Виктор ПРОНИН

ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ

Анонс

     Опасность - рядом, в темном проходном дворе, в подъезде собственного дома, да просто - на людной улице. Илья Касьянин вроде бы и знал об этом, но как-то не обращал внимания, пока не оказался в самой гуще жестоких и кровавых событий.

     Обстоятельства взяли его в жестокий переплет. И в этом слабом, податливом человеке проснулся зверь, который просто не умеет отступать. Он отдает все за победу. За победу над собой, над обстоятельствами, над матерыми бандитами.

     Это происходило каждый день в любую погоду, в любое время года и со временем стало не то маленьким дворовым развлечением, не то суровым ритуалом.

     Каждое утро где-то между семью и половиной восьмого Касьянин выводил на балкон свою собаку, рыжего кокер-спаниеля, и, еще не проснувшись окончательно, недовольно-ворчливо и в то же время озабоченно-старательно обтягивал спаниеля кожаными ремешками, застегивал на его спине несколько металлических пряжек и, убедившись, что все сделал как нужно, что упряжь застегнута надежно, опускал визжащую от ужаса собаку с балкона двенадцатого этажа. Зимой опускал в полную темноту, в предрассветную метель, а летом - в солнечное утро, но в пропасть, в пропасть с двенадцатого этажа. На тонком стальном тросике, переброшенном через колесо небольшого блочка.

     Медленно поворачивая рукоятку, Касьянин опускал собаку все ниже, ее душераздирающий предсмертный визг затихал и постепенно превращался в радостно-нетерпеливое повизгивание. Но это уже когда собака видела приближающуюся землю.

     Так Касьянин выгуливал по утрам кокера Яшку.

     Убедившись, что собака достигла земли, Касьянин отматывал еще с десяток метров тросика и, закрепив блок железным стопором, возвращался в квартиру - досыпать, бриться, завтракать. Все это время Яшка носился у дома. Длины тросика хватало, чтобы он мог описывать круги где-то метров двадцать-тридцать в диаметре. К нему тут же подбегали другие, более счастливые собаки, обнюхивали, приветствовали, выражали, как могли, собачье сочувствие Яшке, которому приходилось переносить столь тяжкие страдания.

     Это зрелище каждое утро наблюдали сотни жителей нескольких многоэтажек.

     Убедившись, что кокер и на этот раз благополучно достиг земли, жильцы облегченно переводили дыхание и возвращались к своим делам.

     Случались досадные неожиданности, бывало, Яшка опорожнял свой мочевой пузырь где-то на уровне седьмого, шестого этажа, но это никого особенно не удручало, скорее забавляло, и многочисленные очевидцы случившегося начинали свой день с добродушной всепрощающей улыбки.

     Яшку понимали.

     Да и как не понять! Кто удержится, если бы его вот так же с двенадцатого этажа, на тонком тросике...

     По характеру Яшка был незлобивым, охотно откликался на любой зов, доверчиво принимал угощения и тут же радостно уносился прочь, паря в воздухе на громадных своих ушах. Кто бы ты ни был, человек ли, собака, но если каждодневно переносишь такие вот испытания, рискуешь жизнью, то уже не можешь быть злобным, завистливым, мелочным - обычные житейские неурядицы, тяготы тебя уже не трогают, не задевают, ты знаешь им цену.

     Вот и в это утро Касьянин, еще во сне услышав жалобное Яшкино повизгивание, недовольно поморщился, открыл глаза, сбросил ноги на пол, безошибочно попал ступнями в стоптанные шлепанцы. Они и в самом деле шлепали по полу, правда, на левом подошва оторвалась с носка, а на правом - с пятки.

     Поэтому ходить в этих шлепанцах мог только сам Касьянин, приловчившись одну ногу подволакивать, а вторую резко выбрасывать вперед.

     Покряхтывая, он прошел через комнату, открыл дверь на балкон. Не глядя, нащупал Яшку, который вертелся в ногах, нетерпеливо повизгивал, но прорывались, прорывались в его стонах и истеричные нотки. Яшка прекрасно знал, что ему сейчас предстоит преодолеть, чтобы часок побегать по жесткой, сухой траве. Так же на ощупь Касьянин накинул упряжь на рыжую вздрагивающую спинку и не торопясь застегнул все пряжки. Внимательно осмотрев замершую собаку, он глянул вниз и тут же ощутил в груди опасливый холодок. Боялся Касьянин высоты, и всегда его охватывала легкая тошнота, стоило ему посмотреть с двенадцатого этажа.

     - Ну что, готов? - спросил он. Яшка в ответ лишь плотно прижался к деревянному полу балкона и закрыл глаза. - Терпи, брат, терпи...

     Касьянин осторожно завел собаку над пропастью, второй рукой ухватил рукоятку блочка и только тогда выпустил Яшку. Тот коротко взвизгнул, раскачиваясь на тросике, заскулил, не разжимая зубов, застонал от ужаса и безысходной тоски.

     А Касьянин начал медленно вращать рукоятку.

     - Пошел, - проговорил он обычное свое напутствие.

     И Яшка заскользил вниз. Миновал один этаж, второй. Кто-то из жильцов нижних этажей пытался дотянуться до него, потрепать за длинные мохнатые уши, подбодрить. Яшка благодарно взглядывал, не прекращая скулить сквозь зубы.

     - Давай, Яшка! Не дрейфь!

     - Где наша не пропадала!

     - Тяжело в учении - легко в бою!

     - Совсем мужик умом тронулся!

     Все эти крики неслись из окон и с балконов, но Касьянин настолько привык, что уже не обращал на них внимания. Единственное, что он слышал в эти минуты, это собачье повизгивание - сам он старался не смотреть вниз. Когда истеричность в Яшкиных воплях сменялась радостным повизгиванием, Касьянин понимал, что тот уже у самой земли. И действительно, еще один поворот рукоятки - и тросик ослабевал. Значит, Яшка приземлился. Сделав еще несколько поворотов рукоятки, Касьянин закрепил ее и, убедившись, что Яшка, радуясь жизни, уже носится по траве, ушел в квартиру, закрыв за собой дверь балкона.

     Был Касьянин взлохмачен, одет в длинную пижаму с голубоватыми полосами и шлепанцы. Пижама была настолько велика, что из рукавов торчали лишь кончики пальцев, а штанины, ниспадая вниз, оставляли лишь носки шлепанцев.

     - Привет! - бросила жена, проносясь мимо и на ходу запахивая на себе халат.

     - Привет, дорогая... Большой тебе сердечный привет... Прекрасная погода, не правда л и? - пробормотал Касьянин почти неслышно, поскольку жены рядом уже не было и его приветствий она не слышала. Да она и не желала слышать утренние его слова. Так уж получилось, что с самого начала их совместной жизни Марина решила, что самый лучший, естественный тон для общения с мужем - насмешливо-пренебрежительный. Некоторое время Касьянин удивленно вскидывал брови, пожимал плечами, дескать, что с бабы взять, а потом и вовсе перестал замечать этот ее тон. К тому времени для него потеряло значение, как обращается к нему жена, да и обращается ли вообще.

     Да, звали жену Мариной.

     Был недолгий период в нашей недавней истории, когда вдруг в народе сложилось мнение, что наиболее достойное, красивое и даже возвышенное имя для девочки - Марина. И Марины заполонили собой все магазинные прилавки, диспетчерские автопредприятий, из каждого кассового окошка на вас смотрела Марина, она приставала к вам в троллейбусе, чтоб вы купили билет, она подавала завтрак в самолете и чай в поезде. В этом, наверное, было что-то мистическое, но Марины выше не поднимались, на таком вот примерно жизненном уровне они чувствовали себя наиболее уверенно и удобно.

     Возможно, это авторское заблуждение, но, похоже, и характер у всех Марин был если и не одинаков, то по многим показателям совпадающий. Были они напористы, с годами становились нагловатыми, к мужчинам относились требовательно и капризно, что было даже удивительно при их, в общем-то, легкой доступности. И еще - они со вкусом и каким-то тайным значением любили употреблять слова "мужчина" и "женщина", в южных районах страны с непередаваемым изяществом произносили эти слова чуть иначе - "мушчина", "женшчина".

     - Привет, папаня! - бросил на ходу сын, проносясь в туалет.

     - Привет, Степан, - кивнул Касьянин тоже без подъема, просто ответил на приветствие, не задумываясь о том, услышал ли сын его слова. - Прекрасная погода, не правда ли?

     Чтобы не раздражать мать, Степан как-то незаметно перешел на тон, которым разговаривала с отцом и его мать. Конечно, он не мог себе позволить снисходительного пренебрежения, но сдержанность, некоторую отстраненность, может быть, даже снисхождение усвоил вполне.

     И, конечно же, последовала защитная реакция - в Касьянине само собой выработалось смиренное терпение, молчаливая покорность, улыбчивое понимание.

     Дескать, если вам, ребята, так нравится разговаривать со мной, ну что ж, не возражаю. Но и это охотное смирение тоже раздражало жену, она чувствовала его неуязвимость. Касьянин явно смотрел на нее свысока, как бы сожалея о ее неразумности. Так забравшийся на дерево кот смотрит вниз на беснующуюся от бессилия собаку. Да, укоры, уколы Марины нисколько Касьянина не затрагивали. И на губах его постоянно блуждала скорбная полуулыбка. Впрочем, ее можно было назвать и снисходительной, а то и попросту слегка жалостливой.

     Когда-то в прежние молодые годы Касьянин без устали носился по стране, писал шумные судебные очерки, после которых, случалось, снимали с постов прокуроров, освобождали невинно осужденных, давали людям квартиры или, наоборот, выселяли из незаконно полученных. Но власть сменилась, журналистика обеззубела, и теперь даже речи быть не могло о том, чтобы разнести в пух и прах прокурора, пригвоздить к позорному столбу взяточника, вытащить из-за колючей проволоки случайно оказавшегося там бедолагу. Теперь Касьянин уже не писал разгромных статей, он писал маленькие, по десять-двадцать строчек, заметки о всевозможных криминальных происшествиях в городе. Прежние знакомства позволили ему наладить новые отношения с правоохранительными органами, и он неожиданно оказался полезным для той газетенки, которая пригрела его в эти смутные времена. Можно сказать, что он был одним из наиболее удачливых поставщиков криминальных новостей, частенько опережая издания куда более солидные и уважаемые.

     - Чай пьешь? - прокричала Марина откуда-то из кухни.

     - Пью.

     - Тогда пей.

     Касьянин пожал плечами и все в той же голубоватой пижаме пошлепал на кухню.

     - Чем-то недоволен? - спросила жена.

     - Возможно.

     - Что же на этот раз? - Марина начинала заводиться тут же, едва услышав первые слова, которые, как ей казалось, задевали ее самолюбие.

     - Ха, - хмыкнул Касьянин. - Если бы я знал...

     - А кто же знает? - Марина не хотела упускать возможности обострить разговор и еще раз показать мужу если не его никчемность, то хотя бы бестолковость.

     - И это мне неведомо, - беспомощно улыбнулся Касьянин.

     - Знаешь что? Свое настроение будешь на работе показывать!

     - И на работе тоже.

     - Ну ты даешь, мужик! - Марина передернула плечом, некоторое время неподвижно смотрела в окно, и Касьянин видел, хорошо видел, как напряглись и побелели ее ноздри. И не возникло, нет, не возникло в нем ни малейшего желания успокоить жену, смягчить ее гнев, вообще как-то разрядить вдруг сгустившуюся в кухне атмосферу.

     - Жизнь человеческая... - начал было Касьянин раздумчиво, наливая кипяток в чашку, но жена перебила его.

     - Степан! - крикнула она в глубину квартиры. - Чай пьешь?

     - Пью.

     - Пельмени ешь?

     - Ем.

     - Сколько?

     - Двенадцать.

     - И мне двенадцать, - сказал Касьянин, хотя его никто об этом не спрашивал. - Так вот, жизнь человеческая - это яркий цветок на зеленом лугу...

     - Пришел козел и съел! - закончила Марина мысль, которую Касьянин частенько высказывал за завтраком.

     Степан молча сел к столу, придвинул к себе тарелку. Улучив момент, когда мать стояла, повернувшись к плите, легонько ткнул отца локтем в бок - держись, дескать. Касьянин в ответ толкнул сына под столом коленкой. Словно почувствовав что-то опасное для себя, Марина обернулась, подозрительно посмотрела на обоих, но лица отца и сына были совершенно непроницаемы, казалось, они даже не видели друг друга.

     - Ну-ну, - сказала Марина, снова оборачиваясь к пельменям. - Про Яшку не забудьте.

     Минут через сорок Касьянин, уже побритый и при галстуке, вышел на балкон.

     Солнце поднялось, выглянуло из-за соседнего дома, осветило двор. Яшка носился по траве, припадал на передние лапы, вскакивал, даже не пытаясь отбежать в сторону, - он прекрасно знал размер круга, который позволял ему описывать стальной тросик. Опершись на перила, Касьянин бездумно смотрел прямо перед собой, в сотни окон соседнего дома. В редакцию можно было не торопиться, он вообще мог прийти к обеду - надежные источники позволяли ему в течение часа собрать материал для нескольких заметок - где кого убили за прошедшую ночь, где кого изнасиловали, ограбили, подожгли, расстреляли... Но он не любил оставаться дома, это было тягостно.

     Взяв рукоятку подъемного устройства, Касьянин вынул блокирующую щеколду и начал медленно вращать валик, выбирая свободно болтающийся тросик. Через несколько оборотов Яшка внизу почувствовал, что уже не может бегать легко и свободно. Он сразу присмирел, подполз к середине круга, по которому только что бегал, и, поскуливая сквозь зубы, прижался к траве. Тросик натянулся, Яшка оторвался от земли и, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, начал медленно подниматься. Кто-то с балкона пятого или шестого этажа потрепал его за уши - Яшка еще нашел в себе силы благодарно махнуть хвостом.

     Когда собака оказалась у самого колеса, через которое был переброшен тросик, Касьянин ухватился за кожаную упряжь и, приподняв Яшку над перилами, втащил на балкон. Почувствовав под ногами твердь, тот радостно взвизгнул и, не дожидаясь, пока Касьянин расстегнет все пряжки на его спине, бросился в квартиру.

     На этом утренняя прогулка заканчивалась.

     - Яшка! - крикнула с кухни Марина. - Жрать будешь?

     Яшка понимал, о чем его спрашивают, и с такой скоростью несся на кухню, что его заносило на поворотах, он скользил брюхом по паркету, и уши его парили в воздухе.

     К вечеру Касьянин уставал. Не потому, что у него было слишком много работы или она была слишком тягостной для него, вовсе нет. Редакция располагалась не так уж далеко - пятнадцать минут на троллейбусе и пятнадцать минут на метро. И отношения в газете сложились если и не дружескими, то вполне благожелательными.

     Никто никого не подсиживал, никто никому не завидовал. Касьянин не мечтал стать редактором, или ответственным секретарем, или еще там кем-то, его вполне устраивала работа, знакомые темы, привычные действующие лица - убийцы, насильники, прокуроры, следователи. Он прекрасно разбирался в их непростых взаимоотношениях, в обязанностях каждого, знал, о чем можно спросить в милиции, в суде, в прокуратуре, какой вопрос задать эксперту или случайному свидетелю.

     И на его место тоже никто не зарился.

     Но к вечеру он уставал.

     И потому, вернувшись домой и сковырнув с ног туфли, сбросив по пути пиджак и галстук, прямо в носках проходил в дальнюю комнату и со стоном падал на жестковатую кушетку.

     Через некоторое время в дверях появлялась Марина. Минуту-вторую она стояла, прислонившись к шкафу и скрестив руки на груди. Потом, усмехнувшись, спрашивала:

     - Что нового в большом мире?

     - Что нового, - вздыхал Касьянин, не открывая глаз. - Значит, так... За прошедшие сутки угнано пятьдесят восемь машин, на дорогах погибло семь человек, изнасиловали старушку восьмидесяти трех лет...

     - О боже, - произносила Марина и, бросив на мужа жалостливый взгляд, уходила на кухню. - Чай пьешь? - доносилось через некоторое время до Касьянина.

     - Пью, - отвечал он почти неслышно и, полежав еще некоторое время, поднимался, брел на кухню, втискивался в свой угол между стеной и столом и, подперев подбородок кулаками, ждал ужина. На ужин были сосиски с тушеной капустой, чай с творогом, а кому этого было мало, тот мог съесть еще и вареное яйцо - они горкой лежали на тарелке. - Где Степан? - спросил Касьянин.

     - Дружки увели.

     - Надолго?

     - Как получится... Яшку сегодня тебе выгуливать.

     - Уж понял.

     - Это хорошо, - кивнула Марина как бы про себя, как бы убедившись в том, что муж действительно ее понял, что бывает не всегда, ох не всегда. А Касьянин, услышав последние ее слова, изумленно склонил голову набок, вскинул брови, наклонил голову в другую сторону. Он вполне осознал оскорбительность последнего замечания, знал причину. Когда он писал скандальные судебные очерки, когда его вызывали во всевозможные инстанции для объяснений, Марина чувствовала значительность мужа и вела себя иначе. Но сейчас, когда вечерами он мог рассказать лишь об изнасилованной старушке, о трупах на дорогах, о бандитских перестрелках, она ничего не могла с собой поделать, не могла скрыть свое горе.

     Да, это было горе, Марина все острее ощущала себя несчастной, обманутой, даже какой-то обобранной. - Яйца ешь? - спросила она.

     - Ешь, - механически отметил Касьянин.

     - Ну и ешь на здоровье.

     И эти слова зацепили его какой-то сознательной бесцеремонностью.

     - Ты что-то сказала? - спросил Касьянин.

     - О яйцах напомнила, - усмехнулась Марина.

     - Чьих?

     Марина обернулась от плиты, долго, даже как-то протяжно посмотрела на мужа.

     - Хочешь меня достать? Не достанешь, Илья. Не дано.

     - А кому дано?

     Марина поставила на стол тарелку с сосисками, отдельно миску с капустой, блюдце с нарезанным хлебом, молча положила вилку, правда, чуть громче, чем следовало, с заметным вызовом, который Касьянин тоже заметил и оценил.

     Придвинув табуретку, Марина села на нее, сложила на столе руки и посмотрела Касьянину в глаза.

     - Так что там со старушкой? - спросила она. - Бабуля получила удовольствие?

     - К сожалению, этого не удалось установить.

     - Почему?

     - Ее задушили.

     - Какой кошмар! - воскликнула Марина. - А как же ты узнал, что ее изнасиловали?

     - Видишь ли, есть некоторые признаки, которые позволяют сделать такой вывод. Прежде всего...

     - Ты хочешь прямо сейчас о них рассказать?

     - Могу и попозже, - Касьянин пожал плечами и придвинул к себе миску с капустой.

     - Приятного аппетита, - Марина поднялась.

     - А ты не будешь?

     - Я уже... Сериал начинается, - Марина показала глазами на часы.

     - Как знаешь, - пробормотал Касьянин и не мог не отметить, что ему приятно побыть одному, не торопясь, перекусить перед тем, как отправиться на прогулку с Яшкой. Он и сам удивился, поймав себя на этом мимолетном чувстве - ему, оказывается, лучше ужинать в одиночку, нежели с женой. Как-то легче, беззаботнее. Приподнявшись, он прикрыл кухонную дверь поплотнее, чтобы не слышать страстных, но каких-то придурковатых воплей и стонов южноамериканских красавиц и красавцев, которые вот уже вторую сотню серий выясняли свои отношения среди скал, у барных стоек, на белоснежных простынях, в квартирах, напоминающих затоваренные мебельные магазины.

     Так уж сложилось, что выгуливать собак во дворе решались немногие - всегда находилось две-три старухи, которые, свесившись с балконов, орали о том, что, дескать, дышать нечем, что весь двор загажен, что только собаки могут радоваться жизни, а им на старости лет остается только вынюхивать собачье дерьмо.

     Конечно, на все эти старушечьи крики можно было не обращать внимания, но для этого, требовались силы, твердость духа, готовность проявить волю и непреклонность. Конечно, все это можно было в себе найти и утвердиться, но радости уже не было, не было той беззаботной, легкой радости, которая обычно накатывала на Касьянина, когда он уже в сумерках выходил из дома. Пока Яшка бесновался на коротком поводке, он не торопясь выводил собаку за пределы двора, пересекал широкую трассу, которая к этому времени освобождалась от машин, и углублялся в пустырь, на котором замерли в ожидании лучших времен несколько недостроенных домов.

     Это были громадные, этажей на восемнадцать-двадцать, пустые, продуваемые сквозняками сооружения, напоминающие дырявые железобетонные скалы, в которых шла своя, достаточно своеобразная, напряженная жизнь. На лестничных пролетах, в квартирах-пещерах, на балконах, где так и не установили решетки, обитали юные наркоманы, сюда стайками залетали рано созревшие старшеклассницы, приходили и парами, бестрепетно совершая друг с другом все, к чему подготовила и для чего создала их природа. Здесь бомжевали бомжи, отсыпались после диких загулов главы семейств, заглядывали и вполне порядочные компании, чтобы без помех, без женских слез и старушечьих причитаний распить бутылочку-вто-рую-третью, поговорить о быстро несущейся жизни, которая не переставала радовать, удивлять, а в последнее время даже ужасать неожиданными превращениями.

     Касьянин медленно сошел с бетонных ступенек подъезда и размеренно зашагал в сторону пустыря. Солнце уже опустилось к самому горизонту и сквозь дверные и оконные проемы брошенных домов вспыхивало иногда какими-то зловещими бликами.

     Красноватые лучи время от времени пересекали движущиеся тени, и это подтверждало, что в домах шла своя непонятная жизнь, что были они обитаемы, что их населяли люди странные и таинственные.

     Касьянин давно привык к этим домам и почти не обращал на них внимания.

     Яшка изо всех своих собачьих сил тянул поводок, ожидая того счастливого момента, когда снимут с него ошейник и позволят промчаться по пустырю легко и освобожденно. Он уносился куда-то в сумерки, припадал на задние лапы, лаял заливисто и громко, словно всех приглашал присоединиться к нему. И этот момент наступил.

     Касьянин расстегнул пряжку ошейника, и Яшка тут же, в ту же секунду унесся в темноту, словно паря в воздухе на громадных своих ушах. По траве, среди брошенных бетонных блоков и плит перекрытий носились другие собаки всех мыслимых и немыслимых пород. Тут же медленно бродили хозяева - все давно перезнакомились друг с другом, все жили в соседних домах и собирались здесь едва ли не каждый вечер.

     - Привет, Илья! - услышал Касьянин и, обернувшись, увидел Ухалова. - Как жизнь? Течет? - У того была наступательная манера разговора, он засыпал собеседника вопросами, на которые сам же и отвечал или же вываливал на голову несчастного такую гору сведений, цифр, дат, столько собственного гнева или восторга, что все это попросту подавляло. Во всяком случае, Касьянин лишь беспомощно втягивал голову в плечи и старался переждать безудержный напор соседа. Главное было выдержать первые минуты, потом он уже осваивался и мог иногда даже что-то произнести в ответ.

     - Жизнь - она такая... Течет.

     - Или вытекает?! - требовательно спросил Ухалов, пожимая Касьянину руку, требовательно пожимая, словно хотел убедиться, что тот живет правильно и ничего не утаивает.

     - Можно и так сказать, - ответил Касьянин, дивясь брызжущей энергии соседа - тот жил на три этажа ниже, собаку завел совсем недавно, но на пустырь приходил больше покричать, пообщаться, а при случае и распить с кем-нибудь бутылку водки.

     - А почему печаль в голосе? - возмутился Ухалов. - Жизнь и вытекать может радостно! Жизнеутверждающе! Как вытекает, например, Ниагарский водопад!

     - Ниагара - это, пожалуй, слишком, - усмехнулся Касьянин. - Так, невидимый ручеек журчит в траве... Вот и вся жизнь.

     - Ручеек?! - не то удивился, не то возмутился Ухалов так громко, словно был потрясен услышанным. - Ручеек? - переспросил он. - Значит, долго еще твоя жизнь будет вытекать! Не скоро закончится ее вытекание, а?!

     - Дай бог, - Касьянин твердо придерживался своей линии в разговоре, пытаясь смягчить напор, погасить пожар, который бушевал в груди соседа. Ухалов тоже работал в какой-то газете, вел литературную страницу, во всяком случае, как-то был связан с искусством, и это постоянно прорывалось из него - ему не скучно было говорить о том, чем он занимался весь день на рабочем месте.

     Был Ухалов обилен телом, можно сказать, полноват, одежды носил свободные, отчего казался еще крупнее, лицо имел румяное, но утонувшие в щеках маленькие глазки сверкали молодо и озорно. Он и говорил озорно, вызывающе, словно подталкивал собеседника к словам рисковым и отчаянным. И ведь получалось! Люди невольно включались в его тон, отвечали ему так же непродуманно и безответственно. А Ухалов радовался, веселился, чуть ли не подпрыгивал и опять, опять бросал в собеседника слова шалые и бестолковые.

     Касьянин всегда радовался встречам с Ухаловым еще и по той причине, что гулять в сумерках на пустыре с беспомощным и добродушным Яшкой было попросту опасно. А вдвоем, да еще с таким объемным человеком, как Ухалов, было куда спокойнее, надежнее. Свирепые банды подростков обтекали их, не принося вреда, не задевая и не пытаясь попросить сигаретку. С некоторых пор попросить закурить означало или же "Пойдем, дяденька, в дом пообщаемся на матрасе", если сигарету просила девчушка, или же "Отдай, дяденька, кошелек" - если закурить просил юноша. Бомжи приставали, алкоголики, но эти были самые простодушные и безобидные.

     - Мужик, не поверишь, трубы горят - спасу нет, - говорил человек с красными глазами. - Дай пятеру - от смерти спасешь!

     И Касьянин с легким сердцем отдавал пять тысяч, три тысячи, тысячу - больше не просили. Да и пятерку у него попросили один только раз. Алкаш, видимо, и сам изумился своей наглости, а когда Касьянин протянул ему пять тысяч, даже голову склонил озадаченно и признательно.

     - Может, присоединишься? - спросил он. - У нас тут рядом, - алкаш кивнул в сторону серой громады дома, сквозь оконные проемы которого уже просвечивали звезды и этажи были залиты неверным лунным светом.

     - Я уже в порядке, - отмахнулся Касьянин.

     - Ну, тогда дай тебе бог здоровья! - алкаш подмигнул. - А остальное, как говорится, купим.

     Ухалов шел чуть впереди, пружинисто шел, сунув руки в карманы просторных штанов, на нем развевался свободный, без подкладки пиджак, на ногах болтались шлепанцы, в которых он, похоже, ходил и по квартире.

     - Не понимаю! - Он так резко обернулся к Кась-янину, что тот даже отшатнулся от неожиданности. От Ухалова пахнуло жарким сильным телом и легким, почти неуловимым запахом водки. - Не понимаю! - повторил он.

     - Кого?  - Да этих вот слабаков!

     - Каких? - покорно спросил Касьянин - он уже привык к тому, что ему оставалось только уточнять, переспрашивать, удивляться. Ухалов, кажется, сознательно так выстраивал свои слова, что Касьянин просто вынужден был задавать такие вот бестолковые вопросы - кто, когда, где, зачем, почему...

     - При большевиках они, видите ли, не могли писать искренне и сильно, потому что цензура, мать ее за ногу, подавляла их вольнодумные устремления. А писать плохо, угодливо они не желали. Их цели были высоки, чисты, возвышенны!

     - Бывает, - кивнул Касьянин.

     - А теперь, когда большевиков и след простыл, когда разогнали цензуру, когда никто не мешает писать смело, дерзко и сильно, они опять недовольны! Им опять плохо!

     - Надо же, - пробормотал Касьянин, не решившись даже поинтересоваться, кого с таким гневом клеймит его вечерний попутчик.

     - Теперь им еще хуже! Потому, видите ли, что литература сделалась коммерческой, издатели хотят во что бы то ни стало продать книги и вернуть затраченные деньги! А их устремления опять никому не нужны!

     - Кошмар какой-то, - сочувственно произнес Касьянин.

     - Я спрашиваю - а вы представляете себе общественное устройство, когда ваш чистый слог, ваши возвышенные мысли, когда ваши дерзкие и чистые призывы будут услышаны и востребованы?! Спрашиваю я у них!

     - А они?

     - Обижаются!

     - Пусть пишут детективы, - Касьянин пожал плечами. - Детективы вполне допускают и возвышенные мысли, и нравственную чистоту. Опять же есть уверенность, что их услышат... А издатели примут их творения с восторгом... А?

     - Детективы их унижают. Это плохая литература. Подлая, можно сказать. Они преданы литературе серьезной. Той, которая говорит о вечном. Понял?! О вечном надо писать.

     - Да, тут не возразишь, - Касьянин потрепал за уши подбежавшего Яшку и подтолкнул его - беги, дескать, бегай, пока можно. - Я вот подумал...

     - Я каждый день с ними ругаюсь!

     - Так вот я подумал, - настойчиво повторил Касьянин, и Ухалов понял, что надо хоть на минуту замолчать. - Столько было у нас совсем недавно корифеев очень серьезной литературы, прижизненных классиков, лауреатов всех возможных и невозможных премий... Они писали действительно о вечном - о председателях колхозов, о парторгах, о людях, до конца преданных идеям возвышенным и бескорыстным... Они владели умами миллионов, их изучали в школах, а литературные газеты и журналы посвящали им не то что статьи, им посвящали целые номера... Портреты, плакаты, открытки, школьные сочинения, полотна художников, фильмы и спектакли...

     - Ну? - не вытерпел Ухалов. - Ну? Ну?!

     - Где все это? - негромко спросил Касьянин. - Где эти творцы вечного, созидатели нетленного, властители умов? Где их великие произведения?

     - Ха! - воскликнул Ухалов азартно.

     - Заметь, я говорю не о прошлом веке, я говорю о прошлом десятилетии...

     - Ха!

     - Так вот, отвечаю на собственный вопрос - как выяснилось при ближайшем рассмотрении, это была макулатура. А детективы выжили, окрепли и сейчас несут тяжкий груз большой литературы.

     - Какой еще тяжкий груз?

     - Решают вопросы философские, нравственные, социальные, политические, демографические... Худо-бедно, но решают, тянут воз. В меру сил и разумения авторов. Это и скажи своей шелупони, которая как корова из анекдота никак не отелится. Пора телиться. Но не смогут!

     - Почему?

     - По той простой причине, что внутри у них ничего не завелось. Они не беременны. В брюхе у них пустота, Миша. В голове тоже. Яшка! Яшка! - крикнул Касьянин, осознав вдруг, что уже наступила темнота и над лесом, за который недавно опустилось солнце, осталось лишь еле заметное розоватое зарево. Друзья и не заметили, как миновали все три недостроенных дома, и теперь перед ними была лишь темная опушка леса.

     - А где же мой охламон? - озадаченно спросил Ухалов. - Что-то я его не вижу... Фоке! - крикнул он тонким сипловатым голосом. - Фоке!

     В свое время Ухалов, недолго думая, дал собаке кличку по ее же породе - поскольку это был фокстерьер, значит, и кличка у него должна быть Фоке. Он и Касьянину предлагал переименовать собаку в Кокера, но не позволил Степан, который уже сроднился с Яшкой.

     - Он, кажется, к тому дому побежал, - Касьянин указал на ближайшую бетонную громаду. - Как бы дети его не приманили.

     - Пойду вызволять, - и Ухалов решительно шагнул в темноту. - А ты обойди дом с той стороны! Касьянин остался один.

     Собачников вокруг уже не было, похоже, Касьянин с Ухаловым слишком заболтался и как-то незаметно выпустил из-под контроля минут тридцать-сорок.

     Это время промчалось совершенно неуловимо. Где-то на седьмом-восьмом этаже дома возник неясный свет, красновато-желтые блики пробежали по стенам - видимо, обитатели этого жутковатого сооружения разожгли костер, как это делали в пещерах их далекие предки. Отсюда, снизу, было видно, как мелькали по стенам искаженные тени, изредка доносились невнятные звуки, может быть, даже смех, там шла жизнь таинственная и недоступная для людей обеспеченных, устроенных и сытых. Потом возник такой же слабый и неверный свет на третьем этаже - там тоже собиралось у костра какое-то племя, там тоже теплилась жизнь.

     Касьянин оглянулся, позвал Яшку. В темноте раздался шорох, частое дыхание, и прямо под ноги Касьянину выкатился радостно-рыжий клубок. Наступила ночь, и Яшка далеко не отбегал, он был тут же, в траве. Нащупав его у ноги, Касьянин надел на собаку ошейник, застегнул пряжку, оглянулся.

     Ухалова нигде не было. Видимо, он завернул за дом, потому что даже в поздних сумерках можно было рассмотреть его светлый пиджак, он выделялся бы неясным светлым пятном.

     - Миша! - позвал Касьянин. - У-ха-лов!

     Ответа не было.

     И тогда, повернувшись, Касьянин медленно побрел к своему дому, который к тому времени уже сверкал разноцветными окнами. Яшка устало семенил рядом и уже не тянул поводок, не стремился унестись в темноту, чтобы уткнуться мордой в пожухлую траву и вынюхивать, вынюхивать запахи острые и соблазнительные, запахи, которые пробуждали в Яшке охотника, добытчика.

     В этот момент все и началось.

     Касьянин уже видел освещенную дорогу, уже высматривал место, где удобнее пересечь ее, чтобы оказаться поближе к дому, как вдруг услышал сзади тяжелое учащенное дыхание. Обернувшись, он сразу, боковым зрением, заметил несущийся на него сгусток темноты. Это бьша какая-то большая собака, явно больше Яшки в несколько раз. Причем бежала она молча, без обычных заигрывающих повизгиваний.

     Касьянин подтянул Яшку к себе поближе, сделав поводок совсем коротким.

     Собака, которая приближалась из темноты, явно была спущена хозяином сознательно. Касьянину было ясно и то, что бежит она прямиком на Яшку. Все это пронеслось у него в голове без мыслей, мгновенно. Все дальнейшее произошло быстро, даже как-то одновременно - Яшкин визг, злобный хрип собаки, впившейся ему в шею, и в тот же миг нога Касьянина как бы сама собой устремилась вперед.

     Похоже, он попал собаке под дых. Она жалобно взвизгнула, отпрянула в сторону и тут же снова бросилась на Яшку, решив, видимо, что отпор получила от него. И опять Касьянин уже обдуманно, прицельно выбросил ногу вперед.

     И опять удачно.

     Собака, видимо, получила чувствительный удар, потому что, отпрыгнув в сторону с жалобным визгом, больше не делала попыток напасть.

     Но неожиданно возникла новая опасность. Не было ни криков, ни угроз, но опасность Касьянин ощутил сразу. Так бывает, что-то срабатывает в человеке, что-то позволяет ему почувствовать угрозу до того, как он сознает ее, обдумает, примет решение.

     Из темноты не торопясь, размеренно приближался человек. Он был в темном, поэтому, как и собака, казался сгустком темноты. Касьянин хотел было продолжить свой путь к освещенной трассе, но тогда ему пришлось бы повернуться к человеку спиной. Он понимал, что делать этого нельзя, будет еще хуже.

     - Ты что же, сучий потрох, с собакой делаешь? - прозвучал в темноте голос негромкий, без злобы, без напора, но именно спокойствие незнакомца заставило Касьянина в полной мере ощутить опасность. Он уже знал этот тон, эту уверенность в бесконечной своей правоте и готовность поступать как только заблагорассудится. И выражение "сучий потрох" он тоже знал.

     - Так она вроде сама напала, - проговорил Касьянин, с отвращением сознавая, что голос его сделался каким-то заискивающим. - Моя-то собака немного поменьше...

     - Да? Поменьше, говоришь? - в голосе незнакомца прозвучал даже вопрос, будто он и сам засомневался в своей правоте. Но то, что это не так, Касьянин ощутил в следующий же миг - мощный и невидимый в темноте удар в лицо свалил его наземь.

     И тут же он услышал отчаянный визг Яшки.

     - Ты что, ошалел? - проговорил Касьянин, явно не ожидавший столь скорой и суровой расправы.

     - Я из тебя бифштекс сделаю, понял? Бифштекс с кровью, пидор ты позорный, - голос был все так же негромок, вроде даже какая-то рассудительность звучала в нем.

     И тут же Касьянин не столько почувствовал, сколько понял - удар ногой в лицо. Были еще удары, но их он уже не чувствовал.

     В сознание Касьянин пришел от настойчивого Яшкиного повизгивания. Пес лизал ему лицо, тихонько дергал за поводок, на какое-то время затихал, потом снова принимался за свое, надеясь привести хозяина в чувство. Касьянин открыл глаза и тут же почувствовал тяжесть век - они были непривычно тяжелыми, какими-то громоздкими, и все лицо его налилось тяжестью.

     - Ни фига себе, - пробормотал он, не двигаясь. И через некоторое время повторил:

     - Ни фига себе...

     Над головой простиралось летнее звездное небо, в окнах пустого дома полыхали отблески костров, справа, со стороны шоссе, время от времени доносился шум проносящихся машин. Судя по тому, как редко проезжали машины, Касьянин понял, что уже поздно, далеко за полночь. "Сколько же я здесь пролежал?" - подумал он. Часа два, это уж точно. Он попытался припомнить события, которые произошли с ним в этот вечер. Ухалов... Что-то он плел о литературе... Потом костры в доме, Ухалов ушел, потом...

     И только тогда Касьянин вспомнил несущийся на Яшку сгусток темноты, медленно наплывающий на него человеческий контур... Как же он обозвал меня...

     Да, сучий потрох... Зэковское ругательство, понял Касьянин, хорошо знакомый и с жаргоном, и с манерами людей, отсидевших какое-то время за проволокой. И еще он что-то сказал... Да, бифштекс с кровью... Это уже явно литературное... Но "сучий потрох", "пидор позорный" - зэковское.

     Касьянин перевернулся со спины на живот, с трудом поднялся на четвереньки, потом сел. Лицо от напряжения налилось кровью. Он осторожно коснулся Щек, подбородка, лба. Все было покрыто тяжелыми, непривычными буграми. Боли не было, но бугры были такого размера, что он не ощущал линии лба, не мог прощупать скул. И глаза... Сначала ужаснулся - он ничего не видел. Касьянин повернул голову в одну сторону, в другую, вокруг была темнота. Справа было шоссе, он догадался об этом по шуму проезжающих машин, но самих машин, шоссе, огней над дорогой не видел.

     Подняв руку к глазам, он осторожно ощупал их. Глаз не нашел, были лишь податливые мягкие бугры. Когда Касьянину удалось пальцами раздвинуть припухлости, он с облегчением увидел освещенное шоссе и высотные дома. Значит, глаза уцелели.

     Поднявшись с четверенек, Касьянин шагнул было к домам, но почувствовал, что Яшка за ним не идет - поводок натянулся, однако Яшка с места не двигался.

     Он лишь заскулил негромко, словно просил прощения за свою неподвижность.

     Касьянин наклонился и в темноте ощупал собаку. Когда он коснулся ушей, пальцы его наткнулись на липкую жидкость, а стоило ему дотронуться до лапы, Яшка взвизгнул от боли.

     - Похоже, нам обоим досталось... Надо же... - пробормотал Касьянин.

     Взяв Яшку на руки, стараясь не прижимать поврежденную лапу, Касьянин попытался раскрыть глаза - сквозь узкую щелочку он увидел свет над дорогой.

     Осторожно ступая, чтобы не наткнуться в темноте на обрезок трубы, обломок плиты, на кучу битых кирпичей, двинулся к домам.

     - Представляю свою физиономию, - пробормотал он. - Теперь меня только по собаке можно узнать...

     И действительно, едва открыв дверь, Марина в ужасе отшатнулась от изуродованного, оплывшего лица Касьянина, и взгляд ее, скользнув вниз, остановился на собаке.

     - Яшка, - пробормотала она растерянно, - что с тобой?!

     Мужа она не узнала.

     Марина уложила Касьянина на диване в большой комнате, вызвала "Скорую помощь", сходила к соседям за йодом. Все это она проделала быстро, решительно, немногословно, но мелькала, все-таки мелькала время от времени на ее губах усмешечка - дескать, надо же, как мужика угораздило.

     - Ты что, поддал там? - спросила она наконец, остановившись у дивана.

     - Нет.

     - Один был?

     - С Ухаловым.

     - И не поддали?

     - Нет.

     - А он? Выжил?

     - Не знаю... Позвони.

     Марина постояла некоторое время, словно прикидывая, нет ли в просьбе мужа провокации, не уронит ли она себя этим звонком. Но к телефону подошла и медленно, все еще колеблясь, набрала номер.

     - Ухалов? - требовательно спросила она.

     - Ну? Ухалов.

     - Жив?

     - Кто говорит?

     - Касьянина. Мариной меня зовут.

     - А, Мариночка! - обрадовался Ухалов. - Прости, не узнал твоего божественного голоса!

     - Это сколько же божественных голосов тебе звонят, если мой не узнал?

     - Позванивают иногда, позванивают, - рассмеялся Ухалов. - А что Илья? Он уже вернулся?

     - Будет жить.

     - Не понял?

     - Докладываю... Илья пришел домой пять минут назад. Ты вот мой голос не узнал, а я его самого не узнала. Только по Яшке и догадалась, что это Касьянин.

     Морда - сплошной синяк, глаза не смотрят, язык не ворочается. Весь в кровище.

     - Подожди, подожди, - зачастил Ухалов. - Ему что - по физиономии врезали?

     - Миша, ему так врезали, как еще никогда не врезали. Я вызвала "Скорую помощь" - вдруг, думаю, у него и череп проломлен, вдруг челюсти перебиты...

     Ногами его били. Кулаками такое с человеком Сделать невозможно.

     - Иду, - коротко ответил Ухалов и положил трубку.

     Он вошел через пять минут настороженно, даже недоверчиво - уж не разыгрывают ли его, уж не затеяли ли соседи посмеяться над ним на ночь глядя.

     Но когда он увидел изуродованного друга, замер и побледнел. За прошедшее время касьянинское лицо еще больше налилось, появились синюшные пятна, глаза заплыли настолько, что даже щелочек не было видно.

     Ни стонов, ни слов Касьянин не произносил, он был в шоке и пытался лишь понять происшедшее. Недовольства, обиды, гнева - ничего этого не было и в помине. Похоже, чисто физическое насилие подавило его дух, и ко всему случившемуся он относился, как, к примеру, если бы упал в лужу, подвернул ногу, неожиданно оказался под проливным дождем.

     - Илья, - проговорил наконец Ухалов без обычного своего напора, - ты как?

     Живой?

     - Местами, - заплывшая маска, в которую превратилось лицо Касьянина, чуть дрогнула - изобразить улыбку он так и не смог.

     - Кто тебя, Илья?

     - Не знаю. - Слова у Касьянина получились какими-то смазанными, звуки, которые он произносил, тоже казались измятыми, изломанными, искореженными. - Не видел.

     - Сзади напали?

     - Темно было... У него собака большая, черная... На Яшку натравил... Я вступился...

     - Он из нашего дома?

     - Вроде нет.

     - А ты не слышал, как он свою собаку звал?

     - Не помню... Может, никак не звал...

     - Но он хоть что-то сказал? Угрожал, обещал добавить?

     - Матерился.

     - Хоть грамотно матерился-то?

     - Ничего... Доступно... Сучий потрох, пидор позорный... Так примерно.

     Сделаю, говорит, из тебя бифштекс с кровью.

     - Но это не мат!

     - Знаю... Зэковский жаргон.

     - Но это же улика! - радостно заорал Ухалов.

     - Улика, - шепотом откликнулся Касьянин. Он устал от разговора и потерял к нему интерес.

     - Мы его найдем.

     - Зачем? - кровавая маска на лице Касьянина чуть шевельнулась.

     - Такие вещи нельзя оставлять безнаказанными.

     - Их нужно оставлять безнаказанными.

     - Что ты несешь, Илья!

     - Я знаю, Миша... Это не мое желание, не моя слабость... Это другое.

     - Что другое?

     - Закон.

     - Нет такого закона!

     - Закон выживания, - проговорил Касьянин чуть слышно. - Закон выживания.

     - Я дам тебе пистолет! Сейчас нельзя без пистолета.

     - "Парабеллум"? - маска чуть заметно дрогнула.

     - Да, "парабеллум"! - решительно заявил Уха-лов. - И ты будешь отстреливаться.

     - До последнего патрона, - сказал Касьянин и потерял сознание.

     Приехала "Скорая помощь", Касьянину дали понюхать какой-то гадости, он очнулся, но к тому времени лицо его заплыло еще больше и он не увидел ни парней в белых халатах, ни встревоженной Марины, которая тем не менее находила в себе силы иногда усмехаться, словно извиняясь перед посторонними людьми за то дурацкое положение, в котором оказалась.

     - Мужик, - санитар коснулся руки Касьянина. - Ты как? Живой? Меня слышишь?

     - Слышу.

     - Как себя чувствуешь?

     - Прекрасно... С каждым годом все лучше.

     - Ну ты даешь, - санитар растерянно оглянулся на напарника. Тот тоже развел руками.

     Подошел врач, молча посмотрел на распростертого Касьянина, сделал укол, брызнув предварительно из иглы маленьким фонтанчиком.

     - Что это? - спросила Марина.

     - Для порядка... Против столбняка. Забирать его надо.

     - Может, ему лучше дома отлежаться?

     - А вдруг череп проломлен, а вдруг кости смещены, а вдруг... Дальше продолжать? - врач усмешливо посмотрел на Марину. Был он невысок ростом, рыжий, худой, но к Марине сразу проникся каким-то добрым чувством, как будто встретил своего человека там, где и не надеялся.

     - Ну что ж, - сказала Марина. - Если надо - забирайте. Может, заодно и собаку посмотрите?

     - А что с собакой?

     - Ей тоже досталось... Подверглась бандитскому нападению.

     Врач наклонился над лежащим на подстилке Яшкой, ощупал уши, провел рукой по ребрам, а когда коснулся задней лапы, Яшка взвизгнул.

     - Я вообще-то в этом деле темный, но сдается мне, что задняя лапа у него перебита, - врач обернулся и, посмотрев на Марину, усмехнулся каким-то своим мыслям. - Сейчас уже поздно, а завтра с утра советую к ветеринару.

     - А поздно не окажется?

     - Совершить доброе дело никогда не поздно, - опять усмехнулся врач. Он подошел к Касьянину, тронул его за руку. - Мужик! - обратился он к нему точно так же, как недавно санитар. - Ты как, идти сможешь?

     - Смогу.

     - Руки-ноги целы?

     - Вроде...

     - А то у твоей собаки с лапой не все в порядке.

     - Я слышал.

     - Тогда все... Ребята, - обратился он к санитарам, - помогите ему подняться, сведите вниз и в машину.

     - Мне с вами? - спросила Марина.

     - А зачем? Ночь промаетесь, толку от вас все равно никакого.

     - Может, мне поехать? - вызвался Ухалов, который все это время молча стоял в стороне и только вертел головой, поворачиваясь в сторону говорившего. - Все-таки вместе собак выгуливали...

     - Похоже, у вас это лучше получилось, - врач усмехнулся, показав желтые прокуренные зубы. - Как вы-то уцелели?

     - Да я отлучился, свою собаку пошел искать, тут, наверное, все и произошло...

     - Хорошая у вас собака, знает, когда нужно слинять... Нет, не надо. Назад вернуться не сможете, транспорт уже не ходит... Приходите утром. Вот телефон, вот адрес. - Врач подошел к столу, взял газету и в верхнем свободном от текста углу нацарапал несколько строк. - Мужик ваш вроде в порядке... Тошноты нету? - повысил голос врач.

     - Нет, - неуверенно ответил Касьянин. Слова он выговаривал с трудом, да и внятность оставляла желать лучшего - его распухшие окровавленные губы еле шевелились.

     - Это хорошо, - сказал врач весело. - Так и запишем - покойничка не тошнило.

     - Какого еще покойничка? - не поняла Марина.

     - Анекдот такой есть, - рассмеялся врач, на которого, похоже, изуродованный Касьянин не произвел слишком уж большого впечатления, он наверняка видел больных и похлеще. - Приходит врач домой к больному, а того уж хоронят. Врач спрашивает: покойничек потел перед смертью? Потел, отвечают, обильно потел. Это хорошо, говорит врач, это очень хорошо.

     - Да, - кивнула Марина. - Смешно. Остроумно. Мне нравится.

     - Не советую приходить завтра слишком рано, - врач, видимо, и сам понял, что анекдот рассказал не самый уместный. - После обхода. Ваш муж будет на втором этаже в травматологическом отделении. Заведующий - Сергей Николасвич. К нему и обратитесь. Он мужик ничего, все доложит, как есть. Всего доброго. Не унывайте. Несмотря на то, что физиономия у вашего мужа достаточно помятая, по опыту могу сказать, что самого страшного не случилось.

     - А что вы называете самым страшным? - вмешался Ухалов.

     - Я уже говорил - проломленный череп, перебитая челюсть... Ну и так далее.

     Мужик разговаривает, тошноты нет, значит, возможно, и сотрясения мозга тоже нет. Кстати, он был трезв?

     - Да, - твердо сказал Ухалов.

     - Это плохо.

     - Почему?

     - Пьяные мягче, податливее, и потому удары по ним всегда оказываются как бы смазанными, как бы по касательной. Пока!

     Врач помахал маленькой ручкой, заросшей рыжими волосами, подхватил свою хромированную кастрюлю и, уже не задерживаясь, быстро вышел из квартиры.

     Следующие две недели для Касьянина прошли спокойно и размеренно. Он лежал в палате, где, кроме него, маялись от различных травм еще пять человек, в основном молодые ребята. Самое неприятное, что было в его новой жизни, это сопалатники - они ставили в магнитофоны какие-то сумасшедшие записи, надсадно хохотали, показывая, как презирают собственные раны, какие они все мужественные и отчаянные. К ним приходили девушки, которые тоже хохотали громко и хрипло, видимо, желая доказать своим ребятам, что ни в чем им не уступают. У одного было ножевое ранение, второго сшибла машина, третий, постарше, свалился с крыши, сломав себе при этом несколько ребер. Но в основном жизнь протекала без приключений, и постепенно из кровавой распухшей маски проступало несчастное, но узнаваемое лицо Касьянина.

     Приходили из редакции, приносили мандарины, соки, даже котлеты приносили, чему Касьянин радовался больше всего. Редактор Осоргин пришел с небольшой бутылочкой коньяка и тут же выпил ее с потерпевшим. И лишь, сунув пустую бутылку редактору в чемоданчик, Касьянин обнаружил, что она была не так уж и мала - пол-литровой оказалась бутылочка. Но пошла хорошо.

     - Ты вот что, Касьяныч, - сказал редактор - молодой, настырный, со своими очень правильными представлениями о том, как должен вести себя настоящий журналист, как должен выражаться, что пить, какие слова при этом употреблять. - Ты вот что... Не вздумай задерживаться. Понял? Кости целы, зубы тоже на месте, слава богу. Я разговаривал с лечащим врачом и теперь знаю о тебе больше, чем знаешь ты сам. У нас беда... Без твоих криминальных заметок тираж упал. В электричках совсем не берут, на прилавках первым делом ищут твою бандитскую колонку. Понял? Мы в редакции стерпим твой внешний вид, женщины тебе такой марафет наведут, будешь краше прежнего. С понедельника выходи. Можешь даже о себе заметку написать.

     - Зачем? - не понял Касьянин.

     - Как зачем? Во-первых, это криминальная тема, твоя, между прочим, тема. И материал уже собран. Нашим читателям будет полезно знать, что и мы живые люди, что и мы подвергаемся смертельному риску, когда собираем материал для газеты.

     - Я собаку выгуливал, - попытался возразить Касьянин.

     - Об этом можешь умолчать.

     - И потом... Я не знаю, кто на меня напал.

     - Ведется следствие. Я звонил в милицию, пообещал прославить все отделение, если найдут злодея. Так и напиши - ведется следствие, весьма успешно, милиция уже вышла на след преступников, но в интересах дела фамилии пока называть не считает нужным.

     - Тогда тот подонок меня найдет и еще добавит, - серьезно сказал Касьянин.

     - Это, Касьяныч, как написать, понял? Ты же мастер слова, ты профессионал высокого класса. Ты можешь написать так, что ни одна собака ничего не учует, - Осоргин твердо посмотрел на Касьянина.

     - Собака, может, и не учует...

     - Значит, так, - редактор поднялся, окинул молодым, требовательным взором притихших сопалат-ников, откинул назад волосы, поправил галстук. - Ждем. С нетерпением. Так себе и заруби на своем похорошевшем носу - без тебя загибаемся. Ставку тебе повысили, будешь получать больше.

     - Это хорошо, - живо откликнулся Касьянин. - Намного?

     - Не о том думаешь, Касьяныч, - назидательно подняв указательный палец, произнес Осоргин. - Важно внимание. А тебя, я смотрю, алчность тут обуяла.

     Нехорошо.

     - Ладно, - Касьянин махнул рукой. - Вы только не забудьте к моему возвращению.

     - О чем?

     - Что зарплату повысили.

     - Не о том думаешь, Касьяныч, - повторил редактор уже в дверях. И приветственно махнув рукой всей палате, подмигнув Касьянину, осторожно закрыл за собой дверь.

     Пришел проведать друга и Ухалов.

     - Илья! - заорал он с порога. - Тебя уже можно узнать! Теперь я хотя бы вижу, к кому пришел, чьему выздоровлению радуюсь!

