---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Рыбас. "На колесах". Повести, рассказы, очерки
Издательство "Современник", Москва, 1984
OCR & : Zmiy (zmiy@inbox.ru), 10 марта 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Как ни хотелось Бунчуку с первого же дня обставить всех, ничего из
этого не вышло. Уборочная началась без него: в измельчителе комбайна погнуло
вал барабана и простояли восемь дней. Пока отремонтировались, у других уже
было намолочено по две тысячи центнеров, и догнать их можно было только
чудом. Бунчука никто не упрекал и не мог упрекнуть, а настроение было хоть
плач.
Он решил все-таки попытаться. Тут был старый спор, не простая жажда
первенства, не просто честолюбивые замыслы. Бунчуку, чтобы быть наравне с
другими, надо становиться первым.
В первый день он дал четыреста, потом начал по шестьсот пятьдесят
центнеров намолачивать. Вроде у него еще оставалась надежда, - у других
комбайнеров выходило меньше.
Глядя с высоты на колыхавшееся под ветерком поле, на равномерно
переворачивающиеся лопасти своего СК-4, Бунчук твердил как заклинание: "Ну,
комбайн, не подведи!" За два дня до конца уборки он обогнал всех, впереди
оставался один дядя Вася, Василий Каралуп. В позапрошлом году Бунчук у него
был помощником комбайнера и до сих пор ощущал к нему почтительность, как к
учителю. У Каралупа было на сто центнеров больше, и Бунчук знал, что это
очень маленький разрыв. Но наутро снова сломался комбайн, сдвинулся шнек.
Дядя Вася подошел к Бунчуку, вздохнул и подсказал, что нужно делать. И
уехал в поле, не сомневаясь, что закончит жатву первым. А Бунчук провозился
со шнеком полдня. И возился бы еще, но заглянул Саша Чулков, присвистнул от
удивления:
- Ты что делаешь! Темнота! Тут делов-то на двадцать минут!
И верно, через двадцать минут комбайн был на ходу. Бунчук себе не мог
найти места от досады. Значит, дядя Вася нарочно задерживал его? А он сам не
разобрался? Э, как обидно стало!
Бунчук выехал на поле с тяжелым чувством. К ночи он приблизился к
Каралупу вплотную. Оба были разгорячены.
- Петрович, а ты мне свинью подсунул! - сказал Бунчук.
- Да нет, что ты! - возразил тот.
Бунчук говорил без злости, даже с сожалением в голосе. И по этому
сожалению Каралуп понял, что Бунчук сильнее его: был бы слабее -
разозлился...
Назавтра Бунчук обошел его.
Для него победа имела и привкус горечи, - главное, для чего он упорно
рвался вперед, было доказать, что он, Виктор Бунчук, лучше, чем о нем
привыкли думать, чем даже он сам привык.
Уборка начиналась в конце июня. Косят на свал горох, потом ячмень,
пшеницу. К августу зерновые собраны. В сентябре сеют озимую. Ждут дождя,
сеют день и ночь. Но Бунчук в этом севе не участвовал: его послали в
Казахстан по путевке обкома комсомола помогать в целинной жатве. Жена была
против этой поездки, но он не мог отказаться и согласился.
К тому времени Бунчук стал комсомольцем, и никто почти не знал, что в
комсомол его приняли во второй раз. Уже пять без малого почти лет прожил он
в этой деревне, и ничего худого о нем не могли сказать, лишь изредка
припоминали: "Говорят, раньше он какой бедовый был, а переменился начисто".
В Новом Буге на районной доске Почета есть его фотография, с нее строго
глядит черноволосый молодой человек.
Мало кому придет в голову, что судьба этого парня складывалась тяжело,
что она могла сложиться по-другому. Прохожие глядят на фотографию и идут
мимо: нормальный человек, благополучный, удачливый.
В Васильевке с отцом и мачехой жил один паренек. Он играл на трубе в
школьном оркестре и мечтал об училище военных музыкантов. Он любил вольную
борьбу, напевал прекрасную, как ему казалось, песенку "Королева красоты",
был силен, ловок и упрям. Временами ему виделся в мечтах большой город. Он
знал, что рано или поздно уедет туда. Ближе всего был Николаев: порт,
корабли, заводы, - иная, как ему мечталось, веселая жизнь.
