.  Солнечные  лучи  смелее  пронзают  безлиственные
кружева ветвей и греют, греют, греют землю.
     Под  вечер воздух  делается прозрачным,  в его дыхании уже  чувствуется
хрустальность будущих морозов, но эта хрустальность еще нежна, едва уловима.
     Ветер  набирает силу  и  грудью бросается  на  деревья, те поскрипывают
старыми  телами или  по-молодому сгибаются и  вновь  выпрямляются. Уцелевшие
листья собираются в маленькие кучки -- смерчики -- вперемешку с измельченной
трухой и неприкаянно носятся  по парку, разыскивая свой дом --  свое дерево.
Вороны шумно опускаются на  старый клен, картаво переругиваются и замолкают,
как только солнце совсем уже прячется за раскрасневшимся горизонтом...
... Бросить бы все, да провести денек  в парке, пусть  даже одному. Впрочем,
-- даже лучше одному. Отдохнуть от всего и всех, надышаться чистым воздухом,
насмотреться  на бледное, иссиня-зеленоватое  небо, а потом... А что потом?!
Все! Хватит!!
     Вовка  тряхнул головой,  и чудесное  полудремотное видение  исчезло,  в
глаза хлынуло солнце.  Много солнца. Слишком много жестокого яркого  солнца.
Веки  привычно  дернулись,  смахивая  слезы,  прищуренные   глаза  осторожно
прощупывали опасную чертову пыль и камни.
     Пока  он  дремал, законно причем, был  в отдыхающей  смене,  ничего  не
изменилось,  только  разбухший, безобразно яркий шар солнца чуть сместился к
горизонту.  До ночи еще  далеко, до  начала смены  -- минут тридцать.  Но не
хочется  больше  спать  --  опять  какая=нибудь мура  приснится,  выбьет  из
привычно --  непривычной колеи  войны.  А все же, какой  парк  красивый! Эх!
Сейчас бы!.. Все. Все, забыто!!
     Вовка потянулся  до стона, покрутил головой,  разогнал застылость мышц.
Закурить, что ли? Нет, не буду. Бросил две недели назад.
     Бежали тогда по сопкам  долго. Уходили от духов к своим,  под прикрытие
бетонки, по которой шмыгают целыми днями машины.
     Бег  начали всемером,  а  к  финишу  пришли втроем. Чуть  было пятым не
остался в сопках Вовка.
     Бежали без оглядки, нечем было огрызнуться. Весь боезапас оставили там,
в  холмах,  вместе  со  своим  взводом,  покрошенным из  засады  пулеметными
очередями.  Когда залегли  после  первого шквала,  были недоумение и злость,
потом  ярость и  боль,  чуть  позже -- бессилие  и  страх,  а когда  патроны
закончились, только  ужас  хлестанул  январским  морозом.  Вскочил первый  и
понесся назад, к базе, за  ним второй, и уже, не помня себя, летел  за всеми
Вовка, беспокоясь лишь о том, чтобы не бросить, не потерять автомат.
     Чем  ближе  к  бетонке,  тем слабее  ноги, руки,  все тело. Добежали до
дороги  и упали  под колеса остановившейся колонны  КАМАЗов.  Когда очнулся,
отдышался, вынул  из кармана сигарету,  задымил,  и  тут  же отшвырнул  ее и
закашлялся, с трудом удерживая  тошноту.  Так и  бросил  курить солдат Вовка
Скатов.
     Но не  только об  автомате думалось Вовке  во  время безумной пробежки,
думал  еще  о том,  чтобы  не  потерять раскачивающуюся  на груди в тяжелом,
тягучем,  напряженном  беге  оберег  -- ладанку, повешенную на  шею матерью,
глубоко и искренне верующей женщиной. Верующей, что странно пахнущий кусочек
дерева  спасет и сохранит  кровиночку,  единственного любимого сына, веру  и
надежду в  этой жизни  от  гибели. Сумела она передать эту веру в  оберег  и
Вовке.
     Что же,  как  не  эта  ладанка спасла Великим чудом, когда в ущелье  на
зажатой скалами  дороге караван грузовиков,  везущий пацанов  и  Вовку  в их
числе,  обстреляли  душманы?  Стреляли в  упор,  перегородив дорогу подбитой
техникой.
     Выскочив из  горящей  машины, обезумев  от  животного  страха,  метался
необстрелянный  пацан Вовка по  ущелью.  Открытая, доступная  как  на ладони
мишень. Мотался на шее образок -- ладанка в такт его бестолковому бегу.
     Бросился Вовка под козырек скалы нависший над дорогой. Пули  прощелкали
злобно отгрызая  острые осколки  камня,  зло ворча, ушли  в сторону  длинной
очередью.

     Вжался в горячий камень Вовка,  зашептал, сбиваясь, молитву о  спасении
живота  своего  и притих. В его затишок заскочил прапорщик. Который на марше
командовал  танком сопровождения. Он, хрипло матерясь,  выплевывая вместе со
словами сгустки  крови,  упал на дымящуюся  спину,  обдирая бушлат о  камни,
пытаяеь сбить струйки дыма и тлеющие глазки огня.
     Пули  духов  сопровождали отчаянный прыжок  и успели  зацепить его  под
колено правой ноги. Прапорщик втянул ногу под навес, взревел от боли,  слепо
окинул  укрытие взглядом  и,  не  заметив Вовку,  сунулся  к  краю щели.  Он
подтянул  автомат  к  себе и начал  резать,  косить  радостные фигуры духов,
соскальзывающие вниз по стенам ущелья к добыче.
     Вовка полностью пришел в себя. Сквозь его затуманенное  ужасом сознание
дошло, что бьется один прапорщик, со стороны духов плотность огня становится
все гуще и гуще.
     Почуял Вовка, не столько носом, сколько каким=то звериным чутьем, запах
ладанки,  встряхнулся,   поверил  в  свою  счастливую  звезду   и  пополз  к
прапорщику. Тот скосил налитые кровью глаза, приказывающе  мотанул головой и
вновь приник к автомату. Теперь уже он  стрелял прицельно, торопливо выбирая
мишень и мягко нажимая на спуск. Автомат коротко вздрагивал и тянулся мушкой
к следующей фигуре.
     Вовка растерянно  смотрел перед собой.  Танк кособоко свисал порванными
гусеницами с подорванной плиты монолита. Cтвол уныло ткнулся в стену ущелья.
Из открытого люка тянулся черный дым, окутывая труп убитого солдата, тряпкой
висевшего руками вниз из отверстия.  Три машины  "Урал" беспомощно догорали,
изредка  всплескивая искрами  пламени, осклабясь металлическими  обугленными
конструкциями.  Повсюду   валялись  трупы   солдат,  обгоревшие,  изломанные
предсмертной судорогой.
     Духи  все смелее и смелее отрывались от земли и перебегали подбираясь к
горящему  танку.  Спокойствие  раненного прапорщика передалось  и Вовке.  Он
выбрал  цель,  щелкнул ограничителем, устанавливая режим одиночной стрельбы,
повел  стволом  вокруг  головы  надвигающейся  фигуры,  выхватывая  взглядом
красные  камни,  серую  пыль,  черный  дым,  бледно-болезненные  былинки  из
расщелин,  темное, какое=то  закопченное  лицо  бородатого  врага,  внезапно
надвинувшееся в прицел, и нажал на курок.
     Расстояние  между  Вовкой и нападающим было мало, прозвучал  выстрел  и
душман забулькал горлом, сделал два шага, ударился грудью оземь, застыл, как
бы пытаясь дотянуться мертвыми руками до слетевшей с бритой головы чалмы.
     Тугая волна тошноты подкатила к горлу, выплеснулась горячей струей едва
усвоенного завтрака. Слабость разжала  руки,  автомат  с  цоканьем  упал  на
камни.  Вовка  скорчился,  захлебываясь  рвотой,  закашлялся,  поперхнувшись
густой слюной.
     Прапорщик методично простреливал  обзор, оглянулся на  Вовку, прокричал
ему что=то грозное, по- лошадиному, взмахивая головой в сторону наступающего
противника и вновь принялся целиться и стрелять.
     Вовка  пытался подавить приступы тошноты, но вид убитого им духа, чалма
подкатившаяся  близко с ползающими по ней,  хорошо  видными вшами, усиливали
спазмы  желудка. Капли пота стекали по подбородку, тягуче сочно плюхались на
колени, на приклад автомата, застилали глаза.
... Вовка устало поднял  голову. Прапорщик лежал лицом вниз,  раскинув руки.
Впитывая кровь,  набухал воротник его  гимнастерки. Духи в открытую  бродили
меж  горящих  машин,  пинками  переворачивали  трупы  солдат,   ворошили  их
вещмешки, собирали трофейное оружие.  Один из них подошел к  шевельнувшемуся
шурави, схватил его  за волосы и резко потянул  голову назад к  спине. Вовка
узнал  это неестественно бледное лицо: Сашка Ситников.  Это с ним они сидели
во дворе городского военкомата,  когда ждали  отправки.  Всю жизнь  росли  в
одном городе,  а вот встретились  перед  отъездом, но тесно  не  сдружились,
просто вместе держались по закону землячества.
     Сашка был ранен в ноги. Резкая боль искривила его лицо, вырвала тяжелый
стон.  Близко стоящие духи засмеялись, одобрительно  кивая  своему товарищу.
Тот же рад стараться, наступил для большего эффекта на Сашкины окровавленные
ноги  и еще  сильнее потянул назад голову. Изо рта  Сашки  потекла кровь, он
душно  заперхал  и  закрыл  глаза.  Афганец хлестанул  наотмашь  ладонью  по
Сашкиному лицу,  выдернул откуда=то  из  широких  одежд кривой  нож и быстро
полосонул им по лбу русского. Кровь широкой завесой потекла по лицу Сашки, и
было странно и  страшно видеть бело-красную маску вместо  лица. Дух отпустил
волосы Сашки, и он с размаху ткнулся лицом в пыль.
     Вовка понял, что  вот сейчас  духи  вдребезги расстреляют Сашку. И ему,
Вовке, надо  быстро что=то  сделать,  чтобы успеть изменить страшную Сашкину
судьбу.  Он  притянул  к себе  автомат, быстро прицелился  и клацнул  пустым
звуком -- патроны  закончились.  Вовка потянулся  к подсумку  --  пуст,  и в
отчаянии закрутил головой. Увидел автомат прапорщика; отложил в сторону свой
автомат и пополз к убитому.
     В  это  время дух  перевернул  стонущего  Сашку на  спину,  схватив  за
воротник,  перетащил  к  машине, швырнув его спиной  к  закопченному колесу.
Сашка  уже  пришел в себя,  широко  раскрыв  глаза  со слипшимися  от  крови
ресницами, он смотрел на окруживших его врагов.  Лихорадочно осматривая  их,
пытался  понять,  что  же  с  ним будет, догадывался и не  надеялся избежать
смерти.
     Вовка  уже тянул автомат  из=под  прапорщика, его  подсумок  со  сменой
рожков, и  видел, как духи обступили полукругом сидящего Сашку.  Афганец  --
видимо, командир -- что=то кричал. тыкая пальцем  в пленного, пинал его то в
бок, то  по раненным ногам. Сашка занемел, застыл и даже не стонал от ударов
душмана.  В  его  пустых глазах внезапно  загорелась надежда. Он  увидел под
близким козырьком скалы Вовку,  увидел,  как тот вытягивает откуда=то из=под
себя автомат. Вот сейчас, полоснет огнем Вовка, освободит его, уничтожит его
мучителей.  Нет,  не  успел. Пока  он выдернул  автомат, пока  менял  пустой
магазин,  афганец   запрокинул  цепкими  пальцами  голову   Сашки  назад   и
размашистым  движением перерубил ножом шею солдата.  Тело Сашки конвульсивно
дернулось  и  съехало на  землю под  громкий  одобрительный  хохот душманов.
Убийца Сашки гордо прокричал что=то в небо, поднял за волосы голову Сашки и,
размахнувшись,  забрызгав себя стекающей из горла кровью,  швырнул в сторону
Вовки, как мяч.
     Холод ужаса  пробежал по спине Вовки. Он прицелился  и  стал  кромсать,
хлестать свинцом удивленные рожи духов... В одну очередь всадил все патроны,
расшвырял,  разметал  гадов. Нашарил второй рожок, вонзил  его  в ненасытное
чрево  автомата.  Вскочил  на ноги в  полный рост,  с  ревом гнева продолжил
стрельбу, но залег опять,  замолчал. Не  в кого стрелять -- спрятались духи.
Тихо  стало  кругом,  только  огонь  потрескивает   на  догорающих  машинах.
Внимательно  стал  осматриваться  Вовка,  ловил,  высматривал  цель.  О,  за
гусеницей танка  мелькнула чалма. Ба-бах!  Есть! Вывалился убитый дух.  Ага,
вон  там за камнем что=то шевелится.  Ба-бах! Черт, мимо! Увидел-таки Вовка,
как  высунулся  из=за  того  же  танка  ствол   гранатомета,  но   не  успел
среагировать, как вырвалось из гранатомета пламя, и снаряд врезался в навес.
Обрушился козырек, засыпал собой прапорщика и Вовку, завалил камнями...
... Очнулся Вовка  от холода. Опять казалось ему, что он в осеннем парке, но
спит  почему=то на  скамеечке,  неудобно лежать,  острые  края  режут  бока.
Захотел встать, но не смог. Дернулся что было сил -- что=то держит. Дернулся
еще раз --  результат  тот же и проснулся, открыл  глаза. Сквозь узкие  щели
между камней виднелся серенький холодный рассвет. Вспомнилось,  что завалило
его. Почти сутки  выбирался  Вовка из  могилы,  расшатывал, раскачивал камни
руками, раздавленным  автоматом. Вытолкнет  один камень, на его место другой
сползает.  Замирал  --  засыпал  Вовка,  приходил  в  сознание  от  холода и
знакомого  запаха ладанки, шептал сухими губами молитву, и опять работал. На
следующий  день услышал совсем рядом родной русский мат, засипел,  заскрипел
что=то,   пытаясь   быть  услышанным.  Случилось  невероятное  --  услышали,
вытащили...
     Так как  же  не  верить теперь  в  оберег-ладанку?! Что же, если не она
спасла его в тот раз?! В который уже раз...
     А  сегодня дежурство на точке  прошло нормально. Погрелись на  солнышке
недельку  и пошли назад.  Сменившая  их  рота ничего нового не  принесла  из
полка. Все  то же. Ходят, правда,  слухи, что скоро начнется  вывод  войск с
территории Афганистана, но будет ли это точно и когда, никто не знал.
     Подходили   к   кандагарскому   гарнизону  уже  затемно,  когда  солнце
опустилось  за высокие  гребни гор и лишь едва  освещало  знакомые очертания
аэродрома.  Шли  узкой  тропой, спускаясь  по одному с  интервалом пять-семь
шагов. Размеренное движение успокаивало,  клонило в дрему. Внезапно  впереди
грохнул взрыв, и эхо заметалось  разрывом по стенкам ущелья, ведущего тропой
к аэродрому. Мгновенно залегли, выставили стволы автоматов солдаты, и только
тогда командир прокричал, что тропа заминирована.
     Вызванных  саперов ждали  долго, только перед рассветом пришли.  Быстро
убрали наспех поставленные духами мины, и рота двинулась вперед.
     От  долгого сиденья  на  холодных  камнях,  от неподвижности захотелось
Вовке  оправиться,  помочиться.  Шагнул  он  чуть  в  сторону  с  тропы,  на
неутоптанную узкую полосу перед  каменной  стеной, потянулся в  предвкушении
скорого отдыха. И понял по тонкому звуку натянутой струны, что под ним мина.
Замер и громко, спокойно сказал проходящему по тропе за его спиной:
     -- Я на мине.
     От этих страшных трех слов стало тихо на тропе, передние прошли вперед,
за поворот, а задние попятились назад.
     Стоял Вовка одиноко под темным еще небом, стоял лицом к  мрачной скале,
с нелепо расстегнутой  ширинкой  штанов  и  не смел  пошевелиться. В  голове
металось лихорадочно, что  есть какой=то выход, не  может вот так, запросто,
оборваться  жизнь. И  вот  оно,  нашелся  ответ,  нашелся  выход.  Потянулся
осторожно  руками Вовка к вороту  куртки,  просунул  руки к оберегу-ладанке,
зашептал  что=то  онемевшими  губами,  облегчение  почувствовал, вот  она --
помощь!
     Чуть ослабил  ногу, выкатился  из=под  сбитого  каблука  камешек,  чуть
глубже нога зарылась в грунт, еще  сильнее натянулась  струна, еще  быстрее,
еще горячечнее зашептал молитвы Вовка, но не смог, не убедил Господа солдат.
Видать нагрешил тяжко здесь в Афгане.  Всхлипнул  под  ногами громким  чихом
взрыв, разрывая, разметая мамину кровинушку раба Божьего, Вовку Скатова.
     Взметнулся вверх  высоко на кожаном шнурке оберег-ладанка, зацепился за
выступ скалы,  сокрушенно закачался своим маленьким темным теплым телом, как
бы оплакивая свое бессилие: Ай-ай-ай-ай...
     Яркая звезда,  чиркнула по светлеющему  небу  Афганистана,  ослепляющим
хвостом вознеслась высоко в поднебесье и рассыпалась мелким прахом в голубой
вышине жемчужными, медленно гаснущими искрами.
     Эту  звезду увидел  рядовой, несущий караульную службу  у  склада  ГСМ,
Витька Смирнов.
     -- Шалят духи, -- подумал он.



Глава 3. "Комсорг"

     Дым.  Дым.  Дым. Густой  дым аспидно-черными  клубами  раз-ливается  по
земле, окутывает  сопки.  Жирные  хлопья  оседают,  мас-лянисто  блестят  на
склонах горушек, забиваются в  щели  меж кам-нями,  легко проскальзывают под
воротник гимнастерки, в ботинки, окрашивают кожу в африканский цвет, лезут в
нос,  в горло... И  ни-куда  не  деться  от  мягкой назойливости  сгоревшего
мазута.
     Наливник горел с самого утра, угрюмо ткнувшись ураловской мордой в пыль
дороги. Колеса, оторванные взрывом противотан-ковой мины, валялись сгоревшие
дотла, неподалеку от машины, разбросанные по обе ее стороны.
     После  взрыва  из  кабины  вылетел  водитель,  оглушенный  гро-хотом  и
ослепленный пламенем. Дико вращая головой, он тянул, рвал из кабины автомат,
заклинивший в боковых замках. Кровь из мелких порезов от брызнувшего  стекла
мгновенно окрасила  поло-сами  лицо  солдата.  Наконец  автомат выскочил  из
замков, больно ткнув мушкой в плечо, и водитель побежал назад, к следующей в
караване машине. УРАЛ, резко дернувшийся  от внезапной оста-новки, еще урчал
двигателем, но  вскоре  заглох  от  следующего  взрыва -- огонь добрался  до
топливных баков, а затем вспыхнул ма-зут.
     Гасить пламя было некогда, в любую секунду духи могли от-крыть огонь из
засады, что  было  логично  на этой  дороге, тянущей-ся между сопками. Но --
повезло. Стрельбы не было. Опустились стволы автоматов вниз, вздернутые было
в поисках врага. Танк со-провождения  развернул башню стволом  назад и задом
прогрохотал  к  подорванному  УРАЛУ.  Уперся крепкой  грудью в бок машины  и
потащил ее от дороги, освобождая путь колонне.
     Тронулись.   Поехали  дальше.  До   обеда  прошли   только  шесть-десят
километров.  Осторожничали.  Не  знали еще этой дороги. Впереди --  танк,  в
танке  --   саперы.  Семнадцать  мин  сняли  на  своем  пути.  Что  впереди?
Неизвестно.  Что позади?  А позади --  печально-траурной лентой  поднимается
черный густой дым, хорошо видный даже на большом расстоянии.
     Радист   колонны   торопливой   скороговоркой   докладывал    си-туацию
командованию  и, сплюнув  черной слюной,  на полуслове  кинул  в  передатчик
микрофонную трубку и заматерился:
     --...  Они там  водку  жрут, а  мы здесь... -- и по всей форме доло-жил
подошедшему  начальнику  колонны   --  молоденькому  лейтенан-ту,  год   как
окончившему  училище,  о  том,  что  командование  недо-вольно  задержкой  в
продвижении  колонны,  молодым  лейтенантом,  им, радистом,  и  вообще  всей
ситуацией на участке колонны.
     Лейтенант  выслушал,  как  в  училище вытянулся  в полный рост,  набрал
полную грудь воздуха --  послать подальше все начальство  и уже рот  открыл,
как щелкнул сухой выстрел снайпера, горячая пуля залетела прямо ему в рот и,
разбрызгивая  желтый  мозг,  окрашен-ный  красной  горячей  кровью  с белыми
осколками черепа, вылетела из черного в  полголовы выходного отверстия. Тело
лейтенанта дернулось и, загребая неуклюже носками давно не чищенных боти-нок
афганскую  серую  пыль,  повалилось  на радиста. Караван на  се-кунду замер,
горохом   рассыпались  по  машинам  ожидающие   ко-манды   солдаты-водители,
ощерились  дулами  автоматов солдаты сопровождения  и в направлении выстрела
затрещали автоматные очереди. Защелкали, завизжали, затенькали пули о черные
камни  и,  шевельнувшись,  вылетело неуклюжей  птицей,  как крыльями  хлопая
полами засаленного халата, тело снайпера-душмана. Кувыркнув-шись в  воздухе,
прокатившись  по склону горы, набрав скорость, подкатилось по  дороге к телу
лейтенанта,  и  увидели солдаты, что снайпер молодой, в возрасте лейтенанта,
только что  убитого.  Тело душмана,  подкатившись,  легло  на  руку  убитого
офицера,   распла-ставшуюся   на   дороге,   и   похоже    было,   что   два
товарища-одногодка россиянин и афганец, вволю  повеселившись, разлеглись  на
дороге, заснув в пьяном угаре, не рассчитав свои  силы.  Впечатление было бы
полным, если бы не чернеющая от вытекающей крови серая мягкая пыль.
     Витька  Смирнов -- солдат  одногодка --  чувствовал себя  очень  плохо.
Во-первых, его машина была  подорвана,  это ее он оставил  догорать  одну на
проклятой дороге.  Его до  сих пор трясло и  зноби-ло  после взрыва. Опытные
водилы говорили, похлопывая Витьку по плечу, что, мол, повезло тебе, браток,
только  машину  потерял,   обычно   и  шофер  с  машиной  гибнет,  если   на
противотанковую  мину  нарывается.  Во-вторых,  обдало  лицо брызгами  мозга
лейтенанта,  теплыми   и  скользкими.  Хоть  и  утерся  платком  Витька,  но
скользну-ли-таки  внутрь  под  гимнастерку  капли, защекотали  тошнотой  под
ложечкой. В-третьих, дух-снайпер катился прямо под ноги Витьке, еле успел он
отскочить,  но  зацепил  все же  мертвец  плотной  нежи-вой рукой  по  ноге.
Зацепил, словно  за ногу хотел схватить, забрать еще одного  врага с собой в
черноту смерти. Вот и плохо стало Витьке, хоть и третий это рейс для него, и
повидал  уже  немало. Но  за один раз столько  получить и увидеть -- это уже
слишком.
     Прапорщик Воронин, среди  солдат -- Кнут, тонкий, стройный,  пробежал в
голову  колонны  к  радисту, доложил  о гибели команди-ра,  выслушал монолог
начальника и дал команду вперед.
     И опять  Витьке  не повезло. По воле  Кнута посадили его  в кунг ГАЗ=66
вместе с  санитарами -- в  помощь им, раз уж колес он ли-шился,  и теперь он
трясся в гулкой будке, а  в такт тряске подскаки-вала, стукаясь о  рукоятки,
голова  погибшего  лейтенанта на узких подвесных носилках. Санитары накинули
на тело мертвеца старое, промасленное одеяло, но от подпрыгивания машины оно
сползло,  обнажив изуродованную голову. Не мог, не хотел Витька накрыть ее и
отвернуться не мог  в  тесноте  кунга. Закурил было, да и  так дышать нечем,
накурили мед.  братья до  густоты  осязаемой.  Хоро-шо  им,  --  позавидовал
Витька, -- привычные ко всему.
     Чтобы отвлечься от страшной маски изуродованного мертво-го лица, Витька
порылся в карманах,  нащупал пачку старых писем от родителей, но постеснялся
достать их, просто коснулся, как по-гладил рукой. В другом кармане наткнулся
на  маленький и  твердый  прямоугольник,  потянул  на свет. Вспомнил.  Нашел
как=то в  рейде, в горах  на  выступе  скалы  кусочек деревяшки. Загадочный,
темный, на  кожаном  шнурке  болтался.  Запах  от этой деревяшки  интересный
исходил. Долго размышлял Витька, что за запах такой, потом уж припомнил, что
в церкви  так  пахло, в которую  заходил однажды  тайком,  чтобы не  увидели
однокашники  или учителя. Церковь была старая, стояла неподалеку  от  школы.
Каждый  день мимо  нее про-ходил. Слышал  тихие  голоса  из открытых дверей,
видел огоньки  свечей и лампадок, размытые пятна икон. Интересно было зайти,
но страх быть  увиденным и пристыженным не пускал. Тем более, что с девятого
класса стал  секретарем комсомола  школы, и  не  по  рангу  стало заходить в
старинные двери божьего  храма. Однако вспомнил Витька, что это за деревяшка
такая. Ладанка. -- Оберег-ладанка называется. Обычно с изображением Бога или
святого, но-сится на шее. Прикрыл глаза Витька,  как бы согрелся  от кусочка
дерева, задремал, но  тут же  подскочил испуганно, ткнувшись голо-вой в тело
лейтенанта  от  очень   уж  сильного  крена   машины.  ГАЗ=66   резко  стал.
Одновременно  застучали   частые  выстрелы  из  многих  автоматных  стволов.
Засуетились, заклевали по кунгу пули, выры-вая стальными клювами куски жести
и досок из и так уже поранен-ного тела машины. Санитары, а за ними и Витька,
вылетели  на до-рогу. Перед броском из будки краем  глаза увидел Витька, как
не-сколько пуль сбросили с носилок тело лейтенанта.
     Вечерело.  Солнце  лишь слегка пробивалось  из=за  острых  зу-бов  гор,
по-вечернему раскраснелось небо,  натягивая  на  себя мрач-ное  одеяло ночи.
Ближний склон горы, подсвеченный выстрелами,  рвал, мял колонну автомобилей,
злобно  рычал,  плюясь  свинцом.  Люди залегли  за машинами,  под  колесами,
отстреливались,  били  по  угадываемому  за  вспышками  врагу.  Танк  грузно
развернул башню  и  изрыгнул  в  сторону  засады  осколочный снаряд, который
разнес в щебень несколько скальных обломков, затем другой, третий, пя-тый...
Витька  сбился  со  счета  от  грохота,   от  вони  сгоревшего  поро-ха,  от
напряженного поиска мишеней глаза  болели, и он стрелял наугад, едва успевая
сменять магазин.
     Танк,  лязгая  металлом  гусениц, отполз назад,  развернулся и пошел  в
конец  колонны,  чтобы  оттуда  достать  врага.  Набрал  ско-рость,  обдавая
залегших солдат копотью сгоревшего топлива, за-спешил к выбранному месту, но
вдруг  споткнулся,  клюнув  стволом  на  гулко  бумкнувшей  мине.  Наступила
мгновенная тишина, такая, которая наступает неизвестно из=за чего  в большом
скоплении лю-дей, когда каждый из них говорил о своем, и  враз замолкли все.
Танк  стоял  большой, темный. Ни  один  люк не  лязгнул  в тишине.  Поползли
струйки  дыма. Звериный  рык  радости  донесся сверху,  а вместе  с ним  бой
вспыхнул с новой силой. Духи, воспрянувшие с гибелью танка, вновь поверили в
свои силы и усилили натиск. Поч-ти все машины уже дымились. Отпор со стороны
солдат  ослаб. Прапорщик пробежал,  прополз вдоль колонны,  собирая  солдат,
ос-тавшихся  в живых,  расставляя  на  новые места,  показывая  каждому свой
сектор  обстрела, ободряя Витька  слышал,  как  радист, захле-бываясь, орал,
передавал просьбу поддержать вертушками:
     -- Ведь задолбят же, задолбят..!
     Волна  от ужасного  взрыва подбросила  Витьку,  перевернула набок УРАЛ.
Санитарный  ГАЗ=66  подпрыгнул,  как  мячик,  но  все  же  стал  на  колеса.
Взорванный своими же  боеприпасами танк пы-лал ярким костром. Сквозь  рваное
"окно" в броне выхлестнулись языки жаркого пламени.
     Витька вскочил с земли, бросив автомат, и побежал к сани-тарной машине.
Горячий металл  двери обжег руки,  но Витька,  не  обращая на это  внимания,
рванул  ее  на  себя, вскочил на  место  во-дителя и бросил машину вперед на
спасительную  дорогу.  Он  жал и жал  на  педаль газа,  пригибаясь к рулю от
рвавших  кабину пуль, угадывая не глазами, а  чутьем, куда  крутануть  руль,
потом свернул за крутой поворот,  ощутив телом, руками,  что сбил кого=то и,
пе-реехав колесами сбитого душмана, поехал по пустынной серой  до-роге. Ехал
долго, до  самого рассвета, до последней капли бензина в баке.  Когда машина
стала,  выскочил  из  кабины  и  пошел  навстречу поднимающемуся из=за вышек
складов ГСМ солнцу.  Эти  вышки хорошо были  знакомы  Витьке,  почти полгода
стоял на них в охра-нении, пока не пришло его время сесть за руль.
     Шел Витька  прямо, глубоко  в  карманы бушлата  засунув  руки,  зажав в
кулаке кусочек отполированного временем дерева. Шел к своим. В голове  стоял
звон, грохот, шум боя, а сердце радостно сжималось -- жив я, ЖИВ!
     У командира Витька докладывал особистам,  что колонна по-гибла, в живых
один он остался, да в кунге брошенной  на дороге машины лежит тело погибшего
лейтенанта -- начальника колонны.
     Отпустили Витьку  помыться,  поесть,  отдохнуть.  Вышел он  на  воздух,
закурил, поверил ведь сам в то, что наговорил сейчас. Да и как же можно было
выжить в  том аду? Нет, все он верно сказал, что  уж теперь! Совсем собрался
идти солдат, да услышал через  тонкие стенки  командирской  палатки  хрип  и
свист рации, и проби-вающийся надорванный голос:
     --...  Ждем  вертушки,  колонны  больше   нет...  Нас  здесь  семеро...
Нападение отбили... Уйти не на чем, гад один ушел на последней машине!
     -- Ну и сука,  -- промелькнуло в голове у Витьки,  -- Товарищей бросил!
-- и  тут  же  он чуть не упал  оглушенный, ошпаренный, раз-давленной  одной
только  мыслью -- это его колонна хрипит и  просит помощи. Это его товарищей
добивают духи, а гад,  который ушел, это  и  есть  он сам, а докладывает  по
рации прапорщик Воронин.
     Незрячий от страха, отупевший от неожиданности, на мягких подгибающихся
ногах пошел Витька в ротную палатку, уже пони-мая, что натворил и  что будет
дальше,  ожидая, как выстрела,  окри-ка  в спину. Не было окрика.  Деловито,
равнодушно его арестовал дежурный по  полку офицер, и два недавних  товарища
из  соседнего  взвода  отвели  его  на  гауптвахту.  Ничем  не  выразили  ни
презрения, ни ненависти. Военный суд рассудит. Даже обыскали небрежно.
     "Трус  -- предатель, трус --  предатель", -- пульсировало в мозгу и  во
всем  теле  арестованного  Витьки  Смирнова.  От этого, да  еще  от  жгучего
ощущения, что жизнь  его такой ценой была спасена,  сто-нал, плакал, метался
Витька.
     -- Прощения просить!  -- подсказало сознание детсадовскую да и школьную
выручалочку.
     -- У кого? -- рассудил взрослый опыт. -- У погибших? Погибаю-щих ребят?
У  тех, с  которыми  так горячо  спорил  о  предательстве,  по-комсомольски,
по-комсорговскому, не оставляя ни единого шанса на прощение?
     Заскрипел зубами,  сжал  кулаки до побелевших пальцев и  ощу-тил боль в
правой ладони. Разжал кулак и  увидел ладанку-оберег, которую при обыске  не
заметили.
     -- У Бога! Помощи и прощения! -- развернул кожаный ремешок, вгляделся в
изображение: -- Нет, почти  ничего не видно. Хотя --  вот лицо.  Нет, это не
лицо. Это глаза --  суровые,  осуждающие. Чьи? Господа?  Совести? Прапорщика
Воронина, отбившего Витьку у накурившихся анаши "стариков"? Может  быть, это
его глаза?.. А может, Витькиного соседа через койку, соседа по казарме Илюхи
Дюжева, бывшего в той проклятой колонне и, может быть, еще живого?
     -- А ведь если бы я не  сбежал, точно бы живы были хотя  бы семеро,  --
огненным стержнем пронзило Витьку. --  нет  мне пощады! И огонь этот, пройдя
через макушку, мозг, сердце,  ноги, уйдя в песчаный пол "губы", как=то сразу
все сжег, успокоил, оставил только черный пепел внутри...

     * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

     --  Вашу  мать!  --  бесновался  подполковник  Макушев.  --  Кто  обыск
производил?
     -- Виноват!  Виноват! --  растерянно повторял дежурный  по пол-ку майор
Ковров,  время  от  времени  скашивая  глаза  на  стол,  на   котором  лежал
образок-ладанка. Сыромятный кожаный шнур в  одном месте был разрезан, потому
что  его никак  не  могли снять  с распухшей  шеи удавившегося на нем Витьки
Смирнова.



Глава 4. "Станичники"


     --...  дружескому афганскому  народу,  исполняя свой интернацио-нальный
долг.  И хотя  силы,  оппозиционные  законному правительству Демократической
Республики Афганистан, во главе с...
     Санька  крутнул  кремальеру  приемнику с  московской  волны  и выключил
рацию. Четвертый день долбали их то ли оппозиционные законному правительству
силы, то ли дружественный афганский на-род.
     Это   только  поначалу   казалось,   что  отправили  Саньку   исполнять
интернациональный долг. Думалось ему, что встречать его будут хле-бом-солью,
бананами-апельсинами и  чем=то еще экзотическим,  что там у  них еще есть  в
непонятной афганской земле,  аксакалами-саксаулами, что  ли? И мнилось  ему,
что нести он, Санька, будет не боевую с атаками, стрельбой и смертью службу,
а мирную, охранную  у  какого=нибудь  объекта.  А так  как  станичник Санька
вообще  пред-ставления не имел ни  о  земле  Афганистана, ни о пустыне, ни о
барха-нах, ни  о  кишлаках-дувалах, то чудился ему  обычный  полевой  стан в
степи, и  в сладких грезах мальчишки-девственника подходила к нему --  герою
-- на пост  вечером афганская девчонка,  приносила  парного молока с краюхой
свежего белого хлеба.  Только вот черт его знает, есть ли  коровы=то  хоть у
них?! При этом афганочка  обязательно смотрела на Саньку  громадными темными
глазами с  восхищением и любовью.  А лицом она почему=то была похожа как две
капли  воды  на  Ирину  --  дочь  председателя  колхоза,  смуглую,  стройную
красавицу. И дальше в грезах Саньки шла такая сладкая чушь,  что он сам себя
об-рывал и оглядывался, краснея, не слыхал ли кто, как губами чмокнул Санька
вслух.
     Афган обрушился на  него  в первый  же день  пребывания  на этой адской
земле,  круша,  коверкая, калеча.  выворачивая наизнанку все  Санькины  пять
чувств и все его  идиотские выдумки. Как рай  отлича-ется от  ада, черное от
белого, ИКАРУС от барбухайки,  так  же  отлича-лась  действительность от его
выдумок.
     Сашка  вздохнул, щелкнул  тумблером рации  и  прислушался  к  тому, как
снаружи палатки поднимается ветер-афганец, песчинками  бьющий в  брезентовый
бок, больше похожий на  песчаную бурю,  чем на ветер. Ах, как ненавидел  его
Санька! Этот  ветер будил в нем тоску по  дому -- самую острую и болезненную
для солдата.
     В такие дни Санька  пел  казачьи  песни, которых  много на  его  родной
донской  земле поют целыми станицами, которые с детства  знает  любой  пацан
станичный. Эти песни, то лихие  с присвистом, удалью и притопом, то тихие  и
грустные пели по вечерам и в Саньки-ной станице, и доносились из соседней, с
противоположного  берега Дона.  И,  казалось, сама душа  этой  земли выводит
красивым многого-лосьем нежно-нежно и величаво:
     -- Ох, уж ты, батюшка наш --
     Дон Иванович.
     Ой, да православный ты, наш Дон,
     Да, Дон,
     Дон Иванович...
     Тихо, не в полный голос -- чтобы не растерять нежности, Санька поет эту
песню,  когда совсем невмочь  от шелеста и песчинок, и сви-репого  воя бури.
Кажется ему, Саньке, что  неторопливая, величальная  песня  плавно, как воды
Дона,  проплывает над пыльно-каменистым Афганистаном,  над чахлой, выжженной
землей...
     Сам Санька не радист, а механик  из мехбата, один из тех,  кто во время
следования  колонны   автомобилей  по  дружественной  террито-рии   помогает
поставить машину на колеса, если  она случайно попадет  на  мину  или  будет
также  случайно обстреляна. Правда, редко удава-лось  восстановить машину --
не птица Феникс она, из пепла не вос-станет.
     Дружок  -- ростовчанин Юрка позволял иногда  повертеть  ручку настройки
приемника  --  может  повезет  поймать  ростовскую  волну.  Удача,  конечно,
редкостная, но возможная, потому что приемник в полку мощный. Да и не всегда
это можно было. Война! Рация должна постоянно быть  занята военной  работой.
Поэтому Санька забегал еще и попеть  хотя бы немного, потихоньку,  хоть  так
коснуться земли род-ной -- душой.
     Санька поет,  а Юрка  тихонько  подтягивает так,  как пели их предки --
донские казаки, мыслями, сердцем  переносясь в родные ста-ницы, родившие их,
воспитавшие бесстрашными, ловкими, привив-шие им любовь к хлебным привольным
степям, разнотравью, лоша-дям, к вольному гордому краю.
     Тосковал Санька редко. Обычно, в ротной палатке, на отдыхе брал в  руки
гитару  и  пел  на потребу  публики  разные песни веселые, шутливые,  даже и
похабные приблатненные, прославляющие удаль и ухарство ростовских жиганов --
откровенно тюремный фольклор. Но когда  не  было долго писем из  дома, когда
погибал  дружок из автобата или когда поднимался сволочной "афганец",  тогда
Санька акапелло, то есть без гитары, пел эту свою песню родной земли.
     -- Ой, да растерял наш Дон
     Сыновей своих,
     Ой, да, растерял, да, ты,
     наш Дон,
     Да, Дон,
     Ясных соколов своих...
     Выводил, закрыв  глаза,  чисто и ясно Санька, и все притихали, понимая,
что у него тоска,  и, уважая это чувство, слушали. Слушали краснодарец Сашка
Куц, ставрополец  Димка Соколов, даже хитрый верткий узбек Марат Касымжанов,
никогда не унывающий, веселый, и тот притихал, слушал, думал о чем=то своем.
     Только один циничный, туповатый, здоровенный  Ефим Качин,  успевший, по
его  словам, оттянуть небольшой  срок  за "хулиганку", не имеющий  за  душой
ничего святого, шипел недовольно:
     --  Во, блин, развылся! -- и, считаясь с волей большинства, выхо-дил из
палатки:
     --  Цыплак! Слюни  распустил. Казак сраный. К  мамке на колени захотел.
Здеся тебе не тама. Здеся тебе Афган, мать твою...
     Но когда Санька брал  гитару,  он был  тут как  тут.  Гоготал и краснел
широкой  рожей от  удовольствия, начинал кому=нибудь  рас-сказывать о  своих
доармейских  похождениях  в  Донецке,  откуда  был  родом.  Поэтому  Санька,
чувствуя  тоску,  перестал петь  казачьи песни  в палатке,  а уходил к Юрке,
братке,  земеле ростовскому.  Война  быст-ро  знакомит,  а  тут  еще  и  дух
землячества...
     -- Сань, спой еще, -- просил Юрка. -- Вот эту, знаешь?
     -- Не, у нас такую не поют.
     -- Вот вернемся домой, сначала ко мне поедем. С родителями по-знакомлю,
стол накроем, попоем, заодно и эту выучишь.
     -- А потом, через Дон, ко мне, -- подхватил Санька. -- У меня бати нет,
только мамка. Но стол тоже накроем, песню споем, на конях по-скачем. Эх... А
дай-ка, братка, закурить, ох и заломило меня по дому!
     Оба затягивались и мечтали:
     -- В Дону купнемся, а, Юрок, наперегонки, да?!
     -- Да...
     Давно уже обменялись адресами и домой написали:
     -- Вот, братка у меня появился, приеду, познакомлю...
     Ходили упорные слухи  о  готовящемся  выводе  войск  из Афгани-стана, и
"духи", почувствовав какую=то слабину в  позиции советского правительства  и
поддержку  мирового  сообщества, стали более  дерз-кими, совершали  глубокие
рейды в  расположения  гарнизонов контин-гента, выживая, выбивая,  вытесняя,
вырезая шурави, гоня их со своей земли. Бей неверных!
     Санька вздохнул:
     --  Ну  что,  Юрок,  давай  еще по одной закурим,  а  то  я свои в роте
оставил.
     Юрка потянулся, достал из кармана пачку, поковырялся в ней и сокрушенно
покачал головой:
     -- Сань, нету, кончились. Может, в роту сгоняешь?
     Пригибаясь,  придерживая  на  голове панаму,  чтобы  не  унесло, Санька
сбегал быстро. Возвращаясь с сигаретами, шел на ветер, за-крывал от песчинок
лицо локтем и не увидел, что дверь радиоузла висит на одной петле...
     Первым их увидел дежурный офицер, зашедший в  кунг радио-связи примерно
через полчаса. Юрка лежал головой на панели радио-станции. Впечатление было,
что  задремал он, слушая музыку из на-ушников, если бы  не глубокая рана под
левой лопаткой,  да кровь из перерезанного горла не  заливала все вокруг. На
полу  лежал  Санька  лицом  вниз, своей  кровью смешавшись  с  Юркиной, став
кровным братом Юрки после смерти, так  и не донеся братке своему выпавшую из
руки, раздавленную душманской ногой пачку "Памира".
     Взяли  у  матери  на службу  веселого  казачонка,  песенника, кон-ника,
ловкого   смелого  парнишку.  Вернули  матери  ледяной  бездуш-ный  цинковый
"Груз-200". Когда на свежей могиле расправили ленты венков, уложили цветы, с
другого  берега Дона до убитой горем  мате-ри донес  ветер, а может Санькина
душа тихим шелестом тронула ти-шину наступившую:
     -- Ой, да, растерял, да, ты, наш Дон...
     Ясных соколов своих...
     На место погибших Юрки и Саньки пополнением прибыли  мо-лодые и, вскоре
освоившись,  один  из  них,  занявший  Санькино  место,  с  вывертом,  ловко
подхватил его гитару и, дернув струны, немузы-кально заорал:
     -- Ой, за-гу-за-гу-загулял, загулял
     Мальчонка, да парень молодой, молодой...
     Тинькнув, закачалась золотой спиралью струна, оборванная тя-желой рукой
Ефима Качина, который не прошептал даже, а выдохнул:
     -- Чтобы я, падло, не видел тебя и  не  слышал больше, а гитару лапнешь
еще раз -- удавлю. Понял?!
     -- Понял,  -- пролепетал молодой солдат, испуганно глядя  на катя-щиеся
по широкому красному лицу Ефима слезы.
     В  наступившей пронзительной  тишине  стало слышно,  как  сна-ружи  бил
песчинками в брезент неутомимый  ветер-афганец,  больше  похожий на песчаную
бурю, чем на  ветер, наводящий тоску по дому, самую острую и болезненную для
солдата.