     - Спасибо.

     - Хотел было притащить Яшку, тебе, думаю, было бы приятно увидеть родственную душу, а?

     - И что же?

     - Не пустили! Представляешь, какие нравы, какие суровые безжалостные порядки заведены здесь!

     - Как Яшка? - спросил Касьянин.

     - Уже ходит. Твой Степан выносит его во двор, чтобы он мог погадить.

     Знаешь, как он, бедный, страдает оттого, что не может погадить там, где привык!

     А в квартире не позволяет собачья совесть! А мой Фоке пропал, - печально проговорил Ухалов. - Увели какие-то подонки. В тот самый вечер и пропал. Можешь считать, что мы с тобой оба пострадавшие. И еще неизвестно, кто пострадал больше!

     - Надо же, - обронил Касьянин. Все-таки он был еще слишком слаб и явно не поспевал за словами Ухалова, не мог откликаться на все, что тот выкрикивал. Его хватало лишь на такие вот необязательные словечки. Сотрясение мозга у Касьянина все-таки было, и тошнота была, и рвота, и обилие всевозможных таблеток, какие-то уколы, которые чаще кололи не в вену, а рядом, принося совершенно невыносимые страдания. Но сестры, промахнувшись, выдавив какую-то заразу мимо вены, весело смеялись, дескать, главное, что зараза, которая была прописана, оказалась там, где ей и положено быть, - в организме.

     Замолчав на полуслове, Ухалов опасливо оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не обращает на него внимания, приоткрыл полу пиджака.

     - Смотри сюда! - произнес он шепотом.

     Сначала Касьянин не понял, в чем дело, и, лишь присмотревшись, в полумраке палаты увидел торчавшую из бокового кармана пиджака Ухалова темную рукоятку револьвера. Рукоятка была соблазнительно изогнута, поблескивала облагороженным металлом, а карман отдувался, безошибочно показывая место, где находится барабан.

     - Каково? - спросил Ухалов восторженным шепотом.

     - Потрясающе!

     - Дарю!

     - Прямо сейчас?

     - Почему бы и нет!

     - Думаешь, здесь пригодится? - спросил Кась-янин, терзаясь двойственными чувствами - ему хотелось взять пистолет, взвесить его на ладони, ощутить его холод и изысканные линии, но понимал он и то, что все это блажь, что больничная палата не место для таких игрищ, что Ухалов опять куражится, втягивая его в свой сомнительный и рискованный мир.

     - Здесь? - Ухалов шало оглянулся и, словно убедившись, что применить оружие в палате вряд ли придется, немного поскучнел. Но тут же снова воспрянул, и глаза его сверкнули каким-то сатанинским огнем. - Да, действительно... Но хотя бы подержать, а? Пусть он почувствует руку хозяина, а?

     - Разве что, - согласился Касьянин вроде бы уныло, но на самом деле что-то радостно вздрогнуло в его душе, что-то напряглось, как бывало в детстве в ожидании праздника. - Давай, так и быть!

     - Во! Это по-нашему! - Ухалов опять оглянулся, ссутулился, спрятав ото всех внутренний карман пиджака, и принялся выдергивать оттуда револьвер.

     Барабан зацепился за подкладку, потом предохранитель зацепился за петлю, но в конце концов Ухалов своего добился и, вырвав револьвер из кармана, протянул его Касьянину рукояткой вперед. - Держи!

     Касьянин не мог, не мог не почувствовать добротность изделия. Все в нем было подогнано, совмещено и согласованно. И черный цвет, и насечка на рукояти, и массивный барабан, и коротковатый ствол с мушкой на конце.

     - Что скажешь? - спросил Ухалов, ожидавший, видимо, воплей восторга и радостной пляски Касьянина.

     - Ничего игрушка... Убедительная. Газовый?

     - Газовый, - неохотно подтвердил Ухалов. - Но знаешь... Как отнестись...

     - Не понял? - проговорил Касьянин, не отрывая взгляда от револьвера - он прямо впился в его ладонь, все его выступы и впадины нашли на ладони свои заветные уголки, и револьвер, похоже, просто не желал расставаться с ладонью Касьянина.

     - Дело вот в чем, Илья... Эта машинка шестизарядная... Вряд ли тебе когда-нибудь понадобится сделать больше шести выстрелов. А если понадобится, то вынешь патроны из кармана и зарядишь снова. Но тут маленькая особенность...

     Патроны в барабане расположены не просто так... Первые два - обычные шумовые.

     Грохот, огонь из ствола, страх и ужас. Два следующих - газовые. Противник отброшен, воет от боли и бессилия, задыхается, раздирает себе морду собственными когтями.

     - Ногтями, - поправил Касьянин.

     - Когтями! - повысил голос Ухалов. - После твоих выстрелов его хилые ногти превратились в когти, потому что только когтями можно драть себе морду после твоей газовой атаки.

     - Понял, - кивнул Касьянин. - А последние два патрона?

     - Мелкая дробь. Но это для тебя она мелкая, а для злодея, который осмелится в следующий раз напасть под покровом ночи, дробь произведет впечатление картечи! Страшной кабаньей картечи, которая крошит ребра и вылетает с противоположной стороны тела, оставляя за собой дыру размером с футбольный мяч.

     - Круто! - проговорил Касьянин, возвращая револьвер Ухалову.

     - Понравился? - заговорщицки прищурившись, спросил Ухалов.

     - Да, - ответил Касьянин, помедлив, не сразу ответил, не бездумно.

     - Берешь?

     - Если не передумаешь.

     - Заметано! - Ухалов так обрадовался, словно ему самому подарили что-то чрезвычайно ценное. - Придешь ко мне после больницы и тут же требуй - где мой черный пистолет? А я, не задумываясь, отвечаю - а вон лежит, тебя дожидается.

     Ты как? - Ухалов большим и указательным пальцем показал расстояние, равное примерно одному большому глотку. - А?

     - Знаешь, даже не хочется, - Касьянин извиняюще прижал руку к груди. - Что-то я здесь маленько захирел.

     - Будем выкарабкиваться! - уверенно заявил Ухалов и ловким движением полноватой руки вынул из второго внутреннего кармана пиджака две маленькие бутылочки коньяка, два мерзавчика. - Тут такое количество, что стакан даже не требуется. Свинчивай головку и пей прямо из горла, как в молодые годы!

     - Откуда ты знаешь, как я пил в молодые годы? - подозрительно спросил Касьянин.

     - В молодости все пьют одинаково! Бутылка портвейна на двоих в кустах из горла и - через забор на танцплощадку!

     - А ведь было, - озадаченно протянул Касьянин и, увлекшись давними воспоминаниями, сам того не замечая, свинтил крышечку и в задумчивости выпил коньяк.

     На следующий день в палату пришел следователь.

     Едва этот человек заглянул в дверь, Касьянин сразу догадался - по его душу.

     Так и оказалось.

     И следователь тоже узнал его, сразу направился к его кровати - видимо, перед этим поговорил с врачом. Был этот человек высок, в сером заношенном костюме, какой-то рубашке, каком-то галстуке. И еще - он был лыс, а светлые прядки волос, которые беспомощно протянулись от одного уха к другому, не столько прикрывали лысину, сколько ее подчеркивали. Так чулки на женщине или прозрачная рубашка не столько прикрывают тело, сколько его обнажают.

     В руках у следователя была клеенчатая затертая папочка с хлястиком, который застегивался на кнопочку. Несмотря на возраст, кнопочка эта работала, соединяла две половинки папочки, чтобы они не распахивались и чтобы не вываливались из нее бумаги чрезвычайной важности.

     - Илья Николасвич? - улыбнулся следователь, остановившись у кровати.

     Его улыбка Касьянину неожиданно понравилась. Была она простой, чуть ли не доверчивой, и зубы у следователя были все свои, все на месте и все здорового белого цвета. В свете этой улыбки как-то погасла и исчезла лысина, прядки волос за ушами, серый потрепанный костюм сделался естественным, вроде ни в чем другом следователь и не мог появиться.

     - Он самый, - ответил Касьянин и тоже улыбнулся, как сумел.

     - Иван Иванович Анфилогов, - представился лысый человек с молодой улыбкой и крепко пожал руку Касьянину. Ладонь у следователя оказалась сильной, прохладной, сухой. - Я из милиции.

     - Да уж догадался.

     - Вы как, поднимаетесь?

     - Когда прижмет - поднимаюсь, - улыбнулся Касьянин.

     - У вас тут есть где поговорить?

     - В конце коридора, - Касьянин встал, поправил одеяло и направился к выходу. Следователь последовал за ним, не забыв напоследок оглянуться и окинуть всех больных палаты взглядом внимательным и быстрым. Трудно сказать, запомнил ли он кого-нибудь, но посмотрел, улыбчиво и протяжно.

     В конце длинного коридора, умеренно грязного и какого-то замусоленного, с надорванным линолеумом и комками окровавленной ваты на полу, с небольшими отсеками, за маленькими столиками у стеклянных шкафчиков сидели накрашенные сестрички и без конца звонили своим приятелям и приятельницам.

     Касьянин и Анфилогов медленно прошли вдоль коридора и добрались наконец до клеенчатого дивана, стоявшего у самого окна. Диван был старый и продавленный.

     Какой-то ошалевший от боли или от дури больной изрезал его ножом, и из дыр торчала серая вата.

     - Присаживайтесь, - Касьянин на правах хозяина показал на диван. Хотя прогулка по коридору была недолгой, но он устал и опустился на диван с облегчением. Следователь сел рядом, положил на колени свою папочку, раскрыл ее, вынул бланк протокола.

     - Начнем? - повернулся он к Касьянину.

     - Начнем, - тот пожал плечами. - Хотя, собственно, и начинать-то не знаю с чего...

     - Данные ваши я уже записал. В общих чертах знаю, что произошло, поэтому поговорим о том, чего не могли сказать мне другие люди.

     - Поговорим.

     - Что случилось, Илья Николасвич?

     Касьянин помолчал, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, вздохнул обреченно, подождал, пока больной на костылях зайдет в ближайшую палату и закроет за собой дверь.

     - Значит, так... Это произошло недели две назад, дату вы знаете?

     - Знаю. Семнадцатого.

     - Да, наверное. Двенадцатый час ночи, я прогуливаю собаку, кокер-спаниель... Яшкой зовут.

     - Вы были один?

     - Вначале мы были с другом, потом он отлучился искать свою собаку, а я остался с Яшкой. Вдруг из темноты выскакивает какая-то тварь...

     - Порода?

     - Не заметил. Большая собака, темная, может быть, даже черная... И на Яшку. Вцепилась ему в холку, тот визжит, я собаку оттолкнул ногой.

     - Или ударили?

     - Или ударил... Не помню. Но злости у меня не было, моя цель была простой - отогнать собаку от Яшки.

     - Удалось?

     - Сначала удалось, собака убежала. Потом из темноты снова на Яшку... Как я понял, хозяин ее натравливал.

     - Вы это слышали?

     - Да.

     - Дальше, - Анфилогов что-то быстро писал в бланке протокола.

     - Я опять ее поддал, уже посильнее. Тогда выходит из темноты амбал. И, не говоря ни слова, бьет меня по морде. Потом еще. Я упал, он принялся обрабатывать меня ногами, причем, подонок, все время старался по лицу, по голове... Вначале я прикрывался руками, потом потерял сознание.

     - И долго были без сознания?

     - По моим прикидкам... около часа. Может быть, около двух.

     - Когда очнулись, рядом никого не было?

     - Яшка был. С переломанной лапой. Этот тип ему лапу перебил, а его собака ухо надорвала.

     - Вы видели этого человека? Можете его узнать?

     - Конечно, нет. Ни его собаку, ни его самого узнать не могу. Я уже здесь пытался хоть что-нибудь вспомнить... Нет, ничего. Совершенно. Могу только сказать, что он выше меня, плотнее, моложе...

     - Одежда, прическа, фигура... Ничего не видели?

     - Нет...

     - Что же он, так и не произнес ни единого слова? Все проделал над вами, над вашей собакой молча?

     - Несколько словечек обронил... Сучьим потрохом обозвал, пидором позорным, пообещал сделать из меня бифштекс с кровью. Такие были слова.

     - Не так уж мало.

     - Да, - согласился Касьянин, - слова еще те... Запоминаются.

     - Дело не в том, что они запоминаются, - следователь продолжал старательно записывать все, что говорил Касьянин. - Они выдают его классовую принадлежность. Зэковскую принадлежность.

     - Я тоже подумал об этом... Он наверняка сидел.

     - Или же плотно и долго общался с людьми, которые сидели. Мне кажется, найти его можно. Но доказать будет сложно.

     - Даже невозможно, - сказал Касьянин. - Я его не узнаю, даже если вы меня подведете к нему вплотную. И собаку его не узнаю. Да! - вдруг воскликнул Касьянин. - Он был в спортивном костюме, тонкий, шелковистый костюм весь на молниях и на резинках. Темно-синий, темно-зеленый... Что-то в этом роде. Но сейчас все гуляют в таких костюмах. И стар, и млад, и мужики, и бабы.

     - Я его найду, - повторил Анфилогов. - Если хотите, могу вам его показать при случае.

     - Зачем?

     - На будущее. Чтобы знать, откуда идет опасность. Но это все, что я могу сделать.

     - Да я уже, в общем-то, смирился, - Касьянин махнул рукой, глядя в пространство длинного коридора.

     - Смирился? - удивился следователь. - Странно. Обычно жажду мести люди проносят в себе через годы и расстояния. И не гасят это пламя ни жизненные невзгоды, ни новые обстоятельства, вообще ничто не гасит. Вы меня понимаете?

     Когда кто-то говорит, что он смирился, это означает одно из двух...

     - Что же это означает?

     - Что человек вообще смирился со всем на свете, плюнул и на человечество, и на себя в том числе. На вас это не похоже. У журналистов обычно хватает жизненного тщеславия до самой смерти. Нет, вы не из тех, кто смиряется. Не надо мне пудрить мозги.

     - Может быть, я из другой категории?

     - А другая категория - это затаившиеся. Те, кто пытается ввести всех в заблуждение - я, дескать, стар, дряхл и не мне утверждать справедливость! - глаза следователя горели, похоже, он говорил нечто важное для себя. Казалось даже, что Анфилогов не столько отвечает на касьянинский вопрос, сколько убеждает самого себя в правильности собственного понимания человека.

     Касьянин взглянул на руки следователя - первое впечатление, когда он ощутил сильную прохладную ладонь, подтвердилось - рука у Анфилогова действительно была сильная, пальцы длинные, ногти правильной формы.

     - Так в чем же сила, - медленно проговорил Касьянин, - в том, чтобы выбросить из головы и забыть нанесенное оскорбление, или же в том, чтобы годы носить в себе незатухающую обиду?

     - Сила? - изумленно переспросил следователь. - При чем тут сила? Разве я что-нибудь говорил о силе?

     - Я имею в виду силу духа, характера, силу личности.

     - Видите ли, Илья Николасвич, я представляю не силу, я представляю справедливость, - Анфилогов сунул протокол в папку, но тут же вынул его, дал подписать Касьянину, снова захлопнул папку и щелкнул кнопочкой на хлястике, давая понять, что деловая часть встречи закончена. - Вот что еще скажу вам, Илья Николасвич. - Следователь помолчал. - Люди могут простить жестокость по отношению к себе, могут простить несправедливость, измену, обман... Но есть вещи, которые прощению не поддаются, если позволите так выразиться.

     - Что же именно один не может простить другому?

     - Обиду, - сказал Анфилогов негромко. - Как бы человек того ни желал, ему никогда не забыть нанесенной обиды. Это не значит, что он всю жизнь будет мечтать о мести, вовсе нет. Но между этими людьми всегда, всю жизнь, до гробовой доски будет стоять эта тонкая, почти невидимая стена. Обида. Согласны?

     - Обиды бывают разными... - неопределенно сказал Касьянин. - Кухонные, постельные, служебные...

     - Я не имею в виду обиду, нанесенную человеческому достоинству. После всего происшедшего вы в шоке и еще какое-то время будете находиться в шоке, и ваши рассуждения о чем бы то ни было не будут вполне соответствовать убеждениям. Может быть, сейчас, именно сейчас, вы со мной не согласитесь, но я уверен - вы не простили ночного подонка. Не смирились. Обида еще придет. И кто знает, какие чувства она вызовет в вас, какие силы поднимет, какие законы заставит вспомнить, - Анфилогов поднялся. Глаза его сверкали каким-то внутренним огнем, на щеках появился румянец.

     - Законы? - переспросил Касьянин. - Вы имеете в виду статьи Уголовного кодекса...

     - Я имею в виду законы человеческого бытия, - проговорил следователь, и Касьянин не мог отделаться от впечатления, что слова эти прозвучали не просто с высоты человеческого роста, а чуть ли не из поднебесья. Какая-то странная сила исходила от следователя - Касьянину хотелось и согласиться с ним, и в то же время оспорить все, что говорил Анфилогов. - Мы еще с вами встретимся, - улыбнулся следователь, протягивая руку. - Я уверен в этом.

     - Ну что ж, - Касьянин тоже поднялся. - До скорой встречи!

     - Когда выписываетесь?

     - Завтра-послезавтра... Как решит начальство, здешнее, больничное начальство.

     - Я разговаривал с заведующим отделением... Он сказал, что вы хорошо отделались. Можно сказать, выкрутились.

     - Знаете, чем отличается умный человек от мудрого? - спросил Касьянин, направляясь по коридору к своей палате. - Умный всегда найдет возможность выкрутиться из любого, даже безнадежного положения.

     - А мудрый?

     - Мудрый в такие положения не попадает.

     - О! - следователь остановился и так посмотрел на Касьянина, будто тот произнес какие-то особенные слова, которые не просто понравились собеседнику, а даже поразили его. - О! - восхищенно проговорил Анфилогов. - Я это запомню.

     - А я запомню все, что вы сказали про человеческие обиды.

     - Это прекрасно! Тогда у нас наверняка будет повод встретиться! - радостно заявил следователь и, пожав на прощание Касьянину руку, не оглядываясь, быстро зашагал по коридору к лифтовой площадке. Но прежде чем войти в кабину, все-таки оглянулся и приветственно помахал рукой. Улыбка его при этом была какой-то очень уж белозубой, почти ослепительной, словно от зубов шел сильный белый свет.

     Касьянин сидел в редакции и звонил по обычным своим телефонам, выбивая материалы о том, где что случилось, где кого убили, задушили, утопили, где какая банда кого расстреляла. Звонил в районные отделения милиции, в суды, в канцелярии прокуратур - везде у него были свои люди, которых он иногда за счет редакции поощрял незамысловатыми подарками - коньяк, транзистор, цветы, конфеты.

     Работал без подъема, без интереса.

     Пришло странное какое-то ощущение бесполезности всего, что он делает.

     Недавние события обесценили его, может быть, и злободневные статейки, которыми он снабжал родную газету. Касьянин прекрасно понимал, что все это поверхностно и достаточно далеко от того, что происходит на самом деле, от того, какие истинные страсти кипят на ночных улицах города, какие боли и несчастья переживают люди. А его заметки, чаще всего изложенные с легким смешком, если не сказать с насмешкой, по отношению и к преступникам, и к потерпевшим, были в чем-то даже подловатыми. Но такой уж установился стиль в газетах, люди не слишком удручались ни собственными бедами, ни тем более чужими. В кась-янинском положении это были не трагедии, сколько бы крови ни пролилось, он описывал просто забавные случаи из городской жизни. Именно забаву читатели и искали на газетных страницах. Всевозможных бед им хватало и в собственной жизни, а газету разворачивали с единственной целью - еще раз убедиться, что не только им плохо живется в дни решительных рыночных преобразований.

     - Привет, старик, - говорил Касьянин, набрав очередной номер. - Что новенького в жизни? - обращался он к своим собеседникам по старой журналистской привычке. Слово "старик", вошедшее в обиход еще в далеких шестидесятых, и ныне служило своеобразным паролем, опознавательным знаком - звонит свой человек, который всегда тебя поймет и выручит.

     - Новенького ничего, а вот веселенькое есть! - радостно ответил дежурный отделения. - Представляешь, Илья, одна старуха другую насмерть зарезала!

     - За что? - Касьянин тут же начал записывать суть сообщения.

     - Не поверишь - ревность!

     - Сколько же старухам?

     - Убийца родилась в семнадцатом году, а жертва маленько ее постарше - с девятисотого года.

     - Не может быть! - ошарашенно произнес Касьянин. - Это получается, что одной девяносто восемь лет, а второй... а второй...

     - Восемьдесят с гаком! - прокричал в трубку дежурный. - Представляешь?

     - С трудом, честно говоря. Как же она ее?

     - Ножом! Обычным кухонным ножом! Вот он лежит передо мной. Знаешь, бывают в семьях такие ножи, которые от многолетней заточки становятся тонкими, кривыми, но чрезвычайно острыми... Вот таким ножом. Понимаешь, старуха, которой под сто, уже не ходила, и, естественно, все оказывали ей больше внимания - подушку поправят, одеялом укроют, тапочки поставят у кровати... А молодухе обидно...

     - Какой молодухе?

     - Ну, которой восемьдесят! - расхохотался дежурный. - И однажды она не стерпела, взыграло ретивое! Оказывается, страсти-то не угасли в душе у старушки! Пошла на кухню, взяла нож и давай этим ножом ткать столетнюю свою сестрицу во что попало!

     - Так они еще и сестры?

     - Родные!

     - И что же дальше? - Касьянин продолжал набрасывать строчки будущей заметки.

     - А что... Недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках. Испустила дух.

     - Как же поступили с престарелой убийцей?

     - Под белы руки - и в отделение. Здесь и переночевала. У нас тут столько народу перебывало - все хотели на бабулю посмотреть, отказывались верить!

     - А она?

     - Дули всем вертела. Потом устала и прикорнула в уголке.

     - А дальше?

     - В психушку отправим, пусть там разбираются.

     Касьянин набросал заметку, прочитал, вычеркнул несколько строк, кое-что дописал, но все это не имело слишком большого значения, нужен был ударный заголовок, именно он все решал, от этих двух-трех слов зависел успех как маленькой заметки об убийстве, так и большой статьи о криминализации общества.

     Касьянин посмотрел в окно, еще раз перечитал заметку, покусал шариковую ручку и, не колеблясь, вывел на оставленном свободном месте: "Ровесница Октября зарезала ровесницу века".

     - Сойдет, - пробормотал он, окинув заметку беглым взглядом. - Вполне сойдет.

     В этом заголовке было все, что требовалось от Касьянина, - и ощутимая ирония, и необычность преступления, и в то же время ему удалось передать озлобленность, которая все больше охватывала даже самых законопослушных граждан.

     Редактор прочитал заметку, поднял глаза на стоявшего у стола Касьянина и некоторое время молча смотрел на него без всякого выражения на молодом лице.

     - Ну? - не выдержал наконец Касьянин.

     - Теперь ты все понял?

     - Что понял-то? Что понял?

     - Насколько тебя нам не хватало.

     - Тогда ладно, - облегченно пробормотал Касьянин. - Тогда ничего еще... А то я уж подумал, что нюх потерял, удача отвернулась, старость пришла.

     - Еще что-нибудь найдешь?

     - Попытаюсь.

     - Попытка - не пытка, как говаривал отец народов. Поднатужься, Илья, ладно?

     До конца рабочего дня Касьянин в бескрайней криминальной жизни города выловил историю о том, как некий гражданин с пистолетом в руках ворвался в банк и ограбил его на девять тысяч семьсот четыре доллара восемнадцать центов - как раз на ту сумму, которую банк отказывался вернуть гражданину. Потом подвернулась ориентировка - одна кавказская группировка расстреляла другую кавказскую группировку, а среднеазиатская банда сожгла баню вместе с местными отморозками. Да, жизнь в городе, как всегда, была насыщенной, полной неожиданностей и забавных подробностей.

     - Не забудь о себе написать, - бросил, пробегая мимо кабинета, редактор.

     - Не понял? - Касьянин удивленно поднял голову от стола.

     - У меня даже заголовок есть, - Осоргин вернулся и заглянул в дверь. - "Снова в строю". Так, Дескать, и так, подвергся бандитскому нападению сотрудник нашей редакции Илья Касьянин. Но благодаря героическим усилиям врачей он снова в строю и снова криминальная тема нашей газеты освещается как нигде полно, достоверно и талантливо. Ведется следствие... Да-да, не забудь указать, что ведется следствие и сотрудники уголовного розыска уже установили нападавшего.

     - Кто же этот нападавший? - уныло спросил Касьянин.

     - Я же тебе говорил - в интересах следствия фамилия бандита не разглашается, - рассмеялся Осоргин и умчался дальше по своим чрезвычайно важным редакторским делам.

     - А что? - пробормотал Касьянин. - Не продается вдохновенье, так можно рукопись продать... - и тут же набросал еще одну заметку. Заголовок, недолго думая, поставил тот, который предложил редактор, - "Снова в строю".

     - Все правильно, - сказал Осоргин, прочитав заметку. - На всю полосу шапку... Так и напишем - "Снова в строю". И фотографию поместим. Есть у меня твоя фотка... Помнишь, наш фотокор щелкнул тебя, когда ты премии радовался как дитя... Веселый такой, простодушный, беззаботный... Крупно дадим, щедро! На первой полосе! Как раньше портреты вождей печатали!

     - Тогда меня уж точно добьют, - без улыбки сказал Касьянин.

     - Авось! - весело воскликнул редактор и помахал рукой, давая понять, что Касьянин может уйти не только из его кабинета, что он может вообще отправиться домой, поскольку дело свое сделал и без толку шататься по коридорам ему нечего.

     А вечером пришел Ухалов.

     Марина еще не вернулась, Степан с друзьями гонял мяч на пустыре, и приятели могли поговорить без помех. Ухалов был непривычно молчалив, сосредоточен, на Касьянина поглядывал пытливо, испытующе, словно прикидывая - сможет ли тот выдержать все, что он для него приготовил.

     - Ты как? - спросил Ухалов.

     - Держусь... Пишу потрясающие детективы.

     - О чем?

     - Сообщаю читателям о криминальном мире, в котором они живут, - Касьянин никогда не пересказывал содержание заметок, которые сдавал в набор. Что-то останавливало, в чем-то он считал свой труд малодостойным, во всяком случае, не заслуживающим интереса для людей серьезных, занятых своим делом. Его сообщения о криминальных всплесках жизни были хороши для электричек, для вагонов метро, для вокзальных залов ожидания, но не более того.

     - И что же? - без интереса спросил Ухалов. - Режут друг друга?

     - И режут тоже, - кивнул Касьянин. - Как и прежде. А что нового на литературном фронте? Какие открытия совершены, какие откровения посетили властителей дум?

     - А знаешь, - оживился Ухалов, - есть и открытия.

     - Да-а-а?! - не то восторженно, не то недоверчиво протянул Касьянин. - Надо же... Поделись!

     - Поделюсь, - Ухалов вынул из широченного своего кармана бутылку водки с трепетным названием "Завалинка" и поставил на стол. Касьянин взял бутылку, внимательно вчитался во все слова, которые ему удалось обнаружить на этикетке, усмехнулся.

     - Что означает это название? Она заваливает быстро и каждого? Или же предназначена для долгих и неторопливых бесед на завалинке? Или же в нем есть еще какой-то тайный смысл?

     - Каждый понимает в меру своей испорченности, - Ухалов пожал большими округлыми плечами.

     Друзья продолжали неспешно разговаривать и как бы между прочим, вроде сами того не замечая, прошли на кухню и принялись, не сговариваясь, готовить стол.

     Касьянин вынул из холодильника вареную колбасу, горчицу, большой красный перец.

     Ухалов тем временем открыл бутылку, взял с полки два стакана, граненых, между прочим, что по нынешним временам было большой редкостью.

     Но оба любили по старой памяти пить именно из граненых, как в те времена, когда прятались они в кустах от милиционеров, когда водку подкрашивали чаем и опускали в стакан ложечки, чтобы сбить с толку борцов за трезвый образ жизни, обмануть юных своих жен, пытавшихся бороться с их пагубным пристрастием.

     - Какие все-таки откровения посещают молодые дарования? - спросил Касьянин, и Ухалов тут же охотно откликнулся на его причудливый вопрос.

     - Представляешь, Илья, открыт способ обратить на себя внимание не газетных борзописцев вроде тебя, не издательских рецензентов вроде меня - открыт способ привлечь внимание членов жюри денежных конкурсов.

     - Что же для этого требуется? - Касьянин разрезал перец пополам и принялся делить его на дольки.

     - А ничего! - воскликнул Ухалов, коротко взглянув на Касьянина. - Убери все абзацы, убери прямую речь, пусть текст идет, как в газетной полосе - сплошняком. А еще лучше - на несколько страниц одним предложением и без знаков препинания.

     - И что же это дает мне, простому и унылому читателю?

     - Это дает обалденный поток сознания, интеллектуальную прозу, доступную далеко не каждому! Заметь, Илья, это очень важный показатель - чтоб доступно было не каждому. И человек, который нашел в себе силы дочитать такую страницу до конца, чувствует себя избранным! Это тоже важное обстоятельство - ощутить избранность.

     - Хорошо, - кивнул Касьянин, разливая водку в стаканы. - Но скажи, пожалуйста, о чем писать? Это имеет значение?

     - Имеет, и очень важное. - Ухалов сел, придвинул к себе стакан, взял из тарелки красную полоску перца, поднял глаза на Касьянина. - Содержание, Илья, должно быть неуловимым!

     - Это как?

     - А вот так! Содержания вообще не должно быть! К примеру, ты вспоминаешь, как в детстве ел арбуз... Ты ел когда-нибудь арбуз?

     - Было дело.

     - Так вот, ты должен вспомнить все - цвет семечек и их количество, форму и цвет арбуза, размер ножа, которым этот арбуз разрезан, цвет рукоятки, из какого материала она сделана, сколько на ней заклепок и трещин, возможно, при этом ты слышал треск раскалывающегося арбуза - одному только этому треску можно посвятить десяток страниц. Если в комнате было солнце - опиши, муха гудела - это тебе еще пара страниц, если кто-то тебе в это время позвонил - глава, не меньше. Арбузный сок на столе, посверкивающая на солнце красная сердцевина, ее вкус, о! - Ухалов закрыл глаза и некоторое время в блаженстве раскачивался из стороны в сторону. - Вкус сердцевины - это еще пять страниц текста без абзацев, без знаков препинания, без просветов, чтобы читатель задыхался, понимаешь, задыхался в твоем тексте! А за окном крики детей, скрежет трамвая на повороте, гул пролетевшего самолета...

     - У арбуза еще хвостик бывает, - подсказал Касьянин.

     - Да! - заорал Ухалов. - Хвостик заслуживает целой главы, потому что хвостики бывают не только у арбуза, но и у некоторых людей - я в школьном учебнике видел, - у яблока, обезьяны, ящерицы...

     - У ящерицы отваливается.

     - Правильно, Илья! Ты вполне можешь садиться за современный роман под названием "Арбуз".

     - Мне больше нравятся дыни, - задумчиво произнес Касьянин.

     - Не возражаю - пусть "Дыня".

     - Будем живы, - Касьянин поднял стакан, глухо ткнулся в стакан Ухалова и медленно выпил до дна.

     - Хорошо-то как, господи, - пробормотал Ухалов и посмотрел на Касьянина повлажневшими глазами. - Жить-то как хорошо, а, Илюша? Ты со мной согласен?

     - Мне тоже нравится, - кивнул Касьянин, который и к жизни, и к себе, и ко всему на свете относился не то чтобы сдержанно, а как-то осторожно.

     - Жизнь надо ценить, - продолжал Ухалов. - Она ведь того... Одна.

     - И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно, - Касьянин был серьезен и сосредоточен - он выбирал ломтик перца, который бы отвечал его представлениям о жизни в данный момент.

     - Да, - согласился Ухалов. - Мучительно больно - это плохо. Этого надо избегать.

     - Иногда и достается.

     Такой разговор продолжался еще некоторое время, друзья прервались лишь на минуту, чтобы снова наполнить стаканы, произнести необязательные слова тоста, выпить и закусить. После этого Ухалов решил, что может приступить к делу.

     - Я ведь, Илюша, того... Своего обещания не забыл, - с этими словами он вынул из внутреннего кармана пиджака черный револьвер с коротким стволом и массивным барабаном. - Несколько дней назад я тебя уже познакомил с этим гражданином, - он положил револьвер на стол. - Пора знакомство продолжить.

     - А на фига он мне? - непочтительно спросил Касьянин.

     - Собак пугать.

     - Каких?

     - Разных.

     - Думаешь, испугаются? - усомнился Касьянин, беря револьвер со стола.

     - Обязаны. Живые ведь твари... Всякая живая тварь боится громких звуков...

     Он очень громкий, Илья. Просто потрясающе громкий. В нем, знаешь, такая убедительная громкость.

     - Надо же, - Касьянин рассматривал револьвер, вертя его в руках, примериваясь к нему, взвешивая на ладони. Ухалов наблюдал за ним и видел, понимал, старый плут, что револьвер нравится его приятелю, что пришелся по душе. Да и не мог он не понравиться человеку, который зарабатывал на хлеб, описывая всевозможные происшествия, связанные с такими вот предметами первой необходимости.

     Когда Касьянин поднял глаза, Ухалов прочитал в них ясный и четкий вопрос.

     - Дарю, - сказал он твердо, не ожидая, пока вопрос прозвучит вслух. - А ты мне тоже что-нибудь подаришь, - поспешно добавил Ухалов, почувствовав, что Касьянин хочет возразить.

     - Ну что ж... Тогда наливай.

     Водки в бутылке осталось еще на один тост - стаканы были сделаны из грубого толстого стекла, и бутылки хватало как раз на три вполне достойных захода.

     - За верный глаз и твердую руку! - торжественно сказал Ухалов.

     - Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути, - пропел в ответ Касьянин, а услышав звук открываемой двери в прихожей, быстро положил револьвер на самый верх подвесного шкафчика.

     Вернулся Степан.

     Заглянув в кухню, увидел отца распевающим революционные песни и осторожно прикрыл дверь.

     - Есть проблемы? - крикнул Касьянин.

     - Все в порядке, - ответил Степан уже из комнаты.

     - Где мать?

     - Соседка сервиз купила... Обмывают.

     - Хорошее дело, - одобрил Касьянин. - Сервиз создает в доме видимость благополучия, видимость мира и достатка, видимость вкуса и стремления к достойной жизни... Вообще сервиз создает очень много разных видимостей.

     - А граненый стакан лучше, - твердо сказал Ухалов. - И не спорь со мной, - предупредил он, хотя никто и не собирался оспаривать очевидных истин.

     - Совершенно с тобой согласен.

     - Граненый стакан лучше, - повторил Ухалов. - Надо бы нам прогуляться.

     Солнце село... Почти стемнело. - Ухалов усмехнулся неожиданно возникшей рифме.

     Окинув беглым взглядом стол, Касьянин сунул бутылку в мусорное ведро, хлеб убрал в целлофановый пакет, тарелки, на которых совсем недавно красовались колбаса и красный перец, поставил в мойку. После этого, поколебавшись, взял тряпку и смахнул со стола оставшиеся крошки.

     - Правильно, - одобрил порозовевший Ухалов. - Следы надо заметать.

     - Следы всегда остаются, - усмехнулся Касьянин. - Это я могу сказать тебе твердо. , - Не знаю, не знаю...

     - Если годик-второй попишешь в газету на мои темы... Тебе тоже кое-что откроется в жизни.

     На прогулку вышли втроем - прихватили с собой и Яшку. В последний момент Ухалов остановился посреди кухни, дождался, пока из прихожей выглянет заждавшийся Касьянин, и молча показал ему на верх шкафчика.

     - Ты ничего не забыл?

     Касьянин проследил взглядом за указательным пальцем Ухалова и только тогда понял, о чем тот напоминает. Палец у Ухалова был коротковат и тверд, указывал на срез черного ствола револьвера.

     - Думаешь, стоит? - засомневался Касьянин.

     - Уверен.

     - Вообще-то, надо бы разрешение...

     - Как ты думаешь, когда бандюга тебе морду бил, у него было разрешение на твою морду, которая до сих пор еще имеет цвет национального флага независимой Украины.

     - Это как?

     - Морда у тебя явно желто-синего цвета.

     - Разве что так, - Касьянин приподнялся на цыпочки, дотянулся до ствола и, взяв револьвер, некоторое время стоял в растерянности, не зная, куда его сунуть.

     - За пояс, - сказал Ухалов. - А потом купишь специальную упряжь и будешь носить под мышкой. И не забывай проверять предохранитель, Вот эта кнопочка должна быть опущена вниз. А перед стрельбой ее нужно поднять вверх.

     - Соображу, - Касьянин сунул тяжелый револьвер за пояс, запахнул пиджак, застегнул его на одну пуговицу. - Ну как? Сойдет?

     - Наконец ты стал похож на настоящего мужчину.

     - Настоящий мужчина - это какой?

     - На которого бабы глаз кладут.

     - Ладно, - усмехнулся Касьянин. - Пошли.

     Выйдя из подъезда, приятели с удивлением обнаружили, что уже наступили сумерки. Только за лесом еще можно было различить розоватое свечение неба. Над тремя недостроенными домами висела какая-то надкушенная луна. В самих домах уже началась ночная жизнь - теплились некоторые проемы окон, блики на стенах говорили о том, что там уже горят костры, уже племя собралось на вечерний перебрех. Верхние этажи розовели в закатном свете, но внизу была уже ночь.

     Собаки, как обычно, носились по пустырю, хозяева или же бегали за ними, пытаясь набросить ошейники, или стояли в сторонке, покуривая, ожидая, пока их разношерстные, разномастные любимцы, обессилев, сами приползут к ногам. Яшка тут же включился в общие игрища, но, видимо, недавние события все-таки повлияли на него - время от времени он сам подбегал к Касьянину и, ткнувшись в ноги, убедившись, что хозяин рядом, жив и здоров, снова убегал в темноту.

     - Пошли к домам, - предложил Ухалов как-то уж очень деловито, устремленно.

     - А чего там?

     - Пошли-пошли... А то здесь народу многовато.

     - Для чего многовато? - не понял Касьянин.

     - Надо же нам машинку испытать. А то прижмет - не будешь знать, чего нажимать, чего не нажимать, - и, подхватив Касьянина под локоть, Ухалов потащил его к ближайшей темной громаде.

     Если ступеньки еще можно было как-то рассмотреть, то внутри подъезда была полная темнота. Но Ухалов чувствовал себя уверенно и продолжал тащить Касьянина за рукав в глубь дома. Где-то вверху, сбоку, раздавались невнятные звуки - то ли человеческие голоса, то ли шум ветра в пустых окнах. Изредка на стенах мелькали отблески огня - кто-то прикуривал, возможно, поджигали пустые ящики, остатки деревянного забора, доски от опалубки, оставленной строителями лет десять назад.

     Сунувшись было в какую-то квартиру на третьем этаже, приятели вынуждены были тут же отшатнуться-в темноте раздался испуганный женский вскрик, мужской успокаивающий шепот. В соседней квартире при свете единственной свечи на тряпье лежали несколько человек. Как успел заметить Касьянин, девчонкам вряд ли было больше пятнадцати, ребята выглядели постарше.

     - Мы Яшку забыли прихватить, - сказал Касьянин.

     - Сейчас вернемся... Пусть подышит.

     На пятом этаже им удалось найти пустой пролет, здесь, похоже, все квартиры были пусты, хотя при свете спички какие-то признаки жизни можно бьшо заметить - пустые бутылки, ящик, застеленный газе-, той, матрас, скорее всего подобранный на свалке, диван с разодранным верхом.

     - Здесь и остановимся, - сказал Ухалов. - Давай свою игрушку, - он в темноте нащупал холодную рукоятку револьвера, сунул Касьянину коробок спичек. - Зажигай, сейчас все покажу.

     При слабом огоньке он еще раз показал Касьянину, где предохранитель, как можно опустить или поднять его большим пальцем, не убирая указательного с курка.

     - Может, достаточно будет одного вида оружия, а? - с непонятной надеждой спросил Касьянин, стараясь избежать этих таинственных испытаний.

     - А кто в темноте увидит это твое оружие?

     - Да, - вынужден был согласиться Касьянин. - Тут ты прав.

     - Повторяю... Первые два патрона - шумовые, запомни. Потом два - газовые.

     - Слезоточивые?

     - Ни фига. Слезам никто не верит. Газ настоящий, нервно-паралитический.

     Бабахнешь кому-нибудь в морду - не скоро в себя придет. Мало не покажется, как сейчас говорят крутые ребята.

     - А что, надо в морду?

     - Целиться надо, конечно, в морду. Чем морда больше, тем выше вероятность попадания. С пяти метров достанет.

     - Это интересно, - озадаченно проговорил Касьянин. - Насчет морды.

     - Последние два патрона - с дробью. Это уже на крайний случай. Убить - не убьешь, но неприятность причинишь очень большую.

     - Не убью, даже если в морду?

     - А чем она лучше или хуже задницы?

     - Вообще-то да, - согласился Касьянин.

     В этот вечер он чаще обычного соглашался с Ухаловым. В голосе того звучало столько уверенности, столько твердости, что Касьянин был просто подавлен свалившимися на него новыми сведениями.

     - Если собаке с хорошей шерстью выстрелишь этой дробью в бок, то она и до шкуры не пробьется. Из шерсти вся осыплется на землю. Если же в морду, то собаке будет неприятно. Она завизжит и побежит жаловаться хозяину.

     - Тогда уж хозяин со мной разберется...

     - А для хозяина у тебя еще один патрон, - отмел все сомнения Ухалов. - Бери револьвер и стреляй вон туда, в угол.

     - Ты что?!

     - Шумовым, понял?

     - Народ со всех этажей сбежится - бомжи, наркоманы, беженцы, сексуалы всех разновидностей.

     - Триста лет ты им нужен! Никто даже не пошевелится. Ты бы пошел в темную квартиру в таком вот доме, в квартиру, где стреляют?

     - Ладно, давай, - Касьянин нащупал в темноте ствол, перехватил револьвер поудобнее. Его большой палец сам нащупал кнопку предохранителя, указательный лег на спусковой крючок легко и охотно, будто всю жизнь этим занимался.

     - Теперь большим пальцем кнопку вверх... - продолжал давать указания Ухалов. - Сделал?

     - Вроде.

     - Ну, ни пуха ни пера!

     Касьянин помедлил какое-то время, вздохнул, как перед прыжком с парашютом, и, направив ствол в дальний угол комнаты, нажал курок. В глубине души он надеялся, что выстрела не произойдет, не хотелось ему нарушать тишину. Но выстрел грянул неожиданно и резко, из ствола вырвалось злое, стремительное пламя, револьвер в его руке дернулся и тут же снова затих, как перед следующим прыжком.

     - Еще раз! резковато сказал Ухалов.

     Касьянин снова нажал курок, и опять из ствола, одновременно с грохотом, вырвалось короткое рваное пламя.

     - Молоток! - сказал Ухалов. Взяв револьвер из рук Касьянина, он откинул барабан и, вынув пустые патроны, на их место вставил другие. - Вот, пожалуйста!

     И оцять он готов производить шум, плеваться газом, дробью и защищать своего хозяина.

     Когда они спускались по темным лестничным переходам, Касьянин с удивлением обнаружил, что никто их не окликнул, выстрелы никого не встревожили, жизнь в доме продолжалась точно так же, как и пятнадцать минут назад, когда они только поднимались на пятый этаж. Видимо, подобные дела были здесь если и не нормой, то достаточно обычными.

     Едва Касьянин и Ухалов вышли из подъезда, над головами их громыхнуло, раскалывающимся треском сверкнула молния, рядом упали крупные капли дождя и в воздухе запахло поднятой пылью. С радостным лаем подскочил невидимый в темноте Яшка. Подъезд, в котором скрылись Ухалов и Касьянин, он нашел, но войти в дом, полный странных звуков и запахов, не решился. Не дожидаясь, пока дождь наберет силу, все трое бросились к освещенной трассе, за которой светились обжитые, освещенные дома, снабженные горячей и холодной водой, газовыми плитками, телевизионными антеннами и холодильниками, дома, в которых шла совсем другая жизнь - осмысленная, размеренная, сытая.

***

     Следователя Ивана Ивановича Анфилогова нельзя было назвать слишком уж оперативным, вездесущим, яростным в работе. Нет, он скорее был нетороплив, обстоятелен, но не эти качества определяли его сущность. Главным в нем была какая-то нечеловеческая неотступность, цепкость, явно выходившая за пределы непосредственных служебных обязанностей. Даже когда дело было закрыто, когда потерпевший уже не имел никаких претензий ни к милиции, ни к преступнику, Анфилогов продолжал вести свой, уже можно сказать, личный поиск, за который его наверняка не ожидала ни слава, ни награды. Похоже, он и не стремился ни к славе, ни к наградам. Для удовлетворения следовательского тщеславия ему вполне хватало личного успеха, о котором частенько не знали ни начальство, ни товарищи по работе.

     Та же история со зверским избиением журналиста. Касьянин открытым текстом заявил, что ничего внятного о преступнике сказать не может. Не видел он его в темноте и, если ему предъявить напавшего на него бандита, попросту не узнает.

     Касьянин так и сказал - не узнаю. И не потому, что струсил или опасался снова столкнуться с преступником, вовсе нет, он действительно ничего о нем не знал, поскольку первый же удар из темноты свалил его наземь и он не имел возможности даже.поднять голову.

     Подобные показания освобождали Анфилогова от дальнейших поисков, и он мог спокойно заняться другими делами. Но было одно обстоятельство, которое не позволяло ему успокоиться, - он пообещал Касьянину, что преступника найдет.

     И продолжал поиск.

     Спокойно, улыбчиво и неотступно.

     Оттолкнулся Анфилогов от того немногого, что смог сказать ему Касьянин, - тот помнил слова, которыми обложил его нападавший: обозвал сучьим потрохом, пидором позорным и пообещал сделать из него бифштекс с кровью.

     Поиск оказался недолгим и вполне успешным.

     Прежде всего Анфилогов отправился к участковому и подробно с ним поговорил, интересуясь людьми, которые успели побывать в местах заключения.

     Слова, которые запомнил Касьянин, действительно несли на себе неистребимое тавро лагерного жаргона. Пройти мимо этой зацепки Анфилогов никак не мог.

     Но не все в жизни получается, как нам бы того хотелось, как вроде бы должно получаться. Жизнь оказывается сложнее самых замысловатых наших придумок и часто смеется над безумными попытками установить какие-то правила. Участковый Пияшев действовал по правилам, спущенным ему начальством... когда это ему не мешало. Но точно так же, с усердием и готовностью, он следовал требованиям, которые выдвигала перед ним жизнь. А жизнь требовала от него, чтобы жил он в мире, дружбе и взаимопонимании со всеми, в полном смысле слова со всеми, в своей округе. Все мы умные, тертые люди и прекрасно понимаем, что непосредственное начальство находилось от участкового гораздо дальше, чем воровской авторитет из соседнего подъезда.

     Сложная должность была у Пияшева, чреватая, таила в себе всевозможные неожиданности. Жить Пияшев обязан был не только по законам, определенным президентом, каким бы он там ни был, но и по воровским законам, неизвестно кем и когда установленным. И находить золотую середину мог человек талантливый, рисковый и опасливый.

     И потому следователя Пияшев встретил радушно, но в то же время настороженно.

     - Анфилогов. Иван. Следователь, - представился один.

     - Пияшев. Александр. Участковый, - ответил второй.

     Оба рассмеялись и прекрасно друг друга поняли.

     - Ищу бывшего зэка, - начал следователь.

     - А чего искать... У нас в каждом подъезде, и не по одному.

     - Молодой, во всяком случае, далеко не старый, здоровый мужик, по вечерам выгуливает собаку.

     - Тут многие собак выгуливают, - сказал Пияшев, быстро взглянув на следователя.

     Совершенно незначащие слова произнес участковый, не выразил ни своего одобрения Анфилого-ву, ни настороженности, но тот сразу понял - легкого разговора не будет, помощи тоже ждать не следует.

     - Большая черная собака, не знаю, какой породы, но то, что она породистая, это точно.

     - Ну, - сказал Пияшев.

     И Анфилогов склонил голову от пронзившего его понимания - знает участковый, о ком идет речь, знает и хозяина, и его собаку. Но не скажет, не поделится, не выдаст. И следователь спрятал глаза, чтобы не догадался этот губастенький парнишка с испуганным взглядом, что он все понял. Ну что ж, в таком случае остается только потрепаться, подробно, долго и, главное, уважительно потрепаться.

     Когда Анфилогов поднял голову, на губах его играла доверчивая улыбка, глаза светились дружеским расположением, и только зубы сверкали молодо и опасно.

     - Что ну? - спросил Анфилогов.

     - Я к тому, что все собаки у них породистые, непородистых собак не выгуливают. Беспородные гуляют сами по себе.

     - Но не у всех же большие, черные и свирепые?

     - А эта свирепая?

     - Очень, - улыбнулся Анфилогов.

     - А из чего это видно?

     - Она набрасывается на других собак и рвет их на мелкие части.

     - Многих изорвала? - улыбнулся наконец и Пияшев, справившись с настороженностью.

     - Одну - это уж точно. Не до смерти, правда.

     - А жертва - какой породы?

     - Кокер-спаниель.

     - Окрас?

     - Обычный, светло-рыжий, - сказал Анфилогов и тут же спохватился - он сказал больше, чем следовало, больше, чем этот парнишка с розовыми губами и глазами, которые таращились на него с нескрываемым испугом. Получается, что выдал он Касьянина, а это в его планы никак не входило. Но, с другой стороны, на доверительность люди отвечают тем же, во всяком случае, обязаны отвечать доверительностью.

     - У меня нет собаки, - сказал Пияшев. - Я в них слабо разбираюсь. Вот кот есть, хороший кот, аккуратный.

     Следователь не мог не отметить, что парнишка ведет себя грамотно, во всяком случае, он не так глуп, каким может показаться на первый взгляд. Жизнь, похоже, у него здесь непростая, и вертеться между начальством и крутыми ребятами, которых в этих громадах достаточно... Но выживает, значит, насобачился.

     - У меня тоже нет собаки, - как можно мягче и уважительнее произнес Анфштогов, - но овчарку я всегда узнаю.

     - Я тоже, - ответил Пияшев, а по сути, ничего не ответил.

     Анфилогов помолчал, глядя в залитое солнцем окно, обратил внимание на гардину, светлую кружевную гардину, которая создавала в этой казенной комнатке почти домашнее настроение. И понял: приходит сюда некое юное создание, которое стремится наладить быт молодого парня.

     - Хорошая гардина, - сказал Анфилогов и не мог не заметить, как смешался и покраснел Пияшев. - Начальство выдало или...

     - Или, - ответил участковый и, кажется, первый раз показал, что отвечать может не только с должностной зависимостью.

     - Живется здесь сложно?

     - По-разному.

     - Понятно. Приходится вертеться.

     - Да, приходится вертеться.

     Единственный раз за весь разговор Анфилогов перешел границу - спросил про гардину - и тут же увидел перед собой совершенно другого человека - ершистого, самолюбивого, болезненно обостренного.

     - Значит, подобьем бабки... Нужен человек, который живет в одном из этих домов, человек, который скорее всего побывал в местах не столь отдаленных, другими словами, отсидел. Что еще о нем можно сказать... По вечерам выгуливает большую черную собаку... Поматериться может, даже без всякой надобности...

     Бравирует и отсиженным сроком, и своим положением...

     - Все они такие, - произнес участковый вроде бы незначащие слова, но Анфилогов чутко уловил - знает Пияшев этого человека и подтвердил, что он именно такой, каким его описал следователь.

     - Что же делать? - следователь сложил руки на столе, приблизился к участковому так, что даже грудью коснулся стола, и уставился на него в упор.

     - А что делать... Самое разумное - пойти вечером погулять на наш пустырь... Все они там отмечаются. Не сегодня - так завтра, послезавтра...

     - Но собак-то надо выгуливать каждый день!

     - Жена может выгулять, девочка...

     - Девочка?

     - А что им еще делать? - участковый пожал узкими плечами, но понял Анфилогов - пошла информация. Девочку Пияшев упомянул не зря, значит, иногда черную собаку выгуливает девочка.

     - Возле нашего дома тоже одна гуляет иногда... С догом. Брючки, свитерок, волосы на затылке в хвост собраны... - медленно проговорил Анфилогов.

     - Не обязательно в брючках и свитерке... Можно и в спортивном костюме...

     Сейчас многие в спортивных вечерами гуляют... Появились какие-то с отливом, переливом, голубыми разводами...

     "Спасибо, - подумал Анфилогов. - Голубой спортивный костюм, девочка с большой черной собакой... Ошибиться трудно".

     - Ну что ж, - следователь поднялся, участковый тоже поспешно вскочил со своего стула, с явным облегчением вскочил, надеясь на скорое избавление от настырного следователя. - Благодарю за помощь, за содействие.

     - Да какая помощь! - махнул рукой Пияшев. - Так, потрепались и разошлись.

     - Потрепаться тоже можно с пользой, - Анфилогов крепко пожал руку участковому. Ладонь у того оказалась узкой, влажноватой, но он бесстрашно сунул ее в мощную лапу следователя. - Как я понимаю, у вас тут на пустыре целый собачий клуб?

     - Собираются, - ответил Пияшев. - Во дворе доминошники отношения выясняют, молодежь вон недостроенные дома облюбовала...

