Виктор ПРОНИН

ВЫСШАЯ МЕРА

     Они едва успели вспороть сейф, едва успели обрадоваться, задохнувшись от удачи - сейф был просто набит пачками денег в плотных банковских упаковках. И тут же почувствовали, спиной, кожей ощутили - что-то изменилось. Только что была уверенность, были азарт и нетерпение. И вдруг, как озноб - опасность. Они даже не сразу смогли бросить свою работу, если вспарывание сейфа можно назвать работой, не сразу смогли разогнуться. Так и сидели на корточках, опустив руки в бесформенную, оплавленную дыру в металлической дверце сейфа, не в силах выпустить деньги из пальцев. Сидели и исподлобья смотрели на возникших в темноте коридора людей.

     Поняли сразу - милиция.

     Больше никто не решился бы войти сюда, в наполненное автогенной гарью помещение. Удирать было поздно, да и некуда. Коридор заканчивался тупиком. Они с трех сторон были зажаты стенами и запертыми дверями бухгалтерии. А единственный выход был перекрыт этими вот неизвестно откуда появившимися...

     Их было трое, и на всех один пистолет. И этих оказалось трое. Но у них - обрез, ножи, металлическая болванка. И злость, и ненависть, и страх. Наверно, все это тоже можно назвать оружием, потому что все это не менее опасно, нежели нож или обрез.

     За стенами здания, за поселком, пустырями, железнодорожными переездами спал большой город. А здесь, вокруг Дома культуры стояла толпа. О том, что грабят совхозную кассу, сообщил в соседние общежития охранник. Но, как и всякая толпа, эта была суматошной и робкой. Бандиты ее не боялись, сотрудники милиции на нее не надеялись. Люди стояли у главного подъезда, где, как им казалось, было безопаснее, и чутко прислушивались к звукам, доносившимся из здания. Туда только что прошли милиционеры, там шла схватка и толпа настороженно ждала результатов.

     Через несколько минут из черного входа вывалился окровавленный человек и упал невдалеке на траву. Прошло еще некоторое время и из парадного вышли двое с сумками. Толпа расступилась, пропуская их, давая им дорогу.

     - Вот они! Вот они! Идут... Пошли... - прошелестел опасливый шепоток.

     И преступники ушли в темноту.

***

     Ночь на восьмое июня была необыкновенно душной и жаркой. После дневного зноя одесситы ждали ночной прохлады, свежести, дождя, но неподвижный, устоявшийся, раскалившийся за день воздух не принес облегчения даже у самого моря, не говоря уже о степных пригородах. Пыль, которую поднимали на дорогах редкие машины, долго стояла в воздухе, будто поддерживаемая жарой. Из-за невысоких заборов частных домов доносился запах цветов, пахло разогретой листвой, слышались негромкие голоса.

     Сверяя направление с ночным заревом над городом, брел во втором часу невысокого роста щупленький паренек, роняя в пыль капли крови. Это был охранник совхозного Дома культуры Василий Шишман. Случайный таксист остановился и подобрал его, поверив, что тот не пьяный, что в кровь разбился не о придорожные столбы.

     - Кассу грабят, - проговорил парнишка, падая на сиденье. - А меня убили.

     Василий не оговорился, не в бреду сказал, что убили его. Бандиты в самом деле убивали его всерьез, и бросили, когда сочли, что он мертв. И не потому убивали охранника, что озлобились, потеряли контроль над собой или так уж сильно мешал им парнишка, нет. Просто с самого начала было решено убивать всех, кто окажется на пути. Так надежнее, так спокойнее будет жить, говорил своим приятелям главарь. Но то ли обилие крови ввело их в заблуждение - Шишмана били по голове гвоздодером, железной булавой, тыкали ножами, то ли действительно охранник сделал невозможное, сумев вывалиться в окно и, истекая кровью, добраться до общежития, предупредить людей, а потом выйти на дорогу...

     Увидев впереди патрульную милицейскую машину, таксист остановил ее и передал пассажира. С этого времени счет пошел на секунды. Рванулся с места газик, и вскоре Шишман давал показания в городском отделении внутренних дел.

     - Агрономическая, сто восемнадцать, - он нашел в себе силы даже припомнить адрес. - Дом культуры совхоза... На втором этаже бухгалтерия и касса... Там бандиты...

     - Сколько их? - спросил дежурный.

     - Трое.

     - Вооружены?

     - Да, у них ножи, обрез... В масках.

     - А тебя что же.., отпустили?

     - Нет, я ушел... Они связали меня, но удалось освободиться... Вот, - Шишман протянул руку и показал утолщение возле кисти, которое образовалось на месте давнего повреждения. Именно за эту шишку и попала веревка, а когда ее удалось сдвинуть в сторону, она сразу ослабла.

     - Как они оказались в Доме культуры?

     - Не знаю... Все было заперто... Сам проверил. Когда принял дежурство, обошел все двери, проверил запоры... Не знаю...

***

     В тот вечер в Доме культуры шел фильм “Несовершеннолетние”. Можно сказать, что фильм этот о том, как легко стать преступником, если за душой нет ничего, кроме пренебрежения к ближним и уверенности в каком-то своем превосходстве и праве жить лучше других.

     Потом уже, во время следствия, неожиданно выяснилось, что в зале, среди местных жителей, среди ребят из соседних общежитии сидел главарь бандитов Игорь Судов, тридцатилетний детина с маленькими пакостливыми глазками и бесформенными усиками, призванными, очевидно, как-то украсить невыразительную физиономию. Трудно сказать, насколько интересным показался Сулову фильм. Скорее всего, он посмеивался над авторами, которые старались внушить ему простую, спасительную мысль - преступление себя не окупает, сколь бы ни была велика добыча. А посмеивался Сулов еще и потому, что в этот самый момент, когда шел фильм, на чердаке Дома культуры сидели в ожидании условного часа его сообщники - Степан Урицкий, Александр Митров и Зиновий Дичук. Забраться на чердак оказалось делом несложным, поскольку ход туда был свободным. Надо заметить, что прятаться на чердаке дома, где они собирались совершить ограбление, было их обычной манерой, отработанной и выверенной. Это позволяло изучить обстановку, справиться со страхом.

     Кончился фильм, разошлись зрители, уехал в город и Судов. Постепенно гасли окна близлежащих домов, улицы становились пустынными - в столь душную ночь немного находилось желающих прогуляться, подышать. Но особенно душно было на чердаке - раскаленная за день железная крыша, спертый воздух, затхлость.

     Но утешала мысль о том, что накануне в кассу привезли зарплату для нескольких сот человек. Они подбадривали друг друга и уж который раз распределяли роли, хотя они давно уже были распределены, прикидывали будущие доходы, расходы, жевали, дрыхли, поглядывали на часы.

     Руководил ограблением, как всегда, Судов. Впоследствии он сам объяснял это своим явным превосходством по части ума. Так и говорил - дескать, умнее других был, образованнее, начитаннее. Но это маска, эти все разговоры для следователя. Главное, что делало его вожаком - ожесточенность, безжалостность и к жертвам, и к своим же помощникам.

     Среди прочих Александр Митров отличался трусостью и хвастовством. Его роль тоже была определена - стоять на стреме. Во время этого ограбления Митров лежал на кучке песка невдалеке от Дома культуры. Когда из здания вышел охранник, он не заметил, прозевал, а когда начали собираться люди, так и не решился подать своим знак об опасности. Отполз подальше, обдирая колени о придорожный гравий, и не выбирая дороги, дал деру.

     Что касается Степана Урицкого, то он, не единожды проверенный и испытанный, был правой рукой Сулова. Он должен был помогать управляться с автогенным аппаратом, вскрывать сейф, выгребать деньги. Почетная роль.

     И, наконец, Зиновий Дичук - основная ударная сила, поскольку был крупнее других, сильнее физически. В ограбления включился последним и потому был старательнее, усерднее прочих, понимал, что нужно показать себя с лучшей стороны. Все это Зиновию удалось в полной мере. Показал себя, проявил.

     Оставшись один во всем громадном здании, Василий Шишман обошел фойе, зрительный зал, вестибюль. Проверил запоры. Убедился, что нигде не оставлен включенный свет. Пустое помещение было гулким и таинственным. Совсем недавно здесь звучали человеческие голоса, гремели в зале динамики, киногерои выясняли отношения, а на втором этаже односельчане решали большие и малые проблемы, ругались, смеялись - правление жило своей обычной жизнью. И вдруг - тишина, безлюдье. Темным провалом зиял зрительный зал, деревянный пол сцены был гулким и даже осторожные шаги рождали эхо...

     Потом уже Василий вспоминал, что не просто разгуливал по Дому культуры - он надеялся найти за кулисами что-нибудь мягкое, на чем можно было прикорнуть в дежурном помещении. И, разыскав телогрейку, отправился в свою комнату. Во втором часу ночи задремал, а проснулся неожиданно, почувствовав опасность. И сразу увидел чужих. В тряпичных масках, в руках ножи, железки, они шли к нему. Василий бросился к окну, но его опередили. Все трое навалились на него, а Дичук, улучив момент, нанес удар металлической булавой по голове. Из раны тут же хлынула кровь и Василий, воспользовавшись замешательством - бандиты боялись запачкаться, опять бросился к окну, сумел дотянуться до стекла, осколки брызнули в разные стороны, но после удара гвоздодером по голове упал и потерял сознание.

     Очнулся от неприятного ощущения, будто лежит в чем-то жидком, липком. Это была его кровь. Некоторое время прислушивался. Откуда-то сверху, со второго этажа доносились глухие удары. Василий понял, что там взламывают дверь в кассу. Оглянулся. Рядом никого не было. Попробовал подняться - не удалось. Оказалось, связан. Надо же - давнее повреждение на руке помогло ему освободиться от веревок. Была слабость, сильная боль в голове, но не было страха, обреченности. Добравшись до окна, вывалился наружу, упал, сразу почувствовав все свои раны и чуть было вновь не потеряв сознание от боли.

     Ему удалось дойти до общежития и он начал стучать во все двери, будить людей. А потом, поняв, что его услышали, увидев, что в окнах вспыхивает свет, вышел на дорогу и побрел в сторону города, туда, где была надежда встретить машину.

     Обратим на это внимание и отметим про себя - в город пошел израненный человек, который, кажется, уже сделал все, что мог. Хотя и непонятно, почему бы за милицией не пойти кому-нибудь из общежития, кому-нибудь из этих здоровых, заспанных, потягивающихся ребят, которые собирались у главного входа в Дом культуры? Не пошли. Может быть, в голову не пришло, может быть, не сообразили спросонья. Но скорее всего сочли, что есть человек, который должен это сделать по долгу службы. Есть, дескать, охранник, ему и идти.

     И здесь хочется спросить самого себя, не слишком ли мы сужаем свою ответственность? Хулиганье распоясалось? Есть милиция. Дерево под окном рубят? Надо в ЖЭК позвонить. Человека обидели? Пусть докладную пишет, жалобу, заявление. А самому вмешаться, вроде, духу не хватает, да и отговорка всегда под рукой - есть люди, которые по долгу службы обязаны этим заниматься, которые деньги за это получают.

     И уклоняемся, уклоняемся, уклоняемся...

     И чью-то встревоженность мы уже не прочь назвать хамством, в чьей-то заинтересованности ищем корысть, участие чужого человека настораживает, ждем подвоха, потому что подвох оправдает наше равнодушие...

     И еще одно - охранник пошел в город, потому что не мог позвонить. Телефон у Дома культуры, как водится, не работал. Отчаянные ребятишки шутки ради и в восторге от собственной отваги отрезали трубку, это произошло накануне. И рассмеялись довольные. Знай, мол, наших. И тут же забросили трубку на пустырь, молодецки раскрутив ее над головой. Это они сумели. А вот в дом войти, зная, что там преступники, или уж на худой конец милицию вызвать - тут сложнее. Такими они оказались эти остроумные ребята в синих джинсах с широкими поясами, в облегающих рубашках, с цепочками на шеях, с обостренным чувством собственного достоинства и с завидной уверенностью в каком-то своем превосходстве.

     Преступники, занятые своим делом, даже не подозревали, что десятки людей с интересом и нетерпением ждут их появления. Конечно, нельзя требовать, чтобы неподготовленные люди, к тому же безоружные, без раздумья бросались в схватку. Но выставить несколько человек у черного входа, вооружиться хотя бы камнями, палками, сбегать за подмогой - все это можно было сделать, ничем не рискуя...

     Да, обрезанная трубка телефона у Дома культуры и безучастно стоящая толпа у подъезда этого дома - явления одного порядка. И вообще, чем больше знакомишься с этим делом, с историей образования банды, с ее недолгой деятельностью, тем больше убеждаешься, что все это стало возможным только благодаря таким вот спокойным людям, которые сами вроде бы и не нарушали законов, но и не очень интересовались, когда эти законы нарушал кто-то другой...

     Василий Шишман еще не закончил свой рассказ, а из городского управления внутренних дел уже позвонили в Ленинский районный отдел - он был ближе всех к правлению совхоза. Старший лейтенант Алексей Мартыненок передал в дежурную часть райотдела сообщение об ограблении и просил немедленно выслать на место происшествия оперативную группу. И добавил, что опергруппа из городского управления выезжает через несколько минут.

     Приняв сообщение, дежурный райотдела дал команду оперативной группе выезжать. Шофер Анатолии Берневега спал прямо в машине. Он не должен был дежурить в эту ночь, но ему нередко приходилось замещать своих товарищей и он не возражал, хотя знал, что проведет ночь без сна, что прикорнуть удастся только на руле машины, что домой вернется только под утро, но зато все это время он будет со своими ребятами, будет, как говорится, в деле.

     - Как чувствовал - что-то произойдет, - рассказывал он мне при встрече. - В тот вечер уже из дома вышел, но потом вернулся, дочку поцеловал, с женой попрощался. Никогда этого не делал, а тут вдруг накатило. Почему? Не знаю.

     В оперативную группу вошли Павел Кравцов и Николай Плыгун. Инспекторы уголовного розыска райотдела. Они выехали через три-четыре минуты после получения сообщения, а на месте были минут через десять. Это был их последний выезд на место происшествия. Павел Кравцов и Николай Плыгун погибли этой душной ночью. И не было в их действиях ни глупой оплошности, ни бессмысленной отваги. Была схватка с бандитами, - они дали бой, и погибли.

