Валентин ПИКУЛЬ

НЕЧИСТАЯ СИЛА. ТОМ 2

РОМАН-ХРОНИКА ПРО ГРИШКУ РАСПУТИНА

     В сущности, капризная судьба послала Распутину все, что было необходимо для его личного счастья: много водки, много вышитых рубах и много (паже очень много) женского продовольствия. Но за этой идиллией тобольского мужика скрывалась подлинная трагедия всея России!

     Александр Яблоновский

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЗЛОВЕЩИЕ ТОРЖЕСТВА

(ЛЕТО 1912-ГО - ОСЕНЬ 1914-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ПЯТОЙ ЧАСТИ

     Опять Нижний Новгород, опять нам весело, опять у губернатора Хвостова полный короб удовольствий и неприятностей...

     Крутились пряничные кони, галдели пестрые балаганы, за Бетанкуровским каналом куролесили вертепы, куда на время торжищ съезжались не только шлюхи империи, но охотно гастролировали и парижские кокотки. Был жаркий сезон транжирства, непотребства, обжорства, солидной прибыли и убытков весьма ощутимых.

     На банкете по случаю открытия ярмарки раблезианский желудок Хвостова объемно и натурно воспринимал все блага щедрой русской кухни, которые тут же исправно ополаскивались коньяками, шампанским, рябиновкой и ликерами.

     Взбодрившись до того состояния, в каком даже титулярная мелюзга мнит себя государственным мужем, Алексей Николаевич поехал в театр - слушать оперу.

     Какую давали оперу - для истории неважно; существенно, что из мрака губернаторской ложи Хвостову приглянулась одна артистка. Он долго не мог поймать ее в фокус бинокля, хотя и без бинокля было уже видно, что женщина пикантна, очаровательна, воздушна.

     - Кто такая? - спросил он полицмейстера.

     Тот сунулся в театральную афишку.

     - Это... сейчас скажу... Ренэ Радина, сопрано!

     - Мне плевать на ее сопрано, а бабец - что надо. В антракте поди и скажи ей, что я зову ее ужинать.

     Ренэ Радина отвечала полицмейстеру уклончиво:

     - Благодарю за честь, но сегодня первый спектакль в сезоне, он всегда напряженный, и я буду крайне утомлена.

     Выслушав отказ, Хвостов разгонял комедию дальше:

     - Поди и скажи ей, дуре, чтобы не артачилась. Полицмейстер снова вернулся в ложу.

     - Ваше превосходительство, госпожа Радина говорит, что не привыкла ужинать на ночь и не понимает, зачем нужна вам.

     - Скажи ей, что напьемся, а потом спать ляжем... Полицмейстер еще не потерял совести и не пошел в уборную к певице, а Хвостов, отъезжая из театра, наказал ему:

     - Ренэ Радину арестовать и доставить ко мне...

     Огни рампы погасли, а труппа актеров, дабы спасти честь актрисы, осталась в театре, репетируя оперу на завтрашний день. Полицмейстер согласился с доводами режиссера, что "репетиция завтрашнего спектакля - прямое продолжение спектакля сегодняшнего". Поняв так, что арестовать Радину он может только после окончания репетиции, полицмейстер из театра не уходил, шлялся в пустынном фойе. И вдруг он попятился... Прямо на него из боковой "променальи" шагал господин во фраке и при орденах.

     - Честь имею, - сказал он. - Действительный статский советник и солист его императорского величества...

     Это был Николай Николаевич Фигнер, краса и гордость русской оперной сцены, бывший офицер флота. После трагического, небывало обостренного разрыва с певицей Медеей Фигнер он блуждал по городам России как импресарио со своей собственной труппой. К этому хочу добавить, что избалованный славой артист, будучи братом знаменитой революционерки, оставался в душе монархистом и был вхож в царскую семью... Полицмейстер испытал трепетание, когда Фигнер вытянул руку и стал драть его за ухо.

     - Так вот, милейший! - сказал певец. - Та особа, на которую обратил внимание твой хам губернатор, - моя жена...

     Это была его третья жена - третья большая страсть в жизни великого артиста. Старше Радиной на много лет, Фигнер любил ее с болезненным надрывом, остро и мучительно. Полицмейстер сделал под козырек, когда артист выскочил из театра на темные улицы. По телеграфу он разослал телеграммы о безобразиях Хвостова: директору театров Теляковскому, министру внутренних дел Макарову, министру двора Фредериксу и многим влиятельным персонам.

     После чего вернулся в театр, и... репетиция длилась до утра!

     До утра пировал и Хвостов; губернатор был уже здорово, подшофе, когда перед ним положили телеграмму из МВД, в которой Хвостову указывали оставить в покое певицу Ренэ Радину. Рассвет уже сочился над раздольем волжским, золотя окна губернаторского дома. Нижегородский визирь был оскорблен.

     - Заколотить в театре все двери досками. А в эмвэдэ телеграфируйте, что в труппе Фигнера - политические преступники!

     Театр, словно сарай, забили досками, а труппу Фигнера под конвоем погнали на вокзал. Фигнер собирался через день быть в столице, но Хвостов велел силой впихнуть артиста в одесский поезд. На прощание певец - заявил нижегородской полиции:

     - За это я вашему Хвосту хвост выдерну!

     Через несколько дней Макаров объявил Хвостову строгай выговор с занесением в чиновный формуляр. Фигнер, надев мундир и ордена, побывал в Царском Селе, где рассказал о сатрапских наклонностях губернатора. Николай II принял половинчатое решение, предлагая Хвостову самому сделать выбор - лишиться звания камергера или оставить пост губернатора... Вопрос сложный!

     С ним он пришел, покорный, к своей жене.

     - Катя, вот скажи, что мне из этого выбрать? Жена заплакала, произнося с ненавистью:

     - Уверена, что и тут не обошлось без какой-либо потаскухи! Посмотри на себя в зеркало: свинья свиньей... О боже, любой сапожник не ведет себя так, как ты... камергер, тьфу!