     - Есть и крутые ребята?

     - А где их нету! - участковый передернул плечами.

     Анфилогов не мог не отдать ему должное - парнишка твердо выдерживал свою линию - ничего не знаю, разговор ни о чем, благодарить не за что.

     - Стаями живут?

     - Сейчас все в стаи сбиваются. В одиночку человек не выживет, какую бы должность ни занимал... А крутые... Такие джипы тут у нас иногда мелькают...

     Под сиденьями наверняка не только автоматы Калашникова.

     - А что же там еще может быть?

     - Гранатометы, пулеметы, бомбы, гранаты... Опасная у ребят работа, надо как-то подстраховаться.

     - Как же ты допускаешь?

     - Это вы допускаете. А если допускаете там, наверху, значит, я должен это учитывать в своей деятельности, - Пияшев улыбнулся Анфилогову, дескать, приятно было поговорить, дескать, поняли друг друга и не будем требовать друг от друга слишком многого.

     Уже распрощавшись с Пияшевым, Анфилогов вдруг понял, откуда у молодого участкового столь странная манера поведения - тот, казалось, был уверен, что в его кабинете установлены записывающие, передающие, подслушивающие "жучки", которые не пропустят ни одного его неосторожного слова, да что там слова - жеста не пропустят, взгляда, вздоха. И то, что он при этом вел себя вполне пристойно, назвал какие-то приметы, намекнул, причем достаточно внятно...

     Все это уже говорило о том, что не зря он сидит в своем кабинете, что нашел общий язык не только со своим начальством, но и со странными личностями, которые обитали на вверенном ему участке. Изменились за несколько лет взаимоотношения участкового со своими подопечными, условия его работы, да и сами участковые изменились. Хотя нет, правильнее будет сказать, что теперь в участковые пришли люди другого склада, другой закалки. Они стали чем-то вроде посредников между миром криминальным и миром правоохранным. Эти два мира общались, находили общий язык, возможность сосуществовать рядом.

     Понимал, прекрасно понимал Анфилогов, что губастенький участковый с равным успехом мог получить и грамоту от начальства, и тысячу долларов от того, за кем обязан был присматривать бдительно и неустанно. С таким же успехом он мог распить бутылку со своими ребятами в отделении и отгулять крутую пьянку с местной братвой.

     Едва отошел Анфилогов, едва скрылся за углом, как в кабинете участкового прозвенел звонок. Пия-шев усмехнулся про себя - он знал, что звонок будет, и потому мог позволить себе отнестись к звонившему даже с некоторой снисходительностью.

     - Кто это был? - спросил голос с напористым недовольством.

     - Ты о ком? - Пияшев тут же согласился с манерой разговора, предложенной собеседником - не назвал имени, не поздоровался, сразу заговорил о деле.

     - Сам знаешь. Кто этот лысый? Мент?

     - Можно и так сказать. А ты как догадался?

     - Ментов я чую... Понял? Просто чую. Нюхом.

     - Это хорошо.

     - Зачем приходил?

     - Так... Интересовался.

     - Чем?

     - Криминальной обстановкой в районе.

     - И как она, криминальная обстановка? - в голосе собеседника прозвучала улыбка.

     - Я сказал, что обстановка нормальная. На уровне.

     - Слушай, Саша, - собеседник первый раз назвал участкового по имени. - Мы ведь не пудрим друг другу мозги, верно? И лапшу на уши не вешаем? Не дурим друг друга?

     - А зачем нам этим заниматься?

     - Вот и я о том же... Значит, говоришь, ничем конкретным он не интересовался?

     - А с чего ты взял...

     - Заткнись, Саша. Я знаю этого типа. Это крутой мужик. Зря ходить не будет, просто так интересоваться обстановкой тоже не в его духе. Если был у тебя, значит, по делу. Ну? - требовательно спросил голос.

     - Игорь, - Пияшев сознательно назвал имя, хотя знал, что собеседнику это не понравится. Но этим он давал понять, что неплохо бы тому вести себя сдержаннее. - Так вот, этот тип, как ты его называешь, не произнес ни одного имени, не назвал никого из тех, о ком ты беспокоишься, не сказал ни слова о том, что ему нужно и что он намерен делать. Это тебя устраивает?

     - Вполне. С одним условием - что все это правда.

     - А на фиг мне врать? Если ты знаешь этого типа, то всегда можешь уточнить у него - о чем говорили, кого называли, против кого козни затевали.

     - Саша, ты ведь хорошо меня понял. Если я говорю, что знаю этого человека, то это вовсе не значит, что я могу пойти к нему в гости и потрепаться о чем угодно. Мы с ним знакомы своеобразно, как ты, наверно, догадываешься.

     - Ты со многими знаком своеобразно.

     - Совершенно верно. И с тобой тоже. Ты мне помогал много раз, выручал, я помню об этом и никогда не забываю добрых дел... Ты меня слышал?

     После этих слов Пияшев понял, что их разговор записывается и Игорь попросту берет его на крючок. Поэтому он замолчал, подумал. И нажал кнопку телефона. Отключился. Звонок прозвенел снова через минуту.

     - Трубку бросаешь?

     - Да не бросаю я трубку! - с досадой сказал Пияшев. - Блокнот уронил, а он как раз на кнопку и упал.

     - Ладно, - успокоился Игорь. - Не роняй больше блокнот. - Но снова затевать разговор о том, как он благодарен Пияшеву за помощь, уже не стал, это было бы слишком навязчиво. - Увидимся.

     - Я на месте, будут проблемы - заходи, - сказал Пияшев нейтральные слова, за которые он мог ответить и перед начальством, и перед тем же Игорем.

     - Шустрым ты становишься, Саша. Я за тобой уже не поспеваю.

     - Взрослеем, мужаем, матереем. И, конечно же, шустреем, - рассмеялся Пияшев.

     - Ну-ну... Матерей. Только это... Не перегни палку-то.

     - Смотря какую палку, - попытался пошутить Пияшев, но Игорь шутки не принял и положил трубку.

***

     Вроде бы ничего чрезвычайного не произошло во дворе, во всяком случае, такого, что могло взбудоражить людей, заставить их обсуждать то или другое событие, волноваться, звонить знакомым и спрашивать, нет ли новостей...

     Нет, ничего такого не произошло, но все-таки тревожный сквознячок пронесся между домами, охватил пустырь и затерялся где-то между недостроенными домами.

     Все жители знали, что три недели назад был до полусмерти избит журналист Касьянин, что досталось и его собаке, светло-рыжему кокеру Яшке, знали жители, что приходил следователь и имел с участковым Сашкой Пияшевым беседу долгую и подробную. И хотя никто не мог сказать, о чем был разговор, всем стало ясно, что речь шла об избиении Касьянина. Да, конечно же, улыбчивый следователь с загорелой лысиной и губастенький участковый, который, несмотря на юный возраст, сумел вписаться в криминальную обстановку, обсуждали чрезвычайное происшествие на пустыре.

     Едва пронесся такой вот сквознячок между домами, этого вполне оказалось достаточно, чтобы собачники уже не задерживались на пустыре допоздна, старались засветло вернуться домой, а если у кого в дальнем ящике стола валялся полупустой газовый баллончик, то теперь его уже обязательно прихватывали с собой. Так, на всякий случай.

     Если раньше, увидев знакомого, собачник мог лишь издалека помахать ему рукой, то теперь не избегали встречи, торопились пожать друг другу руки, заводили долгие разговоры о том о сем. Может быть, сами того не замечая, стали люди сбиваться в кучки. Тот же Касьянин. Если раньше он спускал Яшку с балкона только по утрам, то теперь и вечерами стал изредка пренебрегать своими хозяйскими обязанностями. После избиения у него стала частенько болеть голова, но в больнице заверили, что со временем это пройдет, должно пройти.

     - А может и остаться? - спросил Касьянин.

     - Все может, - пожал плечами пожилой травматолог.

     - Что же делать?

     - Свежий воздух, прогулки, разумный образ жизни.

     - Разумный - это как?

     - Без перегрузок, в чем бы они ни заключались.

     И Степана, своего сына, Касьянин вечерами уже не отпускал на пустырь с Яшкой, как тот ни упрашивал его, как ни заверял, что вернется засветло. В то же время как-то само собой получилось, что все на пустыре знали, кто совершил злодейство с Касьяниным - общий разум такие вещи просчитывает быстро и безошибочно. Причем не требуются в таких случаях доказательства, улики, отпечатки пальцев. Перебросятся люди словечком-другим - и преступник высвечен.

     Он и сам понимает - высвечен. Тот сделал вид, что не увидел его, тот поспешил в подъезд нырнуть, хотя раньше всегда почитал за честь пожать крепкую бандитскую руку, там старушки зашелестели, едва он прошел мимо, а то вдруг все разом примолкли, будто испугавшись, зная, что человек идет опасный и ожидать от него можно всего чего угодно.

     А потом наступил день, который полностью перевернул всю жизнь Касьянина.

     Начинался этот день как обычно, и ничто не предвещало тех необратимых перемен, которыми он закончился. Утром Касьянин спустил Яшку на тросике, выслушал несколько незлобивых замечаний по поводу собачьего визга, потом, уже позавтракав, поднял Яшку на балкон и отправился в редакцию.

     Первая же криминальная история, которую удалось Касьянину выловить на бескрайних московских улицах, была из ряда вон - наверное, могла она прозвучать для него предупреждением потусторонних сил, дурной приметой, но Касьянин ничего этого не почувствовал. Услышал он только житейскую историю, пусть кошмарную, кровавую, но достаточно обычную.

     А заключалась она в следующем...

     Вышли вечерком два мужика выгуливать своих собак и остановились покурить у подъезда. У одного была овчарка, а у второго пекинес - с продавленным носом, вислым брюхом и выпученными глазами. Овчарка подбежала к пекинесу без всяких злых намерений, однако он того не знал и на всякий случай спрятался под "жигуленок". Из-за своих размеров и опять же достоинства овчарка забраться под машину не могла. Досадуя, что не удалось познакомиться с таким причудливым созданием, она начала носиться вокруг машины и облаивать несчастного пекинеса.

     Хозяин овчарки развеселился и начал на весь двор громко и оскорбительно хохотать, называя пекинеса разными непочтительными словами, которые хозяину пекинеса показались настолько унизительными, что он, потеряв самообладание, выхватил нож и воткнул его хозяину овчарки прямо в горло, отчего тот и скончался на ступеньках собственного подъезда. Это не понравилось его жене, которая находилась рядом. И женщина вслух осудила человека с окровавленным ножом, соседа то есть, а тот впал в такой гнев и такое безрассудство, что, не раздумывая, бросился на женщину. Та оказалась шустрее своего мужа и побежала прочь с целью спасти свою жизнь. Жизнь она спасла, однако несколько ножевых ранений все-таки получила.

     Все это время овчарка продолжала облаивать пекинеса, не обращая внимания на умирающего хозяина и на удирающую хозяйку. Пекинес, естественно, продолжал поскуливать под машиной, между задним мостом и глушителем.

     Ошалевшие от ужаса соседи вызвали милицию, и, когда через несколько минут прибыла группа захвата, бравым ребятам в масках и с короткими автоматами оставалось только погрузить труп на машину, а женщину, полуживую от страха, боли и полнейшего непонимания происходящего, отправить в ближайший травмопункт.

     Там прониклись к ней жалостью, перебинтовали раны и отвезли в психушку, поскольку женщина произносила слова, которые никак друг с другом не сочетались.

     Редактор Осоргин требовал заголовков не только точных, но еще и насмешливых, едких, и потому Касьянин озаглавил заметку так: "Пекинес опасен для жизни... соседа". Потом он подумал некоторое время, постоял у окна, а вернувшись к столу, зачеркнул прежний заголовок и написал другой - "Собачья жизнь". Отведя страницу на расстояние вытянутой руки, Касьянин присмотрелся к заметке, еще раз прочитал ее и понял, что новое название не только точнее, но даже социально значительнее.

     Осоргин весело глянул на Касьянина, восторженно крутанул головой и лишь потом, сдвинув брови и шевеля губами, прочел заметку.

     - Кошмар какой-то! - редактор озадаченно посмотрел на Касьянина. - Неужели такое может быть?

     - Было. Вчера вечером.

     - А баба умом тронулась?

     - Мне кажется, это ненадолго... Она в шоке оттого, что потеряла любимого мужа.

     - Надо же, настолько обидчивым мужик оказался, - озадаченна проговорил редактор. - Из-за такой мелочи ножом в горло?!

     - Если бы сосед посмеялся над самим мужиком, ничего бы не было, - заметил Касьянин, отрешенно глядя в окно. - А он посмеялся над собакой.

     - Это что, более оскорбительно?

     - Конечно, - Касьянин передернул плечами, словно услышал вопрос, который не требовал ответа. - А вообще-то, как относиться... Для некоторых собака - это... - Касьянин замялся в поисках точного слова. - Собака - это олицетворение хозяина... Даже не так - это олицетворение лучших черт хозяина, тех, которые он ценит в себе, за которые себя любит. Так примерно можно объяснить происшедшее.

     - Да? - Осоргин удивленно посмотрел на Касьянина. - Если я правильно понял...

     - Уточняю... - Касьянин поднял указательный палец, призывая редактора сосредоточиться. - Собака - это продолжение хозяина, вот так будет еще точнее.

     - И твоя тоже?

     - Естественно.

     - Какие же твои черты она... - Осоргин замялся, не зная, как выразиться помягче, чтобы не задеть самолюбие Касьянина.

     - Нет-нет! - усмехнулся тот. - Это настолько личное, настолько заветное, может быть, даже интимное...

     - Пусть так! - редактор великодушно избавил Касьянина от подробных объяснений. - Заметка идет в завтрашний номер на первую полосу. Здесь все ясно.

     Но, может быть, нам не оставлять этот случай, может быть, стоит написать о нем подробнее... Нынешние нравы, судьба женщины, судьба убийцы...

     - Судьбы двух собак, - напомнил Касьянин.

     - Да, и собачьи судьбы, - согласился редактор.

     - Можно, - поморщился Касьянин, которого явно не обрадовала необходимость разыскивать всех этих людей и выспрашивать, выспрашивать, выспрашивать... - Знаете, почти по каждой моей заметке можно делать газетную полосу. И не потому, что я такой уж способный, просто тема позволяет, даже обязывает.

     - Ладно, подумаем, - Осоргин махнул рукой, давая понять, что Касьянин может идти.

     Тот ушел с легким сердцем, ушел гораздо раньше времени, потому что дело свое сделал, обеспечил газету криминальными новостями. И ничто в его душе не дрогнуло, ничто не застонало, хотя могло заскулить жалобно, почти по-собачьи.

     А напрасно, ох напрасно.

     Что делать, у судьбы свое понимание человеческого предназначения, и далеко не всегда наши представления о собственном будущем совпадают с замыслами высших сил.

     Легко и освобожденно Касьянин прошел по залитой солнцем улице, глядя на прохожих благодушно и даже поощрительно. Руки его были в карманах брюк, голова вскинута, на губах блуждала неопределенная, почти неуловимая улыбка, но она бьша - бьша шаловливая, еле заметная усмешечка. Он был вполне доволен собой, впрочем, лучше сказать, что он был удовлетворен собой, все-таки довольства не было ни в его походке, ни в физиономии. Касьянин сделал свое дело, сделал неплохо - на весь завтрашний день обеспечил сотни тысяч людей темой для разговоров. Да, вся Москва будет обсуждать его маленькую, невзрачную заметку, потому что она затронет каждого, кто прочтет ее в трамвае, метро, автобусе...

     Касьянин прошел по Тверской, долгим подземным переходом пересек Пушкинскую площадь, поднялся на поверхность и на некоторое время остановился, привыкая к солнечному свету. А открыв глаза, он обнаружил, что стоит у роскошного магазина с гранитным подъездом и стеклянными самооткрывающимися дверями. Касьянину нравились роскошные магазины, он с удовольствием рассматривал витрины, нарядные манекены, которые почему-то стали делать то безголовыми, то безрукими, то безногими - Запад продолжал щедро делиться своими открытиями в области рекламы и воздействия на человеческую психику. Обрубки человеческих тел, выставленные в витринах, невольно привлекали внимание прохожих если не товарами, то хотя бы уродством самих манекенов, созданных усилиями высоколобых мыслителей, которые измаялись в своих парижских кабинетах - что бы еще отрезать от человеческого тела, чтобы прохожий остановился и ахнул?

     И находят, надо же, находят. Отрезают. То отдельно ногу выставят в чулке, то грудь в лифчике, а то и нечто более срамное в чем-то совершенно срамном.

     Останавливаются прохожие, ахают.

     Касьянин прошел мимо Елисеевского магазина, но не заглянул-внутрь, нет. Не хотелось ему идти по городу с пакетами, сумками, что-то тащить в руках, чем-то быть озабоченным. Он миновал магазин галантереи, который уже неизвестно сколько находил-ся на ремонте, - его превращали в какое-то сказочное сооружение, куда можно было бы ходить, как в Эрмитаж, как в Лувр и в Прадо.

     А дальше располагался хлебный магазин, который, правда, недавно располовинили и из правой части сделали нечто вроде ресторана. Но не в эту скороспелую забегаловку держал путь Касьянин, он шел в хлебный магазин, помня, что в левом его крыле продают на разлив прекрасное пиво, завезенное из какой-то очень пивной страны - не то из Англии, не то из Германии. Совсем недавно пиво здесь подавали в тонких высоких бокалах, украшенных королевскими вензелями и золотыми узорами, но шустрые москвичи быстро растащили эти бокалы на сувениры, не считаясь с деньгами, которые у них брали в залог под стоимость бокалов.

     Кончились бокалы, исчезли королевские вензеля, и теперь пиво здесь, как и везде, разливали в толстые ребристые кружки, утыканные стеклянными заусеницами.

     И, странное дело, пиво сразу погасло, сделалось менее душистым, не таким прозрачным, и заморская горчинка, которая всегда умиляла Касьянина, тоже вроде бы исчезла, растворилась в мутновато-зеленоватых стеклянных гранях этой увесистой посудины.

     Однако Касьянин, как человек трезвый и практичный, понимал, что все это лишь впечатление, что пиво здесь, как и прежде, неплохое, и при первой возможности заглядывал сюда, хотя и дороговато это обходилось. Но любил он иногда себя побаловать, тем более что ничем другим не баловал.

     Пивной уголок оказался на месте, и пиво оказалось в наличии, и орешки нашлись у девушки.

     - Вам темного, светлого?

     - А знаете, - Касьянин задумался так, будто у него спрашивали действительно о чем-то важном, - давайте все-таки светлого.

     - Похолоднее, потеплее?

     - Похолодней, пожалуйста.

     - И арахис?

     - Фисташки.

     Эти вроде бы пустые слова были самыми приятными из всего, что произнес Касьянин за последнюю неделю, из всего, что он услышал. Никто сзади не торопил его, не кричал, чтоб поменьше болтал. И девушка, видимо, была не глупа, понимала, как важно все, что она скажет, как многозначны слова, которые произносит человек с помятым лицом и запущенной прической. Или же объяснили ей умные люди, или же сама все поняла и постигла. Она смутно улыбалась то ли своим невнятным мыслям, то ли Касьянину, то ли не надоело ей еще любоваться напористой золотистой струей, которая, посверкивая, наполняла широкую емкость бокала. И Касьянин улыбался неопределенно, даже отрешенно, как улыбаются собаки в жару - закрыв глаза и свесив набок язык, с которого в дорожную пыль падают тягучие капли слюны...

     Дома Марина встретила его острым, проницательным взглядом, быстрой усмешечкой, которая неуловимо пронеслась по ее лицу и оставила после себя лишь скорбно искривленные губы.

     - Поддал? - спросила она, уже успев отвернуться к плите.

     - Малость.

     - С кем на этот раз?

     - В полном одиночестве.

     - В одиночестве спиваются.

     - Авось, - Касьянин все еще пребывал в благодушном настроении и потому был неуязвим для таких укусов. Марина тоже поняла, что сейчас достать мужа вряд ли удастся. Она подождала, пока он разуется, снимет пиджак, умоется в ванной.

     - Ухалов звонил, - сказала она с расчетливой краткостью, вынуждая Касьянина задавать уточняющие вопросы.

     - И что?

     - Сказал, чтоб ты его не ждал.

     - А я и не собирался, - Касьянин сморщил лоб, пытаясь понять, на что намекал Ухалов. - Чего это я его должен ждать?

     - Вроде вы собирались сегодня на пустырь... Собак выгуливать.

     - А... Было. А что у него?

     - Кто-то к нему приехал... Уважительная причина.

     - Ну что ж, гости - это хорошо, - Касьянин все еще оставался неуязвимым. - Когда ко мне приезжают гости, я тоже того... Умыкаюсь.

     - Ты умыкаешься не только при гостях.

     - Да? - удивился Касьянин с некоторой поощ-рительностыо в голосе. - А когда же еще?

     - Ты умыкаешься, не дожидаясь гостей.

     - У нас тоже будут гости? - прикинулся Касьянин круглым дураком. Это был самый надежный прием - когда у него было достаточно сил и хорошее настроение, он, уходя от упреков, намеков, становился дураком, и наступательный порыв Марины сразу угасал.

     - Уфф, - сказала она и, не оборачиваясь от плиты, уронила руки вдоль тела.

     - Достал... - добавила обессиленно. - Ты меня сегодня достал.

     - Да? - опять удивился Касьянин громко и как-то даже обрадованно. - Надо же... И не надеялся.

     - Катись!

     И потом долго, очень долго Марина корила себя за это неосторожное слово, которое привело к таким тяжким последствиям. Хотя умом, конечно, понимала, не дура же она была, в конце концов, прекрасно понимала, что вины ее нет, что предвидеть все происшедшее ни она, ни Илья, ни Степан, который катался по ковру с Яшкой в обнимку, не могли ничего предвидеть. Хотя там, в высших сферах, в прибежище божественного разума, все уже было рассчитано и подготовлено. Причем настолько тщательно, что к исполнению задуманного можно было приступать немедленно, прямо в эту самую секунду. И Касьянин, словно был посвящен в тайный и зловещий план, услышав Маринино "катись", тут же охотно поднялся, да так браво, так исполнительно, что, казалось, даже каблуками от усердия прищелкнул.

     - Как будет угодно! - произнес он. - С большим нашим удовольствием! Было бы сказано, было бы велено!

     Легкий хмель, который бывает только от хорошего пива и от умеренного его количества, все еще бродил по организму Касьянина призрачным ароматным облачком.

     Марина обернулась на куражливые слова Касьянина, долгим протяжным взглядом посмотрела на мужа и кивнула, как бы еще раз убеждаясь в собственном прозрении.

     - Поддал, - сказала она с обреченностью в голосе. - Видит бог, сопьешься.

     - Бог видит, да не скоро скажет! - брякнул Касьянин с непривычным озорством. Что-то заставляло его напоследок выбрасывать из себя слова легкие и необязательные, освобождая место для слов других - суровых и безрадостных.

     Уже наступили сумерки, солнце опустилось за пещеристые горы недостроенных небоскребов, в некоторых из них уже замелькали красноватые сполохи костров.

     Наркоманы и алкоголики, беженцы и изнывающие от неутоленных чувств старшеклассники стекались к этим домам каждый вечер, как стекались когда-то к храмам богобоязненные и добропорядочные прихожане, приводя с собой малых детей, нарядых Жен и взволнованных предстоящим богослуже-Ием Раскрасневшихся старух. И храмы нынче другие, другим богам молятся, и не при ясном свете дня, а при скудном и вседозвольном свете ночи.

     Пока Касьянин собрался, пока постоял минутку-вторую у телевизора, проникаясь проблемами президента, который никак не мог решить - оставаться ли ему на третий срок или все-таки согласиться с приговором природы, которая терпеливо и неустанно погружала его в сумрак слабоумия, наделяя детской обидчивостью, старческим брюзжанием и какой-то больной величавостью, вынуждающей время от времени замирать в позах нелепых и шаловливых.

     - Ну ты даешь, старик, - проворчал Касьянин беззлобно и направился в прихожую, где уже давно повизгивал у дверей Яшка - предстоящую прогулку он чуял задолго до того, как об этом принималось решение.

     - Возьми на всякий случай, - сказала Марина, протягивая мужу недавний подарок Ухалова. - Мне будет спокойнее, - сказала она, смутившись собственной заботой.

     - Надо же... - удивился Касьянин, беря револьвер.

     - Если не от людей, то хоть от собак отгавкаешься.

     - Тоже верно, - Касьянин сунул револьвер под ремень. Поскольку был он телом сух и даже строен, то револьвер расположился за поясом совершенно невидимо. Застегнув пиджак на одну пуговицу, Касьянин полностью скрыл следы оружия на своем теле.

     К тому времени, когда Касьянин, с трудом сдерживая рвущегося с поводка Яшку, пересек освещенную трассу, сумерки совсем сгустились и в тени пустых домов наступила темнота. Она была еще прозрачной, еще можно было различить и людей, и носящихся по пустырю собак, и даже беззвучные тени бомжей и наркоманов, стекавшиеся к серым громадам, тоже еще были вполне различимы. Они ни с кем не заговаривали, на них тоже не обращали внимания как на пришельцев из другой, не то прошлой, не то будущей цивилизации, которая существовала совсем рядом, но по каким-то своим неведомым законам. Пришельцы людей не трогали, со своей жизнью к ним не навязывались и вообще стремились быть как можно незаметнее. Скользнет тень поздним вечером и исчезнет, будто привидение в неверном свете сумерек.

     Не встретив знакомых, Касьянин отошел с Яшкой на край пустыря, в темноте нащупал ногой брошенную плиту перекрытия и сел на нее, ощутив еще дневное тепло, исходящее от бетона. Вняв наконец Яшкиным стонам, он отстегнул поводок и позволил собаке тут же умчаться в темноту. Только по шороху, проносящемуся где-то рядом, Касьянин мог следить за передвижениями Яшки. С некоторых пор тот стал осторожнее и уже не убегал слишком далеко, все время был где-то рядом.

     Стоило позвать, и он прибегал тут же, но в руки не давался, опасаясь, что его снова посадят на поводок и поволокут, поволокут беззащитного на двенадцатый этаж в опостылевшую квартиру.

     Было уже поздно, и жизнь на пустыре постепенно замирала. Собачников было немного, да и те уже уходили. Изредка в темноте раздавались истеричные голоса женщин - они отдавали команды с такой настойчивой озлобленностью, что собаки сразу чувствовали их беспомощность и не торопились бежать на зов, а уж исполнять команды им, наверное, вообще казалось смешным.

     Но неожиданно все переменилось, и события понеслись с жутковатой необратимостью. Сначала отчаянно завизжал Яшка. На фоне освещенной улицы Касьянин увидел, как тот несется к нему, преследуемый большой собакой. Та гналась за Яшкой молча, и уже одно это выдавало ее серьезные намерения.

     Касьянин вскочил, бросился навстречу, но не успел - собака уже настигла Яшку и вцепилась в затылок. Вырвав из-за пояса револьвер, вовремя вспомнив о кнопочке предохранителя и сдвинув ее вверх, Касьянин два раза нажал курок. Он помнил наставления Ухалова о том, что первые выстрелы холостые и никому вреда принести не могут.

     Похоже, что грохот больше оглушил самого Касьянина, нежели произвел какое-то впечатление на собаку. Наверняка это был хорошо натасканный зверь, приученный к выстрелам. Услышав грохот, увидев злое, нетерпеливое пламя, вырвавшееся из ствола, собака оставила несчастного Яшку и молча, не издав ни звука, рванулась к Касьянину. Он услышал ее хриплое дыхание, кажется, услышал даже шелест травы под лапами, и в тот момент, когда она, ото рвавшись от земли, была уже в прыжке, уже на полпути к нему, к его горлу, Касьянин успел вскинуть руку и нажать курок. Он не мог сказать, он и потом не мог сказать, сколько раз выстрелил, однако, отшатнувшись в сторону, услышал собачий визг. Это не был жалобный визг, это была злобная ругань громадного пса, которому сделали больно.

     В свете уличных фонарей Касьянин видел катающийся по земле черный рычащий комок.

     - Ах ты, сучий потрох, - услышал он сзади, но оглянуться не успел - кто-то сильный, явно сильнее, крупнее его, схватил сзади рукой за горло. Не ладонью схватил, не пальцами, а завел локоть и предплечьем сдавил горло так, что нельзя было продохнуть. Касьянин почувствовал, что задыхается, что еще совсем немного времени, секунда-вторая, - и он потеряет сознание. Уже обвиснув в сильных руках напавшего, он завел руку с револьвером назад, куда-то себе за голову, и нажал курок.

     Раздался грохот выстрела, и хватка на его горле ослабла.

     Касьянин упал, и это падение, кажется, привело его в чувство. Он осознал, что лежит навзничь на вытоптанной, загаженной траве, почувствовал запах собачьего дерьма, сухой травы, увидел в стороне, над дорогой, расплывающееся светлое пятно.

     С трудом поднявшись на четвереньки, Касьянин потряс головой, пытаясь прийти в себя и осознать происшедшее. Встав на ноги и еще пошатываясь, он увидел, что Яшка рядом, тихонько сквозь зубы поскуливает и жмется к его ногам.

     - Спокойно, Яшка, спокойно, - пробормотал Касьянин. - Сейчас разберемся...

     Во всем разберемся.

     Неожиданно Касьянин обнаружил, что все еще сжимает в руке револьвер.

     Поразмыслив, он сунул его за пояс.

     Оглянулся, напряженно всматриваясь в темноту, и увидел лежащего на земле человека. Собаки рядом не было - то ли убежала, не выдержав его газовой атаки, то ли пряталась где-то рядом.

     Касьянин хотел было подойти к лежащему, но что-то остановило его, будто кто-то сказал твердо и внятно - "не подходи". Попятившись, он сделал несколько шагов назад, развернулся и зашагал в сторону от освещенной дороги. Яшка трусил рядом, хотя поводка на нем не было.

     Впереди медленно поднималась стена леса!

     Не дойдя до опушки, Касьянин остановился, осмотрелся.

     За ним никто не шел, никто его не преследовал.

     Ни человек, ни собака.

     Видимо, оба они медленно приходили в себя. Все-таки Касьянин направил струю газа с близкого расстояния, а Ухалов предупреждал его, что газ этот вовсе не слезоточивый, это надежный нервно-паралитический газ.

     - Ну что ж, - рассудительно проговорил Касьянин вслух, - значит, вам, ребята, этим вечером немного не повезло.

     Слова сложились красивые, даже с какой-то значительностью, но Касьянин ясно понимал, как далеки они от истинного его состояния. Он крепко влип, и теперь над ним распростерлась опасность.

     Пройдя вдоль опушки, Касьянин свернул к шоссе, к домам с освещенными окнами. Было уже поздно, люди проходили где-то в отдалении, он не знал их, вряд ли и они узнавали его.

     Как человек, написавший сотни криминальных историй с преступлениями, расследованиями, следами и доказательствами, он понимал, что сейчас важнее всего прийти домой, подняться с собакой на двенадцатый этаж и запереть за собой дверь.

     И все.

     И ничего не произошло.

     И отвалите, ребята.

     Не знаю я никаких собак, никаких происшествий, отвалите.

     Конечно, вся эта защитная история может рухнуть от одного только слова, но как бы события ни развивались дальше, это то, что он мог сделать сегодня, что обязан был сделать.

     Наблюдая за собственным поведением, Касьянин поймал себя на совершенно спокойных, четких дейг ствиях. Вначале он шел от леса по тропинке, но, чтобы никого не удивила его поздняя прогулка в лесу, сам того не замечая, свернул к темной громаде ближайшего дома, быстро и бесшумно обошел его и к дороге вышел точно там, где обычно и выходил.

     Вот так, ребята, вот так.

     И ничего не произошло, и отвалите, ребята.

     Касьянин даже не помнил, когда пристегнул Яшку за ошейник и вдоль своего дома пошел обычной своей походкой - неторопливой, но и без задержек. Даже нашел в себе силы наклониться к Яшке и потрепать его за уши. А распрямившись, оглянулся - никого не было ни во дворе, ни на детской площадке, хотя не исключено, что какой-нибудь курильщик, выпуская дым в раскрытое окно, наблюдает за ним с ленивым равнодушием.

     И в подъезде никто не встретился Касьянину. Он вызывал лифт, подождал его, без напряжения подождал, спокойно. Едва распахнулись двери, Яшка первым проскочил в кабину. И когда касьянинская рука уже потянулась к кнопке, он услышал просящий крик:

     - Подождите, Илья Николасвич! Пришлось подождать.

     В кабину вбежала соседка, девчушка лет семнадцати.

     - Спасибо, - задыхаясь, проговорила она.

     - Всегда готов, - ответил Касьянин словами, которые можно было истолковать как шутку или признак его хорошего настроения.

     Девушка жила на пятнадцатом, и когда Касьянин вслед за Яшкой вышел из лифта, он оглянулся и махнул рукой. Девушка ответила, двери захлопнулись, и лифт умчался вверх. И лишь отойдя от площадки, Касьянин вспомнил глаза девушки.

     Какие-то они были не такие, не соответствовали ни их разговору, ни тому положению, в котором оба оказались в одной кабине.

     Что-то было в ее глазах, что-то было.

     Касьянин чувствовал это все острее и тревожнее.

     Она была поражена, удивлена, нет, удивленные глаза другие, ей что-то открылось, она поняла что-то такое, что он пытался скрыть...

     Уже нажав кнопку звонка, Касьянин осмотрел себя, но ничего необычного, подозрительного не увидел. Все на нем было нормально. Достаточно мятые штаны, пыльные туфли, заношенный пиджак, пуговица застегнута, револьвера она увидеть не могла.

     - Ладно, - пробормотал он с досадой. - Показалось, наверное. Давно в девичьи глаза не смотрел, вот и кажется тебе черт знает что...

     Дверь открыл Степан.

     Открыл, буркнул что-то приветственное и тут же убежал в комнату, к телевизору.

     Касьянин прошел в прихожую, не развязывая шнурков, сковырнул с ног туфли и, убедившись, что Марины на кухне нет, что она тоже смотрит какой-то очередной сериал про красавцев, красавиц и неутоленные их желания, прошмыгнул в ванную и запер за собой дверь.

     Внимательно взглянул себе в глаза. Он редко смотрел на себя в зеркало, только по необходимости, когда брился. Собственное изображение давно перестало ему нравиться и сейчас тоже ничем особенным не отличалось от обычной мятой касьянинской физиономии. Легкая небритость, некоторая потрепанность, волосы запущенны, усталость... Да, усталость чувствовалась.

     - Что она увидела? - пробормотал он. - Мужик как мужик, ничего особенного,..

     Касьянин расстегнул пуговицу пиджака, вынул револьвер, откинул барабан.

     Все гильзы в нем оставались на месте, но использованы были только четыре.

     Значит, ничего страшного не произошло, дробовые патроны он так и не пустил в ход.

     Снова мелькнули перед ним изумленные глаза девушки в лифте, он еще раз окинул взглядом пустые гильзы, вспомнил во всех подробностях происшествие на пустыре...

     И, положив револьвер на раковину, снял пиджак.

     И поперхнулся от ужаса.

     Повернув его, он увидел то, что уже ожидал, ожидал увидеть - на спине, как раз между лопаток, темнело большое кровавое пятно.

     Это была не его кровь.

     Изогнувшись, он посмотрел в зеркало на свою спину - рубашка оставалась чистой.

     Да, на пиджаке была не его кровь.

     И не собачья - собака не нападала на него сзади.

     Утром Касьянин надел другой костюм, поновее, построже, - серый костюм, который он доставал из шкафа, отправляясь за интервью в Министерство внутренних дел, в прокуратуру, в городской суд, поскольку твердо знал - это как раз те места, где встречают по одежке. Чиновники, привыкшие решать судьбы людей, сами того не замечая, от посетителей ожидали почтения к себе и к своим усилиям по спасению человечества. А серый костюм, естественно, потребовал белой рубашки, не удержался Касьянин и от галстука. Легкий, приспущенный, как бы небрежно повязанный, но все-таки галстук.

     - Куда это ты вырядился? - спросила Марина, окинув мужа взглядом беглым и насмешливым.

     - Надо, - коротко ответил Касьянин.

     - Свадьба? Похороны? Пьянка?

     - Всего понемногу.

     - Значит, пьянка!

     - В прокуратуру иду.

     - А что там случилось, в прокуратуре-то?

     - Тебе не понять, - ответил Касьянин, прекрасно помня о том, что Марина знает, зачем он время от времени ездит в прокуратуру - за материалом для газеты. Не всегда можно все узнать по телефону, правовые чиновники часто отвечают кратко - приезжайте, поговорим.

     - Ну-ну, - ответила Марина, удовлетворившись таким ответом.

     Касьянин и сам не заметил, как сотни, а то и тысячи статеек, которые он написал в газету, исподволь воспитали его, образовали и подготовили к событиям криминальным, таящим в себе неожиданные опасности. Проворочавшись всю ночь, он встал утром свежим и бодрым и уже знал, твердо знал, что ему нужно делать с утра, как вести себя днем, и ко всем последующим дням у него уже была готовность, была позиция. Суть ее сводилась к тому, что он должен делать все, что делал в обычные дни. Ничего не произошло, ребята, ровным счетом ничего! И отвалите, ребята, отвалите!

     Как обычно, он вывел Яшку на балкон, застегнул у него на спине несколько пряжек и медленно спустил вниз, вслушиваясь в удаляющиеся поскуливания - к ежедневному спуску с двенадцатого этажа Яшка так и не привык. Поднимался он легко, даже радостно, а вот спускаться всегда боялся.

     Позавтракав, правда, молча, Касьянин стал собираться. Марина его молчание поняла по-своему - к начальству мужик собрался, надо сосредоточиться. Касьянин терпеть не мог что-то носить в руках - пакеты, портфели, свертки, но сегодня решил идти со своей сумкой. Пройдя в ванную, он бегло осмотрел себя в зеркале, подмигнул, подбодрил, как смог, и, заперев дверь на жиденький крючок, вынул из-под грязного белья целлофановый пакет с окровавленным пиджаком. Сунув его в сумку, тщательно задернул молнию, помня, постоянно помня о том, что отныне он все должен делать с чрезвычайной тщательностью.

     - Что у тебя в сумке? - тут же спросила Марина, едва взглянув на него.

     Этому ее качеству, этой нечеловеческой наблюдательности, вернее, подозрительности, Касьянин не переставал удивляться все пятнадцать лет, пока они жили вместе. Ничто не ускользало от ее пристального взгляда. Она замечала, когда он надевал другие носки, когда почистил туфли перед выходом, когда выходил с сумкой или без нее, был выбрит или позволял себе вольность отправиться в редакцию с почти незаметной щетиной. Но вот что странно - всегда, ну просто всегда ее вопросы бывали кстати, они неотвратимо настигали Касьянина, когда в его мыслях, надеждах на этот день намечался хотя бы самый легкий, самый невинный порок. Собирался ли он вечером задержаться в соседней с редакцией забегаловке, завалиться в Дом журналиста, подарить цветы новой машинистке - мало ли какие шальные мысли могли завестись в голове недурного собой журналиста неполных сорока лет.

     Услышав вопрос жены, Касьянин промолчал, откуда-то он знал, что лучше промолчать. Этим он давал понять, что не придает ее вопросу никакого значения.

     Но он ошибался - пустых вопросов Марина не задавала.

     - Так что у тебя все-таки в сумке? - повторила она уже из кухни и потому громче, чтобы он хорошо ее услышал.

     - Взятка прокурору.

     - Хорошая взятка?

     - Он только о такой и мечтает, - неожиданно Касьянин обнаружил, что отвечает чистую правду. И похвалил себя - в его положении надо говорить только правду и ничего, кроме правды, но свою правду, неуязвимую. Правд много, и его право, какую выбрать. Завязывая шнурки на туфлях, отвечая на приставания Марины, он тем не менее цепко держал сумку при себе, поскольку знал, что Марина может попросту вырвать сумку из его рук и со смешком, с ужимками и прибаутками вскрыть ее. Но обошлось.

     - Я пошел, - сказал Касьянин.

     - А Яшку кто будет поднимать? - неожиданно возникла в дверях Марина.

     Это был прокол.

     Он не мог забыть про Яшку, а если забыл, то что-то у него случилось, что-то с ним не так. Не бьшо еще случая, чтобы Касьянин забыл поднять Яшку.

     - А! - беззаботно махнул он рукой. - Мне нельзя возвращаться. Дурная примета. Степан поднимет.

     - Ну-ну, - проговорила Марина врастяжку, и, оглянувшись, Касьянин увидел в ее глазах точно такое же выражение, какое видел вчера вечером в глазах девчушки, - изумление и непонимание. Серый костюм, белая рубашка, набитая чем-то сумка, забытый на тросике Яшка... Все это выстраивалось в единую, нерасторжимую цепь подозрений.

     - Когда тебя ждать? - спросила Марина, давая понять, что она увидела и оценила все странности в его поведении.

     Касьянин не ответил.

     - Перебьешься, - пробормотал он, спускаясь в лифте, непочтительно пробормотал, можно сказать, Дерзко.

     Из автобуса вышел, не доехав одной остановки до редакции. Вышел, убедившись, что в автобусе нет никого, кто мог бы его уличить в том, что выходит он не там, где положено. Но и на этот случай у Касьянина было объяснение - пройтись захотелось. Утро ясное, прохладное, солнечное, прежде чем на весь день засесть в душной прокуренной редакции, хочется подышать воздухом, сосредоточиться, в конце концов, как ни смешно это может показаться.

     Отойдя от остановки сотню метров, Касьянин свернул в какой-то двор, высмотрел ряд мусорных ящиков и, подойдя к ним все с той же уверенностью в себе, не торопясь, вынул из сумки и бросил в ящик зловещую свою ношу - окровавленный пиджак в целлофановом пакете. Сознательно выбрал ящик наиболее свободный - чтоб не достала какая-нибудь старуха, бомж, отощавший пенсионер, соблазнившись даровой одеждой.

     - Какой вы сегодня нарядный, Илюша, - приветствовала его секретарша главного редактора. - Наверное, что-нибудь случилось?

     - Случилось, - буркнул Касьянин.

     - Могу сбегать! - провоцирующе улыбнулась девушка, которая сразу вписалась в редакционные пьянки и прекрасно себя в них чувствовала.

     - Чуть попозже, - ответил Касьянин. - Чуть попозже.

     - Как прошла ночь в столице? Кого-то убили, зарезали, изнасиловали?

     - Всего понемножку. О подробностях доложу.

     - Буду ждать! - игриво пропела девушка.

     - Ты у меня дождесси! - зловеще прошипел Касьянин и, взяв ключ от своего кабинета, поторопился уйти, махнув на прощание рукой.

     Девушка засмеялась, а Касьянин облегченно перевел дух - пронесло. Он почему-то опасался, все время опасался сказать не то, не так взглянуть, не так поступить, сделать что-то такое, что сразу бы выдало его ночные похождения.

     Войдя в свой кабинет, Касьянин закрыл за собой дверь и, сев за стол, некоторое время сосредоточенно смотрел на телефон. Ему предстояло заняться обычной своей работой - звонить во всевозможные правовые конторы и спрашивать о происшествиях.

     Поколебавшись, Касьянин позвонил в отделение милиции, достаточно удаленное от его дома. Потом в отделения, которые были поближе к дому. Сведения поступали обычные - зарезали, расстреляли, подожгли, взорвали, ограбили, изнасиловали.

     Этого добра хватало всегда, но какой-то изюминки, забавного или слишком уж жутковатого случая не было. Везде его знали, везде охотно откликались и выкладывали все, что накопилось за ночь.

     Касьянин радостно приветствовал давних знакомых, бросал шуточки, ему весело отвечали, потому что так уж повелось, что люди, по долгу службы связанные с преступлениями, этим как бы спасались от тех тягостных впечатлений, которыми засыпала их жизнь. С прибаутками и страшноватыми подробностями рассказать об убийстве значило освободиться от него, вытряхнуть из себя и... И освободить место для следующих впечатлений, ничуть не менее жутких.

     Наконец, собравшись с духом, Касьянин позвонил в свое родное отделение милиции. Там все его знали - от начальника до дежурных.

     - Привет, Костя! - радостно заорал в трубку Касьянин, услышав голос своего постоянного информатора. - Что хорошего в нашей жизни? Чем порадуешь спозаранку?

     - А, Илья... - Касьянин чутко уловил, что Костя отозвался охотно, даже с каким-то подъемом, и замер, почувствовав, что у того есть новости, есть нечто такое, чем можно позабавить читателей.

     - Чую, что-то у тебя есть!

     - А как же... И тебе это недорого обойдется!

     - Заметано!

     - Даже и торопить тебя с расплатой не буду! - вел свою игру Костя.

     - Сам потороплюсь! - Касьянин радостно включился в эту игру. Он понимал, что бутылка хорошей водки с него причитается. И вовсе не потому, что у дежурного не было денег на выпивку. С некоторых пор водка так подешевела, так кто-то заботится об удовлетворении насущных потребностей народа, что стоить она стала сущие пустяки - только пейте, дорогие товарищи, только пейте и не задавайте ни себе, ни властям трудных вопросов. А намекал на выпивку дежурный скорее по привычке, да и посидеть за рюмкой с журналистом было даже лестно.

     - Пишешь? - спросил Костя.

     - Пишу.

     - На нашем пустыре, Илюша, сегодня под утро обнаружен труп. Какой-то ранний собачник, ошалев от бессонницы, вышел на рассвете выгулять своего кобелюку и обнаружил... молодой прекрасный труп.

     - Как труп? - прошептал Касьянин почти неслышно. И почувствовал, что все тело его оцепенело от холодного озноба.

     - Да, Илюша, да! - веселился Костя. - И знаешь, кого хлопнули?

     - Ну?

     - Крутой авторитет! Весь район в руках держал, дань собирал! Все киоски, рынок, мелкие магазинчики... Все у него были в кулаке. Пахомов, слышал такого?

     Вот его и хлопнули. Кошмар какой-то! Похоже, разборки начались. Теперь посыпятся трупики, посыпятся родненькие! - Костя, кажется, был даже рад тому, что кончилась спокойная жизнь в его отделении и бандиты, к которым милиция не могла подступиться, теперь посыпятся, посыпятся в потешном хороводе самоуничтожения.

     - Что с ним произошло? - спросил Касьянин и не мог, не мог уже придать своему голосу нужную игривость. Помертвевшим каким-то голосом спросил.

     - Ты что поскучнел? - сразу уловил перемену Костя. - Неинтересно?

     - Ты что! - спохватился Касьянин. - Интересно, и даже очень! Ударная информация на первую полосу! Это я записываю, поэтому не сразу врубаюсь... Так что там все-таки произошло?

     И Касьянин со все возрастающим ужасом слушал подробности, которые удалось выяснить милиции к этому часу. Оказывается, уже известно, что наемный убийца подстерег местного авторитета Пахомова поздним вечером, когда тот выгуливал собаку. Досталось и собаке, она жива, но морда ее полна мелкой дроби, и неизвестно, будет ли она видеть или придется пристрелить. Костя высказал предположение, что собака пыталась защитить хозяина во время нападения, но это ей не удалось, хотя и натаскана была, хотя и прежде справлялась с такими задачами.

     - Как он был убит? - спросил Касьянин.

     - Заряд дроби в шею... По нынешним временам довольно редкий случай, обычно убийцы идут на дело с хорошим пистолетом. То ли это был профессионал высокого класса, то ли откровенный любитель. Дробь вспорола сонную артерию, и Пахомов попросту истек кровью.

     - Ни фига себе! - охнул, как от удара, Касьянин.

     - Есть предположение, что Пахомов был хорошо знаком со своим убийцей, подпустил его к себе. Он совершенно его не опасался. Видимо, между ними был разговор, какое-то выяснение отношений, и убийца, улучив момент, с близкого расстояния, почти в упор выстрелил в шею.

     - Но смерти могло и не быть?

     - Мы имеем то, что имеем, - значительно произнес Костя.

     - Есть версии?

     - Убийство произошло на пустыре, где обычно жители соседних домов выгуливают собак. Не исключено, что и убийца был с собакой, может быть, он тоже выгуливал своего пса... Учитывая, что Пахомов спокойно подпустил его к себе, нисколько не удивился этому собачнику, не насторожился, вывод прост - убийца живет в одном из близлежащих домов.

     - Трудно возразить, - вымученно произнес Касьянин и только сейчас обратил внимание, что он ничего не записывает, ручка его лежит в стороне, а он, прижав трубку к уху и затаив дыхание, вслушивается в каждое слово своего информатора.

     - А сам ты как все это понимаешь? Ты ведь тоже свою собаку выгуливаешь?

     Как ее зовут?

     - Яшка.

     - Так что?

     - Там рядом три недостроенных дома, набитые наркоманами, бомжами, ворами... Может, оттуда что-то повеяло... Они тоже не прочь иногда по пустырю погулять, сигаретку стрельнуть... Публика чреватая, - Касьянин сделал отчаянную попытку направить следствие по ложному пути.

     - Уже подумал об этом, - сказал Костя. - Ребята отрабатывают.

     - Так, говоришь, из дробовика, - задумчиво, но расчетливо произнес Касьянин.

     - А вот тут, Илья, трудно сказать. Не верят наши, что человек с дробовиком будет по пустырю разгуливать, слишком уж заметно, слишком подозрительно.

     - Но не исключено?

     - Конечно, все возможно, о чем речь! Но, на мой взгляд, это пистолет, есть сейчас хорошие такие пистолеты-дробовики.

     - И таким можно убить?

     - С близкого расстояния? Запросто! Без проблем! Все, Илья, прощаемся! Будь здоров! Тут ко мне люди пришли, свидетелей пачками приводят... Работы по уши!

     Касьянин положил трубку и некоторое время сидел, неподвижно уставившись на стол. Ему предстояло принять несколько решений.

     Давать ли заметку в газету?

     Другие издания наверняка сообщат о смерти Пахомова. Убийство авторитета, как и убийство банкира, депутата, запутавшегося в торгашестве журналиста, всегда вызывает повышенный интерес. О таких случаях обычно треплются долго и бестолково, сбивая следствие со следа.

     Надо давать, от этого не уйти. Приводят свидетелей пачками... Неужели кто-то видел? Хотя чего тут сомневаться - четыре выстрела, почти весь барабан выпустил. Значит, последние два были с дробью. Один заряд достался собаке, другой хозяину... Авторитет... Пахомов...

     - Ладно, - сказал наконец Касьянин. - Разберемся.

     И тут же быстро, уверенно, без заминок написал заметку строк на сто. Он рассказал об убийстве, назвал Пахомова, описал пустырь, упомянул раненую собаку, характер ранения, несколько раз написал слово "дробовик", употребил такие слова, как "заказное убийство", "бандитские разборки", "местный авторитет"...

     Да, Касьянин умышленно пытался создать у читателя впечатление обычного убийства по заказу. Задумавшись на минуту, он так же уверенно, не колеблясь, написал вверху заголовок - "Эти милые бандитские разборки".

     Тяжко выдохнув, собрал все заметки в стопку и понес редактору. Знал Касьянин, твердо и спокойно знал, что есть в этом заголовке и вполне допустимая ирония, и легкая улыбка человека, который смотрит на подобные события чуть свысока, и в то же время есть в этих немногих словах не слишком навязчивое сочувствие людям, которые живут жизнью рисковой и отчаянной, жизнью яркой, но недолгой. И самое главное - в этом названии есть версия, которую он попросту навязывает следствию. Да, разборки это, ребята, обычные бандитские разборки.

     Редактор все внимательно прочитал и, конечно, сразу выделил заметку об убийстве Пахомова.

     - Слушай, - сказал он без улыбки, - ты так подробно все описал, будто сам побывал там прошлой ночью. А?

     - Каждую ночь я провожу на этом пустыре. Не до утра, конечно, но часок-полтора... постоянно.

     - Это чувствуется, - сказал редактор и, подняв трубку зазвонившего телефона, махнул Касьянину рукой - иди, дескать, больше тебя не задерживаю.

     Касьянин вышел.

     И тут же отправился домой.

     Он вспомнил, что у него есть еще одно важное дело, которое необходимо выполнить. Как можно скорее. Не дожидаясь вечера, не дожидаясь, пока кто-нибудь у него об этом спросит, поинтересуется, полюбопытствует.

     В автобусе было жарко, пыльно и пустовато - в середине дня пассажиров было немного. Железный разболтанный корпус грохотал, отовсюду слышался скрежет, из кабины несло горячей бензиновой вонью. Одуревшая от жары кондукторша будто в забытьи передвигалась по проходу между сиденьями и продавала билеты. Пассажиров она не видела, видела только деньги и билеты - на большее у нее попросту не было сил. Яркая губная помада съехала на сторону, поэтому рот у кондукторши казался каким-то увеличенным - чуть ли не от уха до уха. Вручив Касьянину билет, она, хватаясь за горячие никелированные поручни, прошла к своему месту в конец салона и плюхнулась тощеватым задом на пыльное продавленное сиденье.

     Касьянин сидел у окна и блуждающим взглядом смотрел в окно, не видя ничего, кроме вчерашней стычки на пустыре. Неужели дробовые патроны шли раньше?

