|
Читальный зал: |
|
|
Русские народные сказкиКикимора
Рассказ русского крестьянина на большой дороге
Вот видите ли, батюшка барин, было тому давно, я еще бегивал босиком да
играл в бабки... А сказать правду, я был мастер играть: бывало, что на кону
ни стоит, все как рукой сниму...
- Ты беспрестанно отбиваешься от своего рассказа, любезный Фаддей! Держись
одного, не припутывай ничего стороннего, или, чтобы тебе было понятнее:
правь по большой дороге, не сворачивай на сторону и не режь колесами новой
тропы по целику и пашне.
- Виноват, батюшка барин!.. Ну дружней, голубчики, с горки на горку: барин
даст на водку... Да о чем бишь мы говорили, батюшка барин?
-Вот уже добрые полчаса, как ты мне обещаешь что-то рассказать о Кикиморе,
а до сих пор мы еще не дошли до дела.
- Воистину так, батюшка барин; сам вижу,- что мой грех Изволь же слушать,
милостивец!
Как я молвил глупое мое слово вашей милости, в те поры был я еще мальчишкой,
не больно велик, годов о двенадцати.
Жил тогда в нашем селе старый крестьянин, Панкрат Пантелеев, с женою, тоже
старухою, Марфою Емельяновною. Жили они как у бога за печкой, всего было
довольно: лошадей, коров и овец - видимо-невидимо; а разной рухляди да богатели
и с сором не выметешь. Двор у них был как город: две избы со светелками
на улицу, а клетей, амбаров и хлебных закромов столько, что стало бы на
обывателей целого приселка. И то правда, что у них своя семья была большая:
двое сыновей, да трое внуков женатых, да двое внуков подростков, да маленькая
внучка, любимица бабушки, которая ее нежила, холила да лелеяла, так что
и синь пороху не даст, бывало, пасть на нее. Все шло им в руку; а все крестьяне
в селении готовы были за них положить любой перст на уголья, что ни за стариками,
ни за молодыми никакого худа не важивалось. Вся семья была добрая и к богу
прибежная, хаживала в церковь божию, говела по дважды в год, работала, что
называется, изо всех жил, наделяла нищую братию и помогала в нужде соседям.
Сами хозяева дивились своей удаче и благодарили господа бога за его божье
милосердие.
Надобно вам сказать, барин, что хотя они и прежде были людьми зажиточными,
только не всегда им была такая удача, как в ту пору: а та пора началась
от рождения внучки, любимицы бабушкиной. Внучка эта, маленькая Варя, спала
всегда с старою Марфой, в особой светелке. Вот когда Варе исполнилось семь
лет, бабушка стала замечать диковинку невиданную: с вечера, бывало, уложит
ребенка спать, как малютка умается играя, с растрепанными волосами, с запыленным
лицом; поутру старуха посмотрит-лицо у Вари чистехонько, бело и румяно как
кровь с молоком, волосы причесаны и приглажены, инда лоск от них, словно
теплым квасом смочены; сорочка вымыта белым-бело, а перина и изголовье взбиты
как лебяжий пух. Дивились старики такому чуду и между собою тишком толковали,
что тут-де что-то не гладко. Перед тем еще старуха не раз слыхала по ночам,
как вертится веретено и нитка жужжит в потемках; а утром, бывало, посмотрит
- у нее пряжи прибавилось вдвое против вчерашнего. Вот и стали они подмечать:
засветят, бывало, ночник с вечера и сговорятся целою семьею сидеть у постели
Вариной всю ночь напролет... Не тут-то было! незадолго до первых петухов
сон их одолеет, и все уснут кто где сидел; а поутру, бывало, смех поглядеть
на них: иной храпит, ущемя нос между коленами; другой хотел почесать у себя
за ухом, да так и закачался сонный, а палец и ходит взад и вперед по воздуху,
словно маятник в больших барских часах; третий зевнул до ушей, когда нашла
на него дрема, не закрыл еще рта - и закоченел со сна; четвертый, раскачавшись,
упал под лавку, да там и проспал до пробуду. А в те часы, как они спали,
холенье и убиранье Вари шло своим чередом: к утру она была обшита и обмыта,
причесана и приглажена как куколка.
