Виктория ПЛАТОВА

ЭШАФОТ ЗАБВЕНИЯ

Анонс

     Ассистент по работе с актерами у знаменитого режиссера - о таком повороте судьбы можно только мечтать! Для Евы жизнь начинается заново. Но... Оказывается, что и в кино убивают: одна за другой при загадочных обстоятельствах гибнут исполнительницы главной роли. Эти убийства объединяет одно - полное отсутствие мотива преступления. Все возможные версии выглядят неубедительными и позволяют подозревать каждого в съемочной группе. Разгадка приходит неожиданно и.., слишком поздно. И тогда Еве приходится вступить в борьбу за собственную жизнь...

     Все события и герои этого романа вымышлены, любое сходство с реально существующими людьми случайно.

     Автор

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     ...Сегодня девятнадцатое января.

     Единственная дата, за достоверность которой я могу ручаться, сидя на цепи в этом страшном, давно умершем доме.

     Я и сама давно умерла.

     Я умерла так же, как и его хозяйка. В долгие часы одиночества я вяло думаю о том, что сделали с ее телом, как избавились от него: должно быть, здесь есть множество укромных уголков, которые могут послужить последним пристанищем, фамильным склепом, надгробной плитой. Запущенный маленький сад, подвал, второй этаж, любая из обшитых деревом панелей, каморка под лестницей.

     Если бы мне пришлось выбирать - я бы выбрала сад.

     Каждый день я говорю себе, что должна сообщить о своей последней воле своему нежному палачу, но все время забываю это сделать. Зато хорошо помню, что предшествовало моему появлению здесь. Моему роковому приходу сюда. Если бы я знала, что все закончится тихим помешательством, тихим ожиданием смерти, если бы я только знала!.. Если бы я знала, что вся эта цепь смертей приведет меня к еще одной цепи, самой настоящей, с запаянными металлическими звеньями, которые я пересчитала во второй день моего пребывания здесь, - их ровно пятьдесят два, как недель в году. По каждому из этих звеньев можно составить хронологию последнего года моей жизни. В его первой трети я жила совсем под другим именем и от этого имени уже совершила несколько преступлении. Потом, когда ко мне вернулась память, я с ужасом отказалась от него, я бежала от него, я не захотела быть орудием в руках капитана Кости Лапицкого, моего иезуита-куратора из спецслужб. Я вернулась к слепому, прикованному к инвалидному креслу художнику Серьге Каныгину, единственному, кто мог принять меня, не задавая лишних вопросов. Единственному, кто вообще мог принять меня. И каждый день ждала возмездия. Но оно так и не пришло.

     Тогда.

     Последующие несколько месяцев я работала в видеопрокате днем и оглушала себя фенобарбиталом ночами. Я почти полностью поседела, хотя мне нет еще и тридцати, я забросила свое собственное лицо, бывшее когда-то таким привлекательным... Теперь, каждый день ожидая конца, я даже не думаю о нем, я не вспоминаю его... Я вспоминаю лишь октябрь, месяц, когда начался весь этот кошмар, - середину октября, тридцать восьмое звено в стальной цепи, на которой я сижу.

     Тогда я открыла дверь, протиснулась в нашу узкую прихожую и...

***

     ...Я открыла дверь, протиснулась в нашу узкую прихожую и, как всегда, постояла несколько секунд, упершись лбом в плакат “Советское реалистическое искусство 30 - 50-х годов”. Привет, привет, “Будущие летчики” с торжеством детских упругих задниц, вам хорошо живется в конце тридцатых, и ваше море навсегда останется синим. Синим, несмотря на то, что плакат с “Будущими летчиками” Дейнеки пожелтел и загнулся по краям. Серьга купил его в Центральном Доме художника много лет назад. Ему всегда нравился безыскусный фотографический реализм, зеркальное отражение его ясных представлений о мире. С некоторых пор я тоже стала частью его мира, сумрачной сестрой милосердия при парализованном слепом художнике. Нужно отдать Серьге должное; он никогда не теряет присутствия духа - даже тогда, когда я брею его (раз в неделю, не чаще, его куцая китайская бороденка просто не успевает вырасти). Даже тогда, когда я, как ребенка, купаю его в ванне (два раза в месяц, не чаще, он ненавидит эти дни - второй и четвертый понедельник). Он не потерял присутствия духа и тогда, когда я рассказала ему обо всем, что произошло со мной, спрятавшись за двумя бутылками водки, как за шторкой в исповедальне. Только в одном я не смогла ему признаться - в смерти Алены Гончаровой, единственной женщины, которую он по-настоящему любил: это было бы слишком для его невидящих глаз и омертвевшего тела. В конце сентября мы даже отметили день ее рождения: бутылка шампанского при свечах (тех самых, немецких, украденных мной в супермаркете), - испытание не для слабонервных, сплошное настоящее время, я избегаю говорить об умерших в прошедшем, разве что только о себе...

     - Это ты, Ева? - крикнул Серьга из кухни. Обычный привкус страха в голосе - он все еще боится, что в один из дней я уйду и не вернусь. Он все еще боится этого, дурачок!

     - Нет. Это покойная Роми Шнайдер, друг мой, - мрачно ответила я.

     Наш ежевечерний “подкидной дурак” состоял из засаленной колоды известных актрис, у всех оттенков моего настроения были имена. Серьга сразу усвоил правила этой нехитрой игры и в зависимости от имени, которое я тыкала ему с порога в зубы, вел себя соответственно. Самым предпочтительным было “Анук Эме”: я в относительном порядке, могу подровнять затылок тупыми ножницами и даже готова почитать Серьге на ночь главу из Микки Спиллейна. Потеряв способность двигаться. Серьга пристрастился к тупоумным остросюжетным детективам, где такие же тупоумные герои рвали “кольт” с портупеи и, прежде чем пустить пулю в голову несчастному наркодилеру, разражались плоскими сентенциями о дьяволе и десяти заповедях. Сегодня Микки Спиллейна не будет, “покойная Роми Шнайдер” не оставила Серьге никаких шансов на волнующий библиотечный вечер. “Покойная Роми Шнайдер” - крайняя степень моего недовольства жизнью: накануне я выжрала две последние таблетки фенобарбитала, и теперь мне придется провести несколько кошмарных бессонных ночей, прежде чем Серьге выпишут очередную дозу снотворного (я беззастенчиво пользовалась его рецептами, сам Серьга любому успокоительному предпочитал стакан марийского самогона).

     - Роми Шнайдер плохо кончила, - трусливо отозвался Серьга из-за кухонной двери. - И вообще, у нас гости.

     Гости посещали нас крайне редко. За три месяца всего лишь несколько человек, включая патронажную сестру, за которой неугомонный Серьга пытался приударить. Одни и те же лица сильно пьющих художников-неудачников, снимающих углы у старух, одна и та же водка, одни и те же макароны по-флотски, визитная карточка нашего бедного дома. После набегов каныгинских товарищей по кисти обычно пропадали носильные вещи или посуда - в зависимости от пристрастий гостей и их материального положения. Только один человек выпал из этой вероломной обоймы - кроткий режиссер-документалист Гоша Полторак: он не стянул ничего, но оставил после себя тягостное ощущение близкого конца.

     - Типичный неврастеник, - резюмировал Серьга после его тихого ухода, похожего на исход, - суицидник-психопат, внучатый племянник намыленной веревки. Я его от смертоубийства с прошлой Пасхи уговариваю.

     Больше Гоша в нашем доме не появлялся: должно быть, покончил с собой в канун какого-нибудь православного праздника...

     ...Парня же, который теперь сидел на кухне, я видела в первый раз.

     - Знакомься, Ева. Это Федя Бубякин, друг покойного Вольдемара, - светски представил нас друг другу Серьга.

     Друг покойного Вольдемара, Володьки Туманова, в свое время повесившегося на струне от карниза не без моего участия. Прошлое все-таки решило добить меня. Я посмотрела на Бубякина с откровенной неприязнью.

     - Приятель. Только приятель, - выгнув губы, поправил Федя, порочно-красивый молодой человек, типичный дамский угодник со склонностью к мелкой тирании. Понять это было несложно, стоило только взглянуть на его физиономию. Именно такого опытного образца недоставало нам в нашей однокомнатной кунсткамере.

     - А это Ева. Я тебе о ней говорил. Ева - мой ангел-хранитель.

     - Похожа, - процедил Бубякин, неприязнь была обоюдной, я это видела.

     - Не вздумай к ней клинья подбивать, - предупредил честный Серьга, - удавлю.

     Бубякин хмыкнул: никому и в голову не могло прийти подбивать ко мне клинья - седая, плохо стриженная голова, общий абрис хозяйки приюта для бездомных животных, у таких женщин не бывает шансов.

     - Не волнуйся, Серж, постараюсь держать себя в руках, - сказал он, вложив в реплику всю иронию, на которую был способен.

     - Давно заседаете? - хмуро бросила я только для того, чтобы что-то сказать: судя по нескольким бутылкам водки и засохшим кускам колбасного сыра, скромное застолье продолжалось несколько часов.

     - Выпей с нами, - попросил Серьга.

     - Точно, - оживился гость, - едет чижик в лодочке, давайте выпьем водочки!

     Вняв призыву, я вытащила из мойки граненый стакан, в полном молчании налила его до краев и выпила, даже не поморщившись. Ну, что скажешь, Федор Бубякин, друг покойного Вольдемара?

     - За знакомство, - произнесла я и утерла губы. Бубякин крякнул, как будто водку выпила не я, а он сам, неприязнь в его глазах сменилась чем-то отдаленно похожим на восхищение: черт возьми, я все еще могу поражать людей. Пусть даже и таким экстравагантным способом.

     Не давая ему опомниться, я снова разлила водку - теперь уже на троих - и смело чокнулась с Серьгой и Бубякиным.

     - Чему обязаны визитом? - Длинный список украденного нехитрого скарба не давал мне расслабиться, за такими гостями нужен глаз да глаз.

     - Федька на “Мосфильме” работает, ассистентом художника. Он несколько моих старых работ просит, им для съемок нужно, - радостно сообщил Серьга, - напрокат.

     - Каких именно? - подозрительно спросила я.

     - Ну, ты их знаешь, - в голосе Серьги послышались нотки беспокойства, - “Шекспир на сборе хвороста”, “Шуты и кардиналы”... Ну, и еще пара вещей. А щто?

     "Шекспир на сборе хвороста”, надо же, только этого не хватало! Стилизованный, написанный в отвязной каныгинской манере, Шекспир с маленькой собакой у маленьких, измученных плоскостопием ног несколько раз спасал меня от самоубийства. Лишиться этой картины вот так, за здорово живешь, я просто не могла.

     - Да нет, ничего. - Я откинулась на спинку стула и пристально посмотрела на Бубякина, сохранявшего непроницаемый вид. - Только это очень дорогие картины. Я бы на твоем месте. Серьга, хорошенько подумала, прежде чем отдавать их в сомнительные руки. Можем навсегда с ними проститься.

     - На что это вы намекаете, миледи? - запоздало оскорбился Бубякин. Очень мило, еще одно обращение, не забыть бы занести его на последнюю страницу видеопрокатной тетради...

     - Я не намекаю. Я говорю открытым текстом, - поправила я. - Как хочешь. Серьга, а картины я не отдам. Ты хорошо знаешь этого типа?

     - Я попросил бы вас...

     - А ты заткнись! - Я оборвала Бубякина, решив до конца отстоять свой шкурный интерес. - Ты хорошо знаешь его. Серьга?

     - Ева, ты щто?! Федька классный мужик, мы с ним не один литр самогонища приговорили, - вдохновенно соврал Серьга.

     - Ага-ага, из тех людишек, которые под этот самый самогонише скупали у тебя картины за бесценок. - “Покойная Роми Шнайдер” крепко держала в руках вожжи моего плохого настроения.

     - Да ладно тебе, - Серьга нащупал мои пальцы и примирительно сжал их, - скажешь тоже, за бесценок. Я ведь не алеут какой-нибудь, которому консервную банку за пушнину всучили. Не надо меня на ноль множить.

     - А почему тебе нужны именно эти картины? - спросила я Бубякина. - Нельзя было обойтись экзерсисами дипломника ВГИКа? Или “Черным квадратом” Малевича на худой конец? Для заднего плана любое цветовое пятно сгодится...

     - Я смотрю, твой ангел-хранитель подрабатывает кандидатом искусствоведения! При чем здесь пятно, миледи? Важно не пятно, важна концепция. Важна живописная деталь, которая играет на общий замысел, - снисходительно пояснил Федя.

     - Ты случайно не у Гринуэя в съемочной группе подвизаешься? - высказала предположение я, мобилизовав весь свой полузабытый киношный опыт. - Это только он Северным Возрождением честному обывателю мозги парит. И цитатами из Лукаса Кранаха Старшего.

     - Повышаю тебя до докторов искусствоведения, - Федя наконец-то освоился с моим ерническим тоном и вернул подачу, - а раз так, то тебе должно быть известно имя Анджея Братны.

     - Это еще кто такой? - Я слукавила, конечно же, я слукавила. Я знала это имя.

     ...Несколько недель назад вместе со Спиллейном для Серьги я купила последний номер “Искусства кино” для себя. Просто так, польстившись на превосходную полиграфию, а еще больше - на лицо с обложки.

     Лицо Анджея Братны.

     "Последний император” Большого стиля”, - гласила самоуверенная, тисненная золотом надпись. Блудливые киноведы из редакции журнала, обычно склонные к апокалиптическим преувеличениям, на этот раз попали в самое яблочко. У Анджея Братны действительно было неуловимо породистое лицо члена королевской фамилии: сухие, почти аскетичные черты, чистая линия скул, мощный лоб и чуждые страстям глаза. Только ноздри выдавали его - слишком совершенные, чтобы быть непорочными. Лицо затягивало, как затягивает хорошая картина, и, помнится, я тогда почему-то подумала, что “Портрет Дориана Грея” мог быть вполне написан о нем...

     Весь номер был посвящен его неожиданному триумфу на Каннском фестивале: Братны привез туда свою дебютную картину “Танцующие тени”, снятую и смонтированную за гроши на умирающем “Мосфильме”. Кинематографическая сага о России конца девяностых потрясла фестиваль, забывший на время о кулуарных дрязгах, и Братны собрал урожай призов, самым невинным из которых была “Золотая пальмовая ветвь”. Потом последовало еще несколько кинофорумов, калибром помельче. Ему предложили постановку на одной из крупных студий Голливуда (по агентурным сведениям, Братны заинтересовалась “Коламбия пикчерз”) - фантастический шанс для новичка в большом кино. Но Братны неожиданно отказался. “Наплевать мне на вашу Америку, - самоуверенно заявил он на одной из своих пресс-конференций (очевидцы утверждали, что в оригинале был использован более крепкий глагол, предусмотрительно смягченный при переводе). - По-настоящему можно работать только в России”.

     Это был очень странный тезис, если учесть происхождение Братны. Его дед, солдат Армии Крайовой, не принявший послевоенные польские порядки, отмотал срок в сталинских лагерях, но в Польшу вернуться так и не сумел. Еще в лагере он познакомился с русской девушкой, от их брака родился сын, отец Анджея. После пятьдесят третьего семья почему-то осталась в Сибири, здесь же, в маленьком поселке у горно-обогатительного комбината родился сам Анджей. Он довольно забавно рассказывал интервьюерам пеструю историю своей тридцатилетней жизни (в следующем году ему должно было исполниться тридцать). Особое место в этих рассказах занимал Киев - в свое время Анджей успел поучиться на кинофакультете местного театрального института, из которого был с треском вышвырнут за профнепригодность. Больше он не искушал своим присутствием солидные киношколы. “Научить кино невозможно, все, что нужно знать о нем, умещается в двух монтажных стыках раннего Годара”, - проповедовал Братны со страниц номера, посвященного ему. Врезать бы тебе по морде за такие слова, шляхта недобитая, случайный прихвостень славы, сладко думала я, почитывая журнальчик в своем видеопрокате, врезать бы тебе по морде, так ты похож на моего Ивана, Боже мой...

     Он действительно был похож на Ивана, забравшего с собой душу несчастной сценаристки Мыши, я так и чувствовала интонации своего божества во всех наглых репликах Братны. И почти безумная мысль родилась во мне, чтобы тотчас же умереть: Иван погиб только потому, что где-то уже существовал сучий потрох Братны, вдвоем им невозможно было ужиться на тесной земле...

     С кем только не сравнивали Братны - и с ранним Кустурицей, и с поздним Тео Ангелопулосом, и со всеми “английскими рассерженными” и “американскими независимыми”, вместе взятыми. Если добавить сюда Бертолуччи и Висконти периода “Туманных звезд Большой Медведицы” - картинка получалась еще та. Слава Богу, что хотя бы Феллини не попал в этот длинный список (я втайне порадовалась за старика), не дотягиваешь, гад, то-то же, знай наших!..

     Все эти сравнения с классиками кино были взаимоисключающими. Да и сам Братны вызывал, видимо, взаимоисключающие чувства, хотя чаще всего раздражал. Это раздражение, материализованное в журнальных строках, я с радостью поддержала. Кто тебе только деньги дает на твои тошнотворные эпопеи, парнишка? Впрочем, понятно кто: восторженные иностранцы, способные возбудиться от одного только вида художественно не мытого русского тела, распростертого под пальмовой ветвью Каннского фестиваля. А ведь Иван тоже мечтал об этой пальме, он даже обещал ее мне... А теперь этот самоуверенный польский квартерон стрижет купоны и поучает профессионалов, как нужно делать кино! Дочитав журнал до конца, я торжественно выбросила его в мусорное ведро, предварительно заляпав лицо баловня судьбы Анджея Братны кетчупом.

     И постаралась забыть о нем.

     И забыла.

     - ..Значит, про Анджея Братны ты ничего не знаешь? - Федя не смог скрыть своего разочарования. Я оказалась не только старой дурой, но и необразованной старой дурой.

     - Понятия не имею.

     - Есть такой мощный режиссер, - пришел мне на выручку Серьга, - пальму отхватил На последних Каннах...

     Далась им эта пальма. Да и Серьга ни разу не был уличен мной в излишней любви к большому кинематографу. Видимо, засланный казачок Федор Бубякин обработал его на славу.

     - По идее, если исходить из гунявой фестивальной политики, ее, родимую, должны были кому-нибудь из Гонконга всучить, это сейчас модно в Европе. А вот, поди ж ты, против таланта не попрешь, - сказал Бубякин с таким чувством, как будто сам дефилировал по набережной Круазетт, - теперь вот новый шедевр снимаем.

     - Федька у Братны как раз работает на картине, - снова вылез Серьга.

     - Именно, - подтвердил Бубякин, это прозвучало как “на-кась, выкуси!”. - Так что вы, миледи, должны замереть в почтительном реверансе. И не мешаться под ногами мирового кинематографа. Так я забираю картины. Серьга?

     - Нет, - решительно сказала я, а потом добавила то, чего сама от себя не ожидала:

     - Сейчас ты их не заберешь. Я сама их привезу, под расписку...

     - Ну, щто такое, Ева, - вяло сопротивлялся Серьга, - свои же люди.

     - Свои по домам сидят в столь поздний час, - отрезала я. - Только под расписку. Или так, или никак. Знаю я ваш киношный бордель.

     - Ладно, - вдруг легко согласился Бубякин. - Черт с тобой, ангел-хранитель. Когда привезешь?

     - В ближайший понедельник. - Неужели мне так сильно хочется увидеть этого доморощенного Моцарта экрана? Иван бы не простил, он был закоренелым собственником.

     - Значит, послезавтра. Встречаемся в восемь утра на метро “Киевская”. Смотри не проспи. Мэтр терпеть не может, когда опаздывают.

     - Что ты, голубчик. На свидание к богу не бывает опозданий, - кисло сыронизировала я. - А теперь позвольте закрыть общее собрание работников артели.

     Не говоря ни слова, Бубякин поднялся, пожал руку Серьге и направился к двери. Я вышла в коридор проводить его. Скрестив руки на груди, я пристально наблюдала, как Бубякин шнурует ботинки и застегивает под горло модный плащ. Позади меня заскрипели колеса кресла - это Серьга выкатился в коридор под предлогом дружеского прощания. На самом деле он банально выпасал свою супермодель-надомницу: нет никаких гарантий, что я не сбегу с первыми попавшимися яйцами от слепого инвалида... Неповоротливое кресло предательски подбило меня под колени.

     - Значит, послезавтра в восемь на “Киевской”, - еще раз уточнил Бубякин, наблюдая, как я с помощью нехитрых акробатических трюков пытаюсь сохранить равновесие.

     - Я помню.

     - Приятно было познакомиться, - с трудом выдавил из себя Федор, хотя весь его вид говорил об обратном.

     - Взаимно.

     Я закрыла за Бубякиным дверь и повернулась к Серьге:

     - Ты давно его знаешь?

     - Совсем не знаю. Видел несколько раз с Володькой Тумановым.

     - Он художник?

     - Да нет... Вообще-то он компьютерщик. Профессиональный хакер. В прошлом году, между прочим, взломал охранную систему какого-то крупного банка. Чуть в тюрягу не угодил. Этот черт его отмазал...

     - Какой черт?

     - Да режиссер. На которого он сейчас работает.

     - Как же это ему удалось?

     - Я же говорю, профессиональный хакер, компьютерный бог...

     - Я не про Бубякина. Я про режиссера. Как мог какой-то там режиссер, даже широко известный в узких кругах, отмазать человека от тюряги?

     - Э-э... - Серьга открыл было рот, чтобы объяснить, но тут же озадачился:

     - Не знаю... Федька говорит, что это не человек, а просто феномен какой-то. Что ему любую душу вскрыть - что Федьке файлы бухгалтерского баланса совхоза “Светлый путь”. Не фиг делать.

     - Господи, что за пургу ты несешь?

     - За что купил - за то продаю, - обиделся Серьга и тут же уколол меня:

     - Ты вот ведь тоже послезавтра на “Мосфильм” лыжи востришь... Голову помыть не забудь, снобка хренова... Что, интересно на обладателя Пальмы посмотреть?

     - Нет, - совершенно искренне сказала я и тут же поняла, что соврала, - просто хочу подстраховаться. Защитить наши с тобой интересы.

     - Наши с тобой интересы... Знаю я твои интересы... Бросить обезноженного кота Базилио при первом же удобном случае! Что, не правда? - заныл Серьга, страстно надеясь в душе, что я успокою его.

     Вздохнув, я взъерошила его мягкие волосы:

     - Конечно, не правда. Никуда я не уйду.

     - А Федька ведь красивый, собака. Он у Туманова из-под носа лучших потаскух-бессребрениц уводил.

     - Может быть, он и был когда-то ничего себе, но сейчас точно в тираж вышел.

     - В смысле?

     - Пообносился твой хакер, - возвела я напраслину на порочного красавчика Бубякина только для того, чтобы поддержать Серьгу, - у него теперь плешь на всю голову и двух передних зубов нет. Жаль, ты не видишь.

     Серьга сразу же успокоился. Он привык верить мне на слово, бедняжка.

     - Ты смотри, что делает с людьми наше постылое кризисное время за такой короткий срок. Пойдем водку допьем.

     Мы вернулись на кухню.

     - Только знаешь, Ева, тебе ничего не светит, - злорадно сказал Серьга, когда мы накатили по первой рюмке, - ничего не светит с этим режиссером.

     - О чем ты?

     - Федька говорил, этот поляк - странный человек. Он терпеть не может красивых женщин, он их на дух не переносит, даже в качестве придатка к хлопушке или осветительным приборам.

     Несчастный Серьга все еще пытался охранять вольер с моей красотой, от которой не осталось и следа. Я захохотала. Я смеялась так, как не смеялась еще ни разу за последние три месяца. Торжествующий, освобожденный смех был для меня такой новой, такой сильной эмоцией, что, не справившись с ним, я даже закашлялась.

     - Ты чего? - настороженно спросил Серьга, постучав по моей изнемогающей от хохота спине.

     - Ничего Водкой подавилась.

     - Впервые слышу, что можно подавиться водкой.

     - А я впервые слышу, что можно ненавидеть красивых женщин только потому, что они красивы. Даже закоренелые педрилы себе этого не позволяют. Даже Ницше с самого крутого похмелья не мог себе этого позволить.

     - А, может, он не Ницше. Может, он какой-нибудь непьющий Кафка, - резонно заметил Серьга.

     Кафка, конечно же, Кафка. Я смотрела на Серьгу, маленького и беспомощного в своем инвалидном кресле, и только теперь начинала смутно понимать всю абсурдность нашего разговора вот уже добрых пятнадцать минут мы всерьез обсуждаем парня, которого никогда не видели. Но в этом был и положительный момент, во всяком случае, для Серьги от “покойной Роми Шнайдер” с ее всегдашним отвратительным настроением не осталось и следа Бразды правления были переданы кроткой и тихой хранительнице очага Анук Эме. Именно Анук Эме, веселая вдова из “Мужчины и женщины”, переквалифицировавшаяся в профессиональную чтицу, забьет остаток вечера трехсотстраничной криминулькой Серьга, тебе крупно повезло.

     - Почитать тебе что-нибудь? - спросила я Серьгу.

     - Только с выражением, - закапризничал он, уже уловив перемены в моем настроении.

     - Всенепременно, мальчик мой. Со всеми знаками препинания и придыханием в эротических сценах.

     - Без эротических сцен, пожалуйста. Не стоит обрекать инвалида на бесплодный хреновый онанизм.

     - Серьга, ты даже об этом наслышан? Совсем взрослым стал.

     - Я обхватила Серьгу за шею и ткнулась губами ему в ухо.

     - Не обижайся на меня.

     - Я не обижаюсь. Правда.

     Я знала, что он говорит правду. И это была самая странная правда, которую только можно было себе представить. Вопреки всем законам бытия увечье и слепота сделали Серьгу мудрым и терпимым ко всему. Они даже шли ему, делали его неожиданно по-мужски привлекательным вот еще один сильный человек несет свой крест. Да к тому же еще оглашает окрестности персональной Голгофы шутками по поводу несовершенства конструкции инвалидного кресла. Несчастье придало ему ту сексуальность, которой он был напрочь лишен и о которой всегда втайне мечтал. Я ни разу не высказала этих своих крамольных мыслей вслух, но была почти уверена, что рано или поздно в нашей запущенной квартире возникнет женщина. Возможно даже - дочь патронажной сестры, которая снабжает Серьгу снотворным. Черт, нужно сказать Серьге, что фенобарбитал у меня закончился. Я остаюсь с ночными кошмарами один на один. Но даже предчувствие близкой ночи не сумело перебить другого предчувствия. Что-то в моей стоячей, как вода в болоте, жизни должно измениться. Неужели это “что-то” связано с послезавтрашней вылазкой на “Мосфильм”? Похоже, похоже. Похоже, что дело обстоит именно так интуиция еще никогда не подводила меня. Или я просто устала думать о смерти - других людей и своей собственной? А если это правда, то почему бы не оттянуться напоследок?

     ...Когда я прочла один и тот же абзац из Микки Спиллейна дважды. Серьга недовольно поинтересовался:

     - О чем ты только думаешь?

     - Ни о чем. Мне некогда думать. Я внимательно слежу за развитием сюжета.

     - Он тебя заинтересовал, я вижу. - Серьга хмыкнул и потер слепые глаза.

     - Не то слово как заинтересовал. С нетерпением жду развязки.

     - Я не о книге. Я об этом режиссере, о котором Федька рассказывал.

     - Да, - нехотя призналась я, - в проницательности тебе не откажешь.

     - И что ты думаешь?

     - Ненавижу таких типов. С гипертрофированным чувством собственной значимости и мозгами, имплантированными от бабочки-капустницы. Их нужно ставить на место, иначе они развалят всю иммунную систему человечества.

     - Ладно, ладно, успокойся, - осадил меня Серьга. - Если хочешь, закончим на сегодня.

     - Нет уж, добьем хотя бы главу, - мужественно сказала я и начала многострадальный абзац в третий раз: “Белая шволочь! Ты продолжаешь шмеяться над полицией! Где ты взял эти щто долларов?!"

***

     ...Я не опоздала ни на минуту, но Бубякин встретил меня на выходе из метро недовольной гримасой. Ему даже не пришло в голову взять у меня тяжелый планшет с картинами:

     "Сама вызвалась, дура чертова, сама и дотащишь”. Мы загрузились в троллейбус, автономно друг от друга пробили талоны и в полном молчании добрались до “Мосфильма”. Молчание не тяготило меня, наоборот, я даже почувствовала нежность к хакеру-неудачнику: когда-то студия была частью моей жизни, и теперь мне нужно подготовиться к встрече, только и всего.

     ...Я помнила “Мосфильм” разным: огромным, полным соблазна лабиринтом, в котором навеки затерялись сценаристка-первокурсница Мышь и ее священная корова Иван. Проехаться в одном лифте с Людмилой Гурченко (особенно когда в сумке из финского кожзама лежит “Мое взрослое детство”, зачитанное до дыр), удержаться от автографа и презрительно выкатить глаза - о, это было верхом самоуверенного вгиковского шика! Потом была двухгодичная стажировка, и “Мосфильм” утратил невинное обаяние храма. Постылое рабочее место, только и всего: в студийном буфете я всегда брала винегрет, а в студийном аптечном ларьке - гематоген и аскорбиновую кислоту. Стажировка закончилась под невнятный грохот - в середине девяностых киноиндустрия, а вместе с ней и “Мосфильм” развалились на куски. А после того, что произошло со мной, я была уверена, что никогда не окажусь в его стенах: прошлая жизнь отрезана навсегда.

     И вот теперь я возвращаюсь. Возвращаюсь в качестве случайной посетительницы, случайной спутницы случайного человека, для которой даже не заказан пропуск. А ведь я еще застала то время, когда пройти на “Мосфильм” было труднее, чем на военную базу ракет стратегического назначения.

     Никакого пропуска не понадобилось. Бубякин провел меня мимо утратившей бдительность вахтерши совершенно спокойно, небрежно ткнув ей в лицо свои собственные корочки. Толстая старая вахтерша с вековыми морщинами на лбу, помнившими, казалось, еще братьев Люмьер, даже не удосужилась взглянуть в них: много вас тут шляется, шушеры, каждому в рыло заглядывать - никакого здоровья не хватит.

     - Была здесь когда-нибудь? - спросил меня Бубякин. Это была его первая фраза за сегодняшнее утро.

     - Нет, - кротко ответила я и для убедительности покачала головой.

     - Теперь понятно, почему ты так рвалась сама картинки передать. Решила, так сказать, увидеть воочию жертвенный алтарь кинематографа. Типичный обывательский синдром. Будешь потом об этом историческом посещении рассказывать на ночь своим зассанным внукам. Вместо “Спокойной ночи, малыши”. Внуки-то есть?

     Бубякин невинно посмотрел на меня, а я так же невинно посмотрела на него:

     - Нет.

     - А пора бы. Года, чай, немолодые...

     Он отрывался по полной программе, он хотел достать меня, уж очень не нравилась ему моя седина, мое лицо, вызывающе не ухоженное. Я знала этот убийственный для женщин тип квелых сусликов: самка должна быть или красивой, или покончить с собой, нажравшись хозяйственных спичек.

     Не говоря ни слова, я остановилась и аккуратно положила планшет с картинами на бетонные плиты дорожки, ведущей к административному корпусу. Ничего не подозревающий Бубякин сделал еще несколько шагов, когда его окликнул мой тихий властный голос:

     - Подожди!

     - Ну, что еще? В зобу дыханье сперло от близости искусства? Давай шевели булками, а то опоздаем.

     - Повернись ко мне, падаль компьютерная!

     - Чего-чего?..

     Договорить он не успел. Он даже не успел сообразить, что произошло, когда оказался на бетоне с заломленной рукой и разбитым в кровь лицом. Теперь уже я отрывалась по полной программе. Отрывалась и не могла остановиться. Я метелила несчастного суслика с вполне профессиональной холодной яростью: именно так, как учил меня капитан Лапицкий. Именно так, как учил меня флегматичный инструктор Игнат. Я ничего, ничего не забыла, я Мамаем прошлась по всем болевым точкам бубякинского тела и остановилась только тогда, когда он перестал подавать признаки жизни.

     - Не подох? - наконец осведомилась я, дав Бубякину несколько минут на приход в куцее сознание.

     - Сука! Что же ты делаешь, сука... Я тебя... - невнятно просипел Бубякин, сплевывая кровь.

     - Это за внуков, - спокойно парировала я, - никто, кроме меня, за них не заступится. А вообще учти: позволишь себе еще раз проехаться по моему адресу, даже вскользь, - раздавлю, как мокрицу.

     Он неловко сел, держась за голову. Светлый длинный плащ - истеричная мечта выпускника железнодорожного техникума - был безнадежно изгажен октябрьской грязью и вызывающе-красными пятнами крови. Вся кинематографическая спесь Бубякина куда-то подевалась, он тихонько поскуливал и раскачивался из стороны в сторону. Я посмотрела на него с веселой жалостью:

     - Вставай, дядя Федор, а то и вправду опоздаем.

     - Я тебя упеку за членовредительство, сука!

     - Ты что-то сказал? - переспросила я, угрожающе поведя носком ботинка.

     - Ничего.

     - То-то. А на будущее запомни - джентльменом нужно быть не только с билетершами Театра имени Вахтангова. Усек?

     Левый глаз Бубякина грозился заплыть - кажется, я перегнула палку. Достав из кармана монетку в пять рублей, я протянула его незадачливому хакеру:

     - Приложи.

     Он с бессильной ненавистью уставился на меня, но монетку все-таки взял. Я резко повернулась на каблуках, подняла планшет и пошла вперед не оглядываясь.

     Бубякин появился у административного корпуса спустя десять минут. Я сидела на ступеньках, подложив брезентовый планшет, и спокойно курила сигарету: сама кротость, дурнушка со стажем, привыкшая к бесплодному ожиданию случайных любовников.

     - Задерживаешься, - мягко пожурила я Бубякина, - все сроки вышли.

     Он плюхнулся рядом со мной, с опаской скосив пострадавший глаз: он все еще не мог поверить в дикую сцену, произошедшую только что.

     - Сигаретку? - как ни в чем не бывало предложила я.

     - Пошла ты, - огрызнулся Бубякин, но сигарету взял. Несколько минут мы молча курили.

     - Лихо ты меня, - глядя в пространство, задумчиво сказал Бубякин, - со всеми мужиками так или есть счастливые исключения?

     - Ты мне не нравишься. Самоуверенный рахитичный щенок, вот ты кто.

     - А ты - старая вылинявшая сука. И ты мне тоже не нравишься, но это не повод, чтобы ручонки распускать. Навязалась на мою голову, суфражистка чертова! - Бубякин не смог смолчать и тотчас же, наученный горьким опытом, отодвинулся от меня подальше.

     Но теперь я уже не представляла опасности: вспышка мгновенной ярости улетучилась, уступив место мелким угрызениям совести. В самом деле, в чем виноват этот безобидный хлыщ, поддевший меня скорее по инерции, чем из злого умысла? Неадекватность реакции налицо, неплохо бы заняться расшатавшейся психикой, хорошенько вымыть ей шею и заплести банты в косицы. Я втянула ноздрями сырой октябрьский воздух и только теперь поняла, что чувствую его. Впервые за последние три месяца. Это были давно забытые ощущения счастливой резкости бытия, я как будто бы вышла на свет после долгого блуждания в темных лабиринтах своей вины. Странно, что это произошло именно сейчас, эмоциональная встряска - вот чего мне не хватало. Я почти с благодарностью посмотрела на Бубякина.

     - Покажи-ка свое недремлющее око.

     - Покажу в другом месте, когда буду побои снимать. Тебе это с рук не сойдет, и не надейся, - проворчал Федор вполне миролюбиво.

     - Да нет, все в порядке. Фингала ты счастливо избежал. - Я критически осмотрела физиономию Бубякина и осталась довольна.

     - Это дела не меняет... Я потребую компенсации, учти.

     - Чашка бульона в привокзальном буфете тебя устроит? С расстегайчиком?

     - Пошла ты...

     - Плащ я тоже могу состирнуть. Из особого к тебе расположения.

     - Слушай, ты всегда так зазевавшихся мужиков кадришь?

     - Почти, - мне стало весело, - вот только денежку тебе придется вернуть, раз все обошлось. Она мне еще понадобится.

     - Для аналогичных случаев?

     - Именно.

     Я вдруг коснулась руки Бубякина, не отдавая себе отчета, зачем я это делаю. И только когда почувствовала под пальцами живую, восхитительно упругую кожу, поняла, что сейчас мне был нужен, был необходим именно этот жест: возвращение к жизни - вот что это означало. Серьга был не в счет, его прошлое было и моим прошлым, его жизнь была и моей жизнью. А там, кроме руин и мертвых тел под ними, не было ничего. Нелепый же ассистент художника Бубякин вдруг оказался первым человеком из внешнего мира, потерянного для меня навсегда; квелый суслик, сам того не подозревая, сделал невозможное - он пробил брешь в моем оцепенении, в моей готовности не жить. И с каждой секундой эта брешь стремительно расширялась, мир наполнялся невнятными звуками и сомнительно-яркими красками, я как будто очнулась от спячки...

     Нет, я не готова умереть, я не готова умереть, я не готова. Не готова. Простите меня все, но я не готова. От паленой осетинской водки придется отказаться, мне не нужны случайности. Я потянулась до хруста в костях и с наслаждением услышала этот хруст: я была жива!..

     - Замечательный октябрь в этом году, ты не находишь, дядя Федор?

     - Что-то, я смотрю, у тебя настроение резко поднялось, - с сомнением взглянул на меня Бубякин. - Даже в бесстыжих глазах оживление наблюдается. Давно со спарринг-партнерами не тренировалась? Или все прочие разбежались, один я, дурак, под горячую руку попал?

     - Считай, что так.

     - И не называй меня, пожалуйста, дядя Федор.

     - Почему?

     - Потому что все недоноски так меня называют. Старые девы, любители стереотипов и моя двоюродная бабушка по матери. Идем, шеф там, наверное, копытами землю роет...

***

     ...Страхи Бубякина оказались сильно преувеличенными. Я поняла это, как только мы оказались на четвертом этаже, в маленькой комнате съемочной группы кинофильма с претенциозно-расплывчатым и труднопроизносимым названием “Забыть Монтсеррат”. Я даже сморщилась от такого явного проявления дурного вкуса: каннский триумфатор мог бы выбрать что-нибудь поизящнее.

     - Подожди здесь, - шепнул Федор с таким значением, как будто оставлял меня в предбаннике чистилища, под табличкой “Бог-отец. Часы приема по личным вопросам:

     16 - 18”.

     Я осталась в коридоре, ничуть не изменившемся за последние несколько лет. Прикрыв глаза, я мысленно восстановила план этажа: чуть дальше - у лестницы - курилка с крышками от пленочных коробок, приспособленными под пепельницы: почти всю стажировку, с небольшими перерывами на винегрет в буфете, мы просидели там - я и моя однокурсница казашка Камиля, безвестно сгинувшая впоследствии в предгорьях Алатау. Если спуститься вниз, то после долгих блужданий можно оказаться в основном корпусе, напичканном павильонами и каморками вспомогательных служб. Если подняться наверх, то есть вполне реальный шанс наткнуться на кого-нибудь из мастеров курса, играющих тренеров в команде большого кинематографа. Они не узнают меня. Они не узнали бы меня, даже если бы я не изменила лицо: я была самым незаметным растеньицем на курсе, сырьевым придатком блистательного сценариста Ивана. Несчастная Мышь, нелюбимая падчерица “Мосфильма”, если бы только знала, что произойдет с тобой впоследствии...

     - Не померла еще? - Распахнувшаяся дверь едва не ударила меня, из-за нее показалась голова Бубякина:

     - Заходи.

     Секунду помявшись и с трудом уняв невесть откуда взявшуюся дрожь в позвоночнике (именно так отреагировала бы робкая Мышь на выход в кинематографический свет, старые стены “Мосфильма” на несколько секунд вызвали к жизни ее фантом), я последовала за Бубякиным.

     Это была ничем не примечательная штаб-квартира съемочной группы - таких я за свою стажировку перевидала немало. И в то же время я сразу же ощутила во всей обстановке нечто особенное, неуловимо разлитое в самом воздухе, - как будто бы я вступила на заповедную территорию, никак не относящуюся не только ко мне, но и ко всему остальному миру. Я не могла понять, откуда шло это ощущение - не от плакатов же на стенах, в самом деле, не от стада кинематографических призов, мирно пасущихся за стеклом офисной полки! Здесь было что-то другое, и это “другое” моментально уловило мое отдохнувшее от трехмесячного безделья, а потому обостренное обоняние. Реальность внешнего мира вдруг чудесно преобразилась в этой ничем не примечательной комнате, здесь подванивало цирковым духом большой игры, большой авантюры, вселенского блефа.

     Запахи.

     Все дело в запахах: дорогие духи, дорогая кожа, тяжелый ворс дорогих ковров, слабый привкус сильных наркотиков, едва заметное сизое облачко дыма от студенческого косяка с марихуаной... Черт возьми, куда я попала?!

     В комнате не было никого, кроме девушки, сидящей в кожаном кресле. Молодое, вызывающе некрасивое лицо прожженной гашишницы и любительницы группового секса. Босые ноги девушки были небрежно заброшены на стол, и несколько секунд я имела возможность любоваться розовыми пятками. Такая раскрепощенность духа слегка удивила меня, но Бубякин находил ситуацию вполне пристойной.

     - Сам-то где? - спросил Бубякин у девушки.

     - Во втором павильоне. Старух окучивает, - лениво сказала та и со значением посмотрела на меня.

     - Она бесповоротно причислила мою седую голову к сонму вышеупомянутых окучиваемых старух.

     - Меня не искал?

     - Рвал и метал, - с видимым удовольствием произнесла девушка, - обещал с поста уволить с волчьим билетом в зубах.

     - Вот блин, - занервничал Бубякин, - за мои же заклинанья я ж еще и педераст! Сутками по городу ношусь, фактуру по крохам собираю - и никакой благодарности.

     - Я-то здесь при чем? - удивилась девушка.

     - Ладно, Светик, мы тогда двинем во второй. Если позвонит, скажи, что я появился.

     - Разбежалась, - парировала Светик, - сам с ним разбирайся!

     - С ним разберешься! - вздохнул Бубякин и вышел из комнаты, увлекая меня за собой.

     Я отправилась следом с большой неохотой. Странное дело, мне вдруг захотелось остаться в этой удивительной берлоге, неуловимо смахивающей на опиумный притон и номер фешенебельной гостиницы одновременно. Бубякин же, верный апостол гиньоля под дурацким названием “Забыть Монтсеррат”, уже мчался по длинному коридору. Остановившись на безопасном расстоянии, он повернулся ко мне и отчаянно закричал:

     - А все из-за тебя... - Он хотел добавить еще что-то, нелестно меня характеризующее, но вовремя сдержался. - Говорил же, он ненавидит, когда опаздывают! Шевелись!..

     ...Спустя десять минут мы уже были на подступах к мосфильмовским павильонам. Я помнила эти ангары еще по стажировке: тогда они были почти пустыми. В середине девяностых, когда большой кинематограф рухнул окончательно, самоубийцы-одиночки и фанаты авторских идей предпочитали съемки в естественных интерьерах. Малогабаритные квартиры, забитые мелкими страстишками мелких людей; малобюджетное кинцо с уклоном в нудное морализаторство и дешевую патетику - тогда это было модно. Теперь, судя по всему, наступили другие времена: в павильонах кипела жизнь. Следуя за Бубякиным, я насчитала сразу несколько съемочных групп, довольно пестрых по составу.

     - Да у вас здесь жизнь бьет ключом, - одобрительно сказала я Бубякину.

     - Что есть, то есть, - рассеянно ответил он.

     - Сразу несколько нетленок в производстве?

     - В основном клипы строгают.

     - Сейчас вот Танец-Жигули на повестке дня стоит. Любишь Танец-Жигули, признавайся?

     - Это еще кто? - Я решительно оторвалась от последних эстрадных веяний.

     - Ну, старуха! Какой же русский не знает Лады Дэне!

     - А-а... Так бы и говорил. Души не чаю в Ладе Дэне. С ней даже месячные легче переносятся.

     - А я думал - ты давно в климаксе, - не сдержался Бубякин и на всякий случай прикрыл голову воротом замызганного плаща, - судя по тому, как ты на мужиков бросаешься.

     - Может, я нимфоманка.

     Бубякин отогнул ворот и с сомнением посмотрел на меня:

     - Не смеши меня, нимфоманка!.. У таких кляч, как ты, может быть только одна пламенная страсть - пара страниц из Франсуазы Саган на ночь и игра на мандолине для дальних родственников из Алтайского края.

     - Это уже две страсти. А, в общем, ты прав, - весело сказала я. Моя неприязнь к Бубякину исчезала с каждой минутой, он оказался вполне сносным парнем со своеобразным, хотя и немного агрессивным, чувством юмора. И зачем я только избила его?..

     - А теперь, душа моя, заткнись, - неожиданно прервал нашу милую беседу об особенностях физиологии среднего возраста Бубякин. - Приближаемся к цели. Предупреждаю, режиссер - тиран и деспот, посторонние на площадке вызывают в нем чувство глухого протеста. Так что будь тише воды ниже травы. Обстряпаем дельце, и надеюсь больше никогда тебя не видеть. Все поняла?

     - Чего уж тут не понять. Тиран и деспот, чувство глухого протеста. Все ясно.

     ...О том, что мы наконец пришли, я поняла еще до того, как Бубякин остановился перед дверью павильона: в воздухе снова запахло вселенским блефом и веселой авантюрой. Косясь на меня, он быстро набрал шифр на кодовом замке. (Скажите, пожалуйста, какие предосторожности, в мою бытность такого не было и в помине!) В самый последний момент, перед тем как он толкнул дверь в павильон, я все-таки сумела классифицировать этот запах: он шел из моего детства с его копеечными билетиками на первый сеанс в воскресенье. Так могло пахнуть только таинство кино, и именно из-за этого сумасшедшего запаха я оказалась во ВГИКе, токсикоманка чертова. Однако то, что я увидела спустя несколько минут, можно было назвать съемочной площадкой лишь с большой натяжкой. Скорее это походило на ломбард или комиссионный магазин. Все пространство между софитами и интерьерными выгородками было завалено ворохом восхитительных, потускневших от долгой жизни вещей. Любая из них могла украсить витрину антикварной лавки средней руки. Картины, акварельные наброски и незаконченные этюды, ребра тяжелых багетов; непрочные безделушки, всегда переживающие своих хозяев... Иконы в серебряных окладах, напольные китайские вазы; лампы, у подножия которых разыгрывались фарфоровые сцены из греческих трагедий и французские пасторали. Почетное место занимала пирамида из песочных часов и клепсидр - время, заключенное в них, не имело никакого значения. Во всяком случае, для меня: я могла бы провести несколько дней, разбирая эти завалы вещей.

     - А я и не знала, что у вас здесь филиал реквизиторского цеха, - зачарованно произнесла я и дернула Бубякина за рукав.

     - Правило номер один: ничего не лапать. Правило номер два: никогда не произносить слово “реквизит” в контексте тирана и деспота.

     - Почему?

     - Потому что он ненавидит реквизит. И бутафорские примочки. Все вещи подлинные, у каждой своя история. Это создает нужную глубину общего плана. Видишь вон ту милую картинку пастелью? - шепнул Бубякин и указал на маленький этюд, почти погребенный под другими картинами. - Это настоящий Тулуз-Лотрек. Неучтенная голова Ля Гули из Мулен-Руж. Запасники Пушкинского музея.

     - Как же она у вас оказалась?

     - Сами принесли, долго кланялись, сказали “приходите еще” и коллекцию постимпрессионистов обещали, если для дела понадобится.

     - Что ты говоришь!

     - Ладно, пошел на плаху, а ты в хвост просителям устраивайся. Я тебя позову.

     Тяжело вздохнув, Бубякин направился к единственному ярко освещенному углу павильона, в котором находилось несколько человек. Угол был обставлен так же добротно, как и комната съемочной группы “Забыть Монтсеррат”. Длинные столы, заваленные антиквариатом, галогеновые светильники, глубокие офисные кресла. Впрочем, кресла предназначались не для “просителей”, как охарактеризовал их Бубякин: те довольствовались списанными за выслугу лет казенными стульями. Контингент просителей, в который попала и я со своим “Шекспиром” в холщовой сумке, состоял в основном из бедно одетых старух с прямыми дворянскими спинами и вполне пролетарскими сухонькими лапками. Каждая из них крепко прижимала к себе сумочку и недружелюбно косилась на соседок. Я сильно подозревала, что весь этот антиквариат перекочевал сюда именно из потертых старушечьих баульчиков и ридикюлей. Тиран и деспот, “последний император” Большого стиля” Анджей Братны, действовал с размахом, весь масштаб которого я оценила чуть позже.

     А пока я сидела в самом конце очереди на заклание, на самом неудобном стуле, в самой неудобной позе. И с тоской думала о том, что зря ввязалась в это мероприятие. Увенчанный лаврами Тулуз-Лотрек и мой экстравагантный, но удручающе современный “Шекспир на сборе хвороста” находились в разных весовых категориях. Да и опьяняющее чувство жизни, которое я испытывала все утро, вдруг исчезло: возможно, в этом виноваты прямые спины старух, их жесткие провалы ртов и складки морщин на лицах. Я была одной из них. Так же, как и они, я потеряла все. Но в отличие от старух у меня нет даже тряпицы с камеей или фарфоровой пастушки. К тому же и единственный выходной безвозвратно загублен. Выходной, который я могла провести с Серьгой и Микки Спиллейном... Чтобы хоть чем-то занять себя, я тихонько поднялась со стула и под неодобрительные взгляды старух отправилась бродить по павильону. К антикварным развалам я подойти не решилась: их охраняли два молодых человека с печатью значительности на разбойных телохранительских физиономиях: острые глаза, тупые подбородки, скорострельные “стечкины” у потнючих подмышек - таких типов за последний год я перевидала предостаточно и в самых разных обстоятельствах. Вот только никогда не думала, что увижу их здесь, на мирном и далеком от криминала “Мосфильме”.

     Один из охранников весело ощерил зубы и махнул мне рукой: сидите, где сидели, дамочка, не шляйтесь без надобности. Я кивнула, испуганно округлив рот, моментально исчезла из поля зрения охранников и спустя несколько минут оказалась в глубоком тылу павильона.

     Чтобы тотчас же наткнуться на Анджея Братны.

     Я сразу узнала его - фотография из “Искусства кино” прочно врезалась в память. Вот только одного я никак не ожидала: лицо Братны оказалось еще более привлекательным, чем на снимке. Нет, “привлекательность” было самым неудачным определением из всех возможных. Можно ли считать привлекательными стихийное бедствие, воронку от взрыва, лезвие ножа, занесенного над жертвой? Единственное, что я могла сказать точно: это была привлекательность неотвратимой развязки.

     Сидя на корточках перед грудой реквизита (правило номер два: никогда не употреблять слово “реквизит”, вспомнила я Бубякина), он о чем-то тихо переговаривался со своим спутником - холеного вида бюргером. Бюргера звали Лутц, я поняла это из отрывистых реплик на искаженном русском и отвратительном английском. Я никогда не была сильна в языках, но общий пафос беседы уловила: каннский триумфатор беззастенчиво втюхивал немцу коллекцию пасхальных яиц.

     - Фаберже, - втолковывал Братны, пощелкивая тонкими пальцами.

     - Я, я... Андестэкд, Фаберже, - кивал немец круглой бритой головой и с сомнением рассматривал яйца.

     - Мы же с вами не первый день работаем... Никаких фальшивок. Все вещи подлинные, золотой фонд русской культуры... Андестэнд?

     - Я, я... - вяло отбивался недоверчивый Лутц.

     - Вот, смотри, бундес чертов... Лук эт ми, герр Лутц. - Анджей взял в руки тусклое, припорошенное временем и не очень выразительное пасхальное яйцо. И тут произошла удивительная вещь: в его ладони оно преобразилось, заиграло яркими красками, в самой его сердцевине возник теплый и ровный свет.

     Несколько секунд я не могла оторвать взгляда от этого удивительного зрелища. Но еще большие метаморфозы происходили с немцем: лицо его пошло красными пятнами, выдававшими крайнюю степень волнения. Он протянул было руку к волшебному маленькому предмету, но яйцо моментально исчезло в ладони Братны.

     - Так как? Берете? - тоном змея-искусителя спросил режиссер.

     - Я, я! - Немец еще больше покраснел, на какую-то долю секунды мне показалось, что его хватит апоплексический удар. - Хау мач?

     Братны раскрыл ладонь - яйца там больше не было: стандартный ход иллюзиониста на летнем отдыхе в райцентре средней полосы, но как эффектно! Я даже сглотнула слюну от удовольствия и с трудом удержалась, чтобы не зааплодировать. Растопырив пальцы, Братны старательно указал немцу на пятерню:

     - Пять штук за каждое. Файв саузенд фо ич. Почти даром. Андестэнд?

     - Я, я, - все повторял немец и не мог остановиться. Братны вытащил сложенный вчетверо листок и ткнул его немцу. - Заодно и соглашение о сотрудничестве подпишем. Парализованный манипуляциями режиссера, герр Лутц послушно достал из нагрудного кармана роскошный “Паркер”, чиркнул что-то на листке и водрузил ручку на место. Режиссер проводил “Паркер” задумчивым взглядом профессионального карманника и похлопал немца по плечу.

     - Вот и отлично, герр Лутц, вери гуд. Все формальности потом, а сейчас извините... Эскьюз ми. Работа. О наших расписных баранах поговорим сегодня вечером. Тудей ин ивнинг. О'кей?

     - Я, я...

     - Я провожу вас.

     Когда они, все так же похлопывая друг друга по плечам и выказывая чрезмерное расположение друг другу, прошли мимо меня, я уже знала, что “Паркера” в нагрудном кармане немца не окажется. Ушлый режиссер обязательно сопрет его. С самым невинным выражением лица. Точно с таким же выражением, точно с таким же изяществом в движениях я в свое время обносила дорогие бутики - только из хулиганских побуждений. Братны тоже был хулиганистым парнишкой, это я поняла сразу, вот только масштаб его шалостей потрясал воображение. Если он снимает кино так же, как крадет вещи, если все, к чему он прикасается, так же вспыхивает внутренним светом (а я сама видела это) - кинематограф заполучил действительно потрясающую личность.

     Прости меня, Иван...

     Я вернулась к старухам, к своему “Шекспиру”, оставленному на стуле. Теперь я кое-что знала о Братны, и сведения эти не были почерпнуты из солидных академических изданий. А спустя некоторое время в зоне видимости появился и он сам: теперь уже в сопровождении маленького лысого человека в сатиновых конторских нарукавниках. И тотчас же весь павильон пришел в движение, жизнь с бешеной скоростью завертелась вокруг Братны, он втягивал в свою орбиту все новых и новых людей. Даже старухи занервничали и вытянули жилистые шеи в сторону пришедшего режиссера.

     - Сом пришел. Явился, слава Богу. Теперь быстрее пойдет, - слышался их нестройный ропот.

     Братны оккупировал кресло, вальяжно развалившись в нем, и придал лицу скучающее выражение. Его спутник скромно расположился рядом, разложив перед собой крошечные, остро сверкающие ювелирные инструменты. За спиной Братны тотчас же оказалась блеклая инфанточка с подозрительно высоким лбом, сводная сестра гашишницы Светика: женщины в съемочной группе Братны не отличались разнообразием. Инфанточка держала в руках талмуд и поедала глазами затылок режиссера. Тут же, невдалеке, пасся стреноженный и притихший от ощущения собственной значительности Федя Бубякин.

     - Давайте сюда бабулек, - скомандовал Братны, - и в темпе, пожалуйста, у меня сегодня пробы.

     Очередь пришла в движение, старух выдергивали по одной и подводили к столу. Лысый ювелир прекрасно знал свое дело: он рассматривал принесенные украшения сквозь лупу, о чем-то шептался с Братны и тихим голосом выдавал резюме. Я не слышала, о чем он говорил старухам: видимо, это были не совсем лестные комментарии по поводу качества изделий. Большинство старух моментально теряло царственную осанку и отползало в сопровождении инфанточки к другому столу, за которым, обложившись бумагами и тонкими стопками наличных денег, сидел юный прощелыга в хорошо отглаженном костюме банковского клерка. Такому типу я не доверила бы и скомканной десятки из своего кошелька. Сладенько улыбаясь, клерк вручал старухам наличные, они ставили подпись в каких-то ведомостях, получали расписки и тихонько исчезали из павильона.

     Вся технологическая цепочка - от ювелира до юного прощелыги - безумно заинтересовала меня. Я уже видела, как легко Братны разделался с доверчивым немцем. А беспомощные пожилые женщины представлялись совсем уж легкой добычей.

     - Вы что-то принесли для съемок? - осторожно спросила я у своей соседки.

     Старушка оказалась разговорчивой.

     - Вот, объявление прочла, - шепотом пояснила она, - требуются настоящие украшения... За приличные деньги, напрокат... А сейчас такое время, сами знаете. Я одна, а пенсия крохотная. К тому же ее задержали... У меня очень стесненные обстоятельства, очень. А здесь обещали... Говорят, режиссер очень известный. А у меня от прабабки осталось кольцо, сапфир чистой воды. Я его даже в войну сберегла. А теперь вот... Взгляните, дама.

     Она вытащила из сумки коробочку и открыла ”е. Кольцо, уютно свернувшееся на вытертом бархате, поразило меня: это действительно был сапфир редкой красоты. По его краям вились стилизованные виноградные листья - золото высшей пробы, не потускневшее от времени. Люди капитана Лапицкого, которого я так беззастенчиво предала, научили меня разбираться в камнях, это было одним из составляющих моей подготовки.

     - Очень красивое, - выдохнула я, - великолепная вещь.

     - Да, - грустно подтвердила старушка, - тридцать лет его носила. Теперь не могу, суставы распухли, у меня артрит, знаете ли...

     Высоколобая инфанточка поманила мою соседку пальцем, и та послушно двинулась к столу.

     - Я с вами, - шепнула я старушке, предчувствуя недоброе.

     - Как хотите, - равнодушно ответила она, сейчас ее интересовала только сумма, которую она может выручить за сданную в прокат фамильную драгоценность. - Спустя минуту лысый ювелир уже внимательно рассматривал кольцо, а я не спускала глаз с Братны. По его полуприкрытым векам пробежала тень, он потер подборо, - док и хмыкнул: чуть громче, чем было необходимо.

     - Хорошая работа, - осторожно произнес ювелир, не отрываясь от лупы, - золото вполне приличное. Не высшей пробы, конечно. Вы когда-нибудь проводили ювелирную оценку кольца?

     - Нет, - старушка непонимающе посмотрела на ювелира, - а нужно было?

     - С камнем должен вас разочаровать, - сразу же приободрился лысый черт в сатиновых нарукавниках.

     - А что с ним такое?

     - Это не драгоценный камень, - вынес он приговор и пустился в долгие многословные объяснения. - Очень хорошая имитация, но это не сапфир. Больше похоже на сапфирин, разновидность халцедона, а это уже поделочный вариант, он практически ничего не стоит. Хотя оправа выполнена очень искусно. Вот что: мы можем купить у вас кольцо, тем более что никакой художественной ценности оно не представляет. Но за золото можно заплатить вполне достойную сумму.

     Ювелир метнул быстрый взгляд на Братны. Тот забарабанил пальцами по подлокотнику.

     - Скажем, рублей семьсот. В любом другом месте вам дадут гораздо меньше, если вообще что-то дадут. А семьсот рублей по нашим временам - очень даже неплохо.

     На старушку жалко было смотреть: губы ее запрыгали, как у маленькой девочки, из глаз выкатились две одинокие слезинки.

     - Как же так? - прерывающимся голосом спросила она. - Это же наш фамильный камень, он из поколения в поколение передавался. Моя прабабка...

     - Ну, - развел руками ювелир, - подделок хватало во все времена.

     Сбитая с толку старушка нерешительно потянула к себе кольцо.

     - Не может быть. Это настоящий сапфир, - обреченно сказала она.

     - Я занимаюсь ювелирным делом тридцать лет, а здесь выступаю только как консультант. Но любой специалист, даже оценщик ломбарда, скажет вам о камне то же самое. Я понимаю ваши чувства, но... Еще раз повторяю - подделок хватало во все времена. Соглашайтесь, бабушка, не прогадаете.

     - Нет-нет... Я...

     - Я могу взять кольцо с собой, под расписку. Провести дополнительную экспертизу. Но, боюсь, результат будет тем же.

     Ювелир цепко держал кольцо в руках, не выказывая никакого желания расстаться с ним. Пора было вмешаться.

     - Подделок хватало во все времена, это точно, - вкрадчивым голосом произнесла я, - а вот мошенников сейчас стало гораздо больше. Их у нас просто засилье. Не продохнешь.

     Ювелир вздрогнул и выронил лупу из глаза.

     - Значит, занимаетесь ювелирным делом тридцать лет? - так же вкрадчиво продолжила я.

     - А вы, собственно... - начал было он, но тотчас же замолчал, повинуясь жесту Братны: тот соизволил наконец открыть глаза и пристально смотрел на меня.

     - А вам советую, - обратилась я непосредственно к режиссеру, - поискать себе другого эксперта.

     - Я не понимаю, - хорохорился ювелир, - меня в чем-то подозревают? Вы кто такая, собственно? Вы с бабушкой? Бабушка, эта дама с вами?

     - Нет-нет, не со мной, - сдала меня с потрохами старушка. И скосила глаза в сторону клерка с наличными. Искушение взять деньги было слишком велико.

     - Это настоящий сапфир, - обратилась я к ней, - вас просто решили надуть. Будет лучше, если вы заберете кольцо и больше никогда сюда не придете.

     - Какого черта? - наконец-то разлепил губы Братны. - Почему посторонние в павильоне?

     - Почему же посторонние? - нагло спросила я. - Когда под носом обстряпывают грязные делишки и сомнительные люди проводят сомнительную экспертизу, невозможно остаться в стороне.

     - Я попросил бы оградить меня... - струхнул ювелир.

     - Вы откуда? Как вы сюда попали? - Братны настороженно посмотрел на меня: никакого испуга в холодных глазах, только легкая досада.

     - Как и все. Через центральную проходную. Кстати, по поводу тридцатилетнего стажа. У вас есть документы? - цыкнула я на притихшего ювелира и снова обратилась к старушке:

     - На вашем месте я бы потребовала удостоверение личности эксперта и лицензию как минимум.

     Жизнь в павильоне замерла: все незаметно подтянулись к месту неожиданной склоки, в задних рядах партера я даже увидела изрядно испуганного Бубякина. Я испортила гениальному режиссеру всю обедню с сапфиром; если выяснится, что на студию меня приволок дядя Федор, - его задница моментально загорится и рухнет в бездну, как самолет капитана Гастелло.

     - Интересное кино, - ни к кому не обращаясь, произнес Анджей Братны.

     - Ну, что вы! Ваше куда интереснее.

     - Поклонница таланта?

     - Некоторым образом.

     Теперь он внимательно рассматривал меня. Он даже соизволил поменять позу.

     - Разбираетесь в камешках?

     - Некоторым образом. Во всяком случае, вполне могу отличить настоящий камень от подделки.

     - Если мне не верят... Если меня в чем-то подозревают, - снова затянул свою волынку ювелир, но Братны резко пресек его;

     - Заткнись!

     Сбитая с толку старушка переводила взгляд с Братны на меня и никак не могла понять, что же здесь происходит. Наконец она решилась взять слово:

     - Ас кольцом-то, с кольцом-то что?

     - Действительно, что с кольцом? - поддержала старушку я, откровенно издеваясь над Братны.

     Ситуация злила его, я это видела. Мне хватило нескольких минут, чтобы просчитать комбинацию Братны. Подменить драгоценности или просто максимально занизить их стоимость - такие вещи практиковались в среде нечистых на руку ювелиров. Но чтобы преступная лавочка развернула свою деятельность в самом сердце непорочного “Мосфильма”! Это было слишком даже для увенчанного лаврами режиссера.

     - Если вы не доверяете нам, - с нажимом произнес Братны.

     - Я доверяю, доверяю, - тихо сказала старушка.

     - Если вы не доверяете нам, воспользуйтесь услугами независимых экспертов.

     Словосочетание “независимый эксперт” ввергло пожилую женщину в ступор.

     - Я согласна, - наконец сказала она. - Но деньги мне выдадут?

     Братны с торжеством посмотрел на меня. Я проиграла. Черт возьми, я проиграла, сейчас сапфир уплывет в бескрайний океан реквизита фильма “Забыть Монтсеррат” и будет мирно покачиваться на волнах рядом с немецким золотоголовым “Паркером”. Сам “Паркер” уже торчал в кармане пиджака Братны. Что и требовалось доказать.

     - Конечно, конечно. Муза, проводи женщину.

     Инфанточка подхватила мою неожиданную подопечную, и они продефилировали мимо меня.

     "Съела, стерва?” - сказали мне глаза Братны, чуть затуманившиеся от неожиданно легкой победы.

     "Ты скотина, типичный пальмовый вор”, - сказали Братны мои собственные глаза, чуть затуманившиеся от неожиданно легкого поражения.

     - Вас я тоже не задерживаю.

     - Жаль. А я хотела предложить вам кое-какие ценности. - Я не могла уйти просто так.

     Никто не может уйти от тебя просто так, Анджей Братны, и ты знаешь это! Сукин сын, пряничный рождественский разбойник, сахарная голова, до чего же ты хорош! Я поймала себя на мысли, что весь мой праведный гнев куда-то улетучился. На Братны положительно нельзя было сердиться. Ему сошло бы с рук даже ограбление ризницы Московской Патриархии. В его бледных польских скулах не было никакой цыганщины, но я почти уверилась в том, что он может загипнотизировать кого угодно. Загипнотизировать и таскать за собой на коротком поводке, лишь изредка отпуская на свидание с родными. Интересно, сколько таких поводков у него в руках?..

     - Вот как? Рубиновый гарнитур императрицы Александры Федоровны?

     - Не совсем. Пара картин, только и всего.

     - Рубенс? Левитан? Томас Гейнсборо?

     - Нет. Современный художник. Братны закинул руки за голову.

     - Угу... Федор! - Братны выдернул из толпы Бубякина, очевидно, отвечающего за современное изобразительное искусство:

     - Ты привел?

     - Кого? - трусливо спросил дядя Федор.

     - Эту женщину. Как она здесь оказалась?

     - Впервые вижу. - Глаза дяди Федора умоляюще округлились, ему не хотелось попадать в немилость к кинематографическому царьку из-за такой случайной дряни, как я. - Вы как сюда попали, голубушка?

     - Прочла объявление в газете, - пожалела я Федора, вспомнив о том, что говорила мне старушка.

     - Ладно, показывайте ваши полотна, - снизошел наконец Братны, - только живенько, и закончим на сегодня.

     - Вот и отлично, - с подъемом ответила я, - значит, я буду последней, кого вы попытаетесь объегорить.

     - Радостное совпадение наших желаний. Только отойдем в сторону, чтобы не мешать группе подготовиться к пробам.

     Мы с Братны направились в тот самый райский уголок, где он обставил немца. Стараясь не смотреть на пасхальные яйца псевдо-Фаберже, прикорнувшие среди других экспонатов, я распаковала планшет и вынула своего “Шекспира”.

     - Здесь не очень хорошее освещение, - заметила я, извиняясь.

     - Ничего, я соображу, что к чему. Несколько минут Братны задумчиво рассматривал каныгинскую картину - - Кто автор?

     - Один молодой человек. Сейчас, к сожалению, он не работает.

     - Жаль. Я беру эту картину. Есть еще что-нибудь? Я достала “Шутов и кардиналов”. Братны мельком взглянул на них - только из брезгливой вежливости. Точно так же взглянула бы на них и я. “Шуты и кардиналы” мне не нравились, слишком много бездумного пурпура, как раз в марийском самогонном стиле.

     - Эти не пойдут.

     - Не соответствуют гражданскому пафосу киношедевра?

     - Именно. Как называется первая штучка?

     - “Шекспир на сборе хвороста”.

     - Я так и подумал. Сколько вы за нее хотите?

     - Я не продаю эту картину.

     Братны посмотрел на меня и улыбнулся:

     - Что, вещица неоднократно спасала вас от самоубийства?

     У меня даже в глазах потемнело от такой проницательности. Не хватало еще, чтобы этот самоуверенный простодушный гений вскрыл мою черепную коробку!

     - С чего вы взяли?

     - Меня бы спасла... Как вас зовут?

     - Какая разница? Ева. - Я давно не произносила своего имени вслух, состарившиеся губы с трудом вытолкнули его на поверхность.

     - Значит, Ева. Поклонница Аль Бано и Рамины Пауэр и замшелой итальянской эстрады конца восьмидесятых. Завбиблиотекой школы для детей с задержкой умственного развития.

     - Не совсем. Я работаю в видеопрокате.

     - Почти угадал. Я беру вашу картину для съемок. Я молчала.

     - Мы заплатим вам. Сумма не очень большая....

     - Но по нашим временам очень даже неплохо, - закончила я за Братны.

     - Я напишу расписку. Можете быть спокойны - ничего с вашей картиной не случится.

     - Ваша практика говорит об обратном, но хотелось бы верить... - Мне нравилось дерзить ему.

     Братны вытащил целый ворох листов, выбрал подходящий и расправил его. Факс с эмблемой Венецианского фестиваля - я успела разглядеть реквизиты в правом верхнем углу. Клочок бумаги, неотразимо действующий на экзальтированных журналисток из приблатненно-богемного изданьица “Семь дней”. Вот тут-то ты и попался, голубчик Анджей Братны! Немецкий “Паркер” уже несколько минут покоился в рукаве моей старой кофты с обтрепавшимися рукавами. Это был немудреный трюк, точно такой же, какой проделал Братны с герром Лутцем. Но в моем случае имела место более тонкая работа, я приблизилась к Анджею лишь однажды, чутко отреагировав на реплику об Аль Бано и Рамине Пауэр. Я действительно их любила.

     Братны похлопал себя по карманам, но не выказал особого беспокойства.

     - У вас есть ручка? - наконец спросил он.

     - Конечно. - Я была сама невинность. Истинная Ева перед грехопадением. Продолжая мило улыбаться, я протянула ему “Паркер”. Игра “вор у вора дубинку украл” продолжалась. Я лидировала с перевесом в несколько очков.

     Он взял ручку, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Подумав несколько секунд, он что-то быстро написал на листке и протянул его мне. И только потом воззрился на лутцевский трофей.

     - Дорогие у вас принадлежности для письма. Долларов на двести потянут.

     - Мне это не стоило ничего, - резонно заметила я.

     - Мне тоже. - Он вернул мне “Паркер” и широко улыбнулся, продемонстрировав ряд восхитительно неровных белых зубов. - Сейчас подойдете к Музе, она вам печать шлепнет.

     - Кто это - Муза?

     - Вон та бедная овечка с амбарной книгой в руках. - Он указал подбородком в сторону высоколобой инфанточки. - Я вас больше не задерживаю. Всего хорошего.

     Всего хорошего. Показательные выступления дневных воришек закончились. Мне вдруг стало грустно. Сейчас я уйду и больше никогда его не увижу, какая жалость. Занятный тип, бездарно постриженный, плохо выбритый, неважно одетый, способный вскружить голову кому угодно. Невозможно даже представить себе, что он делает с людьми и камерой на съемочной площадке. С такими копперфильдовскими способностями, с такими белыми зубами, с такой ловкостью рук, с такими глазами, лишенными всех страстей сразу, с мальчишескими замашками Господа Бога...

     - Всего хорошего, - выдавила я из себя и направилась к Музе, уже давно следившей за нашей светской беседой ревнивыми бесцветными глазами.

     Когда я подошла к столу, вышколенная Муза поставила мне печать, даже не глядя на листок, и облегченно вздохнула. Я поискала глазами счастливца Бубякина, неизвестно какими путями втершегося в съемочную группу Братны, но он как сквозь землю провалился.

     - Пора уходить, больше тебя ничто здесь не задерживает. Через несколько минут Анджей Братны станет только воспоминанием, самое время заправиться винегретом в студийном буфете, как это иногда случалось со сценаристкой Мышью. От переизбытка эмоций (кто бы мог подумать, что меня захлестнут эмоции!) она всегда спасалась, роясь в мелких кубиках свеклы и соленых огурцов.

***

     ...Цены в буфете оказались запредельными - очевидно, планку поднимали богатенькие буратины-клипмейкеры, скромным работникам видеопроката ловить было нечего. Наличности, которой я располагала, хватило только на чашку демократического чая “Липтон” и медовую коврижку, завтрак аристократа, ничего не скажешь. Расположившись за столиком, я вытащила бумажку, которую дал мне Братны: не исключено, что его расписка окажется филькиной грамотой. Это действительно был факс Венецианского фестиваля, Братны приглашали в жюри, совсем неплохо для режиссера из медвежьего угла цивилизации. Я улыбнулась: интересно, чьи карманы он обнесет вначале - Микеланджело Антониони или Роберта де Ниро? При его способностях можно даже влезть в сумочку потерявшей бдительность Катрин Денев и остаться безнаказанным. Я никогда не была в Венеции, какая жалость.

     Перевернув факс, я углубилась в изучение расписки. Мне понадобилось несколько минут, чтобы разобрать отвратительный почерк Братны - неровные строки, никаких знаков препинания, грамматические ошибки, сидящие друг на Друге, - именно таким он и должен быть у начинающего гения, как же иначе, нужно долго тренироваться, чтобы писать так небрежно. Но то, что я прочла, повергло меня в изумление. Изумление было настолько сильным, что мне пришлось перечитать опус Братны несколько раз, чтобы вникнуть в его смысл.

     Никакой распиской здесь и не пахло. Он назначал мне что-то похожее на свидание!

     Мне, страшно постаревшей, несколько раз умершей женщине с обтрепавшимися рукавами вязаной кофты!.. Хотя, по зрелом размышлении, чему тут удивляться - я вспомнила слова Серьги о том, что Братны ненавидит красивых женщин, я вспомнила девушек из съемочной группы. Если это правда (каких только извращений не бывает в подлунном мире!), то я вполне вписываюсь в его концепцию, я могу дать сто очков вперед всем его дамочкам...

     Записка гласила: “КАК НАЩЕТ ВСТРЕЧИ ПО ПОВОДУ КИНОШКИ ДУМАЮ ВЫ НЕОТКАЖЕТЕСЬ ПОСИДЕТЬ С ВИЛИКИМ режисером В СТУДИЙНОМ БУФЕТИ БЕЗ СВЕЧЕЙ ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ МИНУТ ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ”. Жалкая закорючка вместо подписи говорила о серьезности намерений, такую просьбу нельзя было оставить без внимания. Братны нравился мне все больше и больше, я даже прикрыла глаза от восхищения.

     ...Когда он наконец-то возник между столиками, я уже ждала его, вооружившись дополнительной чашкой чая и еще одной медовой коврижкой. Как ни в чем не бывало он сел напротив и откинулся на стуле. Несколько минут мы молчали: я изучала его, а он - меня.

     - Не густо, - перевел он глаза на стол. Я развела руками - чем богаты, тем и рады.

     - Хотите еще чего-нибудь?

     - Нет.

     - Я думаю, что хотите.

     Безапелляционность тона задела меня.

     "Уж не тебя ли, роднуля? - Я состроила скептическую гримасу. - Можно только представить, как млеют околокиношные дивы, завидев тебя в радиусе пятидесяти метров!"

     - Вы полагаете?

     - Я просто уверен в этом.

     Интересно, что он может мне предложить? Не постель же на скорую руку, в самом деле.

     - Думаете, вы неотразимы?

     - Конечно, иначе зачем бы вы торчали в буфете. Действительно, зачем бы я торчала в буфете, в самом деле? Только для того, чтобы взглянуть еще раз на замечательного мальчишку с неподвижным, как у Будды, лицом. С таким лицом невозможно быть ничьим любовником, скорее всего Братны вообще далек от этого, он всегда выбирает третий путь из двух возможных (“хороший любовник - плохой любовник”, и никакой альтернативы). Нужно обязательно развить эту тему в какую-нибудь из бессонных ночей...

     - Пейте чай, остынет, - мягко посоветовала я.

     - Хотите работать у меня? - вдруг спросил он.

     - У вас? - Я ожидала всего, только не этого. - Вы смеетесь!

     - Напротив, совершенно серьезен.

     - Чему обязана таким неожиданным предложением?

     - Вы мне нравитесь. - Он был откровенен, он шел напролом.

     - Вы всегда так подбираете кадры?

     - Всегда.

     - Странный подход.

     - Ничего странного не вижу. Съемочная группа - это всего лишь секта, не более. Когда я понял это, все стало на свои места. Мне нужны адепты. Я вербую их, как парень по кличке Христос вербовал своих апостолов. Они ни черта не понимали в общем замысле, но привносили в него свою изюминку. С этой точки зрения вы мне подходите.

     - А как насчет профессионализма? Я не имею никакого отношения к кино, - вдохновенно соврала я.

     - Дело наживное. Ассистентом по работе с актерами пойдете?

     - Что я должна делать?

     - Для начала покажете мне этот трюк с “Паркером”. - Он широко улыбнулся, и я в очередной раз поразилась небрежной красоте его зубов. - Вы же не подходили ко мне. Как он оказался у вас?

     - А у вас?

     - Сдаюсь-сдаюсь. Вообще-то я его стибрил у заезжего фрица. За мной такое водится.

     - Я учту. С вами нужно держать ухо востро.

     - Совершенно необязательно. Значит, мы договорились? Я беру вас на работу.

     Никто еще не решал мою судьбу вот так, за каких-нибудь тридцать секунд. Даже капитану Лапицкому понадобилось больше времени. Я улыбнулась: вся моя предыдущая жизнь вполне достойна такого феерического финала в компании с полоумным режиссером, лучшего заключительного аккорда и не придумаешь. Даже если кто-нибудь из людей капитана и пристрелит меня среди декораций и этюдика Тулуз-Лотрека, я вполне могу этого не заметить...

     - Но у меня уже есть работа...

     - Это видеопрокат, что ли? - Он запомнил, что я говорила ему, очень мило с его стороны. - Бросьте, это несерьезно. Я предлагаю вам кино. От кино еще никто никогда не отказывался. Любая женщина отдала бы за мое предложение все, что угодно.

     - Мне нечего отдавать. А вообще я в курсе. Не ляжешь на диван - не выйдешь на экран, - не к месту вспомнила я старую, засалившуюся от долгого употребления вгиковскую поговорку, так любимую Иваном.

     Братны поморщился.

     - Это не ко мне. Да и не к вам. Вы-то уж точно не выйдете на экран, даже если пролежите во фривольных позах на диване всю оставшуюся жизнь. - Он все-таки куснул меня. - Я исповедую другие принципы.

     - Неужели у вас есть принципы? Искусству это противопоказано. Когда я могу приступить к работе?

     - Как только утрясете дела со своим видеопрокатом.

     - Считайте, что уже утрясла.

     Я без сожаления расстанусь с ним, не сомневайся, Анджей Братны, я с наслаждением пошлю к черту всех своих клиентов; тиранозавры “Парка Юрского периода” будут грызть их без моего деятельного участия; я больше не буду ни для кого ни “шер ами”, ни “женщиной”, ни “подругой”. А ты придумаешь для меня вполне жизнеутверждающую концовку. Какое-нибудь другое прозвище, с которым я тихо отойду в мир иной, когда все закончится.

     - Вот и отлично. Вы зачислены в группу с сегодняшнего дня, позже я объясню вам круг ваших обязанностей. Пропуск вам подготовят.

     - И больше никаких формальностей?

     - Никаких. Если вы свободны в ближайший час, я представлю вас съемочной группе.

     - Я свободна в ближайший час. И возьмите вашу ручку. - Я протянула ему “Паркер”, но он не взял его.

     - Оставьте его у себя. Это мой подарок.

     - Широкий жест.

     - Я вообще очень широкий человек. У вас будет возможность в этом убедиться.

     Было похоже на то, что он обольщал меня. Но с таким странным видом обольщения я сталкивалась впервые. Он обольщал меня, потому что вообще обольщал все, что угодно: “Паркер” за двести долларов. Ля Гули с этюда Тулуз-Лотрека, старух с их последними фамильными бриллиантами, охранников с тупыми мордами охотничьих собак, яйца Фаберже, жюри Каннского фестиваля, жюри Венецианского фестиваля, пленку “Кодак”, несчастную Музу с гроссбухом под мышкой, осветительные приборы, проходную “Мосфильма” и Пушкинский музей.. Обольщение было его естественным состоянием. Я успела перевидать множество разных людей, но с таким человеческим феноменом сталкивалась впервые.

     - Что вы снимаете? - спросила я.

     - “Male weepie”, - произнес он на неподражаемо плохом английском. - ?

     - “Слезоточивая мужская мелодрама”. А впрочем, оставим эти мутные вопросики для журналистов. Классное кино, только и всего. И вы можете приложить к этому руку. Засветитесь в титрах.

     - Я не тщеславна.

     - Я тоже, - не моргнув глазом, соврал он и тотчас же перешел на “ты”:

     - Допивай эту бурду, и пойдем. У меня сегодня кинопробы, и твое присутствие как ассистента по работе с актерами обязательно.

     К своему чаю он так и не притронулся.

     ...Я вернулась в павильон в совершенно новом качестве, проделав за полчаса сногсшибательную карьеру от скромной работницы видеопроката до ассистента скандально знаменитого режиссера. Масса безработных профессионалов, отирающихся на студии в поисках случайного заработка, сожрала бы меня живьем.

     Вся группа была в сборе: кинопробы - дело самое разудалое, если не считать коллективной попойки по поводу окончания съемочного периода. Приехала даже постоянная сценаристка Братны, Ксения Новотоцкая, толстая неопрятная бабища с бездной простодушного пейзанского обаяния. В номере, посвященном каннскому заплыву Братны, ей удалось подобрать крохи с режиссерского стола. Братны нашел ее в каком-то занюханном издательстве, где она последние десять лет подвизалась корректором. О кино она не имела ни малейшего понятия, в чем честно призналась журналистам. И тем не менее “Танцующие тени” получили приз за лучший оригинальный сценарий. “Я сама не знаю, как это получилось, - заявила она озадаченной прессе. - Он заставляет делать то, чего ты даже не можешь ожидать от себя. Если бы не он, я не написала бы ни строчки. Он заставил меня сделать это. Он заставил меня поверить в то, что я могу это сделать. Он лишил меня страха перед жизнью, а это единственное, что мешает искусству быть искусством..."

     "Он” - относилось к Братны. Я была почти уверена в том, что выбор Братны был случаен, что он заставил бы написать сценарий кого угодно и с тем же результатом.

