Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ
ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЧНОСТИ
Документально-фантастический диалог
ОГЛАВЛЕНИЕ:
От автора
1 2 3
________________________________________________________________
Мчитесь, благие века! - сказали своим веретенам
С твердою волей судеб извечно согласные Парки.
Вергилий. Буколики
От автора
Их разделяют два тысячелетия - римского архитектора Марка Витрувия
Поллиона (I в. до н. э.) и новатора современной архитектуры Шарля Эдуарда
Жаннере (1887 - 1965), известного под псевдонимом Ле Корбюзье.
Витрувий вошел в историю как автор "Десяти книг об архитектуре" -
первой технической энциклопедии, объединившей в себе все, чем располагала
античная техника. С веками трактат Витрувия не потерял значения. В эпоху
Возрождения интерес к нему особенно возрос. И не удивительно. По словам Ф.
Энгельса, "это был величайший прогрессивный переворот... эпоха, которая
нуждалась в титанах...". Витрувий, энциклопедист, близкий по духу эпохе
Возрождения, был одним из таких титанов. В Риме создали Витрувианскую
академию, к Витрувию обращались в поисках наилучшего архитектурного
решения, от него зависел исход самых жгучих споров зодчих.
В середине XVI века Даниеле Барбаро сочинил обширный комментарий,
дающий толкование буквально каждой фразе, каждому положению знаменитого
трактата. В предисловии к комментарию Барбаро писал: "Прекрасные
изобретения... сделанные человеком на пользу, повергают в изумление тех,
кто их не понимает, понимающим же доставляют величайшую радость, ибо
первым кажется, что природа побеждена и превзойдена искусством, а вторым,
что она благодаря искусству делается лучше и совершенней".
Мы переживаем эпоху научно-технической революции. И, сознавая
преемственность эпох, с благодарностью вспоминаем титанов прошлого. Со
страниц трактата к нам обращается - то взволнованно и проникновенно, то
терпеливо и назидательно - человек огромной эрудиции, пришелец из далекого
античного мира. Он знает все. И пусть эти знания, случается, наивны и
ошибочны, в их глубинных пластах заключены прозорливые, удивительно
современные мысли. Широта его взглядов поразительна...
Читая "Десять книг об архитектуре", я невольно сопоставлял трактат
Витрувия с "Архитектурой XX века" Ле Корбюзье - основоположника урбанизма,
одного из современных направлений в градостроительстве. Витрувий и Ле
Корбюзье поначалу кажутся разными во всем. Ле Корбюзье склонен к
гиперболам и парадоксам, обидчив, язвителен и даже желчен, не стесняется в
формулировках. По своей природе он не собиратель, как Витрувий, а
ниспровергатель. Его жизнь - борьба. Великолепны воздвигнутые по его
чертежам здания (среди них Дом Центросоюза на улице Кирова в Москве).
Однако многие его проекты не нашли воплощения именно из-за грандиозности
замыслов...
Витрувий менее категоричен, но непоколебим в убеждениях. Из
построенных им зданий нам известна базилика в Фано, и только... Но и
строители римского Колизея наверняка были последователями Витрувия,
руководствовались его трактатом.
Читаю обе книги, сопоставляя и противопоставляя их, и прихожу к
ошеломляющему выводу: при всей кажущейся несовместимости Витрувия и Ле
Корбюзье они - единомышленники. У них одни цели, одни помыслы, одна
боль...
Мне приходит в голову неотвязная мысль: а нельзя ли свести лицом к
лицу их - разделенных тысячелетиями, но соединенных вечностью, свести не
для словесного поединка, столь ценимого в художественной литературе, а для
мудрой беседы, свести - с величайшим почтением к ним обоим?..
Диалог Витрувия и Ле Корбюзье документален. Ничтожно мало придумано в
нем мной, почти каждая фраза - подлинна. Документален - и фантастичен, ибо
встреча двух мудрецов порождена воображением...
1
В пространстве, замкнутом опалесцирующей сферой, беседовали двое,
казавшиеся антиподами, интеллектуалами из противостоящих галактик: старик,
словно сошедший с античного барельефа, и не менее пожилой, но выглядевший
моложе своих лет мужчина в костюме с белой сорочкой и галстуком-бабочкой.
Первый говорил на классической золотой латыни - языке Цицерона,
неторопливо, длинными, плавными периодами, певуче подчеркивая ударения.
Наряду с выразительной жестикуляцией, это придавало его речи весомость и
назидательность.
Второй разговаривал по-французски. Его удлиненное, немного суровое и
надменное лицо оставалось неподвижным, и эта неподвижность противоречила
динамичной манере говорить.
Как ни странно, собеседники прекрасно понимали друг друга.
- Мне статности не уделила природа, лицо исказили годы, нездоровье
подточило силы, - сказал римлянин. - Поэтому, будучи лишен иных
преимуществ, надеюсь заслужить твое благоволение при помощи своих знаний и
сочинений.