Стали допытываться от самой Вари, не видала ли она чего по ночам? Однако
ж Варя божилась, что спала каждую ночь без просыпу; а только чудились ей
во сне то сады с золотыми яблочками, то заморские птички с разноцветными
перышками, которые отливались радугой, то большие светлые палаты с разными
диковинками, которые горели как жар и отовсюду сыпали искры. Днем же Варюша
видала, когда ей доводилось быть одной в большой избе, что подле светелки
- превеликую и претолстую кошку, крупнее самого ражего барана, серую, с
мелкими белыми крапинами, с большою уродливою головою, с яркими глазами,
которые светились как уголья, с короткими толстыми ушами и с длинным пушистым
хвостом, который как плеть обвивался трижды вокруг туловища. Кошка эта,
по словам Варюши, бессменно сидела за печкой, в большой печуре, и когда
Варе случалось проходить мимо ее, то кошка умильно на нее поглядывала, поводила
усами, скалила зубы, помахивала хвостом около шеи и протягивала к девочке
длинную, мохнатую свою лапу с страшными железными когтями, которые как серпы
высовывались из-под пальцев. Малютка Варя признавалась, что, несмотря на
величину и уродливость этой кошки, она вовсе не боялась ее и сама иногда
протягивала к ней ручонку и брала ее за лапу, которая, сдавалось Варе, была
холодна как лед.
Старики ахнули и смекнули делом, что у них в доме поселилась Кикимора; и
хотя не видели от нее никакого зла, а все только доброе, однако же, как
люди набожные не хотели терпеть у себя в дому никакой нечисти. У нас был
тогда в деревне священник, отец Савелий, вечная ему память. Нечего сказать,
хороший был человек: исправлял все требы как нельзя лучше и никогда не требовал
за них лишнего, а еще и своим готов был поступиться, когда видел кого при
недостатках; каждое воскресенье и каждый праздник просто и внятно говаривал
он проповеди и научал прихожан своих, как быть добрыми христианами, хорошими
домоводцами, исправно платить подати государю и оброк помещику; сам он был
человек трезвенный и крестьян уговаривал отходить подальше от кабака, словно
от огня. Одно в нем было худо: человек он был ученый, знал много и все толковал
по-своему:
- А разве крестьяне ему не верили?
- Ну, верили, да не во всем, батюшка барин. Бывало, расскажут ему, что ведьма
в белом саване доит коров в таком-то доме, что там-то видели оборотня, который
прикинулся волком либо собакой; что в такой-то двор, к молодице, летает
по ночам огненный змей; а батька Савелий, бывало, и смеется, и учнет толковать,
что огненный змей - не змей, а... не припомню, как он величал его: что-то
похоже на мухомор; что это-де воздушные огни, а не сила нечистая; напротив-де
того, эти огни очищают воздух; ну, словом, разные такие затеи, что и в голову
не лезет. Это и взорвет прихожан; они и твердят между собою: батька-де наш
от ученья ума рехнулся.
- Глупцы же были ваши крестьяне, друг Фаддей!
- Было всякого, милосердый господин: ум на ум не приходит; были между ними
и глупые люди, были и себе на уме. Все же они держались старой поговорки:
отцы-де наши не глупее нас были, когда этому верили и нам передали свою
старую веру.
- Вижу, что благомыслящий священник не скоро еще вобьет вам в голову, чему
верить и чему не верить. Об этом надобно б было толковать сельским ребятам
с тех лет, когда у них еще молоко на губах не обсохло; а старым бабам запретить,
чтоб они не рассевали в народе вздорных и вредных суеверий.
- Как вашей милости угодно,- проворчал Фаддей и молча начал потрогивать
вожжами.
- Что ж ты замолчал?- рассказывай дальше.
- Да, может быть, мои простые речи не под стать вашей милости, и у вас от
них, как говорится, уши вянут?.. Мы, крестьяне, всегда спроста соврем что-нибудь
такое, что барам придется не по нутру.