     Теперь увенчанная лаврами пухлая сценаристка восседала в режиссерском кресле и о чем-то весело болтала с красавчиком Бубякиным: чего-чего, а страха перед жизнью она действительно была лишена.

     Как только Братны появился в павильоне, все воззрились на него: я не заметила никакого излишнего обожания в предательских глазах киноработничков, только веселое соучастие и ожидание игры по-крупному. Анджей хлопнул в ладоши, и вся съемочная группа замерла в нетерпеливом ожидании.

     - Хочу представить вам нового ассистента по работе с актерами, - торжественно объявил Братны.

     - А старый где? - дерзко спросил белобрысый молодой человек, до этого тихонько копавшийся в светофильтрах: очевидно, оператор.

     Братны пропустил его замечание мимо ушей.

     - Ее зовут Ева. Так что прошу любить и жаловать. Все с любопытством рассматривали меня: к любопытству примешивалось еще что-то, похожее на ревность. Ее причина стала понятна мне чуть позже. Я нашла глазами опешившего дядю Федора и подмигнула ему.

     - Более тесное знакомство перенесем на потом. Сейчас прошу всех сосредоточиться. Где чертов хрен оператор?

     - Сейчас должен подойти, - кротко сказал белобрысый молодой человек со светофильтрами.

     - Хочется верить.

     Анджей тотчас же забыл обо мне, увлекшись беседой со своей толстой сценаристкой: дядя Федор был мгновенно отлучен от царственных тел. Пробы были назначены на одиннадцать, и оставшиеся до них двадцать минут я провела в его обществе. Он заговорщицки поманил меня в угол павильона, в полутьму, располагавшую к откровениям. С тех пор как Братны во всеуслышание назначил меня ассистентом, ценность моя неизмеримо возросла. Дядя Федор галантно пододвинул мне антикварный резной стул из обширной коллекции реквизита, а сам устроился напротив. Несколько минут он рассматривал меня - так, как будто видел впервые.

     - Поздравляю, - наконец изрек он.

     - Спасибо.

     - Ну, рассказывай. Что такого противозаконного ты совершила? Протаранила героином скорый поезд Душанбе - Москва? Ограбила Резервный банк Соединенных Штатов? Или насовала какому-нибудь Сергею Эйзенштейну тумаков возле сортира?

     - Все было в рамках приличий, уверяю тебя.

     - Да ладно тебе... Рамки приличий - не для нашего гения.

     - Не понимаю, о чем ты говоришь.

     - Скоро поймешь, - туманно пообещал дядя Федор. - Кстати, как он тебе?

     - Ушлый мужичок.

     - Ты просто не въехала в тему. А в общем, я тебя недооценил, старуха, каюсь. Предлагаю выпить вечерулькой за процветание отечественного кинематографа. Ты как?

     - У меня дела. - Я впервые за утро подумала о Серьге. Его еще нужно подготовить к моему новому роду деятельности.

     - Ну, смотри. Если что - я всегда к твоим услугам.

     - Я учту.

     Дядя Федор был ценным приобретением. Во всяком случае, из него можно многое вытянуть и о Братны, и о съемочной группе. А в том, что эта группа не похожа ни на одну другую, у меня не было никаких сомнений.

     - Ну, тогда пошли развлекаться.

     - Ты о чем?

     - О пробах, о чем же еще. - Ноздри дяди Федора завибрировали, как у скаковой лошади. - Это зрелище не для слабонервных, должен тебе сказать. Получишь массу удовольствия. Я бы за такие представления деньги брал, честное слово! По триста баксов с рыла.

     - Почему триста?

     - Ну, пятьсот...

     Пока мы мило беседовали, появился оператор. Это был Серега Волошко, его я знала еще по ВГИКу. Последний раз я видела его в переходе на “Киевской” полтора года назад; тогда меня звали совсем по-другому, я была безобидной, отошедшей от профессиональных обязанностей сценаристкой, и за мной не тянулся шлейф многих смертей. Серега ничуть не изменился, только седины в волосах стало заметно больше - в этом мы могли с ним посоревноваться... Он все так же носил хохляцкие усы и джинсы в обтяжку. Эти джинсы были главным оружием Сереги в борьбе за зазевавшихся самок, ему даже не нужно было тратиться на цветы, мексиканский ресторан и колготки с лайкрой. В промежутках между многочисленными романами Волошко снимал совсем неплохое кино, он был настоящим профессионалом. Слава Богу, хоть кто-то в съемочной группе Братны имеет отношение к кинематографу!..

     Ровно в одиннадцать начались пробы - шалопай режиссер оказался весьма пунктуальным человеком. В свое время я уже была на пробах к нескольким фильмам. Прячась за спинами осветителей, я пересмотрела все увядающие орхидеи и жизнерадостные кактусы отечественного кинематографа, я могла точно сказать, кто из старлеток сделает карьеру в кино, а кто сойдет с дистанции после первой же роли. Я пересчитала все морщины на лицах у прим и всех любовниц на коленях у премьеров. Но то, что происходило в павильоне сейчас, мало напоминало раз и навсегда заведенный ритуал: даже из него Братны умудрился соорудить высококлассное шоу. Всем актерам-соискателям, вне зависимости от звездного статуса, отводилась роль жалких статистов: Братны сам подыгрывал им и беззастенчиво тянул одеяло на себя. Первым посыпался брутальный красавчик Ким Сартаков, мега-звезда отечественного кино, секс-символ домашних хозяек и агентов по торговле недвижимостью. Вот уже несколько лет он небезуспешно косил под чуть оплывшего Антонио Бандераса, мелькал на всех светских раутах и был бесспорным кандидатом на главную мужскую роль (об этом шепнул мне всезнающий Бубякин). Сартакову нельзя было отказать в таланте, он честно заработал свой статус “лучшей мошонки страны”, но рядом с лукавым Братны вдруг неожиданно померк и потерял большую часть своей привлекательности. Даже его холеная трехдневная щетина стала выглядеть отталкивающе, чисто вымытые волосы мгновенно потускнели, а от волевого подбородка запахло чванливой мужской глупостью. Не так-то ты и хорош, друг мой, нужно очень хорошо подумать, прежде чем лечь с тобой в постель... Скорее всего Братны сам писал тексты для кинопроб (диалогами из сценария здесь и не пахло) - только из желания подставить актера, вытащить из него то, что сам он хотел бы скрыть, навсегда похоронить в душе. Я терпеть не могла Кима Сартакова, но сейчас даже пожалела его: он понимал - происходит что-то странное, что-то безжалостно разрушающее его имидж. Он понимал это, но сделать ничего не мог. Да Братны и не позволил бы ему ничего сделать: на съемочной площадке все решал режиссер. Эта режиссерская экзекуция и была зрелищем не для слабонервных, как выразился дядя Федор.

     Этак ты всю гильдию киноактеров сделаешь своими врагами, Анджей Братны, с неожиданной нежностью подумала я, ни одна заслуженная тварь не согласится с тобой работать: слухи о режиссерах-экстремистах распространяются в кинематографической среде с быстротой молнии. А если ты и дальше будешь продолжать в том же духе - они скинутся и наймут киллера по сходной цене, с них станется - актеры, как и женщины, ненавидят быть отвергнутыми...

     С главной ролью у молодого культового режиссера Сартаков пролетел, это стало ясно всем, и прежде всего - самому Киму. Затаив ненависть в глазах, герой-любовничек пробкой вылетел из павильона, можно только представить, в каких красках он опишет чудовище Анджея Братны.

     ...Спустя три часа участь Сартакова разделили все соискатели: признанные секс-символы, признанные интеллектуалы, признанные социальные герои, признанные резонеры, признанные трагики и комики. Все они (в паре с Братны) исполнили перед камерой диковинный мужской стриптиз и потерпели фиаско. С громким стуком выпал из обоймы даже вездесущий тусовщик-многостаночник актер-режиссер-сценарист-драматург-шоумен Иван Родной, такой же вечный бич телевизионного экрана, как и музыкальная заставка программы “Время”. Съемочная группа - этот маленький, но дружный круг заговорщиков - во всем подыгрывала своему отцу и учителю, по очереди отходя за бутафорские колонны, чтобы вволю поржать - Не знала, что вы снимаете комедию, - сказала я дяде Федору.

     - Какая комедия, ты с ума сошла! - неуверенно ответил он. - Экзистенциальная драма из прошлой жизни. Почти Жан-Поль Сартр.

     - А-а... Тогда почему он так бесчинствует?

     - Никого подходящего найти не может, вот и изгаляется. У Анджея ведь просто - или стопроцентное попадание, или отдыхай на пролетарском курорте Сочи.

     ...Он появился последним, этот ничем не примечательный мальчик. Скорее типаж, чем актер. Но что-то неуловимо изменилось в самом воздухе павильона: я поняла, что Братны нашел своего актера. Это было почти неприличной, почти вызывающей любовью с первого взгляда. Главный оператор Серега Волошко, который, как верный пес, следил за малейшими изменениями в Братны, подобрался. Осветители засуетились возле софитов; дурнушка Муза судорожно искала что-то в ворохе разрозненных листов сценария - им нужно отдать должное, они действуют слаженно, когда это необходимо их тирану-режиссеру - почти симфонический оркестр под управлением Юрия Темирканова, каждый инструмент на месте. И скрипочки вовремя вступают в тему.

     Мальчика звали Володя Чернышев, он только сегодня прикатил из Питера, без всякой надежды получить хотя бы второстепенную роль. Наверное, он даже ничего не слышал о Братны: театральные актеры, сидящие на жалких ролях и жалкой зарплате в жалком театрике, не очень-то следят за веяниями кинематографической моды. На секунду я даже разочаровалась в Анджее: стоило ли отвергать стопроцентных чувственных жеребцов, чтобы заполучить это бледное сокровище? Но разочарование продлилось всего лишь несколько минут. Стоило лишь Братны, под пристальным взглядом камеры, вступить с Чернышевым в словесный поединок.

     Братны уже все решил для себя, я это видела: главную роль будешь играть ты - ты и больше никто, мальчик Володя Чернышев. И попробуй доказать мне обратное. Вершиной твоей карьеры был Санта-Клаус на детском утреннике в спортивном комплексе “Заря”, теперь у тебя есть шанс. Я тебя выбрал, не подведи меня, малыш!.. Для подобных случаев у иллюзиониста Братны были придуманы совсем другие тексты - провокационные и нежные одновременно, заготовленные для счастливого соития художника и модели. Анджей, который все это время откровенно издевался над своими суперзвездными партнерами, вдруг преобразился: он отступил на второй план, чтобы заставить никому не известного актера играть. Играть так, что все находящиеся на съемочной площадке затаили дыхание. С Чернышевым произошло то, что происходило с любой вещью, которой касалась рука Братны: теперь он светился внутренним светом. В какую-то долю секунды он стал чертовски красивым, в потемневших глазах была вся ярость и вся прелесть мира, даже не очень выразительные губы выгнулись прихотливыми лепестками. Совершенно завороженная происходящим, я поймала себя на одной-единственной мысли: пусть это зафиксирует камера. Немного усилий, и этот мальчик проснется знаменитым...

     - Что творит, гад! - одобрительно выдохнул за моей спиной дядя Федор. - Без ножа режет...

     Судьба роли была решена - об этом, прежде чем закончить пробы, сообщил всем Братны. Он похлопал опешившего Чернышева по плечу и представил съемочной группе нового главного героя: вариант окончательный и обжалованию не подлежит. Обалдевший от такого неожиданного фарта питерский счастливчик сидел на краешке стула и смотрел на Братны влюбленными глазами. Сам же Братны, казалось, потерял всякий интерес к актеру, Чернышовым занялась вездесущая Муза: контракт, суточные, проживание в мосфильмовской гостинице и прочие унылые производственные мелочи, не касающиеся высокого искусства.

     Братны, который помнил все и следил за всем, подошел ко мне и сунул в руки пухлую папку:

     - Это сценарий, судьба которого так тебя волновала. Можешь с ним ознакомиться, чтобы иметь представление о том, что я собираюсь делать. В общих чертах, конечно, обычно от всего этого эпистолярия камня на камне не остается. - Он сказал это без всякого кокетства.

     - А что с главной героиней? Нас ждет такая же волнующая выбраковка поголовья?

     - А ты мне все больше и больше нравишься. И шутишь симпатично. Вот только главная героиня уже утверждена. Тебе как ассистенту остается мелкая второстепенная шушера. Рабочий день с девяти, будем отстреливать всех остальных. Прошу не опаздывать.

     - Я очень пунктуальна.

     - Подойдешь к Музону, она подготовит тебе пропуск. А насчет зарплаты будем разговаривать завтра с директором группы. Внакладе не останешься.

     - А Музон?..

     - Музон - это Муза. Она же Музей, она же Пегас, она же Эрато, - терпеливо пояснил Братны. - Ты ее видела. Придумаешь кличку поэлегантнее - получишь прибавку к пенсии. До завтра.

     Братны покинул павильон. Следом за ним потянулись все остальные. Я едва не поддалась искушению прилепиться к Сереге Волошко, так счастливо материализовавшемуся из нашего вгиковского прошлого, но это был лишь минутный порыв: я не имела права возвращаться к прошлому, каким бы соблазнительным оно ни казалось. Я для Волошко всего лишь один из ассистентов, не больше. Зато с дядей Федором можно сойтись поближе, тем более что сам он последние несколько часов демонстрировал сходные чувства. Мое неожиданное появление в съемочной группе заинтриговало его. Заинтриговало настолько, что утренняя сцена бойни была благополучна забыта.

     ...Спустя полчаса мы с Бубякиным уже сидели в кафе и мило болтали. От коньяка, галантно предложенного дядей Федором, я отказалась: после сегодняшнего дня, насыщенного волшебными событиями, я не нуждалась в допинге. Дядя Федор пил за двоих и вводил меня в курс кинематографических дел, то и дело поглядывая на папку со сценарием.

     - Забавная у вас команда, - поощрила я его. Этого было достаточно, чтобы дядя Федор пустился в пространные рассуждения - Тебе крупно повезло, старуха, - нежно шептал он, опрокидывая стопку за стопкой. - Такого финансирования, как у нас, нет ни у кого в этой стране. Разве что Никита Михалков вырвет зубами что-то похожее.

     - Неужели Госкино расстаралось?

     - Держи карман шире! Никаких государственных вливаний. Только спонсорские. К нам меценаты в очередь стоят, а Анджей еще раздумывает, у кого взять, а кого послать подальше. Одних слезливых импортных дураков до фига. Все на задницы падают и потные гульдены норовят всучить. Озолотимся!

     - Надо же. Что-то не очень верится.

     - Сама увидишь. Анджей - это турбина по всасыванию денежек. Он кого угодно обработает.

     - Я видела.

     - Как тебе пробы?

     - Веселее не придумаешь. Над актрисулями так же издевались?

     - Нет, там все было пристойно, старые же люди. Главной героине шестьдесят пять лет.

     - Что ты говоришь!

     - Слыхала, была такая актриса, Татьяна Александрова? Я вздрогнула и на секунду прикрыла глаза, чтобы не потерять сознание. Я знала одну роскошную суку по фамилии Александрова. Только ее звали Анной: имя, самое нейтральное для убийства... Под этим именем, как под толщей воды, долго прятали меня самое. Прошлое не отпускает, оно и здесь настигло меня, оно скалит зубы из любого угла, даже великий фокусник Братны не поможет...

     - Что с тобой? - участливо спросил дядя Федор. - Тебе плохо?

     - Нет-нет, все в порядке. Так что эта актриса? - Я старательно избегала фамилии, мне еще придется столкнуться с ней, и нужно хотя бы подготовиться к этому.

     - Я и сам ничего о ней не знал, преданья старины глубокой. На каком только погосте ее Анджей отрыл, ума не приложу. А когда-то была звездой, все Политбюро в наманикюренных лапках держала, мощная старушонка. Кто теперь об этом помнит? Вот они, превратности фортуны, невыносимая легкость бытия. “Сик транзит глория мунди” <Так проходит слава мира (лат.).>. Да что с тобой? Может, коньячку плеснуть для расширения сосудов?..

     - Не нужно.

     - Смотри... Странно, что ты ничего о ней не знаешь... Извини за бестактность, сколько тебе лет?

     - Много, - устало сказала я.

     - Сорок? Сорок пять? - На большее он не решился.

     - Примерно.

     - Ничего, что я на “ты”? - Дядя Федор ухватил в горсть свой собственный нос и вопросительно уставился на меня.

     - Ничего.

     Должно быть, я действительно очень сдала за последнее время, да и моя седина может ввести в заблуждение кого угодно...

     - Наверное, в молодости у тебя была уйма поклонников, - решил польстить мне дядя Федор.

     - Они все умерли. - На этот раз я сказала правду.

     - Ну, ничего, в сорок пять баба ягодка опять. Найдем тебе подходящего старичка из числа матерых эпизодников. Здесь такого добра навалом - на все случаи жизни. Все кафе засидели, как мухи.

     - Федор, - я предупредительно подняла палец, - не зарывайся!

     - Все, больше не буду. Лучше выпьем за процветание отечественного кино!..

***

     ... - Это ты, Ева? - как всегда, встретил меня Серьга, стоило мне только открыть дверь.

     - Да. Это я. - Отныне никаких псевдонимов, ежедневные игры в актрис закончились так же внезапно, как и моя прежняя жизнь в качестве работницы видеопроката. Не будет больше ни Анук Эме, ни Роми Шнайдер, ни даже соблазнительной дурочки Мэрилин.

     - Ты почему так долго?

     - Мне нужно кое-что сказать тебе. Серьга. - Его необходимо подготовить к переменам в моей жизни, неизвестно, как отнесется маленький мариец к моей начинающейся карьере ассистента.

     - Щто случилось? - Неистребимый марийский акцент, мягкое "щ” моментально вылезли наружу - Серьга насторожился. Я нечасто баловала его такими заявлениями.

     - Давай пообедаем, а потом я тебе все расскажу. Пока я готовила обед. Серьга мрачно крутился вокруг меня на своем кресле, выписывая самые невероятные виражи. К еде он так и не притронулся и трижды мстительно уронил ложку. Каждый раз я молча поднимала ее, аккуратно мыла и снова совала Серьге в руки. После четвертого раза моя кротость дала трещину.

     - Если не хочешь есть - так и скажи.

     - Не хочу. Этот хрен Бубякин тебя подснял, я так и знал. Этим и должно было кончиться. Кому охота возиться с инвалидом и делать вид, щто периодически впадаешь в нирвану.

     - Не говори глупостей.

     - Странно, щто ты вообще так долго продержалась.

     - Я никуда не ухожу.

     - Тогда щто такого ты хотела мне сказать?

     - Я получила работу. У Анджея Братны. Ассистент режиссера по работе с актерами. Как тебе такой поворот сюжета?

     - Фиговый поворот. Мне не нравится.

     - Там хорошо платят.

     - И запупыривают тоже хорошо, в укромном уголке под лихтвагеном. Знаю я все эти киношные штучки, сплошная порнуха, - склочно заявил Серьга, - и вас, баб, знаю как облупленных.

     - Нам нужны деньги.

     - Птицам деньги не нужны, - продолжал упрямиться Серьга.

     - Я делаю это ради нас с тобой. - Это было почти правдой, если не учитывать мой собственный, внезапно возникший острый интерес к Братны. - Подкопим денег... Мы же хотели съездить к тебе домой летом. - “Домой летом” было убийственным аргументом, сразу же разрушившим хлипкую оборону Серьги.

     Многочисленная родня Серьги, долгое время сидевшая на его тонкой жилистой шее, в одночасье потеряла кормильца и теперь влачила жалкое существование в глубине марийских лесов. Бедственное положение родственников сводило Серьгу с ума, но ничем помочь им в нынешнем своем состоянии он не мог Мало того, его увечье каким-то странным, языческим образом подточило весь род Каныгиных: его сестра, так удачно вышедшая замуж за непьющего агронома, медленно угасала от лейкемии, дядька потерял правую руку на совхозной лесопилке, а двоюродный братан Борьша угодил в колонию за мелкое хулиганство.

     - Ну, раз пошла такая пьянка, я тоже должен тебе кое-щто сказать. Хотел сюрприз сделать, да ладно... Гошка Полторак меня на службу пристраивает.

     Я удивилась, что впечатлительный, непорочный, как голубь, режиссер-документалист все еще жив, и искренне порадовалась за Гошку.

     - Больше не буду виснуть мертвым грузом на твоих шейных позвонках...

     - Серьга!..

     - Молчу-молчу. Ты знаешь, щто он снимал последние полгода? Службу телефонной помощи самоубийцам.

     Теперь страсть чернушника Полторака к суициду становилась более-менее понятной: с кем поведешься, от того и наберешься.

     - Я думала, что самоубийцам уже ничто не может помочь.

     - Ладно тебе, юмористка! Словом, захотел человечек из окошка сигануть, но сомневается, нужно ли это делать в отсутствие благодарных зрителей. Тогда он снимает трубочку, набирает номер и пристраивается к слушателям - Господи, Серьга, откуда такой цинизм?

     - Не цинизм, а правда жизни... Ну а там нашего человечка вполне профессионально от этого черного дела отговаривают, шепчут на ухо: ваша жизнь еще нужна мировой революции, а если будете бузить - похороним вас за церковной оградой...

     - И срабатывает?

     - Когда как. Это вообще кризисный центр, пара-тройка престарелых сучек с высшим психологическим образованием... Внучатым племянникам носки вяжут, а между делом с людями о превратностях судьбы базарят, рекомендуют вместо петли дешевый египетский курорт Хургаду.

     - Ну а ты туда каким боком?

     - А Гошка рассказал про меня, щто есть такой замечательный слепой инвалид, который от жажды жизни изнемогает и полон сдержанного оптимизма.

     Я не удержалась и поцеловала Серьгу в макушку.

     - Вот только приставать ко мне не надо... Ну, и еще задвинул - сказал, что я благотворно влияю на людей и вообще большой забавник.

     - Откуда ты только таких слов понабрался. Серьга?

     - Радио слушаю... В общем, они заинтересовались и собираются меня пристроить в службу. После соответствующей подготовки, конечно. Усвою щто-нибудь из психологии, нужную литературу проштудирую и буду людей спасать. Все лучше, чем по квартире километры накручивать в гордом одиночестве... Как тебе такая мысль?

     - Это главная мысль дня, друг мой.

     - А ты, значит, в кибенематограф подалась?

     - Что-то вроде того.

     - Ну, и как тебе этот режиссеришка?

     - Еще не знаю. Похоже, он тоже большой забавник, - я постаралась уйти от ответа как можно элегантнее, - но, главное, у нас будут деньги...

     Остаток дня я рассказывала Серьге о студии, о дурацком рабочем названии картины, о кинопробах, которые так изящно провел Братны, об актерах, которые были отбракованы совершенно замечательным образом. Серьга слушал меня с ревнивым любопытством непосвященного: после окончания ВГИКа он ни разу не работал в большом кино, хотя и имел диплом художника-постановщика. Я довольно живо описала все, за исключением клептоманских замашек Братны: они могли потрясти хрупкое воображение Серьги. Серьга Каныгин был безнадежно честным человеком.

     - По-моему, ты в него втюрилась, - кратко резюмировал он, когда я закончила свою сагу о первом дне пребывания на “Мосфильме”, - придется его удавить...

     - Давай не будем этого делать, лучше отдадим Братны на растерзание мировому кинематографу. Хочешь, я тебе почитаю?

     - С сегодняшнего дня никаких детективов, - вкусы Серьги заметно эволюционировали, - только Дейл Карнеги и Эрик Берн. “Игры, в которые играют люди”... Мне Гошка сегодня принес, чтобы я не расслаблялся.

     ...На второй странице скучнейшего Карнеги Серьга благополучно отрубился: всем психологическим экзерсисам он предпочитал здоровый сон. Передо мной замаячил призрак еще одной бессонной ночи, но теперь я не боялась его. Слишком сильны были впечатления, слишком кардинально изменилась моя жизнь. Да и потом - мне было чем заняться: папка со сценарием “Забыть Монтсеррат” лежала рядом с моей кроватью. К завтрашним пробам я должна быть во всеоружии. Семьдесят страниц текста, стандартный объем, при желании его можно прочесть за час. Когда-то я и сама занималась сценариями, наши с Иваном первые опусы похоронены где-то на кафедре кинодраматургии ВГИКа... Наши преуспевшие в соцреализме мастера натаскивали нас на ремесло, как фокстерьеров на лисиц: никаких авторских поллюций - только завязка, кульминация, развязка. Интересно, что могла написать воинствующая непрофессионалка Ксения Новотоцкая?..

     ...Вместо часа я просидела над сценарием всю ночь. Нельзя сказать, что он поразил меня, скорее - оставил чувство смутного беспокойства и смутной зависти. Это была странная история взаимоотношений очень старой женщины и очень молодого человека. И очень старых вещей, окружавших женщину. Очень старых и очень ценных. (В этой роли я моментально увидела горы антиквариата, которые Братны выманил у бедных московских старух. Во главе колонны шел, конечно же, Тулуз-Лотрек.) Молодой человек, изобретательно втершийся в доверие к старухе, потихоньку освобождал ее от ценностей - самым примитивным, самым бессовестным образом. Лишенная вещей старуха лишилась и прошлого: теперь ей не для чего было жить. После тихой смерти героини веши вдруг начали мстить за хозяйку - каждая из них привела за собой целый ряд сюжетных поворотов, превративших сытенькую жизнь молодого человека в кромешный ад. Здесь заканчивалась нравоучительная мелодрама и начинался триллер. Размашистый, динамичный, эстетски кровавый и не лишенный философской подоплеки. Все написанное могло послужить основой для очень кассового фильма, если бы... Если бы я не знала возможностей Анджея Братны. Только он один может сделать из этого настоящий шедевр, заполнить пространство кадра воздухом и заставить играть задний план. Только он один может вложить в частную полукриминальную историю ответы на глобальные вопросы человеческого бытия.

     Название сценарию дала пластинка Монтсеррат Кабалье, которую слушала старуха перед тем, как умереть.

***

     - ..Ознакомилась? - спросил меня Братны на следующее утро, когда я вернула ему сценарий.

     - Да.

     - Вот и отлично. - Он даже не поинтересовался моим мнением о качестве написанного, еще бы, много чести - искать у мелких сошек подтверждение своей гениальности. - Впрягайся в работу. Нас ждут великие дела.

     И я впряглась в работу. Хотя работой участие в проекте Братны можно было назвать лишь с большой долей условности. Скорее это было похоже на большое приключение, фильм в фильме, где каждый участник съемочной группы был колоритным, не лишенным изюминки персонажем. Я ни с кем по-настоящему не сблизилась, за исключением дяди Федора: мы были последними патронами в обойме, ассистентами ассистентов, и, по определению, должны были держаться вместе. Дядя Федор рассказал мне много любопытного о каждом из киношников: это были только его умозаключения, которые не мешало бы подкрепить моими собственными. Собственные аналитические построения - этим я и занималась весь остаток подготовительного периода: до начала съемок оставалась ровно неделя.

     Съемочная группа фильма “Забыть Монтсеррат” была самой странной группой за всю мою недолгую историю пребывания на “Мосфильме”, во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Все это время меня не покидало ощущение, что случайный выбор непрофессионалов не был таким уж случайным, что, помимо подготовки к съемкам, существует еще один, скрытый от посторонних глаз, род деятельности.

     Мой уставший от долгого безделья и апатии мозг с энтузиазмом включился в сортировку и отбор данных по каждому из персонажей - маленькая, ничем не приметная должность располагала к этому. Самыми безобидными казались собственно киношники - главный оператор Серега Волошко и главный художник Володя Трапезников, в просторечии Вован. Пятидесятилетний Вован был колоритнейшей личностью: он закончил Академию художеств, начинал как авангардист, потом ударился в православие и даже получил благословение митрополита на занятия иконописью. Но вся православная эпопея закончилась тем, что Вован умыкнул в одном из монастырей пару икон семнадцатого века. Иконы благополучно уплыли за рубеж, простодушный Вован был предан анафеме и, спасаясь от уголовного преследования, уехал в Самарканд. Там он занимался реставрацией комплекса Эль-Регистан и мавзолея Гур-Эмир. Он уже не мыслил себя вне какой-либо религии и там же, в Самарканде, принял ислам. Соблюдение всех предписаний ислама, в том числе и пятикратного ежедневного намаза, не помешало, однако, Вовану проявить свои незаурядные способности: он исподтишка приторговывал специально обработанными костями животных, выдавая их за мощи Тимура. Доверчивые иностранные туристы охотно покупали их по баснословной цене, и за короткое время Вован сколотил неплохое состояние, не забывая при этом о “закате” - налоге на имущество и доходы в пользу мусульманской общины: Вован искренне старался задобрить Аллаха. Но и здесь Трапезникова ждала неудача - афера с мощами вскрылась, и Вован едва унес ноги из Узбекистана. Следующим этапом был буддизм (Вован прыгал по мировым религиям, как по женским постелям). На некоторое время Трапезников обосновался в Индии, в месте просветления Будды, - Южном Бихаре. Потом были Горакхпур (Кушинагара, место ухода Будды из мира) и Лумбини (место его рождения в Непале). После нескольких лет самосовершенствования неофиту Трапезникову удалось достигнуть второго уровня учения Будды. Но на подступах к третьему уровню на горизонте художника-буддиста появилась смазливая исполнительница народных танцев из народности “кота”. С ней Трапезников пустился во все тяжкие и, пока танцовщица выступала на делийских базарах, крал кошельки в толпе. В Индии Вован подцепил страсть к опиуму, лихорадку и еще целый букет экзотических болезней и спустя пять лет вернулся на родину совершенно разбитым старым человеком. Увлечение религией не прошло даром - теперь его религией стала опиумная трубка. Он экспериментировал с различными наркотиками растительного происхождения, добиваясь совершенно неожиданных психоделических эффектов. В состоянии легкого наркотического опьянения он пребывал все время, под воздействием опиума делались раскадровки к фильму. Вован писал только пастелью, масло он считал слишком тяжелым материалом для творчества. Его безумные опиумные работы вдохновляли Братны, он считал Трапезникова великим художником и великим генератором идей. Даже на площадке рядом с Вованом толклись небритые таджики (они привозили Трапезникову анашу), сомнительные афганцы (они привозили Трапезникову героин) и вежливые индусы (индусы отвечали за опий-сырец). Иногда распоясавшийся Вован требовал “марочку” с ЛСД, - для этого случая предусмотрительным Братны были заготовлены респектабельные голландцы.

     После тяжелых синтетических наркотиков Вован исчезал на несколько дней, отлеживался у себя в берлоге на “Кантемировской”, и тогда за ним отправляли кого-нибудь из съемочной группы: не помер бы старичок. Несколько раз к Трапезникову ездили мы с дядей Федором: меня поразил дом Вована, похожий на православный храм, мечеть и буддистский дацан одновременно. Предметы различных культов мирно уживались друг с другом: никаких “джихадов”, никаких крестовых походов во имя веры. И над всем этим гигантским алтарем витал веселый дух пуэрто-риканского борделя. Каждому из гостей Трапезников предлагал кальянчик с опиумом. Как правило, никто не отказывался...

     Главный оператор Серега Волошко был обычной рабочей лошадкой (“запаршивевшим мерином с уклоном в сюрреализм”, как он сам называл себя) и обладал типичными операторскими пороками: неумеренной страстью к выпивке и беспорядочным половым связям. Серега мог синтезировать спирт из чего угодно, включая совершенно безобидный напиток “Байкал”. Казалось, любая жидкость, на которой останавливался его пристальный операторский взгляд, моментально обретала сорокаградусную крепость. Его несколько раз на спор закрывали в абсолютно пустой монтажной, и там в течение каких-нибудь сорока минут он умудрялся в стельку напиться: причем никаких следов водки обнаружить не удавалось ни до, ни после эксперимента. При всем этом он оставался классным оператором и любимцем всех без исключения проявщиц из цеха обработки пленки.

     Братны привел в команду и своего композитора, обрусевшего болгарина Богомила Стоянова. Стоянов делал с Братны первую картину и автоматически перекочевал во вторую. Кассеты с его музыкой ходили по рукам, эта была дьявольская смесь духовных песнопений южных славян и панк-рока. Да и сам Богомил очень сильно смахивал то ли на отяжелевшего престарелого панка, то ли на бездомного бродягу из Южного Бронкса.

     В пантеоне творческих божков была только одна женщина - художница по костюмам Леночка Ганькевич. Совсем недавно она была преуспевающим модельером, успела поучаствовать в нескольких неделях высокой моды и даже организовать свой собственный, весьма престижный Дом моделей. Молодой русской экстремистке с восхитительно авангардными идеями предложил сотрудничество сам Лагерфельд. Но Леночка наплевала на свою карьеру, как только столкнулась с безумцем Анджеем Братны. Об их встрече в группе ходили легенды. Братны вместе с одуревшим от опиума Вованом Трапезниковым как-то посетил один из ее летних показов. Проковырявшись в носу целый вечер и во всеуслышание обхамив пару моделей, он удалился из зала. В узком коридорчике, примыкающем к подиуму, Вован и Братны зажали одну из манекенщиц. И пока Трапезников держал несчастную девушку за руки, Братны шариковой ручкой написал на ее обнаженной спине послание модельеру. Это было стандартное предложение “НАЩЕТ КИНОШКИ”, с тем же неотразимым обилием грамматических ошибок. Братны предлагал Леночке Ганькевич наплевать на “гнилой модельный бизнес, отрыжку капитализма” и приложить ухо к вечности. В качестве вечности выступал сам “ВИЛИКИЙ РЕЖИСЕР”. Заключительным аккордом явилась сакраментальная фраза: “ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ”. Самым удивительным было то, что самоуверенная, избалованная вниманием модельерша клюнула на этот дешевый трюк. После показа они поужинали в “Метрополе” (за счет Леночки, разумеется), а на следующий день она уже числилась скромным художником по костюмам фильма “Забыть Монтсеррат” - чертов Братны остался верен себе, он кадрил людей с третьей космической скоростью.

     На скорую руку подписывая соглашение с художницей, Братны даже не подозревал, что приведет на съемочную площадку не очередного фанатика его идей, а безумно влюбленную женщину. Леночка влюбилась в Братны со всем отчаянием внезапно вспыхнувшей страсти - это было видно невооруженным глазом. Ей сочувствовали все, даже Муза, питавшая к Анджею сходные чувства. Циничная гашишница Светик, сидевшая в административной группе, вообще считала Леночку идиоткой, которая похерила карьеру ради заведомо проигрышного варианта. Любить Братны, а тем более добиваться от него взаимности было занятием бесперспективным: никаких романов, никаких связей, полная стерильность отношений, как раз в духе Иисуса Христа. Нет, у Леночки не было конкуренток, как не было конкуренток ни у одной женщины. Братны был со всеми и ни с кем одновременно. Он любил всех и никого: окружающий мир он воспринимал как подсобный материал, не более. Его личная жизнь безумно интересовала меня именно потому, что никакой личной жизни у него не было. Ни жены, ни любовницы, ни собаки, ни хорька; никаких привязанностей в еде, выпивке и сигаретах, никаких любимых изречений на все случаи жизни, никаких милых слабостей. Отсутствие слабостей особенно настораживало: пройдя суровую школу ловца душ Лапицкого, я хорошо усвоила, что человека без слабостей не бывает.

     Лишенное эмоций лицо Братны не обманывало - он был напрочь лишен каких-либо страстей. Даже не верилось, что он снимает такие сильные, такие глубокие картины (мне удалось посмотреть его первый фильм, и он раздавил меня своей мощью: ничего подобного я не видела никогда, хотя еще во ВГИКе исправно пересмотрела всю киноклассику). Он сам выступал продюсером своих фильмов, потому что сам добывал деньги для них, - казалось, он без усилий достанет любую сумму. Он мог залезть в карман присмиревшему спонсору и вытащить у него бумажник - и все сходило ему с рук. Он мог выманить у доверчивой старухи настоящее жемчужное ожерелье, чтобы тотчас же отдать его замотанной монтажнице или подвернувшемуся под руку осветителю - очередной широкий жест, “считайте, что это мой подарок ко дню ракетных войск и артиллерии”...

     Братны был похож на всех своих полубезумных персонажей сразу. На разведчика, не запасшегося легендой; на человека либо никогда не существовавшего, либо бывшего всегда, с начала времен (я почему-то склонялась к последнему варианту). Никто в группе даже не знал, где он живет, за исключением разве что его директора, Андрея Юрьевича Кравчука.

     Кравчук резко контрастировал со всей полубогемной киношной тусовкой Братны: никаких свитеров, никаких джинсов, никаких слюнявых поцелуйчиков, никакого портвейна после смены. Очень дорогой, отлично пошитый костюм, лобастая голова волкодава, обстоятельная короткая стрижка работника спецслужб, цепкие, глубоко посаженные глаза. Сугубо штатский прикид не мог скрыть его прошлого: до начала девяностых Кравчук работал в одном из головных подразделений КГБ. Затем началась реорганизация органов, и Кравчук уволился в запас. Склонный к преувеличениям дядя Федор шепнул мне, что он ушел в отставку в чине генерал-майора, но Кравчук тянул только на подполковника, не больше. Но это не помешало ему, используя старые, еще кагэбэшные связи, заняться бизнесом, иногда не совсем легальным. Он долго сидел на цветных металлах, очень хорошо на этом поднялся и успел вовремя соскочить с темы. Последние годы он отошел от всех дел и тихо заправлял сетью небольших кафе. Самым известным кравчуковским заведением был “Попугай Флобер”, уютное гнездышко недалеко от Мосфильмовской улицы.

     Как Кравчук прибился к Братны и стал директором его съемочной группы, не знал никто. Скорее всего Братны забрел в “Попугай Флобер”, харкнул в остывшее чахохбили (Кравчук, хохол по национальности, был родом откуда-то с Кавказа и души не чаял в тамошней кухне), переколотил посуду, потребовал жалобную книгу и записал там свою обычную тираду “НАЩЕТ КИНОШКИ”...

     Вместе с Кравчуком в съемочную группу пришли и его мальчики-телохранители, осевшие на мелких должностишках всевозможных ассистентов, помощников звукорежиссера и водителей. Они же выполняли функции охраны: ежедневно через Братны проходили немалые суммы денег (все это шло на аренду павильонов, съемочной техники и оплату услуг, которые предоставлял “Мосфильм”. А здесь предпочитали наличные).

     Люди Кравчука были удивительно похожи на всех оперативников и боевиков сразу - это был один и тот же психологический тип. Что делают они в мирной, немного расхлябанной съемочной группе, оставалось для меня загадкой - правда, не самой интригующей на сегодняшний день. Гораздо больше меня интересовали сам Братны и его окружение: почти в каждом из этих людей было какое-то двойное дно, какая-то тщательно оберегаемая тайна, какой-то скрытый порок, какая-то червоточина. Школа аналитического спецпитомника Кости Лапицкого, о которой я так страстно, так безнадежно пыталась забыть, давала знать о себе: я с трудом подавляла желание проследить за киношниками после работы - наверняка вскроется что-нибудь из ряда вон выходящее. И Вован Трапезников окажется крупным наркодилером, звукооператор Шуренок Вепрев - удачливым сутенером, а гримерша Ирэн - профессиональной отравительницей.

     О том, как я вытащила “Паркер” у Братны, я так ему и не рассказала...

***

     ...Я увидела давно забытую кинозвезду Татьяну Александрову (“урожденная Святополк-Мирская, последняя из княжеского рода, можете себе представить, только тс-с, не стоит об этом распространяться”) в первый день съемок.

     Это была высокая, очень некрасиво состарившаяся женщина, никакого намека на былую славу, мужа-генерала (“в наше время высший генералитет предпочитал актрис с хорошими вокальными данными и маленькими родинками над верхней губой, только тс-с, не стоит об этом распространяться”). Она доживала свой век в запущенной маленькой квартирке на окраине Москвы, всеми брошенная и опустившаяся. Сквозь чудовищно окрашенные хной волосы просвечивала пергаментная кожа, губы стерлись и потеряли очертания, на выпирающих ключицах болтались старенькие бусы - полная дешевка, жалкая имитация речного жемчуга.

     Ее появление произвело на жизнерадостных щенков из группы Братны тягостное впечатление. Такое тягостное, что молоденькая впечатлительная актриса Даша Костромеева (в фильме ей была отведена роль подружки главного героя) расплакалась и потребовала сто грамм коньяку, чтобы прийти в норму. Женщина не может, не имеет права жить так долго, уныло думала я, отпаивая Дарью коньяком (следить за самочувствием актеров тоже входило в обязанности ассистента, так было заведено Братны с самого начала).

     - Я ее боюсь. Старая ведьма, - причитала Даша, постукивая зубами о край стакана.

     - Ничего страшного, - успокоил ее меланхоличный весельчак дядя Федор, давно мечтавший переспать с хорошенькой статисткой. - Через несколько десятков лет увидишь в зеркале то же самое.

     - Ты, как всегда, любезен, Федор, - поморщилась Даша, - умеешь утешить женщину.

     - Если переспишь со мной, обязуюсь утешать тебя до конца дней.

     - Твоих или моих? - Костромеева привыкла к откровениям дяди Федора и потому реагировала спокойно.

     - Думаю, что ты умрешь раньше. Старость для актрисы - смертный приговор, что-то вроде гильотинирования, ты сама это видишь, моя прелесть. Ну, так как, переспишь со мной, пока не вышла в тираж?..

     Я оставила вяло пикирующихся молодых людей и целиком сосредоточилась на бывшей кинозвезде. Нет, она не была такой уж старой, в чудом сохранившейся карточке из архивов актерского отдела значился год ее рождения - тысяча девятьсот двадцать пятый, в этом возрасте, да еще обладая сильным характером, можно неплохо выглядеть. А в том, что Александрова в свое время была выдающейся личностью, у меня не было никаких сомнений. Она пережила четырех мужей (все в чине от генерал-майора до генерала армии), была любовницей давно почивших в бозе начальников отделов ЦК, двух американских дипломатов и одного британского атташе по культуре. Связь с иностранцами сходила ей с рук, как и многое другое: в молодости, в конце сороковых, она была чертовски породиста и чертовски талантлива. Она блистала в музыкальных комедиях и фильмах-ревю, но потом неожиданно потеряла голос - и ее карьера сошла на нет. Быстрая и ослепительная слава сменилась такой же быстрой и ослепительной безвестностью: вот этого-то она и не смогла простить себе самой. Это увядшее, безобразное лицо записной алкоголички, эта морщинистая, как у варана, шея - она как будто бы мстила своей собственной, предавшей ее популярности...

     И все же я не могла оторваться от лица старухи: в этом презрении к себе самой, в яростном нежелании хоть как-то облагородить свой почти непристойный закат было что-то завораживающее.

     - Нравится? - Появившийся за моей спиной Братны почти испугал меня.

     - Что?

     - Старуха.

     - Не знаю.

     ... - Брось ты. Я за тобой давно наблюдаю. Ты же глаз от нее отвести не можешь. Пялишься на нее, как будто это не пожилая женщина, страдающая диабетом, а самец со взопревшими яйцами. Что и требовалось доказать. Со старушонкой я попал в точку. Нет ни одной старой стервы, которую Господь Бог скроил бы лучше.

     - Мог бы найти кого-нибудь не такого отталкивающего. - Впервые за месяц я почувствовала раздражение: все-то ты знаешь, Анджей Братны, первый отличник в небесной канцелярии.

     - Скажу тебе то, что ты и сама понимаешь, ты же умная женщина, Ева. Красоту еще никому не удавалось запомнить. Красота - стандартная вещь, ничего выдающегося, а вот некрасивость - это штучный товар, это промысел Божий. Никаким стандартам она не подчиняется. Красота не может совершенствоваться, ее удел - увядать. А уродство может оттачиваться годами, оно только крепнет с возрастом, как хорошее вино. И иногда доходит до совершенства. Но это уже другой вид совершенства. Высший. Кстати, одна интересная деталь... Знаешь, как назывался ее дебютный фильм? “Красавица из предместья”. Чем не ответ на все вопросы, просто и со вкусом...

     Любуясь старухой, Анджей отступил на шаг и едва не споткнулся о кабель, который тянул один из осветителей, приветливый молодой человек, вечно жующий соленый арахис. Кажется, его звали Валерой, но он предпочитал откликаться на имя Келли. Что оно означало, не знал никто.

     Келли поддержал Анджея, а я злорадно улыбнулась: ничто человеческое тебе не чуждо, Братны, вполне мог упасть и разбить себе гоноровый шляхетский нос. И кровь у тебя оказалась бы того же цвета, что и у простых смертных.

     - Красотка из предместья, - ни к кому не обращаясь, тихо сказал Келли.

     - Что? - Анджей вопросительно посмотрел на него.

     - Красотка, а не красавица. Фильм назывался “Красотка из предместья”, - повторил осветитель.

     - Ну да. Именно. “Красотка из предместья”. Это звучит даже лучше, хотя и не в духе соцреализма, - воодушевился Братны.

     Осветитель со своим кабелем побрел дальше, и Братны тотчас же забыл о нем. Неплохая у тебя группа, Анджей Братны, если твои осветители знают то, чего не скажет навскидку даже дипломированный киновед, пожалуй, я недооценила ее профессиональные качества...

     - Не хочешь взглянуть, как из нашей египетской мумии будут делать кинозвезду, номинантку на “Оскар”? - подмигнул мне Братны.

     - Она и есть кинозвезда, - рассудительно заметила я, мне вдруг захотелось защитить старуху. - И была ею задолго до того, как ты вылез на свет Божий.

     - Я - жертва непорочного зачатия, разве тебе не сообщили об этом мои биографы? - рассмеялся Братны. - Идем, получишь большое удовольствие.

     Это было заманчивое предложение - такое же заманчивое и бесстыдное, как предложение заняться групповым сексом: Братны тщательно хранил свои профессиональные тайны. Но, неожиданно для всех ревнивцев из съемочной группы, у нас с Братны сложились совершенно особенные отношения. Я не знала, что послужило их катализатором: возможно, мой профессиональный воровской трюк с “Паркером”, который так и не удалось повторить фартовому клептоману-самоучке Братны. Возможно, болтливый дядя Федор, информация в котором держалась не дольше, чем вода в сливном бачке, раззвонил всем о моих достижениях в восточных единоборствах - и это дошло до режиссера. Возможно, существовал третий вариант - Анджей выбрал меня в наперсницы только потому, что наперсники были необходимы ему для реприз и неожиданных откровений. Я была идеальным вариантом: слишком нейтральна, чтобы раздражать его, и слишком нейтральна, чтобы по-настоящему ему понравиться.

     - Меня умиляют твои волосы, - сказал он мне как-то, явно намекая на мою седину. - Полное отсутствие схемы поведения, никакого собственного взгляда на мир.

     Этот тезис застал меня врасплох, как заставали врасплох все другие изречения безумного режиссера.

     - По-моему, ты сильно во мне ошибаешься.

     - Ничуть. Блондинка - это совершенно определенное мироощущение. Брюнетка, кстати, тоже. Они кардинально отличаются друг от друга. А ты кардинально отличаешься от них. По крайней мере, я это чувствую. - Он не пытался анализировать меня, как не пытался анализировать всех остальных, - просто выдавал готовые формулировки, снабжал человечество бирками, вот и все. Иногда они были довольно эксцентричными, но почти всегда - верными...

     - Я не всегда была седой, - резонно парировала я.

     - Всегда. Ты просто этого не замечала. И в который раз я подумала, что он прав...Через пять минут мы уже были в гримерке. Анджей сунул меня в самый дальний угол и приложил палец к губам: сиди тихо, голубка, и смотри во все глаза, такого ты не увидишь нигде больше. Старуха Александрова уже сидела на стуле перед зеркалом - с неестественно прямой спиной и вытянутыми в шнурок губами. Глаза ее были закрыты. Я попыталась представить, о чем она думает, - и не смогла.

     Кроме нас, в комнате находились еще двое: художница по костюмам Леночка Ганькевич, которая явно злоупотребляла своим служебным положением, чтобы лишний раз оказаться в поле зрения Братны, и волоокая гримерша Ирэн. У дяди Федора она проходила под кодовой кличкой “Мадам, уже падают листья”. Ирэн была обладательницей пудовой груди и кроткого испуганного нрава. О ее истерической робости ходили легенды. Много лет Ирэн была замужем за известным студийным алкоголиком, актером-эпизодником Геной Перевертиным. Гена отличался патологической ненавистью к портвейну “Три семерки”, сгубившему его карьеру, английским бульдогам и фильмам Вуди Аллена. Именно с Вуди Алленом и была связана трагедия Ирэн. Ирэн в отличие от мужа души не чаяла в маленьком очкастом еврее-интеллектуале и всех его персонажах. Ей даже удалось собрать небольшую видеотеку из его картин. Их просмотр был связан с риском для жизни, но Ирэн и дня не могла прожить без “Розы Каира” и “Ханны и ее сестер”. Она прятала кассеты в разных местах, пока не соорудила для них тайничок под ванной. Наличие видеотеки вскрылось совершенно случайно - пьяный Гена заснул в ванне, вода перелилась через край, затопила полквартиры, и маленький сундучок с кассетами выплыл из-под ванны прямо в лапы Перевертину. Кассеты были безнадежно испорчены, так же как и семейная жизнь Ирэн. Под вопли: “Ах ты, сука, променяла мужа на этого паскудного жида! Вот пусть он теперь тебя и содержит!” - Ирэн была изгнана из дома, получила развод и теперь находилась в свободном поиске нового спутника жизни. Несколько раз она давала брачные объявления в газеты с обязательной характеристикой потенциальных кандидатов: “поклонник творчества Вуди Аллена”. Стрелы шли мимо цели, за все время откликнулся только один женишок - из колонии строгого режима в Брянской области. Бывший же муж Гена Перевертин периодически подбрасывал ее мятые цидулки с одним и тем же текстом: “Сидит жидок на лавочке, наколи жидка на булавочку!” Но Ирэн не теряла надежды и оптимистического взгляда на мир, на другом конце которого существовал ее обожаемый Вуди Аллен. Даже гений Анджея Братны не смог перешибить эту болезненную страсть. В конце концов ей все же улыбнулась судьба - она выскочила замуж за Яшу Кляузера, сапожника из мосфильмовского обувного цеха. Кляузер в отличие от своих соплеменников был флегматичен, как финский хуторянин. Это не помешало ему, однако, выловить Гену Перевертина в ближайшей к “Мосфильму” пивнушке, избить актера до полусмерти и заставить сожрать на глазах у посетителей все до единой записки с “жидком”, любовно сохраненные Ирэн. Кроме того, Яша отнесся к Вуди Аллену с мягкой снисходительностью - прихоть жены, что же тут поделаешь. Ирэн была счастлива.

     Несмотря на наличие в голове крупных нью-йоркских тараканов с высоким коэффициентом интеллектуального развития и склонностью к психоанализу, гримерша превосходно знала свое дело. До Братны она успела поработать со многими известными режиссерами, стареющие кинодивы обожали ее - только она была их союзницей, только она могла скрыть их предательские морщины и мешки под глазами.

     Теперь же, судя по всему, происходил совершенно обратный процесс. Ирэн, под чутким руководством Братны, вот уже сорок минут колдовала над лицом старухи. Затаив дыхание, я наблюдала, как меняется, как еще больше стареет лицо Александровой: вот оно прожило еще год, еще пять, еще десять лет... Вот его коснулось легкое дыхание последней минуты и оно превратилось в посмертную маску - холод пробежал по моему позвоночнику, я испугалась, что ее лицо так и останется посмертной маской... Но Анджей и Ирэн благополучно прошли нижнюю точку и снова воскресили старуху к жизни. Но теперь это было совершенно другое лицо - бесстрашное лицо человека, побывавшего по ту сторону бытия и вернувшегося. Режиссер и гримерша только подчеркнули старость, они подняли ее до символа, до абсолюта. Когда работа над лицом была закончена, в гримерке воцарилась тишина, даже сама Ирэн была поражена результатом: я видела, как дрожали ее руки.

     - Спасибо, Ирэн. - Анджей осторожно обнял ее за плечи и поцеловал в жесткое, почти мужское ухо. - Спасибо. Это то, что нужно. Никто не сделал бы лучше.

     Я услышала, как тоненько всхлипнула впечатлительная Леночка. Или она только продублировала сдавленное рыдание, чуть не вырвавшееся из моей собственной груди?..

     Анджей нагнулся к Александровой, бесстрастно взиравшей в мутную поверхность зеркала.

     - Вам нравится, Татьяна Петровна? Несколько секунд Александрова молчала, а потом, пожевав губами, сказала бесцветным голосом:

     - Да. Это все, что я хотела знать о старости и смерти...

     - Тогда пойдемте. Нас уже ждут. Он помог старухе подняться, и они вышли из гримерки, оставив нас троих - оглушенных и очарованных. На пороге Анджей обернулся и подмигнул нам:

     - На задерживайтесь, девчонки, я жду вас на площадке. Самое главное только начинается, и оно вам должно понравиться.

     Мы остались одни. Леночка выбила из пачки три сигареты и протянула нам. Она курила только “Парламент” с угольным фильтром и славилась тем, что никого и никогда не угощала своими дорогими сигаретами.

     - Он сумасшедший, - затягиваясь, сказала Ирэн после долгого молчания, - опасный сумасшедший. Чего доброго, весь мир обратит в свою веру...

     - Он гений, - тихо поправила Леночка, - он сможет обратить.

     - Это одно и то же. Вуди Аллен...

     - Да пошла ты со своим Вуди Алленом!.. - Леночка махнула рукой и выскочила из гримерки. Мы с Ирэн потянулись за ней.

***

     ...И едва успели на торжественный момент начала съемок. В благоговейной тишине сценаристка Ксения Новотоцкая, по старой кинематографической традиции, разбила о камеру блюдце. Это было блюдце из старинного китайского фарфора династии Тан, купленное у ночного сторожа Музея Востока за бешеные деньги, - Анджей и здесь остался верен своим широким жестам.

     ...Мне достался маленький осколок - тонкий и прозрачный, как лист бумаги.

     В первый съемочный день Братны работал только со старухой и ее вещами. Вся его легкость куда-то подевалась, на съемках он оказался настоящим деспотом. Дубли следовали один за другим - Анджей добивался максимального соответствия происходящего своим собственным представлениям. К концу смены группа была полностью вымотана. Вся, за исключением самого режиссера и старой актрисы. В руки Братны действительно попал уникальный человеческий материал: на площадке Александрова творила чудеса. Уже потом стало ясно, что никакого чуда нет, - она играла себя самое, тихое благородство, сдержанное увядание, исповедь перед концом. Первое впечатление от Александровой испарилось как дым: не было ни крашенных хной волос, ни стертых губ; Братны вернул ей достоинство, потерянное где-то между пятьдесят первым и пятьдесят восьмым годами. Теперь она была, пожалуй, даже красива. В коротких перерывах на кофе и сигареты актриса и режиссер уединялись и о чем-то тихо разговаривали. Я видела, как несколько раз Анджей коснулся пальцами дряблой щеки Александровой, - это был жест по-настоящему влюбленного человека. Впрочем, за ними наблюдала не только я одна: несколько раз я наткнулась на потемневший от ревности взгляд Леночки Ганькевич.

     - Ты посмотри, что он делает с этой старой сукой, - шепнула мне Леночка дрожащими губами, - просто два голубочка. Противно смотреть.

     - Это работа. - Я попыталась успокоить ее.

     - Это извращение! Он извращенец, я так и думала.

     - Режиссер и должен быть влюблен в свои персонажи, иначе никакого кино не получится.

     - Не говори глупостей... Если бы... Если бы он хоть раз подошел ко мне вот так.

     - Переквалифицируйся в актрисы, - посоветовала я.

     - Господи, почему я согласилась работать в этой клоаке! - в сердцах сказала Леночка и тихо добавила:

     - Но я ничего, ничего не могу с собой поделать...

     - Все будет хорошо.

     - С ним ничего не будет хорошо. Он разрушает, он сжирает твою душу, неужели ты до сих пор этого не поняла? Он забирает твою душу себе...

     ...После окончания смены туг же, в павильоне, началась грандиозная попойка. В ней принимала деятельное участие вся группа под предводительством Сереги Волошко и Вована Трапезникова. Братны не поскупился и здесь: инкрустированные перламутром ломберные столики из реквизита ломились от дорогих коньяков, ликеров, шампанского, мартини и настоящего французского вина (последним приобретением Братны был какой-то французский спонсор-винодел из Брив-ла-Гайарда). Сначала все сидели тесной компанией и дружно выпивали за режиссера, актеров, директора съемочной группы и группу вообще, киноискусство вообще и отечественный кинематограф в частности, за доверчивых идиотов-спонсоров, за председателя Госкино Армена Медведева, не выдавшего на фильм ни копейки. И почему-то за Шарля Азнавура.

     Братны и Андрей Юрьевич Кравчук уехали после первого бокала шампанского - им нужно еще было отвезти домой Александрову. Вся троица незаметно удалилась из павильона, причем Братны нежно поддерживал старушку под локоток. Леночка, старавшаяся и здесь быть поблизости от предмета обожания, проводила их не предвещающим ничего хорошего взглядом.

     Обезглавленная и лишенная руководства группа сразу же распалась на несколько шумных компашек по интересам. Композитор-концептуалист Богомил Стоянов, плюнув на свое экспериментальное творчество, врубил на всю катушку пошлейшего Эроса Рамазотти. Дядя Федор не терял надежды обольстить очаровательную простушку Дашу Костромееву, которая от выпитого коньяка стала еще очаровательнее. Вован Трапезников учил непорочную гримершу Ирэн курить анашу и запивать ее водкой. Серега Волошко, первым напившийся вдрызг, мирно спал, положив голову на кофр. Я, с так и не допитым стаканом коньяка, медленно бродила по павильону среди съемочной техники и думала о том, что самая удивительная съемочная группа, лишившись своего режиссера, превратилась в банальность, общее место кинематографа.

     ...Я увидела мальчиков Кравчука совершенно случайно, в самом дальнем углу павильона, примыкающем к пологому подиуму: здесь, за железными воротами, был выезд на улицу. Сейчас ворота были приоткрыты, сквозь них проникал пронизывающий стеклянный холод ноябрьской ночи. К самому въезду был подогнан маленький грузовичок “Газель” с надписью на борту - “Киносъемочная”. Парнишки сосредоточенно сгружали в грузовичок какие-то ящики. Эти ящики я уже видела в павильоне: в них - любовно упакованные и завернутые в вощеную бумагу - лежали антикварные цацки, которые Братны выманил у доверчивого населения. А вот и обратная сторона медали, грустно подумала я, как после этого верить тезису, что гений и злодейство несовместны?..

     Основательно продрогнув, я отхлебнула коньяку и вернулась к съемочной группе.

     Не доходя до юпитеров, которые освещали шумное и беспорядочное застолье, я услышала возню и придыхания за китайской ширмой (цветы лотоса, роспись лаком по черному дереву, императорская династия Цин, восемнадцатый век): в мои времена первый съемочный день тоже оканчивался беспорядочным адюльтером по-быстрому, вот только я никогда в этом не участвовала. А спустя несколько минут из-за ширмы показались трое: ассистент по съемочной технике Садыков, водитель Тема и Леночка Ганькевич. Парни на ходу застегивали джинсы, Леночка поправляла растерзанную блузку (шикарная вещь, ей так хотелось понравиться в ней Братны). Леночка в упор посмотрела на меня осатаневшим от алкоголя и грубых любовных ласк взглядом. Потом взяла у меня из рук недопитый стакан и опорожнила его одним махом.

     Смущенные парни моментально ретировались.

     - Рекомендую, - Леночка проводила парней безразличным взглядом, - очень хорошо трахаются, до мозгов продирают. В сексе втроем есть своя прелесть.

     - Я смотрю, лавры Эммануэль не дают тебе покоя.

     - А тебе - лавры Арины Родионовны, - не осталась в долгу Леночка, - всех-то ты поучаешь, всем советы раздаешь, со всеми в хороших отношениях, старая сука!..

     Под “старой сукой” она имела в виду меня, под “всеми” - Анджея Братны. И это было несправедливо.

     - Не стоит так, - попыталась усовестить я Леночку, - я не сделала тебе ничего дурного.

     - Конечно, ты не сделала мне ничего дурного. И он не сделал мне ничего дурного. Он просто не замечает меня. Как женщина я его не интересую.

     - Думаешь, если ты перетрахаешь весь “Мосфильм” и прилегающие к нему улицы, он обратит на тебя более пристальное внимание?

     - Ничего я не думаю... Нет, я думаю. Я думаю, что он импотент, геронтофил, педераст, женоненавистник...

     - Ты забыла еще добавить некрофилию и сношения с морскими свинками, - мягко добавила я. - Пойдем, ты пьяна.

     - Пошла ты! - Леночка яростно пнула ногой юпитер, и тот с ужасающим грохотом повалился на пол. - Что ты можешь понимать! Я люблю его, этого скотского поляка.

     - Ты очень странно это демонстрируешь, - не удержалась я от шпильки.

     - Не твое дело... У меня была потрясающая карьера, если ты хочешь знать, сам Лагерфельд меня к себе заманивал, такие мужики по мне сохли, не то что этот плюгавый режиссеришка... А я все послала к черту, сижу на этой дурацкой студии, и что же...

     - Действительно, что?

     - Ничего. Ему на меня наплевать.

     - Возвращайся к Лагерфельду. А там, глядишь, на Жан-Поля Готье перескочишь. Или Дольче и Раббану...

     - Нет... Ничего не получится. Я говорила тебе. Я хочу остаться с ним. Мне больше ничего не нужно.

     - Успокойся. Хочешь еще коньяка?

     - Я хочу его. Эту дрянь, этого подонка...Ты даже представить себе не можешь. Еще ни одна женщина так не хотела мужчину.

     Это был спорный тезис, я видела женщин, одержимых мужчинами. Я и сама была такой еще так недавно. Как правило, ни к чему хорошему это не приводило. Меня тоже не привело...

     - Нужно подождать, может быть, все еще образуется. - Я осторожно взяла Леночку за рукав.

     - Ничего не образуется. Ты видишь, как он окучивает эту старуху. Он же от нее не отходит, он влюбился в нее по уши. Я ее ненавижу. Почему она не умерла лет за десять до этих съемок? Ей уже давно пора лежать в фамильном склепе... Когда он касается пальцами этой лягушачьей кожи, этого черепа - я ее убить готова. И его заодно. Ты даже не представляешь себе, как я хочу это сделать. Я даже боюсь сама себя в такие минуты.

     Леночка старательно избегала имени Анджея Братны: произнесенное вслух, оно сковывало ее по рукам и ногам, оно лишало ее воли. “Анджей” - звучит как экзотический пароль; имя, созданное для постели...

     - Если так будет продолжаться дальше, я не выдержу, - сказала Леночка обреченным голосом. - У меня и так сейчас не все в порядке с головой, я просто с ума схожу от ревности...

     - По-моему, ты действительно сходишь с ума. Какая ревность, старушке семьдесят четыре года.

     - Ты не понимаешь! Дело не в возрасте, не в красоте, не в уродстве, не в старости, не в молодости. Он апеллирует совершенно к другим понятиям, он может любить все, что угодно... Он может касаться чего угодно; он может любить вещь так же, как человека, и это будет самая настоящая, самая истинная, самая единственная любовь. Я говорю глупости?

     Мне вовсе не казалось, что подвыпившая Леночка говорит глупости: как ни странно, ее мятущееся, безнадежно влюбленное сердце ближе всех подошло к разгадке тайны Братны. Я даже засмеялась от изящества открытия Леночки Ганькевич. Почему эта простая мысль не пришла в голову мне самой? Конечно же, он любил. Он был влюблен во все - хоть на секунду, хоть на миг, - но это была истинная любовь. Именно она освещала все то, что делает Братны, тем волшебным внутренним светом. Светом, которым были пронизаны и его картины, и его отношения с людьми. Даже его мелкое и крупное воровство. Даже его вероломство, даже его предательство...

     - ..Девки, ay! - Дядя Федор появился, как всегда, внезапно. - А что это вы тут в скромном уединении, совсем оторвались от коллектива. Там без вас все вино выпьют! Только теперь я заметила, что глаза дяди Федора сияют недобрым огнем: очевидно, попытка подснять подружку главного героя Дашу Костромееву не удалась.

     - А где Даша?

     - Соскочила с темы, курва! Отчалила в реквизиторский цех вместе с этим козлом вонючим, Вовкой Чернышевым. Входят в роль, твари, работают над образами. Они теперь как два попугая-неразлучника, прям с души воротит.

     - Вот и еще одна судьба устроилась, - мстительно сказала Леночка: не только она потерпела фиаско в своих притязаниях.

     - О наших этого не скажешь, девочка моя, - с удовольствием переключился на Леночку Бубякин, - твой-то герой тоже со старухой прохлаждается. Видно, достала ты его своими домогательствами. Он куда ни сунется, а ты уже там с задранной юбкой. Женщина не должна быть такой откровенной, это раздражает.

     - Пошел ты! - Лексикон пьяной Леночки не отличался особым разнообразием. - Ты сам-то кто такой? Ничтожество.

     - Вот как? Гонишь на меня?! А я, между прочим, очень хорошо к тебе отношусь. По ночам не сплю. Я даже стишок про вас с боссом сочинил. Хочешь, прочту?

     - Пошел ты...

     Но дядя Федор уже не слушал. Он взгромоздился на стоявший неподалеку пуф, шутовски поклонился нам с Леночкой и с выражением начал:

     Полночь, старушечьей грудью повисла луна.

     Ты меня провожала, я ушел в никуда.

     Солнце горбом Квазимодо восстало. И что ж?

     Я пришел в никуда, а ты там меня ждешь.

     - Господи, какое дерьмо, - поморщилась Леночка, - какое все дерьмо!

     - Пойдемте, - устало сказала я. - По-моему, мы все перепили. Пора по домам.

     - Слушай ее, крохотуля, - промурлыкал дядя Федор Леночке-- Не будешь слушаться - она тебе по рогам даст. Она тебе печенку отобьет и фасад попортит. Нечем тогда будет твоего прынца обольщать.

     - Хочешь переспать со мной? - неожиданно спросила Леночка дядю Федора.

     - Ева, скажи, пусть она меня в покое оставит, - воззвал ко мне Бубякин, - ненавижу эстеток с покосившегося подиума. У меня на эти торшеры в мини-юбках с двенадцати лет не стоит, у меня от них вся мошонка к коленям опускается.

     Оба они обмякли, им надоело пикироваться и говорить друг другу гадости. Я, на правах самой взрослой, самой трезвой и самой рассудительной женщины, подхватила их под руки и потащила к стихающему застолью. По дороге дядя Федор отклеился от нашей скульптурной группы и завалился спать на ящики с аппаратурой. Я уложила бесчувственное тельце Леночки рядом с бесчувственной тушей Сереги Волошко и скептически оглядела пейзаж после битвы. Липкие пятна ликера на ломберных столиках, лужи коньяка на полу, окурки сигарет в шпротных банках. Интересно, какой дурак закусывает ликер шпротами?.. Обыкновенный киношный бордель, с уходом Братны все теряет смысл и рассыпается, как карточный домик, Братны - всего лишь иллюзия, тонкая нефтяная пленка высокого искусства, ничего общего не имеющего с реальной жизнью...

     Почему все так безобразно напились?

     Впрочем, напились не все. Спустя секунду я уловила на себе чей-то пристальный трезвый взгляд. На полу, на скатанном в кольцо кабеле, сунув руки под мышки и скрестив ноги по-турецки, сидел осветитель Келли. Пожалуй, он не так молод, как кажется на первый взгляд, ему не меньше тридцати трех - тридцати пяти, подумала я. Обычно бледное и маловыразительное лицо Келли выражало крайнюю степень удовлетворения: плотно надвинув наушники плейера, он что-то слушал. У меня была отличная память на лица, но вот Келли я бы не узнала на улице. Должно быть, ему не очень-то везет с женщинами, бедняжке.

     - Что слушаете? - спросила я только для того, чтобы что-то спросить.

     Келли снял наушники и мечтательно улыбнулся:

     - Фрэнк Синатра. “Лунная река”. Вам нравится Фрэнк Синатра?

     - Да. - Я знала лишь одну песню Синатры - “Нью-Йорк, Нью-Йорк”, да и то слышала ее только в исполнении Лайзы Минелли. Но не огорчать же добродушного кроткого осветителя...

     - Хотите арахиса?

     Не дожидаясь ответа, он вынул из кармана комбинезона пакетик с орешками и протянул его мне.

     - Вы выглядите трезвым, - сказала я.

     - Вы тоже. Я вообще не пью. У меня язва.

     - Мы с вами - единственные трезвые люди в этом бардаке, - подвела итог я. - Нужно здесь убраться. Вы не поможете мне?

     - Да, конечно.

     Келли поднялся, вынул кассету из плейера и направился с ней к магнитофону куда-то исчезнувшего вместе с Музой композитора Богомила Стоянова. И сейчас же все пространство павильона наполнилось глуховатым непрофессиональным и обворожительным голосом Фрэнка Синатры. Жаль, что я не слышала этого голоса раньше...

     - Вы не возражаете? - запоздало спросил Келли, собирая пустые бутылки со столов.

     - Нет, конечно же, нет.

     - Многим это не нравится, многие считают его устаревшим, многие предпочитают ничего не помнить. - В голосе Келли вдруг послышалась скрытая угроза.

     - Я не знаю, как это может не нравиться. - Я была почти искренней.

     Вдвоем мы убрали павильон за полчаса. Разговаривать было совершенно не о чем, хотя мне и понравился Келли: тишайший интеллигент, любитель йогуртов и молочного рисового супа, сканвордов на последней странице иллюстрированных журналов и мемуаров Талейрана - мечта любой библиотекарши без претензий.

     - Вы давно работаете на “Мосфильме”? - спросила я, потому что молчать было глупо.

     - Не очень. - Он был немногословен.

     - Вам нравится кино? - Боже мой, какие глупости я говорю!

     - Похоже, что это смысл моей жизни, - равнодушно сказал Келли.

     - Почему вас так странно зовут - Келли?

     - Это старая история. Такая старая, что я ее даже не помню...

     Определенно, мне что-то напоминала эта кличка, это короткое американизированное имя, но вот что - этого я вспомнить не могла...

     Нашу милую беседу прервал невесть откуда появившийся второй оператор, белобрысый Антоша Кузьмин.

     - Что я вижу! Мужчина и женщина, почти Клод Лелюш, - и такая проза! Убирают бутылки! Дайте заработать несчастным уборщицам! Я домой собираюсь, могу подбросить.

     У Кузьмина был раздолбанный старый “москвичек” по кличке “козлоид”. Не проходило и дня, чтобы от “козлоида” не отваливалась какая-либо существенная деталь - от генератора до выхлопной трубы. За рулем “козлоида” Антоша был похож на камикадзе, он постоянно влипал в ДТП, и его допотопную колымагу ненавидели все гаишники Москвы. Из последней серьезной передряги его вытащил все тот же местный оперуполномоченный божок Братны.

     - Я - пас, - так же тихо сказал Келли. - Мне за город, так что компании я вам не составлю. Останусь здесь. Кому-то же надо приглядеть за людьми, пока они проспятся.

     - А ты, Ева?

     - Подожди меня, я сейчас...

***

     ...Всю дорогу Антоша ныл о дороговизне запчастей, о скотстве гаишников, о наглости братвы на “бээмвушках” и навороченных джипах. Кроме того, мы прихватили целый выводок опоздавших на метро растяп - “подкалымить - святое дело для несчастного автолюбителя, ты же не будешь возражать, мать?”.

     Я не возражала и потому добралась домой только после трех часов ночи: так поздно я еще никогда не возвращалась. Некоторое время я постояла на лестничной клетке в предчувствии скандала: мнительный Серьга может обвинить меня в чем угодно (проституции, нимфомании, грязной случке с водителем потасканного “Запорожца”, наплевательском отношении к слепому инвалиду и прочих смертных грехах). И никакими оправданиями насчет первого съемочного дня я не отделаюсь. Набрав побольше воздуху в легкие (он еще понадобится для беспрерывных оправданий в стиле одесского Привоза), я толкнула дверь.

     Самым удивительным было то, что никто не встречал меня.

     Это было нарушением нами же придуманных правил, и мне это не понравилось. Снимая ботинки, я прислушалась к звукам в квартире.

     Серьга с кем-то разговаривал.

     Если это очередные варяги с воровскими замашками, потенциальные кандидаты на оставшееся у нас ценное барахло, - я просто не выдержу...

     Но то, что я увидела в нашей маленькой комнатушке, поразило меня. С тех пор, как сегодня утром я покинула ее, она волшебным образом преобразилась. Теперь это было не затрапезное прибежище отверженных, а филиал маленькой независимой радиостанции: несколько тяжелых катушечных магнитофонов и записывающая аппаратура более мелкого калибра, катушки с пленкой, какие-то пудовые справочники, сваленные в одну большую кучу прямо на вытертый ковер; большие, небрежно разлинованные амбарные книги.

     Серьга с кем-то доверительно ворковал по телефону. Телефон тоже был новехонький - черный “Панасоник”, - о таком Серьга даже мечтать не мог.

     - Серьга!..

     Не отрываясь от трубки, Серьга приложил палец к губам: тише, не мешай, ты же видишь, я занят... Я уже успела принять ванну, а Серьга все еще разговаривал по телефону. Наконец он положил трубку.

     - Прикури мне сигарету, - переводя дух, сказал он.

     - Ты же бросил курить...

     - Ты же знаешь, что никто и никогда не бросает курить по-настоящему.

     Я выбила из пачки две сигареты, и мы с Серьгой закурили.

     - Что здесь происходит? Откуда эта аппаратура?

     - Как раз сегодня днем смонтировали... Я же говорил, Гошка пристроил меня на работу.

     - Секс по телефону?

     - Что-то вроде того. Эти несостоявшиеся самоубийцы так тебе мозги оттрахают, что не обрадуешься...

     - Самоубийцы?

     - Ты совсем заработалась. Я же говорил тебе о кризисном центре, о телефоне доверия для смертничков... Пока ты со своим режиссером развлекалась, они меня поднатаскали, протестировали, провели показательные стрельбы, сказали, что я - парадоксальная акцентуированная личность со склонностью к нестандартным психологическим ходам. С аппаратуркой обращаться научили. А сегодня благословили на подвиги во имя жизни.

     - Прости, прости меня... Из головы вон.

     - Я знал, что тебе на меня наплевать, - затянул свою извечную волынку Серьга.

     - И как? Уже появились клиенты?

     - А то! Такие истории рассказывают - кровь в жилах стынет.

     - Что ты говоришь!

     - Вот только что беседовал с одной полоумной мамзелькой. У нее трагедия в жизни - не моему сломанному хребту чета. Представь себе, всю жизнь любила одного-единственного мужчину, а он оказался гомосеком. Она с ним развелась, а потом три месяца лежала в клинике неврозов... Вся жизнь псу под хвост.

     - Серьезная проблема.

     - Это только начало новогодней сказочки. Она нашла себе еще одного, в атлетическом клубе. Мастер спорта по вольной борьбе, гроздья гнева в штанах, подбородок, трицепсы и прочие атрибуты.

     - И что?

     - А как ты думаешь?

     - Неужели и второй оказался с тем же грешком?

     - Именно! Правда, на этот раз в клинике она пролежала только полтора месяца. Попривыкла.

     - А что теперь? Неужели потеряла веру в человечество? Не очень осмотрительный шаг с ее стороны.

     - Потерять-то не потеряла, но зареклась общаться с мужиками, завела себе собаку, пуделечка... А он, паскуда, тоже оказался с гнильцой. Она его на случку, а он от сучек шарахается, нос воротит. А вот кобелькам под хвост заглядывает... Сечешь поляну?

     Я рассмеялась:

     - Надеюсь, ты ее утешил.

     - Ровно полтора часа с ней нянчился, взопрел весь. Не знал, какие аргументы привести в пользу этой гнусной жизни.

     - Но нашел все-таки?

     - Конечно. Сказал, что я тоже гомосексуалист. Ты бы слышала, как она смеялась! Пропела мне насчет того, что от судьбы не уйдешь. И что с этим нужно кое-как попытаться выжить. Видишь, как все решается? Просто и со вкусом.

     - Слепой гомосексуалист, прикованный к инвалидному креслу, - это очень трогательно, как раз в слезоточиво-абсурдном стиле позднего Жана Жене <Французский драматург, автор пьесы “Служанки”.>.

     - Позднего Виктюка, глупая ты женщина!

     - Ты действительно парадоксальная личность. Я тобой горжусь. Вот только все эти твои радикальные... Революционные психотерапевтические приемчики. Не слишком ли они циничны?

     - Не слишком. Какой уж тут цинизм может быть в моем положении. Наоборот - человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. А потенциальные самоубийцы - это передовой отряд человечества, разведрота в экстремальной ситуации. Главное - огорошить их, тюкнуть по башке, я их до смерти заговорю, ты ж меня знаешь. Я их, подлецов, заставлю жизнь любить.

     - Интересно, как отнесется к подобным выкладкам твое начальство? Они вообще тебя как-то отслеживают?

     - Отслеживают, щерт их дери, как молодого волка, обложили. Видишь этот аппаратец? - Серьга нащупал рукой угрожающего вида электронное устройство. - Когда я принимаю звонки, разговоры записываются, а этот аппарат сразу перегоняет их в головную контору. Что-то типа параллельного прослушивания, еще Гиммлер такими вещами грешил в “третьем рейхе”. Так что все под контролем.

     - А эти справочники?

     - С этим лажа приключилась. Они все время забывают, что я не вижу ни щерта. Вы, говорят, такой жизнелюб, даже и подумать невозможно, что вы в таком положении.

     - А ты?

     - А я сказал, что мое положение - это еще не повод... И вообще, я собираюсь долго жить.

     - Я тебя люблю, Серьга. - Сердце мое сжалось от нежности.

     - Ладно, - засмущался Серьга. - А со съемками у тебя что?..

***

     ...Со съемками все обстояло не так гладко, как в первый съемочный день. Что-то нарушилось в стройных представлениях Братны о собственной кинематографической вселенной: он изводил бесконечными дублями актеров и съемочную группу, напрочь вылетел из графика и перестал бриться.

     Это была обыкновенная боязнь сделать фильм хуже, чем предыдущий, уж слишком много авансов ему насовали, после такого триумфа первой картины трудно двигаться дальше. Но вскоре он и сам понял это, наглое бесстрашие снова вернулось к нему. В просмотровом зале, где все мы отсматривали первый рабочий материал. Одного беглого взгляда на экран хватило бы, чтобы понять, что это действительно Большой Стиль. Мизансцены были безупречны, крупные планы старухи и мальчика - восхитительны. Даже подружка главного героя была на высоте: из милейшей Даши Костромеевой Братны сумел вылепить отчаянную стерву, абсолютное воплощение зла. Я знала, чем закончится эта история: сопляки Чернышев и Костромеева спустя полгода войдут в пятерку лучших молодых актеров страны, а престарелая Татьяна Петровна отхватит “Оскар” на старости лет...

     В конце просмотра произошел маленький инцидент: один из дублей был безнадежно загублен появлением в кадре какой-то женщины. Она мелькнула на заднем плане и продержалась там всего лишь несколько секунд - камера быстро спохватилась и ушла на крупный - к лицу главной героини. Дубль был проходным, но Братны впал в ярость: он ненавидел, когда что-либо выходило из-под его контроля.

     - Что это за ботва, Серега? - совсем недипломатично спросил Братны у оператора. - Почему в кадре шляются посторонние?

     - А я откуда знаю? - вяло оправдывался Волошко. - Я ж за камерой стою, а не по площадке бегаю. После восьми часов глаз замыливается, вовремя среагировать не успеваешь. Сам должен понимать, если такой крутой режиссер...

     - Та-ак... - Обломавшись с Волошко, Братны переключился на меня:

     - Ева, по-моему, ты у нас отвечаешь за актеров. И за то, чтобы всякие рыла не торчали без надобности в кадре и не губили мне великое кино. Если еще раз замечу что-либо подобное, ты у меня из группы вылетишь как пробка...

     ...Съемки изматывали меня. Меня изматывали мелкие бесконечные поручения, которыми нагружал меня Братны, - он полностью переложил актеров на мои плечи. Но в этом было мое спасение: я напрочь перестала думать о прошлом, я уговорила себя не думать о нем; тени моих мертвецов перестали тревожить меня. Я знала, что это всего лишь иллюзия, отпуск за свой счет, но была бесконечно признательна Братны за эту иллюзию.

     Впервые за много месяцев я научилась засыпать без фенобарбитала. Как только моя голова касалась подушки, я тотчас же проваливалась в сон, обрамленный по краям ровной строчкой телефонных разговоров Серьги. Он втянулся в эту страшноватую работенку, его собственное увечье преданно защищало психику от возможных потрясений, связанных с другими людьми. Серьга оказался отличным психологом со своим собственным подходом к экстремальной ситуации. Он был слишком весел, слишком беспечен, чтобы общаться с самоубийцами, но часто именно это спасало их от последнего шага. Самым удивительным было то, что у Серьги появились поклонницы из числа несостоявшихся смертниц: брошенных жен, отвергнутых любовниц, учительниц младших классов, сидящих без зарплаты, скрытых жертв изнасилования, девочек-подростков, которых донимали прыщи и одноклассники, ВИЧ-инфицированных и трансвеститок...

     Мы редко общались - Серьга с головой ушел в работу, она наполнила его растительное существование новым смыслом. За целый месяц у меня был только один выходной (Братны, который, казалось, никогда не устает, тянул из группы все жилы). А единственный день отдыха мы получили только потому, что у Анджея была назначена встреча с представителями дирекции Каннского фестиваля: те уже хотели заполучить новый, еще не снятый, опус Братны. И этот единственный день блаженного безделья оказался полностью забитым каныгинскими историями. Мне хотелось только одного - хорошенько отоспаться за все дни съемок, но рот у Серьги не закрывался. Я услышала массу путаных потешных историй. Я даже не успевала поразиться их трагичности: кроткая девушка травилась из-за любви к Филиппу Киркорову, кроткий юноша резал вены из-за любви к группе “Кисе”, ветерана боев за остров Ханко изводили собственные внуки, и он болтал с Серьгой только для того, чтобы спастись от одиночества... Отчаянный парняга из “новых русских” в пику своей жене изрезал ножницами на лапшу тридцать тысяч долларов... Это была самая обыкновенная жизнь и самая обыкновенная смерть.

     Тогда, сидя на кухне с остывшим кофейным напитком из цикория и рассеянно слушая россказни Серьги, я еще не знала, что через несколько дней столкнусь со смертью совершенно необычной. Смертью, которая положит начало самой безумной, самой бессмысленной цепи преступлений в моей жизни...