     Хвостов мужественно выстоял под ливнем справедливой брани. Потом рассуждал: что оставить, от чего отказаться?

     - Если откажусь от губернаторства, газеты повоют и забудут. А если снять мундир камергера, тогда скандала не оберешься, ибо лишение камергерства всегда сопряжено с судом.

     Хвостов подал в отставку с поста губернатора.

     - А на что мы жить будем? - спросила его жена.

     - Перестань, Катя! Я человек полный, и меня может хватить удар. Или ты хочешь, чтобы наши дети остались сиротами?

     Над семейной сварой в доме Хвостовых мы тактично опустим занавес и обратимся к политике.

****

     Крестьяне говорили, что депутатов в Думе кормят одним компотом - верх роскоши в простонародном понимании... Это не так! Кормились они сами - кто у Кюба, а кто на углу в забегаловке. Третья Дума отбарабанила пять сессий и разъехалась по домам, а теперь начиналась кампания по выборам "народных избранников" в четвертую Думу. Царизм мобилизовал все свои силы, чтобы Дума № 4, упаси бог, не сдвинулась влево. Из темной глухомани провинций правительство извлекало явных реакционеров, предпочтение на выборах отдавалось чиновникам, помещикам, духовенству. Удержав за собой ключ камергера, Хвостов сохранил право бывать при дворе. Теперь надо завоевать официальное положение.

     - Катя, я решил баллотироваться в депутаты.

     - Надо, чтоб тебя еще выбрали, - сказала жена.

     - Если не меня, так кого же им еще надобно? Бывший губернатор меняет чиновную службу на общественную деятельность...

     - Там же, в Думе, выступать надо... с речами.

     - Ну и выступлю. Лишь бы тему нащупать.

     - Речь - это тебе не тост в пьяной компании.

     - Да один хороший тост лучше глупой речи...

     Хвостов был помещиком орловским, а посему баллотироваться мог по Орловской губернии. Для начала он вызвал Борьку Ржевского, входившего в славу после интервью, взятого им у Илиодора; журналист явился в немыслимых желтых гетрах, попахивая изо рта какой-то дрянью... Хвостов сказал ему - напрямик:

     - Было время, я тебе помог. Теперь ты меня выручай! Оттени все, что знаешь обо мне хорошего. Знаешь ты хорошее?

     - Знаю, - отвечал Борька (покладистый).

     - Плохо знаешь. Я тебе составлю список всех добрых дел, какие я сделал... Вот посмотри на Америку!

     - Зачем?

     - А затем, что у них, паразитов, на все есть реклама. На людей и на пипифакс. Отрекламируй меня как зрелого мужа... Жена, послушав их разговор, сказала:

     - Боречка, ты напиши про него, что он бабник и пьяница, годится рекламой для любого борделя с нашей дивной ярмарки.

     - Ты ее не слушай, - сказал Хвостов журналисту. - Завтра же махнем в Орел и там начнем крутить все гайки, какие есть.

     Он проходил по выборам дворянской курии, которая хорошо знала обширную семью Хвостовых, и надо полагать, что чрево Алексея Николаевича, способное переварить массу рыбных и мучных закусок, внушало даже купцам немалое уважение. Ржевский купил по случаю подержанный "ремингтон", пальцем неумело тыкал в клавиши, слагая пышные дифирамбы новому триумфатору: "Орел ликует!

     На стогнах древнего русского града слышны призывы избрать достойных. И мы уже избрали. Всем своим патриотическим сердцем Орел устремлен на природного сына - А. Н. Хвостова! Что мы знаем о нем? Что можно добавить к тому, что уже было сказано?.." А так как добавлять было уже нечего, то Хвостов, естественно, проскочил в депутаты четвертой Думы... Сияющий, в чесучовом летнем костюме, он шагал к питерскому поезду. Сыпались цветы, и новые штиблеты депутата равнодушно давили нежные лепестки магнолий. Полиция осаживала толпу:

     - Господа, не напирайте... ведь все же грамотные! Я говорю - куда лезешь? Ты посмотри, кто вдет... сам народный избранник!

     - Уррряаа...

****

     Все дальнейшее поведение Хвостова обличает в нем изворотливый ум карьериста, который знает, где сесть, чтобы обедать ему подали первому. Но сначала он допустил промах! Зарегистрировав себя в канцелярии Думы как крайне правый, Хвостов и расселся среди крайне правых. Впрочем, умнику понадобилось немного времени, чтобы он сразу заметил свою нелепую ошибку.

     Крайне правые для правительства были так же: неудобны и одиозны, как и крайне левые. Царизм никогда не рисковал черпать сановные кадры из числа крайне правых, которые при слове "царь" сразу же разевались в гимне: "Боже, царя храни..." Хвостов перекочевал в лагерь умеренно правых - прочно занял место в кругу тех людей, которые могли рассчитывать на правительственную карьеру. В партии правых, которой симпатизировал сам царь, Хвостов сознательно чуточку.... полевел (цвет его "партийных" штанов из черного стал темно-серым). Между прочим, он тишком расспрашивал в Думе о Распутине - где бывает, стервец, каковы привычки его, мерзавца? Пуришкевич подсказал ему:

     - Я давно слежу за Гришкой, он проводит вечера на "Вилле Родэ", но сидит в кабинете, редко выхода в общий зал...

     Хвостов повадился таскаться на "Виллу Родэ", несколько раз видел Распутина в зале. Гришка сразу же узнал его, но не обращал на депутата никакого внимания. Только однажды, пьяный, он толкнул столик Хвостова, и прорвало его старую обиду:

     - Пьешь? Жрешь? А кады я приехал в Нижний, у меня гроша за душой не было... Сам к тебе на обед набивался, а ты, голопуп, рази накормил меня?

     Рази жену свою предъявил мне?

     Хвостов не стал с ним спорить. Скромнейше сидел, в уголочке, терпеливо слушал, как с эстрады воет старуха цыганка:

     Обобью я гроб батистом,

     А сама сбегу с артистом...