Глава 5. "Черепашка"

     -- Ха-ха-ха! -- заливались, хлопая друг друга по спинам, как запорожцы,
пишущие письмо султану, солдаты  старослужащие. Утирали слезы, набегавшие на
глаза от неудержимого хохота, и подбадривали Пашку:
     -- Ну-ну! Висишь ты!..
     --  Так заметьте, на  руках вишу! Ногами уперся, задницу  отставил.  За
балконом. Голый, как Адам...  Сейчас,  думаю, сорвусь! В это время ее  муж к
окну подошел, и в это же время этажом ниже женщина на балкон вышла на звезды
посмотреть. Глянула вверх, а там... не звезды над ней висят, а...
     -- Обожди! --  синели от смеха пацаны, валясь друг на друга. -- Обожди,
дай отсмеяться!
     Пашка был незаменимым  хохмачем во всем полку. Послушать  его истории о
"рейдах" по  женщинам,  собирались многие  уставшие от грязи,  боли  и войны
люди. Пашка был  в глазах благодарных  слушателей героем, не знающим отказа,
имеющим  оглушительный  успех  у  женщин,  гусаром,  искателем  приключений,
попадающим в смешные ситуации и с честью и ловкостью из них выходящий.
     В его неотразимости и первенстве не сомневались,  как и в этой истории,
когда, убегая от мужа одной женщины, он попал в объятия другой.
     Смеялись там, где смешно, притихали,  когда рассказ шел об интимном, и,
конечно, эти байки  были  великолепной разрядкой для  человеческой  психики.
Смеялись от души,  истерически всхлипывая,  басили и  взвизгивали сорванными
голосовыми связками, катались в  пыли, не в  силах  удержаться  вертикально,
утыкались коротко  стриженными головами друг в друга и  хохотали,  хохотали,
хохотали, превращаясь в эти редкие минуты в простых мальчишек, каких полно в
каждом  дворе и  городах их детства, и забывали мальчишки  в эти  моменты  о
пройденных тропах войны и о тех дорогах, что далеко  не  каждому  дано будет
пройти  до  конца  в  Афганистане. Смеялись  до  колик в  боку и,  наверное,
полопались  бы совершенно. А  скорее  всего  не поверили бы, если  бы  Пашка
признался, что на самом=то деле у него была одна-единственная девчонка. Да и
то едва-едва целованная.
     В  городишке,  где до  армии  жил  Пашка,  каток заливали каждую  зиму.
Девчонки и  мальчишки, парни  и  девушки,  степенные  взрослые,  сменяя друг
друга,  весело  звенели  металлом  с  утра  до вечера. Таким  удовольствием,
радостью  веяло от катающихся, что  Пашка,  уже будучи студентом  техникума,
пересилил  стыдливость  и во  что бы  то  ни стало решил  как можно  быстрее
научиться кататься на коньках. Прежде, пока был жив отец, Пашка вместе с ним
сколько=то раз  поковылял по  льду, но толком кататься не научился. А теперь
--  зависть  взяла.  Музыка,  огоньки  разноцветные, люди  красивые.  Сказка
зимняя! Дух захватывает!
     -- Да что я, хуже других, что ли! -- стиснул зубы Пашка. -- Научусь!
     На разъезжающихся  ногах  выбрался  на лед и,  конечно, со  всего  маху
плашмя  упал. Раз, другой,  третий.  Устав от падений и  ушибов, добрался до
ближайшей лавочки и только когда с облегчением шлепнулся на нее, увидел, что
рядом с ним, уткнув лицо в белые пушистые варежки. о чем=то плачет девушка.
     Нет,  страшного  ничего,  просто  больно ударилась, но вот  и повод ее,
прихрамывающую,  до  дома  проводить. Настя  жила  у тетки во  время  учебы.
Училась  (вот  чудо!  )  в  том  же техникуме,  только  не  на  механическом
отделении, где учился Пашка, а на технологическом и курсом младше. Поэтому и
не  видел  Настю Пашка  в техникуме,  у каждого отделения  были свои учебные
помещения. Проводил  Пашка  девушку и  ушел  домой взволнованный, смущенный,
влюбленный.
     Встречались до весны. Катались  на  коньках, ходили в  кино, бродили по
улицам,   вложив  ладонь  в  ладонь,  целовались.  Неизвестно,  чем  бы  все
кончилось, если  бы однажды  вечером  Пашка  не обнаружил в  почтовом  ящике
квадратик суровой на ощупь  серо-белой бумаги. ПОВЕСТКА кратко, по-военному,
гласила,  что  необходимо  явиться  такого=то числа, в  такой=то  кабинет  в
городской военный комиссариат  по вопросу  призыва на срочную службу  в ряды
Советской Армии. Видимо праздничные дни помещали доставить повестку раньше и
осталось Пашке на все про все 3 дня.
     Изумленно-растерянные глаза Насти: "Тебе... завтра... как же так? "

     Слезы матери: "Сынок, да как же я без тебя?!.. ".
     Вот так!
     Совершенно   неожиданно   служить  понравилось.  Курс   молодого  бойца
проходили в непосредственной близости  от границы Афганистана в летном полку
в  поселке Кокайты, расположенном в  пустыне. Покорила  экзотика,  звучность
непривычных   названий   населенных   пунктов  Термез,   Кушка,   Самарканд,
расположенных, по расчету Пашки, неподалеку от кишлака и гарнизона. Поразили
обилие и  дешевизна базаров. Огромные мясистые  помидоры, сладчайшие арбузы,
дыни, виноград, гранаты -- все это  было в сказочном, неправдашнем  изобилии
на  местном базарчике и  служило прекрасным дополнительным пайком. За  свои,
правда,  деньги,  но  после солдатской  столовой,  грязной  и неухоженной, с
невыносимо гадкой жратвой, этот доппаек был отличным утешением солдата. Были
проблемы и посложнее. Старослужащие, "деды", откровенно по-хамски относились
к молодым солдатам, грабили,  избивали,  издевались. Пашка после потасовок с
ними размышлял, отчего  люди  здесь, в армии, такие злые.  И внезапно понял,
что  они  от  чувства  собственной  неполноценности  лютуют. После  КМБ всех
отправляют  туда, за речку,  в  чужую воюющую  страну и,  значит,  оказывают
особое  доверие, как избранным,  а  они  --  остаются, вроде как брак! Найдя
такое  объяснение,  легче  стало   у  Пашки  на   душе.  Даже   почувствовал
превосходство над "дембелями", скоро уходящими домой, над черпаками, которым
еще  год  трубить  здесь,  в  этом  загаженном  предвоенном  гарнизоне,  над
стариками, впереди у которых полгода службы на пересылке.
     С  другой  стороны   от  солдатских  казарм  белели   двухэтажные  дома
офицерских  семей, ДОСы, из  которых  по вечерам и ночам доносились  музыка,
пьяные голоса, шум драки, а то  и  стрельба,  когда  какой=нибудь запыленный
офицер внезапно прилетал с той  стороны границы по  каким=то военным делам и
заставал свою благоверную в  не совсем  приличной  позе и не совсем  одну. А
бывало, что и совсем не одну и в позе совсем неприличной.
     То,  что гарнизон приграничный, подтверждали патрули,  которые выходили
на  дежурство  вооруженные  автоматами  и  гранатами.   На  аэродроме,   где
приходилось работать салагам, таким как  Пашка, то и дело взмывали вверх или
тяжело  плюхались  на  взлетку  самолеты.  Приходилось  грузить  Илы  и  АНы
тяжеленными  ящиками с автоматами, патронами, снарядами, бомбами. Разгружали
серые самолеты с подпалинами по бокам, какие=то безрадостные,  поблекшие, не
имеющие  привычного авиационного блеска и лоска.  Носили  солдаты из  глубин
летающих громадин неподъемные длинные ящики, перетаскивая их вшестером, а то
и  по  восемь  человек. Долго не могли понять, что значат таинственные слова
летчиков, спускающихся устало на бетон аэродрома:
     -- Груз 200. "Черный тюльпан"!
     Ребята поняли, что это такое, когда уронили один  ящик. Доски  с одного
края разошлись,  обнажив цинковый  угол.  Гробы.  Цинковые  гробы! Последняя
посылка домой!
     В  груди  похолодело.  Пашка  навсегда  запомнил  тревожное,  долго  не
покидающее чувство бессилия перед судьбой. И чтобы победить,  не  поддаться,
может  быть,  даже  перехитрить ее, Пашка  отыскал  в  себе  дар  хохмача  и
балагура. Позже, уже в Афгане, этот дар развился, даря облегчение не  только
Пашке, но и всем желающим.
     Первую  историю,  придуманную от начала  до конца, Пашка  рассказал дня
через два  подавленным от сознания скорого отправления в Афганистан солдатам
из учебной  роты.  Рассказ получился удачный, повеселевшие  бойцы  хохотали,
смаковали подробности, успокаивались,  мечтая  совершить подобные подвиги на
еще пока далекой гражданке.
     Пашка ловил  себя  на мысли, что  подчас и  сам  начинает верить в свои
россказни.
     Поддерживать  репутацию легкого и веселого человека уже  в  Афганистане
помогала... черепашка. Обычная песчаная черепашка, которых много в пустыне.
     Приказ был  --  сбить  со скал, стоящих у  входа в ущелье, духов. Скалы
торчали, как  гнилые обломанные зубы,  прикрывающие смрадный рот.  Моджахеды
установили  с обоих сторон по  миномету и  пулемету и  безнаказанно  гробили
взвод  за взводом. Вертушки беспомощно кружились над  местом засады. Толстые
стены  горного  монолита  только  взвизгивали  насмешливым  хохотом  отбитой
взрывом щебенки,  не  пускали  вглубь пещер,  оберегали  от смерти бородатых
сынов Аллаха.
     Взводом то бежали, то ползли  вверх, скатываясь неуклюже по  каменистой
осыпи сапогами, впиваясь пальцами в серые  складки гранита. Медленно, но все
же приближались с обратной стороны к засевшим  в укрытии душманам. При  этом
все время помнили, что их маневр прикрывают своими жизнями парни их роты,  и
неизвестно, сколько их и кто именно еще живы.
     Духи  почуяли  что=то неладное, и  на вершине  скалы мелькнули одинокие
чалмастые  головы.  Увидели.  Открыли  огонь.  Солдаты  старались  укрыться.
Вжимались в морщины склона, все же продвигаясь к засаде.
     Пашка юркнул за камень в тот момент, когда  посланная в него пуля жутко
хрипнула  над головой и с воем унеслась  в пустыню. Тут же высунул голову  и
поймал в прорезь прицельной планки голову духа, который уже выискивал другую
цель. Пашка, удерживая  рвущееся от усталости сердце,  плавно нажал на курок
автомата.  Так  стреляют  одиночными  выстрелами,  но  никак  не  очередями.
Вспорхнули дрогнувшей  струйкой кусочки свинца. Ударили в выметнувшееся тело
душмана, шмякнули его о стену и плавно сбросили вниз.
     Пашка метнулся вперед, за  остальными ребятами, прячась от усилившегося
обстрела.  Когда удалось сделать  удачную  перебежку, укрылся за  пригорком.
Уронил, меняя,  рожок  в раскаленном автомате  и, потянувшись  за ним, вдруг
увидел черепашку. Она, скользя и съезжая по склону рядом с  Пашкой,  царапая
беззащитными  лапками осыпь, настолько комично  была  похожа на него самого,
что он бессознательно  схватил ее и сунул за пазуху, под бронежилет, тут  же
начисто о ней забыв. В аду боя до черепахи ли?
     Одним  из первых Пашка  добрался до  черного провала пещеры,  откуда  с
грохотом и  визгом вылетала  смерть  в  головы  шурави.  Опережая  ненамного
лейтенанта Гвоздилина,  командира взвода, Пашка сдернул  кольцо  эргэдэшки и
швырнул ее под свод пещеры. Гукнул  взрыв, вырывая из укрытия рев  и вонючую
пыль. Пашка с лейтенантом змеями скользнули вниз, поливая ядом автоматов все
пространство пещерки... С их стороны ущелья наступила тишина...
     Вскоре затихло и с другой стороны. Колонна натужно ревущих автомобилей,
выдыхая соляркой, облегченно втягивалась в ущелье.
     Потом,  уже на ночевке,  Пашка сам обалдел, увидев, как  из=под снятого
пропотевшего   бронежилета  на  расстеленную   для  сна   шинель  вывалилась
невзрачная  его  боевая  подруга.  Со  смехом  он  подхватил  ее на  руки и,
обыгрывая свою забывчивость, рассказал ребятам, как они встретились.
     Позже  он   понял,  чем  еще  понравилось   ему   животное.   Черепашка
разъезжалась лапками так же  уморительно, как он сам на давнишнем  катке.  И
накатила тоска, стискивая сердце, наполняя его любовью к маме и Настеньке.
     Проведенную  боевую  операцию  командование  оценило  высоко.  Пашка  и
взводный  Гвоздилин получили по ордену Красной Звезды, остальные ребята, кто
медаль  за  БЗ, кто "За Отвагу". Нашли возможность "обмыть" награды. А когда
уже крепко подпили, Пашку осенило:
     -- Мужики, а мы ведь с подружкой на двоих орден=то получили!
     Под общий хохот Пашка достал черепашку из патронного цинка, устеленного
по  дну  горной  травой  и  песком.  Нашелся кусок синей  изоленты,  которой
приматывались  друг к другу  пара,  а то  и три сразу автоматных рожка,  для
более быстрой их  смены в бою. На спинку черепахи под  громкие  аплодисменты
солдат  прикрепил  изолентой  Пашка  свой  тускло-красный  новенький  орден.
Старший сержант Солодовников Димка,  дурачась, подскочил  с кружкой спирта в
руке, вытянулся по стойке смирно и, чеканя слова, торжественно начал:
     --  От имени Правительства СССР,  за боевые заслуги... -- потом сбился.
-- Стоп! А как героя=то зовут?!
     Пашка, не задумываясь, выпалил самое дорогое для него имя:
     -- Настенька! -- и густо покраснел.
     -- Э-э-э, брат, -- притихли все. -- Это еще кто?
     В  первый раз  сбился  и что=то забормотал  Пашка.  Путаясь,  рассказал
какую=то историю, но  не складно  и  не  смешно, как  обычно. Оборвал  себя,
прикинувшись чрезмерно выпившим, и вышел из ротной палатки. Ребята деликатно
промолчали,  "доставать"  расспросами не стали,  забренчали  на  рассохшейся
гитаре, и  до отбоя черепашка,  получившая  награду  и  имя, забавляла всех,
ползая  по жести стола, мокрой от пролитого спирта, потешно оскальзываясь на
гладком железе и гордо вскидывая голову.
     Полюбил  Пашка черепашку Настеньку, как можно полюбить только на войне.
Да  и  остальные баловали ее, как  могли.  В армии рады любому, даже  самому
незатейливому развлечению.  Когда тоска присасывалась черным мохнатым пауком
к  самому  сердцу,  Пашка  доставал  черепашку,  ставил  ее  на  "лед" стола
"покататься на  катке". Черепаха  скользила мягкими коготками, вызывая новые
сравнения, шутки,  одобрения со  стороны товарищей. Ласковели сердца,  мягче
становились души, светлели лица.  Пашкино имя так соблазнительно рифмовалось
со словом "черепашка", что  иначе как  Пашка-черепашка  теперь его никто  не
называл. Ему это нравилось, потому что черепаха носила  имя его Настеньки, и
это сближало его с далекой девушкой. Да и такое  обращение к нему уж гораздо
лучше, чем "ишак", как к нелюдимому могучему башкиру Хусаинову или "чурбан",
как  до  сих  пор  плохо понимающему и говорящему по-русски  татарину Кабиру
Райимжанову.
     -- Ну  почему  "чурбан"?!  -- возмущался  непонятной злобностью  солдат
Пашка. -- Ведь хороший же парень Кабир! Вы бы по-татарски как говорили?
     Даже раз  подрался из=за этого с поваром  из офицерской столовой. Кабир
так высоко оценил  внимание популярного Пашки, что,  стараясь отплатить  ему
взаимностью,  усердно  ухаживал  за  черепашкой,  за что  и было ему  одному
разрешено выпускать животное на стол в отсутствие хозяина.
     Кабир любовался черепашкой и, цокая языком, приговаривал:
     -- Якши, очень карашо!  --  и  еще что=то  говорил  он на  своем  языке
ласковое и непонятное.
     Оставаясь  дежурным, Кабир,  выполнив  обязательную  работу,  дожидался
возвращения  роты, выискивал среди всех Пашку, брал  его за руку и, коверкая
русские слова, рассказывал о том, что с Настенькой все  в порядке, показывал
на нее чистенькую, сидящую  на столе.  Ох, как хорошо и легко становилось на
душе  у  Пашки,  когда он, положив  ладонь  одной  руки  на  теплый  панцирь
черепахи, другой рукой придерживал листы писем  мамы и Насти. А  потом писал
длинные ответные письма. Туда, в мир и покой.
...  Моджахед  был  немолодым,  но  крепким. По  его  оголенному  до  пояса,
волосатому  телу перекатывались  тугие волны мышц. Пашка  стоял против него,
чуть расставив ноги  и напряженно следил за малейшим  движением. Так вратарь
перед штрафным ударом чутко ловит движение бьющего по мячу. Но там  -- игра.
А здесь...  Оба в руках держали  по ножу. У душмана чуть искривленное лезвие
кинжала было опущено вниз.
     --Это чтобы вспороть меня как овцу, --  промелькнуло в Пашкиной голове,
-- этак вот -- сверху донизу.
     В руке Пашка сжимал автоматный штык-нож, гораздо короче, чем у духа, и,
мало пригодный для рукопашного боя.
     Случилось так, что Пашка нос к носу столкнулся с этим душманом, когда и
у  того  и  у  другого  патронов  уже  не  оставалось,  и  после  секундного
замешательства оба схватились за ножи.
     У душмана было преимущество -- он успел полоснуть Пашку по левому боку,
настолько сильно, что Пашка почувствовал, как лезвие скользнуло по ребрам. В
ответ Пашка машинально  выбросил  руку вперед, но  всего лишь  зацепил тупым
лезвием штык-ножа запястье  душмана, и только  слегка  оцарапал  его.  Пашка
чувствовал, что дела его плохи, что если не будет помощи, дух исполосует его
на ремни. Левый бок наполнился кровью и болью, но в горячке Пашка переставал
чувствовать его. С  разбухшей разрезанной гимнастерки  часто  капала  кровь,
густо напитывая  пыль  у дувала  захваченного кишлака.  Рота продолжала  бой
где=то у  окраин, было понятно, что  рассчитывать  на скорую  помощь нельзя.
Внезапно Пашку качнуло к теплой глиняной стене дувала, и он невольно прикрыл
глаза  от  накатившей  тошноты. Это  решило  исход  боя. Дух  гюрзой прыгнул
вперед,  собираясь  одним  взмахом  перерезать  горло  шурави,  по-видимому,
теряющего сознание. Но, когда молния кинжала почти ударила русского солдата,
Пашка резко присел,  выдохнув от жалящей  в  мозг  боли, и всадил  по  самую
пластмассовую рукоятку штык в напряженное солнечное сплетение духа. Моджахед
согнулся в  дугу, захрипел, выгнулся в обратную сторону,  гортанно прокричал
невнятное: "А-а-лля... ". Тело  духа резко согнулось  вперед, и, не выпуская
из руки кинжала, душман рухнул к ногам обессилевшего шурави,  перевернувшись
на бок, широко открывая рот, пытаясь вдохнуть глубже. Пашка осторожно присел
на корточки, ощупывая  свою рану.  Душман  лежал в  пыли,  повернув голову в
сторону  своего врага, и  Пашке казалось, что он продолжает следить  за  ним
приоткрытым пыльно-черным  глазом.  Пашка наклонился  над побежденным, чтобы
убедиться  в  его  смерти,  но  тут  же  отпрянул  назад,  хрипя  и  булькая
перерезанными острым кинжалом артериями и  гортанью.  Дух уронил теперь  уже
омертвевшую руку с ножом, что=то облегченно прошептав.
     Пашка  лежал  на земле, пытался слабо оттолкнуться от нее  спиной, чуть
подергиваясь  в  такт  пульсирующим  волнам жизни,  выходящим  из  глубокого
разреза на горле. При этом он почему=то старался не выгибаться  всем телом и
не выворачивать ноги. Глупо,  но в последние мгновения жизни яркой картинкой
представило  сознание,  как они  с Настенькой ездили однажды в деревню к  ее
родителям  и попали как  раз  в тот день, когда ее  отец резал кабана. Пашку
неприятно поразило тогда, как  кабан, булькая  кровью, сучил ногами, пытался
вскочить,  но  быстро  слабеющие мышцы отказывались  служить ему... Картинка
потускнела и, теряя яркость со скоростью вытекающей  крови,  угасла.  Широко
раскрытые   глаза  невидяще  уперлись  в  выгоревшее  небо,  легкие  послали
последнюю каплю кислорода останавливающемуся сердцу...
     Кабир  дежурил на кухне,  когда  изрядно поредевшая  рота  вернулась  с
операции, и встретить  Пашку не мог. Вернувшись из наряда, входя в  палатку,
Кабир  почувствовал неладное.  Он  вглядывался  каждому  в лицо  и  тревожно
спрашивал:
     -- Чырыпашка? Чырыпашка?? -- догадываясь, что нет  уже больше Пашки, но
при этом отказываясь верить в это, продолжая все тише спрашивать у солдат --
Чырыпашка?!.
     Хмуро  отводили  глаза   ребята,  не  хотелось   отвечать  растерянному
маленькому татарчонку. Убили Пашку.
     Поняв  невозвратность  случившегося,  громко  закричал Кабир, вспоминая
Аллаха, шайтана, Пашку. Проходивший  мимо повар, привлеченный вскрикиваниями
Кабира, просунул голову в палатку.
     -- Чо  разорался,  чурка? Вон твоя черепаха! -- и ткнул сытым пальцем в
сторону  обитого жестью  стола, на котором,  как  на  льду Пашкиного  катка,
трогательно скользила лапками одна-единственная из многих живущих в пустынях
Афганистана черепашка Настенька.



Глава 6. "Бурундучок"

     Военный гарнизон  советских войск  в  Газни располагался в удивительном
месте.  Хотя  то, что вокруг  него  находились  старинные, как  из  арабских
сказок,  глинобитные  крепости,  в которых  дислоцировались  воинские  части
"зеленых",  уже не  удивляло  советских солдат,  а вызывало раздражение.  До
самого  города,  построенного  в  древнейшие  времена  на высокогорье,  вела
отличная бетонная  дорога.  С  вертолетных площадок  хорошо  просматривались
домишки пригорода. Сам  гарнизон  был окружен  колючей проволочной спиралью,
что должно было служить  защитой от проникновения врага. Человек, попадающий
в кольца этой штуки,  оказывался в  колючем  капкане и выбраться из него мог
только при  помощи других,  разрезавших кусачками слой  за  слоем  опутавшую
страдальца  проволоку. Если пойманный  пытался выпутаться сам,  то любое его
движение вызывало  еще больший  натиск ловушки,  и острые заржавленные  шипы
бездушно впивались и  рвали  тело.  Но,  увы,  это не служило  непреодолимой
преградой.  "Духи", то  и  дело "таскали"  с  территории гарнизона солдат  и
подбрасывали в мешках  отсеченные головы казненных. Поэтому приходилось быть
предельно осторожными  даже  у себя "дома", в темное время суток  и особенно
при переходе  в  туалеты, построенные по понятным причинам  в  дальнем  углу
территории. По правую сторону от гарнизона на небольшой площадке прилепилась
бензозаправка. Целый день к ней подъезжали  барбухайки,  чудовищные  подобия
мотороллеров  с  невероятно  огромными  будками,   накачивались  топливом  и
разъезжались,  кто в город, кто в сторону далекого Кабула.  Руслан частенько
сидел  в  тени,  прислонившись  спиной  к  прохладной бетонной  стене блока,
наблюдая за экзотической  жизнью заправки. Двое босоногих пацанят в расшитых
тюбетейках с трудом двигали  коромысло насоса, собирали деньги  за бензин  и
устало валились в  пыль, когда не  было клиентов. Толстый хозяин заправочной
станции всегда  сидел  на веранде  под брезентовым тентом, пил чай, утирал с
лица пот, изредка привставал, прикладывая  руку к  сердцу,  раскланивался со
знатными клиентами и покрикивал на мальчишек.
     Практически ежедневно духи из  пригорода начинали обстреливать гарнизон
минометным  огнем,  но  не  очень удачно и прицельно, а так, для  острастки,
пять-шесть раз  пальнут -- и сматываются. Продолжалось  это до тех пор, пока
начальник  гарнизона, разъярившись,  не  повернул  башни  танков, охранявших
советскую часть, стволами на пригород  и не объявил через  Царандой, что,  в
случае повторения обстрела, разнесет на хрен весь Газни. Так что теперь было
относительно спокойно.
     Вместо привычных армейских палаток или  фанерных модулей солдаты жили в
когда=то шикарном гостинице-блоке, построенном  давным-давно англичанами. По
оставшимся не разворованным медным ручкам,  украшенным узорами,  потемневшим
от патины, почему=то  не  отодранным  от  толстенных  дверей,  то, по медным
светильникам-плафонам, висящим в полной темноте коридоров,  то по загаженным
настенным фрескам,  можно было судить  о былом  богатстве здания.  Гостиница
имела  контуры  буквы  "Ш".  Продольная  линия  этой  самой  буквы  тянулась
параллельно дороге,  а поперечные  были вытянуты  в  сторону  близких  гор и
кишлака -- пригорода  Газни. В комнатах блока не было ни одного окна, только
в коридорах днем  четкими  прямоугольниками  сквозь длинные  и узкие бойницы
пробивались  на выщербленный бетонный пол светлыми пятнами лучи  солнца. Все
три крыла занимали солдаты вперемешку с  офицерами. По вечерам свет подавали
с  помощью движка, да то ненадолго,  если  только не объявлялась  "тревога".
Тянувшийся вдоль всех коридоров по низким потолкам электропровод со временем
обвис,  оброс  паутиной и кусками  изоленты  цеплялся  за лица  проходивших.
Прослужившие  больше  года  имели и  койки,  и  матрасы,  а вновь  прибывших
размещали  в  пустых  замусоренных  прохладных  комнатах,  в  которых  спали
вповалку  на своих же шинелях или бушлатах. В одном из промежутков поперечин
буквы  "Ш"  стояла  полевая кухня, тут  же под  небом  раскорячились старые,
рассохшиеся длинные армейские столы,  за которыми никто не сидел. Получали в
алюминиевый котелок жратву и  шли в облюбованные уголки, где спокойно  можно
было поесть, покурить и вздремнуть на сытый желудок.
     Руслан  попал  в  Газнийский  гарнизон  с  пересылки  в  Шинданде.  Там
комплектовались  новые  расчеты для  зенитных батарей. Находясь в  Шинданде,
Руслан  постоянно  ощущал  чувство  голода.  За  весь  месяц,  что провел на
пересылке, ему раза четыре досталось  по жалкому  двадцатиграммовому кусочку
сливочного  масла,   которое  он  безумно  любил.  А  тут...  На  одном   из
раздолбанных  столов  стояла разорванная  по  сгибам  картонная  коробка,  в
которой  подтаивал  20-килограммовый брус  масла. На  положенный  по рациону
кусок  белого хлеба каждый отмахивал штык-ножом столько масла,  сколько душа
пожелает. Руслан остановился в недоумении около скатерти-самобранки, не смея
поверить в чудо, а не то что коснуться его. Повар, поняв его состояние,  зло
сплюнул сквозь щербатые зубы и подбодрил "чижика":
     -- Бери-бери, жри, сколько хочешь. Еще шесть коробок есть.
     Руслан удивленно уставился на худющего повара.
     --  Дак  холодильников=то не держим,  чай не баре, -- вновь зло сплюнул
повар, -- ща слопаем маслице -- и до белых мух...
     В другом  промежутке между крыльями здания стояли  армейские скамьи и у
самого  края  крыльев блока  торчали два врытых металлических столба. Руслан
подумал:  "Странное  место для  волейбольной площадки", но скоро  понял, что
ошибался  в своей догадке.  По вечерам на  столбы  натягивались сшитые между
собой  простыни, на  которые  киномеханик проецировал  фильмы жутко трещащим
киноаппаратом. Собирались, рассаживались на скамейках, да и просто на земле,
вечером задолго до начала "киносеанса" почти все, кроме, конечно, тех, кто в
это время  "тащил  службу".  Смотрели  все подряд, что имелось  под  рукой у
киномеханика, по нескольку раз, до следующего почтового вертолета, с которым
привозили и почту, и фильмы. Двухсерийный "12 стульев" все уже знали вдоль и
поперек,  киномеханик каким=то образом "замылил" коробки с  лентой и,  когда
свежих фильмов не было, крутил "Остапа Бендера".
     Скоро Руслан привык к жизни в гарнизоне, перезнакомился со всеми и стал
присматриваться,   приловчаться,   как  бы  поживиться.  Размышлял,  как  бы
заработать.  Чтобы  не  дешевыми  побрякушками  набить свой вещмешок,  когда
придет нескорый дембель, а что=нибудь посолиднее приобрести.
     Однажды  поздним  вечером,  после  очередного  просмотра  "12  стульев"
солдаты с батареи Руслана сидели кружком, курили и травили байки.
     -- Как  продали?  -- непонимающе хлопал  ресницами  уже  успокивающийся
Руслан. -- Танк продали? Да брешете!
     -- Тьфу! И не в первый раз!
     -- И за сколько же?
     --  Та!  За  пару кувшинов  кишмишевки на  экипаж. На большее  танк  не
потянет, -- совершенно спокойно рассказывал танкист -- гость батареи.
     -- Да ну-у-у, -- недоверчиво протянул Руслан. -- Вас за это расстреляли
бы!
     --  Балда!  За что же  стрелять=то?  Танк -- вон он, --  танкист  ткнул
пальцем в темноту, где и правда стояла его машина. --  Продавать уметь надо.
А тебя  Перчик  просто надурил. Тут такое продают! А ты, считай, свои деньги
просто ему подарил. Сколько?  Сто,  двести  афошек?  Ну ладно, не огорчайся,
слушай.
     И,   кое-как  успокоившемуся   Руслану  рассказали,  как  проделывается
несложная и веселая операция с продажей танка.
     Танк, подогнанный задом к дувалу, предлагают хозяину как вещь абсолютно
необходимую в  хозяйстве, с самыми радужными перспективами на развитие этого
самого хозяйства. Вспахать там, или, опять же, бельишко на стволе просушить,
а то и от  дождя или снега укрыться, там  же и печка есть.  Солдаты получают
требуемый натуральный обмен в виде  кишмишевки  -- отвратительного самогона,
либо барана, либо то, чем может поступиться  хозяин за  диковинную  покупку.
Затем испрашивается разрешение нового хозяина на последнюю ночь в  танке, не
на улице же  ночевать. Афганец любовно примыкает  покупку крепкой,  чтобы не
украли,  цепью к глиняной стене дувала и  крепко спит, видя во сне  те самые
радужные перспективы. В это время баран съедается, самогон выпивается, анаша
выкуривается. Под утро боевая машина,  взревев и взметнув тучи  пыли, увозит
еще хмельных и сытых танкистов вместе с куском дувала  и бренчащей новенькой
цепью, давно хранимой хозяином для особого случая. Ищи-свищи...
     -- Так=то  танк!  А ты, дурья голова,  чего  испугался?! Ладно,  впредь
умнее будешь!  Таких  как  ты Перчик уже человек двести  надурил, -- танкист
хлопнул задумавшегося Руслана по плечу.
     Перчик -- начальник интендантской  службы части -- прапорщик. Вообще=то
его звали Василий Игнатьевич.  Фамилия у  него смешная -- Перец. И похож  он
был на перец. Только не на стручковый, а на болгарский, сладкий. Толстенький
хохол, на коротких  ножках, с  румянцем  на  щеках, очень жизнерадостный, он
представлялся: "Прапорщик ПЭРЭЦ".  Это он  сегодня "нависал" над здоровенным
Русланом  и  говорил  страшное,  совершенно   не  вяжущееся  с  его  смешной
внешностью:
     -- Стоять! В глаза смотреть! Отвечать!
     Руслану было впору не стоять и отвечать, а провалиться сквозь землю.
     -- Сколько взял?
     --  Да  вот...  --  мямлил  растерянно  Руслан  и  теребил  в руках две
засаленные бумажки по сто афгани.
     --   Да   за  это...   Да  тебя...  --   распалялся  праведным   гневом
воина-интернационалиста Перчик, -- на месяц на губу закатать надо. Негодяй!
     -- Товарищ прапорщик! Фотоаппарат мой. Я...
     -- Разговорчики! Советский солдат занимается наживой! Сейчас пойдем  --
я тебя начальнику гарнизона сдам под арест!
     --   Не  надо,  товарищ  прапорщик!   --  совершенно  сомлел  Руслан  и
просительно-нелепо  пробормотал: "  Я...  я  больше не  буду, -- и  чуть  не
разрыдался  совсем по-детски от стыда  и страха перед скорой  карой за  свой
поступок, позорящий высокое звание и так далее.
     --  Не надо!  -- вроде  бы  уже остывал Перчик,  --  а  валюту=то  куда
девать?! --  вновь  добавил  грозности  прапорщик,  с  отвращением глядя  на
деньги, зажатые в потном кулаке солдата.
     -- Может, себе возьмете, а, товарищ прапорщик? -- с робкой  надеждой на
помилование протянул Руслан.
     --  Я? Себе?!  --  Перчик чуть было вновь  не  взорвался в  благородном
негодовании.  --  Да  ты... -- и вновь  смягчился.  -- Впрочем, ладно. Давай
сюда. Пожалею тебя, молодого. Но  впредь... Сдам сейчас деньги в кассу полка
под отчет. Смотри мне, попадешься еще раз, я тебе... Иди.
     -- Ну, Перчик! -- смеялись солдаты. -- Ты ему руки целовать не кинулся?
Лопух!  Послал бы его подальше, он  бы и  пошел. Под отчет!  Сдохнуть можно!
Ничего, мы тебя просветим.
     Через  месяц просвещенный товарищами  Руслан уже  спокойно  и  уверенно
продал  афганцам  свое  парадное обмундирование, зимнюю шапку и  противогаз.
Парадку  покупали охотно  -- полушерстяная одежда, шапку --  ясно.  А вот на
какой ляд афганцам  противогаз, так никто  и  не смог понять до конца войны.
Отчитываться за  казенные вещи было просто. Парадка в Афгане только и нужна,
когда демобилизуешься. Уходишь на дембель -- с молодым поделись. Ты ему опыт
свой  жизненный, он  тебе с  глубоким уважением  парадную  форму.  Остальное
спишут, как  утерянное в бою  или еще придумай что=нибудь. Тем более,  что с
Перчиком можно  было  решить  любые  интендантские  вопросы  без  занудства,
допросов, за  небольшую сумму в чеках или афошках. Солдаты им были довольны,
он имел от этого свой  небольшой доход, и за  то прощали  его любимый фокус,
который он проделывал с неопытными, подлавливая их на торговле с афганцами и
до смерти пугая.
     Закрывали  глаза.  Ничего,  терпимо.  На  дембель  "упаковаться" Перчик
поможет.  Если  доживешь  до  дембеля.  А  повезло,  дожил,  домой  повезешь
купленные  на  вырученные  от  продажи  хорошие  импортные   вещи.  Классные
швейцарские часы, шикарный магнитофон,  модные  джинсы, можно  и куртку  или
плащ из  тонкой  лайковой  кожи.  Да мало  ли может себе позволить человек с
капиталом? Главная задача потом суметь протащить все  это через границу, где
пограничники, таможенники,  патрули  всяческие  обобрать  норовят.  Так вот,
чтобы  "раскрутиться",  да поиметь все это, отчаянные  головы продавали все:
керосин,  бензин, водку, если  имелся  канал  получения,  патроны, автоматы,
гранаты   --  все,  что   в  большинстве  случаев   приводило   к  печальным
последствиям.  Арест,  суд  военного  трибунала, дисбат или тюрьма.  Веселые
надували афганцев, "продавая" танки или батареи парового отопления.
     Радиатор, закрепленный в  помещении,  нагревает  обычная  горячая вода,
поступающая  в  него по трубам. Откуда  это  может  знать  афганец,  живущий
практически в пустыне? В тех частях, где это можно было, железную "гармошку"
наполняли кипятком, закупоривали,  и,  пока горячая, продавали какому=нибудь
бедолаге.
     -- Смотри! Пробуй! Что,  хороша?  Забирай, увози.  Зимой  тепло  будет,
дрова не нужны. Только смотри, осторожно обращайся!
     Если кто=то приходил с жалобой -- остыла, ругали:
     -- Тебя же предупреждали! Вот, взял и сломал!
     Меняли и уезжал несчастный, увозя в арбе "шайтан печку".
     Шла и другая торговля. Продавали доски от упаковочных снарядных ящиков,
брусья от авиационной бомботары и целые ящики. Афганцы с удовольствием брали
идеальные  первосортные  звонкие  доски от ящиков из=под  НУРСов,  ящики  из
многослойной  фанеры  из=под  другой  армейской  всячины,   куски  жести  от
вертолетных контейнеров.
     Вскоре Руслан  сам  смеялся над своими  нелепыми  страхами,  над новыми
неопытными  продавцами,  которые  под грозный  окрик  Перчика  отдавали  ему
вырученные  афошки. Более того,  через некоторое  время Руслан подружился  с
прапорщиком  и стал  помогать ему в  некоторых торговых  операциях.  Однажды
Руслан рассказал Перчику, что его так сильно испугало в день знакомства.
     Фотоаппарат, который Руслан  всучил  афганцу, старенький  "Вилия-авто",
имел  одно-единственное  достоинство.  Встроенный экспонометр.  Афганцу  так
понравилась дергающаяся, как живая, от  солнечного света стрелка, что  он не
увидел  невосполнимый недостаток. Объектив фотоаппарата давно уже отломился,
и Руслан  укрепил  его  аккуратно пластилином.  Во время торга  старался  не
выпускать  аппарат из рук. Наконец,  когда  афганец протянул деньги,  Руслан
закрыл  футляр и  отдал камеру. Тут  бы скорее  исчезнуть,  но  черт  поднес
хитрого прапора, который исподтишка следил за торгом.
     -- Вор  у вора дубинку  украл, -- утирал слезы смеха Перчик.  -- Ты  бы
видел себя со стороны! В штаны не наложил? Это тебя Бог наказал!
     Эх,  знали   бы  они,  как  их  обоих  вскоре  Бог  накажет  с  помощью
фотоаппарата!
     Подторговывали,  и  довольно успешно, водкой. В первое время за бутылку
можно было получить  тысячу афгани. Понемногу Руслан "упаковывался", покупая
в кантинах Газни вещи. Выбирал качественные  шмотки, торговался  с афганцами
за  каждый афгани,  набрал  "каламов"  -- чернильных  ручек с золотым пером,
парфюмерии мужской  и  женской, часов  и теперь подбирался  к трехкассетному
монстру  "Шарп",  сияющему  никелем и  черным пластиком и стоящему  столько,
насколько выглядел. Так хотелось домой его привезти! Но дорогой, собака!
     Когда Руслан поделился своей мечтой с Перцем, тот предложил:
     -- Слухай  сюда,  военный.  Я  наладил дорожку  в соседнюю  крепость  к
"зеленым". Там есть  один  старший офицер -- капитан по-ихнему,  так вот  он
забивал уже вопрос о покупке водки. Предложил поставлять  постоянно. Платить
будет  сразу  по восемьсот афошек. Это  за  оптовые поставки.  Но  все равно
выгодно --  пока  одну  продашь  --  позеленеешь,  а остальные и  выжрешь от
расстройства, что не продал вторую.
     Договорились  сегодня  же вечером  пойти в  крепость  и взять  с  собой
пробный ящик.  Да  и  что в самом деле сложного? Минут пятнадцать  туда, как
стемнеет,  это  с  грузом.  Полчаса  -- там,  пять  минут  назад -- налегке.
Делов=то! Риска  -- ноль, бабки -- пополам! И Руслан "затарился" через своих
землячков водкой. Из самой столицы -- Кабула привезли.
     Пошли, когда уже совсем  стемнело. Сумочка -- мечта  оккупанта. Руслану
подумалось, что в нее можно при желании и Перчика упаковать. С красно-синими
полосами по бокам, изображением  самолетика, надписью "Аэрофлот" и тридцатью
бутылками водки внутри.
     Прошли через вертолетные площадки,  обошли темную громаду танка и через
неширокий язык  пустыни  добрались  до  ворот  крепости.  Часовой в  воротах
обалдело отдал честь входящим в крепость шурави, тем более что они козырнули
первыми,  в  кои=то  веки,  почти  строевым  шагом,   с  тяжелой=то  сумкой,
промаршировав в ворота. Затем юркнули в прохладу коридора и быстро прошагали
к той двери, которую указал прапорщик.
     Руслану сразу не понравилось,  что кроме покупателя в комнате находился
еще один человек. Это еще кто?
     Прапорщик показал водку, и офицер, одобрительно  поцокав  языком, начал
отсчитывать  деньги.  Оба увлеченно  следили  глазами  за  тем,  как  купюры
переходили из  руки  в руки,  а  Руслан начал выставлять  бутылки  на  стол.
Выставил  уже двадцать бутылок, когда его внимание привлек негромкий щелчок.
Руслан поднял глаза и  обомлел. Прямо  на него глядел объектив фотоаппарата.
Да что там фотоаппарат! На лацкане цивильного пиджака у незаметного человека
была прикреплена пластиковая небольшая карточка -- бейдж.  Руслан машинально
поставил  на стол еще  две бутылки,  пытаясь  прочитать надпись  на  бейдже.
Арабская вязь,  какие=то иероглифы и  ниже  по-английски  что=то  похожее на
"Асахи".
     Корреспондент!
     С  идиотской ухмылкой  на лице Руслан попятился в угол,  где ничего  не
заметившие покупатель и продавец считали деньги, и, придвинувшись к Перчику,
тихо прошептал:
     -- Дергаем! Быстро!
     -- Чего  ты? --  недовольно вскинул  голову прапорщик  и,  проследив  в
направлении  взгляда  Руслана, повернулся  прямехонько к  объективу вторично
щелкнувшего аппарата.
     Подхватив  зачем=то  сумку  с  оставшейся  водкой,  Руслан  уже  громко
завопил:
     -- Дергаем!
     После  секундной  заминки,  вихрем  метя  покупателя,  Руслан  и  Перец
вылетели  из комнаты,  печально  звякнув сумкой о  косяк двери.  Выбежали  и
растерялись. А отснятые кадры?! Руслан, стол с водкой, довольное лицо Перца.
     Все решилось за доли секунды.
     Корреспондент хорошо спланировал свой репортаж. Первый кадр --  русские
выгружают водку. Второй -- считают деньги. Не хватало третьего, завершающего
-- в панике убегают.
     Репортер вылетел с камерой наготове вслед за русскими и как раз в них и
уткнулся.
     Прапорщик  цапнул фотоаппарат, толкнул корреспондента назад в  комнату,
прямо  на  выбегающего  за  остатками своей водки  офицера. И  пока эти двое
барахтались на полу, толкаясь и мешая друг другу, Руслан и прапорщик рванули
так,  что  успели  пробежать через  двор  крепости  и пулей пронестись  мимо
часового. Выбежав  из  крепости, Руслан  отбросил  в сторону чертову  сумку,
бьющую  по ногам  и, дрожа, сунулся  к Перчику, который  трясущимися  руками
пытался отстегнуть  футляр, открыть камеру и выдернуть пленку. Получилось бы
быстро,  может,  этим  и  закончилось.  При  свете  луны  не поснимаешь.  Но
послышались крики  преследователей  из  крепости.  Испуганные  этими криками
Руслан  и Перчик переглянулись  и кинулись бежать вокруг крепости. Отчего=то
подсознание  Руслана заклинила  мысль,  что камеру нужно вернуть. Или водку?
Или  забрать остаток денег? Размышлять было  некогда, и, вместо того,  чтобы
отбежать  в  сторону,  оба, как хорошие  рысаки, помчались "нарезать" круги.
Крепость не имела острых углов.  Которые нужно было  огибать, поэтому бежали
почти как по цирковой арене.
     Цирк!
     Заморский футляр  никак не  хотел расстегиваться. Где=то у него  должна
быть пимпочка,  которая то ли  отстегивается, то ли откручивается. Прапорщик
пальцами скользил по коже футляра, сдирая ногти, и никак не мог эту пимпочку
нащупать. Длиннорукий, длинноногий Руслан бестолково вертел головой на бегу,
матерился и торопил Перчика.
     Что=то  завопил за  их  спинами выбравшийся из крепости  и кинувшийся в
погоню  иностранный  корреспондент. Он  жалел уже  не  о сорвавшемся дорогом
репортаже, а о дорогостоящем  фотоаппарате.  Его крики только добавили прыти
бегущим  фигурам -- длинной  и коротенькой.  Из  полосы,  освещенной  луной,
забежали  в тень,  и Руслан, споткнувшись обо  что=то,  толкнул  под  локоть
прапорщика. Камера, кувыркаясь, вылетела из рук Перца и приземлилась впереди
бегущих, смачно  звукнув объективом. Не  останавливая бега, Руслан  наподдал
фотоаппарат  носком ботинка.  Камера пролетела вперед, и прапорщик подхватил
ее.
     Поняв,  что   его  драгоценность  пострадала,   взвыл   сзади   бегущий
корреспондент.   Фотоаппарат   отозвался   ему,  весело   бренча   разбитыми
потрошками.
     Хрен бы с ней, с камерой, но у нее  внутри  находилась пленка, кадры из
которой  могли  привести под  трибунал.  Отлично это понимая  и  с отчаянием
услышав,  что в  крепости поднялась тревога, под окрики  часовых на  вышках:
"Дриш! Дриш! ", Руслан и Перец наддали еще. Этакие залитые лунным светом Пат
и Паташон, Тарапунька и Штепсель.
     Было бы смешно...
     Они совершенно  одурели  от  бега,  страха,  шума.  Тем более,  что  не
отставал потерявший голову от гибели камеры корреспондент.
     Наконец=то!
     Футляр летучей мышью полетел в репортера, который не поймал его и начал
искать в темноте.
     Оторвавшись от погони, Руслан и Перец наконец=то сообразили и юркнули в
сторону от крепости, затаив  рвущееся дыхание, шмыгнули  в сторону  танка  и
своего  блока. В это время  ворота крепости распахнулись,  и из них выбежали
солдаты  -- "зеленые"  -- подгоняемые своим  офицером,  преследующим  восемь
бутылок водки, за которые, впрочем, он еще не рассчитался. Выбежали со света
в темноту и завертели головами, куда бежать=то?!
     Правильно решив, что шурави побежали в сторону своей части, офицер лихо
выкрикнул какую=то команду, на бегу обернувшись к своим солдатам, и со всего
маху  перелетел через отброшенную Русланом сумку. "Пропахав" в пыли на брюхе
метра полтора, он попытался вскочить на ноги, но на него посыпались как кули
с мукой бестолково кричащие, добивающие водку в сумке солдаты, верные своему
командиру.  В  отчаянии заверещал офицер,  успевший рассмотреть  под  ногами
сорбозов при свете фонарика красно-синий с самолетиком бок  сумки. Последний
штрих  в  куча-малу   добавил  врезавшийся  в  общий  переполох  иностранный
репортер,  продолжавший  погоню  за  фотоаппаратом...  Общие  вопли  и стоны
переполошили  еще и всех собак крепости. Оплеухи огорченного  офицера смогли
навести  хоть какой=то порядок среди  преследователей. При  этом досталось и
репортеру. Наверное, случайно. В общем, шумок стоял еще тот!
     Утихли,    добросовестно    отслужившие    свое    собаки.    Пропустив
раскрасневшихся,  растрепанных солдат вовнутрь, со  скрипом закрылись ворота
крепости.
     Руслан с  прапорщиком  все никак не могли отдышаться, усмирить  дрожь в
руках  и ногах,  так что  только  через  полчаса смогли  заняться  вещичкой,
которая могла стать для них поопасней итальянской мины.
     -- Как  думаете,  товарищ прапорщик,  от лунного света  засветится?  --
растянув в руках гремучую змею пленки, спросил Руслан.
     -- Хрен  ее знает! Ты у  нас специалист по  фотоделу. Импортная. Может,
особая какая! Давай утра дождемся. На солнце уж точно почернеет.
     Оба настолько ошалели, что не сообразили просто сжечь пленку. Спичками.
     Добравшись  до  своей  крепости,  решили  ждать  утра.   Разлеглись  на
сдвинутых лавках во дворе, отдышались, закурили.
     -- Товарищ прапорщик! Если бы пленка осталась, что бы было?
     -- О! Во-первых, жуткий скандал. Может, даже  международный. Нас -- под
трибунал. Тебе -- не знаю. Скорее -- дисбат. А мне...
     Помолчали, покурили.
     -- Слышь,  солдат!  Вот послушай! Мой отец долго жил  в  Сибири,  и мне
рассказывал, -- помолчал Перец, -- Бурундучка знаешь?
     -- Ну, зверек такой пушной. Полоски на спинке, -- задремывая, отозвался
Руслан.
     -- Во.  Он  чем=то чуть-чуть  на белку похож.  На зиму орешки запасает.
Запасами и доживает до  весны. Самое для него  страшное -- медведь-шатун. То
ли люди шатуна из берлоги поднимут, то ли еще чего, только он держится зимой
тем, что из=под снега  откопает. Сколько=то корешков, ягод. Жрать ему охота,
и он, если находит бурундучковы припасы -- пирует. Зверек убегает, а медведь
грабит все подчистую.
     Прапорщик замолчал, потом закурил еще одну сигарету, выпустил клуб дыма
и вновь заговорил:
     -- Когда бурундучок возвращается, конечно, медведя уже и  след простыл.
Так эта  тварюшка, вроде бы безмозглая, а делает  вот что. Видит, что ничего
не осталось,  что до  весны не  дожить. Умирать  медленной смертью не хочет,
отыскивает подходящую развилку на дереве и вешается на ней...
     -- И что? --  выдохнул Руслан, не ожидавший такой трагической  развязки
жизни зверька.
     --  Да  то,  что  после статьи мне только  бы  осталось,  что подыскать
подходящую развилку.
     Прапорщик дотянул окурок до конца и, отщелкнув его от себя, закончил:
     --  У  меня дома, в Союзе,  мать уже пять лет как парализованная лежит,
двое детей, жену  года полтора назад как похоронил -- рак у нее  был... А ты
думал, я так хапаю, по натуре гнилой своей?..
     -- Н-н-не-е-ет, -- растерянно-удивленно протянул Руслан.
     -- Ну, ладно, светает. Пленку прикончим -- и айда.
     Уже под  солнечными  лучами  поняли,  что пленку  не  спасет  и  святое
провидение. Поделили с таким трудом полученные деньги, пожали руки и побрели
каждый в свою комнату.