     - одна мысль донимала его и не отпускала весь день. Да, он видел четыре пустые гильзы в барабане, последние два патрона остались нетронутыми. Не начал же он с дробовых, это было попросту невозможно. Вчера он вообще не придал этому значения, как не придают значения чему-то совершенно невероятному. Увидит, к примеру, кто-то, что человек по небу летит. "Надо же!" - скажет, удивится и забудет, потому что это невозможно. Войди сейчас в этот автобус президент Клинтон с распахнутой ширинкой, и никто не удивится, потому что это невозможно.

     Собственно, с распахнутой ширинкой он бывает частенько, об этом знает все человечество, невозможно другое - появление Клинтона в автобусе.

***

     - Хлеба купил? - спросила Марина, когда Касьянин еще не успел закрыть за собой дверь.

     - Нет.

     - Надо купить!

     - Куплю.

     Касьянин давно открыл для себя способ уходить от неприятных разговоров - надо точно отвечать на поставленный вопрос. И не более того. Ни слова лишнего.

     И тогда не нужно думать, не нужно объяснять что-то такое, чего объяснить невозможно.

     - Вечером будет поздно. Останется только черствяк.

     - Да, только черствяк.

     - Надо сходить сейчас.

     - Схожу.

     Марина вышла с кухни и, вытирая передником руки, подозрительно посмотрела на Касьянина - что-то слишком покорен он, что-то слишком безропотен.

     - Поддал? - спросила она.

     - Нет.

     - Ухалов звонил.

     - Это хорошо.

     - Вечером зайдет.

     - Буду ждать.

     - Слыхал про убийство?

     - Какое? - спросил Касьянин.

     - Хлопнули бандюгу из нашего двора. Представляешь?

     - Разборки, наверное.

     - Собаку выгуливал, - делилась Марина скудными познаниями о ночном убийстве.

     - Значит, хороший человек.

     - С чего бы это?

     - Животных любил.

     - Ты вон тоже Яшку вроде любишь! Получается, что и ты хороший человек?

     - Получается, - улыбнулся Касьянин своей маленькой победе в этом семейном перебрехе. Марина сама загнала себя в угол и теперь пыталась выкрутиться.

     - Всех собачников опрашивали, - сказала она. - К нам тоже приходили. Тобой интересовались.

     - А я при чем?

     - Составили список всех собачников. И ты тоже в этом списке. Вопросы у них, понял? Вопросы.

     - Давай сумку, - сказал Касьянин, все еще не выходя из полутемной прихожей. - Пойду за хлебом.

     - Может, перекусишь? - сжалилась Марина.

     - Потом.

     - Чаю выпей.

     - Потом.

     Касьянин вошел в туалет и, закрыв за собой Дверь, постоял с минуту. Открыл кран, подставил руки под холодную струю и на некоторое время замер. Пришло приятное ощущение, будто он в эти минуты смывал с себя что-то грязное, неприятное, позорное. Вытерев руки насухо, открыл дверцу шкафа и из-за пачек со стиральным порошком вынул револьвер. Еще раз осмотрел барабан - все гильзы были пусты, кроме двух.

     - Все правильно, - пробормотал он, - все так и должно быть.

     Обмотав револьвер подвернувшейся газетой, он сунул его в хлебную сумку и вышел из туалета.

     Марина стояла в проходе, поджидая его.

     - Ты в порядке? - спросила она.

     - Да, все нормально.

     - В магазин и обратно, да? - уточнила она, уловив какой-то сдвиг в душе, в настроении Касьянина.

     - Конечно, куда я в такую жару.

     - Ну, смотри, - сказала она, но не уходила, стояла в проходе и наблюдала за Касьяниным, пока тот открывал дверь, выходил на площадку. Она словно ожидала, что вот в эти секунды он сорвется и скажет ей такое, о чем она догадаться не может, но явственно чувствует - с мужем происходит неладное.

     Касьянин вышел и закрыл дверь, не оглянувшись. Выйдя из подъезда, некоторое время стоял неподвижно, привыкая к яркому свету и при этом зная, что на него с двенадцатого этажа смотрит в эти минуты Марина.

     - Привет, Илья! - Касьянин обернулся - к нему подходил участковый Пияшев.

     - А, привет, Саша.

     - Слышал?

     - Да я уже в своей газете заметку дал... Завтра весь город будет знать про наши события.

     - Надо же, хлопнули мужика, - сказал участковый, пожимая руку Касьянину. - Все-таки хлопнули. А уж до чего крут был, до чего крут! - Пияшев чуть ли не восторженно покрутил головой.

     - Сейчас в народе говорят, что крутыми бывают только яйца, - заметил Касьянин.

     - Хлопнули все-таки... Надо же, - продолжал причитать участковый. - Хлопнуть Пахомова, а?!

     - Что-то похожее ожидалось?

     - Да ладно, - махнул рукой участковый. - Ты и сам не хуже меня знаешь.

     Одно, Илья, смущает... Не похоже это на заказное убийство, ох не похоже! - Пияшев покачал головой, и на его пухловатых губах возникла какая-то слишком уж взрослая кривая усмешечка.

     - А на что похоже?

     - Анфилогов хотел с тобой поговорить... Следователь.

     - Поговорим.

     - Вопросы у него к тебе.

     - Тоже собаку решил завести?

     - Не знаю, заведет ли, но поговорить хотел о собаках.

     - Поговорим, - повторил Касьянин. - Так на что смахивает это убийство?

     - Да ладно, - опять усмехнулся участковый. - Сам знаешь. Пока.

     И, пожав руку Касьянину, он по полной жаре, мимо раскаленного на солнце дома пошел к своей конторе.

     - Будут новости - скажи! - крикнул вдогонку Касьянин. - Родина должна знать своих героев!

     - Узнает, - заверил участковый, обернувшись, и Касьянин опять увидел поразившую его кривоватую усмешечку.

     Касьянин пошел в сторону, противоположную той, куда ушел участковый. Не хотелось идти следом. Касьянин миновал дом, свернул за угол и с облегчением почувствовал, что теперь его не видит с балкона Марина. Издалека заметив приближающийся, раскаленный на солнце автобус, он вышел к остановке.

     Пассажиров было совсем мало, знакомых среди них он не увидел. Впрочем, Касьянин понимал, что его знают многие из тех, кого он не знал напрочь. В своем дворе он был знаменитостью - работал в газете, писал о всевозможных преступлениях. Поэтому на всякий случай напустил на себя вид ничем не интересующегося человека, усталого, разморенного от жары.

     Выйдя на остановке, он двинулся в сторону гастронома, а едва автобус скрылся за поворотом, свернул к лесу. Помахивая хозяйственной сумкой, Касьянин пересек пустырь и скрылся среди мелкого кустарника. Словно подчиняясь какому-то давно известному закону, словно имея в этом хороший опыт, Касьянин еще некоторое время шел, не оглядываясь. И лишь когда наверняка его нельзя было увидеть с верхних этажей ближних домов, оглянулся. И, конечно же, убедился еще раз, что вокруг никого не было.

     Касьянин знал эти места - иногда ранним утром он приходил сюда с Яшкой собирать грибы. Лисички попадались, сыроежки, к осени бывали чернушки и валуи.

     И сейчас Касьянин шел так, будто собирал грибы, - подобранным прутиком шевелил траву, пригибался иногда, передвигаясь не по прямой линии, а путано и бестолково, как обычно и ходят грибники. Но тем не менее общее направление выдерживал четко - он шел к небольшому озеру, окруженному старыми березами.

     Один берег был пологим, другой, противоположный, обрывистым. Так обычно бывает на речках - сказывается вращение планеты, когда один берег подмывается, а от второго вода отходит.

     Озеро оказалось таким, каким он и ожидал его увидеть, - тихим, с редкими плавающими листьями и совершенно безлюдным. Касьянин присел на берегу и некоторое время сидел неподвижно, прислушиваясь и незаметно оглядываясь по сторонам. Нет, все-таки никого в этот полуденный час не было ни на озере, ни вокруг.

     Вынув из сумки тяжелый сверток, Касьянин развернул газету и разложил ее у ближайшего куста. Потом взял револьвер, оглянулся еще раз по сторонам и дважды выстрелил в расстеленную на траве смятую газету. Постояв некоторое время и убедившись, что никто не ломится к нему сквозь заросли, поднял газету, внимательно осмотрел. Ни единой дырочки от дробинок он не увидел.

     - Ни фига себе, - пробормотал озадаченно, но без удивления. Касьянин ожидал именно такого результата. Вывод напрашивался сам собой - оба заряда были газовыми, легкое пощипывание в глазах это подтверждало. Дробовые он использовал в ту дурацкую ночь. Да, патроны были расположены не в том порядке, о котором говорил ему Ухалов. Что-то напутал дурак толстобрюхий, что-то напутал.

     Уже не колеблясь, Касьянин взял подаренный Ухаловым револьвер за ствол и, не размахиваясь, коротким броском снизу, от колен забросил его на середину озера. Раздался негромкий глухой всплеск, по озеру пробежали и тут же погасли круги, чуть вздрогнули на воде листья, уже пожелтевшие листья этого лета.

     Посидев минут пять, Касьянин поднялся, отряхнул штаны от сухой травы и, уже не прячась, не притворяясь грибником, направился к ближним домам.

     За хлебом.

***

     Каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, Марина устремлялась к нему первой, словно хотела узнать что-то чрезвычайное, будто пыталась уличить Касьянина в чем-то противозаконном. И теперь вот, едва прозвучал звонок, она рванулась из кухни с такой скоростью, что ее чуть было не занесло на повороте, хотя Касьянин сидел в комнате на диване и ему до телефона достаточно было сделать один шаг.

     - Сиди уж! - запыхавшись, сказала Марина, объясняя свою спешку. - Пока поднимешься... Да! - крикнула она в трубку. Молча послушала, ничего не ответила, положила трубку рядом с аппаратом и, уже уходя на кухню, сказала не то раздраженно, не то разочарованно:

     - Тебя!

     Касьянин проводил жену взглядом, поднялся, взял трубку.

     - Да! - сказал он громче, чем следовало, чтобы Марине на кухне не пришлось красться к двери и прислушиваться. Он всегда орал в трубку, чтобы избавлять жену от этих излишних усилий. Кроме того, у Марины со слухом были явные нелады, иногда ей чудились такие касьянинские слова, такие признания и заверения, что ему потом ночь напролет приходилось оправдываться, а убедившись в полной бесполезности своих объяснений, он открывал холодильник и, опрокинув в себя стакан водки, ложился, отвернувшись к стене.

     Звонил Ухалов.

     - Старик! - закричал он с какой-то радостной возбужденностью. - Я тебя жду! У меня все готово!

     - Да? - удивился Касьянин, почувствовав спиной взгляд Марины из кухонной двери. - А если конкретнее?

     - Все налито, разложено, нарезано! Возле твоей тарелочки с правой стороны лежит ножичек, а с левой я положил вилочку. И ножичек, и вилочку протер чистой тряпочкой.

     - А по центру?

     - По центру, старик, рюмочка. Только что вынул бутылку из морозилки и едва успел разлить, как рюмочка твоя с ног до головы подернулась не то инеем, не то изморозью... В общем, старик, она затуманилась. Знаешь, как туманятся глаза у красивых девушек в определенном состоянии...

     - Знаю, - прервал друга Касьянин.

     - Ты идешь?

     - Да!

     - Немедленно?

     - Да! - повторил Касьянин и положил трубку.

     Постоял, прислушиваясь к тому, что происходило у него за спиной. За спиной была тишина, но по грохоту тарелок он понял, что Марина суть разговора с Ухаловым разгадала во всех подробностях, осудила его, разочаровалась в нем, впала в состояние скорбное и осуждающее.

     - Будете поддавать? - прокричала она с кухни.

     - Обязательно, - ответил Касьянин, поморщившись. Не любил он, терпеть не мог отвечать на подобные вопросы. Они были для него не менее мучительны, чем утренние упреки в вечернем переборе.

     - По какому поводу? - в голосе Марины зазвучала веселая злость.

     - А какой бы ты предложила? - спросил Касьянин уже из прихожей, уже нащупывая в полумраке растоптанные свои босоножки, которые можно было надеть без помощи рук.

     - Перебьетесь!

     - Я тоже так думаю, - пробормотал Касьянин, справившись наконец с босоножками.

     - А кто будет Яшку выгуливать?

     - Степан справится и без меня.

     - Что?! - Марина мгновенно преодолела расстояние из кухни до прихожей и возникла в проходе в позе гневной и воинственной - уперев кулаки в то место, где когда-то у нее была неплохая талия, во всяком случае, просматривалась. - Ты не слышал, что случилось на пустыре этой ночью?

     - А что там случилось? - невинно спросил Касьянин, открывая дверь.

     - Труп! Там нашли труп!

     - Но ведь его уже увезли?

     - Я не пущу ребенка на пустырь!

     - Ладно, - устало согласился Касьянин. - Я не долго... Выгуляю.

     - Я и тебя не пущу!

     - Разберемся, - вздохнул Касьянин и плотно прикрыл за собой дверь.

     Постоял, выжидая, не рванется ли Марина вслед за ним, чтобы остановить, образумить, вернуть. Нет, не рванулась. - И на том спасибо, - пробормотал Касьянин и нажал прожженную сигаретами кнопку лифта. Что-то в глубинах дома вздрогнуло, напряглись, заскрипели невидимые канаты, и послышался гул приближающейся кабины.

     Ухалов заранее открыл дверь, и Касьянин, едва выйдя из лифта, сразу ощутил запах жареной колбасы. Да, жареная колбаса была обычной закуской Ухалова. К ней обычно прилагались свежие помидоры, моченый перец нечеловеческой остроты и...

     И все.

     Так было и на этот раз.

     Касьянин вошел, тщательно запер за собой дверь - с некоторых пор он во всем проявлял повышенную осторожность. И дверь потянул на себя не просто до щелчка, а еще и опустил кнопку замка, чтобы снаружи никто не мог войти, даже имея ключ.

     Рюмки на столе действительно были запотевшими. Ухалов внес тарелку с колбасой, поставил ее на журнальный столик, сам упал в кресло и освобожденно вздохнул.

     - Давай, старик! Давай! Все внутри пылает, все внутри горит!

     - Марина спросила, по какому поводу встреча.

     - Скажи своей Марине... Скажи своей Марине... Ты меня, конечно, старик, извини... Но твоя жена дура. Ты не обижаешься?

     - Будем живы! - Касьянин поднял рюмку.

     - Будем, старик, будем! - Ухалов выпил довольно объемистую стопку одним глотком, посидел неподвижно, привыкая к водке внутри себя, бросил в рот ломтик помидора и лишь после этого взглянул на гостя ясно и счастливо. - Представляешь, приезжает девица ко мне домой, привозит водку, вот эту самую, - он показал на бутылку российской "Смирновской", - и коробку каких-то отвратительных конфет. И говорит таковы слова... Я, говорит, приехала на такси, там водитель ждет, счетчик работает, поэтому вы, дорогой Михаил Александрович, это она меня так назвала, напишите мне быстренько рекомендацию в Союз писателей... Вот у меня книжечка вышла... И вручает мне книжечку... На обложке голая баба с совершенно бесстыдным взглядом. Какие-то эротические наставления.

     Глядя на девицу, я сразу понял, что ее советам можно верить, поскольку все она испытала на собственной шкуре.

     - И на шкуре все отразилось?

     - Не все, конечно... Но синяк под глазом у нее был... Припудрен, правда, - Ухалов снова наполнил рюмки. - Честно говоря, в этой книге рекомендации не только эротического характера... Трупы, убийства, купания в ледяном водопаде, постельные дела... Тонкая эротика, переходящая в крутую порнографию с элементами садизма и мазохизма. Представляешь? Она решила, что это и есть настоящая художественная литература! Дожили!

     - Дал рекомендацию? - спросил Касьянин.

     - Держи карман шире!

     - Но водку взял?

     - А водку взял! - твердо сказал Ухалов. - От водки грех отказываться.

     - И конфеты взял?

     - Старик, я и книжку взял! Пообещал внимательно прочитать, ознакомиться...

     Не могу же я столь ответственные рекомендации принимать на веру!

     - Мне кажется, она должна помочь тебе углубленно ознакомиться с ее наставлениями, - заметил Касьянин серьезно и даже с некоторой озабоченностью. - Ты об этом с ней договорился?

     - Обещала, - кивнул Ухалов. - Давай, старик, выпьем за твои творческие успехи!

     - Какие? - удивился Касьянин.

     - Я, между прочим, уже купил завтрашний номер твоей газеты! Да! И читал статью о кошмарном преступлении, которое совершено на нашем с тобой пустыре!

     - А! - Касьянин махнул рукой. - Статья! Скажите, пожалуйста! У нас это называется информушка.

     - Будет продолжение? - спросил Ухалов, и вопрос этот прозвучал не столь беззаботно, как предыдущие слова. Как-то иначе он прозвучал, напряженнее, что ли, заинтересованнее. И Касьянин сразу уловил перемену в его тоне.

     - Если у следствия будут успехи, почему же... Напишу продолжение. Редактор сам предложил.

     - Будем живы, старик! - Ухалов сделался беззаботным и куражливым.

     - Во всяком случае, постараемся, - согласился Касьянин.

     - Тебе понравилась колбаса?

     - Отличная! Марине подобное недоступно.

     - Могу открыть секрет... Все дело, старик, в том, что колбасу нужно не подогревать, а именно поджаривать! До корочки! С двух сторон! При этом из нее выжаривается отвратный жир, выпаривается отвратная вода, и колбаса становится съедобной! А с моченым перчиком, да под хорошую водку, да в приятной компании с надежным другом...

     - Я понял, - кивнул Касьянин.

     - Кстати... Как тебе мой подарочек?

     - Какой подарочек? - Касьянин поднял голову и взглянул на Ухалова трезво и жестко.

     - Ну как... Который я тебе подарил, - растерянно пробормотал Ухалов, вытирая рот подвернувшейся салфеткой. - Совсем недавно...

     - Не помню, - твердо сказал Касьянин.

     - Ну как же, Илюша...

     - Ничего ты мне не дарил, - холодно, медленно, с нажимом проговорил Касьянин.

     - А этот... револьвер?

     - Какой револьвер?

     - Ну как... Черный... Шестизарядный...

     - Ты что-то путаешь, Миша. Тебе просто показалось, приснилось, привиделось... Не надо мне пудрить мозги. И себе тоже не надо. Понял? Миша, ты меня понял? Не было никакого подарка, просто не было. Забудь. Встречаешься с полоумными мазохистками, вот и довел себя... Так нельзя.

     - Ты хочешь сказать... - Ухалов замолчал, совершенно сбитый с толку. Но что-то начало до него доходить, что-то он начал понимать. - Ты хочешь сказать...

     - Да.

     - Так, - Ухалов ошарашенно обвел глазами стол и не нашел ничего лучшего, как снова наполнить рюмки. - Не возражаешь?

     - Не возражаю.

     - Закуска еще есть...

     - Давай... Пока водка не нагрелась, пока колбаса не остыла, пока мы с тобой живы и здоровы.

     - Илья... Ты меня, конечно, извини... Такой вот вопрос созрел... Ты позволяешь мне думать все, что подумается?

     - Да... Если ты будешь только думать, но ничего не станешь болтать, - последние слова прозвучали почти просьбой, и Ухалов это услышал.

     - Конечно, Илюша... Само собой разумеется. Давай, Илюша, выпьем... За что бы нам выпить, а?

     - Будем живы, - Касьянин поднял рюмку, чокнулся с Ухаловым и, не глядя на него, выпил. Осторожно поставив рюмку на стол, он так и остался сидеть, неподвижно уставившись в стол.

     - Ты зажуй перчиком-то, - напомнил Ухалов. - Перчик, он все поставит на место.

     - Спасибо, - кивнул Касьянин.

     Некоторое время друзья сидели молча, изредка взглядывая друг на друга и в то же время стараясь не встретиться взглядами. За это время кончилась колбаса, кончились помидоры, да и водка тоже кончилась. Ухалов несколько раз порывался что-то сказать, но каждый раз, уже набрав воздуха, медленно выдыхал его из себя, стараясь сделать это потише, чтобы выдох не прозвучал тяжким вздохом.

     И наконец не выдержал.

     - Не хочешь ничего мне сказать, Илюша? Чтобы я знал, как себя вести...

     - Револьвер перезаряжал?

     - Ну... - Ухалов помялся. - Чтобы убедиться, что все в порядке, что все действует...

     - Ты перепутал патроны, - негромко произнес Касьянин.

     - Что?! - вскрикнул Ухалов, как от боли. - Не может быть! Этого просто не может быть!

     - После шумовых ты вставил дробовые. А два газовых шли последними.

     - Не может быть, - пробормотал Ухалов, - я очень внимательно...

     - Два газовых остались в барабане целыми. Я сегодня пошел в лес и два раза бабахнул.

     - И что?

     - Глаза немного пощипало... Я же в сторону стрелял.

     - Что же делать, Илюша?

     - Я же тебе сказал - забыть. Ничего ты мне не дарил, ничего я у тебя не брал! Никогда. Водку пили, да. Колбасой закусывали - и это было. Но ничего больше. Принимай свою девочку в Союз писателей, но сначала убедись в том, что все ее наставления жизненны и могут быть использованы без риска для здоровья.

     Один раз ты уже ошибся.

     - Ты прав, Илья, как ты прав! Надеюсь, ты избавился...

     - Все. Об этом не будем. Дальше идут мои сложности. Твоя проблема одна - память. У тебя слишком хорошая память. Она тебя подведет.

     - Нет, я все забыл. Но об одном помню, причем очень ясно, твердо, просто до умопомрачения...

     - Ну?

     - У меня есть еще одна бутылочка... В морозилке... Если ее налить в рюмки, они тут же, представляешь, тут же, мгновенно покроются плотным серебристым инеем, в котором будут свергать маленькие солнечные лучики и радовать наши уставшие от жизни глаза.

     - Что же тебе мешает все это показать? - обреченно улыбнулся Касьянин.

     - Боже! Как я тебя люблю! - вскричал Ухалов и бросился на кухню.

     Касьянин слышал, как хлопнула дверца холодильника, слышал шаги возвращающегося Ухалова, и в душе его что-то отпускало, отпускало.

     - Представляешь, - доносился из кухни низкий, чуть сипловатый голос Ухалова. - эта юная писательница... Она ведь поступит в Союз писателей, поступит... Независимо от того, дам я ей рекомендацию или не дам!

     - Зачем это ей? - спросил Касьянин, когда Ухалов появился в дверях с запотевшей бутылкой водки.

     - А черт ее знает! Раньше, при советской власти, это давало возможность посещать Дом литераторов, она могла купить путевку в Дом творчества, писательский билет помогал издать новую книгу... А сейчас... - Ухалов задумался, замерев со своим грузом у столика. - Сейчас только бабье тщеславие.

     - Бабье тщеславие - это великая сила, - заметил Касьянин без улыбки. - Оно движет миром. Бабья спесь, бабье тщеславие, неукротимые бабьи страсти и капризы.

     - Ты прав, старик! Боже, как ты прав! - Ухалов поставил на столик бутылку водки, принес тарелку с помидорами, хлеб и тяжело опустился в кресло. - Я вот еще что хотел спросить у тебя... Этот мой подарочек...

     - Какой? - удивился Касьянин.

     - Понял, - и Ухалов с хрустом свинтил белую пробку с матовой от инея бутылки. В стопки водка лилась тяжело, как ликер, значит, и в самом деле хозяин достал ее из морозилки, подумал Касьянин, и в душе что-то сладостно замерло.

     На следующий день Касьянин занимался в редакции обычным своим делом - звонил в отделения милиции, в суды, в прокуратуры. Собирал сведения о всевозможных криминальных проявлениях в жизни города. Картина ночной Москвы была самой обычной - три десятка угнанных машин, полдюжины изнасилований, пьяная поножовщина, сожженные квартиры с обгорелыми трупами, заказные убийства банкиров, владельцев прачечных, булочных, автозаправок. И прочая мелочовка. Все это никого уже не удивляло, не забавляло, но читатели привыкли к таким сообщениям, даже любили их, поскольку они давали уверенность, что кому-то живется еще хуже, еще безнадежнее, а кто-то и вообще перестал жить именно в эту ночь.

     В свое родное, ближайшее отделение милиции Касьянин не звонил.

     Боялся?

     Нет, скорее опасался получить такие подробности, такие вновь открывшиеся обстоятельства, которые могли начисто выбить его из привычной колеи. Несколько раз он поднимал трубку, даже начинал набирать номер, но что-то сдерживало, останавливало, и он со вздохом укладывал трубку на место.

     Как это всегда и бывает в таких случаях, самые невинные слова, случайные совпадения, милые шуточки внезапно обрастали какой-то тяжестью, гнетущей обреченностью.

     Заглянул редактор и мимоходом, не придавая ровно никакого значения своим словам, бросил из коридора:

     - Что там нового с твоим авторитетом?

     - Каким авторитетом? - похолодел Касьянин.

     - Ну, которого в твоем дворе хлопнули вчера ночью!

     - А... Ищут.

     - Все газеты дали об этом... Пиши продолжение.

     - А какое тут может быть продолжение? Разве что новые трупы... А их пока нет.

     - Будут трупы! - весело заверил редактор. - Вчера был на встрече в Министерстве внутренних дел... Министр знает об этом убийстве. Крутовато получилось. На Петровке ждут продолжения. Так что давай поднатужься, завтра во всех газетах будет кое-что о твоем соседе.

     - Соседе?

     - Ну, об этом... Пахомове.

     Осоргин побежал дальше.

     Касьянин подошел к двери, выглянул в коридор, проводил редактора взглядом и закрыл дверь. Вернувшись к своему столу, он посидел некоторое время, пытаясь сосредоточиться, нащупать тот верный и неуязвимый тон с примесью шутовства, иронии, легковесности, тон, который был принят в газете для сообщений о преступлениях самых кровавых и безжалостных. Улыбкой Касьянин смягчал страшные подробности, и о них можно было говорить, уже не чувствуя в жилах стынущей от ужаса крови.

     Позвонить он не успел.

     Из родной его милиции, ближайшей к злосчастному пустырю, позвонили сами.

     - Илюша? - спросил знакомый голос.

     - Ну? - настороженно спросил Касьянин, с трудом включаясь в разговор.

     - Твой любимый стукач звонит. Узнаешь?

     - Нет.

     - Ну ты даешь... Семнадцатое отделение милиции, старший лейтенант Колыхалов. Ну? А теперь? Костей меня зовут!

     - Теперь узнаю, - Касьянина медленно-медленно отпускало оцепенение, и он, тяжело переведя дух, проговорил облегченно:

     - Рад слышать, тебя, Костя... Что там у вас новенького?

     - Если ты имеешь в виду трупы, то новеньких нет. Но ждем. Готовимся к встрече.

     - Это хорошо... А чем порадуешь нашего благодарного читателя? Говорят, событие получило огласку?

     - Это уж точно... И в тех кругах, в этих... Ты меня понимаешь?

     - Конечно, нет.

     - Криминальный мир вздрогнул от оскорбления и унижения. И в наших кругах тоже вздрогнули. Пора бы и нам с тобой, Илюша, слегка вздрогнуть, а?

     - Есть повод?

     - Записывай, Илья... Я тут кое-что для тебя приготовил.

     И Касьянин со все возрастающей тревогой слушал и записывал новые подробности расследования, которое, как он понял, на месте не стояло.

     Прежде всего была отвергнута версия о дробовике, собственно, от нее отказались сразу, и его наивная уловка в прошлом номере газеты попросту не сработала. Дробинки, извлеченные из развороченной Шеи бандита, никак нельзя было назвать ружейными, специалисты сразу сказали, что дробинки из газового оружия. Они и мельче, и металл другой, и частицы пороха, которые были обнаружены на обгоревшей шее Пахомова... Все это позволило экспертам утверждать твердо и однозначно - применен газовый пистолет, револьвер или еще что-то подобное.

     Поскольку выстрел был сделан почти в упор, то возникла версия о том, что человек, убивший Пахомова, был хорошо ему знаком, случайного человека Пахомов не допустил бы к себе так близко. Учитывая, что убийство произошло в темное время суток, на неосвещенном пустыре, когда узнать человека на расстоянии почти невозможно, исполнитель готовился заранее, выслеживал свою жертву и подбирался к ней постепенно.

     Еще одно важное обстоятельство, которое заставило Касьянина сжаться от обреченности: следователи пришли к выводу, что убийца был с собакой, на этом пустыре человек без собаки невольно вызывал подозрение.

     Никакого дробовика, твердо установлено, что использовалось ручное газовое оружие. Убийца был с собакой. Учитывая, что все на этом пустыре друг друга знали, во всяком случае, все были примелькавшимися, вывод следователи сделали однозначный - убийство совершил кто-то из своих, из жителей ближайших домов.

     Свидетели, люди, побывавшие на пустыре в тот вечер, в один голос заверяли, что никого из чужаков не было. Убийца наверняка живет в одном из трех домов, выходящих к этому пустырю.

     - Как тебе все это? - спросил Колыхалов. - Работают ребята, а?

     - Да, хватка есть, - согласился Касьянин. - Найти-то мы его найдем, чует мое опытное следовательское сердце! - рассмеялся Колыхалов. - Но вопрос в другом, вопрос совершенно в другом.

     - В чем же вопрос?

     - Успеем ли?

     - Не понял? Успеете куда? К какому сроку? К какой такой торжественной дате?

     - Речь не о сроке... Речь о другом... Видишь ли, Илья, есть сведения, что братва, потеряв любимого своего пахана, начала собственное расследование.

     - А что... У них есть какие-то возможности?

     - Илья! Что ты несешь?! Ты не знаешь, что у них возможностей больше, чем у нас? У них есть деньги, люди, оружие, они не связаны никакими правилами, законами, инструкциями... Кроме того, у них может быть та информация, которой нет у нас... Ну, и так далее.

     Касьянин помолчал, вырисовывая на листке бумаги замысловатые узоры, которые в полной мере передавали смятенное состояние его души. Только услышав последние слова Колыхалова, он понял безнадежность своего положения. Если будущие поединки с милицией или прокуратурой давали ему какую-то надежду выкрутиться, то вступившая в расследование братва...

     - Ты что замолчал? Илья!

     - Записываю, - ответил Касьянин - Это... Насчет побочного расследования...

     Это предположение или установленный факт?

     - Это факт, Илья. Они уже были у нас, были у руководства, они очень круто начали. Сейчас братва отрабатывает недостроенные дома, населенные бомжами и наркоманами. Среди них наверняка должны быть свидетели.

     - Вполне возможно, - согласился Касьянин и, распрощавшись с Колыхаловым, надолго замолчал, нависнув над исписанным листочком.

     Да, возникли новые обстоятельства. С милицией и прокуратурой ему было проще, более того, он чувствовал себя почти неуязвимым. У них не было и не могло быть никаких доказательств, что убийство совершил именно он. Револьвер в озере, и на нем нет никаких отпечатков, если кто и видел его в темноте, это не может служить доказательством, никто не может твердо утверждать, что это был именно он. Ночь, ребята, темно, и мало ли что кому могло привидеться, отвалите, ребята.

     Но теперь, когда в игру вступила братва... Все менялось. Этим-то не требовались никакие доказательства. Им будет достаточно того, что они его просто заподозрят.

     Касьянин встал, вышел в коридор, прошелся, заглядывая в двери бездумно и бесцельно. Это было У него нечто вроде раскачки, способ развеяться или, наоборот, сосредоточиться.

     - Что нового на криминальном фронте? - спрашивали у него.

     - Без перемен, ребята, без перемен.

     - Это как?

     - Бои местного значения.

     - Кого с кем? - смеялись в отделах, торопясь выкрикнуть свои вопросы. Все двери были распахнуты, и получалось так, что он, проходя по коридору, был на виду у всей редакции.

     - Ну, как... Снайперы работают, минеры, диверсанты, заказные убийцы... Но основная масса залегла в окопах.

     - Скоро поднимутся?

     - Ждем! - смеялся Касьянин из последних сил.

     Пока ходил он по коридору, отвечая на вопросы легкомысленные и веселые, все у него сложилось, все упорядочилось, и, вернувшись к себе, он за пятнадцать минут написал заметку, а потом, задумавшись еще на минуту, поставил заголовок:

     "Доблестная милиция и крутая братва объединили свои усилия".

     - Отлично! - воскликнул редактор, прочитав заметку. - Мне нравится! А?

     - Мне тоже.

     - Если уж такие силы объединились, то преступника они вычислят наверняка!

     - Нет никаких сомнений.

     - Может быть, и нам подключиться, а? Представляешь? Газета проводит журналистское расследование!

     - Прекрасная идея, - проговорил Касьянин, пытаясь выдавить из себя улыбку.

     - Давай! - воскликнул Осоргин. - Можешь считать, что получил редакционное задание!

     - Ну что ж... Возможно, в этом есть какой-то смысл, - Касьянин подумал, что задание и в самом деле может оказаться кстати - у него будет право знать все подробности расследования, он может задавать вопросы и следователям, и бандитам. - Так это... Я вроде того что пошел?

     - Конечно, иди! - воскликнул редактор, но тут же спохватился:

     - Хотя нет, подожди.... Звонил следователь... Как же его фамилия... ан... Анпи... - Осоргин суетливо искал на столе бумажку, на которой, видимо, записал фамилию следователя. - Он позвонил мне полчаса назад, справился о тебе и сказал, что сейчас подъедет... Как же его фамилия...

     - Анфилогов, - подсказал Касьянин.

     - Во! Правильно! Иван Иванович Анфилогов. Ты уже с ним встречался?

     - Да, немного знакомы... Он в больницу приходил, когда мне морду набили.

     - Дождись его, ладно? Я обещал, неудобно будет, если он тебя не застанет.

     - Дождусь, - и Касьянин, волоча ноги, направился в свой кабинет.

     Анфилогов пришел через полчаса. Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, заглянул. Касьянин даже не пытался делать вид, что работает. Сложив руки на свободном от бумаг столе, он сидел, глядя прямо перед собой в стену, увешанную серыми газетными полосами завтрашнего номера.

     - Не помешал? - Анфилогов улыбнулся, показав поразительные свои зубы, которые делали его улыбку не просто свежей, а даже какой-то опасной.

     - Входите, Иван Иванович, - кивнул Касьянин.

     - Я звонил вашему редактору...

     - Он говорил мне... Вот сижу и жду.

     - Меня?

     - Вас.

     - Это очень приятно. Как вы себя чувствуете после недавних потрясений?

     - Спасибо. Хорошо.

     - Мне сказали в больнице, что сотрясение мозга у вас все-таки было, - Анфилогов прикрыл за собой дверь, пожал Касьянину руку, и тот еще раз отметил его прохладную и сильную ладонь. - Что-нибудь пьете?

     - Пью, - кивнул Касьянин и улыбнулся, давая понять, что осознал двусмысленность вопроса. - Садитесь, Иван Иванович, располагайтесь.

     - Мы можем поговорить? Нас здесь никто не потревожит?

     - Потревожить могут, но поговорить не помешают.

     - Это прекрасно! - воскликнул Анфилогов с какой-то непонятной радостью.

     Казалось, Касьянин сообщил ему нечто долгожданное, нечто такое, на что тот и надеяться перестал. - Какие новости в жизни?

     - Появился труп.

     - Да, действительно, - несколько смутился Анфилогов, и это его смущение озадачило Касьянина. "С чего бы?" - подумал он, и ответ пришел тут же - Анфилогов связывает появление трупа с ним, с Касьяниным.

     - Нашли убийцу?

     - Ищем, - опустил глаза Анфилогов, но тут же взял себя в руки, видимо, освоившись с двусмысленным положением, в котором оказался. - Я слышал, ваша газета подробно описала это происшествие? - спросил Анфилогов.

     - И продолжает описывать, - Касьянин придвинул к следователю уже набранный текст.

     - Мне нравятся ваши заголовки, - усмехнулся Анфилогов, пробежав глазами заметку. - Есть в них некоторая... дерзость, самообладание...

     - А при чем тут самообладание?

     - Да, действительно, - Анфилогов улыбчиво посмотрел на Касьянина. - Помните, я обещал вам найти преступника, который на две недели вас в больницу определил...

     - И что же?

     - Как видите, обещания своего не выполнил. Кто-то меня опередил.

     - Вы хотите сказать, что убитый авторитет и есть мой ночной обидчик?

     - Да, я склоняюсь к такому выводу. Слишком много совпадений для того, чтобы ошибиться... И большая натасканная собака, кстати, она тоже пострадала...

     И характер авторитета - наглый, самоуверенный, агрессивный... И место вашей встречи совпало, повторилось.

     - Место встречи изменить нельзя, - некстати брякнул Касьянин.

     - Можно, но в данном случае оно осталось прежним.

     - И что же из этого следует? - Глядя на себя со стороны, Касьянин отметил, что ведет он себя неплохо - спокоен, в меру дерзок, вполне собой владеет.

     Анфилогов, услышав вопрос Касьянина, поднял голову, усмехнулся, сверкнув опасными своими зубами. Так и не произнеся ни слова, встал, прошелся по кабинету, постоял у окна, и Касьянин не мог не отметить и его рост, и подтянутость. Видимо, посещает спортзал, видимо, бросают его там на маты, да и он, похоже, может бросить. Костюм на Анфилогове был все тот же - серый, слегка измятый, видимо, носил его следователь постоянно, не сменяя. А вот белая рубашка свежая, с жестким расстегнутым воротником.

     Касьянин тоже молчал, не торопя следователя с ответом, не суетясь, не забегая вперед с предложениями и догадками. Он взял со стола свою заметку, еще раз прочитал ее, отметил и заголовок, и собственную фамилию внизу. До него дошла наконец причина замешательства следователя - не сам ли убийца описывает в газете собственное преступление, не сам ли убийца и участвует в поисках и расследовании... Подняв глаза от заметки, Касьянин увидел, что Анфило-гов внимательно наблюдает за ним, повернувшись спиной к окну.

     - Забавная заметка, не правда ли? - спросил Анфилогов с почти светской вежливостью.

     - Читатели любят такие.

     - А авторы?

     - Это зависит от гонорара.

     - Да, сейчас многое зависит от этого... Отвечаю на ваш вопрос, Илья Николасвич... Из этого следует, как я уже говорил, что своего обещания мне выполнить не удалось, вашего обидчика кто-то вычислил и достойно наказал до меня.

     - Это хорошо или плохо?

     - И то и другое. Плохо, что я оплошал, хорошо, что не оплошал кто-то другой. Хорошо, что обидчик наказан, плохо, что наказан непомерно жестоко... И так далее. Продолжать можно долго, как и о чем угодно в нашей жизни. Все в этом мире делится на хорошее и плохое, и дай нам бог мудрости отличить одно от другого.

     - Действительно.

     - Как вы думаете, кто мог меня опередить?

     - Мало ли... Наша газета высказала предположение, что идут обычные бандитские разборки.

     - Эту мысль высказали вы, Илья Николасвич. А газета всего лишь опубликовала ваши предположения. Я внимательно прочитал предыдущую статью об убийстве Пахомова...

     - Какая статья! Заметка, как мы говорим, информушка, и не более того.

     - Я внимательно прочитал вашу предыдущую информушку, - невозмутимо продолжал Анфилогов со странным выражением лица, на котором, казалось, боролись два чувства - жесткость профессионала и неловкость гостя. - Вы настойчиво внушаете мысль о каком-то дробовике, этак ненавязчиво убеждаете читателя в бандитских разборках...

     - Я в чем-то ошибся?

     - Вы имеете право на любые версии... Поэтому нет причин говорить об ошибке. В завтрашней информушке, как вы выражаетесь... позиция остается прежней?

     - У меня нет никакой позиции. Это всего лишь сведения, которые удалось вызвонить по телефону. Конечно, я могу упустить нечто важное, и в результате окажутся выпяченными данные не столь существенные... Но это не моя вина, это может быть только моей бедой - скудость информации.

     - Да ладно вам, - Анфилогов махнул рукой, отметая все эти доводы как не относящиеся к разговору. - Я знаком с вашей деятельностью. Недолгое время мне самому пришлось побыть журналистом, и потому я представляю характер вашей работы. Речь не об этом.

     - О чем же?

     - Речь не о вашей работе, к которой я отношусь с величайшим уважением, - Анфилогов прижал большую сильную ладонь к груди и слегка поклонился, подчеркивая свое уважение к прессе. - Речь в данном случае о вас лично.

     - Ко мне вы тоже относитесь с величайшим уважением? - усмехнулся Касьянин.

     - Разумеется, - Анфилогов подошел к двери, выглянул наружу, в коридор, и, словно убедившись в безопасности, снова закрыл дверь. Потом подсел к столу, за которым сидел Касьянин, и доверительно посмотрел ему в глаза. - Хотите, поделюсь самыми сокровенными своими мыслями? - спросил он.

     - Хочу.

     - Мне кажется, вы знаете, кто убил Пахомова.

     - А кто это? - спросил Касьянин, но похолодело у него внутри.

     - Вы написали об этом человеке уже две статьи и спрашиваете у меня, кто это? - усмехнулся Анфилогов. - Авторитет.

     - Ах да, ведь он Пахомов, - всего несколько слов удалось выдавить Касьянину из себя, но он почувствовал, что стало легче. Первые мгновения, когда Анфилогов высказал свое подозрение, миновали, и теперь он снова мог отвечать, осмысливать сказанное следователем. - Это ваше предположение, озарение, наитие?

     - Всего понемногу, - улыбнулся Анфилогов. - Ни одно из этих понятий я в своей работе не отвергаю. А если всерьез... Делюсь наболевшим. Редактор сказал мне, что поручил вам провести журналистское расследование этого ужасного преступления...

     - Был такой разговор.

     - Вы согласились?

     - А почему бы и нет?

     - Значит, все-таки согласились? - повторил вопрос Анфилогов.

     - Да.

     - Вы мне нравитесь.

     - Я тоже отношусь к вам с большой симпатией, - признался Касьянин. - Но, может быть, расскажете подробнее, как посетило вас это озарение?

     - Очень просто. Вы - единственный человек из живущих в том районе, у которого были основания отомстить, ответить на обиду, на избиение...

     - Но я не знал, кто это сделал! Я не видел человека, который избил меня!

     - Может быть, и не видели... Такое бывает. Но не исключено, что вы провели собственное расследование, присмотрелись к собачникам, которые шатаются по вашему пустырю, присмотрелись к собакам... В конце концов поняли - вот он, Пахомов, а вот его выродок. Такое могло быть?

     - Вполне, - согласился Касьянин.

     - Как вы посоветуете мне поступить?

     - Думаю, что вам надо позаботиться о доказательствах.

     - Правильно... Этим я и занимаюсь. И небезуспешно.

     - Поделитесь.

     - Дело в том, уважаемый Илья Николасвич, что, на вашу беду, рыжие кокер-спаниели вышли из моды. Лет семь-десять назад Москва была ими запружена.

     Сейчас этих собак поубавилось. На вашем пустыре мелькают не то два, не то три кокера. Светло-рыжий - один.

     - Да, есть еще темно-каштановый... И, кажется, еще какой-то... пятнами.

     - Я видел их всех. Светло-рыжий только у вас. И есть свидетели, которые подтверждают - в тот вечер на пустыре был человек со светло-рыжим спаниелем.

     - Пустырь неважно освещен, - начал было Касьянин, но Анфилогов тут же перебил его.

     - Да! - воскликнул он почти радостно. - Именно! Мы с вами знаем цену подобным свидетельским показаниям, эта цена невысока. Но есть и другое, Илья Николасвич... Не буду всего перечислять, просто спрошу...

     - Спросите.

     - Это вы убили Пахомова? Я не настаиваю на том, что именно вы стреляли...

     Может быть, попросили кого-либо, наняли... А?

     - Даже если бы это было и так, - медленно проговорил Касьянин, осторожно подбирая каждое слово, - я бы не признался. Зачем это мне?

     - Но на вопрос вы не ответили.

     - На какой?

     - Я спросил - не вы ли убили Пахомова? - терпеливо произнес Анфилогов.

     - Неужели вы и в самом деле это допускаете?

     - И опять не ответили. Вы очень искренний человек, Илья Николасвич... Мне это нравится. Для вас невыносимо врать, ловчить... И все же?

     - Говорят, что признание - это мать доказательств.

     - Говорят, - кивнул Анфилогов. - Больше я не буду повторять свой вопрос.

     Вы на него ответили.

     - Да? - удивился Касьянин. - Даже и сам не заметил, когда...

     - Спасибо за откровенность. Но вот что я вам скажу... Вам не меня надо опасаться.

     - Кого же?

     Анфилогов некоторое время смотрел на Касьяни-на с явным недоумением, потом улыбнулся широко, сверкнув потрясающими своими зубами.

     - Прочтите свою же заметку, - сказал он. - Или хотя бы ее название. И вам все станет ясно. Вы же сами утверждаете, что доблестная милиция и крутые братаны работают совместно. Делайте выводы, Илья Николасвич, - Анфилогов поднялся. - Да, кстати, у вас есть оружие?

     - Нет.

     - Никакого?

     - Что значит никакого? - с легким раздражением переспросил Касьянин. - И вилка может стать оружием, и ложка!

     - Я спрашиваю об оружии.

     - Отвечаю - нет.

     - Пусть так, - Анфилогов, похоже, хотел еще что-то спросить, но промолчал, хотя вертелось, вертелось у него на языке какое-то словечко, какой-то совсем маленький, щекотливый вопросик. Нет, не задал, пересилил себя. - Вот мои телефоны, - он положил на стол перед Касьяниным визитную карточку. - Они могут пригодиться. Там указан и домашний номер. Звоните, если возникнет надобность. В любое время.

     - Спасибо, - ответил Касьянин с легким, еле заметным равнодушием, давая понять, что звонить он вряд ли соберется.

     - Повторяю - в любое время, - настойчиво, с нажимом произнес следователь.

     - А оружие... Я бы на вашем месте завел себе что-нибудь. В установленном законом порядке, разумеется.

     - А что посоветуете?

     - Что-нибудь стреляющее, бабахающее, громыхающее... Всего доброго, Илья Николасвич, - следователь протянул руку. - Мы с вами еще увидимся.

     - Скоро? - Касьянин попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, он это и сам понял - нечто вроде кривоватой, жалкой гримасы удалось ему изобразить на своем лице.

     - В самое ближайшее время, Илья Николасвич, в самое ближайшее время.

     Передавайте привет Яшке... Приятная собачка.

     - При чем тут Яшка? - удивился Касьянин.

     - Видел сегодня... Во дворе. Ваш сын его выгуливал. Степаном зовут?

     - Степаном.

     - Поболтали мы немного... С Яшкой познакомился... Кстати, ему опять от кого-то досталось... Свежие раны, а?

     - Собачья жизнь всегда полна неожиданностей, - Касьянин пожал плечами. - Так-то оно так, - Анфилогов улыбнулся. - Но, судя по характеру Яшкиных повреждений, досталось ему этак пару суток назад... Примерно в то же время, когда кто-то всадил заряд дроби в морду большой черной собаке... И точно такой же заряд достался ее хозяину... Собаке повезло, выжила, а вот с хозяином хуже... Истек кровью. Перебита сонная артерия. Да что там перебита, вся шея в месиво превращена.

     - Наверное, хороший человек был? - соболезнующе произнес Касьянин.

     - Человек он был не очень хороший, - заметил Анфилогов. - Но в данном случае это ведь не имеет большого значения, верно?

     - Пожалуй, - согласился Касьянин.

     - По моим сведениям, после смерти Пахомова банду принял некий Евладов.

     Тоже ваш сосед. Своего предшественника он превосходит по всем показателям.

     - Краше его? Умнее? Воспитаннее?

     - Он туп, злобен и никогда, ни в чем, ни с кем не испытывает никаких сомнений, - Анфилогов впервые заговорил жестко и холодно.

     - У него тоже есть собака? - спросил Касьянин, пытаясь как-то смягчить слова следователя.

     - Полдюжины верных и таких же тупых, злобных псов. И все вооружены.

     - Понял, - кивнул Касьянин.

     - Не надо бы вам с ними встречаться.

     - Постараюсь.

     - До скорой встречи! - Анфилогов махнул рукой уже от двери. И, опять улыбнувшись на прощание, сверкнув замечательными зубами, закрыл за собой дверь.

     - Дела, - протянул Касьянин.

     Опустив лицо в ладони, сохранившие одеколонный дух от рук следователя, он надолго замер. И только одна, если не спасительная, то хотя бы утешительная мысль пришла ему в голову: "Надо заглянуть к Ухалову и хорошо выпить".

***

     Труп Ухалова лежал на пустыре лицом вниз. Руки были разбросаны в стороны, на правой ладони был намотан поводок, а сам Яшка с перебитым хребтом лежал тут же, тихо поскуливая, но по всему было видно, что он уже не жилец на этом свете.

     Только начало светать, летом светает рано, в половине третьего утра небо на востоке уже сереет, а через полчаса пространство над лесом наливается розовым, дрожащим от скрытого напора светом.

     Касьянин тихо охнул, увидев на земле распростертого Ухалова, подошел, присел. Даже в свете раннего утра можно было увидеть запекшуюся на затылке кровь. Лицо было изуродовано выходным отверстием, значит, стреляли в затылок.

     Не поднимаясь, Касьянин оглянулся - вокруг не было ни души.

     Обычно оживленная в это время дорога тоже была еще пуста.

     И три темные громады недостроенных домов казались какими-то вымершими. Ни в одном окне не полыхали отблески костра, не маячила человеческая фигура, хотя Касьянин допускал, что за ним наблюдали, не могли не наблюдать. Если здесь, на пустыре, прогремел выстрел, это наверняка заставило кого-то подойти к окну.

     Засидевшийся у Касьяниных Ухалов вызвался прогуляться с Яшкой.

     - Ну, прогуляйся, - сказал Касьянин.

     Это было часа полтора назад.

     Друзья сидели на кухне и, закрыв поплотнее дверь, вполголоса обсуждали положение в мире, в стране, в их собственной жизни. Между ними стояла початая бутылка водки, но пилось обоим в этот вечер плохо. Время от времени на кухню врывалась Марина, передвигала что-то на плите, хлопала дверцами шкафчиков и снова уносилась в комнату. В каждом ее движении, взгляде, даже в складках халата чувствовалось нервное, издерганное недовольство. Было уже около часа, но телевизор работал, и Марина вынуждена была одна смотреть ночные передачи.

     - Мужики! - кричала она из комнаты. - Голую бабу показывают! И какую бабу!

     Неужели даже это вас уже не интересует?!

     - Почему же, очень даже интересует, - Ухалов поднялся, прошел в комнату, некоторое время с интересом смотрел, как в розовых простынях ворочается розовая полноватая девица. Призывно глядя с экрана, девица гладила себя по бедрам, дотягивалась до разных своих трепетных мест и опять смотрела Ухалову в глаза, не просто приглашая, а требуя присоединиться к ней в этом бесконечном, замедленном барахтанье на громадной низкой кровати.

     - Ну что, Миша?! - допытывалась Марина с каким-то нервным смешком.

     - А что, ничего... - мямлил Ухалов.

     - Неужели ничто в тебе не вздрагивает при виде этой красотки?

     - Почему же... Вздрагивает.

     - Господи! Да скажи ты мне, наконец, что там у тебя вздрогнуло, поделись тайной великой! - Марина почему-то злилась, щеки ее горели, и вела она себя как-то взвинченно.

     - Да у меня все внутри дрожит мелкой дрожью...

     - Не может быть!

     - Я вот думаю, Илья на кухне остался, а водки там всего на один тост...

     - И при виде такого тела ты не можешь потерять самообладание?

     - Понимаешь, Марина, я вот думаю, как бы там, на кухне, Илюша не потерял самообладание...

     - Потеряет... И что?

     - Возьмет да и выпьет все без остатка!

     - Бедная я, бедная, - запричитала Марина, раскачиваясь из стороны в сторону. - За что же мне такое, за какие грехи?!

     Она из последних сил пыталась сделать вид, что шутит, куражится, но видел Ухалов, чувствовал и понимал - на грани истерики Марина, что вот-вот сорвется, и кто знает, кто знает, чем закончится этот вечер. Розовотелая девица на экране, хватающая себя за срамные места, будоражила ее, вынуждая время от времени негромко вскрикивать. Видел Ухалов и тяжелое дыхание Марины, и рдеющие ее щечки, видел и злость. Марина злилась оттого, что никто не присоединяется к ней в этих ее ночных переживаниях.

     Тихонько пятясь, Ухалов ушел из комнаты, присел на кухне рядом с Касьяниным и молча разлил остатки водки.

     - Что там? - тихо спросил Касьянин.

     - Эротика.

     - Крутая?

     - Баба схватила себя за сиську и держит, не отпуская.

     - А Марина?

     - Подражает.

     - Бедная, - проговорил Касьянин и, подняв стопку, чокнулся с Ухаловым. - Будем!

     Друзья выпили, осторожно поставили стопки на стол, опасаясь, как бы не звякнуть ненароком. Отломив по корочке хлеба, занюхали выпитое.

     - Хорошо-то как, господи! - простонал Ухалов. - Знаешь, Илья, иногда вот так присмотришься к себе, призадумаешься...

     - И что?

     - Такое вдруг откроется, такое разверзнется в тебе...

     - Чем же тебя сейчас озарило?

     - Знаешь, ощутил себя счастливым...

     - Это хорошо, - кивнул Касьянин.

     - Вот мы тихонько разлили по глоточку, в полном согласии и единении выпили, поставили на стол граненые стопки, друг на друга посмотрели, хлебушком занюхали, а потом этот же хлебушек и в рот сунули, разжевали... И нисколько, нисколько меня не волнует, что рядом, за стенкой, на экране голая баба ворочается, призывно в глаза мне смотрит и собственную письку тискает.