- В этом нет нужды, Марк Витрувий! - возразил Ле Корбюзье. - Помню
наизусть: "Архитектура есть наука, состоящая из многих доктрин и различных
сведений, суждением которой оцениваются все произведения, в совершенстве
выполняемые другими искусствами".
- Ты знаешь мои "Десять книг об архитектуре"? - изумленно и вместе с
тем гордо произнес Витрувий. - Через два тысячелетия...
- "Десять книг" обессмертили вас.
- Воистину прав Валерий Катулл:
Если о добрых делах
Вспоминать человеку отрадно,
В том убежденье, что жизнь
Он благочестно провел...
- Простите за выспренность, но вы, римляне, право же, были великими
законодателями, великими колонистами и великими администраторами. Прибыв
на место, к перекрестку дорог, вы, рассказывают, прежде всего брались за
угломер, чтобы тут же наметить будущий город - прямоугольный, четкий, с
разумными пропорциями, удобоуправляемый, поддающийся очистке, - город, в
котором можно было бы легко ориентироваться, свободно перемещаться...
- Но ведь и после нас занимались архитектурой люди, без сомнения,
предусмотрительные, постигшие всю глубину знаний? Ваши города должны быть
лучше, ибо наука рождается из практики и теории, а практика - это
постоянное и привычное осознание опыта, опыт же с веками накапливается.
Ле Корбюзье улыбнулся, лицо его прояснилось. Но столь редкая улыбка
тотчас исчезла.
- Увы, в мое время города больше не выполняли своего назначения. Они
стали бесплодными. Они изнашивали тело и противоречили здравому смыслу.
Помню, я работал над книгой в пору летнего парижского затишья. Но вот
наступило первое октября. Предрассветные сумерки на Елисейских полях и...
Вдруг начинается столпотворение. На смену пустоте приходит бешеное
движение. Человек вышел из дому и сразу же, не успев опомниться, стал
данником смерти. Всюду автомобили, они несутся все быстрее и быстрее!
Город крошится, не в силах устоять перед таким напором.
- О, бессмертные боги, вернувшие к жизни меня, пощадите мой разум! -
воскликнул Витрувий. - Видится мне: на сфере, нас окружающей, проступили
контуры. Расширяется, тает сфера, в бесконечность уходит, уступая хаосу...
Нет, не хаос это... Сдается мне, Юпитер убрал декорацию и, изменив ее,
представил в исправленном виде...
Ле Корбюзье пожал плечами:
- Не верю в богов. Но я знаю больше, чем вы, - две тысячи лет дали
мне это знание. Мы научились отличать то, что видим, от того, что узнаем.
Научились отбрасывать внешнюю оболочку вещей с тем, чтобы проникнуть в их
сущность. Оглянитесь вокруг. Мы в Париже, городе моей души, моих надежд и
блужданий. Я верил в Париж, я на него полагался. Я заклинал его вновь
сделать то, что он неоднократно делал на протяжении веков: пойти вперед!
Но академизм ответил: нет! И вот он - все тот же, громадный и
величественный, сверкающий, обветшалый, переживающий жестокий кризис,
Париж...
- Странный, не ведомый мне город... - прошептал Витрувий. - Какое
поразительное сходбище людей вокруг нас... Как пестр и безудержен поток
самодвижущихся колесниц, готовых сцепиться осями! А это нелепое
нагромождение храмов - кто воздвиг его? Я не думаю, чтобы сей человек мог
объявить себя архитектором! Архитектура состоит из порядка, евритмии,
расположения, соразмерности, благообразия и экономии.
- Согласен, - кивнул Ле Корбюзье. - Архитектура несет в себе
стремление к порядку, а порядок определяется закономерностью пропорций.
- Так где же здесь порядок и соразмерность? Где евритмия, состоящая в
красивой внешности и подобающем виде сочетаемых воедино членов? Взгляни на
этот конусовидный остов, что острием своим устремился к небу, бросая вызов
богам! Есть ли в нем хотя бы малая толика благообразия?
- Эту башню построил инженер Александр Гюстав Эйфель, когда мне было
два года. Сначала она казалась воинствующим проявлением голого
математического расчета. Эстеты хотели ее разрушить. Но спустя десятилетие
Эйфелева башня вторглась в архитектуру, дошла до сердца каждого, кто
грезит Парижем. Всмотритесь: рядом с перегруженными лепниной дворцами она
вырастает как чистый кристалл. Это - символ Парижа, стремившегося к
обновлению. Наступила эпоха, несущая новые веяния, свой стиль, который вам
нелегко принять...
- Бессмертные боги, рассудите нас! - вскричал Витрувий.
- Бессмертны и человеческий гений, и человеческая глупость... - с
горечью сказал Ле Корбюзье. - Из-за нее планы наших городов, в том числе,
увы, и Парижа, оказались начертанными ослом. Это не метафора и, к
сожалению, не шутка. Люди понемногу заселяли землю, и по земле кое-как, с
грехом пополам тащились повозки. Дома выстраивались вдоль дорог и троп,
проторенных ослами. А осел идет зигзагами, петляя, обходя крупные камни,
избегая крутых откосов, отыскивая тень. Он старается как можно меньше
утрудить себя. Но в городе должна господствовать прямая линия! Кривая
улица - тропа ослов, прямая - дорога людей. Вы, римляне, хорошо это
понимали... Прямая линия как нельзя более приличествовала вашему римскому
достоинству. Возьмем, например, Помпеи...