Глава 7. "Восточный базар"

     Этот афганский  кишлак  стоит  на пересечении  многовековых  караванных
путей, на нем заканчиваются и от него разбегаются дороги, ведущие  из Ирана,
Пакистана, Туркмении, Таджикистана. С незапамятных времен здесь  было людно,
шумно,  весело, богато  так,  как  бывает только  на Востоке.  Тонкие ткани,
тонкие  ароматы, тонкий звон рупий,  динаров,  юаней  придавали неповторимый
вос=точный колорит кишлаку.
     Караванщикам он  щедро дарил долгожданный отдых, пре-доставляя прохладу
зеленых садов, чистую холодную воду, вкус-нейшие  душистые лепешки и горячий
рассыпчатый плов.  На мест-ном базаре  шла  оживленная  торговля товарами со
всех  концов света.  Веселые,  красивые,  смуглые  лица,  белозубые  улыбки,
пест-рота одежд, характеров, обычаев.
     На  Востоке любят  заниматься торговлей. Это  нелегкое,  но почетное  и
прибыльное  занятие,   уважаемое  всеми.  Торг  доставля-ет  и   продавцу  и
покупателю   наслаждение.  Это  целое  событие,  со-стязание  в   остроумии,
выдержке, ловкости, умении  поладить к  обоюдному  удовольствию сторон  и  к
взаимной выгоде. Здесь  от-лично знают силу денег, поэтому, умело  торгуясь,
можно купить и продать абсолютно все: начиная с булавки, продолжая человеком
и заканчивая... звездой  с неба. Отчего же  не продать  звезду, если на  нее
нашелся  покупатель?  Как он  будет  ею  пользоваться? А  это, извините, его
проблемы! Он просил продать звезду -- ему  продали. О лестнице на небо пусть
побеспокоится сам или просит Аллаха, чтобы тот сбросил эту звезду вниз.
     Поэтому покупалось  и  продавалось  на  Востоке  все, начиная с  глотка
чистой воды,  стекающей с горных ледников, заканчивая  кишлаком, по которому
эта вода протекает уже мутным грязным арыком.
     Такой  простор  для  торговли  и  привлекал во  все  века продав-цов  и
покупателей  в  места  пересечения  караванных  путей. Много таких  мест  на
Востоке. В одном из них и стоит этот кишлак.
     Он же стоял костью в горле у  командования контингентом советских войск
в Афганистане.
     И вот почему.
     Пришедшая на эту землю война, как страшная  громадная птица Рух черными
крыльями разметала богатые мирные  карава-ны, разбросала их по опасным узким
горным тропам, превратив жизнь караванщиков  в полунищенское  существование.
Но  оста-лись  дороги,  и  остались  кишлаки  на  пересечении тех  дорог,  и
по-тянулись к  ним  еще более  богатые караваны, но теперь  уже  воен-ные, с
грузом оружия или наркотиков.
     Все  можно  продать  и купить, если есть  две заинтересованные стороны.
Война? Покупай наркотики для солдат-шурави, покупай  оружие -- бей неверных!
Только плати. А платили, принимая воен-ный груз, очень щедро -- долларами. К
обоюдному  удовольствию.  Товар  доставлен  -- деньги  получены.  Доволен  и
продавец, и поку-патель. Утром каравану отправляться в обратный путь, а пока
можно  отдохнуть,  поговорить.  На   Востоке  высоко  ценят  умного  тонкого
собеседника. Может, кальян? Музыкантов? Женщину? Может еще что=нибудь угодно
купить? Продать? Этот кишлак? Солнце? Небо? Звезду с неба?.. Ха-ха!
     А  что? Шурави высоко оценивают этот кишлак! Восьмой год пытаются взять
боем -- и  не могут.  Нет-нет, можно  не  беспокоить-ся. Сюда пройдут только
караваны, а шурави сюда хода нет. Аллах акбар! А, кроме того, вокруг кишлака
хитроумное  минное   поле  на  два-три  километра  в  радиусе.  Много  тысяч
итальянских,   амери-канских  и   советских   мин.   Отсюда,   из   кишлака,
замысловатыми  тропами,  проложенными между  минами,  разойдется  по отрядам
моджахетдинов  оружие   и   другой  товар,   даст  возможность   унич=тожать
ненавистных шурави. Вот  они и бесятся,  пытаются, как  только могут,  взять
кишлак,  но  мины... да и  воины Аллаха  не дают.  Так  что здесь находиться
безопасно.  Бомбить авиацией не выгод-но,  они хотят взять центр пересечения
дорог, чтобы владеть  си-туацией  в  передвижении  караванов. А десантников,
которых сюда  сбрасывали, всех  рано или поздно отправляли на небеса, откуда
они  спускались,  только  бестелесными,  а  их  тела   в  страшных  голу-бых
тельняшках позорно корчились под кинжалами правоверных, на колах на рыночной
площади, под струями кипящего масла.
     Аллах велик и милостив. У русских по этим минам специали-стов много, но
карты нет! Даже если правоверные барсы из Пеша-вара сами будут разминировать
это поле, которое сами же и начи-няли, и то  месяц-другой провозятся. У кого
карта минных полей? Так  ли это важно? Главное,  что идут  и идут  караваны.
Везут ору-жие, которым бьют шурави...
     Да,  сильнее  и  сильнее бьют советских солдат.  Костью  попе-рек горла
стоит кишлак -- а вот не взять!
     Впрочем, скоро выяснилось, что войти в кишлак совсем не сложно.
     К очередной годовщине  Великого Октября верховное  коман-дование решило
сделать подарок советскому народу и высшему руководству СССР. В штаб Турк ВО
и  ОКСВА  из  генштаба  при-шел  приказ о взятии кишлака.  Причем информация
давала  понять, что  в  случае  удачи  можно  рассчитывать на  Звезду Героя,
допол-нительные звезды на погоны  и  перевод в  Союз  на  заманчивые теп-лые
штабные места-должности.
     В  лоб  не  взять,  уже  пытались  не  раз,  и  начались  переговоры со
старейшинами племен и  командирами партизанских  отрядов,  которые сообщили,
что  за конкретную, разумеется, немалую, сум-му,  они готовы увести  в  горы
своих  людей и  не  мешать  проходу  шурави. А  потом  видно  будет.  Других
обязательств  на  себя  не  брали.   Отчего  же  не  продать,  если  нашелся
покупатель? Что он будет делать со своей покупкой? Как войдет туда, если все
прохо-ды заминированы, а карты нет?
     -- А это проблемы  покупателя,  -- сказали продавцы  и, забрав  деньги,
честно ушли в горы.
     Очень  уж хотелось отличиться,  перебраться в Союз покупа-телю подальше
от смерти, поближе к покою.
     Нет карты? Разминирование  займет три  месяца? Да вы что?  Уже октябрь!
Весь советский народ ждет подарка! Вы что все там, о... и? Обещайте солдатам
отпуск,  дембель,  что хотите...  И  вообще,  это  приказ!  А  приказы,  как
известно, обсуждать можно, но опасно!
     И погнали командиры, кто нисколько не колеблясь, со слова-ми: "Есть! ",
кто с матом  сквозь мужские скупые  слезы, кто с со-мнением в голосе: "Надо,
ребятки! ", кто с угрозой  трибунала, сол-дат и себя на  минные поля. Да кто
же  ответит  за все это?  Кто же кровью умоется?  Молчать!!! Что такое жизнь
солдата по сравне-нию со Звездой?! Ведь жизнь человеческая --  это миг,  это
автограф падающей звезды в августовском небе. А Звезда -- она будет све-тить
всю Мою жизнь Мне и Моим близким.
     В  мощные полевые бинокли командиры  видели сквозь жар-кое марево,  как
солдаты, не пригибаясь, не шли, а крались, осто-рожно  ставя ноги на  землю,
пытаясь попасть  в  след, который ос-тался  от  прошедших  вперед, аккуратно
обходя   рваные   ямы   мин-ных  взрывов,  раскоряченные,  изломанные  трупы
товарищей. Вздымались  огонь и камень прокаленной красной земли. Хорошо было
видно в эти бинокли,  как тела, невидимыми пальцами гигант-ского скульптора,
капризного  и  недовольного   своей   работой,   словно  глиняные   фигурки,
раздавливало, разрывало на части и швыряло с размаху оземь.
     Следом  двинулись сами  и  видели  теперь уже  вблизи коман-дира  роты,
который, надрывая сорванные  голосовые связки, ка-тался  по  пыльной  земле,
молотя  кулаками  по своей голове, по  до-роге, подтягивая к животу  остатки
оторванной ноги.  Другой  рот-ный  с  развороченными  внутренностями  хрипел
подходящим  к не-му  санитарам: "Нельзя... нельзя  сюда... Назад... "  Но не
услышали,  не  поняли  командира  санитары,  не  услышали   страшного  хрипа
ко-мандира -- солдат расшвырял взрыв.
     Повсюду лежали обезноженные, с рваными ранами на руках, лицах, бились в
пыли солдаты, в беспамятстве царапая землю, срывая до корней, до мяса ногти,
наползая на другие, злобно и глухо бумкавшие под ними мины...
     Такой  способ разминирования оказался быстрым и эффек-тивным,  и вскоре
победным маршем, как было доложено на Верх, полк вошел в кишлак.
     Отзвучали  звонкие  победные  рапорты  в  Москве,  порадовался  подарку
советский  народ,  нисколько  не  сомневающийся, что  сол-даты  наши  хлеб и
лекарство  раздают  дружественному  афганскому народу,  каждый  получил, что
хотел. Прошел праздник Великого Октября Спустились с Трибуны Мавзолея высших
рангов военные руководители.  Как  и было  предусмотрено, через  две  недели
остат-ки  изорванного  в  клочья  полка были вынуждены  оставить кишлак "под
ответным натиском превосходящих сил противника".
     Некому было оказывать сопротивления, да и некем.  Договор есть договор.
Сделка есть сделка. Продал -- купил. Гости вышли -- хозяева вернулись.
     Торг есть  торг. Все можно  продать  и  купить,  купить  и  про-дать на
Востоке, начиная с булавки, продолжая человеком, закан-чивая Звездой на небе
и  не  только. Только  нужно  придти к  обоюд-ному  согласию  двум уважаемым
сторонам. Продавцу и покупате-лю.
     Не желаете ли чего=нибудь купить? Солнце? Небо? Звезду?




Глава 8. "Рахматулла"

     Солнце  каплей   жидкого  золота   давно   уже  переливалось  в  лохани
серо-голубого  неба и  блеском безжалостных лучей кололо,  резало и  терзало
глаза людей, залегших в углубления  складок каменисто  стены,  поднимающейся
вверх от края дороги.
     Слезящимися  глазами  Федор, в  который  уже  раз,  проследил  размытые
пыльные   очертания  дороги,  плавно  вытекающей  из=за   поворота  скальных
нагромождений и также плавно втягивающейся за следующий поворот.
     Удручающе -- унылый серо-желтый  окружающий ландшафт не увлекал  яркими
цветовыми пятнами, но и не отвлекал от главной цели засады -- дороги.
     Федор  передвинул  пулемет  так,  чтобы   с  металла  исчезли  слепящие
солнечные блики, поглядел влево от себя.
     В  напряженном молчании там  у гранатомета залегли двое,  ожидая  цель.
Несколько поодаль еще двое с автоматами в руках как бы  невзначай следили за
Федором,  гранатометчиками и дорогой.  Встретившись  взглядами,  один из них
указал в сторону дороги, призывая Федора к максимальному вниманию.
     На следующей площадке, на несколько метров выше, группа из пяти человек
с  "блоупайпами" -- английскими  ракетами контролировала  действия нижних  и
была готова прикрыть их в случае неудачного проведения операции.
     Подставкой для сошек пулемета служил плоский, раскаленный как сковорода
у матери на печи, камень, своим видом напоминающий снятый с такой  сковороды
блин.   На   секунду  промелькнула  перед  мысленным  взором   Федора  горка
промасленных горячих блинов, мать, толкущаяся у черного провала русской печи
и  почему=то белый узор на голубых наличниках дома напротив. Выскочившая  на
камень  юркая  ящерка  прогнала  видение,  вернула  к действительности.  Она
крутнулась на  месте, прицелившись заостренной головой в Федора, и  замерла,
немигающим  глазом уставясь на человека.  Так был похож  ее взгляд на взгляд
сурового  командира,  что  даже  в животе  у  Федора  что=то  подобралось  и
напряглось.
     Обострившийся  слух  уловил гул приближающейся  колонны.  В такого рода
операциях Федор был новичком. Роднее и ближе был крик:
     -- Держи колею! Колею держи, мать твою...
     Не имея  опыта  Федор не  мог на слух определить, большая  ли  колонна.
Первым  из=за  поворота вынырнул БТР, проехал до середины сектора обстрела и
остановился.  Следом подтянулись ГАЗ=66 с красным крестом на боку,  "Урал" с
огромной цистерной. Именно в кабине такой  машины Федор  не раз слышал  крик
командира   про  колею.  За  этими  машинами  втягивались   еще,  но  какие,
рассматривать было некогда.
     На плечо  Федора легла крепкая  ладонь непонятно  когда  подобравшегося
командира, призывая к вниманию, и указательный палец  с серебряным перстнем,
отдавая безмолвный приказ, ткнул по направлению к санитарной машине.
     Федор,  не  выпуская  из  рук пулемет,  о плечо  отер  лицо  и, смахнув
накопившиеся  слезы,  направил,  тщательно  прицеливаясь,  ствол в  бензобак
машины с красными крестами.
     БТР фыркнул облаком  дыма, пошел было вперед,  но от удара "блоупайпа",
отшвырнутый  взрывом,  подпрыгнул и  ткнулся  в скалистую стену,  перекрывая
дорогу вперед.  В ту  же  секунду Федор нажал на курок, послав  первые  пули
точно  в  бак  машины.  Ствол пулемета,  дернувшись  вверх,  рванул очередью
брезент кузова, оставляя в нем большие дыры.
     Гранатометчики  слева  отрезали путь к  отступлению  остальным машинам,
подорвав удачными выстрелами замыкающую "техничку" на  базе работяги ГАЗ=66.
На  зажатую  в  тесном коридоре,  беззащитную  колонну сыпался  дождь пуль и
осколков. Растерянная, робкая стрельба застигнутых  врасплох  бойцов колонны
не остановила радостной ярости нападающих, увлеченных беспомощностью врага.
     Захваченный общим подъемом атаки Федор всаживал одну за другой короткие
очереди  в  дымящиеся  машины,  мелькающие  фигуры  отстреливающихся, бил  в
головы, руки, ноги, -- лишь бы достать, попасть, уложить.
     В  охоте  на людей пулемет слишком неуклюжий,  неманевренный.  Отбросив
его, Федор подхватил автомат и, опустившись ниже по  склону,  теперь уже  из
него бил  по  попавшим в  засаду,  хорошо видимым, пытающимся спрятаться  за
искореженными машинами.
     С остервенелой радостью Федор всадил очередь в человека с забинтованной
головой,  на  корточках  выползающего  из=под  брезента  горящей  санитарки.
Каким=то  сатанинским  озарением  Федор  почувствовал,  что если  и  есть  в
санитарной машине  живые,  то лежат они на  дне  кузова.  Больше  спрятаться
негде. Боковым  зрением  увидел,  как его  группа  обрушивается  на  дорогу,
заторопился, откинул  сдвоенный пустой магазин и на бегу  зашарил привычно в
поисках подсумка. Сплюнул бешено,  не нащупав ничего,  кроме тонкой  материи
рубахи   и   штанов,   подбежал  к  уничтоженной  колонне.  Отметил,  что  у
распластанного тела  белобрысого младшего сержанта в поджатой под грудь руке
стиснут автомат,  пинком  перевернул  тело  и хищно  --  радостно оскалился,
увидев лифчик, полный гранат и магазинов, правда к автомату другого калибра,
АКС-74. Ничего!  Забросив  свой автомат за  спину, вывернул из  руки убитого
оружие, щелканул затвором  и  побежал к кабине бензовоза, уцелевшего  только
потому, что одной из целей засады был захват горючего.
     Федор  распахнул  дверцу  со   стороны  водителя,  одновременно  уловив
движение и  нажимая  на курок, направляя очередь в  испуганные белые  глаза,
погасив удивленный вскрик.
     Пули откинули  голову солдата, и солнце осветило изуродованное, залитое
кровью лицо солдата через опущенное стекло.
     Кто это? Кто же это?! Знал... Знакомое  лицо..., -- отбросив назойливый
вопрос,  Федор  огляделся.  Колонна  умерла.  Его  группа  подтягивалась   к
бензовозу,  и  Федор  повернулся  к  ним.  Навстречу,  раздвинув  остальных,
выступил командир. Белозубо улыбаясь, одобрительно цокая языком, пожал руку,
обнял за плечи и отошел, давая возможность остальным поздравить нового бойца
отряда. Моджахеды подходили, пожимали руку, похлопывали по плечам, по спине,
на чужом языке нахваливая воинскую доблесть Федора.
     Он стоял, смущенно улыбаясь, стянутой с головы черной тюбетейкой утирал
пот с лица, довольный собой.
     Внезапный  вскрик  боли, смешанной с удивлением, заставил  группу резко
обернуться:
     -- Фе-е-е-дь-ка-а-а..!
     Фе-е-дь-ка...  --, уже не  вскрикнул,  а  удивленно  прохрипел раненый,
единственный  уцелевший  солдат из растерзанной колонны, протягивая  руку  к
группе.
     -- Это он меня!? -- промелькнуло в голове. -- Да нет, -- отстранился от
зова. -- Я же не Федька -- я Рахматулла.
     --  Я -- Рахматулла!!! -- громко, на  все ущелье, на весь мир по-русски
крикнул бывший советский солдат Федор Булыгин.
     Направившийся  к  раненому  моджахед  обернулся  и,  улыбаясь,  закивал
головой:
     -- Рахматулло, Рахматулло...
     -- Рахматулло, --  одобрительно  закивали товарищи, готовясь  совершить
намаз, восхвалявший имя Аллаха и верных его сынов.
     Федор вынул  из=за  пояса штанов  платок, расстелил его на  земле, отер
лицо сухими  ладонями,  становясь  коленями  на  платок  и  вместе со  всеми
забормотал молитву.
...  Федор  попал  в плен одному  из воинских  подразделений Хекматияра  год
назад.
     Машину,  за рулем которой сидел  Федор, командир отправил  в договорный
кишлак в сопровождении семи солдат и нового  замполита. Нужно  было  отвезти
керосин, хлеб, медикаменты -- откуп за спокойствие на этом направлении.
     Замполит -- восторженный молодой лейтенант  Щукин суетился и  радовался
по-щенячьи.  В кишлаке, перед  собравшимися стариками и воровато  шмыгающими
вокруг  машины детьми, он произнес торжественную  речь о дружбе  между двумя
великими народами, об укреплении социалистического лагеря на Востоке.
     Переводил флегматичный туркмен Шарипов, и замполиту казалось, что не то
он  переводит,  потому  что, слушая  пламенные слова  Щукина,  длиннобородые
афганцы восторга не проявили и не шевельнулись до тех пор, пока лейтенант не
приказал разгружать "Урал".
     Федор сидел в кабине и с отвращением слушал речь замполита, кривя  губы
от слов  "социализм", "партия", "дружба  народов". Уже  повидавший многое на
этой  войне он про  себя размышлял: "Подожди, необстрелянный,  скоро увидишь
"дружбу народов".  Скоро поймешь, как духи стремятся к победе социализма". И
припомнил   Федор   достижения  социализма  у  себя  дома:  ворюгу  и   хама
председателя  колхоза, всевластность партийных работников  района, угодливое
заискивание  матери перед руководством и ее  слезы  после отказа в материале
для ремонта дырявой крыши.
     Они умнее нас, -- думал об  афганцах Федор.  -- А может просто не такие
забитые. Это у христиан -- "подставь другую щеку", они же ни левую ни правую
подставлять не будут, и не подставляют!
     Тем временем откуда=то из=за дувалов  налетела толпа женщин  и проворно
смела  с машины  все,  что привезли шурави. Самый старый из афганцев  что=то
говорил  в  ответ  замполиту,  оба  прикладывали  ладонь к  сердцу,  раз  по
пятнадцать сказали друг другу: "Ташакур".
     Солдаты давно уже  сидели в  машине, и Федор с раздражением  посигналил
замполиту чуть не целующему от умиления руки старейшине.
     Ехали по начавшим сгущаться сумеркам. Замполит тарахтел без  умолку, то
выговаривая Федору, то размышляя вслух:
     --   Что  ты  дергаешься?  Тут,  понимаешь,  политический  момент!  Это
политика, идеология,  а  ты  сигналишь,  торопишь.  Социализм  в Афганистане
это...
     -- Знаю я твой социализм, -- думал Федор, -- насмотрелся в колхозе...
     -- Социальная справедливость.., -- разливался соловьем замполит.
     --  И  справедливость  эту  знаем,  --  помнил  Федор, как  вышибли  из
комсомола, а потом и из техникума за "чуждое" увлечение каратэ.
     Гордость  за исполненную  работу переполняла  замполита  и выражалась в
трескучих  высокопарных  словах. Только  прикусив  язык,  оттого  что  Федор
направил колесо  в  выбоину,  Щукин ненадолго  замолк.  Но  так  понравилось
лейтенанту  крепить дружбу народов,  что,  увидев бахчу,  он приказал Федору
остановить машину. На бахче два пацаненка помогали  старику  перетаскивать в
старую рассохшуюся арбу черные арбузы.
     Замполит  выскочил  из кабины, захватив  буханку  белого хлеба,  позвал
Шарипова  и, переступая через рассыпанные по всей бахче арбузы, направился к
старику. Афганцы застыли на месте, всем своим видом показывая смиренность.
     Солнце уже только краем освещало зазубренность гор,  колючее поле бахчи
и  острые  башенки  вышек ГСМ вдали, почти  у самого въезда на  кандагарский
аэродром.
     Шарипов вернулся к машине:
     -- Лейтенант приказал к нему идти, хочет бачам помогать.
     Солдаты,  ругаясь,  перелезали  через борт, нащупывая  выступы  носками
ботинок, лениво сползали, шлепая подошвами в пыль придорожной полосы.
     Федор сказал Шарипову:
     -- "Литер" про меня спросит, скажешь -- двигатель проверяю.
     Открыл капот, для  вида поковырялся  и,  постелив куртку  под  передние
колеса, улегся на легком сквознячке, закурил, поглядывая на  работу солдат и
беседующего с дедом замполита.
     -- Во --во. Точно как у нас в  колхозе. Кто у руководства, тот  никогда
работать  не  будет, тот  все  больше  языком...  Вот  и  принесем  им  свой
социализм. Деды пахать будут, а толстожопые  -- указывать.  Не.  Только  без
меня.
     Отбросил щелчком окурок, потянулся, вылез из=под машины, чертя задницей
дорожку в пыли. Встряхнул куртку и открыл дверцу, чтобы ее в  кабину кинуть.
Поднял глаза  и  обомлел. Ему  в грудь  направил его же автомат  серии ТО No
2551,  душман.  Федор  за  доли  секунды  понял,  что не в состоянии  что=то
предпринять еще и потому, что неслышно сзади подошел  еще один дух и лезвием
поперек горла Федора положил кинжал.
     Сколько прошло времени? Секунда? Час? Сто лет?
     Дух  выскользнул из  машины,  заломил  руки  Федора за  спину,  скрутил
веревкой, толкнул его на землю, туда же на легкий сквознячок.
     Федор неуклюже упал у колеса, деранувшись щекой о бетон.
     --  Закричать?! Мелькнула  мысль, и Федор  даже напрягся, но  шею опять
кольнуло лезвие. Дух  уселся  ему на спину,  пяткой  надавливая на  затылок,
заставляя Федора ткнуться всем лицом в  дорогу.  Успев только чуть повернуть
голову в сторону бахчи, Федор хорошо видел работающих солдат, составленные в
пирамиду автоматы.
     -- Пикну только, и голову отрежут, -- метались мысли, -- а пацаны и так
дернуться не успеют.
     С надеждой увидел, как лейтенант, наговорившись,  сделал первые шаги  к
оружию. Федор отчетливо видел, как крутобокий, тяжелый, словно чугунная гиря
арбуз, взлетевший  из  рук Шарипова  вверх,  чтобы упасть  в объятия  Женьки
Савельева,   вдруг  с  шумом  лопнул,  осыпая  на  миг  оцепеневших  солдат,
сахаристой  темно-красной  мякотью  и  мелкими  черными  косточками.  Второй
винтовочный   выстрел  с  борта  машины  точно,  как  арбуз,  разнес  голову
замполита, и тот ткнулся в тряпицу,  окровавив  булку хлеба, лежащую на ней.
Бойцы  даже не двинулись с места, только  вздрогнули  от выстрелов, и тут же
короткие хищные очереди, откуда=то из=за пределов бахчи, покорежив, поломав,
уложили их на месте.
     Дух слез со спины Федора, жестами приказал сесть в машину и ехать туда,
куда он  укажет. Прокричал что=то странно ухмыльнувшемуся старику, подождал,
пока пятеро  духов,  собрав  оружие,  тенями метнулись  в  кузов  машины,  и
приказал двигаться. Повинуясь, Федор нажал на педаль акселератора, и машина,
выдохнув  печально  двигателем,  развернулась  на  широкой бетонке и  пошла,
сначала по  дороге, потом, свернув в пыль пустыни, не  зажигая фар,  большим
черным пятном растворилась на фоне гор...
...  Первые  дни  Федора  страшно  били. В день давали воду  в  мятом медном
кувшине  и кусок сухой  лепешки. Отупевший  от голода, жажды и  побоев Федор
решил совсем не пить и не есть, чтобы быстрее умереть.  Его вытащили из ямы,
явно чтобы наказать за отказ от еды. Видимо, для мучений он нужен был живым.
     Федор стиснул зубы, расставил ноги,  набычился. Он решил сопротивляться
и  хотя  бы  одного  душка  да  завалить.  Спровоцировать,  чтобы  наверняка
накинулись  все  и забили насмерть.  Так,  как  забили  старослужащие, отбив
внутренности  за  сопротивление,  молодого  солдатика  из  роты   Федора,  и
остальных "чижиков"  заставили смотреть,  добиваясь покорности,  обещая всем
такую  же  расправу,  если  посмеют донести или осмелятся сопротивляться им,
"дедам".
     Чем же духи лучше? Эти точно накинутся все. Ну и пусть! Все к черту! Уж
сразу подохнуть, чем в мучениях.
     Пока, раскачиваясь, так размышлял, духи,  увидев непокорность и  оценив
непримиримую позу шурави, загудели, и в их голосах Федор почувствовал  вроде
бы даже одобрение. Понял вдруг, догадался, что толпой уже пинать не будут.
     От окружавших его мужчин отделился крепкий с обнаженным торсом афганец.
Подошел к Федору, взглядом оценил его и, обернувшись к своим, что=то сказал.
     Федор чувствовал,  что отощал здорово, что после почти недельных побоев
ослаб. Кости и  мышцы  ныли, но  многолетние доармейские  тренировки  каратэ
помогли  собраться и  сконцентрировать  внимание.  Он взглянул  на  душмана,
ухмыляющегося в лицо, и азарт предстоящего боя захлестнул Федора.
     Глумишься, вражина! -- подумалось ему.
     И подхватила, понесла Федора веселящая злость, даря ему особую легкость
в теле, силу мышц.
     Афганец   подскочил  к  Федору  и  резко,  коротко   ударил  кулаком  в
подбородок.   От  сильного  удара  в  ушах  застучало  тяжелым  прессом,  из
рассеченного   места   тягуче  закапала  кровь.  Но  тренированный  организм
отреагировал почти мгновенно. Носком левой ноги Федор  подцепил не успевшего
отскочить духа под щиколотку, а стопой правой нанес удар в колено. Припав на
колено,  рубанул  ребром  ладони  по  горлу  падающего противника  и  отошел
мгновенно назад, оценивая совершенное. Афганец  рухнул в  пыль,  захрипел  и
потерял сознание.
     Федор  напрягал  подгибающиеся  ноги, уткнувшись  плывущим  взглядом  в
землю, тяжело дышал.
     Окружавшие  место  поединка  афганцы  неодобрительно  заворчали.  И  не
понимающий  языка  Федор  опять  почувствовал,  догадался,  что  неодобрение
относится не к нему, а к побежденному.
     От напряжения драки подташнивало и сосало под ложечкой.  Федор  глубоко
вздохнул носом и тремя резкими выдохами  через рот вытолкнул из себя воздух,
утихомиривая  сердце  и  восстанавливая  дыхание. Приподнял  голову,  мутным
глазом оглядел окружающих, ожидая продолжения.
     Поверженный  его противник пришел  в себя,  тяжело поднялся, встряхивая
головой,  оглянулся на Федора  и пробормотал  что=то, но без  угрозы,  почти
беззлобно.
     Моджахеды посовещались и вытолкнули  на  вытоптанный пятачок еще одного
бойца. Этот дух  был покрепче  с виду и, видимо,  опытнее. Он не  кинулся на
Федора, а медленными кругами  стал обходить его,  выбирая  слабину в позиции
шурави. Нужно было  брать инициативу нападения на  себя. Федор выждал, когда
солнце оказалось у него за спиной и ослепило духа, резким выпадом левой ноги
отвлек противника и тут же правой нанес  сокрушительный  удар в  голову.  Но
усталость  взяла  свое,  поэтому, когда дух, уже падая, даже не ударил, а по
инерции просто пнул Федора, оба они шмякнулись в пыль.
     Короткий красивый поединок изможденного пленного, его мужество,  воля к
сопротивлению настолько понравились, что моджахеды зааплодировали.
     Федора  больше не били. Вечером ему  вместе с лепешкой и  кувшином воды
принесли в пиале вареный рис с какой=то овощной подливой и старую, но чистую
и еще крепкую одежду: шаровары, рубаху и тапочки без задников. Держали его в
той же глубокой яме, хотя и бросили одеяло.
     Теперь можно было укрыться днем  от сжигающего солнца, а вечером  -- от
холода.
     --  За  своего что ли признали,  -- размышлял Федор. -- Да нет,  скорее
готовят к  чему=то. Может, как бойцовую  собаку, будут заставлять для потехи
драться? Черт с ними, там посмотрим...
     И странное дело, когда Федор  поел,  переоделся в чистую легкую одежду,
сбросив солдатское изодранное обмундирование и,  укрывшись одеялом, перебрал
в памяти события дня, он с изумлением понял, что испытывает чувство уважения
и даже благодарности к  своим врагам. Могли  изуродовать, истерзать,  но  не
стали. Могли за своих побитых мучениям подвергнуть, отдать им на расправу --
не отдали. Плохо, скудно, но покормили, переодели. Как?  Почему? Враги ведь!
Сам видел трупы замученных шурави. Постой, почему шурави? Советских  солдат!
Сам=то ты кто?!
     В большом смятении  в эту  ночь заснул  Федор. И, видимо, этими мыслями
навеяло  ему  сон,  в  котором увидел он  себя. Истерзанного,  с обрезанными
ушами,  корчащегося  в  луже  собственной крови  от  боли,  разрывающей  его
внутренности. Он страшно кричал, а духи, хохоча, под его вой глубже и глубже
втискивали  в него остро заточенный кол. И  во сне этом духи на понятном для
Федора языке кричали ему:
     -- Терпи, шурави, за свой СССР, за партию и правительство терпи, героем
умрешь! Дома узнают -- может матери крышу хаты починят!
     И закричал во сне, мучительно завыл Федор:
     -- Нет! Нет, не хочу! Да подождите же вы!!!
     Проснулся от ужаса, от  крика своего, вскочил на ноги, сдирал  с головы
одеяло,  не до конца еще проснувшись, не  понимая,  сон это или явь. Не спал
уже до утра. А действительно, за что геройствовать? За Родину? За народ? Так
войну эту не  народ начал, не Родина. Наоборот, горьким горем для  Родины  и
народа  стала  эта страшная война. За партию?  За правительство?  За  победу
социализма на афганской земле  принять смерть мучительную?  Не нашел ответов
на эти вопросы Федор.
     А вот позже получил он ответы...
     Посетил  отряд  Хекматияр  с сотней  своих  бойцов. В  конце  посещения
приказал командир привести к Хекматияру Федора.
     Привезли Федора в полутемную пещеру. Огонь очага освещал людей, сидящих
на ковре.  На  почетном  возвышении сидел Хекматияр. Федор вглядывался в его
жесткое,  почти европейское лицо,  традиционно бородатое. Он хмуро посмотрел
на шурави, что=то сказал командиру и жестом приказал увести пленного.
     Через несколько дней Федору разрешили днем ходить по лагерю, хотя ночью
все равно возвращали  в яму.  Теперь  с  ним стал общаться  ежедневно мулла,
постоянно  находящийся  в  отряде.  Мулла  читал  Коран,   заставляя  Федора
внимательно  слушать.  Федор,  конечно, ни  черта  не  понимал,  но  слушать
приходилось.  Однажды   Федор   задремал  под  равномерный  нараспев   голос
священника и вскочил от оглушительной пощечины. Да как же понять, ведь кроме
нескольких слов, чего  хватало  для общения  с афганцами, теперь было крайне
мало. А что знал Федор? "Дриш! " -- стой, "шурави контрол" -- проверка, "чан
афгани"  -- сколько стоит, "шароп" -- водка, "риш  машин" -- электробритва и
тому подобные слова из лексикона оккупантов.
     Проводил занятия с ним  и оставшийся  из  свиты Хекматияра переводчик и
командир  отряда.   Объясняли  шурави,  что  принимал  он  участие  в  войне
неправедной, что афганцы никогда,  никому и ни за  что не  покорятся.  Как в
прошлом веке  не  покорились  колонизаторам  --  англичанам.  "Инглезе",  --
презрительно выговаривал командир отряда.
     Страшно  после этих бесед становилось Федору. Со школьной парты  впитал
он мысль  о  Великой  Отечественной  войне, что  война эта  была войной  его
народа, священной войной против вероломных захватчиков.
     Это священная война моего народа, -- говорил командир отряда. -- Шурави
-- захватчики, оккупанты.
     Страшно было Федору от  того, что  соглашался мысленно с доводами,  что
сам  так  думал, от  того, что  понял,  жутью  обдало  ощущение --  готов  к
предательству,  к  войне  на  стороне  этого народа, против своего.  Пытался
остаться  советским  солдатом,  человеком. Возражал,  что  солдаты исполняют
приказ, их заставляют гибнуть.
     --  За   что?  --  прищуривался   прошедший  специальную  подготовку  у
американских психологов переводчик.
     И, оставив, сокрушенного, растерянного Федора, обратился к командиру:
     -- Дальше сами. Теперь все получится. Я приказ выполнил.
     Теперь  уже  Федора заинтересовал  этот народ,  который мощь советского
оружия уже который год не могла поставить на колени.
     Месяца через два Федор стал отмечать, что  понимает  отрывки разговоров
афганцев, сам пытался называть окружающие его  вещи, сначала вызывая смех, а
потом помощь в освоении  языка. Оброс Федор густой черной курчавой  бородой,
загорел,  изменился внешне.  Изменилось и отношение  к нему.  Кормили теперь
Федора  тем же,  что  ели бойцы  отряда. Рис, лепешки,  чай. Реже  помидоры,
виноград. Когда из кишлака приводили барана, куски вареного мяса из большого
котла доставались  всем поровну. Изменился Федор и внутренне. Чаще  и чаще в
мыслях считал  себя своим  среди этих людей. О том, что  эти люди  сражаются
против его товарищей -- советских солдат, старался не думать. Близко сошелся
с  Рахматуллой, тем афганцем, с  которым  бился  в  первом поединке.  Обучал
Рахматуллу  приемам  каратэ, а взамен получал  знание  языка,  обычаев этого
народа.  В  долгих  беседах узнал  от  Рахматуллы  об  операциях, в  которых
участвовал и  участвует  его отряд, о расстрелах  пленных, в  которых и  сам
принимал участие. "Это  война", --  пожимал плечами Рахматулла.  -- не мы ее
начали и не на вашей земле... "
     -- А  мы их скотами считаем, зверьем,  дикарями, -- мучался в раздумьях
Федор. -- А ведь,  действительно,  это  мы вломились в  их жизнь,  вот они в
ответ и отнимают наши жизни...
     Это еще не  было предательством. Окончательно отказался Федор от своего
народа, своей земли и поднял оружие против шурави из=за Рахматуллы.
     Накануне  дня,  когда  Рахматуллу  убили,  они  долго  разговаривали  с
Федором.
     Стань  до конца нашим, будь с нами.  Прими  нашу  веру. Направь  оружие
против неверных, неправедных людей, -- предложил Рахматулла.
     -- Своих убивать? -- встрепенулся, даже вскочил на ноги Федор.
     -- Ты пойми,  что твоих  убивают твои. Будут еще воевать,  -- будут еще
убивать. Остановят войну, выведут войска -- сколько жизней сохранят и вам, и
нам.  И ты, убивая своих, только поможешь войну остановить. Убьешь десять --
Аллах простит. Это не ваш Христос. Будешь мне  братом  -- можешь четыре жены
иметь, почет, богатство. Ты американские доллары дома заработаешь?
     Глубоко задумался Федор. Вот же мучение...
     Знал по рассказам и  сам  видел, как гнали советские офицеры солдат  на
минные  поля  по приказу высших офицерских чинов. Шепотом пересказывали ему,
как попавших в окружение солдат уничтожили вместе с группировкой моджахедов.
Тысячами  гибли  из=за  неграмотных военных приказов.  Неужели в этой  войне
правы только афганцы? Неужели...
     И не смог  найти,  чем возразить на  свои же  вопросы Федор. Понял, что
убедили  его, привели к выводу, что ни  гроша  не стоит жизнь солдата СССР в
этой войне  для  советского правительства.  В  том числе и его  единственная
драгоценная жизнь.
     Наутро, провожая отряд, сказал Рахматулле, что принял решение, а какое,
вечером скажет.  Догадался Рахматулла, улыбаясь, как  брата  обнял  Федора и
ушел  с отрядом. Вернулся отряд  поздним вечером, понеся большие  потери. Не
вернулся Рахматулла.
     Резко  изменилось  отношение  к Федору. Вместо  приветливых  улыбок  --
хмурые лица, тяжелые взгляды. Шурави -- советский... И...
     Совершилась в этот вечер еще одна потеря. Не стало на свете  советского
военнопленного, русского солдата Федора Булыгина.
     После обряда  обрезания и трижды произнесенной священной  калемы --  Ла
илях  илля миах ва Мухаммед  расул Аллах -- превозмогая боль после отсечения
крайней плоти, пировал изменник Родины,  предатель, принявший  магометанскую
веру  и вместе с ней новое имя -- Рахматулла, наутро поднявший оружие против
ненавистных шурави.