     - Дотискается, - усмехнулся Касьянин.

     - Может, и уже, - пробормотал Ухалов и смутился от тайного смысла своих же слов. - Пойдем, Илюша, прогуляемся, а? Там сейчас такой воздух, такие запахи из леса накатили... Яшку с собой возьмем, а? Пошли!

     - Марина мне этого не простит.

     - Да? - огорчился Ухалов, которому нестерпимо захотелось продлить, усилить, закрепить в себе то счастливое состояние, которое, похоже, посещало его не слишком часто. - Жаль... А я подумал было грешным делом, что мы с тобой в киоске еще бутылочку возьмем, еще по глоточку пригубим... А?

     - Не получится.

     - Тогда я один пойду. Яшка, пойдешь со мной?

     Услышав свое имя, распознав знакомые слова, которые всегда предшествовали прогулке, Яшка тут же с визгом бросился к Ухалову, к Касьянину, унесся в комнату, обежал вокруг Марины в кресле и, не дожидаясь никого, рванулся в прихожую и заскребся, заскребся в дверь.

     - Вы что, гулять собрались? - появилась в дверях Марина.

     - Да вот Миша решил пройтись, воздухом подышать...

     - А, Миша... Пусть. Яшку заодно сводит погадить... А ты, значит, остаешься? - она недоверчиво посмотрела на мужа.

     - А я остаюся с тобой, - пропел Касьянин. - Родная навеки страна... Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна, - закончил он уже без напева.

     - У тебя слух как у...

     - Ну-ну? - поощрительно спросил Касьянин. - Как у кого?

     - Как у старого козла.

     - Как у старого вонючего козла?

     - Да, можно и так сказать, - согласилась Марина.

     - Спасибо.

     Сравнение было и неожиданным, и достаточно оскорбительным. Касьянин это осознал раньше Марины и решил довести эту оскорбительность до конца, до предела, вставив еще и слово "вонючий". Марина охотно подхватила его и лишь после этого, через доли секунды поняла, что перешла грань допустимого.

     - Сам же сказал, тебе виднее, - рассмеялась она и, чтобы замять неловкость, обратилась к Ухалову:

     - Значит, так, Миша... Тридцать минут, да?

     Через тридцать минут вы с Яшкой звоните в дверь. Договорились?

     - Заметано, - кивнул Ухалов и поторопился выйти в прихожую - атмосфера на кухне явно сгущалась, и ему не терпелось покинуть квартиру, пока не громыхнул гром, пока не сверкнула молния.

     Касьянин вышел его проводить, открыл дверь, подмигнул на прощание.

     Вернувшись в квартиру, он увидел, что девица с шаловливыми своими ручонками все еще ворочалась в простынях в полном одиночестве, но это, похоже, нисколько ее не огорчало, ей себя вполне хватало.

     - Садись, - сказала Марина напряженным голосом. - Посиди хоть минутку со своей родной бабой!

     - Минутку можно, - Касьянин тяжело опустился на диван.

     Некоторое время он наблюдал за девицей, удивляясь причудливым позам, которые она умудрялась принимать, но потом заметил, что позы повторяются, и его интерес угас. Касьянин не заметил даже, как задремал, откинувшись на спинку дивана. Что-то говорила Марина, он что-то невнятно отвечал, и каждый вопрос как бы возвращал его из глубокого сна. Потом, видимо, с девицей что-то произошло, Марина на некоторое время замолкла, и Касьянин заснул.

     Спал он недолго, минут пять, десять, не больше, но, проснувшись, тут же посмотрел на часы - Ухалова не было уже около часа. Марина сидела в кресле и, вцепившись пальцами в подлокотник, смотрела на экран - по лицу ее проносились разноцветные блики жизни чужой и порочной. Девица на экране уже дождалась кого-то, и теперь там, в простынях, ворочались двое, если не больше.

     Присмотревшись, Касьянин с некоторой оторопью увидел, что все трое женщины. От телевизора шли сдавленные стоны, покряхтывание и даже, как ему показалось, попукивание.

     - Ухалов пришел? - спросил он.

     - Гуляет, - Марина не отрывалась от экрана.

     - Он же уходил на полчаса...

     - Ему не помешает немного протрезветь.

     - Он не был пьян.

     - Отстань!

     Касьянин помолчал, потом прошел на кухню, выпил из чайника, прямо из носика, тепловатой воды, постоял у окна. Ухалов не появлялся. Выйдя на балкон, Касьянин долго всматривался в темноту. И не увидел на пустыре ни огонька, ни человеческой фигуры, не увидел и собак. Вернувшись в комнату, посмотрел на часы - шел второй час ночи.

     - Пойду поищу, - сказал он уже из прихожей.

     - Сиди, - отозвалась Марина. - Нечего тебе там шататься. Придет твой собутыльник, придет ненаглядный.

     - Пойду, - повторил Касьянин.

     - Слушай, - с веселой злостью спросила Марина, - неужели тебе такие передачи совершенно безразличны?

     - Можно и так сказать.

     - И ничто в тебе не происходит? Никакие искры из-за ушей не сыпятся?

     Никакие соки не бегут по жилам?

     - У меня кровь по жилам течет.

     - Врешь! Вода! Да и та разбавленная!

     - Чем? - усмехнулся Касьянин.

     - Водкой!

     Не отвечая, он открыл дверь и вышел на площадку. Прислушался - может, лифт загудит, может, с лестницы Яшкин лай послышится, сипловатый голос Ухалова... Но нет, дом замер, приникнув к экрану телевизора, где так соблазнительно и недоступно принимали позы три девицы, освещенные розовыми прожекторами.

     Двор был пуст, ни одного человека не увидел Касьянин. И тогда, сунув руки в карманы штанов, он зашагал в сторону пустыря. Он волновался, еще не зная причины. Ухалов уходил на тридцать минут, уже прошло больше часа. Не думая, не колеблясь, Касьянин пересек шоссе и быстро зашагал в глубину пустыря. Сколько он ни вглядывался в темноту, вокруг не было видно ни единого живого существа.

     Он несколько раз позвал Яшку, посвистел, как делал это обычно, и Яшка, бывало, несся к нему, преодолевая ямы и выбоины.

     Но нет, сейчас никто не откликнулся.

     Неясное светлое пятно Касьянин заметил издали и направился туда. Чем ближе подходил, тем яснее пятно приобретало человеческие очертания, тем больше он уверялся в том, что случилось что-то ужасное.

     Присев перед распластанным человеком, еще не прикоснувшись к нему, он уже знал - это Ухалов. Яшка лежал тут же. Осветив собаку фонариком, Касьянин не притронулся и к нему. Хребет его был переломлен.

     И тут вдруг совсем рядом, в нескольких шагах он услышал осторожный шорох.

     Не раздумывая, Касьянин направил в ту сторону луч фонарика и сам бросился туда же, на шорох. Он споткнулся, упал, поднялся и, когда подбежал к лежащей плите, за ней обнаружил человека. Касьянин схватил его за воротник, приподнял, направив в лицо свет фонаря, и вдруг чуть ли не с ужасом увидел, что держит в руках молодую женщину. Впрочем, какая женщина, это была совсем девчонка.

     - О боже, - прошептал он, обессиленно опуская руки. - Что ты здесь делаешь?

     - Ничего.

     - Ты кто?

     - Наташа.

     - Как здесь оказалась?

     - Живу вон там, - она указала на одну из трех серых громад.

     - Так, - Касьянин устало опустился на плиту. - Садись, - сказал он.

     Девушка села, но осторожно, в стороне от него, чтобы в любую секунду можно было вскочить и умчаться в свои бетонные пещеры.

     - Я поздно возвращалась, - сказала она, будто это все объясняло. - Задержалась немного.

     - Выстрел слышала?

     - Да.

     - И видела?

     - Видела.

     - Кто это был?

     - Не знаю... Я спряталась за плитой... А то бы и меня пришили. Зачем им свидетели...

     - Им? Сколько их было?

     - Двое.

     - Они из вашего дома? Из этой берлоги? - Кась-янин кивнул в сторону ближайшей громады.

     - У нас таких нет. Там живет много людей, которых можно называть плохими, но таких нет.

     - Вы что же, все знаете друг друга?

     - Конечно.

     - А эти куда делись?

     - Сели на машину и уехали. Их машина поджидала, вон там, на дороге.

     - Какая машина?

     - Не знаю... Темная какая-то... Долго стояла... Когда я уходила в город, она уже стояла вон там, на повороте. А когда возвращалась, все еще была там...

     Видимо, поджидали мужика с собакой. А потом выстрел... Они побежали к машине и тут же уехали.

     - Так, - пробормотал Касьянин. - Значит, их многие видели.

     - Не исключено, - девушка отвечала осторожно.

     - Наташа... А фамилия?

     - Да ладно тебе... Фамилия... Иванова.

     - Врешь, - без уверенности сказал Касьянин.

     - Конечно. Это кто... Твой приятель?

     - Мой.

     - А собака?

     - И собака моя. Ты где живешь? - Касьянин понимал, что эта девушка - единственный человек, который может хоть что-то произнести внятное о случившемся, что только она и может прояснить положение, навести на след убийц.

     - Я же сказала, - она опять показала рукой на ближайшую бетонную громаду.

     - Этаж?

     - Седьмой... На седьмом небе живу. Заходи, гостем будешь, - она усмехнулась.

     - Спасибо... Как-нибудь в другой раз.

     - Я сегодня одна.

     - Я тоже... Уже один, - ответил Касьянин.

     - Пойдешь в милицию звонить?

     - Надо.

     - Тогда я пошла.

     - Куда же ты? Расскажешь все, что видела, слышала...

     - Нет, - она покачала головой. - Жить хочется. Вы уж решайте без меня.

     - Кто это вы?

     - Люди. Вы сами по себе, я сама по себе.

     - Даже так, - озадаченно пробормотал Касьянин, провожая взглядом удаляющуюся фигурку. На Девушке были темные джинсы, темная куртка, и только короткие волосы еще некоторое время светились в темноте. - Даже так, - повторил он и, поднявшись, быстро зашагал к своему дому.

     Девушка невольно подсказала, что он должен был сделать немедленно - позвонить в милицию. И, шагая по сухой, вытоптанной траве, не мог Касьянин,не мог не отметить - Ухалов был единственным человеком, который знал о том, что у него был револьвер, что он стрелял из него и довольно удачно попал дробовым зарядом в шею неизвестного нападавшего, который уже утром стал настолько известен, что о нем написали все городские газеты. Теперь, со смертью Ухалова, никто вольно или невольно, по оплошности или злому умыслу не сможет доказать, указать, просто брякнуть поганое слово, что, дескать, уж не автор ли уголовной хроники Касьянин совершил убийство в ночной темноте?

     Подумать Касьянин об этом подумал, но мысль эта, в общем-то спасительная, не принесла ему утешения. Была усталость и гадливое чувство вины - начинала доходить до него истинная причина смерти Ухалова.

     - Явился - не запылился! - заорала из темной комнаты Марина, едва услышав звук открываемой двери. И хотя в ее голосе слышалось явное облегчение, Касьянин не откликнулся. Заглянув в комнату, он убедился, что в простынях все еще ворочаются три бабы, время от времени хватая друг дружку то за письки, то за сиськи. После этого он прошел на кухню, налил из заветной, припрятанной бутылки полстакана водки, выпил легко и сразу как нечто прохладительное и, отодвинув рукой возникшую в дверях Марину, прошел к телефону.

     Касьянин набрал номер, простой двузначный номер, прислушался.

     - Что-нибудь случилось? - спросила Марина, стараясь, чтобы в голосе было и немного заботы, и в то же время достаточное количество насмешки.

     - Да, - ответил Касьянин, продолжая вслушиваться в длинные безответные гудки.

     - Что именно? Кому-то плохо? Кто-то умер? Повредил себе какую-нибудь конечность?

     - Да, - ответил Касьянин, и в этот момент трубку где-то там, в дежурной части, наконец подняли. - На пустыре рядом с недостроенными домами лежит труп, - сказал Касьянин почти спокойно, почти бесстрастно, лишь тоном своим мстя Марине за ее насмешливость.

     - Что? - вскричала она.

     - Помолчи, пожалуйста, - бросил ей Касьянин и опять вернулся к разговору с дежурным. - Адрес? Улица Высоковольтная... Поворот дороги к лесу...

     - Опять Высоковольтная? - удивился дежурный.

     - Да.

     - Когда обнаружен труп?

     - Десять минут назад.

     - Почему же не позвонили сразу?

     - Потому что на пустыре нет телефонов.

     - Кто говорит?

     - Касьянин. Илья Николасвич Касьянин.

     - А-а-а, - протянул дежурный с явным облегчением. - Узнал. Тот самый?

     - Труп еще теплый, - сказал Касьянин. - Поторопитесь. А узнавать будете потом, когда убийц задержите.

     - Их несколько?

     - Двое.

     - Вы их видели?  - До свидания, - сказал Касьянин и положил трубку. Он прошел на кухню, снова потянулся к бутылке, но Марина решительно отняла ее и поставила подальше, на подоконник.  - Я слушаю, - сказала она.

     - Ухалов убит. Яшка тоже убит. Они лежат на пустыре.

     - Так, - сказала Марина и, взяв из шкафчика пачку сигарет, закурила. - Так, - повторила она, присев к столу и подперев щеку рукой. - Ты хочешь сказать...

     - Ничего не хочу сказать. И слышать тоже ничего не хочу.

     - Понятно, водки хочешь.

     - Да. Водки.

     - Тебе нельзя. Сейчас приедет милиция, и если будешь пьян - это наведет их на разные мысли.

     - Какие еще мысли? - вскинулся Касьянин.

     - О том, что вы напились, поссорились и один пьяница убил другого пьяницу.

     - Ухалов убит выстрелом из револьвера. А у меня нет револьвера.

     - Куда же ты его дел?

     - У меня никогда не было револьвера. Запомни это, заруби это себе на самых интимных местах - у меня никогда не было ничего огнестрельного.

     - Хорошо. Усекла. Но ты мог его убить иначе...

     - Получается, что я и свою собаку убил?

     - Вот тут ты уже начал соображать... Смерть Яшки говорит в твою пользу.

     Хотя...

     - Что хотя?! - заорал Касьянин, не выдержав спокойного и до ужаса назидательного тона жены.

     - Хотя может быть и иное толкование. - Марина выпустила изо рта дым, помолчала, стряхнула пепел и лишь после этого, прищурившись, посмотрела на мужа. - Ухалов убил твою собаку, а ты, не выдержав потери, убил его. Подобные происшествия не так уж и редки, ты сам писал о чем-то похожем.

     - У Яшки перебит хребет.

     - Бедный Яшка, - сказала Марина, и, кажется, за весь вечер это были единственные ее слова, в которых можно было уловить хоть какое-то чувство. - Значит, он не сразу подох.

     - Он до сих пор подыхает. - Почему же ты не принес его домой?

     - Нельзя нарушать картину убийства. Может , на Яшке остались какие-нибудь следы, Улики...

     - Какой же ты, однако, рассудочный! - сказала Марина без гнева, без презрения, просто в ее голосе было изумление. Но обидеться Касьянин не успел, потому что тут же прозвучали слова Марины, которые заставили его похолодеть:

     - Ну, хорошо, убили. Ухалова... А кого хотели убить?

     - Не понял?

     - Не лукавь, Илья... Ты все понял.

     - Нет, не понял!

     - Успокойся, Илья... Сейчас сюда придет милиция, ты будешь давать показания, каждое твое слово может быть истолковано против тебя... Как это постоянно говорится в импортных фильмах... Поэтому ты должен быть спокоен и уверен в себе.

     - Я не убивал Ухалова.

     - Этого никто не утверждает. Я спросила о другом...

     - О чем же, господи! - простонал Касьянин.

     - Я спросила о том, кого хотели убить.  - Ты очень глупая баба.

     - Я знаю. Но знаю и то, что некоторое время назад у тебя был револьвер. Он лежал вон в том ящике. Я же тебе как-то и давала его, когда ты отправлялся в опасную прогулку.

     - Барабан крутила?

     - Немного поигралась. Касьянин вдруг напрягся, вдруг что-то в нем забрезжило - не то понимание, не то опасение чего-то... Он взглянул на Марину, попытался собраться, понять, что коснулось его легким, почти неуловимым дыханием, какая истина, догадка.

     - Вынимала патроны?

     - Не бойся, я не взяла себе ни одного, - усмехнулась Марина. - Все снова вставила в гнезда.

     Касьянин не нашел в себе силы произнести ни звука, лишь кивнул. Он все понял - Марина вынимала патроны, поигралась и снова вставила. Ухалов невиновен, он ничего не перепутал, он был надежным и аккуратным. Все устроила Марина, сволочная баба.

     - О боже, - простонал Касьянин.

     - Я еще не все сказала, - напомнила о себе Марина, пуская дым в потолок.

     - Неужели еще что-то осталось?

     - Через некоторое время револьвер исчез. Я подумала вначале, что ты переложил его в другое место. Обыскала всю квартиру...

     - Представляю. Зачем?

     - Когда на пустыре был убит тот бандитский авторитет, а тебя в это время не было дома... Я кинулась искать револьвер. Его нигде не было. Знаешь, какая мысль пришла мне в голову?

     - Знаю... Ты очень умная баба.

     - Надеюсь, ты хорошо его спрятал?

     - Да.

     - Я могу не бояться обыска?

     - Можешь.

     - И на том спасибо. - Марина резко, по-мужски загасила сигарету в блюдце и вышла на балкон. Кась-янин подумал, что ей захотелось подышать свежим воздухом, но ошибся. Марина, как оказалось, была куда четче и спокойнее. Вернувшись через минуту, она снова села перед Касьяниным на табуретку. - Приехали, - сказала она, прикуривая следующую сигарету.

     - Кто?

     - Милиция... На пустыре уже три машины и куча народу.

     - Что же они там делают?

     - Слушай! - рассмеялась Марина. - Кто автор криминальной хроники? Ты или я? Что делают смотрят, фотографируют, ищут следы, щупают твоего Ухалова...

     - А чего его щупать?

     - Чтобы узнать, как давно наступила смерть.

     - Вообще-то да, ты права... Тут тебе не откажешь...

     В этот момент раздался звонок в дверь.

     - Иди открывай, - сказала Марина. - Это к тебе. Пойду выключу телевизор.

     Неудобно все-таки милиции голых баб показывать. Может быть, у них другие вкусы... Или, как сейчас говорят, другая сексуальная ориентация.

     - Наверняка.

     Ночь оказалась кошмарной. Гораздо хуже, чем мог себе представить Касьянин.

     Когда он открыл дверь, на пороге действительно стояли два милиционера.

     Убедившись, что попали по адресу, оба тут же принялись подробно расспрашивать Касьянина обо всем, что с ним произошло в этот вечер, об Ухалове, их взаимоотношениях, потом предложили ему пойти вместе с ними. И он снова, уже на пустыре, с содроганием рассказывал, как нашел Ухалова, как подошел к нему, как обнаружил Яшку, который к этому времени уже околел.

     Мелькали вспышки фотоаппаратов, суетились какие-то люди, Касьянин снова вынужден был опознавать Ухалова, поскольку лицо его было изуродовано выходным отверстием от пули.

     Касьянину пришлось присутствовать и когда грузили бедного Ухалова на носилки, когда запихивали носилки в машину. Без конца подходили какие-то люди и задавали одни и те же вопросы то ли потому, что следствие началось так бестолково, то ли действительно его в чем-то подозревали и пытались сбить с толку, заставить произнести слова, которые бы его в чем-то уличали, в чем-то разоблачали.

     Вокруг собралась уже чуть ли не сотня жителей из соседних домов, вылезли из своих пещер бомжи и пропойцы, а Касьянин, щурясь от ярких прожекторов, машин, окруживших пятачок, продолжал то ли оправдываться, то ли признаваться. И когда уже готов был рухнуть, ему сказали, что он может идти домой, может забрать с собой Яшкин труп. Подхватив Яшку, Касьянин направился к своему дому.

     И только тогда увидел, что уже светает, что небо над лесом посерело, а в домах зажглись огни - рабочий люд собирался к автобусам, к проходным, к станкам.

     Шагая по пустырю к освещенной трассе, Касьянин вдруг ясно вспомнил одну маленькую подробность - несмотря на полубессознательное состояние, несмотря на тошноту и, казалось бы, полное безволие после нескольких часов толчеи на пустыре, он все-таки ни слова не сказал, что есть свидетель происшедшего, что в одной из бетонных громад живет девушка Наташа, которая видела убийц, была рядом с ними, более того, могла описать машину, простоявшую вон на том повороте несколько часов в ожидании жертвы.

     Он рассказал о машине, о двух убегающих убийцах, но не о Наташе. Касьянин даже самому себе не смог бы объяснить эту странность своего поведения. Но был твердо уверен, что поступает правильно. Незачем ее впутывать, да и не дала она ему такого права. Более того, Наташа сама умыкнулась от всего происходящего.

     Может быть, с документами у нее не все в порядке или в жизни не все благообразно и законопослушно.

     Касьянин не считал, что распрощался с девушкой навсегда, допускал, что все может перемениться, что следствие может завести усердных своих исполнителей в какую угодно сторону, и тогда у него останется пусть маленький, совсем незначительный шанс, который спасет его и избавит от каких-то там невзгод.

     Где-то в глубине сознания зрела то ли уверенность, то ли надежда, что Наташа еще пригодится ему. В какой-то момент Касьянину даже показалось, что он видел ее в толпе, окружавшей машины, но яркий свет фар помешал убедиться в этом наверняка. Но она была, была в толпе, и если сама не вышла и не пожелала ничего сказать, то и он не имел права тащить ее к следователю.

     Фонари над дорогой блекли прямо на глазах и уже не казались столь яркими.

     Рассвет набирал силу, и на дорожках среди домов появились первые собачники.

     Слух о новом убийстве, видимо, пронесся среди жильцов, состоялся их утренний телефонный перезвон, и любопытные торопились к пустырю. Там еще стояли милицейские машины, шарили в траве сыщики, пытаясь найти хоть какие-нибудь следы преступления.

     Оглянувшись на невнятный шорох, Касьянин увидел, что за ним идут два милиционера. Он подождал их, все еще держа Яшкин труп под мышкой.

     - Ко мне приставили телохранителей? - спросил он.

     - Президент даже у своих министров снимает охрану, - усмехнулся один из них. - А ты о себе печешься... С женой твоей поговорить надо.

     - О чем?

     - Да все о том же...

     - Не было ее на пустыре! Не выгуливает она собаку! Не желает!

     - Убитый был у вас в квартире перед тем, как все это случилось, верно? Ты сам говорил.

     - Говорил, - кивнул Касьянин, понимая, что его возражения бессмысленны.

     Едва войдя в квартиру, Касьянин сразу проследовал на кухню - вот уже несколько часов перед его мысленным взором стояла бутылка водки на подоконнике за шторкой, куда ее поставила Марина. И пока он отвечал на вопросы, боролся с тошнотой и изо всех сил старался не упасть прямо на пожухлую траву, он видел эту бутылку, из которой успел выпить всего полстакана. И пока Марина выражала недоумение ранними гостями, быстро откинул занавеску, убедился, что водка на месте, и тут же, схватив первый попавшийся стакан, наполнил его до половины.

     Касьянин уже допивал водку, когда на кухне показался один из милиционеров.

     - О! - сказал он обрадованно. - Я тоже не откажусь от стаканчика! Горло пересохло.

     И Касьянину ничего не оставалось, как сделать вид, что он пил воду.

     Подойдя к крану, ополоснул стакан, наполнил его водой почти до краев, протянул милиционеру.

     А потом начался долгий разговор с Мариной. Она курила, возмущалась, делано смеялась над беспомощными, как ей казалось, милицейскими вопросами, а Касьянин сидел в низком кресле, откинувшись на спинку, то засыпал, то впадал в забытье.

     Перед его глазами опять мелькали слепящие фары машин, суета людей, плотная молчаливая толпа за пределами освещенного круга и залитое кровью лицо Ухалова.

     Впрочем, какое лицо, если вместо лица у него была какая-то кровавая яма.

     - Вы давно знакомы с Ухаловым? - спросил у него милиционер.

     - Да, - кивнул Касьянин.

     - Как складывались ваши отношения?

     - Хорошо.

     - У него были враги, недоброжелатели, завистники?

     - Нет.

     - Что случилось, если он, гость, повел среди ночи выгуливать вашу собаку, а вы остались дома?

     - Я его оставила, - сказала Марина.

     - С какой целью?

     - Подумайте сами, с какой целью жена может остаться наедине с мужем!

     - Ответ красивый, но не убедительный, - проворчал один из милиционеров, и Касьянин даже глаза приоткрыл, чтобы посмотреть - кто произнес эти точные слова. И тут же снова впал в забытье. Он не видел, как ушли ночные гости, почти не помнил, как оказался на работе, за своим столом, залитый невыносимым солнечным светом, который бил из громадного пыльного окна.

     Касьянин настолько устал за ночь, что у него не было никаких сил даже поменять позу, встать, задернуть штору, вообще выйти в коридор, пройти в туалет и плеснуть себе в лицо холодной водой. Он сидел за столом и молча страдал от света, от усталости, от какой-то полной безнадежности, охватившей все его существо.

     А потом посыпались телефонные звонки. Самые разные касьянинские источники торопились сообщить о новом убийстве на кровавом пустыре. Звонили из районного отделения милиции, из городского, из прокуратуры. Касьянин терпеливо выслушивал, задавал какие-то вопросы, делал вид, что записывает, благодарил, опускал трубку, но через минуту телефон снова взрывался нервным раздражающим треском.

     - Илья! - заорал от порога редактор. - Что у тебя под окнами происходит каждую ночь?

     - А что происходит? - Касьянин с трудом поднял голову.

     - Знаешь такого критика - Ухалова?

     - Слышал.

     - Убили!

     - Надо же...

     - Опять на твоем пустыре!

     - Наверное, какие-нибудь излучения из-под земли, - предположил Касьянин.

     - Какие, к черту, излучения, если в затылок стреляют!

     - Контрольный выстрел в голову, - пробормотал Касьянин явно некстати, но как ни странно, эти слова понравились редактору.

     - Вот и назови - контрольный выстрел в голову!

     - Можно и так, - уныло согласился Касьянин.

     - Какой-то ты вялый сегодня, дохлый, а? Встряхнись, взбодрись, жизнь бьет ключом! - захохотал редактор.

     - По голове, в основном по голове, - кивнул Касьянин и, склонившись над листком бумаги, вывел название: "Критикам нынче стреляют в затылок". Пренебрег он советом редактора, сознательно пренебрег. Знал, что Осоргину это не понравится, но понимал и другое - при желании редактор всегда может сам изменить название и написать все, что ему придет на ум.

     Странное сумеречное состояние охватило Касьянина еще с ночи, это с ним случилось впервые, и он Даже не представлял, что такое бывает. Касьянин не знал, как поступить, кому позвонить, что предпринять. События прошедшей ночи, нелепая смерть Ухалова полностью лишили его жизненных сил. Он начал догадываться, да что там догадываться, к середине дня был уверен, что пуля, разворотившая затылок Ухалова, предназначалась ему, Касьянину.

     Ночные признания Марины, ее дурацкие вопросы о револьвере, ухмылки, ворочающиеся в простынях голые бабы с мохнатыми письками, слепящий свет милицейских машин, девушка Наташа, прячущаяся от него за бетонной плитой, труп Яшки с переломленным хребтом... Все это ворочалось в его сознании, скомканное и перемешанное, а надо всем плавал кровавый труп Ухалова со страшной ямой вместо лица. Единственное, что неизменно приходило Касьянину в голову, - это пойти к ближайшему киоску и выпить стакан водки.

     Не нашел в себе силы Касьянин вызванивать информации о происшествиях этой ночи, и, порывшись у себя в столе, он нашел несколько старых сообщений, которые в разное время забраковал из-за их обыденности - изнасиловали старуху, ограбили ин-тиммагазин,который торговал искусственными бабами, членами, сиськами-письками и прочими предметами первой необходимости. Все это была рутина, без блеска и куража, но Касьянин, не дрогнув, отнес все это редактору.

     Заметку об изнасилованной старухе назвал просто - "Девяносто пять - баба ягодка опять", а об ограблении магазина - "К ночи стало невтерпеж".

     Но Осоргину понравилось. Он хохотал, утирал платочком слезы на глазах и тут же, ничего не исправляя, подписал обе информации в набор.

     Когда открылась дверь и появилась улыбающаяся физиономия следователя, Касьянин нисколько не удивился. Оказалось, он все утро ждал его, был почему-то уверен, что Анфилогов придет обязательно. Ночью его не было, но утром, когда ему доложили о случившемся, он сразу понял, к кому надо идти - к Касьянину.

     - Не помешал? - улыбнулся Анфилогов, показав ослепительно белые зубы, которые, казалось, для того и были предназначены, чтобы время от времени в кого-то вцепиться мертвой хваткой.

     Касьянин в ответ лишь сделал беспомощный жест рукой, дескать, о чем разговор, всегда пожалуйста.

     - А я смотрю, дверь приоткрыта, дай, думаю, зайду, напомню о себе, тем более что обещал заглядывать, верно?

     - Было дело, - произнес наконец Касьянин первые слова и, с трудом поднявшись из-за стола, протянул следователю руку:

     - Всегда рад.

     - Жара, - сказал следователь, но рука его была, как всегда, прохладной.

     - Лето, - откликнулся Касьянин, опускаясь в жесткое редакционное кресло.

     - Как сегодняшний улов? - спросил Анфилогов, кивнув на стопку исписанной бумаги. - Разборки продолжаются?

     - Набирают силу... Да вы садитесь, - Касьянин махнул рукой в сторону стула.

     - Сяду, - Анфилогов придвинул стул поближе, на угол стола положил тощую свою папочку, на которую Касьянин всегда смотрел с легким содроганием, подозревая, что наполнена она сведениями о его непутевой жизни. Следователь положил руки на стол, сцепил пальцы и пристально взглянул на Касьяни-на. - Неважно выглядите.

     - Ночь была, был рассвет...

     - Представляю. Ну что сказать, Илья Николасвич... Я ознакомился со всеми протоколами, которые были составлены в эту ночь, видел снимки. Еще влажные, правда, их только сделали, но представление дают. Поговорил с людьми, побывал в морге, посмотрел на вашего приятеля Ухалова.

     - И как он? - сам того не ожидая, Касьянин задал совершенно дурацкий вопрос.

     - Лежит. И пока никуда не собирается.

     - Простите, я что-то не то сказал...

     - Бывает. Хочу задать один вопрос... Как вы себе объясняете все происшедшее?

     - Бандитское нападение под покровом ночи...

     - Цель?

     - В таких случаях у нас принято стандартное объяснение... Немотивированное преступление.

     - Чушь! - резко сказал Анфилогов. - Несколько часов на повороте дороги стояла машина, явно кого-то поджидая.

     - Вы о ней уже знаете?

     - Да, знаем. Но меня удивляет, что, оказывается, и вы о ней знаете?

     - Один хороший человек рассказал.

     - Кто?

     - Да так... Случайный прохожий.

     - Но вы можете его найти?

     - Если уж очень прижмет.

     - Прижмет, - заверил Анфилогов.

     - Тогда найду.

     - Так вот, что касается немотивированного преступления... Они дождались человека, который был нужен. Знали, что рано или поздно этот человек выйдет из дома на прогулку со светло-рыжим кокером, выведет своего любимца подышать воздухом. И в конце концов он его вывел. Но! - Анфилогов поднял длинный указательный палец.

     - Это был не тот человек, - тихо произнес Касьянин.

     - Да! О чем это говорит?

     - Они не знали в лицо человека, который им был нужен... Они знали собаку.

     - Правильно. Во всех трех домах, которые расположены рядом с пустырем, был только один светло-рыжий кокер-спаниель.

     - И его звали Яшка.

     - Как вы представляете дальнейшую свою жизнь?

     - Понятия не имею. Скажите, а первое убийство, которое произошло на нашем пустыре... Оно уже раскрыто?

     Анфилогов некоторое время сидел молча, и на лице его не было ничего, кроме бесконечного изумления. Следователь от растерянности склонил голову к одному плечу, к другому и наконец, справившись с растерянностью, усмехнулся:

     - Ну вы даете, Илья Николасвич!

     - Я сказал что-то не то?

     - Да нет, все правильно... Первое убийство не раскрыто. Пока. Но у следствия есть очень хорошие, надежные зацепки, и мы уверены, что в самом скором времени раскроем это злодейство. Это сделать тем более необходимо, что первое убийство потянуло за собой второе, которое тоже не останется без продолжения.

     - У вас уже есть подозреваемый?

     - Да.

     - Но вы еще никого не задержали?

     - Тянем, Илья Николасвич, тянем И сам не знаю, почему.

     - Может быть, не стоит тянуть, а?

     - Не надо, Илья Николасвич, дразнить меня. Или, скажем, поддразнивать. Не надо.

     - Не буду, Иван Иванович... Извините, я очень устал. Не поверите - еле сижу. Я даже не вполне понимаю все, что сам же и говорю.

     - Это чувствуется. И тем не менее вам надо собраться. - Анфилогов помолчал. - Эти ребята... Вы догадываетесь, о ком я говорю?

     - Да.

     - Они еще не обнаружили своей ошибки.

     - А они ее обнаружат?

     - Обязательно. Это грамотные ребята. Такой конфуз с ними случился впервые.

     Подобные вещи юристы называют ошибкой в объекте. Хотели взять одного, а взяли совсем другого. Бумагу вместо денег. Стекляшки вместо драгоценностей. И так далее. Ошибка в объекте.

     - А вы говорили, что они тупые? - вопросительно произнес Касьянин.

     - Добавляя при этом, что они еще и злобные. А злобность - это еще и ум, вам не кажется?

     - Да, в этом что-то есть.

     - Злобность заставляет искать, преодолевать, стремиться. Злобность не позволяет успокаиваться, она толкает человека на новые и новые поступки.

     - Как мне быть?

     - Не знаю... У вас есть время, но совсем немного. Вам надо быть чрезвычайно осторожным. Сверхосторожным. При том, что мы оба прекрасно понимаем - никакая осторожность вас не спасет, если дело дойдет до...

     - Догадываюсь.

     - Уезжать надо, Илья Николасвич.

     - Прямо-таки немедленно?

     - Лучше до обеда, чем после.

     - Но это невозможно... Семья, ребенок, квартира, работа, деньги... Да что говорить, вы и сами знаете.

     - Я вас предупредил и дал единственно верный совет - уезжать немедленно.

     - Спасибо.

     - Надеюсь, мы еще увидимся. У вас есть мои телефоны. И рабочий, и домашний. Прижмет - звоните. Будут новости - звоните. Что бы с вами ни произошло - звоните. У меня с этими ребятами свои счеты. - Анфилогов встал, пожал Касьянину руку, подмигнул заговорщицки, усмехнулся, показав невероятные свои зубы, и, подхватив со стола папку, шагнул к двери. Обернувшись на пороге, он повторил в который раз:

     - Звоните.

     Уже после того, как дверь за следователем закрылась, перед глазами Касьянина все еще стояла его ослепительная улыбка, ровный ряд неестественно белых, острых зубов.

     - Надо же, - пробормотал Касьянин растерянно. - Анфилогов он, видите ли...

     Иван Иванович он, видите ли... Разберемся.

***

     Анфилогов Иван Иванович.

     Человек он был странный, не в том смысле, что совершал непонятные или необъяснимые поступки, вовсе нет. Он был хорошим следователем, может быть, разве что слишком цепким, поскольку часто искал то, что искать вовсе не был обязан. К тому же и начальство частенько его удерживало, понимая, что не всегда, далеко не всегда правосудию требуется истина полная и исчерпывающая.

     Этих вот маленьких служебных тонкостей или, скажем, условностей Анфилогов не то чтобы не признавал, он их признавал, но поступал по-своему. Возможно, это было следствием того, что по образованию он не был юристом и в свое время, закончив горный институт, получил специальность маркшейдера, что на русский язык можно перевести как "горный штурман". Он давал направления подземных выработок, указывал, куда рыть, где, вниз или вверх, вправо или влево, с таким расчетом, чтобы эта вот нора лоб в лоб столкнулась с другой норой, которую несколько лет, несколько километров рыли навстречу. Причем стыковка должна быть настолько точной, чтобы совпали даже головки рельсов, которые тут же прокладывали для вывоза вагонетками породы.

     И надо же - добивался Анфилогов того, что головки рельсов сходились с ошибкой всего в несколько миллиметров. Но, убедившись, что подобную работу он выполнить в состоянии, Анфилогов тут же потерял к ней всякий интерес и, пока не поздно еще было, пока был молод и неистов, закончил что-то юридическое, какие-то курсы, потом еще что-то за-°чное, потом поступил в милицию, некоторое время побегал оперативным работником. Начальство, учитывая, что у него хоть и горное, но все-таки высшее образование, доверило ему следовательскую работу.

     И не ошиблось.

     Маркшейдерские расчеты приучили Анфилогова к такой четкости, такому вниманию к любой цифре, имени, дате, названию, к такому неприятию малейших, можно сказать, миллиметровых расхождений в показаниях различных людей, что сразу стало ясно - это настоящий следователь. Как и маркшейдер, он всегда знал, где рыть, чтобы самые противоречивые показания состыковывались, как и рельсы в его подземной деятельности.

     Были и недостатки, которые опять же являлись продолжением его достоинств, - Анфилогов обладал какой-то сверхчеловеческой настырностью, явно выходящей за пределы целесообразного. Его пытались остановить, образумить, но напрасно.

     Именно здесь Анфилогов видел свое назначение и получал от этого не просто удовольствие, а высшее наслаждение. Причем ему безразлично было наказание, которое получал вычисленный им преступник, тот мог быть вообще оправданным, и это нисколько Анфилогова не трогало - он сделал свою работу, а остальное его не касалось.

     И опять же, как продолжение этого недостатка, следовало достоинство - Анфилогов легко и непосредственно общался не только с законопослушными гражданами, но и с людьми явно криминального толка, а то и законченными бандюгами. И это нисколько не уязвляло его, нисколько не трогало.

     Присмотревшись к Анфилогову внимательнее, пристальнее и подозрительнее, можно было сделать жесткий вывод - он боролся не столько с преступностью, отстаивая жизнь и достоинство граждан, сколько ублажал собственные желания и капризы. Но поскольку они совпадали с указаниями начальства, Анфилогов был на хорошем счету. Но о повышении ему мечтать не приходилось. Не вписывался он в устоявшийся образ руководителя, наставника. В его поведении, в суждениях постоянно прослеживалось если не легкомыслие, то какая-то вольность, снисходительное отношение к закону.

     Прохладное отношение руководства к Анфилогову нисколько того не огорчало, он был этому даже рад, поскольку мог вести себя свободнее тех, кто был угнетен начальственной любовью и стремлением выглядеть правильно и неуязвимо.

     Да, конечно, раскованность в работе выглядела недостатком, даже ущербностью, но все искупалось преданностью делу, которой не мог похвастать самый усердный служака. Искренняя увлеченность видна каждому. Следовательский талант Анфилогова тоже был очевиден, как и его неподкупность, - в этом тоже никто не сомневался. Таких людей сейчас чрезвычайно мало в любой профессии, поскольку преданность делу и бескорыстность перестали быть ценимыми качествами.

     Теперь поощряется умение подать себя, свои успехи, как бы скромны они ни были, го-товность ладить с руководством, вести себя по правилам, не возникать там, где не положено, но неизменно оказываться там, где выгодно и лестно.

     Отношения с законом у Анфлогова были какие-то товарищеские, если не сказать - панибратские. Нет, он не был рабом закона и не сверял каждый шаг с Уголовным кодексом. Другими словами, Анфилогов позволял себе судить о виновности того или другого человека, не дожидаясь, пока это сделает суд.

     Тот же Касьянин...

     Возможно, другой следователь, менее самоуверенный и более скованный правовыми ограничениями, заподозрив человека в убийстве, повел бы себя иначе - вызвал бы на допрос, начал устраивать очные ставки и в конце концов добился бы признания. Анфилогов этого всего делать не стал, но и работы не прекратил. Он несколько дней ходил по гулким этажам недостроенных домов, общался с бомжами, пьяницами, наркоманами и наконец узнал то, что и хотел узнать, - стрелял человек, который гулял со светлой собакой средних размеров. При этом несколько свидетелей уточнили, что у собаки были длинные уши и мохнатый хвост. А если учесть, что за некоторое время до этого Касьянин попал в больницу, избитый ночью на пустыре, то у него были основания вооружиться, были основания пустить револьвер в ход... Да и вел себя Касьянин двусмысленно, от вопросов уходил, лукавил и не скрывал этого.

     Анфилогову все стало ясно.

     И что же он делает?

     Ничего.

     Для себя он решил, что ему лучше не вмешиваться не потому, что чего-то опасался, нет, просто подумал, что так будет лучше, справедливее.

     В этом его поступке было не так уж много вызова и непочтительной дерзости по отношению к закону, как может показаться. Пришло время, когда люди усомнились в законе - и в его силе, и в его надобности, и в его справедливости.

     И по мере своих возможностей старались худо-бедно обходиться без государства, без всевозможных его служб и ведомств. А если уж такой возможности у них не было, то и от государства, и от закона пытались попросту откупиться.

     Откупались, получалось.

     И от закона, и от его представителей. Если уж взятки берут помощники президента, министры, если даже сам государственный прокурор сидит за взятки, то о чем может быть речь, о чем речь!

     Единственное, что позволил себе Анфилогов, это отдаться на волю волн. Он не старался делать вид, что ничего не видит, не знает, не слышит. Прекрасно он все видел, знал и слышал, отчетливо осознавал, что никогда его родная контора не вступится за него, не сможет его защитить, если возникнут неприятности с криминальными ребятами. И потому старался не вступать в непримиримые отношения с кем бы то ни было. А если этого не удавалось, то надеялся он только на самого себя, на скромные свои силы.

     И получалось, пока получалось.

     Анфилогов очень быстро понял, что по сквозняковым, насквозь продуваемым этажам недостроенных бетонных громад он прошел не первым. К кому бы он ни обращался, все чуть ли не в один голос говорили ему о том, что у них уже побывали немногословные ребята и задавали те же вопросы. Значит, следствие ведет не только он - пострадавшая сторона жаждет мести. И спокойные ребята, как и он, знают, что убийца их товарища выгуливает светло-рыжую собаку с длинными ушами и мохнатым хвостом. На три дома такая собака была только у одного человека.

     Он не успел предупредить Касьянина, просто не успел. Поэтому убийство Ухалова было для него полной неожиданностью. Анфилогов не ожидал такой прыти от этих ребят, с которыми старался не ссориться, понимая, что сила на их стороне.

     Но их суд оказался слишком скорым.

     Они поступили не правильно, чуть крутовато, нарушили перемирие и потому совершили явную ошибку в объекте - охотились за одним, а убили другого.

     Анфилогов почувствовал острую личную обиду, личную оскорбленность. Да, убили Ухалова, но по морде дали ему, Анфилогову. По правилам, ребята должны были подойти и объясниться. Они этого не сделали. Значит, и от него не могут требовать слишком строгого соблюдения правил.

     "Извините, ребята, извините, - время от времени повторял Анфилогов, направляясь к участковому. - Извините, но так не поступают, мы с вами так не договаривались..."

     Анфилогов прекрасно владел собой. Почти невозможно было вывести его из себя, заставить нервничать. Никто никогда не видел его кричащим, никто не слышал, чтобы он просто повысил голос. С людьми он разговаривал спокойно и чуть снисходительно, как бы понимая их слабости и несовершенства. А если к этому добавить его способность в любой момент широко и искренне улыбнуться, показав замечательные свои зубы, то можно вполне представить Анфи-логова в любом обществе.

     Но, войдя к участковому Пияшеву и увидев собравшихся там людей, сидящих на казенных стульях вдоль стен, Анфилогову понадобилось все его самообладание. Сам участковый сидел за фанерным одно-тумбовым столиком, выглядел взволнованным и даже растерянным, лицо его было в красных пятнах, взмокшие волосы торчали в беспорядке, форменная фуражка лежала на пыльном подоконнике как предмет неуместный и даже смешной. А вдоль стен расселись в позах свободных и ленивых, вполуразвалку, скучающе... Да, здесь собралась вся местная банда, державшая в подчинении все торговые, ремонтные, питейные и прочие заведения.

     Анфилогов по своей привычке чуть приоткрыл дверь, просунул голову, и его радостная улыбка тут же окаменела. Но прошло несколько секунд, и улыбка снова ожила, сделалась даже шире и искреннее.

     - Я вас приветствую! - сказал Анфилогов, все еще по ту сторону двери.

     - Входи, Ваня, - ответил участковый с явным облегчением. Чувствовалось, что он обрадовался появлению следователя, надеясь если не на избавление от сурового разговора, то хотя бы на поддержку.

     - Спасибо, Саша. Всегда рад. А почему вы все такие невеселые? Что-нибудь случилось? - Анфилогов прошел наконец в дверь, закрыл ее за собой и улыбчиво посмотрел на присутствующих. Он их знал, встречался почти со всеми по разным криминальным поводам, и его здесь тоже все знали.

     После смерти Пахомова, сраженного дробовым касьянинским зарядом, власть в банде перешла к Валерке Евладову - он сидел в темном углу, сонный и какой-то недовольный. Встретившись взглядом с Анфилоговым, кивнул, и во время кивка четко обозначился второй подбородок. Шея у Евладова была полная, мокрая от пота, и, конечно, висела на ней золотая цепочка, но не слишком толстая, средних размеров цепочка, граммов на сто, не больше.

     По обе стороны от Евладова сидели телохранители - какие-то нервные, тощеватые ребята. Может быть, рядом с массивной фигурой хозяина казались они недомерками, сидели на стульях, как перед прыжком, готовые тут же выскочить в окно, выбежать в дверь, распластаться на полу, сделать все, чтобы защитить Евладова, устранить любую опасность. Несмотря на жару, оба были в клетчатых пиджаках.

     Анфилогов увидел еще двух гостей, сидевших у стены напротив участкового.

     Эти были в джинсах и майках, чувствовали себя уверенно, поглядывали с интересом, оценив необычность положения.

     Следователь хорошо знал обоих, они побывали в его кабинете, с ними не один раз вел он беседы долгие и, как оказалось, бесполезные. Ребята эти, Коля Артюшин и Гена Закотеев, были грамотными, с высшим образованием, со спортивной закалкой и при этом полные беспред ел ыцики. Не было на белом свете ничего, что могло бы их остановить, заставить усомниться в собственных действиях, дрогнуть или отступить. Обоим было где-то по тридцати или около того, они не устали еще ни от обычной жизни, ни от бандитской, и в той и в другой находя самые разнообразные удовольствия.

     До сих пор им везло, они не попадались, не сидели, и мир представал перед ними полным соблазнов и удовольствий. И самое главное - этот мир лежал у их ног. Весну они провели на Кипре, загорели на Канарских островах, вернулись красивыми и ублаженными. С темнокожими заморскими красотками оба вели себя почти одинаково - властно и щедро, улыбчиво и загадочно. Красоткам нравятся такие ребята, их манера ухаживания, хотя ухаживания как такового и не было вовсе.

     Смерть Пахомова - неожиданная, нелепая и бестолковая - удручала их недолго, до того момента, когда вершилась месть - скорая и справедливая.

     Анфилогов был уверен, что именно эти двое и убили несчастного толстяка Ухалова, решив, что именно он расправился с их главарем.

     - Не помешал? - спросил Анфилогов, еще раз окинув всех взглядом быстрым и внимательным.

     - Садись, - протянул Евладов. - Гостем будешь, - добавил он, усмехнувшись.  - А хозяин кто? - спросил Анфилогов, выдав этим вопросом еще одну свою слабость - не прощать пренебрежения. И не только к себе. Его охватывал легкий, управляемый, но все-таки гнев, когда вообще видел чью-либо спесивую снисходительность.

     - Медведь хозяин, - ответил Евладов.

     - Слышали - медведь мальчика загрыз в зоопарке? - некстати спросил участковый.

     - Медведь - он такой, - протянул Евладов. - Хоть кого загрызет. И не чихнет. А, гражданин начальник? Верно говорю?

     Следователь улыбчиво посмотрел на Евладова, снова окинул всех взглядом.

     - По какому поводу собрались?  - О жизни ребята хотят поговорить, - ответил участковый.

     - А заодно и о смерти, - добавил Закотеев, решив, видимо, что и ему пора вмешаться в разговор. - Смерть стала наведываться в наши владения... В газетах пишут, по телевидению картинки показывают. Наш район стал знаменитым, на высоких совещаниях о нем говорят, внимание уделяют.

     - Это хорошо или плохо? - спросил Анфилогов.

     - Плохо! - резко бросил Евладов и распрямился на своем стуле. - Патрули ездят взад-вперед чаще, чем обычно, нашему другу участковому задания дают, чтоб бдительнее был, внимательнее вокруг себя смотрел, докладывал чтоб обо всем подозрительном, что происходит на его территории, да, Саша?

     - По-разному, - уклонился Пияшев от ответа, бросив быстрый взгляд на Анфилогова - заметил ли тот издевку в словах бандита. Заметил. Издевку Анфилогов замечал сразу и тут же впадал в тихое бешенство. Не повышая голоса, он произносил слова самые, казалось бы, неуместные, самые раздражающие.

     - Решили помочь участковому?

     - А что, мы - всегда пожалуйста... И недорого возьмем, - усмехнулся Артюшин и оглянулся на главаря - как, дескать, я их подсек! - Хотя два трупа за неделю, это не так уж и много.

     - Еще будут, - сказал Анфилогов.

     - Да? - удивился участковый.

     - Трупы, они такие, - засмеялся Евладов в своем затемненном углу. - Им только волю дай, так и посыпятся, так и посыпятся!

     - Я не шучу, - сказал Анфилогов.

     - Я тоже, - отозвался Евладов. - Мы вот поговорили немного с Сашей...

     Выразили ему свое недовольство, сделали замечание о неполном соответствии...

     Есть такой вид порицания.

     - Есть, чкивнул Анфилогов. - Чем же вы недовольны? С какими такими обязанностями он не справляется? Какие ваши указания не выполняет?

     - От злодейского выстрела погиб наш человек, надежный и верный товарищ...

     Убийца не найден, более того, как выяснилось, нет даже подозреваемых... Да, Саша?  - Работаем, - откликнулся Пияшев.  - Плохо работаете. Недостаточно. Неубедительно. Поэтому и говорю о неполном соответствии. Мы вынуждены были сами заняться поиском преступника.

     Отложили в сторону дела, отменили отпуска, понесли громадные убытки, поскольку наши партнеры решили, что если убит наш руководитель, значит, с нами можно поступать как угодно, можно пренебрегать, можно послать подальше... Я внятно выражаюсь?

     - Вполне, - кивнул Анфилогов, и все увидели, как в полумраке сверкнули его белоснежные зубы. - Можете продолжать.

     - Продолжу, - проговорил Евладов, и все сразу почувствовали, как комната наполнилась скрытой, еле сдерживаемой злостью. - Повторяю - мы понесли убытки, но это нас не остановило. Мы должны были доказать деловым партнерам, что поступать с нами пренебрежительно... нельзя. За два дня мы нашли убийцу. За два дня.

     - И уже расправились? - спросил Анфилогов.

     - Не успели, - улыбнулся Евладов. - Мы хотели разоблачить его и сдать в руки правосудия, но нас опередили. Этот подонок не только Пахома порешил.

     Маньяк какой-то. Псих ненормальный. - Литературный критик, - уточнил Анфилогов.

     - Надо же, как замаскировался! - восхищенно воскликнул Закотеев. - Это додуматься надо!

     - Не ваша ли машина стояла на повороте, рядом с пустырем, где было совершено убийство Ухалова? - спросил Анфилогов. - Некоторые утверждают, что она простояла там несколько часов.

     - Мало ли где могла стоять наша машина, - небрежно махнул рукой Евладов. - Да и наша ли... Сейчас столько совершается убийств... Куда ни плюнь, обязательно на место преступления попадешь.  - Пока машина стояла, - продолжал Анфилогов, - дождь прошел... Очень четкие следы протектора остались... Со всеми подробностями, с повреждениями, сбоями... Все отпечаталось.

     - И о чем это говорит? - расхохотался Закотеев. Его Канарский загар был виден даже в полутемной комнате. К тому же Закотеев продуманно надел белую майку с пальмами, видимо, привезенную с тех самых островов.

     - Не в этой ли машине дожидались убийцы, пока жертва покажется из дома...

     Не на этой ли машине они и уехали... Так вот мне подумалось.

     - Ну, подумалось, и хорошо, - Евладов поднялся. - Спасибо за приятную беседу, за гостеприимство. Спрятали нас от такой жары, от такой жары... Мы бы все загнулись, если бы не приютили нас правоохранительные органы, а? А подонка этого не жалейте... Собаке собачья смерть. Если порешили ребята, значит, заслужил. Хорошего человека убивать никто не станет, за хорошего человека каждый заступится, - Евладов назидательно поднял короткий указательный палец и поводил им перед носом участкового.

     - Да не было у него никогда этой собаки! - закричал Пияшев тонким, истеричным голосом, не выдержав унижения. Он бы и стерпел, возможно, подобное он терпел и раньше, но сейчас, когда в кабинете был Анфштогов, он сорвался.