Но Николаев все же лежал далеко. Отец, колхозный бригадир, слышать не
желал о городе. "Пропадешь один среди чужих, - говорил старый Бунчук. - На
черта ты там сдался без специальности! Это тебе не на трубе дудеть!
Пойдешь-ка лучше ты в Снегиревскую "Сельхозтехнику" слесарем. Я договорился.
Будешь в вечернюю школу ходить, одиннадцать классов кончишь. Так оно
верней..."
И вышло все по отцову. Теперь стало не до музыки, даже выйти вечером на
улицу да прогуляться с хлопцами было недосуг. "Сиди учись", - не отпускал
его за порог старый Бунчук.
Но, как говорится, одна голова не бедна, а бедна так одна. Закончил
Виктор школу и объявился в Николаеве, вольная птаха, никакая работа не
страшна, только подавай ее. Отец не удержал. Удержал бы сегодня, все равно
ушел бы завтра. Что ты с ним сделаешь, с настырным таким!
Началась одиссея Виктора Бунчука. Чем она закончится, никому было еще
неведомо. Могло обернуться и так и эдак, но первый шаг был сделан, и подобно
многим деревенским парням, приезжающим в город, Бунчук почувствовал, что
прошлая жизнь отделилась, а будущая хоть и близка, но неясна, как туманный
берег. За какую попало работу не хотел браться. Бунчук искал такую, чтобы
была потяжелее и подороже. Он шел по Николаеву и приглядывался к объявлениям
о найме.
Город портовый, в Бугском заливе стоят корабли, на стапелях между
шпангоутами мерцают вспышки электросварки. Ветер отдает солью и железом
Ветер пахнет морем, а не степной сушью.
Бунчук пошел на Черноморский судостроительный завод, в цех точного
литья. С непривычки почудилось, что угодил в самое пекло: до того горячо и
огненно в цехе. Куда там мастерским "Сельхозтехники", там разве что кузнец
позвенит молотом или токарный станок попоет, а здесь - гул, жар, глаза от
пота дерет, струи горячего металла бьются в формы, отлетают белые искры и
тлеют на земле. Бунчук не потерялся в цехе потому, что крепок был.
Дали ему общежитие, друзья новые завелись, такие же работяги, как и он.
Бунчук среди всех поставил себя совсем не на последнее место. Выпить мог,
сам угощал. На танцы любил ходить, в заводском эстрадном оркестре стал
играть, - словом, был Бунчук парень, как говорится, свой в доску. В литейке
- улыбается, хотя, казалось бы, много ли наулыбаешься в горячем цехе. А он
мог. В общежитии тоже улыбается, в оркестре к нему с просьбами: "Витя,
выдай!" У него улыбка широкая, между верхними зубами расщелинка. Озорно
глядит: все, мол, мне нипочем.
Уважали Бунчука за основательность. У других прогулы случались или
какая-то другая волынка, а он, пусть всю ночь глаз не сомкнет, утром, пусть
с похмелья, заступит на смену. Никого не подводил Хорош парень, коль никого
не подводил. Разве не хорош?.. Вот выпивал, правда, частенько и не в меру. А
как шел на танцы с дружками, так и вовсе набирался основательно, до предела
выносливости. Известное дело, для храбрости, для куража - знай
судостроителей!
Опять же, прощали за молодость, за трудолюбие, за улыбку. К случаю
припоминались поговорки: "Не пьет только телеграфный столб, у него чашечки
вверх дном", или "Не пьет только сыч...", или "...Иисус Христос". Поговорки
все были на один манер, изменялось одно объяснение: сыч, тот сухой
оттого-то, Христос оттого-то. А Витька Бунчук живой человек, ему от рюмки
особой беды не станется.
Значит, вот так и жил. Утром на заводе, вечером в оркестре, потом на
танцах. По воскресеньям или в праздник приезжал к отцу в гости. Хотя
всего-то восемнадцать лет было к той поре Бунчуку, выглядел он солидно,
справил себе красивый костюм и носил под него белую сорочку В Васильевке он
ходил степенно, видимо важничая, как бы показывая себя со всех сторон:
широкоплечий, смугловатый, с сильными руками. Здесь он чувствовал себя не
мальчишкой, а по меньшей мере ровней взрослым мужикам. Он останавливался,
курил вместе с ними, говорил, что на заводе ему платят до двух сотен, а
работа хоть и нелегкая, но зато после смены сам себе хозяин.