     Прикидывая их возможные решения, нетрудно говорить о том, что неплохо бы им быть осторожнее, предусмотрительнее, не мешало бы подождать подкрепление - ведь они знали, что где-то по ночным улицам Одессы уже несется машина с оперативной группой городского управления, знали. Но не стали тянуть время в надежде, что кто-то сделает за них главное. Путь каждого из них в ту ночь был прямым и закономерным, а те несколько минут, которые продолжалась схватка, стали естественным продолжением предыдущей жизни.

***

     Мы с Анатолием Берневегой проехали по их ночному маршруту. В той же машине, по тем же улицам. Ехали ясным днем, под жаркими, слепящими лучами солнца, и мелькали за стеклами машины те же дома, светофоры, переезды. Как и тогда горячая пыль покрывала листву деревьев, а над раскаленными трамвайными рельсами дрожал воздух, и поскрипывала на ухабах брезентовая кабинка газика...

     - Вот на этом перекрестке я повернул так, что левые колеса оторвались от земли... Коля Плыгун и говорит мне... Ты, говорит, не очень-то, а то у меня двое детей... Надо же, какие вещи вспоминаются... А Павлик Кравцов шутя добавил, что сон плохой видел... Чепуха, конечно, но когда все произошло, начинаешь вспоминать такие мелочи, которые наверняка бы забылись, если бы не беда, - Анатолий Берневега, рыжий, веснушчатый, обычно оживленный, вел машину сосредоточенно и печально. - Это мы сейчас едем медленно, движение большое, а той ночью не встретили ни одной машины... А вон та куча песка, за которой Митров прятался... Но когда мы подъехали, там никого не оказалось. Он уже к тому времени успел драпануть.

     Остатки этой небольшой кучи песка и сегодня можно увидеть - она совсем недалеко от Дома культуры, на противоположной стороне улицы, почти рядом с тем местом, где стояли вышедшие из общежития ребята. Кое-кто из них видел приникшего к земле человека, они показывали на него друг другу, знали, что в здании орудуют преступники. Казалось бы, совсем несложно сделать вывод, что уж если кто прячется здесь, в это время, то явно имеет отношение к происходящему в здании. И такой вывод ребята сделали, сообразили что к чему. А вот самим задержать... Чего-то не, хватило. Смелости? Отваги? А чего бояться - целая толпа успела собраться. По легендам Одесса славится отчаянной бесшабашностью... И здесь тоже были одесситы...

     Едва Берневега остановил машину, Кравцов и Плыгун выскочили из нее и побежали к главному входу. Они уже знали, что один человек все-таки решился войти в Дом культуры - Петр Черный. Но подняться на второй этаж не смог. Вывалившийся из темноты вестибюля Зиновий Дичук оглушил его обрезом по голове и снова бросился наверх сообщить своим об опасности.

     Провести Кравцова и Плыгуна к кассе вызвался Саша Вашев. Наверху они услышали лязг металла, увидели свет из двери, почувствовали резкий запах автогенной сварки. Коридор бухгалтерии был наполнен едким дымом, а в глубине, в полумраке копошились у сейфа фигуры.

     По инструкции Анатолий Берневега должен был находиться в машине. В ту ночь он сделал самое большое, что мог - в нарушение инструкции, оставив машину, он бросился расставлять людей вокруг здания, стараясь чтобы не осталось без внимания ни одно окно, ни одна дверь. Уговорил ребят взять в руки хоть, что-нибудь, вооружиться рейками из забора, сваленными невдалеке половинками кирпича. После этого вернулся к машине, чтобы связаться с отделом и доложить, что преступники все еще находятся в Доме культуры, что нужно подкрепление. Берневега не успел связаться с дежурным райотдела.

     - Павлик! Сюда! - вдруг услышал он крик Николая Плыгуна. И, не раздумывая, бросился в здание.

     И сейчас, рассказывая об этом, Анатолий весь останавливается в движении, замирает, как если бы и поныне звучал в его ушах предсмертный крик товарища.

     - Понимаете, - говорил он, - в голосе Николая было что-то такое... Я на несколько секунд оцепенел, мне до этого не приходилось слышать, чтобы люди вот так кричали... Дело не в том, что громко или тихо... Как-то сразу понял, что Николай в страшной опасности... Тут уж не до инструкции.

***

     Плыгун Николай Васильевич.

     С фотографии смотрит молодой парень с грустным, чуть ироничным, каким-то немилицейским взглядом.

     Во всяком случае нет в нем требовательности, жесткости, готовности немедленно куда-то бежать, кого-то задерживать. Спокойный внимательный взгляд.

     Одно время Николай с женой Надей, а у них еще было двое сынишек, снимали комнатку в небольшом частном доме невдалеке от райотдела милиции. За первый год Николаю пришлось сменить в двери несколько электрических звонков - перегорали. И не потому что качество у них было неважное. Каждый раз, когда требовался надежный человек, начальство, не раздумывая, посылало за Плыгуном. И неважно, его ли дежурство в этот день, нет ли, знали наверняка - если Плыгун дома, через пять минут будет в отделении в полной готовности. А когда дома его не оказывалось, звонили подолгу, может, думали, спит Николай. Вот и перегорали звонки.

     Неважная тогда у Плыгунов комнатушка была, тесная, низкая, дороговатая. Теперь Надя с детьми живет в большой трехкомнатной квартире на окраине города. Хорошая квартира, но какой-то пустой и гулкой она мне показалась и знакомый портрет Николая смотрел со стены печальнее обычного. А Надя рассказывала о тесной комнатушке, о перегоравших звонках, о внеурочных дежурствах, как о самом светлом, что было в ее жизни.

     Николай Плыгун родился в селе Беркозовка Каневского района Черниговской области. Там, на берегу Днепра, среди родной природы и родных людей прошло его детство. В Беркозовке он закончил школу-восьмилетку, работал в колхозе, выполнял работу простую, но необходимую. Собственно, в своем селе он и стал тем Николаем Плыгуном, которого ценили товарищи по сложной и небезопасной работе.

     Непримиримость к людям иной морали, людям, пренебрегающим трудом, стремящимся жить за счет других - это качество Николай усвоил с детства и оно всегда помогало принимать решения в трудную минуту. И в ту душную ночь именно непримиримость толкнула его в опасную темноту здания. Там были не просто плохие люди, с которыми обязан был бороться по долгу службы, нет. Все гораздо сложнее, проще, жестче. В здании находились враги. Личные враги, которых ненавидишь, которые ненавидят тебя. И схватка с ними - это не только должностная обязанность.

     И в то же время его друзья в одесской милиции рассказывают о чисто деревенских чертах Николая Плыгуна - мягкости, расположенности к человеку, полнейшей уверенности в том, что любому можно объяснить его заблуждения, с любым можно потолковать по душам...

     Как-то Николаю пришлось разбираться с делом молодой женщины - она подозревалась в том, что подбросила под чей-то порог собственного ребенка. Ему предстояло допросить эту женщину, двадцати неполных лет, совсем еще девчонку. Но врожденная деревенская обходительность не позволяла ему задать женщине прямой вопрос, он расспрашивал не столько об обстоятельствах преступления, сколько о жизни, это было ему проще. Он понимал, что нормальный человек, живущий в нормальных условиях, никогда не откажется от своего ребенка, не выбросит его, а если такое случилось, значит в жизни этой женщины многое неладно. И такая искренность, заинтересованность была в его словах, что женщина не выдержав, разревелась во время допроса и тут же написала явку с повинной.

     Выяснилось, что муж ее крепко пил, совершил какое-то преступление, его судили, отправили в заключение. А родители этой молодой женщины не придумали ничего лучше, как показать всем свою твердость, гордость, еще какое-то очень хорошее качество - они попросту выгнали дочь со двора. Мы, дескать, хорошие, а ты плохая, с преступником связалась, дите от него завела, а потому оскверняешь нашу чистоту и достоинство.

     Очень блюли себя строгие родители.

     Преступление есть преступление, женщина предстала перед судом, но на ее счастье подоспела амнистия Так что конец истории был вполне счастливым - Николай позаботился, чтобы на работу ее устроить, поселить в общежитие...

     Друзья иногда шутливо напоминали ему о том, как он своим участием довел женщину до слез, но Николай только отмахивался. Подумаешь, говорил, каждый, не дождавшись помощи от людей, может свалиться в слабость, в преступление. Да, говорил он, преступление - это помимо всего прочего еще и слабость.

***

     Давайте попробуем вернуть назад прошедшее после этой ночи время. Допустим, сжимает еще пистолет Николай Плыгун, отрезав бандитам путь к отступлению, торопится к нему Павел Кравцов, прыгая через ступеньки, бежит на подмогу Толик Берневега, а в конце коридора, в тупике стоят трое с ножами и обрезом...

     Так вот вопрос: а может, преступники - некие сверхлюди? Сильные, смелые, не знающие сомнений и колебаний, не ведающие страха и жалости?

     В этих предположениях только одно верно - жалости у них действительно не было. А преступниками их сделала слабость. Всеядность, нетерпеливость - это тоже слабость. И на скамье подсудимых сидели довольно невзрачные люди с серыми лицами убийц. Они не сразу понимали обращенные к ним слова, до них не сразу доходил смысл происходящего в зале. Но старались выискивать хоть что-нибудь, что по их мнению как-то оправдывало их, извиняло... И торопились, торопились, не заботясь о том, чтобы сказанное ими было кстати, по делу. Они даже не вдумывались в вопросы судьи или прокурора, стремясь побыстрее выплеснуть обиды друг на друга.

     Митров прямо упирал на то, что он трус и хвастун, и потому не мог быть зачинщиком. Зиновий Дичук оправдывал себя тем, что не во всех ограблениях участвовал, и не очень охотно. Степан Урицкий уныло все валил на Сулова, он, дескать, главарь, а тот, в свою очередь, обвинял Урицкого в ненасытности, в том, что тот постоянно подталкивал всех к новым преступлениям...

     На скамье подсудимых, кроме этих четырех, были еще двое - жена Сулова, знавшая, чем промышляет ее супруг и в меру сил помогавшая ему, и некий Версон, тип без определенных занятий, без определенного места жительства, перебивающийся перепродажами и мошенничеством. Эти двое занимались тыловым обеспечением банды - Сулова подделывала документы, а Версон доставал патроны для обреза.

***

     Первое вооруженное нападение преступники совершили на одинокого водителя. Некий Савенко ехал на своей машине по безлюдной дороге и пожалел скорчившихся под осенним дождем трех путников. Но едва несчастные оказались в машине, как тут же вынули ножи, грубо сработанные из стального полотна ножи с рукоятками, обмотанными изоляционной лентой.

     А дальше произошло нечто очень интересное. Как вы думаете, что сказали преступники водителю? Предложили ему идти вместе с ними на ограбление. Настолько далеки были для них обычные человеческие понятия, что они вполне допускали мысль, будто случайный человек может запросто пойти на преступление, если посулить ему деньги. И очень удивились, когда Савенко отказался. В самом деле, ограбление, которое они затеяли, казалось им совершенно безопасным - собирались обобрать старика, которому давно шел девятый десяток, Михаила Ивановича. Почему именно его? А он был родственником Митрова. Не так страшно.

     Выгнав водителя из машины, отправились в район, где жил старик.

     Ограбление удалось. Вломились в масках, какие-то черные тряпки с прорезями для глаз на лица навесили, ножами размахивали, начали Михаилу Ивановичу тампон с эфиром под нос совать. А он возьми да и не испугайся! Но силы, в конце концов, оказались неравны, сумели со стариком совладать.

     А через месяц новое преступление. На этот раз отправились к родственнику Урицкого - родному дяде. Этот помоложе оказался - восьмой десяток шел Ивану Андреевичу. Несколько дней пытались трое здоровых мужиков ворваться в дом, но все не получалось. И почтальонами прикидывались, и соседями, и воды просили напиться, но Иван Андреевич почувствовал неладное и дверей не отпирал. И тогда, озверев, иначе и не скажешь, бандиты принялись взламывать двери - наружную, внутреннюю, еще одну... Деревенька была глухая, дом стоял на окраине, бояться некого.

     Иван Андреевич тоже не испугался. Он встретил незваных гостей с ружьем в руках. Но в последний момент не решился в человека выстрелить, послал заряд в пол. Его тут же свалили, связали, начали бить ногами, прикладом, деньги начали требовать.

     - А, вам деньги, - с усмешкой протянул старик. - Вон на лавке лежат, под полотенцем.

     К лавке первым бросился Митров, он всегда к деньгам первым поспевал. Нашел, тут же половину себе сунул, а остальным потом сказал, что маловато денег-то оказалось...

     Такие нравы были у приятелей.

     Только на суде выяснилась эта маленькая подробность.

     А Иван Андреевич, узнав, что преступников задержали, написал следователю письмо, в котором просил все деньги, которые у него отняли и которые те обязаны были возместить, отдать детям погибших милиционеров.

     Так и сделали.

***

     Вернемся в ту июньскую ночь, к совхозному Дому культуры.

     Анатолий Берневега возится в машине - пытается по рации связаться с район делом внутренних дел. Это ему не удается. Рация, как выясняется, работает только на прием. Он слышит голос дежурного, может оценить его беспокойство, но не в состоянии ничего сообщить, объяснить положение. А это сейчас было бы очень кстати, потому что из городского управления дежурный получил сообщение в таком виде: “ограблена касса совхоза”. И оперативная группа выезжала не на задержание, группа выезжала, чтобы найти свидетелей, следы, установить сам факт преступления. Поэтому на всех был только один пистолет - у Николая Плыгуна. И еще потому, что стояла душная жаркая ночь, пистолет казался булыжником, таскать его с собой без дела просто не было сил.

     По-житейски это так понятно!

     Но главное было в другом - пистолет для Павла Кравцова не был предметом первой необходимости. Не в оружии была его сила, не к пистолету прибегал он в самые трудные моменты. И в этом тоже была причина того, что цветы к его могиле принесли не только друзья, не только рабочие завода, где он когда-то трудился, цветы принесли и те, с кем ему немало пришлось повозиться, и даже те, кто его усилиями оказался на какое-то время в заключении. Они не выступали на траурном митинге и, понимая двусмысленность своего положения, пришли молча и молча ушли.

     Один из товарищей Павла Кравцова рассказал, как он оказался однажды по своим делам в детской колонии. К нему несмело подошел стриженный парнишка и, не зная, позволено ли ему задавать вопросы человеку в форме, все-таки спросил:

     - А правда, что дядю Павлика убили?

     А получив подтверждение, убежал, расплакавшись, повторяя: “Ах, сволочи! Какие сволочи!"

     Вот отрывок из письма, которое пришло на имя Павла Кравцова уже после его смерти...