Глава 9. "Максуд"

     Плюс на минус будет ноль...
     Это боевое задание состояло из плюсов, рядом с которыми немедленно, как
бдительные часовые, вырастали минусы.
     Разрабатывали операцию  штабисты из генерального  управления, тщательно
анализируя донесения разведки, сведения, выжатые из  пленных моджахеддинов и
их командиров, знания опытных офицеров, изучавших Афганистан еще  задолго до
войны, находившихся  там  в качестве  военных  советчиков.  Готовый  вариант
утверждали на самом высоком уровне, чуть ли не на Верховном Совете СССР, что
страшно  раздражало  и  бесило   профессиональных   военных,  разведчиков  и
контрразведчиков.  Но  что поделать?  Партия  наш рулевой...  везде и всюду.
Поэтому,  для  подстраховки,  во  избежание  утечки информации,  в  итоговых
документах указали  чуть  другое  время  проведения  операции,  да и  страну
приложения  огромных  трудов  перенесли  чуть восточнее. Но  так  или иначе,
операция была  готова. Ее важность состояла в том, что появилась возможность
ликвидировать Максуда -- командира одного из крупных соединений душманов.
     Врага можно ненавидеть, но недооценивать нельзя.  Максуд -- талантливый
военачальник. Когда=то, еще в середине  семидесятых годов он  был  одним  из
лучших  иностранных  слушателей  фрунзенской   академии,   готовившей,   как
известно,  не специалистов  по  засолке  грибов и капусты.  Вот  и  научили!
Действия  его боевиков отличали  смелость, слаженность, дерзость, жестокость
и, увы, редкая удачливость.  Увы, так как  эта самая удачливость приводила к
большим потерям  советских войск, находящихся в радиусе его контроля,  порой
даже  к,  практически, полной их  блокаде.  Кстати сказать, командиром  этой
части советского контингента  тоже был  выпускник той самой  академии и даже
того же самого года выпуска. Так что  бывшие однокашники  противостояли друг
другу крепко и долго. Максуд, обладая аналитическим умом,  вкупе с восточной
дьявольской хитростью,  сумел  установить  жесткую  дисциплину  среди  своих
людей, карая виновных  по  законам  Шариата,  не  давал  возможности  шурави
проводить никаких активных действий, вывел в зоне  своего действия даже само
понятие  "договорный  кишлак".  Пленных русских брал  редко, но  если  такое
происходило, очень быстро  заставлял их  перейти  на свою  сторону,  принять
ислам  и воевать  против неверных. Так  что  уничтожить  Максуда  было очень
желательно,   но   очень  трудно.  Базовое  местонахождение   его  сил  было
расположено в небольшом городке, неподалеку от границы с Пакистаном Прямо из
Пешевара он  получал  свежие  силы,  оружие,  деньги,  туда  же  переправлял
раненых,  пленных, перебежчиков. По донесениям советской разведки, в городке
постоянно находились  около трех тысяч духов,  великолепно  обустроившихся и
готовых  отдать  свои  жизни за  Максуда, как  отдали бы  их с  радостью  за
Пророка.
     Разрушить городок авиацией советское командование  не хотело, и крупное
боевое соединение моджахедов чувствовало себя в нем как у Аллаха за пазухой.
Максуд  создал и  отладил  свою  внутреннюю  службу  безопасности, разведку,
контрразведку,  не   жалея  долларов,   рублей,  марок,  чеков,  наркотиков.
Популярность его  была чрезвычайно  высока.  К нему  тянулись люди со  всего
Афганистана, давали клятву на  Коране и вступали в  войско под зеленое Знамя
Ислама.
     Вот  этого  сильного,  умного  и   опасного   врага   и   решено   было
ликвидировать.
     Для выполнения разработанного плана отозвали из отпуска, из дома отдыха
"Сосновый", что под Туапсе, спецгруппу, состоящую только из офицеров. Только
вчера  ребята обмывали  новые  армейские звания, окунали в стаканы  с водкой
майорские  звезды, а заодно с ними  и  ордена  Красной Звезды, полученные за
успешное   выполнение  одной  из  предыдущих  операций.  Пошумели,  конечно,
немного,  погусарили, отбив  у  офицеров из системы МВД, также отдыхающих на
побережье,  девчонок.  Каждый  из  спецгруппы прошел  подготовку  еще  ту, и
саперную, и снайперскую, и рукопашную, и  парашютную, и... В  общем -- спецы
хоть  куда. Да  и  опыт боевой немаленький за плечами.  Так  что еще  ночью,
довольно сильно хмельных,  их привезли  в  адлерский аэропорт, подбросили до
Москвы,   оттуда  --  прямиком  в  Ашхабад,  и  теперь  офицеры  досыпали  в
более-менее  приличной  гостинице,  расположенной внутри  большого  военного
городка, в самом центре столицы Туркмении.
     -- Кде мои маленькие прюки? Та черт пы вас попрал! -- как все прибалты,
Ян Роозма ругался, не повышая голоса, старательно выговаривая русские слова.
     -- Что потерял, Ян? -- поднял от подушки заспанное лицо Игорь Красников
и тут же  со  стоном уронил  голову на подушку. -- Вот  блин, мутит чтой=то.
Наверное, после перелетов...
     -- Маленькие прюки. Кому они мокут пыть нушны? -- "бушевал" Ян.
     -- О-о-о,  чтоб вас! Заткнитесь!  --  со своей постели простонал  Лешка
Уфимцев,  -- чего  это  вы с утра  разорались? Теперь  может  месяц спокойно
поспать  не придется, -- и, накрыв голову подушкой, перевернулся  на  другой
бок.
     Ян  сердито  переворачивал  вещи,  развешенные  на  спинках  стульев  и
недоумевающе сопел.
     --  Па-а-адъем!  --  вытирая  полотенцем  голову,  мокрую  после  душа,
прокричал старший в  этой операции Женька Панин. -- Сейчас на завтрак, потом
последний инструктаж. В двенадцать ноль-ноль вылетаем в Кабул.
     Панин еще рано утром  был в штабе, где получил пакет с точным описанием
операции, прочел бумаги и тут же их  сжег, согласно инструкции, вложенной  в
конверт.
     -- Всем  ясно? --  громко  спросил  Панин,  --  Я  же  сказал,  подъем!
Вставайте, мужики, сегодня последний день в Союзе, -- помолчал и добавил: --
А может, завтра вообще последний.
     --  Тьфу-тьфу,   еще   накаркаешь,  спичку  тебе  в  язык,  --   слетел
окончательно сон с Лешки Уфимцева.  -- Не, мужики, пошумим малость... у меня
предчувствие такое...
     Среди  этой  четверки черный юмор  был делом обычным и воспринимался  с
одобрением. Темы смерти,  гибели не были запретны  в разговорах. Готовили их
ко всему, к ситуациям неучтенным и непредусмотренным. За риск, за готовность
жертвовать  собой, за  то, что решались вопросы, от которых  зависели  порой
тысячи  жизней,  группе  предоставлялись особые  привилегии.  После  удачных
операций  отдыхали  в  Союзе  на  морских  побережьях,  в  горах. Начальство
закрывало глаза на достаточно вольное поведение этих офицеров. Пусть. Может,
в последний раз. Тем более, что, конечно, случались и неудачные  операции. В
таких случаях слез не было. Только окончив их, третьим тостом, молчаливым, с
комком в горле, стоя выпивали водки.
     Женька Панин сильно переживал провал предыдущей операции, считал ошибку
своей, хотя и  понимал, что группа  подготовки сработала неудачно. Ориентиры
не сработали. В итоге вместо намеченного договорного  кишлака его спецгруппа
вышла на  кишлак, в котором их встретили плотным  огнем. Немедленно  уйти не
получилось. Вертолетам нужно время  для перелета, группе  -- для перехода  в
место посадки машин. Да потеряли время, выясняя ситуацию.
     -- В кишлаке безоткатки!
     -- Откуда?! Быть не может!
     -- Безоткатные орудия и сотня духов... Нас встречают. Быстрее вертушки.
     -- Да какие духи? Вы что там, пьяные?
     -- Все, связь кончаю. Уходим.
     -- Ку-у-уда?! Не уходить! А задание?!
     И так дальше и дальше. Женька понимал, что время уходит, и ситуация для
них  складывается  крайне сложно. Но тот, по другой конец связи, все тянул и
тянул,  предлагая подождать, пока не свяжется с Москвой. Женька уже открытым
текстом  материл тупоголового офицера, в  ответ тот огрызнулся и заявил, что
группа  находится в семнадцати  километрах  от границы Афгана на  территории
Пакистана.
     Откровенно  говоря,   никакой  границы  там  нет,  пустыня   да  камни.
Присутствует та  самая  граница только  на  географической  карте. Результат
ошибки -- невыполненное задание. А кроме того...
     Пришлось  принимать  бой и уходить, срочно уходить.  Краем глаза Женька
видел,  как  остальные  четверо едва заметно  приподнимались  из=за  камней,
посылали короткие автоматные  очереди  и уходили  дальше в  пустыню.  Женька
молил Бога,  чтобы успеть дойти до первого скального коридора. А там... Духи
наступали быстро,  уверенно. Еще бы, человек сорок бросились  в  погоню.  Но
ребята из спецгруппы не были  напуганы этим. Все верно. Так и надо.  Один  к
десяти. Не этому  ли их и  обучали?  Бою  с  противником, превышающем в силе
вдесятеро. Все нормалек!  Уже у самого узкого  входа в спасительное ущельице
грянул  разрыв гранаты,  посланный  духами из гранатомета. Женька оглянулся.
Духи еще  были  далековато.  Неподалеку  от  Женьки  в пыли  лежал  Николай.
Нехорошо  лежал. Ноги носками ботинок чертили круги на земле, руки обхватили
живот  с  развороченными осколком внутренностями.  Эх, Коля, Коля,  какого ж
ты.., ну  зачем же  ты  бронежилет=то бросил! Женька бросился к нему, еще на
бегу понимая, что все кончено.
     Николай еще был в сознании, глубокими глазами он смотрел в голубое небо
и что=то шептал пузырящимися кровью губами наклонившемуся над ним командиру.
Женька прислушался.
     -- Женя, вперед. Уходите...
     Женька вынул из  лифчика гранату, выдернул чеку и  сунул, зажал запал в
ладони  раненого.  Николай  благодарно улыбнулся  и слабо  кивнул, впадая  в
беспамятство. Женька забрал оружие и кинулся в ущелье.
     Минут  через  десять за  спинами  группы  раздался  хлопок. По  времени
выходило, что Николай  дождался духов и разжал  ладонь, когда они были возле
него.
     Никто  из ребят не оглянулся.  Шли быстро, переходя  на бег.  До  места
встречи  с  вертолетом еще  часа  три хода. Каждый  поставил  в  уме  черную
зарубку. Все. Нет больше Коляна. Вечная ему память!
     Ян  все еще  возился в поисках  пропавшей вещи,  когда из  ванной вышел
Лешка Уфимцев:
     -- Эй, горячий эстонский парень! В ванной твои трусы, на веревке висят.
Кому они нужны, твои  маленькие прюки?! --  подмигнул  ребятам, поддразнивая
Яна,  --  "Что это ты трусы теряешь?  Перепил вчера? Ничего --  завтра душки
похмелят. "Старым Таллинном"!
     -- Пошел потальше! -- улыбнулся Ян, -- Сам пьянчушка.
     В двенадцать ноль-ноль, без  всяких проволочек вертолет МИ-8 поднялся в
жаркое небо, сопровождаемый  двумя  двадцатьчетверками. Звено взяло  курс на
Афганистан, а там в район Баглана, откуда и начнется операция.
     Сидели  внутри  раскаленной   вертушки,  напялив  на  головы   шлемы  с
переговорными устройствами. Игорь Красников  нетерпеливо  крутился на  узкой
алюминиевой скамье:
     -- Эй, Ян, -- сквозь треск и помехи в наушниках позвал Игорь.
     Ян степенно повернул голову.
     -- Лыжи=то подбери!
     Роозма выступал в команде  ЦСКА по  биатлону,  поэтому невзрачная шутка
здесь, над прожаренной пустыней, смешит. Тем  более, что у  Яна невероятный,
сорок восьмой размер обуви.
     Мужики рассмеялись. Даже пилоты, обернувшись через плечо, заулыбались.
     Что ж, шутка -- хорошее начало. Немалый плюс.
     Ян  откинулся к  борту,  прикрыл  глаза.  Биатлон, снег,  лыжи.  Зимний
Таллинн. Кривые улочки, башни, ратуша в аккуратных снеговых шапках.  Приятно
вспомнить.  Особенно  здесь,  сейчас.  Даже потянулся Ян сладко от  приятных
воспоминаний.
     -- Не  тянись,  долговязый! --  не успокаивается  Игорек.  --  Вертолет
разорвешь!
     Не  успели отсмеяться,  как  в машину  ударил снаряд.  Вот, мать  их...
Только=только границу пересекли. Вон, еще и речку видно. От взрыва  вертушку
сильно  тряхнуло, но  не это оказалось роковым.  Следующим  снарядом напрочь
отсекло  хвостовую балку, и зависшее  тело вертолета начало неумолимо падать
вниз, еле  удерживаемое несущим винтом в горизонтальном  положении.  Сидящих
внутри, ухватившихся руками, кто за что успел, начало вертеть на сатанинской
карусели.
     Вот тебе и минус! Минус на плюс.
     Женька, крепко вцепившись  в скобу,  выступающую  из стенки  вертолета,
крепко  зажмурил  глаза,  чтобы  не  видеть   сквозь  иллюминатор  мелькания
приближающейся земли.  Не от  страха. От  отвращения перед  любым вращением,
которое он приобрел в подростковом возрасте.
     Перед его  домом на  детской  площадке была установлена этакая гадость,
сваренная из металлических труб в виде буквы "Ф", крутящаяся на подшипниках.
На всю жизнь проклял эту вертушку Женька.  Секрет ее действия очень простой.
Руками нужно  взяться за  верхние перекладины,  а на  нижние  встать ногами,
оттолкнуться от земли, как при катании на самокате. Тогда эта дрянь начинала
вращаться.  Как  регулировать  скорость вращения от плавного  до  безумного,
становилось  понятно  почти сразу. Нужно было только=то оттопыривать зад или
выпрямляться вертикально. А вот как остановить  эту гениально простую штуку?
Да если  тебя от вращения тошнить начинает?! В общем, Женька спрыгнул с нее,
получив  сильный удар по  ногам нижней перекладиной, и  в  ближайших  кустах
сирени  с  полчаса  поливал траву  маминым вкусным  обедом, а карусельку  --
удивительно нехорошими словами. Если бы не соседская  девчонка, которая  так
ему нравилась, ни за что не залез бы Женька на эту штуковину! А так хотелось
покрасоваться  в  мощном  вихре  вращения.  Покрасовался!  Ох,  как смеялась
Светка, когда он бледный, взъерошенный выбирался из кустов...
     Так что Женька почувствовал себя отвратительно после первых же оборотов
искалеченного вертолета. Глаза зажмурить можно, а вот желудок не зажмуришь.
     Лешка Уфимцев, не  смея  отцепить  руки от лебедки, для того чтобы хоть
лицо прикрыть, с  ужасом видел помутневшие глаза командира, его побледневшее
лицо и судорожно глотательные движения кадыка. И боялся он не того, что вот,
сейчас они могут разбиться.  Не о смерти думал Лешка, когда в  него полетели
брызги завтрака, щедрого завтрака, который для них устроили в Ашхабаде.
     То, что осталось от вертолета, достаточно жестко  брякнулось на бархан.
Замычал,  мотая головой,  прикусивший  язык  Ян,  хахнули  невольным выдохом
остальные.  Первым  из рваного бока вертолета  пулей  вылетел Женька, следом
выбрались остальные.
     -- Целы?  Живы?  --  приходя в  себя,  чуть  покачиваясь,  пересчитывая
взглядом,  начиная с  оттирающегося песком Игоря,  спросил Женька. -- Что  с
летунами?
     Подбежали  к  кабине, переступив  через  тело бортача, вылетевшее через
треснувший фонарь,  и, увидев раздавленные  лица пилотов,  потянули шлемы  с
голов.
     То, что люди мертвы, они поняли сразу. Опыт. Горький.
     Следом за упавшим  вертолетом сели сопровождающие.  В густой туче  пыли
группа  погрузилась в  один  из них,  и  он тут же сорвался с  земли.  Уже в
иллюминаторы офицеры увидели,  как на месте падения  вспух черный  взрыв,  и
вторая вертушка, сделав  прощальный разворот над местом гибели экипажа, ушла
на  прочесывание границы. Пока  летели, Женька связался со штабом,  и оттуда
поступил приказ вылетать на место высадки сразу.
     Пока Женька переговаривался, Игорек мрачно пошутил:
     -- Блин! Говорил же тебе, Ян, не потягивайся! Какой вертолет разорвал!
     Никто не  поддержал. Хорошо, что  не разбились. Хорошо,  что не рвануло
топливо в баках, не сдетонировали боеприпасы. Что ж. Плюс!
...  Последние  метры  до  укрытия  преодолели  глубокой  ночью,  крадучись.
Спустились  с  вершины  скалы  до  позиции.  Обосновались,  замаскировались.
Подготовили оружие, о котором заботились больше, чем о себе. В бинокли можно
было рассмотреть дома, дувалы, вооруженные посты, патрули.
     Разведчики проделали ювелирную работу,  выбрав  и подготовив место  для
снайперов,  с которого по ориентирам  они  смогли определить дом  с открытой
террасой во  дворе Максуда. Увидеть  все это можно было только с  этой точки
склона,  открытого для свободного обзора и  обстрела со стороны  моджахедов.
Женька подумал, что для него навсегда  останется  загадкой,  как  разведчики
искали это  место, как оборудовали его, обустроили прикрытие из камня.  Ведь
работали=то прямо под носом у духов. Сколькими жизнями за это заплатили?!
     Решающим было утро.
     По  данным Максуд  должен  после утреннего намаза  на  террасе  собрать
командиров отрядов на  совещание.  Так открыто он  действовал крайне  редко.
Шанс  выдался  из=за  того,  что собирались  практически  все  командиры,  и
упускать  такую возможность  было  нельзя.  Поэтому снайперы проверяли  свою
готовность  еще  и еще раз. Повторяли приметы  Максуда  в  уме,  настраивали
оптику оружия, твердо  помня  давнишние  наставления инструкторов.  Стрелять
только  в  шейные позвонки, в худшем  случае -- в голову. Выстрел  в  сердце
--шанс на выживание, что недопустимо.
...  Отзвенели  голоса  муэдзинов с точеных  высоких минаретов.  Правоверные
мусульмане, завершив намаз, занялись делами земными.
     Четыре пары  внимательных  глаз с помощью мощной оптики вели неотрывное
наблюдение за  террасой в абсолютной  тишине. Очередность  ведения  стрельбы
определена еще  на базе, и все  четверо теперь  составляли  единый организм,
тонко улавливая любое, самое  малейшее движение, чутко  реагируя на  дыхание
товарища  по засаде, казалось,  даже на мысли. Женька  удовлетворенно оценил
спокойствие, царившее в его группе. А  что волноваться?! После выстрелов, по
сигналу радиомаячка,  через десять минут  придут вертолеты.  Вся проблема --
забраться на вершину этой скалы, что за спиной,  с которой спустились ночью,
перевалить через гряду и бегом в вертолет. Вот и все!
     Стоп!  Вот они.  Хорошо  видны.  Женька  чуть повел  стволом  в сторону
дверного  проема, откуда выходили люди. Не он. Не он. Тоже не он. Максуд! Не
спешить. Убедиться. Да. Он. Прицел. Дыхание. Курок. Выстрел.
     Четыре  выстрела прозвучали как  один  долгий. Перерыв  между  первым и
тремя остальными -- доли секунды.
     Первым стрелял Ян, стрелял на поражение, остальные -- для контроля.
     Максуд дернулся и, обезглавленный, повалился на доски террасы.
     Уходить. Быстро. Женька нажал  на кнопку радиомаяка,  словно дал старт.
Через девять минут сорок пять  секунд там, за грядой,  будет ждать вертолет.
Быстрее!
     Снайперская винтовка  имеет  особое  устройство. Ее  выстрел звучит как
хлопок в ладоши и доносится как бы с неба. Очень трудно определить по звуку,
откуда именно пришла смерть.
     Но направление выстрела духи определили мгновенно. Да и движение группы
по отвесной стене скалы под яркими лучами солнца явно не маскировало.
     Загремели  выстрелы. Обернувшийся  Женька  увидел,  что невесть  откуда
взявшиеся моджахеды  черным  муравейником  устремились из  городка  прямо  к
склону, который вел к месту недавней засады.
     В четырех  человек,  быстро, по-пластунски  поднимающихся вверх, видных
как на ладони, попасть достаточно легко. Тем более, что стреляет весь город!
Но обошлось.
     Склон  в течение  двух  минут был  накрыт  свинцовым  ковром  Плотность
смертоносного потока была  такая, что попадания в камни превращали их в клуб
пыли  и визжащих осколков. Может, эти облачка и  спасли. Может  -- скорость.
Может -- Матерь Божья! Успели, перевалились через вершину.
     Женька тряхнул головой,  показалось или  правда  кто=то  застонал?  Все
нормально.  Все здесь.  Вот  они,  красавцы.  Через  минуту...  Да вот  они,
вертушки!
     Заходя на  боевые  развороты, два  вертолета обрушили  лавину  огня  на
наступающих духов, на город. Сами достаточно уязвимые, отвлекали внимание на
себя от снизившегося над вершиной третьей восьмерки.
     -- Проворней, мужики, -- проревел Женька. -- Один, другой.. Где Игорь?
     Лешка Уфимцев сунулся  было назад из вертолета,  но Женька толканул его
широкой ладонью в грудь,  облегченно вздохнув.  К вертолету, потягивая ногу,
спешил Игорь, весь в крови, волоча за собой разбитую винтовку.
     Ввалившись  в  чрево  вертолета,  задвинули  хлопком  дверь,  и  машина
поднялась в воздух. Следом за ней потянулись и другие вертолеты, оставляя за
скалой разъяренного врага.
     -- Уф-ф-ф!
     Можно выдохнуть, прикрыв глаза, смахнуть пот и пыль.
     -- Игорь! -- позвал Женька. -- Что с тобой, Игорек? Ранен?
     -- Сучьи дети! -- стонал Игорь, -- Падлюки! Чтоб их хряк поймал! -- Еле
разжимая губы, ругался раненый. -- Вот ведь... Ну нет, чтобы в сердце! Что я
теперь девчонкам скажу! Ведь засмеют!
     Облегченно вздохнули: "Значит, жив, бродяга! ", и тут же  повалились от
хохота. Ненадолго передыхали и опять хохотали, всхлипывая  от изнеможения  и
вновь ржали, выворачивая челюсти, всю дорогу до базы перевязывая  зад Игоря,
едва ли не в лохмотья иссеченный острыми, как бритва, осколками камней.
... Нежаркие уже лучи вечернего солнца ласково гладили тела офицеров. Что=то
озабоченно шептали набегающие на песок пляжа волны Черного моря.
     От административного здания "Соснового" отделилась фигура Женьки.
     -- Какие=то неприятности, -- лениво процедил Лешка. -- По походке вижу.
     -- Какие? -- подал голос с соседнего лежака  дочерна  загоревший Ян, --
фместо отной накраты тве татут? А ты леши, леши,  -- обратился он к лежащему
на животе Игорю и с наслаждением отмщения добавил; -- Сакорай свою сатницу!
     -- О, у него задница теперь  знаменитая, -- сразу подключился Лешка, --
видел  девчонку,  что его лечит? Она его героическую задницу  как зеницу ока
бережет. Холит и лелеет! Завидуй, Ян!
     -- Ну,  почему как? -- попробовал  возмутиться  и перевернуться на  бок
Игорь, но заохал и остался лежать на животе. -- Как дела, командир?
     Женька с размаху бросился на песок:
     -- С чего начать, с хорошего или с плохого?
     -- Тавай с хорошеко! Что в плюсе?
     -- Отпуск по десять суток с поездкой на родину. Ну и всем по медали "За
боевые заслуги".
     --???
     -- По медали? -- вытянулись лица. -- За Максуда?!
     Игорь, схватившись за зад, горестно и комично застонал.
     -- А  вот это как раз минус. Умный Максуд,  ай,  умный!  Недооценили мы
его.  Он  уже  месяц  как  в  Пакистане.  Совещание  проводил  один  из  его
двойников... Ну а плюс на минус будет?!.
     Офицеры промолчали, отвернувшись к кроваво-алому закату за линией моря.



Глава 10. "Дик"