И все же дома ему нравилось. В Николаеве он был - будто бы в гостях. Но
признаться в этом было невозможно! Признаешься - пропадет для других твоя
необычность, твоя городская праздность в деревне. Здесь видели, что Витька
упорный хлопец и добивается своего. А по сути, он и в Николаеве был в
гостях, и дома не дома.
И в городе не городской, и в деревне не деревенский? Но пока он дома -
праздник. Пей, гуляй, заводи песню, - поддержат по-родственному,
по-соседски.
Надо сказать, что Бунчук хоть и улыбчивый был, да если что не по нем,
вдруг сверкнет темными глазами и своего не уступает. Не любил, когда его
обгоняли в чем-то: в работе, в спорте. Тогда он готов был из себя все силы
выпустить, а догнать. В общем, крепкий у Бунчука был характер еще с
молодости. С характером ему повезло. Трудолюбивый, упорный, не трус.
Вот здесь, наверное, придется оговорить особо, что Бунчук о своем
характере чуть ли не с детства слышал, что он тверд, и, конечно, даже
гордился собой. Пока мальчик был маленький, то и спрос с него был невелик.
Умел стоять за себя, охотно помогал отцу по хозяйству, не хулиганил, а даже
хорошим делом занимался: музыкой и вольной борьбой, - чего же еще можно
требовать от мальчишки? Бунчук вырос, как вырастают все, то есть обычным
молодым человеком, который хоть и звезд с неба не хватает, но в большинстве
случаев хорошо работает на заводе, в поле, на стройке своей выгоды не
забывает и приносит обществу посильную пользу. А характер Бунчук,
естественно, переменить не мог. Он у него так и оставался: волевым,
целеупорнодостигающим, если можно так выразиться. Захотел уйти из деревни -
ушел. Захотел иметь высокий заработок - заимел. Захотел костюм - купил.
Захотел... Однако здесь лучше остановить это перечисление, потому что раз за
разом желания становились мельче, легче... Нет, дело не в том, что человек
не должен заботиться о своем гардеробе, о своем досуге, о танцах, если они
ему по вкусу, а дело в том, что как ни банально, не эти приятные вещи
составляют основу жизни. Можно, обладая одинаково упорным характером, искать
нефть в пустыне и бутылку водки после семи часов вечера в городе Николаеве.
В обоих случаях потребуется проявить недюжинную настойчивость... Однако
вернемся к Бунчуку, к его скромным желаниям. Почему они были скромны, он и
сам не знал, как и не знал того, почему они должны быть выше. Город дал ему
то, чего он хотел. Чего еще желать?
Да, цели у него теперь не стало никакой. Выплывали какие-то цели
каждодневные, развлечения от скуки, - а скука посещала его иногда по
вечерам, - но считалось, что со временем все образуется, найдется ему по
силам характера цель сама собой. Отслужит действительную в армии -
остепенится.
Наверное, скорее всего дальше сталось бы так: демобилизовался бы
парень, женился, и все образовалось бы не спеша. И выбор места жительства, и
успокоение натуры.
Однако суждено ему было пройти через другие испытания и хлебнуть совсем
не армейских щей.
В один из приездов домой, точнее - отъездов из дому в Николаев, когда
стоял Бунчук на улице в своем темном костюме и белой рубахе и дожидался
автобуса, к остановке подошли двое незнакомых парней. Он был хмелен, весел и
спросил: кажется, вместе поедем? Добавил о погоде, о том, что в Николаев к
вечеру будут и что ему завтра непременно надо рано вставать: первая смена.
Но разговор дальше не продвинулся. Бунчуку сказали: "Пошел к черту!" Он
удивленно посмотрел на двоих и, улыбнувшись, попросил их не грубить, он
этого не любит. Незнакомцы стали его задирать. Но Бунчук наподдавал одному и
другому. Крепко наподдавал.