     - Как это не было? - остановился в дверях Евладов. - Ведь это... В газетах писали, что рядом с ним валялась и собака... Разве нет?

     - Не его это собака! Ошиблись вы, ребята, обосрались!

     - Это была не его собака? - Евладов снова прикрыл дверь и вернулся к столу Пияшева. Обидных слов участкового он попросту не услышал. - Чью же собаку он выгуливал? - вкрадчиво спросил Евладов и посмотрел поочередно на своих ребят, на участкового. - Чью собаку он выгуливал?

     Закрыв лицо руками, Анфилогов тихонько раскачивался из стороны в сторону.

     И только взглянув на него, Пияшев понял, какую глупость сморозил. Он тут же заткнулся, даже рот закрыл себе ладонью, и только распахнутые в ужасе глаза говорили о его состоянии.

     - Ну? - Евладов, подойдя вплотную к Пияшеву, постарался заглянуть ему в глаза.

     - Откуда я знаю! Соседи говорили!

     - Ты участковый, - тихо произнес Евладов в полной тишине. - Ты все знаешь.

     Ты, Саша, оказывается, пудрил мне мозги... Вешал лапшу на уши. Короче, дурил.

     Не надо меня дурить, Саша. Это нехорошо. Такое обращение мне никогда не нравилось, а сейчас не нравится особенно. Ну ладно, ребята, главное мы выяснили... Пошли отсюда. Здесь, как я вижу, люди лживые и поганые. Кто-то обещал, что будут еще трупы... Я начинаю верить этому человеку, j Теперь я понимаю, что этот человек знал, что говорил. Да, Саша? Пока, Саша.

     Когда Анфилогов убрал наконец руки от лица, в кабинете сидел один Пияшев, уставившись в стену прямо перед собой. Анфилогов отодвинул занавеску и выглянул во двор. Алая машина с откинутым верхом, стоявшая у самого подъезда, резко сорвалась с места и скрылась за углом дома.

     - Хорошие у тебя гости бывают, Саша, - проговорил Анфилогов, усаживаясь в темный угол на тот самый стул, на котором совсем недавно сидел Евладов.

     Пияшев потер ладошками лицо, пригладил волосы, поднявшись, проверил дверь - плотно ли прикрыта, выглянул в окно и, убедившись, что бандиты отъехали, снова сел за стол.

     - Знаешь, что я тебе скажу, дорогой Иван Иванович... Да, я сорвался...

     Сорвался. Как последний дурак. Могу написать рапорт и доложить начальству о том, что произошло. Подставил Касьянина под бандитские пули. Все может получиться по-разному, но мужик в опасности.

     - Неужели ты это сделал случайно? - невинно спросил Анфилогов.

     - Вон ты куда клонишь... Ну что ж, клони. Можешь написать рапорт. Но я вот что хочу сказать... Насчет хороших гостей, как ты только что выразился. - Участковый резко встал, отбросив в сторону стул, прошелся по кабинету, с такой же резкостью поставил стул на место и снова сел. - Ты знаешь этих ребят?

     - Более или менее.

     - Знаешь, кто они?

     - Бандюги.

     - Почему же ты их не берешь? Почему не требуешь группу захвата с машинами, гранатометами, с десятком автоматчиков? Почему не окружаешь эту паскудную машину снайперами, которые бы смотрели за ней из каждого окна, из каждого грузовика на дороге? Почему ты этого не делаешь, зная, кто они? Зная, что их машина стояла несколько часов, поджидая собачника со светло-рыжим кокером!

     - Вопрос, конечно, интересный, - усмехнулся Анфилогов, и из темного угла опять сверкнула слепящая его улыбка.

     - Почему ничего не делает управление? Районные власти, городские, республиканские? Где все эти губернаторы, президенты, наместники? Где эти гомики, педики, вся эта шелупонь вонючая? Почему они всех этих бандюг бросили на меня, на Сашу Пияшева, двадцати пяти неполных лет? Почему?!

     - Не знаю, - просто ответил Анфилогов.

     - Тогда не спрашивай, зачем ко мне заходят такие гости! Спроси лучше, давно ли у меня был начальник районного управления! Давно ли у меня был начальник по борьбе с какой-то там преступностью! Давно ли у меня был наш полоумный президент! Министр!

     - Они все надеются на тебя, Саша, - без улыбки ответил Анфилогов. - Ты - последняя их надежда.

     - Вот то-то и оно, Иван Иванович, - печально вздохнул Пияшев. - Один я, понимаешь, один. Если мужик бабу колотит по пьянке, я могу вмешаться. Если в песочнице ссора произошла... В детский сад зашли мужики отлить после пивного ларька... Вмешаюсь. А вот с этими... - Пияшев показал на стулья, на которых недавно сидели нежданные его гости. - Этим ребятам я могу только улыбаться и делать вид, что мы с ними всегда найдем общий язык. И мы находим общий язык! Но каждый раз это оказывается их язык, Ваня. Не мой.

     - Это печально, - сказал Анфилогов.

     - Да, сорвался... Сейчас пойду к Касьянину каяться и предупрежу об опасности.

     - Я уже это сделал.  - Да? А откуда ты знал, что...

     - Не ты, так другой... От этой публики ничего не утаишь, - Анфилогов поднялся. - Пока, Саша... До скорой встречи.

     - Я тоже ухожу, - поднялся Пияшев и направился вслед за Анфилоговым.

     - Ты не запираешь стол? - удивился тот.

     - Не запираю. По той простой причине, что он не запирается. Не предусмотрено. Знаешь, где я его взял? Тут какая-то контора переезжала, вот они его и выбросили. А я подобрал. На свалке. И стулья тоже. Теперь у меня мебель.

     Хорошая мебель?

     - Годится.

     Пока Анфилогов был у Пияшева, в городе прошел дождь и в воздухе заметно посвежело. Но дождь был коротким, и теперь от асфальта поднимался легкий, прозрачный пар. Через пятнадцать минут асфальт станет сухим и горячим.

     Спрятавшиеся было жильцы высыпали во двор, старушки снова расселись на скамеечках у подъездов, возились у машин мужики, визжали в песочнице дети.

     - Слушай, - участковый взял Анфилогова под локоть, - ты говорил, что там, на повороте, протекторы отпечатались после дождя. Блефовал?

     - Нет, они в самом деле отпечатались. Но что это доказывает? Стояла машина, не стояла... Ты же видел, Евладов только посмеялся над этой уликой.

     Прекрасно понимает, что это чушь. Если у него найдут пистолет, из которого стреляли, а в голове Ухалова обнаружится пуля, выпущенная из этого пистолета...

     Это уже кое-что... Там хоть и сквозное ранение, но пулю нашли, хорошо ребята сработали. Запросто могли затоптать.

     - А пистолет?

     - Такие вещи обычно выбрасывают. Они же знают, что пули хранятся долго, это, по сути, вечные улики.

     - Что же получается... Они неуязвимы?

     - Так тоже сказать нельзя... Но взять их непросто. Задержи самого поганого, и такие статьи в газетах пойдут, адвокаты такие интервью по телевидению дадут... Жить не захочешь.

     - Я все-таки зайду к Касьянину.

     - Зайди... Но пугать мужика не надо... Предупреди, успокой... О том, что ты ляпнул Евладову, говорить не надо, - усмехнулся Анфилогов. - А то он совсем умом тронется.

     - Понял, - хмуро кивнул Пияшев и, пожав Анфилогову руку, зашагал к касьянинскому подъезду.

***

     После ухода участкового Касьянин запер дверь на оба замка, сам не заметив, как он это проделал. Зато все увидела Марина, причем даже не глядя, не подсматривая. Она просто замерла на кухне на несколько секунд и услышала, как ключ в замке повернулся дважды. И во втором замке стальная пластина вошла в паз двумя поворотами рукоятки. Это ее не столько удивило, сколько озадачило - Касьянин никогда не запирал дверь на два оборота, полагая, что это нисколько не увеличивает прочность запора. Если уж кто-то решится взламывать дверь, взрывать ее или подбирать отмычки, то не имеет ровно никакого значения, будет ли стальной штырь вдвинут в паз на два сантиметра или на четыре.

     Марина вскинула тощеватые брови, выщипанные по тонкой дуге, передернула плечами, брякнула тарелкой о полку. На этом все ее возможности выразить недоумение закончились. Услышав, что Касьянин прошел в комнату, она вытерла передником руки и, пройдя следом, остановилась в дверях, опершись плечом о дверной косяк. Эта поза всегда казалась ей и достаточно независимой, и умеренно требовательной. Постояв некоторое время и убедившись, что Касьянин не собирается ничего пояснять, Марина заговорила сама.

     - Ну? - сказала она.

     - Не понял? - обернулся Касьянин, успев уже сесть в кресло.

     - Зачем он приходил?

     - Кто?

     - Участковый. Что ему было нужно?

     - Служба такая.

     - Илья... - Марина села на стул у стены так, чтобы Касьянин смотрел ей прямо в лицо. - Убит твой друг... Ухалов. Убита наша собака. Перед этим на пустыре нашли труп какого-то бандюги из соседнего дома!

     - Труп - он и есть труп, - раздумчиво произнес Касьянин несколько странные слова, но Марина приняла их как обычные, они не удивили ее, не озадачили.

     - После всех этих событий к нам приходит участковый, вы целый час сидите с ним на балконе, шепчетесь о чем-то...

     - Мы не шептались.

     - Это неважно... Мне показалось, что вы шептались. Вы говорили о чем-то таком, чего мне знать не надо. Я правильно поняла?

     - Нет, Марина. Ты поняла не правильно. Пияшев пришел, чтобы поговорить...

     Саша сказал, что...

     - Его зовут Саша? Вы уже друзья?

     - Мы всегда были друзьями.

     - Поддавали?

     - Было дело. Так вот, он пришел, чтобы поговорить именно о тех событиях, которые ты перечислила. Идет следствие и по первому убийству, и по второму.

     Поскольку я оказался замешанным в эти дела...

     - Ты замешан?! Как?!

     - Ты же сама сказала... Убит мой друг, убита моя собака, перед этим я сам чуть было не оказался убитым, побывал в больнице, в травматологическом отделении, как ты помнишь...

     - После ухода твоего друга Саши ты запер входную дверь, как никогда не запирал. На оба замка и на два оборота каждый. Это случилось с тобой первый раз за все время нашей совместной жизни. Пять минут назад.

     - Ты очень наблюдательная. Это хорошее качество. Оно часто выручает в жизни.

     - Не надо мне пудрить мозги, Илья. Знаешь, что говорят наши соседи? Они говорят, что Ухалова убили по ошибке. Убить хотели тебя. Преступников ввел в заблуждение Яшка. Наш Яшка спас тебе жизнь.

     - Соседям виднее.

     - Ты согласен с тем, что Яшка спас тебе жизнь?

     - Нет. Жизнь он мне не спас. Произошло другое... Яшка стал причиной смерти Ухалова. Если верить нашим соседям, конечно, если принять их точку зрения.

     - Ты с ними не согласен?

     - Я не могу говорить так уверенно, с таким знанием дела, как они.

     - Юлишь, Илья. И напрасно. Если все обстоит, как я только что изложила, а обстоит все именно так, поскольку ты не возразил мне ни единым словом, то надо принимать меры.

     - Какие? - устало спросил Касьянин и, оторвавшись взглядом от балкона, посмотрел наконец на жену.

     - С утра ты получаешь отпуск, и мы уезжаем к моим старикам на Украину.

     - Согласен.

     - Что?! - вскинулась Марина.

     Сам того не желая, Касьянин одним словом подтвердил худшие предположения жены, самые кошмарные ее фантазии.

     - Я сказал, что готов завтра уехать на Украину. К твоим старикам. В город Днепропетровск.

     - Значит, все настолько серьезно?

     - Да, - кивнул Касьянин, не отрывая взгляда от экрана телевизора. Мордатая баба, страдавшая от запоров, рассказывала, как она успешно с ними справилась с помощью каких-то таблеток, и теперь одаривала сто миллионов зрителей счастливой своей улыбкой, видимо, и в самом деле благополучно разрешившись от распиравших ее зловонных отходов. Звука не было, но и Касьянин, и Марина вынуждены были смотреть эту рекламу каждый день по десятку раз и уже наизусть знали, как называются чудесные таблетки, сколько они стоят и где их можно купить.

     - И нам надо немедленно линять?! - Марина сама не заметила, как ввернула блатное словечко. В прошлом, работая киоскером и торгуя овощами, она усвоила достаточно таких словечек, но нужно было действительно разволновать ее, чтобы это "линять" выскочило так легко и естественно.

     - По-моему, это твое предложение... И я с ним согласен. И с твоими соседями согласен. И с участковым, который был здесь только что, я тоже согласен.

     Марина некоторое время невидяще смотрела на срамные прокладки, которые вроде бы устраняли не только влагу, но и запах, причем настолько надежно, что можно было весь день задирать ноги, кувыркаться, приплясывать - и ни тебе пятен на одежде, ни вони, ни опрелостей! Показывали прокладки так часто, так настойчиво и целеустремленно, будто человечеству грозила самая скорая погибель от пятен, вони и опрелостей. Но добились обратного - рекламу попросту перестали замечать, как не замечают пятно на стене, где оно красуется уже несколько лет, - И я... Мне можно собирать вещи? - спросила Марина с какой-то беспомощностью. Она и сама не верила, что все так опасно, что все так срочно.

     - Конечно, - Касьянин пожал плечами. - Собери Степкино барахло, мое, свое... Не знаю, сколько мы там задержимся...

     - А сейчас... здесь... у нас есть время?

     - Думаю, сутки есть... Может быть, двое, но это в лучшем случае, - Касьянин встал из кресла и задернул штору.

     - И оттуда нам что-то угрожает?

     - Зачем мне об этом думать... Я просто задернул штору. И угроза, есть она или нет, стала меньше. Степке ничего не говори. Едем в гости. И все. Из дома его не отпускай. Сама тоже старайся не выходить.

     - Даже так?!

     - Да.

     - Может быть, тебе не ехать завтра в редакцию? Реши все по телефону, а? - Марина поправила штору, заметив узкую щель между двумя половинками.

     - Я должен сдать материал в номер. И деньги... Надо получить деньги. Не можем же мы ехать вот так, без ничего... И все не настолько... срочно. Я же сказал, сутки-двое у нас есть.

     Самые страшные слова, которые Марина когда-либо слышала от мужа, Касьянин произнес как-то отсутствующе, словно думал при этом о чем-то дру-гом, более важном и срочном, нежели собственное спасение. Скорее всего он сам еще до конца не осознал опасность, которая вдруг сгустилась над ними.

     Резкий звонок в дверь заставил Марину вздрогнуть.

     - Это Степан, - сказала она и бросилась к двери.

     - Посмотри в глазок! - крикнул вслед Касьянин. Марина остановилась, обернулась.

     - Настолько, да, Илья? Касьянин, не отвечая, кивнул.

     - Дожили, - обронила Марина и на цыпочках пошла к двери посмотреть в глазок.

     Это и в самом деле был Степан.

     После гибели Яшки, похорон Ухалова Степан посуровел, повзрослел, уже не было в нем прежней беззаботности и готовности радоваться каждому дню.

     - Степан! - сказала Марина, не останавливаясь - она давно усвоила эту манеру разговаривать на ходу, дескать, я так занята, так занята, что уделить вам несколько минут у меня нет никакой возможности. - Степан! - повторила Марина уже из другой комнаты.

     - Ну?

     - Завтра едем на Украину. Собирай свои шмотки!

     Не отвечая, Степан повернулся к отцу, словно желая получить подтверждение этой неожиданной новости.

     - Едем, - кивнул Касьянин.

     - Надолго?

     - Как получится.

     - Неделя, месяц, год?

     - Как получится, - повторил Касьянин.

     - Понял.

     - Что ты понял? - успела спросить Марина, проносясь из кухни в спальню. - У тебя же спрашиваю? - настаивала она уже из прихожей. - Ну?!

     - Перемены, - Степан пожал плечами и направился в свою комнату. Но через некоторое время вернулся и подошел к сидящему в кресле отцу. - Как я понимаю, это продолжение истории с Яшкой, Ухаловым, с тем бандюгой, которого нашли на пустыре... Да?

     - Возможно, - уклончиво ответил Касьянин, но все-таки подтвердил догадку сына.

     Касьянин помолчал, глядя на радужные блики экрана - опять ему предлагали женские прокладки, но уже не простые, а с крылышками. Потом показали девицу, которая судорожно вертела на себе юбку, высматривая проступившие пятна. И тут же возникла физиономия президента - принимая какие-то вычурные, манерные позы, он говорил, замолкал, как бы предлагая восхититься изяществом собственного мышления, неожиданностью извивов своих мыслей. Потом лицо его вдруг набрякло, и, ощерившись, он начал цедить какие-то угрозы. Оператор не поскупился, дал физиономию во весь экран, и Касьянин увидел набрякшие мешки под глазами, маленькие глазки, в которых светилась злоба. Президент явно не шутил.

     Не в силах больше выносить президентского взгляда, Касьянин переключил программу и снова увидел прокладки - в них заливали какую-то гадость ядовитого цвета, и надо же, жидкость не проступала, не было ни пятен, ни вони.

     - А может оказаться, что мы уедем навсегда? - спросил Степан.

     - Ты бы этого хотел?

     - Не возражал бы...

     - Видишь ли, Степан, - Касьянин чуть повернулся в кресле, чтобы увидеть лицо сына. - Мудрость жизни заключается не в том, чтобы пытаться предугадать события завтрашнего дня, собственные решения будущей недели, распланировать на год собственную жизнь. Мудрость заключается в другом.

     - В чем же она заключается? - нетерпеливо спросил Степан, и проскользнула, прозвучала насмешка в его голосе. В этот момент он стал неотличимо похож на свою мать. Касьянин опустил глаза - это маленькое открытие неприятно царапнуло его.

     - Скажу, сын мой... Мудрость заключается в том, чтобы каждый день принимать таким, каков он есть. И не надо пытаться все изменить по-своему, все переиначить и всех оставить с носом. Никого ты с носом не оставишь. Тебе дан день, дана пища, живи. И выполняй ту работу, которую ты в этот день можешь выполнить. Не надо думать, что мудрость - это то, что написано в книге мудрых мыслей. Нет, - Касьянин убежденно покачал головой. - Мудрость проста, очевидна и непритязательна. Она спокойна и невозмутима. Мудро растет дерево. Мудро идет дождь. Мудро восходит солнце.

     - Ты говоришь о какой-то растительной жизни! - с хохотом выкрикнула Марина и исчезла на кухне.

     - Я говорю о жизни, - поправил Касьянин.

     - Тебе виднее, дорогой, тебе виднее! - хохотнула Марина. Несмотря на свои судорожные передвижения по квартире, она все-таки вслушивалась в каждое слово мужа и находила, находила возможность ответить, возразить, любому его слову дать оценку правильную и окончательную. Ей смертельно хотелось как-то укусить мужа, снести его, поставить на место. /1 Касьянинское спокойствие почему-то уязвляло ее.

     Когда-то Касьянин до сумасшествия влюбился в Марину, казавшуюся ему беззащитной, трепетной и потрясающе красивой. А когда однажды она провела у него ночь и он увидел с близкого расстояния ее грудь, живот, увидел ее голову на своей подушке, распущенные волосы, ощутил на себе ее руки, то совсем потерял голову.

     Наверное, другой человек, более опытный, искушенный, и тогда заметил бы некоторую жестковатость, суховатость - Марина стремилась везде и во всем казаться правой, непогрешимой, уверенной в себе. Видимо, ей нравилось быть такой, скорее всего она такой и была. Ограниченность или, говоря проще, глуповатость может выражаться в человеке по-разному, в ней она выразилась вот так. Но Касьянин, влюбленный, растревоженный, а потому и беспомощный, все принимал с восторгом, все его умиляло, поскольку любое человеческое качество может быть и со знаком плюс, и со знаком минус. Широта души вдруг оборачивается всеядностью, жадность неожиданно предстанет заботой о доме, о любимом человеке, даже обыкновенное распутство кто-то вполне простительно назовет жизнелюбием...  Но случилось то, что обычно и случается, - Касьянин наскучил Марине, поскольку влюбленность тоже нередко обретает черты глупости, недалекости, какой-то идиотской восторженности. И она незаметно, но твердо ввела в их отношения разумность, сдержанность, этакую насмешливость, которая, возможно, казалась ей чем-то вроде раскованности, легкости и отношениях. И Касьянин замкнулся.

     Тем более что влюбленность испарилась, и постепенно из сладостного тумана, который в его глазах окружал Марину, проступили вещи суровые и... И неприятные.

     Ее нагловатая самоуверенность выглядела именно нагловатой самоуверенностью. И ничем больше. Марина же, увидев когда-то беспомощного мужа, его зависимость, податливость, вызванные опять же влюбленностью, решила для себя раз и навсегда, что муж нуждается в окриках, замечаниях, назиданиях, без которых он наверняка пропадет. Касьянин не возражал, ему казалось унизительным и бесполезным доказывать кому бы то ни было, что он другой, не такой, каким его воспринимают.

     Вы видите меня таким? Пожалуйста!

     - Знаешь, я решила взять с собой купальник, - сказала Марина. - Как сказал Гоголь, чуден Днепр при жаркой погоде, а?

     - При тихой погоде, - поправил Степан. Касьянин ничего ответить не успел - из прихожей раздался длинный, бесцеремонный звонок.

     Ничего не изменилось в квартире после прозвучавшего звонка в прихожей. Все так же сидел в кресле Касьянин, закинув ногу на ногу, и толстая баба наэкране жаловалась на перхоть, на дыры в зубах, на непрекращающиеся запоры, а диктор вот уже который год изо дня в день проникновенным голосом советовал ей какое-то чудодейственное средство. Баба попробовала и после этого удачно сходила - во весь экран показали ее счастливую физиономию, хотя для убедительности могли показать и другую часть тела. Нет, ничего не изменилось в квартире после звонка, только замер Касьянин и перестала покачиваться его нога, обутая в стоптанный шлепанец.

     И Марина замерла со старым купальником, в котором она блистала когда-то на берегах Днепра и соблазняла, успешно соблазняла Касьянина легкостью телодвижений и веселым нравом.

     И Степан замер. Хотя и знал он о возможных гостях гораздо меньше родителей, но что-то подсказало ему - неприятный звонок.

     - Я открою, - сказал он и бросился к двери.

     - Назад! - заорал Касьянин неожиданно громко, неожиданно резко. - Вернись.

     Иди к себе, Степан, - добавил Касьянин, извиняясь за свой крик. - Я сам открою.

     Это ко мне.

     Касьянин поднялся, нащупал ногой второй шлепанец, постоял, прислушиваясь.

     В этот момент раздался второй звонок. Была, была у Касьянина отчаянная надежда, что кто-то, возможно, перепутал двери, а может, пацаны, сбегая вниз по лестнице, нажимают все кнопки подряд и несутся, несутся дальше с веселым гоготом.

     Но нет, никакой ошибки не было, звонили именно сюда, в эту квартиру, к Касьяниным звонили.

     - Илья, - сказала Марина напряженным голосом. - Не открывай.

     - Почему?

     - Не знаю... Мне кажется, что открывать не надо.

     - Но я хотя бы посмотрю... Может, у соседей соль кончилась, может, спички понадобились, может, хлеба на ужин не оказалось, - Касьянин продолжал бормотать эти бестолковые слова, а сам, словно кто-то тянул его сильно и безостановочно, приближался к прихожей.

     Поотстав на несколько шагов, Марина шла следом.

     Глазок у Касьяниных был самый обыкновенный, ширпотребовский, без каких бы то ни было наворо-тов вроде матового стекла, широкозахватного объектива, бронированной прокладки и прочих защитных приспособлений, которыми стало богато нынешнее бандитское время. Единственное, что отличало касьянинский глазок от всех прочих, это сохранившаяся маленькая жестяная нашлепка, которую хозяева обычно отрывают сразу же при установке глазка. Нашлепочка эта прикрывала глазок, и снаружи невозможно было увидеть, горит ли в прихожей свет или там полная темнота. Этим обстоятельством и решил воспользоваться Касьянин.  Выйдя в прихожую, ступая как можно тише, он для начала выключил свет. И только когда наступил полумрак, осторожно приблизился к двери и медленно отодвинул жестянку, прикрывающую глазок. Наблюдатель с площадки не мог видеть - рассматривают его из квартиры или же глазок остается безжизненным и пустым.

     - Осторожно, Илья, - сказала Марина, и, похоже, эти ее слова обесценили осторожность Касьяни-на. Дверь в квартиру с площадки была обычной, склеенной из деревянных брусков, из отходов какого-то мебельного производства. И конечно же, звукоизоляция оставляла желать лучшего. В наступившей тишине уловить слова Марины было несложно, если подставить ухо к щели между дверью и рамой, если затаить дыхание...

     Касьянин увидел на площадке несколько человек и сразу понял, что оправдались худшие его опасения. Прямо перед ним стоял мордатый детина в спортивном костюме, за его спиной маячили двое тощеватых парней, они смотрели вниз, и по их взглядам можно было догадаться, что у двери, присев на корточки, находится еще кто-то.

     Касьянин махнул за спиной рукой, чтоб Марина замолчала, чтоб не говорила больше ни слова, чтоб вообще ушла из прихожей.

     И в этот момент он вдруг увидел, что к самому глазку приблизился темный предмет - мордатый тянул руку к глазку с этим предметом. Прошли какие-то доли секунды, и Касьянин понял - это пистолет.

     И резко отшатнулся от глазка в сторону.

     Грохнул выстрел.

     Глазок вывернуло внутрь квартиры, и он осыпался стеклянной крошкой, мелкими щепками. Марина успела уйти, и у пули еще хватило сил пробить дверь из прихожей в комнату.

     - Ни фига себе, - прошептал Касьянин, прижимаясь к стене, к вешалке, вдавливаясь в висящие на крючках куртки, плащи, пиджаки. И вдруг он увидел, что в образовавшуюся в двери дыру просунулся ствол пистолета - черный, с круглой дырой, пульсирующий от какой-то распиравшей его злобы. Пистолет, торчавший совсем рядом с лицом Касьянина, готов был выплюнуть из себя заряд огня, свинца, грохота. Но, видимо, по ту сторону двери передумали, и ствол исчез.

     - Открывай, хозяин! - послышался крик с площадки. - Принимай гостей, сучий потрох! Все равно ты смертник!

     Времени на размышление у Касьянина вряд ли было больше минуты. Если банда решит ворваться, это будет несложно, достаточно стрельнуть по замкам, и дверь сама откроется. Касьянин бросился в глубину квартиры, схватил телефонную трубку и уже успел набрать две цифры милицейского номера, как обессиленно опустил трубку на место - гудка не было, телефон был отключен. Видимо, бандюги перерезали провод, скорее всего они перерезали все провода площадки, поэтому и вели себя так спокойно, не опасаясь, что кто-то, услышав стрельбу, позвонит в милицию.

     - Может, с балкона покричать? - предложила Марина.

     - Покричи, - механически ответил Касьянин. - Можно и покричать, - повторил он и вдруг снова бросился в прихожую. Он вспомнил, что там, на полке у зеркала, всегда стоял газовый баллончик, с которым Марина иногда выходила из дому.

     Баллончика на месте не было.

     - Где баллончик? - шепотом заорал Касьянин.

     - Какой?  - Газовый! Нервный! Паралитический!  Марина молча рванулась на кухню и выскочила со своей кожаной сумкой.

     - Вот!

     Схватив баллончик, Касьянин снова бросился в прихожую. Сквозь дыру в двери он увидел, что банда не ушла, все ребята стояли на площадке, но теперь их было пятеро, видимо, поднялись и те, которые сидели на корточках у двери.

     - А вот и хозяин, - раздался громкий голос.

     - Открывай, пидор поганый, а то хуже будет! - добавил басовитый голос негромко.

     - Хотя, казалось бы, куда уж хуже! - на площадке захохотали.

     - Накрывай на стол, смертник! Нам нравится бифштекс с кровью.

     "Убивать пришли", - подумал Касьянин, но нисколько не испугался этой мысли. Ну что ж, раз пришли убивать, дело житейское, надо сопротивляться, больше ничего не остается.

     Увидев, что дыра в двери снова наполнилась светом - значит, от нее отошли, Касьянин поднес к дыре баллончик и нажал кнопку. Упругая струя газа ударила из маленького сопла. Газ с шипением вырывался сквозь дыру в двери и распьшялся по площадке. Наверное, не менее полминуты Касьянин давил на кнопку, пока струя совсем не обессилела. Но этого времени хватило, чтобы вся площадка наполнилась жгучими, невыносимыми испарениями.

     Крики, мат, ругань донеслись снаружи - газ не парализовал бандитов, не лишил их ни злости, ни решимости расправиться с Касьяниным, но находиться на площадке стало невозможно. Все спустились на этаж ниже, и уже оттуда слышался сдержанный говор - видимо, решали, как быть дальше. Касьянин знал, что его атака не может быть слишком продолжительной. Сейчас бандиты сообразят, что делать, - откроют окна на лестничных пролетах, устроят сквозняк, и минут через десять от газа не останется и следа.

     Значит, у него есть минут десять, не больше, за это время нужно что-то предпринять.

     Касьянин рванулся из прихожей, остановился в растерянности посреди комнаты. Квартира выходила на обе стороны дома, и на обеих сторонах были балконы. Выйдя на балкон, нависавший над подъездом, Касьянин увидел внизу, в свете фонарей сверкавшую перламутром алую открытую машину. Она стояла прямо под балконом, и Касьянин мог даже плюнуть вниз - плевок опустился бы как раз на роскошные сиденья машины.  - Может, все-таки покричать с балкона? - снова предложила Марина - видимо, ничего другого ей в голову не приходило.  Касьянин посмотрел на нее, словно не понимая, о чем онатоворит, и вдруг невнятная, но обнадеживающая мысль мелькнула в его сознании.

     - Где Степан? - спросил он.

     - У себя... А что?

     - Степан!

     Мальчишка выглянул из своей комнаты.

     - Пошли, - и Касьянин первым шагнул к балкону.

     - Что ты хочешь делать? - спросила Марина, но он не услышал ее вопроса.

     Пропустив впереди себя Степана, Касьянин вышел на балкон и тут же закрыл за собой дверь на шпингалет.

     - Значит, так, - сказал он негромко, словно самому себе. - Значит, так...

     Значит, так... Сейчас я опущу тебя вниз.

     - Что?! - Степан метнулся к двери.

     - Слушай... Если они ворвутся, то перестреляют всех... Понял? Яшку я опускал сотни раз. И все было отлично.

     - Но я же не Яшка!

     - Степан... У нас нет другого выхода. Через десять минут на площадке выветрится газ, и тогда они поднимутся, стрельнут пару раз по замкам и войдут в квартиру. Ничто им не помешает.

     - Они хотят тебя убить?

     - Да.

     - За что?

     - Когда-нибудь я расскажу тебе об этом очень подробно. Но не сейчас.

     - Почему?  - Потому что у меня нет на это времени. Я спущу тебя вниз, ты постучишь в любую дверь, войдешь в любую квартиру и позвонишь в милицию. Ноль-два.

     - И что сказать?

     - Скажи, что в квартиру рвутся убийцы. Они вооружены, стреляют в дверь, телефонные провода перерезаны.

     - И все?

     - Сообщи наш адрес... Я спущу тебя за три минуты, а через пять минут ты уже сможешь позвонить.

     - А ты... Не уронишь меня?

     - Нет!

     Вынув из тумбочки капроновый канат, Касьянин обмотал ею сына - обвязал по поясу, протянул над плечами, пропустил канат между ног, чтобы Степан во время спуска не перевернулся вниз головой, конец завязал на поясе. Теперь оставалось только зацепить стальной карабин.

     - А тросик не оборвется?

     - Этот тросик выдержит не только нас с тобой, но... Он все выдержит.

     Касьянин помог сыну перешагнуть через перила и взялся за рукоять блочка.

     - Я боюсь, - сказал Степан.

     - Я тоже, - Касьянин поцеловал парнишку в щеку. - Ну, Степанушка, ни пуха... Отпускай перила... Видишь, я держу трос, он закреплен... Видишь?

     - Вижу, - Степан решился наконец отпустить перила и, тихонько ойкнув, повис над пропастью. Он слегка раскачивался, поскуливал, ухватившись руками за тонкий стальной трос.

     Что-то кричала по ту сторону двери Марина, колотила ладошками в стекло, но Касьянин не обращал на нее внимания. У него просто не было времени ответить ей хоть что-нибудь. Увидев, что Степан соскользнул вниз, за перила балкона, Марина прижала ладони к лицу и медленно осела на пол. Касьянин больше всего боялся, что круглое бревно, на которое был намотан трос, вырвется, выскользнет из его рук и, мгновенно раскрутившись, бросит Степана в свободное падение. Но все обошлось.

     Ухватив двумя руками рукоятку, Касьянин медленно, оборот за оборотом, отпускал трос и по его натяжению чувствовал, что все идет хорошо, что Степан уже миновал несколько этажей и неуклонно приближается к земле.

     У Касьянина не было даже возможности глянуть вниз, убедиться, что со Степаном все в порядке. Бревно, насаженное на стальной штырь квадратного сечения, поскрипывало от непривычной тяжести, но справлялось, справлялось со своей задачей. По количеству оставшегося на бревне троса Касьянин мог судить, где сейчас находится Степан - он наверняка уже миновал третий этаж. Еще десяток оборотов и - коснется ногами травы. Наконец наступил момент, когда трос ослаб.

     Значит, Степан должен быть на земле.

     Отпустив рукоятку, Касьянин прижался грудью к перилам и посмотрел вниз.

     - Степан! - крикнул он. - Степан!

     - Все в порядке! - донеслось снизу.

     - Молодец!

     - Я не могу развязать веревки...

     - Не надо их развязывать! Отцепи карабин!

     - Понял! Отцепил!

     - Беги, Степан!

     Увидев, как метнулась вдоль дома маленькая фигурка сына, Касьянин снова намотал трос на барабан и обессиленно опустился на пол балкона.

     - О боже, - выдохнул он, - о боже...

     Странное состояние охватило Касьян ина. Он уже не ждал милицию, это стало для него как бы и не важно. Придут - хорошо, не придут - тоже не слишком страшно. Главное сделано - Степан в безопасности, и теперь пусть ломятся, пусть стреляют, это уже не имело слишком большого значения.

     Вспомнив, как колотилась в стекло Марина, он отодвинул шпингалет в сторону и вошел в комнату. Марина уже пришла в себя и сидела на полу, откинув голову на кресло и уставившись прямо перед собой в голую стену.

     - Ты в порядке? - спросил Касьянин.

     - Послушай, - сказала она каким-то непривычно низким, надломленным голосом, какой бывает, наверное, у людей, только что перенесших страшные потрясения. - Ты что же, опустил его вниз на тросике, как собаку?

     - Да, - кивнул Касьянин. - Как собаку.

     - И после этого ты сможешь спрашивать что-то у меня, общаться со мной, общаться с сыном?

     - Смогу. Если останусь в живых, если ты останешься в живых, то смогу...

     Что касается Степана, то за него я спокоен, он в безопасности. Его мне удалось спасти. Если хочешь... могу и тебя спустить. Как собаку.

     - Как суку, - поправила Марина.

     - Тебе виднее, дорогая. Тебе виднее.

     Касьянин разговаривал с Мариной, а сам настороженно прислушивался к малейшим звукам, доносившимся со двора сквозь открытую балконную дверь.

     Потом он пробрался в прихожую и осторожно посмотрел через дыру на площадку. В мертвящей тишине, которая установилась в подъезде после выстрела, он хорошо услышал голос с нижней площадки. Касьянин всю жизнь работал журналистом, провел годы, разговаривая по телефону, и потому прекрасно разбирался в интонациях человеческой речи. И сейчас вот по едва слышному голосу понял, что человек говорит в трубку. Телефона общего пользования в подъезде не было, значит, говорили по сотовому.

     - Понял, - проговорил голос, который пятнадцать минут назад предлагал ему встречать гостей, накрывать стол и называл его смертником. - Спасибо, что предупредил, мы уходим. С меня причитается.

     И лишь когда Касьянин уже с балкона увидел, как из подъезда выскочили несколько человек и один за Другим расселись в алой машине, когда она, сорвавшись с места, скрылась за углом, он понял, откуда звонили бандитам. Да, из милиции предупреждали о выезде группы захвата. Для Касьянина это стало очевидным, когда через две-три минуты к подъезду подъехал милицейский "газик".

     Жидковато хлопнули дребезжащие дверцы, и несколько парней с автоматами и в вязаных шапочках с прорезями бросились в подъезд.

     - Приехали.

     - Кто приехал? - спросила Марина отрешенно, все еще пребывая в горестно-расслабленном состоянии.

     - Степан милицию привез.

     - Да? Надо же...

     - Сейчас они зайдут в квартиру. Может быть, ты пойдешь приляжешь? Видик у тебя еще тот...

     - Да. Ты прав. Видик у меня еще тот. Пойду прилягу.

     В этот момент раздался звонок в дверь.

     Касьянин с грустной улыбкой наблюдал за действиями приехавшей милиции.

     Ребята с автоматами и сдвинутыми на затылок масками стояли на площадке и трепались о чем-то совершенно постороннем - в квартиру доносились слова о Кипре, телках, кожаных куртках, слышался молодой и здоровый гогот людей, не удрученных большими проблемами. А в это время молоденький лейтенант с экспертом ходили по квартире, совали пальцы в дыру, где совсем недавно был глазок, потом им пришла в голову мысль найти пулю, и они нашли ее - пуля ударилась в стену и, сделав в штукатурке небольшую раковину, упала на пол. Лейтенант осторожно поднял ее, сдул пыль, осмотрел под лампой, сдвинув молоденькие свои бровки и пробормотав себе под нос нечто такое, что не позволено слышать остальным, и осторожно опустил в целлофановый пакетик, который ему протянул эксперт.

     - Важная улика? - спросил Касьянин уважительно.

     - Достаточно важная, - серьезно ответил лейтенант, бросив в сторону Касьянина опасливый взгляд - дескать, не знаю, можно ли с тобой говорить откровенно.

     - Наверное, это большая удача - найти такую улику?

     - Как относиться к делу, - лейтенант опять неодобрительно посмотрел на Касьянина, который явно проявлял слишком большое любопытство. - Вы подозреваете кого-нибудь? - строго спросил лейтенант.

     - Подозреваю.

     - Кого именно?

     - Зачем это вам? - устало спросил Касьянин.

     - Вы хотите сказать...

     - Да. Именно это я и хочу сказать. Еще когда вы в своем отделении собирались сюда, ваши ребята позвонили этим бандюгам, - Касьянин кивнул в сторону развороченной двери. - И предупредили. Так, дескать, и так, сматывайтесь побыстрее, поскольку выезжает группа захвата. И они смотались. За несколько минут до вашего прибытия.

     Лейтенант долго, с подозрением смотрел на Кась-янина, потом перевел взгляд на Марину, на сидевшего здесь же, рядом с матерью, Степана, подумал, с трудом осознавая сказанное.

     - Откуда вам все это известно?

     - Сам слышал. В двери дыра, как вы успели заметить, поэтому все хорошо было слышно. Да они и не старались говорить потише, поскольку источник их совершенно надежен и для вас неуязвим.

     - Вы так думаете?  - Я думаю, не вы ли и позвонили этим ребятам? - усмехнулся Касьянин.  - Осторожней со словами, гражданин потерпевший, - строго сказал лейтенант.

     - Простите, - Касьянин развел руками. - Шутка.

     - Есть вещи, которыми не шутят.

     - Да, наверное, есть, В природе.

     - Вы сказали, что подозреваете кого-то... Кого?

     - Соседей.

     - Что же вы им такого сделали, что они решили вот так поступить с вами?

     - А почему вы не спросите, откуда у них оружие?

     - Всему свое время.

     Лейтенант раздражал Касьянина. В его голосе все время звучала какая-то назидательность, превосходство, служебная недоступность. При этом Касьянин прекрасно видел и неопытность этого дознателя, и его недалекость. Все услышанное до него доходило не сразу, судорожными скачками. Пытаясь выглядеть проницательным и значительным, он даже сам не понимал, как все это глупо и бестолково.

     - Вы сказали, что подозреваете своих соседей... Кто они? Вам известны фамилии, адреса, род занятий?

     - Да, - кивнул Касьянин, усмехнувшись. - Известны.

     - Вам кажется это смешным? - повысил голос лейтенант. Голос-то он повысил, но от этого вдруг заговорил тонко и немного истерично.

     - Да, - опять кивнул Касьянин.

     - Что же в этом смешного? - лейтенант оглянулся по сторонам, призывая в свидетели всех, кто слышал их разговор.

     - Вы хотели знать фамилию моего соседа, который стрелял в дверной глазок?

     Записывайте... Евладов.

     - Записал, - проговорил лейтенант и тут же поднял недоуменный взгляд. - Вы хотите сказать, что это тот самый Евладов?

     - Да. Тот самый. Вы хорошо его знаете. Вам интересен род его занятий?

     - Если вам это известно...

     - Бандитизм. Сказать, на что он живет?

     - Если нетрудно... - лейтенант был явно растерян и совершенно не представлял, как ему вести себя дальше.

     - Он обирает все соседние магазины, базы, торговые склады, промышленные предприятия, рынки, заправочные станции... Все они платят ему дань. И он на эту дань живет.

     - Но это очень ответственное заявление...

     - Я знаю.

     - А этот, простите, как его...

     - Евладов. Когда забудете эту фамилию, зайдите к начальнику отделения. Он напомнит. Подозреваю, что эта фамилия выколота у него на лбу. А если этой фамилии у него на лбу еще нет, то она там скоро появится! - С каждым словом Касьянин повышал голос и последние слова почти выкрикнул. Странно, но именно крик больше всего и подействовал на лейтенанта, он сразу сделался подчеркнуто вежливым, даже оробевшим.

     - Ну что ж, похоже на то, что мы свое дело сделали... - он озабоченно оглянулся по сторонам. - Протокол осмотра места происшествия составили, следы юридически зафиксировали, даже вещественное доказательство нашли, - он похлопал себя по карману, где в целлофановом пакетике лежала пуля. - Осталось только попрощаться, - он осмотрел жильцов квартиры.

     - Евладова сегодня будете брать? - поинтересовался Касьянин.

     - Повременим. У нас нет доказательств, что нападение совершил именно он.

     - Вы полагаете, такие доказательства будут?

     - В любом случае решение о захвате, об аресте, задержании принимает руководство. Спокойной ночи, - лейтенант уже направился было к прихожей, но его остановила Марина.

     - Вы что же, вот так и уходите?

     - Конечно. А почему нет?

     - Может быть, оставите до утра хотя бы одного-двух своих автоматчиков...

     Ведь нападение может повториться.

     - Знаете, что я обо всем этом думаю, - доверительно произнес лейтенант, избавившись наконец от робости и неуверенности. - Чем-то вы им досадили, они вас маленько припугнули... Скорее всего дело на этом закончится. Вам не стоит волноваться.

     - Вы так уверенно об этом говорите, - пробормотал Касьянин. - Я могу передать ваши слова руководству?

     - Зачем? - быстро спросил лейтенант и почему-то опять засуетился. - Вовсе, незачем. Это наш с вами разговор. К делу, по которому я приехал, он отношения не имеет.

     - Даже так? - удивилась Марина.

     - Все, что имеет отношение к делу, записано в протоколе, - назидательно произнес лейтенант. - Все остальное - домыслы, помыслы, умыслы, - он широко улыбнулся и подмигнул Степану, который смотрел на него, широко раскрыв глаза. - Спокойной ночи, - повторил он и вышел из квартиры вместе с экспертом и еще каким-то мужичком, который за все время так и не произнес ни единого слова.

     Исчезли чужие люди и чужие голоса, в квартире стало тихо, на площадке прекратился веселый, молодой гогот - вся группа захвата съехала на лифте вниз.

     Касьянин вышел на балкон и некоторое время наблюдал, как погружаются в машину ребята с автоматами - вязаные шапочки с прорезями для глаз так и остались у них на затылках. Видимо, опасности они уже не чувствовали и могли позволить себе раскрыть лица и вдохнуть прохладный ночной воздух. Хлопнули жидковатые двери машины, она отъехала от подъезда, свернула за угол и исчезла.

     Проводив ее взглядом, Касьянин вернулся в квартиру.

     - Что будем делать? - спросила Марина.

     - Собирать вещи.

     - Они не вернутся?

     - Кто? Милиция? Нет, не вернется.

     - А бандиты?

     - Вернутся обязательно. Но не сегодня. Уже светает, над лесом поднимается заря, а бандиты тоже люди, им необходим отдых перед долгим и напряженным днем.

     Они очень устают к концу дня.

     - Когда уезжаем?

     - Я отвезу вас на утренний поезд, а сам вернусь в редакцию.

     - Зачем? - спросила Марина. - Почему мы не можем поехать вместе?

     - Потому. Деньги надо получить, с редактором договориться... Что значит - сняться и поехать? Я человек служивый... Опять же нужно описать в газете сегодняшнее происшествие, - улыбнулся Касьянин.

     - Доигрался один, - пробормотала Марина. - Дотешился, дозабавлялся. И получил в конце концов то, что и заслужил.

     - Не один я чужими игрушками забавляюсь, - ответил Касьянин, уловив укор в словах Марины. - Если бы никто не совал свой нос в чужие дела, в чужие вещи, жизнь на земле была бы совсем другой.

     - Я не знала, что в этом доме мне все чужое!

     - Я тоже не знал, что в этом доме мне уже ничего не принадлежит, - ответил Касьянин.

     - Утешься, дорогой, утешься... Здесь все твое.

     - Спасибо, дорогая.

     - Сына, даже единственного сына, не задумавшись, с двенадцатого этажа выпихнул! Это ведь надо Додуматься!

     - Может быть, благодаря Степану мы и живы остались.

     - Да! Согласна! Благодаря Степану! Но не тебе! Это не твоя заслуга!

     - О твоих заслугах мы говорить не будем, - голос Касьянина зазвенел металлом. - Займись тряпками, лифчиками, трусиками... Не забудь купальник прихватить, ты, кажется, собиралась загорать на берегах Днепра! - И Касьянин вышел на балкон.

     Над городом поднимался рассвет. Полоска неба на востоке быстро светлела, постепенно из бледно-серой превращаясь в розовую. Из предутренних сумерек проступади темные громады недостроенных домов. Где-то там, в бесконечных пещерах вон того крайнего дома, моя единственная свидетельница Наташа, неожиданно подумал Касьянин и даже сам удивился своей мысли - оказывается, он помнил о ней, оказывается, в чем-то еще на нее надеялся. Хотя сейчас, после ночного наезда, ее лепет о том, что двое из темноты побежали к поджидавшей их машине...  Чепуха все это.

     Касьянин зябко поежился, ощутив холод. Он беспомощно оглянулся - в доме на балконе не было ничего, что могло бы послужить хоть каким-то оружием, хоть как-то помогло бы отбиться от парней Евладова, если те решат снова навестить его. На балконе он нашел несколько автомобильных ключей - когда-то у Касьянина была машина, но он благополучно разбил ее года два назад. У самой стены лежал проржавевший гвоздодер, тут же стояли несколько надколотых стекол, которые Касьянин никак не решался выбросить. В самом углу он нашел прикрытый тряпьем алюминиевый бидон. Заглянув в него, Касьянин уловил запах бензина. Этот бидон тоже остался с тех времен, когда у него была машина. Канистры после аварии он роздал соседям, а вот бидон, на треть наполненный бензином, так и остался. Касьянин закрыл крышку, набросил на бидон тряпки и задвинул на прежнее место, в самый угол, чтобы никто не споткнулся о него, не опрокинул.

     Полоска света над лесом стала совсем розовой, потом красноватой, и этот ее цвет снова вернул Касьянина к мыслям о бидоне в углу. Он оглянулся на него, прикидывая что-то, полюбовался небом, снова обернулся к бидону.

     - Так, - пробормотал он негромко. - Так...

     Касьянин и сам не замечал, как постепенно происходили в нем незаметные, но необратимые превращения. В криминальной журналистике каждый божий день ему приходилось собирать сведения о совершенных за ночь преступлениях, убийствах, самоубийствах, пьяных разборках, кровавых семейных ссорах. Когда обо всем этом он вынужден был узнавать мельчайшие подробности, особенности, странности, и происходили в нем эти самые превращения. Описанные им события заполонили все клетки его мозга, сделав само мышление каким-то криминальным.

     И сейчас вот, едва увидев бидон с бензином, едва вдохнув запах, Касьянин сразу подумал о том, что его можно использовать. Бензин - это тоже оружие, как и пистолет, гвоздодер или стальной тросик, намотанный на обрубок бревна. Все могло быть пущено в ход, могло или спасти его, или окончательно угробить.  Касьянин полез в старый кухонный шкафчик, выставленный на балкон, и долго копался там, сам не зная, что ищет. Руки бесцельно перебирали шампуры, запыленные гантели, лыжные крепления, которые он свинтил, прежде чем выбросить лыжи, сломанные на крутых горках ближнего леса. И, наконец, под руки попала электрическая трехсотваттная лампочка, старая, запыленная, вдобавок еще и перегоревшая. Почему он не выбросил ее, что вынуждало его хранить эту перегоревшую лампочку с разболтанным цоколем?  Касьянин осмотрел лампу со всех сторон, почему-то прикинул ее емкость. И решил, что в ней, по всей видимости, не менее литра.

     Этот вывод понравился ему.

     Покрутив ржавый цоколь, Касьянин сорвал его со стеклянной колбы. Потом нашел кривой гвоздь и сунул его в стеклянную дыру. Тонкая стеклянная трубочка уходила в глубь лампочки и заканчивалась проводками со спиралькой. Чуть надавив на гвоздь, Касьянин надломил трубочку и вынул ее из лампы.

     Теперь в его руках была просто колба из тонкого стекла, которая могла расколоться при одном неосторожном движении.

     - Так, - пробормотал Касьянин, удовлетворенно осматривая колбу. - Так, - повторил он и повернулся к стоявшему в углу бидону. И, наверное, только сейчас ему самому стал ясен собственный замысел.

     На кухне он нашел небольшую воронку из желтой пластмассы и, вернувшись на балкон, осторожно наполнил колбу бензином, заткнул отверстие клочком газеты, стараясь поглубже протолкнуть бумажный комочек в трубочку. Найдя тюбик какого-то клея, Касьянин залил им газетный пыж.

     Поставив стеклянную колбу с бензином в самую глубину шкафчика, Касьянин загородил ее старой кастрюлей.

     - Авось, - пробормотал он про себя. - Авось сгодится.

     - Мы готовы, - сказала Марина, едва Касьянин вошел с балкона в комнату. - Хоть сейчас. Хоть навсегда.

     - Это хорошо, - Касьянин опустился в кресло, окинул взглядом комнату.

     Словно прощаясь со всем, что здесь было, с той жизнью, которую здесь прожил.

     Телевизор, диван, люстра, письменный стол, палас на полу... Все это пришлось покупать из последних сил, на последние деньги, часто не столько по необходимости, сколько из неугасающего желания Марины не отставать от соседей.  - А что это ты с бензином затеял? - спросила Марина. - С собой хочешь бидончик прихватить?

     - Да, - ответил Касьянин и не стал продолжать, хотя видел, как мучительно хочется Марине узнать смысл его возни на балконе.

     - Ну, а все-таки? Мне можно это знать?

     - Отчего же... Тебе все можно, дорогая. Бензин я вылил в колбу из-под электрической лампочки... И заткнул пробкой.

     - Это я видела, а что дальше? .

     - Представляешь, снова приходит банда Евладова, я с широкой улыбкой открываю им дверь и тут же бросаю бензиновую бомбу им под ноги! Каково! - воскликнул Касьянин.

     - Они, наверное, удивятся?

     - Конечно! Потому что я тут же, вслед за бомбой, и спичку... Вся площадка превращается в сплошной огонь, бандиты кричат жалобными голосами от ужаса и боли, а я тем временем спасаю свою поганую жизнь. А если удастся, то и твою тоже.

     - После этого ты наверняка никого не спасешь! - сказала Марина таким тоном, будто услышала оскорбление. - После такой хохмы они попросту растерзают тебя в клочья! Размажут по стене! Сделают из тебя аппетитный бифштекс с кровью!

     - она выкрикивала эти слова почти с наслаждением, будто ей доставляло удовольствие представлять бедного Касьянина во всех этих ужасных подробностях.

     - Может быть, - легко согласился Касьянин. - Наверное, ты права, дорогая.

     Я и раньше замечал в тебе провидческие способности, ты можешь иногда заглянуть в будущее, можешь. Правда, редко пользуешься своим даром, но он в тебе явно наличествует, - закончил Касьянин канцелярским оборотом и добился своего - именно это словечко "наличествует" привело Марину чуть ли не в бешенство.

     Касьянин проследил взглядом за порывистой, нервной походкой Марины, посторонился, подтянул под себя ноги, пропуская жену, когда она проносилась мимо с очередной тряпкой. По лицу ее он научился безошибочно различать раздраженность, недовольство им, Касьяниным. Причина могла быть какой угодно.

     Например, то, что он даже внешне мало соответствует ее представлениям о хорошем муже. Ей не нравились его рубашки, его пиджаки, его стрижка. Поначалу он пытался войти в тот образ, который бы ее устроил, но потом оставил это, поняв, что занятие это бесполезное, в чем-то недостойное, если не унизительное. Или ты принимаешь меня таким, каков я есть, или не принимай вовсе, решил Касьянин.