     "Ди-и-и-ик!  " -- отвратительно завизжали сдавленное мышеч-ным  спазмом
Димкино горло и намертво зажатые тормоза "Моск-вича".
     Выскочившая  на  середину  дороги  собака метнулась  было в сторону  от
несущегося  на нее верещащего металла,  но замерла в растерянности прямо  по
середине дороги. За тысячные доли се-кунды Димка успел крутнуть руль вправо,
и  перелетевший  через  бордюр "Москвич"  с размаху  уткнулся  в  толстенный
тополь, сди-рая с него старую кору смятым вдрызг носом легковушки.
     ...  --  Ди-и-и-ик!  --  весело  кричал на весь парк восьмилетний Димка
неуклюжему толстому щенку, отбегая от него на два-три шага и млея  от  того,
насколько  забавно  и  старательно,  перевалива-ясь с боку на бок, путаясь в
коротких лапах, щенок бежит к нему, радостно тявкая.
     --  Ах,  ты,  звереныш мой!  --  и  Димка  подхватывал  на руки, це-луя
смешного толстячка в крошечный нос  и бархатные ушки. С хохотом уворачивался
от мокрого красного лоскутка язычка, ко-гда песик пытался благодарно лизнуть
его лицо.
     С  переполненным  любовью  сердцем  отпускал собачку,  опять отбегал  и
подзывал,  будоража  звонким   голосом   раззолоченный   осенними  листьями,
горьковатый от дыма костров, пронизанный  солнечными лучами  городской парк.
Щенок  недоуменно  вскиды-вал  голову,  разыскивая  куда  же  делся  этот --
веселый, пахнущий молоком, находил Димку и, торопливо виляя куцым хвостиком,
бежал к нему, к его ласковым теплым рукам.
     -- Дик!  -- и умный, послушный пес, заслуживший уже не одну  награду на
выставках собак, старательно выполнял  команды сво-его хозяина и  проводника
Димки.
     На занятиях по  собаководству  в клубе кинологов хвалили Дика. Было  за
что.  Собачью азбуку  "сидеть",  "лежать",  "ползи" и прочее понятливый  пёс
выполнял даже  не  по  слову и жесту,  а  по намёку  на  жест.  Складывалось
впечатление, что человек и собака читают мысли друг друга.
     Инструктор  служебного  собаководства,   по  окончании   Диком  "высшей
собачьей школы", серьезно поговорил  с Димкой. Пообе-щал дать характеристику
и рекомендации для службы в погран-войсках.
     Димка,  довольный безмерно,  что не придется  расставаться с собакой, с
удовольствием слушал инструктора, который говорил:
     -- Димка, с таким псом служить легко. Буду  у военкома -- за-молвлю  за
тебя. Обещаю. Погранвойска -- это тебе не стройбат. Это для мужчин. Да, Дик?
-- и ласково трепал уши собаки.
     -- Звереныш мой! -- целовал в холодный нос Дика Димка.
     Не обманул, не подвел надежд Димки инструктор. Замолвил. Рекомендации и
характеристики  были  переданы в  военкомат. На одиннадцатое  ноября  пришла
повестка. Долгий путь в  общем ва-гоне  солдатского  эшелона скрашивался для
Димки общением с со-бакой. Когда  прибыли в  часть -- выяснилось, что это не
погра-ничная застава,  как надеялся Димка, а обыкновенный учебный  центр,  в
котором готовят саперов. Солдат -- саперов и собак  -- са-перов. На занятиях
в поле по  разминированию, пожилой прапор-щик  -- инструктор показывал, как,
откуда, с  какой стороны лучше подойти к мине, что с ней делать дальше и все
время по-вторял:
     -- Учтите. Основную часть работы за вас делает собака. Она идет первая.
Она находит  мину. Смотрите на нее, слушайте  ее,  повинуйтесь ей.  Вот этой
штуковине, -- прапорщик поднимал над головой, чтобы всем было видно, плоскую
смертельную тарелку,  -- по  фигу, кто или  что, включило ее  механизм: нога
солдата, ла-па  собаки или  колесо БТРа. Она  в  любом  случае выполнит свою
задачу. Отсюда  вытекает --  собака спасла  вашу  жизнь.  Вы -- жизнь многих
других людей.
     Прошло  полгода.  Теперь уже Дик с Димкой служили в  полку под Кабулом.
Выходы на разминирования превратились  в  серую рутинную  необходимость. Дик
чутко шел  впереди Димки  на  длинном поводке,  то и дело  аккуратно тыкаясь
носом  к  земле,  к  бетонному  покрытию  дороги,  к  продавленной  колесами
много=тонных грузовиков колее. Учуяв,  пес  садился  рядом  с  обнару-женной
миной и ждал, когда Димка подойдет и начнет свою рабо-ту.
     Однажды работали  у договорного  кишлака.  Духи  перед  уходом  в  горы
оставили после себя на подходах к селению сот-ни мин. Работали третьи сутки.
Димка с Диком уже подбирались к первым дувалам, когда обнаружилась очередная
мина. Дик  ус-тало  сел, обозначая место, а Димка аккуратно стал прощупывать
контуры снаряда. Уже стал снимать первый слой  почвы, когда Дик  потянул его
за штаны. Димка замер, понимая, что пес не на-прасно волнуется. Оглянулся на
собаку,  ожидая увидеть,  что Дик укажет новое место.  Но  Дик  упорно тянул
хозяина  от  обнаружен-ной мины, а потом снова подошел к  этому месту и сел.
Димка уди-вился:
     -- Дик, ты что, устал? Ну отойди, отойди. Сейчас эту вытянем и отдохнем
вот там, в тенечке.
     Дик  все  также  сидел,  чуть тыкаясь  носом  в  разрытый песок.  Димка
подтолкнул собаку  и начал  пальцами нащупывать взрыва-тель,  как  Дик вдруг
коротко рыкнул и довольно ощутимо куснул его за ногу.
     -- Дик! Сидеть! -- рассердился Димка, -- Ты что, офонарел что ли?
     Дик оббежал вокруг заминированного места,  сел напротив хозяина, лизнул
его в нос и опять ткнулся носом в образовавшую-ся лунку. И вдруг Димка понял
в  чем дело. Он даже похолодел  от догадки. Очень осторожно  Димка  просунул
пальцы  под  мину и легким  касанием  нащупал под  ней  другую,  но  уже  не
противопе-хотную, а противотанковую. Расчет  духов был коварен и прост. "Ну,
ладно, нарвался  на противопехотную мину солдатик. Ну,  уби-ло  его, ну  еще
одного -- двух рядом стоящих-идущих, а вот если сдетонирует противопехотная,
а от нее противотанковая -- тут уж  от всей  души дров  наломает. Тем более,
что мины эти  у самого входа в кишлак  заложены. Пока  шурави все предыдущие
мины по-снимают,  ясное дело, устанут, внимание притупится, а тут, нате вам,
подарочек с азиатской хитростью -- изюминкой, ешьте гости дорогие. Только не
обляпайтесь! "- так рассуждал  Димка, проворно  обезвреживая мины. Закончил.
Притянул  к себе Дика, прижал  его большую  голову к своей  груди, погладил,
пошептал  в ухо  ласко-вые слова, попросил  прощение  за  свою  тупость. Дик
вывернулся из рук хозяина, совсем по щенячьи взвизгнул, лизнул Димку в нос и
бросился в тесную улочку кишлака как раз в  тот момент,  когда  из=за дувала
раздался выстрел. Димка охнул, схватился  за правую руку  и сунулся носом  в
землю, пытаясь левой рукой  стянуть с  плеча автомат.  Но тот  только больно
ткнулся мушкой в затылок.  Второй  выстрел грянул почти сразу  и винтовочная
пуля  впилась  в  бедро левой ноги.  Димка  увидел,  как Дик лишь не секунду
выско-чил из улочки, затем круто развернулся, взвихрив смерчик пыли, и исчез
снова. Через несколько секунда Димка услышал еще один  выстрел, крик ужаса и
боли, а  затем  хрип и стоны.  В замершем в тишине кишлаке  уже три  дня как
остались  только старики,  уже не способные  держать оружие,  дети,  еще  не
способные  направить его против шурави,  женщины,  благодаря  которым  могли
выжить  те самые  старики и дети.  После  ухода моджахедов,  с их  согласия,
старейшины  сдали кишлак  русским,  сделав его  договорным, чем купили  себе
покой на некоторое  время, пока ушедший отряд не вернется назад,  набравшись
сил  для  борьбы  с  неверными.  Поэтому  в  кишлаке  стояла   тишина.  Люди
попрятались за глинобитными стенами  домов -- ждали,  когда войдут советские
войска.
     Одиночные выстрелы не смогли привлечь пристального вни-мания работающих
саперов, тем более, что Димка в ответ не вы-стрелил.
     Димка уже терял сознание, когда  увидел  рядом с  собой  окро-вавленную
морду Дика.
     --  Ты  что, ранен? -- обеспокоено  зашептал Димка, погружаясь в липкий
обморочный сон, но все же ощупывая слабой рукой тело пса.
     Уже ночью  Дик помогал  очнувшемуся Димке выбраться  с разминированного
поля, через которое  они столько дней пробира-лись  к кишлаку.  Дик  волочил
хозяина за рукав,  тянул за ворот гимнастерки, подставлял холку  для  опоры.
Димка  смутно  помнил,  как  тянул  за собой  раненую  ногу  и  руку,  слабо
передвигал  вперед здоровое  колено, опирался  на него и валился вперед, тем
самым  чуть  продвигаясь к  маячившему  далеко-далеко  огню  костерка.  Дик,
обессилев, жарко, тяжело дыша, ложился  рядом, заглядывал  в Димкины  глаза,
лизал  его щеки,  вскакивал, обнюхивал  пред-стоящий  путь и  вновь тащил за
собой Димку.
     Близко к утру человек с  псом добрались на расстояние слабо-го  крика к
расположению  роты  саперов.  Дик, радостно  залаяв,  ки-нулся  к  часовому,
обалдевшему от неожиданности, отбивающему-ся от зубов собаки, которая тянула
его куда=то  в  предутреннюю  темень.  Откуда=то выскочил  командир  роты  и
позвал:
     -- Дик. Дик, где хозяин? Веди!
     Дик рванул назад, к Димке,  с неохотой возвращаясь к кинув-шимся за ним
людям, словно досадуя на них за то, что  ни черта не видят они в темноте, не
говоря уже о том, что и нюхать=то не умеют, что доступно любому щенку.
     Димка  слышал,  что  к  нему приближаются люди  вслед  за при-мчавшимся
Диком.  Когда  Димку осторожно  уложили на шинели и  понесли к  расположению
роты, он тихо позвал:
     -- Дик! За мной!
     Пес радостно взвился свечой  вверх  и  принялся совершать круг радости,
взметывая под собой песчаную пыль.  Димка  с любо-вью смотрел на пса  сквозь
заслезившиеся то ли от боли, то ли от нежности к Дику глаза.
     Взрыв!
     -- Ди  -- и  --  и --  ик! --  закричал Димка, больно  ударяясь  оземь,
брошенный  солдатами, кинувшимися на  землю. Увидел  Димка,  как  в середине
внезапно  выросшего уродливого в своей  безжалостно-сти  куста  кувыркнулось
рвущееся на куски тело его любимца...
...  После  госпиталя  Димка  изменился.  Он  стал  угрюмым  и  злобным.  На
предложение  медицинской комиссии о  возможной комиссации пробурчал  только,
что  хотел  бы   остаться  служить,  но  по-возможности  в   других  частях.
Желательно, в не очень извест-ных, особого назначения.
     Димка  ожесточился.  Против  кого?  Конечно  против   афганцев,   умело
подсказала пропаганда. Ведь  мы несли на их землю только добро! Мы хотели им
как хорошим друзьям помочь построить  со-циализм!! Выйти  в космос!!! Вместе
строили бы будущее челове-чества  -- коммунизм. Был  бы мир и добрососедские
отношения...
     А они враги! Это они, все они виноваты в  том, что погиб Дик.  Что идет
война.  Что  гибнут хорошие  ребята.  Они -- звери.  Они пытают, издеваются,
мучают! Нет! Звери  хорошие и добрые. Духи хуже самых жестоких, самых  лютых
зверей! Их надо уничтожать!
     Просьбу  о переводе в осназ  удовлетворили, и  вскоре Димка оказался  в
роте капитана Багирова, гордо носящего кличку  Смерть. Очень  скоро  рядом с
той страшной кличкой зазвучала не менее весомо и гордо другая -- Звереныш.
     Угли  ненависти  димкина душа  просила залить  кровью  врагов. И Димка,
ослепленный мстительностью, вместе с другими бойца-ми стрелял, колол, резал,
взрывал.
     --  Радуйся,  Звереныш,  погуляем  завтра!  --  потирал  руки Баги-ров,
раскладывая карту,  -- вот этот кишлак завтра берем.  Прячут и  поддерживают
группировку Максуда, гады!  Ох  и отомстим  за ре-бят наших,  за  пса твоего
отыграемся.
     Назавтра,  когда взятый  кишлак  уже  горел, объятый пламенем  со  всех
сторон,  выгоняли на  центральную  площадь оставшихся  в  живых жителей,  не
оказавших  во  время  боя   никакого  сопротивле-ния,  потому  и   выживших.
Заставляли  их  же разложить трупы  ста-риков  и  детей, женщин и моджахедов
прямо на дороге, отгоняли к дувалам и Смерть, командовавший из БТРа,  трогал
машину  с мес-та, направляя колеса прямо на головы уже мертвых людей. Головы
лопались   под   тяжестью  подпрыгивающей  на  препятствиях,  но  не-уклонно
двигающейся вперед боевой машины. Смерть,  развер-нувшись  в конце страшного
ряда, направлял  БТР на  тела  и  уже  кромсал  руки,  ноги,  грудные клетки
погибших.
     -- Не распускать нюни! -- рычал проявлявшим слабость, -- смотрите сюда!
Всем смотреть! Пашку вспомните! А Гришаню=то помните? Это же они, твари, его
живого  пополам распилили. Что, забыли?! Мы к ним с добром, а они нашим  уши
обрезают! А -- а -- а --  а... -- уже хрипел Смерть, захлебываясь садистской
злобой  и  утю-жа  окровавленными  колесами остатки  трупов  рычал,  --  Кто
мявк-нет, своей  рукой уложу предателя.  Вместе  с  этими уложу, -- кивал  в
сторону искромсанных тел, -- Уложу ведь, а?! И скажу, шо  так и було! А меня
грохнут --  Звереныш уложит.  Да, Димон?! -- и жутко хохотал, обнажая  белые
крепкие зубы.
     Димка согласно кивал головой.
     Впрочем,  "мявкать"  никто  не   собирался.  В   команду   подбира-лись
конкретные  люди  для конкретной  работы,  были  единодушны,  исполнительны,
управляемы. Знали на что шли.
     Смертники под командой Смерти сеяли смерть.
     Перед  дембелем  Димка подал рапорт на сверхсрочную служ-бу и собирался
оставаться в Афганистане до полной победы  со-циализма, но  тяжелое  ранение
уложило его в  госпиталь. Несмотря на его просьбы, его -- таки комиссовали и
отправили в санаторий для адаптапции и реабилитации.
     Димка ожил, появилось желание что=то делать. Остались, правда,  вспышки
бешенного  гнева при  разговорах о неправедно-сти той войны. В таких случаях
Димку выручала... скорость.  На подаренном отцом "москвичонке" он выезжал за
город и на пус-тынных участках трассы "отыгрывался" на машине.
     Вот   и   сегодня  после  работы,  сцепившись   с   сотрудником,  Димка
распсиховался.  Сотрудник со знающим видом стал  доказы-вать,  что советские
солдаты  тоже зверствовали  в  Афганистане,  что  так  нельзя  было. Поэтому
душманов поддержала вся страна. "Зна=ток, мать твою!  -- заводился Димка, --
и в армии=то не служил! "
     Взбеленился Димка, почувствовал -- нужно остыть, иначе беда будет, хотя
и понимал, что прав этот чертов пацан, а смириться с этим не мог.
     Долго носился за городом  Димка, вспоминал Дика,  Смерть, войну,  мины,
убитых друзей и афганцев.
     В  город  въезжал   уже  успокоившись.  Приветливо  горели  фо-нари  на
проспекте, машин было мало. Вечер=то поздний. Димка расслабился.
     Именно  в это  время  на середину дороги выбежала собака как  две капли
воды похожая  на Дика. Димка помертвел, поэтому и  не осталось  времени  для
плавного торможения.
     --   Ди-и-и-ик!   --   разметалось,  разнеслось  среди  жилых  домов  и
рассыпалось осколками лобового стекла около толстого придорожного тополя.




Глава 11. "Фатя и Тандем"

     Как только Жорка не вредил Федору!
     Если  за  целый день  не устроит  никакой каверзы,  хотя бы  про-сто не
обругает, считает -- день прошел зря.
     Эта неприязнь началась с первого дня знакомства. Черт его знает с чего!
Скорее всего из=за детской стычки с деревенскими мальчишками.
     Жорик -- Георгий --  истинно городской  житель. Для  него поня-тен  шум
широких  проспектов, тишина  и вдумчивость  библиотек,  грохот  динамиков  и
безумство  разноцветных прожекторов диско-тек,  парадность  и  праздничность
концертных залов.  Он  легко раз-бирался в  смысле  и сущности  классических
произведений, любил таинственную  узнаваемость  любимых с  детства музеев, с
восьмого   класса   посвятил   себя  экзотическому   спорту  --   каратэ   и
древневос=точной  философии.  Выросший  в  интеллигентной  семье,  с детства
получивший хорошее  воспитание и знакомство с манерами выс-шего  света, он с
некоторой  долей  презрения  относился  к   явле-нию,  которое  в  России  с
незапамятных времен пренебрежительно называют  "деревенщина". Георгий хорошо
помнил  те времена,  ко-гда он,  городской мальчик, в черных шортиках, белой
рубашечке,  с  обязательной  бабочкой  на  тонкой  шее,  на  чем  непременно
на-стаивал отец,  появился  в деревне  у  бабушки  -- маминой  мамы.  Помнил
недоумение деревенских  пацанов  при появлении этакого  бобочки  на  пыльной
площадке перед сельпо,  куда он  бездумно -- радостно  побежал  за  страстно
любимыми  им  ирисками "Золотой  ключик". Мальчишки  с  величайшей  радостью
искатали его  по зем-ле, разбили  нос, изорвали белую рубашечку, но особенно
их раз-дразнила та самая бабочка, которую они с большим трудом сорва-ли-таки
с него и  прицепили на  шею старого лохматого кобеля, на-пуганного не меньше
самого Жорика и  сбежавшего с  места  по-боища с визгом и  позорным лаем.  К
удивлению  самого  Жорика,  он  не  убежал.  Стоял  в  кругу  разлохмаченных
деревенских мальчишек,  сжимая кулаки  так, что ноготки впились  в  ладошки,
хлюпая  окро-вавленным  носом.  На  шум  драки и  собачий  визг из  магазина
вы-скочила толстая продавщица -- тетя Зина, но  не  успела и  рта рас-крыть,
чтобы  разразиться  басовитой руганью,  как через дорогу быстро  просеменила
бабушка,  раздвинула  рукой  уже испуганных  ребятишек,  схватила Жорика  за
локоть   и  потащила   его   домой,   по   дороге  успев  дать  подзатыльник
одному-другому  обидчику Геор-гия. Жорик  хотел было  подло  -- под  защитой
бабушки, -- сунуть зу-ботычину кому=нибудь из них, но потом гордо вывернулся
из  крепкой  бабушкиной  руки,   повернулся   к  пацанам  и  срывающимся  от
подступивших слез голосом тоненько выкрикнул:
     -- Мы еще встретимся.., -- и заплакал от переполнявшей его обиды.
     Федор прожил всю  свою  18-летнюю жизнь среди  простых нравов сельского
быта.  С  детства  занятый  тяжелым  трудом,  вос-питывался  в  рачительной,
прижимистой крестьянской  семье трак=ториста  и доярки больше по  дедовским,
чем по книжным законам. Дедовы законы гласили, что своя рубаха ближе к телу.
Не  такая  уж  древняя  память  о  барах  и  помещиках хоть  царского,  хоть
совет-ского времени учила не делиться с чужими, -- пусть сами зарабаты-вают,
-- крепко удерживать свое.
     Крепкий сельский "бычок" сразу не понравился Жорику.
     В минуты прощания перед посадкой  в воинский эшелон  мама  благословила
Жорика и,  тайком от  всех,  надела ему  на  шею древ-него серебра фамильный
дворянский прабабкин  крестик. Отец  же  скупо  --  сдержанно, высоко  держа
породистую седую  голову, крепко  пожал  руку,  и оба ушли, не  опускаясь до
того, чтобы пока-зывать людям горечь расставания.
     Георгий, с тоненьким  оранжевым польским рюкзачком на спине, направился
к вагону и стал невольным свидетелем того, как Федора провожал отец.
     Не  стесняясь  никого,  мужик  в  новом "спинжаку",  полосатых  брюках,
заправленных  в  сапоги,  хватая  сопровождавшего офицера за  рукав  кителя,
искательно  заглядывал  ему  в  глаза  и  упрашивал  оставить  сына  служить
где=нибудь поближе, с простой хитрецой повышая майора до звания полковника:
     --  Товарищ полковник, он у нас один.  А  хозяин, и-и-и! И за  скотиной
горазд посмотреть, и на комбайну тамошним летом вымпел и грамоту получил. Да
вот, товарищ полковник, посмотри-те! -- и мужик  торопливо зашарил в кармане
пиджака огромной за-скорузлой ладонью, но, увидев, что офицер уходит дальше,
зато-ропился следом, махнув рукой на неубедительную грамоту.  Сле-дом  шагал
здоровенный детина и противно тянул, смущаясь и стесняясь:
     -- Ну, фатить, батя! Ну, фатя!
     Жорик презрительно усмехнулся  и забрался  в  вагон.  В окно видел, как
отец  с  сыном,  когда  офицер все  же  ушел, едва-едва  за=толкали  в вагон
чудовищных размеров фанерный, еще времен гражданской войны, чемоданище.
     В дороге  выяснилось,  что  в  чемодане  продукты,  запасливо уложенные
материнской рукой своему "чадушке" в дорогу.
     И  "чадушко"  весь  путь  до  Ташкента  чавкало,  сопело,  отдува-лось,
благоухая  салом  с луком и чесноком.  Говорить ему  было не-когда. Только и
ответил на вопрос, как его зовут:
     -- Федюнька!
     А  в  ответ  на  предложение присоединиться к  трапезе  да  поде-литься
деревенскими харчами, промолчал  и через  некоторое  время  опять  засопел и
зачавкал.  Так,  ни с  кем и  не  поделившись, один и  умял  постепенно  все
содержимое.
     Пацаны отнеслись к этому снисходительно-презрительно, только и  отгоняя
жующего Федора, подсаживающегося послушать песни под гитару:
     -- Вали отсюда,  жлоб!  Гляди, обожрешься и  до места не дое-дешь! -- В
общем=то его не трогали -- армия исправит...
     Жорик, не понимающий такой жадности, полыхал благород-ным гневом:
     -- Боров! Сколько же он жрет! Да это же животное, а не чело-век!
     Федор благодушно  отрыгивал домашней колбасой,  почесы-вал  голову  и в
ответ только и говорил:
     -- Ну, фатит, ребя! Ну, фатя!
     От этого  искаженного "хватит" и  получил свое прозвище. Никто не  звал
его по имени, только "Фатя".
     Впрочем,  самого  Федора  такая  отстраненность  и  пренебре-жение   не
смущали. Он даже  не обижался,  отчего создалось впе-чатление, что он  еще и
туповатый.
     Когда попали в учебный полк, прошли курс молодого бойца, распределились
по  ротам, Жорик  и Фатя попали  в  один  взвод. Тут и  Жорик  получил  свое
прозвище. Перед отбоем болтали в курилке о гражданской жизни, об увлечениях.
Жорик рассказывал о каратэ, чем давно интересовались в роте. Видели в первую
неделю служ-бы, как  к Жорику  пристали  двое "черпаков", которых  он уложил
очень быстро и толково. На подмогу побежденным  кинулись еще трое, но Жорик,
умело  уходя с  линии  атаки,  ударами ног уложил  и этих,  праведным гневом
дышащих борцов за армейскую иерар-хию.
     Жорик  увлекался и переходил еще к одному  виду  спорта,  ко=торым стал
заниматься последний год перед призывом -- велоси-пед.
     Вот я и Фатя, как тандем. Только там на одном велике два гонщика ногами
усердно крутят в одну сторону, а у нас Фатя в другую педали вертит!
     Грохнули, посмеялись и Жору прозвали "Тандем".
     Зная  об  отношении  Георгия к Федору, их армейские товари-щи  получили
повод  к  бесконечным  армейским розыгрышам,  под-начиваниям,  грубым, порой
очень злым шуткам, как бы действи-тельно усадив их вдвоем на один велосипед,
только спинами друг  к другу, и заставляли на  потеху вертеть педали  -- кто
кого.
     Хотя  подыгрывать  Георгий  не  собирался,  получалось   что=то   вроде
соревнования. Выведет Фатю из себя Тандем или нет.
     Советчикам не было числа, и каждый изгалялся как мог.
     Самыми  мягкими  солдатскими шуточками были  налитые  во-дой  или мочой
сапоги,  гуталин в тюбике вместо зубной пасты, вы-нос крепко спящего Фати из
казармы к туалету  прямо вместе с койкой, портянка на лице храпящего Федора.
Так  что расползаю-щаяся из  вещмешка  после прибытия в Афганистан пустынная
не-чисть в виде  скорпионов, каракуртов и  прочих  тварей  была просто милой
усмешкой.
     Ненормальность таких развлечений была вызвана  грубым ар-мейским бытом,
войной, не терпящей сентиментальностей, непри-вычными условиями пустыни. Для
многих эти развлечения были средством для отвлечения от тягот, у  других  --
на большее не хва-тало интеллекта. Но все же, после первого рейда, донимания
жес=токого характера прекратились, все-таки автоматы всегда под бо-ком.
     Жора  не  принимал участия в этих развлечениях, но всегда интересовался
душевным состоянием Фати,  который с равнодуш-ным спокойствием  вне  палатки
вытряхивал вещмешок, отмывал сапоги и, начищая их гуталином из тюбика из=под
зубной пасты, гудел добродушно:
     Да фатить вам, робя!
     -- Ну, Фатя! -- взвивался Георгий. -- Ничего его не берет!
     Георгий уже понимал,  что Федор -- натура цельная, с крепки-ми нервами,
но никак не мог успокоиться и все думал, чем бы про-нять этого "бычка".
     Большим знатоком и любителем издевательских выдумок был Гусь. Именно он
придумывал новые  пакости,  сам их  подго-тавливал  и сам  же их исполнял. В
общем=то   Ванька  Гусев  был  труслив,  но,   чуя   поддержку  со   стороны
авторитетного  Тандема,  старался  услужить  ему,  понимая, чего  добивается
Георгий. Фатя же ни на йоту не менял своего добродушного настроения. Как все
крупные люди он обладал редким  спокойствием. Жорик знал та-кую породу людей
и ждал, когда же переполнится чаша терпения Федора, и во что, в какой ураган
выльется  его  гнев. Жорик  с зами-ранием сердечным  понимал, что  это будет
что=то  грандиозное,  и желал только одного,  чтобы  это свершилось при нем.
Страшно хотелось вступить в единоборство  с Федором,  ощутить  его натиск  и
огромную физическую силу, чтобы, как надеялся Георгий, в полной мере ощутить
вкус  победы.  А  то, что  Федор был  необы-чайно силен,  знали все. Он  мог
совершенно  спокойно  взвалить  на свои крутые плечи "Утес"  и тащить его  в
гору, да что там, с колена мог лупить из него очередями, только чуть краснея
от  натуги. Ге-оргий,  благодаря неприязни к Федору, тоже приналег на  физо,
подкачал и без того неслабые мышцы, но все же до "Утеса" было далеко.
     В одном из рейдов случилось так, что Фатя и Тандем оказа-лись в паре на
прочесывании ущельица,  ведущего к кишлаку. Че-рез который недавно проскочил
отряд духов. Георгий знал, что Федор хороший боец. Он одним из первых в роте
получил медаль "За отвагу", чем подхлестнул Георгия, зацепив его гордость, и
меньше, чем через месяц Георгия  представили к награде "За бое-вые заслуги",
которая досталась ценой огромного напряжения и риска.
     * * * * * * * * * * * *
     Когда  вошли в  устье ущельица,  Федор вопросительно глянул на Георгия,
признавая  в  нем  лидера.  Георгий хотел  было  послать  Федора вперед,  но
передумал  и  только  махнул  рукой:  "Прикры-вай!  ",  сам  пошел  впереди,
пристально поглядывая  на обступавшие  с обеих  сторон камни.  Федор  крался
следом, то и  дело резко обо-рачиваясь назад, сторожко водя стволом автомата
по пройденному пути. Дошли уже  до середины,  уже слышали журчание неширокой
горной  речушки,  как  Георгий  не  то услышал, не то  почувствовал движение
сверху, мгновенно отпрыгнул назад от шуршащего зву-ка, толканул в грудь Фатю
и, уже падая, засадил длинную очередь в источник тревоги. Фатя лежал рядом с
Георгием,  сосредоточен-но  разглядывая  сквозь  прицельную планку то место,
куда стрелял Жорик, и удивление читалось на его лице. От какой опасности его
оттолкнули?  Георгий  понял,  что  это была  просто-напросто  осыпь.  Может,
ящерица  пробежала  да  своей  лапкой камешек стронула, тот -- другой,  чуть
поближе, тот -- следующий. Вот тебе и источник шума
     Ладно, пошли! -- проворчал Георгий, толкая Федора в  плечо и не  совсем
справедливо добавил, -- Что разлегся?
     Фатя засопел, хотел сказать что=то, но промолчал. Пошли дальше.
     Дошли до кишлака. Остальных пар не было, вот-вот должны были появиться.
Георгий и Федор присели за большим валуном в  тенечке. Сели так, что Георгий
мог видеть  кишлачок, а спиной к  нему сидел  Федор, разглядывая ущелье,  из
которого  они только что вышли.  Георгий, давясь, жевал безвкусную галетину,
размыш-ляя, хлебануть воды или еще потерпеть. Фляга  почти  пуста, и так  не
хотелось брать  воду из мутной речушки. Решил, что  можно по-терпеть. Сонный
кишлачок, струящийся жарким маревом, нагонял сон. До еды ли здесь, по такому
пеклу?
     А вот Федор снял с плеч вещмешок, аккуратно развернул его,  вынул банку
тушенки, вскрыл  ее двумя короткими рывками штык-ножа, отломив кусок черного
хлеба   и,   продолжая  наблюдение,   принялся  аппетитно  жевать.   Георгий
представил, что там, в банке, на две трети жира  и немного волоконец мяса, и
его аж  передерну-ло от отвращения.  Хотел было поддеть,  обозвать пообидней
на-парника, но сдержался, скрипнув зубами  от нахлынувшей неприяз-ни. Только
покосился на блестящий от жира подбородок, да поду-мал: "Свинья... "
     Сидели молча.
     У Фати, как всегда, рот был набит едой, поэтому он крикнуть не смог, а,
увидев  стволы  автоматов,   невесть  откуда  выскольз-нувших  троих  духов,
направленные на них, подскочил и,  удиви-тельно проворно метнувшись, даже не
думая  схватить  автомат,  принял  в  грудь  очередь,  собой  прикрыв  спину
Георгия...
     Духам  не повезло.  Казалось --  вот она,  добыча. Осталось вон того --
одного, шлепнуть или взять в плен, на потеху. Но с горы ударили две двойки и
уложили сынов Аллаха.
     * * * * * * * * * * * *
     Нести Федора было тяжело, но Георгий никому не позволял помочь и  тащил
сам через бурную  речонку,  по кривым улочкам  кишлака, донес до площадки, с
которой их роту должны были за-брать  вертушки.  Осторожно положил Федора на
землю, устроив  его  голову  себе  на  колени.  Задыхаясь от жара и тяжести,
разгова-ривал с булькающим кровью Федором:
     -- Федор.  Федюня, как ты? Не  молчи, прошу тебя, не молчи!  Ты  прости
меня, Фатя! Прости!
     Только  на несколько  минут Жорик отдал  от себя Федора,  по-ка санитар
раздирал на  том  гимнастерку  и  обматывал  его грудь бинтами,  моментально
набухающими кровью, густой и черной.
     И  в  вертолете  не  отпускал от себя Георгий, сам, погрузил  Федора на
носилки, прикрыл его лицо краем серой простыни и, неожиданно, как в  деревне
у бабушки, заплакал от переполнявше-го его страдания.
     Побрел  Жорик  к своей  палатке  после построения.  Навстречу  ему Гусь
понесся и торопливо зачастил, торопясь порадовать Ге-оргия:
     Цел?  Слышали  мы,  досталось  вам.  Фатю  бинтуют?  Выживет.  Сельские
крепкие. Жалко. Прикол отложить  придется. Я такое от-мочил... Теперь=то  он
не выдержит,  сломается.  Ему  письмо при-шло.  Я  конверт вскрыл, письмо  в
клочки разодрал  и назад склеил. Представляешь, он  -- тупой -- куски  будет
складывать! Во поржем!
     Смысл  слов  плохо  доходил  до  Георгия.  Он машинально взял  конверт,
аккуратно надорвал его сбоку и  высыпал клочки письма в ладонь. Ветер лениво
выдул, понес кусочки бумаги, лишь самый большой клок Георгий успел ухватить.
     Зазубренным лезвием по сердцу полоснули строчки, написанные неуклюжей,
загрубевшей  рукой: "сыночек  дорогой... и  Машутка  плачет...  "Ждем  тебя,
Федюнька, деньки считаем... вроде уже фатить... "
     Жора медленно поднял  голову и молча,  как  волк, тяжелой серой  тенью
кинулся на глупо ухмыляющегося Гуся...


Глава 12. "Невдалый"

     Задиристый, белобрысый,  маленького роста  Игорь был первым забиякой  и
драчуном  во  всей  школе.  Стонали  учителя,  завуч, дирек=тор,  побитые  и
униженные ученики. Усталая мать Матрена Карповна, старая, седая, неграмотная
уборщица в школе только и слышала от педагогических работников: "А ваш... ",
"А Игорь... ", при  этом она съеживалась, становилась  еще  меньше ростом  и
худенькой ладошкой прикладывалась  к  сердцу.  Директор  беспомощно разводил
руками. В колонию -- мал,  да  и драки обычные,  мальчишеские,  неуголовного
ха-рактера. Считались  с  тем, что  мать растит Игоря одна,  да и уборщицы в
дефиците. Тем более, что Матрена Карповна, чтобы хоть как=то реабилитировать
себя  и своего  сына со все большим  старанием наво-дила порядок в  школьных
туалетах и коридорах, натирая  до блеска  старые  стены  и  битый  кафель  с
раннего утра до поздней ночи.
     Дома Игорь получал нагоняй.  Мать, пряча раздрызганные бо-тинки в шкаф,
наказывала  домашним арестом и горько вздыхала, хва-таясь за больное сердце:
"Невдалый,  был бы  отец, ужо всыпал  бы ума  через  задницу. Сладу с  тобой
никакого!  Вот вышибут из  школы  дура-ка,  куда пойдешь?! "  --  и тихонько
плакала при этом.
     -- А чо? В ПТУ, ясное дело, --  зыркая  исподлобья глазами,  огры-зался
Игорь, дожидаясь  того  момента, когда мать уйдет на кухню или на  рынок  за
жалкими продуктами,  чтобы своим,  давно уже подобран-ным  ключом  от шкафа,
достать  ботинки  и  умчаться на улицу  к друж-кам, с которыми и покурить, и
подраться, и деньжат у киношки "Ок-тябрь" у тех, кто потрусливей, натрясти.
     В ПТУ.... Как светлого дня ждали, когда закончит он  восьмой класс. Все
сделали  для того, чтобы  не остался в девятом, к тому же и  на  второй  год
оставался дважды в пятом и седьмом.
     На одногодичном обучении в ПТУ Игорь развернулся во  всей полноте своей
натуры. Теперь уже стонали  мастера, весь курс, район, в  котором находилось
ПТУ, и появилась непременная спутница -- финка в рукаве засаленного пиджака.
Игорь  изменил внешность: об-рос длинными волосами,  стал носить  широченные
клеши,  украшен-ные  по   вырезам   разноцветными   маленькими   лампочками,
включаю-щимися  вечером  от батарейки  в  кармане.  Стал выпивать  --  когда
сколько. "Под настроение, -- как он сам говорил. -- А чо? ".
     Однажды случилась страшная драка с соседним ПТУ.
...  До  суда  дело не дошло. Военный комиссар в  разговоре со сле-дователем
пообещал через  неделю забрать пацана по  призыву и  посо-действовать  тому,
чтобы попал Игорь в самую горячую точку...
     -- Невдалый, -- горько плакала Матрена  Карповна. -- Не  посадили,  так
ведь  убьют дурака=то,  достукался, дубина!..  -- и  нежно  гладила  су-хими
пальцами затылок с непокорными коротко остриженными воло-сами.
     --  А чо! -- вскидывался Игорь.  -- И в тюрьме люди сидят. А в  Аф-гане
орден заработаю, в люди выбьюсь, небось все и простят.
... Связанному  Игорю  не  выкололи  глаза.  Он видел,  как  духи, ра-достно
гогоча, подбадривали выкриками молодого, лет шестнадцати мальчишку, когда он
отрезал  Шурке  Сычеву половой орган и ему же, еще  живому,  засовывал его в
разжатый тем же  кинжалом рот,  полный крови и  каши из битых  зубов.  Потом
самый старший из банды,  взяв-шей  в тяжелом бою блокпост,  притащил  ржавую
двуручную пилу, пе-репилившую  многие кубы сушняка  и досок в зимние холода,
что  со-гревали  наших  солдат,  вырываясь  ясными  языками огня  из  тесной
буржуйки.
     -- Сожгут, суки! -- подумалось Игорю, -- вот щас, дров напилят и сожгут
к... матери, -- и прикрыл истерзанные виденным глаза.
     Но нет, не собирались духи ни пилить, ни тратить столь драго-ценное для
Афганистана топливо.  Они, начиная  с линии ягодиц,  рас-пили  на две  части
извивающегося  под навалившимися на  него  горя-чими  вражьими телами  Гришу
Скобина.  Стонали мученической смер-тью погибавшие ребята, потихоньку с  ума
сходил все видевший, крепко связанный за локти, обгадившийся от ужаса Игорь.
     Из  обрывочных  знаний  афганского языка,  да  по  ломаному  рус-скому,
догадывался  Игорь  сквозь горячечный  красный  гул,  что  обра-щается  этот
гадский голос к нему:
     -- Смотри,  шурави,  смотри внимательно,  расскажешь, что видел.  Аллах
тебя выбрал, живой  останешься, всем  расскажешь,  что  видел.  Скажи, чтобы
убирались с нашей земли, другим -- страшнее смерть сделаем. Не мы,  так наши
дети! -- и духи при этом горделиво цокая языками, тыкали пальцами в молодого
парня,  чудовищно окровав-ленного, с широкой улыбкой. На груди молодого духа
висело два ожерелья.  Одно,  видимо, надетое на  шею матерью "на удачу,  бей
не-верных!  "  --  цветного  бисера,  другое...  Другое...  На  другом  были
нани-заны как сушеные грибы -- уши. Человеческие уши. И не было секрета чьи,
потому что в  ожерелье  тут  же  были добавлены новые, кровавыми бисеринками
сочащиеся.
     Вдалеке  уже  раздавалось раздраженное  тарахтенье  вертушек, запоздало
пришедших  на  помощь вырезанному  блокпосту  в пригра-ничном  с  Пакистаном
кишлачке. Мощно рвались на окраинах поги-бающего селения  первые снаряды  --
НУРСЫ, когда молодой душман наклонился над Игорем, разрывая на нем штаны для
бесчестья муж-ского, для надругательства. Ярко взметнулся разрыв  за близким
дува-лом,  как раз  тогда,  когда  Игорь нащупал  за спиной  у  края  бетона
блокпоста невесть откуда попавшую  гранату и сжал  ее слабой обес-кровленной
рукой. Дух,  торопясь завершить дело,  чтобы  успеть за уходившими  старшими
товарищами, наклонился опять над Игорем, и цветной бисер и  сушеные раковины
ушей ткнулись солдату в лицо, и ударил Игорь слабой рукой с гранатой прямо в
висок афганскому мальчишке, разом  обмякшему  и обнявшему шурави.  Игорь еще
успел  дернуть  кольцо  и  швырнуть  в спины духов,  но  подвела  неловкость
стянутых  локтей, да  мешавшее  тело  то  ли  убитого,  то  ли  без сознания
лежавшего на  нем.  Упала  спасительная  граната  рядом  с ногами  Иго-ря...
ВЗРЫВ... Забытье...
     Обе  ноги  и  левую  руку  отняли  в  госпитале.  Долго  проходил  курс
реабилитации и  привыкания к  новому способу передвижения  --  на  красивом,
блестящем  никелем,  кресле  с маленьким  электрическим моторчиком,  включая
пальцами рычажки на правом подлокотнике из мягкой кожи.
     Чин чином  доставили  к  матери, наградили  обещанным  орденом  Красной
Звезды за солдатский  подвиг и... забыли. Да ладно  только о нем -- об Игоре
забыли. Наверное  в спешке, забыли  оставить  то заме-чательное  заграничное
чудо  с  блестящими  колесами. Теперь  Игорь  передвигался на  тележке,  что
притащила  соседка  --  тетка  Марья,  раньше отчаянно  ругавшая  соседского
мальчишку за  его проделки и проказы.  Теперь же, потихонечку причитавшая  и
плачущая, достала из глубин кладовки  и притащила  наследство, оставшееся от
мужа -- забулдыги и  пьяницы  железнодорожника  Степана, давно уже умер-шего
деревянную тележку.  Обучался Игорь ремнями  пристегивать  култышки  ног и с
помощью  деревянного "утюжка"  отталкиваться от ставшей вдруг близкой земли.
Вся  сложность  была еще в  том,  что  управляться  нужно  было одной рукой,
перебрасывая  руку то  влево,  то  вправо,  делая при  этом одинаковой  силы
толчки, чтобы не юлить, не дергаться по асфальту, а ехать "прилично", ровно.
     На два-три вечера  приглашали в родную школу пионеры. Но Игорь, начиная
рассказывать,  за  что  получил  орден,  волновался,  впа-дал  в истерику  и
невменяемо кричал в торжественный зал, потрясая истертым "утюжком":
     -- Вы... Вас... Долг, вашу мать...
     И приглашения  прекратились, тем более,  что  в  последний  раз в школе
Игорь  запустил в  портрет Горбачева "утюжком", прорвав  его  наискосок, чем
вызвал неслыханный переполох в маленьком  городке и скандал в райкоме своими
словами, обращенными к очередному генсеку:
     -- Может быть и ты меня туда не посылал?..
     Металась  почерневшая от  горя  мать,  выручающая, забирающая  сына  из
вытрезвителя:
     -- Невдалый, опять дел натворил...
     -- А чо! Я ветеран, заслужил!
     Игорь опускался и спивался.
     Тихо сидя  на своей тележке, ждал в углу пивной, пока оставят на столах
недопитые  кружки, подкатывал ловко к столикам  и сливал не-допитки  в одну.
Бывало,  какой  жальчивый  мужик  наливал  стакан  портюхи,  бывало и  водка
перепадала.  Насосавшись,  вкривь и вкось, словом "неприлично", как  он  сам
называл  свою   пьяную  "походку",  катился  Игорь  по  тротуару  и  громким
треснувшим голосом орал:
     -- На два отрезка разрезал жизнь мою.
     Холодной острой бритвой Гиндукуш..., -- или еще чаще:
     -- Батальонная разведка, мы скучаем очень редко,
     Что ни день, то снова поиск, снова бой...
     Его не трогали -- калека -- и, сочувственно смотрели  вслед.  Дома мать
отстегивала его бесчувственное  тело,  легко  поднимала укоро-ченного своего
ребенка и,  плача, укачивала  его на коленях, сидя на  старой  металлической
кровати.
     Вызывающий отвращение  и брезгливость видом и запахом Игорь перекочевал
на железнодорожный  вокзал. Собирал бутылки, опять же допивал из них, сдавал
приемщику со служебного входа, для скорости,  не  по двенадцать, а по десять
копеек,  покупал  дешевого  ви-на и напивался, глуша,  заливая страшную,  не
утихающую боль души, притупляя картину пыток, сотворенных над его товарищами
и над ним, вечно стоящую перед глазами.
     Если  день  был  удачным,  хмель притуплял, глушил  воспомина-ния. Если
охмелеть  не   удавалось,  Игорь  не  покидал  вокзал,  пока  не  получалось
"настрелять", выпросить мелочи на "бормотуху".
... Из подошедшей электрички вывалила  "компаха"  и, брякая на-грабленными в
ночных вагонах медяками, цепочками и заклепками на кожаных штанах и куртках,
направилась к зданию  вокзала.  Парни  были не местные, и для  них это  было
развлечением,  полнотой  жизни,  удальством  и  ухарством.  Молодые,  лет по
пятнадцать-шестнадцать, с  волосами-гребнями  на прыщавых выбритых  головах,
они никого и ничего не боялись, уверенная в своей силе стая шакалов, которая
ино-гда нападает на льва.
     Для Игоря день был неудачным. До самой ночи не удалось за-хмелеть. Так,
жалкие  полстакана "Осеннего сада" обломились у Се-реги-грузчика.  И покатил
Игорь навстречу приехавшим парням.
     --  Эй,  молодые! --  крикнул  он, торопясь догнать уходивших в во-кзал
парней. -- Да погодите, пацаны! -- еще громче закричал Игорь.
     Они обернулись удивленно и радостно гогоча, кольцом обсту-пили сидящего
на тележке Игоря.
     -- Гля! -- радостно заорал один из них, -- Обрубок! -- повел глазами на
друзей, чувствуют ли весь юмор ситуации, -- Он еще и говорить умеет!
     Компания заржала.  Затлели огоньки  папирос,  по  обезлюдевшему перрону
потянулся приторный запах анаши. Игорь жадно сглотнул слюну:
     -- Пацаны, дайте косячок, так, догнаться разочек по  старой памя-ти! --
сквозь   пропитое  сознание  рвалась   гордость,  но  давило  его  ожи-дание
возможного скорого кайфа.
     --  Пош-ш-шел ты!  -- надвинулся на него главарь компании. --  Кто  тут
тебе молодой, а?! Где ты тут, обрубок вонючий, пацанов увидел?
     Глубоко затянулся  из  "штакетины"  главарь  и,  нагнувшись,  вы-пустив
струйку маслянистого дыма  прямо в лицо Игоря уже спокой-ным, но с  глубоким
глумлением в голосе спросил:
     -- Мослы=то свои где кинул?
     -- Там,  где ты,  ссыкун, был бы  тише  воды,  ниже  травы,  --  все же
выплеснулась ярость инвалида.
     -- Ссыкун, говоришь? Может быть ты и прав.
     -- Во, дает! --  зашлась в кривляющемся хохоте компания, -- А ну, Дюдя,
опохмели его!
     Главарь ухмыльнулся, не торопясь выпрямился, расстегнул мол-нию кожаных
обтягивающих штанов, и Игорь почувствовал, не сразу  поняв,  что в лицо бьет
вялая струя мерзкой мочи, норовя попасть ему в сжатые губы, в глаза.
     -- Га-га-га! -- разнеслось радостно по ночному перрону.
     --  Вот ты и догнался, обрубок! -- глумилась кодла. -- Не борзей, урод,
вежливо  разговаривать с  людями  надо. Чо,  мама  не учила, что  ли?! А  то
ссыкун, ссыкун...
     Главарь, застегнув ширинку, наклонился к Игорю и негромко сказал:
     -- А теперь вали отсюда, козлина, если  вообще когда=нибудь до-гоняться
хочешь.
     На  доли  секунды  яркой  ослепляющей  вспышкой,  осветившей  небольшую
площадку в  афганских горах, со зверски замученными  офицерами  и  солдатами
блокпоста, с твердым шероховатым бетоном под  спиной,  с ребристой гранатой,
зажатой в слабой ладони, полых-нуло Игорю в глаза свесившееся  с шеи главаря
бисерное ожерелье, повешенное на его шею  "для понта", черт  его знает, чьей
сучьей ру-кой... На  доли секунды... Но этого хватило  для того, чтобы Игорь
уве-систым новеньким "утюжком" сильно двинул подонка в висок.
     На допросе у следователя парни,  подрастерявшие гонор, дали  показания,
где,  как,  каким  образом раздобыли  бензин.  Фотографии  заживо сожженного
Игоря,  подвешенного  проволокой  через толстую  ветку  огромного  тополя  в
привокзальной  лесополосе  за  уцелевшую  руку,  произвели  на  них  сильное
впечатление.  И  все  же  основную  часть вины  они пытались  переложить  на
мертвого главаря Дюдю, анашу,  неприязнь к бродягам  и  нищим,  и  постоянно
подчеркивали свое несовершеннолетие. Когда следователь пытался вызвать в них
хоть  какие=то  человеческие чувства и сказал,  что Игорь  был  искале-чен в
афганской  войне,  один из  кодлы  как=то  буднично сказал то, что частенько
слышал от других:
     -- А чо! Мы его туда не посылали!
... Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Ро-зенбаума:
     -- В Афганистане, в "Черном тюльпане"...
     Под  скорбное сопровождение  тех  слов  несли  короткое  изуродо-ванное
Афганом и кодлой тело  воина-интернационалиста  Игоря Му-хина  в  маленьком,
несерьезном  каком=то, трагедии закрытом гробу. Перед гробом несли несколько
алых подушечек с наградами, а  за гро-бом, еле  передвигая  ноги, вцепившись
друг  в  друга птичьими с сини-ми венами руками, шли две  соседки  --  мать,
Матрена Карповна, и со-седка тетка Марья...