Парни куда-то исчезли. Автобуса все не было. Хмель прошел. Бунчук
оглядел себя: рубаха испачкана кровью. Своей или чужой, он не понял, а
запахнул на груди пиджак и, сжимая отвороты рукой, зашагал прочь от
остановки.
Наутро, работая в литейке, Бунчук почти не вспоминал вчерашнюю
переделку. И не волновался, и не жалел незнакомцев. Он был спокоен, ничего
не смущало его: подрался - с кем не бывает?
Но между тем прошло несколько дней, и вдруг Бунчук узнал, что те парни
подали на него в суд, они откуда-то знали его, теперь идет следствие. Он не
испугался, еще не знал, что ему грозит. Работал по-прежнему старательно и
отгонял дурные мысли. "Они сами виноваты, - говорил он себе. - Загрызались -
и получили!"
Перед судом на заводе разбирали персональное дело Бунчука, его
исключили из комсомола.
Потом его осудили на три года заключения в исправительно-трудовой
колонии. Тогда ему было девятнадцать.
Он знал, что виноват: во время стычки в кармане случилась железная
штуковина, и он зажал ее в кулаке. Но считал, что не пьяница он и никакой не
хулиган. Все так сложилось глупо и нелепо. Могло выйти и по-другому. Он же
мог быть трезвым в тот вечер, парни могли ему не встретиться. И еще он
рассуждал по русскому обычаю: "Ну, выпил! Ну, с кем не бывает... Ничего
страшного!"
Можно проследить его жизнь после ухода из Васильевки, найти ошибку и
подумать о будущем. Еще нет беды в том, что он перестал быть деревенским и
не стал городским. Но он, несмотря на свое трудолюбие, оказался без дела,
которое бы было ему по душе. Литейку он не любил, она приносила лишь
более-менее хороший заработок. Это была жизнь без стержня, без главного
дела, вокруг которого выстраивались бы другие интересы. Без этого - пустота.
Человек хватается за что попало, все ему нипочем... И Бунчук упал.
Потекли серые дни заключения, скучная работа - делали сейфы. Он и здесь
работал на совесть. По-другому у него не получалось.
Бунчук был освобожден досрочно, через год и восемь месяцев. На его
счету числилось свыше тридцати благодарностей и одно взыскание: он взял на
себя провинность соседа.
На волю Бунчук вышел с некоторым удивлением в душе и стыдом.
Судостроительный завод принял его обратно, и оттуда написали, куда следует,
письмо, что обязуются содействовать моральному перевоспитанию Виктора.
Был ли Бунчук к тому времени новым человеком и насколько он извлек урок
из своего прошлого, в Николаеве в полной мере не смогли удостовериться. Он в
скором времени женился и уехал из города. Осталась после него недалекая
память, мол, был вот такой непутевый паренек и работать вроде бы умел, имел
характер компанейский, да не заладилась у него судьба с самого начала. Не
повезло. Бывает такое.
Бунчук уехал насовсем, но в Васильевку он тоже не вернулся.
У жены тяжело заболел отец, и молодые поехали к нему, в село
Ново-Дмитровку. Там и осели. Надо было устраиваться, обживаться на новом
месте. Бунчук отвык от деревенской жизни, а здесь он был для всех покуда еще
чужаком, к нему присматривались и гадали: что за человек появился?
Председатель местного колхоза "Большевик" Э.И.Печерский не больно
интересовался прошлым Бунчука, когда принимал его.
- Вот что, хлопец, - сказал Печерский. - Я бы тебе с удовольствием
сейчас дал хорошую машину. И я тебе ее дам. Но после. А сейчас у меня полный
комплект шоферов. Поработай пока помощником комбайнера?
- Ладно, - ответил Бунчук, глядя в спокойные добрые глаза седоватого
председателя. - Поработаем помощником комбайнера.
Дома Люда поинтересовалась результатом переговоров с председателем,
стала утешать. Однако Бунчук несколько удивленно приподнял брови, словно
спрашивая: "Зачем же меня утешать?"
- Ну что молчишь? - спросила Люда.
Она ждала ребенка. Ей самой было всего-навсего восемнадцать, а Виктору
только на четыре года больше.
- Я не молчу, - улыбнулся Бунчук. - Завтра иду на работу. Убегал из
деревни, убегал, а видать, дурень был, что убегал!