- И, полно, приятель: видишь, я тебя охотно слушаю, и ты славно рассказываешь.
Неужели ты доброю волею отступишься от гривенника на водку, который я тебе
обещал?
- Ин быть по-вашему, батюшка барин,- промолвил Фаддей, веселее и бодрее
прежнего.- Вот видите ли, старики и взмолились отцу Савелью, чтоб он отмолил
дом их от Кикиморы. А отец Савелий и давай их журить: толковал им, что и
старикам, и девочке, и всей семье только мерещилось то, чему они будто бы
сдуру верили; что Кикимор нет и не бывало на свете и что те попы, которые
из своей корысти потворствуют бабьим сказкам и народным поверьям, тяжко
грешат перед богом и недостойны сана священнического.
Старики, повеся нос, побрели от священника и не могли ума приложить, как
бы им выжить от себя Кикимору.
В селении у нас был тогда управитель, не ведаю, немец или француз, из Митавы.
Звали его по имени и по отчеству Вот-он Иванович, а прозвища его и вовсе
пересказать не умею. Земский наш Елисей, что был тогда на конторе, в барском
доме, называл его еще господин фон-барон. Этот фон-барон был великий балагур:
когда, бывало, отдыхаем после работы на барщине, то он и пустится в россказни:
о заморских людях, ростом с локоть, на козьих ножках, о заколдованных башнях,
о мертвецах, которые бродят в них по ночам без голов, светят глазами, щелкают
зубами и свистом пугают прохожих, о жар-птице, о больших морских раках,
у которых каждая клешня по полуверсте длиною и которых он сам видал на краю
света... Да мало ли чего он нам рассказывал: всего не складешь и в три короба.
Говорил он по-русски не больно хорошо: иного в речах его, хоть лоб взрежь,
никак не выразумеешь; а начнет, бывало, рассказывать- так и сыплет речами:
инда уши развесишь и о работе забудешь; да он и сам на тот раз не скоро,
бывало, о ней вспомнит.. Он, правда, выдумывал на барском дворе какие-то
машины для посева и для молотьбы хлеба; только молотильня его чуть было
самому ему не размолотила головы, и сколько ни бились над нею человек двенадцать-ни
одного снопа не могли околотить; а сеяльная машина на одной борозде высеяла
столько, сколько на целую десятину в нее было засыпано. Однако же крестьяне
все по-прежнему думали, что в нем сидит бесовщина и что его недостанет только
на путное дело. К нему-то на воскресной мирской сходке присоветовали старому
Панкрату идти с поклоном и просьбою, чтоб он избавил его дом от вражьего
наваждения.
Пантелеич с старухою пустились в барский двор, где жил тогда Вот-он Иванович,
и принесли ему, как водится, на поклон барашка в бумажке, да того-сего прочего,
примером сказать, рублей десятка на два. Наш иноземец было и зазнался: "Сотна
рублоф, менши ни копейка". Насилу усовестили его взять за труды беленькую,
и то еще - отдай ему деньги вперед. Да велел он старикам купить три бутылки
красного вина: его-де Кикиморы боятся; да штоф рому и голову сахару - опрыскивать
и окуривать избу с наговором. Нечего было делать; старик отправил самого
проворного из своих внуков на лихой тройке за покупками, и к вечеру как
тут все явилось. Пошли с докладом к Вот-он Ивановичу, он и приплелся в дом
к Панкрату, весь в черном. Сперва начал отведывать вино, велел согреть воды,
отколол большой кусок сахару, положил в кипяток и долил ромом; и это все
он отведывал, чтоб узнать, годятся ли снадобья для нашептыванья. Вот как
выпил он бутылку виноградного да осушил целую чашку раствору из рому с сахаром,-
и разобрала его колдовская сила. Как начал он петь, как начал кричать на
каком-то неведомом языке,- ну, хоть святых вон неси! Велел подать четыре
сковороды с горячими угольями, всыпал в каждую по щепотке мелкого сахару
и расставил по всем четырем углам; после того шептал что-то над бутылками
и штофом, взял глоток рому в рот, пустился бегать по избе да прыскать на
стены, ломаться да коверкаться, кричать изо всей силы, инда у всех волосы
дыбом стали. Так он принимался до трех раз; после сказал, что все нашептанные
снадобья должно вынесть из дому в новой скатерти и никогда ничего этого
не вносить снова в дом; что с ними-де вынесется из дому Кикимора; велел
подать скатерть, положил в ее бутылки, штоф и сахар, поздравил хозяев с
избавлением от Кикиморы и понес скатерть с собою, шатаясь с боку на бок,
надобно думать, от усталости.