- Клянусь Аполлоном лучистым! Я вижу: твои мысли привели нас туда...
- прошептал Витрувий.
- Да, это он - город для досуга и наслаждений, такой же
упорядоченный, как любой имперский город. Ничего лишнего, нерационального.
Казалось бы, двери и окна - определяющие элементы архитектуры. А в Помпеях
нет или почти нет окон. Есть только проемы, выходящие в сад либо во
внутренний двор. Через большой проем проникает свет, и в нем же - дверь.
Благодатный климат и уклад жизни оправдывают такое решение... Жаль, что
столетие спустя Помпеи поглотил Везувий...
- О, повелитель богов, Юпитер, сжалься!.. Развалины, засыпанные
кусками пемзы и пеплом... Тени заживо сгоревших... Сколько смертей... За
что сокрушен и сровнен с землей этот несчастный город?
Ле Корбюзье тихо проговорил:
- Слава осталась, но Счастье погибло, и пепел повсюду,
Но и могилы твои так же священны для нас...
Это стихи Луция Аннея Сенеки, Сенеки-младшего. Он жил вскоре после вас и
умер - вскрыл вены по приказу императора Нерона...
- Так и тебе не чуждо поэтическое искусство? - оживился Витрувий.
- Поэзия - главное в моей жизни, к ней сводятся мои искания, так же
как и мои чувства. Человек одухотворен поэзией, и это позволяет ему
овладевать богатствами природы. Не случайно поэту Полю Валери удалось
выразить понятие об архитектуре так, как это не смог бы сделать ни один
зодчий...
- Дарования, зависящие от природных способностей, не всеобщи и
являются уделом не целых народов, но только немногих людей. Подобные люди
встречаются редко; такими в свое время были Аристарх Самосский, Филолай и
Архит Тарентские, Архимед из Сиракуз... Догадываюсь: и ты принадлежишь к
исключительным знатокам во всех областях искусства и достиг высшей степени
славы. По-видимому, ты смолоду постепенно восходил от одной отрасли
образования к другой и, впитав в себя знание многих наук и искусств, дошел
до высот архитектуры.
Ле Корбюзье усмехнулся:
- Все именно так и было. Я построил первый дом, когда мне исполнилось
семнадцать. Звали меня тогда Шарлем Эдуардом Жаннере, по рождению я
швейцарец. Фамилию Ле Корбюзье носили предки матери, впоследствии я принял
это имя и, говорят, прославил его. Друзья называли меня Корбю. Так вот, в
юности мне посчастливилось встретить человека без предрассудков. Для него
я и построил дом с великим старанием, а также кучей волнующих
происшествий. Этот дом был ужасен! С тех пор я продолжал трудиться шесть
десятилетий, претерпевая всевозможные злоключения, трудности, провалы,
иногда добиваясь успеха...
- Эпикур говорил: "Не многое мудрым уделила судьба, но однако то, что
важнее и необходимее всего: руководиться указаниями духа и разума". Кто
думает, что он защищен оградой не учености, а удачи, идет по скользкому
пути. Ты же полагался не на слепую удачу, а на знание, поэтому невзгоды
судьбы тебе не смогли повредить.
- Уже в зрелые годы меня захватила мечта, с которой я потом никогда
не разлучался: жить в городе, достойном нашего времени. Я часто
задумывался над судьбой горожан, проходя по кварталам, протянувшимся от
площади Вогезов до Биржи, - по трагически нелепым и скучным, по самым
отвратительным кварталам Парижа. На этих улицах люди гуськом передвигаются
по узеньким, как нитка, полоскам тротуаров. Я создал модель нового,
бесклассового города, где люди заняты трудом и досугом.
- И ты построил его?
- "Вы хотите разрушить красоту Парижа, историю Парижа, священные
реликвии, оставленные нам предками, - сказали мне. - Вы забываете, что
Париж был римским городом, с этим нельзя не считаться!" - Ле Корбюзье
нервно потер руки и продолжал, склонившись к внимательно слушавшему
Витрувию: - Тогда я задумал "лучезарный город", расположенный в центре
великолепного ландшафта. Смотрите, как красиво: небо, море, Атласский
хребет, горы Кабилии. Для каждого из пятисот тысяч жителей я предусмотрел
их: небо, море, горы. Они видны из окон домов и создают для их обитателей
благодатную и жизнерадостную картину. Для каждого! Я предложил людям
насущные радости бытия.
- Но я надеюсь, на этот раз успех тебе сопутствовал? Вот он, перед
глазами, и он прекрасен, твой "лучезарный город"!