Он, кажется, шутил, но у жены на сердце сделалось тревожно.
Комбайнер дядя Вася, лысоватый крепкий мужик с опаленным тяжелым
загаром лицом, встретил Бунчука без особой радости. Бригадир комплексной
бригады Мисивьянцев подвел к нему новичка:
- Вот. Значит, это тебе помощник будет. Виктор Бунчук фамилия.
Бригадир был хмур, неразговорчив. Его серые глаза глядели из-под
нависающих бровей тяжело.
- Здравствуйте, - сказал Бунчук, улыбаясь хорошей, приветливой улыбкой.
Дядя Вася тоже невольно улыбнулся, глядя на него. Мисивьянцев молча
отошел. Бригадир уже кое-что разузнал о Бунчуке, он любил знать о людях
побольше, чтобы не было неожиданностей.
Дядя Вася, Василий Петрович Каралуп, был опытный комбайнер. Машина у
него содержалась правильно, и на ней можно было делать дело. Уборку начинают
на ранней зорьке, а шабашат к полуночи. День длинный, но летит быстро,
нервно. Страда! - и все забыто ради нее. Дядя Вася приходил на работу раньше
других; комбайну нужен уход, где-то подтянуть, где-то смазать. Однако
теперь, как приходил, встречал своего помощника.
Зорька розовела, и в воздухе пахло росой, промасленным металлом и
дымком летних кухонь. Комбайнеры осматривали машину и трогались. Каралуп на
поле уступал штурвал новичку, а сам завтракал на меже в тени лесозащитной
полосы. Бунчук возвышался над полем спелой озими. Комбайн шел твердо,
размеренно. Шумел двигатель, было пыльно, трясло.
Подходили грузовики, высыпалось из бункера зерно, которое шуршало и
золотилось в утреннем свете.
Так прошел день, другой, перевалило за неделю. Бунчук исхудал, спал
мало, ел больше всухомятку. Правда, в поле привозили обед. Ну а все
остальное - ужин, завтрак - проходили кое-как, то в спешке, то в жуткой
усталости. Лицо его было теперь будто выпеченное на южном солнце. Жена
сперва удивлялась такой охоте и рвению, потом заволновалась: уж больно себя
не жалеет, тоже ведь плохо. А он втянулся.
Каралуп привык к тому, что помощник раньше выходит на работу.
Мисивьянцев не спешил менять настороженность на ласку, однако в душе принял
Бунчука. Правда, случались у бригадира с новичком как бы стычки по разным
поводам, и Мисивьянцев, человек крутой, многоопытный, понял, что Бунчук
тверд в работе.
Бунчук возвращался к обычной деревенской жизни; простые вещи, раньше
ему неизвестные, делали ее крепкой и надежной. Чем больше он узнавал эту
простую жизнь, тем яснее становилось ему, что прежде он был беден. За это
новое состояние Бунчук был готов платить самую большую цену.
Однако в Ново-Дмитровке, как там ни ощущал себя новичок, не забывали о
его прошлом. Много работал Бунчук, - сдержанно похваливали. Пытался спорить,
если видел непорядок, - Мисивьянцев напоминал: "Здесь тебе не тюрьма. Хочешь
- работай..."
Шла следом за Бунчуком недобрая старая слава, и оправдываться в глазах
людей было нужно не словами, не скорыми делами, а медленным ходом времени,
долгим трудом. Тяжело человеку, когда ему не верят. Как ему быть?
Печерский помнил свое обещание, но свободный грузовик никак не
случался, и тогда он спросил у Мисивьянцева:
- Я хочу послать Бунчука на курсы механизаторов. Как ты на это
посмотришь?
- Конечно, он хлопец работящий, - уклончиво отвечал бригадир. - Но ведь
сами про него знаете... Ну, выучим его, а он снова коник выбросит или вовсе
уйдет?.. А так он хлопец ничего, подходящий.
- Ладно, скажи ему, чтоб пришел, - распорядился Печерский. - Я с ним
хочу поговорить.
Он видел, что бригадир хитрит и не хочет говорить прямо. С осторожным
Мисивьянцевым у председателя была связана история, памятная обоим.