***

     ...В тот день Братны заказал сразу две смены в павильоне: мы снимали ключевые эпизоды со старой актрисой. Он торопился: Александрова уже не выдерживала того бешеного ритма съемок, который предложил ей режиссер. Перерывы были сокращены до минимума (Братны необходимо было удержать атмосферу в кадре), но именно в это время старуха стала надолго пропадать. Иногда мы искали ее часами и находили в самых невероятных местах почти в полубессознательном состоянии: она смертельно уставала, это было видно. Ее отпаивали валерьянкой, а неунывающий Вован предложил перевести актрису на легкие наркотики (“Ей это будет даже полезно, други мои, - увещевал нас Трапезников. - Во-первых, поддержит слабеющую плоть.

     А во-вторых, пусть бабулька увидит красочные картины бытия. Может быть, даже какой-нибудь маршал пригрезится на танке “Т-34”). Я возненавидела Трапезникова за эту тираду. Но самым ужасным было то, что и сам Братны стал склоняться к этому варианту допинга. Я даже позволила себе вступить с ним в открытый конфликт, впервые за все время работы.

     - Не сходи с ума, Анджей. Ты же убьешь ее этим.... Она старый человек и может не выдержать.

     - Кто здесь говорит о людях, - никогда еще я не видела Анджея в таком неистовстве. - Здесь нет людей. Здесь есть только детали композиции... Все, что я хочу сказать миру, гораздо важнее самого мира. Неужели ты не понимаешь?

     На секунду мне показалось, что я говорю с безумцем.

     Безумцами были все они, я видела, что происходит с группой: они все втягивались в орбиту режиссера, к концу первого месяца съемок стали путать реальную жизнь с жизнью, придуманной Братны. Да и сама я стала безумной: иногда я ловила себя на мысли, что хочу остаться в пределах еще не снятого фильма навсегда. Это был галантный анатомический театр, образцово-показательная бойня, где Братны с усердием заправского мясника освежевывал все человеческие чувства. От этого зрелища невозможно было оторваться, это был допинг посильнее вовановских тяжелых наркотиков. Братны обожал все то, что делает, у него был страстный испепеляющий роман с каждым из актеров, который развивался только в пределах площадки. Синонимами его любви были ненависть и полное безразличие, наплевательство и вероломство. Его любовь разрушала, но я, как и все, поняла это слишком поздно, когда силки были расставлены и неосторожные пернатые пойманы.

     Я приходила в себя только дома.

     А старуха по-прежнему исчезала в перерывах. Одурманенные колоссальным напряжением съемок ассистенты не могли уследить за ней. И тогда, едва придя в себя и проклиная все на свете, мы отправлялись на поиски.

     Однажды я нашла ее в одной из многочисленных костюмерных. Старуха сидела в простенке между летными комбинезонами Второй мировой войны и траченными молью кирасирскими мундирами армии Наполеона - последний привет от эпопеи “Война и мир”.

     Ее лицо, изуродованное потекшим гримом, было мертвенно-бледным, обтянутые тонкой кожей скулы заострились - мне даже показалось, что она умерла. Только сейчас я заметила, как стремительно она постарела за время съемок: как будто бы прошел не жалкий месяц, а несколько лет. Может быть - несколько десятков лет... Но по-настоящему испугаться я не успела. Александрова открыла глаза и посмотрела на меня.

     - Забыла, как вас зовут, - прошелестела она.

     - Ева.

     - Да-да, Ева...

     - Пойдемте, Татьяна Петровна. Пойдемте, вас все ищут.

     - Меня все ищут, вот как... Впервые за сорок лет я кому-то нужна. Это, должно быть, приятно. Но... Скажите вашему режиссеру, что я больше не буду играть. Я не могу.

     - Я понимаю, вы устали.

     - Я боюсь.

     Она сказала это неожиданно молодым, почти девчоночьим голосом, как будто хоть этим могла оправдаться в том, чего никогда не совершала. Мне и в голову не могло прийти, что все страхи принадлежат молодым. Даже страх смерти... Но почему я подумала о смерти?.. Ничего такого она не произнесла вслух.

     - Пойдемте. - Лучшего я придумать не могла, дурацкий попугай-ассистент.

     - Вы не понимаете... Я просто чувствую, что будет потом. Я чувствую, что здесь что-то происходит. В мое время... В мое время режиссеры так не работали. Почему он заставляет меня умирать? По-настоящему умирать? Почему он так хочет моей смерти?..

     Я с трудом подавила раздражение, внезапно возникшее к упрямой старухе.

     - Это обыкновенная работа, Татьяна Петровна. Вы просто давно не имели дела с кино. И возраст, я понимаю.

     - Да, я, должно быть, очень старая, - она с радостью ухватилась за эту мысль, - вы можете найти кого-нибудь помоложе. Возьмите другого. Возьмите гадину Фаину, я ее видела совсем недавно. Может быть, загоните ее в гроб, как загоняете меня, то-то будет подарок к моему юбилею... Она всегда меня ненавидела, так ненавидела, что загремела с язвой желудка в пятьдесят пятом году. Она была готова на любые подлости, особенно когда мне досталась роль в “Ключах от Кенигсберга”... Вы видели этот фильм? А мужа у нее я все-таки отбила. Был такой красавец генерал-майор Бергман, из поволжских немцев. Начштаба округа. О, это была шумная история, почти Шекспир... Вам нравится Шекспир, деточка? Так эта гадина из принципа осталась на его фамилии. Она и сейчас Бергман, а я-то, наивная, верила, что она уже подохла в каком-нибудь доме призрения.... А тут объявляется... Она ведь тоже хотела получить эту роль, старая перечница...

     Старая перечница Фаина, какой-то начштаба округа... Старуха бредит, явно, нужно сказать Анджею, чтобы он немного ослабил натиск; еще несколько дней съемок такой интенсивности - и мы можем потерять актрису.

     Тогда мне удалось вернуть Александрову на площадку. Ничего не значащий разговор забылся, а Братны по-прежнему вытягивал из нее все жилы, с фанатичным упрямством заставляя старуху играть угасание, предчувствие близкого конца И вот теперь этот конец, это угасание должно растянуться на две смены подряд: если понадобится, Братны закажет еще одну смену - три, пять смен... И никто не уйдет с площадки прежде, чем самый важный эпизод первой половины фильма - смерть старой женщины - не будет отснят. Братны нужна полная достоверность. Ни секунды не колеблясь, он заставил бы ее умереть по-настоящему, лишь бы достигнуть необходимого ему эффекта...

     ..К двум часам ночи все - от осветителей до оператора - были совершенно измотаны. Все, кроме Братны: казалось, в нем открылось второе дыхание. Никогда прежде я не видела его таким нестерпимо красивым. Под настойчивое жужжание камеры Александрова уже несколько раз теряла сознание в кадре - и Братны никому не позволил подойти к ней.

     Сере га Волошко, серьезно напуганный происходящим, хотел было выключить камеру - и тогда Братны ударил его: по-женски неумело и сильно.

     - Снимай, сволочь! Ты должен все зафиксировать, слышишь?

     - Да она же сейчас боты завернет, ты что, не видишь? Я на смертоубийство не подписывался! - Нешуточный испуг придал Сереге смелости.

     - Ты подписался на кино. Ты профессионал, значит, делай, что тебе положено. Обо всем остальном буду думать я. И отвечать тоже.

     - Мне говорили про тебя. Про твои штучки. Я не верил, а надо было поверить... Это не кино, это бойня какая-то...

     - Только это и есть настоящее кино. Ты понял меня? Снимай! И не вздумай запороть мне последние кадры!

     Взмокший, как мышь, Волошко подчинился. Но спустя полчаса мы были вынуждены прерваться. Старухе стало по-настоящему плохо. Ее отвели в гримерку и уложили на старый продавленный диванчик. Я, Анджей и Леночка Ганькевич остались с ней. Я - на правах ассистента по актерам, а Леночка - из чувства почти животной, всепоглощающей ревности. Рядом с Братны она не выносила никого, кроме себя.

     Александрова едва дышала.

     Братны опустился на колени у изголовья диванчика, взял сморщенную лапку актрисы и прижался к ней всем лицом.

     - Я прошу вас, Татьяна Петровна, милая... Вы - самая лучшая. Никто, никто не сделает это блистательнее вас, никто не сыграет достовернее... Вы - актриса, о которой я мечтал всю жизнь... Вы - больше, чем актриса. Любой режиссер скажет вам то же самое... Вы лучшее, что может быть в фильме. Без вас он мертв, без вас он ничего не стоит. Я прошу, соберитесь. Осталось всего несколько дублей. Нужно, нужно собраться... Если вы не сделаете этого - вся моя жизнь теряет смысл. И кино теряет смысл... Я прошу вас. Прошу...

     - Неужели оставите без внимания такую страстную просьбу? - не выдержав, обратилась Леночка к Александровой. В ее выжженном голосе были угроза и мольба одновременно. Теперь я точно знала, как выглядит ревность.

     И эта животная нерассуждающая ревность повела Леночку еще дальше.

     - Старая сука, - не сдержавшись, сказала художница севшим от долго скрываемых страстей голосом, - не ломайтесь, старая вы сука!

     В комнате повисла тишина.

     - Пусть она выйдет... Пусть эта женщина выйдет, - тихо, но почему-то без злобы, сказала Александрова. Анджей кивнул головой и поднялся.

     - Уходи, - прошептал он и решительно взял Леночку за плечи.

     - Не смей орать на меня! Плевать я хотела на твою копеечную работу. И на тебя вместе с ней.

     - Пошла вон отсюда, тварь! И не смей появляться, пока я тебе не позволю.

     Еще секунда, и Братны ударил бы художницу.

     - Хорошо. Я уйду, но ты еще об этом пожалеешь.

     - Давай-давай, чтобы духу твоего не было на площадке. Расчет получишь у Кравчука.

     Только теперь я заметила, что Александрова с интересом наблюдает за происходящим. Отношения между актрисой и художницей по костюмам не задались с самого начала: возможно, все дело было в том, что молоденькая Леночка была слишком похожа на молоденькую Александрову пятьдесят лет назад. Возможно, все дело было в костюмах, которые Леночка создала специально для Александровой: все они были неуловимо похожи на саван, все они слишком явственно напоминали о смерти...

     - Ты пожалеешь, Анджей, - продолжала бессильно угрожать Леночка, не двигаясь с места, - я еще устрою тебе кино.

     - Пусть она выйдет, - снова попросила Александрова. Анджей так толкнул Леночку, что она едва не упала.

     Плотно прикрыв дверь за художницей, он повернулся к Александровой.

     - Все в порядке, Татьяна Петровна. Она вас больше не побеспокоит.

     - Я не хочу ее больше видеть, - запоздало закапризничала старуха.

     - Да. Я понял. Больше вы ее не увидите.

     - Хорошо. Через двадцать минут я буду готова. - В интонациях актрисы прозвучали повелительные нотки: теперь, когда она интуитивно нащупала стиль общения с неистовым режиссером - этот непритязательный стиль назывался “рабочий шантаж”, - она уже могла диктовать условия. Под угрозой срыва съемок Братны стал кротким, как овца. - А теперь, с вашего позволения, я побуду одна.

     - Да-да, конечно. Мы подождем вас. - Анджей кивнул мне.

     - Анджей, - голос Александровой остановил нас возле самой двери, - не обижайтесь на меня, молодой человек. Я еще не самый тяжелый случай.

     - Что вы, что вы, - противно сюсюкнул Братны.

     - Я знавала одну примку одного театрика. С кино у нее так и не сложилось... Так вот, эта гадина бросала в своих костюмеров букетами. А ей дарили в основном розы, этот высший генералитет был всегда очень консервативен, он считал, что актрисам нужно дарить только розы. Замечательные розы с замечательными шипами. Мне тоже дарили розы.

     - Я учту, - не к месту ляпнул Братны. - Ева зайдет за вами.

     - Не стоит, - отрезала старуха, - я же сказала, что приду сама. Через двадцать минут.

     Мы вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.

     - По-моему, кое-кто научился ставить тебя на место, - не удержалась я.

     - Не советую тебе этим злоупотреблять и об этом распространяться, - посоветовал мне Братны, выглядевший, как Наполеон после Ватерлоо.

     - Да, я в курсе. Расчет всегда можно получить у Кравчука.

     - Догадливая девочка.

     - Хочешь кофе? - Кофе готовила Леночка Ганькевич. Когда-то я тоже знала несколько рецептов отменного кофе, но теперь предпочитала не вспоминать об этом, так же, как и обо всем остальном. Леночка же приносила кофе ежедневно и на всю группу в нескольких больших термосах. Дядя Федор даже предложил доплачивать художнице за хлопоты.

     - Я не пью кофе, - брезгливо сказал Анджей...За то время, что нас не было на площадке, съемочная группа разбрелась по павильону, как стадо коров, потерявшее пастуха. У пятачка возле камеры жалась только одна дисциплинированная корова, или скорее теленок, - исполнитель главной мужской роли Володя Чернышев. Его присутствие на ночной смене было совершенно необязательным. Но он остался - пока на площадке был Братны, Чернышев не мог уйти никуда. С самого начала съемок он страдал синдромом всех новичков в кино - страстной влюбленностью в режиссера, взявшего его на роль. Это было совсем иное чувство, чем страсть, которую испытывала к Братны Леночка Ганьксвич, но не менее сильное. И это чувство не создавало никаких дополнительных проблем. Братны мог приказать Чернышеву сделать в кадре все, что угодно, - вскрыть себе вены, выброситься из окна, изнасиловать героиню и всех подруг героини, - и Чернышев сделал бы это. “Испепеляющая страсть всегда безнравственна, иначе она не была бы страстью”, - любил шутить Братны по этому поводу. Пожалуй, если бы режиссер захотел, у перспективного, легко внушаемого актера открылись бы стигмы...

     ...При виде такого наплевательского отношения к делу едва успокоившийся Анджей завелся снова:

     - Что же это за подонки, мать твою, ни на кого нельзя положиться! - Он пинком согнал с режиссерского кресла прикорнувшего там второго оператора Антошу Кузьмина.

     - Пожалей ребят, Анджей. Вторая смена подряд... Все устали. - Я помогла безответному Антоше подняться.

     Кузьмин потирал ушибленный зад, но вступить в открытую полемику с мэтром так и не решился.

     - Мне плевать, что все устали. Мне плевать, что все устали, когда речь идет о моем кино. Если через десять минут они не будут на своих местах...

     - Они будут на своих местах, ведь ты уже пришел.

     - Держи карман шире. Пойду собирать этих болванов. Анджей исчез тогда, когда к площадке стала подтягиваться группа. Через десять минут большая часть тунеядцев и отступников действительно была в сборе.

     Ко мне подсела Ирэн с выражением вселенской скорби на лице.

     - Ты не знаешь, кто в гримерке? - спросила она.

     - Старуха. Отдыхает, приходит в себя и собирается с силами. А что?

     - Я забыла кассету. Оставила прямо на столе. Наконец-то купила “Пурпурную розу Каира”... Лицензионная. Несколько лет за ней гонялась, а когда он был по телевизору, так и не смогла записать... Эта тварь, мой бывший муж... Он бы меня убил. Господи, какая я была дура! Ты видела этот фильм?

     - Не имела счастья. - Сейчас начнется та же волынка.

     - Ты с ума сошла! Фильм старый, но потрясающий сюжет. - Ирэн вцепилась в меня мертвой хваткой, я была свежачком, не посвященным в интеллектуальные построения Вуди Аллена. - Миа Фарроу, бедняжка, влюбляется в киногероя, это такая тихая страсть... Тихая и испепеляющая, прямо кровь в жилах стынет... И он сходит к ней с экрана, он оживает. Боже мой, у меня сердце готово из груди выскочить!.. Это так тонко, так умно...

     - Потрясающе, - протянула я: только бы отвязаться.

     - И, представляешь, идиотка, забыла ее в гримерке, непростительная глупость... Перекладывала вещи и забыла. Сейчас хотела взять, да не тут-то было. Дверь закрыта изнутри... Я, грешным делом, подумала, что эта нимфоманка там с кем-нибудь закрылась... - Под “этой нимфоманкой” Ирэн, как всегда, подразумевала нашу художницу по костюмам.

     - Да нет, там только старуха...

     - Странно, я же слышала голоса.

     Ты уже совсем без башни, лениво подумала я, меньше нужно Вуди Аллена смотреть, где персонажи сидят в креслицах и дискутируют на тему их автора.

     - Уведут кассету, - тоскливо сказала Ирэн.

     - Что ты! Наши люди потрясают всех своим благородством.

     - Ты думаешь?

     - Ну да. Ничего с твоей кассетой не случится.

     - Может быть, прямо сейчас пойти?

     - Старуха просила ее не беспокоить, ты же видишь, что с ней происходит Не стоит терзать ее, а то раскапризничается еще больше... Лучше потом, во время съемок, иначе Анджей с нас голову снимет.

     Анджей появился последним.

     Теперь все ждали Александрову Но она не пришла - ни через двадцать минут, ни через полчаса.

     - Старуха решила показать характер, - меланхолично заметил Анджей, - придется тебе за ней сходить, Ева.

     Я отправилась в гримерку. Постояв у двери несколько секунд, я осторожно постучала Никакого ответа.

     Толкнув дверь, я вошла в комнату. Верхний свет был погашен, ярко освещенным оставался только столик возле зеркала. Так и есть, она перебралась поближе к зеркалам, старая кокетка... Высокая спинка кресла скрывала от меня тело старухи, я видела только паутину тонких волос, опутавших макушку Александровой.

     - Татьяна Петровна, - я была сама любезность, не стоит раздражать главных героинь перед их кинематографической смертью, - нас ждут, Татьяна Петровна... Пойдемте.

     Он по-прежнему молчала.

     Я решила приблизиться и тихонько положила руку на спинку кресла. В створках трех зеркал отразилась полутьма гримерки и ярко освещенное лицо старой актрисы. Два одинаковых застывших профиля (Боже мой, почему я раньше не замечала, какой у нее надменный, почти мужской подбородок, Анджею нельзя отказать во вкусе), широко открытые глаза, удивленно приподнятые уголки губ... Удивленно застывшие руки, удивленно застывшие складки платья, так похожего на саван. Слишком много складок, и все для того, чтобы скрыть угасание немощного тела... Да еще шаль, накинутая на плечи. Лучшей мизансцены для последнего кадра и придумать невозможно.

     Лучшая мизансцена, лучший кадр, “Оскар”, мировая премьера.

     Александрова была мертва.

     Она мертва, адский ритм съемок загнал старуху, кино закончилось, так и не начавшись, Братны с ума сойдет, разве можно ожидать такое от актера, на которого ты поставил все?

     Она мертва. Держи себя в руках, Ева.

     У меня еще хватило сил коснуться кончиками пальцев ее лица.

     - Татьяна Петровна! - Бессмысленно обращаться к мертвой актрисе, она все равно не услышит.

     Я близко придвинулась к ее лицу - нет, это не глубокий обморок, при обмороках черты ее лица сереют и заостряются, я хорошо это помню. Сейчас лицо актрисы было совершенно спокойным. Такое спокойствие приходит только со смертью. От старухи, от ее шали, шел легкий, едва уловимый запах духов, слишком легкий и слишком изысканный, чтобы принадлежать старой женщине, - и это раздавило меня окончательно. Запах появлялся и исчезал, как будто его принесла сама смерть, поцеловав старуху в восковой лоб. Откуда этот запах. Боже мой, почему я думаю об этом?.

     Нужно все сказать Анджею. Ты должна пойти и все сказать.

     Плотно прикрыв дверь гримерки, я, как в тумане, добралась до площадки.

     - Ну, что еще? - набросился на меня Братны. - Почему ты одна?

     - Можно тебя на минутку? - Почему-то я не хотела, чтобы нас слышали. И почти силой оттащила упирающегося Братны в сторону.

     - Где старуха?

     - Тише, пожалуйста...

     - Ты что мне лепишь? Ты с ума сошла? Где актриса, я тебя спрашиваю?

     - Боюсь, у нас крупные неприятности.

     - Что еще? Не вздумай сказать мне, что со старухой что-то случилось...

     - Случилось, - я понизила голос до шепота, - пойдем, посмотришь.

     - Не хочу ничего знать, - лицо режиссера исказила гримаса, - ты ассистент по актерам, и ты отвечаешь за них головой.

     - За это я не отвечаю. Идем.

     ...Вдвоем мы вернулись в гримерку. Анджей широко распахнул дверь. Больше всего мне хотелось, чтобы все происшедшее со мной несколько минут назад оказалось наваждением, дурным сном, рабочим материалом еще не снятой картины.

     Но все было по-прежнему: маленькие лампы, удачно освещающие старуху, два застывших профиля в боковых зеркалах и неподвижное спокойное лицо между ними.

     - Что это? - беспомощно спросил Анджей.

     - Она мертва. - Я с трудом заставила себя произнести это. Хотя в гримерке никого не было, мы говорили шепотом.

     - Что значит - мертва? - Он непонимающе переводил взгляд с актрисы на меня.

     - Это значит, что она умерла. - Я вдруг подумала, что Александровой нужно закрыть глаза: широко открытые, они выглядели почти издевательски: что, голубчик режиссер, съел, а ведь я предупреждала, я очень капризная старушонка, даже покойные завотделами ЦК это подтвердят...

     - Этого не может быть. Она не могла так поступить со мной... Татьяна Петровна... Татьяна Петровна, вы слышите меня? Вставайте же... Вставай же, старая сука!

     Сцена, последовавшая за этим, была такой безобразной, что мне пришлось заткнуть уши, чтобы не слышать всего того потока грязных ругательств, которые Анджей вылил на голову мертвой актрисы: сволочь, дрянь, старая потаскуха, хренова отставная генеральша, я так и знал, объегорила, обманула, зарезала без ножа, вы все против меня, весь мир против меня, мать твою, кино, кино, что будет с кино... Ненавижу стариков, нет никого дряннее стариков, дряннее обленившихся стариков, они всегда манкируют там, где нужно работать, ах, сволочь, мое кино...

     Сейчас он ударит ее, - я была почти уверена в этом, сейчас он ударит ее, а она не сможет защититься. Мертвые никогда не могут защитить себя.

     - Хватит! - закричала я. - Хватит, прекрати истерику! Но он замолчал и без моего окрика. Он молчал уже несколько секунд, я просто не заметила этого.

     - Ева, - сказал Братны совершенно спокойным, немного севшим голосом, - подойди сюда.

     - Ты сумасшедший, - по инерции еще успела закончить фразу я.

     - Подойди сюда, Ева... Она не умерла. Ее убили.

     - Что?!

     - Ее убили. Подойди сюда.

     Анджей стоял у кресла с мертвой актрисой - должно быть, он действительно собирался ударить ее, встряхнуть, заставить жить.

     - Ты видишь?

     Он легонько толкнул кресло, оно повернулось, поскрипывая под тяжестью оплывшего мертвого тела: концы шали, которые до этого момента скрывали грудь и плечи актрисы, теперь были откинуты.

     А под маленькой ссохшейся грудью (только такой она и должна быть у старой актрисы, блиставшей в фильмах-ревю сорокапятилетней давности) тускло поблескивала рукоять.

     Это был профессиональный удар в сердце. Профессиональный и точный, насколько я могла судить. Никакой мелодраматической крови на светло-коричневой ткани платья, никакого намека на разыгравшуюся здесь трагедию.

     Вот и еще одно убийство, а я так надеялась, что избавилась от них навсегда... Они преследуют меня, как стая волков замерзшего путника. Именно так: замерзшего. Я окоченела от всех тех убийств, которые видела за последний год: огнестрельное оружие, холодное оружие, выстрел в телефонной трубке, снесенные черепа, развороченные головы, от которых осталась только нижняя челюсть с не правильным прикусом... Убивала я, убивали меня, пора смириться с этим. Но как смириться с убийством старой женщины, которой воткнули нож в самое сердце, вяло перекачивающее кровь, - в опустевшую от времени сердечную сумку?..

     Из оцепенения меня вывел голос Анджея. Истерика прошла, он смирился с произошедшим и теперь задумчиво смотрел на труп. Потом, изогнувшись всем телом, потянулся вверх, к лампам над столиком, и повернул их под другим углом. Лампы были слишком высоко, кресло с трупом перегораживало проход к ним - клетчатая рубашка Анджея выбилась из брюк, и я увидела плоский, очаровательный, лишенный всякой растительности живот. А Анджей все поправлял и поправлял лампы, выбирая нужный ракурс. Он вполне мог работать осветителем, рядовым осветителем со стажем и очаровательным плоским брюшком пресмыкающегося - скорее всего саламандры - лакомый кусочек для ассистенток и эпизодниц на излете карьеры, ничего не скажешь.

     - Отличный кадр, - медленно произнес он, - отличный кадр.

     Теперь рукоять под грудью у актрисы была ярко освещена, стершаяся и старая, захватанная множеством пальцев, вытертая от бездны лет, самый прозаический инструмент сапожника в маленькой будочке на углу: нет, это было мало похоже на нож: у ножей не бывает таких неромантических рукоятей... И почти полное отсутствие крови...

     Шило. Скорее всего - шило. Почему я подумала о шиле?

     - Отличный кадр, то, что нужно для любого финала, - снова повторил Братны, - жаль, что это не мое кино.

     Его мечтательный голос вдруг испугал меня больше, чем труп актрисы.

     - Что ты говоришь?

     - Если удачно выставить свет... Жаль, что это не мое кино... Бессмысленно переписывать сценарий. Для такого финального кадра нужен совершенно новый. - Еще секунда, и этот фанатик может впасть в безумный созерцательный транс.

     Я ударила его по щеке:

     - Опомнись! Мы здесь одни с трупом на руках! Приди в себя! Ее убили, и нужно что-то делать. Нужно звонить в милицию, черт возьми!!!

     Моя пощечина возымела действие. Анджей пришел в себя.

     - “С трупом на руках” звучит несколько цинично, ты не находишь?.. Могла бы выбрать что-нибудь более подходящее моменту. Нам ко всем проблемам только ментов здесь и не хватало...

     - Я звоню. Чем быстрее они приедут, тем будет лучше для нас для всех. Для всех... Нужно проследить, чтобы никто не ушел с площадки.

     - Ты даже это знаешь? По-моему, ты работаешь ассистентом не в том кино, в котором должна. Милицейский сериал подошел бы тебе больше. - Боже мой, у него еще хватает сил на дешевые приколы!..

     Я обогнула кресло и взялась было за трубку стоящего на столике телефона. И тут же властная ладонь Братны перехватила мою руку:

     - Нет!

     - Что значит - “нет”? Ты с ума сошел, мы имеем дело не с сердечным приступом, не с солнечным ударом на пляже в Пицунде. Ее убили.

     - Не трогай телефон. А вдруг там отпечатки пальцев? Вдруг мы с тобой изгадим все вещественные доказательства?

     - Хорошо. Но все равно нужно сообщить...

     - Подожди.

     - Подождать?

     - Ей уже ничем не поможешь, правда? Я хочу, чтобы мы спокойно обо всем поговорили.

     - Ты считаешь, что мы можем говорить спокойно, находясь в одной комнате с заколотой неизвестно чем старой женщиной?

     - Да, я считаю, - он почти с нежностью посмотрел на меня, - я считаю, что мы можем поговорить без излишних эмоций. Все равно того, что произошло, исправить нельзя.

     - Я...

     - Ты производишь впечатление человека, который в состоянии держать себя в руках, - продолжил Анджей, рассматривая свои ногти. - Если в этой ситуации и можно чему-то порадоваться, так это только тому, что ее нашла ты, а не кто-нибудь другой. Не эта впечатлительная истеричка Ирэн, например... Говорят, что ее на слезу пробивает даже “Бриллиантовая рука”.

     - Что ты несешь?..

     Я во все глаза смотрела на Анджея: этот человек совсем недавно, какой-нибудь час назад, стоял на коленях перед старой актрисой: более сусальной парочки и придумать было невозможно. Час назад он был так же искренен в своем обожании, как и теперь - в своем безразличии. Впрочем, нет, безразличным он не был. Мертвая актриса раздражала его, как неожиданное препятствие, как прорвавший фурункул на шее.

     И все. И больше никаких проявлений: ни совершенно естественного в этой ситуации испуга, ни растерянности.

     - Ты просто дьявол какой-то...

     - Ты тоже не производишь впечатления Михаила Архангела и покаявшейся во всех грехах Марии Магдалины. Я чую в тебе двойное дно, а чутье никогда меня не обманывает. И это твое двойное дно выглядит не очень аппетитно. Интересно, что можно там найти, если хорошенько покопаться?

     - Если ты решил выяснить это - то сейчас не самое подходящее время, - тихо произнесла я.

     - Отчего же? Самое подходящее, чтобы выяснить, на чьей ты стороне.

     Братны наконец-то оставил в покое свои ногти. Теперь он пристально смотрел мне в глаза: я уже видела этот взгляд, заставлявший людей делать самые невероятные вещи. Но еще никогда он не смотрел так на меня. Его глаза завораживали, как глаза змеи, они меняли цвет, они становились то холодными, то теплыми, они распинали меня и умело водружали терновый венец; они умоляли, они назначали свидание в пластиковом “Макдоналдсе” (чизбургер и яблочный пирог за твой счет, закажи мне то же, что и себе), они назначали свидание в пластиковом мешке для трупов. Смесь обожания и угрозы, преступника и жертвы, ты все равно сделаешь то, что я хочу.

     - Я на твоей стороне. - Боже мой, неужели это я - я! - произнесла это? Произнесла на глазах, на остекленевших глазах у трупа, еще час назад бывшего ведущей актрисой ведущего режиссера?..

     - Я знал. В конечном итоге все становятся на мою сторону, - он грустно взглянул на кресло, - кроме таких вот прискорбных случаев...

     - Что я должна делать? - Неужели я позволю распоряжаться собой после всего того, что произошло?

     Позволю, еще как позволю, это не потеющий лесоруб Костик Лапицкий - это глава ордена иезуитов.

     - Сейчас ты пойдешь на площадку. Пойдешь, как будто ничего не произошло. Настоятельно попросишь не расходиться. Придумай какую угодно причину, самую невинную. У нас этих чертовых невинных причин хоть пруд пруди... Сообразишь что-нибудь по дороге. Я сам позвоню куда следует.

     - Это все?

     - Все. Ни слова о том, что произошло. Не нужно волновать людей, ты же знаешь кинематографистов, очень нежный человеческий материал, просто филе какое-то. Ты любишь филе? Филе трески, а?

     - Что? - Его глаза немного ослабили хватку, и я перевела дух.

     - Иди. Ты все поняла. Иди.

     Только в коридоре я окончательно пришла в себя. Он не так уж не прав, уговаривала я себя весь короткий отрезок пути до павильона. Он делает то, что сделал бы любой здравомыслящий человек на его месте. Нужно попытаться удержать в узде всю съемочную группу, чтобы не создавать лишних проблем следствию: чуть тепленьких киношников допросят, и...

     Что - и?

     Если существует убитая, значит, где-то должен существовать и убийца. А если где-то существует убийца - они будут шерстить всех. И ты первая попадешь под этот чес заезжих гастролеров-оперработников. А из всех документов у тебя есть только сляпанный на скорую руку студийный пропуск: именно так оформляются на работу в съемочной группе Братны... Даже фотографии нет. Только теперь я поняла, какой легкой мишенью могу оказаться: сомнительная дамочка с сомнительным, ничем не подтвержденным прошлым. Уйдя в ту ночь от капитана Лапицкого, отказавшись выдать чужую жизнь за свою собственную, я перестала существовать не только как Анна Александрова, но и как Ева. Но ведь и Ева придумана мной самой. Кто бы ни был Братны, он ошибся ненамного: во мне не двойное, а тройное дно.

     Тогда я не рассчитывала на долгую жизнь, а быстрой смерти никакие документы не нужны. Могила без опознавательных знаков на северной оконечности любого из кладбищ - вот и все, что она заслуживает. Но конец света неожиданно отказался отложенным, чертов капитан Лапицкий подставил меня и на этот раз... Неужели я так сильно хочу жить, что даже не в состоянии подумать о чужой смерти?.. О чужой смерти, которая так близко?

     ...На съемочной площадке ничего не изменилось, разве что прибавилось народу. Волошко и Кузьмин возились со светофильтрами, гримерша Ирэн медленно убивала дядю Федора печальным щебетаньем о последнем фильме Вуди Аллена - “Разбирая Гарри”. Ее отравляла мысль, что забытая в гримерке кассета все еще не в ее руках. От этой мысли я похолодела: Ирэн ничего не стоит отправиться за ней прямо сейчас. И если Анджей не закрыл гримерку... А дядя Федор продолжал смотреть на гримершу остановившимися глазами снулой рыбы и держался за тщедушное тельце юпитера. Наверняка дернул в перерыве косячок у Трапезникова, Трапезников мастер подсовывать неокрепшим душам психоделические презенты.

     Все были на месте - ассистенты, реквизиторы, осветители: режиссер обожал мастер-классы имени себя, замершая в благоговении, растущая изо дня в день толпа фанатов вдохновляла его. Но кое-кого я все-таки недосчиталась: Леночки Ганькевич, с позором изгнанной из кинематографического рая Анджея Братны.

     Обычная предсъемочная ленивая суета, никаких следов волнения, блаженное неведение на лицах. Пройдет не так много времени, и от этого неведения не останется и следа.

     - Скоро вы там? - проявил сдержанное неудовольствие Серега Волошко. - Бежит времечко-то, до конца смены не успеем...

     - Проблемы с актрисой. - Я не соврала, но и не сказала правды.

     Серега сморщился и посмотрел на меня с откровенной неприязнью - за месяц съемок он привык считать, что я являюсь самой уязвимой частью Братны и мне можно высказать все то, что никогда не будет сказано деспотичному гению.

     - Вечно у вас... То хер короткий, то рубашка длинная... Говорил же, нужно снимать двужильную молодежь. Или, на крайняк, этих... Чемпионов всемирных игр инвалидов. Что со старухой?

     - Неважно себя чувствует. - Гипнотический взгляд Братны все еще преследовал меня.

     - Неважно чувствует - на бойню. Менструация - на бойню. Воспаление придатков - на бойню. Плоскостопие - на бойню. Дальтонизм - на бойню. Триппер - в лепрозорий. С вами, бабами, нужно только так...

     - С кем же ты останешься? - Мне с трудом удалось поддержать игривый тон Серега.

     - А куплю у Вована его “Идеальную женщину” и буду любоваться долгими зимними вечерами.

     ...“Идеальная женщина”, или “Женщина XXI века”, была последним шедевром Вована Трапезникова, исполненным в стиле наивного “героинового лубка”. Огромная картина, полтора на два метра, во всей красе воспроизвела мечту Трапезникова о подруге жизни каждого мужчины: в центре композиции - маленькая толстая женщина с квадратной головой, упирающейся прямо в пухлый живот мужчины (в отличие от собирательного образа модели, в слегка утрированном мужике легко можно было признать самого Вована). На квадратной голове дамы стояла кружка с пивом, об нее же, как о стойку бара, опирался нарисованный Трапезников. А “идеальная женщина” в это время делала Вовану самый банальный минет. Скабрезная картинка пользовалась большим успехом у мужчин и вызывала ярость женской половины группы. Впечатлительная Ирэн проплакала в гримерке половину смены и в качестве разовой акции неповиновения отказалась работать с Чернышевым, никак не причастным к художествам Вована Трапезникова. Леночка Ганькевич грозилась собственноручно сжечь “Идеальную женщину” вместе с героиновыми запасами Вована, а провокатор Братны пообещал Трапезникову пристроить срамное полотнище на аукцион “Кристи”... Идеальная женщина.

     Идеальная женщина, идеальное преступление... Интересно, можно ли назвать убийство Александровой идеальным? И кому понадобилось убивать старую актрису? Бессмысленное убийство, бессмысленнее и не придумаешь. И с этой точки зрения оно идеально. Хотя бы потому, что не преследует никаких целей. Бессмысленность всегда идеальна... Да и если судить по количеству крови - это тоже приближенный к идеальному вариант. Никто не будет испытывать чувство дискомфорта, подтирая загустевшие лужи... А кто вообще подтирает кровь за убитыми?.. Почему я никогда не задумывалась над этим - я, оставившая после себя столько мертвых тел... Вот только к этому убийству я непричастна. Смогу ли я доказать это? Смогу ли я до конца в него поверить? Ведь я не верю, я и сейчас в него не верю.

     Я рассматривала лица киношников так, как будто видела их первый раз, - и никогда еще они не казались мне такими милыми, такими обыкновенными, такими беззащитными. Ничего общего с гримеркой, в которой лежит мертвое тело. А с чего я взяла, что должно быть что-то общее?

     Я так углубилась в свои мысли, что не заметила появления режиссера. Он был собой даже больше, чем обычно, он слишком старательно играл роль себя самого - раздраженного неожиданным стечением обстоятельств великого Анджея Братны.

     - Сворачиваемся на сегодня. Нашей приме нездоровится, - объявил он сбившейся в кучу съемочной группе. - Завтра работаем в обычном режиме, смена заказана с двух.

     - Мне помочь? - тотчас же вызвалась сердобольная Ирэн, и Анджей посмотрел на нее почти с ненавистью.

     - Не стоит. Все не так страшно. Обыкновенное переутомление.

     - Бардак какой-то, - глядя в пространство, сказал Серега Волошко, - и метро еще закрыто. Куда попремся-то, на ночь глядя?

     У Сереги был отличный новенький “Фольксваген-Пассат”, еще один неоспоримый аргумент в брачных играх. До того как Волошко попутал бес связаться с Братны, он успел поработать оператором на нескольких кинопроектах НТВ и сколотил неплохой капиталец.

     - Тема тебя прихватит. И всех остальных тоже. Тема, единственный водитель, не относящийся к мрачному клану директора группы Кравчука, был нанят именно для этих целей: развозить съемочную группу после ночных смен. После первого же рейса Тему последовательно увольняли все автобусные парки Москвы: он имел обыкновение кардинально менять маршруты общественного транспорта. И переполненный автобус мог легко оказаться вместо подмосковного Зеленограда в Шереметьеве-1, вместо Шаболовки - в районе Выхина, вместо проспекта Вернадского - на “Войковской”. Тема славился страстью к героину, обращением к пассажирам “Вас приветствует “Эйр Франс”. Ну что, ломанулись, смертнички?!” и бесконечным наркотическим бредом за рулем своего “Икаруса”.

     Тему привел в съемочную группу апостол героина Трапезников. В свое время Трапезников имел неосторожность сесть в его рейсовый автобус и проследовать с обдолбанным Темой и несчастными пассажирами от улицы Павла Корчагина до дачного поселка Поваровка. Возле Поваровки у Темы кончился бензин и начались крупные неприятности, от которых его и спас всемогущий Братны.

     Тема, несомненно, являлся украшением группы, но его услугами пользовались лишь немногие любители острых ощущений... А этих ощущений сегодня ночью и помимо Темы предостаточно.

     - Зачем ты всех отпускаешь? - шепотом спросила я.

     - Так нужно. Заткнись, умоляю тебя. Пусть они все линяют отсюда, и как можно быстрее.

     - Ты с ума сошел! Произошло убийство...

     - Если ты еще раз произнесешь это слово вслух... Ничего не произошло, слышишь. Ни для кого ничего не произошло. Пока, во всяком случае...

     - Ты собираешься это скрыть?!

     - Нет, - поколебавшись, сказал Братны.

     - Ты... Ты сообщил об этом?

     - Сообщил. В некотором роде.

     - Что значит - “в некотором роде”?

     - Проводи всех и проследи, чтобы никто не остался. После этого вернешься в гримерку.

     - Я не хочу в этом участвовать.

     - Ты уже в этом участвуешь.

     Он, как всегда, был прав: я в этом участвую, будь все проклято.

     - Кассета, - одними губами прошептала я.

     - Какая кассета, о чем ты?

     - Ирэн забыла видеокассету в гримерке. “Пурпурная роза Каира”.

     - Черт, черт, черт! - выругался Братны. - Чертова кукла... Если она сейчас пойдет туда...

     Он схватился за голову и заскрипел зубами.

     - Бегу! Сделай все, как я просил, Ева, умоляю!.....Спустя полчаса в павильоне не осталось никого, за исключением осветителя Келли: образцово-показательный работник все еще возился с кабелями.

     - А вы почему домой не идете? - приветливо спросил он. - Всех же отпустили.

     - Не рискую садиться в Темину колымагу.

     - Хотите, я провожу вас?

     Только этого не хватало! Этот простодушный тип может спутать все карты.

     - Нет-нет, спасибо. Я как-нибудь сама.

     - Надеюсь, с вашей актрисой ничего серьезного не произошло? - Чертов осветитель присел рядом и принялся за свой бесконечный соленый арахис.

     - Ничего серьезного. Легкое недомогание. Возраст, знаете ли...

     - Да, я знаю, что такое возраст. Ничего отвратительнее и придумать невозможно. Может быть, я все-таки провожу вас? - Я была готова убить милого рохлю-осветителя, но ограничилась кислой улыбкой:

     - Не люблю провожатых.

     - У вас очень странная группа. Странная группа и странная картина... Я работал на нескольких, но ваша - самая необычная. Хотя это кино мне не нравится. Современное кино, я хотел сказать. Но не исключаю, что зрителей будет поджидать парочка-другая приятных сюрпризов.

     Это уж точно. Пора прекращать ночные павильонные откровения.

     - Всего доброго, Келли, спасибо за компанию. Мне нравится болтать с вами. Спокойной ночи.

***

     ...Дверь в гримерку оказалась закрытой. И никаких причитаний, никаких воплей, оглашающих окрестности, - значит, Анджей успел до Ирэн, слава Богу... Страшно подумать, что было бы, если бы Ирэн увидела тело...

     Осмотревшись по сторонам, я тихонько поскреблась в нее и услышала сквозь двери приглушенный голос Анджея:

     - Кого несет?

     - Это я, Ева.

     Спустя мгновение я была уже внутри. Братны закрыл за мной дверь и повернул ключ на два оборота. В комнате, кроме меня, его и трупа старой актрисы в кресле, оказался еще один человек - директор съемочной группы Кравчук. Только теперь я вспомнила, что вальяжный директор в недалеком прошлом был сотрудником органов. Анджею невозможно отказать в логике: профессионал Кравчук - это именно то, что ему сейчас нужно. Кравчук приехал не так давно, следы от его ботинок на полу еще не успели просохнуть. Братны наверняка поднял его с постели, но, несмотря на четвертый час утра, Кравчук, как всегда, выглядел безупречно: костюм, свежая рубашка, фантастический галстук, созданный только для променадов в оперу на юбилейное представление “Волшебной флейты”.

     - Не было здесь никакой кассеты, - укоризненно встретил меня Анджей, - наша чертова кукла гримерша опять все напутала. Забыла где-нибудь в другом месте...

     - Это она нашла тело? - спросил обо мне в третьем лице Кравчук.

     - Да, - ответил за меня Братны.

     - Хреновая ситуация, - задумчиво произнес Кравчук.

     - Хреновее не придумаешь, - подтвердил Братны.

     - Боюсь, придется вызывать следственную бригаду.

     - Нет, - твердо сказал Братны, - нет. Мне не нужна огласка. Ты понимаешь, что это такое? Мы и так вылетели из графика, но это Бог с ним... Если начнутся тупые допросы, эти козлы развалят мне всю съемочную группу. Да еще притянут половину к уголовной ответственности. Один Вован чего стоит... Вполне может в своих гашишных мантрах принять какого-нибудь опера за покойного Бодхисатву.

     Или пророка Магомета...

     - О каких козлах ты говоришь? - лениво переспросил Кравчук.

     - О твоих коллегах. Но дело даже не в этом... Ты же сам знаешь, приезжали парнишки из Канн, из отборочной комиссии. Я показал им часть рабочего материала, и фильм уже ждут. Если вся эта история, - он кивнул в сторону трупа, - выплывет наружу, ничего хорошего ждать не приходится.

     - Дополнительная реклама тебе не помешает. - Кравчук меланхолично углубился в изучение трупа актрисы. - Люди обожают кровавые истории, особенно если это случается не с ними.

     - А что будет с группой? Мне нужны именно эти ребята, Андрюша.

     - Найдешь других. У нас сумасшедших полно, вся страна - один большой филиал больницы для умалишенных.

     - Ты не знаешь киношников, самые суеверные люди...

     - Ага, после работников крематория, - хмыкнул Кравчук.

     - Если это... - Братны повел подбородком в сторону кресла с телом актрисы, - если это будет висеть на киношке, никто не согласится работать. Дурная примета. Я могу никого не найти на следующий фильм...

     - А я думал, у тебя пашут самые отвязные беспредельщики... Ладно, не ной, что-нибудь придумаем... Все-таки отличная работа.

     - Ты о чем? - насторожился Братны.

     - Красиво замочили, я это имел в виду. Ни сантиметром выше, ни сантиметром ниже. Кто-то очень хорошо знает анатомию... Рассказывай все по порядку.

     - А что рассказывать? Старуха намекнула, что хочет побыть одна. Что придет через двадцать минут, попросила всех очистить помещение.

     - “Всех” - это кого? - уточнил Кравчук.

     - Меня, ее, - Анджей кивнул на меня, - была еще художница.

     - Та самая фря, которая норовит получить прописку в твоих штанах?

     - Именно.

     - Неплохая компания. - Кравчук присел на корточки и внимательно рассмотрел рукоятку под грудью актрисы:

     - Очень нетипичное орудие преступления.

     - Похоже на шило, - сказала я и тут же прикусила язык.

     Кравчук искоса взглянул на меня. В его холодных плоских глазах мелькнули искорки интереса. За все время работы мы ни разу не сталкивались с ним, теперь же, находясь рядом, я поняла, что этот человек может быть по-настоящему опасен, когда захочет.

     - Правильно. Это шило. Судя по всему, очень длинное и специально заточенное. Наш анатом - или анатомичка, - и снова быстрый взгляд на меня, - довольно экстравагантные люди.

     - Вряд ли это была женщина, - осторожно подбирая слова, сказала я.

     - Как вас зовут, запамятовал...

     - Ева, - снова ответил за меня Братны.

     - Ты думаешь, это ее настоящее имя? - насмешливо спросил Кравчук, и я вздрогнула. - Звучит как вызов роду человеческому... Ладно, Ева так Ева... Так почему это не может быть женщина, Ева?

     - Женщина слишком традиционна по природе, слишком консервативна. Она не будет убивать шилом, если это только не самозащита и шило - единственный предмет, который оказался под рукой. Мне так кажется...

     - А если она - дочь сапожника? - развеселился Кравчук.

     - Пожалуй, ваши реплики стоят того, чтобы их записать и использовать в каком-нибудь сценарии, - поддержал его сумасшедший Братны.

     Все происходящее казалось мне кадрами из черной комедии, полная ирреальность, не хватало еще удариться в классификацию жанров, если бы... Если бы не труп старухи в двух метрах от меня. Неужели они не понимают серьезности происходящего, неужели я сама не понимаю серьезности происходящего?.. Неужели со мной произошло то же, что и со всеми, - и Братны втянул меня в безумный мир своих кинематографических фантазий, где целлулоидные кости персонажей обтянуты такой же целлулоидной плотью? И специально заточенное шило протыкает не сердце, а кусок негодной вирированной пленки?..

     - Еще успеешь записать, - подвел черту Кравчук. - Ты окончательно решил не привлекать доблестные органы к этой истории?

     - Похоже на то. У меня просто нет другого выхода. Да и у тебя тоже. - Анджей обезоруживающе улыбнулся:

     - Огласка не нужна ни тебе, ни мне. Как образцовому директору, разумеется...

     И эта ничего не значащая, невинная фраза неожиданно пробила брешь в бесстрастных глазах Кравчука: в темной проруби зрачка метнулся страх. Или это мне только показалось?..

     - И не боишься? - после долгой паузы спросил он: вопрос и угроза одновременно.

     - Я уже давно ничего не боюсь, и это единственное, что меня пугает. - Братны продолжал улыбаться.

     - Именно так говорила моя первая жена...

     - Что, плохо кончила?

     - Напротив, добилась больших успехов. Сидит теперь в дирекции РТР. Бесплатные телефонные разговоры с Литтл-Роком, штат Арканзас. У нее там сестра живет... Контрамарка в Большой театр, аккредитация на Московский международный фестиваль и двухнедельный отдых в Арабских Эмиратах ежегодно. За счет редакции информационных программ. Это помимо загранкомандировок.

     - Вот видишь, как все хорошо складывается для тех, кто не боится.

     - Ладно, - смягчился Кравчук, - но есть один маленький нюанс.

     - Какой?

     - Твоя ассистентка.

     - Она тоже будет молчать. - Анджей даже не смотрел в мою сторону. И снова они говорили обо мне в третьем лице.

     - Ты уверен?

     - Я всегда уверен в своих людях. Особенно тех, которые могут вытащить у тебя из кармана любую вещь, даже не приближаясь к тебе. - Братны все еще держал меня за карманницу-виртуозку, не лишенную творческой жилки и не выдающую профессиональных секретов. А он так надеялся заполучить их...

     Кравчук сразу же потерял ко мне интерес и принялся внимательно рассматривать гримерку. Потертый диванчик, пара стульев, вешалка, столик с зеркалами, несколько киноплакатов на стенах: “Калина красная”, “Москва слезам не верит” и “Убийство в Восточном экспрессе” - неплохой постскриптум для сегодняшней ночи.

     В дверь настойчиво постучали, и дверная ручка задергалась, как сумасшедшая:

     - Это я, Ирэн! Откройте.

     Кравчук приложил палец к губам. Мы замерли.

     - Мне только кассету взять, - не унималась Ирэн, - откройте.

     - Она так просто не уйдет, - прошептал мне на ухо Братны.

     А потом сел на диван и стал подскакивать на нем; диван натужно заскрипел и защелкал пружинами. Для полноты картины Братны сложил руки лодочкой и недвусмысленно застонал.

     Если Ирэн стоит, прижавшись ухом к двери, - картина должна быть предельно ясной. Несмотря на трагизм ситуации, я улыбнулась.

     - Будьте вы прокляты, скоты похотливые, - в сердцах сказала она за дверью, и спустя несколько секунд мы услышали ее удаляющиеся шаги.

     - Здесь нет никакой кассеты, - медленно сказал Кравчук, - она точно была?

     - Если нет, то и не было... - Братны был раздражен инцидентом. - Во-первых, трудно предположить, что, увидев труп, кто-то возьмет какую-то дерьмовую видеокассету и удалится. Это полный идиотизм, согласись. И во-вторых - Ирэн всегда все теряет и никогда ничего не находит в тех местах, куда якобы клала.

     Это было правдой: начиная с ключей, Ирэн вела с вещами необъявленную войну.

     - Ладно. Это сумка Александровой? - спросил Кравчук у Братны.

     - Да, ее. Чья же еще?

     На одном из стульев стояла сумочка Александровой, такая же старая, как и сама актриса: потрескавшаяся кожа, маленький блестящий замок в виде головки тюльпана. Кравчук взял сумочку и отправился с ней к дивану. Присев на краешек, он аккуратно высыпал содержимое: несколько упаковок с таблетками, темная бутылочка с корвалолом, стопка документов, перетянутая обыкновенной черной резинкой, записная книжка, связка ключей, запаршивевшего вида тюбик с губной помадой, наручные часы, кипа рецептов, кипа истончившихся от времени бумажек, носовой платок, ярко-красные облупленные бусы - все указывало на благородную бедность.

     - Не густо, - промычал Кравчук и углубился в изучение документов. - Та-ак, паспорт, Александрова Татьяна Петровна, русская, 1925 года рождения, место рождения - Голая Пристань Херсонской области... Надо же, профсоюзный билет, таких уже лет тридцать в природе не существует... Пропуск на студию... Вот это уже интереснее - записки от поклонников. “Татьянушка, солнце мое...” - дальше читать не буду, очень интимно звучит... Последняя датируется пятьдесят восьмым годом. А старушка была сентиментальна, ничего не скажешь. Интересно, кому понадобилось лишать жизни такой божий одуванчик?

     Анджей подошел к дивану и плюхнулся рядом с Кравчуком. Закинув руки за голову, он искоса посмотрел на своего директора:

     - Может быть, это кто-нибудь из старых поклонников постарался? Из бывших отвергнутых кавалеров? Кто-нибудь из авторов записок, а?

     - Сомневаюсь. Сейчас это древние старички, если, конечно, они еще живы... У них не хватит сил, чтобы так точно нанести удар. Но версия с поклонниками не такая уж провальная. Того, кто убил ее, старуха, несомненно, знала - она даже не подумала защититься или не сумела сделать этого вовремя.

     - А если она спала? - Я снова, проклиная все на свете, вылезла со своими предположениями. - Или просто дремала на диване? Ее закололи, а труп перенесли и усадили в кресло.

     - Сомневаюсь, чтобы она спала. - Кравчук порылся в ворохе вещей, вытащил несколько упаковок с таблетками и пару рецептов. - Видите эти таблетки? Этаминал-натрий. Сильнодействующее снотворное. А еще она принимала реладорм. Тоже снотворное. Судя по всему, ваша Татьяна Петровна страдала обыкновенной старческой бессонницей... Так что насчет “прикорнула на диванчике” - это вряд ли...

     - Наша Татьяна Петровна... Не “ваша”, а наша, - запоздало сказал Анджей.

     - Что значит - наша?

     - Этот труп - наша общая головная боль, Андрюша. Что ты собираешься делать?

     - А что ты собираешься делать?

     - Брать новую актрису.

     Я посмотрела на Братны как на сумасшедшего. Видимо, те же самые чувства испытывал и Кравчук.

     - Ты двинулся, Братны! Какая новая актриса? Ты же почти все отснял! Осталось каких-нибудь несколько планов... Неужели все начнешь сначала? Я тебе денег не дам...

     - Ну, ты пока еще не мой продюсер. Я буду делать то, что считаю нужным, - окрысился Братны.

     - Сними кого-нибудь со спины, и дело с концом.

     - Ты можешь заниматься чем угодно, вот только в кино не лезь, пожалуйста. Смерть старухи - это главное, ради чего все делается... Мне необходимо это зафиксировать на пленку.

     - Ну и фиксируй, ради Бога. Вот она, перед тобой, смерть старухи, - мрачно пошутил Кравчук, - бери камеру и фиксируй.

     - Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

     - Не хочу с тобой даже разговаривать об этом. - Кравчук встал, порылся в карманах пальто, висевшего на вешалке рядом с вытертой шубкой и платком старухи, и вытащил портативную рацию размером чуть больше обыкновенного сотового телефона:

     - Сеня, подгребай к объекту. Но пока не входи. Будь рядом.

     Сеня был личным телохранителем Кравчука. Сунув рацию в карман, Кравчук направился к креслу с телом Александровой.

     - Кто же тебя кокнул, бабулька? И за что? Но уж, во всяком случае, не какой-нибудь студийный ворюга... Смотри, даже перстенечек не забрал...

     Он бесстрашно поднял руку Александровой: на безымянном пальце левой руки болталось кольцо.

     - Перстенек, говоришь? - сразу же оживился Братны. - Что-то не припомню у бабушки никакого перстенька...

     В этом Анджею можно было доверять абсолютно: камни были его слабым местом - единственным слабым местом. Именно кольца и мелкие наивные драгоценности первыми отбирались у просителей: в их отъеме гипнотическому Братны не было равных. Подвыпивший дядя Федор как-то выдал тираду по поводу этой страсти Братны: “Если приглядеться, то наш карманный гений - не больше чем помесь сороки-вульгарис и старого барыги-армянина с горы Мтацминда..."

     Я тоже помнила, что старуха никогда не носила никаких колец. Она даже отказалась надевать что-либо на съемку, хотя Братны настаивал на этом: “Татьяна Петровна, роль требует, чтобы вы натянули на пальчик крохотный бриллиант, он будет смотреться совсем неплохо...” Истрепавшиеся бусы и серьги в ушах - другое дело. Но интерес Братны моментально потух, стоило ему только приблизиться к кольцу.

     - Вот черт, такое дерьмо я бы даже в сортир не надел! Хреновая чешская бижутерия... А на съемках от александрита отказывалась, изводила меня капризами, старая дура... За одно это стоило...

     - Заткнись, Братны, - посоветовал Кравчук, выразительно косясь на меня, - любое слово может быть истолковано не в твою пользу...

     Это было запоздалое откровение, сейчас все было не в пользу Братны. Впервые с начала нашего знакомства он стал мне откровенно неприятен - я была почти уверена: будь кольцо ценным, он, не задумываясь, сорвал бы его с руки старой женщины, чертов мародер.

     - По-моему, она тебя откровенно ненавидит, - продолжал подначивать Кравчук, - твоя ассистентка. Просто вызывающе терпеть тебя не может. Я даже знаю, что будет дальше: шасть со студии в ближайшее отделение милиции - и все выложит как на духу.

     - Брось ты. Мы в одной упряжке. И она на моей стороне. Правда, Ева?

     Братны подошел ко мне, взял меня за руку и проникновенно заглянул в глаза; я знала, что произойдет дальше, но все равно успела удивиться разительным переменам в Братны и во мне: на этого человека нельзя сердиться, ему можно только подчиняться и идти за ним, умница, гений. Бог и дьявол в одном флаконе, все, что ты делаешь, - единственно правильно...

     - Правда, - прошептала я.

     Но у Кравчука, видимо, был стойкий иммунитет к гипнотическим штучкам красавчика Братны; не глядя на нас, он принялся рыться на столике. Перебрав открытые коробки с подсохшим гримом, мятые салфетки, несколько захватанных стаканов со следами губной помады по краям, чистоплотный Кравчук изрек:

     - Н-да... Гнать в шею нужно таких гримеров. Развела помойку...

     Это было несправедливо по отношению к Ирэн - она вовсе не была неряхой. И в отличие от своего привыкшего к роскоши американского интеллектуального кумира славилась запредельным безликим аскетизмом. Ничто в этой комнате не напоминало о ее присутствии: никаких личных вещей, никаких безделушек, все, что было связано с работой, она таскала в огромных размеров бауле, с которым не расставалась. Единственный личностный штрих - крохотная, вырезанная из старого “Советского экрана” фотография Вуди Аллена, заткнутая за край одного из зеркал. Чуть ниже висели еще две фотографии - красавчика сердцееда Жана Маре и интеллектуальной стервы Бэтт Дэвис.

     Щелкнув ногтями по изображению очкастого режиссера, Кравчук углубился в изучение стаканов: на его месте я сделала бы то же самое. Понюхав остатки содержимого, директор презрительно сморщился:

     - Шампанское. Похоже на девичник, судя по губешкам на стаканах... Даже не выдохлось как следует... - Пошарив под столом, он извлек едва начатую бутылку шампанского, заткнутую пробкой:

     - Смотри-ка, Братны, а у тебя народ на работе попивает...

     - Он у меня и колется иногда, и коку нюхает, - скромно сказал Братны. - Я это поощряю... Людям нужен маленький допинг для творческих свершений...

     - Да знаю я... Связался с тобой... Ладно, все ясно... Ты смотри, а шампанское очень дорогое, коллекционное, даже я себе могу позволить такое только раз в году, на профессиональный праздник работников правоохранительных органов... А я человек небедный. Кто же у тебя в группе деньгами сорит, а, Братны? Пусть подают декларацию о доходах. Та-ак... Наверняка здесь еще тара есть...

     Кравчук открыл дверцу стола, покопался там и достал три стакана. Протерев их ослепительной белизны платком, Кравчук ловко разлил шампанское по стаканам.

     - Прошу. Не пропадать же добру.

     - Думаешь, стоит выпить? - с сомнением сказал Братны.

     - Вполне. Берите свой стакан, Ева, - он почти насильно сунул мне в руки стакан, - ну, не чокаясь, за вновь проставленную рабу Божью Александрову Татьяну Петровну.

     Братны и Кравчук выпили шампанское. Я к своему даже не притронулась.

     - Нехорошо, Ева, - мягко пожурил меня Кравчук и снова наполнил стаканы, - не по-христиански. За покойную надо выпить.

     - Не терзай женщину, Андрюша, - вступился за меня Братны.

     - Ну, как хотите. Отличная вещь!.. И какой букет! Значит, никто, кроме тебя и твоей ассистентки, труп не видел?

     - Ну-у... Судя по всему, нет. Если не считать того, кто это сделал, конечно. - Анджей старательно избегал всего, что было связано со словом “убийство”.

     - А если все-таки видел?

     - Если бы кто-то видел, об этом сейчас знали бы все. Рыдали бы по углам, высказывали мутные версии и водку лакали. Я не прав?

     - А вы почему не сказали никому, Ева? Не подняли хипеж? Такое хладнокровие даже странно для неискушенной женщины, - он все еще продолжал испытывать меня, он ничего не боялся, - она ведь не умерла своей смертью.

     - А я ведь сначала так и подумала. Что она умерла. Что съемки загнали ее. Эта шаль... Она была закрыта шалью. Я просто не увидела рукоятки... И не было никакой крови...

     - Ну да, нет крови - нет преступления. Нет мотива - нет преступления...

     - Так и договоримся, - перебил Кравчука Братны, - нет никакого преступления.

     - Это мы еще обсудим. Оставайся здесь, закройся и никуда не выходи. У тела тоже не шарашься. А я пока провожу Еву. Пойдемте, дорогая. - Он галантно взял меня под руку: точно так же он взял бы под руку свою удачливую первую жену, перед тем как получить вещи из гардероба Большого театра и сдать взятый напрокат бинокль.

     - До свиданья, Анджей, - едва успела пролепетать я; мягкая рука Кравчука оказалась железной, как пасть бультерьера. Должно быть, локти его первой жены всегда были в синяках.

     - Завтра к двум. Не опаздывай, - как ни в чем не бывало сказал Братны.

     Мы вышли из гримерки, и тотчас же от стены отделилась фигура кравчуковского телохранителя Семена. Я тысячу раз видела эту восхитительно круглую голову, эти покатые плечи борца вольного стиля, прижатые к черепу уши, - Семен всегда забавлял меня. Но сейчас его присутствие показалось мне дурным предзнаменованием.

     - Где ты живешь? - В отсутствие Братны Кравчук сразу же перешел на угрожающее “ты”.

     - На “Пражской”.

     - Далеко забралась. На работу-то на метро ездишь?

     - На метро.

     - Это мы уладим. Пойдем, Сеня, проводим женщину. Только сначала поднимемся в группу.

     ...Весь длинный переход от павильонов до корпуса, где размещались кинообъединения, меня не покидало чувство, что я иду под конвоем. Шаг влево, шаг вправо - расстрел, было написано на добродушной физиономии Семена.

     Наконец мы добрались до группы. Кравчук пошарил в бездонных карманах своего стильного пальто и достал связку ключей. Открыв дверь, он пропустил меня вперед: мышеловка захлопнулась. Ее остался сторожить верный Семен.

     Кравчук усадил меня на стул и сам уселся рядом.

     - А теперь поговорим начистоту, - сказал он бесцветным голосом, - значит, обнаружила труп и решила никому об этом не говорить... Почему?

     - Я сказала Анджею.

     - Об этом забудь. Анджей не в счет. Он не имеет никакого отношения к добропорядочным обывателям. Беспринципный сукин сын, который за свое кино кому угодно глотку перегрызет, выжжет пол-“Мосфильма” напалмом и будет устраивать ежедневный Холокост, если этого потребует дерьмовый крупный план в финале. У этой безнравственной гниды свои причины не придавать убийство огласке. Меня интересует другое - какие причины у тебя. И они должны быть достаточно убедительными, чтобы я в них поверил. И ты сама должна очень постараться, чтобы быть нашим союзником... Ну!

     Я молчала. Этот бесцеремонный нахрап уж слишком напомнил мне незабвенного Костю Лапицкого: должно быть, все отбросы спецслужб читали в детстве одни и те же потрепанные книжонки и одни и те же русифицированные комиксы в журнале “Мурзилка”.

     Кравчук, казалось, нисколько не озаботился моим молчанием.

     - Для начала покажи-ка документы. Все так же сохраняя молчание, я ткнула ему мой пропуск.

     - Брось! Эту картонку я сам тебе выписывал. Обычная практика нашей дерьмовой съемочной группы. А что-нибудь посущественнее?

     - Ничего посущественнее нет. У меня нет никаких документов.

     - Не носишь с собой, понятно.

     - У меня вообще нет документов. Кравчук не удивился и этому:

     - Вот как? В Москве - и без документов? Ты в федеральном розыске?

     - Что-то вроде того, - хитрить с ним было бесполезно, но это могло сыграть мне на руку: уж очень мне не нравился допрос, учиненный ретивым директором, - это и есть причина. Не хочу быть ни во что замешанной.

     - Я предполагал что-то подобное. Этот гений ни одного приличного человека в свою съемочную группу не возьмет. У него такое кредо, видите ли, это возбуждает его творческую потенцию... Не группа, а СИЗО какой-то. В кого ни ткни - все с грешками. В этом отношении Анджею можно доверять. Но тебе я все равно не верю.

     - Напрасно, - спокойно сказала я, - у меня нет ни малейшего желания сталкиваться с властями. Так что можете на меня положиться.

     - Не могу. Уж прости. Нервы у тебя железные, не спорю, но и на законченную суку ты тоже мало похожа.

     - А вы присмотритесь получше.

     - У меня еще будет время присмотреться, это я тебе обещаю твердо, - в его голосе послышалась мягкая угроза, - значит, если будешь держать язык за зубами, ничего поганого с тобой не с-лучится. Как-нибудь пообедаем вместе, ты не против?

     - Нет. Люблю грузинскую кухню.

     - Вот и отлично. Значит, договорились?

     - Да.

     - Если да - тогда идем. Мне до утра нужно массу дел утрясти.

     ...Через пятнадцать минут мы уже выходили с “Мосфильма” я, Кравчук и Сеня - звездный состав не изменился. Недалеко от проходной нас ждала одна из машин Кравчука: демократичный “жигуль-девятка”. За рулем подремывал еще один мальчик директора, примелькавшийся на съемочной площадке, - его имени я не помнила. Кравчук постучал по лобовому стеклу, и мальчик открыл глаза.

     - Садись на переднее сиденье, - повелительно сказал мне Кравчук и обратился к шоферу:

     - Иди-ка сюда, Митяй!

     Я послушно села в машину и принялась терпеливо ждать. Кравчук о чем-то долго разговаривал с шофером, тот кивал, искоса бросая на меня взгляды. В машине ненавязчиво парил астральный лепет Бориса Гребенщикова. Стареющий мэтр, как всегда, лениво покусывал холку Господа Бога. “Сельские леди и джентльмены”, удалось разобрать мне, несбыточная мечта англоманов, любителей камина, домов в викторианском стиле и неразбавленного виски. Я откинулась на сиденье и закрыла глаза. Сучка Анна Александрова, которой я была так недавно, тезка убитой актрисы, все еще жила во мне. Иначе как объяснить то ледяное спокойствие, с которым я слушала безумные разговоры Кравчука и Братны? Произошло убийство, и Кравчук сделает все, чтобы скрыть его, - в этом я не сомневалась... Но почему я участвую в этом? Потому что не хочу провести остаток дней за решеткой?.. Ты не выполняешь своих обещаний. Костя Лапицкий! Ты обещал достать меня, так почему же тебя до сих пор нет? Приди и убей, разве ты не видишь, что все преступления совершаются только потому, что я сильно подзадержалась на этом свете? Скажи, скажи мне, что это не правда... Или приди и убей меня, Костя, милый... Я сама не в состоянии сделать это...

     - Вы с кем разговариваете? - спросил Митяй, плюхаясь на сиденье рядом.

     - Что? - Неужели я разговаривала вслух сама с собой?

     - Вы что-то говорили.

     - Нет... Просто песня симпатичная - “Сельские леди и джентльмены”.

     - А-а... - Митяй повернул ключ зажигания, и машина заурчала. - Мне больше ранний Гребень нравится. Но это дело вкуса... Что, поехали?

     - Да. На “Пражскую”, пожалуйста. Митяй хмыкнул и тронул машину с места.

     - Не получится на “Пражскую”.

     - Почему? - глупо спросила я.

     - Потому что сейчас едем на Якиманку. Там переночуете. Не знаю уж почему, но шеф сказал. А слово шефа - закон. Так что извините.

     - Знаете... Вас Митя зовут?

     - Митяй.

     - Знаете, Митяй, я, пожалуй, сама доберусь. Я, конечно, ценю расположение Андрея Юрьевича, но... Не стоит так обо мне беспокоиться.

     - Никакого беспокойства нет. Сейчас вы поедете со мной.

     - Я не понимаю...

     - Я тоже не в курсе, но лучше вам не дергаться. Чтобы избежать ненужных эксцессов. - Что-то часто мне стали наступать на хвост в последнее время. Услышав в словах Митяя скрытую угрозу, я сочла за лучшее промолчать.

     Митяй вел машину по ночной Москве, я сосредоточенно смотрела на его четкий, нагловатый профиль и предавалась безрадостным размышлениям: Кравчук, похоже, взял с меня подписку о невыезде за пределы сферы его влияния. Ход довольно неглупый, если учесть, что я для него темная лошадка. Интересно только, как далеко заходят его притязания на мою жизнь?.. Может быть, слишком далеко? Эта мысль неожиданно развеселила меня. Не к месту ли последнего упокоения везет меня этот милый молодой человек?..

     - А что там, на Якиманке? - невинным голосом монастырской послушницы спросила я.

     - Моя квартира.

     - А домашние не будут против? - Господи, что за дурацкий тон я выбрала?!

     - Да нет, я один живу. Две комнаты, все удобства. Не волнуйтесь.

***

     ...Квартиру Митяя можно было назвать квартирой лишь с известной долей условности. Гораздо больше она напоминала маленький атлетический клуб: уже в прихожей меня приветливо встретили оскалившиеся рамы тренажеров. Сходство с клубом усиливалось от стойкого букета запахов: мужской пот, агрессивный аромат какого-то терпкого одеколона, нежное дыхание хорошей кожи - то ли от множества курток на вешалке, то ли от пирамиды мячей в углу: бессмысленный апофеоз физического здоровья.

     - Будете спать в большой комнате, - сразу взял быка за рога гостеприимный Митяй, - там свежее белье, никто вас не побеспокоит.

     - Может быть, выпьем кофе перед сном?

     - Вполне. Только у меня кофе без кофеина. Конечно, мальчик, кофе без кофеина, соевое мясо, непроросшие зерна пшеницы, протеиновые добавки, никаких излишеств. Пить кофе без кофеина мне сразу расхотелось.

     - Ванная справа по коридору, дверь рядом - туалет, - педантично заметил Митяй, - просьба не курить в постели. И вообще не курить. Полотенце я вам сейчас дам.

     - Тронута.

     Митяй деловито закрыл входную дверь на все замки и спрятал ключи в задний карман джинсов.

     - Излишняя предосторожность, - тотчас же поддела я его, - я никуда не собираюсь убегать. И даже не собираюсь спускаться по простыням с шестого этажа. У вас ведь шестой этаж?

     Моя проницательность не произвела на молодого человека никакого впечатления.

     - Я делаю только то, что мне сказали, - кротко объяснил он.

     - Вы всегда делаете то, что вам скажут?

     - Всегда.

     - А вы знаете, что рекомендовал Черчилль? Сигара по утрам, коньяк в любое время суток и никакого спорта - вот единственный залог долголетия.

     - А кто такой Черчилль? - невинно спросил Митяй, браво, мальчик, один - ноль в твою пользу.

     - Ладно, давайте полотенце, - вздохнула я, - пойду смывать дневные грехи.

     Митяй проводил меня в вылизанную до блеска ванную, похожую на дисциплинированный морг Военно-медицинской академии. Мне сразу же захотелось измазать зеркала зубной пастой и сдвинуть в угол резиновый коврик, лежащий точно посередине кафельного пола - ни сантиметром дальше от стены, ни сантиметром ближе.

     - Этот халат прошу не надевать. - Митяй кивнул в сторону толстого махрового халата нежно-кофейного цвета.

     - Что, вещичка вашей зазнобы?

     - Это моя вещичка. А я не люблю, когда трогают мои вещи.

     - Ничего, что я дышу в вашей квартире?

     - С этим еще как-то можно примириться.

     - Спасибо, что не ударили.

     Я вымылась, с наслаждением пнула коврик, и он улетел под ванну.

     ...И закурила сразу же, как только за мной закрылась дверь комнаты.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

     ...Митяй вез меня на студию, сохраняя гробовое молчание.

     С утра мы уже успели корректно и ненавязчиво поругаться: всю ночь, несмотря на предупреждение, я беспрерывно курила в его стерильной, как неиспользованный презерватив, комнате. Я возненавидела ее сразу же, как только вошла: шведская стенка, милое семейство тренажеров “Кеттлер”, растыканное по углам, баскетбольное кольцо, вбитое в стену, свора спортивных кубков на полках. Из книг - только пособия по рукопашному бою, карате, дзюдо, водному поло, просто поло, сквошу и теннису, волейболу и прыжкам на батуте. Плюс “Шахматная азбука для начинающих”, широкий спектр интересов, ничего не скажешь... То же унылое однообразие творилось и в видеокассетах: “Лучшие игры НБА”, “Лучшие игры НХЛ”, “Лучшие игры чемпионата мира по футболу”, “Экстремальные виды спорта”, “Кубок Англии по конкуру” и прочие холодящие кровь фильмы ужасов.

     В комнате была только одна вещь, совершенно не вяжущаяся с обстановкой футбольной раздевалки, - отлично выполненная копия одной из гравюр “Апокалипсиса” Альбрехта Дюрера, я хорошо знала ее еще по лекциям “Истории изобразительного искусства” во ВГИКе. Висевшая на стене гравюра не была заводской штампованной репродукцией, слишком тонкая работа, - гравюру прокатывали с настоящего листа.

     Странное соседство. Остается только пожать плечами, засилье тренажеров - это и есть Апокалипсис.

     Добросовестно растыкивая окурки по кубкам Митяя, я ворочалась в кровати до шести утра, пока не хлопнула входная дверь: судя по всему, дисциплинированный щенок Митяй отправился на пробежку.

     Мысль об убитой Александровой не оставляла меня ни на минуту. Даже не столько о ней, сколько о том, что могло послужить причиной убийства. Она была совершенно одинока (почему женщины, так блистательно начинающие свою карьеру, как правило, остаются одинокими?), у нее не было ни наследства, ни наследников - маленькая однокомнатная квартирка на окраине не в счет. Все ее старые поклонники либо умерли, либо доживали свой век в доме престарелых, Кравчук прав - так не убивают, это не по правилам хорошего тона, если в убийстве вообще существует хороший тон. Но если и были какие-то скрытые причины - почему это сделали на студии, в гримерке, в которую в любой момент может войти любой человек? Почему выбрано такое странное орудие убийства? Больше всего меня угнетало то, что я участвую в довольно грязной и циничной игре. Если Кравчук действительно решит выступить на стороне Братны и скрыть убийство - никто никогда не узнает правды.

     Никто и искать не будет: кому интересна актриса, вышедшая в тираж сорок лет назад?

     От всех этих мыслей у меня разболелась голова. Как долго меня продержат здесь, ведь я еще более уязвима, чем старуха. У той хотя бы есть прошлое, которое можно подтвердить любыми свидетельствами. У меня же нет ничего - ни прошлого, ни будущего, одно сомнительное настоящее. Даже для Серьги я не более чем фантом; не более чем голос, с которым он привык разговаривать в кромешной темноте...

     Серьга.

     Только теперь я вспомнила о нем. Я не приехала ночевать, я вообще не появилась - впервые за три месяца, что прожила у него. Надо хотя бы позвонить.

     Я попыталась открыть дверь в коридор (еще сегодня ночью я заметила телефон в прихожей), но не тут-то было: отчаливший на утреннюю пробежку Митяй, оказывается, запер меня в комнате. Видимо, он действительно получил жесткие инструкции на мой счет. Ну что ж, ничего нового. Меня уже запирали в клетках разной конфигурации. Правда, теперь это выглядит почти фарсом.

     ...Хлопнула входная дверь - Митяй вернулся. Повадки всех спортивных живчиков одинаковы: сейчас он примет контрастный душ, выльет на себя полфлакона дорогого одеколона и угнездится на кухне с тарелкой мюсли и чашкой кофе без кофеина...

     Сигареты кончились. Как всегда, не вовремя. Я смяла пустую пачку и, прицелившись, бросила ее в баскетбольное кольцо (вот для чего оно необходимо в этой комнатке с невысокими потолками, как мне не пришло в голову раньше!). Если я попаду в него...

     Я не попала, но в момент броска дверь открылась и на пороге нарисовался Митяй. Он был босиком, в одних трусах и с полотенцем на шее. На мокрых темных волосах повисли капли воды. У него была идеальная безликая фигура, идеальный безликий загар (уж не солярий ли ты посещаешь в свободное от разбойных нападений время, крошка?), идеально уложенный безликий член, контуры которого просматривались достаточно ясно. Митяю и в голову не пришло стесняться; можно только представить себе, как он меня воспринимает: седая баба неопрятных лет, ровесница Ледового побоища. Смешно стесняться мумии фараона Рамзеса Второго.

     Безлико-красивую физиономию Митяя исказила досадливая гримаса: эта сволочь (я), несмотря на убедительные просьбы, прокурила его комнату, да еще имела наглость гасить окурки в спортивных кубках.

     - Я же просил не курить! - сказал Митяй.

     - Да? Я что-то запамятовала. У вас хорошая фигура. Вы, случайно, не работаете моделью в журнале для гомосексуалистов?

     - А кто такие гомосексуалисты? - невинно спросил Митяй, браво, мальчик, два - ноль в твою пользу.

     - Долго объяснять, - я даже не нашлась что ответить, - какие у нас планы на сегодня?

     - Как обычно. К двум везу вас на студию.

     - И больше никаких инструкций на мой счет?

     - Больше никаких.

     - Завтрак входит в стоимость проживания?

     - Да, конечно.

     - Только договоримся сразу: никаких протеиновых добавок, никаких соевых бифштексов, никакого кофе без кофеина. Я люблю натуральные продукты: яичница с колбасой меня бы устроила. И хорошо заваренный кофе. Можно “Арабику”, но лучше “Мокко”.

     Митяй сразу поскучнел.

     - Я могу выйти за сигаретами? - спросила я, решив окончательно добить идеального спортсмена.

     - Нет.

     - Тогда купите мне две пачки “Житана”. Белого.

     - Что еще?

     - Я могу сделать один звонок?

     - Нет.

     - А вы говорите, что больше не получали никаких инструкций на мой счет. Между прочим, даже подозреваемым в преступлениях дается право на один телефонный звонок.

     - Мы не в Америке.

     - Да? А у меня такое ощущение, что мы в Чикаго тридцатых годов. Только там можно было безнаказанно заниматься киднеппингом.

     - У вас устарелые сведения - везде можно безнаказанно заниматься киднеппингом. - Идеально скроенная черепная коробка Митяя наконец-то проявила тягу к философским обобщениям. - Так что я пока вас закрою и схожу за сигаретами. Давайте деньги. Только этого не хватало!

     - У меня нет денег. Так что придется за счет вашей многоуважаемой фирмы. И оденьтесь, пожалуйста, не выходите на улицу в таком виде. Сейчас все-таки декабрь месяц!

     Митяй запоздало застеснялся и неловким жестом занавесил фасад полотенцем.

     - Можно, я хотя бы приму душ? - спросила я.

     - Тогда мне придется закрыть вас в ванной. Уж не взыщите.

     - Черт с вами, делайте что хотите. В сопровождении Митяя я отправилась в ванную, и он запер за мной дверь на щеколду.

     - Послушайте, Митяй, - сказала я через дверь, - можно задать вам вопрос?

     - Валяйте. - Он даже не удосужился открыть.

     - Откуда у вас Дюрер?

     - Что?

     - Откуда у вас эта гравюра, из “Апокалипсиса”?..

     - Это отец. Он увлекался графикой, это было его хобби. У него даже маленькая мастерская имелась и станок. Еще вопросы будут?

     - Нет. Не забудьте, “Житан Блондз”.

     Оставшись одна, я посмотрела на себя в маленькое зеркало: все правильно, именно такой и должна быть реакция молодого цветущего человека на заезженную седую клячу - мое лицо, уставшее от крови, брошенное мной на произвол судьбы, стремительно превращалось в посмертную маску: оно подготовилось к финалу гораздо более тщательно, чем я сама...

     Стоя под струями воды, я поймала себя на мысли, что думаю не о произошедшем ночью убийстве, а об этом самодостаточном нарциссе-спортсменчике Митяе: хорошо подготовленный и натасканный на провокационные штучки несостоявшийся агент спецслужб Анна Александрова все еще жила во мне. Ее права на меня сегодняшнюю были гораздо большими, чем права давно исчезнувшей сценаристки Мыши. При известной доле изобретательности можно попытаться если не перетянуть Митяя на свою сторону, то, во всяком случае, нейтрализовать его. При условии, что в ближайшее время я не последую за старой актрисой, - от Андрея Юрьевича Кравчука можно ожидать всего.

     Я не смогу доказать Кравчуку свою лояльность, как бы ни старалась, я всегда буду для него нежелательным свидетелем: меня нельзя проверить, потому что меня не существует в природе. Невозможно собрать обо мне никаких сведений, невозможно шантажировать меня при помощи каких бы то ни было документов и материальных свидетельств. Мне можно верить только на слово, но мое слово ничего не стоит.

     И моя жизнь ничего не стоит. Так же как и жизнь старой актрисы. Кому же все-таки понадобилось убивать ее?..

     ...Митяй оказался не в меру заботливым парнем. Он спутал сигареты (вместо белого принес синий “Житан”), но к сигаретам приложил маленький презент, купленный, очевидно, в ближайшей аптеке: антиникотиновый мундштук.

     - Вот, возьмите, специально для вас, - он отдал мне мундштук за завтраком, - отличная вещь, задерживает смолы и вообще здоровье укрепляет.

     - Мне плевать на здоровье, - парировала я, - я курю очень много и часто. Если собираетесь держать меня здесь долго, стоит подумать о кондиционере.

     Играя на железных нервах Митяя, я действительно курила беспрерывно: вперемешку с яичницей (он разорился и на яйца), вперемешку с хорошо прожаренными (канцерогенными!) гренками, вперемешку с отлично заваренным кофе - как давно я не варила себе кофе!

     Аромат кофе забивал стерильный запах митяевской кухни, и парнишка начал заметно нервничать. Бедный ты, бедный, даже кофе для тебя - искушение святого Иеронима в Халкидской пустыне, запретный плод. К концу завтрака мы уже были врагами: хорошо вымытый педант-боевичок и опустившаяся престарелая бабенка. Это вполне устраивало меня: по незабытому (далеко не забытому, как оказалось!) опыту общения с Костей Лапицким и его людьми из спецслужб я знала, что в близкие отношения легче всего прыгать с самой нижней точки ненависти. Только ненависть является самым лучшим удобрением для любви.