- Это лишь отображение мечты, горькая и радостная иллюзия. Человек,
державший в руках судьбу "лучезарного города", сказал одному из моих
друзей: "Вы хотите, чтобы я встретился с господином Ле Корбюзье и чтобы он
изложил мне свои идеи и планы относительно будущего города? Я отлично
знаю, кто такой Ле Корбюзье, больше того, я ценю его усилия. И все же я не
хочу с ним встречаться. Если я его приму, он сможет заставить меня
согласиться с его точкой зрения, он меня переубедит. А я не хочу позволить
себя переубедить..."
- Дельфийский Аполлон, - певуче и проникновенно произнес Витрувий, -
устами Пифии признал Сократа мудрейшим из людей. Сократ, как передают,
разумно и премудро говорил: сердца людей должны быть открыты, чтобы
чувства их стали не сокровенны, а всем очевидны. О, Корбю, если бы
природа, следуя его мнению, создала их отверстыми и ясными! Если бы это
было так, то люди ученые и сведущие, как ты, пользовались бы
исключительным и постоянным уважением!
Ле Корбюзье улыбнулся, глаза его сделались чистыми, как у ребенка:
- Великий флорентиец Данте Алигьери, живший за шесть столетий до
меня, сказал:
О Музы, горный гений, помогите;
О дух, что описал мои виденья,
Ты тут проявишь мощь своих наитий.
Мы возвратились из небытия, Марк Витрувий, и, может быть, именно потому,
что сердца людей стали, наконец, отверстыми и ясными.
2
- Когда это случилось, мне было семьдесят восемь. - Ле Корбюзье
откинулся на спинку воображаемого кресла... - Лазурный берег. Средиземное
море... Что поделаешь, но рано или поздно это случается. Заплыл далеко,
впрочем, не дальше, чем обычно. И внезапно сдало сердце...
Вдруг книгу мне огромная прохлада
Захлопнула, звеня в морской пыли.
Летите, ослепленные страницы!
Ломайте, радостные вереницы,
Кров, где еще пасутся корабли!
Это из "Морского кладбища" Поля Валери.
- Помню это имя, произнесенное тобой, - задумчиво сказал Витрувий. -
Ты обогатил мой ум, поведав о поэте, которому удалось выразить понятие
архитектуры так, как это не сумел бы сделать ни один зодчий...
- Да, он, как никто, мог выразить невыразимое. Утверждали, что поэзия
Валери трудна для понимания. Абсурд!
Когда я пролил в океан -
Не жертва ли небытию? -
Под небом позабытых стран
Вина душистую струю,
Кто мной тогда руководил?
Быть может, голос вещуна
Иль, думая о крови, лил
Я драгоценный ток вина?
Витрувий распростер руки:
- И в мое время, Корбю, поэты умели выразить невыразимое.
Катулл измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым.
Сияло некогда и для тебя солнце,
Когда ты хаживал, куда вела дева,
Тобой любимая, как ни одна в мире.
Но увы, уже давно совет небожителей водворил меня в обитель смерти.
- Или бессмертия... Право же, что бы мы делали без поэзии, Марк
Витрувий? Поэзия - это общечеловеческий акт: создание согласованных связей
между выражаемыми образами. В книге Поля Валери "Эвполин или Архитектор"
Сократ говорит: "Я не знаю ничего более божественного, более жизненного,
более простого, более могущественного, чем..."
- Поэзия?
- Геометрия, Витрувий, геометрия! Не прекрасно ли: поэзия вдохновляет
архитекторов, а поэт устами мудреца воздает дань геометрии, видя в ней
средство, с помощью которого мы воспринимаем среду и выражаем себя...
- Геометрия, - назидательно проговорил римлянин, - приносит большую
пользу архитектору, и прежде всего она учит употреблению циркуля и
линейки, что чрезвычайно облегчает составление планов зданий...
Корбюзье не стал скрывать досады:
- У вас, римлян, вера в богов, поклонение императорам поразительно
сочетались с трезвостью, рассудительностью, стремлением свести буквально
все к азбучным истинам. Вы почитали Вергилия и Катулла, но оставались
рационалистами. Нет, геометрия - прежде всего основа, материальное
воплощение поэзии символов, выражающих все совершенное, возвышенное. Она
доставляет нам высокое удовлетворение своей математической точностью.
Мысль рвется за пределы случайного, и геометрия приводит ее к
математическому порядку и гармонии. Геометрия и боги сосуществуют!
- Ты слишком много хочешь от нас, Корбю, - в голосе Витрувия
послышался укор. - Римляне были всего лишь смертными, а не богами. Мы
ошибались, могли предаваться слабостям и порокам, что самой природой
человека объяснить должно. Но ведь и достоинства тоже оставались нам не
чужды. Когда я с увлечением занялся теоретическими и прикладными
предметами и писанием заметок, то понял: нет никакой необходимости
обладать лишним, истинное богатство заключается в том, чтобы ничего не
желать для самого себя.
Ле Корбюзье положил руку на плечо Витрувия:
- Простите меня, Марк, я был не прав...