Глава 13. "Сестра"

     Елена Федоровна  потеряла  зрение  лет восемь  тому  назад в результате
аварии на химическом  заводе. Долгое лечение  не только не дало пользы, но и
подорвало и без  того слабое сердце. Малейшее  переживание могло свести ее в
могилу  моментально,  а   вот   приятные  маленькие  волнения   врачи   даже
рекомендовали. Положительные эмоции в жизни нужны и полезны любому человеку.
     Поэтому  перед  входной   дверью  в  квартиру  Ирина   вытерла   слезы,
постаралась  успокоиться и, загремев  ключами,  пошла в  прихожую. Почти  не
фальшивя, с радостными интонациями крикнула в комнату:
     -- Мама, это я!
     -- А, доченька! Поздновато что=то ты сегодня. Все в порядке?
     -- Да. От Севушки письмо пришло. Держи. Сейчас прочитаю
     Глядя в пустоту незрячими глазами, Елена Федоровна приняла в протянутые
дрожащие  руки конверт. У слепых людей взамен утерянного  зрения обостряются
все остальные чувства, и, пока Ира умывалась, приводила себя в порядок, мама
ощупывала, гладила чуткими ладонями плотный прямоугольник, вдыхала исходящий
от конверта еле  уловимый  запах гуталина,  табака, внутренне  сожалея: "Вот
ведь, сынок,  а  обещал, что курить не будет!  ", солдатской кирзы,  грубого
шинельного сукна и еще чего=то, от чего в сознании возникало слово "армия".
     Севушка  -- Всеволод  --  младший сын  Елены Федоровны, призванный  год
назад  осенью  в  армию.  Ира, читая письма,  говорила, что приходят они  из
Германии,  из  местечка,  название   которого  трудно  запоминалось.  То  ли
Нейстрелиц, то ли Нейштрелиц. Письма подчеркивали и настаивали на этом месте
службы, и  Елена Федоровна верила, что все так и есть. Письма приходили, как
и  обещал Сева, всегда пунктуальный, точный, один раз в месяц. Это тоже было
связано с  опасением за жизнь матери. Нельзя было ее волновать.  Она чуть не
умерла, едва спасли в кардиоцентре, когда полгода назад письма не было почти
два месяца.
     Ира вошла  в  комнату,  взяла  у матери  конверт,  распечатала и начала
читать.  Текст был рядовой,  обычный.  Что  в основном  интересует  и  может
порадовать мать?  Жив  ли,  здоров? Как  кормят?  Не  обижают ли?  И  письма
пытались  радовать, рассказывать о том, что  была хорошая солдатская банька,
шло подробное описание солдатского харча, с длинным перечислением продуктов,
которые на ту пору встречались  не во всех  магазинах -- Германия все же!, о
том, что ребята хорошие, дружные, командиры внимательные и заботливые...
     Смеркалось,  в комнате  стало темней,  и  Ирина включила яркий  верхний
свет.
     Чтение  писем  стало традицией, почти  обрядом в  этой маленькой семье.
Елена  Федоровна  слушала  внимательно,  старалась  запомнить текст  письма,
радовалась за сына. Некоторые места прочитывались дважды. Привычно, в только
одному Севе присущем стиле, шло описание солдатской жизни.
     Продолжили чтение, и Ирина радостно вскрикнула:
     -- Ма! Севе присвоили звание сержанта!
     В  другом месте письма расхваливалась посылка, которую месяц назад мать
отправила Севе. Но "присылать больше не  надо, ничего не надо,  потому что у
нас здесь все есть... "
     -- Ну  вот, видишь,  -- радовалась  Елена  Федоровна,  --  а  Кузнецова
говорила,  что  ее сыну в  Германию посылки не  доходят! Вот заглянет, я  ее
порадую. Ты не знаешь, Ирочка, она  не заболела? То часто заходила, а то вот
уже почти полгода нет.
     -- Я уж говорила,  мам, -- отвела глаза Ирина, -- она к дочери на Север
уехала пожить, пока Генка в армии.
     Письмо оканчивалось обычными поцелуями, пожеланиями здоровья, приветами
друзьям и знакомым.
     Пока читали, за окном совсем стемнело. Осенний ветер постукивал сучьями
старых тополей за  окном. Поужинали. Ирина прибрала, помогла матери умыться,
уложила ее в постель:
     -- Мам, ты спи, я не надолго.
     Что ж, дочь взрослая, нужно устраивать личную жизнь.
     Ира  вышла из  дому, дошла до неподалеку от них расположенной  воинской
части и стала ждать. Через проходную проскочил рядовой, подбежал к девушке:
     -- Привет!
     -- Привет! Принес?
     -- Да, бери, только быстро, а то сюда дежурный по части идет.
     -- Все, удачи, я побежал, -- у КПП обернулся и крикнул; -- Ир, ты, если
что,  приходи  еще,  поможем.  Да,  и еще. Сержант  может быть  заместителем
командира взвода, и вилок солдатам не дают, все ложками лопаем. Ну, пока, --
махнул рукой и скрылся в ярком прямоугольнике проходной.
     Ира вернулась домой, заглянула к проснувшейся матери:
     -- Мам, я дома, спи.
     -- Ирочка, ты письмо Севушке напиши.
     -- Да, мама, прямо сейчас и сяду.
     Пока  Ира приготовила место на  кухонном столе, переоделась в домашнее,
Елена Федоровна заснула. Ирина заглянула  в  комнату матери, чтобы выключить
свет  и  посмотрела  в лицо спящей. Подумала о том, что врачи не дают больше
года  при таком  сердце,  даже  если уход  будет идеальный и лекарства самые
современные. Сильно сдала  мама. Если  бы знала, почему Кузнецова  перестала
заходить!
     Поправляя одеяло,  увидела конверт с  письмом,  зажатый в руке  матери.
Елена  Федоровна  улыбнулась  во  сне и  губы,  едва шевельнувшись,  позвали
тихонько-тихонько:
     -- Севушка!..
     Ира  прошла на кухню, села за стол.  Развернула тетрадку с вложенным  в
нее  солдатским конвертом  без  марки,  принесенную  ею  из  военной  части.
Выдернула аккуратно двойной листочек и, вздохнув, начала писать:
     "Дорогая мамочка и сестренка моя, с солдатским приветом к вам ваш сын и
брат Всеволод Авдеев! "
     И дальше текст письма сообщал  в только одному Севе присущем стиле, что
служба идет  хорошо,  что он  теперь  уже  годок,  что недавно его назначили
заместителем  командира  взвода, а  в прошлые выходные замполит  возил их на
автобусе   в   Дрезден    на   экскурсию.    Ирина   старательно   описывала
Цвингер-дрезденскую галерею, о  которой  специально читала  в читальном зале
Краевой библиотеки.
     Письмо ладилось, и только  дойдя до места: "вот хохма=то,  давно  хотел
вам написать, что в  столовой и  первое и второе едим ложкой,  а  в Дрездене
зашли в гаштет -- это кафе у немцев так  называется -- а там вилки  и  ножи,
так я... ", Ира  остановилась, дала передохнуть  уставшим пальцам и  глазам.
Вспомнилось  ей,  как  сама=то,  старше  брата  на  два  года,  водила  его,
пятилетнего  мальчишечку, за руку  в парк гулять, кататься на  аттракционах.
Какой белоголовый, хороший, послушный мальчишка  был Сева.  Как  хорошо  они
дружили  и  любили  друг друга,  прямо как  в сказке  про братца  Иванушку и
сестрицу   Аленушку.   Вспомнился   совсем   пацан,   стриженный  наголо,  с
оттопыренными  ушами и тонкой шеей, какой=то беззащитный в своей  детскости,
призывник Сева,  растерянно, смешно приникнувший к окну вагона сплющенным  о
стекло носом,  и его  голос на перроне,  на прощанье сказавший: "Не  грусти,
сестренка"
     Протянув  руку, Ира достала из=за картины, висящей на стене,  маленький
серый казенный бланк. В  который уже  раз прочитала сообщение о том,  что на
шестом  месяце  службы  рядовой -- десантник  Авдеев Всеволод  Георгиевич --
пропал без вести во время выполнения интернационального  долга на территории
Демократической республики  Афганистан.  Не пропал Сева,  а  погиб от взрыва
мины, и разнесло его бедного в клочья, почему и сообщили, что пропал. Только
Генка Кузнецов, друг Севы, рассказал все Ирине, жутко плача пьяными слезами,
глухо и страшно пристукивая протезами ног об пол этой самой кухоньки,  когда
Елена Федоровна лежала в кардиоцентре.
     -- Ведь вот он, Севка, передо мной бежал. Брали мы  тогда кишлачок один
под Баграмом. Суки-духи плотно били по нам из минометов из=за дувалов. Видел
я, откуда бьют. Кричал  Севке, чтобы брал левее, там  дыра  в  дувале  была,
можно было оттуда  падлюк достать. Да куда там! Они стреляют,  мы  стреляем.
Грохот... Тут=то и взрыв, прямо под  ногами  Севки... -- умолк  Генка, налил
неверной рукой стопку водки, проглотил:
     -- Как  рвануло! Я смотрю, ищу, а Севки  нет нигде. Потом второй взрыв,
ноги  мне  до колен -- в кашу,  --  Генка тяжело  вздохнул и протянул  Ирине
медаль покореженную "За отвагу", -- это его, Севкина...
     Ирина  зажала  в  кулак  медаль,  уткнулась лицом  в  руки,  лежащие на
тетрадях, тонко пахнущих гуталином, кирзой, табаком и еще чем=то неуловимым,
и горько беззвучно заплакала.



Глава 14. "Тварь"

     Крепко  спит  Андрей, сквозь  сон смутно чувствуя, что что-то  тревожит
его,  не  дает полностью  погрузиться в сладкие  ночные  грезы. Вздрагивает,
понимая, что чей-то взгляд сверлит его ненавистью и злобой. Осторожно Андрей
переворачивается  на  спину,  открывает глаза и  цепенеет от  ужаса.  Низкий
брезентовый потолок нависает над ним, но не это пугает  Андрея. С провисшего
палаточного  полога, уцепившись суставчатыми лапами-когтями,  свисает  прямо
над лицом огромный скорпион. Неуловимо быстро насекомое протягивает клешни к
голове Андрея, впивается ими в лицо и приближает к шее мерзкое жало с каплей
яда и смотрит немигающим взглядом равнодушной злобной твари в остановившиеся
от страха глаза человека...
     ...Какое нехитрое развлечение -- бродить по залам краеведческого музея,
глазеть на  всяческие диковинки,  предметы быта стародавнего, такие смешные,
трогательные.   Любоваться   красотой   природы,   пусть   даже   такой   --
заспиртованной и засушенной.
     По  воскресеньям,  когда родители  заняты  накопившимися  за  неделю  и
отложенными  до выходных делами: стирка, генеральная уборка, готовка пищи на
следующую неделю, они сами выпроваживают детей на улицу:
     -- Иди-иди,  погуляй.  Сходи  с друзьями  куда-нибудь. Ну  что  дома-то
сидеть!
     Занятие найти  не трудно, даже в  маленьком  городе.  Библиотека, кино,
парк с  аттракционами, да мало ли куда можно пойти. Но все это хорошо, когда
тепло, а вот зимой очень-то по городу не погуляешь, на  лавочке не посидишь.
Зато в музее и тепло, и интересно.
     Андрей жил  в этом городе недавно и  ему очень нравилось знакомиться  с
необычными особенностями  нового для него края. С недавних пор  Андрей ходил
по  залам музея  не один.  Теперь он проходил вдоль витрин, сжимая осторожно
хрупкую ладошку  любимой девушки. Посидев в кино, побродив  по  заснеженному
городу, Андрей  и Ленка заходили в  музей. Прелесть! Начиная от встречающего
их  на  втором   этаже   лобастого   чучела   зубра,   заканчивая   немецким
шестиствольным минометом. Андрей ахает, удивляется, слушая Ленкины рассказы,
лукаво  посматривает на  лицо  девушки, воровато оглядываясь по сторонам,  и
если  в зале они  оказываются  одни, Андрей  целует  Лену. Ленка  дурачится,
балуется и  ведет Андрея  к единственной экспозиции, которая восторга у него
не вызывает.
     --  А  теперь...  Мы  пойдем...  --  загадочно  начинает  Ленка,  --  и
посмотрим...
     -- Ну, Аленушка, ну, перестань. Не могу я...
     -- На бабочек, на бабочек, -- заканчивает хитрая Ленка.
     --  Да, прошлый раз  ты  тоже говорила  "бабочки, бабочки", -- не верит
наученный опытом Андрей, -- а там -- скорпионы!
     Ленка  тихонько  хихикает, вспоминая,  как  шарахнулся  от  выставки  с
насекомыми Андрей.
     Андрея, еще маленького, ударил своим жалом крупный скорпион. Это было в
Средней  Азии,  где  семья  Андрея жила  по  месту  службы  отца -- офицера.
Серьезных  последствий  не  было.  Быстро  помогли  медики  из  гарнизонного
госпиталя.  Но  Андрей  никак  не  мог  забыть,  как  потянулся  ладошкой  к
интересному  забавному  насекомому,  чтобы  погладить  его  колючую  спинку,
пожалеть за то, что все его не любят, давят сапогами и не разрешают играть с
ним. Скорпион затих на потрескавшемся асфальте,  расставил  пошире членистые
лапы,   загнул  к  спинке   хвост  с  жалом-крючком   на   хвосте,   заметив
приближающуюся  к  нему,  сначала  в  виде  тени,  а  затем  --  ненавистной
человеческой руки,  опасность. Как только рука человека  приблизилась, почти
касаясь  панциря,  скорпион метнул свой  хвост,  моментально  пронзил  жалом
нежную  кожу ребенка, вспрыскивая под нее яд, и как только рука отдернулась,
тварь  тут же  исчезла в одной из многочисленных  трещин.  С тех  пор Андрей
видел в кошмарных снах скорпионов, а уж чтобы самому подойти к витрине музея
и любоваться этой мерзостью -- это было выше его сил.
     --  Пошли,  пошли, --  тихонько  смеялась  Ленка  и  волочила  за  руку
упирающегося Андрея к галерее.
     -- Надо, Андрюшенька,  волю воспитывать.  Такой здоровенный, а  букашек
боишься! И это -- мой мужчина!
     В эти  минуты Андрей почти ненавидел Ленку. Ему хотелось  оттолкнуть ее
от себя, наговорить гадостей, только чтобы не идти к этой чертовой  галерее,
в которой были выставлены насекомые.
     -- Ладно, Андрюшенька,  если подойдешь к  витрине,  я тебя  поцелую, --
смеялась Ленка.
     Собрав  всю волю в кулак, Андрей  делал  шаг  к  стеклу, за  которым  в
коробочках, в ярком  свете, лежали засушенные твари,  открывал  глаза, и его
плечи передергивались от  отвращения.  Он  отступал назад и угрюмо уходил  в
другой зал. В  такие минуты  обещанная девушкой награда не радовала  Андрея.
Лена подходила к нему, нежно обнимала и целовала в перекошенные губы. Андрей
вздрагивал,  невольно   защищаясь  от  прикосновения  твари,  стоящей  перед
глазами, и только  мгновение  спустя  успокаивался.  И  такой  он становился
растерянный,  жалкий, беспомощный,  что Ленка с  каким-то еще  неведомым  ей
материнским  чувством  прижимала  его  склоненную  голову к  своей  груди  и
целовала в макушку. Затем она брала Андрея под руку, и они уходили в  другие
залы.  Пропуская  девушку вперед,  в дверях Андрей  косился на  галерейку и,
бормоча с отвращением: "Тварь! Вот же тварь, а...", торопился поскорее уйти.
     Через некоторое время Ленка начинала ехидничать:
     -- Как же ты служить-то будешь? А если в пустыню зашлют?
     -- Не,  я с  тобой в  институт поступлю. А если  провалюсь -- в морфлот
проситься буду.
     -- С  ума сошел! Там же  на год больше служить!  А если не дождусь?! --
прищуривалась Ленка.
     -- Ты... -- совсем подавленно замолкал Андрей.
     --  Дождусь,  дождусь!  --  смеялась  Ленка,  успокаивая  помрачневшего
Андрея. -- Ты что? Я же люблю тебя!
     Надо же  было  такому  случиться,  что  и  экзамены  Андрей  с  треском
провалил, и служить по призыву его именно в пустыню отправили.
     Кого интересовали его страхи? Призывную комиссию?  Чихать они хотели на
его страхи! Для них важно одно из двух -- "годен -- негоден".
     -- Годен!
     Стальная,   непробиваемая   государственная  воля,   которую   называют
"почетная обязанность", подкрепленная понятием "интернациональный долг", как
песчинку подхватила  Андрея.  Не обращая  внимания на его желания  и страхи,
ураганом   проволокла   через   воинский   эшелон,   курс   молодого  бойца,
спецподготовку и  шмякнула  в  море  таких  же песчинок  на  юге  неведомого
Афганистана настолько быстро, что, казалось, еще вчера звучала песня сидящих
с мешками на перроне коротко стриженых парней:
     "Нас провожали, как обычно, на перроне
     И на прощанье обещали: "Будем ждать!"
     О назначеньи мы узнали лишь в вагоне,
     Еще не зная, что придется испытать..."
     --  Буду ждать,  буду,  буду!  --  заверяла  ревущая  Ленка, уткнувшись
шмыгающим носом куда-то в шею Андрея.
     Плакала  мама,  а  отец  просил  не  посрамить  чести военного  и часто
отворачивался, смахивая с глаз невидимые никому слезы.
     Ленка...
     Накануне, из-за  пьяного дыма  проводов,  неотвязных  родственников  им
толком и поговорить-то не удалось. Никак было не избавиться  от перебравшего
дяди Коли,  который насильно усаживал за плечи рвущегося к Ленке Андрея, и в
который уже раз пьяно кричал:
     --  Племяш! Главное -- не ходи  туда,  куда  тебя старшина посылает! Не
спеши выполнять  приказ -- вдруг его отменят! -- и сам же гоготал над своими
шутками.
     Андрей верил, что Ленка дождется, еще и потому, что он у нее был первым
мужчиной.
     Из-за сальностей по этому поводу он даже поругался на проводах со своим
дружком Генкой.
     Только мысли о Ленке, воспоминания о ней и надежда на будущее примиряли
с тяжестью службы, отгоняли страхи, позволяли забыться.
     Душу отводил Андрей в разговорах с земелей. Земляки, да еще и из одного
города! Это вам не два лаптя по карте!  Да еще и в такой  далекой враждебной
стране. Так что такой земеля это уже почти родственник. Что  от родственника
скрывать?
     Серега рассказывал и о себе, не стесняясь открыть душу Андрею. А Андрей
поделился своим. Вспоминал,  как горячими ночами Ленка говорила слова любви,
что  только для  него  одного  купила настольную  лампу с зеленым абажуром и
только для  него включала  ее, выставив  на подоконник своей  кухни. Зеленый
свет  из окна  первого этажа далеко  виден, но не это главное. Означало это,
что  мать  Ленки  вновь  уехала  в  Москву  в  командировку, и что Андрея  с
нетерпением ждет его Мечта, его Любовь, его Божество.
     -- И  хитрая же девчонка! -- хмыкал Сергей. -- Поди, догадайся, к  чему
свет-то зеленый! Надо запомнить!
     --  Эх, Серега! Умная,  красивая, нет  другой такой  девушки для  меня.
Отвернется если --  жить не захочу! --  горячо вздыхал  Андрей.  -- Боюсь я,
Серега. Дружок мой, Генка, знаешь, сколько  девчонок переменил? Жуть. Он мне
вот что говорил...
     Серега вскидывал брови, и Андрей делился своей тревогой:
     -- Где-то вычитал Генка, что.... как там, -- Андрей морщился, вспоминая
Генкины слова, -- а, вот..,  что  девушка, дающая  до свадьбы задаток, потом
раздает товар свой всем и даром, --  Андрей в отчаянии махал рукой, -- а он,
зараза, знает. Опытный.  Говорит: "Распечатал девочку,  так и знай,  уже  не
остановится!" И подкалывает: "Сам ты сладенькое узнал? Что? Плохо? Больше не
будешь? То-то! А ее на два года бросаешь одну.  Она же живая,  значит, очень
скоро захочет". Мы с ним чуть не подрались. А теперь сам  думаю, и боюсь,  а
вдруг и правда?!
     --  Да  ладно, чего ты  начинаешь! -- неуверенно  успокаивал Серега. --
Разные  девчонки бывают. Дождется! -- и, подпалив,  сделав две-три  затяжки,
передавал папиросу с анашой: -- На, дерни. Успокаивает.
     Тревога  Андрея  была  вызвана еще и  тем, что  после первого  полугода
службы письма от Ленки стали приходить реже и реже. Родители писали об общих
вопросах, о гражданской жизни. О Ленке -- ни слова.  Как-то раз мама в ответ
на одно из сумасшедших писем Андрея сухо  и скупо написала, что  Ленка очень
занята учебой.
     Чувствовалась   неохотность   этой   приписки,  и  Андрей   запсиховал.
Огорчался, злился, ревновал и подозревал самое для себя худшее. В рейдах пер
на рожон, старался быть  впереди, ничего не боялся,  кидался  в  самую  гущу
событий в надежде получить отпуск, попасть домой,  узнать, что же происходит
с Ленкой. И только через год узнал.
     Случилось. Но не только то худшее, чего боялся Андрей, а еще страшнее.
     Андрей  получил письмо от Генки. Верный друг  сообщил,  что не писал от
того, что боялся -- Андрей не поверит.  Тем более, что год назад из-за Ленки
же и поругались. Но молчать больше не может.
     Один  из старшекурсников мединститута  не только соблазнил Ленку,  но и
приобщил ее к наркотикам -- посадил на иглу. Привыкание  оказалось настолько
быстрым, а  зависимость настолько сильной, что через полгода Ленка  дошла до
состояния, при котором за очередную  дозу ложилась под любого. А верный знак
ее и Андреевой любви -- лампа под зеленым абажуром -- светит теперь  любому,
посвященному в Ленкину зависимость.
     С  болью в  сердце,  отказываясь  верить,  Андрей  прочитал  письмо, но
сообщение о лампе убедило его бесповоротно в происшедшем.
     Ни  стреляться,  ни  вешаться Андрей  не  стал. Хотя  мысли об  этом  и
приходили  в  его  измученную  голову,  но  Андрей  недавно  был  свидетелем
подобного случая.
     Месяц назад из отпуска пришел красавец сержант  Вовка Кривцов. Вернулся
какой-то квелый, малоулыбчивый,  в  отличие от  себя прошлого, неунывающего,
пышущего здоровьем и уверенностью. Провожали  его в отпуск всем  батальоном.
Раздобыли  и  привели в порядок форму, натащили солдатских значков  отличия:
"Отличник  Советской  Армии",  первый  разряд  классности, 1-я  ступень ВСК,
новенький  гвардейский   знак,  "Парашютист-инструктор",  Вовка  надраил  до
солнечного  блеска  и  без  того  новенькую  медаль "За  Отвагу".  В  общем,
новенькой  копеечкой  уезжал Вовка из части, а  вернулся  ржавой  железякой.
Сбрил густые усы, за  которыми  даже в рейде  ухаживал, часто расчесывая  их
специальной  щеточкой, подстригся налысо, и  ходил  по части как-то  серо  и
незаметно. Однажды ночью,  после длительного рейда, в палатке все спали, что
называется,  без задних  ног.  Внезапно,  совсем  рядом с  Андреем  раздался
выстрел. Никто даже не пошевелился.  Во-первых, стрельба в  непосредственной
близости  -- дело не новое,  только  что  в  горах  настрелялись  по  горло,
во-вторых, те, кто  сейчас в охране городка  стоит,  тоже  могут пальнуть по
невидимому  врагу,  а может  и  просто так, от  тоски,  по  звездам  шмалит,
в-третьих, если бы  действительно  нападение на городок было,  сейчас  такая
суета началась бы!.. Так подумал во сне Андрей и другие ребята и, вздохнув в
тяжелом забытьи, еще крепче погрузились в освежающий сон.
     Утром  их разбудил  бешеный  рев  старшины, зашедшего в  ротную палатку
проведать своих пацанов. Андрей подскочил с  кровати и  увидел  на  соседней
скрючившегося  под  одеялами Вовку.  Сначала  Андрей даже  не понял, что  же
произошло. И только  когда кто-то из ребят забросил боковое полотнище наверх
и, откинув три одеяла, заглушившие выстрел и укрывшие пороховую вонь и гарь,
все стало ясно.
     Вовка лежал на правом боку. Колени подтянуты к  груди, между ними зажат
автомат, ствол  которого  засунут в рот.  На  подушке  лежала пачка  дешевых
сигарет "Донские", поломанный спичечный коробок и помятый конверт. Андрей не
мог  оторвать  глаз  от  головы  сержанта,  у  которой напрочь  отсутствовал
затылок.
     Потом  Андрея долго таскали в  особый  отдел, выпытывали, почему  он не
среагировал на  выстрел ночью, как будто Андрей был в палатке один  и только
он мог слышать этот выстрел. Отцепились от Андрея не очень охотно, видно все
же убедила их записка, оставленная Вовкой. Ту записку успели еще до прибытия
особистов  прочитать. Старшина вынул  ее  из  конверта,  пробежал  взглядом,
бросил на пол, процедив при этом  непонятно  кому  обращенные слова: "Вот же
сука...",  и  ушел в  штаб.  Кто-то из ребят поднял  листок и прочитал вслух
сакраментальные слова: "В моей смерти прошу винить Людмилу". Все стало ясным
и понятным.
     Теперь Андрей не  мог себя представить на месте Вовки. Ночами долго  не
мог  уснуть,  даже   после  тяжелого   рейда.   Ворочался,   распаляя   себя
воспоминаниями, мучался от предательства Ленки. Не мог себе представить, что
она  вот так просто  может обнажить  свое прекрасное тело на  простыне перед
любым мужиком, что кто-то, кроме него, может прикасаться губами к ее светлым
горошинкам  сосков,  к  нежной  шее,  гладить ее мягкое  податливое тело  и,
наконец, входить  в нее, вызывая те же прерывистые стоны, которые, казалось,
мог только он, Андрей, вызвать у любимой. Оказывается, не только он.  Андрей
стискивал зубы, сжимал  кулаки в бессильной  ярости,  но не к Ленке,  нет, к
тем, кто  втянул  во все  это любимую. Он все простил ей,  все  и  продолжал
служить, веря в то, что вернется, разгонит притон и -- ах, как слепа любовь!
-- все-таки останется с Ленкой.
     Плохо только,  что к издерганной Афганистаном и анашой  нервной системе
вернулись с прежней силой старые  страхи к  скорпионам, которые  он  давил в
себе.
     Снилось Андрею, что бежит к нему навстречу по  пустыне легкая, веселая,
счастливая  Ленка. Добежав, бросается  на  шею  и  крепко  обнимает. Андрей,
задыхаясь от счастья, целует ее  в  губы, а из  губ девушки бьет  его в лицо
жало скорпионье. Андрей вскрикивает, но не просыпается...
     ...Среди  убитых душманов бродит Андрей, заглядывает  в мертвые пыльные
лица  и вдруг видит -- в засаленном халате и чалме лежит среди них... Генка.
Бросается  к  нему Андрей, переворачивает на  спину -- вдруг  жив еще? Чалма
падает с головы Генки и  видно,  что она  доверху наполнена  скорпионами, да
два-три на бритой Генкиной макушке шевелятся. Один  из них быстро начинает к
руке Андрея подбираться. Андрей отдергивает руку, Генкина  изжаленная голова
падает,  раскалывается,   и  из  нее  высыпается   целый  комок  копошащихся
скорпионов.  И  бежит   Андрей  прочь   в  пустыню,   задыхаясь  от  жгучего
раскаленного воздуха и ужаса...
     Андрей,  крича  от  страха,  просыпался  в холодном  поту, вскакивал  с
кровати. Быстро и нервно перетряхивал матрац и одеяло, немного успокоившись,
падал вновь в постель и валялся до утра.
     Мальчишки  в  этой войне  навидались всякого.  После очередного  рейда,
понесенных потерь,  крови, грязи  спокойным ровным сном не спал  никто. То и
дело  кто-нибудь срывался с лязгающей раздолбанными пружинами койки, смотрел
безумно в  темень палатки, пил  огромными глотками  из металлической  кружки
воду, по-волчьи лязгал зубами  о край  посудины, и  валился обратно на  свое
место, погружаясь в беспокойный муторный сон. Поспать необходимо.  Отдохнуть
после последнего  рейда, да и перед новым, который не  за горами,  набраться
сил надо.
     Сережка, которому Андрей доверял свою  боль и страхи,  слушал,  потирал
огорченно  плохо выбритые  щеки, сочувственно кивал, как мог  утешал  друга.
Повертев  в  руках, со  вздохом возвращал единственную  фотографию Ленки,  с
которой  она,  выпускница  школы,  смотрела  открыто,  по-доброму  улыбалась
детской счастливой улыбкой. Переводил взгляд на Андрея и видел  в его глазах
лихорадочный блеск, нездоровый  румянец  на  осунувшемся лице.  Понимал, что
сейчас плохой боец  его земеля, и старался быть повнимательнее к нему, особо
опекал его на операциях.
     Вот и в этом рейде...
     Увидев,  что неудобно  залегшему  Андрею самому не перебраться  в более
защищенное место под пулеметным огнем духов,  Сергей  выметнулся  из  своего
укрытия, швырнул в короткой перебежке  гранату и  в прыжке  толкнул Андрея в
бок.  Покатившись, оба  залегли  в ложбинке  под  невысоким  карагачем.  Оба
торопливо поменяли магазины автоматов и открыли ответный огонь.
     Немного  позже,  в  госпитале,  Сергей  до конца понял,  что  же  тогда
произошло.
     У раненного  чьим-то  выстрелом  душмана дернулась подстреленная  рука.
Ствол автомата описал дугу и, прошивая воздух, очередью отсек от дерева, под
которым  лежали Андрей  и  Серега,  кусочек  корявой ветки. То ли  азарт боя
взвинтил до предела  воспаленные  нервы,  то ли ночные кошмары  сделали свое
дело, то ли анаша, обострившая восприятие,  но, когда колючий кусочек  ветки
попал прямо  на открытую шею Андрея,  он, как отпущенная пружина,  взвился в
полный рост из укрытия, завертелся на месте, обеими руками стряхивая веточку
из-за ворота гимнастерки, визжа нечеловеческим голосом:
     -- Тварь! Тварь!
     На секунду опешили обе воюющие стороны, но только на секунду.
     -- Ан.., -- только и успел вскрикнуть привскочивший Сергей, как очередь
из  душманского  пулемета   остановила  и  наискосок  разрезала,   развалила
вертящееся тело Андрея.
     Сергей из этого рейда попал  в ташкентский госпиталь с тяжелым ранением
ноги, подлечился, комиссовался и прибыл домой.
     Только через пару месяцев он решился навестить родителей своего боевого
друга.
     Приняли его, еще заранее  познакомившись  по  письмам. Накрыли скромный
поминальный стол. Спрашивали, слушали, плакали. О службе, об Афгане, о сыне,
о его гибели.
     За столом, да за разговорами, даже такими горькими, время летит быстро.
Увидев, что за окном смеркается, Сергей заторопился.
     Разгоряченный водкой, воспоминаниями он  вышел  из  подъезда.  Уж  было
направился  домой,  но увидел  уютную  лавочку  и  решил присесть, покурить.
Пристроив  костыль, чтобы не упал, неловко вытянув  ногу, еще болевшую после
ранения, закурил,  пустил дым к небу и залюбовался звездами. Красиво! Теплый
ветерок,  забираясь через распахнутый  ворот, приятно холодил грудь. Хорошо!
Поглядел на дом, в котором засветились окна. Уютно!
     Вот окно квартиры Андрея -- оранжевая штора. А  на кухне темно,  только
огонек  сигареты  вспыхивает.  Ясно.  Мама  Андрея  плачет. Отец --  военный
человек,  мужчина,  курит  на кухне, и тоже плачет.  Не  хочет,  чтобы  жена
видела, и свет выключил.
     Как будто не желая подглядывать за чужим горем, Сергей отвел глаза. Вот
свет красивый, золотистый из чьей-то квартиры, а вот... Стоп! Глухо и больно
стукнуло сердце.
     Чья-то рука выставила на  подоконник кухни и включила лампу под зеленым
абажуром.

     Не  отрывая глаз  от  окна, Сергей зашарил  руками,  отыскивая костыль.
Нашел его, вцепился мертвой хваткой, будто за спасительную соломинку.
     Из  подъезда вышла  старушка, с  неудовольствием покосилась на Сергея и
стала звать:
     --  Кис-кис-кис...  Барсик!  Барсик!  Куда   ты,   проклятый,   сбежал?
Кис-кис...
     Сергей хриплым голосом спросил у старушки:
     -- Бабушка, скажите. А чье это окно? Кто там живет?
     Старушка  хотела  видно  не  ответить,  но  медали  на  груди  паренька
произвели впечатление:
     --  Вишь  лампу? Значит,  соберутся  седни наркоманы  да проститутки. А
собирает их одна тут... Тварь! -- старушка заторопилась в дом. -- Да тебе-то
что, сынок. Шел бы ты отсюдова.
     Сергей  поднялся тяжело  со скамейки,  размахнулся  широко  и  с  силой
швырнул костыль в окно с лампой.
     С грохотом разлетелось стекло, лопнула упавшая на пол лампа...
     Сергей шел, сильно хромая на больную ногу, не оборачиваясь, и шептал:
     -- Тварь! Тварь!



Глава 15. "Излом"

     Ба-да-да-да... Ба-да-да-дах... -- автомат.
     Рвущаяся мощь и тяжесть в руках автомата -- армия, солдат.
     Бегу, задыхаясь, стреляю -- приказ.
     Страшно, боюсь погибнуть, но бегу -- присяга.
     Душманы стреляют в меня, я -- в них -- интернациональный долг.
     Адское  пекло,  песчинками  в  кровь  растерты   все  складки  тела  --
Афганистан.
     Добежал, разрушил, убил -- правительственная награда.
     Убили, замучали, растерзали -- "груз 200" -- "Черный тюльпан".
     Вспышка, взрыв, выстрел, осколки, пуля -- больно!
     Очнулся? Жив? Потерпи, браток! -- санитары. -- Больно!
     Несут. Погрузили. Свист, рокот -- вертолета, база. -- Больно!!
     Осматривают, ощупывают. Чисто. Белое. -- Врачи. БОЛЬНО!!
     Черная зелень в глазах, наркоз, звон инструментов -- операция. Боль...
     Легче, койка, товарищи, бинты -- госпиталь. Пить! Больно!
     Птицы за окном поют, щебечут -- Ташкент. Не Афганистан!
     Медсестра какая красивая, заботливая -- женщина. -- Забыл жен-щин.
     Ожидание. Выписка. Сборы. Нетерпение. Документы. Поздравления. Аэропорт
-- не аэродром. -- ОТПУСК!
     Не верится. Неужели домой?! На целый месяц! -- Сладкие грезы.
     Отвык  от  гражданской  жизни. А  десять рублей  это сколько? За  речью
следить  и следить  -- через  слово  мат прорывается. Чувствую,  какой  стал
неуклюжий, грубый. Какая смешная, непривычная граж-данская одежда. Это  что?
Джинсы?  А  как же  в них  по горам  да  по ду-валам  скакать?!  А женщин=то
сколько! И  не санитарки  --  не официант-ки даже, а  так,  просто  красивые
женщины. Оказывается, этот мир ни-куда не делся, стал еще красивее, --  А мы
там... Твою мать!
     Не  верю!  Нет.  Неужели  родной  город?  Забытый?  Изменился.  Или   я
изменился?  А это что построили? И  этого  вроде бы не было. Или было? И вот
из=за того заборчика очень  даже хорошо засаду уст-роить, как раз  спуск под
горочку...  Ой, да  что это я?! Волнуюсь. Род-ной двор,  родной дом.  Покурю
пока. Да нет! Мама!!!
     Не плачь, мама. Живой, живой. Да. Почти здоровый. Через ме-сяц буду как
новенький. Потому и в отпуске.
     Как вкусно! Да что... война.  Не разговорчивый? Отвык,  отучил-ся.  Так
точно, есть, отставить...
     Да нет, не очень опасно. Кормят? Как положено. Да, купаемся.
     Мам, я поспать. Какая белая мягкая постель! -- Дома!!
     Дома!  Боже,  как я  отвык!  Книги! Марки!  Я  когда=то  собирал марки!
Филателист,  мать  твою...  Вот   серии   марок.  Корея.   Куба.   Вьет-нам.
Афганистан... Да это же  мои  стихи. Какие смешные. Нелепые. Как  же это все
далеко!
     Иду, мама, иду. Как вкусно!
     Приготовить? Да что приготовишь, то и будет хорошо. У тебя все и всегда
вкусно. Пельмени? Да-да, давали. И котлеты? Тоже, тоже давали.
     Мам, я погуляю. Да, перебинтовал. Нет, я  недалеко. И недолго. Во дворе
с друзьями посижу. Соскучился.  Вера? Еще не знаю. Мам, ну не расстраивайся,
там  все  курят. Приду -- брошу. Ну, я пошел. Нет,  не болит. Мам! Ну что ты
опять!
...  Мамуль!  Привет, убегаю. Да, с друзьями в одно место. Ну, ма,  ну что я
как  мальчишка с куском буду бегать? Приду, поем.  Ну, если  с яблоками,  то
кусочек. Ма! Ну что, родственники  не поймут? Мне осталось=то полотпуска. По
городу  побродить  хочется. Может быть, вечером с  Верой придем.  Стесняется
она. А ты поспи. Всю ночь око-ло просидела, проплакала. Мам, ну я же слышал.
Не беспокойся! Все будет хорошо.
     Вер! Если все будет хорошо, приду,  поженимся? Я тебя знаешь как люблю!
Воробушек ты мой, Солнышко золотое!
     Да  ну ее, эту войну. Ни  вспоминать  не  хочу, ни рассказывать. Гибнут
ребята, поневоле задумаешься  -- за что. Завтра пойдем,  я тебя с родителями
познакомлю.  Как?  Уже  сегодня? Ночь  пролетела, как один час. Бедная мама!
Наверняка всю  ночь  не спала. Так  смешно  и грустно. Она боится,  что меня
хулиганы могут  убить. Правда, смеш-но? Нет? Не смешно? Ну не буду, не буду.
Девочка моя любимая, ска-зочка, знала бы ты, как не хочется опять туда! Даже
думать не хочу.
     Ребята? Вот ребята замечательные. Знаешь, как  они меня в день рождения
поздравили?
     В Афгане  мы  яичницы не видим. Наверное,  трудно  в такое  пекло  яйца
перевозить -- портятся. Если довозят --  то  мало. Получается одно на восемь
человек. А если нет, как черт раздирает, до того хочется. Тем более, знаешь,
что в выходные и  праздничные дни по рациону  положено вареное яйцо. Да мало
ли  что  положено!  На  "положено"...  наложено...  Ой, прости,  пожалуйста!
Терпим, что поделать. Так  вот -- Твоя очередь  -- тебе достанется. Одно. На
гражданке я их ни вареные, ни в  яичнице  особо не  ел. А там... Душу продал
бы.  Я  до сих  пор  не  знаю, как эти  черти  ухитрились  сразу  восемь яиц
сэкономить. Утром в  свой  день рождения просыпаюсь, к счастью, не в рейде в
тот раз были, а у меня прямо перед физиономией на ящике сковорода с восе-мью
желтками.  Представляешь,  Радость моя,  какой  богатый подарок! Ведь каждый
свою долю отдал, может быть на месяц-два вперед. Помнили, побеспокоились. Не
дорог подарок... Только из этих ребят уже троих... Правда, не будем об этом.
Ну что, пойдем?!
     Мама,  ты  не знаешь, где  мои  учебники?  Ну  по  которым  в инсти-тут
готовился!  Ты их  никуда  не  девай. Приду, снова пытаться буду  поступать.
Демобилизованным льготы  при поступлении  предостав-ляют.  А засыпался я  не
сам. Это комиссии  приемной приказали места оставить для детей всяких шишек.
Как  зачем?! Чтобы  в армию  не по-пали, да в Афган  не  загремели.  Сколько
служил,  сколько спрашивал  --  ни  одного сына  из  семьи  руководителя  не
встречал.  Все простые ре-бята. Сельских много. Полно таких  как  я, которых
под  осенний  при-зыв  на экзаменах  провалили. А в институте, я  у  Верочки
спрашивал, или крайкомовские, или горкомовские, или  райкомовские. Ты правда
думаешь, что это случайно?!  Эх,  мама,  мама! Ну, почему сволочи? Наверное,
среди  этих пацанов тоже  люди  встречаются. Хоть они уце-леют, если нам  не
повезет. Кстати, я узнал. Моя работа на экзамене была на "отлично" написана,
но... Ты  же  у  меня не  партийный  работ-ник. Да я тебя все  равно обожаю.
Ничего, отслужу, вернусь и поступ-лю. Плохо,  правда, что в армии готовиться
некогда. Да,  в  общем=то,  и  думать  отвыкаешь и нормально  разговаривать.
Только  что  не  лаешь.  Трудно  будет  готовиться,  заново  все  вспоминать
придется. Не беда! Я быстро отхожу. Вот уже стихи начал писать.
     Не хочется, конечно, возвращаться. Но ты,  мама, не волнуйся! Все будет
хорошо, я вернусь. Женюсь. С Верой детей нарожаем. Бу-дешь ты у меня молодая
красивая бабушка!
     Мама! Верочка! Да что же вы меня слезами заливаете?!  Смотри-те-ка, вся
гимнастерка  мокрая  и  медаль заржавеет.  Служить осталось  девять  месяцев
всего. Нет,  все-таки целых  девять  месяцев. Что  скры-вать, на календарике
каждый прошедший день зачеркиваю. Нас го-няют за это. Не дай Бог увидят!
     Вот и самолет.  Да, это мой! Напишу,  конечно. Конвертов, сами  знаете,
сколько набрал. Ой, к Игорьковым родителям не  зашел. Оби-дится. Черт! Забыл
совсем! Вот гражданка, расслабляет. С одной сто-роны, как  хорошо, в отпуске
дома побывать. А с другой -- потом втрое тяжелее...
     Посадку объявили. Давайте  прощаться. Ну успокойтесь, прошу  вас. Да не
рвите же себе и мне  сердце, не надо!  Мам, Вер, пустите, пора. Ну какие вы,
ей-Богу! Ну будет, будет. Да не плачу я! Это вы ревете, а  мне просто... да,
вот, в глаз что=то попало. Все. Пора.
     До свидания, мамочка, до свидания! До  свидания, любимые мои. Солнышко,
Сказочка,  Воробушек,  Девочка моя,  до свидания!  Ждите  меня!  Обязательно
пишите. Да что же я и пальцы ваши разжать не могу! Ах, дорогие мои.  Ну все,
все, все, пора, побежал. Побежал, по-бежал, бегу, бегу, бегу...
... Бегу, задыхаюсь, стреляю -- приказ.
     Страшно, боюсь погибнуть, но бегу -- присяга.
... Твою мать! -- сержант
     Рвущаяся мощь и тяжесть в руках автомата -- армия, солдат.
     Душманы стреляют в меня, я -- в них -- интернациональный долг.
     Автомат -- Ба-да-да-да... Да-да-да-дах...