     Он смотрел на нее, проносящуюся мимо, откидываясь на спинку кресла, чтобы она не наткнулась на его голову, подтягивал ноги на сиденье, чтобы не споткнулась о них, чувствовал себя лишним, громоздким, неприятным для нее и прощался, прощался. Где-то в самой глубине его души светилось маленькое пятнышко, теплый греющий комочек - Марина уезжала, а он оставался. Может быть, он задержится на день, на два, может быть, уедет в тот же день или случится так, что он и на месяц останется в городе, но предстоит разлука, и он был ей рад.

     До сих пор, на четвертом уже десятке, Марина продолжала что-то доказывать себе, ему, окружающим, продолжала утверждаться этим трижды проклятым паласом, этими шторами, шлепанцами, в ее недрах до сих пор происходили непрекращающиеся разборки, гремели автоматные очереди, взрывались гранаты, гусеницы танков рвали на части ненавистных соседей и подруг, она сжигала огнеметами чьи-то успехи, победы, удачи, собственными руками разрывала недоступные ей наряды, проклинала и ненавидела страны, где побывали ее знакомые, она изводила эти страны наводнениями и землетрясениями, заваливала их снегом, устраивала лесные пожары, плодила террористов. И все эти страсти продолжали кипеть в ней изо дня в день, хотя на поверхность проступало только недовольство им, мужем, Касьяни-ным Ильей Николасвичем. И все это он понимал.

     Если попытаться определить, какое самое сильное чувство испытывал он в эти мгновения, то это был не ужас перед бандой Евладова, это была тихая, почти незаметная радость по поводу неизбежного отъезда Марины.

     Касьянин осторожно посмотрел на настенные часы, и Марина тут же перехватила его взгляд.

     - Не страдай, не страдай! - бросила она, проносясь мимо, и Касьянин понял, что жена знает о его состоянии. - Скоро, совсем скоро уедем, дорогой!

     - Это хорошо, - сказал Касьянин. Марина резко остановилась, обернулась к мужу, некоторое время смотрела на него с насмешливым изумлением, но, видимо, решив, что сегодня ей не удастся пробить касьянинскую невозмутимость, помчалась дальше.

     А Касьянин, передохнув после своих бензиновых забот, снова пошел на балкон, разыскал за шкафом доску, гвозди, молоток и заколотил дыру, оставшуюся после евладовского выстрела в дверной глазок. Гвозди ему попались великоватые, они проходили не только сквозь доску, но и сквозь дверь, вылезая наружу какими-то злобными шипами. Касьянин вышел на площадку и загнул гвозди, стараясь, чтобы они утонули в клеенчатой обивке двери.

     Осмотрев свою работу, он остался ею доволен и, вернувшись в комнату, опустился в кресло.

     - Надеюсь, ты проводишь нас? - спросила Марина.

     - Да.

     - Слава богу! Хоть какая-то помощь.

     - А не пойти ли тебе высморкаться? - спросил Касьянин негромко, с явной заботливостью в голосе.

     Марина замерла на какое-то время, вскинула брови, но, увидев, что Касьянин и не думает поворачиваться к ней и потому не увидит ее гневного удивления, промолчала.

     Это у Касьянина было - он мог невозмутимо переносить любые выпады, намеки, подковырки, а потом вдруг, неожиданно даже для самого себя, произносил нечто настолько грубое и бесцеремонное, что дальнейший разговор терял смысл. Марина знала об этой его особенности и понимала, что в таких случаях лучше остановиться. Но просто проглотить ска-занное не смогла.

     - Высморкаться после разговора с тобой? - спросила она. - С удовольствием.

     И действительно, пройдя в ванную, шумно высморкалась.

     - О господи, - прошептал Касьянин. - Когда же наконец наступит это утро...

     Утром, когда Касьянины уже собрались выходить и присели перед дорогой на уложенные Мариной сумки, в прихожей раздался звонок. Его никто не ожидал, и все невольно вздрогнули. Марина посмотрела на Касьянина, Степан - на мать, а Касьянин медленно поднялся и прошел к двери. Постоял, прислушиваясь к звукам на площадке, но, ничего не услышав, спросил, вжавшись в простенок с вешалкой:.

     - Кто там?

     - Анфилогов, - прозвучал голос бодрый, даже какой-то вызывающе веселый.

     Касьянин узнал следователя, но открыл дверь не сразу. Поколебавшись, оглянулся на Марину, которая стояла в комнате, прижав к себе Степана.

     - Открывайте, Илья Николасвич! На этот раз вам ничто не угрожает!

     - Ну что ж, - вздохнул Касьянин. - Если не угрожает, придется открыть.

     И он распахнул дверь.

     На площадке действительно стоял Анфилогов и улыбался, показывая не меньше половины потрясающих своих зубов необыкновенной остроты.

     - Позвольте войти?

     - Всегда рад.

     - Приятно слышать, - Анфилогов решил продолжить обмен любезностями. Он перешагнул порог и обернулся назад, чтобы закрыть дверь. И вдруг увидел доску, грубо, но прочно приколоченную к двери. - О! - воскликнул он с непонятной радостью. - У вас перемены?

     - Небольшие.

     Все так же лучезарно улыбаясь, Анфилогов прошел в комнату и увидел сидящих на сумках Марину и Степана.

     - Собрались в дорогу? - спросил он.

     - Да, если не возражаете, - ответила Марина, которой нужен был виновник всех ее ночных волнений, а следователь для этой роли вполне подходил.

     - Я знаю обо всем, что произошло этой ночью, - упредил он дальнейшие дерзости Марины. - Мне доложили. Я ознакомился с протоколами, поговорил с ребятами, которые были у вас... Значит, все-таки уезжаете?

     - Да, - сказал Касьянин.

     - Ну что ж, решение правильное, разумное, своевременное, - Анфилогов внимательно осматривал комнату, словно хотел увидеть еще какие-то следы ночных событий. - Повреждения, я смотрю, у вас небольшие, терпимые...

     - И оснований для волнений нет никаких, - закончила Марина за следователя.

     - Не думаю, - обернулся к ней Анфилогов. - Основания для волнений есть, и очень серьезные. Я даже чувствую свою вину в том, что произошло.

     - Это радует, - заметила Марина негромко, но Анфилогов услышал, обернулся.

     - Я вас понимаю, - сказал он. - Но что делать, что делать... Ребята сказали мне, что вы узнали нападавших? - повернулся Анфилогов к Касьянину.

     - Да, - Касьянин помялся, не зная, стоит ли ему настаивать на своих показаниях, но потом решил, что терять, собственно, нечего. - Это был Евладов со своей бандой.

     - Как я понимаю, ночка у вас была еще та...

     - Да, знаете, как-то не спалось, - заметила Марина. - То гости, то комары... А тут уж и рассвет.

     - Самолет? Поезд?

     - Поезд, - ответил Касьянин. - Через два часа. - Я вас подброшу.

     - Это было бы неплохо, - сказала Марина. - А... Вы не боитесь?

     - Кого? - Евладова.

     - Нет, не боюсь, - ответил Анфилогов с напором. - И вам не советую.

     - Спасибо, мы постараемся воспользоваться вашим советом.

     - Знаете, - Анфилогов повернулся к Марине и присел перед ней в кресло, - я еще не провинился перед вами настолько, чтобы вот так со мной разговаривать.

     - Евладов с вами разговаривает более почтительно?

     - Да, - помедлив, ответил Анфилогов.

     - Это радует, - повторила Марина. - Вы, пожалуйста, извините меня за дерзости, но... Бессонная ночь дает себя знать. И я вот еще о чем подумала...

     Если мы поедем на вашей машине... Его люди увяжутся... А мне бы не хотелось, чтобы они знали, каким поездом мы поедем, куда...

     - Я постараюсь сделать так, чтобы они этого не узнали, - заверил Анфилогов, повернувшись к Касьянину. Тот хмыкнул, как-то соболезнующе покачал головой и отошел к окну. - Вы что-то хотели сказать? - спросил Анфилогов холодно - он явно не терпел снисхождения и ухмылок за своей спиной.

     - Не хотел, но раз уж вы заговорили... Этой ночью, до того, как сюда выехала группа захвата, или как вы ее там называете... Из вашей же конторы по сотовому телефону Евладову позвонили сюда, на нашу площадку, и доложили... Так, дескать, и так, пора, дорогой друг, тебе сматываться, поскольку выехала группа крутых ребят в шапочках с дырочками. Вы меня поняли, Иван Иванович? У Евладова свои люди в вашей конторе. И, видимо, не на последних должностях.

     Анфилогов помолчал, покивал головой, давая понять, что он все услышал, все понял. Поднявшись из кресла, постоял у окна, вернулся, снова сел.

     - Надеюсь, вы не считаете, что и я человек Евладова? - спросил с непривычной печалью в голосе.

     - И мы на это надеемся, - успела сказать Марина до того, как ответил Касьянин.

     - Понимаю, - снова покивал головой Анфилогов. - Я разберусь с Евладовым.

     Понимаю, что это звучит легковесно и, может быть, даже смешно... Но я его в покое не оставлю.

     Касьянин, внимательно наблюдавший за Анфи-логовым, поразился происшедшей с ним перемене. В кресле сидел не улыбчивый следователь, всегда готовый показать удивительные свои зубы, нет, сидел совсем другой человек - с жестким лицом, с совершенно пустыми, без всякого выражения глазами. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем Анфилогов спохватился, вернулся откуда-то издалека и, часто поморгав глазами, смущенно улыбнулся, дескать, простите за столь долгое отсутствие. И понял Касьянин, что не знает он этого человека, совершенно не знает, а то, что видит перед собой, - самый верхний слой, маскирующий, обманчивый.

     В этот момент из прихожей раздался звонок. Все, кто был в комнате, невольно замерли, да что там замерли - попросту окаменели. Никто не решился встать и открыть дверь. Взглянув на побледневшие лица Касьяниных, Анфилогов улыбнулся.

     - Пойду посмотрю, кто к вам пожаловал.

     - Осторожнее, - сказала Марина.

     - Авось.

     Анфилогов сразу разобрался в замках, быстро повернул запоры и решительно распахнул дверь. На пороге стояли трое - Евладов в расслабленной позе, а за его спиной два настороженных, будто приготовившихся к прыжку телохранителя.

     - О! - удивился Евладов, склонив голову к плечу. - Где только тебя не встретишь, начальник... В какую дырку не залезешь, а ты уж там! Как тебе это удается?

     - Спать надо меньше.

     - Да, ночка была напряженная, бывает, и заспишься, - осклабился Евладов, колыхнувшись большим полноватым телом.

     - Твоя работа? - спросил Анфилогов, показывая на заколоченную дыру в двери.

     - Нет, начальник... Я работаю чище, надежнее и, главное, результативнее.

     - Врешь, Евладов, - жестко сказал Анфилогов. - Ты работаешь грубо, бездарно и...

     - Говори, начальник, не стесняйся!

     - И трусливо, - закончил Анфилогов. - Иначе не попадался бы мне так часто на глаза. И вообще бы не попадался. А так попадаешься.

     - И где же я? - щекастое лицо Евладова побелело от оскорбленности. - В зоне? За колючей проволокой? В каземате твоем вонючем?

     - Но ты ведь везде уже отметился! - улыбнулся Анфилогов. - Отметился. И в каземате моем вонючем, и за колючей проволокой, в зоне... Мне приятно, что я к этому приложил руку.

     - Все это дурь, Ванька! Все это дурь! Выбрось из своей поганой башки и забудь. Забудь - мой тебе совет! - Евладов лениво поднял руку и протянул ее за спину. Один из тощеватых телохранителей с землистым лицом сунул ему в ладонь какую-то бумагу, свернутую в трубочку. Взяв этот небольшой рулончик, Евладов протянул его Анфилогову:

     - Ознакомься, Ванька, вчитайся и вдумайся.

     Евладов махнул тяжелой, пухловатой рукой и в сопровождении своих телохранителей направился к лифтовой площадке. Перед тем как свернуть за угол, он обернулся.

     - Главное, Ванька, вдумайся!

     Анфилогов развернул бумагу, и брови его невольно полезли вверх. Это был предвыборный плакат Евладова. В центре был помещен цветной портрет самого кандидата, снятый, видимо, в каком-то злачном месте, - Евладов был в черном костюме, с бабочкой, тщательно причесанный и выглядел менее мордатым, чем в жизни. "Выберем достойных!" - было написано крупно и ярко через весь листок. А ниже, под портретом, предвыборный текст, видимо, сочиненный самим Евладовым:

     "Цыгане не крадут лошадей в той деревне, где живут. И вы, граждане, в моем городе будете спать спокойно, даже если ваши дети где-то загулялись до утра".

     А ведь он победит, подумал Анфилогов. Победит легко и в первом же туре.

     Потому что люди, которых нагло обманывают все, от президента, впавшего в больную старческую величавость, до последнего районного депутата, готовы поверить любому дельному обещанию. А убрать преступность с улиц или хотя бы спрятать ее - это не так уж мало.

     - Кто там был? - спросил Касьянин, который так и не поднялся с кресла.

     - Евладов.

     - И что же ему было нужно?

     - Сообщил, что намерен стать мэром вот этого городка, - Анфилогов протянул плакат Касьянину. Тот развернул его, внимательно прочел все от начала до конца и поднял глаза.

     - И что вы думаете по этому поводу?

     - Он победит, - сказал следователь. - Если его не остановить.

     - Одного я уже остановил, - сказал Касьянин и тут же спохватился, закрыл лицо плакатом, чтобы Анфилогов не увидел его растерянности, его ужаса перед собственным признанием. Касьянин надеялся, что Анфилогов не услышал его слов или хотя бы не понял их зловещего смысла, но тот был, как всегда, улыбчив и внимателен.

     - Я знаю, - Анфилогов встретился взглядом с Касьяниным, и оба, чуть подзадержав взгляды, промолчали. - Вы не раздумали ехать?

     - Да вы что?! - воскликнула Марина.

     - Тогда пора, - и Анфилогов великодушно под хватил самую объемистую сумку.

     - Пошли... Выходим вместе.

     Касьянин вышел на балкон - алая машина Евладова с откинутым верхом еще стояла у подъезда, но сам Евладов и его свита уже успели рассесться по местам.

     Неожиданно, словно почувствовав взгляд, Евладов поднял голову и увидел на балконе Касьянина. Он ничего не сказал, но приветственно помахал рукой - до скорой встречи, дескать, дорогой друг.

     Вещей оказалось немного, и все сумки легко поместились в багажник анфилоговского "жигуленка". Касьянин сел рядом со следователем, Марина со Степаном расположились сзади. Всю дорогу ехали молча, и, лишь когда выехали на Садовое кольцо, Анфилогов, повернув у Министерства иностранных дел направо, к Курскому вокзалу, быстро взглянул на сидевшего рядом Касьянина.

     - Адрес не спрашиваю, телефон тоже... Так вам будет спокойнее. А то, что бы ни случилось, у вас сразу мыслишка возникнет - а не Анфилогов ли это ручонки свои к нам протягивает, не сговорился ли он с будущим мэром... А? - Следователь рассмеялся.

     - Как скажете, - негромко произнес Касьянин.

     - Но мне позванивайте... Глядишь, смогу доложить что-нибудь обнадеживающее... Договорились?

     - Я остаюсь, - сказал Касьянин. - Еще на день, на два... Может быть, на три, но не больше... Едут только они, - он кивнул на заднее сиденье.

     - Уж если кому ехать, то вам! - удивился Анфилогов.

     - Да, конечно... Но есть некоторые обстоятельства... Газета, работа...

     Деньги опять же надо получить, материалы кому-то передать, телефоны моих осведомителей... Криминальный отдел в газете не должен исчезнуть... Но если все хорошо сложится, я уеду сегодня же, вечерним поездом.

     - Понял, - кивнул Анфилогов. - А если не сложится... Вам, очевидно, не стоит возвращаться в свою квартиру...  - Да, я знаю.  - Есть где переночевать? А то давайте ко мне... А?

     - Спасибо... У меня с этим все в порядке, - отказался от предложения Касьянин. Он и себе не смог бы, наверное, объяснить - почему не принял приглашения следователя, почему отказался, но слово было сказано и идти на попятную было неудобно.

     - Смотрите... Если надумаете, если обстоятельства переменятся...

     Предложение остается в силе. Я сейчас живу один, мой курятник уехал на юг...

     Буду рад.  - Спасибо, - повторил Касьянин, но на этот раз в этом слове уже не было отказа, и Анфилогов это почувствовал.

     У Курского вокзала машина свернула с Садового кольца направо, и, проехав сотню метров, Анфилогов высмотрел щелочку между машинами и втиснулся в свободное пространство.

     - Хотите, я схожу за билетами? - предложил он. - У меня есть удостоверение, которое иногда помогает, а?

     - У меня тоже неплохое удостоверение, - усмехнулся Касьянин и показал следователю запрессованную в целлофан картонку с трехцветным российским флагом и крупными буквами "Пресс-центр МВД".

     - О! - восхитился Анфилогов. - Такого и у меня нет. Наверное, и к министру можете пройти?

     - Могу.

     - А я не могу. И не жалею. Поскольку нет в этом никакой надобности. Самое большое, что может сделать министр, - не мешать. Но и этого у них не всегда дождешься.

     - Вернусь через десять минут, - сказал Касьянин и, бросив за собой дверцу, быстро зашагал к зданию вокзала.

     Касьянин хорошо помнил совсем недавние времена, это было всего несколько лет назад, до наступления счастливых демократических перемен, которые ныне проклинают все, когда Курский вокзал был переполнен в любое время года. И в снежные зимы, и в знойные месяцы ехали, неслись, стремились старики и старушки к своим внукам и правнукам, с рюкзаками и гитарами отправлялись на край света студенческие отряды, ехали упитанные командированные с раздутыми портфелями, тощие интеллигенты за южными впечатлениями, ехали к морям, которых было так много, ехали в горы, которых тоже было не счесть, ехали в скалы и пустыни, ехали к целебным источникам, к винным погребам, ехали просто к родне, которой было много, так много...

     И вдруг все оборвалось.

     Ушли куда-то за горизонты моря, горы, пустыни да и родня вдруг стала недоступной, иссякли погреба перевелась рыба в речных заводях. Отшатнулись страны и народы. А красномордый президент с зычным голосом и злобным оскалом, кокетливо играя спинным хребтом, все обещает подумать, не остаться ли ему еще на один срок, не добить ли то, что осталось...

     Касьянин прошел по пустому гулкому залу. В разных концах его стояли кавказские личности и не то продавали, не то выдуривали у людей то, что у них еще осталось. Голодной стайкой прошли венгерские цыганки, предлагали куртки, лифчики, женские прокладки. Сонно и угрожающе поглядывая вокруг, прошли навстречу угрюмые качки с литыми шеями и вислыми животами.

     А зал, громадный гранитный зал был пуст и гулок.

     Билет Касьянин взял без всяких трудностей, поскольку у касс, к которым совсем недавно невозможно было пробиться, он был единственным покупателем.

     - Два купейных, - сказал он, наклонившись к дырке в стекле стойки.

     - Пожалуйста.

     - На сегодняшний поезд.

     - Давайте деньги.

     - Если можно, на нижние полки, - совсем обнаглел Касьянин.

     - Я же вам говорю - давайте деньги.

     - Только, пожалуйста, в середине вагона, а то, знаете, по ночам двери хлопают...

     - Да вы вообще будете ехать вдвоем на весь вагон! - не выдержала кассирша.

     - Занимайте хоть каждый по целому купе.

     Господи! - ужаснулся Касьянин. На какие только ухищрения не приходилось идти, чтобы достать хотя бы плацкартный на верхней полке! Звонки из редакции, бронирование, подарки кассиршам, специальные кассы для блатных, кассы в зданиях самих редакций, которые обслуживали только журналистов, только командированных, только своих и никого больше.

     Сунув билеты в карман пиджака, Касьянин окинул взглядом громадный зал вокзала. Да, этого новые властители добились - билет можно купить без всяких помех в любое время, на любой поезд. Но куда исчезли желающие отправиться в путь, куда они все подевались, почему пропало у них желание вообще ехать куда-либо? Не до того стало, не до путешествий, не до поездов, не до радостных встреч в винных погребах с друзьями и подругами в кабачках Ялты и Одессы, в шашлычных Пицунды и Лагодехи, в горах Дербента и Пасанаури.

     Другая жизнь пришла, другая страна получилась.

     - Все в порядке? - спросил Анфилогов, распахивая дверцу.

     - Оказывается, я вообще мог закупить целый вагон.

     - С билетами стало проще, - откликнулся Ан-филогов, не придавая своим словам никакого значения. - Я провожу вас.

     - Стоит ли?

     - Провожу. Я должен быть уверен, что отъезд состоялся без приключений.

     Снова взяв самую большую сумку, Анфилогов захлопнул багажник и решительно направился к вокзалу. Касьянин и Марина со Степаном потянулись следом. Вокзал был пыльным и разогретым на солнце, крикливые тетки предлагали горячие чебуреки, избитые друг дружкой бомжи слонялись вроде бы бесцельно, но на самом деле зорко высматривали, чего бы стащить, у кого попросить пятерку на опохмелку, а кого просто припугнуть непотребным своим видом. В Анфилогове они сразу чувствовали что-то опасное, заставляющее их вжиматься в стены, в углы, в ниши.

     Поезд отходил с третьего пути и уже стоял у платформы. На перроне суетились редкие пассажиры, провожающие, сидели на своих тачках разморенные жарой носильщики. Тут же в киоске Касьянин купил две бутылки воды, большую пачку печенья и запрессованную в целлофан колбасу.

     - Остальное купите в дороге, - сказал он Марине.

     - Что ж нам, выбегать на каждой остановке?

     - На каждой не стоит, а вот через одну выбегайте обязательно, - ответил Касьянин, не глядя на жену.

     - И что же нам покупать?

     - Все, что предлагают, - мутное пиво, поддельную водку, пирожки с гнилым салом, - его раздражало постоянное недовольство Марины, ее неугасающее желание все обострить, довести до легкого скандала. И он нашел надежный способ защиты - поддерживал все ее идиотские предположения и сомнения. Поддерживал, подхватывал и доводил до полной дурости. И заметил - действовало. Марина тут же обиженно замолкала, как бы убедившись в худших своих догадках.

     Поезд отошел точно по расписанию, и Касьянин, взглянув на часы, облегченно перевел дух - наконец-то он может поступать по собственному разумению.

     Что бы ни произошло с Касьяниным, какие бы неприятности ни свалились на его голову, никто не освобождал его от обязанностей в редакции. Этим журналистика отличается от всех прочих специальностей, существующих на белом свете. Ты вроде бы свободен, можешь и выпить в рабочее время, можешь даже напиться, начальство не будет долго гневаться, если прогуляешь денек-второй-третий, но наступает момент, когда ты, невзирая на землетрясение, разрушившее твой город, на женщину, которая разочаровалась в тебе так неожиданно, что ты готов голову в петлю сунуть, невзирая на расстрел президентом собственного парламента... Ты должен к десяти ноль-ноль положить на стол двести строк, которые можно тут же нести в типографию и отливать в металле. Даже если у тебя на эти строчки есть всего полчаса, всего десять минут или же нет времени совершенно. Тогда ты должен сам отправиться в типографию и продиктовать наборщику строки, которые на твоих глазах опять же отливаются в металле.

     И сегодня, в это утро, отправив жену и сына подальше от убийц, которые начали охоту за ним, распрощавшись с зубастым следователем Анфилоговым, Касьянин пришел в редакцию и сел за свой стол, чтобы через час сдать подборку криминальных материалов. Для начала он описал нападение на собственную квартиру, указав свою фамилию и место работы, зная прекрасно, что гласность может кое-кого остановить от решений отчаянных и злых. "Стреляй в глазок - попадешь в глаз", - написал он заголовок.

     Потом ему сообщили из городского суда, что какой-то истец, измордованный жизнью, безденежьем, полной беспросветностью, услышав решение судьи, набросился на нее и свалил двумя ударами дубинки, замаскированной под зонтик. А когда его попытались оттащить, выхватил из сумки канистру с бензином, облил лежащую в беспамятстве судью, облил самого себя, выхватил зажигалку и только этим заставил отшатнуться перетрусивших доброхотов. Что делать, бедолагу перехитрили - затеяли долгие переговоры, пообещали изменить судебное решение, а тем временем вызвали снайпера, который и снес у мужика полчерепа, когда тот уже начал на что-то надеяться в своей жизни...

     Подумав и посмотрев некоторое время в окно, Касьянин написал заголовок.

     "Чем так жить, лучше сразу..." Потом еще подумал и, зачеркнув первый заголовок, написал второй. "Пусть все горит синим пламенем!"

     В это утро Касьянину везло - ему удалось раскопать случай, когда у молодой мамаши украли ребеночка прямо из коляски, а она, не выдержав, выбросилась с двенадцатого этажа. Потом где-то поймали маньяка, который насиловал первоклашек в лифте. Эту заметку он назвал, как это было принято в его газете, с милой такой смешинкой: "Настоящие мужчины предпочитают косички с бантиками".

     К двенадцати Касьянин положил перед редактором материал для криминального раздела. Пока Осоргин читал, Касьянин сел в сторонке в затертое кресло, закинул ногу на ногу и уставился в залитое солнцем окно.

     - Кошмар! - воскликнул редактор, прочитав заметки и отшатнувшись на спинку стула. - В каком мире мы живем!

     - В прекрасном и яростном мире.

     - Мне кажется, что в нем больше ярости, чем всего остального. А?

     - Ты прочитал заметку о своем сотруднике, о некоем Касьянине?

     - Да, - Осоргин помолчал. - Должен тебе сказать... Она вызывает у меня сомнения... Ты настаиваешь на том, чтобы мы оповестили столицу о твоих ночных злоключениях?

     - Не то чтобы настаиваю, - вздохнул Касьянин. - Мне показалось, что...

     Может быть, она остановит этих ребят, как ты думаешь?

     - Или озлобит еще больше?

     - Решай сам. Я высказал свои соображения. Речь не о моем тщеславии, не о жажде славы, речь идет о вещах простых и суровых.

     - Подумаю, Илья. Подумаю.

     - И еще... Я линяю.

     - Не понял?

     - Мне нужно срочно сматываться из города. Сегодня утром я отправил семью в другое государство.

     - Куда?  - Утренним поездом.

     - Я спрашиваю - куда?

     - Взял два купейных билета, посадил, и они поехали. И Марина, и Степан.

     Завтра к утру доберутся.

     - Не хочешь говорить, куда отправил?  - Деньги нужны. Сегодняшним вечерним поездом я уезжаю следом за ними.

     - Надолго?

     - Месяц, два, три... Как получится. Есть человек, который скажет мне, когда можно возвращаться.

     - Хочешь уволиться?

     - Нет, я вернусь в любом случае. Невзирая ни на что.

     - Почему они охотятся за тобой?

     - Евладов считает, что я... В общем, у них погиб один боевик, и он уверен, что в этом моя вина. Я писал об этом случае, все произошло на пустыре у нашего дома...

     - На вашем пустыре было уже два трупа, правильно?

     - Если не уеду, будет третий, - сказал Касьянин.

     - Денег нет.

     - Совсем?

     - Достану к завтрашнему дню. Примерно к середине дня, не раньше.

     - Сколько?

     - Десять миллионов хватит? - Вполне.

     - Пережди где-нибудь сутки... Можешь у меня... Как я понимаю, домой тебе возвращаться нельзя?

     - Нежелательно.

     - Я дам заметку о том, как стреляли в твою дверь... Может быть, это и в самом деле его остановит. Этот Евладов... Он как мужик - осторожный, хамовитый, беспределыцик?

     - Всего понемногу, - Касьянин полез в карман и вытащил сложенный вчетверо предвыборный плакат Евладрва. - Почитай, это все о нем. В мэры мужик собрался.

     Редактор осторожно, даже с опаской взял плакатик, долго вчитывался в текст, всматривался в портрет Евладова.

     - Значит, и до этих времен дожили... - произнес он наконец. - Знаешь, что сказал наш всенародно-избранный? Он же из Японии вернулся... Как пообщаюсь, говорит, с японцами, так сразу чувствую, что становлюсь умнее.

     - Ему бы там подзадержаться, в Японии-то, а? - спросил Касьянин. - Глядишь, и польза была бы.

     - Видишь ли, они сейчас с ихним премьером встретились без галстуков, в дружеской обстановке. Осенью договорились пообщаться без пиджаков, а весной уже и без штанов. Чтобы лучше друг друга чувствовать.

     - А с Клинтоном? Тоже без штанов?

     - С тем опасно, это же половой бандит, по привычке потребует от нашего...

     Ну сам, понимаешь, орального секса потребует, он ведь большой любитель орального. От всех требует. И никто не отказывал. А нашему куда деваться? Сделает. Постарается.

     Деньги на кону, - редактор развел руками.  - Кстати, о деньгах... Значит, завтра - это твердо?

     - Илья! - строго сказал редактор.

     - Понял. Молчу. - Касьянин встал и, покорно склонив голову, прижал ладони к груди, прося прощения за настырность и недоверчивость.

     - Надо ведь кому-то отдел передать, - Осоргин тоже встал. - Телефоны, контакты, связи... Люди приходят и уходят, а криминальный отдел остается.

     - Я не ухожу, - уточнил Касьянин.

     - К слову сказал! Понял?! К слову! Я и не отпускаю тебя! Какие-то вы все нервные, озабоченные!

     - Когда начнут в твою дверь стрелять, интересно, в какое состояние ты впадешь?

     - С тобой посоветуюсь! - рассмеялся редактор. - Ты к тому времени опытным будешь, прожженным, матерым!

     - И даже простреленным в некоторых местах, - без улыбки закончил Касьянин.

     - А отдел... Брыкину передам, пусть возится. И это... Отпуск, заявление... Это же надо все оформить...

     - Оставь заявление секретарше, остальное сделаю сам, - Осоргин вышел из-за стола, пожал руку Касьянину и проникновенно посмотрел в глаза. - Держись, старик. Жизнь, она... Сам знаешь, как тельняшка... То черная полоса, то белая.

     - А я по этой тельняшке вроде как вошь поганая ползу, да? - спросил Касьянин и опять не нашел в себе сил улыбнуться.

     - Держись, старик, - повторил редактор, и Касьянин понял, что Осоргин благодарен ему за то, что отказался ночевать у него, за то, что уходит, как больной пес, подыхать куда-то на сторону, не заставляет редакцию волноваться и ожидать бандитского налета, после которого трупов может оказаться куда больше, чем на пустыре. В поведении Касьянина можно увидеть даже великодушие - он избавляет всех от тягот.

     И лишь оказавшись на залитой солнцем улице, Касьянин понял, что редактор мог бы вести себя немного лучше. Мог бы, например, оставить его в кабинете, мог запретить покидать редакцию, позвонить в любое милицейское управление, вплоть до министра, и раскрутить всю эту историю, довести читателя до визга, до визга довести и Евладова...

     Но... Не сделал.

     Испугался?

     Нет.

     Дело в другом - поступи он иначе, и на него свалится такая прорва работы, такая суета... Звонки, объяснения, материал в газету, переверстка всей первой полосы...

     Нет, Осоргин не испугался.

     Он просто поленился.

     - Как и все мы, как и все мы, - пробормотал Касьянин, проходя мимо старухи с протянутой трясущейся рукой. В другой руке у нее была картонка от какой-то упаковки с единственным словом - "Помогите". Она не просила на лечение, не поминала Иисуса Христа, не жаловалась на пожар или на то, что ей нечем кормить внуков или кошек, она просто просила помочь. Касьянин прошел мимо старухи несколько шагов и вдруг понял, что ему не жалко дать ей тысячу, две, десять тысяч не жалко, ему просто лень рыться в карманах, останавливаться, возвращаться к старухе...

     И, осознав все это, он остановился, нашел в кармане пятерку и, вернувшись, положил в ее протянутую ладонь. Старуха не стала благодарить, не помянула бога, она лишь кивнула, и Касьянин был даже признателен за эту немногословную, может быть, даже снисходительную благодарность.

     Чем дальше Касьянин уходил от редакции, тем большую растерянность он чувствовал - ему некуда было идти. Погиб Ухалов, к которому он мог прийти и на час, и на все восемь часов, на полный рабочий день и на полный год. Он не мог пойти домой, чтобы там, задернув шторы, отгородиться от исступленного солнца, хлопнуть стакан водки и включить телевизор, чтобы еще раз убедиться в преимуществах прокладок с крылышками. Возвращаться в редакцию тоже не было смысла - материал сдан, деньги будут только завтра. Нет, нельзя, он поставит себя в глупое положение - с ним уже попрощались.

     Остановившись у киоска с откровенным названием "Еда", он съел сосиску, как-то неприлично всунутую в продолговатую булку, прямо из бутылки выпил пиво, постоял в тени, рассматривая проходящих мимо людей. Все торопились, таких, как он, стоящих, жующих, наблюдающих, - не было. Да и радости в глазах он не видел.

     Присматриваясь к молодым, старым, к девушкам, парням, Касьянин решил дождаться, увидеть хоть один радостный, улыбчивый взгляд. Нет, какая-то бесконечная озабоченность.  И подумалось, подумалось Касьянину и представилось - сколько поколений самых талантливых писателей, поэтов, композиторов, актеров, властителей дум народных мечтали о свободе, воспевали свободу, революцию, проклинали царизм во всех его проявлениях, даже самых разумных, приучали людей думать о революции как о высшем счастье народном.

     И вот она свершилась, не могла не свершиться при такой массированной подготовке.  И что же?

     Радость вселенская? Ни фига, ни фига, ребята. Горе, кровь, насилие, которые продолжаются уже сто лет.

     И опять мечталось, опять поэты и мыслители готовили людей к свержению.  Свергли.

     Наступили демократические времена, и рыкающий дылда, забравшись на танк, оповестил человечество о наступлении в России счастливых перемен Да, точь-в-точь, как когда-то картавый, лысый и гунявый оповестил о том же с броневика.

     И что же, и что же?

     Старухи высыпали просить на пропитание, юные скрипачки в подземных переходах играют Паганини ради тысчонки, за которую не пустят даже в туалет на Курском вокзале, а бандиты, не успевшие попасть в банкиры, рвутся в мэры...

     Приехали, ребята.

     - С чем я вас и поздравляю, - пробормотал Касьянин и двинулся дальше по солнечной, знойной Москве, какой она бывает чрезвычайно редко и каждый раз именно тогда, когда хочется прохлады, дождя и луж на асфальте...

     Касьянин и сам не заметил, как оказался у собственного дома, он зашел во двор с дальней стороны, обойдя микрорайон боковыми улочками. Здесь его никто не знал, и он, расположившись на кленовом пне, издалека посматривал на свой дом.

     Залитый солнцем, он казался слепяще-белым. Вдоль разогретых стен струились потоки разогретого воздуха, и от этого линии дрожали и сам дом казался зыбким и Даже как бы несуществующим. Впрочем, это так и было - несмотря на то, что до него было рукой подать, три-четыре минуты ходу, но войти в подъезд, войти в свою квартиру для Касьянина было уже невозможно.

     И вдруг он вздрогнул, увидев появившееся у подъезда яркое, алое пятно.

     Касьянин приподнялся, всмотрелся - это была открытая машина Евладова. Стараясь не выходить на открытое пространство, он прошел за железными гаражами, мимо мусорных ящиков, некоторое время скрывался в зарослях кленовых кустарников.

     Теперь от евладовской машины его отделяло метров сто, не больше.

     Машина была пуста. Значит, Евладов с компанией поднялись на его этаж, и кто знает, может быть, именно в эти минуты ломятся в квартиру. Но нет, прошло еще немного времени, и из подъезда вышел человек, сел в машину и тут же отъехал. Видимо, это был водитель и Евладов послал проверить - нет ли хозяина в доме.

     Постояв за гаражами, Касьянин вернулся к пню в тень кленов. Пора было подумать о ночлеге. Весь день у него была шальная мысль все-таки вернуться домой и переночевать в своей кровати. Вряд ли Евладов после вчерашних событий решится на следующую же ночь снова взяться за Касьянина. Тем более что утром он столкнулся в дверях с Анфилоговым.

     У Касьянина была еще одна возможность - вернуться в редакцию и остаться там на ночь. В приемной стоит просторный диван, редакция находится в большом здании, на всех этажах всю ночь дежурят ребята с короткими черными автоматами, и там он был бы в полной безопасности.

     Но что-то мешало...

     Слишком уж он будет выглядеть запуганным, слишком растерянным.

     Нехорошо это, не надо бы...

     И еще Анфилогов...

     Этот тоже предлагал переночевать у него. Тут уже лучше, удобнее. Но опять что-то останавливало. Касьянин попытался понять - что именно мешает ему пойти к следователю? Робость? Нет, после двадцати лет журналистики от этого чувства мало что остается. Нежелание стеснять? Тоже нет, Анфилогов сам сказал, что он будет дома один, и, наверное, даже обрадуется. Что же, что? И наконец до Касьянина дошло - он не верил Анфилогову. Из опыта своей криминальной хроники он знал, как часто эти две службы работают вместе, сообща, рука об руку - бандиты и те, кто должен с ними бороться.

     Да, вполне возможно, что Анфилогов неплохой человек, усердный служака, исполнительный и добросовестный. Но в то же время есть, допустим, у него любимая банда, которую он холит и оберегает, а с остальными борется в меру сил.

     И банда тоже оказывает ему знаки уважения, а с остальными ментами борется в меру сил.

     Все это Касьянин хорошо себе представлял, поскольку не один раз все странности этих взаимоотношений ему приходилось описывать в коротеньких своих заметочках, из которых когда-нибудь сложится увлекательная, но кровавая история криминальной жизни города в конце второго тысячелетия...

     Посидев еще несколько минут на пне, Касьянин твердо решил, что ночевать будет дома. И в этом было не просто желание или вызов, нет, все было проще и естественнее. Ему нужно было принять душ, сменить рубашку, собраться в дорогу, побриться, в конце концов. Нужно было прихватить с собой блокноты, записи, черновики, документы - все это осталось в столе. Возможно, пребывание на берегах Днепра затянется, и он сможет поработать над документальной повестью, которую давно обещал редактору - тот собирался печатать ее с продолжением из номера в номер.

     - Не было бы счастья, да несчастье помогло, - пробормотал Касьянин, вспомнив и об этой своей затее, из-за которой ему во что бы то ни стало нужно побывать в квартире. - Глядишь, благодаря всем этим злоключениям удастся навалять страниц сто, а то и сто пятьдесят...

     У Касьянина уже и название было приготовлено - "Эти милые бандитские разборки...". Но с некоторых пор ему нравилось и другое - "Бифштекс с кровью".

     Была в нем и невинность названия блюда, которое можно найти в любом приличном ресторане, была и ирония, поскольку блюдо, вынесенное на обложку, уже вызывает улыбку, была и скрытая крова-вость содержания, вполне соответствующая нынещнему времени, его криминальным особенностям и ночным разборкам.

     Единственное, чего не хватало Касьянину, чтобы засесть за эту работу плотно и решительно, это личных впечатлений, участия хотя бы в малом происшествии. Теперь и это он получил сполна - смерть авторитета, гибель Ухалова, неожиданная, глупая и потому особенно досадная, его собственные злоключения, которые, похоже, только начинались.

     Наступил момент, когда двор на какое-то время опустел. Ни служащие, ни рабочие еще не хлынули с автобусов, а бабули и домохозяйки уже скрылись в квартирах - им пора было готовить ужин для кормильцев. И Касьянин, неожиданно для самого себя, поднялся с пня и быстро, не оглядываясь по сторонам, прошел между гаражами, мимо машин, пышущих жаром от солнца, и оказался на открытом пространстве.

     До своего подъезда ему оставалось пройти метров пятьдесят.

     И он отшагал эти пятьдесят метров с таким чувством, будто следом за ним где-то в окне, в какой-то Щели, из какой-то машины передвигались сразу несколько стволов с оптическими прицелами. Но выстрела не прозвучало, и самый громкий звук, который раздался, когда он вошел в подъезд, это хлопок входной двери - он бросил ее за собой, сорвавшись на последних секундах, последних шагах.

     На площадке первого этажа ему никто не встретился, и лифт подошел тут же - он был где-то рядом на третьем или четвертом этаже. На двенадцатый этаж Касьянин поднялся в пустой кабине, в полном одиночестве. Выйдя на своем этаже, невольно оглянулся, осмотрел площадку, выходящую на балкон. Нигде не было ни единого человека. Решительно пройдя к своей квартире, он вставил ключ, повернул, вошел в прихожую и, не теряя ни секунды, захлопнул за собой дверь, изуродованную вчерашним выстрелом. И тут же, скорее по привычке, чем с какой-то надеждой, задвинул щеколду - клееная дверь вряд ли смогла бы выдержать удар мощного евладовского плеча.

     И только затем, обессиленно припав спиной к захлопнутой двери и немного отдышавшись, Касьянин почувствовал беспокойство, пришло ощущение, что он совершил какой-то промах. Чувство досады и сожаления усиливалось еще и оттого, что он не знал причины. И вдруг догадка пронзила его, он вспомнил, что, открывая дверь, увидел, все-таки увидел, но не осознал - был какой-то знак, какая-то отметина. И, входя в квартиру, он, не придав значения, нарушил его.

     Убедившись, что на площадке никого нет, Касьянин открыл дверь и выглянул наружу. На полу, возле самой двери, он увидел маленький клочок газеты. Он поднял его, осмотрел. Видимо, это был сигнальный флажок, прикрепленный к двери.

     Теперь сразу можно установить - дверь открывали. Где торчал этот уголок, как был закреплен, Касьянин не помнил. Был ли он выше ручки, ниже или вставлен как раз напротив...

     - Ну и ладно, - проговорил он вслух. - Пусть так... Дверь открывали. Но это вовсе не значит, что и поныне в квартире кто-то есть.

     Успокоить-то он себя успокоил, однако тревога осталась. Он понял, что за квартирой наблюдают. Возможно, тот человек, который приезжал на красной евладовской машине, и оставил этот флажок. Следовательно, он придет опять.

     Убедившись, что флажка нет, ударит в колокола.

     Вот тогда и можно будет ждать гостей. Прикинув все это, Касьянин решил на ночь не оставаться. Слишком опасно. Значит, нужно взять все необходимое и рвать отсюда, линять, бежать как можно быстрее. Посмотрев на часы, он дал себе час времени. Через час нужно покинуть квартиру.

     Сначала Касьянин прошел на кухню, заглянул в холодильник - так и есть, початая бутылка водки стояла на месте. Марина впопыхах то ли забыла о ней, то ли не заметила среди бутылок с кетчупом и уксусом. Касьянин налил в стакан граммов сто пятьдесят, наскоро выпил и лишь тогда спохватился - надо было чем-то закусить. В холодильнике ничего не нашлось, и он, нащупав в пакете хлеб, отломил корочку, выдавил на нее струю острого кетчупа, сунул в рот. Закуска получилась неожиданно хорошей. Он отломил еще кусок хлеба, смазал его кетчупом и дожевывал уже в комнате, сидя в кресле. Солнце слепяще било прямо в глаза, и он, поднявшись, задернул штору.

     Бумаги, записи, черновики уже были сложены в одной толстой папке. Потом он собрал документы мало ли что потребуют хохлы на границе. В шкафу взял наугад несколько рубашек и, не глядя, свернув их в рулон, сунул в сумку. Пройдя в ванную, бриться не стал, но помазок, бритву, мыльный крем, одеколон ссыпал в один пакет и тоже бросил в сумку, на рубашки.  На сборы ушло, наверное, полчаса, за это время солнце сдвинулось в сторону и уже не било в глаза.

     Касьянин подошел к окну, хотел было отдернуть штору, но что-то его остановило. Он вспомнил, как задергивал ее полчаса назад, теперь готов снова отбросить в сторону...

     Это была ошибка.

     Бумажка в двери - ладно, это можно бьшо объяснить тем, что он заходил в квартиру, потом снова ушел. Но штора... Штора оповестила всех желающих, что хозяин находится в квартире.  - Ни фига себе, - пробормотал Касьянин. Он не стал отодвигать штору, но почувствовал, как взмокли ладони. Написать столько криминальных заметок, столько смеяться над незадачливыми грабителями, насильниками, угонщиками, которые всегда подзалетали на мелочах, на глупости, на собственной дури, а после этого самому так опростоволоситься!

     Ему-то уж непростительно. На все дальнейшие сборы у Касьянина ушло не больше пяти минут. Он взял сумку, задернул молнию, подошел с ней к двери, прислушался. Уже собираясь выйти, решил еще раз проверить себя - прошел через всю квартиру на балкон, чуть приоткрыв дверь, протиснулся и выглянул на улицу, стараясь смотреть сквозь прутья ограждения. И увидел то, что ожидал, - внизу стояла красная открытая машина. В ней никого не бьшо, значит, ее пассажиры в этот момент неслись на лифте вверх.

     Медленно, даже с какой-то обреченностью Касьянин вернулся в квартиру, прошел на площадку, прислушался. Грохот лифта оборвался как раз напротив его двери. И через несколько секунд прямо над головой прозвенел оглушающе резкий звонок. - Приехали... - пробормотал Касьянин. Звонок грохотал, не звенел, а именно грохотал, не переставая. Касьянин бесцельно прошелся по квартире, снова уперся в балконную дверь. Протиснулся наружу, глянул вниз. Земля была недостижимо далека. И никто не спустит его на тросике, никто не спасет.

     Вернувшись в квартиру, поднял трубку телефона - нет, еще не починили.

     Ладно, пусть так. Касьянин снова вышел на балкон, здесь хотя бы не так громко и раздражающе звенел звонок. Он оглянулся в поисках ломика, какой-нибудь фомки, и тут взгляд его упал на гвоздодер. Ну что ж, хотя бы одного гостя он успеет уложить, но не больше, да и то, если очень уж повезет. Подняв с пола гвоздодер, Касьянин взвесил его на руке, повертел из стороны в сторону...

     Нет, это было не оружие.

     Заглянув в шкафчик, он вдруг увидел электрическую трехсотваттную лампу, которую сам совсем недавно так старательно наполнил бензином. Как это он тогда все расписал Марине... Придут бандиты, а он откроет дверь, и бензин им под ноги, и тут же спичка, огонь, ужас, бегство злодеев по лестнице вниз...

     Касьянин только усмехнулся своей наивности. Опять глянул вниз, где прямо под ним стояла сверкающая на солнце потрясающая машина с откинутым верхом. Сама она была красная, сиденья были из желтой кожи, руль поблескивал слоновой костью.

     И в машине никого не было.

     И стояла она как раз под касьянинским балконом. Эта машина была словно вызов двору с его пыльными, вытоптанными газонами, с торчащими из земли бетонными плитами, брошенными строителями еще несколько лет назад, с песочницами, загаженными собаками. А в руках у Касьянина было полтора литра очень хорошего бензина.

     А в дверь уже колотили ногами.

     - Так, - сказал Касьянин совсем негромко, почти шепотом. - Так, - повторил он и взвесил на руке колбу из тонкого стекла. Пошарив глазами по балкону, он увидел спички, увидел сигареты. Сам он не курил, но здесь частенько покуривала Марина, балкон был ее личной курилкой. - А что, - пробормотал Касьянин, - в этом что-то есть...

     Он окинул взглядом двор. Только у дальних подъездов сидели старушки, катались на трехколесных велосипедах детишки, оттуда слышались голоса, там шла мирная жизнь, ему уже недоступная.

     И Касьянин решился.

     Высунувшись насколько можно за пределы балкона, он вытянул руку с лампой и, поколебавшись несколько секунд, разжал пальцы.

     Бесшумно и тяжело лампа, наполненная бензином, скользнула вниз и понеслась, понеслась к роскошной машине, посверкивающей в лучах солнца лаком, хромом, никелем, полированной пластмассой и прочими достижениями человеческой цивилизации. На всем протяжении ее полета Касьянин не спускал с нее глаз, подталкивая, поправляя, чтобы восходящие потоки горячего воздуха не увели ее в сторону. Но погода стояла тихая, воздух был неподвижен, словно вся природа находилась в каком-то оцепенении.

     Касьянину повезло - лампа упала на переднее сиденье, рядом с водительским.

     Но стекло было столь тонким, что она раскололась, распалась. Обостренный смертельной опасностью, Касьянин услышал звук раскалывающегося стекла.

     Дальнейшее он уже представлял себе - хоть и на мягкое сиденье упала лампа, но бензин наверняка расплескался на водительское кресло, на приборную панель, на пол.

     Что делать дальше, Касьянин уже знал - что-то подобное он когда-то слышал, может быть, даже сам писал об этом, или же он все это придумал вот в эти секунды ужаса перед предстоящей смертью, которая уже ломилась в дверь его квартиры. В том, что ломится смерть, торжествующая и наглая, с мордатой ухмылкой Евладова, он не сомневался.

     Стараясь все делать четче, осторожнее, но в то же время и без промедления, Касьянин вынул из пачки сигарету, осторожно прикурил от спички. Вдохнув несколько раз дым, он закашлялся, но сигарета разгорелась. Касьянин поступил с ней точно так же, как минуту назад с колбой, - вытянув руку над пропастью, разжал пальцы, и сигарета полетела вниз.

     И он видел сверху, с ужасом и беспомощностью видел, как она, подчиняясь невидимым потокам воздуха, струящегося вдоль дома, уходила и уходила в сторону от машины.

     И, наконец, упала на асфальт.

     Не сдержавшись, Касьянин простонал - он не в силах был взглядом, волей, всеми своими флюидами, если таковые и были в нем, пересилить поток воздуха и заставить, вынудить сигаретку изменить направление полета. Заглянув в несколько ящичков, распахнув нижнюю дверцу шкафа, Касьянин не увидел ничего, ну совершенно ничего, что могло бы ему помочь в эту секунду. Молоток, плоскогубцы, клещи, разводной ключ, которым ему приходилось подтягивать гайки, устранять течь, менять смеситель на кухне и в ванной...

     Он в сердцах бросил дверцу, и в этот момент взгляд его упал на пол балкона, где у самой стенки лежал, давно уже ржавел и ждал этого вот дня небольшой, сантиметров шесть-семь, гвоздик. Дрожащими руками, стараясь не слышать грохота из прихожей, Касьянин взял гвоздик, более всего опасаясь уронить его, потерять, лишиться сокровища, которое должно ему помочь, а там кто знает, может быть, и спасти.

     - Спокойно, дорогой друг, спокойно... - сказал Касьянин себе.

     Он вынул из пачки вторую сигарету и осторожно раскурил ее, стараясь, чтобы и огонек спички не погас, чтобы сигарета не выпала из дрожащих пальцев, не свалилась вниз. При этом помнил, не мог не помнить о том, как быстро на такой жаре испаряется бензин в машине, как быстро он просыхает, что он наверняка нашел какую-нибудь щель в полу и вытекает, вытекает на горячий асфальт, испаряется быстро и навсегда.

     Когда сигарета была раскурена, Касьянин осторожно, со стороны фильтра, воткнул в нее найденный гвоздик. Он вошел легко, даже охотно, словно сам ждал этого момента. Теперь сигарета весила в несколько раз больше, потоки восходящего воздуха уже не должны сбить ее с нужного направления. Вытянув руку как можно дальше за пределы балкона, Касьянин отпустил сигарету, доверив ей самой найти цель.

     И она ее нашла.

     Сигарета в точности повторила полет лампы и упала на то самое сиденье, где всего две-три минуты назад приземлилась электрическая трехсотваттная лампа, наполненная бензином.

     Огонь вспыхнул сразу и сразу охватил оба передних сиденья, пол, приборную панель. Даже отсюда, с высоты двенадцатого этажа, Касьянин слышал деловитый гул огня, который с жадностью набросился на роскошную обивку, на прекрасную пластмассу, на все эти приборчики, которыми снабдили машину лучшие немецкие автомастера. Касьянин смотрел сверху вниз, и вот уже из почти невидимого в солнечном свете огня начал пробиваться и набирать силу черный дым - это был уже цвет горящей резины, горящей пластмассы и прочего дерьма, которым была набита эта потрясающая машина.

     Во дворе послышались крики, краем глаза Касьянин увидел бегущих к машине людей, из окон высовывались встревоженные жильцы. Шум во дворе уже достиг того уровня, который должен был привлечь внимание евладовских ребят. Тем более что, как надеялся Касьянин, один из них наверняка выглядывал в окно - должен же кто-то стоять на стреме, на атасе, на шухере!

     И действительно, грохот на площадке затих, звонок тоже замолчал. Касьянин осторожно протиснулся в квартиру, запер дверь, не забыв прихватить с собой спички и сигареты, чтобы не осталось на балконе ничего, ну совершенно ничего, связанного с огнем. К балконной двери он придвинул кресло, подперев его журнальным столиком, чтобы никому и в голову не пришло, что балконом кто-то мог воспользоваться для своих подлых целей.

     Судя по тому, как набирающие силу клубы черного дыма при полном безветрии поднимались и проплывали вверх мимо касьянинских окон, машина продолжала пылать и, кажется, даже разгоралась еще больше. Не удержавшись, Касьянин подошел к окну, чуть приоткрыл штору и, прижавшись лицом к стеклу, глянул вниз. Так и есть - открытый "Мерседес" пылал ярким пламенем, а Евладов со своими бандю-гами стояли вокруг в каком-то оцепенении, даже не пытаясь что-то сделать и спасти то, что еще можно было спасти. Вряд ли им могло прийти в голову, что пожар устроил Касьянин. Несколько раз Евладов посмотрел вверх, но, похоже, его просто интересовало, как высоко поднимаются клубы дыма.