- Поверь, Корбю, я приношу и чувствую величайшую и безграничную
благодарность своим родителям за то, что они, одобряя закон афинян,
позаботились обучить меня науке, и притом такой, в которой нельзя достичь
совершенства, не будучи грамотным, не получив всестороннего образования.
То, что я сказал о геометрии, показалось тебе азбучной истиной, но в мое
время не существовало азбучных истин. Для меня геометрия есть наука
измерения, помогающая выравнивать площади и вычерчивать земельные участки,
для тебя же - средство выражения образов. Будем же принимать друг друга
такими, какие мы есть. Сойдемся на согласном мнении: ни дарование без
науки, ни наука без дарования не в состоянии создать совершенного
художника.
- Да, человек показывает себя либо художником-творцом, либо
ремесленником, - согласился Ле Корбюзье. - Возьмем музыку и математику.
Казалось бы, что у них общего? Тысячелетиями люди пользовались звуком в
своих песнях, играх и танцах. И эта первоначальная музыка передавалась
только из уст в уста. Но пришел день - это случилось за пять веков до
вашего рождения, - и Пифагор задумался над возможностью передавать музыку
из поколения в поколение посредством записи. Он принял за отправную точку,
с одной стороны, человеческий слух, а с другой - числа, то есть
математику, которая сама по себе дочь Вселенной. Так была создана первая
музыкальная запись - Пифагоров строй, сумевший зафиксировать музыкальные
композиции и пронести их сквозь все времена и пространства.
Витрувий одобрительно кивнул:
- Когда Пифагор это открыл, он, не сомневаясь, что открытие внушено
ему Музами, принес им, в знак величайшей благодарности, жертвы...
Математическая теория и музыка воистину едины. Но многое я почерпнул и из
писаний Аристоксена, хотя он кладет в основу музыки не начало числа, как
Пифагор, а свидетельство слуха.
- Свыше двух тысячелетий, - продолжал Ле Корбюзье, - потребовалось,
чтобы создать новую систему - модулированную гамму, более совершенную,
способствовавшую величайшему подъему музыкальной композиции. Три века, а
возможно и значительно дольше, служила она тончайшему выражению
человеческого духа, музыкальной мысли Иоганна Себастьяна Баха, Моцарта и
Бетховена, Дебюсси и Стравинского... Может быть - здесь я решаюсь на
предсказание, - уже создана еще более поразительная музыкальная гамма,
объединяющая звуки, неиспользованные или неуслышанные, незамеченные или
нелюбимые в ваше и в мое времена?.. Научились же мы управлять тембром
звука, передавать музыку и речь на огромные расстояния, тысячекратно
повышать громкость...
- И мы умели усиливать звук, - возразил Витрувий. - В нишах под
скамьями или между сиденьями театров мы помещали медные сосуды,
издававшие, согласно математическому расчету, звуки различной высоты.
Сосуды распределяли соответственно музыкальным созвучиям - по квартам,
квинтам и октавам, чтобы голос актера, попадая в унисон с ними, вызывал
ответное созвучие, становился от этого громче и достигал ушей зрителя
более ясным и приятным. Ты, Корбю, скажешь, что в Риме из года в год
строилось много театров, но что в них ничего такого в расчет не
принималось. Однако ты будешь не прав, так как все общественные деревянные
театры имели много дощатых частей, которые также резонируют. Это лишь в
глубокой древности, как свидетельствует Овидий,
Только и было всего, что листва с палатинских деревьев
Просто висела кругом, не был украшен театр.
Располагался народ, сидел на ступенях из дерна
И покрывал волоса только зеленым венком.
А при мне театры, не только деревянные, но и мраморные, где использовались
резонирующие сосуды, были известны каждому. Предложу тебе в качестве
свидетеля Луция Муммия*, который, разрушив театр коринфян, вывез его
бронзовые голосники в Рим. Такие театры были в разных местностях Италии и
во многих городах Греции.
_______________
* Римский консул (II в. до н. э.). После победы при Левкопетре
взял Коринф и разрушил его по приказанию сената; произведения
искусства перевез в Рим.
Ле Корбюзье улыбнулся воспоминанию:
- Двадцати с небольшим лет я, тогда еще Шарль Эдуард Жаннере,
путешествовал по Италии и Греции. Я видел вечные памятники - славу
человеческого разума! Меня пленила средиземноморская культура. К слову,
когда я затем вернулся в Париж, сам Огюст Перре* предложил мне вместе с
ним строить театр на Елисейских полях.
_______________
* Известный архитектор (1874 - 1954), построивший в Париже
первый железобетонный дом (1903).
- И ты, конечно, согласился?
- Увы... От этого блестящего предложения пришлось отказаться. Меня
ждали дома, в моем родном городе Ла-Шо-де-Фон, там я стал преподавателем
прикладного искусства и живописи.
- Оставив архитектуру?