     ...А теперь Митяй вез меня на студию, и я даже не представляла себе, что там меня ждет.

***

     ...Мы появились в павильоне незадолго до двух часов - официального времени начала съемки: почти вся группа была в сборе, никакого волнения, только обыкновенный режим предсъемочного ожидания. Первым нас встретил дядя Федор: несколько секунд ушло на оценку мезальянса (следуя полученным от Кравчука неведомым мне инструкциям, Митяй жался ко мне, как ревнивый любовник). Потом дядя Федор разразился обычной тирадой:

     - Привет, старуха! Закадрила паренька? Я отделалась нечленораздельным причмокиванием и односложным вопросом:

     - А что?

     - Ничего. Это не с вас незабвенный художник Пукирев писал свое незабвенное полотнище “Неравный брак”?

     Я пропустила шпильку мимо ушей. Собравшийся, как перед прыжком с трамплина, Митяй настороженно смотрел на меня.

     - Ну, что здесь новенького? - неестественным голосом сказала я. Нашла у кого спрашивать! Пожалуй, самой свежей, самой убойной информацией обладают только три человека: я, Братны и Кравчук.

     - Что может быть новенького в похоронной конторе... В глазах у меня потемнело, и в то же время я испытала чувство облегчения: Братны и директор отказались от своей безумной идеи скрыть преступление, значит, я не буду запачканной в сговоре с ними.

     Но развеселый дядя Федор не дал моему чувству окрепнуть.

     - ..Похоронной конторе высокого искусства, - закончил он. Значит, никто ничего не знает, иначе на съемочной площадке все выглядело бы по-другому и ее наводняли бы совершенно другие лица...

     - А где Братны? - осторожно спросила я.

     - Да везде. Полчаса уже рвет и мечет.

     - Что случилось?

     - Старой клизмы до сих пор нет. И телефон не отвечает. Чудит бабулька, должна была час как приехать, машину за ней послали. Сегодня у старушенции последняя съемка, сложный грим. А вот нету. Уже сам маэстро Кравчук за ней отправился.

     - Может, в пробке застряли? - высказал предположение молчавший до этого момента Митяй и упреждающе-цепко ухватил меня за локоть.

     - Кравчук бы по мобильнику отзвонился. Вы же знаете, что с неистовым Братны шутки плохи, голубки...

     Значит, никто ничего не знает. Мне стало тошно от одной только мысли о фарсе, который я должна разыгрывать перед дядей Федором. И не только перед ним, судя по всему. Хотя черт ее разберет, эту полуэкзотическую группу: быть может, Бубякин врет мне сейчас так же старательно, как и я ему?

     - Пойду поищу Братны, - устало сказала я.

     - Давай-давай, он о тебе уже справлялся. И не только он. Андрей Юрьич тоже расспрашивал. Я смотрю, ты пользуешься успехом у мужского поголовья. - Бубякин выразительно посмотрел на подобравшегося Митяя.

     - Расспрашивал?

     - Ну, не волнуйся... Это его обычная практика... Верно я говорю, молодой человек? - обратился Бубякин к Митяю с презрительным вызовом: людей Кравчука считали в группе дуболомами, далекими от искусства, и исподтишка недолюбливали.

     Митяй счел за лучшее промолчать.

     - Он ведь у нас бывший шпион, Андрей Юрьич-то. Верно я говорю, молодой человек? Тот еще оперативничек. Зуд в крепких кагэбэшных руках, вот на всех досье и собирает на досуге. Так что мы все под колпаком у Мюллера.

     Вот оно, началось!

     - И чем обычно интересуется? - Я попыталась придать голосу беспечность.

     - Обычно - “не был, не состоял, не участвовал”, статьи, по которым привлекался фигурант, с кем живет, есть ли камни в почках и прочая лабуда. Компромат то есть.

     - И что ты сказал?

     - А что я о тебе знаю? Так, мелочишка, слепой мазила при тебе, вот и все. И больше никаких порочащих сведений. Но ты, я смотрю, на здоровенького перескочила. - Болтовня дяди Федора показалась мне невыразимо пошлой.

     - Заткнись, пожалуйста...

     - А я думал - мы друзья.

     - Мы не друзья. Вспомни наше теплое знакомство, - говорить с Бубякиным не хотелось, но и бить его, как тогда, у административного корпуса, - тоже.

     - Вовек не забуду. Этого тем же болевым приемом подцепила? - Бубякин по-прежнему надменно игнорировал Митяя. - Или были задействованы другие нервные окончания?

     - Пойду все-таки поищу Братны.

     - Ну, давайте. Бывай, морячок! - нежно протянул Бубякин. - А я пока Вовану помогу, он там картинки в декорациях вешает.

     ...Но искать Братны не пришлось. Я столкнулась с ним в дверях павильона - как всегда, окруженного околокиношной свитой. Все сегодняшнее утро я пыталась представить, как мы встретимся: два сообщника, связанные страшной тайной. Что я увижу в его глазах - страх, что все может раскрыться в любую минуту; запоздалое раскаяние оттого, что ничего не раскрылось... Но Анджей демонстрировал всем одну из своих обычных моделей поведения. Она называлась “Меня подвели эти падлы-актеры”.

     - Привет, Ева, - бросил он, не глядя на меня, - где ты шляешься? Могла бы приехать раньше. У нас проблемы с Александровой.

     У нас очень большие проблемы с Александровой. И, похоже, неразрешимые. Глаза Анджея подталкивали меня к единственно правильной реакции на его реплику, и я сказала именно то, что он хотел от меня услышать:

     - Что случилось?

     - Старуха не явилась на съемку. Ты, между прочим, за это тоже отвечаешь. Ты ведь ассистент по актерам. Ты ведь вчера ее отвозила домой?

     Я даже опешила. Похоже, Братны на ходу менял и перекраивал сюжет вчерашней ночи. Моя роль в нем была мне пока неясна.

     - А что? - Это было самое нейтральное сочетание слов, ни “да”, ни “нет”, - и оно вполне устроило Братны.

     - А то, что ее нет дома. Кравчук только что звонил. Вот старая карга, срывает мне все планы. - Братны был довольно убедителен в своем неистовстве. Настолько убедителен, что я даже исподтишка ущипнула себя за руку: а не приснилась ли мне вчерашняя ночь, мне ведь иногда снятся мертвецы, если удается заснуть... Но спокойное дыхание Митяя над моим ухом утверждало как раз обратное.

     Я молчала. Я ждала, что Братны отзовет меня и попытается объясниться.

     Но он не сделал ничего подобного. Целый час он бродил по площадке и весьма натурально метал громы и молнии перед всеми Желающими. Неприезд ведущего актера на съемку, когда заказаны павильон и смена, - событие из ряда вон выходящее, и тут уж Анджей развернулся по полной программе. Отличный актер, ничего не скажешь.

     А спустя час приехал Кравчук с самыми неутешительными известиями, о чем и было объявлено всей группе. История в изложении Кравчука выглядела примерно так: он вместе с Сеней по просьбе режиссера отправился к старухе домой. Там его уже ждал водитель Тема, которого послали за Александровой раньше: на телефонные звонки старуха не отвечала и к двери не подходила. Накануне рано утром, около пяти, Кравчук, вместе с тем же Сеней, сам отвез ее домой после неудавшейся ночной смены - Александровой нездоровилось. Памятуя об этом, Кравчук вызвал слесаря из домоуправления, и они вскрыли дверь. В квартире Александровой не оказалось, а подошедшая чуть позже дворничиха сказала, что видела “голубушку Татьяну Петровну”, выходящую из дома около одиннадцати часов утра с продуктовой сумкой.

     Спокойно сдержав натиск Братны, который вполне правдоподобно костерил Александрову, шофера Тему, съемочную группу и самого Кравчука, директор заявил, что отправляется звонить по больницам: Александрова была актрисой старой закалки, она никогда не опаздывала и очень серьезно относилась к своим профессиональным обязанностям: на съемку она явилась бы даже полумертвая. Помешать приехать ей могли только чрезвычайные обстоятельства.

     Съемочная группа разбилась на несколько подгрупп - в зависимости от отношения к старой актрисе. А оно было разным - от откровенной иронии до искреннего участия. Но все сходились в одном: с Александровой что-то случилось. Особняком держался лишь Володя Чернышев: он имел обыкновение не замечать никого, кроме своего обожаемого режиссера. Я старалась удержаться от яростных слез, которые душили меня: похоже, всю правду, кроме Кравчука и Братны, знала только я. А сегодняшней ложью, которую я так добросовестно покрыла, они убили старую актрису еще раз. Если бы не Митяй, верный цепной пес Кравчука, не отходивший от меня ни на шаг, я бы ушла из павильона и разрыдалась где-нибудь в укромном уголке.

     Через полтора часа появился Кравчук - только для того, чтобы принести неутешительные сведения: ни в одну из больниц, ни в один из моргов Александрова не поступала. Он попросил группу не покидать пределы “Мосфильма” и не напиваться вдрызг. При этом художник-постановщик Вован Трапезников иронически хмыкнул, а нос оператора-постановщика Сереги Волошко застенчиво покраснел.

     Смена прошла впустую, и ошалевшие от безделья люди устроили в ее финале грандиозную попойку. Я отказалась принимать в ней участие и в сопровождении Митяя отправилась на поиски Братны. Он сидел в комнате группы и обрабатывал очередного бундеса (по непонятным причинам Братны особенно неотразимо действовал на добропорядочных, далеких от распутства руководителей крупных немецких фирм, которые давали ему деньги на кино). Судя по всему, дело шло гладко: на лице Братны сияла улыбка.

     - Подожди, Ева, я сейчас закончу. Расправившись с немцем, Братны зазвал меня в комнату. Судя по всему, он был в отличном расположении духа.

     - У тебя, я смотрю, хорошее настроение, - мрачно сказала я.

     - А что?

     - Сияешь, как бычьи яйца.

     - Выдоил из немчуры маленький кредитик под киношку... - сказал Братны и погасил улыбку. - А вообще ты права, ничего утешительного нет. Вот, актриса пропала, мать ее. Придется брать другую. Месяц работы псу под хвост.

     Я смотрела на Анджея так, как будто видела его впервые. Мы были в комнате одни (Митяй остался за дверью) - зачем же ломать комедию?

     - Ты с ума сошел, Анджей... Что ты говоришь? Мы ведь были вместе вчера ночью...

     - Это еще не повод, чтобы жениться на тебе, - брякнул Братны, - извини, конечно.

     - Что с Александровой?

     - Ты разве не знаешь? Пропала старушка.

     - Что вы сделали с трупом?

     Брови Анджея удивленно приподнялись:

     - С каким трупом?

     - Ты прекрасно знаешь, с каким. Александрову убили.

     - А ее убили? Откуда такие сведения? Я даже задохнулась от его цинизма:

     - Ты принимаешь меня за дуру?

     - Не хочу даже говорить об этом. У меня сорван съемочный период, это единственное, что я знаю.

     - Я в этой ситуации страдаю больше всех...

     - Если ты считаешь, что я буду покрывать...

     - Конечно. Мы все заодно, цеховая солидарность, рука руку моет, ты мне - я тебе. И не вздумай меня шантажировать. Я все равно откуплюсь. И от своей ассистентки по актерам, и от всех остальных. А тебе может не поздоровиться. - Даже угроза в его устах звучала элегантно, она бродила вокруг меня на мягких лапах и тыкалась мокрым носом в мои дрожащие от страха и негодования колени.

     - Неужели ты думаешь, что тебе все сойдет с рук? - бессильным голосом сказала я.

     - А ты сомневаешься? Я ведь почти национальное достояние, каннский триумфатор, русский стандарт, сумасшедший гений...

     - Это правда. Ты сумасшедший.

     - Мое слово против твоего. Сегодня в пять часов утра я лично - слышишь, лично! - посадил старуху в машину, и ее отвезли домой. Ее видели несколько человек: какая-то безумная ранняя пташка с собакой и дворничиха. А дворничихам всегда нужно доверять. - Братны хихикнул. - А в одиннадцать утра, когда она выходила из дому по своим старушечьим делам, ее видело втрое больше народу. Вот так. Вопросы есть?

     - Что вы сделали с трупом?

     - А никакого трупа не было. Я закрываю тему. Давай не мучить друг друга давно разрешенными проблемами. У нас много работы - нужно еще найти новую актрису. Я так подозреваю, что старая у нас больше не появится.

     - Я думаю, ты будешь гореть в аду, Анджей Братны.

     - Я думаю, ты составишь мне компанию. Я думаю, мы неплохо проведем там время. - Он откровенно издевался надо мной. - А теперь извини, мне нужно утрясти кое-какие вопросы. Сделать пару конфиденциальных звонков.

     Я с трудом поднялась со стула, в глазах покачивалась серая пелена: я ожидала от Братны всего, чего угодно, только не такого откровенного цинизма. Когда я уже взялась за ручку двери, голос Братны остановил меня:

     - Ева!

     Сейчас он одумается, я обернусь и увижу в его наглых гипнотических глазах обыкновенный мальчишеский страх и обыкновенное мальчишеское раскаяние.

     - Ева, тебя искал Кравчук. Переговори с ним, пожалуйста.

     Я пулей выскочила в коридор, чувствуя, что в комнате мне не хватает воздуха. И сразу же попала в объятия Андрея Юрьевича.

     - А я вас ищу, Ева, - радушно сказал Кравчук: вчерашнее ночное “ты” уступило место вежливому “вы”, иначе и быть не может, это соответствует моим седым волосам и выслуге лет. - Нужно обсудить кое-какие вопросы. Приглашаю вас на обед. Согласны?..

***

     ...Мы сидели в самой респектабельной кравчуковской вотчине - “Попугае Флобере” уже два часа. Видимо, специально для меня Кравчук разработал целую программу. Первым номером в ней шел расслабляющий обед, который состоял из блюд национальной грузинской кухни. Тихие вышколенные официанты, все, как на подбор, обладатели физиономий Джеймса Бонда при исполнении, не успевали менять тарелки. Слушая Кравчука, я отстраненно думала о том, что такое меню привело бы в восхищение моего погибшего Ивана, на четверть грузина (странное, почти мистическое, стечение обстоятельств - Братны был на четверть поляком). Ивана, единственного человека, которого я любила по-настоящему: чахохбили, сациви, шашлык, грузинский шпинат... Если бы он остался жив тогда, уйму лет назад, я не была бы сейчас такой запутавшейся и одинокой. Усилием воли я заставила себя не думать об Иване и стала наблюдать за манипуляциями Кравчука: из плотных салфеток он быстро складывал фигурки зверушек: руки Кравчука завораживали так же, как глаза Братны. Перед директором группы выстроилась уже целая шеренга бумажных тигров, жирафов, морских котиков: все салфеточные звери были очаровательными альбиносами.

     - Еще вина, Ева? Это, между прочим, настоящее “Цинандали”, такого нет нигде в Москве. Я привожу его из Грузии. А вы знаете, что все грузинские вина пронумерованы?

     - Понятия не имею.

     - “Цинандали”, например, - это номер 22. Забавно.

     - Действительно, забавно.

     - У вас нет никаких ассоциаций с номером 22? - Это был провокационный вопрос. На дверях гримерки, в которой убили Александрову, были именно эти цифры - 22.

     - Никаких, - спокойно ответила я.

     - Это хорошо. Я надеюсь, что эта комбинация цифр никогда больше не всплывет в вашей памяти.

     - Ну, если вы настаиваете.... Из уважения к вам... Я сегодня же вычеркну из календаря все двадцать вторые числа каждого месяца. Хотя совершенно не понимаю, что вы имеете в виду.

     - Понимаете, прекрасно понимаете... А знаете, Ева, как готовят ткемали? - После молниеносного рейда в глубины моих страхов Кравчук был сама любезность.

     - Просветите.

     - Дикорастущую сливу отваривают, протирают, добавляют базилик, кинзу, чеснок и красный молотый перец... Мой парнишка не очень вам докучает?

     - По правде сказать, докучает. - Мы оставили Митяя на улице в машине, в обществе Бориса Гребенщикова и ручного эспандера. Кравчуку даже в голову не пришло бросить кость своему псу, хотя тот не ел с самого утра.

     - Придется потерпеть.

     - Сколько?

     - Не так долго...

     - Решаете, что со мной делать?

     - Честно говоря, я еще не решил, что с вами делать... Какое блюдо из вас приготовить, - Кравчук добродушно хохотнул, - что-нибудь экзотическое, это уж точно.

     Кравчук не врал: он действительно не знал, как поступить со мной. Максимум, чего он мог добиться, - это информации о том, что я живу у осевшего в Москве слепого марийского художника Серьги Каныгина. Это должно подстегнуть профессиональную гордость.

     - Что, ничего не удалось выудить обо мне? - “Цинандали” действительно было великолепно, я расслабилась и позволила себе мило похамить.

     Кравчук внимательно посмотрел на меня. И сказал, тщательно подбирая слова:

     - Почему же, кое-что есть...

     - Это “кое-что” могла сообщить вам и я сама.

     - Я не верю тому, что люди говорят о себе. Они обязательно выдадут желаемое за действительное - из самых лучших побуждений. Или из природной склонности к вранью. Постоянная ложь, даже когда она не нужна, ничем не обоснована и не продиктована обстоятельствами, - это единственное, что отличает человека от животных. - Кравчук выстроил всех своих бумажных зверушек в один ряд: теперь их было десять.

     - Да, сегодня на студии вы наглядно это продемонстрировали. - Проклятое вино сыграло со мной злую шутку: я окончательно расслабилась.

     Это была непозволительная вольность, и я сразу же поняла это. Директор выбрал из своего зверинца три фигурки - морского котика, тигра и обезьяну - и поставил их на чистую тарелку передо мной. Сейчас начнется психическая атака, иначе и быть не может.

     - Милые люди - японцы. Только они могли придумать такую модель мира. Знаете, как это называется? - Он легонько щелкнул тигра по бумажному загривку и испытующе посмотрел на меня.

     - Оригами, кажется, так?

     - Вы абсолютно правы. Бумага - совершенный материал. К сожалению, очень хрупкий... Что вы выбираете для себя?

     - Ну-у... На тигра я не претендую. Тигр - это вы. - Я продолжила в том же духе, в котором и начала: мелкое хамство, завуалированное под такую же мелкую лесть.

     - Я тоже так думаю. Анджею оставим обезьяну, он у нас известный имитатор, звукоподражатель и человек искусства. Так что вам остается только морской котик.

     - Судя по всему.

     - А морской котик - существо очень беззащитное. Вот так. - Кравчук приподнял котика за хвост и мгновенно смял его в кулаке. А затем бросил его в блюдце с костями и полил соусом ткемали.

     Ну что ж, Андрей Юрьевич, мускулы вы продемонстрировали, псевдосамурайский дух, больше похожий на дешевые приколы киношных мафиози, видимо, не дает вам покоя.

     - Очень убедительно. А теперь наезд камеры и стоп-кадр, - только и смогла сказать я. - Но вы забываете одну вещь. Мы не втроем. И даже не вчетвером, если учесть убитую вчера женщину... Есть кто-то еще. Кто-то, кто сделал это.

     Я взяла оставшиеся фигурки животных и кольцом расставила их вокруг тарелки:

     - Как вы думаете, кто, Андрей Юрьевич? Может быть, жираф? Или мышь?

     - Это не мышь, - поправил меня педантичный Кравчук, - это броненосец.

     - Хорошо, пусть так. Неужели вам безразлично, кто сделал это и почему? Неужели вы не хотите предпринять хотя бы попытку расследования? Ваш жираф может быть опасен. Или броненосец... Или лягушка. Скрыв преступление, вы дали убийце шанс остаться безнаказанным. А своей безнаказанности они не выносят и не прощают.

     - Откуда такие познания в психологии убийств? - заинтересованно спросил Кравчук.

     - У меня была возможность в этом убедиться.

     - Не сомневаюсь. А может, это вы и сделали? - Он широко улыбнулся. - Вы первой обнаружили тело, никто не знает точно, сколько вы там пробыли, старуха вас знала, и вы не представляли для нее никакой опасности. Думаю, вы достойны того, чтобы вами заинтересоваться. А в органах работают очень серьезные ребята, уверяю вас. То мягкое.., скажем так.., м-м.., ограничение свободы, которое вы имеете сейчас, не идет ни в какое сравнение с камерой предварительного заключения. Если я захочу, то смогу предоставить сотню свидетелей, которые под присягой подтвердят, что сами подавали вам шильце. Есть и другой вариант, гораздо менее громоздкий: ваши показания, кому бы вы их ни давали, ничего не будут значить, потому что старуху после ее якобы “смерти” видели несколько человек. И это уже не мои собственные свидетели, а совершенно не зависящие от меня люди... В лучшем случае вам порекомендуют обследоваться у психиатра на предмет навязчивых маний...

     - Так почему же вы до сих пор не использовали ни одного из двух вариантов?

     - Во-первых, вы с самого начала поступили мудро, не закатив никакой истерики. Полагаю, у вас не было никаких особых причин поступать именно так, но вы поступили - вот и все. Из страха, из каких-либо опасений за себя, из любви к режиссеру, из изощренного цинизма - не берусь судить... Во-вторых, вы мне нравитесь, Ева. - Кравчук осторожно подбирал слова. - Вы занятная дамочка и далеко не простая. Я могу ответить на первую часть вашего вопроса, хотя на него уже ответил наш уважаемый режиссер, - скандальная история с убийством может серьезно повредить репутации фильма. Во всяком случае, это касается престижных фестивалей. Все эти отборочные комиссии достаточно брезгливы... Братны - и вы не будете этого отрицать - уже сейчас культовая кинематографическая фигура наднационального масштаба. Не стоит ставить ее на одну доску с жизненкой никому не нужной, давно забытой актрисы. Поверьте, она не стоит того и никогда не стоила. Впрочем, не буду вас уговаривать, вы и так прекрасно все понимаете. Если честно, я с удовольствием познакомился бы с вами поближе.

     - Не могу ответить вам тем же.

     - А придется. Давайте расставим все точки над i. Вы вносите дополнительные трудности в схему, хотя и оживляете ее. Согласны? Я не могу доверять вам, так же как и вы не можете доверять мне. Но я могу шантажировать вас так же, как и вы можете шантажировать меня. Вся проблема заключается в том, кто из нас будет молчать дольше или кто заговорит первым... Но у нас еще будет время поворковать об этом. А сейчас извините, у меня много дел. Да и Митяй, должно быть, уже заждался...

     - Тогда последний вопрос. Что вы сделали с телом?

     Я уже задавала его Братны...

     - Не стоило докучать великому режиссеру такими пустяками... Да и вам не стоит забивать этим голову. Я буду рад видеть вас в своем ресторанчике.

     Наш разговор ничего не изменил, он даже не прояснил позиции сторон: мягкое давление на меня продолжается, я по-прежнему являюсь призрачной пленницей Кравчука. Я даже знаю, что произойдет через несколько минут: Кравчук церемонно поцелует мне руку, не забыв продемонстрировать отменные резцы добермана, пара официантов с физиономиями Джеймса Бонда при исполнении проводит меня до машины и сдаст с рук на руки Митяю...

     - Значит, я все еще не могу быть свободной?

     - Это временная мера. Не обижайтесь. Думаю, вы скоро распробуете этого милого молодого человека из вашего эскорта и он вам понравится, - позволил себе скабрезность Кравчук. - Надеюсь, это немного подсластит пилюлю...

     Уж не в кровать ли женщине сомнительной красоты и сомнительного возраста вы собираетесь подложить блестящего культуриста, Андрей Юрьевич? Хитрован Кравчук, казалось, прочитал мои циничные необязательные мыслишки:

     - Повторяю, он в полном вашем распоряжении.

     - Я учту это. В общем, я неприхотлива, самая большая статья моих расходов - это сигареты. Белый “Житан”. А они сейчас стоят довольно дорого...

     - Я увеличу вам ставку. В знак особого расположения. Сколько вы сейчас получаете как ассистент?

     - Самое удивительное - ненамного больше, чем в прокате. Вы с вашим гениальным режиссером, снимая гениальное кино, проводите не самую удачную финансовую политику.

     Это было чистой правдой: из Братны, который не жалел огромных денег на кинопроцесс, невозможно было выбить мало-мальски приличной зарплаты. Он не платил и десятой доли того, что обещал. Самым удивительным было то, что люди не разбегались, они все становились либо фанатиками его кинематографа, либо заложниками его фантастического обаяния, либо тем и другим вместе...

     - Все может быть. Но политику в съемочной группе определяю не я - это вопрос свободного выбора каждого.

     Я хмыкнула - ничего себе свободный выбор, особенно в моем теперешнем положении.

     - Допустим. Но вы должны знать... Я живу...

     - Я в курсе. Вы живете со слепым художником. Сергей Каныгин, не так ли?

     - Риторический вопрос. Я действительно живу у него. Но он не только слеп, он беспомощен. У него сломан позвоночник, и он прикован к креслу.

     - Боюсь, он уже не так беспомощен, как вам кажется, Ева, - двусмысленно промурлыкал Кравчук.

     - Вы вперлись и к нему? - с ненавистью сказала я.

     - Зачем же так грубо? Просто навестили страдальца. Прикупили парочку картин за очень хорошие деньги. Ему понадобятся деньги... Он был неплохим художником, очень жаль, что с ним произошло это ужасное несчастье... Кстати, мои ребята застали там очаровательную молодую кошечку. Вы только один день не ночевали дома, и вот, пожалуйста... Похоже, ваш слепыш вам изменяет.

     Я с трудом удержалась, чтобы не двинуть кулаком в лощеную физиономию Кравчука.

     - Мне нужно хотя бы сообщить ему... Мне нужно заехать домой...

     - Я понимаю. Вы заедете к нему, если хотите, прямо сейчас. Скажете, что уезжаете на выбор натуры. На некоторое время. Скажем, недели на две.

     - Думаете, что решите проблему за две недели?

     - Все может быть... - неопределенно сказал Кравчук.

     - Я не могу его оставить.

     - Можете. Идемте, Ева.

     - Вот еще что, Андрей Юрьевич... Я возьму несколько оригами... На память об этом обеде. Вы не возражаете?

     - Берите все. - Кравчук был великодушен. К столу подошел метрдотель, и Кравчук что-то шепнул ему на ухо: тот коротко кивнул и мгновенно исчез. Я проводила его ироническим взглядом:

     - Скажите, Андрей Юрьевич, у вас весь обслуживающий персонал похож на резидентов советской разведки в “третьих странах” или есть счастливые исключения?

     - Весь, - улыбнулся Кравчук, - это ведь все отставники, профессионалы высокого класса, которых государство выкинуло на помойку, как запаршивевших котят. Очень неосмотрительно с его стороны...

     - Пожалуй.

     ...В гардеробе ресторана нас уже ждал Митяй. Он по-прежнему гонял в руке эспандер. Пока гардеробщик помогал мне справиться со стареньким пальто, купленным два месяца назад на распродаже в Измайлове (на большее при скромной зарплате работницы видеопроката рассчитывать было сложно), Кравчук о чем-то шептался с Митяем. На лице молодого человека застыла взрывоопасная смесь удивления, брезгливости и покорности судьбе. Бедный мальчик, тебя уговаривают ни в чем не отказывать потасканной тетке, свалившейся на твою голову, не иначе. Не очень захватывающая перспектива, что и говорить. Поймав на себе потемневший взгляд Митяя, я широко ему улыбнулась. Похоже, нас ждут веселые расплюевские дни.

     - До завтра, Ева, - Кравчук был сама любезность, - будем надеяться, что съемки не прервутся из-за отсутствия главной исполнительницы.

     - Передавайте привет Анджею, - еще более любезно сказала я.

     - Вам понравился “Попугай Флобер”?

     - Я в восторге. И кухня отменная.

     - Жду вас в любой вечер, если, конечно, вам негде будет его провести. Я отдам распоряжение своим людям. - Любезность Кравчука перешла в приторное обожание, а лицо Митяя исказила такая гримаса, как будто его долбанули электроразрядником для скота.

     - Непременно буду. Спасибо за приглашение. Кравчук действительно поцеловал мне руку на прощание - в этом я не ошиблась. Как не ошиблась и в своих предположениях относительно Митяя. Пока мы шли к машине, его молчание стало еще более враждебным, чем обычно, и - еще более рассеянным. Он искоса бросал на меня полные глухой неприязни взгляды - очевидно, прикидывал, с какой стороны взобраться на мою незавидную тушку, чтобы не стошнило раньше времени. Почему так принято считать, что женщины, у которых нет никаких шансов понравиться мужчинам, в душе - яростные нимфоманки?.. О, я знала об этом все, я могла бы даже прочесть курс лекций на эту тему в каком-нибудь затрапезном Кембридже. Никто другой, кроме меня, не мог судить так объективно, так отстраненно - за свою жизнь я успела побыть и вызывающей уныние забитой дурнушкой, и вызывающей восторг чувственной красоткой. Теперь же я была чем-то среднеарифметическим, я пребывала в состоянии полной независимости - и от откровенной красоты, и от откровенной некрасивости. По-другому это называлось наплевательством и объяснялось просто: я так долго готовилась к смерти, что жизнь во всех ее проявлениях больше меня не волновала. Меня не волновали мужчины, разве что только те, кого я успела предать - вольно или невольно. Но это не лежало в сфере секса, это относилось совсем к другой области небес...

     - Куда едем? - по-извозщицки коротко бросил Митяй, заводя машину.

     - "Забыл добавить - “хозяйка”, - не удержалась я, - на “Пражскую”, голубчик.

     Мы добирались до “Пражской” больше часа - всему виной были чертовы пробки, индустриальная отрыжка часа “пик”. Я курила одну сигарету за другой, Митяй гонял желваки по скулам, демонстративно опускал стекло и покашливал, но мне было совершенно наплевать, что он обо мне думает: сиди и дыши дымом, послушный щенок, если не хватает ума никому не подчиняться. Ты, конечно, чертовски красив, но сейчас меня гораздо больше занимает твой умница-хозяин. Братны был мне абсолютно ясен, вернее, были абсолютно ясны мотивы, по которым он решил скрыть убийство Александровой: для него это лишь досадное препятствие на пути к очередному триумфу, не больше. С тем же успехом и с тем же равнодушием он попытался бы скрыть и более массовые преступления против человечества, включая резню армян в Турции в 1915 году и атомную бомбардировку Хиросимы. Его кино, его профессиональная деятельность действительно были его религией. И, как любая религия, она была нетерпима к еретикам и отступникам, она выжигала каленым железом то, что ей мешало. А смерть Александровой мешала Братны, в этом не было никаких сомнений, Кравчук прав. Но что заставило самого Кравчука принять участие в сокрытии преступления? Пойти на заведомый риск? Прикрыв глаза, я пыталась вспомнить те фразы, которыми обменивались Кравчук и Братны в гримерке, - что-то тогда насторожило меня. Но что? Давай, Ева, ты же можешь анализировать, тебя натаскивали на это в свое время - и это было совсем недавно. Пришло время доказать, что Костя Лапицкий и сонм его ангелов в погонах работали с тобой не напрасно... Кажется, тогда Братны сказал:

     "Огласка не нужна ни тебе, ни мне...” И я помню, как изменилось лицо Кравчука. Скрыв убийство, он многим рискует, он профессионал, он сам долгое время проработал в органах, он не может этого не понимать. Значит, для него существует еще больший риск. Такой риск, по сравнению с которым меркнет даже случайное убийство - оно путает им все карты, понятно. Я попыталась систематизировать все то, что успела узнать за месяц работы в группе о Братны и Кравчуке. Возможно, они исподтишка приторговывают антиквариатом, я сама видела, как изящно Братны вытаскивает его из рук доверчивого населения, возможно, они поставили это дело на поток. Иконы, драгоценности, живопись. Не исключено, что при гипнотических способностях Анджея этюд Ля-Гули кисти Тулуз-Лотрека в скором времени окажется одним из лотов на аукционе Сотбис. Возможно, все иностранцы, мелькающие в группе, - не только резко поглупевшие меценаты. И следственная группа, которая завязнет в разбирательстве, сборе улик и очных ставках, вовсе не входит в круг их сексуальных предпочтений... Но это только мои догадки. Интересно, посвящен ли Митяй в дела своего шефа?..

     Я искоса посмотрела на молодого человека.

     - Что? - спросил Митяй, не поворачивая головы - Любуюсь четкостью профиля. Тебе говорили, что ты чертовски красив?

     - Ты первая.

     Мстительное “ты” звучало в его исполнении уничижительно я отвечаю тебе, я разговариваю с тобой, я даже могу трахнуть тебя, наевшись предварительно кураги и грецких орехов, но это только потому, что получил определенные инструкции на твой счет. Это не задело меня, но где-то в самой глубине моей остывшей, покрытой запекшейся кровавой коркой души вдруг возник крохотный росток интереса к этому бездумно-красивому парню, едва уловимое желание помериться с ним силами и попытаться приручить. На секунду я даже испугалась этого: безжалостная, привыкшая всегда добиваться своего, сучка Анна Александрова все еще жила во мне. Или я все еще была ею, ведь зло так привлекательно, а откровенный цинизм так сексуален.. Но ведь и Ева - та Ева, которая была до Анны Александровой, - ей в голову могли прийти сходные мысли. Все дело только в знаке, порок и добродетель всего лишь сиамские близнецы, не более того.

     - Ты проводишь меня? - спросила я Митяя, когда он остановил машину у подъезда.

     - А как ты думаешь?

     - Думаю, что мне нужно быть готовой к тому, что, когда я в очередной раз устроюсь на унитазе, ты будешь дышать мне в затылок.

     - Правильно думаешь.

     ...Мы поднимались на лифте в полном молчании - маленькое пространство кабины еще больше отдалило нас друг от друга; волны ненависти, исходящие от Митяя, накрывали меня с головой. Но я не придавала этому никакого значения: в свое время меня не только научили плавать, меня научили выплывать. Теперь я совершенно бесстыдно разглядывала своего конвоира. Между седьмым и восьмым этажами Митяй не выдержал:

     - Ну что ты уставилась?

     - Мне очень хочется спросить тебя об одной вещи.. Надеюсь, это не запрещено?

     - Спрашивай - Ты такой красивый мальчик... Такой самодостаточный... Такой самодостаточно-красивый, что, наверное, сам себя трахаешь. И сам себе делаешь минет. Правда?

     Несколько секунд Митяй молчал, переваривая информацию.

     - А что такое минет? - наконец спросил он. Я не выдержала и рассмеялась. Это был нокаут, я лежала на ринге в синих атласных трусах и красной майке под номером тринадцать, с безнадежно сломанным носом. Браво, мальчик Митяй, ты увеличиваешь разрыв, три - один в твою пользу, придется использовать другую тактику ведения ближнего боя...

***

     ...Я открывала дверь в квартиру Серьги со смутным, малознакомым мне чувством возвращения после долгих странствий. Мы с Серьгой не виделись чуть больше суток, но за это время произошло убийство, успешно дебютировал щадящий вариант киднеппинга, и я, как всегда, умудрилась влипнуть во все эти истории. Теперь мне придется долго объяснять Серьге, почему я должна уехать - как раз накануне второго понедельника, обычного банного дня, когда я купаю Серьгу в ванне. От варианта с двухнедельным выбором натуры за версту несет липой, но ничего умнее мне не приходит в голову. Я даже не смогу поговорить с ним толком, тень Митяя, как тень отца Гамлета, будет незримо нависать надо мной. Это похоже на предательство, на бегство с поля боя, и Серьга обязательно заметит фальшь в моем голосе: слепые люди всегда замечают то, что не в силах почувствовать все остальные...

     Но с самого порога в нос мне шибанул резкий запах чужих, незнакомых духов - это было что-то новенькое. Кто-то, должно быть, в сердцах разбил флакон - настолько силен был запах: я чувствовала его, несмотря на безнадежно утраченное из-за постоянного курения обоняние Гости. У нас гости. Не та ли кошечка, о которой предупреждал меня Кравчук? И не они ли сами запустили кошечку в дом?.. Митяй протиснулся в квартиру следом за мной, и я приложила палец к губам. Не стоит шуметь, мнительному Серьге совершенно необязательно знать о присутствии рядом со мной мужчины.

     Никто не встретил меня приветственным окриком, хотя Серьга работал со своими самоубийцами только по ночам и время “Ч” еще не наступило. Я тотчас же обнаружила на вешалке в прихожей чужую женскую шкурку, от которой и разило духами: старенькая дубленка, младшая сводная сестра моего старенького пальто, заняла господствующие высоты. По ее виду я поняла, что она решила расположиться здесь навсегда.

     Я пошла в комнату, на запах духов, не забыв постучать в предусмотрительно закрытую дверь. За дверью едва слышно играла музыка - “Дублин в моих слезах” Дейви Артура, серьезная заявка на перемены в жизни: Серьга ставил “Дублин...” в исключительных случаях, это была его самая любимая и самая сокровенная вещь. Любить ирландскую этническую музыку его научила еще незабвенная Алена Гончарова.

     - Ну, щто ты, Ева, с ума сошла, щто ли? - услышала я голос Серьги, такой родной и такой далекий теперь, что на глаза у меня навернулись слезы. - Ну, щто ты скребешься там, как в сортирной очереди... Входи, я тебя кое с кем познакомлю.

     - Останься здесь, - шепнула я Митяю и протиснулась в комнату.

     Серьга орлом восседал в своем кресле, я даже не успела поразиться новому выражению его лица: по нему бродили тени всех самцов мира, выигравших локальную битву за самку. Рядом с ним, на стуле, в окружении каныгинских картин, сидела девушка. За то время, что меня не было, комната неуловимо преобразилась: бутылка шампанского на столе (бедный Серьга, судя по всему, тебе придется забыть о ядреном марийском самогоне), остатки почти свадебного обеда, плавно переходящего в ужин: с уныло-традиционным салатом “оливье” в качестве шафера и букетом пролетарских гвоздик в качестве дружки.

     Девушка с трудом оторвалась от Серьги и посмотрела на меня ревнивым взглядом.

     - Знакомься, Ева, это Елка. Час от часу не легче!

     - Вообще-то мое полное имя - Эльвира, но для близких друзей - Ела. Или Елка. Или Елик, - пояснила девушка, все так же пристально глядя на меня.

     Никаких Елок в близких друзьях Серьги не числилось.

     - Вот как? Вы давно знакомы с Серьгой? - спросила я. Девушка приподняла белесые бровки и надула нижнюю маловыразительную губу маловыразительного цвета - она готова была расплакаться, как образцовая пионерка, которую не включили в образцовый отряд, заступающий в ближайшую среду на пост № I у Вечного огня.

     - Давно, - ответил за девушку Серьга. - Ну, щто ты, в самом деле, Ева! Вечно устраиваешь допросы с пристрастием, народ пугаешь. Да, Елка, это и есть та самая Ева, о которой я тебе говорил.

     - Ты забыл добавить, что я твой ангел-хранитель, - мстительно сказала я, непонятно почему испытав легкий укол ревности.

     Серьга сделал вид, что не расслышал меня, маленький слепой дружочек, которому я читала Микки Спиллейна на ночь, которому я брила куцую китайскую бороденку и которого купала в ванне во второй и четвертый понедельники месяца. Серьга, единственный, кто еще связывал меня с прошлым, скрашивал настоящее и не давал никакой надежды на будущее. Серьга, безмолвный сторож кладбища моей души, незыблемый, железобетонный аргумент в пользу жизни... Я почти физически ощущала, как он стремительно уходил от меня - так же стремительно и безжалостно, как уходят все мужчины, - я даже слышала сейчас, как тихонько поскрипывают колеса его кресла...

     - А у меня сегодня купили картины, - радостно сообщил Серьга; еще несколько дней назад, еще сутки назад, до этой чертовой пионерки Елика, он сказал бы “у нас”.

     - Что ты говоришь!

     - Да-да, - подтвердила Елик, - и дали пятьсот долларов.

     - Опять продешевил, Серьга. Я же говорила, ничего без меня не делай...

     Ревность Елика материализовалась, сразу же превратившись в толстую усатую дуэнью, угнездившуюся на галерке для просмотра трагифарса “Изгнание Евы из коммунального рая”; она придала не очень выразительному, почти безбровому лицу девушки пикантность и почти восточный колорит.

     - Сергей - художник, он разбирается в этом лучше, чем вы, - с вызовом сказала Елик.

     - Сдаюсь.

     - Ну, щто ты, в самом деле, Ева, - попытался примирить нас Серьга, электрические разряды взаимной ревности, простреливающие пространство комнаты, все-таки пробили его бесчувственный, как соски девственницы, позвоночник.

     - Да нет, ничего. Я думаю...

     - Ела, как там твой пирог? - Серьга ненавязчиво подталкивал своего разлюбезного, но абсолютно бестактного Елика к кухне. - Еще не готов?

     Пуленепробиваемая Елик наконец-то сообразила, что нам нужно поговорить, и удалилась из комнаты, надменно неся впереди себя срезанный подбородок записной неудачницы.

     - Ну, ты и потаскун. Серьга, - только и смогла выговорить я, - стоило мне только один раз не прийти ночевать, как ты тотчас же нашел мне замену.

     - Ты не понимаешь, Ева, - попытался оправдаться Серьга, - это не замена. Это серьезно.

     - Кто это такая?

     - Это Елик. - Серьга понизил голос. Наверняка он подумал сейчас о том же, о чем подумала и я: Елик с откляченным ухом окопалась рядом с хлипкой дверью, чтобы послушать, что говорят о ней мужественный инвалид и его стервозная подружка. - Я тебе о ней рассказывал.

     - Что-то не припомню этого волнующего интервью для колонки светской хроники.

     - Ты злишься?

     - Нет. Я действительно не помню...

     - Пудель, - Серьга понизил голос еще больше, - про пуделя ты должна вспомнить. Про пуделя и двух мужей-гомосеков...

     Вот оно что! Я расхохоталась. Я хохотала так долго и так самозабвенно, что у меня даже заломило в висках. Похоже, в своей телефонной службе помощи самоубийцам Серьга нашел не только работу. Каких только породистых хряков-производителей мясо-молочной породы не подкладывает человеку жизнь! Скабрезный скетч, разыгранный по ночному телефону Серьги, обернулся для него романтической историей в стиле позднего Стефана Цвейга. Даже в лучшие наши дни я никогда не видела на лице Серьги такого покоя. Даже во времена бешеной страсти к Алене Гончаровой его губы не были такими мягкими и такими мужественными одновременно. Серьга стремительно мужал. Если так пойдет и дальше, то через пару недель на месте его унизительной китайской щетинки вырастет и заколосится внушительная душманская борода...

     - Ела звонила мне все время... Мы разговаривали. А вчера она приехала. Мы проговорили всю ночь...

     - Серьга! А как же другие самоубийцы? Ты используешь свое служебное положение.

     - И весь сегодняшний день...

     - И по совместительству эта мужененавистница, суфражистка и гомофобка оказалась женщиной твоей мечты?

     - Да, - промямлил Серьга, и его лицо приобрело мечтательное выражение.

     - Но... Но ты же сказал ей, что ты тоже голубой.

     - Пришлось доказывать обратное. Полдня на это убил.

     - Серьга! Неужели ты ей запупырил? - не смогла сдержаться я.

     Лицо Серьги пошло красными пятнами, я даже на секунду испугалась, что Серьгу хватит апоплексический удар.

     - Ева! Ты мой друг... Ты мой друг, и я прошу тебя не употреблять... - Это было что-то новенькое, еще не так давно слово “запупырить” являлось краеугольным камнем каныгинской любовной лексики, альфой и омегой его кондовой марийско-самогонной куртуазное™.

     - Прости, прости меня... Если это правда, я очень рада за тебя. Это дело нужно вспрыснуть, мальчик мой!

     - Ты думаешь?

     - А ты?

     В комнату вплыла Елик и подозрительно на нас посмотрела: ни дать ни взять верная жена при исполнении.

     - Пирог готов, - сказала она.

     - С чем пирог?

     - С грибами. - Эта бывшая пионерская активистка, любимица всех завучей по внеклассной работе и всех освобожденных комсомольских секретарей, решила сразу взять строптивого племенного бычка Серьгу за рога.

     - С ума сойти! - вполне искренне сказала я. - Вы меня поражаете, Елка. Ничего, если я тоже буду называть вас Елкой?

     - Я буду рада. Друзья Сережи - мои друзья. Это сильный ход, Борис Николаевич. Пришла, увидела, сварганила обед. Судя по всему, за пирогом с грибами последует пирог с черникой, брусникой, мясом и черносливом, а также неаполитанские потроха и печенье “Лепестки лотоса”.

     - Вы не купите шампанского, Елка? Это рядом, в соседнем универсаме.

     - Да, конечно. Там, в прихожей... Там молодой человек. Я пригласила его, но он отказывается проходить...

     Еще бы ему не отказаться. Верная дисциплинированная псинка Митяй стережет телефон, который стоит в коридоре, и даже не знает, что в комнате у Серьги есть еще два, включая служебный “Панасоник”. Нужно при случае попенять Андрею Юрьевичу на несообразительность подопечных.

     - Это мой коллега по работе. Мы сегодня уезжаем на выбор натуры, Серьга. Меня не будет недели две, ты уж как-нибудь...

     - Не волнуйтесь, я за ним присмотрю. - Наконец-то Елик поняла, что я не представляю никакой опасности, вылинявшая сиделка, профессиональная чтица и личный парикмахер, - и впервые посмотрела на меня с симпатией и благодарностью.

     - Буду вам признательна.

     - О чем вы говорите!

     Да, говорить тут не о чем, она влюблена по уши, это видно. Я уже видела в своей жизни тихую, но испепеляющую страсть некрасивых женщин, это похоже на угли, едва тлеющие под ровным слоем пепла и золы: стоит только неосторожно сдуть обманчивый верхний слой - и пожар гарантирован. Алена Гончарова, прекрасный демон Серьги, шестикрылый серафим, ослепительная звезда его бестолковой жизни, будет забыта в одночасье, в этом я не сомневалась ни секунды. Таков удел всех роковых страстей: их бросают на полдороге, чтобы никогда больше к ним не возвращаться...

     - Сейчас я дам вам деньги...

     Елик вспыхнула:

     - Что вы! Это лишнее. Я скоро вернусь. - Она подошла к Серьге и осторожно сжала его пальцы: я скоро вернусь, милый, береги себя, я буду скучать по тебе в лифте, я буду думать о тебе возле отдела продажи спиртных напитков и из очереди в кассу пошлю тебе воздушный поцелуй.

     Митяй - тихий, как мышь, и ненавязчивый, как кактус на подоконнике, - все еще отирался в прихожей. Я обняла Серьгу за голову, невольно подумав: хорошо, что нас не видит Елик, иначе она бы обязательно закатила ему сцену ревности.

     - Вот видишь, - примирительно сказал мне Серьга.

     - Да уж, вижу... Судя по всему, она будет жить здесь.

     - Ты же уезжаешь. А за мной нужен уход, сама говорила. Расскажи мне, какая она? Я вообще-то и сам знаю, но все-таки...

     Вопрос застал меня врасплох - я все время забывала, что Серьга ослеп. Что я могла сказать о Елике? Смиренная дурнушка и шеф-повар по совместительству, подруга по переписке осужденных за разбой и хулиганство с особым цинизмом; лакомый кусочек для бездомных каменщиков из Киргизии, китайская раскладная ширма для застенчивых гомосексуалистов со стажем, завсегдатай Птичьего рынка и член общества защиты животных...

     - Она красивая? - с надеждой спросил Серьга, чертов мужской взгляд на мир, в котором нет места неудачницам с кривыми ногами и двойным подбородком.

     - Очень, - тихо сказала я.

     - Как ты? - Серьга коснулся моей руки, невольно подразумевая совсем другое, всплывшее из самых недр подсознания - “Как Алена?”.

     - Что ты! - Я была вполне искренна. - Она лучше.

     - Как она выглядит?

     Я принялась описывать Елика - губы, подбородок, кожу, разрез глаз, цвет волос - и вдруг с ужасом обнаружила, что описываю Алену Гончарову: ту самую роскошную сучку Алену, призрак которой так долго терзал нежное, покрытое изумрудным марийским мхом каныгинское сердце. Копна непокорных волос, как же иначе, идеальная линия бровей, как же иначе; глаза, темнеющие от запретных страстей, как же иначе; чувственные губы с маленькими горьковатыми складками в уголках, как же иначе; гордый нос потомственной амазонки, как же иначе; чистый безмятежный лоб, как же иначе; надменный подбородок, который так сладко целовать перед сном, как же иначе...

     Серьга слушал меня, затаив дыхание, - этот лихой анатомический сюжетец был покруче Спиллейна и всех его тупоумных геройчиков, вместе взятых.

     - Она сказала, щто хочет остаться со мной, - наконец выдохнул он.

     - Что ж, совет да любовь.

     - Я... Я ж слепой, как кротяра... Никогда не буду видеть. Никогда не буду ходить. Даже если бы я был нормальным... Я ее не стою.

     - Только ты ее и стоишь, - я уже и сама поверила в святочный образ Елика, нарисованный моей буйной фантазией, - ты самый лучший.

     - Правда, у нее красивый голос? - Голос у Елика был такой же стертый, как и внешность, в порыве ревности она может проглатывать окончания, а в порыве страсти (“возьми меня сейчас же, любимый!”) - подменять свистящие согласные шипящими.

     - Божественный.

     - Я хочу, щтобы вы понравились друг другу. Что ж. Серьга, если тебе так хочется, это вполне можно устроить.

     - Я тоже этого хочу.

     - Ты ведь мой самый близкий друг, Ева. Ближе нет никого. Ты им и останешься.

     Судя по всему, с квартиры придется съезжать, не мешать же каныгинскому счастью с гарниром из пирогов с грибами. Мне было немножко грустно, но за Серьгу стоило порадоваться: возможно, он нашел именно ту женщину, которую так долго искал. А Елик будет ему преданной подругой - все дурнушки преданны, как ручные хорьки, это их визитная карточка. Преданность заменяет им идеально вылепленное лицо и идеально торчащие соски. Да и любовь, в конечном счете.

     - Елка сказала, там какой-то парень тебя ждет в прихожей. - В голосе Серьги, размякшего от неожиданно свалившегося на него любовного приключения, прозвучала надежда на возможное устройство и моей личной жизни.

     - Да. Давно нужно было сказать тебе...

     - Федька, щто ли? Пролез-таки в щель, сукин сын!

     - Ты какую щель имеешь в виду? - нагло переспросила я, и мы синхронно рассмеялись.

     - Пошлая ты женщина, Ева...

     - Есть такое. Вообще-то его зовут Митяй. Знаешь, Серьга, я, наверное, съеду... Переберусь к нему.

     - Я понимаю. - Серьга не выказал никакого сожаления по такому прискорбному поводу, и это снова задело меня: все-таки мы были рядом очень долго - только он и я. И мы были по-настоящему привязаны друг к другу.

     - Хороший парень?

     - Шикарный.

     - Запупыривать мастак? - Теперь, когда вопросы соития не касались его обожаемой Елки, Серьга снова позволил себе простодушный деревенский цинизм.

     - Еще какой!

     - Зови его сюда, я познакомиться хочу. Сейчас посидим вчетвером, отметим.

     - Если ты настаиваешь...

     - Настаиваю.

     Я вышла в коридор. Митяй стоял, прислонившись к телефонному столику, и уныло жал эспандер.

     - Заскучал поди? - тоном профессионального массовика-затейника спросила я.

     - Ничего, я привычный. - Еще бы тебе не быть привычным, мелкая сошка на подхвате, я сильно подозревала, что такие профессиональные бойцы-конвоиры рекрутируются из тех незадачливых парнишек, которых на заре туманной юности всегда динамят с любовными свиданиями.

     - Знаешь, у моего приятеля есть гантели. Может быть, вручить их тебе для разнообразия? Или скакалку? Мы на ней белье сушим.

     - Гантели малофункциональны и задействуют не те группы мышц, которые нужно задействовать на сегодняшний день, - назидательно сказал Митяй.

     - Извини. Пойдем-ка в комнату, мальчик. Хозяин тебя приглашает.

     Митяй отлепился от телефона и, вздохнув, последовал за мной Когда он увидел Серьгу, сидящего в инвалидном кресле, то весь подобрался. Впервые за все время знакомства я увидела в его лице слабый отблеск, далекую зарницу человеческого чувства: то ли жалость, то ли раскаяние, то ли неловкость за свое вопиющее, нагловатое, стопроцентное здоровье Серьга заработал колесами и лихо подкатил к нам.

     - Ну, поздоровайтесь, мальчики, - подтолкнула я к Серьге Митяя, шепнув ему на ухо. - Он слепой, ничего не видит.

     - Точно. Слепой, как летучая мышь, Гомер и Людвиг ван Бетховен, вместе взятые, - почему-то развеселился Серьга и протянул руку в пространство перед собой.

     Митяй осторожно пожал ее, а я педантично заметила:

     - Людвиг ван Бетховен, к твоему сведению. Серьга, был глухим.

     - Еще и глухим! - ужаснулся Серьга. - Бедняга. Ну, рассказывай, Ева, что за парень, как выглядит. Ну, и вообще про намерения.

     - Намерения самые серьезные, - весело начала я, и Митяя передернуло. - Не могу сказать, чтобы он был божественно красив...Толстоват немного...

     - Немного?

     - Ладно, сдаюсь. Очень толстый. Но добрый. В детстве перенес оспу, так что с лицом тоже не все в порядке. Сильно потеет, но это даже украшает мужчину. Мужчина должен иметь свой собственный резкий запах, чтобы его всегда можно было найти, если завалится за кровать.

     - Что-то я не могу унюхать ничего такого, - уличил меня Серьга.

     - Он просто сейчас находится в состоянии относительного покоя.

     - А-а...

     - Знаешь, Серьга, у Митяя только один недостаток.

     - Брюхо волосатое, - с завистью предположил Серьга.

     - Он не знает, что такое “минет”.

     - И ты его до сих пор не просветила?

     - Артачится Предпочитает традиционный секс, дурашка.

     Митяй слушал наш треп с легким недоумением, переходящим в смятение: этот стиль общения при посторонних мы с Серьгой выбрали давно и довели его до совершенства: он заключался в бесконечном обстебывании себя и других, в не совсем пристойных провокациях и невинном отказе от них. Это был исконно вгиковский стиль случайных компаний и случайного секса в случайных компаниях. Стиль погибшего Ивана, стиль погибшего Нимотси, стиль погибшей Алены. Тогда он не значил ничего, он просто был - и все. Теперь же он помогал Серьге справляться с увечьем Этот стиль Серьга довольно часто практиковал в своем надомном кризисном центре помощи самоубийцам - и самым поразительным было то, что он срабатывал безотказно. За все то недолгое время, которое Серьга просидел на “телефоне доверия”, было всего лишь несколько случаев, когда он не воспользовался им. Эти случаи Серьга называл “важняками” и относился к ним очень серьезно. Последним из них по времени был телефонный роман с пожилой женщиной, имени которой Серьга так и не узнал. А я не узнала ее истории - Серьга так и не рассказал ее мне. Но, похоже, это было что-то из ряда вон выходящее, что-то по-настоящему его задевшее; Серьга сказал тогда: “Ну, щто такое, пощему люди позволяют так обращаться с собой? Втягивать себя в дурацкое кино.. “Не входите в старый дом, можно потеряться в нем...” У нее очень приличный голос, совсем не старый . “Не входите в старый дом...” Ты когда-нибудь слышала такую песенку, Ева?"

     Фальшивым голосом Серьга напел мне первые такты песни, которой я никогда не слышала.

     Вот и я ее не знаю, этой чертовой песни, пошутил Серьга, иначе мог бы помочь старушке. Спели бы дуэтом...

     Серьга так ничего и не рассказал мне об этой женщине, хотя всегда любил пересказывать свои телефонные истории, - “я дал ей слово, что никто ничего не узнает” Женщина довольно долго звонила ему, в ею же самой назначенное время, а потом звонки прекратились. Серьга страшно переживал, что не знает ни ее адреса, ни телефона, что никак не может ей помочь. А потом появились другие “важняки”, и беспечный, как раненый кузнечик, Серьга забыл о ней. И я тоже забыла...

     ...Хлопнула входная дверь, и спустя минуту в комнате появилась Елик с бутылкой самого дешевого шампанского. На меня и Митяя она даже не взглянула.

     Под презрительные взгляды Митяя (“две страшилы и инвалид за распитием выжимок из недозрелого винограда сорта “Алиготе”, ну и картина, хуже не придумаешь”) Серьга откупорил пробку, и она с треском улетела в потолок. Шампанское (самая обыкновенная, разбавленная спиртом шипучка) пролилось ему на колени, и он остался этим страшно доволен.

     Жизнь возвращалась к нему, она обещала упоительное путешествие по времени с женщиной его мечты. Я даже почувствовала благодарность к Елику и впервые посмотрела на нее каныгинскими слепыми глазами. Ты красавица, пусть будет так. Сейчас я уйду из этого дома, а ты навсегда останешься в нем. Елик протянула мне стакан с шампанским, я рассеянно взяла его. Митяй брезгливо отказался от пойла, пробормотав нечленораздельное “я за рулем”. Мы с Серьгой и Еликом чокнулись, и я провозгласила тост:

     - За вас, ребята. Плодитесь и размножайтесь.

     - Прислушаемся к твоим пожеланиям, - серьезно сказал Серьга, - вы тоже не задерживайтесь...

     Митяй не удержался и хмыкнул, Елик засадила шампанское одним махом и поставила стакан на журнальный столик: на краях стакана остались следы от ее помады, светло-лиловой, придающей и без того тонким губам девушки сходство с губами мертвеца. Совсем недавно я уже видела следы от губной помады на стакане...

     В гримерке, где нашла труп Александровой.

     Боже мой, там тоже было шампанское, там могло оказаться не только оно - множество мелких вещей, безмолвных свидетелей убийства, безмолвных соучастников убийства. Сегодня я была на студии и так и не удосужилась зайти в гримерку. Но что я могла увидеть там? Андрей Юрьевич наверняка тщательно продезинфицировал место преступления, он ведь профессионал. Он так и не сказал мне, что они сделали с телом покойной актрисы. Глядя на Серьгу и широко улыбаясь Елику, я дала себе слово завтра же внимательно осмотреть гримерку: мысль о том, что жестокое бессмысленное убийство старухи прошло никем не замеченным, сводила меня с ума. Оно прошло незамеченным, а ты стала соучастницей, еще один прекрасный повод для тоста под шампанское...

     - Нам пора. Серьга, - сказала я, - пойду соберу вещи.

     Я отправилась в свой угол, к продавленной раскладушке, которая помнила мои накачанные фенобарбиталом ночные кошмары. Не так-то много у меня вещей - я бежала от Лапицкого в джинсах и рубахе, за время, прошедшее после этого, мой гардероб ненамного увеличился, он уместился бы в маленькой сумке или в большом пакете с французской распродажи “Тати”. Свитер с распущенными петлями, который уступил мне великодушный Серьга; блузка для бдений в видеопрокате, две футболки, пара носовых платков, теплые носки, связанные сестрой Серьги, умирающей от лейкемии; отвратительного вида белье, купленное на мелкооптовом промтоварном рынке в Ясеневе у молдавских цыганок, выдающих себя за румынок из Бухареста, - никто не предполагал, что я подзадержусь на этом свете и встречу осень, и застану самое начало зимы. Для того чтобы собраться, мне хватило двух минут, хотя я рассчитывала на три. Ни записных книжек, ни старых писем, ни косметики, ни жидкости для снятия лака, ни броши с выпавшими камнями, ни копеечного колечка с фианитом - полное ничтожество без всякого намека на прошлое. Я сложила все это подобие вещей в полиэтиленовый мешок, чувствуя спиной презрительный взгляд Митяя: жалкая нищенка, невеста без места, существо среднего пола, даже твои седые волосы тебя не оправдывают.

     Что ж, чем хуже, тем лучше.

     Я поцеловала Серьгу, быстро написала на бумажке телефон съемочной группы - на всякий случай - и повернулась к Митяю:

     - Я готова.

     - Я давно готов.

     - Заезжайте к нам, Ева, заезжайте вдвоем, я пирогов напеку. Мы будем очень рады. Сережа так многим вам обязан, - церемонно сказала Елик, демонстрируя жгучее желание чмокнуть меня в щеку.

     Уже “к вам”, очень мило, подумала я. Плевать я хотела на твои пироги. Ноги моей здесь не будет.

     Сопровождаемая Митяем, я отправилась в ванную собирать туалетные принадлежности.

     Портрет Алены Гончаровой уже не висел на стене, а скромно стоял в уголке, прислоненный к умывальнику: мне было больно видеть его каждый день - каждый день он напоминал мне о ее трагической гибели. Чистить зубы и отмокать в ванне под живым и насмешливым взглядом женщины, погибшей из-за меня, было невозможно. И я, пользуясь слепотой Серьги, сняла его, на большее у меня не хватило сил. У Елика сил хватит: как только она воцарится здесь, Алена будет отправлена за шкаф на кухне, ко вгиковским папкам с рисунками. Ей даже в голову не придет спросить у Серьги, кто это такая..

     ...Через десять минут мы уже сидели в машине. Судя по всему, я упала в глазах Митяя на максимально возможную глубину, он даже не счел нужным скрыть это.

     - Бедновато живете. Нищенски, можно сказать.

     - Так и есть, “Опера нищих”, что же тут поделаешь. Благородная бедность. Тяжелые времена. Великая депрессия.

     - А райсобес не помогает?

     - Самоустранился.

     - Никак не могу понять, кто ты такая и почему шеф с тобой так возится.

     - Еще поймешь, - вполне искренне пообещала я.

***

     ...Братны нашел актрису сразу - в его колоде оказался запасной червовый туз, а червы были козырями. Уже на следующий день из Дома ветеранов сцены была выдернута Фаина Францевна Бергман, по странному стечению обстоятельств оказавшаяся той самой “гадиной Фаиной”, о которой некогда говорила мне Татьяна Петровна. Если бы об этом узнала сама Александрова, она бы умерла во второй раз. Но факт оставался фактом, последний в жизни забег выиграла именно Бергман, опередив сошедшую с дистанции Александрову на целый корпус.

     Бергман была точной, хотя и несколько уменьшенной копией Александровой, даже состарились они одинаково некрасиво: тот же тип лица, те же обтянутые пергаментной кожей скулы, тот же провал рта. Родные сестры, ничего не скажешь. Я где-то видела это лицо, именно сегодняшнее, уже состарившееся, но где - вспомнить не могла.

     Братны форсировал события, актрису утвердили без проб. Это вызвало легкие пересуды в группе: утверждая Бергман, Братны не оставлял пропавшей Александровой никаких шансов. А ведь она могла объявиться в любое время - так, во всяком случае, считало большинство. Прошло всего лишь два дня со дня исчезновения Александровой, а режиссер не хотел ждать. Месяц съемок, месяц каторжного труда выпал из жизни, а режиссеру, похоже, было на это наплевать.

     Александровой для него больше не существовало. Этим озадачился даже обычно глухой к нравственным проблемам дядя Федор.

     - Что-то не понимаю я нашего гения, - сказал он мне в студийном буфете, где мы сидели втроем: я, Бубякин и Митяй, - ну, загуляла наша мумия, вышла за мороженой рыбой, а тут провал в памяти. Придет в себя, на студию потащится, а здесь здрасьте вам, вы здесь больше не работаете... Не очень хорошо выглядит.

     - Ты же знаешь, для Братны существует только то, что он делает, - мужественно соврала я, - все остальное, включая людей, не имеет никакого значения.

     - Да я все понимаю. Только он ведет себя так, как будто точно знает, что старухе карачун пришел. А старухи, они твари нежные, обидчивые, от такой несправедливости действительно помереть могут. Столько вкалывали - и на тебе. Слушай, ты никогда с ним не расстаешься? - Дяде Федору надоело пресное морализаторство, и он перескочил на Митяя.

     - Никогда.

     - И в туалет вместе ходите?

     - По настроению...

     Когда мы вернулись в павильон, Бергман уже вовсю кокетничала с режиссером:

     - Я же говорила вам, Анджей Валентинович, - “Валентинович”, надо же, кто бы мог подумать, - я же говорила вам. Я же говорила, что вы все равно придете ко мне.

     Только время зря потратили. Александрова с самого начала была неподходящей кандидатурой. Вы и сейчас не хотите этого признать...

     - Отчего же, признаю, признаю, - улыбнулся Анджей сытой улыбкой нильского крокодила, - был не прав, ошибался.

     - Вы еще очень молодой человек, не знаете тонкостей работы с актерами...

     - Согласен. Но вы, в случае чего, нам поможете... Интересно, что заставляет обычно неукротимого режиссера подыгрывать старухе?..

     - Я же прочла сценарий, - Бергман широко улыбнулась, блеснув вставной челюстью, - вы этого не знаете.

     - Интересно, как он попал к вам? - равнодушно спросил Братны.

     - О, это целая история... Не буду раскрывать карты. Как-нибудь потом расскажу. Так вот, я прочла сценарий. Скажу даже больше - я знаю его наизусть. Я сразу поняла, что это моя роль, только моя... Это роль всей моей жизни... Я не могла умереть, не сыграв ее... Я должна была получить ее... Помните, я приходила к вам, еще перед пробами. Я тогда плакала, а мне плакать нельзя, у меня три зарубцевавшиеся язвы... Говорила, отдайте мне ее... Я сделаю то, чего даже Раневская не делала в “Дальше - тишина”, хоть мы и тезки!

     - Да-да, я помню.

     - И что? Взяли какую-то старую развалину, которая никогда толком и не играла, только и хватало ее в ревюшках ноги задирать. А ноги у нее и тогда не ахти какие были, и голосишко глупый... А я - серьезная драматическая актриса. Мой покойный муж, генерал-майор Бергман... У него были колоссальные связи в ГлавПУРе... Молодой человек, вы знаете, что такое ГлавПУР?.. Главное политическое управление. Так вот, он устраивал мне гастроли по частям округа, с концертной бригадой... Я даже играла отрывки из “Норы” Ибсена. Бешеный успех, бешеный!

     Я во все глаза смотрела на Бергман и никак не могла взять в толк, почему же Братны выбрал именно ее. В ней не было тихого благородства Александровой, ее прямой спины, ее отрешенности от всего материального, скорее наоборот:

     Фаина Францевна хищно хотела жить и получать все удовольствия, доступные ее возрасту. А главная роль в фильме Братны и была таким удовольствием. Бергман уж точно не откажется от бриллиантовых колец, она даже позволит снимать крупным планом свои пальцы, и Анджею придется серьезно повозиться, чтобы заставить старуху смыть яркий девичий лак с ногтей...

     - Нора - это серьезная роль, - заметил Братны. - Будем надеяться, что и в нашей картине вам удастся достичь достоверности и глубокого психологизма.

     - Глубокий психологизм - это мой конек. А покойная Александрова, она ничего не смыслила в настоящем искусстве, пела куплетики фальшивой глоткой. Вбила себе в голову, что у нее меццо-сопрано. А у самой только то и было, что плохонькое контральто... С таким голосом, извините, даже в хор театра музыкальной комедии не берут...

     Я видела, как побледнел Анджей, и только спустя несколько секунд поняла: Бергман сказала “покойная Александрова”.

     - Почему вы сказали - “покойная”? - спросил Братны.

     - Я сказала - “покойная”? - помолчав несколько секунд, переспросила старуха.

     - Да. Именно так вы и сказали.

     - А что в этом удивительного? Как творческая личность она скончалась много лет назад. А как актриса вообще никогда не рождалась. Она для меня давно покойница. Пустое место, ничтожная склочница! Ее хватало только на то, чтобы плести интриги, отнимать роли и отбивать чужих мужей! Вы знаете, как она их добывала? Скакала по кроватям, ничего святого! - В голосе Бергман звучала свежая, полная недюжинных сил, молодая ненависть. Это ненависть в отличие от трех язв не зарубцевалась со временем. Они до сих пор сводят счеты, эти старухи, кто бы мог подумать!

     - Я не был бы так категоричен, но, возможно, вы и правы. Я не знал ее так хорошо, как вы, - подыграл ее ненависти Братны.

     - Вы очень талантливый молодой человек. Об этом все говорят... Скажу вам по секрету, многие считают, что вы гений. - Фаина Францевна даже приложила руки к груди - Когда я прочла сценарий... И еще кое-что, что о вас написано... Я мечтала о работе с вами.

     - Спасибо. Я польщен.

     - Я мечтала... Я должна была получить эту роль, я не могла умереть, не получив ее... У меня даже есть собственное видение роли..

     - Это излишне. Хватит и моего.

     - Почему вы не отдали эту роль мне с самого начала? Многих трудностей удалось бы избежать, вы не потеряли бы время... О, я отлично знаю, что значит время в кино.

     - Ну, хорошо, Фаина Францевна, теперь роль ваша, готовьтесь. Завтра ваш первый рабочий день, съемки будут довольно утомительными, они потребуют много сил, - прервал Бергман Анджей. - Вам скорее всего будет неудобно ездить на студию из э-э... - Ему страшно не хотелось произносить вслух невинное словосочетание “дом престарелых”, это могло задеть отчаянно цепляющуюся за время старую кокетку. Но Бергман сама пришла ему на помощь:

     - Не очень удобно, вы правы.

     - Наш директор снял вам квартиру рядом с “Мосфильмом”, все удобства.

     - Главное, чтобы были тепло и горячая вода. У нас, знаете, бывают перебои с горячей водой...

     - С этим все в порядке, уверяю вас. - Братны был сама любезность. - Директор группы отвезет вас туда прямо сейчас...

     Странно, что он поручил старуху Кравчуку, у которого и без того было множество дел. Обычно актерами занималась я, но теперь Братны и Кравчук решили мягко оградить меня от близких контактов с кем бы то ни было. Интересно, насколько хватит их терпения? Насколько хватит моего терпения?..

     - Ну, как ты, Ева? - спросил у меня Братны, как только вострая старушонка удалилась.

     - Могло быть и лучше. Я только хотела... Анджей предупредительно повел подбородком не начинай разговора на темы, которые мне не нравятся - Как тебе новая актриса?

     - Никак. По-моему, это не совсем удачный выбор.

     - Ты не понимаешь, это самый удачный выбор из всех возможных. Ты знаешь, что они ненавидели друг друга лютой ненавистью? И всю жизнь соперничали, это был бой не на жизнь, а на смерть. Никаких правил. Эта псевдо-Нора в конечном счете победила. А победитель получает все, ты, я надеюсь, не будешь против этого возражать? Теперь она из себя жилы вытянет.

     - Но она... Она же совсем другая. В ней другое начало...

     - Ты ненависть имеешь в виду? Есть ненависть, очищающая, как любовь, это еще у классиков сказано.

     - Не очень-то это вяжется с твоей концепцией.

     - Концепцию можно немного изменить, это же гибкая конструкция... Теперь я вижу фильм чуть-чуть по-другому. А это “чуть-чуть” и есть наша новая актриса. Потрясающий психофизический тип... Хрестоматийное проявление низменных инстинктов, энциклопедия мелких подлостей. Герой и героиня меняются местами, и жертва сама становится палачом. Палач и жертва - самый занимательный сюжет, особенно если их перепутали в родильном доме... Все просто: героиня не будет покорно угасать, она уйдет только тогда, когда расставит дурачку-герою все ловушки, когда направит его прямой дорожкой в ад. И ни один суд не признает ее виновной. Смерть - это лучшее алиби, правда, Ева?

     Его бессвязные реплики соблазняли меня, затягивали меня в сердцевину бессвязных и порочных мыслей: я почувствовала слабость в коленях - обычный фанатизм Братны, сейчас он заразит им и меня...

     - Да, черт возьми! - Братны тряхнул спутавшимися, моментально взмокшими от напряжения волосами. - Именно так. Почему я не видел этого раньше, дурак... Я мог бы пройти мимо этого, так ничего и не понять, так ничего и не заметить.... Если бы Александрова...

     - Что - если бы? - Я с трудом вырвалась из плена его спутанных волос, из элегантного людоедства его построений.

     - Если бы не произошло то, что произошло... Ее все равно нужно было бы менять. Может быть, все к лучшему.

     - Ты соображаешь, что ты говоришь?! Братны осекся и с яростью посмотрел на меня:

     - По-моему, ты позволяешь себе много лишнего, Ева.

     Не забывай, что именно я взял тебя на работу. И на работе ты должна заниматься тем, чем должна. Ты - одна из сотрудников.

     - Нет. Теперь нет. После того, что случилось.

     - Уж не шантажировать ли ты меня собираешься?

     - Я просто хочу знать...

     - Я сам ничего не знаю. Я заменил одну не справившуюся с ролью актрису другой, только и всего. И прошу тебя больше к этому не возвращаться, займись подбором массовки для эпизода в ночном клубе.

     Разговаривать с ним было бесполезно. Татьяны Петровны Александровой, 1925 года рождения, для него больше не существовало, ему даже не пришлось долго убеждать себя в этом.

     - Хорошо, Анджей, я займусь этим.

     - Только этим, и ничем больше. Только своими прямыми обязанностями. Ты поняла меня?

     - Да.

     ...В коридоре нас с Митяем, который, следуя инструкциям Кравчука, ни с кем не оставлял меня наедине (исключение составляли лишь Братны и сам Кравчук), перехватила Муза, выполнявшая при Братны роль секретаря, табельщицы, завотдела кадрами и всех учеников Христа, вместе взятых.

     - Ева, завтра у нас грандиозная попойка по случаю первого съемочного дня. Сбрасываемся.

     - У нас уже была попойка по поводу первого съемочного дня, - сухо заметила я.

     - Теперь же заново начинаем. С другой актрисой. Если не обмыть это дело, удачи не будет.

     Я выразительно посмотрела на Митяя, и он, вздохнув, полез за бумажником.

     - Сколько? - спросил он.

     - Сколько можешь. За двоих. Бойфренды наших очаровательных дам тоже приглашаются. Митяй вытащил сто рублей.

     - Не скупись, милый, это тебе не идет, - поддела его я. Митяй добавил еще сто.

     - Вот и умница. - Я с трудом подавила желание потрепать его по холке.

     - Хороший мальчик, - добавила Муза и развязно хихикнула:

     - Ты представляешь, Ева, эта идиотка Ирэн обвинила меня в том, что я украла какую-то ее кассету, все настроение испортила, дура!

     - Тебя? - Я похолодела.

     - Не только. Она ко всем с этим дерьмом пристает, кассету, видите ли, у нее стибрили. Да кому он нужен, Вуди Аллен, если у нас есть Анджей Братны. Она и тебя донимать будет, готовься. Ну все, голубки, я побежала...

     - Ты бы хоть раз обнял меня для приличия, - сказала я Митяю, провожая глазами упорхнувшую Музу. - Хотя бы в целях конспирации нужно изредка приближаться к моим губам. В противном случае ты выглядишь банальным телохранителем, а все знают, что на телохранителей у меня денег нет. И на альфонсиков тоже. Это подозрительно. Разве тебе не давали инструкций на этот счет?

     - Нет.

     - А жаль. Нужно же просчитывать варианты. Всюду таскаться за женщиной и даже не делать вид, что влюблен, - это извращение.

     - Извращение - целоваться с тобой, - с наслаждением сказал Митяй, наконец-то он позволил своей ненависти ко мне прорваться, наконец-то он объявил мне войну. Ну что ж, до этого момента я соблюдала вооруженный нейтралитет, он напал на меня первым, теперь можно с легким сердцем начинать боевые действия.

     - Не стоит так безапелляционно судить о том, чего не знаешь.

     - Да пошла ты к черту!

     - Очень хорошо. Уже иду.

     Я резво затрусила по коридору, прибавляя шаг, и несчастный Митяй, несмотря на всю свою неприязнь ко мне, был вынужден сделать то же самое.

     ...Подходя к гримерке, я молила Бога только об одном: чтобы никого там не оказалось. Гримерка всегда была открыта - Ирэн славилась тем, что постоянно теряла ключи от нее. Впрочем, “теряла” было не совсем точным словом: ключи просто исчезали - из закрытых сумок Ирэн, из открытых пакетов, из знаменитого баула с гримом, из целехоньких, без намека на дырку, карманов. Ирэн считала это происками полтергейста, а студийным плотникам в конце концов надоело вскрывать двери и врезать новые замки. Гримерку просто перестали закрывать, и замком можно было воспользоваться только изнутри.

     Перед самой дверью у меня упало сердце - я воочию увидела то, что произошло здесь несколько дней назад. Но ты должна войти. Ты должна.

     ...Включив свет, я осмотрелась: никакого намека на преступление, запущенная идиллия, Кравчук сделал даже больше, чем я предполагала: он оставил все как было. За исключением трупа актрисы. Теперь кресло было пустым.

     На столике возле зеркала по-прежнему стояли стаканы, те же, что и в ночь убийства, я хорошо их запомнила: два граненых и один тонкого стекла, унесенный кем-то из студийного буфета. На одном из стаканов - так же, как и тогда, - были явственно видны следы помады, за это время никому и в голову не пришло убраться. Тара, из которой в ночь убийства Братны и Кравчук лакали шампанское, была предусмотрительно убрана, а пустая бутылка из-под дорогого коллекционного шампанского все еще стояла под столом.

     Ничто не напоминало о трагедии, которая произошла здесь Сумочка Александровой исчезла вместе с телом. Больше здесь делать нечего. Я направилась было к двери, чтобы выключить свет и навсегда закрыть за собой дверь гримерки (почему-то я была уверена, что больше никогда не появлюсь здесь), но что-то остановило меня.

     Что-то в гримерке было не так. Не так, как в ночь убийства.

     Что-то прибавилось или что-то убавилось, это было похоже на последнюю страницу иллюстрированного журнала с невинной рубрикой “Ваш досуг” и двумя почти одинаковыми картинками “Найди десять различий”.

     Вернувшись к столику с зеркалами, я нашла первое различие - прикрытая грязными салфетками со следами использованного грима, на столе лежала видеокассета Ирэн.

     "Пурпурная роза Каира”.

     Она лежала здесь с ночи убийства, пыталась уговорить я себя, мы просто не заметили ее под салфетками... Возьми себя в руки.

     Но, взяв себя в руки, я сразу же нашла и отличие номер два, Вуди Аллен, вырезанный из “Советского экрана”, красавчик сердцеед Жан Маре, интеллектуальная стерва Бэтт Дэвис, заткнутые за край зеркальной створки. Теперь к этой компании фотографических изображений прибавилось еще одно, его не было той ночью. Неужели у Ирэн появился новый кумир? Подумав, я сняла фотографию, чтобы лучше ее рассмотреть.

     Это была не фотография даже, обыкновенная открытка с потрескавшимися краями и облупившимся глянцем, открытка очень старая. Только девушка, изображенная на ней, была вызывающе молодой: тщательно подбритые - по моде начала пятидесятых - полоски бровей, взметнувшиеся над круглыми, восхитительно наивными глазами, которые пережили страшную войну; рот сердечком; беспорядочные кудряшки, выбивающиеся из-под мужской шляпы с мягкими полями, и - ретушь, ретушь, ретушь... Подретушированная красотка, мечта коротко стриженных курсантов политических училищ и спортсменов в сатиновых трусах; подретушированная красотка, лишний повод для отчаянной мастурбации и нежных поллюций; подретушированная красотка - Троянский конь масскульта, внедренный в непорочно-социалистический лагерь. Подретушированная красотка, но все равно - красотка.

     Я перевернула открытку и прочла надпись.

     Буквы поплыли передо мной, но я заставила их сложиться в слова и произнесла их вслух:

     - “КЛЮЧИ ОТ КЕНИГСБЕРГА”, в роли Шурочки - Т. Александрова”.

     Т. Александрова. Вот и надгробный камень, вот и эпитафия.

     Я точно помнила, что этой фотографии не было здесь в ночь убийства. Не было никаких фотографий и в сумочке Александровой. Кто оставил ее здесь и почему?

     Кто и почему? Или это циничная шутка Андрея Юрьевича, который хотя бы таким образом решил застолбить место убийства? Ни о ком другом я думать не хотела. Ни о ком другом, у кого могла сохраниться эта фотография - слишком редкая, слишком забытая, слишком не нужная никому теперь.

     - Долго еще будем здесь торчать? - Голос Митяя вернул меня к действительности.

     - Уже уходим, - срывающимся шепотом сказала я. Фотография жгла мне руки, я по-настоящему испугалась ее, испугалась настолько, что не решилась взять ее с собой. Водрузив ее на место, я почти бежала из гримерки. Сердце мое колотилось, оно выбивало ритм, понятный только мне: все не закончится так просто, все не закончится так просто, все не закончится так просто...

***

     ...Фаина Францевна Бергман оказалась настоящей дьяволицей - за смену она успела измотать группу, навязать ей свою собственную тактику. В словах Анджея оказалось даже больше правды, чем я думала, - концепция фильма стремительно менялась. Старуха с упоением играла вероломство и тонкий расчет; в ее кажущейся слабости было столько силы и коварства, что героя Володи Чернышева оставалось только прижать к груди и пожалеть.

     Бергман действительно знала сценарий наизусть, до последней реплики последнего персонажа; она принесла с собой четкий и продуманный рисунок роли: такой продуманный, что он иногда казался блестящей импровизацией.

     Такого вдохновения никто в съемочной группе еще не испытывал: не часто приходится снимать зло в концентрированном виде, оставаясь при этом в полной безопасности, под защитой юпитеров, светофильтров и жужжащей камеры.

     Об Александровой больше никто не вспоминал, она казалась теперь пробным шаром, жалким подобием первой платонической любви, которую напрочь смывает первый, упоительно-бесстыдный опыт ночи с дешевой проституткой.

     Братны два раза за смену менял рубашки - они насквозь промокали от пота. Таким я не видела его еще ни разу: он потел от блестяще складывающейся съемки, как любой мужик потеет во время акта; впрочем, это и был любовный акт со всеми его составляющими: ласками, сначала робкими, а потом яростными; сдерживаемой страстью, несдерживаемой страстью и обязательным бурным финалом.

     В коротком перерыве появился Кравчук с робким молодым очкариком, типичной канцелярской крысой по виду Канцелярская крыса оказалась сотрудником районного отделения милиции по месту жительства пропавшей Александровой, куда Андрей Юрьевич оперативно подал заявление об исчезновении актрисы - никаких родственников у нее не было.

     Юная крыса была раздавлена происходящим: она впервые была на “Мосфильме”, она впервые видела настоящие съемки и даже успела поведать Кравчуку, что в детстве мечтала быть звукооператором на студии научно-популярных фильмов. Именно звукооператором и именно - на студии научно-популярных фильмов. Прихотливость такого выбора крыса объяснить так и не смогла и потому ограничилась скучным исполнением скучных профессиональных обязанностей: кто, когда и как, где и в каком состоянии видел актрису в последний раз. В основном его интересовало здоровье пропавшей, от этих старых актрис только головная боль, как я вас понимаю, господа кинематографисты... Все синхронно и великодушно втолковали ему, что Александрова в последний день съемок была утомлена, что съемки пришлось отменить, а старуху на директорской машине отвезти домой. Оказалось, крыса успела побеседовать с вахтершей, дежурившей той ночью, и она подтвердила, что Александрова в сопровождении Кравчука и шофера отправилась домой в районе пяти часов утра, выглядела не очень хорошо, хотя и перекинулась с вахтершей парой слов.