Глава 16. "Ночной полёт"

     Очарование  ночного  полета  Шурик  почувствовал  и  понял,  побывав  в
Белоруссии  по турпутевке, когда  из  Минска  возвращался домой  на классном
авиалайнере ИЛ-86. Родители частенько баловали его перед армией поездками по
турам.  Мол, пусть ребенок хоть мир посмотрит, да себя-молодца миру покажет.
Рейс  проходил  глубокой  ночью, пассажиры,  погрузившись в  удобные  мягкие
кресла, спали.  Свет  в салоне был приглушен до  минимума, и  этот  полумрак
убаюкивал, вносил  какой=то  особый, дополнительный  уют.  После  очередного
плавного разворота самолета Шурик выглянул  в квадратное оконце иллюминатора
и обалдел от восторга.  Машина летела... в  космосе. Бездонная чернота  неба
слилась  с бархатной чернотой  земли. Ночь  выдалась безлунная  и  звездная.
Редкие огни на земле с небольшой уже предпосадной высоты так  были похожи на
звездочки,  что создавался полная  иллюзия  единого глубокого  пространства.
Звезды   --  вверху,   внизу,  по  сторонам.  Вот  какой  красотой  любуются
космонавты!  У  Шурика аж дух захватило от физического ощущения  бездонности
окружающего мира, а  в моменты проваливания лайнера в воздушные ямы еще и от
ощущения   невесомости.  Чуть-чуть,  капельку  воображения  --  ну  чем   не
космический корабль
     Самолет стал заходить на посадку. Но очарование Вселенной не проходило.
Огни  посадочных дорожек  только  подчеркивали фантастичность картины. Шурик
задумался.  При  таком уровне  развития  науки  мечты фантастов  о  рядовых,
рейсовых  полетах  людей  в  космос,  на  Луну  вполне  скоро  могут   стать
реальностью. Если не будет войн, то может уже в начале двадцать первого века
можно будет запросто куда=нибудь  слетать.  Шурик прикинул, что в две тысячи
первом году ему будет  только  41  год. Разве это  возраст?  Для  мужчины --
чепуха! Ура! Только бы сбылось! А что, вполне допустимо!
     Голос  стюардессы,  сообщающий  по  селектору  о   скорой  посадке,   о
температуре воздуха в  аэропорту  Минеральные Воды, о правилах  поведения во
время выхода из  самолета спугнул сказку,  но  не развеял ее очарования. Тем
более, что для землянина встреча  с  землей всегда радость, пусть даже после
короткой разлуки. Да еще и возвращение домой...
     А  вот и  здание  аэропорта, приветливо  принимающее в свою  внутреннюю
чистоту и ухоженность полусонных путешественников. Все-таки воздушная служба
это   что=то   особенное.   Разве   можно  сравнить   аэропорт   со  зданием
железнодорожного вокзала?  Вот  уж  точно, земля  и небо. Какая=то особенная
цивилизованность,  дисциплинированность, комфорт, шаг в будущее  и в изящных
очертаниях лайнеров,  и в приятно звучащих голосах диспетчеров по специально
приглушенным  динамикам, и  в  белоснежных  рубашках летного  состава,  и  в
коротеньких  темно-синих  юбочках стюардесс, и в улыбках и вежливости,  и  в
устройстве аэропорта и  аэродрома. Необъяснимая прелесть! Даже запах  внутри
здания  какой=то особенный,  воздушный.  Шурик  давно  ощутил  в  себе дрожь
серебряной  струны   во  время  присутствия  в  аэропорту   и  теперь  вновь
наслаждался  этим чувством необыкновенности. Шурик уже шагал к выходу, когда
навстречу ему появилась группа стюардесс. Все как одна длинноногие,  в белых
блузках, в  кокетливо  надетых  пилотках,  молодые  и  красивые  девчонки  с
чувством  собственной значимости  прошли  мимо  Шурика  и  скрылись  в двери
служебного входа. Шурик вздохнул, вот и люди  здесь работают необыкновенные.
Ну кто=нибудь хоть раз видел некрасивую, неряшливую, неухоженную стюардессу?
А вот  проводницу в  вагоне... Да  простят  они.  Эх,  да  что  там! Нет. Не
сравнить. Особый мир!  И  земля,  привычная земля подчеркивает эту  небесную
особенность  своей  земной  суетой,  приземленностью. Очень  быстро за  ногу
стаскивают с высот небесных выкрики таксистов:
     -- В город, в город...
     Толкотня  людей,  торопящихся домой, обнимающихся  перед расставанием и
целующихся при встрече. Особенно  быстро приводит в себя получение  багажа и
полностью  отрезвляет цена, которую круто  заламывают таксисты  за проезд до
города ночью.
     --  Не  хочешь  -- до  утра  жди  автобуса, давись  в  нем,  -- лукавят
водители,  зондируя, знает  ли прилетевший, что автобусы  ходят всю ночь,  и
продолжают: -- А так -- три минуты. Хоть на этаж заеду. Сма-а-атри!
     -- Поехали, черт с тобой! -- уж очень не терпится Шурику попасть домой,
увидеть родителей, вручить им подарки.
     Вот и конец сказке. Хотя... Отчего ночной город так красив? Оттого, что
родной?  Оттого, что ночью  скрадываются,  не видны недостатки?  Оттого, что
ночная  подсветка уютно пробивается сквозь  густую зелень, высвечивая особую
цветовую гамму?
     И земля красива, и небо очаровательно, и жизнь прекрасна!
     Картины этой  сказочной  гражданской  жизни, ощущение  скорого  полета,
возвращения  в  родной город,  домой, пусть даже в  отпуск,  всего на десять
суток,  не   считая  дороги,  вновь  натянули  в  душе  Шурика  ту  заветную
серебряную, тонко дрожащую струну. И она совсем уже было запела  нежную свою
песенку,  как командир роты, капитан  Вольский,  хлопнув  солдата по  плечу,
оборвал ее:
     -- Давай, Реутов,  дуй  в отпуск. Полетишь этим транспортом. Часа через
три  будешь в Ташкенте. Там отметишься -- и дальше уже сам ищи  возможности.
Но чтоб через две недели -- как штык!
     С отметкой в отпускных документах, с вещмешком за плечами Шурик подошел
к командиру АНа, с которым только что разговаривал капитан, уже убежавший по
своим  делам. Майор, с дергающейся от нервного  тика  щекой, махнул  рукой в
сторону раскрытого брюха самолета:
     -- Вали туда. Там есть солдаты. Покажут, как и что.
     Самолет стоял на взлетно-посадочной полосе, уже  просевший под тяжестью
груза. Вокруг него суетились люди, заканчивая предполетную подготовку. Шурик
встал в  тени, чтобы и его не припрягли  в работу. А что,  отпускник  он или
нет?
     Как  только в распахнутую рампу  самолета  стали входить солдаты, Шурик
кинулся  за  ними, оскользнулся  почти гладкой подошвой ботинка на ребристой
поверхности  откинутой  рампы,  чертыхнулся,  поднял  глаза  и  обомлел. Вся
полость самолета  от  низа  до  потолка  была  заполнена цинками,  цинковыми
гробами, грузом-200.
     -- Так это  ж "Черный  тюльпан"! --  тихонько ахнув, Шурик  вылетел  на
бетонку и побежал к командиру борта.
     -- Товарищ майор! Как же... Что же... С погибшими, что ли?!.
     -- А какого тебе...  Может,  еще стюардессу пригласить? -- схватился за
дернувшуюся небритую щеку майор, -- Цаца какая, мать твою! Марш в самолет! А
не нравится... в гарнизон, не хрена по отпускам шляться!
     Шурик, понурившись,  козырнул и поднялся в самолет, стараясь не глядеть
по  сторонам, спотыкаясь о  какие=то крюки и кронштейны, приваренные к полу,
сквозь  которые  были  протянуты  канаты, задевая плечами о  холодный металл
гробов, прошел вглубь.
     Почти у самой  кабины летчиков в транспортных  самолетах есть небольшой
тамбур, в котором и разместились солдаты из похоронной команды. При  тусклом
свете лампы Шурик вгляделся в хмурые, неприветливые лица спутников,  сидящих
на  замасленных одеялах  и старых шинелях,  брошенных  прямо  на пол. Сердце
сжалось от  тоски. Живые  и мертвые! Какая  радость в такой  компании даже и
домой в отпуск лететь! Солдаты молча отодвинулись от борта самолета, уступая
место  новичку  у небольшого иллюминатора. Хотя.  Что там  можно  увидеть  в
ночном  небе  Афганистана?  Есть только  небо в  звездах.  Струна  давно уже
тенькнула,  порвавшись  и  царапая душу.  Какой  уж  тут  комфорт, какой там
космос!  Тем  более  вот он,  перед  глазами  вариант очень  даже возможного
будущего Шурика. Этим мальчишкам в цинках уже никогда не вступить в двадцать
первый век. Им, его ровесникам, не  исполнится сорок  один год. Они навсегда
остались в своем восемнадцати-двадцатилетнем возрасте.
     --  Чо скис? --  хрипло спросил  сержант  в  грязном зеленом  бушлате с
замызганными скрученными лычками  на матерчатых погонах. -- Домой, что ли, в
отпуск?  Счастливчик! -- вздохнул и  неожиданно  по-добрососедски  подмигнул
Шурику, -- Не  боись, скоро  девок пощупаешь, а?! -- и расхохотался, -- Если
долетим.
     Шурик  вежливо  улыбнулся,  но ничего не  ответил.  Звук  закрывающейся
рампы, рев прогреваемых  запущенных  двигателей, свободно проникающий внутрь
самолета, все равно заглушали все. Прикрыл глаза и...
     --  Пристегните  ремни безопасности, --  услужливо  подсказало сознание
милым голосом  стюардессы,  настолько явно,  что Шурик даже рукой  пошарил в
поисках замка того самого ремня. Тут  же  усмехнулся грустно, наткнувшись на
бляху солдатского:
     --  Ага,  ремни  безопасности! Может, еще спинку  кресла откинуть? -- и
крепко ухватился за натянутый вдоль борта металлический трос.
     Сделав  небольшую пробежку, самолет, гордо задрав нос в темноту ночного
неба, оторвался от пыльной афганской земли и начал набирать высоту. Шурик не
удержался от рывка и  прилип спиной к чьей=то голове. Не обидно его ткнули в
бок, и Шурик, обретя равновесие, смущенно кивнул пострадавшему.
     Сквозь небольшое оконце в  стене  тамбура  виднелись  в неверном  свете
плафонов  штабеля  цинковых гробов, перетянутых  намертво  толстыми тросами.
Шурик зябко поежился и  мрачно уткнулся  в  иллюминатор. Это увидели сидящие
рядом  солдаты.  Сержант  толкнул Шурика в плечо,  и  когда  тот  обернулся,
протянул пол граненного стакана разведенного  спирта. Грохот заглушал слова,
поэтому,  проливая жидкость  на грудь, Шурик выпил и, принимая  кусок хлеба,
торопясь закусить,  только благодарно промычал  невнятно и  кивнул сержанту.
Спирт  обжег пересохшую  глотку, деранул желудок,  но  вскоре  теплой волной
плеснул в сердце и голову.
     -- Хорошие пацаны, -- подумал Шурик, -- бедные! Вот уж страшная служба,
не позавидуешь! Видно, только водкой и держатся. А может,  насмотрелись уже,
привыкли! Конечно,  привыкли, вон уже и  карты достали, -- и на приглашающий
жест отрицательно мотнул головой, вновь  уткнувшись в иллюминатор, попытался
уловить  хотя бы тень того  сказочного гражданского  ощущения  полета. Какое
там! Иллюзии вдребезги разбились  о безмолвные  неподвижные гробы. Чудеса на
войне бывают. А сказки -- нет. Шурка покосился на гробы. А для них и чуда не
хватило. Разве его на всех хватит?
     За  стеклом  иллюминатора  непроглядная темень.  Самолет,  казалось, не
летел, а крался, пробираясь над чужой землей с потушенными бортовыми огнями,
отстреливая  тепловые  ракеты, уходил  к  границам Союза. Вспышки  ракет  не
освещали, а лишь сгущали темень.
     Шурик знал, что тепловые ракеты отстреливаются  для того, чтобы снаряд,
посланный с  земли,  "стингер", например,  влетел  не в  самолет,  а в более
высокотемпературный объект, в ракету.  Вот  и летим, обнаруживая себя только
яркими  праздничными  какими=то,  но в  то же  время и тревожными  огненными
шарами.
     Очередная тепловая ракета,  отделившись от  самолета,  отвлекла на себя
первый "стингер", взлетевший с  горной вершины, но самолет крепко встряхнуло
близким  взрывом.  Солдаты вцепились  в  канат и  молча смотрели на  Шурика,
ожидая, что он  скажет, так как он  единственный, кто из них мог видеть, что
твориться  снаружи.  Вот  еще  и еще один  взрыв. Самолет  круто накренился,
пытаясь уйти из зоны обстрела. Вот еще взрыв, еще. Вот  совсем рядом. Вместе
с  очередным  разрывом  что=то  сильно  грохнуло  внутри  грузового  отсека.
Переглянувшись, все кинулись к оконцу.
     Один  из тросов лопнул, не выдержав нагрузки.  Взвившийся  конец его  с
силой хлестанул  по полу, оставив рваную  вмятину в  дюралюминий, саданул по
разлетевшемуся  стеклу  тамбура.  Самолет  практически завалился  на  правое
крыло.  Уходя  и  унося  с  собой  людей.   И  в  это  время  самый  верхний
металлический  ящик гроба выскользнул из=под троса, ослабевшего от  рывков и
перегрузки,  переставшего прижимать другой  его край.  В обрушившемся на уши
свисте  и  визге,  рванувшемуся сквозь выбитое стекло, гроб,  как в страшном
сне, беззвучно ударил в противоположный борт. Следом скользнул еще  один, за
ним другой. Шурик с ужасом увидел, как под тяжелыми ударами обшивка самолета
стала расходиться. В отсек ринулся ледяной ветер неба, взметая опилки, куски
бумаги и другой  мусор. Теперь  уже  рев стоял неимоверный. Заложило  адской
болью  уши.  Прикрыв  ресницами  глаза  от  ударов  мусора  и  пыли,  сквозь
прищуренные веки, Шурик следил, как  в черной глотке неба безмолвно исчезали
гробы. Один, другой, третий... Со стоном ахнули и, закрутившись, лопнули еще
два троса. Гробы поползли к разверзнувшемуся отверстию, напоминавшему формой
широкой  раскрытый, кричащий от бессильного  отчаяния рот.  Медленно, плавно
останки погибших воинов уходили в ночь, переваливаясь через дыру, скользили,
съезжали, как потусторонний ненавоевавшийся десант, освобождая  от  страшной
тяжести свой самолет, как будто желая завершить на земле какое=то дело.
     Как самолет сел, Шурик  не помнил, потому что от удара по голове чем=то
сверху упавшим, от ужаса  происходящего, потерял сознание.  Очнулся в полной
тишине. Дотронувшись до шишки на голове, ощутил под пальцами корку подсохшей
крови.
     Летчики чудом сумели  дотянуть до Шинданда на  разваливающейся  машине.
Пока Шурик  валялся  без сознания, диспетчеры вычислили маршрут "Тюльпана" и
ахнули.  По   всем  расчетам  катастрофа  произошла  над  договорным  мирным
кишлаком.   Затрещали   доклады   в  динамиках  раций,  погоны   на   плечах
ответственных,  и  с  рассветом  в  этот  кишлак  выехали  грузовые машины в
сопровождении звена вертолетов. Задание -- отыскать выпавшие восемь гробов.
     Кишлак  встретил  шурави  горестными,   злыми  криками,  подтвердившими
правильность расчетов и опасений.
     В темноте ночи, набрав в  своем жутком полете безумную силу и скорость,
цинковые гробы  ужасными  снарядами, пробивая хлипкие глиняные  крыши домов,
сыпались  на безмятежно  спавших  женщин,  детей, стариков.  Падая с  небес,
забирали на небеса!
     Исправить  случившееся  невозможно,  но можно хотя бы  объяснить. Самый
дипломатичный офицер через переводчика  сумел изложить ситуацию, очень тонко
намекнув  на  то,  что  "стингер"  мог  взлететь  и  из  этого  кишлака.  Но
командование, учитывая потери в кишлаке, следствие проводить не будет. После
такого разговора гробы помогали искать и выносить даже семьи погибших.
     --  Пять,  шесть,  семь, восемь,  девять...  -- считал гробы офицер. --
Стоп! Как девять?!
     --  Еще  раз, --  досадливо сплюнул старлей. -- Раз, два, три,... семь,
восемь, девять. Девять!  Что за черт?!  -- махнул рукой. --  Ладно, поехали.
Дома разберемся. Может,  там неправильно посчитали? Не мудрено! От такого не
только ошибиться, можно с ума сойти! Погибших еще раз угрохать!  -- сам себе
толковал  офицер,  трясясь  на  боковой  скамье  в кузове  УРАЛа,  глядя  на
изуродованные,  помятые,  лопнувшие  гробы.  --  Кто  же виноват,  что  духи
пытались "Тюльпан" сбить? А только  положено -- виноватый чтобы был. Так что
звезда с погона у кого=то все равно слетит.
     И  уже  на аэродроме старший лейтенант прежде,  чем  идти докладывать о
прибытии, сам поднялся в  разодранный самолет, чтобы сверить цифры. Но и тут
ему подтвердили, что всего гробов было сорок. Вот  тридцать два. Значит,  он
должен привезти восемь. Пересчитали еще раз:
     -- Тридцать девять, сорок, сорок один..!
     Могли не найти один, мало ли куда  мог упасть, но чтобы еще один лишний
появился? А, ну их к черту! Разберутся. На войне путаница и не такая бывает.
Доложил старший лейтенант командиру полка и ушел, все же покачивая удивленно
головой.
     Командир  приказал битые гробы менять  на новые. Шурик  узнал об  этом,
сидя в ангаре, от солдата, который был в поисковой группе и теперь переносил
сюда  найденные  цинки.  Здесь   уже   кипела  работа.  Поврежденные   гробы
распаивали, содержимое  перекладывали в новые и тут же запаивали, приваривая
таблички с номерами и краткими данными о погибшем.
     Шурик   чувствовал   себя   отвратительно.    Всегда   впечатлительный,
мечтательный, романтичный, он  очень тяжело пережил события  ночного полета.
Ему казалось,  что  никогда  в жизни ни  за что на свете он  не сможет  даже
приблизиться к аэродрому. Что любой  самолет,  даже  самый  комфортабельный,
будет напоминать  ему  одну и ту же ужасную мистическую картину шевелящихся,
уходящих в  ночное безмолвие в потустороннем спокойствии  гробов.  Вот  этих
самых, раскрываемых, источающих жутко-сладкий запах.
     Сильно  болела  голова, тошнило  от запаха  и  от удара  по  голове. Не
хотелось  двигаться,  не  хотелось никуда лететь,  не верилось  ни  в  какое
будущее. Хотелось  сидеть вот здесь, в углу ангара, курить, и  чтобы все-все
оставили в покое
     Но, теперь уже знакомые, солдаты крикнули:
     --  Эй,  отпускник!  Иди,  помогай!  Чем быстрее сделаем,  тем  быстрее
улетишь.
     Отпускник! Все-таки домой хочется. Сердце дрогнуло. Домой! Хочу!
     И  Шурик нехотя, но поднялся и  поплелся к позвавшим. Было не по  себе.
Видел, конечно, и убитых, и растерзанных взрывом, и изрезанных ножами. Но то
все  там,  в бою, в  родном  полку. Видел, и  как гробы  готовят  к отправке
"Черными тюльпанами". Укладывали и расстрелянные тела,  и просто  оторванные
взрывом руки-ноги,  а  то  и вовсе одну ногу в ботинке, а  для веса  мешок с
песком добавляли. Если есть  голова, то родные перед погребением могут через
окошко гроба  в лицо  кровинушки  своей взглянуть  в  последний раз. А  если
нет... Если тело взрывом на части разнесло? Шурик даже горестно рукой махнул
в ответ своим мыслям.
     Кончится  эта пытка когда=нибудь? Что там еще будет под  крышкой  этого
гроба?   Что   еще   ударит  по  взвинченным  шуркиным  нервам?   Вздувшиеся
внутренности,  вытекшие   глаза,  изуродованное   тело  очередного   пацана?
Разлагающееся тело,  которое даже мертвым  остается дороже  всего для родных
или мешок с землей -- ничего собрать не смогли?
     Солдаты отдирали  еще  горячую крышку  с  очередного гроба, но она  шла
нехотя, не желая расставаться с домовиной. Сержант из самолета с горелкой  в
руках глухо матерился:
     -- Вот блин, падлы рваные, зачем=то двойным швом запаяли, чтоб их...
     Провел острым пламенем по ободку вокруг всего цинка еще пару раз, затем
подсунул сплющенный конец монтировки в  образовавшуюся щель, налег на другой
конец  всем телом. Крышка громко кракнула, отделяясь от гроба, и  наполовину
отошла от него. Солдаты, натянув брезентовые рукавицы, подскочили к  крышке,
ухватили ее и единым усилием  поволокли  было прочь,  но, увидев  содержимое
ящика, выронили ее, едва успев отскочить в сторону.
     Аккуратно,  покойно  во  всем  пространстве  цинка  нашли пристанище...
тщательно  уложенные,  старательно распределенные  пачки  долларов,  афошек,
чеков,  сто и  пятидесятирублевых  купюр, еще какой=то валюты, а  в  "ногах"
лежали полиэтиленовые пакеты с  белой порошковой начинкой -- наркотика и два
автомата АКСУ с рожками к ним.
     Подошел заглянувший в ангар  и увидевший немую  сцену командир местного
полка, на ходу ругая солдат, быстро глянул в гроб и заорал:
     -- Все вон! Быстро!
     После секундной заминки, растерявшиеся солдаты кинулись из ангара.
     -- Видал? Денжищ! Это что же такое? И автоматы! Ни фига покойничек!
     Закурили,  недоуменно  переглядываясь. В это  время  в ангар  заскочили
несколько офицеров.
     Совсем скоро подполковник вызвал в ангар невольных свидетелей:
     --  Неосторожное  слово  --   и   под  трибунал.   Секретная   операция
командования. Наркотики для медицинских целей. Валюта -- в фонд государства.
Всем молчать!
     Под  усиленной  охраной  тщательно уложенный  груз  был  переправлен  в
самолет. И уже  в ташкентском аэропорту,  не  гражданском, а военном,  Шурик
увидел-таки, что тот самый цинк забирала специальная команда. Настороженная,
безмолвная, молниеносно действующая.
     Несколько часов спустя, проезжая в  автобусе по  улицам родного города,
Шурик   успокоенно   думал   о  том,  что  есть  в   нашей  армии  настоящие
профессионалы, действующие умело и слажено на пользу родному Союзу Советских
Социалистических Республик.
     Прошло двадцать лет.
     Валерка, поцеловав детей на ночь, забираясь под  одеяло, под теплый бок
жены,  рассказывал  о  том, как прошел  сегодняшний день на  его хлопотливой
таможенной службе.
     --  Читаю паспорт... Батюшки,  Шурка! Ну, я тебе рассказывал -- служили
вместе.  А  я его и не  узнал! Кожаный плащ, стильная черная одежда, золотой
перстень... Богатючий, видимо!..
     Валерка даже зажмурился и почмокал губами, чтобы подчеркнуть шикарность
внешнего вида бывшего однополчанина.
     -- Сопровождает  цинковые гробы. Какой=то  похоронной фирмой  заведует.
Платят, видно, добре. Смерть чужая. Привык. Шутит.
     Я спрашиваю:
     -- На кого работаешь?
     -- На  мафию.  А  в гробу  --  золото и  бриллианты,  --  и  смеется. Я
"Бриллиантовую руку" вспомнил, говорю:
     -- Да пошел ты, не подкалывай!
     А он мне:
     -- Проверяй! Вскрывай!
     -- Открыли? -- испуганно спросила жена.
     --  Ты  что!  Это  же  какой  сволочью  надо быть,  чтобы  чужим  горем
прикрываться и в гробах что=то перевозить. Послал я его в шутку, пригласил в
гости. Когда опять к нам служба занесет,  обещал быть. Куда=то он в  Азию, в
бывшую республику свой груз повез. Вот так себя "новые русские" в этой жизни
находят.
     В  это же время  Шурка... Нет, все-таки Александр  Георгиевич, сходя по
трапу самолета,  краем глаза,  сквозь дымчатые очки,  внимательно проследил,
как   забирала   цинк   специальная   команда.   Настороженная,  безмолвная,
молниеносно действующая.
     Убедился, что все сделано правильно, усмехнулся каким=то своим мыслям и
неторопливо  направился   к   зданию   аэропорта,  приветливо   принимающего
пассажиров в свою внутреннюю чистоту и ухоженность.



Глава 17. "Очередь"

     Хорошо возвращаться домой с войны. Приятно покачивает на рельсах вагон,
весело  и сладко  стучат на  стыках  колеса.  Домой,  домой, домой!  Или еще
веселее на отдельных участках: жив-жив. Жив --  жив!  Хорошо остаться живым,
курить сигарету  в  тамбуре, болтать  в попутчиками. Досадно,  что  особенно
рассказать  им нечего.  Разве что  про  постоянный  страх  и жуть, что могут
убить, а  так... война  и  война. Что в  ней  может  быть  интересного? Это,
наверное, есть что рассказать летчикам, танкистам, саперам, а у пехоты почти
два года одно и то же. Побежал, упал, перекатился, дал очередь, еще очередь,
вскочил, пригнулся, побежал, упал, ну и так далее. Очередь, очередь, очередь
-- успевай только магазин сменить  -- и снова  очередь,  очередь, очередь. В
моджахедов,  в тебя,  в  моджахедов, в тебя.  Мины, пустыня,  скалы.  Скалы,
пустыня, мины. Писатель, может  быть, сумел бы  что=то описать.  А солдат...
Кощунственно  звучит,  но  однообразна война в  Афганистане. Побежал,  упал,
перекатился,  очередь,  очередь.  Ну,  гранату кинул.  Хочется рассказать  о
войне, а не получается. Попал ты -- выполнил боевую  задачу -- остался жить,
кто  знает,  может, и  награду получишь. Попали  в  тебя  --  семья  получит
"груз-200". Нехитрая штука война  для солдата. Ее всю можно в десятиминутный
разговор пересказать, объяснить. Истрепанные, доведенные до предела нервы --
это от  желания  выжить.  Появившаяся в  двадцать  лет боль  в сердце  -- от
переживаний, гибели товарищей, неутоленного  чувства  мести и незнания, кому
ты должен мстить: им  ли, духам, или тем,  что по другую сторону кремлевской
стены.  А как?! Вот и тянет струны нервов на холодные, стальные колки острых
спиц, изредка,  но все  чаще вонзающихся  в  сердце. Раны --  от  душманской
очереди.  Настигла,  достала очередь  за  четыре  месяца до  благословенного
дембеля. Ранение серьезное,  но  не  смертельное.  Пропороли бок  три  пули,
выпущенные духами из автомата Калашникова. Что  ж,  хорошее  оружие  у  нас.
Врачи сказали,  чуть правее, чуть левее  -- и наповал уложили бы. Говорят --
повезло! Хорошенькое  везение. Ранение -- это  не маминых пирожков пожевать.
Хотя, с другой стороны, --  могли убить.  Запросто. А как жить=то  хочется в
двадцать  лет!  Только  вот  насчет  маминых  пирожков  придется  потерпеть.
Продырявленные, сшитые  кишки только=только  начали подживать, поэтому еще с
годик  пробавляться  кашами,  сидеть  на  диете  --  так это  назвал хирург,
оперировавший  Бориса  и  присутствующий  на  врачебной   комиссии,  которая
комиссовала рядового Суржикова из  рядов Советской Армии. Потом,  понемногу,
можно  будет есть и обыкновенную пищу. Никогда не  знал Борис, что пища есть
мягкая:  кефир,  сметана, яйцо, масло,  каша, и грубая или  твердая: пироги,
борщи, мясо и все остальное столь же грубое, но чертовски  вкусное. Так что,
если все  будет  в  порядке, года так через  три  можно  будет и шашлычком с
винцом побаловаться. Да разве в этом дело?
     Главное -- живой!
     Главное -- домой.
     Курить  бы  поменьше. Тем  более,  врачи  запретили. Да  очень  уж  дым
сигаретный помогает смягчить волнение. С каждой минутой ближе и ближе, ближе
и ближе -- в такт колесам -- дом, мама, отец. Как там? Что изменилось за два
года?
     В  письмах  родители рассказывали, что все хорошо, но  как же они могли
написать солдату плохие  вести?!  Из писем другим ребятам из  роты Бориса от
родных,  друзей  и   девчонок  тоже  мало  что  понятно.  Горбачев  проводит
перестройку,  все  надеются  на  окончание войны. Да и  офицеры толковали  о
скором  выводе войск.  Часто в  разговорах  обсуждали, что сильно изменилась
жизнь в Союзе. Кто говорит -- в хорошую сторону, кто -- в плохую. Непонятно.
Вот и попутчики жалуются на трудности. Ладно, разберемся. Солдата, едущего с
войны домой,  да еще и с  медалью "За отвагу" и  двумя  нашивками на  груди:
желтой и красной, разве могут испугать гражданские трудности?!
     Крепитесь, родители, ваш помощник едет. Еще сутки -- и дома!
     Нет,  не заснуть.  Может,  еще сигарету? Все  равно  не спится. Сердце,
правда, разнылось. Ничего, курить можно бросить. Придется.
     Еще одна иголочка покалывает, покалывает.  Ведь дал же  себе  слово  не
вспоминать об этом. Что же  такое, не  вспоминал,  или думал, что забыл  обо
всем. Эх, Лера, Лера, Валерия! Девчонка с таким именем для их городка -- уже
редкость.  Неожиданно для  Бориса  сдружились  еще в  девятом классе,  а  на
выпускном бале вспыхнула любовь.  Бессонница, ночные прогулки, нежные слова,
отшибающие память поцелуи и, как  высшая точка наслаждения друг другом, ночь
перед отправкой в армию. Прошло  два года, а  Борис полностью помнил, ощущал
пальцами, губами, всем телом чуть вибрирующую под его ладонью кожу  Леры, ее
плоский живот, вытянутые бедра, маленькую острую грудь, теплые терпкие губы,
безумные горячие слова и неожиданно прохладные  упругие  ягодицы. Что уж там
лукавить, все  два года помнил, только год назад приказал себе вычеркнуть из
памяти  заветное.   Валерия  сама  написала,   что  в  институте  на  вечере
познакомилась с  молоденьким  лейтенантом-моряком  и теперь  выходит за него
замуж. Жить и служить они будут во Владивостоке. Вот так
     Покурим.  Врачи в госпитале говорили,  что  на сытый желудок курение не
так вредит, как натощак. Да после еды и  кишки  не так сильно болят. Неловко
из термоса горячую манную кашу наливать и есть. С виду -- здоровенный парень
-- и манная каша. Смешно!
     С попутчиками повезло. Понимают. Пока выходил, в термос масла добавили.
Действительно, кашу маслом не испортишь! Вкусно. Добрые  люди. Рассказывают,
что с продуктами тяжело, а сами наперебой предлагают поесть то, что  с собой
в дорогу взяли.  А узнали, что нельзя --  вот потихоньку  масла добавили.  А
говорили,  что со  сливочным  совсем  плохо.  Видно, подействовало,  что  из
Афгана, что ранен. Неудобно, но не  отбавлять же теперь. Борис смущается, да
и  люди  своей  душевности стесняются.  На  его  "спасибо"  лишь  недоуменно
кивнули.  Все-таки хороших  людей  много!  А то что  вот на  кашах  посидеть
придется, не страшно. Может,  даже и хорошо. На продуктах сэкономим. Вот так
родителям и сказать. Отшутиться по  поводу развороченного живота. Не хватило
Борису духу написать, что же с ним действительно произошло, отписался легким
ранением, а почему комиссовали? -- так до дембеля  ж меньше месяца осталось,
что ж  государственные денежки переводить на перевоз солдата в даль такую, а
потом обратно.
     Эх, ладно, сердце сердцем, а все-таки еще сигаретку.
     Домики за заплаканным осенним окном тамбура промелькнули. Уютно огоньки
светятся в окнах. Из поезда все кажется игрушечным. И деревья, и мосты. Даже
города,  когда проезжаешь, многоэтажки, стоящие неподалеку, как ненастоящие.
Вот эта,  что сейчас промелькнула, как две капли воды похожа  на его  родной
дом.
     А  эти полустанки!  Какая  прелесть!  Жизнь бьет  ключом! Уютные такие,
родные. Как велика земля,  какие разные люди.  После уже  ставшего привычным
Востока,   пестрого  и  шумного,   но-таки  враждебного,   живущего   своими
традициями,  непонятными  обычаями,  как приятно видеть Родину. Все понятно.
Станционные  смотрители,   здания   вокзалов,  с  их  толкотней  и   суетой,
подвыпившими  носильщиками  и  строгой  дорожной  милицией.  Если  остановка
пять-десять  минут,  а то  и все  пятнадцать-двадцать,  сколько удовольствия
можно   получить   на  одних   только   привокзальных  базарчиках!   Пройти,
прицениться, повдыхать  вкусные  запахи вареной  картошки,  обильно  политой
пережаренным салом  с луком,  соленых  крепких огурчиков с  прилипшими к ним
листочкам  смородины,  маринованных  грибков,  заманчиво  поблескивающих  из
банок, густо просоленной рыбы,  истекающей жирком в газетных листах. Кое-где
мужики успевают разжиться самогоном или дешевым вином, и в вагоне начинается
небольшое пиршество. Люди угощают друг друга, словно торопятся растратить за
время  дороги  все  доброе,  что  в них  есть,  и  что  глубоко  спрятано  в
большинстве из них в повседневной серой жизни.
     Борис  с  удовольствием  бродил по  рядам импровизированного базарчика,
молча осматривал кулинарные прелести  русской земли, едва  слышно вздыхал  и
уходил в вагон. Даже если и мог бы употреблять все  эти забытые разности, то
купить=то  все равно не  на что  было. В кармане  тоненькой пачечкой сжались
чеки,  а от  дембельского червонца, что  положен по  истечению срока службы,
здорово  не  разгуляешься.  Хорошо еще в Ташкенте обменял сколько=то  чеков,
чтобы  доплатить за  билет  в плацкартном  вагоне. Проезд солдату  до  места
службы и домой положен бесплатный, но только в общем вагоне. Да и  поехал бы
в общем, только  побоялся, что  в толчее той можно повредить раненый  живот.
Так и ехал. В ресторане договорился с сердобольной старушкой-посудомойкой, и
та за его дембельский червонец варила ему раз в сутки жиденькую манную кашу.
     На  одной  из станций в  здании вокзала  Борис  накупил  на  оставшийся
полтинник  газет и  теперь читал  их  взахлеб,  пытаясь проникнуться, понять
новую жизнь Со всех страниц в лицо ему кричало какое=то, вроде  бы и старое,
но  все же новое  слово "перестройка", рядом -- Горбачев.  А что  это такое,
никак  не  мог  понять  из скользких  газетных статей.  Вроде бы  даже смело
написано, какой=то хозрасчет, безалкогольные свадьбы, кооперативные кафе, но
что к  чему совершенно не понятно.  Вот и об Афгане.  Не, это лучше не надо.
Чувствуется  одно,  что  кругом  проблемы,  проблемы,  проблемы... Но  сдвиг
какой=то произошел. Лишь бы  не по фазе. Борис улыбнулся,  вспомнив  любимую
присказку командира  роты. Итак, сдвиг произошел. Теперь=то уж точно  страна
заживет  богато  и  счастливо.  Ты смотри, фермеры  появились, готовы страну
накормить  своим трудом.  Ух ты, какие перемены! Пока  в газетах, потом и  в
жизни.
     Отношения  с  Америкой потеплели,  смягчились. Видимо  и  правда  скоро
войска из Афгана выведут. Ох,  скорее бы! Сколько ребят еще могут  погибнуть
или, наоборот, могут быть спасены! За последний год потери, потери и потери,
конца и  краю  им не видать. Сколько горя  в  семьях!  Какие  ребята гибнут!
Восемнадцать  --  двадцать лет. Могли бы трудиться, семьи создавать, детишек
сколько  появилось  бы! И опять сердце  стукнулось  болезненно  -- эх, Лера,
Лера,  Валерия!  Да   и  искалеченных   молодых   парней  в  Союз  вернулось
несчитано-немеряно. Как и кто они теперь?
     Темнеет за  окном. И теперь, вроде,  и  не окно это, а  зеркало. Ой, на
себя лучше не смотреть, за дорогу оброс сильно, да и бриться нечем.
     Поезд устало втянулся к перрону и, протяжно фыркнув, остановился. Борис
подхватил  свой вещмешок, перекинул  через руку  шинель, тепло  попрощался с
попутчиками, прикрыл локтем живот, чтобы не толканули в кипении людей, вышел
из вагона и пошел через здание вокзала к остановке автобуса.
     Изменился  город. Стал  не такой зеленый, может быть,  из=за  осени,  и
грязный  какой=то. Все  равно -- яркий и  родной.  Люди красивые  А девчонок
сколько!  Во, цветник! Учащенно забилось сердце, заколотилось,  натыкаясь на
острые иголочки. Перехватило дыхание от прилива радости. Жив! Дома!
     Здравствуй, мама! Здравствуй, папа!  Наконец=то,  добрался! Поседели=то
как! Морщин прибавилось. Ну, не плачьте, мам, все будет хорошо. Па, ну скажи
ты ей!
     Уже за первую неделю Борис стал приходить  в себя. Отоспался, повидался
с   друзьями.  Говорили,  наговориться  не  могли.  Обо  всем.  Все  новости
перебрали.  Кто  из  одноклассников  куда  попал, чем  занят.  Какие события
произошли. Конечно, говорили о войне. Но больше  как о службе в армии, чем о
том, что было на самом деле. Порассуждали.
     -- Помнишь, Боря, на классных часах учитель говорил, что  не может быть
хорошего  без  плохого,  --  горячился  заводной  "философ"  Юрка  Бабич  --
третейский судья всех  школьных недоразумений. -- Не может  быть только один
цвет. Будет ночь -- будет  день. Не может быть  только одно зло! Обязательно
должно быть добро.
     Юрка  успокаивался,  замечая, что  собеседники прислушиваются  к  нему,
закуривал и продолжал развивать свою мысль:
     --  Ранили  тебя, Борька,  -- плохо, конечно, но ведь  ты уже дома.  Не
ранили бы -- еще полгода в Афгане, могли бы и убить. Вот и выходит парадокс.
Душманская очередь жизнь тебе спасла!
     -- Черт! А выходит, что так, -- соглашался Борис.
     На душе было светло и  радостно. В  приемной комиссии института приняли
его  документы  на  подготовительный  факультет.  Занятия  там начинались  в
декабре. Сейчас только конец октября. Устроился на временную работу в батину
бригаду,  даже  станок  токарный его же  дали,  на  котором  до армии  успел
поработать.
     Но и  еще не поэтому сладко ныло  сердце. Получил вчера письмо от Леры,
Леры, Валерии. Не срослось,  не сложилось у нее с моряком, вот и едет домой,
а Борису кажется -- к нему. Но письмо=то прислала. Значит, и к нему тоже.
     --  Борюшка, сынок, что=то приболела я. Приготовить приготовила, хотела
уже  и стол накрывать, а масла нет. В магазин хотела  пойти, да что=то  ноги
отказывают. В очереди мне не выстоять, -- просительно смотрела мать на сына,
-- Может, ты сходишь? Как себя чувствуешь, сынок?
     Очередь была огромная, страшная, серая,  хмурая  и злобная, как пыльная
извилистая дорога в Афганистане. Борис  присвистнул. Часа три стоять. За чем
очередь?  За чем, за чем! За маслом! А вот рядом -- люди ждут, когда колбасу
привезут.  Дальше  там, видишь, народ за водку бьется. Борис прикинул,  нет,
уходить нельзя, место займут.
     Через час ожидания заныли ноги, запекло в боку. Отойти покурить? Только
недалеко  и ненадолго. Вроде  бы уже машину разгружают. Сколько? А  черт его
знает! Если в пачках, то через полчасика начнут продавать. Если на развес --
то через час, а то и поболе. Скажи спасибо, что вообще привезли!
     Опять курить? Да что тебе не стоится! Мы уже в возрасте, стоим, а тебя,
молодого,  ноги не держат. Молодежь такая дохлая пошла! Меньше бы курил. Да.
Работать не хотят, шляются по городу. Стой, не дергайся. Мы тут с утра стоим
-- и ничего. А тут, смотрите, только подошел -- и сразу хочет!
     Словно искра  попала в  пороховой  погреб.  Перекошенные  злобой  лица,
гневные несправедливые слова о молодых.  Шел бы работать! На заводах рабочим
по  килограмму  дают  масла.  Не нравится,  не стой! Ишь, какие! Да  все без
очереди норовят. Наглые.
     Объяснять? Рассказывать  о  ранении? О том,  что от захлестнувшей волны
негодования сердце начало пощипывать стальными кусачками? Нет.
     Уйти? Глупо.  Тем  более, вот  уже  и  продавать  начали.  Ох!  Очередь
сломалась,   смялась,  скомкалась  в   единую   потно-багровую  кучу.  Стадо
разъяренных  зверей  без единой  капли разума в глазах.  С  ревом,  криками,
матом.  Ах!  Притиснули  к  самому  прилавку. Был  последним, стал одним  из
первых. Но  больно как печет в боку, больно как!  Ладно,  купить -- и быстро
домой.  А,  вот в  чем дело!  Привезли гораздо меньше, чем ожидалось. Хватит
немногим, вот остальные  и поперли.  Обидно, если  не достанется. Да  и есть
тогда  чего?  У продавщицы только  в лице  и  осталось  что=то человеческое.
Стыдно, но что делать?
     --  Девушка!  Мне только пачку.  У меня  под  расчет, -- потной ладонью
протянул Борис  мятые деньги и  талон на  масло. -- Мне нельзя  не купить. Я
ранен в Афгане, мне надо...
     О-о-о! Как заревели! Боже! Что кричат=то!  Где бы это я рожу  наел? Лоб
здоровенный, хам! Да как же  без очереди? Очереди=то нет! Ударили? Кто это в
спину  так больно двинул?  Сколько злобы!  Скорее,  скорее  отсюда. Спасибо,
девушка!  Пропустите. Да пропустите же! Нет,  не любовница она  мне.  Просто
человек... Пропустите-е-е...
     Невдалеке от  магазина,  на лавочке  сидел  Борис.  Мокрый  от холодной
испарины,  с  закрытыми  глазами,  посеревшим  лицом.  Надо  быстрее  домой.
Обедать. Через два часа на  смену. Как  там мама? Где же масло? Лера,  Лера,
Валерия...
     Из  подъехавшей "Скорой помощи"  вышел немолодой врач. Осмотрев Бориса,
приказал:
     -- Носилки!
     -- Что, в третью городскую? -- спросил водитель.
     -- В морг. Похоже -- инфаркт.
     --  У  такого  молодого?  --  без   всякого  удивления  буркнул  шофер,
разворачивая машину на проспект.
     --  Наши очереди  кого  хочешь в могилу загонят,  -- устало  проговорил
врач, выворачивая из мертвых пальцев Бориса добытую  с боем пачку сливочного
масла.