     "Здравствуй, дядь Павлик! Пишу вам впервые и очень волнуюсь, думая о том, что вряд ли вы захотите мне ответить. Находясь сегодня вот в этих местах, решил вам написать. Вы, конечно, будете удивлены этому письму, но так уж получилось, дядь Павлик, что я оказался за решеткой. Вы меня тогда простили, надеялись, что я человеком стану, но не смог я оправдать ваше доверие и очень жалею теперь, переживаю, когда вспоминаю наши разговоры. Все в моей судьбе получилось так, как вы мне и говорили тогда..."

     Тринадцать ножевых ран было на теле Павла Кравцова. Его ладони были изрезаны, в схватке он хватался за лезвия ножей бандитов. Потом уже было установлено, что он вырвал дверную ручку и какое-то время дрался этим кусочком металла, задерживая преступников на какие-то секунды, пока мчалась по улицам города вторая машина с оперативной группой из городского управления.

     На суде Судов обмолвился, что будь у Кравцова в руках хотя бы табуретка, он бы искрошил их там всех...

***

     Павел Кравцов начинал с ремесленного училища, получил специальность слесаря. Потом работал на Одесском автосборочном заводе, быстро освоил профессию, стал одним из лучших специалистов предприятия, ему присвоили высший разряд. Но работа не могла поглотить всех его сил. Он включается в общественную работу, организует на заводе спортивные секции. И при такой вот, казалось бы, разбросанности, проявляет удивительную целеустремленность, верность своим детским увлечениям. Павел еще в школе строил модели самолетов, планеров, а, поступив на завод, занялся парашютным спортом. Когда наступило время служить в армии, Павел Кравцов пошел в воздушные войска - еще один пример последовательности. Он стал десантником, стрелком-радистом. После армии, Павел Кравцов снова поступает на автосборочный завод. Его там хорошо помнят и решение вернуться воспринимается, как нечто совершенно естественное.

     Одно только перечисление его общественных обязанностей того времени дает достаточно полное представление об активности натуры, об интересах, масштабе личности. Поступив в заготовительно-прессовый цех, Кравцов вскоре становится членом цехового комитета комсомола, его избирают в районный штаб “комсомольского прожектора”. В общежитии завода он - председатель бытового совета. Прибавьте сюда и то, что Кравцов - капитан заводской команды по морскому многоборью. До того не блиставшая спортивными достижениями, она становится чемпионом района, на равных состязается с лучшими спортсменами города. И еще Павел Кравцов нештатный оперуполномоченный по делам несовершеннолетних отдела уголовного розыска при районном отделе внутренних дел. И вечерняя школа. Без отрыва от производства, без отрыва от всех своих многочисленных нагрузок Павел Кравцов получает среднее образование.

     Да, нагрузки немыслимые, если считать их нагрузками. Но для Кравцова это было единственно возможное существование. Широта интересов позволяла ему сделать правильный выбор в жизни, ему было из чего выбирать: производство, общественная деятельность, спорт, милиция...

     Он выбрал милицию.

***

     Вооруженный обрезом Зиновий Дичук, увидев, что вокруг здания собираются люди, бросился наверх, где его приятели прожигали дыру в сейфе.

     - Там люди! - крикнул он. - Люди!

     - Ну и что? - ощерился Судов, на секунду оторвавшись от сейфа. - Ну и что?

     - Бежать надо!

     - Успеем! - Сулов был уверен, что взяв деньги, они вырвутся, сумеют унести ноги. Сходило до сих пор, сойдет и сейчас. Совсем недалеко, в соседнем переулке стоит наготове машина, главное - добраться до машины. С обрезом, с ножами, готовые на что угодно, они пробьются сквозь безвольную, робкую толпу. - Запри дверь! - приказал Судов.

     Заложив найденную тут же швабру в дверную ручку, Дичук остался стоять у входа, прислушиваясь к голосам снаружи здания. Время от времени он поторапливал Сулова и Урицкого, которые никак не могли вывернуть вспоротую" дверь сейфа. Уже не сдерживаясь, не стараясь сохранить тишину, они гвоздодером выворачивали крепежные рычаги запора.

     - Быстрей! - стонал у двери Дичук. - Кажется, идут...

     В это время со стороны вестибюля к двери подошел Николай Плыгун. Увидев свет, бьющий из-под двери, он понял, что преступники здесь. Рванув несколько раз дверь, Плыгун чуть не до смерти напугал Дичука - тот бросился в глубину коридора поближе к вожаку, словно надеясь получить у него защиту и спасение.

     Когда Николай Плыгун все-таки взломал дверь и ворвался в полутемный коридор, на него дохнуло автогенной гарью, а в глубине он увидел несколько человек, скорчившихся над сейфом. Даже сейчас преступники не могли оторваться от железного ящика, набитого деньгами.

     - Ложись! - крикнул Плыгун, входя в коридор. - Ложись, стрелять буду!

     И сделал первый выстрел вверх. В потолок. Преступники поднялись во весь рост, подняли руки.

     Но не легли.

     - Ложись! - крикнул Плыгун и второй раз выстрелил вверх.

     Они продолжали стоять. Неподвижно. Только Дичук все пытался достать что-то из-за спины.

     Плыгун третий раз выстрелил в потолок. Три дыры от пуль и сейчас видны в потолке совхозного Дома культуры. Во время недавнего ремонта их не заделали. И, наверно, правильно сделали. Они остались напоминанием о трагических событиях той ночи. По направлению следов пуль на потолке можно точно определить, как с каждым выстрелом Николай Плыгун все ближе подходил к преступникам...

     - Ну что же вы! - бросил Судов своим дружкам. И Зиновий Дичук, спортивный, с хорошей реакцией, нанятый в качестве ударной силы, понял, что эта команда касается в первую очередь его. И, улучив момент, бросился вперед, Николай успел выстрелить, ранил преступника в плечо. Но их разделяло совсем небольшое расстояние и Дичук сумел дотянуться до Плыгуна, сумел ударить по пистолету.

     Случилось невероятное - этот удар пришелся как раз в тот момент, когда происходил выброс патрона. И патрон заклинило. Было ясно, что пистолет уже стрелять не будет. И Дичук, схватив оружие двумя руками, вывернул его от себя вверх. На суде он охотно показал, как это сделал. Завладев пистолетом, Дичук бросился вдоль коридора, вниз, по лестнице, на улицу.

     Судов и Урицкий, уже готовые было сдаться, бросились с ножами на Николая Плыгуна. Именно в этот момент, оказавшись безоружным перед двумя бандитами, он и позвал на помощь Павла Кравцова, этот его крик и услышал Берневега. Анатолий, не раздумывая, бросился в здание и на лестнице, в темноте столкнулся с Дичуком. Тот удирал от милиции, удирал от своих же - был у них уговор, что в случае если кто окажется раненым, добивать.

     И чужих, и своих.

     А Николай Плыгун пытался образумить преступников, он еще надеялся доказать им, что они проиграли в любом случае, но Сулова и Урицкого уже ничто не могло образумить. Два ножевые удара, которые они нанесли Плыгуну, оказались смертельными.

     Схватка с Павлом Кравцовым была более продолжительной. И был момент, когда он заставил отступить бандитов, потеснил их в глубину коридора, когда нельзя было сказать наверняка кто победит - столько ярости, столько силы было в Кравцове.

     Когда Анатолий Берневега вбежал в коридор, его словно обожгло - Николай и Павлик лежали мертвые. Он как-то сразу понял, что они не ранены, что они мертвые. Те самые ребята, перед которыми он преклонялся, которых привез сюда несколько минут назад. Вокруг все было в крови - стены, пол, и два типа с ножами тоже были перемазаны в кровь...

     И Толик Берневега, рыжий и непоседливый, совсем еще мальчишка, не открыл дорогу бандитам, не отступил. Рассказывая об этом, он смотрел на меня с недоумением, словно сам не понимал, почему он, безоружный милиционер-шофер, увидев своих мертвых товарищей, не смог уйти от них. Он бросился вперед, зная, что перед ним убийцы, что они, не задумываясь, уложат его тут же, в эти лужи крови, зная наверняка, что ему ни за что не справиться с ними. Анатолий сумел отнять у них какую-то минуту времени, не больше, но и она не оказалась бесполезной. Нож вонзился ему в спину как раз в момент сокращения сердца, он прошел в миллиметре от сердца. Последнее, что он запомнил перед тем, как потерять сознание, это несколько слов, которыми обменялись преступники...

     - Может, добить этого, рыжего?

     - Сам подохнет... У меня удар точный... А первое, что услышал Анатолий, придя в себя, это влажное хлопанье собственных разрезанных легких. И клокотанье крови в горле. Теперь он знает ощущение смерти, она была совсем рядом. Отныне она пахнет для Анатолия автогенной гарью. Он до сих пор не может переносить этот запах. Это запах смерти, которая прошла в миллиметре от его сердца.

***

     Последнее время часто можно слышать, читать о том, что, дескать, преступность в значительной мере порождается неблагополучными семьями, что отсутствие благотворного отцовского влияния очень сказывается на подростке. Не отрицая этого, в общем-то, верного наблюдения, хочу только заметить, что Анатолий Берневега как раз и вырос в семье, которую можно назвать неблагополучной.

     Его отец был поначалу председателем колхоза, пользовался уважением, но уж больно большим жизнелюбом оказался. Из семьи ушел, тесновато ему в семье стало, а потом оказалось, что и должность председателя не по нем, перевели его в колхозные бухгалтеры, но и там не задержался - разжаловали в кассиры. Потом односельчане решили было, что, может быть, дело человека исправит - бригадиром назначили. Не помогло. Вот должность конюха как раз впору пришлась. И было время, когда Анатолий во время школьных каникул, и отец, одновременно работали на колхозной конюшне. Но если для одного это была естественная ступенька в жизни, то для другого - конец.

     Падение отца происходило не один год, на глазах людей, сопровождалось и пьянками, и драками и всем тем, что вспоминаешь потом отнюдь не с чувством умиления. Представить только - какой моральный груз лег на плечи мальчишки, какого ему было ходить в сыновьях разжалованного председателя! Но выдержал. Работы выполнял легко, охотно, находил в ней и радость, и удовлетворение. А отец старался меньше на людях показываться, та же работа была для него унизительной, да и односельчане не очень церемонились с самолюбием бывшего руководителя. Простые и нелукавые, они в глаза говорили то, что думали...

     Но уехал все-таки Анатолий из родной деревни Слобода Винницкой области и на какое-то время обосновался у дальнего родственника в Краснодарском крае. Потом служба в армии. Служить довелось на Северном флоте. И хотя условия были довольно далеки от природы украинских степей, служил отлично. В характеристике, подшитой в личном деле, говорится, что Анатолий Берневега был отличником боевой и политической подготовки, имел около десятка всевозможных поощрений, отпуск домой, четко и бесстрашно действовал при тушении пожаров.

     Волею судеб оказавшись после армии в Одессе, Анатолий за короткое время сумел проявить себя и его взяли в органы внутренних дел. Так и стал милиционером второго разряда в райотделе, а вскоре его назначили милиционером-шофером. К этой ночи он уже участвовал в задержании опасных преступников, угонщиков автомобилей, его частенько награждали, выносили благодарности за бесстрашие. А когда выздоровел после страшного удара ножом в спину, то попросил перевести его на работу в уголовный розыск, в оперативно-поисковую группу.

     - Тут что интересно, - улыбается Анатолий, - я ведь уже собрался было уходить из милиции. Да. Точно. И жена говорит - уходи. И мать. А что - в уголовный розыск меня не брали, а шофером надоело. Ребята делом заняты, а ты баранку крути... Не очень мне это нравилось. Пошел к начальству, так, мол, и так, уйти хочу. В плаванье. А что? Интересно. Опять же на флоте служил, не чужой человек. И меня на корабль уже настроились брать. А что - специальность флотская есть... Хотелось делом настоящим заняться. До чего дошло - документы начал оформлять. А тут эта история. Ребята погибли, я в больнице оказался... Начальник приходил меня проведывать, спрашивает, как, дескать, с документами быть? А меня, понимаешь, заело! Как?! После всего, что случилось - уйти?! Да ни за что! Получается, что, вроде, я струхнул, что, вроде, те типы заставили меня из милиции уйти. Не сам я, а они заставили! Ну, думаю, нет! Тут уж другой разговор пошел, отсчет другой! Тут уж не в том дело, интересно ли тебе баранку крутить, много ли получаешь, сытно ли ешь... Тут уж все по большому счету. Пришла жена в больницу, затеваю разговор, а она мне и выкладывает - оставайся. Мать пришла, тоже говорит, что, мол, негоже сейчас уходить. Нельзя, говорит. Себя уронишь. Такие дела. , Вроде испытание прошел, тебе уважение оказали... В уголовный розыск хочешь - пожалуйста. Квартиру дали, орден... Тут уж человеком надо оставаться. Это, как тогда, во время схватки - влетаю в коридор, ребята мертвые лежат, у бандюг ножи окровавленные в руках... Думаешь, не страшно было? Обмерло все. А уйти не могу. И когда пошел на них - наверняка знал, что не справлюсь. Но такое ощущение было, что моя жизнь уже не самое главное для меня. И так, оказывается, бывает...

***

     Преступники сидели на скамье подсудимых в один ряд, бесстрастно выслушивали показания друг друга и никаких чувств не выражали их неподвижные лица. Разве что отчужденность. А, впрочем, они всегда были чужими. Связывала их жажда больших денег. Уж очень хотелось быть значительными, преуспевающими. Собственно, к этому сводились все жизненные планы. А на скамье подсудимых все свелось к тому, чтобы как-то выкрутиться, остаться в живых.

     Митров без устали твердил, что его заставляли совершать преступления, что сам он человек неплохой, и мог бы при случае оказаться полезным обществу. Но эта вот “подневольность” не мешала ему хвастать перед Версоном о похождениях банды, а там, где воображения не хватало, пересказывал эпизоды из приключенческих фильмов, приписывая себе подвиги киногероев. И он красовался перед низкорослым Версоном, взахлеб описывая, как в прыжке выбил пистолет у милиционера, как ловко перебросил его через себя, как удачно всадил нож под самую лопатку...

     Версон восторженно цокал языком и советовал быть осторожнее. Он чувствовал себя польщенным таким доверием, ему хотелось быть полезным, понимал, что его друзья люди денежные и могут при случае отблагодарить. А когда им понадобились патроны, Версон наладил связи, подключил старых приятелей, родственников. Достал патроны. Оказавшись на скамье подсудимых, Версон, разумеется, отрекся от своих друзей, заклеймил нехорошие их дела, потом пожаловался на плохое самочувствие, заметил, что наслышан о доброте и справедливости судьи, похвалил его за объективность и тут же пригрозил обратиться куда надо, если судья сделает что-то не так...