     Кравчук действительно подстраховался, он блестяще закрыл Братны и защитил фильм от возможных неприятностей, я и сама была готова малодушно поверить, что дело со старухой обстояло именно так, что не было никакого трупа, ведь и вахтерша говорит то же самое... Но как, черт возьми, как он сумел это сделать?..

     Покончив с формальностями, крыса осталась на площадке, и с ней тотчас же произошел прискорбный инцидент. К ней, робко жавшейся в уголке павильона и с упоением взирающей на таинство кино, подошли Вован Трапезников и ассистент по съемочной технике Садыков. Оба тотчас же стали задирать очкастого опера, особенно преуспел в этом шпанистый Садыков, который ненавидел чужаков на съемочной площадке.

     - Вован, ты только посмотри, - громко обратился он к Трапезникову, - какие у нас тут посетители застенчивые, к стенке жмутся, а потом экспонометры пропадают. И трансфокаторы. И рельсы для тележки, между прочим!

     - Застенчивый, говоришь? Застенчивый - все равно что робкий, - наставительно сказал Трапезников. - Робкий - все равно что несмелый, несмелый - все равно что трус, трус - все равно что дезертир, дезертир - все равно что мародер, мародер - все равно что преступник, преступник - все равно что уголовник. Значит - наш человек. А наших людей обижать нельзя. Так что отстань от Человека, а лучше - угости его косячком...

     - Надо же! - восхитился классификации Вована Садыков. - И откуда ты только это взял?

     - В книжке прочел.

     - В какой?

     - Серия “Библиотечка “Крокодила”, понял?

     Крыса пропустила мимо ушей и издевательства Вована, и пассаж о косячке и даже попыталась строить глазки Даше Костромеевой. А спустя полчаса была выдавлена с площадки безжалостным Кравчуком: “Извините, наш режиссер не любит посторонних в павильоне во время съемок...” - “Да-да, я понимаю, простите, пожалуйста, как только что-нибудь выяснится, мы обязательно вам сообщим. Но лучше, конечно, со временем подать в федеральный розыск..."

     Напоследок подружка главного героя Даша Костромеева улыбнулась молодому оперу улыбкой Татьяны Александровой с фотографии пятидесятилетней давности, губки сердечком, мечта курсантов Высшей школы милиции и разведенных сотрудников РУОПов. Но ведь кто-то же оставил фотографию в гримерке?.. Нужно обязательно спросить о ней Кравчука... Если он вообще захочет говорить со мной на эту тему.

     ...Последние формальности с Александровой были улажены, ее судьба не волновала больше никого, кроме сердобольной Ирэн, вообще склонной к абстрактному гуманизму; теперь об Александровой можно было благополучно забыть - в фильме появилась новая звезда.

     И в честь новой звезды в конце смены была устроена грандиозная попойка.

     Не пили только трое: Братны, Кравчук и Митяй. Даже Фаина Францевна опрокинула несколько стопок, предварив их витиеватым тостом во славу киноискусства вообще и гениального режиссера Анджея Братны, - грубая лесть сошла ей с рук и была встречена нестройными аплодисментами и лихим посвистом. “Вы такие славные, такие молодые, я и сама чувствую себя рядом с вами помолодевшей, вы такие талантливые, такие красивые”, - вдохновенно врала старуха, по очереди обводя глазами распаренные от выпитой водки, сомнительные рожи членов съемочной группы.

     "Звезда родилась! - провозгласил умиленный Вован Трапезников. - И не просто звезда, а идеальная женщина. Женщина XXI века! Ур-ря!!!"

     Ко мне подсела чрезвычайно довольная Ирэн:

     - Ты не представляешь себе, Ева, это просто сюрреализм какой-то: все обыскала, на всех собак спустила, а нашла ее там же, где положила, - в гримерке... Полтергейст какой-то, сначала с ключами, а теперь вот...

     - Поздравляю. - Эта чертова видеокассета не выходила у меня из головы все это время.

     Через час упирающуюся старуху уговорили уехать - вам нужно отдохнуть, Фаина Францевна, съемки завтра с утра, - и пьянка покатилась по накатанной колее. Впервые за время работы у Братны мне захотелось напиться вдрызг - давно забытое ощущение, связанное со смертью и чувством вины.

     - Смотри не нажрись, - шепотом посоветовал мне Митяй, - я тебя волочь на своем горбу не собираюсь.

     - А куда ты денешься? Еще как поволочешь, и в ванне помоешь, если будет такая необходимость, - ласково потрепав его по щеке, сказала я. - А я тебе еще и квартиру облюю в знак особого расположения. Твой миленький атлетический клубешник. Что скажешь?

     - Сука!

     - Ты тоже мне очень нравишься, милый. - Щеки было явно недостаточно, и я взъерошила Митяю волосы.

     - Убери лапы, - процедил он.

     - И не подумаю... Не будь таким кретином, расслабься...

     - Ты только посмотри на себя, старая шлюха!

     - Милый мальчик.

     - Потаскуха.

     - Красавчик. Породистый кобелек.

     - Тварь!

     - Душка. Идеальный вариант для койки. - Мне стало весело.

     - Стерва...

     - Необъезженный жеребчик. Нужно серьезно тобой заняться.

     - Дешевка!

     - Лучшие яйца спортивного общества “Трудовые резервы”.

     - Курва киношная!

     - Переходящий сексуальный кубок Международного олимпийского комитета.

     - Ты... - на этом красноречие Митяя иссякло, - лучше дерьмо жрать, чем с тобой трахаться.

     - Поверь мне, не лучше. Твое здоровье, мальчик. Я подняла рюмку, но выпить так и не успела: только теперь заметила, что за нами наблюдают, - это был рассеянный и немного завистливый взгляд. А спустя минуту к нам подсела и обладательница взгляда - сценаристка Братны Ксения Новотоцкая.

     - Выпьем? - спросила она меня, не сводя глаз с Митяя.

     - Можно.

     Мы чокнулись: я своей наперсточной рюмкой, а Ксения - граненым стаканом с налитой почти до краев водкой. Ксения пила по-мужски: громко и крупными глотками, в этом был особый шик, и это удивительно шло ей. За все время съемок я не заговорила с ней ни разу - она вообще не общалась ни с кем из группы, за исключением разве что Братны и парочки молоденьких ассистентов оператора Сереги Волошко и звукооператора Шуренка Вепрева. Братны полностью удовлетворял ее разбухшую от образов и символов душу, а ассистенты - разбухшее от жратвы и выпивки тело.

     - Пишу целыми днями, - абстрактно пожаловалась Ксения, - по пятнадцать часов за чертовым компьютером.

     После каннского триумфа “Танцующих теней” с Ксенией произошло то же, что и со всеми, кто работал с Братны, - она стала модной. Модной сценаристкой. И модной женщиной, что было уж совсем невероятно, учитывая ее чрезмерно расплывшуюся фигуру и задорный двойной подбородок. Она давала интервью многочисленным безмозглым журнальчикам, позволяя себе философствовать на темы Кафки и яблочных оладьев, выступала экспертом в многочисленных феминистских ток-шоу и принимала живейшее участие в обсуждении вечных вопросов: “Мужские носки: стирать или не стирать”, “Оральный секс: удовольствие или унижение”. Сейчас, по заказу одного крупного издательства, Новотоцкая работала над книгой “Женщина в мегаполисе: взгляд с двадцать первого этажа”.

     - Сочувствую, - проблеяла я.

     - Не поверите, щиколотки опухают, ноги - как колоды, уже и в домашние тапочки не влезаю... Не говоря уже о летних платьях. Пашу, как каторжная. Нет времени на личную жизнь и тихое семейное счастье.

     - Сочувствую. - Мои ресницы лживо задрожали. От Новотоцкой пахло водкой, потом и агрессивными американскими духами (подарок ассоциации женщин-парфюмеров штата Северная Каролина). Сочувствовать ей не хотелось, да и разговаривать особо тоже.

     - Как вам новая актриса? - спросила Новотоцкая.

     - А вам?

     - Блестящая находка. Правда, это не совсем то, что было в сценарии...

     - Это лучше.

     - Вы полагаете? - ревниво спросила Ксения.

     - Не стоит сравнивать кино и сценарий, - ушла от ответа я.

     - А ведь старухе понравился именно сценарий, - самодовольно сказала Ксения, - он просто с ума ее свел. Она ведь мне звонила, настаивала на встрече. Я даже удивилась, как мог попасть рукописный вариант в Дом ветеранов сцены.

     - Действительно, как? - Мне было совершенно наплевать, как старуха добыла сценарий.

     - Вы же знаете нашу гримершу, Ирэн. Ирэн замужем за Яшей Кляузером, он работает в обувном цехе на студии... А Яша - племянник Бергманихи, сын покойной сестры, она здесь тоже работала в пошивочном цехе, еще при Пырьеве. Кинематографическая семья, ничего не скажешь, - хихикнула Ксения, и ее подбородки заколыхались - Яша с Ирэн как-то ездили навещать старуху, и Ирэн забыла сценарий у нее. Это провидение, что так все сложилось, хотя и прошло по самому сложному варианту. Это как в писательстве, знаете?

     - Понятия не имею. Я же не писатель. - Бывший корректор, а ныне преуспевающая сценаристка даже не почувствовала в моем голосе иронии.

     - Писатель приходит к тем же прописным истинам, к которым приходят и все остальные. Вот только идет он кружным путем. И этот путь, его траектория, его направление, - и есть самое интересное в писательстве. Это то, что определяет суть профессии. Не что, а как.

     Она говорила это, придвинувшись ко мне и подобрав подбородки - репетируешь очередное интервью, толстая мартышка-капуцин, не иначе. И, судя по сдержанному пафосу, это будет программа “Русский век”. Только пусть Андрей Караулов популярно объяснит тебе после съемки, что духи не должны быть такими агрессивными, такими навязчиво-сексуальными. Те духи, которыми пахла шаль мертвой актрисы, были совсем другими, едва уловимыми, в них было тихое отчаяние отвергнутой любви.

     Почему я подумала об этом?

     Почему я вообще подумала об Александровой именно сейчас? Какая-то фраза из долгого монолога Ксении заставила меня подумать о ней. Уже не прислушиваясь к канареечному щебетанью сценаристки, я наконец-то обнаружила в своей памяти эту ничем не примечательную фразу.

     "Ирэн замужем за Яшей Кляузером, он работает в обувном цехе на студии... А Яша - племянник Бергманихи..."

     "Очень нетипичное орудие преступления...” “Женщина никогда не будет убивать шилом..."

     "А если она - дочь сапожника?” - неудачно пошутил в ту ночь Кравчук.

     Дочь сапожника - термин вполне опереточный, годящийся для одноактового балета-миниатюры. Но вот тетя сапожника... Тетя сапожника - вполне реальный персонаж. Вполне реальный персонаж, занявший место другого персонажа... Я вспомнила кровоточащую, неистовую ненависть, которую питала Бергман к Александровой, - эта ненависть может заставить пойти на все...

     Абсурд.

     - Почему же абсурд? - обиделась Новотоцкая. - Мне это не кажется абсурдом.

     Черт возьми, я, кажется, начала разговаривать сама с собой, не хватало только, чтобы сценаристка Братны вот так, походя, возненавидела меня.

     - Нет-нет, это вовсе не касается того, о чем вы говорили, - поспешила реабилитироваться я, - по-моему, это довольно неожиданный взгляд на мир....

     - Можно кое о чем спросить вас? - Круглое, как луна, лицо Ксении нависло надо мной, она прижалась жаркими водочными губами к моему уху.

     - Да, конечно.

     - Чем вы приманиваете такие молоденькие, такие аппетитные яички? - скабрезно хихикнув, прошептала Новотоцкая, имея в виду Митяя. - Он же глаз с вас не сводит.

     - А вы? - точно так же хихикнув, прошептала я, имея в виду всех опущенных толстой сценаристкой ассистентов сразу.

     - Я их интригую.

     Это ты-то? Я с сомнением осмотрела тумбообразную фигуру Новотоцкой, ее угрожающих размеров бюст и толстые пальцы, унизанные такими же толстыми серебряными кольцами. Ей хочется немедленно наврать мне о своем фантастическом сексуальном опыте - хроническая болезнь корректоров отдела художественной литературы.

     - И каким же образом?

     - Полным несоответствием того, что я делаю, и себя самой. Я могу украсить банальный трах любым потоком самых возвышенных ассоциаций. Я могу сравнить грудь женщину с жареным арахисом, а мужской пах с кофейными зернами - и все сойдет мне с рук. Я же писатель. И со мной спят как с писателем, а не как с женщиной... Потому что женщина я никакая, сами видите... А все ищут - и во мне и в себе - и этот самый пресловутый арахис, и кофейные зерна.

     Мать твою, выругалась я про себя, ты опять за свое, теперь это похоже на участие в программе “Про это”, то-то радости будет Елене Ханге, всем ее дружкам-сексологам и публике в зале. Нужно уносить ноги - подальше от внезапных знаменитостей.

     - Вы удивительная женщина, - промямлила я. Это было именно то, чего она добивалась.

     - А ваш друг как думает?

     - А мой друг думает, что самая удивительная женщина - я. Правда, милый?

     Митяй обхватил руками голову: глаза бы мои вас не видели, шлюхи, эксгибиционистки проклятые.

     - Нам пора, Ксения. Всего доброго.

     - Вы не останетесь, молодой человек? - спросила Ксения Митяя. Она еще пыталась заигрывать с ним! Хотя почему бы и нет, у нее отличная кожа, обаятельная улыбка отошедшей от дел бандерши и полное отсутствие всяких комплексов...

     - Оставайся, милый, узнаешь много нового о кофейных зернах. Тем более ты так любишь кофе...

     Только теперь я поняла, как опостылел мне павильон, как опостылели мне съемки и сабантуи после смены. Невозможно делать вид, что ничего не произошло, так я долго не продержусь. В куче шмоток я отыскала свое пальтишко, но надеть его не успела. Кто-то молча вынул его из моих рук.

     - Давай помогу.

     Митяй, какая галантность, надо же.

     - Какая галантность, надо же, Митяй! Чему обязана внезапно вспыхнувшим чувством?

     - Ничему. Судя по всему, ты не самый клинический случай.

     - Это верно. В этой кунсткамере есть более устрашающие экспонаты.

     Митяй помог мне надеть пальто, и я машинально сунула руки в карманы. И тотчас же нащупала пачку “Жигана”. Надо же, приятная неожиданность, я почему-то думала, что сигареты у меня кончились. В пачке болталась одна-единственная сигарета. Я достала ее и уже подумывала смять пачку и швырнуть ее в ящик, приспособленный специально для мусора, но так и не сделала этого.

     На пачке было что-то написано - шариковой ручкой, крупными печатными буквами, отстоящими друг от друга на приличном расстоянии. Я прочла надпись на сигаретной пачке дважды - и только тогда до меня дошел ее смысл. “Я ЗНАЮ, ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ. ЗАЧЕМ ВЫ СКРЫЛИ ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО? ЭТО НЕЧЕСТНО. ЭТО НЕ ПО ПРАВИЛАМ. ЕСЛИ БУДЕТЕ МОЛЧАТЬ И ДАЛЬШЕ, ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА”.

     Черт.

     Черт, черт, черт. Вот оно и началось.

     Почувствовав слабость в коленях, я села прямо на сваленные в кучу вещи. Нужно успокоиться, нужно взять себя в руки. “Я знаю, что вы знаете” - это касается старой актрисы. “Зачем вы скрыли то, что произошло?” - это касается убийства старой актрисы. “Это нечестно” - Господи, конечно, это нечестно, это самая настоящая подлость, и я позволила себя в эту подлость втянуть, я позволила остаться безнаказанным не только убийце, но и тем, кому наплевать на убитую... “Это не по правилам” - да, это не по правилам, моралью и состраданием здесь даже не пахнет... “Это ничего не изменит” - в моем случае, может быть. Я все равно приговорена. Я стала забывать об этом только в последнее время.

     Я старалась не думать о том, кто написал записку. Да еще так экстравагантно ее передал. Она была написана - вот и все, все остальное не имеет значения. Теперь я помнила точно, что никакой сигаретной пачки в моем кармане не было, только немного мелочи и ключи от квартиры, которые я забыла отдать Серьге.

     Нужно обязательно отдать ключи.

     Господи, о чем я только думаю? Сначала нужно найти Кравчука и показать ему записку. Хотя теперь, когда исчезновение старухи разыграно как по нотам (как же им все-таки удалось ввести всех в заблуждение?), когда в районном отделении лежит заявление об исчезновении актрисы Александровой, - поздно давать задний ход. А то, что еще можно сделать, выглядит теперь надругательством над мертвыми.

     - Тебе плохо? - спросил Митяй без капли участия в голосе. - Я же говорил, не нажирайся.

     - Все в порядке. - Я все-таки прикурила злосчастную сигарету, интересно, куда делись все остальные? Должно быть, человек, писавший записку, оставил их себе. Интересно было бы на него посмотреть...

     - Ну что, едем? - Господи, как ему не хотелось везти меня в свой упорядоченный, вылизанный до блеска тренажерный зал!..

     - Нет. Мне нужно увидеться с твоим боссом. Надеюсь, я его еще застану.

***

     ...Я столкнулась с Кравчуком на полпути в съемочную группу, на площадке между вторым и третьим этажами административного корпуса. Сопровождаемый Сеней, он спускался вниз и направлялся в сторону павильона.

     - Уже уходишь? - Кравчук посмотрел на меня испытующе.

     - Хотела уйти, но появились кое-какие обстоятельства... Кравчук не дал мне договорить. То, что произошло секундой спустя, не подчинялось ни логике, ни здравому смыслу: он ударил меня.

     Нет, не так. Он хотел меня ударить. Он занес руку, но я перехватила ее, провела молниеносный захват, и чистюля Кравчук, так ничего и не сообразив, оказался на полу. Я тоже ничего не успела сообразить, кроме того, что ничего из прошлого, которое я так яростно, так страстно пыталась забыть, не забылось. Как не забылись изнуряющие тренировки в спортзале - с Лапицким и инструктором Игнатом. Они хорошо подготовили меня тогда, черт возьми, они приучили мое тело к автоматизму самозащиты - я даже представить себе не могла, что это мне когда-нибудь пригодится в моей нынешней дикорастущей жизни. А через несколько секунд на полу оказался и Сеня, бросившийся на выручку своему шефу, нужно все-таки обучаться правилам ближнего боя, щенок...

     Но щенок оказался хорошо экипированным - теперь на меня смотрело пистолетное дуло. Пожалуй, это было уже излишеством.

     Кравчук уже успел сесть и непонимающе тряс головой. Сеня, не опуская пистолета, помог боссу подняться.

     - Надеюсь, у тебя есть лицензия на ношение оружия? - спросила я Семена.

     - Спрячь пушку, идиот, - посоветовал телохранителю Кравчук. Он явно был недоволен - и собой, и подчиненным.

     - Не мешало бы, - присоединилась к Кравчуку я, - извините, Андрей Юрьевич, это только самозащита.

     - Это не самозащита. - Кравчук, как всегда, осторожно, подбирал слова. - Откуда ты знаешь этот захват?

     - Обучалась на реабилитационных курсах жертв изнасилования.

     - Интересно было бы посмотреть на преподавателей этих курсов. Не много найдется людей, которые владеют этим комплексом приемов автоматически - Он смотрел на меня совершенно другими глазами, я больше не была для него ассистенткой режиссера, случайно оказавшейся с ним в одной упряжке. - Я хотел поговорить с тобой, но теперь не знаю, стоит ли начинать разговор.

     - По-моему, вы его уже начали. Очень своеобразно.

     - Извини. Объявляю перемирие. И поднимемся в группу:

     - Хорошо.

     - На сегодня ты свободен, - через плечо сказал Кравчук Митяю, который все это время маячил у меня за спиной с выражением неподдельного удивления на лице Судя по всему, решение Кравчука было спонтанным, я даже не знала, что повлияло на него...

     - Я расконвоирована?

     - Похоже, что да. Идем.

     В полном молчании мы дошли до съемочной группы. Кравчук толкнул дверь и пропустил меня вперед. Сеня, проводив меня полным бессильной ненависти взглядом, остался сторожить ближние подступы.

     В комнате нас уже ждал Братны.

     Он сидел в кресле, спиной к двери, закинув ноги на подоконник, и рассеянно смотрел в непроглядную темень окна. А затылок у тебя здорово зарос за время съемок, Братны, не мешало бы постричься...

     - Я привел ее, - коротко сказал Кравчук, не вдаваясь в подробности нашей встречи.

     Братны, лениво качнувшись в кресле, повернулся к нам.

     - Привет, Ева. Давно не виделись. А пока мы не виделись, кое-что произошло.

     Я села на стул и независимо закинула ногу на ногу. Кравчук остался стоять. Страшно хотелось курить, но сигарет не было, в кармане лежала только пустая пачка с угрожающими иероглифами, теперь придется сменить сигареты - “Житан Блондз” всегда будут напоминать мне о том, что правила игры нужно менять.

     - Я тоже думаю, что кое-что произошло, - согласилась с Братны я.

     - Нет, - сказал Братны Кравчуку, внимательно разглядывая меня, - она не шантажистка. Профессиональная карманница - да. Неглупая баба с крепкими нервами - да. Но не шантажистка. Я знаю своих людей.

     - О чем вы?

     - Сегодня я получил странную записку, - спокойно начал Братны, - вернее, не получил даже. Нашел в бумагах, она была написана на обратной стороне факса. Позавчерашний факс из Лодзи, предлагают прочесть курс лекций по режиссуре в киношколе. Точно такую же записку получил наш уважаемый директор. Ты знаешь, что там было написано?

     Конечно, я знала, что там было написано. Теперь - знала.

     - Догадываюсь. - Я вытащила из кармана сигаретную пачку и, не поднимаясь со стула, бросила ее Братны. Режиссер взял пачку и принялся ее изучать.

     - Да, - наконец сказал он, - точно такая же. И точно такой же текст.

     Он не отказал себе в удовольствии прочесть записку вслух, по-актерски интонационно выделяя ключевые слова: озвученные хорошо поставленным голосом Братны, фразы показались мне еще более зловещими: “Я ЗНАЮ, ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ. ЗАЧЕМ ВЫ СКРЫЛИ ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО?

     ЭТО НЕЧЕСТНО. ЭТО НЕ ПО ПРАВИЛАМ. ЕСЛИ БУДЕТЕ МОЛЧАТЬ И ДАЛЬШЕ, ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ”.

     Несколько минут мы молчали. Только по лицу Кравчука проскользнула тень досады.

     - Что скажете, господа соучастники? - весело спросил Братны, сумасшедший черт, он ничего не боялся.

     - Я смотрю, для тебя это все игра. - Кравчука раздражала непонятная веселость Братны, он находил ситуацию гораздо более серьезной.

     - Конечно. Так же, как и для человека, который эту записку писал. Посмотри на ситуацию с этой точки зрения: я получаю ее на обратной стороне факса, потому что факсы - это моя гнусная реальность. Ева получает ее на сигаретной пачке, потому что курит только “Житан”... Это ее гнусная реальность... Я прав, Ева?

     - Да. Очень любезно с твоей стороны, что ты это заметил.

     - И курит, учти, так, что через полгода загнется от рака горла. А знаешь, Ева, в каком виде эти опереточные угрозы дошли до нашего уважаемого директора? Сообрази, и я прибавлю тебе зарплату.

     Игра. Почему бы и нет?

     Почему бы не принять сторону Братны, я ведь всегда принимаю его сторону... А если бы я была на стороне человека, написавшего записку...

     - Пожалуй, тебе все-таки придется увеличить мне жалованье. Я думаю, это было написано на фигурке из бумаги. Оригами, да?

     - Браво! - Анджей сделал несколько ленивых хлопков в ладоши, а затем вытащил бумажную птицу:

     - Можешь посмотреть. Андрей Юрьевич обнаружил это у себя в машине. Она была прикреплена к ветровому стеклу.

     Я взяла фигурку в руки - должно быть, человек, который писал записку, не имел ни малейшего представления об искусстве оригами и обучился этому на скорую руку и специально для этого случая: несколько сгибов были неверными, птицу несколько раз переделывали. Но текст был идентичен тексту на моей сигаретной пачке, та же шариковая ручка, те же печатные буквы, слегка заваливающиеся друг на друга.

     - Интересно, кто еще знает о твоем невинном хобби, Большой брат? - насмешливо спросил Анджей у Кравчука - Все. Я же верчу их где ни попадя, раздаю твоим культ-соскам... Привык, успокаивает нервы. - Весь кагэбистский лоск Кравчука куда-то исчез, даже всегда идеально выглядящий галстук сбился в сторону. - Старый дурак.

     - Я говорила, что вы зря все это затеяли. Я с самого начала была против.

     - Что сделано, то сделано, - заметил Братны. - Теперь поздно давать задний ход. Теперь у меня есть классная актриса. Классная актриса под классную новую идею.

     - И шантажист в группе, - заметил Кравчук. - Когда ты сказал, что труп не видел никто, кроме нас троих, ты очень сильно ошибся. Была еще какая-то сволочь... Может, этот твой парень... Почему только я пошел у тебя на поводу?

     - Потому что все идут у меня на поводу.

     - Но втравливать сюда этого...

     Увлекшись обвинениями, Кравчук сказал что-то, не предназначенное для моих ушей, и Братны тотчас же осадил его:

     - Послушай, ты же веришь своему телохранителю...

     - Это другое.

     - Это одно и то же. Закроем тему.

     - Самое время закрыть тему... - проворчал Кравчук. - Почему ты делаешь вид, что все нормально?

     - Пока ничего страшного не произошло. Легкая дрожь пробежала по моему позвоночнику - “ничего страшного не произошло”, если не считать скрытого от всех убийства женщины. Скрытого от всех. От всех ли?

     - В любом случае это мало похоже на шантаж, - продолжил свои рассуждения Братны.

     - Почему ты так решил?

     - Никаких требований, только легкое порицание за содеянное. Так не шантажируют.

     - Откуда ты знаешь, как шантажируют? - Кравчук начал терять терпение - Могу предположить Не забывай - это кино. И ты работаешь в кино.

     - Что ты предлагаешь делать?

     - Ничего. - Братны снова закачался на кресле. - Ровным счетом ничего. Мы все равно ничего не сможем сделать, даже если бы хотели. И потом - почитай записку внимательно. Он... Человек, который ее написал, он оставляет нам свободу выбора. Смотри! - И Братны прочел нам то, что и без его напоминаний было уже выучено наизусть:

     - “ЕСЛИ БУДЕТЕ МОЛЧАТЬ И ДАЛЬШЕ, ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ”. Так что будем ждать. Ничего другого нам не остается.

     - Чего мы будем ждать?

     - Когда изменятся правила игры. А сейчас я должен снять кино. Чего бы мне это ни стоило. Я должен. Я так этого хочу, что даже зубы забываю чистить по утрам. Сейчас пошел крутой драйв, сейчас я могу все, ты понимаешь? Я должен снять это кино.

     - А я должен найти ту сволочь, которая играет у меня на нервах.

     - Ничего не получится, Андрюша, - снисходительно сказал Братны.

     - Почему?

     - Судя по всему, это писал человек, связанный с кино, видишь, как он все обставил... Типичный видеоприемчик - “Я знаю, что вы делали прошлым летом”. А ты - не человек кино.

     - Может быть, она - человек кино? - ревниво кивнул в мою сторону Кравчук.

     - Может быть. - Братны нравилось сталкивать нас лбами.

     - Может быть, записку написал тот, кто убил актрису, - неожиданно сказала я. Еще несколько секунд назад я даже не думала об этом. - Ведь мы до сих не знаем, кто это сделал и почему. Если бы тогда... Если бы тогда мы предали убийство огласке - этих посланий можно было бы избежать.

     В комнате повисла тишина.

     - Не могу сказать, чтобы эти послания как-то особенно повлияли на мой аппетит. - Братны продолжал демонстрировать абсолютное спокойствие. - Но, зачем человеку, который сделал это, обращать, на себя внимание таким экстравагантным способом? Не сумасшедший же он, в самом деле.

     - У тебя в группе полно уродов, - не согласился с режиссером Кравчук, - наркоманы, пьянчуги, воришки со стажем.

     - Алкогольная или наркотическая зависимость еще не повод, чтобы пригвождать к креслу ведущих актрис. Я думаю, здесь другие причины. Возможно, личного характера.

     - Убийство всегда совершается по причине личного характера. - Кравчука злила беспечность Братны, но он ничего не мог с ней поделать. - У тебя есть версии?

     - Да. Скажем так - да. Я думал об этом.

     - Но сейчас это неважно. И неопасно, поверьте мне. Я хочу спокойно доснять кино. А насчет того, что записку написал убийца... - он широко улыбнулся мне, - что ж, тем лучше. Круг посвященных уменьшается на одного человека.

     - И что мы будем делать теперь? - спросил Кравчук.

     - То же, что и раньше. Каждый занимается своим делом. Ты - группой, я - кино, а Ева - актерами. Знаешь, Ева, наш уважаемый директор думал, что эти записки - твоих рук дело. - Братны сдал Кравчука с потрохами.

     - А ты?

     - Я сказал, что ты поступила бы по-другому. - Он критически оглядел мой затрапезный вид.

     - Интересно, как же?

     - Ты попросила бы денег. Ты не стала бы писать. Ты просто попросила бы денег за молчание с самого начала, вот и все. Если бы попросила...

     - Кассета Ирэн, - сказала я.

     - А что - кассета Ирэн? - насторожился Кравчук.

     - Она в конечном итоге нашла ее там, где оставляла, - в гримерке. Кто-то взял ее, либо тот, кто совершил убийство, либо тот, кто написал записку. Я очень хорошо запомнила стол в гримерке, когда зашла и увидела тело. В экстремальных ситуациях визуальная память срабатывает, как фотоаппарат. Я помню стаканы, мятые салфетки, но никакой кассеты. А потом кто-то подбросил ее. Тот, кто увел “Пурпурную розу Каира”, был последним, видевшим старуху живой. Или первым, видевшим старуху мертвой. И это может быть именно тот человек, который писал записки...

     - Слишком вычурно получается, - поморщился Кравчук.

     - Это же площадка, ребята, почему нет? Это кино. - Братны даже, казалось, обрадовали мои выкладки.

     - Скажите мне, что вы сделали с телом? - в который раз безнадежно спросила я. Спросила, зная, что они никогда не скажут мне этого.

     - Это еще одна игра. Пусть это тебя не волнует. Мы просто обезопасили себя, а старухе уже все равно. Мертвые сраму не имут. - Братны снова широко улыбнулся.

     - Тебе нужно взять псевдоним, - сказала я.

     - Какой же, посоветуй. Люцифера, Брэма Стокера <Автор книги “Граф Дракула”> и Стивена Кинга я отметаю сразу.

     - Как насчет Хичкока?

     - Я лучше, чем Хичкок. У тебя будет возможность в этом убедиться. Андрюша, ты не подбросишь меня в центр?

     Все. Аудиенция закончена.

     Я поднялась со стула, и уже у самой двери Братны окликнул меня:

     - Ева! Советую тебе быть поосторожнее с Андреем Юрьевичем. По-моему, ты нажила себе врага.

     - Я этого не хотела.

     - Ты здесь ни при чем. Мы поспорили с ним. Я сказал, что ты никогда не написала бы подобных записок. Ты никогда не стала бы шантажировать нас. Я слишком хорошо чувствую людей, которые со мной работают. Кто угодно, только не ты... Он проиграл мне перстень Давида Строителя, а это девятый век. Фантастическая ценность.

     - Я остаюсь при своем мнении. Никому нельзя доверять, - вклинился Кравчук. - Возможно, эта милая дама и ни при чем. И вообще, нет у меня никакого перстня. Это я так, прихвастнул.

     - Очень некрасиво с твоей стороны, - поморщился Братны.

     - Извини, - впервые за время разговора Кравчук улыбнулся, - если хочешь ехать, то поехали сейчас, у меня еще уйма дел... Почему не купишь себе машину, Братны? С тех бабок, которые у тебя крутятся, давно можно было бы.

     - Не могу. В целях национальной безопасности. Слишком большое искушение наехать на зазевавшегося пешехода. И только для того, чтобы потом отследить мизансцену. Смерть интересует меня во всех проявлениях.

     - Пусти себе пулю в лоб, - вяло посоветовал Кравчук.

     - Я не хочу быть участником, только сопровождающим. До дверей и обратно. Я вас покину на несколько минут, друзья мои...

     Подтянув штаны, Братны вышел из комнаты. Мы с Кравчуком остались вдвоем.

     - Я больше не представляю опасности, Андрей Юрьевич? - спросила я.

     - Представляете, - ему явно не хотелось говорить со мной, - все представляют опасность, так или иначе. А вы особенно. Ничем не примечательная ассистентка со знанием восточных единоборств...

     - Вы же занимаетесь оригами в свободное от работы время? Тоже, между прочим, искусство, пришедшее с Востока.

     - ..и не просто восточных единоборств. Это экстракт из лучшего в них, специальная методика. Откуда вы ее знаете?

     Не рассказывать же ему историю своей жизни, в самом деле!

     - Я неопасна. Поверьте. Я гораздо менее опасна для вас, чем тот, кто пишет эти записки. Вы хотели ударить меня - я защитилась. Вот и все.

     - Вы ведь не имеете никакого отношения к кино.

     - Почему же? Я пока справляюсь со своими обязанностями.

     - Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю.

     Пожалуй, только теперь мы попытались раскрыть карты.

     - Я не работаю на спецслужбы, если это вас интересует.

     - Меня это интересует, но я знаю, что вы не работаете на спецслужбы.

     - Вот как?

     - Если бы даже вы и работали, предположим на минуту, что это так... Они бы снабдили вас куда более убедительной легендой. И документами - тоже гораздо более убедительными, чем любые настоящие. Вас всегда можно было бы проверить. Но я ничего не узнал о вас, как ни старался. А я профессиональный человек.

     - Интересно, Андрей Юрьевич, что могут отслеживать гипотетические агенты спецслужб в такой богадельне, как “Мосфильм”?

     Я сказала это просто так, не вкладывая в слова никакого смысла, и лицо Кравчука неожиданно закаменело:

     - В любом случае я не верю вам.

     - Тогда почему вы решили убрать своего мальчика? Он мне очень понравился. - Я не узнавала себя, сейчас я разговаривала с Кравчуком, как разговаривала бы с ним несостоявшийся агент по спецпоручениям Анна Александрова: та же вялая ирония, то же ощущение собственной силы, та же готовность к рискованным играм, тот же цинизм - и никаких моральных принципов. Месяцы подготовки в закрытой конторе Кости Лапицкого не прошли бесследно, давно забытое ощущение веселой ненависти к миру - в котором можно полагаться только на себя, но не верить даже себе, - накрыло меня с головой. По тонкому льду идешь, девочка, так недолго и сорваться. “Девочка”, я уже давно так к себе не обращалась. “Девочка” относилось к совершенно другому времени, в котором я была ослепительной красоткой, роскошной сукой без принципов и моральных обязательств, дорогой шлюхой с парой лишних козырей в кармане. Черт возьми, я действительно не узнавала себя.

     А знала ли я себя когда-нибудь по-настоящему?

     - В вашем случае он бесполезен. - Только теперь я наконец-то заметила, что после инцидента на площадке между этажами он снова перешел на “вы”. - Если бы вы хотели - обставили бы его в два счета. Зачем попросту парня гонять?

     - Пожалуй, вы правы.

     - Вы постоянно удивляете меня, Ева. А я очень не люблю удивляться. Мне противопоказаны сильные эмоции.

     - Фигурки из бумаги входят в число медицинских показаний?

     - Вы выбрали не тот тон разговора.

     - Простите. - Мне действительно не хотелось лишний раз задевать попранное самолюбие Кравчука.

     - Я не могу относиться ко всему, что произошло, с той же легкостью, с какой относится к этому Анджей. Он гениальный человек, но иногда путает кино с жизнью. Это профессиональное заболевание. К тому же эти записки...

     - У вас достаточно людей, чтобы найти анонимщика. Хотя начинать нужно было не с этого, а с убийства актрисы.

     - Вы тоже не проявили должных моральных качеств, - запоздало упрекнул меня Кравчук.

     - У меня не было выбора.

     - Да, пожалуй. Хоть в этом мы союзники. Кстати, вы не знаете марку пистолета моего телохранителя?

     - “ЗИГ-зауэр”, - машинально сказала я и тут же прикусила язык, совсем потеряла контроль над собой, даже профурсетки с Плас-Пигаль ведут себя более осторожно.

     Кравчук удовлетворенно улыбнулся.

     - Действительно, “ЗИГ-зауэр”, швейцарская пушка, в России встречается крайне редко. Ну, не мне вам объяснять. Это относится к области специальных знаний. Или этому тоже обучали на реабилитационных курсах жертв изнасилованию.

    -Повторяю, я для вас неопасна.

     Он хотел поверить мне - я видела это; хотел и не мог.

     - Знаете, чего бы я хотел больше всего? Чтобы на месте безобидной старухи оказались бы вы. Так, для личного спокойствия. И хлопот было бы меньше. И головных болей.

     - Я польщена. Приглашение в ресторан не отменяется?

     - Конечно же, нет. Я не смог узнать о вас ничего, и это, как ни странно, мой козырь. Вы ничего не знаете обо мне - и это ваш козырь. Я предлагаю вам заключить пакт о ненападении.

     - Согласна.

     Дверь открылась, и в нее протиснулась лохматая голова Братны:

     - Не помешал вашему интиму?

     - Нет, конечно. Тем более что мы уже закончили разговор. И, кажется, пришли к взаимопониманию Не так ли, Ева? - Кравчук собрал со стола адресованные нам записки и сунул их в карман.

     - Безусловно.

     - Рад, что вы подружились. Я же говорил, Андрюша, что у меня не люди, а золото! С каждым можно договориться Поедем, я уже опаздываю, у меня пати у французского посла. Вечеринка в стиле буги. Принимают деятелей культуры и искусства.

     - Уже едем. - Перед тем как уйти, Кравчук поцеловал мне руку.

     Это был очень почтительный поцелуй

***

     ...Теперь я была свободна, никто не дышал мне в затылок, некого было изводить окурками в спортивных кубках и рубашками, развешанными на тренажерах: отныне никаких Митяев, открытый доступ ко всем телефонам, включая “02”. В кармане пальто позвякивали ключи от квартиры Серьги, но я уже знала, что ни при каких условиях не буду там жить, в лучшем случае переночую несколько ночей, пока не сниму себе какое-нибудь жилье.

     Пошел снег - впервые с начала зимы, мокрый городской снег, который когда-то я так любила. Подставив ему лицо, я рассеянно думала обо всем, что произошло. Ты даже еще не пыталась как следует анализировать происходящее, Ева, ясно только одно: что-то не так, не в каждой съемочной группе убивают актрис, и не каждый директор картины может похвастаться оперативным прошлым и весьма туманным настоящим. Не каждый режиссер с весельем и отвагой пойдет на сокрытие серьезного преступления.

     Почему это происходит со мной?

     Я миновала проходную, слегка кивнув вахтерше (не той ли, которая разговаривала с Александровой спустя час после того, как актриса была мертва), и вышла на улицу. Возвращаться к влюбленному Серьге, так легко от меня отказавшемуся, мне не хотелось, а ехать было решительно некуда.

     Ты получила то, что хотела, Ева, - полную свободу от настоящего и будущего, у тебя есть только твое прошлое...

     И еще старуха, смерть которой не дает мне покоя.

     За моей спиной посигналили. Еще один полоумный искатель приключений, наугад, только по силуэту спины, выбирающий дамочек для нескучного времяпрепровождения. Когда-то, еще во ВГИКе, незабытый, совсем не забытый Иван любил говаривать: “Сзади полюбят - спереди привыкнут”. А автомобильным сексуальным террористам даже привыкать не придется, автомобильный секс на скорую руку - самый демократичный в мире, внешность не имеет никакого значения...

     Автомобильный секс, почему бы и нет, даже твои седые волосы и запущенное лицо этому не помеха. У тебя давно никого не было, Ева. Почему бы и нет, во всяком случае, не будет никаких смехотворных потуг на видимость романа. Не будет никаких нудных философствований и жалоб на “эту-суку-мать-ее-климактеричку-жену, уехавшую с этим-козлом-мать-его-любовником в эту зашморганную-мать-ее-Канаду”. Никаких цитат из Маркеса, Борхеса и Кортасара, “у вас бесстыдные губы, и вы должны любить Генри Миллера” <Американский писатель, автор книг “Тропик Рака” и др.>, “у вас тяжелые веки, и вы должны любить Обри Бердслея” <Английский художник-график.>, “в вас есть трагический излом, давайте займемся сексом”...

     Машина продолжала сигналить. Под ее деликатный гудок я добралась до троллейбусной остановки рядом с “Мосфильмом” и только тогда независимо обернулась. Никакого автомобильного секса. За мной плелся на своей “девятке” Митяй. Открыв дверцу, он махнул мне рукой - давай подвезу! Я не заставила себя долго ждать. Привычно усевшись на переднее сиденье, я накинула ремень.

     - Ты испортил мне замечательно начавшийся вечер, - весело сказала я.

     - Разве?

     - Как раз сейчас я готова была сесть в любую машину и потрахаться с первым попавшимся плешивым любителем острых ощущений.

     - Можешь не продолжать. Я и так знаю, что ты дешевка.

     - Я рада, что отношения между нами предельно ясны.

     - Проститутка-неудачница, - процедил сквозь зубы Митяй.

     - Почему же - неудачница?

     - Потому что до сих пор не накопила денег даже на приличную одежду.

     - Деньги для меня не главное. Кстати, как ты относишься к автомобильному сексу?

     - Примерно так же, как и к тебе.

     - Понятно. Тебя от него тошнит. Ты его ненавидишь настолько, что никогда не подвозишь женщин моложе семидесяти лет, и то, если они страдают подагрой.

     - Именно.

     - В таком случае куда мы едем? Некоторое время Митяй молчал.

     - Домой, - наконец сказал он.

     - Ко мне? - удивилась я. Видимо, он действительно ненавидит меня, если решил отвезти в такую даль: так, с глаз подальше, увозят из дому опостылевших домашних животных.

     - Ко мне. - Я ждала чего угодно, только не этого.

     - По-моему, шеф сказал тебе, что можно снять внешнюю охрану. Ты же получил инструкции на мой счет. Ты больше не обязан...

     - У меня твои вещи, - хмуро сказал Митяй.

     - Ах, да. Кое-что я действительно у тебя оставила. Но это не к спеху. Некоторое время я могу продержаться без лишней пары лифчиков, поверь мне.

     - Ну, хорошо. Ехать к тебе на “Пражскую”?

     - Если тебя не затруднит.

     - Я думаю, тебе не очень будут там рады. Сломаешь молодоженам весь кайф от медового месяца.

     - А, может быть, наоборот - добавлю ему пикантности? Он едва не бросил руль.

     - Ну почему, почему ты ведешь себя, как последняя шлюха?

     - А тебя это задевает?

     - Нет, - Митяй снова взял себя в руки, - мне просто противно.

     - Тогда зачем ты тащишь меня к себе?

     Ему все еще хотелось выглядеть благородным, но я уже почувствовала за всеми его хмурыми и неловкими хлопотами самый обыкновенный шкурный интерес. Вот только чем я могла заинтересовать этого мальчика, эту двадцать пятую копию “Дискобола”, эту ходячую глянцевую обложку журнала для гомосексуалистов: маленькая аккуратная задница, мощные ключицы, крутой подбородок и полное отсутствие оригинальности в недрах идеального черепа... С такими внешними данными даже в бадминтон не играют, чтобы избежать случайных травм и не попортить вывеску. Не говоря уже о более экстремальных видах спорта, фигурном катании, например, или вольной борьбе...

     Стоп.

     Я вдруг поняла, чего он хочет от меня добиться, а когда поняла - рассмеялась.

     - Ты чего? - не понял Митяй.

     - Я согласна, - просто сказала я.

     - С чем? - Он посмотрел на меня подозрительно. Ну, конечно, все обстоит не просто, а очень просто: потирающий ушибленное плечо Кравчук, Сеня с беспомощным пистолетом - Митяй хочет знать прием, которым я в две секунды уложила на каменный пол двух здоровых, хорошо обученных мужиков. И возможно, другие приемы - если повезет. Никакой романтики, один тупой фанатизм провинциального спортсмена-любителя.

     - Я научу тебя этому приему, если тебе хочется. Тебе ведь этого хочется?

     Митяй резко затормозил, едва не ткнувшись задом в передний бампер идущего позади нас дряхлого “москвичка”.

     - Как... Как ты узнала?

     - Очень просто. Именно это страстное желание написано на твоей примитивной физиономии.

     - Ты правда научишь? Потренируешь меня?

     - Все будет зависеть от того, насколько ты обучаем.

     - Я очень хорошо обучаем.

     Он на секунду показался мне мальчишкой, которому пообещали велосипед за отсутствие троек в четверти; я даже позавидовала его неподдельной радости. Но, с другой стороны, я тоже извлекаю из этого неожиданного предложения Митяя свои выгоды. Я могу - хотя бы несколько дней - перекантоваться у этого спортсменчика и спокойно обдумать все происшедшее за последнее время. Он не будет докучать мне ничем, кроме тренировок, теперь я знала это точно. Никакого намека на флирт, потные подмышки к этому отнюдь не располагают. Никакого намека на флирт, лишь тень сожаления - молодой красивый мужчина может рассматривать тебя только с точки зрения играющего тренера.

     ...В соседнем супермаркете Митяй затарился разнузданной калорийной едой (для меня), а в соседней аптеке набрал витаминных комплексов, биологических добавок и пшеничные хлопья в фабричной упаковке (для себя). Соседний же ларек облегчился ровно на один блок “Житана” - сильно же тебе хочется стать суперменом, щеночек, так можно и хвост потерять. Хвост, которым ты так усердно передо мной виляешь.

     - Послушай, ты когда-нибудь спишь с женщинами? - спросила я Митяя, когда мы поднимались в лифте.

     - Это входит в программу обучения?

     - В теоретический курс перед тренировками.

     - Да, - немного помявшись, сказал он, - у меня есть девушка.

     - Вот как. - Я внимательно рассматривала Митяя: никаких следов, свидетельствующих о постоянной любовнице, в его квартире не было: ни зубной щетки, ни халата, ни случайно забытой губной помады.

     - Очень хорошо воспитанная, не то что...

     - Не то что я, понятно. Она тоже вегетарианка?

     - Она следит за своим здоровьем, - осторожно сказал Митяй.

     - Вы вместе посещаете бассейн и встречаетесь на утренних пробежках.

     - Слушай, какое тебе дело?

     - А спите друг с другом два раза в месяц, чтобы не перенапрягать организм лишний раз. В стиле финского легкоатлетического порно. Противозачаточные пилюли с ее стороны и презервативы “Маскулин” с твоей. Я права?

     - Во всяком случае, это лучше, чем ложиться под первого попавшегося мужика и получать сомнительное удовольствие.

     - Да. Удовольствие не должно быть сомнительным, ты прав, бедный мальчик.

     - Прекрати так со мной разговаривать.

     - Я разговариваю так, как считаю нужным.

     ...Весь остаток вечера Митяй изнывал - ему не терпелось приступить к тренировке. Он ждал ее, как ждут любимую женщину: нервно посматривая на часы и хрустя пальцами. Я не торопилась. Это было похоже на прелюдию к любовным играм - сначала нужно разогреть партнера томительным ожиданием и только потом браться за дело.

     Сначала я долго возилась с вырезкой и в результате соорудила себе целую сковородку мяса. Мясо одуряюще пахло полнотой жизни и почти примирило меня с унылым ландшафтом митяевской квартиры. Митяй толокся тут же, на кухне, и готовил себе куда более скромный ужин: обезжиренный творог и стакан какой-то адской смеси, лишь по недоразумению называемый “Напиток “Здоровье”.

     Мы ужинали, сидя друг против друга: я с наслаждением проглатывала хорошо прожаренные куски мяса, покуривала и рассматривала Митяя. Нет, все-таки он так же чертовски хорош, как и скучен. Все-таки отказ от излишеств и болезненное внимание к своему здоровью наложили на него неизгладимый отпечаток: ни одного изъяна в лице, утомительное совершенство, глазу не за что зацепиться. Если глаза - то обязательно уныло-голубые, если масть - то обязательно тривиально-брюнетистая, если нос - то обязательно беспардонно-римский, если подбородок - то обязательно бесхитростно-раздвоенный... Кравчук прав, таким красавчикам остается только наружное наблюдение.

     За ужином я продолжила прервавшуюся беседу:

     - Сколько тебе лет, Митяй?

     - Двадцать семь. - Черт возьми, мы почти ровесники, но я для него безнадежно стара.

     - И давно ты на подхвате у Кравчука?

     - Мне бы не хотелось обсуждать это с тобой, - его даже не обидело мое уничижительное “на подхвате”.

     - Как хочешь... Чем ты вообще занимаешься?

     - Я работаю инструктором в атлетическом клубе “Аякс”, если это о чем-нибудь тебе говорит. - Можно было даже не задавать подобный вопрос: конечно же, атлетический клуб и, конечно, - мускулистый “Аякс”; не “Каллиопа” <Каллчопа - муза эпической поэзии.> же, в самом деле...

     - Ни о чем не говорит.

     Здесь я слукавила, я видела вывеску атлетического клуба “Аякс” недалеко от входа в ресторан “Попугай Флобер”: должно быть, клуб тоже принадлежит вездесущему Андрею Юрьевичу и там качают мускулы все его мальчики.

     - А ты? - проявил бледное подобие любопытства Митяй. - Ты что делала до этих съемок?

     Действительно, что я делала до этих съемок? Не смогла похоронить погибших друзей, но успела похоронить единственную любовь; провалялась три месяца в коме, потеряла так и не родившегося ребенка, научилась убивать, разбираться в ядах, оружии и психологических типах людей; предала тех, кто научил меня быть слепым орудием в достижении сомнительных целей... И оставила после себя горы трупов...

     - Ничего особенного. Работала в видеопрокате.

     - Теперь все понятно. Насмотрелась всякого порнографического дерьма, всех этих эмансипированных алкоголичек - и теперь куражишься.

     - Именно.

     - А откуда ты знаешь.., эти единоборства?

     - Оттуда же. Насмотрелась всяких ниндзя и тибетских монахов - и теперь куражусь.

     - Ладно, извини. Потренируемся?

     - Мне не во что переодеться.

     - Придумаем что-нибудь. У меня есть спортивный костюм.

     - Хорошо. Только я после мяса тяжеловата. Чуть попозже, ладно?

     - Ладно. Когда скажешь, - вздохнул Митяй. Я тебя понимаю, мальчик: все, что тебе нужно, - научиться красиво реагировать на опасность, эффектно заламывать руки противнику и бросать его через плечо. Как только ты обучишься, ты наподдашь мне пинком под зад.

     Еще полтора часа я изводила себя и Митяя сигаретным дымом и кондовым ура-патриотическим детективом по телевизору, а потом мы отправились в маленькую комнату - выбирать мне костюм. Все то время, что я провела у Митяя, я спала в зале, на узком диване: о другом посадочном месте не могло быть и речи - все пространство занимали тренажеры.

     Нечто подобное ждало меня и в комнате, которую временно занял Митяй. Здесь была только беговая дорожка: никакой спортивной разнузданности, полный аскетизм. Но и обитель Митяя не отличалась особым комфортом: такой же узкий топчан или кушетка, накрытая пледом; легкие жалюзи на окнах (никаких мещанских штор, собирающих пыль), узкий платяной шкаф-купе с зеркалами вместо створок. Ни настольной лампы, ни ночника. Хорош был только палас, покрывающий весь пол комнаты. По нему хотелось пройтись босиком.

     Интересно, где занимаются любовью Митяй и его благовоспитанная девушка?

     - Н-да... - сказала я, - никакой романтики, никаких полутонов. Вы на этой кушетке предаетесь утехам страсти? Или на велотренажере?

     - Оставь в покое меня и мою девушку.

     - Кстати, как ее зовут?

     - Валентина.

     - Так я и думала. С таким именем сам Бог велел бегать стометровку за девять секунд. Ну, показывай. Что у тебя есть из экипировки.

     Митяй раздвинул створки шкафа: идеальный порядок, полотенце к полотенцу, футболка к футболке, костюм “Адидас” к костюму “Пума”, даже кроссовки внизу стоят аккуратно: пятки вместе, носки врозь. Только внизу стоял небольшой, но громоздкий, потемневший от времени ящик. Интересно, что заставляет чистоплотного Митяя держать в шкафу такие вещи?..

     - Ты зануда, - сказала я Митяю, - представляю, как ты невыносим в постели. “Милая, ты бы не могла поправить простыню, что-то она сбилась..."

     - А ты сексуально озабоченная старая дева, - выдал наконец Митяй. - Старая дева-провокаторша. Плевать я хотел на твои подколки.

     - Это разумно. Ну, что ты мне предложишь из своего восхитительного гардероба?

     Следующие десять минут мы выбирали для меня костюм. Но все они оказались велики мне. Тогда, подумав, я решила ограничиться своей собственной футболкой и спортивными трусами неопределенного пола. Эти шелковые трусы пролежали в митяевском гардеробе уйму лет и принадлежали мальчику Митяю, выигравшему районные соревнования по спортивному ориентированию.

     - Где будем тренироваться? - деловито спросил Митяй.

     - В большой комнате, конечно. Мне необходимо пространство, чтобы вволю попинать тебя. Только нужно сдвинуть все тренажеры.

     - Хорошо.

     Еще двадцать минут мы убили на подготовку плацдарма. Митяй под моим руководством терпеливо сдвигал тренажеры к стене, стараясь расположить их строго параллельно или строго перпендикулярно плоскостям комнаты. Я путалась у него под ногами, давала бесполезные советы и роняла сигаретный пепел на такой же, как и в комнате Митяя, палас.

     - Ну, ты готов? - спросила я, когда комната наконец приобрела вид импровизированного татами.

     - Да. - Митяй стоял передо мной, раздувая ноздри, в предвкушении новых ощущений.

     Теперь я даже залюбовалась им: роскошное тело, собранное, как перед прыжком, каждая кость вправлена, каждый мускул на месте. Широко расставленные босые ноги, почти безволосые и напрягшиеся икры, влажные глаза...

     Чертов вегетарианец!..

     - Ну, давай, нападай на меня. Только делай это внезапно. Можешь применять ту технику, которую знаешь, - скомандовала я.

     Он действительно кое-что знал.

     Я поняла это сразу, как только оказалась на полу, - ему ничего не стоило завалить меня, и он этим сразу же воспользовался. Мощный, хорошо тренированный мужик, он мстил мне за мой снисходительный тон, за все те унижения, которым подвергался все это время. Его аргументы были убедительными, даже чересчур убедительными, - я не могла этого не признать, когда почувствовала во рту легкий привкус крови.

     - Ну, что же ты? - подзадоривал меня Митяй. - Где твои хваленые приемчики?!

     Я ничего, ничего не могла ему противопоставить. То, что сработало с ничего не подозревавшим, отяжелевшим от сытой жизни Кравчуком, сейчас не проходило. Злость добавила мне азарта, но не добавила силы - я слишком давно не тренировалась. А то, что я умела, Лапицкий вколачивал в меня силой, я не годилась для петушиных боев по определению.

     Но сдаться сейчас вот так просто было бы безумием. Митяй мстил мне, мстил за сигареты, за окурки, за протеиновые добавки, за унижения, которым подвергался; за реплики, на которые не мог ответить. Только теперь я поняла это по-настоящему, он мстил единственным способом, которым мог отомстить, - своим безупречным телом.

     Его приемы были злыми и ироничными, иногда - оскорбительными; шаг за шагом он повторил недолгую историю наших отношений.

     Очередной раз, отлетая к стене, я готова была запросить пощады, но понимала, что это безумие. Он никогда не простит мне слабости, и последнее слово останется за ним. Лучше сжать зубы, которые вполне могут вылететь от одного неосторожного (или осторожного) движения его мощного корпуса, - и дождаться логического конца.

     Дождаться того момента, когда он посчитает себя отомщенным.

     Но этого конца не было видно - здорово же я успела насолить ему за несколько дней!

     - Ну, что же вы, сенсей! - В нем вдруг прорезался юмор. - Преподайте урок ученикам, они этого так ждут.

     Черт, я же умела это делать, почему у меня ничего не получается сейчас? Я злилась яа себя, еще несколько минут - и я отползу в сторону и разрыдаюсь...

     - Или перенесем тренировку на завтра? - Он решил добить меня окончательно.

     Я молчала. Молчать было так же бессмысленно, как и говорить что-то, самое лучшее в моем случае - попытаться сосредоточиться и найти лазейку в его безупречной железобетонной обороне.

     - Отчего же, продолжим.

     - Слово сенсея закон для ученика. - Господи, сейчас все начнется сначала, он просто ждет, когда я запрошу пощады...

     И все снова пошло по кругу: он наскакивал на меня - и я снова оказывалась на ковре. Это выглядело совсем уж неприлично. Я никогда не испытывала к нему ненависти, но теперь возненавидела его.

     И тогда мне это удалось. Мне удалось провести тот самый захват, который опрокинул на пол Кравчука. То же самое произошло и с Митяем: это была случайность, он легко вышел из ситуации, но я на мгновение ощутила запах его волос.

     Запах его волос, вдруг неожиданно прорезавшийся, потерявший всякую стерильность, - оказывается, волосы у Митяя пахнут, и сам он пахнет; это не дорогой одеколон, и не терпкий пот, а что-то совсем другое...

     Теперь он поменял тактику, он уже не бросал меня через голову, он практиковал долгие захваты. Он накрывал меня, и я вдруг поразилась тому, как идеально встраивается в его тело мое собственное, поражаясь тому, как он перестает ломать меня и так же слушает мои руки, как и я - его... Обманные маневры, я знаю эти обманные маневры, стоит ему только ослабить хватку, и я сумею вывернуться и уйти на противоположный конец комнаты. Но тогда исчезнут все запахи - и те, которые я успела почувствовать, и те, которые не успела.

     Неужели это так волнует меня? Волнует настолько, что я готова терпеть эти бои без правил сколь угодно долго?

     Да, да, да...

     В какой-то момент - когда его кожа была особенно близко, - я вдруг вообще перестала сопротивляться, и Митяй легко опрокинул меня на обе лопатки; его тело накрыло мое, и я увидела его лицо совсем близко. Оно вдруг потеряло чистоту и совершенство линий и стало таким восхитительно асимметричным, что у меня упало сердце.

     Он играл не по правилам. Он тоже ослабил хватку - теперь легко было вывернуться, провести болевой прием и хоть как-то реабилитировать себя. Но я не сделала этого, я лежала, поверженная, и слушала, как тяжелеет его тело. Митяй осторожно высвободил руку и коснулся моего лица.

     Его глаза оказались совсем не голубыми - гамма цветов была гораздо более сложной.

     Гораздо более сложной.

     Все оказалось сложнее, чем я предполагала.

     - Черт возьми, - сказал Митяй прерывающимся голосом, - черт возьми, у тебя молодое лицо. У тебя совсем нет морщин... Ничего не понимаю.

     Нужно ответить ему, нужно сказать что-нибудь подходящее случаю, упростить ситуацию, заменить мелодраму более низким жанром.

     - Я даже не мог представить, какое у тебя молодое лицо... Я никогда не видел его так близко.

     Слишком близко. В опасной близости, я уже и сама забыла, что значит чужое дыхание, остановившееся, замершее в нерешительности у моих таких же замерших губ.

     - Почему я этого не видел?..

     Нужно приходить в себя, Ева, слишком далеко может зайти это избиение младенцев, слишком податливо его тело, слишком податливо твое собственное.

     Если сейчас он поцелует меня - я отвечу.

     - Сколько тебе лет? - спросил Митяй.

     - Ты же сам сказал, я старая дева. Закончим на сегодня. Ты указал мне мое настоящее место. Ты выиграл.

     - Почему же ты не смогла защититься? - Он все еще не выпускал меня. Он даже прикрыл глаза, чтобы не выпустить меня. - Я же видел, там, на студии. Это было элегантно.

     - Это была экстремальная ситуация.

     - А сейчас - не экстремальная?

     - Сейчас нет. - Я едва открыла рот, наполненный кровью.

     Этого оказалось достаточно - я легко выскользнула из-под него, и он не препятствовал мне. Несколько минут мы смотрели друг на друга. Сейчас высохнет пот, и все станет на свои места.

     - Н-да, - я попыталась взять себя в руки, - отличный урок.

     - Ты думаешь?

     - Это очевидно. Иногда полезно ставить людей на место.

     - Но приему ты так меня и не научила. - Думаю, теперь это излишне.

     - Нет, - серьезно сказал он, нехотя поднялся и вышел из комнаты.

     - Я первая иду в душ, - крикнула я ему вдогонку.

     ...Закрывшись в ванной, я сбросила с себя влажную от пота одежду и робко подошла к зеркалу, висевшему над умывальником: интересно, что такого увидел во мне Митяй сегодня, подойдя так близко? Неужели седина, так тщательно скрывающая меня, делавшая неуязвимой для любых проявлений чувства, устала держать оборону? Неужели лицо, такое равнодушное ко всему, проявило каплю интереса к этому мальчику и захотело понравиться ему?..

     Нет, ничего экстраординарного в зеркале я не увидела - во всяком случае, того, что разглядел во мне Митяй. Нужно заканчивать эти игры, иначе это может кончиться...

     Чем все это может кончиться?

     Кончится тем, что я захочу с ним переспать, жестко сказала я себе, растянув губы в иронической улыбке, и это будет банальный пересып без всяких далеко идущих последствий: Митяй вспомнит обрывки инструкций, которыми снабжал его Андрей Юрьевич и на которые он намекал мне:

     "Повторяю, он в полном вашем распоряжении”.

     Господи, как это пошло.

     Но не пошлее, чем сесть в первый попавшийся автомобиль и снять первого попавшегося мужика, в самом деле! Во всяком случае, чистота и порядок гарантированы, о чем ты только думаешь. Боже мой... Я вдруг вспомнила людей Лапицкого - Александра и Александру, своих сексуальных кураторов, специалистов по сексуальным единоборствам, и все то, чему они обучали меня. Это тоже были тренировки и уважительное отношение друг к другу: никто не рассматривал меня с точки зрения наличия или отсутствия морщин, меня просто натаскивали, мне тоже показывали определенный комплекс захватов и подсечек - только для того, чтобы довести до исступления любого сексуального партнера. И я была очень старательной ученицей, никакого личностного фактора, никакой самодеятельности, универсальный набор приемов, доведенных до классического совершенства. Это не может называться любовью.

     И то, что я почувствовала в отяжелевшем теле Митяя, тоже не может называться любовью, фанатичная любовь к какому бы то ни было спорту и есть для него эротизм. Интересно было бы взглянуть на его девушку, она наверняка работает инструкторшей в каком-нибудь процветающем фитнесс-центре “Артемида”, они наверняка идеально подходят друг Другу - парочка инструкторов. Не стоит идти дальше, Ева, иначе возникнет искушение соорудить какую-нибудь шаткую конструкцию, что-то вроде любовного треугольника.

     Тебе это ни к чему, тебе сейчас нужно подумать совсем о другом, выстроить картину происшедшего и попытаться дойти до сути...

     Когда я открыла дверь ванной, Митяй отскочил от нее, как нашкодивший кот.

     - Я не слишком долго? Не задержала тебя? - весело спросила я.

     - Нет-нет, все в порядке. Извини меня.

     - Это ты меня извини.

     Он все еще оставался в спортивном костюме, и я вспомнила первое утро в его квартире, когда он зашел ко мне в одних трусах и с полотенцем на плече. Теперь-то он наверняка не рискнет больше дефилировать в одном исподнем, чтобы не вводить меня в искушение: что-то изменилось в наших легких и прозрачных от ненависти отношениях.

     - Я иду спать. Спокойной ночи, Митяй.

     - Да-да, конечно... Хочешь кофе? Это что-то новенькое, кофе в час ночи, даже без кофеина, - это нарушение режима.

     - Нет. Это нарушение режима, Митяй. Вопиющая бестактность по отношению к твоему организму. - Я медленно приходила в себя.

     - Да, конечно. Прости... Спокойной ночи. Я только хотел спросить тебя... Ты вся седая...

     - Странно, что ты заметил это только сейчас.

     - Я давно заметил, мне просто не приходило в голову...

     - Это всего лишь нарушенная пигментация, не больше, бич всей моей жизни. Твое любопытство удовлетворено?

     - Да. Извини.

     Почему же он все время извиняется? Лучше не думать об этом. И вообще не думать о Митяе. У тебя есть о чем подумать.

     - У меня к тебе просьба, - сказала я.

     - Слушаю.

     - Мне нужна бумага. - Этот старый, еще вгиковский прием никогда не подводил меня. Бумага помогала мне думать, расписанные на ней мысли выглядели стройнее, они приводили меня к определенным выводам, упорядочивали факты и подсказывали решения. А сейчас мне было необходимо упорядочить факты, слишком много накопилось их за последние несколько дней.

     - Бумага?

     - Ну, пара листков из блокнота или записной книжки. - Ручка у меня была - “Паркер”, презентованный добродушным ворюгой Анджеем Братны.

     - Боюсь, с этим будут проблемы, - лицо Митяя сморщилось, он искренне хотел услужить мне, - я ничего не пишу.

     После десяти минут совместных поисков подходящего материала я удовлетворилась еженедельником Митяя (огромная жертва с его стороны!) и, в очередной раз пожелав ему спокойной ночи, отправилась к себе. Еженедельник был почти полностью забит давно прошедшими встречами и подробными физическими характеристиками его унылого бытия: “30 августа: бег - 10 км, отжимания - 120 р., приседания - 100 р., пульс - 65”; “5 октября: бег - 15 км, отжимания - 150 р., приседания с грузом - 120 р., пульс - 60”. Господи, нужно быть полной идиоткой, чтобы на полном серьезе думать, что его можно чему-то научить... “Вернуть Валентине два “лимона” за кроссовки”, “понедельник, 21 - Валентина”, “понедельник, 12 - Валентина”, “понедельник, 9 - Валентина, купить презерв.” - трогательная история всепоглощающей страсти, ничего не скажешь.

     Мне вдруг стало смешно.

     В еженедельнике были и другие записи, выдающие напряженную умственную деятельность Митяя: “Воля к порядку - единственный в мире порядок. Ж. Дюамель”, “Если благородные и мудрые управляют глупыми и низкими, то царит порядок. Если же глупые и низкие управляют благородными и мудрыми, то будет смута. Мо-Цзы”, “Поддержка здоровья есть долг. Немногие, по-видимому, сознают еще, что есть нечто такое, что можно было бы назвать физической нравственностью..., всякое неповиновение законам здоровья есть грех. Г. Спенсер”, “Здоровье заключается в труде, и нет к нему столбовой дороги, кроме как через кропотливый труд. У. Филлипс”, “Здоровье до того перевешивает все остальные блага жизни, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля. А. Шопенгауэр”. Должно быть, он добросовестно проштудировал “Энциклопедию афоризмов” в свободное от тренажеров время.

     Мне вдруг захотелось разрушить упорядоченное существование Митяя, надавать по морде его “физической нравственности”, заставить забыть о пунктуальных примечаниях “купить презерв.”. Это желание было таким сильным, что я едва сдержалась, чтобы тотчас же не отправиться в его келью, чтобы не коснуться губами его груди... Он может быть совсем другим, я же видела его глаза, меняющие цвет, его волосы, спутавшиеся от нашего бесплодного противостояния.

     Нехорошо читать чужие ежедневники, Ева. А разве ты всегда поступала хорошо?

     А впрочем, такие записи даже интимными не назовешь, никакого интереса они не представляют. Ничего интригующего. Только на одной из последних страниц я нашла странную запись: “Стерлинг-армалайт” - 3, “паркер-хейл” - 3, “энфилд-5,56” - 1, уж не тренажеры ли он закупает для своего клуба “Аякс”? Первое слово в ряду мне что-то смутно напоминало, наверняка фунты стерлингов, которые я никогда не видела в глаза...

     В ежедневнике было только несколько чистых страниц. Я без сожаления вырвала их и только тут поняла, что они мне совершенно не годятся. Серьезная девушка Ева привыкла мыслить масштабно, для ее выкладок не подходит такое куцее пространство.

     Я осмотрела комнату, неужели, кроме чертовых кубков и баскетбольного кольца, здесь нет ничего, что свидетельствовало о наличии у хозяина хотя бы среднего образования. А потом, наплевав на все условности, я распотрошила тумбочку под телевизором и за видеокассетами, кажется, нашла то, что мне было нужно.

     Старые спортивные грамоты Митяя.

     Замечательный глянец, девственно-чистая обратная сторона, признание заслуг и достижений на районном, областном и республиканском уровне. Первое место по спортивному ориентированию, первое место по стендовой стрельбе, третье место по настольному теннису (подкачал, подкачал, Митяй!), волейбол (сборная института физкультуры, все-таки начатки высшего образования у тебя имеются, ничего не скажешь!), баскетбол (снова институт), ручной мяч...

     Я улеглась животом на пол, обложилась сигаретами, пепельницей (кубок за победу в соревнованиях по стендовой стрельбе, мой любимый), ворохом митяевских грамот. “Паркер” был идеальным оружием для этого поля битвы - он сразу же легко заскользил по глянцу. Он был рожден для того, чтобы вывести на гладкой поверхности одно-единственное слово “УБИЙСТВО”. Аккуратно заштрихованное, подчеркнутое двумя строгими линиями, оно выглядело вполне миролюбиво.

     Оно не было опасным.

     Но сначала необходимо восстановить хронологию ночи убийства. В ту ночь я не следила за временем и могла судить о нем лишь приблизительно. Спустя полчаса один из листов был заполнен. В моем изложении все события выглядели следующим образом:

     1. Во время ночной смены (приблизительно около часа ночи) Александровой становится плохо. Съемку останавливают, и в гримерку вместе с ней отправляются: а) Анджей Братны, режиссер; б) Ева, ассистент режиссера; в) Леночка Ганькевич, художница по костюмам (ее присутствие в гримерке совершенно необязательно).

     2. В гримерке происходит дикая сцена между Братны, Леночкой и старой актрисой. Братны спонтанно выгоняет из группы Леночку, а та обещает “устроить ему кино”.

     3. Старуха просит оставить ее и говорит, что вернется на площадку сама. Через двадцать минут. Братны и Ева уходят. Ганькевич ушла еще раньше.

     4. Братны и Ева возвращаются на площадку к съемочной группе. Там практически никого нет.

     5. Братны устраивает скандал и уходит собирать группу (в районе половины второго ночи).

     6. Примерно в это самое время Ирэн хочет забрать забытую в гримерке кассету. Дверь закрыта изнутри. Ирэн слышит голоса за дверью (убийца и жертва?).

     7. Все возвращаются на площадку. Последним приходит режиссер.

     8. Александрова не приходит ни через двадцать минут, ни через полчаса. Братны отправляет свою ассистентку Еву за актрисой.

     9. Ева приходит в гримерку и обнаруживает старуху мертвой.

     10. Ева приходит на площадку и сообщает о случившемся режиссеру. Вместе они возвращаются к трупу. Кассеты, о которой говорила Ирэн, на столике нет. Взял убийца? Взял случайный свидетель? Взял автор записок? Или это одно лицо? (Подумать.) 11. Режиссер распускает съемочную группу (уже после двух, точнее определить время пока не представляется возможным).

     12. Когда Ева возвращается на место преступления, она застает там Братны и директора съемочной группы Кравчука.

     13. Ева, Братны и Кравчук становятся сообщниками в сокрытии преступления. Еву под конвоем отправляют к Митяю. Остаток ночи Кравчук и Братны инсценируют уход старой актрисы со студии (как?!).

     14. Братны сразу же берет новую актрису.

     15. В гримерке Ева находит фотографию Александровой и кассету “Пурпурная роза Каира”. Связаны ли фотография и кассета между собой? Связаны ли они с записками, которые синхронно получили Ева, Братны и Кравчук?..

     Я перечитала все пятнадцать пунктов и в третий раз подчеркнула слово “УБИЙСТВО”. Оно по-прежнему не выглядело опасным, всего лишь игра, о которой говорил Анджей. С Анджея я и начну.

     Я выделила Анджею отдельный лист (грамота по стендовой стрельбе). Отдельный лист получил также Андрей Юрьевич Кравчук (грамота по спортивному ориентированию, в чутье ему не откажешь) и покойная Татьяна Петровна Александрова (грамота по настольному теннису). Все остальные вполне уместились на одном листе и шли в том порядке, в котором я успела узнать их:

     СЕРГЕЙ ВОЛОШКО - главный оператор;

     ВОВАН ТРАПЕЗНИКОВ - главный художник;

     ЛЕНОЧКА ГАНЬКЕВИЧ - художница по костюмам;

     ДЯДЯ ФЕДОР - ассистент художника по реквизиту;

     БОГОМИЛ СТОЯНОВ - композитор;

     ИРЭН - гримерша;

     САДЫКОВ - съемочная техника;

     АНТОША КУЗЬМИН - ассистент оператора.

     Подумав, я приписала себя:

     ЕВА - ассистент режиссера по работе с актерами.

     Это был довольно безобидный список, напоминающий титры к еще не снятому фильму. Все, что произошло, так или иначе вертится вокруг съемочной группы, и, видимо, убийцу нужно искать именно здесь. И дело не в том, что старуху убили во время ночной смены, в течение каких-нибудь двадцати минут, когда в павильоне нет и не может быть посторонних, а если они и есть, то вряд ли посвящены в график работы. Двадцать минут - слишком маленький срок для убийства, нужно знать наверняка, что не проколешься. Нужно знать наверняка, что гримерка закрывается только изнутри, что гримерша Ирэн непосредственно во время съемок ею не пользуется, а все делает в маленьком закутке павильона. И что ключей от нес просто не существует...

     И потом - записка.

     Текст, предназначенный мне, был написан на пачке сигарет; текст, предназначенный Братны, - на факсе; текст, предназначенный Кравчуку, - на бумажной фигурке оригами. Это пижонство чистой воды, до такой феньки мог додуматься только киношник. Никого из посторонних на площадке не было, кроме залетного опера, но не станет же он подкладывать подметные письма, в самом деле. Нужно вспомнить, когда я в последний раз лезла в карман, ну да, дядя Федор попросил у меня десятку перед самой попойкой, и пачки там не было... И все это время куча вещей, где валялось и мое пальто, была у меня перед глазами...

     И потом, кассета Ирэн. “Пурпурная роза Каира”.

     Она занимает слишком уж много места. Но сейчас не стоит на ней зацикливаться, у меня еще будет время. Сейчас главное - люди. Кратко и в двух словах, как тебя учили незабвенные вгиковские мастера: есть деталь - есть кино. Нет детали - кина не будет.

     Что я, в сущности, знаю о них?

     Что бы я ни знала, ни у кого из этих людей не было повода убивать старуху. Ни единого. Значит, единственный вердикт - не виновны.

     Откровенно ненавидела Александрову только Леночка. Ее изводила ревность столь же банальная, сколь и патологическая. Но нужно быть полной идиоткой, чтобы всерьез думать о том, что старуха может составить реальную конкуренцию в борьбе за сердце Братны. В этой ситуации для Леночки гораздо опаснее Муза, которая тоже имеет кое-какие виды на Анджея. Даже если допустить, что темпераментная, сошедшая с ума от любви Леночка способна на преступление из-за страсти, она никогда не будет хладнокровно убивать. А Александрову убили хладнокровно, точным и хорошо рассчитанным ударом, я сама это видела. Нужно долго тренироваться, чтобы действовать так безошибочно. Нужно долго к этому готовиться...

     Мотив.

     Мне нужен мотив. Как только я нащупаю мотив, все сразу упростится.

     Я перевернулась на спину, забросила руки за голову и закрыла глаза. Ревность. Ревность и ненависть - ничего более оригинального в голову не приходит. Ревность - это замечательный мотив. Но ревность может сопутствовать не только любви. Есть ревность к карьере, к успеху... Боже мой, какой успех, какая карьера - Александрову забыли еще сорок лет назад, и ровно столько же лет она прожила в безвестности.

     Так же, как и Бергман.

     Бергман - фигура занятная. Она стоит того, чтобы выделить ей еще один лист.

     Я взяла “Паркер” и написала на новом листе:

     ФАИНА ФРАНЦЕВНА БЕРГМАН.

     1. Знала Александрову много лет и ровно столько же лет ненавидела. Александрова обошла ее в актерской карьере, а такое не прощается. У болезненно самолюбивой Бергман не было и нет срока давности. Она ненавидит Александрову так же, как и сорок лет назад, и даже еще сильнее. Даже полученная в конце концов роль не сделала ее снисходительнее.

     2. Она назвала Александрову “покойная” и смутилась, когда Братны поправил ее.

     3. Она была реальной претенденткой на роль, но Александрова и здесь перебежала ей дорогу.

     4. Она выучила весь сценарий наизусть (если верить Ксении Новотоцкой). Зачем это делать, если заведомо знаешь, что роль отдана другой актрисе? А если все-таки надеешься получить ее? Если уверена, что получишь?

     5. Сценарий попал к Бергман через гримершу Ирэн.

     6. Ирэн замужем за Яшей Кляузером, Яша - племянник Бергман.

     7. Яша работает в обувном цехе студии. Александрова была заколота сапожным шилом. Слишком экзотический инструмент. И слишком специфический. Никто не станет специально покупать шило и специально затачивать его, чтобы совершить при его помощи преступление. Скорее всего возьмет то, что просто оказалось под рукой. Шило - удобный инструмент, оно вполне укладывается в те полчаса, за которые произошло убийство. Никакой крови, не нужно даже мыть руки. Но почему все-таки шило?..

     8. Александрова знала убийцу.

     9. Смерть Александровой выгодна только Бергман. Она получает роль. Она получает все и сводит счеты с ненавистной соперницей.

     10. Фотография в углу зеркала в гримерке. Эту фотографию хранили долго, вся съемочная группа (за исключением Вована Трапезникова) намного моложе этой фотографии. Это вполне может быть театральным жестом, от которого не удержалась Бергман.

     Теперь все выглядит довольно стройно, во всяком случае, правдоподобно. Есть, правда, узкие места, например, как мог очень пожилой человек нанести такой точный удар убойной силы? Но это легко можно объяснить: Бергман - крепкая старуха, то, что она делает на площадке, вызывает уважение. Она фанатична, так же фанатична, как и Братны. А у фанатиков, как правило, руки не дрожат. И потом - как Бергман могла оказаться на студии во время ночной смены, кто провел ее, кто заказал пропуск, почему она осталась незамеченной - при условии, что это действительно была она?

     Но это уже детали, которые вполне можно выяснить.

     Я была почти уверена в том, что именно Бергман расправилась с гнусной конкуренткой. Но, странное дело, я не испытывала ни ненависти, ни даже неприязни к Фаине Францевне Бергман. Как актриса именно на эту роль она была гораздо сильнее Александровой, она просто свела счеты с той, которая отравила ей всю жизнь, которая увела от нее мужа, оставив после себя только три зарубцевавшиеся язвы. В этом извращенном служении искусству была своя извращенная логика Но совершенно нелогичными выглядели последующие действия Братны и Кравчука. Они не нашли ничего умнее, чем скрыть убийство и инсценировать уход актрисы со студии (как? как?! как?!). Значит, существует еще что-то, гораздо более серьезное, что-то такое, что оправдывало бы этот гнусный поступок. Что-то такое, что заставило их рисковать карьерой и вполне осознанно идти под статью, если все раскроется. А вместе с ними иду под статью и я.

     Я вернулась к двум основным листам: “КРАВЧУК” и “БРАТНЫ”.

     Сначала Братны.

     1 Гений.

     2. Гений.

     3. ГЕНИЙ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!!!

     4 Гений, который позволяет себе такую низость натуры, которая даже не снилась нормальному, обремененному моральными принципами человеку. Обкрадывает всех, кого только можно обокрасть, выманивает у населения антиквариат (что происходит с антиквариатом потом - неизвестно), постоянно принимает у себя иностранцев, через его группу проходят огромные, немыслимые для современного кино суммы денег.

     5. В какой-то мере смерть Александровой выгодна Братны - Бергман заметно укрепила позиции фильма. Он тотчас же забыл об убийстве, люди существуют для него только в контексте кинопленки и смены кадров. Промежуточный вывод, не касающийся убийства: Братны сам может убрать кого угодно, если этот кто-то будет задевать его профессиональные интересы. Он полностью лишен сострадания, человеческое участие для него пустой звук.

     6. Братны мотивирует сокрытие преступления тем, что это может отразиться на работе над фильмом. Как ни безумен этот вариант, он является истиной.

     7. Братны обладает ярко выраженными гипнотическими (экстрасенсорными?) способностями и довольно часто их применяет (испытано на себе).

     8. Братны может заставить кого угодно сделать что угодно (испытано на себе).

     9 Братны - прекрасный повод для любого преступления. Теперь Кравчук:

     1 Отставной чекист, неглупый и влиятельный человек.

     2. К кино не имеет никакого отношения, но работает директором картины.

     3. Между ним и Братны существуют дела, не связанные напрямую с кино (мальчики Кравчука, которых я видела в павильоне во время погрузки ящиков в грузовичок) 4. Братны имеет рычаги влияния на Кравчука (разговор в гримерке о том, что никому не нужна огласка). Тогда Кравчук по-настоящему забеспокоился.

     5. Кравчук мотивирует сокрытие преступления тем же, что и Братны. Никаких оригинальных идей по этому поводу у него нет.

     6. Кравчук был по-настоящему взволнован записками, посчитал их шантажом, в то время как Братны оставался совершенно спокоен. Возможно, Кравчук играет в более рискованную игру, чем Братны. Или менее защищен.

     7. Чем, помимо кино, занимается Кравчук?

     8. Что они сделали с телом Александровой? ..Поставив точку, я снова перевернулась на спину и снова закинула руки за голову. В общих чертах вырисовывается довольно достоверная картина. Неясно только одно: кто и почему подбрасывает письма. Я бы не удивилась, если бы это был сам Братны, это как раз в его ключе - писать записки самого неожиданного содержания.

     Остается только одна мелочь, незначительная деталь, которая слегка размывает фундамент возведенного мной здания.

     Бутылка дорогого коллекционного шампанского. Когда мы с Братны покидали Александрову, никакого шампанского не было и в помине. Не было и стаканов с отпечатками губной помады. Его пили именно в те двадцать минут или полчаса, когда произошло преступление.