     О политических деятелях иногда судят не по тому, что они говорят и делают, а по тому, что они не сказали и чего не сделали. Хвостов в Думе столь упорно отмалчивался, что за его молчанием грозно чуялось нечто из ряда вон выходящее. Сохраняя тупое реакционное молчание, он стал лидером фракции правых. Но человеку с такой утробой одного лидерства для пропитания маловато. Таким людям необходим портфель министра внутренних дел!..

1. ВЕРБОВКА АГЕНТОВ

     Побирушка так жил, так жил... гаже не придумать!

     Уже в наше время журнал "Вопросы истории" дал картинное описание этого бесподобного жития: "Его квартира была одновременно и часовней, и салоном, где встречались гомосексуалисты всего города... ели, пили и здесь ночевали по двое на одной кровати. Перебывало более тысячи молодежи, часто приводимой князем прямо с улицы. Андронников вел себя подозрительно, отлучаясь с кем-либо в ванную комнату". От себя дополню: по военным училищам Петербурга юнкерам был зачитан секретный приказ - избегать знакомства с князем М.М.Андронниковым (Побирушкой)! Но, как известно, государь "в высоконареченном милосердии своем" покровительствовал педерастам. Стоял, так сказать, на страже их семейного очага! А в длинном списке имен, составленном царицей и Вырубовой, где все человечество разделялось на "наших" и "не наших", гомосексуалисты были причислены к таинственной секте "наших"... Иногда я думаю: комики, а не люди! После революции лакей князя, некто Кильтер, дал показания о средствах Побирушки: "Чуть ли не каждодневно брал из банка по тысяче. Вино белое и красное текло рекой. Как-то я купил в английском погребе тысячу бутылок вина, так едва хватило на две недели. Со стола не сходили икра, балык, анчоусы, торты, дорогие колбасы и прочее". Но с чего такая роскошь, читатель? На это можно ответить вторым вопросом: "А на кой же тогда черт существует славная русская кавалерия?" Конница всегда имеет падеж лошадей, а шкуры павших стоят недешево, иначе с чего бы обувь делали? Весной 1912 года Побирушка увязался в очередную командировку Сухомлинова в Туркестан, где они скупали по дешевке благодатные ферганские земли с хлопком и виноградниками, а продавали их налево по бешеным ценам...

     Теперь понятно, что Побирушка возле Пяти углов не стоял с озябшею, протянутой к прохожим рукой!

     Однажды к нему на квартиру вдруг нагрянул директор департамента полиции Степан Белецкий... Нет, нет, читатель! Ты напрасно плохо подумал.

     Белецкий был вполне нормальный мужчина - без декадентских выкрутасов, отличный семьянин. Ради какого беса его сюда занесло - я не знаю. Но все-таки занесло...

     - Выпить хотите? - предложил Побирушка.

     - Нельзя. Завтра доклад у министра. Разговорились. Белецкий сказал:

     - А ведь я упорно занимаюсь самообразованием.

     - Вот как? - поразился Побирушка.

     - Представьте! Именно только попав в департамент полиции, я начал усиленно просвещать себя. И знаете что читаю?

     - Эдгара По?

     - Пошел он... Я читаю серьезные монографии всемирно известных историков революций - от Карлейля до Альбера Вандаля. Не скрою, мне интересно знать, что в революциях бывает с такими людьми, как я... Жена говорит: "Степан, не лезь, ты погибнешь!" А я уже залез. И уже не выбраться. Сижу по уши и вижу, как жернова крутятся... Из истории же видно, что конец будет один - повесят или расстреляют. Что лучше - не знаю. Но это меня настраивает на боевой лад, и я делаю все, чтобы затоптать искры...

     - Наверное, устали, - посочувствовал Побирушка.

     - Зверски! Едва нога таскаю.

     - Хотите?..

     - Чего?

     - Ну... этого.

     - Не понял.

     - Отдохнуть, говорю, хотите? Встряхнуться?

     - Да не мешало бы... только - как?

     Побирушка дал ему порошочек в аптечном фантике, провел в ванную комнату и запер там одного, крикнув ему через дверь:

     - Вы понюхайте... весь мир прояснится.

     Понюхав, Степан вылез в коридор с белым носомпилочкой.

     - А чем вы меня угостили? - полюбопытствовал.

     - Кокаинчик. Первый сорт.

     - Я ж не проститутка. Вы бы хоть предупредили...

     - Жизнь тяжелая штука, - философски заметил князь.

     - Столько возни, столько крутни, - огорчился Степан. - Мне уже сорок. А чего я видел в этой жизни хорошего?

     - А вы думаете - я видел хорошее?

     - Одни будни! А я все жду, когда праздник начнется...

     - Да, вам тяжело. Вы заходите ко мне почаще.

     - Спасибо. А кокаин и правда неплох - проясняет. Побирушка проводил его до дверей.

     - Я знаю одну гимназисточку. Сам-то я этим не интересуюсь, но люди знающие говорят - дым с копотью... даже кусается!

     - Что вы, что вы! - испугался Белецкий. - Я человек прочных моральных устоев... У меня жена - сущее золото. Сам-то я сын бакалейного лавочника, а жена - дворянка из фамилии Дуропов, дочка генерала... Вы мне больше такого не предлагайте!

     Дверь закрылась, но Побирушка по опыту жизни знал, что она еще не раз откроется перед Белецким. Женщин князь не выносил, и его бедлам навещала только Наталья Илларионовна Червинская.