- Что же, Кикимора больше не оставалась в доме Панкратовом?
- Вот то-то и беда, сударь, что вышло наоборот. Видно, что колдовство нашего
фон-барона было не в добрый час, или он кудесник только курам на смех, или
просто хотел надуть добрых людей и полакомиться на чужой счет; только вышло,
как я вам сказал, наоборот. Доселе Кикимора делала только добро: холила
ребенка и пряла на хозяйку, никто ее за тем ни видал, ни слыхал; а с этих
пор, видно ее раздразнили шептаньем да колдовством, она стала по ночам делать
всякие проказы. То вдруг загремит и затрещит на потолке, словно вся изба
рушится; то впотьмах подкатится клубом кому-либо из семьян под ноги и собьет
его как овсяный сноп; то, когда все уснут, ходит по избе, урчит, ревет и
сопит как медвежонок; то середь ночи запрыгает по полу синими огоньками...
Словом, что ночь, то новые проказы, то новый испуг для семьи. Одну только
маленькую Варю она и не трогала; и ту перестала обмывать и чесать, а часто
на рассвете находили, что ребенок спал головою вниз, а ногами на подушках.
Так билась бедная семья круглый год. В один день пришла к ним в дом старушка
нищая, вся в лохмотьях, и лицо нее сжалось и сморщилось, словно сушеная
груша или прошлогоднее яблоко от морозу. Тетка Емельяновна, как вы уже слышали,
сударь, была старуха добрая и любила наделять нищую братию. Посадила она
божью странницу за стол, накормила, напоила, дала ей денег алтын пять и
наделила ее платьишком. Вот нищая и начала молить бога за всю семью; а после
молвила: "Вижу, православные христиане, что господь бог наградил вас своею
милостью: дом у вас как полная чаша; только не все у вас в дому здорово".-
"Ох! так-то нездорово, что и не приведи бог!-отвечала тетка Марфа.-Посадили
к нам, знать недобрые люди из зависти, окаянную Кикимору; она у нас по ночам
все вверх дном и ворочает".- "Этому горю можно помочь; у вас не без старателей.
Молитесь только богу да сделайте то, что я вам скажу: все как рукою снимет".-
"Матушка ты наша родная!-взмолилась ей Емельяновна.-Чем хочешь поступимся,
лишь бы эту нечисть выжить из дому",- "Слушайте ж, добрые люди! Сегодня
у нас воскресенье. В среду на этой неделе, ровно в полдень, запрягите вы
дровни... Да, дровни; не дивитесь тому, что нынче лето; этому так быть надобно...
Запрягите вы дровни четом, да не парой..."-"Как же этому можно быть, бабушка?
- спросил середний внук Панкратов, молодой парень лет семнадцати и, к слову
сказать, большой зубоскал.-Ведь что чет, что пара-все равно!"-"Велик, парень,
вырос, да ума не вынес,- отвечала ему старуха нищая,- не дашь домолвить,
а слова властно с дуба рвешь. Вот как люди запрягают четом, да не парой:
в корень впрягут лошадь, а на пристяжку корову, или наоборот: корову в корень,
а лошадь на пристяжку. Сделайте же так, как я вам говорю, и подвезите дровни
вплоть к сеням; расстелите на дровнях шубу шерстью вверх. Возьмите старую
метлу, метите ею в избе, в светлице, в сенях, на потолке под крышей и приговаривайте
до трех раз: "Честен дом, святые углы! отметайтеся вы от летающего, от плавающего,
от ходящего, от ползущего, от всякого врага, во дни и в ночи, во всякий
час, во всякое время, на бесконечные лета, отныне и до века. Вон, окаянный!"