     Вряд ли Александрова стала бы распивать шампанское со “старой перечницей” Бергман. Старухи слишком ненавидят друг друга. А когда ненавидишь по-настоящему, тебе вряд ли придет в голову пить на брудершафт со своим классовым врагом - здесь уже включается брезгливое подсознание.

     Есть над чем подумать.

     Есть над чем подумать, но почему я так уверена в том, что последовательность событий была именно такой? Что все вещи были расставлены именно так, что бутылка шампанского возникла именно тогда, когда она возникла, а не раньше и не позже? Разве я могу доверять своей памяти, которую так долго загоняла в угол, которой так долго хотела лишиться? И лишиться навсегда.

     Зачем я делаю все это? Для удовлетворения собственного любопытства? Или чтобы оправдать свою собственную, не совсем приглядную роль в этом деле? Оправдать, дождаться, когда обвиняемый будет освобожден из-под стражи прямо в зале суда. И закрыть судебное заседание. Интересно, сколько людей хранит в себе память о нераскрытых преступлениях. О преступлениях, которые так и остались никем не узнанными, никем не опознанными? Тысяча? Десятки, сотни тысяч? Впору открывать клуб друзей по переписке на подобные темы. Учитывая мое прошлое, я смогла бы даже возглавить какой-нибудь из районных филиалов клуба...

     Зачем я делаю это?

     Покарать убийцу невозможно, противостоять Братны невозможно, противостоять Кравчуку невозможно, невозможно, невозможно. Мой смутный намек на расследование так и останется смутным намеком... Но почему никто не видел Бергман на студии, на площадке до дня, предшествовавшего убийству? Ведь для того, чтобы действовать так решительно и так безупречно, нужно хорошо изучить обстановку. Непонятно...

     А если есть еще один мотив, о котором не знает никто, кроме убитой и убийцы?.. Или о котором не знаю я - ведь лист с надписью “Александрова” так и остался пустым.

     Нельзя убивать стариков. Нельзя убивать стариков ни при каких обстоятельствах...

     Я собрала листы и сложила их себе в сумку. Если Митяй узнает, что я сделала с его реликвиями, он просто не переживет. А он совсем не так плох, как мне показалось с самого начала.

     ...Я проснулась от тупой, протяжной боли во всем теле, а потом еще несколько минут лежала, восстанавливая в памяти события вчерашнего вечера. Происхождение боли достаточно ясно - после той небольшой разминки, которую устроил мне Митяй, трудно рассчитывать на что-либо другое... Если он возьмет это за правило, я долго не продержусь. Я и так не продержусь долго, нужно потребовать у Братны денег и снять какую-нибудь комнату... Мелкий нахрапистый шантаж может развеселить его. Нужно поближе познакомиться с Кравчуком, нужно убедить его в том, что я действительно неопасна, он наверняка поможет мне с документами...

     Поймав себя на этой куцей предательской мыслишке, я хмыкнула: да, девочка, желание жить во что бы то ни стало в тебе неистребимо. И это после всего, что с тобой произошло... Но я ведь не виновата, что осталась жива.

     Ты жива. Жива настолько, что...

     Я спустила ноги с дивана (Господи, как все-таки ноет тело!) и отправилась на кухню. Там еще должно оставаться мясо. Запустив руку в сковороду, я вытащила приличный кусок. И почти сразу же услышала, как хлопнула входная дверь, - дисциплинированный Митяй вернулся с утренней пробежки. Спустя минуту он уже опирался на кухонный косяк, скрестив руки на груди, и иронически смотрел на меня.

     - Уже ешь?

     - Да. Завтракаю. Присоединяйся. - Должно быть, умилительное впечатление я произвожу: всклокоченные волосы, заспанное лицо, мятая футболка, шкодливая рука с куском мяса, никакого намека на вилку.

     - Спасибо, я завтракаю позже. - Митяй благоразумно воздержался от комментариев.

     - Как хочешь.

     - Как себя чувствуешь?

     - А как ты думаешь?

     - Думаю - неважнецки.

     - В десятку. Все тело болит.

     - Извини меня за вчерашнее...

     - Теперь я могу быть свободна?

     - В смысле?

     - Ты преподал мне урок, поставил на место глупую самоуверенную шлюху, показал, кто является хозяином положения. Ты сделал это в неподражаемой манере, я это оценила.

     - Ты.., ты хочешь уйти? - спросил он неожиданно тихим голосом.

     - Как будто ты хочешь другого.

     - Ты можешь пока остаться здесь. Пока не утрясешь проблемы с жильем. Я же знаю, что у тебя проблемы...

     - Это мои проблемы. Они не могут быть интересны такому мальчику, как ты.

     - Не называй меня мальчиком! - вспылил он.

     - Хорошо. Молодой человек, так звучит лучше?

     - Ненамного. И потом, я так и не понял, как ты смогла свалить с ног босса? Ведь ты свалила его, ты не будешь этого отрицать. Ты сделала это так здорово. Я оценил красоту. Я умею ценить красоту.

     Конечно, умеешь, кто же спорит. Красоту подачи в теннисе, красоту гладких мышц, красоту поперечно-полосатых мышц, красоту бега на пятнадцать километров...

     - Я понимаю. Но, боюсь, не могу быть тебе полезной. Если я что-то и знала когда-то, что-то и умела, то теперь забыла напрочь. Зачем тебе все это?

     - Не знаю. - Я ожидала чего угодно, только не этого. - Ты совсем другая. Не такая, как я...

     - Конечно, не такая. Я выкуриваю две пачки сигарет в день и ем мясо руками вместо того, что почистить зубы.

     - Вижу. Ты можешь пожить здесь, - упрямо сказал он. Упрямство тоже шло ему.

     - А что скажет твоя девушка?

     - А почему она должна что-то сказать?

     Конечно, почему она должна что-то сказать, Ева? Вот тебя и поставили на место, кому придет в голову ревновать своего роскошного жеребца в крупных яблоках к седой опустившейся бабе с парой теплых носков и единственным свитером? Я вдруг почувствовала ненависть и к Митяю, и к его Валентине, интересно, какие записи ведет в своем еженедельнике она - “бег - 10 км, отжимание - 78 р ”? Наверняка что-либо подобное...

     - Может быть, ей будет неприятно, - высказала осторожное предположение я.

     - Вообще-то ее сейчас нет. Она в Лиссабоне, со сборной по легкой атлетике Она профессиональная спортивная массажистка.

     Естественно, только это и можно предположить, если не фитнесс-центр, то спортивный массаж. Подобное ищет подобное, им есть о чем поговорить в постели.

     - Ты собираешься жениться на ней? - Ну зачем я это спрашиваю, да еще с интонациями какой-нибудь двоюродной тети из города Трубчевска Брянской области, большой специалистки по засолу грибов... Как будто мне действительно интересно, женится ли Митяй на спортивной массажистке Валентине, или на инструкторе по аэробике Агриппине, или на специалистке по калланетике <Популярный гимнастический комплекс для женщин.> Пульхерии...

     - Я не думал об этом. Со временем, наверное, - убийственная откровенность.

     Я наконец-то доела свой кусок мяса и вытерла губы тыльной стороной ладони - Слушай, Митяй, зачем тебе нужно, чтобы я осталась?

     - Ты волнуешь меня. Ты волнуешь меня по-настоящему, - просто сказал он. Он совершенно не умеет лукавить, надо же, какое хорошее и какое забытое человеческое качество... Реликтовое образование, сохранившееся только в трицепсах у спортивных инструкторов.

     - ?

     - Нет, это совсем не то, что ты подумала... Спасибо, Митяй, ты умеешь делать комплименты женщинам, ничего не скажешь...

     - Ты забавная, ты совсем другая, ты такая живая... Мне даже кажется, что это и есть настоящее... Я бы хотел знать о тебе хоть что-то.... Я не умею говорить, но...

     - Забавная, вот как.

     - Ты обиделась?

     - Нет, я польщена. Ты тоже очень забавный, особенно тебе удался подкат, я чуть не растеряла остатки зубов...

     - Прости меня за вчерашний вечер.

     - Нет, это ты прости за все предыдущие дни. Так что будем считать, что с любезностями покончено.

     - Когда ты едешь на студию?

     - К двенадцати. Сегодня первый просмотр рабочего материала.

     - Они успели так быстро?

     - Конечно, Братны торопится и потому платит проявщикам бешеные деньги в отличие от нас, грешных...

     - Я через час еду в клуб и не смогу забросить тебя на студию, извини. - Митяй вытащил из кармана ключи и осторожно положил их на стол, рядом со сковородкой. - Это от квартиры, возьми, пожалуйста. Приезжай после работы...

     Брелок на ключах был точно таким же, как я и предполагала, точно таким же, каким он и должен быть у мальчиков, подобных Митяю, - маленький футбольный мяч и галльский петух последнего чемпионата мира...

***

     ...Совершенно сбивший меня с ног своими неожиданными признаниями Митяй уехал.

     Оставшись одна, я бесцельно прошлась по квартире - еще одно случайное пристанище в моей жизни, еще один перевалочный пункт, и это, похоже, никогда не кончится... Почему он сказал мне то, что сказал? Я не могу волновать его как женщина, я вообще не волную его, - скорее его волнует та растленная часть человечества, которую я, по его мнению, достойно представляю. Мир запретных удовольствий и таких же запретных неприятностей, мир, где легко можно воспользоваться неудобными словами, где от них можно ждать только провокаций. И в то же время они не значат ничего. В этом - моем, как ему кажется, - мире никого нельзя оскорбить и никого нельзя возвысить.

     Забавная. Он именно так и сказал - “забавная”.

     Странно, еще никто не называл меня так. Еще никто не рассматривал меня с точки зрения забавности плюшевого мишки или презерватива со звуковой микросхемой, который начинает наигрывать “Естедей” во время эякуляции...

     Я толкнула дверь в комнату Митяя - как всегда, идеальный порядок, по-солдатски заправленный топчан, подметенный палас, вылизанный до блеска пол. На велотренажере ни пылинки, похоже, он одержим манией чистоты, есть и такой вид маньяков, серийные убийцы хлебных крошек на столе и морщин на простынях. И это самый тяжелый случай.

     В зеркальных створках шкафа отразился мой силуэт - Боже мой, как давно я не видела себя в зеркалах, как давно не хотела видеть!

     ...Мой силуэт - силуэт забавной женщины, жизнерадостной шлюхи, сексуально озабоченного коверного клоуна. Я подошла поближе и коснулась поверхности зеркала рукой - там, где было мое лицо. Мое изменившееся лицо.

     Впрочем, не так сильно оно изменилось, просто ушло в глубокое подполье, прожило там какую-то жизнь и привыкло обходиться без света. И эта седина - она действительно старит меня... Даже не старит, нет, она уничтожает меня, забивает все поры, делает черты расплывчатыми. Он сказал вчера - “у тебя совсем нет морщин”. У меня нет морщин, но и жизни в глазах тоже нет, есть только ожидание близкого конца, и в этом я становлюсь похожей на убитую Александрову.

     Не отрываясь от зеркала, я сняла длинную футболку, которая по совместительству вот уже несколько месяцев выполняла функции ночной рубашки. Зачем я это делаю, зачем провожу смотр уже давно погибших, увязших в болотах войск? Неужели только для того, чтобы объективно взвесить свои шансы у Митяя? Именно для этого, девочка, именно для этого. Тебе просто хочется переспать с ним, вот и все. Вот и все, фигура ничуть не изменилась, я по-прежнему легко могу обходиться без лифчиков, я немного усохла в бедрах, а возле паха появилась маленькая новая родинка - с правой стороны. Странно, я даже не заметила, когда она появилась. Когда я еще была Евой или когда стала безжалостной сучкой Анной Александровой? Или когда снова стала Евой?..

     Быть может, мои мышцы не столь развиты, как у неизвестной мне Валентины, и икры не так накачаны, но... Я вплотную подошла к зеркалу и взглянула себе в лицо. Похоже, оно начало меняться, оно еще может измениться, стоит только заняться собой, заново подобрать макияж (так, как учил меня фээсбэшный педик-стилист Стасик). Стоит только потратиться на хорошую краску и вернуть волосам их прежний цвет (темно-каштановый, светло-русый с медным отливом, глубокий платиновый - каким еще он был?). Неделя интенсивной терапии, хороший крем, хорошая косметика - и я могу стать прежней сногсшибательной красоткой.

     Стоп. Ты этого никогда не сделаешь.

     Стать прежней - это значит попытаться вернуться в прошлое, в котором у тебя было так много грехов; это значит снова стать похожей на Анну... Это значит вспомнить то самое лицо, которое было соучастником стольких смертей. Этого ты никогда не сделаешь. Никогда.

     Конечно, никогда не сделаю, тем более что у него уже есть женщина, возможно, дальние отголоски ее присутствия обнаружатся в шкафу: платья, халаты, нижнее белье, прокладки: все то, чем женщина метит территорию принадлежащего ей мужчины... Я раздвинула дверцы шкафа - так же, как вчера это сделал Митяй. И снова - никакого намека на длительную связь. Только внизу по-прежнему торчал ящик: унылое бельмо на глазу жизнерадостного, хорошо промытого глаза.

     Я не могла удержаться от искушения - незабвенный Лапицкий назвал бы это поиском скелета в шкафу в самом примитивном, самом сниженном варианте.

     Я легко открыла замки, чтобы так же легко разочароваться: это был набор резцов для гравюры, набор профессиональный. Резцов было множество, но все равно некоторые гнезда оставались пустыми. Они тускло блестели, они были в идеальном состоянии. Они что-то смутно напомнили мне что-то, что я видела совсем недавно. Покопавшись в памяти, я вдруг поняла, что рукоятки резцов сильно смахивают на ту единственную рукоять, которая была воткнута под сердце Александровой. Я даже тряхнула головой, стараясь сбросить наваждение. То ли нервы у тебя не в порядке, то ли ты действительно так сильно потрясена случившимся. Еще один шаг в этом направлении - и ты предположишь, что старуху по указке Кравчука заколол педантичный Митяй. Да еще таким экстравагантным способом. Я попыталась представить себе эту картину. Она получилась такой нелепой, что я даже рассмеялась.

     Уйми свое воображение, Ева, иначе это плохо кончится.

     Я вспомнила, что Митяй что-то говорил мне о своем отце в контексте Дюрера, висевшего на стене, - кажется, он увлекался гравюрой и имел мастерскую. Это было его хобби, Митяй так и сказал - “хобби”, интересно, чем вообще занимался его отец и где он сейчас?..

     Я закрыла ящик, сунула его на место, а потом подняла с пола футболку и вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

     ...К двенадцати я опоздала.

     Я впервые добиралась с Якиманки на студию сама, без Митяя, и просто не рассчитала времени. Когда я тихонько просочилась в просмотровый зал, Братны заканчивал отсматривать первые дубли с новой актрисой. Композиция кадра по-прежнему была безупречна, задний план построен идеально, крупные планы Бергман просто великолепны, но что-то изменилось в самой атмосфере. Вместо тихого и благородного угасания Александровой на экране царило совершенно другое угасание - яростное и мстительное, как будто бы героиня Бергман решила прихватить с собой в могилу весь мир... Тонкая психологическая драма трансформировалась в такой же тонкий психологический триллер, полный ожидания конца света. Видимо, это и была новая концепция Братны, завораживает, ничего не скажешь...

     Во время просмотра последнего по времени дубля меня пронзило острое чувство уже виденного: это была проходная мизансцена, и Бергман по отношению к камере была в том же ракурсе, что и Александрова. Я видела материал с Александровой пару недель назад, после дубля Братны устроил склоку из-за того, что на заднем плане мелькнуло и, исчезло чье-то лицо.

     Тогда Братны наорал на Волошко: “Почему посторонние в кадре?"

     Теперь женщина с заднего плана не была посторонней, теперь она играла главную роль.

     Тогда в кадре мелькнуло лицо Фаины Францевны Бергман, и теперь я поняла, почему при первой встрече оно показалось мне смутно знакомым.

     Бергман отиралась на съемочной площадке еще тогда, когда Александрова была жива. Нужно только попросить у механиков найти рабочий материал с Александровой и убедиться в этом окончательно.

     Зачем она приходила в павильон? Чтобы лишний раз посмотреть на неожиданный триумф ненавистной соперницы и заработать очередную язву желудка, которая вполне может приблизить ее к могиле? Бергман мало похожа на самоубийцу, ее жизненной энергии можно только позавидовать. Нет, даже если убийство совершила именно она, я все равно не испытываю к ней ненависти...

     ...Никакого рабочего материала по первым съемкам мне достать не удалось. Студийный механик, молодой человек, неуловимо похожий на английского актера Мальколма Макдауэлла, радостно сообщил мне, что пленки с Александровой уже смыты. Я была к этому готова - Братны стремительно избавлялся от прошлого, он больше не хотел иметь ничего общего с погибшей актрисой По дороге в павильон меня посетила вполне здравая мысль: если уж ты начала свое жалкое подобие расследования, можно нанести визит и Яше Кляузеру, “племяннику Бергманихи”, как назвала его сценаристка Ксения Новотоцкая. Он работает в обувном цеху, возможно, там же мне удастся рассмотреть поближе младших братьев шила, которым была заколота Александрова.

     "А, если она - дочь сапожника?” - не выходила у меня из головы фраза, оброненная Кравчуком.

     Мы с Яшей не были представлены друг другу, я знала о нем только от Ирэн, да еще пару раз он заходил в группу, забрать жену после вечерней смены. Для того чтобы вот так просто прийти к нему, необходим был повод.

     И повод нашелся.

     Покуривая сигарету и глядя на свои единственные, но еще добротные ботинки (гуманитарная помощь сирийца Тамби, однокурсника Серьги по ВГИКу, а ныне процветающего московского бизнесмена, женатого на каныгинской же однокурснице Гале Жуковой. В самом начале осени Тамби и Галя посетили слепого Серьгу и принесли с собой ворох вещей - у Тамби было несколько секонд-хэндов по всей Москве. Из всех вещей мне достались именно эти ботинки - у нас с маленьким Серьгой был один размер обуви), я решила ими пожертвовать. В конце концов, можно прийти в цех с оторванной подметкой и попросить Яшу водрузить эту подметку на место. Так делают все.

     Закрывшись в туалете и сняв правый ботинок, я попыталась оторвать от него подошву.

     Не тут-то было!

     Проклятая рифленая капиталистическая подошва с американским орлом была намертво пришита к такому же самодостаточному верху вощеными нитками. Провозившись с ботинком полчаса и обломав и без того короткие ногти, я решила оставить эту бесперспективную затею. В конце концов визит к Яше можно отложить, а вечером запастись у Митяя какими-нибудь ненужными, требующими ремонта кроссовками.

     Итак, с первым походом к Яше Кляузеру мне не повезло.

     Куда больше мне повезло с его женой Ирэн.

     В последнее время у нас с ней сложились приятельские отношения. Я была одной из немногих, кто мог выносить ее канареечное щебетание о Вуди Аллене. Даже на съемках она старалась сесть поближе ко мне. Теперь ее доброе отношение можно было использовать. Нужно только найти подходящий момент, чтобы аккуратно вывести Ирэн на тетку мужа.

     Особо стараться не пришлось. Ирэн была готова болтать сколько угодно и с кем угодно. Наблюдая за старухой на площадке, я шепнула ей на ухо:

     - Мощная актриса!

     - Что ты, - сразу же оживилась гримерша, - я даже представить себе не могла, что она может так играть!

     - А ты давно ее знаешь?

     - Ну-у... Не так давно Можешь себе представить, мы ведь с ней родственники...

     - Что ты говоришь! - удивленно восхитилась я - Правда, это совсем недавняя история.. Мой нынешний муж; Яшка, он ведь ее родной племянник. У Яшки, кроме нее, никаких родственников, он ее обожает.

     - Есть за что - Это спорный вопрос. У нее совершенно несносный характер. Она ведь живет в Доме ветеранов сцены, там у нее комнатка, отдельная. Раньше делила ее с какой-то отставной балериной из Перми, так что ты думаешь произошло?

     - Что?

     - Выжила эту бывшую балерину за неделю. Сказала:

     "Мне нужен полный покой, у меня заслуги перед театром и кинематографом, я известная актриса, и муж мой был генералом, Героем Советского Союза, и я имею право на отдельную комнату, поскольку государству сдала отдельную квартиру, выплаченный однокомнатный кооператив. Я коренная москвичка, а тут ко мне подселяют пришлых с Урала, как будто у них там своих богаделен нет..."

     - Надо же! - односложно восхитилась я.

     - А талантливые актрисы все стервы. Вот возьми, к примеру, Миа Фарроу... Что она устроила Аллену и этой своей приемной дочке...

     О Господи, если сейчас начнется еще один пассаж об Аллене, я не выдержу.

     - А как Братны ее вычислил? - беспардонно перебила я Ирэн.

     - Он ее вычислил, как же, держи карман шире! Это он меня благодарить должен, крестную маму кинопроекта. Я взяла в группе сценарий почитать, я всегда это делаю. Это еще до тебя было... Ну да. Я взяла сценарий как раз в пятницу, а в субботу мы ездили к старухе в богадельню, знакомиться. Яшка тогда меня первый раз представил как свою жену, он очень патриархальный тип, даже синагогу иногда посещает. Я-то вообще не люблю этих ортодоксальных дел, он, конечно, тоже не хасид какой-нибудь, не подумай... Между прочим, община ему очень помогает, это правда... Так вот, поехали мы к старухе знакомиться. Ну, поскольку я свежий человек, она на меня набросилась и давай историю своей жизни рассказывать: и затирали ее-де, и роли не давали, и интриги плели, и карьеру зарубили на корню. Она ведь никогда не была красивой, очень хорошей характерной актрисой - да... Но почему-то вбила себе в голову, что она - лирическая героиня. И ничего с ней поделать было невозможно. В общем, целый день просидела с заткнутым ртом, все ее старческие бредни выслушивала...

     Бедная Ирэн, при ее характере просидеть целый день с заткнутым ртом равносильно гильотинированию, четвертованию и вытягиванию костей на дыбе!..

     - Как ты только не умерла? - посочувствовала я Ирэн.

     - Сама себе удивляюсь... И так она мне голову заморочила, что мы когда уезжали, я там сумку забыла. А в сумке у меня все - и косметика, и пинцетикдля бровей, я без него никуда, и новый крем израильский, от морщин, совершенно изумительный... Изумительный, Ева! Если хочешь, могу и тебе достать...

     Ирэн, как всегда, пробуксовывает, но “пинцетик для бровей” заметно утепляет сюжет.

     - Он дорогой, этот крем? - спросила я.

     - Не дешевый, но того стоит, это тебе не какой-то там дурацкий пилинг, не люблю я все это надругательство над кожей... А после этого крема и поры сужаются, и...

     - Так ты его оставила у старухи?

     - Представь себе! Так старушка мало того что влезла в мою сумку - она еще там все перетряхнула. Совершенно аморальное существо. Мы приезжаем на следующие выходные, а полбанки крема уже нет, все на себя вымазала, старая дура! - ласково сказала Ирэн. - Пинцетик пропал, а он у меня до этого лет семь держался. В общем, постаралась.... Так вот, в сумке еще и сценарий был. Приезжаем, а наша разлюбезная Фаина Францевна прямо трясется. Я, говорит, должна играть эту роль, это моя роль, свезите меня к режиссеру, я должна его убедить.

     - И что?

     - Свезли. У нее же хватка, как у бультерьера, не мытьем так катаньем... Встретилась она с Братны...

     - Неужели он с самого начала...

     - С самого начала он ее и слушать не стал, сказал, что она слишком хороша для его концепции, что совершенно не тот психологический тип. Она его умоляла только попробоваться и так и эдак донимала. Но ведь на Анджея давить бесполезно, ты знаешь.

     - Да уж.

     - Она очень тяжело это пережила. Мы потом еще несколько раз приезжали, Яша ведь очень патриархальный тип...

     Ты это уже говорила, Ирэн! Не повторяйся!

     - ..Так вот, она каждый раз интересовалась, найдена ли актриса, каждый раз говорила, что это только ее роль, единственная роль в жизни. А когда я ей сдуру сказала, что утвердили Александрову... - Ирэн тяжело вздохнула.

     - Случилось что-то экстраординарное? - подстегнула ее я.

     - Господи, если это можно назвать экстраординарным! Я думала, она просто умрет, что с ней было, ты не представляешь! Она кричала, топала ногами, плакала, волосы на себе рвала. Полдома стариков сбежалось. Пришлось даже “Скорую” вызывать, так ее прихватило. Чуть не окочурилась.

     - Господи, что за неадекватная реакция!

     - Можешь себе представить, оказывается, Александрова - это главное зло ее жизни, такой себе маленький персональный ад, синоним всех несчастий. Они еще с молодости друг друга ненавидят. Из-за ролей, понятное дело. Оказывается, Александрова пару раз отбирала у нее главные роли А потом и мужа увела.

     - Господи, что за страсти!

     - Я понимаю, это выглядит смешно...

     - Нет, как раз напротив.

     - Самое удивительное, что эта ненависть до сих пор жива. Причем она такая сильная... Она вообще в жизни не очень яркая, наша Фаина-то. И темперамент к старости подрастеряла, но когда она говорит о несчастной старухе... Кстати, никаких новостей нет? Ужасно, ужасно... Вышла из дому и не вернулась. - На глазах Ирэн показались слезы.

     - Нам сразу же сообщат, если что-нибудь прояснится, - мужественно солгала я.

     - Ты знаешь, она ведь даже не удивилась, когда Александрова пропала, даже не радовалась, а я уж подумала, что она от радости должна стулья ломать. Только говорила все время: “Так тебе и надо, старая карга, получила то, что заслуживала”.

     - Это жестоко.

     - Знаешь, старики смыслят в жестокости не больше, чем дети, сострадание - это первое, что они забывают с возрастом.

     Я и подумать не могла, что Ирэн склонна к таким философским обобщениям. Но, во всяком случае, все, что она до сих пор говорила, только подкрепляет мою версию.

     - Но в любом случае для Фаины все закончилось счастливо. Она добилась того, чего хотела, она получила эту роль.

     - Да, конечно - Я услышала от Ирэн все, что хотела, но напоследок она преподнесла мне еще один сюрприз, да такой, которого я даже не ожидала.

     - Как твоя “Пурпурная роза...”? Больше не терялась, слава Богу? - спросила я Ирэн только для того, чтобы сделать ей приятное: сама того не ведая, она хорошо на меня поработала и теперь нуждалась в поощрении.

     - Да нет, все в порядке. Но полтергейст все равно нас преследует...

     - “Нас”?

     - Ты не поверишь, Ева, но теперь не только мои ключи пропадают... И не только кассеты. Кассета нашлась, но все мои аномальные приключения теперь и на Яшку перешли. Вот уж, воистину, муж и жена - одна сатана.

     - А что случилось?

     - У него стали инструменты пропадать, прямо в цеху. Он теперь на меня бочку катит, говорит, что до женитьбы ничего такого с ним не случалось. А стоило мне появиться в его жизни - и пожалуйста...

     - Инструменты? - Я даже затаила дыхание. - Уже и на “Мосфильме” крадут?

     - В том-то все и дело, что нормальному человеку они понадобиться не могут. Я еще понимаю, когда костюмерные обносят, там можно хорошенькими шмотками разжиться, эксклюзивным балахончиком Екатерины Второй, например, там золотая тесьма изумительная, - Ирэн хихикнула, - но что можно стянуть, извини меня, в сапожной мастерской? Какая-то дурацкая дратва, гвоздодеры, шила какие-то... Копеечный набор.

     - А что, Яша как-то особенно переживал?

     - Убивался! Он, видите ли, педант, он, видите ли, привык только к своему инструменту, он, видите ли, много лет одним и тем же пользуется, он, видите ли, специально его затачивает и ставит личное клеймо... Уж эта мне еврейская обстоятельность! Ты меня не слушаешь, Ева?

     - Нет, что ты!

     - Господи, я тебя заговорила совсем... Так я принесу тебе крем. Вечером мажешься, а с утра не узнаешь собственной кожи. Этот милый младенчик в зеркале, эта первоклассница - неужели это я? Я не преувеличиваю, именно такой эффект тебя ждет. В нашем возрасте уже необходимо серьезно думать о коже и обо всем остальном. Этот крем - просто спасение! Всего лишь сто пятьдесят рублей, для эликсира молодости сущие копейки...

     В нашем возрасте. В нашем возрасте есть масса других проблем, кроме собственной кожи и крема от морщин. Нераскрытое убийство, например.

***

     ...Все сошлось. Все сошлось, говорила я себе, трясясь в переполненном троллейбусе. Все сошлось, говорила я себе, спускаясь по эскалатору в метро. Все сошлось, потому что не могло не сойтись. Я выбрала правильный цвет фигур, мой дебют был добротно-традиционным, я не забыла сделать рокировку, я удачно перевела партию в эндшпиль, и моя пешка проскочила в ферзи. Я выиграла. Я выиграла в закрытом чемпионате, но мой успех никогда и никем не будет подтвержден. Я не смогу наказать злодейство, но я знаю, кто его совершил.

     Я получила подтверждение всему.

     Оставались маленькие раздражающие нестыковки, но на них можно закрыть глаза. На нестыковках может играть адвокат, третируя ими суд присяжных: моя подзащитная не совершала этого преступления, господа, она не стала бы оставлять фотографию на месте преступления, она не стала бы писать записки, у нее больное сердце, она страдает тахикардией и рассеянным склерозом. Посмотрите на ее руки, господа присяжные, они распухли в суставах, это артрит, неизменный атрибут преклонного возраста... Эти руки вряд ли нанесли бы удар такой силы... Даже учитывая неприязненные отношения между моей подзащитной и потерпевшей. А почему бы нам не учесть логику этих отношений? Представить, что две женщины, всю жизнь люто ненавидевшие друг Друга, вот так распивают шампанское? Представить, что эмоциональный человек - а моя подзащитная эмоциональный человек - отставит бокал и нанесет удар прямо в сердце жертве? Это из области фантастики, господа...

     Несчастные старухи.

     Одна из них убита. Вторую будет медленно убивать совершенное убийство. И никому из них уже не поможешь.

     Совершив это, Фаина Францевна подписала себе смертный приговор. Не нужно глубоко знать психологию, чтобы понять источник ее жизненной силы.

     Ненависть.

     Ненависть к более удачливой сопернице. Вот что поддерживало ее все эти годы, вот что давало ей силы жить, вот что было ее стержнем. Лишившись этого источника, она умрет от жажды, она больше не сможет найти другой, такой же сильной эмоции. Это так похоже на страсть - ведь ненависть и есть страсть. А страстям противопоказаны воспоминания.

     Я не могу быть обвинителем. Нет, не могу.

     Прислонившись к вагонному стеклу, я пыталась вспомнить лицо Александровой - и не могла. Оно сливалось в моем воображении с лицом Фаины Францевны Бергман, они были неотделимы друг от друга, они были одним целым, сестрами-близнецами, орлом и решкой, двумя сторонами одной медали.

     Я возвращалась к Митяю совершенно измотанной этими своими мыслями. Я даже не могу посвятить его в то, что произошло, - как бы я к нему ни относилась. Как бы я к нему ни относилась, он все равно остается человеком Кравчука, не самым последним, если ему с самого начала поручили деликатную миссию присматривать за такой паршивой овцой, как я.

     Мне не с кем поговорить о том, что произошло, - и это суровая реальность сегодняшнего дня. С тех пор, как на площадке появилась Бергман, Братны старательно избегает меня. И это не потому, что я была свидетельницей преступления и - в какой-то мере - его соучастницей. И не потому, что он хочет поскорее забыть о том, что произошло, а одно мое присутствие напоминает ему о рукояти шила под сердцем старой актрисы. Он забыл об этом сразу же, без всяких внутренних усилий, - как забывает обо всем, что не затрагивает сферы его интересов.

     Сейчас он одержим новой актрисой. Сейчас все сложилось идеально, сейчас он попал в самую сердцевину, сейчас он понял замысел фильма до конца. Сейчас ему не нужен никто - ни чтобы поддержать его, ни чтобы возразить ему.

     ...Все закончилось так, как и должно было закончиться, банальный, давно апробированный мною способ ухода от всех проблем: я купила в ларьке дагестанский коньяк, от которого за километр несло фальшивкой, и выпила полбутылки на лавочке возле митяевского дома.

     Легче от этого мне не стало. И подкрашенный спирт, под завязку нашпигованный дубильными веществами, не согрел меня. Неужели я никогда не смогу по-настоящему напиться?..

     ...Я оставила недопитый коньяк возле мусоропровода и, подбросив на руке ключи, все-таки решилась позвонить.

     Митяй открыл сразу же.

     - Ты задерживаешься, - без всякого выражения в голосе сказал он. Это что-то новенькое.

     - А ты уже успел соскучиться?

     - Ненавижу беспорядок и распущенность.

     - Ты разрешишь мне войти или так и будем стоять на пороге? - Чертов коньяк запоздало начал проводить воспитательную работу в организме - меня качнуло.

     Митяй поддержал меня - все-таки справедливости ради нужно отметить, что реакция у него отменная.

    -Да ты уже набраться успела! - сказал он брезгливо. - Раздевайся и иди проспись.

     - У меня другое предложение, гораздо более продуктивное... Поехали куда-нибудь. Я тебя приглашаю. - Черт знает что, откуда возникла эта бредовая идея, уж не коньячные ли пары ее навеяли?

     - Господи, куда ты можешь меня пригласить? - Митяй критически осмотрел мой нищенский прикид, подстреленное пальтецо и добротные тяжелые ботинки, годящиеся разве что для недолгих вылазок в Швейцарские Альпы.

     Внутренности не лучше, их можно даже не комментировать: потертые джинсики и свитерок с барского плеча Серьги Каныгина. И голое тельце под свитерком, милый чистенький мальчик, тебе даже в голову не придет до него добраться...

     - Я знаю одно милое местечко...

     - Распивочная у Курского вокзала? - Это было уже слишком. Откровенный вызов в память об уехавшей в Лиссабон противозачаточной пилюле с дипломом спортивного массажиста.

     - Зачем же так? Это ресторан с хорошей кухней. Его держит один мой близкий приятель.

     - Автомобилист? - прищурившись, спросил Митяй, он, оказывается, ничего не забывает, ценное качество.

     - В некотором роде. Ты согласен? - Я была уверена, что он не согласится.

     Но он согласился. Сегодняшний день продолжает преподносить мне сюрпризы, очень мило с его стороны.

     - Ты переоденешься? - осторожно спросил Митяй.

     - Это очень демократическое место. Никаких смокингов не нужно.

     - Хорошо. Я буду готов через пятнадцать минут...Спустя час мы уже подъезжали к “Попугаю Флоберу”. За несколько кварталов до ресторана Митяй начал беспокоиться.

     - А как называется этот кабачок? - аккуратно спросил он.

     - Знаешь, у меня очень плохая память на названия. Визуально помню, а вот со всем остальным туговато. Сейчас свернешь налево, и выйдем прямо на цель.

     ...Парковка перед “Попугаем Флобером” была отдана на откуп крутым иномаркам. Вполне приличная “девятка” Митяя выглядела здесь инородным телом, бедной телятницей из совхоза, приехавшей в город к своим дальним зажиточным родственникам.

     Не доезжая до парковки, Митяй остановился, бросил руль и повернулся ко мне: ноздри его раздувались.

     - Так и знал, что ты меня подставишь! - прошипел он. - Говорил же сто раз, не стоит доверять такой бабе, как ты!

     - А в Чем, собственно, проблема, милый?

     - Это кабак моего шефа.

     - Ну и что?

     - А то, что есть такое понятие - субординация.

     - Что ты говоришь! Это когда дворня должна сидеть в людской и жрать за печкой картофельные очистки? И дальше гардероба - ни-ни?

     - Ты просто дура! При чем здесь картофельные очистки? При чем здесь гардероб? Просто в этот кабак мы не ходим.

     - Именно в этот?

     - Да.

     - Отчего же? Было письменное распоряжение? Циркуляр? Вас выстроили и перед строем зачитали приказ?

     Митяй растерялся. Он не мог сказать мне ничего вразумительного.

     - Ну, нет, конечно. Просто это не принято, и все.

     - А ты знаешь, что все, что не запрещено, - разрешено? Меня пригласил сам Кравчук, и ты это слышал. Меня пригласил он, а я приглашаю тебя. Или ты находишь это противоестественным? Конечно, есть такая вещь, как дешевое холуйство...

     - Ладно, только ты иди вперед.

     - А ты? Зайдешь пописать в ближайшую подворотню?

     - А я посмотрю, как тебя вышвырнут отсюда. Это доставит мне большое удовольствие.

     ...В роскошном холле “Попугая Флобера” меня встретил швейцар с лицом бойца отряда специального назначения, прошедшего все горячие точки, включая Абхазию и Приднестровье. Должно быть, и сейчас при желании у него под униформой можно легко обнаружить установку “Град”.

     Швейцар критически осмотрел мой затрапезный наряд:

     - Чего надо?

     - Метрдотеля, - лаконично ответила я.

     - А Папу Римского? Топай отсюда.

     - Тогда к метрдотелю добавьте еще и книгу жалоб.

     - Чего-чего?

     - Не думаю, что Андрей Юрьевич останется доволен тем, как принимают его гостей.

     Имя Кравчука произвело магическое впечатление на швейцара. Он моментально исчез и появился спустя несколько минут уже с метрдотелем, тем самым, которого я уже видела, - скромный резидент под дипломатическим прикрытием, наш человек в Гаване, вышедший в отставку Джеймс Бонд.

     - Слушаю вас, - обратился ко мне Джеймс Бонд.

     - Вы не узнаете меня? Я как-то обедала у вас с Андреем Юрьевичем...

     - Да-да, конечно. Прошу вас. - Ни один мускул не дрогнул на лица метрдотеля, именно с такой физиономией и нужно вербовать нечистых на руку специалистов по стратегической оборонной инициативе. Кравчук отлично вышколил своих людей, нужно отдать ему должное.

     - Одну минутку.

     Я вернулась к машине.

     - Ну что? - заинтересованно спросил Митяй.

     - Путь свободен.

     - Сошло с рук?

     - Мне все всегда сходит с рук. Идем, нас ждут. Всю ответственность я беру на себя.

     ...Сказав, что в “Попугае Флобере” царят демократические нравы, я сильно погрешила против истины. Это был элитный кабак, где по вечерам собиралась дорогая публика. Холеные грузины, давно отошедшие от продажи мандаринов и перескочившие на шоу-бизнес; молодые банкиры с лицами профессоров математики из Беркли; нефтяные царьки из северных провинций, страдающие зудом траты денег. Несколько легко узнаваемых телевизионных морд в обществе таких же узнаваемых супермоделей, похожих на изысканные торшеры; жены и любовницы в декольте и бриллиантах, с открытыми спинами и голыми руками, все, через одну, женщины-вамп и рафинированные стервы. И никакого кафешантана, никакой развязной попсы, только струнный оркестр с неизменными Гайдном и Альбинони.

     Что ж, очень изысканно. Чин чинарем.

     - Ничего, что он без галстука? - кивнув на Митяя, спросила я у Джеймса Бонда.

     Митяй залился краской (бедный мальчик!), а метрдотель только хмыкнул (старая закалка!).

     - Ваш столик. Прошу. Сейчас подадут вино. - Он любезно отодвинул тяжелый стул, и я тотчас же угнездилась на нем. - Меню, пожалуйста.

     - Спасибо. Садись, милый, - цыкнула я на Митяя, с лица которого еще не сошел смущенный румянец.

     - Мать твою, мы выглядим как идиоты, - прошипел он, как только метрдотель нас покинул.

     - Отчего же?

     - Посмотри на себя. Ты как будто со строек народного хозяйства приперлась. И я не лучше! - Здесь Митяй явно преувеличивал: он выглядел вполне сносно - отглаженные брючата, джемпер и свежая сорочка.

     - Тебя это смущает?

     - Откровенно говоря, да.

     - Да наплюй ты на все. Слушай музыку, пей вино и наслаждайся жизнью.

     - Вообще-то я не пью...

     - Ты хоть раз можешь отступить от своих правил?

     - Ну, хорошо, - нехотя согласился Митяй. И я подозревала, что он сделал это только для того, чтобы избавиться от смущения.

     - Что ты будешь есть? - спросила я, углубившись в меню.

     - Не знаю... Мне все равно.

     - Вот, например, шашлык по-карски...

     - Я не ем мяса.

     - Извини, протертого молочного супа в меню нет. Ладно, не злись, сейчас подыщу тебе компромиссный вариант.... Салат из кинзы и свежих помидоров тебя устроит? И сулугуни?

     - Да.

     - Господи, какой же ты скучный человек! Неужели хотя бы раз в жизни нельзя наплевать на правила? - Я откинулась на спинку и поставила ногу на стул.

     - Зато с тобой не соскучишься... Ты бы еще с ботинками на скатерть влезла, - укорил меня Митяй.

     - Еще не время, - туманно пообещала я. Я заказала подошедшему официанту множество блюд с потешными и трудно произносимыми грузинскими названиями и две бутылки “Цинандали” - в память о первом визите в “Попугай Флобер”. Официант разлил вино, и, когда он удалился, я подняла бокал:

     - Хочу выпить за тебя, Митяй. Ты милый.

     - Не очень-то ты разнообразна в эпитетах.

     - Да нет, просто ничего, кроме этого, я в тебе не нахожу. Прости.

     - А я не нахожу в тебе даже этого.

     Боже мой, только сегодня утром я позволила жалкой мысли о том, что я хочу его, уютно устроиться на груди. А еще вчера его тело, так безжалостно и так нежно касавшееся меня, казалось мне таким привлекательным... Он не будет спать с тобой, а ты не будешь спать с ним. Это невозможно...

     Как жаль, что это невозможно. Я грустно посмотрела на Митяя и, не говоря ни слова, выпила вино.

     - Симпатичная музыка, - виновато сказал Митяй. Музыку можно было назвать какой угодно, только не симпатичной.

     - Это Дебюсси. “Послеполуденный отдых фавна”. - Больше всего я боялась, что Митяй спросит “а кто такой Дебюсси?”. Но он не спросил, и мне даже захотелось поцеловать его за это.

     Еда была вкусной, а вино легким - легким и смущающим душу одновременно. Под Дебюсси между нами начали рушиться все барьеры, Гайдн ускорил этот процесс, а третья бутылка “Цинандали” довершила дело. Глаза Митяя снова перестали быть уныло голубыми, в них появилась глубина и оттенки всех цветов сразу. Спустя два часа я уже знала о нем все. Он выговаривался так, как будто никто и никогда до этого не давал ему шанса быть услышанным.

     - Черт его знает, почему я все это тебе рассказываю, - иногда пытался оправдаться он.

     В его жизни не было ничего примечательного, это была самая обыкновенная жизнь, не заполненная ни особыми привязанностями, ни особой любовью. Даже особой морали у него не было, только афоризмы в еженедельнике. Он два раза ломал правую руку, три раза ему вправляли вывихнутое плечо; он перенес сложную операцию на голеностопе и только потому не стал профессиональным спортсменом. Все, что мучило его, ограничивалось мениском и растяжением связок. Ему нравился порядок и темное белье, ему нравились натуральные блондинки с маленькой грудью, это часто не совпадало, потому что все блондинки в его жизни носили пятый размер лифчика.

     - А Валентина? - не удержалась я.

     - Мне не хотелось бы обсуждать это с тобой.

     - Прости, пожалуйста...

     Интересно, чем такой парень мог привлечь Кравчука?

     И все же в Митяе было что-то такое, что по-настоящему волновало меня. Не голая же физиология, в самом деле!..

     Его отец был крупным чиновником в Спорткомитете, а мать одно время тренировала юношескую сборную страны по спортивной гимнастике. Митяй боготворил их. Но тринадцать лет назад они погибли в автомобильной катастрофе. На следующий день после катастрофы четырнадцатилетний Митяй возвращался в Москву из пионерского лагеря. И в метро, уткнувшись в газету “Советский спорт”, которую бегло просматривал сосед, он прочел сообщение о гибели своих родителей.

     - Ты не представляешь, что это такое... Летний день, и метро битком набито людьми, все сверкают потными подмышками и утираются платками размером с наволочку. А рядом со мной сидит лысый хрен и читает “Советский спорт”... Я до сих пор помню его ухо... И родимое пятно на щеке. Я просто хотел посмотреть, как сыграл “Спартак”, а увидел эту черную рамку: “Вчера, в автомобильной катастрофе погибли... Национальный олимпийский комитет скорбит...” И потом - они. Ты знаешь, что это такое, узнать о смерти близких из дурацкой газеты в метро? Когда невозможно ни закричать, ни заплакать, только вцепиться в сиденье и думать, что у тебя еще переход с “Белорусской" - кольцевой на “Белорусскую" - радиальную... Ты знаешь, что это такое? Я больше никогда не читал “Советский спорт”, я вообще больше ничего не читал. Почти ничего... Как будто мог увидеть эту рамку еще раз...

     Я протянула руку и осторожно сжала ладонь Митяя.

     - Что ты... Все в порядке.

     Митяй и его старшая сестра разменяли огромную четырехкомнатную квартиру родителей на Тверской-Ямской, и Митяю досталась Якиманка. И спортивные кубки матери, в которые я стряхивала пепел. Прости меня, Митяй...

     - Пора уходить, - наконец сказала я.

     - Да, наверное. Спасибо за вечер.

     - Ну что ты...

     Когда официант принес счет, все очарование вечера сошло на нет, а “Цинандали” мгновенно выветрилось из головы: в запредельном кабаке и цены были запредельными. Но я была готова к этому. Митяй выдержал ценовой удар спокойно, он вообще привык держать стойку.

     - Я заплачу, - сказал он.

     - Нет. Сюда мы приехали по моему приглашению. Так что плачу я.

     Митяй с сомнением посмотрел на меня: околачиваясь на студии, в группе Кравчука, он не мог не знать, сколько я зарабатываю. Для того чтобы вот так посидеть с мальчиком в симпатичном кабаке пару-тройку часов, я должна была бы горбатиться три месяца.

     - Интересно, чем? - наконец не выдержал он.

     - Момент.

     Пора было вспомнить вылазки в навороченные бутики и плебейские универмаги. Украденный у Братны “Паркер” вселял в меня уверенность. Внимательно осмотрев внутренности ресторана, я наконец нашла то, что искала, - разудалая компашка нуворишей, потные рожи, запотевшие бутылки с водкой, поросенок, фаршированный икрой.

     - Я сейчас приду.

     - Ты куда? - почуял неладное Митяй.

     - Сиди смирно. Экспроприация экспроприаторов.

     - Ты что задумала?.. - Но он уже не успел меня удержать.

     Я подошла к столу с компашкой, выбрала жертву и невинно попросила у нее закурить. Жертва посмотрела на меня мутным глазом, но прикурить дала. Через пять минут я уже сидела за своим столиком и на глазах у изумленного Митяя потрошила бумажник: триста долларов и распухшее отделение с рублями. От неожиданности Митяй потерял дар речи.

     - Ты.., ты что это сделала?

     - Пошерстила буржуа. А что? - Я была абсолютно спокойна. - Не обеднеет.

     - Ты воровка?

     - Ага. Воровка на доверии.

     - На каком, к черту, доверии? Самая банальная карманница!

     - Хочешь позвать милицию? Или эту, как ее, - я щелкнула пальцами, - секьюрити?

     - Ну, ты и!.. - однако возмущение Митяя куда-то испарилось. - Ты просто меня поражаешь! И часто ты проделываешь такие штучки?

     - Не часто. Сегодня - специально для тебя. Показательные выступления. Главное, чтобы тебя не стошнило от твоей же собственной нравственности. Ну что, двинули?

     - Да, не стоит здесь задерживаться.

     - Очень милое портмоне, - я поднесла кошелек к глазам, - тебе такие не нравятся?

     - Спрячь, - сквозь зубы процедил Митяй, - что ты как цыганка на вещевом рынке?

     - И кожа отличная, - не унималась я, - произведет большое впечатление на твою невесту. Ничего, что упоминаю всуе ее имя?

     - Расплачиваемся и уходим. - Он не злился, наоборот, я еще никогда не видела его таким веселым.

     ...Возвращаясь к машине, мы хохотали до упаду. Я беспечно выбросила бумажник с остатками денег в первую попавшуюся урну, чем удивила Митяя еще больше.

     - Ты чего это?

     - Краденые деньги всегда жгут мне руки, мальчик. Я беру ровно столько, сколько мне необходимо. Как и всякое разумное животное.

     Он надолго замолк и посмотрел на меня так, как будто видел впервые. Я взъерошила его волосы и поцеловала в щеку.

     - Поехали отсюда. Спать хочу.

     В машине Митяй долго и сосредоточенно молчал, прежде чем начать со мной разговор. Трогательное единение осталось на дне бокалов с недопитым “Цинандали”, беспричинное веселье тоже прошло, все становилось на свои места.

     - Лихо это у тебя получилось. - Прелюдия не предвещала ничего хорошего.

     - Лихо получается, когда затаскиваешь в постель красивую женщину, предназначенную вовсе не для тебя. Так сказал мне однажды один человек. - Я откинулась на спинку и закрыла глаза.

     Когда-то эту фразу произнес майор ФСБ Олег Мари-лов, погибший на стылом декабрьском шоссе. Я бы могла погибнуть тогда вместе с ним, но осталась жива.

     Вот и теперь я жива, а рядом со мной сидит совсем другой мужчина...

     - А что с ним потом случилось? С этим человеком?

     - Он погиб. - Почему простые слова звучат так мелодраматично: “он погиб”, “он спас мне жизнь”, “он любил меня” - почему сейчас все это вызывает неловкость, как будто меня уличили в чем-то, как будто бы я воспользовалась чужой смертью для того, чтобы возвыситься самой: вот она сидит, седая и не очень хорошо одетая, но в ее жизни что-то было.

     Черт возьми, в моей жизни действительно что-то было, но это не сюжет для необязательного разговора с Митяем.

     - Прости, - запоздало сказал он, - ты любила этого человека? Ты очень его любила?

     Я так и знала! Я нравлюсь ему, я действительно нравлюсь ему, но как примириться с моим свитером, с моим неухоженным лицом, со всем тем, что вызывает раздражение? У меня должно быть что-то, что оправдывает и меня самое, и интерес Митяя ко мне: роковое стечение обстоятельств, роковая страсть или полтора года за кражу в колонии общего режима, например.

     - Нет, я не любила его. Просто это был знакомый человек. И все.

     Мне не хотелось больше разговаривать, оказывается, я хорошо помню Олега Васильевича, я не забыла его лицо, как не забыла всех остальных лиц. Их уже нет. Они все давно мертвы.

     - Понятно. А ты вообще когда-нибудь кого-нибудь любила?

     - Почему ты об этом спрашиваешь?

     - Ну, ты же спрашиваешь у меня о Валентине.

     - Я только спросила, спишь ли ты с девушками, вот и все. А на остальное мне плевать. Впрочем, мне и на это наплевать.

     - Ты очень странный человек. Если честно, я с подобными женщинами сталкиваюсь впервые.

     - С проститутками-неудачницами? Митяй бросил руль:

     - Ну что ты за человек?! Все же было хорошо...

     - Что - хорошо?

     - Провели симпатичный вечер... Я думал... Господи, что я делаю в этой машине, с этим человеком, что я вообще делаю, что я собираюсь делать? Еще несколько месяцев назад, когда была надежда, что люди Лапицкого найдут меня сразу, я ни о чем не беспокоилась. Но теперь... Теперь тоже не стоит беспокоиться, вдруг сказала я себе; обычный для глубокой ночи приступ отчаяния прошел (хоть с этим я научилась справляться). В конце концов, сейчас ты сидишь в “девятке” в качестве подружки “шестерки”. А босс “шестерки” почтительно целует тебе руку, он, должно быть, удачливый респектабельный гангстер. И в крайнем случае его можно шантажировать...

     От этой мысли мне стало весело. Пора возвращаться к покинутому Митяю:

     - И что же ты думал?

     - Я думал... Мы лучше поймем друг друга.

     - Зачем?

     - Я же говорил. Ты ужасно мне интересна...

     - Только и всего? Я думала, ты предложишь мне что-то более оригинальное.

     - Я не могу предложить тебе ничего оригинального. Я сам неоригинален.

     Что правда, то правда, Митяй. И я снова коснулась его волос:

     - Это тебя не портит.

     - Я просто хочу понять, кто ты? - Он действительно старался понять - и не мог.

***

     - ..Ну а теперь расскажи мне, кто я?

     - Ты? Ты воришка. Ты украла кошелек, я сам это видел... Что еще ты крадешь? Машины, мотороллеры, побрякушки в Алмазном фонде, апельсины с лотка... Нужно проверить дом. - Он смеется и целует меня в грудь, в несколько шрамов под ключицами, оставшихся от той части жизни, которую я так страстно хотела забыть.

     - Это неполный список. Может быть, придумаешь что-нибудь еще? - Я смеюсь и целую его в переносицу.

     - Я не знаю... Картины, премьер-министров, фирменные бокалы в кабаке, кодовые замки...

     - Почему кодовые замки?

     - У нас в подъезде все время пропадают кодовые замки. Еще можно стянуть миндальное пирожное в булочной и сожрать его, пока стоишь в очереди... Я сам это проделывал в детстве.

     - Ты?!

     - Однажды меня поймали и оттягали за ухо.

     - И с тех пор...

     - С тех пор я берегу уши.

     - Ты поэт, кто бы мог подумать... Это мысли приходят тебе в голову, когда ты бегаешь пятнадцать километров?

     - Нет, когда я отжимаюсь...

     - Я даже не представляю, что еще можно украсть...

     - Все. Украсть можно все. - Неужели это говорю я? Неужели это я лежу сейчас на ковре, едва застеленном смятой темной простынью, он любит темное белье, он говорил мне об этом...

     - Да. Я могу себе это представить. Ты не уйдешь?

     - Куда же я пойду ночью? Главное, не заснуть с сигаретой, иначе я сожгу твой дом.

     - Я не дам тебе заснуть...

     Он целует меня, и все начинается сначала. Мне кажется, что я знала его тело всегда, я как будто вернулась домой после двадцатилетнего отсутствия и нашла все вещи на своих местах: те же надраенные до блеска, лоснящиеся от пота ключицы в углу кухни; тот же плоский живот на полу в гостиной; тот же подбородок в золоченой рамке на каминной полке... Жесткий подбородок с уже пробивающейся щетиной - он так ждал, так хотел меня, - ему даже в голову не пришло побриться... Если я близко подойду к камину - в этом доме его тела, который я знаю тысячу лет, - я сожгу себе ресницы, я обязательно сожгу себе ресницы... Они никогда не были особенно длинными, они никогда не были особенно короткими, но это единственное, что еще не сожжено, - ведь вся моя душа выгорела дотла. Я никогда, никогда не скажу об этом милому мальчику, неожиданно страстному мальчику, сколько бы ни длилась наша ночь - день, два, пять... И даже если она закончится через десять минут, я все равно ничего не скажу. Но он и не будет слушать, он ничего не слышит и сейчас, слепоглухонемой от страсти, уничтоженный собственным, хорошо натренированным телом.

     Никто и никогда не брал меня так, как он, споткнувшись в самом начале невинной фразы: “Я просто сентиментальный дурак, я рыдал, когда Сидни Марш погорел на допинг-контроле...”, так и не повернув ключ в замке; я не знаю, что со мной происходит, Ева, я ничего не могу объяснить себе, но все это время ты искушаешь меня, своим именем, своими сигаретами, своим лицом, я не могу рассмотреть его, как бы ни пытался, всем тем, как ты в грош меня не ставишь; все, что ты делаешь, - не правильно, все, что ты делаешь, - из рук вон, ты стряхиваешь пепел во что угодно, ты прокурила мне всю квартиру, ты вечно оставляешь зубную пасту открытой, ты ешь мясо руками, вытаскиваешь его из сковородки и ешь; ты, должно быть, вытираешь губы занавеской, ты даже не красишься, тебе наплевать на это - почему тебе на это наплевать? Тебе ничего не стоит назвать себя шлюхой, ты никогда не протираешь пол в ванной после душа, вечно там лужи стоят, можно я тебя потрогаю?

     Можно я потрогаю тебя?

     Можно?., что за идиотская привычка надевать свитер на голое тело, ты даже лифчиков не носишь, не нужно ничего говорить, пожалуйста, не прогоняй меня, я так давно этого хотел, не прогоняй меня, не прогоняй меня...

     Мы даже не добрались до комнаты, мы даже толком не разделись, сложнее всего было с ботинками, страсть - его, моя (неужели - моя?!) не оставляла никакого времени на шнурки, мы путались в вещах, мы путались в телах, мы путались друг в друге, мы хотели привыкнуть друг к Другу, мы хотели бегло осмотреть поле боя и оставить себе время на изучение деталей. Общая картина, госпитализация, история болезни, анамнез, диагноз: “я хочу тебя, Боже мой, как я тебя хочу” - “нет, - это я хочу тебя” - “нет-нет, это я хочу тебя, я сказал об этом первый...”.

     Это было самое начало, неутоленное начало, он продолжает хотеть меня, когда расшнуровывает ботинки - мои и свои собственные; он продолжает хотеть меня, когда яростно растаскивает тренажеры по углам, - никакого порядка, никакой симметрии; когда бросает простыню на ковер... Он продолжает хотеть меня, а я продолжаю хотеть его...

     - Иди сюда, Ева, иди ко мне, я хочу любить тебя... Я никогда и ничего так не хотел...

     - Только никаких записей в еженедельнике.

     - Никаких записей... С тобой у меня просто не будет на них времени... Иди сюда...

     ...И я иду к нему, я иду к нему только для того, чтобы он сам вошел в меня, чтобы он входил в меня снова.

     Он устает первым - мужчина и должен уставать первым, он просит пощады, но только для того, чтобы получше рассмотреть меня:

     - Какая ты красивая.... Почему же я раньше этого не замечал? Я могу смотреть на тебя очень долго.

     - Как долго?

     - Не знаю. Я ничего не знаю... Ты останешься со мной?

     - Остаться с тобой? У тебя же есть девушка.

     - Да, теперь у меня есть девушка. Моя девушка - это ты... Только молчи, пожалуйста, ничего не говори.

     - Я должна сказать что-то, что тебе не понравится?

     - Я даже знаю - что. Нам было замечательно вдвоем, но это еще не повод...

     Я обнимаю его, мельком подумав о том, каким же совершенным может быть человеческое тело:

     - Нам было замечательно вдвоем. И это повод...

     - Ты правда так думаешь?

     - Да...

     Я действительно так думаю, его тело может быть разным, оно дразнит и утешает одновременно, в нем можно спрятаться, в нем можно переждать сильный дождь; сейчас оно полно запахов и звуков, оно завораживает меня. Я так устала, я так долго была одна. Я больше никого не предам.

     "Я больше никого не предам”, - последнее, о чем я думаю, проваливаясь в сон.

     Его грудь с маленьким соском - последнее, что я вижу, проваливаясь в сон...

     ...Я проснулась одна. Никакого просвета за шторами - утро или ночь? Скорее всего утро, ночь была восхитительной, моя кожа все еще хранит запах его поцелуев. Я потянулась и легко вскочила с пола, мы занимались любовью на полу, и простыни сбиты в бесформенный ком, бедный Митяй, это не по правилам... Сейчас ты подойдешь к зеркалу и увидишь...

     Я подошла к зеркалу и увидела там себя - женщину, которую я ненавидела и от которой напрочь отвыкла. Похоже, моя нынешняя безликость готова предать меня, проклятые, нестерпимо яркие, нестерпимо счастливые глаза все портят. Или я смотрю в свои глаза глазами Митяя.

     Я улыбнулась себе и отправилась на кухню.

     То, что я увидела там, повергло меня в изумление: холодильник был открыт, сковородка с мясом, которое я готовила для себя вчера, вытащена и поставлена на пол. Перед ней на корточках сидел голый Митяй и пожирал большие куски.

     Увидев меня, он чуть не подавился.

     - Ты проснулась? - безуспешно пытаясь прожевать кусок, спросил он.

     - Нет, все еще лежу в постели. Решила сказать тебе, что все было замечательно...

     - А я хотел вернуться в комнату, чтобы сказать тебе то же самое.

     - Который час?

     - Половина восьмого.

     - Ты не на пробежке?

     - Ну ее к черту.

     - И ешь мясо? Ты же его терпеть не можешь.

     - Я его обожаю. Я так хочу жрать, ты даже не представляешь себе. - Он счастливо рассмеялся и поднял на меня влажные блестящие глаза. - Не стой так передо мной.

     - А что я должна делать?

     - Ты же не хочешь, чтобы я набросился на тебя с жирными руками?

     - Хочу, - совершенно серьезно сказала я.

     - Я тоже хочу. Я с ума схожу, так я тебя хочу...

     - По этому поводу ты сегодня не бежишь пятнадцать километров?

     - Именно по этому.

     - Большая жертва с твоей стороны.

     - Я жду ответного хода.

     - В смысле?

     - Ты сейчас звонишь кому-нибудь из вашей группы и говоришь, что не выходишь на работу.

     - Как это - не выходишь на работу? Братны меня уволит.

     - Придумай что-нибудь. Что ты заболела, что к тебе приехали родственники, что твоему двоюродному племяннику проломили башку и ты всю ночь просидела у его постели. Нет, не так... Скажи правду. Скажи, что ты занимаешься любовью и просто не можешь приехать. Скажи, что ты встретила мужчину твоей жизни и собираешься не вылезать из постели ближайшие два дня.

     - Всего лишь два дня? - иронически спросила я.

     - Через два дня придумаем что-нибудь другое. Я была согласна. Возвращаться на площадку, где произошло убийство, видеть освещенное юпитерами лицо убийцы было выше моих сил. Я как-нибудь справлюсь, как-нибудь подумаю об этом - потом, но не сейчас, не сейчас...

     Митяй уж снял телефонную трубку и протянул ее мне. Я набрала номер дяди Федора - единственный номер, который я помнила наизусть. Долгие гудки - полминуты, минута, полторы, - и только потом Бубякин снял трубку. Я услышала его недовольный, хриплый от сна голос:

     - Ну, блин, кого несет?

     - Дядя Федор, привет, это я, Ева.

     - Мать твою, Ева, который час?

     - Начало девятого. - Я накинула полчаса, чтобы разочарование дяди Федора не было таким сильным.

     - Ева, ты сука, я в шесть лег, голова раскалывается, на съемку только к двенадцати, мог бы еще два часа поспать с чистой совестью... Какого хрена тебе нужно?

     - Я сегодня не приду. Не могу... Предупреди, пожалуйста, Братны.

     - Братны плевать хотел на твои предупреждения... А что случилось-то?

     Митяй уже стоял сзади меня и легонько дул в волосы на затылке. “Хочу тебя, хочу тебя, хочу тебя”, - шептали его губы.

     - Куда пропала? - вернул меня к реальности голос дяди Федора.

     - Я здесь.

     - Что случилось, спрашиваю...

     - Федя, я встретила мужчину своей жизни...

     - И что? Он заразил тебя триппером?

     - Федор. - Я не выдержала и засмеялась.

     - Неужели проказой? Слушай, у меня есть знакомый дерматовенеролог, он от всего лечит, даже от гонконгского гриппа. И от описторхоза, так что имей в виду.

     - Все обстоит гораздо серьезнее...

     - Если синдром приобретенного иммунодефицита, тогда я пас... А я еще, дурак, с тобой целовался, коньячок попивал, даже клык в тебя хотел вонзить с бодунищи, хоть ты и старая карга.

     - Я встретила мужчину своей мечты и не собираюсь ближайшие два дня вылезать из постели. Так что придумай для Братны что-нибудь убедительнее этого. У меня воображения не хватает.

     - Господи, что может быть убедительнее этого?! А ты вообще как к групповому сексу относишься?

     - А что?

     - А то, что Братны с Кравчуком будут коллективно сношать тебя за прогулы. И трудодней не начислят, не говоря уже о зерне и битой птице... Так что готовься, дщерь моя.

     - Дядя Федор!

     - Ладно, бутылка мартини с тебя. И привет любовничку, смотри, не заезди его... Не тот ли морячок, который глаз с тебя не сводил?

     - Ты проницателен...

     - Кой черт проницателен, старая извращенка...

     - Я тебя обожаю.

     - Да, вот еще что... Ты телефон-то оставь на всякий случай. Мало ли...

     Я продиктовала дяде Федору телефон, и он отключился.

     - Ну? - нетерпеливо спросил Митяй, когда я положила трубку.

     - Все в порядке.

     - Хорошо, что разрешилось бескровно. Я бы тебя все равно не выпустил.

     - Ты просто какой-то сексуальный экстремист.

     - Нет, нет, неужели ты до сих пор не поняла... Я хочу быть с тобой.

     Он поднял меня на руки и понес в комнату. Я не сопротивлялась, я не хотела сопротивляться. Я отпустила себя, я позволила Митяю изучать себя так, как когда-то сама изучала тело моего по-настоящему первого мужчины - убийцы моих друзей. И его взмокший от желания затылок всегда оказывался у меня под рукой, как священная птица Ибис под рукой бога Тога <Древнеегипетский бог мудрости.>...

     - Я ничего не хочу знать о тебе, - сказал он, прижимаясь всем лицом к моей медленно остывающей после любви коже.

     - Странное заявление для моего парня, - я подняла его голову и поцеловала Митяя в подбородок, - я ведь и не...

     - Нет, ты не поняла. Я сказал: “Я ничего не хочу знать о тебе”, потому что во всем, что бы ты ни рассказала, не будет всей правды до конца...

     Я даже вздрогнула от такой наивной, испепеляющей проницательности: возможно, он хотел сказать совсем другое, возможно - он и сказал что-то другое. Но я услышала только то, что давно хотела услышать о себе: ни в чем не будет всей правды до конца.

     - Ты понимаешь? - Он все еще пытался объясниться, он все еще пытался объяснить. - Я хочу разгадывать тебя, я буду придумывать самые невероятные истории...

     Бедный Митяй, все самые невероятные истории уже придуманы, все роли сыграны, все амплуа перепутаны, все может закончиться гораздо раньше, чем ты думаешь.

     - Мне нравится твое лицо... Нет, я не так сказал - оно завораживает меня... Мы ведь ровесники, да? Я же вижу, я же чувствую, как пахнет кожа... Но почему, почему?!. Ты как будто хочешь скрыть его, ты как будто не хочешь иметь с ним ничего общего, ты как будто бросила его на произвол судьбы, и оно медленно умирает .

     Да, да, все правильно, Митяй, все больше, чем правильно, все именно так, я сама говорю себе об этом каждый день.

     - Я не хочу, чтобы это было так, Ева. Я знаю. Я хочу рассказать тебе... Я никогда и никому об этом не рассказывал... Поцелуй меня, пожалуйста...

     Я поцеловала его, и впервые за последние двенадцать часов это был целомудренный и легкий поцелуй.

     - Знаешь, я очень любил своих родителей... Я их просто боготворил. Они были такие красивые, настоящие люди Возрождения, это отец так говорил... И моя старшая сестра, она тоже была удивительная красавица, она занималась спортивной гимнастикой, мама ее тренировала. Красивая семья красивых людей, был только один урод, жутко толстый, такой толстый, что до четырнадцати лет просидел дома, потому что все его дразнили, все его ненавидели... И родители, они его стеснялись, они не хотели иметь с ним ничего общего, мама даже никогда не целовала его на ночь. А он так хотел, так хотел, чтобы его любили... Ты понимаешь, Ева? - Митяй так сдавил меня в объятиях, что у меня зазвенел позвоночник. - Он... Я. Я так хотел, чтобы меня любили. Я даже не ходил никуда в гости с родителями, они брали только Ирину, Ирина была красавицей, на нее было приятно смотреть, не то что на жирного урода с поросячьими глазками и женской грудью... Сначала они таскали меня по врачам, говорили, что-то с обменом веществ, ничего нельзя было сделать... А потом мама сказала отцу... Они думали, что я сплю, но я не спал и все слышал... Мама сказала отцу: “Знаешь, у меня такое ощущение, что нам в роддоме подменили ребенка, он не может быть нашим сыном...” Что тогда со мной было! Я плакал всю ночь, и все это текло по моим жирным подбородкам, откуда столько слез взялось, я уже устал, а они все текли и текли... Больше всего я боялся, что они услышат, - рыдающий жиртрест, жирняй, сало, свинтус, порос - не очень-то приятное зрелище... Я бил себя по животу, по ногам, по рукам, как будто это что-то могло изменить. Я не хотел жить. Если бы я знал тогда, что можно убивать себя, - я бы убил себя. Но если бы я умер, мой гроб бы тащило двадцать человек, и все бы говорили - вон подох жирняй, бедные-бедные люди, тащат, надрываются... Тогда я уехал в лагерь - первый раз в жизни. Но все равно сбежал оттуда - там тоже ненавидели жирняев, там всем жирняям, всем сорокопудам сыпали соль в компот, сыпали тараканов в кровать, и все жирняй визжали, когда давили тараканов своими тушами и бегали вокруг кровати, тряся животами. А все остальные ржали, всем остальным было весело... Я сбежал, и в метро прочел про родителей, про то, что они погибли в автокатастрофе, я говорил тебе. Я все равно знал, знал, что я их сын. И тогда я взбунтовался, я решил измениться, я больше ничего так не хотел, я подыхал, но заставлял себя бегать кросс. Ты не знаешь, что это такое - волочь за собой сто тридцать кило, когда сердце отказывается работать и в глазах кровавый туман... Ты не знаешь, что такое ничего не жрать неделями, а потом позволять себе два дня брюссельской капусты... И снова не жрать. Ты не знаешь, что такое отжиматься, отжиматься, качать пресс, качать пресс, подтягиваться на перекладине, бегать со свинцом на ногах и на руках, с центнером на горбу. И это - каждый день, на протяжении трех лет. Зато потом - потом, когда и в голову никому не приходило назвать меня жиртрестом, я каждый вечер говорил им - посмотрите, я ваш сын! Видите эти руки, эти ноги, этот живот - я ваш, ваш сын... Я был первым на всех соревнованиях, я все умел, я за все брался. Я просто хотел доказать. А потом у меня совсем крыша поехала - меня без экзаменов взяли в институт физкультуры. Я учился, а вечерами работал в морге. Это была безумная мысль, безумная, но тогда она казалась мне единственно правильной: я потрошил покойников и думал о своих родителях. Я почему-то вбил себе в голову, что, если... Что, если я смогу отразиться в зрачках мертвеца, что, если отложусь на сетчатке, родители обязательно увидят, каким я стал, ведь царство Божие существует, правда? Я говорил каждому покойнику, я верил, что души покойников бродят где-то неподалеку, я говорил: посмотрите на меня и скажите им, каким я стал... Обязательно передайте Я просто мозгами двинулся.

     Я зажала рот рукой - только бы не сломаться, только бы не рассказать ему все, что произошло со мной за последние годы. Я была готова это сделать сейчас, такая откровенность, которую позволил себе Митяй, не может не остаться вознагражденной. Я была готова, но вовремя вспомнила, что за любую неосторожную правду предают. Только один человек знал обо мне все до конца, только один, - и он предал меня.

     Дан Сикора, компьютерный бог, муй омбре <Настоящий мужчина (исп.).>, афисьонадо <Человек, разбирающийся в бое быков.>, наркоделец, вероломный матадор, похитивший мое сердце. Единственный, кто заставлял мое сердце падать и разбиваться о скалы. Единственный, кто заставлял меня умирать от любви...

     Митяй, Митяй, как хорошо, что ты сказал: “Я ничего не хочу знать о тебе..."

     - А потом? - тихо спросила я.

     - А потом все прошло. Внезапно. Я даже помню день, пятнадцатое октября, я проснулся и сказал себе: я больше не пойду в морг. Меня тошнит от покойников. И больше я там ни разу не был. Должно быть, кто-то все-таки им передал. Просто пятнадцатого октября, когда я проснулся, был покой, и все.

     - А потом? - Я отстранилась, но только для того, чтобы посмотреть на мальчика, который так долго страдал, на его совершенное тело, на мощный разворот ключиц, на идеально подогнанные друг к другу мускулы, на гордый нос и крутой подбородок.

     - Потом?

     - Да.

     - Потом появилась ты. Вот и все. Жирняю повезло, его полюбила самая красивая девушка, самая не правильная девушка...

     - Самая седая девушка, ты забыл добавить.

     - Знаешь, я никогда и никому об этом не рассказывал... Я даже себе об этом не рассказывал. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты осталась со мной.

     - Ты завалишь бег и жим правой рукой.

     - Я люблю тебя....

     - Ты предашь свои не проросшие зерна пшеницы, и они тебе этого не простят...

     - Я люблю тебя...

     - Тебе придется все время подтирать лужи в ванной, а я никогда не откажусь от сигарет.

     - Я люблю тебя.

     Он снова был близко, он снова искушал меня, а я снова искушала его - только для того, чтобы закрыть глаза и увидеть над собой его крутой подбородок.

     ...Лишь иногда мы поднимались с простыней и ходили друг за другом по квартире, мы оставили в ванной на полу целое озеро воды, мы забыли выключить чайник, и он сгорел, мы забыли закрыть холодильник, и он потек, но нам было наплевать, нужно просто вернуться в комнату, только и всего...

     ...Почему Митяй не отключил телефон?..

     Этот звонок синхронно вполз в наши затуманенные головы, он преследовал нас у открытой пропасти близкого финала, он жужжал, как муха в паутине, он кричал, как брошенный ребенок, он не хотел отступать, он хотел во что бы то ни стало добиться своего.

     - Митяй, нужно взять трубку, - шептала я Митяю, не выпуская его из рук.

     - Я тоже думаю, что нужно взять трубку, - шептал мне Митяй, не выпуская меня из рук.

     - Пойди и возьми.

     - Да, сейчас. Поцелуй меня, иначе не возьму.

     - Ты шантажист.

     - А ты воришка. Поцелуй меня. Я поцеловала его, это заняло несколько минут. Звонки прекратились, потом возобновились снова.

     - Кто-то домогается тебя, - ревниво сказала я Митяю.

     - Кто-то домогается тебя, - ревниво сказал мне Митяй. - Люди, которых я знаю, не такие бестактные.

     Он все-таки поднялся и пошел к телефону. Это был короткий односложный разговор, но я не прислушивалась к нему. Может быть, у нас что-нибудь получится, Митяй? Во всяком случае, мне хорошо с тобой...

     Он вернулся в комнату и остановился в дверном проеме.

     - Кто это был? - спросила я.

     - Ева... Боюсь, тебе... Нам придется ехать на студию, Ева.

     - Что-то срочное?

     - Звонил твой приятель.

     - Дядя Федор? Я же договорилась с ним... Что-то случилось?

     - Боюсь, что да. Убили вашу актрису.

     Я похолодела, сидя в самой середине жаркой постели, я едва не потеряла сознание, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Я не испытала чувства облегчения от этого, я представила себе сухой неистовый профиль Бергман: столько ненависти впустую, столько усилий напрасно - и все для того, чтобы обнаженный молодой человек сказал обнаженной женщине в квартире где-то на Якиманке: “Убили вашу актрису”.

     - Ее тело все-таки нашли? - бесцветным голосом спросила я.

     - Ты.., ты говоришь об этом так, как будто все знаешь. - Митяй во все глаза смотрел на меня.

     - Да, я знаю. Нужно было рассказать тебе... Я знала об этом с самого начала. Наверное, я первой обнаружила труп.

     - О чем ты говоришь, Ева?! - крикнул он. Сейчас я все расскажу ему. Господи, какое счастье наконец-то выговориться. То, что смерть актрисы скрыли, то, что она прошла незамеченной, как и большая часть ее жизни, - в этом была величайшая несправедливость. Теперь хоть это можно исправить.

     - Я говорю об Александровой.

     - Ну при чем здесь Александрова? Речь идет об убийстве.

     - Ну да.

     - Речь идет об убийстве, и ты не можешь об этом знать. Ты просто не можешь, не можешь знать об этом.

     - Я сама видела тело.

     - Да что с тобой, Ева?! Как ты могла видеть ее тело? Ты могла видеть только мое тело, только мое, слышишь. Ничего другого. Потому что ее убили сорок минут назад.

     - Кого?!

     - Бергман. Сорок минут назад убили Фаину Францевну Бергман. Прямо на съемках, в перерыве.

     Вцепившись в край простыни, я смотрела на Митяя и не слышала, что он говорит. Бергман нельзя убить, потому что это именно она заколола свою конкурентку.

     - Как - “убили”? Этого не может быть!

     - Твой приятель ничего вразумительного не сказал. Он твердил, что ты должна приехать. Я поеду с тобой, Ева.

     ...Когда мы уже собрались уходить, раздался еще один телефонный звонок, гораздо более короткий, чем предыдущий. Митяй не принимал деятельного участия в разговоре, лишь в финале ограничился двумя односложными “да” и фразой “я постараюсь”.

     - Думаю, тебе не стоит ехать, Ева, - сказал он мне, положив трубку.

     - Федор наплел тебе с три короба. - На минуту я даже перевела дух, ну, конечно же, дитя порока дядя Федор решил разыграть меня, никакого убийства нет и в помине. Но почему такая странная шутка? Должно быть, флюиды не отомщенного убийства носятся в воздухе и с ними нужно быть поосторожней, их можно легко подцепить при пожатии рук или легком покашливании.

     - Нет. К несчастью, твой приятель сказал правду. Звонил босс, он подтвердил это. И просил меня - если я, конечно, тебя увижу, пока не появляться на студии... Пока все не уладится.

     Значит, это правда, никакой надежды на жестокую шутку.

     - Я поеду. Мне нужно.

     - Нет, лучше тебе не ехать.

     - Неужели?

     - Хорошо. Я прошу тебя не ехать, иначе...

     - Иначе - что? Применишь силу к дамочке, с которой переспал?

     - К женщине, которую люблю, - с отчаянием в голосе поправил Митяй. - Но я не применю силу. Если ты хочешь....

     - Мне нужно.

     - Тогда едем...

***

     ...Вот и все. Ни единой мысли в пустой голове, кроме навязчивого рефрена - “этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть”, впору подобрать какой-нибудь популярный мотивчик. Вот и все, господа присяжные заседатели, защите стали известны новые обстоятельства дела, которые полностью снимают вину с обвиняемой: она убита так же, как и жертва. Заседание окончено, вердикт вынесен.

     Невиновна.

     Подсудимую освободить из-под стражи в зале суда.

     - Этого не может быть, - твердила я Митяю все время, пока мы добирались до студии, - этого не может быть.

     Но если это правда - все твои аналитические записки на глянцевых грамотах гроша ломаного не стоят; реальной остается только одна: “Я ЗНАЮ, ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ. ЗАЧЕМ ВЫ СКРЫЛИ ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО..."

     Мне стало не по себе.

     То, первое, убийство еще можно было как-то объяснить, она выглядело почти домашним, почти уютным, с вполне убедительным мотивом. Такое убийство под силу раскрыть даже практиканту отдела по расследованию тяжких преступлений, никаких экстраординарных следственных действий - ищи, кому выгодно.

     - Может быть, дядя Федор ошибся, - вслух пыталась убедить я себя. И Митяя заодно, - дядя Федор известный паникер. Или ты чего-то не понял, Митяй. Может быть, это еще одна его дурацкая шутка. - Я не хотела верить в очевидное, и эта спасительная мысль случайно забрела мне в голову, а я тотчас же уцепилась за нее:

     - Может быть, он просто хотел выманить меня, он обожает такие штучки.

     - Я не думаю, что дело обстоит именно так, - сказал Митяй. - Кравчук подтвердил, что это правда. Что это произошло на самом деле.

     - Ты просто не знаешь Федора. - Я совсем не слушала Митяя.

     - Во всяком случае, голос у него был достаточно серьезным. И потом: шутить такими вещами - это законченное скотство. Я просто слышал, как он говорил. Так не разыгрывают. Тем более я не думаю, что они решили разыграть тебя на пару с боссом. Послушай меня, я все понял правильно. Твой друг так и пролепетал: “Полчаса назад убили Бергман”. Убили в перерыве между съемками, что-то там у них случилось с оборудованием, и поэтому был перерыв. Это во-первых. Потом позвонил босс. И сказал то же самое. Это во-вторых.

     - Может быть... Это самоубийство? Господи, о чем мы говорим!

     - Они ясно сказали, что ее убили. И только что приехала следственная группа. Сейчас всех допрашивают. Во всяком случае, у тебя есть алиби.

     Я посмотрела на Митяя с изумлением:

     - Алиби? Почему ты заговорил об алиби?

     - А о чем еще я должен говорить? Ее убили во время съемок, там сейчас из всех тянут жилы. Ты же понимаешь, всем будут задавать один и тот же вопрос: где вы были между таким-то промежутком времени, когда вы видели ее живой последний раз и прочие протокольные формальности. Ежу понятно, что это кто-то из съемочной группы постарался, кто-то сводил счеты.

     Я зажала рукой рот: кто-то сводил счеты... Тот, кто мог бы свести счеты с Бергман, мертв уже несколько дней. Почему Митяю пришла в голову мысль об алиби? И почему он ни разу не заговорил со мной об Александровой, почему не попросил объясниться? Или счел мои откровения внезапным помутнением рассудка, бредом впечатлительной дамочки? Или просто решил терпеливо ждать, пока я все расскажу ему сама... Самый предпочтительный вариант.

     Все это правда. Я поняла это уже на проходной “Мосфильма” - мы почувствовали немного экзальтированную, мрачно-истеричную атмосферу, сопутствующую любому преступлению. Она была разлита в воздухе и обволакивала группки людей, о чем-то яростно шепчущих друг другу: убийство, убийство, убийство, никто не произносил это слово вслух, но оно стояло последним в очереди в бюро пропусков.

     У тебя просто разыгралось воображение, Ева.

     ...Все подступы к павильону были блокированы. Еще можно было повернуться и уйти, в конце концов, у тебя есть алиби - хотя бы на сегодняшний день, - Митяй прав. Но я не сделала этого. Какая-то неведомая сила влекла меня к павильону, я хотела во всем убедиться сама, я так до конца в это и не поверила.

     Не поверила я и тогда, когда меня остановил молоденький сержант.

     - Туда нельзя, - строго сказал он, - там работает следственная бригада.

     Значит, это действительно произошло.

     - Я выходила. Я работаю в съемочной группе... В съемочной группе, в которой это все случилось. - Я сунула ему пропуск, и сержант долго рассматривал его.

     - Проходите, - наконец сказал он, - а этот парень? Митяй умоляюще посмотрел на меня.

     - Да-да, он тоже со мной. Ассистент оператора.

     - Проходите.