****

     Откуда она взялась? Оо, эта дама достойна внимания... Начнем с того, что она была двоюродной сестрой первого мужа Екатерины Викторовны Сухомлиновой. В бракоразводном процессе она сначала поддерживала своего брата Бутовича, но затем, оценив преимущества дружбы с министром, переменила фронт - стала на сторону Сухомлиновых. По документам Червинская представляется мне дамой хитрой, желающей взять от жизни побольше и послаще, что характерно для мещанской натуры. Захудалая барынька из провинции, она была кривлякой и, подобно смолянке, яйца стыдливо именовала "куриными фруктами". Женщина уже в летах, много любившая (но мало любимая), она сохранила неутолимый, волчий аппетит к удовольствиям молодых лет... На широком пиру разгильдяйства военного министерства ей не повезло, ибо Сухомлинов не нашел дамской должности, и Червинскую пристроил в свою контору Альтшуллер. Но этого, конечно, мало для стареющей женщины, жившей как на иголках, в тайном предчувствии, что где-то еще томится по ней сказочный принц, который падет к ее ногам и будет умолять о ночи любви.

     Одетая на подачки Альтшуллера с безвкусной роскошью, мадам Червинская брала гитару с пышным бантом, и министерская квартира наполнялась пением тоскующей львицы из конотопского хутора по названию Утопы:

     Ты едешь пьяная, ты едешь бледная,

     По темным улицам - совсем одна,

     Тебе мерещится дощечка медная

     И шторы синие его окна...

     В поисках острых ощущений Червинская ринулась на Английский проспект, где в это время проживал Гришка Распутин. Что у них там было (и было ли вообще что-нибудь) - я выяснить не мог (В известной книге "Rasputin und die Frauen" ("Распутин и женщины". Берлин, 1927) приведена любопытная таблица взаимоотношений Распутина со столичным обществом; там в числе его прочных "поклонниц" обозначена и Н.И.Червинская.). Но генералу Сухомлинову женщина рассказывала так:

     - Григорий понял, что я единственная женщина в мире, на которую он как мужчина не имеет никакого влияния. Однажды потерпев фиаско, он убрал свои лапы, и мы сели пить чай, как бесполые амебы... Хотите, я вас с ним познакомлю?

     Сухомлинов в ужасе замахал руками:

     - Что угодно, только не это чудовище...

****

     Сухомлинов твердо отвергал все попытки Распутина установить с ним близкие отношения. Отдадим ему должное - он поступал как порядочный человек. Этой "ошибки" ему уже не исправить, и расплачиваться за нее станет его жена... Между тем Наталья Илларионовна Червинская, попав в столицу, хотела обойти все рестораны, побывать на всех гуляньях, прокатиться на всех трамваях, даже если один из маршрутов и завозил на городскую свалку!

     Странное дело: Петербург битком набит мужчинами, и ни один из них не бросился в ноги Червинской, умоляя о знойном счастье. Червинская (чтобы не быть совсем одной) таскала за собой племянника Колю Гошкевича, который тоже был устроен Сухомлиновым на теплое местечко. Худосочный юноша с жиденьким галстуком, уже не голодный, но еще и не сытый, он, конечно, никак не мог украсить общество такой дамы, как его неутоленная тетушка.

     Но... ладно! Пошли они в ночной ресторан "Аквариум" на Каменно-островском, ныне Кировском, проспекте, где размещается теперь киностудия "Ленфильм". Сели за столик. Коля Гошкевич оглядел высокие пальмы, увидел, какие роскошные королевы есть на свете, сразу же и бесповоротно осознал все свое ничтожество и надрался так, что через пять минут можно считать - вроде бы он есть, на самом же деле его нету. Оказавшись в таком невыгодном положении Наталья Илларионовна величественным взором конотопской Клеопатры окинула сверкающий зал и тут...

     Читатель, прошу тебя сохранять хладнокровие!

     Тут к ней подошел тот самый "принц", который ей снился в жарких снах.

     Интересный молодой человек, одетый, как на картинке журнала, пригласил ее к танцу. Это было бразильское танго, "танец, по тем временам считавшийся неприличным", и Червинская доказала его неприличие тем, что безбожно прилипала к своему кавалеру: пусть он знает - ему попалась не холодная рыба! Потом они оставили Колю Гошкевича погибать и дальше, а сами уселись в глубокую тень, где к ним на цыпочках, словно карманный вор, приблизился скрипач Долеско, и его скрипка пробуравила в сердце Червинской огромную кровоточащую рану. "Принц" вел себя идеально (еще бы!), а говорил именно те слова, которых Червинская так давно желала:

     - Вы божество мое... Одну ночь любви... Умоляю!

     При этом глаза его оставались ледяными, а тогда, в этот роковой вечер, они казались женщине демоническими. Пили какое-то вино, музыка ликовала, голова кружилась. В синем дыму папиросы, с лицом узким, как ликерная рюмка, "принц" шептал ей на ухо:

     Страстная, безбожная, пустая,

     Незабвенная. Прости меня!

     Червинская поняла, что стоит на краю пропасти.

     - Я твоя... Увези меня на край ночи, и там я окачу тебя с головы до пяток горячею волной неземной страсти!

     "Принц" вывел ее из ресторана на улицу, где, как и подобает бульварным романам, его ждал "напиер" на шести цилиндрах в тридцать пять лошадиных сил с корпусом, особо модным в ту пору (типа "кароссери"). На темных улицах фары ослепляли редких прохожих. Червинская всю дорогу подражала главной героине нашумевшей недавно кинодрамы "Не подходите к ней с вопросами": склоняя голову на грудь кавалера, она тихо подвывала - сквозь зубы:

     А на диване - подушки алые,

     Духи д'Орсей, коньяк "Мартель",

     Твои глаза - всегда усталые,

     А губы пьяные - как хмель..

     Приехали. Долго поднимались по лестнице. "Принц" открыл двери в пустую прохладную квартиру с очень богатым убранством.

     - Мы выпьем за ночь любви, - деловито сказал он.

     Червинская выпила, и... все! Больше она ничего не помнит. Утром проснулась и увидела, что возле окна, тихо беседуя, стоят три незнакомых мордастых господина в одинаковых пиджаках, в гуттаперчевых воротничках на багровых от полнокровия шеях. Заметив, что Червинская открыла глаза, все трое как по команде взялись за спинки венских стульев, поднесли их к самому дивану и сели на них разом, окружив лежавшую женщину.