Да трижды перебросьте горсть земли чрез плечо из сеней к дровням, да трижды
сплюньте; после того свезите дровни этою ж самою упряжью в лес и оставьте
там и дровни, и шубу: увидите, что с этой поры вашего врага и в помине больше
не будет".-Старики поблагодарили нищую, наделили ее вдесятеро больше прежнего
и отпустили с богом.
В эти трое суток, от воскресенья до середы, Кикимора, видно почуяв, что
ей не ужиться дольше в том доме, шалила и проказила пуще прежнего. То посуду
столкнет с полок, то навалится на кого в ночи и давит, то лапти все соберет
в кучу и приплетет их одни к другим бечевками так плотно, что их сам бес
не распутает; то хлебное зерно перетаскает из сушила на ледник, а лед из
ледника на сушило. В последний день и того хуже: целое утро даже не было
никому покою. Весь домашний скарб был переворочен вверх дном, и во всем
доме не осталось ни кринки, ни кувшина неразбитого. Страшнее же всего было
вот что: вдруг увидели, что маленькая Варя, которая играла на дворе, остановилась
середи двора, размахнув ручонками, смотрела долго на кровлю, как будто бы
там кто манил ее, и, не спуская глаз с кровли, бросилась к стене, начала
карабкаться на нее как котенок, взобралась на самый гребень кровли и стала,
сложа ручонки, словно к смерти приговоренная. У всей семьи опустились руки;
все, не смигивая, смотрели на малютку, когда она, подняв глаза к небу, стояла
как вкопанная на самой верхушке, бледна как полотно, и духу не переводила.
Судите же, батюшка барин, каково было ее родным видеть, что малютка Варя
вдруг стремглав полетела с крыши, как будто бы кто из пушки ею выстрелил!
Все бросились к малютке: в ней не было ни дыхания, ни жизни; тело было холодно
как лед и закостенело; ни кровинки в лице и по всем составам; а никакого
пятна или ушиба заметно не было. Старуха бабушка с воем понесла ее в избу
и положила под святыми; отец и мать так и бились над нею; а старик Панкрат,
погоревав малую толику, тотчас хватился за ум, чтоб им доле не терпеть от
дьявольского наваждения. Велел внукам поскорее запрягать дровни, как им
заказывала нищая, и подвезти к сеням; а сам приготовил все, как было велено,
и ждал назначенного часа. На старика и внуков его, бывших тогда на дворе,
сыпались черепья, иверни кирпичей и мелкие каменья; а женщин в избе беспрестанно
пугал то рев, то гул, то вой, то страшное урчанье и мяуканье, словно со
всего света кошки сбежались под одну крышу. То потолок начинал дрожать:
так и перебирало всеми половицами и сквозь них на голову сеяло песком и
золою. Все бабы, лепясь одна к другой, сжались около тела маленькой Вари
и дух притаили.
Так прошло не ведаю сколько часов. Вот на барском дворе зазвонили в колокол.
Это бывало всегда ровно в полдень, когда садовых работников сзывали к обеду.
Пантелеич опрометью кинулся в избу, схватил метлу- и давай выметать да твердить
заговор, которому нищая его научила. Проказы унялись; только мяуканье, и
фырканье, и детский плач, и бабий вой раздавались по всем углам. Скоро и
этого не стало слышно: обе избы, светлицы, потолки ' и сени были выметены;
старик трижды бросил через плечо землю горстями, трижды плюнул и велел двоим
внукам взять лошадь и корову под уздцы да вести их с дровнями со двора,
вон из деревни, через выгон и к лесу. На дворе и по улице столпились крестьяне
целой деревни, все, от мала до велика, и провожали Кикимору до самого леса...
- И ты был тут же?