- О нет, живопись всегда была для меня частью архитектуры. Я искал
новое в живописи, стремясь выявить архитектонику вещей, стремясь к ясной,
уравновешенной композиции. Это новое направление мы назвали пуризмом, от
французского слова "чистый". И, конечно же, как писал мне Поль Валери,
поиски чистоты форм в искусстве не могут быть даже начаты, если не
опереться на примеры из наследия прошлого.
Витрувий взволнованно взмахнул руками:
- Клянусь Юпитером, ты прав! Живопись должна изображать то, что есть
или может быть в действительности, вещи отчетливые и определенные.
- Единственный критерий суждения, - поддержал Ле Корбюзье, - в
котором одновременно присутствуют и сила, и ясность, это дух правды. Им
силен человек. Когда мы принимаемся за работу, все должно быть ясным,
поскольку мы существа разумные...
- О, если бы бессмертные боги исправили то безумие и заблуждение, что
установилось в живописи! - не успокаивался Витрувий. - Древние, я имею в
виду живших до меня, трудолюбиво принимаясь за работу, старались добиться
искусством того, чего при мне достигали пышностью красок. Видано ли, чтобы
кто-нибудь из древних не пользовался киноварью бережливо, как лекарством?
В мое же время ею повсюду и большей частью целиком покрывали стены. Сюда
же относится и горная зелень, багрец и армянская лазурь. А когда
накладываются эти краски, то, хотя бы они положены и без искусства, они
все равно создают яркий колорит.
- И тысячелетия спустя, Марк, декоративное искусство не обходилось
без так называемых "стилей", носивших случайный, поверхностный характер.
Вещи фабриковались в "стиле", чтобы облегчить творческий процесс, скрыть
недостатки произведения. Размножаясь, они порождали пышность. Подобное, с
позволения сказать, искусство не имеет права на существование! "Стили" -
ложь!
- Было бы небесполезно знать, почему побеждает ложное начало?
- Вовсе нет! - протестующе воскликнул Ле Корбюзье. - То, что лишено
духа правды, не может победить. Рано или поздно оно лишается всякого
смысла и выбрасывается как негодное. Если же вещь служит вечно, перед нами
искусство. Будь то литература, геометрия, театр, живопись... Творчество
объединяет поэта с архитектором, математика с музыкантом.
- Подобным же образом астрономы могут рассуждать вместе с музыкантами
о симпатии звезд и созвучиях в квадратурах и тригонах, а с геометрами - о
зрительных явлениях, да и во всех остальных науках многое или даже все -
общее, поскольку это касается рассуждений. И все же, - лукаво усмехнулся
Витрувий, - если понадобится лечить рану или спасти больного, то за дело
возьмется не музыкант, а врач.
- Но и врач тоже художник. И учитель, и портной. Что такое
произведение искусства? Это инобытие человека-творца, вашего или моего
современника, либо человека другой, неведомой эпохи. Творчество, в чем
угодно - в физике, технике, генетике, - словом, в любой сфере, всегда
х у д о ж е с т в е н н о е творчество. Это момент глубочайшего
откровения, страстная и искренняя исповедь, быть может Нагорная проповедь.
- Теперь я верю, - с торжественной убежденностью заключил Витрувий, -
огонь Прометея не погас.
- И не погаснет, - сказал Ле Корбюзье.
3
- Надо воздать нашим предкам, - убежденно заметил Витрувий, - не
умеренную, а бесконечную благодарность за то, что они не скрыли в
завистливом молчании своих знаний. Если бы они так не сделали, мы не могли
бы знать ни того, как рассуждали Сократ, Платон, Аристотель, ни о том, что
происходило в Трое.
Ле Корбюзье едва заметно улыбнулся:
- Древние греки, да и вы, римляне, считали непререкаемой истиной
каждое слово "Илиады". Потом наступила пора, когда все в ней сочли
вымыслом. Но за семнадцать лет до моего рождения Генрих Шлиман* нашел-таки
легендарную Трою, а спустя четыре года он же раскопал "обильные златом
Микены"
_______________
* Немецкий археолог (1822 - 1890).
Витрувий продекламировал распевно:
Но живущих в Микенах, прекрасно устроенном граде,
И в богатом Коринфе, и в пышных устройством Клеонах...
- "Всех их на ста кораблях предводил властелин Агамемнон", -
подхватил Ле Корбюзье. - До чего же точно выразил наши чувства Валери
Ларбо*:
О Гомер! О Вергилий!
О Corpus Poeticum** Севера! Лишь на твоих страницах
Отыщутся вечные истины моря,
Отыщутся мифы, в которых отразился один из ликов времени,
Отыщутся феерия моря, и генеалогия волн,
И весны морские, и морские осени,
И затишье морское, простертое плоской зеленой дорогой
Под колесницей Нептуна и хороводами Нереид.
_______________
* Французский поэт и путешественник (1881 - 1957).