     - Доброе утро, - сказали они хором. Червинская до глаз натянула на себя одеяло.

     - Господи, где я?.. Кто вы такие?..

     - Спокойно. Мы - контрразведка.

     Чтобы раз и навсегда испугать эту организацию, дама дико завизжала, но удар пощечины ослепил ее, как вспышка молнии. Тоща она села на постели и стала плакать.

     - Без истерик, - предупредили ее. - Вы должны отвечать на любой наш вопрос. Быстро. Не думая. Точно. Кратко.

     В основном ее расспрашивали о конторе Альтшуллера. Она рассказала все что знала, что видела.

     - Можете одеваться, - сказали ей.

     - Выйдите, - попросила она.

     - Мадам, это само собой разумеется... Червинская потом говорила жене Сухомлинова:

     - Чтоб я треснула, если бы могла снова найти адрес этого дома, где была наша пылкая ночь любви... Ах, какой мужчина! Боже, он, кажется, из британского посольства. Сэр! Нет, лорд! Знаете, что он мне говорил? С ума можно сойти... Он так пылал. Я, конечно, отвергла все его попытки, хотя признаюсь, было нелегко устоять перед таким мужчиной. Он обещал мне позвонить.

     И он действительно позвонил:

     - Сегодня вечером в "Фантазии" на Разъезжей.

     - Но я сегодня занята.

     - Это нас не волнует. Будьте скромно одеты. Фасон вашего платья не имеет для встречи никакого значения.

     На этот раз "принц" ограничил кутеж бутылкою вишневой воды и заказал для своей дамы мороженое с вафлями.

     - Штабс-капитан Никитин... Если это вас интригует! Мы будем платить по сто рублей в месяц. Нас интересует контора Алътшуллера, где вы стучите на машинке, и... полковник Мясоедов.

     - Но я Мясоедова видела только один раз.

     - Повидайте второй, третий... Мы не спешим!

****

     Мясоедов стоял на пороге кабинета Сухомлинова. - Милости прошу. Что вас привело ко мне? - Вы разве не узнали меня?

     - Простите, - отвечал старик, - не упомнил. Мясоедов ощутил неловкость своего появления:

     - А я думал, что моя жена Клара Самуиловна...

     - Ах, это ваша жена? - оживился Сухомлинов. - Ну, как же, как же...

     Теперь вспомнил! Так это с вашей супругой моя Катерина Викторовна проводила то дивное лето в Карлсбаде?

     - Именно так.

     - Прошу. Садитесь. Чем могу быть полезен?..

     Итак, пора выводить на сцену Мясоедова, которому суждено быть повешенным. В судьбе этого полковника, как в слепой кишке, скопилась масса дрянных нечистот корпуса жандармов, и этот болезненный аппендикс вырежут под вопли всей русской армии.

2. СЛЕПАЯ КИШКА

     Для начала приведу факт, ускользнувший от внимания, историков... Волынь тогда кишмя кишела шпионами, а правление "Северо-Западного пароходства" давно подозревалось в шпионаже в пользу Германии. Служащий пароходства Моисей Капыльник был взят под стражу, дело его вел советник Квашнин-Самарин. Однажды в ресторане к нему подсел в штатском костюме Мясоедов, сказавший, что, как директор пароходства, он глубоко потрясен арестом своего сотрудника. Квашнин-Самарин понял, что корни этого "потрясения" уходят куда-то очень глубоко, иначе Мясоедов не стал бы тревожиться из-за мелкой конторской вошки. Юрист ответил, что подробности дела не помнит, а о политической стороне дела разумно умолчал. По поведению Мясоедова было видно, что он с облегчением распрямился. "Я вам чрезвычайно благодарен, - сказал он, - отныне я считаю Капыльника уволенным... Мне он уже не нужен!" Вскоре в виленскую тюрьму передали посылку с продуктами на имя Капыльника, который, покушав колбаски, тихонько умер. Квашнин-Самарин доложил "наверх" свои подозрения о Мясоедове, но это дело почему-то замяли... Писать о Мясоедове так же трудно, как о Богрове, ибо у Мясоедова, как и у Богрова, полно обвинителей, но еще не вывелись красноречивые адвокаты, мастера казуистики.

     Романист имеет право на свою точку зрения...

     Удар гонга! - пограничная станция Вержболово.

****

     За этой станцией начинается Германская империя; здесь поезда делают остановку, работают погранохрана и таможня. Мясоедов был начальником Вержболовского жандармского отделения: пост очень важный! А в пятнадцати верстах от Вержболова находилось охотничье имение кайзера "Роминтен", где Вильгельм II принимал у себя Мясоедова; однажды во время обеда, на котором присутствовали и берлинские министры, кайзер поднял бокал за здоровье "своего друга" жандарма Мясоедова! Русская контрразведка знала об этом, но... Германский император вправе допустить такую любезность. Генштаб обеспокоило другое обстоятельство: образ жизни полковника. Время от времени, заскучав на перроне Вержболова, он совершал набеги на Вильно, где тогда был единственный кафешантан Шумана, и здесь "шампанское лилось рекой, золото сыпалось в карманы заморских див, подвизавшихся на подмостках шантана...". Мясоедов имел затяжную связь с некоей Столбиной, и лакеи кафешантана однажды слышали, как она, сильно пьяная, кричала:

     - Ах, ты решил жениться? Хорош женишок... Я тебя как облупленного знаю! Я про тебя такое знаю, что с тебя не только погоны сорвут, но еще и тачку покатаешь на Сахалине...