Было дело, когда на одном поле слабо взошла озимая. Печерский предложил
за культивировать и пересеять ячменем, но на правлении заупрямились и решили
пересеять полполя, чтобы проверить, кто прав. Пересеяли. Дождей нет и нет. И
здесь трижды Мисивьянцев прошелся по председателю, - на заседаниях
правления, сельсовета и партбюро. Печерский отмалчивался. Нечего было
сказать: ячмень едва поднялся. Но вскоре пошел долгожданный дождь. Все
изменилось. Мисивьянцев предложил скосить ячмень на зеленый корм и закончить
на этом спор. "Нет! - возразил Печерский. - Если бы не твои три пилюли, я бы
согласился. А теперь мне надо доказать". Ну и что же? Ячмень дал до тридцати
центнеров с гектара, а пшеница и до двадцати не дотянула. После Мисивьянцева
никто уже не перечил, когда речь шла о пересеве. А такое случалось, зимы-то
ложные, малоснежные... Вот еще Печерский против поверхностной обработки
почвы. Его начальство упрекает за медлительность в подготовке к севу озимых,
а он себе знает, что принимать упреки и вести глубокую вспашку.
Поверхностная, конечно, быстрая, да при бесснежной зиме весной наверняка
придется пересеивать. А вспашка по весне - это скорее всего остаться без
урожая. Здесь Печерский медлит, ему ни к чему прыть... В шестьдесят третьем
году, когда он пришел в "Большевик", ему пришлось выменивать своего
"персонального" коня Орлина на солому для скота.
Пришел Бунчук, молча глядел на Печерского.
- Нравится у Каралупа на комбайне? - спросил председатель и подумал,
что сейчас парень вспомнит о грузовике.
- Нравится, - ответил Бунчук. - Раньше не думал, что будет нравиться.
- Ну, мало ли что раньше, - улыбнулся Печерский. - Ты вспомни, как мы
раньше жили? А сейчас?
- Раньше я не здесь жил, - напомнил Бунчук.
- Я сказал "раньше", потому что... ты вспомни, как все мы жили после
войны?.. Вот дом правления. Мы его недавно построили. А раньше меня
попрекали: почему в кулацкой хате ютитесь?! Но я галстук недавно стал
носить, сперва рубаху справил, а потом галстук купил... Ты знаешь, зачем я
тебя позвал? Хотим тебя послать в Новый Буг учиться на комбайнера.
Бунчук кивнул, никак не выдав своих чувств. Печерский пристально
поглядел на него:
- Будешь учиться?
- Буду.
- Хорошо, пошли со мной...
Бунчук был обрадован и не понимал, куда его зовет председатель. Но
Печерский в "Большевике" был давно, он принял слабое хозяйство, где людей
недоставало и откуда уходили безостановочно, а нынче он же хотел показать
молодому кое-что из своего крепкого хозяйства, где доход приближался к двум
миллионам. Они вышли на крыльцо, - через дорогу от правления стоял клуб,
слева - школа, за школой - детский комбинат. По правую сторону шли магазины
и новые дома. В глубине села за серебристыми тополями проглядывали здесь и
там красные черепичные крыши. Заходящее солнце выкрасило белые кирпичные
стены.
- Хорошо у нас живут, - сказал Печерский, глядя на Бунчука, точно
проверял его в чем-то. - Семьдесят человек назад приехали.
Бунчук пожал плечами: что тут говорить.
- Не уйдешь, когда выучишься?
- Пока не думаю.
Печерскому понравился этот немногословный парень - не пытался
расположить к себе и держался с достоинством.
Они пошли дальше по деревенской улице. Каждый второй дом был новый.
Печерский хотел, чтобы Бунчуку передалось его ощущение этого колхоза, этих
улиц, - того, что далось ему трудом и отчего голова у него поседела.
Хотя все это и происходило до приезда в "Большевик" Бунчука, оно имело
и для него значение, пусть не прямое, а через других людей. Как нынче
принимал его председатель, как посылал учиться, это вырисовывалось еще лет
десять назад. С той поры появились люди новых для деревни специальностей -
токари, электросварщики, газосварщики, котельщики, сантехники, воспитатели
детсада. Учиться всюду направляли, от институтов до курсов.