     Зиновий Дичук, который первым бросился на Николая Плыгуна, и благодаря которому, собственно, удалось Урицкому и Сулову совершить убийство, тоже осудил приятелей. В качестве смягчающих обстоятельств перечислял и учебу в институте, и участие в соревнованиях по самбо, и характеристики из школы - весьма похвальными оказались характеристики.

     А Урицкий, унылый, сутулый, со скорбным, серым лицом жаловался на жестокость и угрозы Сулова...

***

     Ограбление, совершенное в ночь на восьмое июня, было девятым по счету эпизодом, которое рассматривал суд. А был и такой, почти невинный. Игорь Судов и Степан Урицкий, работая на облицовке фасадов в красивом городе Одессе, украли и продали по дешевке две электролюльки - невзрачные этакие сооружения из железных прутьев и рифленой площадки.

     Вряд ли стоит стыдить и корить приятелей, не те люди, но ведь как ни крути - свой рабочий инструмент продали. Тоже весьма показательно. Хотя слово “свой” здесь употреблено в переносном смысле - инструмент им не принадлежал. А продали они его знакомым халтурщикам, любителям побочных заработков.

     Невелик вроде доходец оказался, но главное было в другом - открылись вдруг возможности, открылось, что жизнь-то, она вона какая раздольная может быть! Шальные деньги ушли быстро, однако нравственные преграды были сломлены, опасения и страхи отброшены.

     А дальше уж как-то само собой появились новые знакомые, люди деловые, хваткие. В уголовном деле не единожды промелькнул некий прораб, который устраивал приятелей во многие места, а в день зарплаты не забывал напомнить - давайте, дескать, получайте деньжонки, кое-что начислено! И те шли, получали, рассчитывались с прорабом, себе оставляли. И убеждались, что разговоры-то о легкой и денежной работе - не пустые разговоры. И вполне закономерно возник вопрос - сколько можно на прораба работать? Мы, дескать, и сами с усами.

     И вот уже на страницах уголовного дела появляется некий Зайд, которого тоже можно отнести к тыловому обеспечению банды.

     За выпивку и он был не прочь устроиться на работу, где не обязательно появляться чаще двух раз в месяц - в дни зарплаты.

     Во время судебного разбирательства выяснилось, что оный Зайд прекрасно знает всех сидящих на скамье подсудимых, больше десятка раз устраивался на разные фиктивные работы. Вот его показания:

     "Я давал Урицкому свой паспорт и писал заявление с просьбой принять меня на работу. Потом ко мне приходил Урицкий и говорил - иди, получай. Я получал деньги и отдавал Урицкому. А он мне давал. Кроме меня таким же образом получали деньги и другие люди. А куда именно устраивал нас Урицкий я не знаю, не интересовался”.

     Вот какие дела пошли, какие люди вокруг завертелись, какая суета началась. И шел постепенный отсев, Отбор людей, готовых на большее, нежели просто ходить и получать обманом деньги, небольшие в общем-то деньги. И потом, когда они не заработанные, а просто из кассы взятые, то и отношение к ним плевое.

     А когда подули шалые весенние ветры, совсем невтерпеж стало. Судов и Урицкий работали тогда на отделке в депо трамвайно-троллейбусного управления. И там же сумели похитить у рабочих газорезательный аппарат - шланги, баллоны, прочие приспособления. На всякий случай. Может, кто купит, может, самим сгодится.

     Судов: Мысль о создании преступной группы появилась как-то осенью. Мы тогда работали в трамвайно-троллейбусном управлении. Как-то в разговоре с Урицким я предложил провести испытание газорезки, которую похитили. Испытания прошли успешно. И начали присматривать кассу.

     Урицкий: Судов предложил взять кассу трамвайно-троллейбусного управления. Он сказал мне, что читал много литературы, особенно приключенческой, и убедился, что безнаказанно грабить все-таки можно.

     Касса управления осталась целой. Не смогли ее взять любители приключенческой литературы. Не созрели еще. Но путь был избран. И теперь они прогуливались по городу не просто так - зорко прогуливались. И с людьми общались не просто так, и в гости к родне ходили скорее на разведку, нежели от тоски по родным людям. Большие деньги покоя не давали.

***

     А задуматься - так ли уж редко мы встречаем людей, хвастающихся, что работа у них легкая, не требующая усилий, более того, работа у них такая, что и вообще ничего не надо делать. И это подается, как некий жизненный успех. Слушатели, заметьте, соглашаются, что действительно это здорово - числиться где-то, получать деньги и ничего не делать. Хотят они того или нет, но дети тоже впитывают это пренебрежительное отношение к труду. На человека, который каждый день преодолевает трудности, добывает хлеб в поте лица, они готовы смотреть как на неудачника, готовы пожалеть его, посочувствовать...

     Издавна на русской земле уважением пользовался человек мастеровой, умеющий делать полезные вещи, доставляющий трудом своим радость людям и в деревенской, и в городской жизни. Прислушайтесь к разговорам в электричках, на ступеньках крыльца, за праздничным столом... Так ли уж редко услышим мы прикидки - не перетрудился ли, не пересидел ли на службе, не пришлось ли чего сделать больше положенного... И уж коли труд кое-кто готов считать чем-то постыдным, уж коли выступивший на лбу пот надобно скрыть, чтоб соседи, не дай Бог, не подумали, что хлеб тебе тяжело достается...

     Какой же вывод сделает человек молодой и сильный, которому по возрасту положено стремиться к самоутверждению, к самостоятельности?

     Все ли подростки смогут распознать за такими вот разговорами взрослых лукавство, желание припугнуть? У всех ли достаточная нравственная закалка, чтобы твердо знать - хлеб, как и прежде, достается нелегко?

     И лишь такие вот трагедии напоминают о том, что извечная борьба со злом продолжается, что до сих пор на наших глазах и у нас за спиной идет бескровная и кровавая борьба искренности и подлости, бескорыстия и торгашества. И не всегда добро побеждает, не всегда, что делать...

     Есть у русских людей, не знаю как это назвать - обычай ли, привычка, говорить о себе чуть с иронией, боязнь заявить о себе в полный голос, как бы не подумали, не дай бог, что ты очень себя ценишь. Наверно, за этим есть и нравственное достоинство, и уверенность в конечной справедливости - да, дескать, я могу наговаривать на себя что угодно, а мое от меня не уйдет, ко мне грязь не пристанет.

***

     Анатолий Берневега, рассказывая о себе, припоминал случаи отнюдь его не возвышающие, скорее потешные случаи, чего, мол, не бывает в нашей работе! Рассказал, например, о том, как дважды задерживал неуловимого одесского карманника Балтера, как тот при задержании рвал себе что-то во рту, плевался кровью, симулировал туберкулез, причем, так успешно, натурально, что его поместили в больницу, а он исхитрялся по вечерам убегать “на работу”. Рассказал, как тот же Балтер однажды взятку ему предлагал, и немалую, чтоб только отпустил его на все четыре стороны.

     - Прямо, как золотая рыбка! - смеется Берневега. Рассказал он о случае, как брали вора в продовольственном магазине, а тот, успев изрядно выпить, забаррикадировался в винном отделе и начал бутылками “отстреливаться”.

     - А бутылки дорогие, коньяк, между прочим! - шутливо ужасается Берневега. - А тут еще одна незадача - взять охломона можно было только со стороны витрины. Но зайти тоже нельзя - он же запросто эту витрину расколотит! А там такое стекло! Десять квадратных метров! Ты что!

     Надо же - стекло жалко. А казалось бы, о том ли должен думать милиционер-шофер .

     А товарищи рассказали о другом случае. Однажды было установлено, что на окраине города, в одном из частных домов обосновались преступники, которых уже давно разыскивали и в самой Одессе, и в других городах Украины. Оперативная группа прибыла на место, когда уже стемнело. Машину вел Берневега. Остановились в отдалении, за углом, осторожно приблизились к дому. В окнах темно. Как быть? Устроить засаду? Так можно без толку прождать и сутки, и неделю - вдруг в доме никого нет? Уйти ни с чем? Тоже не годится...

     Решили все-таки войти в дом, но он оказался запертым изнутри. Это уже обнадеживало. Значит, там есть люди. Но почему погашен свет? Спят? Вроде, рановато спать ложиться. Ждут нападения? Затаились? Не исключено. Было заранее известно, что преступники вооружены, что так просто не сдадутся, поскольку давно уже перешли ту грань, за которой, как говорится, терять нечего. Да и по предыдущим стычкам было ясно - пойдут на что угодно.

     Взламывать дверь? Нехорошо. Безграмотно. Шум поднимется на всю округу...

     Решили проникнуть в дом через форточку. Вопрос - кто полезет? И выяснилось, что в форточку может пролезть только один человек - милиционер-шофер Анатолий Берневега. Сходили к машине, позвали Анатолия.

     - Ну как, Толик? Полезешь? - спросил его начальник опергруппы.

     - А чего... Полезу.

     - Можешь отказаться... Дело того.., небезопасное. Подумай.

     - Потом подумаю. Подсадите лучше... И он легко проскользнул в маленькую форточку, в полнейшую темноту, наполненную неизвестностью, опасностью.

     - Как только войдешь, отходи от окна, - посоветовал ему начальник, - а то на светлом фоне тебя хорошо будет видно, понял?

     Едва нащупав ногами пол, Анатолий тут же сделал шаг в сторону. И перевел дыхание - ничего не упало, ни на что не наткнулся. Прислушался. И не смог сдержать улыбки - в доме раздавался разноголосый храп. Он осторожно, по миллиметру начал продвигаться в другую комнату, обходя кровати, лежаки, стол, уставленный тускло поблескивающими пустыми” бутылками. Привыкнув к темноте, он стал различать предметы, увидел темный квадрат двери, вышел в прихожую и открыл наружную дверь.

     Преступников задержали, тут же в доме нашли оружие, нашли похищенные вещи.

     И такой случай был в его жизни. Когда я напомнил ему о нем, он передернул плечами.

     - Подумаешь - сонных взяли!

     - Но когда ты забирался в форточку, знал, что они спят?

     - Да нет, откуда?

     - Но о том, что в доме могли быть преступники, знал?

     - Конечно. Потому и приехали туда. В то же лето, когда погибли его товарищи, когда еще не затянулись швы на ранах, и не миновала еще опасность заражения крови, а оно было, заражение, Анатолий поступил на юридический факультет Одесского университета. Он ходил на экзамены с температурой, проглотив полдюжины таблеток, сжав зубы от боли. И сдавал экзамены, и сдал их, и был принят на вечернее отделение.

     И вспомнились слова, оброненные им в разговоре... - Нашу работу любить надо, иначе нельзя. Невозможно работать только за деньги. Что получается - одни только деньги не окупают риск... Ну взял бы я у Балтера те несчастные тысячи, а дальше как жить? Хочется и уважать себя за что-то... А если жизнь на деньги мерять, их всегда покажется мало. Сколько бы тебе их не дали, все будешь бояться продешевить. Работу любить надо, иначе жизнь каторгой покажется, сколько бы ты этих денег не хапнул... Вон бандюги, которые наших ребят убили...

     Какая же у них жизнь беспросветная была! И Берневега вскинул рыжие свои брови, будто и сам удивился унылости, в которой жили преступники.

***

     Пообчистив родственников, набив руку, преступники почувствовали, что могут взяться и за более серьезные дела. И совершили нападение на кассу строительного управления.

     Их было трое - Сулов, Урицкий и Митров. Перед этим долго бродили вокруг да около, шатались по коридорам, заглядывали в окна и двери. Боялись. Оно и понятно - предстояло совершить некий качественный скачок. Одно дело через забор газорезку перебросить или старика ограбить, а другое дело - взломать кассу государственного учреждения.

     В общем, взяли кассу. Удалось. Сумели.

     Проникли ночью в здание, оглушили охранника булавой по голове, обмотали ему рот изоляционной лентой, и с помощью газорезки вскрыли сейф.

     Первое время прятались, старались не встречаться, потом осмелели. Шок прошел, страх разоблачения отпустил. Расправили плечи, румянец на щеках заиграл, жизнь стал; обретать именно те счастливые черты, о которых столько мечталось: денежное раздолье и...

     И все Это на какое-то время озадачило. Казалось бы, все прекрасно, есть то, о чем так долго судачили, что было недостижимым - большие деньги. Появились деньги. А счастья не было. Жизнь не изменилась. Вот что озадачивало - жизнь хоть и при деньгах, но оставалась прежней. Ну, хорошо, напились раз-другой, хорошо напились, от пуза, по улицам прошлись, с превосходством поглядывая вокруг, друзьям-приятелям дали понять, что они не просто так, они при деньгах...

     И все.

     Деньги таяли, а счастье не появлялось. Да и зависти в глазах окружающих не видели, мир вокруг оставался прежним. И сами они, как были шабашниками-штукатурами, так ими и остались. Это им не понравилось. Ведь как-никак кассу взяли, сейф сумели вскрыть! Но никто не преклоняется, как и прежде ругают за прогулы, за опоздания, за пьянки на работе...

     Объяснение пришло самое легкое - мало взяли.

     Нет, они не собирались в круг, не занимались поисками счастья и ответов на вечные вопросы бытия. Просто, поиздержавшись и распив бутылку-другую, решили присмотреть еще одну кассу.

     А почему нет, если такие дела получаются?

     Через полгода новое нападение - на кассу передвижной механизированной колонны. К тому времени Сулов и Урицкий изготовили на всех ножи из стального полотна, закупили гвоздодеры, поскольку вскрывать приходилось не только сейфы, но и кассовые помещения. Да, а ножей изготовили с запасом, на случай, если кто захочет присоединиться.

     И опять удалось.

     На следующее преступление пошли уже вчетвером - Зиновий Дичук тоже выразил желание хорошо заработать за одну ночь. И на этот раз присмотрели кассу передвижной механизированной колонны. Глубокой ночью ворвались в кочегарку, когда там два старика о жизни судачили - сторож и кочегар. Избили в кровь, связали, а Дичук в усердии даже железный шкаф на них опрокинул, чтоб все видели - на него можно надеяться. Опять же физическую силу показывал, мышцами играл. На обратном пути, под утро, заскочил на завод поршневых колец - работали здесь когда-то. В красном уголке прихватили радиоприемник и вручили Дичуку.

     За усердие.

     Поощрили новичка.

     Тот приволок приемник домой, жене подарил, сказал, что ребята из общежития от избытка чувств к нему, к Зиновию, вручили приемник. Во всяком случае жена поведала суду такую версию.