     Мясоедов нашел себе жену по другую сторону границы - в Германии; так в его жизни появилась Клара Самуиловна Гольдштейн, отец которой, кожевенный фабрикант, выехал в Россию, отвалив жениху чистоганом сто пятнадцать тысяч рублей. Скоро контрразведка докопалась, что Мясоедов берет взятки с таможни, тайком - на служебном автомобиле - он вывозит в Германию контрабандные товары, очень крупно спекулирует. Налаженные связи еврейской торговой агентуры обеспечивали Мясоедову полную безнаказанность, и поймать его, как ни старались, было невозможно, ибо полковник использовал "пантофельную" почту германских евреев. В 1907 году Столыпин приказал перевести Мясоедова во внутренние губернии страны "не ближе меридиана Самары" (чтобы оторвать полковника от немецкой клиентуры). Мясоедову было заявлено: "Вы - русский офицер, и это звание несовместимо с тем, чтобы вы заодно служили и экспедитором кайзеровских фирм..." Мясоедов от меридиана прусской границы оторваться не пожелал и подал в отставку, а в Вильно возникло акционерное общество "Русское Северо-Западное пароходство", председателем в котором стал Мясоедов - для вывески! На самом же деле пароходством управляли родственники Кларочки - Давид и Борис Фрейберги; конторою ведал русский барон Отто Гротгус, один из видных агентов германского генштаба. Фирма занималась исключительно вывозом евреев-эмигрантов из России и Польши - для заселения "обетованной земли" в арабской Палестине! Контрразведка установила, что под русской вывеской отлично замаскировался филиал загадочной германской фирмы, связанной с генштабом Германии! Расследование отчетности пароходства МВД поручило Отто Фрейнату, который дал о Мясоедове самый блистательный отзыв (а позже Фрейната... повесили как крупного немецкого шпиона). Так и текла эта жизнь, время от времени прерываемая поездками в Германию или набегами на виленский шантан Шумана, где подле Мясоедова появлялась Столбина.

     - Вот ты у меня где! - кричала пассия, показывая кулачок. - Надавлю раз, и... я ведь все про тебя знаю!

     Встреча в Карлсбаде жены Сухомлинова с Кларой Самуиловной решила все остальное. Началось с перчаток германского производства, а кончилось тем, что мадам полковница явилась на Мойку в гости к госпоже министерше, имея такую дивную муфту...

     - Боже, какое чудо! - ахнула Сухомлинова.

     - Скажу по секрету, милочка: муфта стоит полторы тысячи рублей, а продается... всего за сотню.

     После покупки муфты Мясоедов и предстал перед Сухомлиновым, просясь вновь определиться на воинскую службу.

     - Хорошо. У вас, говорят, какие-то были темные пятна... Ну, да ничего!

     Я о вас поговорю с самим государем.

     Через двадцать дней после убийства Столыпина (этого главного врага Мясоедова!) император подписал указ о принятии Мясоедова на службу.

     Сухомлинова сразу же навестили его собственные адъютанты.

     - Ваше высокопревосходительство, если этот шахер-махерщик станет вашим адъютантом, мы все подаем в отставку...

     Тогда Сухомлинов, специально для Мясоедова, создал при министерстве особое бюро по борьбе с революционной пропагандой в армии и на флоте, куца и посадил Мясоедова - владычить! Полковник не пролез в адъютанты военного министра, а числился лишь "прикомандированным к военному министру". Заодно уж он собирал для Сухомлинова министерские сплетни, нашептывая на ухо старику: "А ваш помощник Поливанов... знаете, что он сказал?.." Был лишь один неприятный момент. Надо было пройти через горнило кабинета министра внутренних дел.

     - Вот как? - удивился Макаров. - Странно мне видеть вас снова полковником... Как вам удалось определиться на службу?

     - По личному повелению его величества.

     - Значит, вы перепрыгнули через мою голову? Но теперь-то, надеюсь, вы - с погонами! - оставите прежние свои гешефты?..

     Нет, не оставил. Макаров докладывал царю, что "Мясоедов связан с еврейским обществом, которое, нарушая русские законы, разоряет Русское государство". Один только человек в семье Сухомлиновых был настроен против Мясоедова и его Клары - это Наталья Червинская, которая выражала точку зрения контрразведки.

****

     Угадывая желания царя, Сухомлинов делал вид, будто никакой Думы не существует, а поэтому докладчиком в Думе по военным делам был его помощник Поливанов... Гучков навестил Поливанова.

     - Можете дать что-либо о Мясоедове?

     - Кроме гадостей, о нем ничего более не знаю.

     - Схарчим и гадость... Давайте!

     Поливанов поехал на стрельбище Семеновского полка, где опробовали новое оружие. Автомобиль помощника министра нечаянно обогнал автомобиль самого министра. Поливанов потом сказал:

     - Извините, я случайно перерезал вам дорогу. Сухомлинов с небывалым раздражением отвечал:

     - Хорошо, что перерезали только дорогу, а то ведь говорят, что вы и меня зарезать готовы, лишь бы сесть на мое место... После стрельб Поливанов сел в "мотор" министра.

     - Я требую сатисфакции по поводу оскорбления меня.

     Сухомлинов извинился! А затем сказал, что получает теперь анонимки, отпечатанные на машинке, из коих явствует, что Поливанов не раз жаловался, будто он, Сухомлинов, свалил на него всю работу министерства, а сам катается в командировки, дабы рвать "жирные" прогоны - жене своей на тряпки.

     - Говорили вы так... о тряпках?

     Поливанов резко прервал разговор с Шантеклером:

     - После недоверия, выраженного вами ко мне, я вынужден хлопотать о почетном уходе из военного министерства... Сухомлинов, побывав в Ливадии, сообщил ему:

     - Государь изволил меня спрашивать, почему Поливанов, назначенный в Совет, по-прежнему мне помощничает?

     Все ясно - отставка. А в спину уходящему Поливанову министр еще крикнул, что не надо было ему соваться в чужие тряпки:

     - Будете знать, как перерезать дорогу старшим!