Начинать было непросто. До недавнего времени пришлось Печерскому
побыватъ в разных переделках, обзавестись выговорами и взысканиями, чтобы в
условиях, когда всегда недостает материалов, запасных частей, какого-то
оборудования, - чтобы в таких условиях все-таки строить село, а не сидеть
сложа руки и ждать, когда улучшится положение.
Рассказывая это Бунчуку, Печерский как бы пережил снова годы своей
жизни в "Большевике". Заглянув в лицо парню, он хотел увидеть отголосок
своих чувств, но глаза Бунчука выражали только внимание и, может быть,
надежду на будущее... Прошлое его не волновало. Это Печерского вдруг
расстроило и озадачило, и он попрощался.
Когда Бунчук закончил курсы, при весеннем распределении техники
комбайна ему не дали. Не было свободного, и к тому же считалось, что Бунчук,
как новичок, все должен стерпеть. Он стерпел, делать было нечего. Однако
вскоре пришел новый комбайн и достался новичку. Теперь Бунчуку завидовали.
Он пригнал комбайн, перетянул, проверил.
К тому времени бригада механизаторов стала комсомольско-молодежной, а
Бунчука это, кажется, никак не задело. Отношение к нему не могло
перемениться, - как был сам по себе, так и остался. Бригадир Николай Ялов,
молодой человек, всего лишь тремя годами старше Бунчука, приглядывался к
своему комбайнеру и о чем-то думал. Но ни Ялов, ни секретарь райкома
комсомола Владимир Вихляев, который опекал бригаду, ни кто-то другой не смог
бы переломить мнение села в отношении Бунчука. Настороженность оставалась,
не таяла.
Ялов дружил с парторгом колхоза Александром Строгановым и однажды
попросил совета.
- Он в работе бешеный, - сказал бригадир. - Про дом забудет, про жену,
про обед, про все на свете! Любую работу дай - не откажется.
- Он может всех комбайнеров на жатве побить? - спросил Строганов.
- Может, - ответил Ялов. - Я же говорю, что он в работе бешеный.
Особенно когда кто-то впереди него.
Уборочная была первой самостоятельной в жизни Бунчука. Опыта у него
почти никакого, если не считать прошлого лета, когда был в подручных у дяди
Васи. Он вставал раньше петухов, брал торбу с харчами - и на бригаду.
Помощником у него был молдаванин Коля, молодой паренек из училища
механизации. Оба молодые, неопытные, только Бунчук горячился и ни себе, ни
Коле спуску не давал. В поле нужно было поспеть пораньше, потому что
грузовиков было мало. На пять комбайнов - две машины. Подрегулировали,
заправились и сразу в поле. Машины две Бунчук набьет зерном, свесится в
одну-другую сторону, глядя сверху на ход комбайна, и, если видит порядок,
уступит Коле штурвал и садится завтракать. Так в прошлом году обращался с
ним дядя Вася Каралуп, а нынче Бунчук сам себе хозяин. Потом даст харчей
помощнику, ведь тот на практике, один, где ему добрый завтрак иметь? Коля
подкрепляется, а Бунчук - печет. Так он называет свою работу - "пеку". В
жаре, в пыли, в шуме - печет.
В обед у него комбайн тоже не простаивал. Подшипники смажет, подтянет,
а сидеть некогда. Учительница - пенсионерка Мария Гавриловна Каменщик,
агитатор во время жатвы, приносила им газеты и журналы, рассказывала всякие
новости и угощала грушами и молодой кукурузой со своего огорода. Бунчук с
Колей были черные, даже чумазые, чем вызывали в учительнице и почтение, и
жалость. Она подсовывала груши: "Отдохните, хлопчики. Вон как солнце печет!"
Однажды Бунчук заглянул в журнал и воскликнул:
- Ого! Тут написано, что рекорд Украины - убрать за день с двадцати
шести га шестьсот семьдесят центнеров... А у нас с тобой лучше - семьсот
восемьдесят центнеров! Лучше рекорда, Коля!