     Следующее ограбление было последним.

     С начальником уголовного розыска райотдела Александром Филипповичем Кравчуком мы договорились встретиться в его служебном кабинете и поговорить о ребятах - Николае Плыгуне и Павле Кравцове. Но встреча в назначенный час не состоялась. Кабинет Кравчук? оказался запертым, а сам он, как выяснилось, находился в больнице - сердце схватило. Кстати, сотрудники уголовного розыска чаще попадают в больницу с сердцем, нежели с пулевыми, ножевыми и прочими ранениями. Такова статистика.

     Вот и пришлось нам встретиться в необычной обстановке среди белизны и больничных запахов. Сестры нашли свободную комнатку, какой-то процедурный кабинет, пахло йодом, в стеклянном шкафу сверкали шприцы, пугающе темнели банки с какими-то таинственными растворами.

     Начальник уголовного розыска даже в больничном халате выглядел весьма значительно. Высокий, подтянутый, с неторопливой, раздумчивой манерой разговора, без этаких интригующих ноток, которые часто можно уловить в голосе людей его должности на экране. Вскоре к нам присоединился еще один пациент - старший инспектор уголовного розыска Ян Иванович Сипович, который в длинном полосатом халате напоминал борца классического стиля.

     - Кравцов, Кравцов Павел Ивлевич... - Александр Филиппович с силой трет ладонями лицо, пытаясь сосредоточиться. - А вы заметили, что у нас с ним фамилии одинаковы? Только у него на русский манер, а у меня на украинский... Кравцов, Кравчук... Ну, ладно, это так, между прочим, - он говорит осторожно, словно прислушиваясь к внутренней своей боли, трет ладонью грудь у сердца, осторожно косится в сторону шкафа со сверкающими медицинскими приспособлениями. - Попробуем взять быка за рога - чем определяется ценность человека? Ответов может быть много. Мой ответ таков: ценность человека определяется наличием цели, преданностью цели, способностью прилагать усилия для ее достижения. Согласны?

     - Тезис достаточно полный.

     - И я так думаю. За этим стоит вера в самого себя, готовность жертвовать второстепенным ради главного, за этим стоит и цельность натуры, и зрелость натуры, что помогает разобраться в себе, в своих желаниях и мужественно отсечь соблазнительные пустяки. - Что-то ты, Александр Филиппович, в философию ударился, - Сипович развел руками и деревянные ступеньки под ним жалобно пискнули.

     - Никакой философии! - Кравчук поставил сильную, тренированную ладонь на стеклянный медицинский столик. - Мы говорим о наших ребятах, о Павлике и Николае. Давайте примерим сказанное к ним. В детстве Павлик клеит самолеты. Хорошо. В детстве многие клеят самолеты. Но только один из тысячи продолжает это дело с годами. Павел поступает в парашютную секцию. То есть, продолжает свою линию. Наступает время идти в армию - он оказывается в военно-воздушной части. Сначала курсантом, потом воздушным стрелком-радистом. В запас увольняется командиром отделения. Есть линия? Есть. Взять Колю Плыгуна... Поступает к нам, заканчивает среднюю школу милиции. Далее - юридический факультет университета... Вы знаете, он успел сдать только один экзамен.... И через день погиб. Что скажешь, Ян Иванович? Разве это философия? Это жизнь.

     - Да, а за две недели до гибели Николай был представлен на должность старшего инспектора уголовного розыска.

     - Продолжим, - Кравчук снова ставит ладонь на столик. - После службы Павел возвращается на автосборочный завод. У него есть специальность, он слесарь. С полным уважением относясь к этой профессии, я, тем не менее, полагаю, что она не может полностью захватить человека такого масштаба, как Кравцов. Это поняли на заводе - Павла тут же избирают командиром районного штаба “Юных дзержинцев”. Он вел работу среди этаких шаловливых мальчиков, которые усвоили слишком большое почтение к собственным персонам, но которым явно недоставало уважения к остальному человечеству. Вот Павлик и объяснял им их заблуждения.

     - Это ему давалось?

     - Гораздо лучше, нежели другим. Разумеется, жизненный опыт, умение владеть собой, способность трезво оценить положение - все это ему дала армия, но у Павла была... - Кравчук замолчал, подыскивая слово поточнее.

     - Общительность, - сказал Ян Иванович. - Не надсадная, не деланная, а искренняя общительность. Вот пример. Известно, что некий, скажем, Вася, разбил витрину и забрался в ларек. Кравцов знает, что парнишка, идущий ему навстречу, и есть тот самый Вася. Вариант первый. Кравцов хватает парня за шиворот, тащит в детскую комнату милиции, составляет протокол, ставит на учет, строчит уведомление родителям, в школу... Правильно, в общем, поступает. Но есть и второй вариант. Кравцов подходит к парню и спрашивает... Так, мол, итак, Вася, скажи, будь добр, что там стряслось? Говорят, будто ты стекло разбил, конфеты из ларька выгреб... Вот так сладкое любишь? Павлик Кравцов работал по второму варианту.

     - А этот Вася - в самом деле был?

     - Был. Там что произошло - парня пригласила знакомая девчонка на день рождения, а его родители пожалели трешку на подарок. Вот он и забрался в ларек. То есть, обнаружились некие смягчающие вину обстоятельства, получается, что, вроде, и рановато во все колокола бить...

     - А нештатным сотрудником у вас он уже позже стал?

     - Да, несколько позже. Но Павел всегда стремился работать профессионально, на полную катушку. В его обязанности входила проверка жалоб, принятие мер - в пределах своих сил и возможностей. Опыта у него поначалу не было, но выручала врожденная общительность. Приходил, к примеру, в чужую семью, откуда поступала жалоба, знакомился, беседовал. Как-то с ним пошел один из наших сотрудников и по своей привычке начал было пальцем по столу постукивать, смотрите, дескать! Павлик его тихонько остановил, сбавил тон разговора, который к тому времени уже приобретал истеричный характер, рассказал случай из армейской жизни, сам на что-то пожаловался и потекла спокойная, почти семейная беседа. Наш сотрудник потом чуть не с выпученными глазами рассказывал, как при них прослезились и муж и жена, до того изводившие нас жалобами друг на друга, больше того, они пошли их провожать, приглашали еще заходить...

     - И что же эта семья? Наладилось у них?

     - Ну, не так все просто... Павел ведь не лекарь, не волшебник. Он простой человек дал им понять все мы люди, все в чем-то несчастны, в чем-то ошибаемся... Если у Павла такие дела получались лучше, чем у других, так это благодаря его... Ну, доверительности, участию, готовности выслушать человека, понять его...

     - А Бутюг?

     - И как пошли у него дела на штатной должности?

     - Ну, как пошли... Это был уже зрелый человек, который хочет работать, умеет работать, прекрасно, знает, что от него требуется. Конечно, могут быть срывы, были срывы, ну и что? А у кого их нет? За полгода Павел разобрался в делах, перезнакомился со всеми, кто занимался несовершеннолетними в школах, комиссиях, исполкомах. Сразу определил - вот главное, вот второстепенное. Это срочное, это может подождать. - Азбука! - усмехнулся Александр Филиппович. - Но если бы мы все ее знали, соблюдали, следовали очевидным и необходимым требованиям... Если бы!

     - А результат?

     - За годы, предшествовавшие деятельности Павла Кравцова в качестве инспектора по делам несовершеннолетних, из нашего района на скамью подсудимых попадало шесть, восемь, десять подростков. Ежегодно. В основном, эти подростки были из ПТУ, из школ. Через год, всего через год, ни одного подростка не оказалось на скамье подсудимых. Мы глазам не поверили, решили, что случайность. Но и на следующий год ни одного подростка из сподвластной” Кравцову территории не было осуждено.

     - А телефонные трубки! - воскликнул Ян Иванович. - Представляете, пронеслось по городу поветрие, как грипп - увлечение радиотехникой. По району за год убытки составили около сотни тысяч рублей. Срезали в автоматах трубки, портили проводку, добирались до монетных ящиков Через год после того, как этим занялся Кравцов, не было срезано ни единой трубки. Да, это был результат многих мер, само увлечение пошло на убыль, но и Павел поработал неплохо.

     - А телефон у Дома культуры в ночь ограбления не работал, - печально добавил Ян Иванович. - Трубка была срезана., He будь этого вредительства.

     - Наверняка все было бы иначе, - закончил Александр Филиппович.

***

     Павел Кравцов и Николай Плыгун убиты, рядом, на полу истекает кровью Анатолий Берневега В углу лежит оглушенный образом Александр Вашев, который решился провести сотрудников милиции по переходам Дома культуры. За стенами здания толпа. А здесь, в коридоре, у развороченного сейфа, в автогенном дыму, перемазанные в кровь остались двое - Сулов и Урицкий. И что вы думаете делают? Пытаются скрыться? Прячутся в самом здании? Нет. Они не могут оторваться от сейфа. Липкими от крови пальцами хватают пачки и суют их в припасенные сумки, портфель. Судов и здесь оказался сноровистее, сумел в свою сумку напихать почти вдвое больше Урицкого.

     Пока они возились у сейфа, из черного входа показался Дичук. Он шел с пистолетом, который сумел вырвать у Плыгуна. Увидев, что преступник вооружен, люди шарахнулись в стороны А Дичук, спрыгнув в траву, бросился бежать.

     В этот момент подъехала машина с оперативной группой городского управления внутренних дел. Руководил группой старший инспектор уголовного розыска Лугинский. Увидев преступника, который бросился в темноту, Лугинский побежал вдогонку. Но догонять не пришлось. Отбросив пистолет в сторону, Дичук рухнул на траву и подбежавшим к нему людям пожаловался на боль в плече, куда он был ранен, сказал, что ему хочется воды и его надо бы доставить к пруду, который находится где-то недалеко. Но видя, что к пруду его нести не собираются, увидев сотрудников милиции, Дичук забормотал что-то нечленораздельное. Но это лишь поначалу казалось, что он бредит. На самом деле он четко и внятно называл адреса, фамилии, имена соучастников.

     Это тоже надо представить - сам раненый, вокруг толпа, в глаза бьет свет фар, а он перечисляет адреса содобытчиков. В такой обстановке и свой адрес не сразу вспомнишь, но Дичук, видимо, готовился к различным неожиданностям и заранее заучил нужные сведения.

     Суду он дал письменное объяснение своего нападения на Николая Плыгуна: “Думаю возьму пистолет, чтоб он больше не убивал никово”. Оказывается, из гуманных соображений он набросился на работника милиции. А хотите знать, почему Дичук вообще пошел на преступление? И это он объяснил, ничего от правосудия не утаил: “Вождествие тех людей с которыми я стою перед судом, оказалось сильнее моей совести и силы воли. Я готов держать ответ, но прошу взять во внимание мое раскаяние и чистосердечное признание при вскрытие тех преступлений о которых не было известно органам милиции”.

     Так излагал свои показания студент сельскохозяйственного института Зиновий Дичук. Здесь больше всего обращает на себя внимание даже не грамотность, а невинная попытка поторговаться с правосудием, оговорить себе снисхождение за то, что он согласится кое-что рассказать о похождениях Сулова и компании.

***

     Нагрузившись деньгами, выставив перед собой окровавленные ножи. Судов и Урицкий двинулись к выходу. Когда они показались на ступеньках парадного входа, толпа расступилась.

     - Вот они... Идут... Пошли... - "пронесся опасливый шепоток.

     И бандиты, пройдя сквозь толпу, вышли на улицу. И лишь тогда, оставив Дичука, вслед за ними бросился Лугинский.

     - Стой! Стрелять буду! - крикнул он и выстрелил вверх.

     Да, опять вверх.

     Не будем торопиться осуждать его за то, что он стрелял в воздух, а не в людей. Ведь он еще не знал, кто перед ним, не знал о том, что произошло в здании.

     Судов рванулся к своей машине. За ним побежали кое-кто из толпы. В надежде, что погоня прекратится, Сулов выхватывал из своей сумки пачки, надрывал упаковку и бросал деньги на дорогу. Дескать, все кинутся собирать купюры, а он тем временем уйдет. Но нет, никто не бросился к деньгам. Это тоже надо отметить - погоня не замедлилась ни на секунду. Тогда Сулов вынужден был бросить сумку с тысячами рублей. Ее уже после нашли, когда преступник, вскочив в машину, успел уехать. В последний момент, задыхаясь от бега, Лугинский ударил рукояткой пистолета по заднему стеклу, выстрелил вслед, но машина отъехала.

     А Урицкий?

     Этому тоже удалось уйти.

     Перемахнув через какие-то заборы, проскочив через дворы, переполошив всех собак в поселке, он как сквозь землю провалился.

***

     Начальник управления внутренних дел Одесской области Николай Петрович Водько показал мне пистолет Николая Плыгуна, рассказал о проведенной экспертизе.

     - Техническое состояние пистолета было безукоризненным, - сказал Николай Петрович. - Плыгун сделал этим пистолетом четыре выстрела - три в потолок и лишь четвертым ранил Дичука. Вот снимок, сделанный сразу после случившегося. Здесь хорошо виден перекошенный патрон в отверстии, через которое он выбрасывается после выстрела. Дичук понадеялся на свою спортивную реакцию, на физическую силу, а может просто не верил, что Плыгун выстрелит в него... И бросился вперед. Но Плыгун опередил преступника и успел сделать прицельный выстрел. Дичуку повезло. Он был уже в прыжке и в момент выброса патрона перекрыл отверстие.

     - Сколько нужно было времени, чтобы исправить пистолет?

     - Секунд пятнадцать, может быть, двадцать... Не больше. Но у Плыгуна не было этих секунд. Дичук, поняв, что пистолет выстрелить уже не может, осмелел. Будучи сильнее физически, владея приемами вольной борьбы, он, фактически ничем не рискуя, вывернул пистолет у Плыгуна из рук. Последовательность всех этих событий подтверждена данными экспертизы, показаниями свидетелей, самих преступников. Из этого пистолета стреляли и новыми патронами, и теми, которые остались в обойме - никаких отклонений не обнаружено.

     - Следовательно, единственная причина заклинивания - выпад Дичука?

     - Да, судя по всему, именно так. Причем, обстоятельства дела позволяют сделать вывод, что Дичук не от большого мужества бросился на Николая Плыгуна, как это может показаться на первый взгляд. Он хотел проскочить мимо и нырнуть в темноту, скрыться, сбежать. Но Николай опередил его, успел выстрелить. Едва Дичук услышал шаги на лестнице, он впал в самую настоящую панику, его охватил ужас, он бросился в глубину коридора, разбил стеклянное окно одной из дверей и выбросил туда свою тряпичную маску, нож, обрез... О чем это говорит? Это никчемный, слабый, завистливый человек, который ради денег мог пойти на что угодно. Что он, собственно, и доказал своим поведением и до ареста, и во время следствия, и на суде.