     Через некоторое время раздалась сирена пожарной машины, видимо, потрясенные жильцы уже успели оповестить о пожаре, потом примчался милицейский "газик", и евладовские ребята, потоптавшись, ушли, растворившись в толпе.

     Сейчас, когда собралось столько народу, когда подъехали и пожарные, и милиция, им было явно не до Касьянина, независимо от того, дома он отсиживался или успел скрыться.

     Солнце зашло за ближайшую башню, и во дворе сразу наступили предвечерние сумерки. Сероватое небо над головой еще дышало зноем, но на дне колодца из многоэтажных башен стало прохладнее и сумрачнее.

     Еще раз обойдя квартиру и собрав все, что не успел днем, Касьянин решил уходить. Он понял, что оставаться на ночь ему здесь нельзя, слишком опасно.

     Теперь, когда Евладов потерял такую роскошную машину, он ни перед чем не остановится. Сама ли вспыхнула машина, поджег ли кто, сделал ли это Касьянин или кто другой - уже не имело значения.

     Касьянин обшарил карманы пиджаков, брюк, выгреб все деньги, телефонные жетоны, все, что могло пригодиться в его дальнейшей жизни, о которой он сейчас не имел ни малейшего представления. Единственное, что он знал наверняка, - надо продержаться до завтрашнего дня, получить в редакции деньги и уехать первым попавшимся поездом независимо от того, куда он направляется.

     Перед тем как выйти, Касьянин отодвинул от балконной двери кресло и выглянул во двор. Вокруг сгоревшей машины все еще толпился народ, соседи обсуждали случившееся, от самой машины поднимался легкий прозрачный дымок. В стороне стояла пожарная машина, а рядом человек в форменной фуражке что-то записывал, видимо, заполнял бланк протокола. Ни Евладова, ни его ребят Касьянин не заметил, но все же выйти из дома не решился.

     А вышел, когда уже совсем стемнело и двор опустел. Он видел, как черные останки евладовской машины погрузили на грузовик и увезли. Теперь на этом месте было лишь темное пятно на асфальте. Осмотрев двор через приоткрытую дверь, Касьянин быстро вышел и тут же свернул за ближайший угол.

     Он уже знал, куда ему надо идти, знал самое безопасное место в городе. И ему не нужно было через весь город добираться к Анфилогову, вламываться в квартиру главного редактора или маяться на вокзале, где его будут будить каждые полчаса, проверять документы, требовать билет и допытываться, кто он, откуда, куда...

     Оказавшись в тени дома, Касьянин выглянул на освещенную дорогу. Он стал осторожным и даже сам удивлялся той опасливости, которая появилась в нем, - на каждом шагу ждал подвоха, засады, чуть ли не облавы и, в общем-то, был прав.

     Все события последних дней доказывали, что до сих пор он жил слишком уж безрассудно и легкомысленно.

     Из-за поворота показался автобус. Он был ярко освещен изнутри и пронесся с немногими своими пассажирами каким-то праздничным и торопящимся. Потом показались две легковушки, Касьянин переждал и их. Уже хотел было шагнуть на освещенное пространство, но тут появилась компания парней. Их было человек пять-шесть, шли они быстро, молча и явно с какой-то целью. С такими лучше не встречаться, тем более что это могли быть и евладовские ребята.

     Стоя в тени дома с сумкой, набитой случайными вещами, Касьянин вдруг неожиданно сильно почувствовал собственную обреченность. Как бы хорошо ни работал следователь Анфилогов, как бы осторожно и предусмотрительно ни вел себя он сам, ему никогда не уйти от Евладова. Написав сотни заметок о всевозможных преступлениях, о том, как кто скрывался и как кто находил нужного человека, Касьянин понимал, что даже в Африке, в горных районах Перу или в джунглях Амазонки его найдут, если захотят, тем более что ни на Амазонку, ни в Перу, ни в Африку он не собирался. Он поедет в большой город Днепропетровск, и потребуется совсем немного усилий, чтобы установить, где он. Для этого достаточно поднять любые его документы, справки, заявления, которых он в своей жизни разбросал в разных конторах бесконечное множество. И в половине этих бумаг сказано, что родился он, Касьянин Илья Николасвич, все в том же городе Днепропетровске. И следовательно, там у него остались друзья, родственники, однокашники, любимые девушки, превратившиеся в скучных и усталых старух, измотанных бытом, детьми, мужьями...

     Так вот, первые свои тридцать лет жизни Касьянин провел в этом городе, и ему просто некуда больше деваться, как ехать в город на Днепре. Что он, собственно, и намерен сделать завтра в середине дня, сразу, как только скуповатый редактор достанет наконец для него денег. Хотя мог бы, мог бы, жлоб несчастный, еще днем выбить где-нибудь десяток миллионов, но что-то остановило его, что-то там в редакторской голове заклинило.

     Дождавшись, пока дорога совсем опустеет, Касьянин ухватил свою сумку и быстрым шагом пересек трассу. Он не оглядывался по сторонам, не оборачивался назад и позволил себе чуть замедлить шаг, лишь когда оказался в тени пустыря.

     Где-то рядом возвышались, уходя в ночное звездное, небо, недостроенные дома. Их самих не было видно, и только по тем небесным местам, где не было звезд, можно было предположить, что они перекрыты этими молчаливыми громадами, в которых шла своя, но, в общем-то, вполне естественная жизнь. Как бы ни далека она была от Касьянина, какой бы ни казалась дикой, чуждой, пришел час, когда ему придется войти в эту жизнь, более того - искать в ней спасения.

     Решение идти на ночь в один из этих домов пришло как-то незаметно, постепенно, Касьянин даже не обдумывал эту возможность, просто наступил миг, когда стало ясно - идти надо именно сюда, именно здесь его никто не будет искать. На редактора он был обижен, а идти в дом с обидой казалось ему чем-то нехорошим. Осоргин мог достать денег, мог изловчиться, но не сделал этого.

     Касьянин легко согласился подождать сутки, но про себя решил - отныне ему будет легко с редактором. Если раньше сдерживало чувство обязательности, долга, ощущение подчиненности, то теперь, когда Осоргин его послал, а Касьянин называл все случившееся именно так, "послал", теперь он может вести себя с ним свободно, не опасаясь собственного неловкого жеста, неловкого слова.

     Идти к Анфилогову он не решился. Не знал Касьянин, не знал твердо и определенно, на кого работает Анфилогов. А когда не можешь довериться в малом, это все равно что совсем не верить. Потрепаться о бабах, о пьянках, о забавных случаях, когда всем было так смешно, так смешно, что просто ужас, - это можно.

     Но сообщить номер телефона Марины в Днепропетровске он не мог. Если уж так случилось, что Анфилогов знает, каким поездом уехала Марина, пусть. В конце концов этот поезд идет и через Курск, Харьков, Орел, Белгород... Мало ли на его пути городов.

     Так утешал себя Касьянин, помня в то же время, что в разговоре на вокзале упоминался Днепр, а из всех этих городов на Днепре стоит только один. Как бы там ни было, не пошел он ночевать к Анфилогову. Воздержался и от звонка, хотя все анфилоговские номера помнил наизусть.

     И была еще одна мысль, впрочем, ее можно было назвать надеждой - Наташа.

     Да, Касьянин ни на минуту не забывал, как зовут единственную его свидетельницу, девушку, которая видела убийц Ухалова. В ту ночь она пряталась от него за бетонной плитой, но все-таки решилась подтвердить, что убили Ухалова евладовские ребята. Помнил Касьянин и дом, который показала Наташа, помнил этаж, который она назвала всего лишь раз, да и то как-то невнятно, смазанно.

     Это был седьмой этаж.

     Дом оказался ближе, чем думал Касьянин. Он как-то совершенно неожиданно вырос перед ним в темноте. Только подойдя вплотную, он смог осознать его размеры. Восемнадцатиэтажная башня с двумя подъездами закрывала половину ночного неба.

     Касьянин постоял некоторое время, прислушиваясь. Из глубины дома доносились невнятные звуки не то человеческие голоса, не то грохот передвигаемых ящиков, а может, сквозняк шевелил жесткие листы картона, на которых коротали ночи бомжи, беженцы из ближних и дальних стран, воры и наркоманы.

     Касьянин остановился у правого подъезда.

     Вспоминая ночной разговор с Наташей, он почему-то представлял, что рукой она махнула как-то шире, явно показывая не на ближайший к ней левый подъезд, а тот, что был дальше от того места, где лежал несчастный Ухалов с простреленной головой.

     Прежде чем войти в подъезд, Касьянин оглянулся - никого не было рядом, никто не шел за ним следом. Лаяли на пустыре собаки, требовательно и скандально орали их хозяева, требуя выполнения команд, которых, похоже, и сами не понимали.

     Нащупав ногой первую ступеньку, Касьянин уже увереннее прошел вперед и достиг площадки. И только здесь решился включить прихваченный из дома фонарик.

     Оказывается, еще в квартире он знал, что ; будет здесь, помнил о том, что ему понадобится фонарик. Батарейки были слабыми, но тусклый луч позволял ориентироваться.

     Сзади раздался шорох, и Касьянин, выключив фонарик, вжался в угол. Кто-то сопя поднимался по ступенькам, поднимался уверенно, видимо, хорошо зная эту дорогу. Касьянин надеялся, что он совер-шенно невидим в темноте, но ошибся - человек разглядел светлое пятно в углу и, не останавливаясь, усмехнулся.

     - Не дрейфь, это я, - сказал мужик и продолжал подниматься по лестнице.

     Похоже, отношения здесь были простые и доброжелательные. На площадке третьего этажа, на подоконнике, сидели парень с девушкой.

     Между ними стояли несколько бутылок с пивом. Услышав шаги, они замолчали и, пока Касьянин проходил мимо них, поднимался выше, не проронили ни слова.

     - Кто это? - донесся снизу девичий голос.

     - Не узнал.

     - С сумкой прошел.

     - Значит, из воров.

     - Мог бы и поздороваться, - заметила девушка.

     Свои, подумал Касьянин и, не задерживаясь, преодолел четвертый и пятый этажи. Где-то рядом раздавались возбужденные голоса, из коридора пробивался слабый, еле различимый свет - дверной проем был завешен каким-то полотнищем.

     Этот этаж он постарался проскочить быстрее, встречаться с пьяными мужичками у него не было никакого желания.

     Оставшиеся два этажа Касьянин преодолел с некоторыми приключениями.

     Человек, спускавшийся сверху, неожиданно обжег его сильным светом фонаря.

     Причем свет убрал не сразу, еще некоторое время рассматривал Касьянина. Потом выключил фонарь и продолжал спускаться.

     - Пардон, мадам, - сказал он хрипловато, когда оказался уже за спиной Касьянина.

     - Месье! - поправил Касьянин.

     - Все равно пардон, - усмехнулся невидимый в темноте человек.  Прямо на площадке шестого этажа горело несколько свечей и несколько мужиков, расположившись вокруг ящика, уставленного бутылками, обменивались словами негромко, неторопливо. На Касьянина посмотрели внимательно, проводили взглядами и снова повернулись к бутылкам. Касьянин явно отличался от обитателей этого дома - на нем бьша белая рубашка, светлый пиджак, в руке дорожная сумка. Причем новая сумка, это было видно даже при скудном освещении.

     Ступив на седьмой этаж, Касьянин с облегчением убедился, что на площадке никого нет, здесь бьша полная темнота. Наташа не сказала, где ее искать, поэтому Касьянин начал обходить одну квартиру за другой. Первые две были пусты и безжизненны, вход в третью был завален овощными ящиками.

     А в четвертой он нашел Наташу.

     Едва Касьянин переступил порог, едва прошелся лучом фонарика по стенам, по дверным проемам, как раздался женский голос, нарочито недовольный:

     - Кто там?

     - Свои, - ответил Касьянин, еще не уверенный в том, что голос действительно принадлежит Наташе.

     - Свои все дома, - на этот раз голос прозвучал неувереннее, почти растерянно.

     - Вот теперь уже все, - сказал Касьянин. - Наташу ищу.

     - Считай, что нашел. Ты кто?

     - А ты? - Касьянин почувствовал, что волнуется. Было что-то в этой ночной встрече выходящее за пределы обычного. Он начал понимать, что пришел сюда не только для того, чтобы спастись, отмаяться ночь в безопасном месте, было еще что-то. Еще не подумав о Наташе, он уже готовился к тому, чтобы прийти сюда этой ночью.

     Надеялся на нечто романтическое? Нет, этого не было.

     Но душа его, истосковавшаяся по чему-то давно забытому, пронесшемуся когда-то в молодости, захотела неопределенности, зыбкости, этих вот настороженно-опасливых слов. Да и низкий голос девушки, с которой он и провел-то всего несколько минут, тоже волновал его и звал.

     Да, у него бьша интересная работа, о которой многие могут только мечтать, легкая редакционная обстановка, зарплата не столь уж маленькая, его обязанности были даже приятны, они позволяли знакомиться, общаться с людьми, которые в чем-то зависели от него, поскольку только Касьянин решал - упомянуть ли их в заметках, отметить ли их мастерство, человеческое мужество и достоинство... И Касьянин не скупился - его герои всегда получали от него характеристики высшего разряда и поэтому звонили, благодарили, звали к столу, а приходя в редакцию, вручали незамысловатые подарки - швейцарский нож, шотландское виски, итальянский галстук, английский блокнот, вручали легко и бескорыстно, поскольку он уже свое дело сделал и от подарка ничего не зависело.

     Но при всем при этом понимал Касьянин, что настоящая жизнь идет в стороне.

     Он описывал, всего лишь описывал чужие беды, подвиги, усилия, ошибки. Без него ловили бандитов, без него бандиты совершали нехорошие свои дела, без него половые маньяки выходили на охоту, а девушки орали в лифтах и звали на помощь не его, не его. Собственная его жизнь была скудной и унылой - сквалыжная жена, которая сама не знает, чего хочет, тихий, безропотный сын и ежедневные канцелярские обязанности.

     И только мимолетная встреча с бездомной девушкой вдруг царапнула чем-то острым и настоящим, и маленькая капелька живой касьянинской крови выступила на груди.

     Так вот почему, Касьянин, ты так легко отнесся к отказу редактора дать деньги, вот почему пренебрег предложением странного следователя Анфилогова, так охотно отправил Марину, а сам остался в городе, где тебе грозит смертельная опасность...

     Победителей не судят Пройдоха ты, Касьянин, и авантюрист.

     Хотя нет... Вряд ли... Просто живой человек. Да, как выяснилось, ты просто живой человек, а это куда опаснее любого пройдохи и авантюриста.

     Фонарь Касьянина был слаб, но он сумел рассмотреть в углу, на каком-то подобии дивана, подобранного скорее всего на соседней свалке, девушку.

     И узнал ее.

     Это была та самая девушка, которая сказала ему о двух убийцах в спортивных костюмах с разноцветными вшитыми вставками. У нее были светлые волосы и взгляд исподлобья. И еще он помнил ее узкие запястья и вызывающую манеру разговора.

     Все эти признаки сошлись, и теперь он не сомневался, что нашел именно того человека, которого искал.

     - Ты звала - и я пришел, - сказал он, поскольку девушка на его вопрос не ответила.

     - Я звала?! Тебя?! Ошалел?!

     - Мы познакомились с тобой на пустыре возле теплого трупа, - напомнил Касьянин.

     - Возле чего?!

     - Моего друга там убили... А ты видела, как убийцы удалились в сторону машины, которая поджидала их несколько часов. Вспоминай, вспоминай, не каждый же день тебе приходится знакомиться с мужиками возле...

     - Вспомнила! - сказала Наташа, и в голосе ее явно прозвучало облегчение. - Как же ты меня нашел, охламон несчастный?

     - Ты звала - и я пришел, - повторил Касьянин. Слова эти чем-то понравились ему, и он с удовольствием повторил их. Была в этих словах какая-то тайна, сговор, было что-то запретное, выходящее за пределы семейной морали.

     - Да что ты зарядил-то - звала, звала... Ну, вежливость проявила, участие...

     - Я тоже из вежливых... Пообещал прийти - и пришел.

     - Значит, выжил, значит, не нашли еще тебя, - улыбнулась девушка.

     - А что... Искали?

     - Конечно.

     - Кого искали?

     - Тебя.

     - Откуда ты знаешь, что искали именно меня?

     - Сообразительная потому что, - Наташа сдвинулась на край дивана и похлопала узкой ладошкой по сиденью. - Садись, коли пришел... Ты, смотрю, сразу уже и с вещичками? Надолго пожаловал?

     Где-то на повороте прошла машина, и по темным провалам окон полоснуло ярким светом фар. Касьянин увидел темные, красноватые стены, ящики в углу, на секунду мелькнуло белое лицо Наташи, которая смотрела на него насмешливо, но в то же время напряженно, не зная, чего ожидать от незваного гостя.

     - Переночую вот... Если не возражаешь.

     - А что, больше негде?

     - Можно и так сказать. Больше негде.

     - Неужели и дома достали?

     - Похоже на то.

     - Но хорошо, что хоть в живых оставили, а?

     - Увернулся.

     - Ловкий, значит, - кивнула девушка.

     Касьянин уже привык к темноте, и ему вполне хватало света, который шел от освещенных домов с противоположной стороны улицы.

     - Просто повезло.

     - А что друг твой, который там, на пустыре, лежал с дырой вместо лица, он как? - Наташа замялась, не зная, как закончить вопрос.

     - Умер. С дырой вместо лица не выживают.

     - Как я понимаю, вместо него ты должен быть?

     - Похоже на то.

     - Везучий.

     - Да... И у тебя вот в спаленке оказался, - произнес Касьянин несколько рисковые слова.

     - Не знаю, не знаю... Может быть, на этом твое везение и закончилось.

     - Утром уйду.

     - Как знаешь... Угостить нечем, сама без ужина осталась... Так что звыняйте, дядько.

     - Ты что это на украинский перешла?

     - Да тут у нас шатается один по этажам... Хохол. Только и слышишь от него - звыняйте, дядько, звыняйте, титко... Уже весь дом заразил своим "звыняй-те"... Пряники вот есть... Будешь?

     Наташа сунула руку куда-то в темноту и, пошарив там, вытащила целлофановый пакет с пряниками.

     - Жуй.

     Касьянин встряхнул мешок, и суховатые пряники пыльно стукнулись друг о дружку.

     - Послушай, Наташа... Я правильно запомнил имя?

     - Правильно. С памятью у тебя все в порядке.

     - Надеюсь... Я вот о чем подумал... На той стороне улицы киоски еще работают... Там, возле моего дома... Мне бы не хотелось туда идти. Может, сходишь, а?

     - Зачем?

     - Возьмешь что-нибудь на ужин.

     - Работа наша, деньги ваши?

     - Конечно, - Касьянин пошарил в карманах и,. найдя две сотни, протянул их Наташе. Та взяла не глядя, даже не рассмотрев толком, сколько он вручил ей денег.

     - На все? - спросила она.

     - Если донесешь.

     - Сиди здесь и никуда не отлучайся, - сказала она, поднимаясь. - Кто-нибудь видел, как ты шел сюда?

     - Какие-то хмыри попадались навстречу... Пару раз фонариком осветили...

     - Вопросов не задавали?

     - Обошлось.

     - Ладно, - Наташа нащупала в темноте целлофановый пакет и, сунув его в карман, направилась к лестничной площадке. - Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, понял?

     Ответить Касьянин не успел - Наташа уже исчезла из дверного проема, растворившись среди темных комнат, лестничных переходов, лифтовых шахт и площадок. Касьянин прислушался - дом жил своей ночной жизнью. Звучали приглушенные голоса, глухие удары - кто-то расколачивал ящик для костра, кто-то сбежал вниз, и тут же раздались шаги тяжелые, сопровождаемые хриплым постаныванием, - захмелевший мужичок карабкался вверх, на свой этаж.

     Касьянин подошел к оконному проему и выглянул наружу. В сотне метров светились разноцветными окнами несколько башенных домов, точно таких же, как и этот, но уже заселенные и благоустроенные. На окнах висели шторы, за шторами мелькали люди, в затемненных комнатах светились экраны телевизоров.

     Там шла другая жизнь, жизнь на свету, может быть, более обеспеченная, но не менее опасная, не менее, повторил про себя Касьянин. Он нашел свои окна, они были темными, и сколько им еще стоять без света, не мог сказать никто.

     Тягостная безнадежность охватила Касьянина, он даже не представлял, как ему быть дальше. Да, конечно, можно было уехать вслед за Мариной и Степаном, он наверняка уедет завтра же, но нельзя же уезжать навсегда. Есть работа, есть квартира, есть город, который он не хочет менять ни на какой другой...

     Касьянин прошел в глубину комнаты и опустился на диван. Он оказался непривычно низким - у дивана не было ножек, это был лежак без основы, без каркаса. Посидев некоторое время в темноте, Касьянин прилег, откинувшись на спину и заложив руки за голову. И сам не заметил, как уснул. День был длинный и хлопотный, он попросту устал.

     Проснувшись, Касьянин не сразу понял, где находится. В лицо ему бил сильный свет фонаря, вокруг была темнота, и прошло какое-то время, пока он осознал наконец, где находится.

     Наташа выключила фонарь и села рядом.

     - Ты как? - спросила она.

     - Ничего... До сих пор в глазах оранжевые разводы.

     - В твоем фонаре я батарейки заменила.

     - Где же ты их взяла?

     - Ты, я смотрю, совсем темный мужик... Сейчас в ночных киосках можно купить все - от презервативов до магнитофона.

     - Ты взяла и то и другое?

     - Нет. Только первое.

     - Это правильно, - кивнул в темноте Касьянин. - Ты очень практичная девушка. Слушай, ты всегда здесь одна?

     - Нет.

     - Значит, мне повезло?

     - Говорю же - везучий.

     - Мне не опасно оставаться?

     - Страшно стало?

     - Знаешь... Не очень. В последнее время закалился. Как я понял, мое существование на земле - вещь не слишком надежная. Зыбкая какая-то, случайная.

     Поэтому многое меня уже не слишком тревожит.

     - Возле того трупа закалку прошел?

     - Не только, Наташа, не только... Я и сейчас, вот здесь, с тобой, тоже закаляюсь... Кроме батареек и презервативов, ты что-нибудь купила?

     - Тебя как зовут?

     - Илья.

     - Так вот, Илья, ты дал мне такую кучу денег, какой я никогда и в руках не держала. Я столько всего накупила, что нам хватит весь этот дом накормить и напоить.

     - Да? - Касьянин хотел было спросить о презервативах - хватит ли их на весь этот дом, но вовремя остановился, это уже был бы перебор.

     Наташа подтащила из угла какой-то ящик, перевернула его и сверху застелила газетой. Получился вполне приличный стол, невысокий, под стать низкому дивану.

     В сумрачном свете, идущем от большого оконного провала, на нем вполне были различимы и бутылки, которые вынула Наташа из целлофанового пакета, хлеб, кусок колбасы, ярко-красные помидоры, казавшиеся в полумраке комнаты почти черными.

     - Смотри, - Наташа была радостно возбуждена, обилие продуктов, которые ей удалось достать среди ночи, привело ее в почти детский восторг. - Вот водка...

     "Смирновская". Заметь, отечественная "Смирновская", а не польская, не молдавская, не мандрыковская... Это красное испанское вино! Ты когда-нибудь пил красное испанское вино прямо из горла?

     - Я его и из стаканов не пил.  - Будем исправлять твое воспитание.

     - Знаешь, мое воспитание как-то больше толкает меня к "Смирновской"...

     Если не возражаешь.

     - Приветствую! Ты, наверное, будешь меня ругать, но я купила ананас, - сказала Наташа, оробев.

     - Это прекрасно! - сказал Касьянин.

     - Точно?! Тогда вообще все здорово! А вот в этой баночке - шведская сельдь в винном соусе... Ты когда-нибудь ее пробовал?

     - Никогда! - искренне заверил Касьянин.

     - Я тоже, - почему-то засмеялась Наташа.

     Найдя какую-то щель в стене, она сунула туда фонарик, закрепила его куском кирпича, чтобы свет падал как раз в центр стола. Бутылки, помидоры, ананас, банка с сельдью - все вспыхнуло в полумраке, заиграло бликами, обещая праздник неожиданный, в чем-то даже запретный.

     По тому, как радостно хлопотала Наташа, Касьянин понял, что нечасто ей приходилось накрывать стол где-либо, а хотелось, мечталось, глядя, как это бывает в кино или в гостях, если, конечно, она бывала в гостях.

     - Как ты здесь оказалась? - спросил Касьянин.

     - А! - Наташа махнула рукой. - Здесь никто не оказывается по собственному желанию. Все случайные. И исчезают неизвестно куда.

     - Ты тоже исчезнешь?

     - Конечно! И гораздо раньше, чем ты думаешь, чем я надеюсь, чем кто-то там наверху, - Наташа показала пальцем в потолок, - затевает.

     - Ну ладно, это можно представить... А попала сюда как?

     - А! - девушка снова пренебрежительно махнула рукой, как бы отмахиваясь и от самого Касьянина, и от его вопросов. - А ведь я могла слинять с твоими деньгами! - неожиданно обернулась она к нему, и он впервые заметил, что она нравится ему, понял, что пришел сюда не только для того, чтобы перебедовать ночь.

     - Не слиняла, значит, не могла.

     - Но мысль была! - шало произнесла Наташа.

     - У меня тоже бывают разные мысли.

     - Например?

     - Например, мне хочется, чтобы ты села рядом, а я положил тебе руку на плечо.

     - О! - воскликнула Наташа. - Это от тебя никуда не уйдет.

     - Хорошо бы, - вздохнул Касьянин.

     - Да перестань ты вздыхать... Не поверишь, мне хочется того же... А как сюда попала... Родители устроили пэтэушницей... На штукатура решили меня выучить. Понимаешь... - Наташа быстро глянула на Касьянина через плечо, словно прикидывая, стоит ли говорить главное. - Ну, это... Стихи начала писать, а мои старики решили, что я слабоумная. Наверное, правильно решили. Но из училища я сбежала... Представляешь, вот такой дом отштукатурить?! Кончиться можно.

     - Можно, - согласился Касьянин. - А у тебя есть что-то вроде вилки, стакана?

     - За кого ты меня принимаешь? - Даже в темноте было видно, как обиженно сверкнули глаза у девушки. - Думаешь, я совсем, да? - Она нагнулась к сумке у дивана и вынула оттуда сверток - там оказались пластмассовые стаканчики и гибкие одноразовые вилки. Видимо, Наташа иногда перекусывала у киосков, а посуду, которую ей давали, уносила с собой. - Каково? - спросила она, укладывая вилки на газету.

     - Потрясающе!

     - Я не положила еще самое главное, - и Наташа между бутылок поставила на ребро пачку салфеток. - Ну? Что скажешь?

     - Нет слов! - Касьянин вышиб пробку из бутылки с испанским вином и почти доверху наполнил Наташин стаканчик.

     - Не много? - спросила она.

     - Сухое вино... Надо уж очень много его выпить, чтобы захмелеть. А захмелеешь - тоже не страшно.

     - Думаешь, мне ничего не грозит?

     - Уверен.

     - Жаль.

     - Ну, вообще-то... - растерянно проговорил Касьянин. - Я могу, конечно, немного поугрожать... Но не слишком опасно.

     - Сколько тебе лет, Илья?

     - Тридцать пять... шесть... Что-то так.

     - Ничего, - кивнула Наташа. - Вполне дееспособный возраст.

     - Ты имеешь в виду...

     - Да, - Наташа не дала Касьянину договорить. Неожиданно в дверях раздался невнятный шорох, и оба почувствовали - в комнату кто-то вошел. Вспыхнул сильный свет фонаря, осветив сначала Наташу, потом луч передвинулся на Касьянина.

     - Суду все ясно, - сказал человек удовлетворенно.

     - Отвали! - резко бросила Наташа.

     - Отваливаю, - и мужчина исчез так же неожиданно, как и появился.

     Некоторое время еще слышались его шаги по лестнице, потом они затихли.

     - Кто это? - спросил Касьянин.

     - Хмырь болотный.

     - Он тебя обижает?

     - Он никого не обижает. Только стучит. Наша внутренняя служба безопасности.

     - Кому докладывает?

     - Черт его знает!

     - А вообще... Тебя здесь не трогают?

     - У меня "крыша". - Наташа подняла свой стаканчик, бесшумно чокнулась с Касьяниным и медленно выпила до дна. - Хорошее вино.

     - А "крыша" надежная? - спросил Касьянин.

     - Евладов... Слышал такую фамилию?

     - Что-то знакомое...

     - Если не слышал, значит, у тебя еще все впереди.

     Больше никто их не тревожил, и Касьянин с Наташей без помех закончили свой полуночный ужин. Фонарь, который Наташа закрепила в кирпичном проеме, продолжал высвечивать стол, по стенам иногда проносились сполохи от проезжающих на повороте машин. Звуки, наполнявшие дом, постепенно затихли, и, когда над дальним лесом возникла еле заметная светлая полоска рассвета, дом уже спал. К этому времени на столе опустела бутылка красного вина, немного осталось и "Смирновской", которую, не торопясь, пригубливал Касьянин, закончилось все, что смогла достать Наташа в ночных киосках.

     - Пора ложиться, - сказала она наконец. - Места у меня немного, так что хочешь ты или не хочешь, но придется нам с тобой спать на одном диване.

     - Я не капризный, - усмехнулся Касьянин. - Привык к самым разным неудобствам.

     - Ну ты даешь, Илья! - рассмеялась Наташа. - Душ не предлагаю, другие удобства тоже лучше отложить до утра...

     Касьянин разулся, снял с себя пиджак, коробочку сотового телефона сунул под диван, чтобы не наступить на него в темноте.  - Штаны тоже можешь снять, здесь тепло... А то утром будешь выглядеть, как последний бомжара с Павелецкого вокзала.

     - Почему именно с Павелецкого?

     - Потому что на Павелецком самые бомжаристые бомжи! Что ты там под диван запрятал? Деньги? Не бойся, не возьму!

     - Деньги кончились. Поэтому я за них не переживаю.

     - Тогда что же там?

     - Телефон.

     - Сотовый?! - восхитилась Наташа. - Покажи!

     Рассмотрев при свете фонаря маленькую коробочку телефона, она набрала какой-то номер и, услышав идущие от аппарата гудки, тут же выключила его.

     - Что же ты? Звони!

     - Да нет... Поздно уже... Утром позвоню. Ложимся? - Наташа исподлобья посмотрела на Касьянина, и он понял, что в этом слове куда больше вопросов, чем может показаться на первый взгляд.

     - Да, - ответил он сразу на все вопросы, которые почудились ему в голосе девушки.

     - Как скажешь, - Наташа сбросила с себя синие джинсы, голубую рубашку мужского покроя и сразу стала какой-то беззащитной.

     Легли рядом.

     Некоторое время лежали, почти не прикасаясь друг к дружке, потом Касьянин осторожно завел руку девушке под голову и привлек с себе.

     - Наконец-то, - произнесла она, и в голосе ее было облегчение. - А то как неродные.

     - Породнимся, - ответил Касьянин.

     - Мы породнились за красным вином... А это уж так... Скажи... Я тебе нравлюсь?

     - Да.

     - Не врешь?

     - Нет. Ты мне нравишься.

     - Чем?

     - В тебе есть... что-то настоящее.

     - Во мне все настоящее! - воскликнула Наташа шепотом.

     - Вот этим и нравишься. Ты не хитришь, не лукавишь, не притворяешься...

     Говоришь то, что думаешь, поступаешь, как считаешь нужным.

     - Вообще-то да, - удивленно согласилась Наташа. - Это во мне есть. Ты мне тоже нравишься... И я даже знаю чем... Ты умеешь говорить "да" и умеешь говорить "нет".

     - И ты это заметила?! - удивление Касьянина было еще большим.

     - Знаешь, я вообще-то не дура... И если мы не разбежимся после этой ночи, может быть, ты это заметишь... Кто знает, может быть, ты еще что-нибудь заметишь, увидишь, почувствуешь...

     - Уже почувствовал.

     - Согрешим? - спросила Наташа каким-то особенным ночным шепотом.

     И Касьянину ничего не оставалось, как привлечь девушку к себе. Наташа провела по его груди своими твердыми сосками, и все в нем заныло, застонало и замерло. То, что он хотел уйти с рассветом, то, что ему попросту нужно уйти, - все это перестало иметь какое-то значение. Когда Касьянин опрокинулся на спину и глянул в потолок широко раскрытыми глазами, то увидел на красной кирпичной стене солнечный зайчик.

     Над горизонтом взошло солнце.

     Дом постепенно просыпался. Сначала послышались звуки на других этажах, в других блоках. Звуки были глухими, едва различимыми. На дороге уже гудели машины, из-за леса донесся визг электрички.

     - Пора собираться, - сказал Касьянин.

     - Да, наверное, - откликнулась Наташа. - Хочешь, я прочту тебе несколько строчек... Моих строчек, хочешь?

     - Да.

     - Я играю, в судьбу ныряю, жизнь - блиц, я - вист!

     - Так, - произнес Касьянин несколько растерянно. - Это твои стихи, ты их написала?

     - Я.

     - Прочти еще раз.

     Наташа медленно, нараспев, лежа на спине и не отрывая взгляда от полыхающего солнечного зайчика на кирпичной стене, повторила четверостишие.

     - Это хорошие стихи, - сказал Касьянин.

     Хотя сам он стихов не писал, но как человек, многие годы имеющий дело со словом, он легко заметил точность каждого слова, вызов, грамотный вызов, без ерничества и повтора чьих-то открытий. Да, это Касьянин понял сразу - каждое слово было на месте.

     - Еще, - сказал он.

     - Мелькнул в трамвае профиль гордый и скрылся за жующей мордой. Морда восторжествовала. Профиля - как не бывало.

     - Круто, - проговорил Касьянин. Обернувшись, он смотрел на Наташу с немым изумлением. - Это настоящие стихи.

     - Я же тебе сказала - у меня все настоящее.

     - Кажется, я начинаю в это верить... Знаешь, что я сделаю? Напечатаю в газете. Это я могу... Хочешь?

     - Хочу. Только с портретом. Чтобы я могла каждую шелупонь потом этой газетой по морде бить. - Давай фотку.

     - Ты что?! Шутишь?!

     - Шутки кончились, - этот голос прозвучал от двери. Касьянин и Наташа одновременно оглянулись и увидели двух ребят в синих с разводами спортивных костюмах. В их глазах не было ни улыбки, ни торжества. Вообще не было никакого выражения. Разве что некоторая удовлетворенность - они нашли человека, которого искали. - Собирайся, - сказал один из них Касьянину. - Мне тоже? - спросила Наташа.

     - Можешь остаться... Пока.

     Касьянин узнал этих ребят, это были люди Евладова. Значит, все-таки выследили, значит, и в этом доме у него налажена служба оповещения. Может, Наташа сдала? Нет, это невозможно. Как же так... Неужели они от дома шли за ним? Но тогда зачем было тянуть всю ночь... Ах да, ждали рассвета.

     - Быстро! - неожиданно громко рявкнул один ,: из парней.

     Все произошло так неожиданно и так необратимо, что у Касьянина не нашлось никаких сил для сопротивления, и единственное желание, которое посетило его в этот момент, - это вести себя достойно в глазах Наташи. Она была подавлена и сидела на своем диване, не смея пошевелиться. Касьянин наклонился к своим туфлям, причем сознательно встал так, чтобы ребята от входа не видели его рук.

     Весь пол покрывал песок вперемешку с цементной пылью. Увидев в этой пыли обгоревшую спичку, он быстро, не разгибаясь, написал на полу номер анфилоговского телефона, домашний номер. Наташа видела его движения, и когда их взгляды встретились, молча кивнула, дескать, все поняла.

     Касьянин снял с гвоздя, вбитого в стену между кирпичами, свой пиджак, надел его и обернулся к Наташе, чтобы попрощаться. И в тот момент, когда стоял спиной к ребятам, успел прошептать несколько слов.

     - Звони немедленно... Немедленно... Телефон под диваном... Номер на полу...

     Больше ничего сказать он не успел - один из парней, взяв его сзади за воротник, резко повернул к двери. И тут же Касьянин почувствовал сильный удар по затылку. Удар оказался неожиданно болезненным, обернуться он не посмел, чтобы не получить еще и по физиономии.

     - Боже, куда они тебя, Илья? - вскрикнула Наташа, когда Касьянин уже вышел из комнаты.

     - Убивать, - все так же без выражения ответил один из парней. - За все надо платить, да? - спросил он уже у Касьянина.

     - Вам виднее.

     Не торопясь, но в то же время и не задерживаясь, не произнеся больше ни единого слова, все трое спустились с седьмого этажа. Один из боевиков Евладова шел впереди, второй позади Касьянина. Получилось так, что он не мог ни проскочить вперед, ни рвануть назад, вверх, чтобы попытаться затеряться среди этажей, квартир, переходов.

     Выглянув из своего окна, Наташа увидела лишь, как Касьянин с двумя своими конвоирами сели в поджидавший их джип и машина тут же тронулась с места. Она проследила за ней взглядом и с удивлением увидела, что машина свернула на узкую дорожку в сторону леса.

     - Выходит, он приходил ко мне прятаться, спасаться приходил... Не спасся... - проговорила Наташа и, сев на диван, зажала ладонями виски, пытаясь собраться, понять происшедшее.

     И тут ее взгляд упал на сумку, стоящую в сторонке. Подойдя к ней, Наташа рванула молнию и увидела рубашки, майки, далеко не новые босоножки, целлофановый мешок с бритвенными принадлежностями.

     - Бедолага, - прошептала она. - Он не мог даже переночевать дома. Кажется, я где-то сболтнула лишнего, - пронзило ее вдруг понимание случившегося.

     Да, вчера ночью она немного поболтала с киоскером, который продал ей столько вкусных вещей - от ананаса до красного испанского вина. Тот ошалел от ночного одиночества в своей железной будке, никак не хотел отпускать ее, все зазывал в нагретую за день будку, но не очень настойчиво, не очень решительно, зная, с кем эта девушка, чьей "крышей" защищена. А Наташа разболталась от обилия денег, которые вдруг свалились на нее, от обилия покупок, которые делала с непривычно-радостным азартом. И болтала, болтала поганым своим языком, выбалтывая то, о чем нужно было молчать даже на костре.

     - Дура, - произнесла она вслух. - Какая дура... У него же все схвачено, все работают на него, все только и ждут, чтобы услужить, услужить, услужить...

     Стихи взялась читать! Слова, видишь ли, у нее необыкновенные! Дура!

     И тут ее взгляд упал на пол - в косых лучах восходящего солнца четко просматривались написанные на пыльном полу цифры. Господи, да это же телефон, о котором говорил Илья, телефон, по которому он просил ее позвонить!

     Колебалась она недолго.

     Прокололась, подумала она, обгадилась, теперь исправляйся. Осторожно поднялась, чтобы не наступить на цифры в пыли, чтобы не смазать их тряпкой, тапочкой, свалившейся подушкой, она сунула руку под диван и нащупала там сотовый телефон. Откинула крышечку, попыталась вспомнить, как вчера Касьянин показывал ей порядок набора номера. Нажав одну из кнопочек, которая явно отличалась от всех остальных и по размеру, и по цвету, она с радостью услышала, как из коробочки раздался сильный устойчивый звук.

     Номер она набрала быстро и безошибочно.

     - Да! - раздался недовольный сонный голос. Но было в этом голосе что-то такое, что она поняла - этот человек не бросит трубку в сонном раздражении, этот человек привык к тому, что гудки раздаются в самое неурочное время. В коротком "да" была готовность разговаривать.

     - Я звоню по просьбе Ильи Касьянина...

     - Слушаю вас.

     - Вы знаете такого?

     - Да! - нетерпеливо и уже с явной озабоченностью воскликнул незнакомый Наташе человек. - С ним что-то случилось?

     - Его только что увезли люди Евладова.

     - Откуда увезли?

     - Ну... Это... От меня.

     - Простите, но я снова вынужден повторить свой вопрос... - в голосе собеседника явно прозвучала досада. - Откуда увезли Касьянина?

     - На пустыре стоят три недостроенных дома... Здесь собак выгуливают...

     - Знаю!

     - Так вот из ближайшего к дороге дома его и увезли. На джипе зеленого цвета.

     - Давно?

     - Минут пять назад.

     - Куда? - Вопросы звучали короткие, резкие, будто собеседник догадывался о том, что Наташа в чем-то виновата.

     - Я так поняла... Ну, посмотрела в окно... Они свернули в лес. Не в город, а в лес. Там есть поворот, может быть, вы видели...

     - Видел.

     - Так вот, на повороте дорога раздваивается... Влево пошла в новые кварталы, а вправо - узкая дорога в лес.

     - Как вас зовут?

     - Наташа... Егорова, если это имеет значение.

     - Имеет. Давно знаете Касьянина?  - Давно. С вечера.

     - Вы живете в этом доме?

     - Да.

     - Почему Касьянин к вам пришел?

     - Не знаю... Наверное, ему больше некуда было идти. Здесь все такие собрались... Те, которым некуда идти, - уже с вызовом произнесла Наташа.

     - Откуда вы знаете, что его взяли ребята Евладова?

     - Мне так показалось.

     - Вы с ними знакомы?

     - Немного.

     - Работаете на Евладова?

     - Почему вы так решили?

     - Вы сдали им Касьянина?

     - Знаете, что я вам скажу, уважаемый гражданин хороший... Мне кажется, что вы увлеклись нашим разговором. Илья просил позвонить, я позвонила. Наверное, он надеялся, что вы сможете ему помочь. Похоже, его надежды были напрасны. Я правильно понимаю?

     - Круто! - восхитился Анфилогов. - Простите. Через пять минут буду на повороте. Белые жигули. Вы меня встретите.

     - Зачем?

     - Вообще-то да... Мы с вами увидимся позже. Наташа Егорова, - произнес Анфилогов, чтобы лучше запомнить девушку, которая звонила ему этим утром.

     - Буду ждать с нетерпением, - произнесла Наташа и нажала серую кнопку телефона. Сунув коробочку под диван, она обессиленно упала на свой лежак, закинув руки за голову. - Прости, Илья, но что смогла, я сделала. Пусть теперь включаются другие силы. Я играю, в судьбу ныряю. Жизнь - блиц. Я - вист! Хотя сейчас, конечно, я в полных пасах.

     После ночного дождя джип оставлял широкие и четкие отпечатки колес. Было раннее утро, и еще ни одна машина не прошла в сторону леса.

     Кроме джипа.

     Дорога шла в лес, потом свернула вправо, к озеру, она становилась все уже, но вдавленные следы тяжелого джипа просматривались хорошо.

     Анфилогов не представлял себе, как поступит через минуту, как поведет себя, наткнувшись на банду Евладова, что скажет, да и дойдет ли дело до слов.

     Сжав губы, он всматривался в дорогу, опасаясь, что джип где-нибудь свернет в сторону, а он проскочит мимо. Его "жигуленок" был куда менее проходимым и пробирался вперед уже не так уверенно и напористо.

     Неожиданно пространство перед дорогой распахнулось, и следователь оказался на небольшой поляне. В стороне стоял джип, на берегу озера он увидел несколько человек.

     Заглушив мотор, Анфилогов вышел из машины, осмотрелся. И сразу увидел Касьянина. Тот сидел у дерева, руки его были заведены за спину и связаны, рот залеплен широкой липкой лентой. Но что более всего ужаснуло следователя - Касьянин был каким-то мокрым, словно его только что, прямо в одежде, окунули в озеро. И только увидев в стороне канистру из-под бензина, Анфилогов понял, в чем дело, - Касьянина облили бензином, и кто знает, что он застал бы здесь, опоздай минут на пять.

     - Что, начальничек, не спится? - к Анфилогову вразвалку приближался Евладов. Его широкое мясистое лицо излучало добродушие, маленькие глазки светились участием.

     - Кошмары одолели, - ответил Анфилогов.

     - Кошмары - это плохо... - Евладов был в обычном своем наряде - свободный спортивный костюм с разноцветными лентами, босоножки с широкими кожаными ремнями. Он оглянулся по сторонам, и его ребята сразу поняли, что надо делать, - все стали медленно стекаться с разных сторон к Анфилогову, отгораживая его от Касьянина. - Не надо бы тебе сюда приезжать, начальник. - Евладов остановился в двух шагах и, сунув руки в карманы штанов, склонил голову набок. - Здесь ты от своих кошмаров не избавишься. Здесь твои кошмары станут совершенно невыносимыми. - Евладов улыбнулся, глазки его стали совсем маленькими, тяжелые щеки дрогнули.

     Скосив глаза в сторону, Анфилогов увидел, что евладовские ребята, стоявшие в отдалении, уже приблизились к нему, двое зашли за спину, один отгородил Касьянина, теперь следователь уже не видел его.

     - Что задумали? - спросил Анфилогов, заставив себя улыбнуться. Его белые зубы сверкнули на этот раз с какой-то беспомощностью.

     - Ну и вопросики у тебя, начальник, - Евладов сделал шаг вперед и почти вплотную приблизился к следователю. - Это не твое дело. Иди отсюда. Пока цел. - Все это Евладов проговорил негромко, даже с грустью. - Иди, начальник. И займись чем-нибудь. Здесь тебе нечего делать, все, что здесь происходит, не твоего ума.

     Евладов посмотрел на свою широкую мясистую ладонь, розоватую в свете восходящего солнца и, увидев что-то грязное, протянул руку и тщательно вытер ее о пиджак Анфилогова. Потом развернул того к машине и с силой ударил ладонью по тощеватым ягодицам следователя - так поступают с нашкодившими детишками.

     - Вали отсюда, начальник. Пока жив. Сейчас я о тебя вытер руки, но вытру и ноги. Помни об этом, начальник! Вытру ноги!

     Стоя спиной к Евладову, Анфилогов не двигался. Тогда тот дал знак своим ребятам, те затолкали Анфилогова в "Жигули" и захлопнули за ним дверцу.

     Следователю ничего не оставалось, как развернуться на полянке, проехав мимо Касьянина, мимо его орущих глаз, и снова выехать на дорожку, по которой он только что приехал. Губы его были сжаты, лицо покрывала неживая бледность, руки, лежавшие на руле, дрожали мелко и часто.

     - Значит, определились, - бормотал Анфилогов. - Это что же получается...

     Назвали вещи своими именами, дали под зад и позволили заниматься своими делами... Значит, определились, все выяснили и уяснили.

     И вдруг Анфилогов увидел, что навстречу ему бежит женщина. Когда она приблизилась, он вынужден был затормозить. И только тогда увидел, что это была еще совсем девчушка. Лицо ее было мокрым от слез, она рыдала и не могла произнести ни единого внятного слова.

     - Я видела, - проговорила она. - Это я вам звонила... Вы свернули в лес, и я поняла, что вы поехали за ним... За Ильей... Правда, да?

     Девушка стояла у машины, и сквозь опущенное стекло Анфилогов видел ее совсем близко, видел красные глаза, размазанную тушь с ресниц, губную помаду на подбородке.

     - Наташа Егорова? - спросил он.

     - Да! Да! Это я вам звонила... Он там, в лесу?

     - В лесу, - механически кивнул Анфилогов.

     - Они его убивают?

     - А почему ты решила, что они обязательно должны его убить?

     - Сами сказали! Сами сказали, когда уводили! Вы его бросили?

     - Бросил, - кивнул Анфилогов, невидяще глядя сквозь девушку.

     - Почему?!

     - Их много, а я один. Они все могут, а я ничего не могу.

     - И в постели ты ничего не можешь?

     - Иногда получается.

     - Вези меня туда! Это я виновата, я проболталась, что он у меня! Вези, говорю! - Наташа зашла к машине с другой стороны и хотела было сесть рядом с Анфилоговым, но он не позволил. Тогда еще он не понял этого своего решения, все открылось ему потом, несколько минут спустя. А в эту минуту он почему-то посадил Наташу на заднее сиденье, распахнув перед ней дверцу, развернулся на прогалине и помчался обратно.

     - Быстрей, - шептала сзади Наташа. - Быстрей...

     - Что ты намерена делать?

     - Я их всех разорву на куски!

     - Неплохо, - кивнул Анфилогов.

     Чтобы не опоздать, чтобы не поспеть к живому костру, он несколько раз погудел, давая понять Евладову, что кто-то едет, кто-то несется к ним на поляну, и если они уже готовы бросить зажженную спичку в облитого бензином Касьянина, то, может быть, задержатся, захотят узнать, кто несется по лесу.

     Так и случилось.

     Когда Анфилогов на полной скорости выскочил на поляну, на него с удивлением обернулись все ев-ладовские ребята - они уже стояли над Касьяниным.

     На машину посмотрели с удивлением, дескать, что этот полоумный следователь задумал?

     Анфилогов остановил машину, развернув ее так, что вся банда оказалась перед машиной, чуть левее, с его стороны, со стороны руля. Не говоря ни слова, он вынул из приборного ящика пистолет, передернул затвор и так же молча дважды выстрелил в первых попавшихся на мушку ребят. Один из них был Евладов, он уже шагнул было к машине, но не успел, пуля вошла ему в живот и, обхватив руками рану, он рухнул в траву.

     Наташа выскочила из машины с другой стороны, и это отвлекло бандитов - Анфилогов без помех успел разрядить оставшуюся обойму во всех, кто еще стоял, кто еще двигался. Когда пистолет его, бессильно щелкнув сухим металлическим звуком, замолк, пятеро лежали на поляне, дергаясь в предсмертных судорогах.

     С каменным выражением лица, на котором выделялась белая неживая улыбка, Анфилогов подошел к машине с правой стороны, открыл "бардачок", вынул новую обойму и, вставив ее в пистолет, подошел к корчившимся в окровавленной траве бандитам и в каждого выстрелил по одному разу.

     - Это называется контрольный выстрел в голову, - произнес он, ни к кому не обращаясь.

     Наташа, прижав руки ко рту, стояла у дерева, не в силах произнести ни слова. Она только смотрела на страшный оскал Анфилогова и, похоже, боялась только одного - что следующей будет она. Но нет, сделав пять выстрелов, Анфилогов подошел к берегу и забросил пистолет на середину озера. Раздался глухой всплеск, и круги медленно стали приближаться к берегу.

     - В машину, - сказал Анфилогов, встретившись взглядом с Наташей, и та послушно нырнула на заднее сиденье. После этого Анфилогов подошел к сидящему Касьянину, снял с его лица липкую ленту, развязал за спиной руки, помог подняться. - В машину, - повторил он, и Касьянин, как и Наташа, с той же послушностью сел на переднее сиденье.

     Обойдя все трупы, Анфилогов вынул из карманов все, что смог найти, - документы, деньги, записки, случайные бумажки. Все это он свалил в целлофановый пакет и лишь после этого, сев в машину, тронул ее с места.

     - Может, не стоило? - спросил Касьянин.

     - Должен быть мотив, - ответил Анфилогов все еще с застывшей улыбкой. - Этот мотив - ограбление. Никто в него не поверит, но он есть.  Следователь поехал не по той дороге, по которой приехал, свернул на узкую, почти невидимую тропу. Начал накрапывать дождь, через минуту он усилился, и Анфилогов включил "дворники".

     - Дождь - это хорошо, - неожиданно произнесла Наташа.

     - Почему?

     - Дождь смывает все следы.

     - Какие следы? - спросил следователь чуть раздраженно.

     - Следы от вашей машины. От ваших туфель там, на поляне...

     - Правильно, - помолчав, сказал Анфилогов. - Это ты сказала правильно. А вообще... Ты знаешь, как вести себя дальше?

     - Как асфальт, - ответила Наташа. - А мы будем свидетелями?

     - Человек, который молчит, как асфальт, не может быть свидетелем. И еще одно я хочу сказать вам... Обоим. То, что случилось сегодня утром на берегу лесного озера, должно породнить нас навеки.

     - Я согласна, - не раздумывая, сказала Наташа.

     - Понял, - кивнул Касьянин.

     - Слушай, а стихи?! - вдруг вскрикнула Наташа. - Ты напечатаешь мои стихи, Илья?!

     - Да.

     - Заметано. Все. Жизнь - блиц! Я - вист!

     - Ты знаешь, что такое вист? - удивленно спросил Анфилогов, выезжая на асфальт - лесная дорога закончилась.

     - Ну... - замялась Наташа. - Что-то вроде активной жизненной позиции. Так мне кажется.

     - Слово "вист" произносит человек, который берет игру на себя.

     - И выигрывает?

     - Не всегда, далеко не всегда... Но, беря игру на себя, он идет и на проигрыш.

     - Все равно, я - вист!

     - Это радует, - кивнул Касьянин.

     Где-то высоко в небе мощно и раскатисто громыхнуло, ветвистая молния вонзилась в землю между домами, и Анфилогов включил габаритные огни.

     Дождь пошел сильнее, и бесчисленные мелкие пузырьки вздулись на асфальте.

     Старый "жигуленок" мчался по мокрой дороге, оставляя на асфальте песок, листья, все, что оставалось на колесах после лесной дороги.

     В город машина въехала чистой и неуязвимой.

     Теперь никто, ни одна живая душа не сможет доказать, что этот "жигуленок" был в лесу, а его пассажиры участвовали в каких-то там противоправных действиях.

     Не было этого, не участвовали.

     И отвалите, ребята, отвалите.