     Легко пробив оборону доблестного сержанта, мы оказались в широком и темном коридоре перед павильоном. Почему я никогда не замечала, как здесь мрачно, даже банальный пожарный щит кажется филиалом готической пыточной. Уходящие вверх стены не прибавили мне оптимизма, и вся моя решимость куда-то улетучилась. Я тихо поздоровалась со сбившейся в кучу группой; она встретила мое появление с ревнивой завистью: только у меня хватило ума, наплевав на деспотичного Братны, прогулять сегодняшнюю смену. А значит, не придется выдерживать унизительной борьбы за алиби.

     У самых дверей павильона околачивался телохранитель Кравчука Сеня. Легонько пожав мне руку, Митяй сразу направился к нему.

     В уголке, возле окна, тихо плакала Ирэн: ее лицо, мертвенно-бледное и остановившееся, казалось ритуальной маской скорби. Черные от туши слезы пробили тонкие бороздки в густом слое тонального крема и пудры. Вокруг Ирэн кольцом расположилась группа сочувствующих: они явно не знали, что делать. Время от времени кто-то из сердобольных ассистенток гладил Ирэн по плечу, а личная секретарша Братны Муза держала наготове стакан с водой.

     Мужчины нервно курили.

     Особенно отличился Серега Волошко: он, как всегда, где-то разжился водкой и теперь потреблял ее прямо из горла вместе с Шуренком Вепревым и ассистентом по съемочной технике Садыковым.

     - Я все понимаю, - вполголоса причитал Серега, - я человек широких взглядов, но чтобы безобидную старуху мочить в павильоне в пятиминутный перерыв - это перебор. Хорошо кино начинается. Сначала одна пропадает к ядреной фене, потом другую убивают... Нет, надо с этой нетленки ноги делать, пока самого не удавили пленкой “Кодак”...

     - Точно-точно, - вторил ему любитель выпить и потрахаться на дармовщинку съемочный техник Садыков, - не будет кина, это и коню понятно. Никто играть не согласится. Кому это надо? Сегодня же сваливаю...

     - Черт возьми, никогда на студии такого не было, - поддержал тему Шуренок, - я больше в эти игры не играю, и денег мне никаких не нужно, чтобы в результате, как старуху, пришпилили... Это просто Боженька говорит: стоп, ребята, задний ход, не будет фарта.

     Боже мой. Как Братны все просчитал, как хорошо он знает эту киношную трусость и эти киношные суеверия, как табу, связывающие всех по рукам и ногам...

     Дядя Федор чуть не сбил меня с ног:

     - Ты приехала? Слава Богу, меня колотит всего... Это еще ничего, а Володьку Чернышева вообще в медпункт снесли, так ему плохо стало. Пришлось даже у Сереги водки хряпнуть, а ты же знаешь, не пью я без акцизных марок... Ты единственный среди нас здравомыслящий человек. Ты единственное здоровое начало... Здесь просто абсурд творится.

     - Господи, дядя Федор, что здесь произошло? Что здесь происходит?

     Дядя Федор попытался взять себя в руки и связно изложить происшедшее. В его интерпретации это выглядело так.

     Съемки начались ровно в двенадцать (ты же знаешь нашего тирана!). Сегодня Братны был особенно в ударе, да и старуха работала как надо, даже лучше, чем обычно, ее просто перло (ты даже представить себе не можешь, Ева, как ее перло)! Первый перерыв объявили около трех, когда старуха отработала два часа на крупных планах, - полетел один из юпитеров (тиран рвал и метал, он сам устанавливал этот юпитер, сам выбирал ракурс освещения, даже Сереге не доверил!). С этим довольно легко справились, съемки продолжили, а еще через час полетели все юпитеры. И весь свет заодно. Вован Трапезников ломанулся к распределительному щиту, чтобы посмотреть, не вышибло ли пробки (взял у меня мою “Зиппо”, хрен, мой любимый “зипарь”, и весь бензин спалил, сволочь, а сейчас бензин фирменный сама знаешь сколько стоит!). Отправить к распределительному щиту Трапезникова было непростительной ошибкой: как всегда, обдолбанный наркотиками художник долго не мог взять в толк, что к чему, по этому поводу Братны орал лишних пять минут, а группа лишних пять минут отпускала шуточки. Особенно старуха старалась, рот у нее не закрывался, разухабистая бабулька, ничего не скажешь... Вован орал, что он боится темноты и что он в лампочку Ильича не нанимался... И что его сейчас током долбанет, а если током долбанет, то запасы гашиша можно будет найти на антресолях, а ключи от дома у него в куртке... И все это таким противным голосом (ты же знаешь Вована по обкурке, Ева, какую он пургу метет!)... Потом на помощь Вовану отправили Садыкова, и все разрешилось в несколько секунд. Садыков врубил пробки, только и всего, - оказывается, пробки вышибло... Старуха к тому времени заткнулась, но тогда на это никто внимание не обратил.

     А когда врубился свет, оказалось, что старуха умерла. То есть сначала не поняли, что к чему, суетились, Серега Волошко все проверил, переустановили один из юпитеров на контражур... А потом поняли, что-то не так. А не так было то, что старуха уже ни на что не реагировала. Ирэн тогда так страшно закричала - когда Братны подошел. Все думали, что она просто умерла, а потом оказалось, что ей всадили нож - сзади и под сердце. Она ведь на венском стуле сидела, а там спинка вся дырявая...

     - Нож? - одними губами переспросила я дядю Федора.

     - Ну а что же еще? Правда, никто не вынимал, побоялись. И вообще никакой крови не было. И все было тихо-тихо... Ну, сразу же со всеми истерика. Только Братны молчал. Ну, он-то понятно. В прострации человек, сидел и бубнил все время: “Я должен был предположить, что все так просто не закончится, я должен был это предположить...” Ну, и всякие оскорбления в адрес покойной и всех нас, козлов безрогих. Ты же знаешь его, Ева... Понять-то, в общем, нетрудно: одна актриса без вести пропала, с другой вот тоже неприятность... Хорошо, к тому времени уже Кравчук появился, он на начало опоздал, а когда свет вырубился, только в павильон вошел. Орать сразу начал - что это, мол, у вас там, ни на минуту нельзя группу оставить.... Он ведь, когда это случилось.... Когда все выяснилось, очень правильно все организовал, старая оперативная крыса. Место преступления оцепил, и прочие мелочи. Всех проверил, устроил личный досмотр... Никому даже в голову не пришло обидеться. Идиотизм, надругательство над здравым смыслом.... А ведь какое кино могло бы быть. А теперь - ни кина, ни группы. Затаскают.

     - Почему - “затаскают”? - глупо спросила я.

     - А ты не понимаешь? - Жалко сморщившись, дядя Федор посмотрел на меня. - Ведь убил кто-то из съемочной группы. Нас всех можно заподозрить. И мы друг друга можем заподозрить. В чем угодно.

     - Это просто бред, дядя Федор! - Возможно, мой голос не прозвучал так убедительно, как хотелось бы Бубякину, и он посмотрел на меня почти с ненавистью.

     - Почему же бред? Там и табличка горела над павильоном: “ТИХО! ИДЕТ СЪЕМКА”, никого из посторонних не было. Все свои, все родные и близкие, как вождь мировой революции в имении Горки.

     - Федя, успокойся!

     - Да я спокоен. Чего мне волноваться? Некоторые вот умно поступили: чем на работу ездить, потрахаться решили лишний раз. И почему у меня с утра ни на кого не стоит, тоже ведь мог бы тогда в постели кувыркаться... Сейчас все в другом месте кувыркаться будем. С подпиской о невыезде в зубах!

     Теперь я начинала понимать, почему Бубякин так настойчиво вызывал меня на студию. Из всей съемочной группы пофартило только мне, я одна осмелилась прогулять смену, наплевав на жесткие инструкции деспота Братны. Такие штучки с фанатиком-режиссером не проходили: любой, кто не встраивался в рабочий график, изгонялся из группы с таким треском, что изгнание из рая Адама и Евы выглядело легким променадом, детским лепетом на лужайке. А теперь дядя Федор страстно хотел приобщить, подколоть к делу канцелярской скрепкой и меня. Он хотел разделить ответственность на всех.

     - Ты драматизируешь ситуацию, дядя Федор! - Я попыталась успокоить его.

     - Ни черта себе! В пятидесяти метрах на венском стульчике отдыхает труп, а я драматизирую ситуацию! Ее убили, ты понимаешь? Убили, когда в павильоне была уйма народу! Ты хоть это понимаешь?!

     Это я понимала. Это я понимала, лежа под обломками своей собственной, идеально выстроенной версии. Бергман не была замешана в убийстве Александровой, она привела убедительные доказательства своей невиновности. Но если не Бергман - то кто? Кто с таким маниакальным упорством убивает актрис? Актрис одного режиссера, Анджея Братны, каннского триумфатора, новой любимой игрушки мирового кино. Кто-то из людей Братны, которых отбирал он сам, по каким-то только ему одному известным критериям, пользуясь только своей извращенной интуицией, следуя только своим правилам игры.

     Правила игры, вот оно что.

     Стоит только вспомнить продолжение записки: “...ЕСЛИ ВЫ БУДЕТЕ МОЛЧАТЬ И ДАЛЬШЕ, ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ”. Для Анджея это тоже было игрой, только игрой, он не отнесся к этому опереточному шантажу серьезно. Он вообще не посчитал это шантажом, скорее - еще одним намеком на соучастие еще одного человека, дружеским приветом, посланием к коринфянам. Тогда легко было подумать, что правила игры относятся только к формам шантажа, что в следующий раз он получит послание не в виде записки на факсе из лодзинской киношколы, а в виде гравировки на пальмовой ветви.

     Возможно, я ближе всех подошла к истине, когда сказала, что записку мог написать и убийца, - и тогда правила игры относились к убийству.

     Мы молчали, и правила игры были изменены.

     Александрову убили в пустой гримерке, в полном одиночестве среди зеркальных створок. При включенных лампах дневного света. Бергман убили в павильоне, битком набитом людьми. В полной темноте, или в относительной темноте, - ее хватило, чтобы нанести точный удар. Возможно, Александрову действительно закололи шилом, но ей нанесли удар в грудь. Я не знаю, чем убили Бергман, но она получила удар в спину.

     Правила изменены, но они являются зеркальным отражением друг друга. Так же, как Бергман и Александрова являются зеркальным отражением друг друга. Это не было похоже на почерк человека, скорее на руку провидения, которое решило примирить двух женщин таким жестоким, таким варварским способом.

     - ..Ева! Что с тобой, Ева?! - Вот уже несколько минут дядя Федор что-то орал мне в лицо.

     - Ничего... Все в порядке.

     - Ты думаешь, что все в порядке? Ты юмористка! Все в порядке... Я не убивал ее, Ева, слышишь, ну подумай сама, зачем мне убивать, зачем мне светиться, ведь я же сижу на годе условно, меня Братны отмазал... Я не убивал, ты мне веришь? - Дядя Федор не мог остановиться.

     - Будь мужиком, возьми себя в руки, - сказал подошедший во время страстного монолога дяди Федора Митяй. Я даже забыла о его существовании.

     - Возьми в руки свой член, морячок! - окрысился дядя Федор. - Господи, что теперь будет, что будет?..

     - Будет расследование, - спокойно сказал Митяй, - думаю, они быстро разберутся. Ограниченное пространство, ограниченный круг людей. Довольно сомнительных людей. И трусливых, как я посмотрю. Будете колоться, как грецкие орехи. Как арахис в сахаре.

     - Ева, уйми его! Уйми своего морячка! Я за себя не отвечаю! - не мог успокоиться Бубякин.

     - Я никогда не служил во флоте. Это во-первых, так что морячком не являюсь по определению. И если ты не прекратишь вой и хипеж, придется дать тебе в рыло. Это во-вторых. Устраивает такой расклад?

     Но дядя Федор не успокоился, он продолжал поскуливать и хватать меня за руки.

     - Ева, ты пойми, у меня судимость, год условно, они начнут проверять и вычислят... Это же как два пальца об асфальт. И никакой Братны больше не отмажет, он сам в дерьме. Ты же знаешь, эти суки, им же главное - отчитаться, а кого первым за задницу возьмут? Кто небезупречен, с их гунявой правоохранительной точки зрения.

     - Ну, тогда нужно полгруппы пересажать, - резонно заметила я, вспомнив все махинаций с камнями и антиквариатом самого Братны, героиновые посиделки Вована Трапезникова и постоянные дорожно-транспортные происшествия Антоши Кузьмина. А кроткий звукооператор Шуренок Вепрев, как выяснилось совсем недавно, оттрубил пятилетку в колонии общего режима за убийство по неосторожности (он совершенно хладнокровно размозжил голову любовника своей жены сковородой). За талантливого звукооператора вступился Союз кинематографистов, и дело завершилось всего лишь пятью годами.

     - Режиссер еще там? - деловито спросил Митяй.

     - Они все еще там - и Братны, и Кравчук. Еще какого-то члена ждут, крупного спеца. Должен подъехать.

     Братны и Кравчук никогда и никому не расскажут о первом убийстве. Рассказать об этом сейчас, когда на то, чтобы скрыть его, положено столько усилий, - это значит признаться в соучастии, подставить себя под удар. Если следовать логике, то напрашивается вполне закономерный вывод: вы по каким-то причинам скрыли первое убийство, и нет гарантии, что вы по тем же причинам не могли сами совершить второе... До сегодняшнего дня мы были призрачными союзниками, теперь можем стать друг для друга опасными свидетелями...

     Нет, не так. Сейчас для них самый опасный свидетель - я, темная лошадка, засланный казачок, сомнительная дамочка с сомнительным прошлым. А что, если нервишки у меня начнут сдавать и я явлюсь с повинной и расскажу обо всем, что знаю? Директор съемочной группы не дурак, он должен был просчитать и этот вариант. И он наверняка просчитал его. Кравчук не даст загнать себя в угол, он будет обороняться, он найдет способ защитить себя.

     Я посмотрела на Митяя: мой собственный мальчик был человеком Кравчука, и был не самым последним человеком, стоит только вспомнить обстоятельства нашего знакомства. Вполне возможен классический вариант развития сюжета: конфликт между чувством и долгом, спасительный круг индийской мелодрамы.

     Вместо того чтобы спать с ним, вместо того чтобы без продыху заниматься с ним любовью, можно было бы попытаться объясниться с ним, перетащить его на свою сторону.

     Но ты не виновата. У тебя не было времени перетаскивать его на свою сторону, у тебя вообще не было времени ни на что, кроме этой внезапной, совершенно обезумевшей страсти.

     Теперь это время появилось, отстранение подумала я. Нужно все рассказать ему. Рассказать сегодня же. Я приблизилась к Митяю и взяла его за руку.

     И он тотчас же ответил мне, он как будто только и ждал этого. Он обнял меня за плечи и зарылся лицом в моих волосах. Я уже знала, что он скажет, что шепнет мне на ухо.

     И он сказал:

     - Черт возьми, я понимаю, не самая подходящая ситуация, но я страшно тебя хочу. Смертельно.

     "Смертельно”, это именно то слово, которое необходимо, что же со мной делают его губы, его руки, бесстыдно залезшие под свитер, нежно и требовательно касающиеся моего позвоночника, животная страсть, ничего больше. Животная страсть, из которой не выбраться. Сейчас его руки доберутся до сосков, и круг замкнется. Хорошо, что я в пальто, иначе это выглядело бы совсем уж неприлично...

     - Вы что, ребята? - Только теперь я заметила, что дядя Федор смотрит на нас округлившимися глазами, к нему на минуту даже вернулся его грубоватый юмор. - Вы что, совсем охренели? Я им про убийство толкую, а они что делают? Вы бы еще здесь под пожарным щитом раскорячились. Или вон в павильончик попросились... На глазах у старушки покойницы потрахаться, а также понятых и судмедэкспертов. Ничего, блин, святого!..

     - О чем ты, дядя Федор? - фальшивым голосом спросила я.

     - Господи, о ваших мордах, а также ручонках, которые не там находятся, где им надлежит быть в такой скорбный момент. Неужели дома не натрахались, а, морячок?

     Митяй осторожно разжал руки, и я отпустила его с сожалением. С сожалением - кто бы мог подумать!..

     Дверь павильона открылась, и из нее вывалился потный Вован Трапезников. Вся группа взирала на Вована с почтительным ужасом.

     - Ну, чего там? - спросил Серега Волошко.

     - Чего-чего... Роются, как свиньи под дубом. Сейчас всех доставать начнут, показания снимать. Там хряк один есть, и свинья при нем, следователи, мать их. Через пять минут наверх потащатся, в съемочную группу. Так что готовьтесь, господа подозреваемые, начнут вас по одному выдергивать, как морковь. А до этого предлагаю упорядочить наши показания, то есть устроить сговор!

     Вован Трапезников вернулся к двери павильона, приоткрыл ее и зычно крикнул - видимо, для того, чтобы быть услышанным “хряком и свиньей при нем”:

     - Устроить сговор!

     Сразу же удовлетворившись, Трапезников отполз к окну, облокотил тушу о подоконник и, достав из портсигара огромную козью ногу с первоклассной анашой, закурил. По коридору тотчас же поплыл ее сладковатый запах.

     - Ты совсем с катушек съехал, Вован! - прошипела Муза, сразу же отклеившаяся от плачущей невменяемой Ирэн. - Ты бы еще всем шприцы роздал! Здесь же ментов полно, соображать надо! Устроился тут, всех подставляешь. Скажут, коллективно кольнулись и порешили старуху! Сегодня анашу курят, а завтра пол-“Мосфильма” в расход пустят, что еще ожидать от такого бардака!

     - Не вижу связи, рыбка моя, - промурлыкал Вован. - Они меня как сковороду начищали в Судный день, нужно же нервы успокоить...

     - Ты что, козел, не понимаешь, - не унималась Муза, видимо, от волнения перейдя на не свойственный ей жаргон, - сейчас за наркоту статья корячится. Соображалку, что ли, потерял?

     - А мне монопенисуально, что там корячится, - беспечно сказал Вован.

     - Чего?

     - Однохерственно. Я заслуженный художник России, последователь Рериха и любимый ученик академика Юона Константина Федоровича. Меня и пальцем не тронут.

     - Так он же умер в 1958 году, - сказал дядя Федор.

     - Кто? - удивился Вован.

     - Академик Юон. Я сам читал в Энциклопедическом словаре. Как ты можешь быть его любимым учеником, если он уже сорок лет как в могиле? - дожимал Трапезникова Бубякин.

     - Ты смотри, умер старик, а я и не знал. Нужно позвонить, семье соболезнования передать... Надо же, несчастье какое...

     - Ладно, кончайте ваш балаган, - в отсутствие Братны Муза задалась целью сплотить группу, - а ты, Вован, если уж так душа горит, сходил бы куда-нибудь в ватерклозет, там бы и курил, зачем же правоохранительные органы на дыбы ставить?

     - А я бы тоже сейчас пыхнул, - мечтательно сказал ассистент по съемочной технике Садыков, - тощища такая... Дай-ка мне косячок, Вован.

     - Лучше водки выпей, - ревниво сказал Серега Волошко. Он ненавидел, когда его предают собутыльники.

     - Водка мозги засирает, а хорошая трава - очищает. - Трапезников наставительно поднял палец.

     - Это кто же такое сказал? Уж не Иисус ли Христос?

     - Не Христос, а Ибн Сина, он же Авиценна. В своем философском трактате “Книга указаний и наставлений”, а также в своем другом философском трактате - “Книге исцеления”.

     - Вован, что там было-то? - наконец догадался спросить дядя Федор.

     - Да ничего такого. Ползают, улики собирают, мать их, думаю, что, после того как всех допросят, обратно сюда вернемся. Кто где стоял, кто на кого наезжал, ну и вообще картина, предшествующая преступлению. Они из нас всю душу вынут. Говорят - киношники вообще экзальтированное дерьмо, а не люди, и свидетели никакие... В общем, бочку покатили, принюхиваются, странные, мол, дела у вас в группе творятся, одна актриса без вести пропала, другую прямо на съемочной площадке замочили. Вынесли Кравчуку устную благодарность за правильно проведенные доследственные мероприятия. Вот и все, собственно.

     - Ну а ты-то, Вован, с программной речью выступил, поставил ментов на место? - Садыков вынул из рук Вована косячок и шумно затянулся.

     - А то. Вы же меня знаете!

     Вован Трапезников, отличавшийся свинским нравом, всегда наплевательски относился к любым авторитетам, властям предержащим вкупе с ними, а также к нормам социалистического общежития. Каждому, не по делу интересующемуся его героиновым образом жизни, он откровенно хамил. Хамил он и просто так, но хамил изысканно и с религиозной подоплекой. Так, всего несколько недель назад в Краснопресненском суде он выиграл судебный процесс по иску о нанесении морального ущерба. Истцом выступил известный в прошлом режиссер Глеб Снесарев, которого предварительно обкурившийся Трапезников обозвал “елдой”. “Елда” прозвучала с высокой трибуны пленума Союза кинематографистов и потому была особенно оскорбительна. Снесарев подал в суд, но в суде Вован как дважды два доказал, что употребил слово “елда” “не в том пошлом значении, в котором воспринял его не отличающийся особыми знаниями и интеллектом истец”, а совсем в другом. Что, назвав истца “елдой”, он, Трапезников, оказывается, даже польстил последнему, потому что Елда в чеченской мифологии - имя владыки подземного мира мертвых, бога мудрого и обладающего даром предвидения, а документики и отчеты экспертов прилагаются, вот так-то, граждане судьи. А через пять дней Вовану предстояло еще одно разбирательство, теперь уже в районном суде “Мневники”; и снова Трапезников выступал ответчиком в деле кинокритика Гелены Пробер, которую на протяжении долгого времени ласково называл “ты ж моя крошка, тласольтеотль”. У впечатлительной бальзаковской дамы Пробер даже развилось к Вовану нечто вроде слабого сексуального влечения, пока добрая душа из группы Братны (кажется, это был хорошо подкованный в вопросах культурологии дядя Федор) не сообщила ей, что “тласольтеотль” в переводе с какого-то из мексоамериканских языков - “пожирательница экскрементов”...

     - Так что ты там в уши ментам надудел? - Было видно, что больше всего Садыков жалеет о том, что сам не присутствовал при очередном хамстве Вована.

     - Ну, я думаю, на пару-тройку исков о защите чести и достоинства хватит...

     Группа дружно захихикала, и разговор незаметно перетек в плоскости, не касающиеся убитой актрисы. Смертельно испугавшись в первый момент, все как будто разом решили перестать верить в происходящее, воспринимать случившееся как еще один, безнадежно испорченный, безнадежно запоротый дубль. А пленку нужно смыть и приступить к новым съемкам. Только теперь я вдруг остро почувствовала, какую группу набрал себе Братны: веселые сумасшедшие, настоящие и будущие утонченные уголовники, любители сомнительных удовольствий, отвязные наркоманы, демонстрирующие полное отсутствие моральных принципов. Именно с ними Братны собирался делать великое кино. И самым парадоксальным было то, что именно с ними он бы его и сделал.

     Теперь не будет никакого фильма.

     "Забыть Монтсеррат”, именно таким было его рабочее название. Теперь о Монтсеррат действительно придется забыть.

     После всего того, что произошло, никто не даст Братны снимать, а если и дадут, то очень не скоро. Отборочная комиссия Каннского фестиваля будет вне себя. Да и сама группа разбежится, Анджей прав: люди, снимающие кино, суеверны, они легко впадают в мистику, они, как никто, умеют проводить дьявольские параллели. Сейчас вся эта свора неофитов выстроится в очередь, чтобы взасос поцеловать своего Мессию поцелуем Иуды. Дешевое благородство, скорее всего они даже откажутся от тридцати сребреников...

     Мне стало невыносимо тяжело и захотелось уйти отсюда.

     Мне захотелось уйти отсюда, и я уйду. Я - ни к чему не причастная, ни в чем не запачканная, не стоявшая возле венского стула с убитой старухой, не стоявшая возле распределительного шита... Я, серафим и херувим, великомученица, святая Урсула, мать твою...

     - Пойдем отсюда, - сказала я Митяю.

     - Я же говорил, не стоит тебе ехать... А теперь нужно ждать босса. Он для этого меня и вызвал. - Вот ты и начал предавать меня, мальчик.

     - Пойдем, я прошу тебя.

     Так и есть, конфликт чувства и долга, индийская мелодрама, что и следовало доказать. На лице Митяя были написаны все муки Страшного суда.

     - Ты как хочешь, а я ухожу.

     - Хорошо. Я с тобой. - По-моему, он серьезно ко мне относится, если решился наплевать на телефонный звонок Кравчука. - Я провожу тебя, подождешь меня в кафе, хорошо? Или в машине. Не думаю, что задержусь надолго...

     Вот как. Серьезность его намерений распространяется только до его потасканной “девятки”.

     - Я не буду тебя ждать, - это прозвучало совсем уж глупо.

     - Ева, ну, пожалуйста, не будь ребенком. - Он ухватил меня за локоть и попытался прижать к стене. - Я понимаю, ситуация неприятная, у всех нервы на пределе. Но мы-то ни при чем!

     "Мы” выглядело в устах Митяя убедительно, я действительно веду себя как идиотка, нужно взять себя в руки.

     - Хорошо, прости меня. Я подожду в машине. Дядя Федор, который до этого пасся в эпицентре группы, резко отделился от нее и засеменил в нашу сторону.

     - А куда это ты собралась, Ева?

     - Мое присутствие необязательно, правда? Меня не было сегодня на работе, я ничего не видела. Думаю, я не являюсь свидетелем номер один. Или меня вызвал Братны? Или Андрей Юрьевич Кравчук, не к ночи будет сказано...

     На лице дяди Федора отразилась борьба чувств, и наконец врожденная любовь к пороку победила. Он сунул руки в карманы и независимо сказал:

     - Вызывал. Я ведь потому и звонил. Всех сейчас вызывают. А ты бы могла остаться, поддержать группу, побыть с товарищами в роковой час уголовного преступления. Ты ведь тоже во всем этом участвовала, черт возьми.

     По непонятным мне причинам дядя Федор откровенно лгал: мое сегодняшнее отсутствие на площадке было для двух моих соучастников неожиданным подарком. Я - единственная из них, кто мог сразу же, еще на первом допросе, сообщить им об убийстве Александровой. Хотя я и не давала им поводов так думать, но совсем исключать этот вариант они тоже не должны. Предусмотрительный Андрей Юрьевич Кравчук даже позвонил Митяю и мягко попросил его меня попридержать, он не мог не знать, что вчера мы с Митяем посетили “Попугай Флобер”. А возможно, он попросил, и жестко (скорее всего именно так все и было), вот только Митяй максимально смягчил удар и принял его на себя. Ведь Кравчуку и в голову не могло прийти, что человек, приставленный к затрапезной ассистентке, вдруг проникнется к ней страстью... И что затрапезная ассистентка проникнется страстью тоже...

     Тоже... Тебя волнует этот человек, его тело, его руки, ты готова спать с ним когда угодно и где угодно. Это животная страсть к двадцатисемилетнему красавцу Митяю, которого так просто полюбить; это тихое сострадание к четырнадцатилетнему жирняю Митяю, которому так нужна была любовь.

     ...Двери павильона открылись, и трое молодых людей выкатили носилки с трупом Бергман в черном мешке. Какая же все-таки она была маленькая, гораздо меньше Александровой. Как мне могла прийти в голову мысль, что у Бергман хватило сил убить конкурентку?..

     Тело в черном мешке. Три зарубцевавшиеся язвы в теле. Вот и все, что осталось от актрисы-неудачницы Фаины Францевны Бергман, которую похоронят за счет государства на кладбище подмосковного Дома ветеранов сцены. Никаких особых слез, никаких особых эмоций, после похорон престарелая балерина из Перми снова водрузится в комнате. Во всяком случае, у Бергман хотя бы будет место последнего успокоения...

     Завтра вся эта история обязательно появится в “Хронике происшествий”, ее выделят как преступление недели и отведут ей два абзаца, а если повезет - то и три. А впрочем, я могу ошибаться, и убийству уделят гораздо больше внимания - личность Братны к этому располагает, на нем выспятся все кому не лень, он переплюнет всех Фассбиндеров <Немецкий кинорежиссер.> и Тарантино, вместе взятых, он войдет в историю кино как гений, убивающий всех своих актрис.

     Фигурально выражаясь.

     Пока я предавалась всем этим не очень веселым размышлениям, милицейский кордон оказался прорванным, смятым, как бумажная салфетка, и коридор перед павильоном заполнили сразу три телевизионные группы. Ну, конечно же, иначе и быть не должно, убийство на ведущей киностудии страны случается не каждый день, все самые модные криминальные репортеры должны отметиться и попозировать на фоне черного мешка с трупом. Всех их я видела много раз и по разным каналам: я даже помнила их имена - плохо выбритый Виктор Лавникович, специалист по солидным и помпезно обставленным заказным убийствам; хорошо выбритый, но лысый Александр Островский, специалист по серийным убийцам и маньякам; бритый наголо во всех местах Евгений Шустов, специалист по международному терроризму. Если у следствия будет столько версий убийства, за него остается только порадоваться...

     Три съемочные группы синхронно попросили молодых людей, сопровождающих каталку с трупом, вернуться к дверям павильона и повторить проезд. На пленке все должно выглядеть эффектно. Еще один штрих, превращающий человеческую трагедию в телевизионный фарс.

     В ожидании следственной группы репортеры беседовали со всеми, кто оказался под рукой, зацепили они и дядю Федора, который со скорбным выражением лица сделал дополнительную рекламу фильму Братны.

     Возможно, фильм и не закроют, подумала я. Глупо закрывать картину, на съемках которой произошло убийство, это добавит ей пикантности и вызовет дополнительный интерес. Люди обожают страшные истории, особенно если эти истории случаются не с ними, они души в них не чают - так же, как и в умерших возлюбленных. А погруженная в кокон слухов и сплетен еще не снятая картина благополучно перезимует и выползет к Каннскому фестивалю прелестной бабочкой.

     Крушинницей Клеопатрой, Странствующей Данаидой, Мрачной Белянкой, все эти имена можно прочесть в энциклопедии насекомых. Имя Братны тоже можно будет прочитать. Со временем. В энциклопедии кино или на страницах уголовного дела, если очень повезет...

     Только о твоем имени нигде и никогда не будет упомянуто, Ева.

     - Пойдем, - снова попросила я Митяя, - телевизионщики действуют мне на нервы. Пойдем, проводишь меня, а я подожду тебя в машине.

     ...В лифте он снова захотел меня. А я снова захотела его. Это не имело ничего общего с любовью, что бы ни говорил мне мальчик Митяй. Это было больше, чем любовь, потому что не хотело ждать, потому что требовало выхода здесь и сейчас. Паскудный лифт, несмотря на относительно малую этажность главного корпуса, останавливался три раза, поочередно впуская и выпуская руководителя киноконцерна “Слово” Валентина Черныха, актрису Елену Яковлеву и любимого оператора Тарковского Гошу Рерберга - никакой личной жизни, черт возьми!

     - Я тебя так хочу, просто крыша едет, - шептал мне на ухо Митяй, бесстыдно ворочаясь у меня под свитером и глядя остекленевшими глазами на руководителя киноконцерна “Слово”, - ты же знаешь студию, есть же места.... Придумай что-нибудь, иначе я просто взорвусь...

     - Потерпи, пожалуйста, - шептала я, бесстыдно ворочаясь под курткой Митяя и глядя остекленевшими глазами на актрису Елену Яковлеву, - я сейчас придумаю что-нибудь...

     И я придумала, хотя для этого - полный идиотизм - нам пришлось вернуться к павильонам и найти подходящее место в одном из них. Нам повезло - еще несколько часов назад здесь снимали клип и еще не успели разобрать декорации: целая тонна мелкого, ослепительно белого песка в емкости, стилизованной под старую баржу.

     - Я еще не любил тебя в песке, - бессвязно говорил Митяй, судорожно освобождаясь от одежды, - хреновы шнурки, хреновы ботинки, завтра же куплю сапоги...

     - Ты еще нигде меня не любил...

     - Я придумаю что-нибудь потрясающее, обещаю, тебе понравится, у нас уйма времени впереди...

     ...Я даже подумать не могла, что песок может быть таким жестким, что он забьется во все поры тела и измордует губы, заставит мелкие песчинки трепетать и кровоточить. Я не знала, что песок может быть таким мягким, что он накроет нас с головой, что он повторит все изгибы наших тел и добавит новые, что он будет направлять, подсказывать, перетекать в нас, как мы перетекали друг в друга. Я не знала, что песок может быть таким влажным от желания. Что песок, специально привезенный для фальшивого припевчика фальшивой песенки фальшивой певички, может быть таким настоящим.

     Я не знала, сколько прошло времени.

     Я не знала. Я даже не успела подумать об этом, потому что отяжелевший Митяй рухнул в меня и победительно застонал.

     А спустя несколько секунд раздались редкие аплодисменты...

     Я запрокинула голову. И увидела то, чего так тщетно ждала все эти месяцы.

     Совсем недалеко, на маленькой, специально созданной дизайнерами дюне, сидел человек. Зарыв в песок босые ноги, он весело смотрел на нас. Я сразу узнала его.

     Это был Костик.

     Капитан Константин Лапицкий.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     ...Капитан Константин Лапицкий.

     Ну что ж, он сам решил сделать это. Никаких “шестерок”, никаких вторых рук с пальцами на спусковом крючке нигде не учтенных “Макаровых”. Это благородный жест, это признание моих прошлых заслуг в качестве агента влияния. Видимо, я все-таки кое-что сделала для спецслужб, если они так уважительно собираются отправить меня на тот свет.

     Ну что ж, я почти готова, песок - не самая плохая почва для мертвых. А кровь и песок - очень поэтично, даже Братны по достоинству оценил бы эту цветовую гамму.

     Я почти готова, нужно только немножко подождать, пока высохнет любовный пот, - если он даст тебе время, Ева. Мне даже в голову не пришло прикрыться, только песок хоть как-то скрадывал линии моего тела. Неужели он будет стрелять в обнаженных людей? Еще как будет, ты же хорошо его изучила.

     - Привет, - сказал Костик совершенно не изменившимся голосом.

     - Привет. Ты опоздал, по крайней мере, месяцев на пять, - ну, давай, засовывай руку в карман, Константин Лапицкий.

     - А ты ждала и успела соскучиться?

     - Я ждала. - Это было правдой, я ждала с тех самых пор, как бежала от него, с тех самых пор, как он пообещал мне быстрый финал: в ведомстве капитана Лапицкого не прощают отступников.

     - Теперь уже не ждет, - вклинился Митяй, он и сам только сейчас начал соображать, - сказали же тебе, что ты опоздал на полгода. Вали отсюда, пока я не вышел из себя. Это во-первых...

     Несмотря на безнадежность ситуации, я улыбнулась:

     Митяй истолковал ситуацию по-своему, для него Лапицкий сразу же стал моим вчерашним любовником, не более того.

     - Не стану ждать, что будет во-вторых. Это точно, ждать ты не станешь.

     - Это твой знакомый, Ева? - спросил Митяй, переводя глаза с меня на Лапицкого.

     - Да.

     - Что ему нужно?

     - Пусть он уйдет, - сказала я Лапицкому, понимая, что прошу о невозможном: никто и никогда не оставляет свидетелей в таких щекотливых делах, - пусть он уйдет.

     - Ева! О чем ты говоришь?! - Митяю и в голову не приходило одеться - так же, как и мне.

     - Пусть, - неожиданно легко согласился Лапицкий.

     - Одевайся и уходи, - с тихой яростью бросила я Митяю.

     - Нет, - его лицо исказила гримаса боли, - я никуда не уйду.

     - Уходи, я прошу тебя. - Я умоляюще коснулась плеч Митяя, за которые держалась мертвой хваткой так недавно.

     - Нет.

     - Ты ничего не понимаешь. Мне нужно поговорить с этим человеком. Я умоляй тебя, мальчик, милый...

     - Хорошо, - нехотя согласился он, - я уйду. Я буду здесь, рядом..

     - Пожалуйста..

     - Почему ты хочешь, чтобы я ушел? - Его упрямство путало мне все карты, не хватало, чтобы Лапицкий передумал, но ведь он мог и соврать мне. И тогда уход Митяя ничего не меняет...

     - Так нужно, клянусь тебе, мне необходимо поговорить.

     - Хорошо, - наконец согласился он, - только прошу, оденься, пожалуйста. Я не хочу, чтобы он видел тебя голой...

     - Я сейчас оденусь, да... Можешь не волноваться. Митяй быстро собрал вещи, натянул джинсы прямо на голое тело, взял в охапку рубашку, джемпер и ботинки. Но не ушел: ждал, пока я оденусь, дурачок. И, когда я это наконец-то сделала, нехотя спустился вниз.

     - Уходи! - снова крикнула я Митяю.

     Сгорбившись, он побрел к выходу из павильона. Прошла целая вечность, прежде чем он исчез за дверью.

     И я тотчас же забыла о Нем. Сидя на песке, я не отрываясь смотрела на Лапицкого.

     - Мне очень понравилось, - сказал он со змеиной улыбкой на лице - Что?

     - Как ты это делаешь. Завидный темперамент. Я и предполагал что-то подобное. И вообще - получил большое удовольствие.

     - Рада, что смогла тебе его доставить.

     - Ты очень изменилась, - Лапицкий подпер голову рукой и задумчиво посмотрел на меня, - Анна.

     - Меня больше не зовут Анной.

     - Прости-прости... Все время забываю. Из головы вон.

     - Ну? - не выдержав, спросила я - Завидный у тебя кобелек. Должно быть, из рук ест и хвостом при этом виляет. Смотрю, пользуешься на практике приобретенными сексуальными знаниями.

     Теперь ситуация выглядела совсем уж глупой. Кажется, он вовсе не собирался меня убивать. Пользуясь этим, я медленно вытряхнула из ботинок песок и надела их.

     - Ты очень изменилась, - снова повторил Лапицкий, - но я бы все равно тебя узнал.

     - А ты и узнал. Что дальше?

     - Как ты живешь?

     - Ты и дальше намерен вести со мной светскую беседу?

     - Почему бы и нет? Я о тебе часто вспоминал.

     - Наверное, не чаще, чем я.

     - Звучит как признание. Зря ты не осталась тогда. - Вот и все, сейчас он зачитает обвинительный приговор и отдаст команду “пли!”.

     - Я так не думаю.

     - Мы могли бы работать вместе. Мы могли бы сделать массу дел, полезных для этой страны. Я не удержалась и хмыкнула.

     - Если ты такая праведница... Я хочу спросить - если ты такая праведница.., не снится ли тебе убитый тобой Меньших Михаил Юрьевич? По кличке Лещ, если я не ошибаюсь.

     - Ты подонок..

     - Пышные были похороны... Я на них присутствовал. Я не говорил тебе об этом? Сколько трогательных речей произносили... Как-нибудь расскажу тебе в подробностях. А его секретарша, Зоя, если ты помнишь...

     - Прекрати!

     - Нет-нет, с ней ничего не случилось. Она даже не покончила с собой. Просто удивительно. Зато теперь мы отслеживаем несколько каналов с альфафэтапротеином. И все благодаря тебе. Зря ты не осталась.

     - Ты здесь только для того, чтобы сказать мне об этом?

     - Нет. А ты, я смотрю, по-настоящему испугалась. Ну конечно. Только теперь я поняла, что боюсь. Я так долго ждала этой встречи, я так готовилась к ней - я не думала, что буду так бояться. Произойди она еще несколько месяцев назад - я бы выглядела более достойно. Но сейчас, после той бешеной жажды жизни, которой заразил меня Братны, после той бешеной жажды жизни, которую оставил в самой глубине моего измученного тела Митяй, - сейчас я действительно боялась.

     - Да, - честно сказала я.

     - Ты все-таки так и не стала такой, какой я хотел тебя видеть. Но и такой ты мне нравишься. Ты мне нравишься такой даже больше. Тебе идет седина.

     Я молчала. А потом выдала совсем уже невероятную вещь:

     - Не ври!

     Лапицкий широко улыбнулся:

     - Да-а. Женщину в тебе убить невозможно.

     - Ты ведь за этим сюда пришел. - Вот я и сказала, вот я и произнесла это вслух. И мне сразу стало легче, свобода выбора теперь принадлежала не мне.

     - Ты очень удивишься, но совсем не за этим... Хотя мне стоило больших трудов замять историю с тобой. Очень больших. И больших потерь. Ты знаешь, как я к тебе относился... Ты была моим лучшим творением, я говорил тебе. Ты была моим самым серьезным оправданием... То, что я чувствовал, когда лепил тебя, - такого я не испытывал никогда в жизни. И я благодарен тебе за это до сих пор... Но ты сыграла не по правилам.

     "...ЭТО НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТ, НО ПРИДЕТСЯ МЕНЯТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ”, - вдруг тупо подумала я словами, нацарапанными на пачке из-под “Житан Блондз”. Похоже, что эту записку действительно писал убийца. Кто же все-таки убил Александрову? И Бергман. Был ли это один человек? Если да - зачем он сделал это?

     - Ты что-то поскучнела, - заметил Лапицкий.

     - Когда-то я сказала тебе, что никогда не буду играть по правилам.

     - Нет, ты не помнишь. Это сказала не ты. Это сказала Анюта, Анна Александрова, быть которой ты не захотела.

     Анна Александрова. Татьяна Петровна Александрова, 1925 года рождения... “ЗАЧЕМ ВЫ СКРЫЛИ ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО..."

     - Ты до сих пор не можешь простить мне этого. - Я принялась зашнуровывать ботинки.

     - Ты, я смотрю, тоже не можешь простить себе этого. - Лапицкий внимательно посмотрел на меня. - Хочешь избавиться от себя прежней?

     - Уже избавилась.

     - Я вижу. Совсем себя запустила. Интересно, сколько тебе понадобилось времени, чтобы так... Чтобы так выглядеть?

     - Нисколько не понадобилось. Все произошло само собой.

     - Тогда один совет.

     - Я помню твои советы...

     - Этого я тебе не давал. Если ты окончательно решила убить свое лицо, не занимайся ни с кем любовью - это снова делает его красивым. Поверь, со стороны виднее. Я наблюдал замечательную картину. Мне стоило только посмотреть, чтобы окончательно убедиться, что это ты... И вообще - следи за своим лицом. Иногда оно тебя выдает.

     - Я учту.

     - Думаю, этот кобелек тебя раскусил и теперь не отстанет. Надеюсь, с твоей стороны все обстоит не так серьезно?

     - Что я должна сказать?

     - Можешь ничего не говорить. Оголтелый секс, и ничего больше. Я не прав?

     - Не знаю. Странно, что мы разговариваем с тобой как приятели. С тобой, которого я ждала все это время. Вместе с пулей в затылок.

     - Ну, зачем же драматизировать ситуацию? Хочу пригласить тебя на кофе.

     - Боюсь, Митяю это не понравится.

     - Значит, кобелька зовут Митяй.

     - Не смей так его называть.

     - Будешь штрафовать меня так же, как когда-то штрафовала за “суку”? - Это был запрещенный прием, это была часть нашего недолгого общего прошлого. Прошлого, в котором мы безбожно врали друг другу, безбожно ненавидели друг друга, безбожно не могли друг без друга существовать. Костя Лапицкий не сделал из меня совершенное орудие для убийства, но привязал к себе гораздо крепче, чем я могла представить.

     Я даже не подозревала об этом до сегодняшнего дня. До сегодняшнего дня, в котором он должен был наконец-то избавиться от меня. Вот только он и не думал от меня избавляться.

     Приятный сюрприз, хотя и немного сентиментальный.

     - Хорошо. Если.., если тебе не нужно сводить со мной счеты. Тогда для чего ты здесь?

     - А ты не догадываешься? У вас здесь актрис убивают.

     А где же еще быть скромному ангелу возмездия, как не в горячих точках?

     - Я не думала, что убийство старой актрисы - это компетенция особого подразделения спецслужб.

     - А кто тебе сказал, что этим занимаются спецслужбы? Это компетенция уголовного розыска.

     Рядовое расследование!.. Я достала из кармана пальто сигареты и закурила.

     - “Житан Блондз”, - задумчиво сказал Лапицкий, - любимые сигареты Анны Александровой. Трудно отказаться от прошлого, правда?

     Он все еще хотел убедить, что я осталась прежней, - и меня, и себя.

     - С прошлым покончено. - Я перевела тему, вспомнив, что говорил дядя Федор о каком-то крупном спеце. - Не тебя ли там так трепетно ждала вся следственная бригада?

     - Нет, - просто сказал Лапицкий, - я там был с самого начала. Рядовой сотрудник.

     Рядовой сотрудник, это что-то новенькое. Неужели история со мной все-таки вылезла Косте Лапицкому боком?

     - Вот как? Тебя понизили в должности? Перевели на низкооплачиваемую работу как не справившегося?

     - Только не обольщайся на свой счет, - он, как всегда, читал мои мысли, - кроме тебя, была еще масса обстоятельств.

     - Прими соболезнования.

     - Ты ничуть не изменилась. Вообще-то когда я увидел тебя у павильона, я сразу понял, что ты работаешь в этой безумной группе. Если происходит что-то экстраординарное, что-то из рук вон, - нужно обязательно искать тебя поблизости. Преступления - твоя визитная карточка. Ты обязательно в них светишься, как Хичкок в своих фильмах Хоть на заднем плане, но непременно выскочишь.

     Это была еще одна провокация, еще одно напоминание об “Анне Александровой”; по легенде, которую мне сразу же после амнезии всучил Костя, Хичкок был ее любимым режиссером. Я решила пропустить это мимо ушей.

     - Кем ты здесь работаешь?

     - Ассистентом режиссера, - врать или отпираться было бессмысленно - Ты профессионально занимаешься кино? Не знал. А впрочем, я ведь ничего не знаю о твоей прошлой жизни.

     - Что ты думаешь обо всем этом? - спросила я. Мне не хотелось обсуждать с капитаном мою прошлую жизнь.

     - Пока ничего. Тухлое дело и, главное, совершенно бессмысленное. А ты? Ты ведь столько времени провела здесь... Ты всех знаешь. Ты все знаешь.

     - Я знаю даже больше, чем ты можешь себе представить. Но ты не можешь представить себе, насколько тухлое это дело.

     Я со стыдом вспомнила все свои психологические построения.

     - Может быть, я все-таки угощу тебя кофе.

     - Нет, - твердо сказала я, - как-нибудь потом.

     - Когда ты бросишь своего кобелька? Извини, я даже готов заплатить штраф, но он действительно кобелек. У тебя не очень-то хороший вкус.

     - Я не брошу его. - Непонятно почему я сказала именно то, чего больше всего не хотел услышать Лапицкий Я это видела.

     - Легкая атлетика еще успеет тебе надоесть, - поморщившись, сказал он.

     - Когда она мне надоест, я тебе перезвоню.

     - Не забыла мой телефон?

     - Как ни странно - нет.

     - Отчего же не звонила так долго? Я бы мог помочь тебе деньгами. Не чужие ведь люди, стольких на тот свет отправили... Прикупила бы что-нибудь приличное из одежки. Жан-Поль Готье, Ив Сен-Лоран, Армани... Опять же, краску для волос...

     - Думаю, на твою нынешнюю зарплату рядового сотрудника уголовного розыска не купишь приличную краску для волос. Не говоря уже об Армани.

     - Как знаешь. Думаю, мы еще встретимся в ходе следствия. На сегодняшний день тебе повезло - тебя не было на месте преступления. Но, как ты понимаешь, вскрывать будут все и трясти будут всех. Убийство на “Мосфильме” - это из ряда вон, сама понимаешь.

     - Да, я понимаю. До встречи. Костя.

     - Передавай привет кобельку, - грустно сказал Лапицкий.

     - И не подумаю...

     Я легко поднялась с песка и спустилась вниз. Каждый шаг давался мне с трудом, я едва сдерживала себя, чтобы не побежать, а до спасительной двери павильона еще так далеко... Да и будет ли она спасительной, эта дверь? Неужели ты все еще ждешь выстрела в голову, Ева?

     Жду, жду, жду, я жду выстрела в голову, я жду от Кости всего, чего угодно. Я знаю эти приемчики, я сама их использовала. В нашем благодушном и таком милом разговоре не было ни одной фальшивой ноты, и это настораживало меня больше всего. В любых отношениях должна быть хотя бы крупица фальши, хотя бы легкий намек на игру, иначе они не будут искренними до конца.

     До конца. До того, как он всадит мне пулю, капитан Костя Лапицкий. Я не верила в нашу случайную встречу, я не верила в нее даже тогда, когда взялась за ручку двери.

     Я ждала выстрела.

     Но он так и не выстрелил.

***

     ...Митяя нигде не было.

     Я вернулась к павильону, где произошло убийство. Милицейский кордон был снят, а сам павильон опечатан. Видимо, первоначальные следственные действия были проведены, и теперь арена боев сместилась в сторону съемочной группы. Не было и телевизионщиков: отсняв все, что нужно, они отправились монтировать сюжеты, чтобы мрачноватое убийство в стиле Агаты Кристи стало гвоздем вечерних криминальных новостей.

     Слишком много времени прошло. С Митяем я действительно теряю ему счет, милый мальчик. Но почему он не подождал меня?.. Сунув руку в карман, я достала ключи от его квартиры: симпатичный галльский петух тихонько звякнул гребешком, чертовы французы, они умеют подать все, что угодно. Даже убийство двух старых актрис в их интерпретации выглядело бы элегантно. Хотя они и были совершены элегантно, во всяком случае, первое: все чистенько, никакой крови, только легкое удивление в застывших, уже ничего не видящих глазах... Ключ от верхнего замка, ключ от нижнего замка, ключ от почтового ящика, еще два ключа, неужели от сердца Митяя и от сейфа в одном из швейцарских банков? Не успев озадачиться, я тут же сообразила, что это ключи от митяевской “девятки”. Его хваленый педантизм и здесь взял свое: ключей должен быть полный комплект...

     Мне не хотелось больше оставаться на студии, но, проходя мимо студийного кафе, я увидела там дядю Федора. Дядя Федор сидел за столиком один, перед массой тарелок, и энергично поглощал еду.

     - Ева! - крикнул он мне с набитым ртом и приветственно поднял руку.

     Я подошла к дяде Федору и присела рядом.

     - Извини, жор напал. - Бубякин как будто извинялся за разгул гастрономических страстей на столе. - Я, когда переживаю, жру как ненормальный. Жру и жру, жру и жру. В медицине это называется... Забыл, как называется. Этим еще покойная принцесса Диана Уэльская страдала, царствие ей небесное... Ну да Бог с ним... Будешь чего-нибудь?

     - Нет, спасибо.

     - Слушай, тебя твой морячок искал. Сильно нервничал, сказал, что будет тебя в машине ждать и что, если я тебя увижу, должен это передать. Так что попутного ветра в горбатую спину.

     - И что?

     - Все. Он просил - я передал.

     - А... Там что?

     - Терзают. Где был во время, в какой позе стоял, в каких отношениях находился, знал ли раньше покойную, кто знал покойную еще раньше меня, не замечал ли вокруг каких-то подозрительных людей и тэ дэ. Всю душу вытрясли.

     - А Братны как?

     - Братны в коме, - коротко сказал дядя Федор. - Со второй актрисой лажа, сама должна понимать. Кино срывается к чертовой матери. Совсем ополоумел и в ступор впал.

     - Да, я понимаю...

     - Интересно, что теперь со съемками будет?

     - Не знаю.

     - Половина-то слабонервных решила из группы свалить, неважнецки пахнет, говорят.

     - А ты?

     - Еще не знаю. Знаю только, что лучше нигде не будет. Это было здорово, это была настоящая жизнь... Жалко, если все кончится вот так.

     - Братны выплывет, - уверенно сказала я. - Ладно, поеду домой.

     - Они предупредили, что будут всех обзванивать. Сегодня же была только предварительная беседа, все прелести начнутся позже.

     - Я учту. - Интересно, что я могу учесть? Во всяком случае, на присутствие Кости Лапицкого я рассчитывать никак не могла.

     Я нагнулась, чтобы поцеловать дядю Федора, и почти тотчас отстранилась. И даже закрыла глаза, чтобы проверить свои ощущения. Я не могла ошибиться: от его щеки, от его волос исходил едва слышный, нежный и изменчивый запах. Я уже знала этот запах, он ассоциировался у меня со смертью. И больше ни с чем.

     Этими едва слышными духами пахла шаль мертвой Александровой.

     - Ты чего это ко мне приклеилась? - запоздало удивился дядя Федор. - У тебя же свой морячок есть. Или одного не хватает для тренировок на свежем воздухе?

     - Ты хорошо пахнешь, - едва сдерживая волнение, сказала я.

     - Ты на что намекаешь? К серьезным отношениям я не готов, предупреждаю сразу.

     - Даже не знала, что женские духи в мужских волосах выглядят так пикантно.

     - Ты на что это намекаешь? - подозрительно спросил Бубякин.

     - Ни на что. Давно искала такой запах. Мои духи. Как называются? - как можно беспечнее спросила я.

     - Да какие духи-то? Не пользуюсь я духами.

     - Значит, твоя любовница пользуется.

     - Я сейчас временно свободен. Но ты не в моем вкусе, я тебе об этом уже говорил.

     - Ты тоже не в моем, а вот твои духи - в моем.

     - Хочешь сказать, что я пользуюсь женскими духами?

     - Необязательно женскими... Это называется - “уни-секс”. - Когда-то мы разговаривали на эту тему с Костей Лапицким. Господи, как давно это было, целая жизнь прошла.

     Я снова прижалась щекой к голове дяди Федора - это был именно этот запах, слабый, неуловимый, постоянно меняющийся, - именно так и должна пахнуть смерть.

     - Да вы все с ума посходили, девки, вешаетесь на меня. - Это был новый поворот, и я насторожилась.

     - Кто-то еще вешается?

     - А как же! Недавно костюмерша наша на груди у меня рыдала.

     - Леночка?

     - Ну, мать ее! Обняла, лепечет: “Дядя Федор, дядя Федор...” Вечно так: как гнездом трясти, так Садыков с Темой, а как поплакаться, так туда же, всем романтического Бубякина подавай... Ты бы ее видела, Ева! Вся осунулась, глаза безумные, говорит, только что узнала об актрисе. В общем, новости по Москве распространяются, как стадная мароккская саранча, даже удивительно. Все Братны интересовалась, как да что, что делать собирается после всего этого кошмара на улице Вязов. Знаешь, Ева, по-моему, у нее от любви крыша поехала. Несчастная женщина. Зря ее Братны уволил.

     - А сейчас она где?

     - Да не знаю...

     Но и этого было достаточно: как я могла не понять, что этот очень дорогой запах может принадлежать только очень дорогой женщине? Очень дорогой и очень изысканной. Очень дорогие платья, очень дорогие сигареты; бутылка очень дорогого коллекционного шампанского, стоявшего рядом со старухой, встраивается в эту самодостаточную систему идеально.

     И запах.

     Я не могла различить его, находясь на некотором расстоянии от Леночки - в курилке или в павильоне за кофе, - пагубная страсть к двум пачкам “Житан Блондз” В день отбила мне все начатки обоняния. Но вот близко, рядом, с кожей, с волосами, - я все же кое-что ощущала.

     Ощущала опосредованно, улавливая лишь дальние отблески, лишь хвост кометы, - через дядю Федора, через мертвую Александрову...

     Почему же Митяй все-таки не дождался меня у павильона? Слишком ревнив и слишком горд, чтобы быть свидетелем чужих объяснений. Нужно просто успокоить его: тебе ничего не угрожает, твое тело не сравнится ни с чьим другим. Ни с чьим другим - это была правда только сегодняшнего дня.

     Мне стало немножко грустно. Духи Леночки Ганькевич тоже были грустными - как мимолетная встреча без всякой надежды на длительную связь, без всякой надежды на ужин в семейном кругу и маленького пса, которого нужно выгуливать сырыми вечерами... Она знала толк в себе, она знала, чем все закончится, - эта преуспевающая модельерша, безумно влюбившаяся в сумасшедшего гения Братны: без всякой надежды.

     Идя длинными переходами “Мосфильма”, я старалась не думать о Леночке, я старалась не строить никаких предположений. Слишком нелепой, слишком тяжелой выглядела общая картина. Один раз я уже безнадежно ошиблась, заподозрив в убийстве Александровой Фаину Францевну Бергман. Чем правдоподобнее выглядит версия, тем она бесперспективнее, теперь я убедилась в этом на практике. Леночка, конечно, сошла с ума от любви, она даже позволила себе сказать самому Братны: “Я тебе еще устрою кино!” - но не понимать же это так буквально. И чем объяснить то, что одна женщина, смертельно оскорбившая другую, спустя пятнадцать минут распивает с ней шампанское?..

     Теперь тебя ничего не должно волновать.

     Лапицкий, конечно, врет, что его разжаловали... Но что он делает здесь на самом деле?

     И эти духи. Их аромат, подсмотренный в волосах дяди Федора, преследовал меня. Он становился все сильнее, он оглушал меня, он проявлялся, как древние тексты проявляются сквозь вновь написанные. Одни и те же духи в сочетании с разной кожей дают разный эффект. Господи, как легко было это предположить... Леночка пометила ими Татьяну Петровну Александрову, зарезанную в пустой гримерке.

     И, коснувшись увядшей кожи, они стали проводником смерти.

     Они и были смертью.

     Леночка, такая тонкая, такая изысканная, несовместимая с кровью... Но ведь и крови никакой не было.

     Это было тонкое убийство.

     Уже выходя со студии, я нашла недостающее слово.

     Это не было убийством. Это был ритуал.

***

     ...Митяй ждал меня около машины, бледный и собранный. Он действительно переживает, бедняжка.

     - Все в порядке, - сказала я и поцеловала его в щеку. Он остался безучастным, он даже не потянулся к моим губам, как сделал бы это еще час назад.

     Похоже на самую настоящую ревность, я улыбнулась и сказала про себя: “Пока твое тело со мной, тебе ничего не угрожает, милый, ни о ком другом не может быть и речи”.

     Тем более о капитане Лапицком. Он заслуживает только страстной ненависти, так же как и ты заслуживаешь только страстной любви.

     - Садись, - сказал Митяй и почему-то распахнул заднюю дверцу. А я так привыкла ездить рядом с ним...

     Я поняла - почему - сразу же, как только села в дальний угол салона. Кроме меня и Митяя, в “девятке” был еще и телохранитель Кравчука Сеня. А рядом со мной тотчас же устроился еще один из ребят Кравчука, выполнявший в группе расплывчатые функции водителя, - Бадри, обладатель вальяжного грузинского имени и совершенно обычной, интернационально-европейской морды.

     Я не испугалась такому расширенному составу делегации, лишь слегка удивилась.

     - Куда едем? - стараясь быть беспечной, спросила я и, не вытаскивая из сумочки всю пачку, нащупала в ней сигарету и достала ее. Бадри, сидевший рядом со мной, галантно поднес зажигалку, демонстрируя отработанные до автоматизма навыки официанта. Должно быть, перед тем как впихнуться в съемочную группу, он проходил стажировку в “Попугае Флобере”.

     - На похороны, - вместо Митяя, к которому я обращалась, сказал Сеня В его устах это прозвучало зловеще.

     - На похороны? - переспросила я.

     - Сегодня хоронят Александрову, - не дав мне по-настоящему испугаться, продолжил телохранитель Кравчука, - все должно быть по-человечески. Раз уж так случилось. У Юрьевича знакомый директор кладбища. Он и за могилой будет присматривать. Известная же была актриса... Шеф тоже подъедет.

     Еще один посвященный, но, судя по всему, здесь все посвящены в происшедшее с актрисой, включая Митяя. Как же мало я тебя знаю, мальчик, мой собственный мальчик. А ведь я была почти согласна остаться с тобой, я была почти согласна сказать тебе “да”. “Да, да, да, - говорило мне мое собственное тело, замиравшее в предчувствии его тела, оно и сейчас говорило то же самое, несмотря на присутствие двух угрюмых свидетелей. - Да, почему нет? Ведь ты же хочешь его?” Иначе хотя бы сейчас ты не думала бы о его руках, напряженных и легких, как ветви деревьев, о его икрах, сильных, как греческие колонны, о его груди, утыканной двумя очаровательными факелами сосков, о том, о чем я даже мысленно боюсь произнести вслух без того, чтобы у меня не подкашивались ноги и не становилось пусто в животе. Все ясно, сказал бы сукин сын Лапицкий, фаллос, пенис, член, дальше по списку, ты просто ополоумела от долгого воздержания; или ты просто ополоумела от этого кобелька, так идеально тебе подходящего... Или ты просто открыла для себя оголтелый, ничем не прикрытый секс, ничего не поделаешь, издержки позднего развития...

     Так и есть, пока существует это безудержное влечение, ему невозможно противостоять, даже если на самом его дне нет никакого осадка романтической любви.

     Странно, что Сеня поехал с нами, а не с Кравчуком, мельком подумала я и тотчас же забыла об этом, представив, куда мы едем. И тут же устыдилась своих крамольных фантазий, связанных с Митяем, его затылок и сейчас покачивался у меня перед глазами. Во всяком случае, ее хотя бы похоронят по-человечески, такого милосердия и сострадания я даже не ожидала от Кравчука. Возможно, он пошел на определенный риск, решив официально похоронить старуху на одном из кладбищ. Или его приятель директор сделает это неофициально и кладбище обогатится еще одной заросшей могилой с деревянной табличкой “Неизвестная”?..

     Никто в салоне не разговаривал. Сеня даже включил магнитолу, чтобы тишина не была такой тягостной. От нечего делать он стал крутить ручки настройки, бездумно перескакивая со станции на станцию, - и ни на чем не мог остановиться.

     Наконец он поймал “Барселону”. Фредди Меркьюри и Монтсеррат Кабалье.

     - О, оставь педрилу, классно поет, - вступился за Меркьюри Бадри. И Сеня успокоился.

     В голове у меня царил полный хаос. Барселона, Испания, Дан Сикора, моя любовь к нему совсем не похожа на то острое, почти звериное чувство, которое я испытываю к Митяю... Монтсеррат Кабалье, “Забыть Монтсеррат”, рабочее название фильма, Анджей Братны, две его актрисы, так странно погибшие, на тайные похороны одной из них я еду Почему Кравчук позвал меня? Чтобы я убедилась, что тело будет предано земле по христианскому обычаю, и успокоилась? Я ведь столько раз спрашивала у него об Александровой... И почему Сеня сказал, что и сам Кравчук будет на похоронах? При нынешней ситуации, при том, что случилось сегодня на съемках, это слишком рискованный шаг, нет никакой гарантии, что группу не начнут шерстить. А светиться сейчас с какими-то полулегальными похоронами ему нет никакого резона. Да и сам Кравчук не похож на доблестного рыцаря Айвенго. И на какое кладбище мы едем?.

     Все это смущало меня, не вызывало паники, нет, просто смущало. Но я видела перед собой спокойный, коротко стриженный затылок Митяя.

     С ним я всегда буду в безопасности.

     ...На выезде с Варшавки на Кольцевую машина неожиданно чихнула и затихла.

     - Что случилось? - недовольно спросил Сеня.

     - Черт его знает... Карбюратор барахлит. Две недели как. Все собирался посмотреть, да руки не доходили - Ну да, зато к другому они у тебя доходили! - Сеня обернулся, посмотрел на меня и выразительно хмыкнул. Я не осталась в долгу и так же светски ему улыбнулась.

     "И чем ты взяла паренька, профура старая?” - прочла я в его выцветших рыжеватых глазах.

     "Чем и все, дурашка”, - ответила я ему таким же наглым взглядом и выпустила струю дыма прямо в лицо.

     Митяй вылез из машины, поднял капот и почти наполовину увяз во внутренностях “девятки”.

     - Много курите, мамаша, - попенял мне Сеня, - так и загнуться недолго. Сегодня живы, а завтра нет. Одни хлопоты.

     - Ну, у нашего уважаемого директора, как только что выяснилось, есть знакомый директор кладбища. Без крыши над головой не останусь, - парировала я.

     - Бойкая женщина, - одобрительно сказал Сеня.

     - Очень бойкая, - подтвердил Бадри.

     - Повезло нашему парню, - подвел итог Сеня. Этот пустой разговор стал уже надоедать мне, когда появился Митяй. Он обошел машину и открыл дверцу с моей стороны. И тотчас же Бадри положил мне руку на колено, нежный прикус, непонятное телодвижение, но очень по-грузински, в стиле продавцов подмерзшего винограда - “Дэвишка, ай, красавица...”. Только этого не хватало. Хорошо, что в салоне темно. Я попыталась отстраниться, но цепкая рука Бадри сжала мое колено еще больнее - это мало походило на бесстыдный флирт. Лучше затихнуть и переждать угрозу в пальцах...

     - Чего там? - недовольно спросил Сеня.

     - Жиклеры прочистить надо, - терпеливо объяснил Митяй, - у меня в аптечке игла.

     - Все у тебя не слава Богу.

     - Можешь идти пешком, - отбрил Сеню Митяй и углубился в аптечку. Его рука незаметно нашла мою руку, и от этого легкого касания по моему телу снова пробежала дрожь. Когда же я привыкну к его прикосновениям?.. Но решить, когда же я привыкну, я просто не успела - в мою ладонь лег маленький кусочек бумаги. Ничего себе, любовные записки!.. Его рука снова незаметно пожала мою - теперь в ней была только настойчивость и какое-то отчаяние.

     Ты должна прочитать, сказало мне его пожатие. Найди способ, чтобы прочесть. Я подняла глаза и увидела над собой замерзший подбородок Митяя, он все еще искал иглу.

     - Черт, не могу найти...

     - Свет включи, дурила! - нетерпеливо посоветовал Митяю Сеня. - Теряем время.

     Митяй щелкнул выключателем, и в салоне зажегся тусклый свет.

     - Пригнись, - односложно бросил мне Митяй, занятый поисками, - куда же я ее сунул?..

     Я пригнулась - совершенно естественно - и осторожно развернула крохотный клочок промасленной бумаги. Свет был тусклым, света было мало, но я прочла все, что он написал. Митяй написал это только что, торопливо и неровно, толстыми буквами, очевидно - маслом. В записке было только одно слово: “БЕГИ”.

     Беги.

     От этого слова у меня похолодело в груди, а Митяй как ни в чем не бывало вытащил из аптечки иглу для каких-то одному ему ведомых жиклеров, снова отчаянно коснулся меня всем телом и захлопнул дверь. Бадри моментально убрал руку с моего колена.

     Беги.

     Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Значит, случилось что-то серьезное, если Митяй прибегнул к такому способу передачи информации. Все нестыковки этой поездки мгновенно выстроились в одну стройную логическую цепочку. Сеня, никогда не расстававшийся с боссом, вдруг бросает его в самый ответственный момент и едет со мной на какие-то мифические похороны. Сеня утверждает, что сам босс будет присутствовать на похоронах Александровой, хотя более неподходящего момента и придумать невозможно. Скорее всего, когда группа обложена и когда на Братны свалились такие неприятности, он сам может оказаться под пристальным вниманием органов - и Кравчук, бывший чекист, не может этого не понимать.

     Все дело во мне.

     За Братны можно быть спокойным - он никому не скажет о первом убийстве, с самого начала они бегут в одной упряжке. Я же - темная лошадка, которая движется аллюром сама по себе. Он заключил со мной пакт о ненападении, но кто и когда в мировой истории соблюдал пакты о ненападении? И потом - в тот момент была совершенно иная ситуация. Теперь она осложнилась, более того, второе убийство сделало ее критической, спутало все карты.

     Кравчуку есть что скрывать.

     И я для него - нежелательный свидетель. И нет гарантии, что я не начну давать показания "Почему вы не заявили о первом убийстве? Какую цель преследовали вы, скрыв первое убийство? Кому охота отвечать на подобные вопросы? А тем более имея вполне респектабельный бизнес и занимая вполне респектабельный особнячок в районе подмосковного пансионата “Лесные дали”. А если копнуть поглубже, могут всплыть самые невероятные подробности, о которых я даже предположить не могу.

     И предполагать не стоит.

     "Беги”, - написал мне Митяй.

     Женщина без документов - кто хватится женщины без документов? Женщина без всякого права на жизнь, облезшая марийская футболка “Фестиваль финно-угорской культуры” и теплые носки не в счет. И пальто, купленное за копейки, тоже. Сомнительный пропуск на “Мосфильм” - даже без фотографии - вот и все, что хоть как-то может подтвердить ее существование. Никто не хватится ее, когда она исчезнет. Ее даже нельзя объявить в федеральный розыск, никому и в голову не придет это сделать.

     Я столько раз умирала - пора бы умереть окончательно.

     Именно поэтому я здесь. Именно поэтому они здесь.

     Вот только Митяй... Пятая колонна в хорошо отрепетированном государстве Кравчука, пятый элемент в моей собственной жизни. Я могла представить, что заставило его написать эту отчаянную записку, - могла, но боялась этого больше всего. Неужели он вот так, с лету, ради седой стареющей женщины, с которой провел всего лишь несколько ничем не примечательных дней и одну безумную ночь, решился сломать свою жизнь? Ведь если это произойдет - у него ничего не останется. И, может статься, не останется его самого. Отступники, даже влюбленные отступники, - самая уязвимая мишень...

     Бедный мой, бедный...

     Я почувствовала к Митяю запоздалую и потому особенно острую нежность. У меня даже заломило в висках и задрожал подбородок.

     Беги.

     Я вдруг отчетливо поняла, что останусь с ним, здесь, в машине, что бы ни произошло.

     Прошла вечность, и он вернулся.

     - Ну что? - нетерпеливо спросил Сеня.

     - Все в порядке.

     - Двинули?

     - Ага, - односложно ответил Митяй, но так и не включил зажигание. Он так и не включил его...

     То, что произошло потом, за считанные мгновения объяснило и без того ясный смысл торопливой записки Митяя. Он с ходу развернулся и заехал гаечным ключом, который до этого держал в левой, опущенной руке, прямо в переносицу Бадри. Это был мощный удар, может быть, чуть смазанный, ведь Митяй не был левшой.

     Кровь Бадри брызнула мне в лицо, на затылок Сени, на сиденья, на стекло... Казалось, она залила весь салон.

     - Беги! - заорал мне Митяй, пока опешивший Сеня терял секунды. - Беги!..

     - Ах ты, сука! - Он все-таки обладал отменной реакцией, этот телохранитель, и, несмотря на то, что Митяй навалился на него всем телом, все-таки сумел вытащить свой пистолет.

     "ЗИГ-зауэр”, я хорошо это помнила по “Мосфильму”.

     - Беги! - Теперь Митяй уже хрипел, клубку тел было тесно в заляпанном кровью салоне.

     Ломая ногти, я все-таки открыла дверцу и выскочила на шоссе. Но, не пробежав и десяти метров, остановилась. Морозный воздух сразу же отрезвил меня. Что же я сделала?! Я оставила его одного, я чуть не предала человека, который захотел спасти мою жизнь, может быть, ценой своей...

     Я бросилась обратно к машине, но пистолетный выстрел, прогремевший сквозь открытую дверцу в мою сторону, заставил меня броситься на жесткий наст обочины. Была еще пара выстрелов, видимо, Митяй и Сеня обладали приблизительно равными возможностями и физической силой.

     Мимо проносились машины, они не шли сплошным потоком, но возникали в поле моего зрения довольно часто. Сейчас ты поднимешься, сейчас ты должна подняться...

     Рядом со мной завизжали тормоза, видимо, какой-то сентиментальный водитель заметил меня - черную на белом. Это придало мне сил, и я подняла голову, а потом и села.

     В “девятке”, еще несколько секунд назад сотрясаемой борьбой, было тихо.

     Митяй или Сеня?.. Кто из двоих?

     Но теперь мне было все равно, теперь меня не остановил бы даже выстрел. Я рванулась было к машине, но “девятка”, замигав габаритными огнями и завизжав протекторами, резко взяла с места.

     Через минуту она уже скрылась в надвигающихся сумерках. Я упала на колени. Господи, я вся в крови, Митяй, Митяй...

     Ко мне уже подбегал водитель остановившейся машины, пожилой мужчина в коротком облезлом тулупчике. Он нагнулся надо мной и внимательно заглянул мне в лицо. Только сейчас я заметила в его руке монтировку, отчаянный старик, ничего не скажешь.

     - Что с вами, женщина? - с хриплым состраданием спросил он. - Вы в порядке?

     Я молчала. Если бы это был Митяй, он не уехал бы, он сдал бы назад, он не испугался бы остановившейся машины в зеркале заднего вида, он подобрал бы меня, расхристанную, перепачканную в крови ублюдка Бадри, чуть было не предавшую его... Он подобрал бы меня, и вместе мы решили бы, что делать. Я уткнулась в колени и сухо зарыдала.

     - Да вы вся в крови! - Старик попытался поднять меня, но я не поддавалась, цепляясь коленями за окаменевший грязный снег. - Вставайте! Вставайте же!..

     - Да...

     - Вставайте, я отвезу вас до ближайшего поста, вам нельзя здесь оставаться...

     - Да...

     - Вы не запомнили номер машины? Темнеет, а я не сообразил... Вы не запомнили?

     А ведь я даже не знаю номера митяевской машины. Я вообще ничего не знаю о нем. Господи ты Боже мой... Мне не хотелось думать о том, что произошло в машине, может быть, Митяй жив, Сеня просто вырубил его и рванул подальше от греха и случайных свидетелей... Он наверняка жив, невозможно убить человека вот так, тем более если находишься с ним в приятельских отношениях. Если работаешь в одной команде. Но ведь Митяй ни секунды не раздумывал, прежде чем опустить гаечный ключ на переносицу Бадри, и эта записка, он хотел, чтобы я сосредоточилась, чтобы была готовой, чтобы не потеряла головы... Зачем только я выскочила из этой проклятой машины?.. Ведь в те несколько секунд, которые у меня были, я могла помочь ему.

     - Вставайте же... Вы простудитесь. - Он все еще не уходил, этот старик.

     - Да, конечно.

     - Они... Они хотели изнасиловать вас? - осторожно спросил он.

     Я молчала. Боль в руках заставила меня очнуться. Я здорово содрала ногти, пока открывала проклятую дверь.

     - Все в порядке, - одними губами сказала я. Господи, чего мне только стоила эта фраза!..

     - Тогда идемте. У меня есть кофе в термосе... Старик помог мне подняться и, поддерживая меня, довел до своей машины.

     Старенький ушастый “Запорожец”, вот какого нежелательного свидетеля испугался Сеня! Напряжение было столь велико, что я начала истерически хохотать. Я смеялась до тех пор, пока интеллигентный старик так же интеллигентно не смазал меня по щеке.

     - У вас шок, женщина, - терпеливо объяснил он мне, - нужно ехать.

     - Отвезите меня в Москву, - жалобно попросила я.

     - Конечно, конечно... Только заедемте на ближайший пост, нужно сообщить, чтобы машину перехватили... По-моему, это была “девятка”? Или “восьмерка”? Я не очень хорошо вижу, у меня зрение минус три.

     - Я не знаю.

     Я впервые посмотрела на спасшего меня старика. Добродушное лицо, очки в дешевенькой пластмассовой оправе, венчик седых волос, воинственно вздыбившийся над лысиной. Весь его сусальный вид плохо вязался с монтировкой в худых пальцах.

     - Спасибо вам, - запоздало сказала я, с тоской глядя в сторону давно скрывшейся из вида митяевской “девятки”.

     - Тогда поедемте.

     - Только я прошу вас... Не нужно никаких постов. - Если уж он принял меня за жертву изнасилования, пусть так и будет.

     Так будет легче. Изнасилование, шок, полная прострация. Мне даже не придется врать.

     Старик заботливо усадил меня в свою колымагу и накинул на плечо ремень безопасности. Потом вернулся к обочине и поднял забытую мной вытертую сумку.

     - Вот, возьмите. - Уложив сумку мне на колени, он захлопнул дверцу и, спустя несколько секунд плюхнулся на кресло рядом со мной.

     - Спасибо, - еще раз тупо повторила я.

     - Выпейте кофе. - Он ловко отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и почти насильно сунул мне в руки. Кофе отвратительно пах пробкой и цикорием, но все же я отважно сделала несколько глотков.

     - Спасибо.

     - Сейчас мы развернемся и поедем в Москву. Куда вы скажете, - ласково сказал старик. - Но, думаю, вам лучше всего обратиться в больницу. Или в кризисный центр, сейчас существуют такие службы, я знаю...

     - Нет-нет... Ничего не нужно. - Я прижалась лбом к стеклу и заплакала.

***

     ...Его звали Григорий Петрович.

     Он представился мне с самого начала, мягкие успокаивающие имя и отчество должны были убедить меня: никакой опасности больше нет, вам ничто не угрожает. Григорий Петрович вел себя удивительно тактично и больше не приставал - ни с вопросами, ни с утешением. Я пребывала в полубессознательном состоянии и машинально слизывала кровь с пальцев.

     Кровь никак не останавливалась, но это мало занимало меня.

     Я даже не отреагировала на то, что старик остановился, совершил короткий рейд в глубины своего “Запорожца” и вернулся ко мне с перекисью водорода и бинтами. Он сам обработал мне руки перекисью и обвязал бинтами саднящие ногти.

     - Вы живы, а это главное, - кротко сказал он мне и пожал локоть.

     Слишком мягкий, слишком тихий человек с извиняющимся голосом - что могло заставить его выбежать на стылое шоссе из машины, под выстрелы (а он не мог не слышать выстрелы), с одной монтировкой?

     На своем чихающем и фыркающем “запорике” он подвез меня именно туда, куда я просила, - к метро “Семеновская”.

     - Если вы позволите, я провожу вас, сдам с рук на руки... Мужу или родным.

     - Нет-нет, спасибо, вы столько для меня сделали. - Я с трудом выговаривала слова, он столько для меня сделал, Григорий Петрович, совершенно чужой мне человек. А вот я для Митяя не сделала ничего...

     - Но, может быть... - Он не настаивал, но и не уходил.

     - Все в порядке. Еще раз спасибо.

     - Я бы на вашем месте заявил в милицию. Я молчала, и тогда он сказал:

     - Знаете, с моей племянницей произошла.., произошла такая же страшная вещь. Четверо подонков втянули ее в машину... И не было никого, кто защитил бы ее, а у самой не хватило сил. Они ведь где-то живут, эти подонки. А Али-ночки больше нет... Она покончила с собой после всего этого кошмара, она была очень впечатлительная девочка, писала стихи, ее даже публиковали два раза в “Московском комсомольце”, Алина Войнаровская. Может быть, слышали? Нет-нет, конечно, я понимаю, вы не могли слышать это имя, а ей обещали большое будущее... Это было десять лет назад, только не зимой, а летом... Летом, что еще ужаснее... Может быть, я все-таки провожу вас?

     - Нет. Я сама. Спасибо за все. И простите меня...

     - Это вы простите, - тихо сказал Григорий Петрович.

     Я стояла и смотрела ему вслед, пока крошечный нелепый “Запорожец” не скрылся из виду.

     ...Соберись. Того, что случилось, уже не исправить. Соберись, соберись. Кажется, это здесь. Я не была на “Семеновской” больше полугода, но этот двенадцатиэтажный дом запомнила навсегда. Даже в страшном сне я не могла себе представить, что вернусь сюда по собственной воле.

     Что это будет единственным местом, куда я смогу вернуться.

     ...Лифт не работал. Мне придется идти на двенадцатый этаж пешком. Это в его стиле - жить в доме с неработающим лифтом.

     Между седьмым и восьмым этажами я села на холодные каменные ступеньки черного хода и заплакала. Я все еще боялась думать о том, что произошло с Митяем. Почему меня всегда окружает столько смертей или колея, в которую я попала - колея с бабочками над жирной землей и подсохшими цветами, передавленными цветами, - ведет в царство мертвых?..

     Меня нужно запереть в клетку, возить по городам и выпускать на арену перед тиграми какого-нибудь Мстислава Запашного и после дуэта эксцентриков-эквилибристов каких-нибудь братьев-близнецов Немировичей: вот женщина, которая притягивает убийства как магнит. Слабонервных просим удалиться...

     Вставай, Ева, нужно идти, еще пять этажей.

     Перед дверью на двенадцатом этаже я постаралась отдышаться, чтобы не выглядеть совсем уж унизительно. Да, дверь именно эта, я была здесь всего лишь несколько раз (два? три?), но хорошо запомнила ее. Набрав в легкие воздуха, я ждала, пока сердце прекратит выпрыгивать из груди.

     Ничего не получится, оно гулко билось о пустую сердечную сумку, оно ничего не хотело знать. Я не стала уговаривать его, я просто подняла руку и позвонила в дверь.

     Только бы он был дома. Если его нет - я просто не сдвинусь с места, я просижу несколько лет на балкончике черного хода с панорамой безлико-окраинной Москвы в кармане, а потом состарюсь и умру. Но он открыл еще до того, как я успела состариться и умереть.

     Капитан Костик Лапицкий в жалком тренировочном костюме с вытянутыми коленями.

     Он совсем не удивился мне. Или сделал вид, что не удивился. Стоило ли столько месяцев ненавидеть его, считать абсолютным злом, чтобы в результате прийти к нему домой и обнаружить эти вытянутые трикотажные колени...

     - Привет, - сказал Костя, что-то торопливо прожевывая, - что ж с утра не предупредила, что придешь? Я бы подготовился.

     - С утра были другие планы. - Я спрятала руки за спину, чтобы он не увидел перебинтованных пальцев. Я совсем забыла, что мое пальто залито кровью Бадри. Хорошо еще, что добрейший Григорий Петрович отмыл мне лицо водой из пластиковой бутылки.

     Лапицкий внимательно рассматривал меня, как птица, склонив голову набок.

     - Я вижу. Повздорили с кобельком, кому быть вверху, а кому внизу? Это чья кровь - твоя или его?

     - Третьего лица. - Я не хотела, но он все-таки втянул меня в свой цинично-обыденный треп.

     - Ты в своем репертуаре, смуглая леди сонетов, как я посмотрю. Занимаешься профессиональной деятельностью и уверенно влияешь на численность человеческой популяции.

     - Может быть, впустишь меня?

     - Что ты хочешь мне сказать?

     - Если это тебя все еще интересует, ото произошло не одно убийство, а два.

***

     ....Я сидела в ободранной и разгильдяйской ванне Лапицкого - разительный контраст с вылизанным домом Митяя. Я сравнивала совершенно невольно - и снова приходила в глубокое отчаяние. Я была почти уверена, что Митяя нет в живых, что больше никто так, как он, не коснется моего тела и не зажжет в нем огонь.

     Набирая мне ванну. Костя не пожалел какой-то дешевой польской пены, которая выдавала себя за немецкую, но и ее хватило, чтобы укрыть меня от равнодушно-цепких глаз Лапицкого. Он сидел на полу против меня с чашкой кофе и прихлебывал его маленькими глотками. Рядом со мной же, на скользком краю ванны, стояла початая бутылка водки. Я выпила добрых три четверти и даже не захмелела.