     - Николай Петрович, как вы оцениваете действия Плыгуна и Кравцова с профессиональной точки зрения?

     Водько поднялся из-за стола, прошелся по большому, просторному, прохладному кабинету, снова сел.

     - Разумеется, они могли поступить иначе. Они были хозяевами положения, у них был широкий выбор действий. Поэтому тем более ценно их решение, их выбор. У меня нет оснований в чем-либо упрекать ребят. Их действия правильны, грамотны, мужественны. А их самоотверженность, готовность поставить на карту все, чтобы спасти товарища, заслуживает признания и восхищения. Да, они погибли, но это ни в коей мере не обесценивает их действий в ту ночь. Работа в милиции опасна, она связана с риском для жизни и об этом не следует забывать. Что касается Анатолия Берневеги, который вроде бы нарушил инструкцию, покинув машину, то по большому счету и он поступил правильно. Бывают случаи, когда нравственный долг человека оказывается выше, нежели служебные инструкции.

     - Чем можно объяснить само возникновение преступной группы и достаточно долгое ее существование?

     - Преступники - люди нравственно разложившиеся, все их цели, интересы сводились к деньгам. В духовном смысле это ограниченные, злобные, во всех смыслах слова безграмотные люди. То, что они в течение полутора лет смогли заниматься грабежами, объясняется в значительной степени неким тыловым обеспечением, которое они получали от людей нечистоплотных, людей, зараженных торгашеством, людей продажных. Находились люди, которые за деньги доставали им патроны, заправляли баллоны автогенного аппарата, участвовали в махинациях с устройством на работу. Без этой помощи они не смогли бы совершить ни одного ограбления.

***

     Первой о Николае Плыгуне и Павле Кравцове написала в местной газете и составила текст небольшого плакатика Светлана Мищенко. - По ее мнению, ребята поступили единственно возможно дали бой Они были для нее своими по духу, по отношению к себе, ко времени, к обществу, они прошли почти гот же путь, что и она, прошли ту же школу. Ее тонкое лицо, длинные волосы, быструю походку с широким шагом знают во всех районных отделах города, она везде бывает и везде находит общий язык. Это тоже признак той школы, которую прошли и ребята. Кому приходится сталкиваться с этими людьми, узнает их с полуслова - общительность, уверенность, что тебя поймут правильно, открытость, готовность поделиться самым сокровенным. И тут же твердость, решимость добиваться своего несмотря ни на что, способность мгновенно зажечься делом. Полное неприятие делячества и расчетливости.

     - Вы представляете, - быстро говорит она, не замедляя шага, - останавливает меня как-то на Дерибасовской странный тип, как выясняется бывший рецидивист, откуда-то он меня знает... Останавливает и ни с того ни с сего рассказывает о том, что Павел Кравцов когда-то занимался с ним и даже руку приложил, чтобы этот тип получил не то два, не то три года...

     - Он и остановил тебя, чтобы рассказать это?

     - Нет, выясняется, что долго его не было в городе и вот он приехал, а тут слух прошел, что Кравцов погиб.., и ему нужно знать - действительно ли это так? И когда я подтвердила, он какое-то время ничего не мог сказать, стоял и молчал, я даже подумала, что он меня не услышал... А потом говорит... Вот гады, говорит... Один человек был в городе, который мог помочь и того...

     - Но ему-то уж, казалось бы, не за что уважать человека, который посадил его за решетку?

     - Что ты! - воскликнула Светлана, не замедляя шага. - И Николай, и Павел были отличными ребятами. Это невозможно было не видеть. Мало ли к ним приходило людей с просьбой устроить на работу, помочь с жильем, утрясти какие-то свои беды! Ведь приходили! Потому что знали - помогут. Как-то Кравцов задержал одного мелкого воришку, получил парень два года. Проходит после суда месяц-второй - получает Павел письмо, пишет этот самый парень. “Дядя Павлик, пришлите, будь ласка, адрес той дивчины, что по моему делу проходила...” Представляете? Не дружкам написал, не домой, а дяде Павлику! Знал - здесь надежно.

     - А вообще, Светлана, как в городе отнеслись к происшедшему?

     - Потрясение. В самом полном смысле слова. На похороны пришли тысячи людей. Демонстрация. Никто не ожидал, что так получится. Два строительных студенческих отряда из Одесского университета приняли решение зачислить Николая и Павла бойцами отряда, а заработанные деньги перечислили семьям погибших... В районном отделе очень близко приняли к сердцу... Организовали у себя нечто вроде маленького музея или комнаты славы. Соорудили щит и на нем металлическими буквами изложили все происшедшее. Представляете, на этот щит нужно было нанести, наклеить, закрепить более тысячи букв. И все сотрудники, некоторые даже с женами, с детьми укрепляли по полторы-две строчки каждый день. А сейчас мы ставим вопрос о том, чтобы два переулка, расположенные рядом с райотделом, называются они довольно уныло - Заливные, так вот мы хотим, чтобы им были присвоены имена Николая Плыгуна и Павла Кравцова. Власти эту идею поддержали, думаю, все будет хорошо. И главное. - справедливо.

***

     Бандиты разбегались с места преступления.

     Первым сбежал Митров.

     Вначале он лежал, приникнув к горячей, разогретой за день куче песка у дороги, а увидев, как подошла к Дому культуры милицейская машина, дал деру - огородами, балками, пустырями, стараясь не встретить ни одного человека, потому что отныне каждый встретившийся на его пути человек был враг. В то же время и он сам отныне для каждого человека представлял опасность.

     Потом уже, войдя в город, шагая пустынными переулками, в тени деревьев, чтобы и ночные фонари не осветили его слишком ярко, этот красавец-грабитель думал только об одном - куда? Три часа ночи, небо на востоке начинает светлеть, скоро пойдут трамваи, оживет город, улицы наполнятся прохожими, а ему-то куда?

     Домой нельзя, это он решил сразу.

     Ни секунды Митров не задумался над тем, выдадут его дружки или нет. Этот вопрос перед ним даже не стоял. Мысленно перебирая знакомых, приятелей, собутыльников, Митров с ужасом понимал, что ни к одному он не мог пойти, никто из них не поможет. Не те люди, не те отношения. Все было построено на расчетах. Дружба, взаимовыручка - этих слов они даже не употребляли.

     И, наконец, Митров вспомнил о человеке, к которому мог идти с надеждой на помощь. Это был Версон, своеобразное доверенное лицо в банде и даже кандидат в нее. Надежды Митрова оправдались - Версон встретил его хотя и настороженно, но не прогнал, более того, вызвался помочь. Митров торопливо рассказал, как дрался с несколькими милиционерами, защищая подходы к Дому культуры, как ловко вышибал у них пистолеты, как перебрасывал их через себя, как скрылся.

     Версон слушал, кивал головой и хмурился.

     - Ладно, хватит трепаться, - сказал он, наконец. - Снимай штаны. Они в крови.

     - И верно! - обрадовался Митров. - Это мы охранника уговаривали. Такой, гад, живучий оказался'! Слушай, что делать? Боюсь, что наших там взяли... Домой мне нельзя, а?

     - Подумать надо, - ответил Версон и начал готовить корыто для постирушки.

     - Что же делать? Что делать? - ходил из угла в угол Митров, пока Версон маленькими своими, аккуратными ладошками застирывал кровавые пятна на митровских штанах. - Я уже все передумал! Слушай, давай вместе на север, а?

     - А зачем вместе? - резонно спросил Версон. - И вообще - зачем на север? Иди на городской пляж и лежи там... На месте преступления тебя никто не видел, чего бриться? Скажи, что пьяным лежал на пляже всю ночь, утром протрезвел...

     - А что!! - в глазах Митрова вспыхнула надежда.

     Версон лукавил.

     Он понимал, что городским пляжем Митрову не отделаться, что следов у Дома культуры он тоже оставил предостаточно. Знал Версон и остальных преступников, знал, что Митрова они выгораживать не станут. Но Версон не знал всего случившегося и только этим можно объяснить, что он сразу не выпроводил гостя со двора - вдруг пригодится. Даже вызвался сходить к Митрову домой, разузнать как и что. О результатах своей разведки он потом доложил следователю в письменном виде: “Проходя по улице Тихой где жил Митров я увидел, что навстречу едет волга и милиция в чине полковника”.

     Митров не остался дожидаться результатов разведки. На некотором расстоянии он увязался за Версоном - не было сил оставаться одному в неизвестности.

     И потом, кто знает, может остальные все-таки ушли, может уже деньги делят...

     Вместе их и задержали. На улице Тихой.

***

     А Урицкий сидел на чьем-то чердаке, зарывшись в солому и обхватив двумя руками старый портфель с деньгами. Чутко прислушивался к малейшим звукам во дворе, на улице.

     Вроде, ушел. И добыча - вот она. И никто не гонится, не целится.

     Тишина. Пахнет сухой травой, теплым, нагретым солнцем деревом. Где-то на соседнем дворе кукарекает петух, еще дальше слышен ленивый лай собаки, не служебной, не милицейской собаки, просто дворняга о , себе напоминает. Слышны людские голоса, негромкие, спокойные, кто-то смеялся, у водопроводной колонки звенели ведра, слышно было как в жестяное дно с напором бьет струя воды...

     Хотелось пить. Во рту пересохло. Урицкий водил сухим языком по губам и думал, как быть дальше. Он не представлял даже на чьем дворе нашел убежище, на чей чердак забрался. Медленно перебирал разноцветные, тугие пачки денег, зачем-то пересчитывал их, гладил, вынимал из портфеля и снова запихивал их туда, словно опасаясь, что кто-то наблюдает за ним в этот момент. Потом, приникнув к щели, смотрел наружу, разглядывал улицу, деревья, двор, людей. Все это странно отдалилось от него и даже на дорожную пыль, серую, легко поднимающуюся в воздух пыль, он смотрел, как на нечто далекое и недоступное Он уже не мог свободно пройтись по улице, посидеть под деревом Всем можно, а ему нельзя...

     И он снова полз к своему лежбищу, оттирал с пальцев подсохшую кровь, пытался отряхнуть пятна с брюк и тут же бросал это занятие Из подслушанных разговоров узнал, что об ограблении известно в поселке, узнал, что кто-то задержан, а остальных разыскивают. И сам уже подумал, что его портреты висят на всех углах, что вокзалы и автостанции перекрыты и что стоит ему лишь появиться на у улице, как его тут же узнает первый прохожий...

     Состояние было безнадежное, во рту гадко - его вырвало во время убийства. И Урицкий, сорокалетний, нетерпеливый и настырный, с потрепанной физиономией и скорбным, пакостливым взглядом, начал понимать, что деваться некуда.

     Во время бегства он не выбросил свой нож и теперь решил использовать это обстоятельство. Выбравшись ночью с чердака, пробрался к воде и тщательно отмыл нож от крови. А на следующую ночь покинул чердак. Заприметив место, выбросил нож. Расчет его был уж куда как хитер: вот найдет милиция его нож и скажет, что, дескать, поскольку на нем следов крови не обнаружено, то и участия в преступлении Урицкий не принимал, а все злодейство совершил Сулов. А если бы еще оказалось, что Сулова вообще пристрелили во время погони...

     Не знал тогда Урицкий, что Анатолий Берневега выживет, что Саша Вашев, которого они тоже сочли мертвым, поправится, не знал, что охранник Василий Шишман жив...

     Наверно это было еще одной причиной того, что Урицкий, посидев час-другой в овраге, поднялся и направился прямехонько в областное управление внутренних дел.

     Да, явка с повинной.

     Там вначале даже не поверили.

     В самом деле, подходит к дежурному помятый мужик, весь какой-то несчастный, жалко смотреть, и говорит, что фамилия его Урицкий, зовут Степаном, что хочет он покаяться...

     Дольше всех продержался Сулов.

     Месяц продержался.

     Это был месяц беспрерывной гонки, безостановочного бега, месяц перепрятывания в самых темных углах, которые только можно себе вообразить - вокзальные туалеты, вагоны товарняков, кузов случайного грузовика, лесная полоса у дороги...

     А казалось бы - отчего?

     Деньги есть, следы замел, никто в спину не дышит - живи, радуйся, ведь это и есть та самая жизнь, к которой ты стремился. Жизнь без обязанностей, свободная, денежная...

     Оказывается, она не так уж свободна. Думалось, как просто: были бы деньги, а остальное приложится. А на деле ничего к деньгам не прикладывалось. Ни свободы, ни беззаботности, ни уверенности. Ничего. Деньги деньгами и остались. Не превратились они ни в счастье, ни в довольство. Более того, даже разрушили то, что было. Какая-никакая семья была, дом, круг людей, с которыми если не дружил, то хотя бы общался, было с кем за бутылкой потрепаться...

     Сулов сидел на скамье подсудимых у самой стены. Выглядел каким-то нечесанным, ссутулившимся, криво ухмылялся, слушая показания соучастников и подергивал нелепые свои бесформенные усики. Без наглости ухмылялся, даже с какой-то безнадежностью. Может быть, только он до конца понимал, что надеяться в общем-то уже не на что. “На! На! На!” - кричал во время схватки, нанося удары ножом Павлу Кравцову, который уже не мог оказать сопротивления, которого уже проткнул ножом Урицкий, подкравшись сзади. Сколько же ненависти он выплескивал из себя, ненависти ко всем нам...

     Удрав на машине с места преступления, он первым делом приехал к себе домой.

     - Давай одежду! Быстро! - крикнул он перепуганной жене.

     - Что случилось?

     - А то и случилось! Взяли ребят!

     Жена завыла, запричитала, но проявила завидную сноровку и уже через несколько минут Сулов бежал со двора, на ходу застегивая пуговицы. Он добрался до станции Одесса-Пересыпь, забился в какой-то товарный вагон и сидел в нем, пока поезд не остановился. Только выбравшись из вагона, узнал, что оказался на станции Вознесенск. Дальше ехать по железной дороге побоялся, отправился на автовокзал, переночевал там, маясь между туалетом и залом ожидания. Повсюду его гнали не больно вежливые уборщицы, потрясая зловонными швабрами, Сулов послушно терпел их ругань, он теперь был готов терпеть что угодно.

     На автобусе добрался до Умани, а там снова начались ночевки на вокзалах и в придорожных копнах - он опасался прийти даже к знакомым, думая, что его там могут поджидать. К концу месяца добрался до Белой Церкви, надеясь оттуда проскочить в Киев - город большой, найти его будет трудно.