Бунчук сильно обрадовался, шутил до самой ночи. За полночь, как обычно,
закончили. Обмели венчиком пыль с комбайна и побрели по домам. Даже сквозь
нарастающую усталость Бунчук ощущал по-прежнему то острое чувство, которое
охватило его днем - он первый. Жатву он закончил, обогнав своих товарищей, и
молодых, и опытных, и дядю Васю Каралупа. На его счету было восемь тысяч
двести центнеров зерна, можно было представлять к значку ЦК ВЛКСМ "Золотой
колос". Бунчук был счастлив. В районе, среди комсомольско-молодежных
агрегатов он тоже был первым. Он добился того, чего хотел, - его заметили в
колхозе, увидели, что Бунчук недаром считается парнем характерным.
Дошли о нем вести в райком комсомола, Вихляеву. Но решили погодить со
всякими чествованиями, приглядеться к такому необычному имениннику. С одной
стороны, он действительно герой жатвы, а с другой - неблагополучный в
прошлом.
Деревенскую осторожность не удалось до конца преодолеть. Бунчук, может
быть, и привык бы к ней, смирился со своей ролью, не будь несправедливость
такой явственной. Ведь он был лучшим, а за ним признавали лишь то, что он
упорнее других.
Колхоз помог ему приобрести дом, - административно, если так можно
выразиться, никаких претензий к нему комбайнер не имел. А к людям? Но не мог
же он подойти к каждому и объясниться?
Вот и выходило, что судимость давно снята, но где-то как будто
по-прежнему все еще разбирается персональное дело Виктора Бунчука, и
окончательного решения нет и нет.
Между тем в хлопотах с новосельем подошел и Новый год, зимние заботы о
ремонте техники, о всегда недостающих запчастях, - и незаметно прошла зима.
Потом началась весенняя вспашка, обработка почвы, удобрение. Закустилась
озимая, на дорогах поднялась пыль. А там - снова наступило лето.
Чем ближе подступала жатва, тем беспокойнее становился Бунчук. Он
заговаривал с Яловым о разных пустяках, морщился и отходил, ничего не
объяснив толком. Бригадир не знал, в чем дело. Обычно Бунчук особо не
стеснялся, когда ему требовалась та или иная запчасть, а то, бывало, если ее
нет, сам возьмется добыть или сделать. Но здесь он, кажется, хотел чего-то
другого. Наконец выяснилось: он хотел вступить в комсомол. Он боялся отказа.
Но хотя никто не возражал, дело остановилось. Близилась уборочная.
Бунчук очень хотел стать первым. Его упорный твердый характер еще
больше закалился в необъявленном споре за его доброе имя. Ему требовался не
ответ, не слова, ибо никакие слова не скрасили бы его сожаления о позднем
призвании, он хотел разобраться во всем происходящем, как взрослый, поживший
человек. Теперь у него было дело и семья, которые служили стержнем его
жизни. Без этого стержня он не выдержал бы. Поэтому сейчас понял, что рано
или поздно он найдет путь даже к самым недоверчивым сердцам.
Результат жатвы, по-видимому, мало что мог изменить: накопленное за
несколько деревенских лет должно было искупить старый проступок. Все это
было так. А еще впереди была работа, и, зная характер Бунчука, можно было
догадываться о его желаниях.
...Все, что произошло дальше, логически завершало несколько прожитых
лет. Бунчука приняли в комсомол, и он уехал на целину. На этом закончился
самый важный и трудный период в его жизни. И, точно подводя итог борьбе
Бунчука, комсомольско-молодежной бригаде вручили, как лучшей, знамя обкома
комсомола. Каждый видел в награде свой смысл, одни - одно, другие - другое.
А Бунчук, вернувшись с целины, стал возиться со своим комбайном, -
устанавливать чехлы от утечки зерна, всякие ящики и ящички для инструментов
и запасных частей, передвигать бочку с водой, чтобы не закрывала главный
привод. Механизаторы, глядя на его возню, посмеивались. Ялов советовал им
сделать то же. Первым последовал примеру своего ученика дядя Вася Каралуп. К
награде же Бунчук отнесся очень сдержанно, он и без нее не считал себя
обойденным. Только труден был у него путь, можно было идти короче...
Last-modified: Sun, 10 Mar 2002 14:16:11 GMT
Полезные ссылки:
 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
 Либмонстр - читай и публикуй!
 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|