     - Может быть, закусь принести? - в который раз спросил Лапицкий. - У меня сало есть.

     Я вспомнила свой первый визит к Лапицкому - тогда тоже было сало.

     - Не нужно.

     - Смотри, а то надерешься.

     - Я не пьянею. Ты же сам меня учил.

     - Да, я многому тебя учил. А ты хорошо меня отблагодарила.

     - Не стоит говорить об этом. Ты был нечестен со мной с самого начала. Неужели ты действительно думал, что тебе удастся слепить из меня законченную суку?

     - Самое смешное, что я и сейчас так думаю. Тебе же нравилось делать то, что ты делала, я помню это. Ни у кого из людей, с которыми я работал, не было такой по-настоящему сучьей сути, такого огня в крови. Такого презрения к общепринятой морали. Ведь это была ты, правда?

     Неубиенная карта, он прав, то ощущение полноты власти над людьми сводило меня с ума, я помню эту почти животную страсть к вероломной игре, которой я отдавалась целиком. Будь ты проклят. Костя Лапицкий, ты до сих пор не хочешь отступиться.

     - Нет. Я не такая. - Он все-таки спровоцировал меня, и я добавила пошлым голосом затрапезной чтицы из затрапезного клуба:

     - Я не такая, я жду трамвая, ты любишь толстых, а я худая.

     - Ты жива только потому, что я хотел этого. Ты жива только потому, что я тебя прикрыл.

     - Напрасно ты меня прикрыл. Я этого не стоила.

     - Стоила. Зачем убивать породистое животное, если им можно любоваться в свободное от работы время? А если повезет, то и случить его с кем-нибудь подходящим для улучшения породы.

     - Я уже давно не породистое животное. Разве ты не видишь?

     - Твои обычные уловки, - уверенно сказал Лапицкий. Неужели он всерьез решил соблазнить меня прошлой жизнью?

     - Я пришла к тебе не за этим.

     - В этом тоже вся ты. Иметь наглость явиться ко мне после всего, что произошло...

     - Я честно отработала на тебя, - сказала я с невесть откуда взявшимся цинизмом, - ведь Леща в свое время вы получили только с моей помощью. И альфафэтапротеин.

     - Ну, Лещ нас всех обставил. Чиркнул плавниками и уплыл в небытие. Не без твоей помощи, я так думаю. Скользкий тип, я всегда это подозревал.

     - Ты мне нужен. Раз уж ты появился. Эти убийства - мое личное дело.

     - Не сомневаюсь, все убийства - твое личное дело. В них ты всегда преуспеваешь.

     Я вытащила руку из воды, взяла бутылку водки и сделала несколько крупных глотков.

     - Мылом занюхай, - посоветовал мне Лапицкий, - очень хорошее вкусовое сочетание.

     - Ты мне нужен. И знаешь почему?

     - Догадываюсь.

     - Тебе наплевать на то, будет ли доведено расследование до конца или нет. У тебя свой интерес. Ты можешь запросто скрыть от вялого правосудия кое-какие факты, если тебе будет нужно. Ты можешь использовать запрещенные приемы. У тебя что-то есть на Кравчука?

     По лицу Лапицкого пробежала тень.

     - Нет. С чего ты взяла? Он проходит по делу как свидетель. Все остальные - тоже. Пока.

     - Тогда что там делаешь ты?

     - Я теперь рядовой оперативный сотрудник, я же говорил тебе. История с тобой вылезла мне боком.

     - Оставляю твою ложь на твоей же совести. Я предлагаю тебе сделку.

     - Ты - мне? - Лапицкий расхохотался. - Да кем ты себя мнишь? А за сделку с работником правоохранительных органов - сама знаешь.

     - Породистым животным, - просто сказала я. - Сейчас у меня есть выход на Кравчука. Рискованный, но есть.

     Ведь именно он тебе нужен? И если бы этого убийства актрисы не было, его бы стоило придумать, правда? Может быть, ты его и организовал, чтобы вскрыть группу изнутри?

     Видишь, Костик, я тоже не разучилась провоцировать, Анна Александрова, вскормленная тобой, все еще живет во мне...

     - С чего ты взяла, что мне нужен Именно он?

     - Он бывший чекист. Довольно состоятельный человек. Зачем состоятельному человеку идти директором съемочной группы, пусть даже и такого сногсшибательного режиссера, как Братны. Сплошная головная боль. И потом, он ничего не смыслит в кино, Братны сам везет этот воз.

     - Двужильный парень, - заочно одобрил Братны Лапицкий, - и вообще занятная личность. Так окучил наших ребят, что они, бедняги, сами не понимали, что творят. И это серьезные следователи со стажем... Если бы он сказал им, что старуха сама воткнула нож себе в спину или сделала себе харакири, - они бы подтвердили это документально. И сами бы подобрали недостающие улики. Кино его попутало, ясно. Похоже, он и вправду гений, мать его. Во всяком случае, с людьми он может делать все, что угодно.

     Я вспомнила магнетические глаза Братны, они могли бы заставить меня сделать что угодно. Они и заставили меня сделать это. Ева отнеслась к этому совершенно безропотно, но вот сучка Анна Александрова - она бы взбунтовалась. Она приревновала бы мир к этому надменному гению.

     - Ну, положим, не со всеми. - И я нынешняя не смогла скрыть ревности, ее нотки проскользнули в моем голосе.

     - Да ты никак его ревнуешь? - умилился Лапицкий.

     - Только в общечеловеческом смысле, - ушла от ответа я.

     - А говоришь, что изменилась, - тотчас же уличил меня капитан, - это и есть честолюбивый сучизм в чистом виде.

     - Мне наплевать на то, что ты обо мне думаешь.

     - Конечно, тебе всегда и на все было наплевать.

     - Не всегда, - тихо сказала я и тотчас же вспомнила аккуратно стриженный затылок Митяя в машине. - Сейчас мне не наплевать.

     - Что, пепел кобелька стучит в твое сердце? Хотел бы я, чтобы меня так любили.

     - Тебя невозможно любить, Лапицкий. Ты поможешь мне?

     - Хочешь обменяться информацией? - Он сдался.

     - Да. Я рассказываю тебе все, что знаю, а ты - все, что посчитаешь нужным. Потом сложим наши знания. Такой расклад устраивает?

     - Допустим.

     И я рассказала Лапицкому о первом убийстве, свидетельницей которого была, и о том, как странно повели себя Братны с Кравчуком, как они сделали все, чтобы скрыть следы преступления...

     - Ни Братны, ни Кравчук этого не совершали, - я смыла пену с головы и допила остатки водки, - и не могли совершить по определению. Это невыгодно ни тому, ни другому. С Братны все более или менее понятно, главное для него - снять фильм. Но вот Кравчук, что толкнуло его на этот подвиг? Это не дурачки-киношники, готовые жрать идеи Братны в виде салатов, арбузных корок в сахаре и запеканки из телячьих почек. Здесь, как ты говоришь, “магнетизм Братны” пробуксовывает. Здесь у Кравчука свой собственный шкурный интерес. Когда я говорю “здесь” - я имею в виду студию. У меня есть кое-какие предположения на этот счет...

     - Конечно же, девочка, у тебя есть предположения на этот счет, кто же сомневается. - Лапицкий почти влюбленно смотрел на меня - сейчас он назовет меня Анной, я поняла это за секунду до того, как он произнес это, и подняла руку, защищаясь:

     - Меня зовут Ева. Прошу тебя не забывать об этом.

     - Главное, чтобы ты сама помнила, - туманно сказал Лапицкий.

     - Я помню, как бы тебе этого ни хотелось.

     - А что с убийствами? - наконец-то поинтересовался он.

     - Я не думаю, чтобы они были как-то связаны с дражайшим Андреем Юрьевичем. Здесь мы с ним скорее союзники... Ничто не было так невыгодно ему, как чертово необъяснимое убийство. Оно как горящая палка, воткнутая в термитник, оно может все разворошить и заставить мигрировать на новое место...

     - Два, - задумчиво поправил меня Лапицкий, - два убийства, не забывай.

     - Да.

     - Два убийства - это уже многосерийный телефильм. Что ты думаешь по этому поводу, девочка?

     - Ничего. То есть я думала, я даже начала связывать концы. С первым было как-то проще, хотя бы потому, что просматривался мотив. Очень зыбкий, скорее из области психиатрии... Сейчас и близко ничего нет...

     И я рассказала Лапицкому о своих жалких построениях, о том, как вполне серьезно подозревала в преступлении убитую несколькими днями позже Фаину Францевну Бергман, и о том, что сейчас почва выбита у меня из-под ног...

     - Боюсь, что следствие столкнется с теми же проблемами, что и ты, - потеребив подбородок, нахмурился Лапицкий. - Пока не всплывет мотив, оно не двинется с места...

     - И никаких улик? - обреченно спросила я. - Я имею в виду - убийство Бергман.

     - Никаких.

     - Наш эксперт, Арсений Ардальонович Зайцев, сыто отрыгнув после обеда, называет такие убийства интеллектуальными.

     - Вы восстановили картину того, что произошло? - О том, что случилось в павильоне, я уже слышала от дяди Федора, но его почти истеричное изложение ничего не стоит по сравнению с четким анализом, который может провести Костик Лапицкий.

     - Кой черт, восстановили, - неожиданно выругался капитан, - ты же понимаешь, чем больше псевдосвидетелей, тем больше головных болей.

     - А я думала, все обстоит как раз наоборот...

     - Ты просто дилетантка. Оптимальный вариант - это когда два или три человека при свете дня видят, как несмышленого ребенка сбивает автомобиль марки “Москвич" - каблук вишневого цвета с надписью “Хлебозавод № I” с номерным знаком “ОТ 675 М” и скрывается с места происшествия. Кто-то из них запомнил марку машины, кто-то - надпись, кто-то, особенно глазастый, - часть номера. Все это складывается, и получается общая картина. Если свидетелей будет больше, то “Москвич-412” вполне может стать “БМВ”, и пойди докажи, что это не так. Коллективные свидетельства - это как коллективный выброс китов на скалы: никакого проку, только загрязнение акватории. И потом, эти твои киношники... Дряннее ничего и придумать нельзя. - Лапицкий поморщился.

     - Что так?

     - Пустоголовые какие-то. Никто ничего не помнит, никто ничего не может сказать толком, все кивают друг на друга, все легко поддаются внушению. Какой-нибудь черт говорит, что другой черт, когда выключили свет, стоял там-то и там-то. Ты ему пеняешь: “Как же так, господин первый черт, вот ваш товарищ - третий черт говорит, что искомый второй черт стоял не там-то и там-то, а сям-то и сям-то”. - “Так и говорит?” - спрашивает. “Именно так и говорит”. - “А кто еще так говорит?” Ну, и склоняется на сторону большинства. Инстинкт коллективного бессознательного, истина там, где роются все...

     - Неужели так безнадежно?

     - Пока никакого просвета. Дамы рыдают. Я вспомнила плачущую Ирэн у окна.

     - Это Ирэн, гримерша, она родственница покойной Бергман.

     - Да знаю я... К сожалению, борьба за наследство отпадает, у старухи было только двенадцать квадратных метров в богадельне. А жаль. Такой милый, такой благовоспитанный повод, любо-дорого взглянуть...

     - Что будет с фильмом?

     - Не знаю. Это не компетенция следствия. Естественно, на какое-то время съемки придется приостановить. Пока не снимут все показания, не допросят свидетелей... По вашему Братны очередной Каннский фестиваль, говорят, сохнет?

     - Что-то вроде того... А сколько человек вообще было в павильоне?

     - Пятнадцать, включая группу, актеров и обслуживающий персонал.

     - И никто не входил и не выходил? Хоть это-то установить удалось?

     - К сожалению, нет. У вас же бардак, как в публичном доме в Амстердаме: заходи - не бойся, выходи - не плачь. Но нужно отдать должное Андрею Юрьевичу Кравчуку, он оперативно организовал площадку после убийства и к трупу никого не подпустил. Старая закалка.

     - Он один?

     - Нет, там была пара его мальчиков.

     Пара его мальчиков, я даже знаю, кто это был. Сеня и Бадри, хотевшие убить меня. И бедный Митяй, хотевший, чтобы я осталась с ним... Мысль о Митяе снова острой иглой прошила сердце, и мне стало холодно в Костиной горячей ванне...

     - У тебя еще есть водка? - спросила я.

     - Тебе хватит.

     - Я же не пьянею.

     - Это еще хуже. Перевод натурального зернового продукта.

     - Ладно, черт с тобой. Чем ее убили? Ты сказал - “нож в спину”.

     - Ну, это фигурально выражаясь. Вообще-то это было специально заточенное шило.

     - Так же, как и в случае Александровой... - Я нырнула в ванну и тотчас же выскочила, отплевываясь. - Почему шило?

     - Я сказал, специально заточенное шило. Редкий экземпляр, достойный украсить музей криминалистики. Во-первых, очень длинное и очень острое, я такого не видел вообще никогда. Во-вторых, тонкие насечки. По отношению к рукоятке эти насечки расположены под определенным углом, они создают эффект желобков. Человечек падает замертво, но никакой крови.

     - Так же, как и в случае с Александровой, - снова повторила я, - и, конечно же, никаких отпечатков пальцев.

     - Отчего же, имеются пальчики министра рейхспропаганды Геббельса, Че Гевары и Элеоноры Рузвельт, - ухмыльнулся Лапицкий.

     - Ладно тебе... Я всегда догадывалась, что Элеонора Рузвельт - женщина твоей мечты...

     - Женщина моей мечты - это ты. Обожаю циничных сук, способных отправить к праотцам кого угодно. Вот только ты кобенишься... Не хочешь поглубже в себя заглянуть. Никогда не надо бояться самого дна, девочка, только так можно обрести почву под ногами...

     Конечно же, он знал меня именно такой - циничной сукой. И именно такой я всегда для него и была. Он вложил в меня максимум веселой ярости к миру, на которую был способен сам, и я только один раз дала ему повод думать иначе... То, что он сказал мне сейчас, было каким-то извращенным признанием в извращенной любви, это была страсть наизнанку, не знающая иного выражения. Если так будет продолжаться и дальше, я действительно могу получить пулю в голову. И только потому, что он так и не сможет согласиться с нынешней трактовкой моего образа... Не стоит забывать, что добродушный капитан, сидящий сейчас на полу в вытянутых трико и с чашкой дешевого псевдобразильского кофе, без всякой жалости отправил на тот свет не один десяток человек. Не один десяток, если того требовали интересы дела, которому он фанатично служил. Только на моей памяти их было трое. Еще троих убрала я сама.

     Хороша парочка - баран да ярочка. Славная пара - гусь да гагара. Милый дуэт - альт да кларнет. На каждый горшочек - своя крышечка...

     - А что с ее вещами? - спросила я только для того, чтобы не думать о нашей мистической связи, о пуповине, которая нас соединила и которую не так-то просто перегрызть.

     - А что с вещами? Обыкновенная старушечья сумка. Обыкновенные старушечьи вещи. Пудреница, носовой платок, тушь для ресниц “Ленинград” 1977 года выпуска, валидол - пять таблеток, но-шпа - семь таблеток, пенсионное удостоверение, фотография...

     - Фотография? Какая фотография?

     - Да ее фотография.

     - С родственниками на фоне Фонтана слез в Бахчисарае?

     - У тебя извращенные представления. Ну, не совсем фотография...

     - Открытка, - сказала я.

     - Точно. Открытка. Ты права. Откуда знаешь?

     - Не просто открытка. Очень старая открытка. Год эдак пятьдесят первый. - Я уже не слушала Лапицкого.

     - Пятьдесят второй, если уж быть совсем точным.

     - Как назывался фильм, в котором она играла? Ведь там кадр из фильма, да?

     - Не ставь в тупик старика Лапицкого. Там кадр из фильма, точно. Как же он назывался?.. То ли “Крым в дыму”, то ли “Дым в Крыму”... Ага, “Выстрел в лесной чаще”, что-то вроде этого. В роли патриотки Наденьки Гвоздевой - арт. Ф. Бергман. А что?

     - Дело в том, что в гримерке, где убили Александрову, кто-то заткнул за угол зеркала одну старую фотографию с молодой Александровой. Там тоже был кадр из фильма, совсем из другого - он назывался “Ключи от Кенигсберга”. И там главную роль играла Татьяна Петровна Александрова.

     - Ну, это просто бред какой-то. Или мы имеем дело с маньяком-эстетом, который из любви к этому... - Лапицкий щелкнул пальцами.

     - Антониони.

     - Да нет...

     - Феллини...

     - Нет.

     - Эльдар Рязанов...

     - Еще называй!

     - Братья Васильевы, братья Маркс <Семья американских комиков.>, братья Микки и Акки Каурисмякки <Финские режиссеры.>, Радж Капур, Акира Куросава, Френсис Форд Коппола, Чарли Чаплин, Лукино Висконти, Вуди Аллен...

     - О! Вроде он. Маньяк-эстет из любви к высокому искусству Вуди Аллена убивает представительниц низкого жанра, старых шлюх со стажем. Чем не мотив? На свете до черта людей с протекающей крышей.

     - А почему Вуди Аллена? - медленно спросила я.

     - Просто так, к примеру.

     - Странно. Ты телепат?

     - Да я ни одного его фильма не видел. Прочел как-то в программке название - “Все, что вы хотели знать о сексе, но боялись спросить”, очень порадовался. Фильмец как раз по тому каналу шел, который у меня не ловится.

     - Знаешь, а ведь Вуди Аллен - любимый режиссер нашей гримерши Ирэн.

     - Ну и на здоровье.

     - И в ту ночь... В ту ночь, когда убили Александрову, она оставила кассету в гримерке, как раз с его фильмом. И кассета исчезла.

     - Да ладно тебе, исчезла. Какая-то тварь сперла, только и всего.

     - Она исчезла, но потом снова появилась. Вместе с фотографией молодой Александровой.

     - И ты придаешь этому большое значение?

     - Да нет, так просто. К слову.

     - Ну, понятно. Долго еще в ванне валяться собираешься?

     - Жду, пока ты выйдешь.

     - Стесняешься? - Капитан прищурил глаза и потянулся. - С каких это пор ты начала стесняться? Что-то на тебя не похоже...

     - Принеси мне, пожалуйста, сигареты. Они в сумке.

     - Ладно.

     В этом был наивный расчет: сейчас капитан выйдет, и я успею вылезти из ванны и облачиться хотя бы в его халат... Или завернуться в полотенце. Мне страшно не хотелось остаться перед ним унизительно голой, мне хватило и того, что он без стука вперся в ванную, едва я только начала мыться. Странная мысль вдруг посетила меня: Лапицкий ведет себя со мной так же, как вела себя с несчастным целомудренным Митяем я сама: он постоянно провоцирует меня. Но делает это еще более нагло, еще более бесцеремонно. Костик Лапицкий был обаятельным моральным уродом, а я была его порождением, он слишком много вложил в меня, яблочко от яблоньки недалеко падает. Теперь я окончательно поняла, откуда появились во мне все эти развеселые ухваты провинциальной шлюхи.

     - Они в боковом кармане, - запоздало добавила я. Костя ухмыльнулся и вышел из ванной, прихватив по дороге не только мои вещички, но и свой сомнительной чистоты халат и огромное полотенце с пальмами “Хэппи Саммер”, на которое я было нацелилась. Так и есть, он выжидает, он снова хочет вызвать к жизни Анну, для которой нагота не значила ничего и которая так бесстыже и так профессионально умела ею пользоваться - почти как тем самым остро заточенным шилом, самым экзотическим орудием убийства.

     Ну и черт с тобой. Не зубной же щеткой срам прикрывать, в самом деле.

     И я сдалась.

     ...Когда он вернулся, волоча за собой мою сумку, я сидела голая в пустой ванне, заложив ногу на ногу.

     - Выбей мне сигарету. У меня руки мокрые, - независимо сказала я, прикрывая руками грудь.

     - Они у тебя не только мокрые, - сочувствие Лапицкого относилась к моим израненным пальцам.

     Он вытащил сигарету и вопросительно посмотрел на меня.

     - Не прикуришь?

     - Куда денусь. - Он прикурил сигарету и вставил ее мне в губы. Я с наслаждением затянулась.

     - Тело у тебя не изменилось, - сказал он. - Хоть это радует. И вообще ты хорошо это делаешь. Любо-дорого смотреть.

     Он специально напомнил мне нашу вчерашнюю встречу на барже с песком в павильоне “Мосфильма”, он долго следил, как мы с Митяем занимаемся любовью. И он снова хотел уколоть меня этим. Никакого стыда. Чем не девиз для вуайериста со стажем...

     - Я рада, что тебе понравилось, - сказала я, с ужасом улавливая в своем голосе интонации ненавистной мне Анны.

     - Вот теперь ты становишься похожей на себя. - Он присел на корточки и бесцеремонно вытряхнул содержимое моей сумки на пол. И принялся копаться в нем.

     - Эй! Я пока еще не умерла. И моя сумка еще не стала вещественным доказательством. Оставь ее в покое. Но он не слушал меня. И не слышал.

     - Если хочешь понять, что в голове женщины, - залезь к ней в сумку, - наставительно сказал он, - хреново же ты жила в последнее время.

     В сумке действительно не было ничего выдающегося: несколько пачек “Житана”, копеечная одноразовая зажигалка, купленная за два рубля в киоске возле дома Митяя, простецкий ключ от квартиры Серьги на “Пражской”, пластмассовая щетка для волос и мелкие мятые купюры. И несколько фигурок оригами, которые я взяла у Кравчука во время своего первого визита в “Попугай Флобер”. Мосфильмовский пропуск лежал в кармане моего пальто. И больше ничего.

     - Да-а, - крякнул Лапицкий, - ты из тех, кому можно сделать контрольный выстрелов голову совершенно безнаказанно. И по сводкам будешь проходить под кодовым названием “труп неизвестной”. До сих пор без документов шастаешь, а?

     - Тебе какое дело?

     - Переживаю. Говорил же тебе, не чужие люди... - Его иезуитство становилось невыносимым.

     - Я смотрю, слава Великого Инквизитора тебе спать не дает, - показала зубы я.

     - А тебе слава Ларошфуко. - Лапицкий взял одну из пачек “Житан Блондз” и с выражением прочел:

     - “ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА - НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”, тоже мне, изобретательница афоризмов. Монтень, “Опыты”.

     - Ну-ка, дай сюда! - Совершенно забыв о голой груди, я выскочила из ванны и протянула руку к пачке.

     Так и есть. Те же печатные буквы, далеко отстоящие друг от друга, та же шариковая ручка: “ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА - НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Эта коротенькая фраза выглядела гораздо более безобидной, чем первое послание на сигаретной пачке. Она действительно напоминала доморощенный афоризм, Лапицкий прав. И все же от четких печатных букв исходила угроза. К чему она относилась, я не знала. Как не знала и того, получили ли аналогичную записку Братны и Кравчук, или неизвестный мне автор выбрал для странной переписки именно меня.

     Еще один привет от человека, который знает об убийствах, по крайней мере, не меньше меня. Я намеренно не рассказала о записках Лапицкому. В них было что-то кокетливо-ненастоящее, как будто человек, писавший их, старался привлечь к себе внимание. Братны прав, вести такую опереточную игру может только тип, работающий в кино. Не очень-то я поверила в случайно оброненную Костей фразу о маньяке - хотя бы потому, что их маниакальность просматривалась чересчур явно. Они не были совершены, они были хорошо обставлены. Ведь только маньяков привлекают ритуальные убийства, как бы говорило каждое из совершенных злодеяний. Да и сами убийства не несут в себе ничего, кроме бессмысленности. Какие комплексы может удовлетворить смерть старых женщин: все удивительно стерильно, никаких надругательств над трупами, никакой крови, тишь, гладь и Божья благодать.

     И почему убивают актрис, работающих только у одного режиссера? Это похоже на спланированную акцию.

     "ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА - НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”, мне снова подбросили привет из Зазеркалья, где уже находились две актрисы. “...НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ” означает только то, что игра может быть продолжена.

     А если фильм закроют?

     - Ты, я смотрю, стала увлекаться традиционными японскими ремеслами, - вытащил меня из куцых размышлений голос Лапицкого, - сад камней еще не завела?

     Он выстроил вокруг себя фигурки оригами и задумчиво смотрел на них. От натекшей на пол воды фигурки стремительно портились, скоро бумага полностью пропитается водой, и оригами потеряют всякую привлекательность.

     - Эти фигурки делает один наш общий знакомый - Андрей Юрьевич Кравчук, - сказала я.

     - Надо же, какой глубокий человек, какой разносторонний человек. С утра над куском бумаги упражняется, а вечером беззащитных женщин заказывает...

     Едва приехав к Лапицкому, я рассказала ему обо всем случившемся у Кольцевой дороги.

     - Я хочу одеться. - Я вспомнила о своем внешнем виде только тогда, когда почувствовала легкий озноб, идущий от просохшей кожи и влажных волос.

     - Сообразила наконец, эксгибиционистка! - довольно засмеялся Лапицкий. - Идем в комнату, я тебе уже постелил.

     Мы вернулись в комнату, которая ничуть не изменилась со времени моего последнего визита: те же разваленные полки с книгами по криминалистике, тот же уголок любителя альпийского слалома, те же горнолыжные ботинки над диваном, похожие на болиды “Формулы-1”.

     Костя постелил мне на полу, ничего другого и ожидать не приходится при его хамском гостеприимстве: два видавших виды спальных мешка и продранная простыня между ними.

     - Извини, работы по горло, некогда в Давос съездить, на лыжах покататься, не то что комплект белья купить.

     - Ничего, переживу. Работы, говоришь, много?

     - Завались! Выборы же на носу, Госдума, президент и прочие прелести демократии, пока на всех компромат соберешь - умаешься. Непаханая целина, море разливанное... Ты ж знаешь, что мы по коррупции на пятом месте с конца в мире, после нас только Камерун.

     - Ты же теперь рядовой сотрудник рядового отделения милиции.

     - Ай, поймала, сучка! Сдаюсь, сдаюсь. Давай хоть лапки тебе обработаю, смотреть больно, как ты на свободу рвалась.

     Костя сходил на кухню и принес какую-то мазь и бинты.

     - Это еще что за дерьмо? - спросила я: мазь отвратительно пахла клопами.

     - Не дерьмо, а последнее достижение медицины. Изготавливается из мандибул насекомых, заживляет влет. Мне ее один чинуша из Министерства здравоохранения поставляет.

     - На взятках погорел? - иронически спросила я.

     - На поставках просроченных медикаментов. Сиди смирно, сейчас я тебя обработаю.

     Костя быстро смазал мои пальцы сомнительного вида бурой вязкой массой и наложил бинты.

     - Спасибо. Ты просто Флоренс Найтингейл <Медсестра, создатель системы подготовки кадров младшего медперсонала (англ.)> какая-то.

     - Это еще кто, героиня мексиканского телесериала?

     - Что-то вроде того.

     - Вот только не дави на меня интеллектом, пожалуйста.

     - Хорошо. Не буду - Тогда я выключаю свет.

     Я вытянулась на спальном мешке и закинула руки за голову. Еще вчера в это же время подо мной были совсем другие простыни, смятые от страсти; еще вчера человек, которого я так хотела, был восхитительно жив, еще вчера была жива Фаина Францевна Бергман, еще вчера я снисходительно подозревала ее в убийстве конкурентки... Еще вчера я даже представить не могла, что следующую ночь проведу в запущенной берлоге Кости Лапицкого, человека, научившего меня осознанно убивать. Человека, встреча с которым означала бы для меня смертный приговор.

     Впрочем, смертный приговор был и так подписан. Видимо, я действительно представляю определенную опасность для Кравчука, если он решился убрать меня. Он так и не поверил мне. А я не привела убедительных аргументов, чтобы он мне поверил.

     Но у меня еще есть шанс.

     Мое собственное, очнувшееся от долгой спячки тело не хотело верить в смерть Митяя, но здравый смысл говорил о другом: ты должна смириться. Никто и никогда не прощает отступников. Даже если он остался жив в машине на шоссе, с ним расправятся позже.

     Я совсем не знала его. Я не знала ничего, кроме слепого влечения к нему. Как жаль, что только теперь я узнала его по-настоящему. Теперь, когда уже ничего нельзя исправить.

     "Пепел кобелька стучит в твое сердце”, - сказал мне Лапицкий.

     Ну что ж, если отбросить оголтелый цинизм фразы, он прав. Свой личный счет к Кравчуку я уже открыла. И мне есть что положить на депонент.

     - Что ты думаешь делать? - вдруг спросил Лапицкий таким серьезным, таким несонным голосом, что я даже вздрогнула.

     - Ехать на студию. Встречаться с Кравчуком. Завтра с утра.

     - Ты охренела, - после некоторого молчания сказал он мне со сдержанным уважением.

     - Почему же?

     - После сегодняшней кровосмесительной истории?

     - Именно после сегодняшней. Не стоит долго оставлять его в неведении относительно своей судьбы. А то еще, чего доброго, он предположит, что я на него стуканула в ближайшую контору ФСБ. А он предположит обязательно. Поставь себя на место любого человека, который чудом избежал смерти и прекрасно знает своих заказчиков. Я ведь простая ассистентка режиссера. Даже косметикой не пользуюсь. Конечно, мои слова могут и гроша ломаного не стоить, он не дурак, он попытался навести обо мне справки, но так ничего и не выяснил. Нечего было выяснять. Ты же сам сказал - “труп неизвестной”. Но в любом случае, если остается хоть малейшее сомнение, - он замрет. Он ляжет на дно. Профессионалу ничего не стоит элегантно замести следы. А так - я просто облегчу тебе задачу, вот и все. Тебе ведь нужен этот парняга с оригами?

     - Есть на него кое-что... - задумчиво сказал Костя.

     - Можешь не продолжать. Я же сказала: я расскажу тебе все, что знаю. А ты мне - все, что посчитаешь нужным.

     - Хорошо. На этом и остановимся.

     - Это связано с антиквариатом? С иностранцами?

     - На этом и остановимся. - Костя снова продемонстрировал свою хватку.

     - А ведь убийство актрис тебе на руку, правда?

     - Да. - Все-таки он циничен до невозможности.

     - Как это ты говоришь? “Если бы их не было, их стоило бы придумать”. Верно?

     - Верно. Теперь можно без суеты подобраться поближе и покопаться в ваших кинематографических головах. А старыми каргами пусть уголовка занимается, от них же за версту тухляком несет. Пускай ребятки покорячатся, им полезно. Это то, что нужно для милицейской задницы.

     - Я так и знала.

     - Ты всегда все знаешь. Ты умная девочка. - Еще ни разу за весь вечер и добрую часть ночи он не обратился ко мне по имени. Возможно, он все-таки признал за мной право выбора. - Ты хорошо подумала насчет завтрашнего дня?

     - Не очень. Но это ничего не меняет. Я поеду на студию.

     - Я не смогу тебя подстраховать, сама понимаешь.

     - Я тоже. Каждый - сам за себя.

     - Знаешь, я думаю, что это большая удача, что мы не пустили тебя в расход.

     - Может быть, это было лучшим вариантом для нас для всех. Я что-то подустала жить.

     - Ты очень оригинально это демонстрируешь. Пальцы не болят?

     - Нет, - машинально сказала я и с удивлением обнаружила, что саднящая боль в руках действительно прошла.

     - Я же говорил тебе. Значит, не обманул Гиппократ...

***

     ...Я шла по студии.

     Внешне ничего не изменилось, но призрак бессмысленного убийства уже распростер над ней свои крыла. Даже в коридоре, куда выходили двери нашей съемочной группы, народу было больше, чем обычно. Чрезвычайные происшествия сплачивают людей, это один из немногих поводов, чтобы объединиться.

     ...В комнате группы, возле телефонов, одиноко полировала ногти на ногах гашишница Светик. В другом ее конце сидели шофер Тема, Келли и еще один осветитель, имени которого я не помнила. Все трое играли в “подкидного дурака”. Вот что значит отсутствие жесткой руки - в любое другое время всеми тремя здесь даже бы и не пахло: Братны терпеть не мог, когда низшие чины посещали Валхаллу, в которой томились его многочисленные кинопризы, дорогие ковры, тяжелые занавеси и широкие, убийственно мягкие кресла. Маленькая прихоть крупного мастера.

     - Привет! - сказала я Светику.

     - Виделись недавно. - Светик оторвалась от педикюра и посмотрела сквозь меня.

     - Кто-нибудь из начальства есть?

     - Кравчук где-то бегает. Братны в Госкино. Половина на Петровке, половина в буфете, - томно сказала Светик.

     - Половина сидит - половина трясется, - ввернул шофер Тема и радостно заржал. - А ты чего не в общих рядах?

     - Уже вливаюсь.

     - Здравствуйте, Ева, - приветливо поздоровался Келли, единственный человек из всех присутствующих, который был мне симпатичен. - Это ужасно. Насильственная смерть старого человека - это всегда так ужасно...

     - А насильственная смерть молодого человека - это всегда так прекрасно. Это просто зашибись, как здорово, - снова вклинился Тема и снова радостно заржал.

     - Вы действительно так думаете, Артем? - с осуждением спросил тишайший интеллигент Келли.

     - Я вообще ни о чем не думаю, а ты дурак снова. Кто не умеет работать головой, пусть работает руками. - Тема собрал колоду и передал ее Келли. - Ни хрена, ребята, не боись, чем хуже - тем лучше, пробьемся касками!

     - Ты-то точно пробьешься. Как ширнешься - так и пробьешься, - ядовито сказала Светик, она терпеть не могла Тему.

     Уже давно герринщик Тема шастал к гашишнице Светику, которая всем наркотикам, предпочитала аристократический кокаин. Тема любил играть на нервах Светика, особенно когда был под кайфом. Несмотря на запрет Братны, он регулярно появлялся в группе, когда Светик находилась там одна, в обществе телефонов, кокаина и собственных безупречных ногтей, и ширялся на глазах у утонченного Светика обглоданными одноразовыми шприцами. По Теме это называлось “дурий эксгибиционизм” или “герин приветик”. При особенно яростных посещениях иглы выскакивали из шприцов и втыкались не в Темины буйные вены, а в занавеси из гобеленовой ткани и персидский ковер под ногами. Обожавшая ходить босиком Светик несколько раз получала незначительные производственные травмы, а один раз пострадала особенно сильно: обколовшемуся Теме удалось стащить с закрытой стеклянной полки Золотую пальмовую ветвь Братны и безнаказанно вынести ее за пределы съемочной группы. Он попался тогда, когда хотел продать приз директору киностудии, которого ошибочно принял за иностранца, слоняющегося без дела.

     Разразился скандал, хранительница пальмы Светик едва не лишилась места так же, как и Тема. Их спасло только то, что сам Братны отнесся к этой истории со здоровым юмором. И даже прибавил Теме (единственному в группе) зарплату, чтобы избежать в дальнейшем подобных эксцессов...

     - Что у вас с руками, Ева? - неожиданно спросил Келли. По его лицу пробежала сочувственная гримаса.

     - Ерунда. Открывала стекло и слегка ногти сорвала. Пройдет...

     Зажужжал факс. Светик томно приняла его и углубилась в изучение.

     - О, - сказала наконец она, - из Праги. Еще одна соискательница на главную роль. Прыгают на Братны, как белки-летяги. Вот ведь дуры! Ты их в дверь, а они в окно этажом выше. Пишет, прочла сценарий в журнале, понимаю, что опоздала, мечтаю работать с вами. И так далее.

     - Да кто пишет-то?

     - Актрисуля погорелого театра... - резюмировала Светик, - с Братны не соскучишься.

     - Это точно, с Братны не соскучишься. - Я катала пустые, ничего не значащие фразы, как бильярдные шары. - Светик, если появится Кравчук, скажите, что я его искала. Я буду в студийном кафе.

     - Если только появится, - выгнула губы Светик.

     Оставаться в группе больше не имело смысла, и я вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

     "Половина на Петровке - половина в буфете”, очень мило.

     ...Из “половины” в буфете находились только Ирэн и Муза. Казалось, Ирэн плачет со вчерашнего дня, во всяком случае, ее яркий макияж хранил те же изъяны, те же следы слез, что и вчера: казалось, они вошли в упорядоченное русло. Ирэн и Муза основательно поддали коньяку и теперь сидели с одинаково красными лицами.

     - Привет, девочки! - Я деликатно присела на краешке стула.

     - Сходи за стаканом, - хмуро сказала Муза.

     Мое появление почему-то вызвало у Ирэн новый приступ слез. Под их неумолчный аккомпанемент я вернулась со стаканом, и Муза разлила коньяк.

     - Ну, за усопшую Фаину Францевну.

     Мы молча выпили.

     - Господи, кому нужно было так поступить с ней? - причитала Ирэн.

     - Ну, что уж тут. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, - ни к селу ни к городу брякнула Муза.

     - Она ведь чувствовала что-то... Она предполагала такое.

     - Ирка, ну где она такое могла предполагать? В своей богадельне, что ли?

     - Такая милая, такая добрая... Глубоко порядочный человек, очень достойный. Я ее когда первый раз увидела... Мы с Яшей ездили - верите, сразу полюбила. А какая была актриса, как хотела сыграть!.. Да что я вам говорю, вы же сами все видели...

     - Видели-видели... Ты же знаешь Анджея, он и мертвого играть заставит. - В устах Музы, осоловевшей от коньяка и тихого обожания Братны, это прозвучало откровенным издевательством. Но, поглощенная непритворным горем, Ирэн этого даже не заметила.

     Муза взяла еще одну бутылку коньяка, и мы так же резво распили и ее.

     А когда подошла очередь третьей, в кафе появился Кравчук.

     Он и сейчас не изменил себе: тот же строгий костюм, аккуратный пробор на прилизанной голове, идеально повязанный галстук. Он сразу же направился к нам, пожал плечо Ирэн, локоть Музы и мое предплечье: никакой эмоции на лице, кроме сдержанной скорби, смягчающей жесткие носогубные складки.

     Привет, привет, змеиноглазый, тебя-то я и поджидаю.

     - Ну что, - сквозь слезы спросила Ирэн, - ничего нового?

     - Пока ничего, девочки, - осторожно подбирая слова, сказал Кравчук. - Вы искали меня, Ева?

     - Да. Мне нужно с вами переговорить. Конфиденциально.

     - Ну вот, крысы бегут с тонущего корабля, - ни к кому не обращаясь, сказала Муза, разом пожалев о коньяке, влитом в мою предательскую глотку.

     - Тогда пойдемте.

     - Да, конечно.

     Сопровождаемые полным негодования взглядом Музы и равнодушным взглядом Ирэн, мы покинули кафе.

     - Не надеялся вас увидеть, - сказал Кравчук совершенно искренне.

     - Вы знаете, в какой-то момент мне тоже показалось, что я вас больше не увижу, - совершенно искренне ответила я.

     - Вы занимаете меня все больше и больше.

     - Что уж говорить обо мне!

     Обмениваясь ничего не значащими фразами, каждая из которых таила двойное и тройное дно, мы покинули студийный корпус и вышли на улицу. Подойдя к стоянке у корпуса, Кравчук гостеприимно распахнул переднюю дверь своего “Вольво”.

     - Прошу вас.

     Я села в машину, подобрав полы своего старенького пальто, и сложила руки на коленях: изуродованные кончики ногтей еще раз напомнили мне о том, чего я и не забывала: вчерашний вечер на стыке Варшавского шоссе и Кольцевой...

     Кравчук устроился рядом и тотчас же вставил кассету в магнитолу. По первым тактам я узнала “Прощальную симфонию” Гайдна. У этого подонка, однако, отменный вкус.

     - Не возражаете? - запоздало спросил Кравчук.

     - Нет, если это не намек на мое безрадостное будущее, - ответила я. - Куда мы поедем?

     - Куда хотите. Можем поехать пообедать куда-нибудь. Можем остаться здесь и посидеть в машине.

     - Так, пожалуй, будет удобнее. Вы сегодня без телохранителя.

     - Сеня приболел. Такое иногда случается даже с телохранителями.

     - Все мы люди.

     Некоторое время мы молчали. Никто не хотел открываться, никто не хотел наносить удар первым - нет никакой гарантии, что не получишь в ответ апперкот в незащищенный подбородок.

     - Так о чем вы хотели со мной поговорить? - наконец спросил он. Подстраховываешься, скотина, ну ладно!

     - Вчера со мной произошел неприятный инцидент.

     - Что вы говорите!

     - Я чуть не погибла.

     - Просто рок какой-то! Сначала одна актриса, потом другая, теперь вот вы... Надеюсь, все обошлось?

     - Да. Более иди менее. - Я посмотрела на свои руки, и он перехватил мой взгляд.

     Мы снова надолго замолчали. Так надолго, что это становилось неприличным. У кого-то из нас первого должны сдать нервы.

     - Вам нравится Гайдн?

     Ты еще спроси “Любите ли вы Брамса?” <Роман Франсуазы Саган.>, идиот!

     - Да. Но мне не нравится то, как вы разрешаете свои проблемы. Особенно те, которых не существует.

     - Что вы хотите этим сказать? - Его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым, только в глубине зрачков появился нетерпеливый блеск. Что ж, я открылась, посмотрим, чем ты мне ответишь.

     - Я - несуществующая проблема. Во всяком случае, для вас. Я неопасна для вас - я уже говорила вам об этом. После происшедшего вчера - вы знаете, о чем идет речь, - я пришла, чтобы встретиться с вами. С моей стороны это сумасшествие, но это и единственный способ доказать вам свою лояльность. Братны взял меня в свою группу только по одному ему известным соображениям. Это было кстати, потому что у меня, кроме жалкого мосфильмовского пропуска, нет больше никаких документов. У меня были большие неприятности с.., с определенного рода службами... И я ушла от сотрудничества с ними, скажем так... Гораздо менее цивилизованно, чем в свое время вы. Мне пришлось кардинально изменить образ жизни, кардинально изменить свою внешность...

     Теперь я надеялась только на свое лицо - полученное в свое время окольными путями, оно столько раз спасало меня, столько раз меня выручало, оно должно было вывезти меня и на этот раз.

     - Вы профессиональный человек. Неужели вы бы не заподозрили двойное дно? Если вы опасаетесь чего-то... Вы бы никогда не поступили бы со мной так, как решили поступить вчера. Вы должны были прекрасно понимать, что подставляете себя под удар, при любых раскладах, кроме одного-единственного: вы решили избавиться от меня просто как от нежелательного свидетеля. Как от глупой бабы, у которой могут сдать нервы в любую минуту. Не больше. Вы правы. Я могла быть проблемой для вас, окажись я просто случайной истеричкой. Я случайна. Я появилась у вас только благодаря стечению обстоятельств. Только потому, что Братны посчитал нужным взять меня в группу. Я случайна. Но я не истеричка. И не глупая баба. Если бы я хотела сообщить кому-то о тех странных вещах, которые происходят здесь вокруг убийств, я бы нашла способ сделать это. А вы бы почувствовали, что я нашла этот способ. Вы же профессиональный человек. Повторяю, я неопасна для вас. Мы союзники. Я - проблема, которой для вас не существует в принципе...

     - Да? Я бы так не сказал. - Он вдруг повернулся ко мне и подковой обхватил мой подбородок; его пальцы обладали невероятной силой, при желании он, наверное, смог бы сломать мне челюсть. И только тогда, когда я почувствовала эту жесткую, эту раскаленную хватку, я поняла, что выиграла. Он раскрылся. Он не раскрылся бы никогда, если бы не поверил хотя бы одному слову из моего страстного монолога. Моему отчаянному приходу сюда - при всех раскладах это было чревато, он не мог этого не понимать. Но он все-таки раскрылся. Он больше не считает меня опасной.

     - Вчера я потерял человека по твоей милости. Я мог бы потерять значительно больше людей...

     Человека... Значит, заплатил по счетам только один... Кто был этим одним - придурок Бадри или Митяй? Я вдруг отчетливо вспомнила удар, нанесенный Митяем Бадри, может быть, он был недостаточно ловким, но ему нельзя было отказать в силе. И я снова попыталась убедить себя, что удар был мощным, мощным, мощным... Гаечный ключ, опустившийся на переносицу, не оставляет никаких шансов. А с Митяем можно разобраться в рабочем порядке и не доводить дело до крайности... Я понимала всю нелепость проносившихся в голове мыслей, но мне страшно хотелось, чтобы случилось невозможное и он остался жив. Просто - остался жив. И пусть бы даже я никогда не увидела бы его. Никогда больше.

     Митяй, Митяй...

     - Я думаю, что никто не виноват в этом. Во всяком случае, я не виновата. Я честно соблюдала пакт о ненападении. - Ни один мускул не дрогнул на моем лице, неужели закрытая учебная клиника капитана Лапицкого и здесь дала о себе знать?

     - Ну, хорошо. Допустим, я перестраховался. Если бы я не был так собранна, то я просто расхохоталась бы ему в лицо: “перестраховался” звучало в моем случае просто издевательством. Хорошенькая перестраховка!.

     - А как бы ты поступила на моем месте? - спросил он.

     - Не знаю. Возможно - так же.

     - Ну что ж, ответ, достойный простой ассистентки режиссера. “ЗИГ-зауэр” (он не мог забыть мне того, как я навскидку определила марку Сениного пистолета на площадке между этажами), отличная реакция на замах. Я не ожидал тебя увидеть. С твоей стороны это наглость, граничащая с безумием. Но, как знать, может быть, это единственное, что может заставить меня тебе поверить. А если это хорошо продуманный ход...

     - Это хорошо продуманный ход, - перебила я его. - Я уже сказала: других доказательств своей лояльности я представить не могу. Мы уже говорили с вами на эту тему.

     - Возможно, я принял необдуманное решение. - Он наконец-то ослабил хватку, он наконец-то отпустил меня. - Но обстоятельства меня если не оправдывают, то, во всяком случае, извиняют.

     - Да, пожалуй.

     - Будем считать это недоразумением, - смягчился Кравчук и посмотрел на меня со жгучим интересом. И вдруг снова перешел на “вы”; к этой смене масти я, как всегда, оказалась не готова. - Поверьте, оно тоже стоило мне дорого. Сколько вам лет?

     Господи, ну почему все мужчины так бесцеремонно интересуются моим возрастом? Но Кравчук заслуживает того, чтобы я была с ним максимально откровенна. Хотя бы в этом вопросе.

     - Скажем, мне нет еще тридцати.

     Он надолго замолчал и жадно ощупал глазами мое лицо.

     - Вы выглядите намного старше. Во всяком случае, по первому впечатлению.

     - Я знаю. Я же говорила вам, мне пришлось несколько видоизмениться.

     - Должно быть, до этого ваша внешность была нестерпимо яркой.

     - Вы даже представить себе не можете - насколько нестерпимой, - улыбнулась я.

     - Ну, кое-кто успел это разглядеть. Конечно же, он имел в виду Митяя.

     - Думаю, он поплатился за это совершенно напрасно... Конечно же, я имела в виду Митяя. Мне стоило огромных усилий не сорваться, не зарыдать, не забиться покрывшимся испариной лбом о безупречную панель управления “Вольво”, но я сдержалась и посмотрела на Кравчука спокойными и прозрачными глазами Анны Александровой: сейчас только она, с ее полным отсутствием каких-либо простых человеческих чувств, могла помочь мне. Вот я и прибегаю к ее услугам, капитан Лапицкий, вы можете бить в бубны и торжествовать.

     - Да. Я не мог предположить, что это зайдет так далеко. Значит, все-таки Митяй. Держи себя в руках, поединок еще не закончен.

     - Я тоже.

     - Вы действовали с ним как профессиональная проститутка? - бесстыдно спросил Кравчук.

     - Я думаю, что из-за проститутки, какой бы профессиональной она ни была, никто не станет класть голову на плаху, - так же бесстыдно ответила я.

     - Вы очень необычная женщина. Жаль, что вы не в моем вкусе.

     - Он тоже так говорил. Сначала.

     Каждым своим словом, произнесенным с тем максимумом цинизма, на который я была способна, я предавала Митяя, так нелепо из-за меня погибшего. Я предавала его, хотя еще никогда не была ему такой верной...

     - Где вы ночевали сегодня? - Вопрос прозвучал вполне невинно.

     - У меня с этим были большие проблемы, - так же невинно ответила я. - Пришлось вернуться на студию и заночевать здесь...

     Проверить это он не мог, даже если бы захотел, а я постаралась быть максимально убедительной:

     - Видите ли, у меня большие проблемы с тех пор, как мой друг, у которого я.., жила последнее время, обзавелся подружкой.

     - Да, я знаю. Мы навестили его вчера вечером, но он так и не смог сказать ничего вразумительного. Оперативно работаете, молодцы!..

     - Сейчас я мало с ним общаюсь.

     - И все равно я не могу понять. Почему он сделал это, - задумчиво сказал Кравчук. - Почему он рискнул собой ради вас?

     - Мне жаль.

     - Я бы хотел присмотреться к вам повнимательнее. Когда кончатся все эти неприятности. - И мы выйдем из этой полосы.

     Я выразительно посмотрела на него.

     - Вы сказали, что неопасны, - Кравчук ускользнул от моего взгляда, достал из “бардачка” плотный лист цветной бумаги и начал быстро складывать его. - Что ж, я вам почти поверил. Я не верю никому, но вам удалось выглядеть убедительно. Что вы собираетесь делать?

     - Что будет с фильмом?

     - Пока не знаю. Скажу только одно - закрыть его невозможно, ведь проект создавался на деньги из независимых источников. Скорее всего это вопрос времени. Сколько его понадобится Братны и что будет с группой, неизвестно.

     - Крысы бегут с тонущего корабля, - повторила я слова, сказанные Музой в кафе.

     - Самое удивительное, что с корабля бежит гораздо меньше крыс, чем принято в таких случаях...

     - Я бы хотела остаться в группе.

     - Вас ведь никто не увольнял, хотя Братны уже имел прецедент на этих съемках...

     Конечно же, художница Леночка Ганькевич, легкие духи, сопутствующие первой из убитых, коллекционное шампанское, “я еще устрою тебе кино”...

     - Да, я надеюсь сохранить это место. Тем более что сейчас мне понадобятся деньги, чтобы снять какой-нибудь угол...

     - Вы позволите вам помочь? - мягко сказал Кравчук и протянул мне фигурку из бумаги: это была довольно симпатичная кошка.

     "Вы позволите вам помочь?” Конечно же, позволю, куда я денусь?!.

     - Это было бы очень любезно... , Интересно, как это выглядит со стороны, я даже улыбнулась про себя абсурду ситуации: вчера этот человек приказал убрать меня, и я осталась жива лишь благодаря жертвенности Митяя... Интересно, что бы было с нами, если бы Сеня оказался чуть менее ловким?.. Должно быть, мы попытались бы уехать, затеряться, исчезнуть в близкой перспективе какого-нибудь иного природного ландшафта, чем не финал романтической драмы? Должно быть, я осталась бы с ним, во всяком случае, мне бы очень хотелось остаться...

     Но ничего этого уже не будет.

     А человек, сидящий рядом со мной, еще вчера приказал убрать меня. А сегодня мы мило беседуем под аккомпанемент Гайдна. Из симфонического полотна постепенно исчезает звучание инструментов, музыканты задувают свечи и покидают сцену, и скоро останется последняя скрипка...

     Что ж, это выглядит очень символично, как раз в духе интеллектуальных убийств, поселившихся на съемочной площадке Братны.

     Интересно только, чья скрипка в конце концов останется последней?..

***

     ...Мой несостоявшийся убийца Кравчук помог мне снять крошечную квартирку в Ясеневе.

     Наш разговор в машине на студийной стоянке был единственным прорывом в отношениях - с тех пор прошло десять дней, в течение которых мы виделись лишь мельком, - я снова стала ассистенткой режиссера, одной из многих, не очень-то заслуживающей внимания. Изредка его взгляд все-таки выдергивал меня из массовки - иногда он был откровенным, иногда - завуалированным: Кравчук присматривался ко мне. Не исключено, что с течением времени наши отношения будут видоизменяться: я любопытна ему, и чем черт не шутит... Возможно, мне даже удастся быть чем-то полезной Лапицкому. Каким бы безнравственным, ничем не гнушающимся типом ни был Костя, сейчас я на его стороне... Если мне удастся приблизиться к Кравчуку...

     Впрочем, так далеко я не заглядывала.

     Братны, также как и Кравчука, я видела редко. Он впал в яростную депрессию и, видимо, именно поэтому сделал группе колоссальные выплаты. Это были фантастические деньги для нищего “Мосфильма”. Каждый, включая технический персонал, получил, в зависимости от должности, от десяти до двадцати тысяч.

     Все эти деньги планомерно спускались в студийном кафе, где наша группа почти в полном составе заседала с утра до вечера. Здесь мы составили конкуренцию целой отаре безработных актеров, сшивающихся в кафе в поисках ролей для многочисленных милицейских и исторических сериалов. Иногда им фартило, и прямо от стопки водки они отлучались на съемки. Подвыпивший дядя Федор шутил по этому поводу: “Запомни, Ева, все актерские ансамбли всех самых популярных сериалов в полном составе перекочевывают на экран из буфетов”.

     Муза сильно преувеличила насчет крыс, да и Кравчук оказался прав - из группы почти никто не ушел, за исключением слабонервного режиссера по монтажу Тропинина. Тропинин проработал на студии много лет, помнил, как погиб актер Урбанский, и был исключительно суеверным человеком.

     Возможно, такой сплоченности группы способствовала неожиданно и щедро выплаченная зарплата, но скорее всего все дело было в Братны. Никому не хотелось вылезать из той атмосферы веселого безумия, которая окружала режиссера. Оправившись от первого потрясения, вызванного убийством Бергман, все как-то незаметно истерично повеселели. Самой популярной игрой в группе стала игра в поиски убийцы. Но для буфета она оказалась слишком серьезной, и спустя некоторое время мы перекочевали в маленькую, отлично оборудованную музыкальную студию композитора Богомила Стоянова, находящуюся тут же, на “Мосфильме”. Студия состояла из двух комнат и вполне могла разместить всех желающих.

     С самого начала все выглядело вполне безобидно: до тех пор, пока не были утверждены правила. Из них следовало, что убийство не могло быть совершено чужаком, пришлым человеком и что убийцу необходимо искать в самой съемочной группе. Каждый из участников этого следственного эксперимента по очереди становился обвинителем и обвиняемым, каждый искал мотив, каждый пытался оправдаться. Пока игра набирала силу, доказательства вины выглядели уж совсем нелепо и вызывали взрывы хохота: так, Вован Трапезников был обвинен в убийстве старухи только потому, что продавал ей наркотики, а ушлая старуха решила шантажировать его. Серега Волошко был уличен в нелюбви к снимаемому объекту: все знали, что Волошко постоянно склочничал с Братны из-за ракурсов и крупных планов и деспотичный Братны заставлял Серегу искать все новые комбинации светофильтров. Заочно обвинялись Ирэн, редко посещавшая сходки в музыкальной студии Стоянова, и Леночка Ганькевич, не посещавшая их вовсе. Ирэн инкриминировали утаенные от следствия сведения о зарубежных счетах старухи, которыми гримерша, став близкой родственницей покойной, могла воспользоваться. С Леночкой Ганькевич оказалось и того проще: все знали о той любви, которую Леночка испытывала к Братны. Слепое убийство на почве слепой ревности - чем не мотив? Руководствуясь тем же мотивом, Бергман могла пришпилить и Музон.

     Еще проще дело обстояло с героинщиком Темой: он мог расправиться со старухой в приступе абстинентного синдрома. У группы осветителей, возглавляемых Келли, тоже могли быть свои причины: как только Бергман появлялась на площадке, сразу же летели все юпитеры и софиты - и самым удивительным было то, что так и было в действительности. С тех пор как Братны утвердил Бергман на роль и она начала сниматься, осветительная техника выходила из строя регулярно.

     Дядю Федора обвинили в женоненавистничестве и геронтофобии - и это несказанно польстило молодому хакеру-интеллектуалу. Актеры проходили по одной и той же статье обвинения: Бергман составляла им профессиональную конкуренцию в работе и во влиянии на недосягаемого Братны.

     Из всей группы стопроцентное алиби имела только я: меня не было на площадке в день убийства, это признали все. Посему мне досталась роль судьи и по совместительству эксперта. Все это подкреплялось изрядным количеством коньяка, водки, героина и анаши, которыми снабжал всех Вован Трапезников.

     Игра оказалась затягивающей: определив статьи обвинения, все коллективно принялись воссоздавать ту атмосферу, которая царила на площадке за несколько минут до того, как погас свет. А также расположение всех фигур на доске и всех предметов в пространстве. Ничего хорошего из этого не получилось: все интуитивно хотели находиться подальше от Бергман на венском стуле в момент убийства. Потом пошли нестыковки со временем: Вован утверждал, что на распределительный шит он потратил не меньше семи-восьми минут, в то время как Садыков говорил о двух-трех: “У тебя, Вован, как у всякого наркомана, совершенно извращенное представление о минутах, равно как и о времени вообще”. Но когда шофер Тема сказал, что он сидел у дверей павильона (Тема действительно любил сидеть именно у дверей, в кресле-качалке, унесенной им из реквизиторского цеха. Это кресло фигурировало в нескольких фильмах Михалкова) и за то время, что Вован и Садыков возились со светом, никто из посторонних не входил и не выходил из павильона, все вдруг поняли, что игра становится серьезной.

     Муза попыталась смягчить ситуацию, обвинив Тему в злоупотреблении тяжелыми наркотиками: “Как можно доверять показаниям человека, который сидит на героине?” Все сделали вид, что согласились с ней, хотя и знали, что Тема говорит правду.

     Убийство совершил кто-то, кто был на площадке.

     Кто-то из своих.

     Это открытие лишь придало дополнительный стимул игре. Осознание того, что в группе находится убийца, что он и сейчас играет вместе со всеми в обвинение и защиту, щекотало нервы и делало игру опасной. Теперь никого больше не устраивали смехотворные мотивы. Повод к убийству может быть либо слишком серьезным, либо чересчур невинным, и в обоих случаях его очень трудно определить.

     Неизвестно, кто первым выдвинул версию о неполной психической адекватности убийцы - кажется, Келли (да, это был привыкший к витиеватому изложению мыслей осветитель, все другие ограничились бы коротким, но емким словом “маньяк”). Это послужило толчком к анализу различных фобий вообще, а потом плотину прорвало: одуревшие от спиртного и наркотиков киношники вдруг начали анализировать свои собственные комплексы и свое собственное подсознание: на поверхность вытягивались неизжитые, еще детские, страхи и иногда постыдные тайны взрослой жизни. Временами все это напоминало мне сеансы психоанализа и выглядело довольно мрачно.

     Первым не выдержал исполнитель главной роли молоденький Володя Чернышев: в один из дней он просто не пришел в студию Богомила и автоматически стал одним из главных обвиняемых. Но дело было не в Чернышеве: меня не покидало смутное чувство, что во всех этих утомительных, полубезумных, многочасовых и многоходовых построениях проглядывает нечто похожее на истину; как будто кто-то подсказывал мне правильный ответ с задней парты, едва заметно артикулируя, вот только расслышать его я не могла.

     В какой-то момент все вдруг стали серьезно подозревать и серьезно ненавидеть друг друга. Неизвестно, как далеко бы это зашло, если бы появившийся на студии Братны не объявил нам, что новая актриса найдена и съемки фильма будут возобновлены.

     ...Братны все-таки удалось отстоять кино.

     Даже с его веселой гипнотической властью над людьми сделать это было непросто. Два происшествия в группе: одно исчезновение и одно убийство - это был явный перебор. Такого никто из чиновников-старожилов Госкино и припомнить не мог. Братны откровенно намекали на то, что у него чересчур много недоброжелателей среди менее удачливых коллег по цеху, и особенно в Актерской гильдии. Разнузданное поведение Братны на пробах не осталось безнаказанным: актеры - а среди них было много популярных персонажей светской хроники, - в свое время так унизительно отвергнутые Анджеем, подняли шумиху в прессе. Впрочем, на первый взгляд выглядело это довольно опосредованно и вполне невинно. Так, Ким Сартаков в одном из своих многочисленных интервью женским журналам заявил, что Братны практически профнепригоден, деспотичен и неумен и что его Золотая пальмовая ветвь - всего лишь легкое недоразумение, результат сложных закулисных интриг и очередной поворот причудливой мировой киноконъюнктуры. Кроме того, Сартаков позволил себе усомниться в психическом здоровье Братны, и растиражированный образ режиссера-безумца пошел гулять по страницам прессы. В конце концов его стали туманно обвинять в причастности к смерти одной актрисы и исчезновению другой: одна из скандальных публикаций о съемках фильма так и называлась: “Смерть в кино”. Ругать Братны стало хорошим тоном.

     "Мосфильм” стали осаждать журналисты, жаждущие взять интервью. Братны откровенно посылал их, тогда писаки взялись за съемочную группу. Но так же, как и Братны, группа стойко держала оборону. Прокололся лишь один незадачливый шофер Тема, которого ушлый репортер бульварного издания “День: скандалы и сенсации” застал ширяющимся в туалете. Сразу после этого “День...” разразился большой статьей о “героиновом оскале нового русского кино”. Статья имела неожиданный резонанс - на студию нагрянули сотрудники региональной группы по борьбе с наркотиками и попытались произвести шмон в офисе съемочной группы.

     Впрочем, эта история закончилась, так и не начавшись.

     Братны, используя свое магнетическое влияние на людей как таран, успел обаять всех: от руководителя группы до двух симпатичных овчарок, специально натасканных на поиск наркотиков.

     Следствие же по делу об убийстве Бергман продвигалось вяло, пока не зашло в тупик совсем. Следователи все еще работали на студии, несколько раз я встречала в кафе “рядового оперативника” Костю Лапицкого, но мы делали вид, что незнакомы. Но следовательский пыл носил скорее формальный характер. Никаких улик, кроме совершенно стерильной рукоятки орудия преступления. Само же орудие было изготовлено кустарно, а не фабричным способом, поэтому проследить историю его возникновения не представлялось никакой возможности. Свидетельские показания были путаными, содержали массу противоречий и нестыковок. Но главным препятствием было отсутствие мотива. Убийство актрисы не было выгодно никому. Некоторое время циркулировала фантастическая версия о недоброжелателях Братны, которые пытаются сорвать ему съемки таким экстравагантным образом. Но недоброжелателей у Братны было через одного, и, если следовать логике этой версии, в круг подозреваемых можно было вовлечь весь Союз кинематографистов России.

     Пилюлю подслащивал лишь отборочный комитет Каннского фестиваля, который слал в Госкино факсы с подтверждением заинтересованности в участии фильма Братны в конкурсном показе.

     Скандал вокруг Братны приобрел затяжной характер, но с новой силой вспыхнул тогда, когда из Праги приехала вновь утвержденная исполнительница главной роли - известная в прошлом актриса. Совсем недавно ей пришлось пережить такую же газетную травлю, и именно поэтому она уехала работать в Чехию. В одном из серьезных чешских киножурналов она прочла новый сценарий Братны и Новотоцкой. И именно поэтому послала факс в Москву. Ей хотелось сыграть эту роль.

     Я знала историю этой актрисы. И я знала ее не из газет, которые могли извратить все, что угодно.

     Я поняла это, как только актриса появилась в съемочной группе и воспрявший духом, а потому особенно привлекательный Братны представил ее.

     Это была Марго.

     Та самая культовая актриса, которую я уже видела когда-то из-за полуприкрытой дверцы шкафа в одном из московских особняков. Я была знакома с молодым актером, любившим ее. Вместе мы участвовали в одной из операций Кости Лапицкого. Тогда ему не повезло, тогда ему не хватило жалких нескольких секунд, чтобы спастись, - именно потому, что он слишком любил Марго. И был вынужден на ее глазах убить человека, которого полюбила она сама.

     Та самая Марго... Ничуть не изменившаяся, с тем же трагическим сломом бровей, с теми же тяжелыми серебряными перстнями на пальцах, с той же горькой складкой у рта. С теми же властными глазами, с той же седеющей головой, - ей по-прежнему не приходит в голову закрашивать седину. Когда я увидела ее первый раз, она показалась мне красивой. Теперь же я нашла ее ослепительной.

     Та самая Марго.

     В день, когда убили Олега Куликова, ей было сорок девять. Сейчас ей пятьдесят.

     Слишком молода для роли в фильме Братны, меланхолично подумала я, у Анджея совсем крыша поехала. Невозможно играть увядание, невозможно играть беспомощное ожидание смерти с таким полным жизни, таким еще не прожитым лицом. Ей ничего не будет стоить заставить своего партнера влюбиться без памяти, вместо того чтобы обворовывать и методично изводить ее, - ау, Братны, как же твоя концепция?

     Та самая Марго.

     Почему именно она? Почему я все время встречаю людей, которых уже знала когда-то, почему они появляются в моей нынешней жизни и напоминают обо всех прошлых жизнях сразу?

     Я пыталась найти ответ и так и не могла его найти. Когда-то давно, еще во ВГИКе, Иван рассказал мне странную теорию о том, что все знакомы со всеми через пять человек. То есть - пятый, встреченный тобой, обязательно знает кое-что о тебе.

     Я тоже знала кое-что о Марго.

     Я знала это от Олега Куликова, молодого актера, который боготворил ее; я знала, что она пережила трагическую любовь, что она много курит, что складывает свои серебряные перстни в пепельницы, чтобы их легче было найти, - это были его слова, и я хорошо запомнила их... Я даже могла бы нежно шантажировать Марго этими только ей одной принадлежащими привычками. Я могла бы многое порассказать ей о самом Олеге, о том, почему он стал убийцей, и это разрушило бы его образ ревнивого романтика.

     Бойтесь пятых по счету в своей жизни, тупо подумала я, вспомнив сейчас теорию Ивана. Не исключено, что они знают о вас такое, что вам самим хотелось бы забыть.

     Я - самый идеальный вариант. Даже Лапицкий ничего не знает обо мне до конца...

     Зачем Братны пригласил ее на роль? Или он тоже не устоял перед складкой у губ и седеющими волосами?..

     - Знакомьтесь, это Марго, - представил Братны актрису. Раздались громкие хлопки и одобрительное посвистывание. Марго знали все - она никогда не пребывала в забвении, как Бергман или Александрова, она была еще слишком молода, чтобы быть забытой.

     А потом произошла совсем уж удивительная вещь - все мужчины в группе, включая шофера Тему, вечно околачивающегося в гуще творческой массы, почтительно поцеловали ей руку. Даже Володя Чернышев смотрел на нее глазами, которыми он обычно смотрел только на Братны: смесь благоговения, преданности и внезапно вспыхнувшей всепоглощающей страсти. И даже всегда скептичная гашишница Светик попросила у Марго автограф.

     - Идеальная женщина! - толстым басом прошептал стоящей рядом Музе Вован Трапезников.

     - Угу! - мрачно ответила Муза, недолюбливающая Вована за открытую пропаганду наркотиков и приснопамятный “героиновый лубок” - Женщина XXI века. Только рост подкачал и голова не квадратная.

     - Пошлая ты баба, Музон. - Зато пивной подставкой я не буду никогда.....Вот и все, завтра съемки возобновятся, уже с совершенно другой актрисой: Братны нельзя отказать в настойчивости, сейчас он пойдет напролом, он снимет фильм, чего бы этого ему ни стоило. Сейчас же к его извечному фанатизму примешивался еще и азарт. Кто-то или что-то противостоят картине самым варварским способом, каждый раз убирая ведущую актрису. Это противостояние нужно сломить во что бы то ни стало. Возможно, Братны хотел заслониться Марго, как шитом: она была слишком известной, слишком яркой фигурой в кино. Интересно, как сейчас будут выглядеть взаимоотношения персонажей? Внесет ли Братны коррективы или заставит Марго играть по уже предложенным правилам?

     "ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА - НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”.

     Почему этот доморощенный дурацкий афоризм с сигаретной пачки не дает мне покоя? И дело даже не в том, кто его написал. Я могу никогда не узнать этого или узнать слишком поздно. С чем связана “игра”, что, если она не закончится с окончанием съемок? Келли прав, убийства совершал человек, подчиняющийся только своей извращенной логике. Входит ли сам Братны в цепь его логических построений? Почему он так упорно сводит счеты именно с Братны? Почему убивают только его актрис? Может быть, все дело в сценарии? Может быть, в нем есть что-то такое, что провоцирует убийцу, толкает его на бессмысленные преступления? Какая-нибудь случайная фраза, произнесенная героиней? Какой-нибудь с виду безобидный поворот сюжета? Нужно внимательно перечитать сценарий еще раз, почему эта мысль до сих пор не приходила мне в голову? Я даже почувствовала легкое покалывание в пальцах. Мне вдруг показалось, что я ухватила тоненький конец ниточки, которая поможет размотать весь клубок. Почему все вертится вокруг того, как совершены эти убийства? Я называла их ритуальными. Лапицкий же - интеллектуальными. Не здесь ли стоит искать мотив? Сценарий тоже интеллектуален, как ни странно, но расплывшейся тетехе-сценаристке Новотоцкой нельзя отказать в утонченности.

     Конечно же, сценарий. Как я не подумала об этом раньше? Лапицкого не интересует эта буря в стакане кинематографической воды, равно как и мертвые старухи: для него они недостаточно масштабны, их не имеет смысла загонять в угол и шантажировать. Другое дело - Кравчук. Кравчук - это тот масштаб, который может удовлетворить чье угодно самолюбие. Наша последняя встреча с Костей в кафе носила более обстоятельный характер: он позволил себе улыбнуться и взять солонку с моего стола: “Вы позволите, девушка?” Значит, он что-то действительно нарыл, сукин сын!..

     И еще: нужно сказать Братны, чтобы он обязательно приставил к Марго кого-нибудь из мальчиков Кравчука. На всякий случай...

     Кого-нибудь из мальчиков Кравчука. Митяй тоже был мальчиком Кравчука. Теперь о нем никто не вспоминает. Все, чего удостоился Митяй, - презрительная гримаса Андрея Юрьевича: “Вчера я потерял человека по твоей милости”. Откуда во мне берутся силы, чтобы мило раскланиваться с ним?

     Костина выучка, доведенная мной до совершенства. Я вдруг подумала о том, как Митяй отреагировал бы на появление в группе Марго? Влюбился бы, бесповоротно влюбился, как Володя Чернышев. Если уж ему так нравилась моя тусклая седина, то что говорить об ослепительной седине Марго?.. Я почувствовала такой острый приступ ревности к мертвому Митяю, к ничего не подозревающей Марго, что у меня потемнело в глазах.

     Кажется, ты чересчур жива. Ты давно не была такой живой...

     Чтобы остудить разгоряченную безумными мыслями голову, я отправилась к метро пешком. Несмотря на то, что декабрь перевалил за середину, снегом в Москве и не пахло, раздражающая слякоть, которая убивает во всяком предчувствие рождественских яслей и Вифлеемской звезды.

     Интересно, где я встречу Рождество? В прошлом году была больничная койка, в этом можно рассчитывать только на маленькую квартирку в Ясеневе, Кравчук присматривает за ней.

     В первый же мой день я вполне профессионально провела обыск и обнаружила два “жучка”. Вряд ли это привет ассистентке режиссера Еве - он не может не понимать, что такие вещи, как подслушивающие устройства, обнаруживаются очень легко, тем более что между нами нет никакой недоговоренности относительно моих привычек, навыков и умения анализировать. Существуют только разночтения моего прошлого, но это уже вопрос стиля.

     Скорее всего Кравчук иногда использовал квартиру в Ясеневе для каких-то встреч: она выглядит так, как будто в ней никто никогда не жил. Даже казенный гостиничный номер смотрелся бы куда более предпочтительно... Вселившись туда, я нашла только несколько дорогих бокалов богемского стекла и вполне приличный итальянский сервиз. Пара ножей и вилки.

     И больше ничего.

     С зарплаты мне пришлось купить чайник и комплект постельного белья, а также кое-что из вещей, не очень дорогих и очень практичных - как раз в стиле моей нынешней, ничем не выдающейся жизни: джинсы, рубаха, свитер из исландской шерсти, футболка... Все остальные немногочисленные тряпки остались на Якиманке, в квартире Митяя.

     В квартире, от которой у меня были ключи - галльский петух с забавным гребнем: когда я случайно натыкалась на него в своих карманах, у меня падало сердце... Единственное, что я могла себе позволить, единственное, с чем я не могла справиться.

     Такой пережиток, как слезы, на повестке дня не стоял. Несколько раз я пыталась избавиться от ключей с петухом - так я привыкла делать всегда, чтобы избежать ненужных вещей, которые хоть в чем-то могли меня уличить. Но выбросить в ближайшую урну, в ближайшую реку, в ближайший мусорный бак этого несчастного петуха я так и не смогла... Вот и сейчас ключи Митяя позвякивали в недрах моего пальто, заставляя при каждом шаге вспоминать его тело.

     Я скучала по его телу. Я тосковала по нему по-настоящему. Митяй не успел стать единственно любимым, но вот идеальным любовником он был с самого начала. Самым идеальным для меня любовником...

     ...Неожиданно рядом со мной просигналила машина.

     Сирена была настойчивой и требовательной. Я вздрогнула от неожиданности и прикрыла рукой рот, чтобы защититься от терпкой и вяжущей боли: именно так нетерпеливо мне сигналил Митяй.

     Этого не может быть, говорила я себе, этого не может быть. Не оборачивайся, этого не может быть, ведь Кравчук сказал тебе, ведь Митяй не появился ни разу за последние десять дней, но Кравчук ни разу не произнес имени Митяя, а я не спросила, побоялась спросить...

     Не оборачивайся!..

     И все-таки я обернулась.

     Рядом со мной мягко притормозил аккуратный черный “Форд”, и прежде чем я успела что-то сообразить, передняя пассажирская дверь распахнулась.

     И я увидела перед собой осунувшееся лицо Леночки Ганькевич.

     - Привет! Ты к метро? - спросила она.

     - Да.

     - Подвезти тебя?

     - Думаю, не нужно. Я хотела прогуляться.

     - Садись, я тебя подброшу. - В голосе Леночки я услышала такую мольбу, что покорно села в машину и набросила ремень. - Ты спешишь? - спросила Леночка.

     - В общем, нет.

     - Я могу угостить тебя где-нибудь? - Это было что-то новенькое. За все время съемок мы общались только на попойках, и наше общение нельзя было назвать даже дружеским.

     - В принципе... В принципе можно пропустить по рюмашке.

     - Отлично. Я знаю здесь одно неплохое местечко... “Неплохое местечко” оказалось маленьким пабом в ирландском стиле: карминно-красная штукатурка и стены, увешанные волынками и литографиями национальных видов спорта - харлинга и гэльского футбола.

     Никогда бы не подумала, что стройная, как бамбуковая флейта, Леночка ударяет по пиву.

     - Как ты? - спросила я только для того, чтобы что-то спросить.

     - Хреново. - Ничего другого и предположить нельзя: круги под воспаленными глазами, истончившийся нос, впалые щеки, небрежно, только из уважения к многолетней привычке, подкрашенные губы, спутавшиеся волосы - сильно же тебя накрыло!

     Я почувствовала к Леночке что-то отдаленно похожее на жалость.

     - У вас новая актриса? - через силу спросила она.

     - Да. Ты ее знаешь. - Я назвала фамилию Марго. Лучше бы я этого не делала.

     Глаза Леночки вспыхнули диким, яростным огнем - этот огонь, казалось, сжиравший ее изнутри, никак не мог вырваться наружу. Но самым страшным было то, что она его больше не контролировала.

     - Да, я знаю эту суку, - с наслаждением сказала она, - в прошлом году какой-то ее молодой любовник застрелил крупного бизнесмена. Тоже ее любовника. Только старого козла.

     - Я что-то слышала об этом...

     - Это была потрясающая история. Вся Москва гудела. Эта прошмандовка даже в Прагу уехала. Я думала, она сгнила там, вывалилась из окна на булыжники, подавилась рыбной костью, заразилась сифилисом и подохла, а она, пожалуйста, живее всех живых. Снова приперлась воду мутить.

     С-сука! Жаба старая.

     Ярость Леночки была непритворной, непонятной и потому страшной. Казалось, она была одержима демонами ревности. Было странно слышать эти проклятия, изрыгаемые почти детским, невинным ртом.

     - Он, должно быть, прыгает вокруг этой суки?

     - Кто?

     - Да Братны! Отплясывает тарантеллу, сарабанду, джигу, сегидилью... Подонок!

     - Зачем ты так?

     - Прости... Знаешь, мне что-то не нравится здесь. Поехали отсюда, я знаю одно приличное место...

     - Мне нужно домой... Завтра съемки. Хочу выспаться. Ты же знаешь, как Братны всех изматывает...

     Леночка вдруг вцепилась в мой рукав, в выцветших от страсти глазах мелькнуло безумие:

     - Не оставляй меня... Иначе... Иначе я что-нибудь сделаю...

     Час от часу не легче! Дернул же меня черт идти к метро пешком...

     - Ну, хорошо. Только обещай мне не напиваться.

     - Обещаю. Не оставляй меня... Не бросай меня, пожалуйста.

     Леночка надралась в первом же кабаке, попавшемся у нас на пути: шотландском ресторанчике “Маккормик”. Она все заказывала и заказывала виски, и официанты - добродушные русские парняги в национальных шотландских килтах, смотрящихся на них как седло на корове, - взирали на Леночку, а заодно и на меня с веселым осуждением.

     Я выслушала поток самых грязных ругательств в адрес Братны. И поток самых возвышенных признаний. Иногда они чередовались - этот подонок, этот сукин сын, единственный, я просто с ума схожу, так я люблю его, этого урода, эту тварь, эту мразь, эту скотину, неужели он не видит ничего..., неужели он не видит, что я готова сделать все, что угодно, только бы быть с ним...

     Было совершенно непонятно, почему Леночка взяла меня в свидетели своего чувства, с тем же успехом она могла признаваться в своей любви храму Христа Спасителя или каменным истуканам с острова Пасхи.

     Леночка вела себя так вызывающе неприлично, что на нас уже стали обращать внимание, Не хватало еще, чтобы доблестные псевдошотландцы, потрясывая своими клетчатыми килтами, выкинули нас из ресторана.

     - Поедем домой, - тихо сказала я Леночке.

     - Почему же домой? Он-то домой не собирается. Сидит где-нибудь с этой жабой в кабаке и под столом ей колени гладит... Ненавижу жаб... Знаешь, - Леночка пьяно хихикнула, - жаба, жрущая женские гениталии, - это символ распутства. Путаться со старухами. Это и есть распутство...

     - Господи, что ты несешь?!

     - Он и есть распутник. Извращенец... Господи, что же сделать, что?

     - Поехать домой и проспаться. Я тебя отвезу.

     - Пошла ты... Навязалась на мою голову! - Леночка совершенно забыла, что сама пригласила меня в этот томительно-призрачный культпоход по национальным кабакам.

     - Все. Хватит. Поехали домой, - жестко сказала я, но это не произвело на Леночку никакого впечатления. Оторвать же ее тело от грубо сколоченного стилизованного стола я была не в состоянии.

     Оставив ее среди стаканов с недопитым виски, я подошла к официанту, скучавшему возле стойки.

     - Вы не поможете мне, молодой человек?

     - А в чем дело? - лениво спросил он.

     - Девушка неважно себя чувствует.

     - Я вижу...

     - Вы бы не могли проводить нас?

     На лице официанта застыло сомнение, которое исчезло сразу же, как только я достала полтинник. Вдвоем мы кое-как доволокли упирающуюся Леночку до “Форда”. При этом она норовила ухватить парня за предполагаемую мошонку, но постоянно натыкалась на безмятежную, как равнины Шотландии, гладь клетчатой юбки.

     - А почему ты в юбке, дорогуша? - путаясь в окончаниях, спрашивала Леночка. - Ты трансвестит? Может быть, ты педик, а? Этот скот Братны наверняка педик... Или какой-нибудь дерьмовый фетишист. Извращенец... Развелось извращенцов, продыху нет...

     Официант смотрел на нее так свирепо, что пришлось доплатить ему еще двадцатку за моральный ущерб. Наконец общими усилиями мы впихнули Леночку в машину, и я, проклиная все на свете, села на водительское место.

     - Пока-пока, дорогуша, - пьяно прощебетала Леночка официанту, - может быть, составишь нам компанию? В любви втроем есть свои прелести. Ты не пожалеешь...

     - Веселая у вас подруга, - мрачно сказал официант.

     - За веселье я уже заплатила, - ответила я и набросила на Леночку ремень.

     Когда-то давно, еще в Питере, Алена Гончарова учила меня водить джип, у Лапицкого я освоила более скромные отечественные модели. И теперь самонадеянно полагала, что справлюсь и с Леночкиным “Фордом”.

     - Где ты живешь? - спросила я у Леночки.

     - Разве я живу? - Она запрокинула голову, и только теперь я увидела, какая у нее тонкая, какая беззащитная шея. - Я не живу. Я медленно умираю... Я уже умерла.

     - Ну, пока ты не умерла, смею тебя уверить. Но скоро умрешь, если будешь так напиваться.

     - Ну что ж, - Леночка судорожно дернула шеей, - его и так окружают мертвецы... Будет еще один, почему нет?

     - Я отвезу тебя домой, - я решила зайти с другого конца, - - только скажи мне адрес.

     - Нужно взять водки и парочку мужиков, тогда поедем, - успела пролепетать Леночка, прежде чем ее голова упала на грудь.

     Мать твою, мать твою, мать твою, ругалась я про себя. Только этого не хватало - оказаться в машине с ничего не соображающей женщиной, которая обезумела от страсти. Обезумела настолько, что сама не ведает, что творит. Но, как ни странно, я не испытывала к Леночке ни брезгливости, ни отвращения - одну только жалость. Откинувшись на валик кресла, я постаралась собраться с мыслями. И тотчас же почувствовала тонкий аромат духов.

     Тех самых.

     Теперь они ассоциировались у меня не только со смертью, но и с сумасшествием.

     Стараясь отогнать эти мысли, я нашла ее сумку и вытряхнула содержимое себе на колени. “Если хочешь узнать, что в голове у женщины, - загляни в ее сумку”, - вспомнила я наставительно поднятый палец Кости Лапицкого.

     Разворошенная пачка долларов, несколько сотенных купюр, ворох дорогой косметики, записная книжка, паспорт, газовый баллончик, ключи, водительские права, флакончик духов - все вполне благопристойно. Оставалась еще кипа вырезок из самых разнообразных газет и журналов.

     Все они касались Братны: Братны и Каннский фестиваль, Братны и экуменическое жюри, Братны и приз ФИГТРЕССИ и, наконец, Братны и съемки фильма, Братны и убийство Бергман, Братны и исчезновение Александровой. Что-то в этих заметках было не так. Сначала я даже не могла понять - что именно. И только потом, пробежав глазами первый абзац, я обнаружила причину своего беспокойства - и похолодела.