     Сулов опять решил прибегнуть к товарняку - грузовые составы казались ему безопаснее. Правда, здесь другая сложность - на товарных станциях не положено быть посторонним и его все гнали, все покрикивали - стрелочники, дежурные, сцепщики вагонов. И он уходил от одних, попадал на глаза другим, без слов подчиняясь окрикам. Да, что-то с ним произошло, стал он всех побаиваться, опасаться, за всеми признавал право прикрикнуть. От прежнего гонора не осталось и следа.

     Однажды, все в той же Белой Церкви, вынырнув из-под какого-то вагона он вдруг увидел идущих навстречу милиционеров, случайных постовых, порядка ради решивших пройти по товарной станции. И тут выдержка изменила Сулову. И он бросился удирать по бесконечным переплетениям железнодорожных путей, по шпалам, стрелкам, ныряя под вагоны, проскальзывая между колесами, падая и поднимаясь, не в силах даже оглянуться. А если бы оглянуться, то увидел бы, что никто за ним не гонится, никто даже не обратил внимания на снующего между вагонами мужчину...

     И тут он зацепился штаниной за стрелку, состав в этот момент дернулся и колеса медленно, страшно медленно проехали по ногам Сулова. Весь состав прошел через его ноги, а он лежал с внешней стороны путей и смотрел на свои, теперь уже отдельно лежащие ноги.

     А ведь не только состав переехал его, жизнь переехала.

     Потом уже, в Киевском следственном изоляторе Су-лов написал явку с повинной. Да, он тоже повинился. Чего не бывает - вдруг поможет... А во время суда пользовался правом отвечать на вопросы сидя, давать показания, не поднимаясь. Он уже не мог оторваться от скамьи подсудимых. Даже на несколько секунд. Сидя неподвижно у самой стены, откинувшись в угол, он ухмылялся серыми, безжизненными губами, слушая бессвязные слова Урицкого, вдохновенную ложь Митрова, вдумчивые и печальные ответы Дичука, надсадное возмущение Версона, которого, видите ли, посадили на одну скамью с этими бандюгами... Слушал и пощипывал усики,.

     Понимал - надеяться не на что.

***

     Рассказывает заместитель начальника уголовного розыска Ленинского райотдела Николай Джежела:

     - Знаете, не хотелось бы, чтобы о ребятах сложилось некое розовое впечатление - вот, дескать, были люди, и нет им равных, и так далее. Ребята действительно многое умели в нашем деле, этого не отнимешь. Но умение это шло от увлеченности. Была преданность делу, интерес к работе. Это, кстати, неплохо бы намотать на ус молодым ребятам, да и не только нашим. А то начинают канитель разводить - справлюсь ли, по мне ли это, отвечает ли это моим наклонностям... Если такие разговоры начинаются, то все - дела не будет. Ну, сделает кто-то другой, тебе-то от этого какая радость? Ведь он твою работу сделал!

     - Поступает сообщение: в Лузановке, в одной из квартир грабители. Это наш район. Павлик Кравцов оказывается рядом. Как быть? Грабителей несколько, сколько - неизвестно. Вызвать опергруппу? Не успеть. Преступники уже почувствовали неладное, начинают сматывать удочки. Дело решает минута-вторая. Как быть? - этот вопрос тысячу раз себе задашь в поисках правильного решения. Как же, черт возьми, быть? Уклониться, сослаться... Кравцов решает - брать. То есть, идет на явное столкновение. Решает дать бой. Риск? Да. Но оправданный. Грабители, судя по всему, невысокого класса. Новички. Наследили, шуму наделали, плохо сработали. Действие происходит средь бела дня. Тоже хорошо. Ограбление - в многоквартирном доме. Опять плюс. Значит, можно надеяться на помощь. И Павлик дает бой. И выигрывает его. Он врывается в квартиру, подавляет сопротивление и всех троих приводит в управление. В целости и сохранности. Шуму было, смеху...

     - Из той же серии. Идем мы с Павликом в один дом, скажем так - дом, пользующийся дурной репутацией. В одной из квартир обычно собирается публика странного пошиба - картежники, перекупщики, мошенники. Наше задание - побывать на месте, установить истинность информации, подготовить решение. И все это, не поднимая шума. Приходим. Вежливо стучим, вежливо интересуемся... А там, в этой самой квартирке - дым коромыслом. Вся компания в сборе. Некоторые нас знают. Короче говоря, мы с Павлигом крепко влипли. Как быть? Сматываться? Нельзя. Разоблачили себя, тут уж не скажешь, что мы, дескать, из домоуправления, что, мол, слесари мы, водопроводчики... А перед нами восемь человек. Публика отчаянная, терять многим нечего. Как быть? Переглянулись с Павликом - решаем дать бой. Двое против восьмерых. По четыре человека на брата. Многовато. Но в тесной квартире их преимущество выглядело не столь явно. И потом у них был момент какой-то нерешительности, колебания, не сыграть ли в недоумение, не прикинуться ли возмущенными, хорошими, порядочными... И еще - у Павлика всегда было отлично по самбо, да и я в этом деле не так уж плох. Схватка была отчаянная, вкусная схватка. Но в результате мы их доставили в отдел. Всех. Восьмерых. Ну, сам случай - ладно, я хочу сказать о другом: у Павлика была многогранность. С человеком по душам поговорить - мог. Схватка неожиданная - и тут не оплошает. Надежность. Это ценится везде, а у нас часто от этого вообще все зависит.

***

     Мне удалось найти человека, который не только хорошо знал Павла Кравцова, но и дружил с ним многие годы.

     Виктор Тарпан работает художником на автосборочном заводе. Он бы тоже шел по стопам Кравцова пока можно было - с рукой у него неладно.

     - Это были наши лучшие годы, - говорил Виктор. - Помните? Танцы в парках, вечера, духовые оркестры... А рядом море, за деревьями Одесса, а мы молоды, решительны и неопытны... Это ведь было время наших танцев, наших вечеров и знакомств.. Но так уж получалось, что мы с Павликом приходили на площадки не танцевать. Казалось бы, о чем разговор - пацаны мы с ним оба, но вот и сейчас помню, что к работе в милиции у него всегда был интерес. Как-то поручили нам найти некого Пиндаса, надо же, до сих пор фамилию помню. Дело в том, что этот самый Пиндас был парнишкой нашего возраста, но имел связь с преступниками посерьезней. Только вечером мы поговорили, планы наметили, а утром, чуть свет, Павел уже в окно стучит - пошли, мол, искать. Он откровенно скучал, становился вялым и безразличным, когда работа не нравилась, но когда дело касалось чего-то важного, нужного, преображался. А Пиндаса мы быстро нашли, за день или за два... Подошли к ребятам на одной улице, на другой, порасспрашивали... Кто-то что-то слышал, тот знал ребят, которые были знакомы с Пиндасом и так постепенно в течение дня мы приближались, приближались к нему, пока не нашли одного пацана, который прямо сказал: “А вон Пиндас идет!” Но такие задания были нечасты, а уголовный розыск для нас тогда вообще был чем-то недостижимым, о нем и мечтать вслух казалось кощунством. А пробился все-таки Павлик, старшим инспектором уголовного розыска стал! Высшую школу милиции в Киеве заканчивал... Молодец!

     - Никогда он не чувствовал себя свободным от работы! С дочкой гуляет, в трамвае едет в гражданской одежде, с друзьями идет, но если увидит что-то не так, обязательно вмешается. Тут как можно выразиться... Обостренное чувство справедливости. Когда при нем обижали кого-нибудь, он чувствовал себя лично оскорбленным. Вам это знакомо?

     - Вот я вспомнил про дочку... Он ведь и Светланку свою мечтал в милицию отдать! Той пока еще семь или восемь лет, но он уже твердо решил. Хоть экспертом, говорит, но в милицию. И улыбается, понимая, что эксперты не обрадовались бы этому его снисходительному “хоть”.

     - Прямо перед глазами картина стоит: заводская наша спартакиада, стадион, флаги полощутся, цеховые отряды выстроились, команды... А во главе колонны заготовительно-прессового цеха Павлик Кравцов. Никогда у нас в цехе приличной команды не было, а он откуда-то собрал, заставил людей вспомнить, кто в пионерском лагере прыгал, кто бегал, кто в доме отдыха волейболом баловался. И надо же - выставили команду, да не только самую молодую, еще и самую многочисленную! А тут уже на стадионе конфуз - девчата стесняются в спортивных трусиках выступать. Никогда до этого им не приходилось на стадион выходить, перед людьми показываться... Что делать?! Павлик, хоть и руководитель команды, тут же на стадионе раздевается, надевает на себя такую же форму и становится перед колонной с табличкой на щите - “ЗПЦ”. Заготовительно-прессовый цех! И сейчас перед глазами картина... Весна, свежий ветер с моря, наш заводской стадион с проплешинами у футбольных ворот, оркестр марши шпарит, “Прощанье славянки” играет, все взволнованы, у всех на душе тревожно... А во главе нашей команды Павлик с табличкой... Довольный, счастливый, волосы на ветру развеваются...

     - Интересно ему жилось. За что бы ни брался в жизни, ко всему у него был какой-то спортивный азарт, мальчишеское нетерпение, жажда неожиданности. Увидел как-то у меня складной карманный метр и тут же предлагает - меняем! Страшно меняться любил, даже не глядя. Ему неважно было выиграет он в обмене или проиграет, сам обмен интересен. Азарт! Нетерпение! Разочарование! Все выплескивается в одну секунду. И тут же новая затея...

     - Не знаю, не знаю, как насчет примет, но был случай - не глядя выменял он у кого-то заморскую штуковину.., гробик со скелетом. Чепуха, конечно, не случись ничего, и не вспомнил бы... А так вот вспомнилось.

***

     Один из самых страшных итогов преступной деятельности Сулова и компании мне довелось увидеть в квартире, где живет Надя Плыгун с двумя сынишками - Колей и Сережей. Квартира большая, новая, гулкая. Не все еще в ней подогнано, подкрашено, кое-где дует. В пустой комнате перед стареньким телевизором сидят на одной табуретке двое молчаливых ребятишек. На одном - форменная фуражка отца, на другом - форменная шапка. И фуражка, и шапка почти лежат на плечах у детей, но они этого не замечают, сидят, уставившись в маленький экран телевизора. Там скачут обезьяны в передниках, крутят педали медведи, корчится от хохота клоун - мальчишки на все это смотрят серьезно и как-то отрешенно.

     - Год уже прошел, а они все спрашивают, когда отец вернется, - говорит Надя. - Я отвечаю им, что, мол, когда подрастете, тогда и вернется. Наверно, это не самое лучшее объяснение, но я не могла ничего, больше им сказать... Они каждый день подтягивались, на цыпочках старались ходить, все подрасти торопились... И все спрашивают... Как-то не сдержалась, ответила, что не вернется... Когда-нибудь надо было им это сказать... Расплакались. Теперь вот фуражку и шапку Николая не снимают, чуть не засыпают в них.

     - Как живем? Нормально... Заботы обычные, житейские. Телефон вот все никак не выбью, мальчишек часто приходится дома оставлять. Старший уже может трубку поднять... Поговоришь, все спокойнее. С работой вот сложно, живем за городом, добираться далеко, хлопотно, а если еще один заболеет... Хотела поменять работу, чтобы поближе было, но пока не получается. Обещали, потом передумали, потом оказалось, что вроде взять меня согласны, но уже на другую работу, не по специальности... Так вот и тянется.

     - Сколько с Николаем мечтали о квартире, и вот она, квартира... Пусто как-то... И в квартире пусто, и в душе. А ведь Николай удачливый был, все у него получалось, но только уставал сильно. Прибежит домой пообедать, хоть пять минут, а полежать ему надо было... Но работу не хотел менять, работа нравилась... С ребятами дружил. Сыновей очень любил, все свободное время с ними возился...

     На семейном снимке Николай изображен с Надей и детьми. Солнечный день, густая листва деревьев, детский уголок парка. Николай чуть улыбается в усы, он отрастил себе пышные усы... Тихое, неброское счастье исходит от этого снимка. Такое ощущение, что жизнь только начинается, и все впереди, столько еще впереди...

     Это был последний его снимок.

***

     Николай Плыгун в памяти друзей остался мягким, была в нем даже стеснительность, хотя это, может быть, и покажется странным при его обязанностях. Ему было проще отказаться от чего-то, перебиться, нежели настоять и вырвать даже то, что было положено по праву.

     В самом деле, что может сказать наверняка, в чем сила: в том, чтобы добиться каких-то благ, льгот, или же в том, чтобы их не добиваться. Во всяком случае, врожденная мягкость Николая не мешала ему быть по-настоящему мужественным, принимать решения за доли секунды, когда это требовалось.

     Как-то были получены сведения о, том, что на окраине города, в одном из частных домов скрывается опасный преступник, сбежавший из мест заключения. Выехала оперативная группа в составе которой был и Плыгун. Приехали. Домик, как домик. Тут же выяснилось, что он и принадлежал преступнику.

     Плыгун первым открыл калитку, вошел во двор. Никого вокруг не было. Николай заглянул в окно, хотел было пройти к двери, но тут еле слышный шорох заставил его обернуться. На него с вилами наперевес несся хозяин дома, детина вдвое крупнее Николая. Для того чтобы принять решение у него вряд ли была полновесная секунда. В трех метрах - преступник и вилы, направленные тебе в живот. Можно было просто прыгнуть в сторону, уйти от столкновения. Но тут же рядом, за углом товарищи, которые не знают о преступнике и тот, проскочив вперед, наверняка увидит их. А они не готовы к такой встрече...

     И Николай бросился вперед, навстречу преступнику. От неожиданности тот какое-то мгновение промедлил и этого было достаточно - Николай перехватил вилы. Дальше все было проще, но успех дела решила та половинка секунды, которая была ему отпущена.

     Случались и смешные происшествия. Как-то заместитель начальника уголовного розыска Николай Джежела и Плыгун были срочно вызваны к продуктовому магазину, где вроде бы совершалось ограбление.