** Совокупность поэзии (лат.).
В одном ошибся Ларбо: мифы вовсе не были мифами. Находки археологов
реабилитировали Гомера! Но подлинный его триумф связан с сенсационным
открытием англичанина Майкла Вентриса. При раскопках на Крите, Пилосе и в
других гомеровских местах археологи обнаружили тысячи глиняных табличек с
неизвестными письменами. Полвека бились над ними, но расшифровать не
смогли. А Майкл сумел это сделать. "Илиада" получила историческое
подтверждение.
- Я полагаю, не может быть сомнений, что названный тобой Вентрис с
юности посвятил себя древним языкам или превзошел всех как историк?
- Нет: он был архитектором! И это лишний раз подтверждает, что
архитектура - не профессия, а определенное состояние духа. Истинный
архитектор отличается богатейшим духовным миром, интересуется всем, что
происходит вокруг него, не замыкается в узкой мещанской скорлупе.
Простите, Марк, я увлекся, - оборвал себя Ле Корбюзье.
- Я согласен с тобой, Корбю, и считаю, что главное для архитектора
состоит в том, чтобы найти настоящий путь для обретения истины. Майкл
Вентрис нашел свой путь. Скажи мне, прошу, что было затем с этим
одареннейшим человеком?
- Через три с половиной года после своего открытия, - вымолвил
Корбюзье, - он погиб в автомобильной катастрофе. Я вспоминаю свою
студенческую юность, тогда мостовая целиком принадлежала пешеходу: на ней
можно было стоять, разговаривать, петь. Мимо тихо проплывали омнибусы,
влекомые лошадьми.
- Вижу картину, создаваемую твоей мыслью...
- Но вот появился автомобиль. И за каких-нибудь несколько лет человек
стал похож на затравленного зверя, в городах словно воцарился панический
вопль: "Спасайся кто может!" Лавина машин, хлынувшая в коридоры улиц, -
взрывчатка, брошенная в топку.
- Постой, - поспешно перебил Витрувий. - Ты, быть может, оговорился,
упомянув о "лавине машин"? Что такое машина, чем она разнится от орудия и
о происхождении и необходимости ее - обо всем этом я исчерпывающе сказал в
своем трактате. Не будешь же ты оспаривать, что машина есть сложное и
связное сочетание соединенных вместе деревянных - слышишь, Корбю,
деревянных! - частей, обладающее огромными силами для передвижения
тяжестей. Действует она посредством круговращения, основанного на
искусстве. Разве не так? О какой же л а в и н е машин может идти речь?
- С тех пор как вы написали свой бессмертный трактат, Марк, -
почтительно и твердо произнес Корбюзье, - прошли тысячелетия. Не знаю,
какой стала машина сейчас, а в мое время... Смотрите же... Вот
водоотливная машина Георга Агриколы*, построенная спустя полтора
тысячелетия после вас. Большая часть ее деталей - не из дерева, а из
железа.
_______________
* Немецкий ученый (1494 - 1555).
Витрувий смутился:
- Ты доказал мою неправоту, и я не премину как можно быстрее признать
это. Действительно, и водоподъемная машина Ктесибия* делалась не из
дерева, а из меди. В ее основании ставили цилиндры с трубками, гладко
выточенные на токарном станке... К тому же это не единственная машина,
изобретение которой приписывают Ктесибию.
_______________
* Древнегреческий механик-изобретатель (около II - I вв. до н.
э.).
- Вы собирались упомянуть о водяных часах - клепсидрах?
- Ты хочешь сказать, Корбю, что это тоже машина?
- Именно. И о доме можно сказать: машина для жилья. Просто мы
вкладывали в понятие "машина" гораздо более широкое содержание, чем вы,
римляне. Смотрите: вот паровая машина. Ее маховик приводится в движение
расширяющимся паром. А это прообраз автомобиля - паровая повозка Кюньо*.
За нею паровоз, пароход, дирижабль, самолет, ракета. Автомобили вы уже
видели... Теперь станки, подъемные краны, экскаваторы... Хватит, пожалуй?
Хотя нет, вот еще одна машина - вычислительная.
_______________
* Никола Жозеф Кюньо (1725 - 1804), французский изобретатель.
- Мы пользовались для вычислений счетными досками - абаками, не от
них ли она происходит?
- Как человек от простейших одноклеточных организмов. Судите сами,
Марк: машина способна решать одновременно десятки математических задач,
причем самостоятельно, без подсказки человека, и делает в секунду тысячи
вычислений...
- О, Юпитер! - подавленно воскликнул Витрувий. - Поистине машина
позволяет победить природу там, где эта природа побеждает нас... Не
руководствуйся ум наш искусством, сил человеческих было бы недостаточно,
чтобы придумать и изготовить столь могущественные машины. Но продолжай,
прошу тебя.
Корбюзье положил руку на плечо Витрувия:
- Смотрите: машина сверкает перед нами полированными стальными
дисками, сферами, цилиндрами. Она вызывает в нас душевное волнение, и
одновременно в нашем сознании возникает множество ассоциаций: эти диски и
сферы чем-то напоминают нам божества Древнего Египта или Конго.
Витрувий заговорил нерешительно:
- Только не сердись на меня, Корбю, за то, что решаюсь сказать тебе.