Глава 18. "Бача"

     Обращение  "бача"  значит намного больше, чем "брат", "друг", "родной".
Это обращение -- особый знак единства. По нему отличают своего от остальных.
Понимают, поддерживают, помогают, многое прощают. Невидимыми прочными нитями
пережитого  это обращение связывает  накрепко тех, кто имеет  на это  право,
навсегда.
     "Бача"  в переводе на  русский язык -- "парень", "пацан". Совсем другой
смысл вкладывают в него, обращаясь друг  к другу,  ветераны афганской войны.
Ветераны...  Этим людям, многие из которых еще  не  перешагнули сорокалетний
рубеж, такой определение совсем  не подходит.  И, когда  в  школьном актовом
зале,   где  проходил   вечер  встречи  с  бывшими  солдатами,   молоденькие
учительницы нажимали  на слово "ветеран",  многие чувствовали  себя неловко.
Хотя,   когда   зазвучали  песни,  начали  читать  стихи  и   была  показана
инсценировка  одного  из  эпизодов книги местного автора о  той войне, очень
неплохо  исполненная  школьниками,  почувствовалось, --  да,  пережито,  да,
пройдено.  Возбужденная,  растревоженная  память  возрождала  яркие  образы,
подсказывала,  казалось бы, начисто, напрочь забытые  детали. Но в ответ  на
предложения рассказать о былом -- или покашливание,  или смущенное молчание.
Как   детям   рассказать   про  ЭТО?!   Некоторые  рассказывали  о  каких=то
второстепенных  деталях  скупо  и  неохотно,  теряясь  и   замолкая,  комкая
невнятный рассказ. Другие советовали:
     -- Слушайте наши песни. В них очень много сказано. Лучше и не надо...
     Когда наступило время неофициальной части и школьники разошлись, вручив
вконец измученным афганцам положенные в подобных случаях  гвоздики, взрослых
пригласили в столовую.
     Серебряный  звон  медалей,   пламенеющие   пятиугольники   орденов   на
гражданских пиджаках. Любопытные взгляды смущали ветеранов. Сели за скромно,
но красиво накрытые столы, подняли тост.
     К третьей рюмке разговорились. По разные стороны зала слышалось:
     -- Бача, а не тебя  ли я в Кабульском госпитале  в восемьдесят втором в
августе из машины на носилках тащил?!
     -- Эй, Колек, бача, помнишь, когда в Шинданде Мишку духи зарезали...
     Наполнив  в третий  раз стаканы, внезапно встали,  разом  умолкнув, дав
понять  хозяевам сегодняшнего  вечера, что и  их  приглашают присоединиться,
выпили, помолчали, помянули в тишине погибших.
     Теплее  стало  в  зале, разговорились  ребята,  зазвучали  рассказы  --
воспоминания. Солдату близко и понятно солдатское.
     Со всеми вместе сидел  за столом Славка. Он с женой  недавно переехал в
этот  город,  только=только  устроился  на  работу.  Когда  встал  на учет в
военкомате, его пригласили  в городской совет ветеранов войны в Афганистане,
познакомились  и  предложили  пойти  в  школу  на  вечер.  Славка,  подумав,
согласился.
     Его доброжелательно приняли в общий круг, ободряли, предлагали:
     -- Выпей, бача, -- заботливо передавали закуски.
     Славка смущенно  отговаривался  старым  ранением,  из=за которого врачи
выпивать  не  рекомендовали.  А  вот  закуски стал поклевывать  и  понемногу
почувствовал себя легче, свободней. Хорошо познакомиться, запомнить имена он
не успел, старался поменьше говорить и побольше слушать.
     По левую руку от него румяный здоровяк с пустым левым рукавом и орденом
Красной Звезды на пиджаке под дружный хохот рассказывал:
     Заскочил я за  сопочку, так  нужда  прихватила,  что  глаза  на  лоб...
Рота=то  дальше  движется, а  дело  у меня,  сами  понимаете, срочное. Штаны
скинул,  автомат на  колени,  от  блаженства  глаза  закрыл,  джелалабадские
мандарины  матерю  со стоном. Полегчало.  Глаза открываю... Мать твою... Вот
они  -- два  душка -- красавчика из=за другой сопки вышли,  смотрят на меня,
смеются,  винтовками  показывают,  мол,  вставай  сержант Игнатов,  штанишки
натягивай и  пошел с нами.  Я  сам и подумать не успел, что сейчас сделаю, а
им=то откуда в голову могло прийти  такое.  Прям  как Рэмбо какой!  Задницей
упал  в  то самое да  засадил  по ним длинной очередью.  Наши примчались  --
ничего понять не могут. Два трупа  лежат,  и я на спине по  сопочке катаюсь.
Думали, что  ранили меня. А я об песок  вытирался. Воды=то там -- только что
во  флягах и была. Так меня потом на марше перегоняли из конца в конец роты.
Как только ветер изменится -- так и бегу в ту сторону, куда ветер дует...
     За  противоположным  от Славки концом  стола сидел  кудрявый  бородатый
парень,  зажав коленями  гриф  стоящей  на  полу  гитары. Это  он  во  время
торжественной части  пел красиво,  умело перебирая струны и знакомые и новые
для Славки песни.
     Теперь он сидел  молча, что=то  чиркая авторучкой на салфетках, изредка
морщась от громкого смеха товарищей. "Андрей Черных! ", -- вспомнил Славка.
     Шум  разговора  разрастался, истории  следовали одна  за другой,  время
летело.  Славка  было  забеспокоился,  что  пора уходить,  уже  поздно,  что
хозяевам неудобно сказать  первым  об  окончании застолья, как  вдруг Черных
поднялся со своего места, чуть качнувшись, все же выпили немало:
     -- Мужики, я  тут накропал малость. Хочу сказать спасибо  тем,  кто нас
пригласил. Пора нам и честь знать.  А  перед  посошком  прочитаю.  Можно? --
смутился, кашлянул, вопросительно посмотрел на сидящих.
     -- Давай, бача!
     -- Андрюха, читай! -- прокричали и замолкли.
     Славка не любил стихи, но, уважая товарищей, стал внимательно слушать.
     Андрей вздохнул и, крепчая голосом, звонко и жестко начал читать:
     -- Взрыв, звон-н-н!!!
... Строчка трассера промчалась,
     А душа во мне живет!
     Вся содрогнулась и сжалась,
     С диким криком /вместе с телом/ побежала
     К пулеметному оскалу,
     К вспышкам в ночь.

     Вдруг, гоня удачу прочь,
     Пуля-дура в жизнь вмешалась,
     В черном поле обозналась --
     /Не меня ж она искала? /
     И ворвалась мне в живот.
     Пронеслась юлой с косою,
     Протаранила как бык,
     И ужалила осою,
     К позвонку придя впритык.
     Мириадом ярких солнц
     Осветила врата ада
     И поставила пред садом
     Райских кущ...
     Вскрик, стон-н-н!
     Мама, мама, я вернусь... *
     Славка слушал и чувствовал, как начинает обрываться дыхание.
     -- і-мое! Ведь это обо мне... Ведь это же я... Это меня в  живот ранили
там,  под  Кандагаром!  Божечка!  У меня ведь врачи пулю два  часа  в кишках
искали. Да вот  же и  сама она, как брелок  к ключам на память подвешена. На
выписке из  госпиталя врач подарил.  Сказал, что у самого позвоночника была.
Как Андрей... Откуда... Ведь меня здесь никто не знает! Может и Андрюха?
     Даже руки у Славки задрожали.  Нет. Вот теперь непременно нужно выпить!
Это я у ворот рая стоял! Я в беспамятстве маме кричал: "Вернусь! ".
     За  секунду  заново  пережил он  свое  смертельное  ранение,  операцию,
невозможное, нереальное возвращение к жизни. Под понимающие взгляды ребят он
налил полстакана водки и махом отправил внутрь, даже не почувствовав вкуса.
     Сидящий рядом бача сочувственно поддел вилкой кольцо  соленого огурца и
протянул Славке:
     -- Что, прошибло, браток? Хлебнул там=то?
     Славка утвердительно  кивнул  головой  и захрустел  огурцом.  Прожевав,
проглотив, выдавил из себя с трудом:
     -- Это я свое возвращение из райских кущ обмыл.
     -- Сашка  я, -- напомнил свое имя поддержавший сосед, -- сейчас посошок
все выпьют, закусят, расходиться начнут. Особо не спеши, посиди. Отпустит  и
пойдешь.
     Славка смущенно-утвердительно хмыкнул, чувствуя,  что начинает хмелеть.
Посидел, припоминая, как выписался из госпиталя, как ехал поездом домой, как
познакомился  в  вагоне с  девушкой  и  на всю жизнь связал  с  ней  судьбу.
Вспомнил скромную  свадьбу и заторопился. Что же  это он!  Домой пора. Почти
все разошлись. Да и жена дома одна. Скорее, скорее к ней. Домой.
     Славка вышел со двора  школы одним из последних и подошел к  автобусной
остановке, когда основная часть ребят уже разъехалась, только трое курили на
скамейке и, продолжая начатый разговор, пригласили его присесть рядом.
     -- Нет, Санек,  она не была "чекисткой". Что  ты! Ее  с собой  из Союза
комполка привез. Она военнослужащей  была, прапорщиком в секретной части. Ты
помнишь  командира?  Он  лет на  двадцать старше ее  был,  но сумел  увлечь,
закружить голову. По нему многие женщины страдали. Дульцев полковника и полк
получил  перед  самым вводом в Афган и ее с собой прихватил. Так что там они
вместе были.  Как  в Душманстане  женщины  ценились, ты  помнишь. Жена --  в
Союзе, а эта, Маринка -- с ним...
     Помолчали.  Закурили  по  новой  сигарете.  Славка внимательно  слушал,
пропустив свой автобус,  по-ночному громко  стукнувший дверями,  с  гудением
отходящий от остановки.
     --  Берег  он ее!.. Видимо,  тоже  к  сердцу  припала. Говорили, что из
ревности чуть одного штабиста не пристрелил. Да  ты  вспомни, Сань, капитана
Шаркова.  Ну,  помнишь,  он   еще  все  время  по  складам  шнырял?  Во!  --
удовлетворенно перевел дыхание  рассказчик. -- Его и хотел грохнуть, когда с
рейда  с  полком вернулся. Тот  хлюст  возле  секретки с  букетом  тюльпанов
прохаживался.  Потом...  А,  ты не  знаешь! Тебя тогда  ранили.  Через месяц
нападение на  наш гарнизон было. Да мощное такое! Мы еле отбились.  Первый и
второй батальоны на Пандшер ушли, а мы только из рейда вернулись и отдыхали.
Духи  около  часа  ночи  напали с той  стороны,  где  склады  ГСМ,  помнишь?
Кувыркались мы с ними до рассвета. Наломали они тогда дров! В шумихе, уходя,
утянули они с собой Дульцева, пятерых офицеров и эту девчонку. Две недели мы
их искали.  Когда нашли  в одном  из  кишлаков, в  живых  только  командир и
Маринка остались, -- вздохнул говоривший. -- Терзали их, конечно, словами не
передать. Дульцев потерял  все, что могли отрезать. Девчонка  тоже была  еле
живая,  исполосована до  синевы металлическим прутом,  сигареты  об ее  тело
гасили...  А сколько  духов ее насиловали!.. Да, еще на  левой  руке  пальцы
отрубили...
     Полковника довезли  живым  в полк.  Он  на следующий день  застрелился.
Девчонку в госпиталь в Союз отправили. Больше ничего не знаю.  Но  мы  после
этого озверели и духам так... Эй, бача! Что с тобой?
     Славка  с помертвевшим белым  лицом  неловко, боком  сползал  на  узкую
скамейку. Его  подхватили, поймали такси и отвезли домой.  Мало ли. Перепил,
может, человек...
     Дома  Славка  отказался от чая, сказал, что  сильно хочет  спать.  Жена
присела рядом, с тревогой глядя в лицо мужа.
     Чувствуя, что сердце отпускает, засыпая, Славка пробормотал:
     -- Ты тоже ложись. Все в порядке, бача.
     -- Да, да, я сейчас...
     Марина  прошла на кухню,  неловко, беспалой рукой  придерживая  коробок
спичек, подкурила сигарету и глубоко задумалась.
     ______________________________
     * стихи неизвестного автора




Глава 19. "Афганский синдром"

     Я -- афганец. Но не по национальности, а по принадлежности к той войне!
     Меня отправило на войну мое правительство.
     Тысячи,  десятки  тысяч  раз  я  погибал.  Мое   тело  рвало  на  части
иностранное и советское оружие.
     Миллионы  раз  мою  жизнь спасали и руки  врачей, и  умные, доблестные,
имеющие честь офицеры, перед которыми я преклоняю колени.
     Миллионы  раз  равнодушные,  продажные  души посылали  меня  на  верную
смерть, хорошо  зная  об этом  и беспокоясь  только о своем  благополучии  и
очередном повышении.
     Я -- афганец.
     Меня благословляли. Меня проклинали.
     Меня называли воин-интернационалист, ветеран войны, гордились мной.
     Мне бросали:
     -- Оккупант, захватчик,  убийца,  -- и я не знал, куда девать глаза  от
стыда и что сказать в ответ.
     Меня забывали.  И я  страдал от  ненужности своей, от  незначительности
жертвы, которую я принес.
     А в жертву я приносил самое дорогое для меня -- мою жизнь!
     Я -- афганец.
     Сколько раз огнем обиды  полыхало мое лицо, и кровь бросалась в голову,
когда я слышал:
     -- Мы тебя туда не посылали!
     Посылали!
     Посылали  прямым приказом и  молчаливым  согласием.  Ты  --  чин самого
высокого ранга,  понимающий позор и  несправедливость афганской войны, ты --
чиновник низкой ступени, опасавшийся потерять  партбилет  и сытную кормушку,
вы  -- остальные, спрятавшие словно  страус  голову в  песок,  в душе  своей
говорящие:
     -- Слава Богу, не меня, не моего...
     Твоего!
     Я -- афганец. Я не простил!
     Я не простил за свои глаза, вырванные взрывом мин, вырезанные кинжалом,
выбитые камнями позора и унижения.
     Я  не простил за свои внутренности, вывалившиеся в пыль из разодранного
живота и затоптанные в чужую землю вашими ногами.
     Я  не  простил за  бесстыдно  распахнутый пах.  Врезанный,  пузырящийся
кипучей кровью.
     Я не простил за доведение меня до  бессилия человеческого, солдатского,
мужского.
     Мне дали понять, что слушать меня  не хотят, велят мне  умолкнуть.  И я
замолчал на многие годы. И вот заполыхала Чечня.
     И я не могу молчать.
     Опять убивают в мирное время.  Таких же солдат  и офицеров, каким был и
я.
     Я -- афганец.
     Мальчишка. Школьная скамья не успела  остыть после  меня, когда я ходил
уже  по колено в  своей и чужой крови,  уже  дрался  в  позорной  войне, уже
подыхал от страшного солнца, привязанный веревками  к столбу в центре чужого
кишлака, уже замерзал на жутких скалах Гиндукуша, уже тихо умирал на  ржавой
койке медсанбата...
     Что я успевал узнать о жизни? Школьные годы. Первую любовь. Ужас пыток.
Тяжесть испытаний.  Кошмар убийства. Ожог пощечины, полученной от  тебя, мой
народ. И черный бархат последнего поцелуя -- смерти.
     Я -- афганец.
     Я --  офицер-профессионал, выбравший войну своим ремеслом, знавший, что
это  на всю жизнь, понимающий, в отличие от солдат,  на  что  иду,  успевший
познать  счастье  своей  семьи, оставивший  на земле  своих  детей. Моя душа
разрывалась на части между жалостью к солдатам  и чувством долга, присягой в
верности тебе, мой народ, между честью офицера и бесчестьем оккупанта.
     Это мне кричали, отдавая приказ, уничтожить вместе с чужими своих:
     --  Подберите сопли,  майор,  и выполняйте  приказ!  Это война. К черту
сантименты.
     И я выполнял приказ.
     Я -- афганец.
     Мою  душу  изорвали страшные  картины войны. Моему  мозгу не дают покоя
воспоминания   о   погибших,   замученных   пытками   моих   товарищей,   об
издевательствах со стороны старослужащих, об искалеченных хороших ребятах. Я
сходил с ума  от невыносимых тягот, выпавших на мою  долю, моих друзей, моих
солдат, моего народа.  Моя психика не выдерживала напряжения противоречий, и
я  становился равнодушным, жестоким  садистом и  убийцей,  выполнявшим любой
приказ  не  раздумывая. В  мой  сон  долгие годы,  еженочно, приходят тельце
девчонки,  изломанное пулями  моего  автомата,  раздавленное  тело  старика,
расплющенное   гусеницами   моего   танка,   разорванный   труп   мальчишки,
оказавшегося там, где упал снаряд моего миномета...
     Моя душа  преображалась, и  я,  на всю жизнь поняв, насколько уязвим  и
беззащитен человек, навсегда отказался от насилия и оружия.
     От сумасшествия меня лечили. Я  проходил курс реабилитации и слышал  за
своей спиной:
     -- Он -- афганец. Они все того...
     И, обернувшись на опасливый шепоток, я видел, как ты, мой народ, крутил
пальцем у виска.
     Я -- афганец.
     Мои  навыки  использовали  бессовестным  образом  и  уголовный  мир,  и
государство.  И убийство  на сегодня  --  самая обычная, привычная для  всех
вещь. Потому, что к гибели привыкли, когда горел Афган.
     Только одна ты, мама, тихо плакала от бессилия, когда меня призывали на
войну, и рвала на себе одежды от черного горя, узнав, что меня больше нет.
     Только  ты  да отец не  отказывались  от  меня,  изуродованного  войной
инвалида.
     Только от вас, родные мои, не слышал я ни одного  горького слова в свой
адрес.
     А ты, народ мой...
     Поймешь ли,  что война касается не только семей  погибающих, их родных,
любящих, любимых?!
     Что это касается тебя.
     Не торопись  переключать  канал телевизора  на  развлекательный  фильм.
Вглядись в  страшную гримасу  военных  новостей.  Не  твоего ли  сына  несут
санитары раненого или убитого? Вслушайся в  звуки  музыки.  Не похоронный ли
марш для детей твоих звучит?
     Неужели только у матерей российских такая черная доля?! Навсегда?
     Люди! Призываю вас! Остановите войну! Не допустите новой войны!
     И если вы сделаете это, вы спасете... нет! Теперь уже не меня -- СЕБЯ.
     Поверьте. Прислушайтесь. Задумайтесь.
     Это говорю вам я -- АФГАНЕЦ!
     Х Х Х

     Документ-справка о потерях в Афганистане.
     Всего убито, умерло от ран и болезней -- 13833 человека,
     в том числе 1979 офицеров.
     Всего ранено -- 49985 человек,
     в том числе 7132 офицера.
     Стали инвалидами -- 6669 человек.
     Находится в розыске -- 330 человек.
     Награждены орденами  и медалями  СССР были 200 тысяч человек, из них 76
стали  Героями  Советского  Союза.  Всего  прошли  через  Афганистан  546255
человек.
     (Данные генерального штаба ВС СССР, 1989 год)
     Гласность. -- 1991. -- 29.
     Х Х Х

     По уточненным данным в Афганистане с 1979 по 1989
     годы погибли:
     русские -- 6888
     украинцы -- 2378
     белорусы -- 613
     узбеки -- 1086
     казахи -- 362
     туркмены -- 263
     таджики -- 236
     киргизы -- 102
     грузины -- 81
     азербайджанцы -- 195
     армяне -- 95
     молдаване -- 194
     литовцы -- 57
     латыши -- 23
     эстонцы -- 15
     абхазы -- 6
     балкарцы -- 9
     башкиры -- 98
     буряты -- 4
     евреи -- 7
     ингуши -- 12
     кабардинцы -- 25
     калмыки -- 22
     каракалпаки -- 5
     карелы -- 6
     коми -- 16
     марийцы -- 49
     мордва -- 66
     народности Дагестана -- 101
     осетины -- 30
     татары -- 442
     тувинцы -- 4
     удмурты -- 22
     чеченцы -- 35
     якуты -- 1
     другие народы и национальности -- 168

     Потери по возрастам:
     до 20 лет -- 8655, в том числе 2 офицера
     20-25 лет -- 3557, в том числе 842 офицера
     25-30 лет -- 878, в том числе 640 офицеров
     30-40 лет -- 573, в том числе 396 офицеров
     свыше 40 лет -- 170, в том числе 99 офицеров.
     Гласность. -- 1991. -- 34-36 (63-65).






Вместо эпилога. "Simphonie Valgalla"


     -- Ы-ы-ы-и-и-и-их!

     ****************************************************************

     С  посвистом, весёлым  гиканьем  и бесшабашным  хохотом  отвратительные
черти развели бешеное  пламя. Не  жалея ни клеточки, ни клочка излохмаченных
внутренностей Вадима, они,  топая  острыми  копытами по слезящейся  кровавой
росой рваной каше из кишок, желудка, печени, закрутились в безумном хороводе
полыхающей боли.  Царапая, прокалывая  рогами беспомощно трепещущие лоскутья
лёгких, они вздымали адский огонь всё сильнее и сильнее. И такой острой была
боль  нечеловеческой  муки, что не  стерпел Вадим, замотал головой, разлепил
разбитые,  спёкшиеся  губы.  На   крик  уже  сил  не  хватило...  только  на
нечеловеческий хрип...
     Невидимая  сквозь  слипшиеся  от крови веки, окружающая  толпа, услышав
хрип,  взорвалась   злорадным   хохотом,   свистом,  улюлюканьем.  В   него,
беспомощного, безответного, легко доступного, полетели из толпы камни.
     Черти сели  верхом на острозубый диск пилы и, в мгновение раскрутив его
до сумасшедшей скорости, чиркнув попутно по сердцу и глотке, поднялись вверх
и,  завизжав от  восторга,  принялись  кромсать  на мелкие  части измученный
мозг...

     **************************************************************

     Сознание вернулось как -- то вмиг, сразу.
     Не было  не только  боли. Исчезли верёвки, стягивающие руки  и ноги. Во
всём теле разливалось ощущение силы, здоровья и нового, не знакомого чувства
блаженства.
     Вадим  с опасением  приоткрыл  веки  и  тут  же  с  восхищением  широко
распахнул глаза и завертел головой, озираясь по сторонам.
     Язык  человека  слишком  груб, неумел и беден, чтобы можно было словами
передать  то,  что увидел  Вадим. Это увидел  бы человек,  очутись он  среди
разноцветья  сполохов северного  сияния.  Непрерывная  величественная  смена
переливающегося цвета. Спокойная, торжественная,  неторопливая. А куда может
торопиться сама Вечность?!
     Переливчатая    бесшумная    текучесть    успокаивала,    умиротворяла,
завораживала. Так околдовывает изменчивость пламени или чарует непрерывность
речного потока. С древнейших времён, когда полуживотное, ещё не человек, уже
не зверь,  замерев, часами  глядел безотрывно  на гипнотизирующие  переливы,
было так...
     Так будет всегда...
     Гармония перемены цвета остановила время, успокоила, убаюкала. Внимание
Вадима было настолько усыплено, что он  не заметил, откуда  взялся  крепкий,
рослый, под  два метра, белокурый солдат. Он не вышел, не  подошёл, а просто
вдруг  оказался  рядом. Вадим вздрогнул,  когда почувствовал прикосновение к
плечу, обернулся  и увидел его, в выжаренной почти добела  солнцем, впрочем,
очень чистой, ладной,  хорошо подогнанной,  солдатской форме.  Ровно  такой,
какую носил сам Вадим и все, кто служил в Афганистане.
     Вадим обрадованно обратился к солдату:
     -- Бача! Ах,  дорогой  мой! Слышь,  браток, а это вот..., -- растерянно
повёл рукой вокруг себя.
     Солдат ни обрадовался,  ни  ответил,  а только  махнул рукой  в  ответ,
приглашая за собой. Солдат? А  почему солдат? Форма была, но знаков различия
на ней никаких.
     Он  оглядел  Вадима  спокойным,  грустным  взглядом  бесцветных,  почти
прозрачных глаз, обрамлённых густыми белыми ресницами, и ещё раз,  приглашая
идти  за  ним, качнул головой. Повернувшись, спокойно направился к  большому
зеркальному пятну, неподвижному на переливающейся стене цветового потока.
     Вадим пожал плечами и пошёл за ним:
     -- Бача! -- неуверенно окликнул ещё раз своего проводника.
     Парень повернул голову и печально -- отстранённо ответил:
     -- Эй оска...
     Вадиму послышалось: Тоска!, он ещё раз пожал плечами. Не хочет говорить
-- чего лезть к человеку?
     Около пятна, белобрысый приглашающе показал на него рукой, скорей не на
него, а  куда -- то внутрь. Вадим растерялся. Вгляделся и увидел, что это не
пятно. Среди переливов сияния мягким вихрем закручивалась  гигантская, цвета
ртути,  воронка. Теперь Вадим кивнул солдату, мол, что ты стоишь, пошли? Тот
отрицательно покачал головой, грустно развёл руками и не двинулся с места.
     Вадим прощально махнул ему,  ступил в упругую вращающуюся круговерть  и
тут же  увидел выход из  матово  --  сверкающего  тоннеля. Перед его глазами
словно выступили из тьмы лица множества  людей в  военной форме,  сидящих за
длиннейшим пиршественным столом. Люди разом  отставили кубки и повернулись к
Вадиму,   улыбающиеся,  доброжелательные.  Кто  --  то  из   близко  сидящих
приподнялся  по  знаку  Верховного,   сидящего  во  главе   стола  человека,
намереваясь подойти к Вадиму.  И в это же время две  великолепные породистые
овчарки красивым прыжком, виляя в полёте хвостами, ринулись встречать нового
человека... Именно встречать, как доброго долгожданного хозяина. Вадим успел
почувствовать,  что  его  ждут здесь,  рады  видеть,  и... всплеск пламени в
великолепных  чашах,  освещающих  всю эту  картину,  завертелся, закрутился,
рассыпаясь огненными искрами  во внезапно  наступившей темноте,  закружившей
его до мути, до тошноты.
... Ох, как плохо, очень плохо, как больно!...
     Хотел  закричать,  но  на  крик   сил  уже   не  хватило...  только  на
нечеловеческий хрип.
     Невидимая сквозь слипшиеся от крови веки окружающая толпа услышав хрип,
взорвалась   злорадным   хохотом,   свистом,   улюлюканьем,   торжествующими
криками...
     Пущенный толпой камень прокатился острым  краем по веку, надрезал  его,
повисшее  кровавым  лоскутом,  обнажил правый  глаз.  Совсем  страшным стало
распухшее  от  побоев, израненное лицо Вадима.  На сплошном сине -- багровом
кровоподтёке вращался залитый кровью красный шар воспалённого глаза. Набухая
закапала, сбегая по лоскутку надорванной кожи, густая тягучая кровь.
     В  ничем  не  защищённый  зрачок вонзились  раскалённые  иглы  палящего
солнца.  Резанул  по  беззащитному глазу огненными  песчинками жгучий  ветер
афганец.
     --  Алла! Алла!  -- радостно  взревела  толпа  затерянного в предгорьях
Гиндукуша кишлака,  радуясь,  аплодируя меткому  броску. Крепко  досадил  им
пленный русский  солдат, проклятый шурави, непокорный гяур!  Кормили, поили.
Били, конечно,  как  всякого раба.  А  как  не  бить?  Работать отказывался,
принять  веру в единственного бога не хотел, да  ещё и бежать удумал. Смерть
непокорной собаке! Пусть порадуются правоверные. Иншалла!
     Сквозь багровую пелену  видел  Вадим беснующуюся толпу.  Хоть как -- то
пытался  избавиться  от крови, набегающей на  глаз, добавляющей  ярости  той
горящей  внутренней боли. Вадим понимал, что  каждое  его  движение,  всякое
проявление  жизни,  вызывает  у  жаждущей   крови  толпы  восторг  и   новые
издевательства над ним. Но смерть не спешила.  Он  опустил голову на грудь и
увидел  лежащий под собой кривой афганский топор, кору и стружки от кола, на
котором  находился  уже  несколько  часов. Ужас  и  боль замутили  сознание,
пригасили яркий свет...
... И опять перед столом, за которым сидело великое множество людей в форме,
подскочившие собаки лизали ему руки, ласкались.
     Почти  машинально Вадим  присел, потрепал  собак по спинам,  почесал за
ушами, погладил.
     --  Привет, --  услышал он, поднял голову и оторопел. Пред ним стоял...
Сашка. Сашка, с которым он служил в одном  полку, рассказы которого о Москве
любил слушать. Тот самый  Сашка, на  прикладе снайперской винтовки  которого
аккуратными  зарубочками  был  отмечен  последний  бой  не  одного   десятка
душманов. Сашка, разорванное миной тело которого в цинковом гробу  он нёс до
самого  самолёта, отправляя  в  Москву  Сашкиной маме, учительнице  русского
языка Тамаре Ивановне.  Этот  Сашка  стоял перед  ним, тёплыми живыми руками
пожимая руки Вадима, увлекая за собой к общему столу, усаживая рядом с собой
на специально подготовленное для Вадима место.
     Сашка приобнял его за плечи, поглядел в глаза.
     -- Растерялся?  --  понимающе  спросил он, --  Ничего. Не просто  сразу
объяснить. Разберёмся!
     Вадим действительно растерялся. Растеряешься тут...
     -- А это?... -- повёл он рукой, -- Я что?... -- и смутился.
     Как -- то  глупо  спрашивать, умер  он  или  нет, это  что, ад?  рай? И
вообще...
     --  Знаешь, до  конца  и  я не  понял, -- ответил на  незаданный вопрос
Сашка, -- Место  это можешь называть  Валгалла,  --  удобно  и  боль -- мень
понятно.
     Валгалла? Место, куда попадают погибшие воины! Так значит... Но спросил
всё -- таки не о себе.
     --  Саш...,  --  а  тот  длинный,  белобрысый? Он всё Тоска, тоска!? --
махнул куда -- то за спину Вадим.
     --  Ааааа...  Этот!...  Не, не  тоска.  Эй оска  по --  эстонски --  не
понимаю. Отлично он всё понимал. Ему  подмогу велели по рации вызвать,  а он
--  Эй оска  и прятаться.  Всех перебили  и  его в  том числе. Только пацаны
здесь, -- Сашка кивнул на сидящих напротив, и те весело кивнули в ответ,  --
А  он  за подлость и любовь к своей шкуре -- наказан. Сюда войти он долго не
сможет,  будет  провожатым и  теперь  --  действительно ничего  не понимает.
Наказали  его самым страшным -- одиночеством... Да ты расслабься, теперь всё
будет хорошо.
     Вадим хотел спросить, как же это -- хорошо? И что хорошего может быть у
погибшего? Но  не  успел.  Вернулась  режущая  боль, отнялся язык,  страшные
мучения  обрушились с  прежней  силой,  выгнули дугой  тело.  Перед  глазами
помутнело,  поплыла  куда  --  то  Валгалла.   Взамен  неё  осталась  только
нечеловеческая мука. И закричал Вадим от  боли, муки, отчаяния. Закричал то,
что  кричит любой  человек, когда ему плохо, то,  что кричат, не  думая,  не
понимая, не выбирая:
     -- Маааааа -- мааааааааа......
     И  услышала,  проснулась  мама  Вадима  в маленьком  уральском городке.
Потихоньку, чтобы  не разбудить  спящего мужа, выбралась из  -- под одеяла и
прошла  в Вадькину комнатку. Не в  силах унять дрожь  в  руках  и барабанную
дробь  встревоженного  сердца,  присела  на  краешек  аккуратно  застеленной
кровати сына, поняла, почувствовала -- с сыном случилась страшная беда.  Эта
беда толкнула её в  спину с кровати на колени. Взволнованно зашептали что --
то проснувшиеся в душе древние женщины, матери рода. Вместе с ними зашептала
Мать:
     -- Силы небесные!...
     Полыхнуло пламя светильников Валгаллы, навострили уши собаки, замолчали
по знаку Верховного люди.
     -- Мальчик мой!..., -- тревога и ощущение большой беды, страшного горя,
путало мысли матери.
     --  Помощи и защиты прошу у вас.  Спасите, сохраните  моего  ребёнка...
Уберегите своей силой, укройте  от врагов... Пресвятая  Дева Мария! Твой Сын
на  кресте в мучениях  погибал,  всех нас спасая... Чувствую, где --  то моё
дитя муку смертную принимает. Сердце  мать не  обманет,  прошу,  на  коленях
прошу тебя, избавь его от мучений...
     В лилово  --  багровых  переливах неземного света  по знаку Верховного,
вытянувшись  по стойке смирно,  слушали мольбу Матери  погибшие воины, ждали
приказа...
     --  И если нет другого  пути,  если нет  выхода, если  никак нельзя  по
другому..., -- зарыдала  несчастная женщина, -- Как мать прошу тебя...  Хотя
бы прекрати его мучения... Забери к себе!...
     И опустив поседевшую  за один час  голову, повалилась на пол Е. А.,  не
имея больше сил, все их вложив в свою молитву.
     Приняли  приказ  непобеждённые,  огненными  молниями  расчертили  небо,
копьями Гергия Победоносца обрушились с небес на грешную землю.
     Прочертив лиловыми вспышками чёрные тучи, вынырнули и обрушились полной
боевой силой на Богом забытый афганский кишлак.
     Удивлённо разинув рты, подняв в суеверном страхе к небу бородатые лица,
с места не  сумели сдвинуться ДУШМАНЫ?, когда  на их головы  обрушили ураган
огня  невесть  откуда  взявшаяся пятёрка  неумолимых  в  своей беспощадности
вертолётов.  За две  минуты  огненной  рукой  был  сметён  в разверзнувшееся
бездонное ущелье глиняный кишлак.
     Когда рассеялись пыль и дым, Вадим с изумление понял, что он один стоит
на восхитительно чистой горной площадке. Не корчится от  нечеловеческой боли
на  колу среди  кишлака, а стоит цел, жив, здоров, бодр и даже весел. К нему
навстречу, радостно смеясь шли те, кого он успел  увидеть в Валгалле. Первым
к нему подошёл Сашка, обнял, похлопал по спине. За ним подошли другие.
     -- Ну, братка, -- заглянул ему в глаза Сашка, -- Ты -- свободен. Теперь
ты наш, пошли с нами.
     И обнявшись за плечи, они пошли по дороге, весело болтая.
     -- Саш!... -- робко спросил Вадим, -- Я что, погиб, умер?
     -- Конечно, -- захохотал Сашка, -- То есть нет. Ну, в общем, как ты сам
думае?... Ты  идёшь с нами,  погибшими,  но  не  покорёнными. Ты выполнил до
конца свой солдатский  долг. Ну,  посуди, чтобы быть живым, нужно непременно
корчится на колу?
     -- Ммммм.... Неееет уж......
     --  Ну, так и живи! Пока ты в  теле, на Земле, этого не понять.  Теперь
поймёшь.
     -- А...... Мама? Она ж с ума сойдёт от горя.
     -- Не мы этот мир устроили, -- Сашка многозначительно  посмотрел вверх,
--  Не будем  умничать.  Выходит,  так  надо, --  но  сам  -- таки  печально
вздохнул.
     Они  шли по бесконечной дороге, которая поднималась выше  и выше.  Выше
вершины самой высокой горы. Эта дорога вела их прямо в небо, теряясь дальним
своим краем в белоснежных сияющих облаках...

     **************************************************************

     ...  Мама  Вадима  с  трудом поднялась на ноги. Постояла среди комнаты.
Оглядела Вадькины нехитрые вещички, провела пальцами по крылу  пластмассовой
модельки самолёта, стоящей на пианино.
     Вспомнилось ей,  как хвалили  Вадьку в музыкальном училище,  готовили к
поступлению  в  консерваторию.  Не  успели, пришла  повестка  в армию. Так и
осталась Вадькина работа непредставленной на конкурс для поступающих.
     Елена Захаровна взяла толстую нотную  тетрадь, исписанную  рукой  сына.
Погладила  её, как гладила маленького  Вадьку  --  тихонько,  ласково.  И  в
который  раз  прочитала  надпись  на  обложке:  Вадим  Сергеевич   Петраков.
SIMPHONIE VALGALLA.





Полезные ссылки:


 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси

 Либмонстр - читай и публикуй!

 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)