     Рассказывает Николай Джежела:

     - Положение возникло дурацкое - мы не знаем сколько преступников, мы не знаем есть ли они на самом деле. Потом одного засекли в самом магазине. Решили зайти с Николаем с двух сторон и попытаться проникнуть в магазин. Но двери давно заперты, на окнах решетка и я, покрутившись, полез на чердак, думаю, проникну сверху. А чердак, надо сказать, оказался настолько заваленным всевозможным хламом, что невозможно было без грохота сделать ни шагу. Какие-то ящики, каркасы старых диванов, отовсюду торчат гвозди, а в самом центре в глубине чуть светится дыра, через которую преступники, видимо, и проникли в магазин. Николая Плыгуна где-то не видно и я начинаю тихонько продвигаться к этой дыре. Иду, каждую секунду ожидая нападения сверху, сбоку, снизу! В таких случаях надо вообще стараться не производить никакого шума, ни единого звука, но это невозможно. И вот шаг за шагом передвигаюсь в полнейшей темноте и наконец догадываюсь - на чердаке еще кто-то есть. Положение становится серьезным. Взвожу пистолет. Этот щелчок почти оглушительно прогремел на весь чердак. И вдруг слышу, где-то недалеко от меня точно такой же щелчок, кто-то тоже взвел курок, приготовился стрелять. Но я его не вижу, надеюсь, что и он меня не видит. Продолжаем сближение. И когда до мерцающей дыры в потолке остается несколько метров, начинаю различать слабое, слабое дыхание. Даже не само дыхание, а знаете, будто человек осторожно делает выдох. И вот по этому выдоху я понял - вроде, Николай. На всякий случай прячусь за трубу и спрашиваю: Николай, ты? Точно, оказывается, он.

     Подошли к дыре - что делать? Лестницы нет, веревки нет, высота приличная, метра четыре. Прыгать - значит на какое-то время оказаться беспомощным там, внизу. И вот пристраиваясь да прилаживаясь, я неожиданно проваливаюсь в эту дыру и с грохотом приземляюсь прямо на ящик с водкой. И тут же рядом со мной падает Николай. Падает и, не поднимаясь, ныряет за какое-то прикрытие. И вдруг слышу жалобный, мальчишеский голос: “Дяденька, не стреляйте!” Оказывается, парнишка забрался. Один. Он просит не стрелять, а надо вам сказать, что дяденька с ящика подняться не может, отбило все у дяденьки об эти самые бутылочные горлышки. Но самое интересное в том, что водка эта оказалась в магазине неоприходованной! Левая водка! Вот так мы с Николаем Плыгуном без единого выстрела двух зайцев убили!

     - Шутки шутками, но с ним интересно было работать, для него не было скучной работы в уголовном розыске - это при том, что подкрадывания, задержания и прочее составляют у нас весьма незначительную часть общей работы. Меня в Николае всегда поражало неизменно доброжелательное отношение к людям вообще и к преступнику в частности. Никто не сможет припомнить случай, чтобы Николай допустил по отношению к задержанному какую-то пренебрежительную издевку, даже если минуту назад этот человек представлял для него смертельную опасность. И была в нем несколько наивная уверенность, что и люди будут относиться к нему с добром. Знаете, как в деревне: идете по улице, а с вами здороваются встречные старухи, девчата, карапузы... “Здравствуйте вам!” - говорят. Желают здоровья незнакомому человеку. Заранее принимая, что этот человек - хороший. Потом он покажет каков есть на самом деле, но принимают его, как хорошего человека. В этом, мне кажется, давняя мудрость народа, его мораль, его нравственность. И Николай Плыгун обладал ею в полной мере. Такой вот парень был. Хотя казалось бы - уголовный розыск, одессит, пистолет на боку... А в душе - “Здравствуйте вам!"

     Во всем четырнадцатитомном уголовном деле самая интересная фраза принадлежит Степану Урицкому. В своих показаниях после описания одного из первых преступлений он добавил: “Я думал, что мы преступлений больше совершать не будем, но потом мне с Суловым все равно пришлось совершать новые и новые преступления”.

     Заставили возросшие расходы, соблазняла кажущаяся легкость получения больших денег, а тут еще уверенность в безнаказанности. Об убийстве начали говорить задолго до того, как совершили его - в начале друг дружку пужали, серьезные предупреждения делали. Урицкого предупредили - проболтался где-то.

     И Митров, хвастун и позер, тоже получил предупреждение. И с Дичуком серьезная беседа была...

     Ну хорошо, а где же самое начало? На каком перекрестке эти люди свернули с общей дороги? Материалы дела позволяют ответить и на этот вопрос, позволяют утверждать, что падение началось гораздо раньше нежели похищение строительных люлек.

     Возьмем того же Митрова. Щемящую боль в душе вызывает подшитое в дело заявление родителей с просьбой зачислить в первый класс мальчика Сашу. Желтая бумага, фиолетовые чернила, почерк людей, не привыкших много писать. Так и видится мальчик с новым портфелем, нарядный, с цветами в руках... В первом классе Саша показался учителю любознательным и непоседливым, он хорошо усваивал школьную программу, дружил с ребятами, в меру шалил.

     Более жесткая характеристика написана после окончания одного из старших классов... "Неустойчив, труслив, ничем не увлекается, исключен на две недели за хамство по отношению к учителям и товарищам”.

     Видимо, где-то в этом промежутке и произошел перелом. В результате появился неустойчивый, пакостливый человек по фамилии Митров. На скамью подсудимых он сел через десять лет после окончания школы. За это время Митров ничему не выучился, не приобрел никакой специальности. Его сверстники уже имели высшее образование, однокашники стали специалистами, руководили отделами, цехами. А он все искал левую работу по отделке фасадов.

     Правда, был у Александра Митрова один светлый момент в жизни, после демобилизации я поступил в Институт строительный на вечерний факультет”. Но он не окончил даже первого курса, а если быть точнее, то не сдал ни единой сессии. Не хватило силы воли, духу не хватило, да и не до того стало... “Я познакомился с Судовым, как с мужем моей сестры, а Степу Урицкого узнал от Сулова. Они заставляли нахально что бы я ехал и потом мы ехали. Благодаря Игоря и Степы я пошел на это дело”.

     Игорь Сулов...

     Почти из ста учащихся, кончивших восьмой класс вместе с ним, лишь он имел тройку по поведению. Учителя дружно отмечают его эгоизм, пакостливость, подловатость. И, видно, достаточно ярко проявлялись эти его черты, если учителя не постеснялись применить столь необычные слова в характеристике. В уголовном деле есть автобиография Сулова, которую он написал при поступлении в медучилище...

     "У меня появилась мечта - стать медработником, чтобы помочь людям, которые мучила болезнь. Часами, затаив дыхание, сидел я в кабинете и смотрел, как мать выслушивает жалобу больных...” А поступив в училище, он вскоре прославился как самый ленивый и хамоватый учащийся. Группа вынуждена была обратиться к руководству училища с ходатайством о снятии Сулова со стипендии за неуспеваемость, уклонение от обязанностей по самообслуживанию, грубость, пренебрежительное отношение к товарищам.

     Пришло время - отбыл службу в армии. Сказать, что отслужил было бы неверным. Халатный, неисполнительный', склонный к переоценке собственной персоны, болезненно реагирует на замечания, неопрятен, близких друзей не имеет - других слов у командиров не нашлось.

     Мнение людей, знавших Степана Урицкого, отличается от характеристики, данной Сулову, в самых незначительных деталях. От своей первой жены он попросту сбежал, чтобы не платить алименты. Чтобы родители жены не подали на него в суд, он время от времени поколачивал их, пользуясь преклонным возрастом своих родственников.

     Несколько в стороне от этой троицы стоит Зиновий Дичук. У этого с документами, характеристиками, рекомендациями все в порядке. От мальчика Зиновия в школе все были в восторге. Он запомнился тихим, спокойным, аккуратным, вежливым со старшими. Даже в выпускном десятом классе его отмечают, как одного из самых дисциплинированных и трудолюбивых. “Юноша Зиновий Дичук - спокойный и вежливый”. Он любит спорт, занимается физическим самоусовершенствованием, добился определенных успехов в самбо, участвует в соревнованиях.

     Мы со своей стороны можем добавить, что “юноша Зиновий Дичук” отличался от прочих изысканным вкусом: на скамье подсудимых он сидел в прекрасно сшитом синем костюме. И изоляционная лента на рукоятке его ножа была такого же звонкого синего цвета, не то что у этих бандюг, Сулова и Урицкого - те обмотали рукоятки черной матерчатой лентой. Опять же и нож у юноши был самым длинным - в точном соответствии с его собственным ростом. Это позволяет сказать, что Зиновий Дичук не был чужд эстетических воззрений. Даже металлическую булаву он предусмотрительно обернул поролоном, чтобы после нанесения удара из головы жертвы не хлестала кровь - аккуратность юноши отмечали еще школьные учителя.

     Но что же толкнуло его на ограбления? Ответ прост - деньги. Возможность легко и быстро получить кучу денег. Суть у всех одна.

     И все же Дичук отличается от прочих какой-то всеядностью, четким пониманием того, как себя вести, что сказать, каким предстать. Хотите, чтобы я был вежливым? Хорошо, я буду самым вежливым. Хвалите за трудолюбие? Прекрасно! Я и есть самый трудолюбивый. Сулову нужна решительность? Пожалуйста! И Дичук опрокидывает железный шкаф на двух избитых связанных стариков. Опередив других, наносит удар булавой Шишману по голове. Когда его задерживают - опять превращение. Чистосердечное раскаяние? Я уже раскаялся - вот вам адреса главарей, вот явка с повинной. Что еще?

     На суде Дичук сидел грустный, сдержанный, вдумчивый. Когда хотел что-то сказать, поднимал руку, просив слова. Когда останавливали - тут же замолкал. С соседями по скамье не общался. Не положено, да и люди они нехорошие. В зал тоже не смотрел, не отвлекался. Судья занят серьезным делом, надо ему помочь во всем разобраться. На вопросы отвечал просто, не раздражая многословием. Понимал, что если понадобится ответ более подробный - ему об этом скажут. Даже не улыбнулся, когда Версон заявил, что состояние его “в области головы ухудшается”. Многие в зале усмехнулись, а он нет. Чувствовал - не следует.

     И еще одно соображение возникает, когда знакомишься с историей хождения Зиновия Дичука за большими деньгами - ведь очиститься надеялся. Мол, пройдет время, уляжется волнение и с него сама по себе спадет короста преступления. И снова он будет примерным, вежливым и аккуратным. Но с деньгами. Он уже пошел по тому пути, на который только собирался стать Версон - тот хвалился, что его приглашают в одну очень приличную банду, которая работает надежно и весьма доходно.

***

     Дать бой...

     Далеко не от каждого требуется схватываться с бандитами, нельзя требовать от человека, чтобы он рисковал жизнью, отстаивая собственное достоинство, но каждый, наверно, все-таки каждый должен хоть раз дать бой, каждому для нормальной жизни нужна победа. Своя. Личная. Одержанная собственными усилиями, личным мужеством. Или терпением. Или преданностью.

     А бои не затихают ни на минуту - бои мнений, надежд, самолюбий. И умирают чувства, гнется воля, сминаются характеры, крошатся ломкие судьбы. А истина заключается в том, что наш бой никто за нас не выиграет. Если же кто-то отстоял святые для нас понятия, то он выиграл свой бой. А наша схватка впереди. Войну угодничеству и всеядности, никто за тебя не объявит и не выиграет.

     Не слишком ли часто мы находим всему объяснение и оправдание? Протай подлость, не замечая низости мы неизбежно теряем что-то очень важное теряем. Становимся беднее и слабее. Спокойнее и безразличнее к чужим бедам. А оправдываемся тем, что и к своим бедам относимся так же.

     Нет, мы вроде бы не боимся боя, мы страшимся хлопот. У нас дела, цель, нам некогда - так мы утешаемся. А потом перестаем нуждаться и в утешении. Я дескать, так поступил, потому что мне хотелось так поступить. А бой... Дам. Но сначала добьюсь того, стану тем, приобрету то, а уж тогда покажу-у!

     Нет, так не бывает.

     Никогда.

     Ни с кем.

     Потому что главное - твоя позиция, если ты от нее отказываешься с самого начала...

     Какие бои можно выиграть, не имея позиции? С кем воевать? Что отстаивать? Разве что собственное самолюбие...

     Жизнь идет, и твои позиции уже занимает кто-то другой, чужой тебе и ненавистный.

     А бои гремят. Кровавые и бескровные. Добро, порядочность, достоинство продолжают отстаивать себя, как и прежде. И платить за победу приходится, как и прежде.

     Иногда - жизнью.

     Оглянитесь однажды, и вы увидите, как колосятся каждое утро в свете восходящего солнца обнаженные шашки, розово и опасно колосятся готовые к бою копья, дрожит воздух над раскаленным стволом, и воняет автогенной гарью...

***

     Странный снимок показали мне в Ленинском районном отделе внутренних дел. На нем изображен двор, залитый солнцем, полно народу, все свои ребята, все оживлены, о фотографе никто не думает, его попросту не замечают. Все в движении, все куда-то торопятся, спорят, общаются на ходу, и среди всех, конечно же, и Павел Кравцов, и Николай Плыгун. Они затерялись среди товарищей, их не сразу и увидишь, но они здесь, во дворе.

     Качество снимка неважное - и резкость грешит, и контраст слабоват, но эти вот недостатки и придав ему убедительность, достоверность. Кажется, снимок сделан минуту назад, кажется, будто эти люди и сейчас еще во дворе, что достаточно выглянуть из окна, чтобы увидеть всех, любого окликнуть...

     И Павел Кравцов, и Николай Плыгун действительно присутствуют среди своих друзей. Каждый из них, сам того не замечая, делает маленькую поправку, как бы согласовывая свои действия с мнением погибших. “Павел был бы против”, "Николай бы так не поступил”, - этих слов никто не произносит, даже мысленно, но они в самом климате коллектива.

***

     И в заключение - два сообщения, которые завершают эту историю...

     Специальным решением Одесских властей. Первый Заливной переулок переименован в улицу Николая Плыгуна, а Второй Заливной - в улицу Павла Кравцова. Улица Плыгуна выходит прямо к зданию Ленинского райотдела милиции, а улица Кравцова начинается от автосборочного завода, где Павел работал когда-то слесарем.

     И второе сообщение, опубликованное в Одесской городской газете.

     "Верховный суд Украины, рассмотрел дело Сулова И.В., Митрова А.А., Урицкого С.П. и Дичука З.В., которые, ограбив кассу совхоза, оказали вооруженное сопротивление работникам милиции, в результате чего погибли старший инспектор уголовного розыска Кравцов П. И. и инспектор уголовного розыска Плыгун Н.П. Суд осудил всех участников преступной группы к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор Верховного суда в отношении Сулова И. В., Митрова А.А. и Урицкого С.П. приведен в исполнение. Осужденному Дичуку З.В. исключительная мера в порядке помилования заменена 15 годами лишения свободы"