- Как не быть, батюшка барин. И теперь помню, что меня в жаркую пору такой
холод пронял со страху, что зуб на зуб не попадал; а за ушами так и жало,
словно кто стягивал у меня кожу со всей головы.
- Да видел ли ты Кикимору?
- Нет, грех сказать, не видал. Видел только дровни, а на них тулуп овчиной
вверх; больше ничего.
- Кто ж ее видел?
- Да бог весть! Сказывала мне, правда, тетка Афимья, спустя после того годов
с десяток, будто она слышала от соседки, а та от своей золовки, что была
у нас тогда в селе одна старуха, про которую шла слава, что она мороковала
колдовством и часто видала то, чего другие не видели; и что эта-де старуха
видела на дровнях большую-пребольшую серую кошку с белыми крапинами; что
кошка эта сидела на тулупе, сложа все четыре лапы вместе и ощетиня шерсть,
сверкала глазами и страшно скалила зубы во все стороны. Как бы то ни было,
только с сей поры ни в Панкратовом доме, ни в целой деревне и слыхом не
слыхали больше про Кикимору.
- Радуюсь и поздравляю вашу деревню... А что ж было с малюткою Варей?
- Бедняжка все лежала как мертвая. Старики и вся семья поплакали над нею
и хотели ее похоронить.
Позвали отца Савелья. Он посмотрел на тело и сказал, что малютке сделался
младенческий припадок, словно от испугу, и ни за что не хотел ее хоронить
до трех суток. Через три дня, в воскресенье, та же старушка нищая постучалась
у окна в Панкратовом доме; ее впустили. Емельяновна рассказала ей всю подноготную
и повела ее в светлицу, где лежало тело Варюши. Нищая велела его переложить
со стола на лавку, поставила икону подле изголовья, затеплила свечку, села
сама у изголовья, положила голову ребенка к себе на колени и обхватила ее
обеими руками. После того выслала она всю семью из светлицы, и даже вон
из избы. Что она делала над ребенком, она только сама знает; а через несколько
часов Варя очнулась как встрепанная и к вечеру играла уже с другими детьми
на улице.
- Ну, что же далее?
- Да больше ничего, сударь. Все пошло с тех пор подобру-поздорову.
- Благодарствую, друг мой, за сказку: она очень забавна.
- Гм! какая вам, сударь, сказка; а бедной-то семье вовсе было не забавно
во время этой передряги.
- Но послушай, приятель: ведь ты сам не видал Кикиморы?
- Нет. Я уж об этом докладывал вашей милости.
- И Петр, и Яков, и все крестьяне вашей деревни тоже ее не видали?
- Вестимо, так!
- Что же рассказывал о ней сам старик Панкрат?
- Ничего, до гробовой своей доски. Еще, бывало, и осердится, старый хрен,
как поведут об этом слово, и вскинется с бранью: "Вздор-де вы, ребята, мелете,
только на мой дом позор кладете!" И детям и внукам, видно, заказал об этом
говорить: ни от кого из них, бывало, не добьешься толку... Так она, проклятая,
напугала старика.
- Так я тебе объясню все дело; слушай. Старые бабы или завистники Панкратовы
взвели на дом его небылицу, потому что на семью его нельзя было выдумать
какой-либо клеветы. Эту небылицу разнесли они по всей деревне; вам показалось
то, чего вы на самом деле не видели, а поверили чужим словам. Молва эта
удержалась у вас в селении; старухи твердят ее малым ребятам, и, таким образом,
она переходит от старшего к младшему... Вот и вся история твоей Кикиморы.
-Моей, сударь? Упаси меня бог от нее...
Тут Фаддей перекрестился и вслед за тем прикрикнул на лошадей, замахал кнутом
и помчал во весь дух. Со всем моим старанием я не мог от него добиться более
ни слова. В таком упрямом молчании довез он меня до следующей станции, где
так же молчаливо поблагодарил меня поклоном, когда Я отдал ему условленные
сверх прогонов деньги.
Полезные ссылки:
Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|
|
|
|