Ты не веришь в бессмертных богов, но обожествляешь машины. Когда ты
говоришь о них, в речи твоей различаю я то страх, то преклонение. Ты
испытываешь к машине либо избыток веры, либо приступ неверия, переплетаешь
симпатию с неприязнью.
- Наверное, это действительно так, - признал Ле Корбюзье. - Наш век
противостоял четыремстам предшествующим векам. Предписывая свои условия
нашему образу жизни, заставляя ум принять определенную систему правил,
машина раздвинула рамки нашей жизни, вырыла пропасть между поколениями.
Перед этой пропастью я и остановился поразмыслить: нужно молиться или
проклинать?
- Жизнь сделалась для вас трудной?
- Стремительной, бурной, суровой, нередко - непосильной. Наша эпоха
не допускала расслабления. Она утверждала себя в действии. Страсть к
точности, доведенной до степени некоего идеала, поиск совершенства во всем
- вот ее главная черта.
Витрувий сказал с волнением:
- Но это же, уверяю тебя, прекрасно! Великой мощи достигла твоя
эпоха!
- Эта мощь напоминает грозовой поток, сметающий все на своем пути. У
потока нет русла... Казалось бы, человек должен преисполниться какого-то
особого энтузиазма. Но этого не происходит. Возникает лишь ощущение силы,
удовольствие от своей причастности к этой силе, к этой мощи. Но оно
съедаемо страхом за будущее. Гигантская, всесокрушающая, жестокая эволюция
сожгла все мосты между нами и прошлым.
- Но - не будущим?
- Оно было омрачено безрассудной подготовкой к войне. У нас это
называлось гонкой вооружений.
Витрувий нахмурился:
- Войны омрачали и нашу жизнь. Но какую пользу принес человечеству
своей непобедимостью Милон Кротонский* или другие подобные ему победители,
кроме той, что, пока были живы, они славились среди своих сограждан?
Наставления же Пифагора, Демокрита, Платона, Аристотеля и прочих мудрецов
приносят свежие и цветущие плоды не только их согражданам, но - всем
народам. И те, кто с юных лет насыщаются этой обильной умственной пищей и
достигают наивысшей мудрости, учреждают в государствах добрые нравы,
справедливые права и законы, без чего ни одно государство не в состоянии
достичь благополучия.
_______________
* Вот что сказано о нем в "Брокгаузе и Ефроне": "Знаменитый
греческий атлет (ок. 520 до н. э.)... Он шесть раз оставался
победителем на олимпийских играх и несколько раз на пифических... В
битве против сибаритов он, со львиною шкурою на плечах и с палицей в
руках, в подражание Гераклу, шел во главе своего ополчения".
- Всю необычайную мощь нашей эпохи, - горячо проговорил Ле Корбюзье,
- я пытался мобилизовать на дело мира - на строительство жилищ. Горячке, в
которой билось наше общество, надо было противопоставить жизнь. Пушки,
снаряды? Увольте! Жилища? Пожалуйста! Война - порождение нищеты и
тщеславия - для меня бессмысленна. Она не смогла бы найти сторонников,
если бы общество направило свои силы на осуществление основной жизненной
задачи - создание жилищ.
- Ты ставил перед собой благородные цели, Корбю.
- Я и мои единомышленники понимали: глубоко потрясенная общественная
машина нуждается в переделке поистине исторической, иначе ее ждет гибель.
Золотая латынь Витрувия зазвучала с особой торжественностью:
- Умы подобных тебе, сами по себе обращенные ввысь, поднимаясь по
ступеням истории, достигают того, что заставляют потомство сохранять в
памяти на веки вечные не только их мысли, но и облик. И с трепетом, поверь
мне, Корбю, люди будущих поколений припадут к роднику твоих мыслей.
- Спасибо, Марк... Отвечу словами Гильвика:
Вечности
Мы не утратили.
Нам другого
Скорей не хватало:
Мы не умели претворить ее в будни,
В луга, облака,
В слова и поступки,
Понятные людям.
А теперь
Нам вдруг стало ясно,
Что вечность - мы сами.
__________________________________________________________________________
Плонский А. Ф.
П39. Плюс-минус бесконечность: Рассказы, фантастика, повести /
Вступ. статья А. Казанцева; Худож. А. И. Сухоруков. - Краснодар: Кн.
изд-во, 1986. - 332 с.: ил.
Автор - ученый, выпустивший около двадцати книг специального и
популяризаторского характера. В сборник вошли повести и рассказы,
написанные в ключе научной фантастики.
Тираж 15 000. Цена 1 р. 30 к.
Рецензент С. С. Гагарин
Художник А. И. Сухоруков
ИБ № 1438
Редактор Ю. Г. Макаренко
Мл. редактор М. А. Черкашина
Художественный редактор Ю. М. Бабак
Технический редактор Л. В. Терещенко
Корректоры Г. А. Балышева, Т. В. Федорова
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 26.08.2002
О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/
Полезные ссылки:
Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|