     Вскоре Гучков (со слов Поливанова) выступил в Думе против Сухомлинова, обвиняя его в устройстве при Военном министерстве "охранки" во главе с жандармом Мясоедовым. После этого, указывал Гучков с трибуны, "одна из соседних держав стала значительно осведомленнее о наших военных делах, чем раньше"

     Петербуржцы рвали из рук газеты - скандал, опять скандал, да еще какой! В кампанию против Сухомлинова и Мясоедова включился беспринципный любитель коньяков Борька Суворин, который развернул в своей "Вечерке" картину предательства в военных верхах... В паддоке столичного ипподрома подслеповатый Мясоедов, часто протирая пенсне, отыскал Суворина средь любителей скакового дерби.

     - Это вы, сударь, писали, что я шпион? - спросил он издателя. - В таком случае как дворянин предлагаю стреляться.

     - Да иди ты к черту! - сказал ему Борька. - Или у меня дел больше нету, как только с тобой дуэлировать?

     Мясоедов набил ему морду. После чего он послал секундантов на квартиру к Гучкову, а тот до дуэлей был сам не свой.

     - Стреляться? Пожалуйста. Хоть сейчас. Мясоедов целился тщательно и... промахнулся. Гучков (отличный стрелок) выстрелил... в воздух. Наталья Червинская говорила Сухомлинову за ужином:

     - Ну, кто был прав? Я предупреждала. Теперь сами видите, что получился какой-то кишмиш на постном масле... Сухомлинову позвонил по телефону Макаров.

     - Владимир Александрович, - сказал министр внутренних дел министру военному, - должен вас предупредить, что Мясоедов - лошадка темная.

     Департамент давно имеет на него досье.

     - Вы бы знали, как я устал от ваших фокусов!

     - Хорошо, - ответил Макаров, - понимаю, что разговор явно не для телефонов, я напишу вам подробнейший доклад...

     Пока Макаров писал донесение, Мясоедов по-прежнему околачивался при министре. Сухомлинов однажды вручил ему для передачи в Генштаб пакет со сверхсекретным протоколом военного соглашения с Францией. (Позже Сухомлинов оправдывался тем, что пакет был "хорошо заклеен", - как будто шпионы не умеют открывать заклеенных конвертов! Мясоедов был честнее министра и сознался, что конверт был "почти не заклеен".) Макаров закончил писать донесение, на которое Сухомлинов ответил ему опять-таки по телефону, - ответил так, что можно упасть в обморок:

     - Даже если ваши подозрения справедливы и Мясоедов действительно шпион, то он у меня ничего не узнает...

     Дураков не учат - дураков бьют! Но в МВД еще не знали, что секретное письмо Макарова, в котором он вскрыл подпольные связи Мясоедова с германской агентурой, - это письмо Сухомлинов дал прочесть самому Мясоедову. "Ну какая наглость!" - возмутился тот. А между тем "наглость" русской контрразведки была построена на железной логике. Вот как строилась схема германского шпионажа: Мясоедов и его пароходство - Давид Фрейберг - Фрейберг связан с германским евреем Каценеленбогеном - этот Каценеленбоген связан с евреем Ланцером - а сам Ланцер являлся старым германским разведчиком, давно работавшим против России, и эти сведения были трижды проверены!

     - Вы будете меня защищать? - спросил Мясоедов.

     - Извините, голубчик... трудно, - уклонился Сухомлинов. - На меня уже и так много разных собак навешали.

     - Тогда подаю в отставку.

     И уехал в Вильно, где гешефты продолжались...

****

     Макаров, сухой полицейский педант, принял у себя группу контрразведчиков российского Генштаба.

     - Господа, давайте разберемся... Его императорское величество указал нам не тревожить дурака Сухомлинова, а значит, мы не можем трогать и контору Альтшуллера на улице Гоголя...

     - Но можно, - намекнули ему, - произвести в конторе такой "чистый" обыск, что даже пыль останется на своем месте.

     - Война с Германией, - продолжал Макаров, - начнется через год. Граф Спаноки, австрийский военный атташе, попался на том, что за денежки купил наши секретные карты у барона Унгерн-Штернберга, служащего в фирме, возглавляемой Мясоедовым...

     Контрразведчики напомнили ему, что этот Унгерн-Штернберг - ближайший родственник князя Андронникова-Побирушки. Макаров спросил: кто непосредственно держит связь с Альтшуллером?

     - Корреспондентка немецких газет Одиллия Аурих.

     - Какие связи с ней установлены?

     - Видели ее с Мясоедовым... гуляли по Стрелке.

     - Опять Мясоедов! - воскликнул Макаров. - Просто язва какая-то, куда ни плюнешь - попадешь в Мясоедова... Но вот вопрос: какова же та интимная тайна из личной или служебной жизни Сухомлинова, зная которую Альтшуллер держит министра в руках?

     - Догадываемся, - отвечали контрразведчики. - Очевидно, это связано с отравлением второй жены Сухомлинова. Киевляне твердо убеждены, что, дав жене яд, он зажал ей рот, пока она яд не проглотила. Альтшуллер может его на этом шантажировать!

     - Всем на орехи будет, - закруглил Макаров. - Диву даюсь, что вокруг российского Марса скопилось столько нечистот и выросло столько аппендиксов, которые предстоит удалять сразу же, как только прозвучит первый выстрел битвы с Германией.

     - Вы забыли еще о Манасевиче-Мануйлове!

     - Вот прорва! Спасибо, что напомнили... Контрразведка выяснила, что Мясоедов заодно с провокатором Богровым добывал за границей фиктивные документы для развода Екатерины Викторовны с Бутовичем и для этого выезжал в Германию (не отсюда ли, я думаю, до наших дней тянется версия, что убийство Столыпина было задумано и оформлено в германском генштабе?). Было известно, что Альтшуллер имеет под Веной богатую виллу, на которой гостили оба - Мясоедов и Сухомлинов. Наконец, поссорившись с министром, Мясоедов предложил несчастному Бутовичу купить за десять тысяч рублей секретные документы, компрометирующие военного министра (Бутович от сделки отказался)...

     Гневный душитель революции, Макаров был въедливым и точным механиком потаенного сыска, и казалось, что у царя никогда не возникнет желания от него избавиться!

3. МЕДЛЕННОЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ

     Казалось бы, что тут такого - царь приехал в Москву? А между тем придворная камарилья говорила: "Царь простил москвичей". Со времени московского восстания 1905 года Николай II первопрестольную вроде проклял; только в 1912 году, в юбилей Бородинской битвы, он впервые рискнул посетить столицу своих предков. Сто лет назад близ старой Смоленской дороги громыхала битва, отзвуки которой по сю пору слышны в каждом российском сердце. Бородинские торжества имели немало помпезности, дешевой сусальности. Из числа думских депутатов ехать в Бородино пожелали депутаты-крестьяне, но Родзянко сказал им:

     - Как поедете? Билетов-то нам не прислали.

     - Чего они там боятся? - спросили крестьяне.

     - А черт их знает! Даже я билета не получил...

     Родзянко еще раз просмотрел церемониал Бородинских торжеств и увидел, что его, председателя Думы, в церемонии тоже не учли. Сердитый, назло царю, он сел в поезд и приехал в Москву, где его сразу же осадил церемониймейстер барон Корф:

     - Депутаты Думы не имеют права быть при дворе.

     - Так что же здесь празднуют? - зарычал Родзянко. - Если Бородинские торжества, так это праздник не придворный, а всенародный. Кстати, церемониймейстеры не спасали тогда Россию...

     Он писал: "На Бородинском поле государь, проходя очень близко от меня, мельком взглянул в мою сторону и не ответил мне на поклон". Царь был уверен, что "толстяка" не изберут в председатели четвертой Думы, а значит, не стоит ему и кланяться... На Бородинском поле средь местных крестьян нашлись ветхие старцы и старухи, свидетели Бородинской битвы. В торжестве принимали участие и французы - внуки наполеоновских гвардейцев; в суровом молчании, под мирные возгласы рокочущих барабанов французы возложили венки как на французские, так и на русские могилы.

     Время стерло следы прежней вражды!

     В это же время германский рейхстаг, под бурные овации кайзеру, вотировал новый закон об увеличении рейхсвера.

     - Мы тоже... допингируем, - говорил Сухомлинов.

****

     Николай II был достаточно воспитан, чтобы не выражать свою кровожадность открыто. Зато в охоте проявил себя настоящим убийцей Кажется, он вступил в негласное соревнование с другим фанатиком уничтожения природы - эрцгерцогом Фердинандом, наследником австрийским... Бывали дни (только дни!), когда царь успевал набить тысячу четыреста штук дичи; в особом примечании Николай II записывал в дневнике - с садизмом: "Убил еще и кошку". Сколько уничтожено им редких животных - не поддается учету. Для него охота не была охотой, если число жертв не округлялось двумя нулями. А после кровопролития очень любил взгромоздиться с ружьем на еще теплые трупы животных, и тогда его фотографировали... После Бородинских торжеств царь со всем семейством отъехал в Польшу - в заповедное имение Спалу. Его сопровождал богатый арсенал орудий убийства и целый штат придворных палачей, готовых помочь царю в уничтожении природы. Был чудесный теплый октябрь, и Крулев ляс затрещал от выстрелов, быстро росла гора окровавленных трупов. В промежутке отдыха царская семья забавлялась, наблюдая за матросом Деревенько, который, обвешавшись шевронами "за безупречную службу", носился бегом с наследником престола на сытом своем загривке...

     Гемофилия сделала из ребенка калеку. Однажды в Спале катались по озеру, и, когда подгребли к берегу, мальчик не вытерпел - решил первым спрыгнуть на землю. При этом нечаянно ударился о борт лодки. Две недели спустя в паху у ребенка образовалась кровяная опухоль - гематома; в Спалу спешно вызвали лучших врачей - Федорова, Раухфуса, Боткина. В таких случаях необходимо вмешательство хирургии, но гемофилия не допускала применения скальпеля: резать его - значило тут же убить! 21 октября температура у Алексея подскочила до 39,8В°. Федоров сказал царю, чтобы он с женою были готовы к самому худшему исходу.

     Сразу возник вопрос о судьбах престола. "Условный регент" великий князь Михаил под именем графа Брасова околачивался за границей. Породить второго сына царица, в силу женских немощей, была уже не способна. А великие князья Владимировичи, Борис и Кирилл, уже таскались к Щегловитову, спрашивая, какие у них есть юридические права на престол. Ванька Каин ответил им, что прав у них нету, но права сразу появятся, если их мать из лютеранства перейдет в православие. Чтобы добыть права на престол забулдыгам-сыновьям, старая потаскуха Мария Павловна (из дома Мекленбург-Шверинского) разделась и полезла в купель, дабы восприять веру византийскую. Говорят, что дядя Николаша сказал ей: "А чего ты раньше думала, дура старая?.." Об этом Щегловитов моментально сообщил в Спалу. В спальской церкви днем и ночью текли клубы ладана; царь телеграфировал Саблеру, чтобы перед Иверской иконой отслужили торжественную литургию; в столичном Казанском соборе круглосуточно совершали молебны о выздоровлении наследника...

     - Можете ли спасти мне сына? - спросил царь врачей.

     - Мы не боги, - ответил за всех старый Раухфус.

     23 октября в Спалу приехал министр иностранных дел Сазонов; было очень раннее утро, в охотничьем шале все еще спали, министр пристроился возле камина, наслаждаясь теплом. Он привез царю доклад о положении на Балканах, о том, что схватка с германским милитаризмом близится... По лестнице, убранной рогами оленей, спустилась умиротворенная сияющая императрица.

     - Вы улыбаетесь? Значит, наследнику лучше?

     - Нет, - отвечала Алиса, - моему сыну хуже. Но я получила телеграмму от Распутина, который написал мне, что господь увидел мои слезы и теперь наследник останется жить.

     Что тут можно сказать? Сазонов промолчал.

     Днем температура пошла на убыль, а гематома медленно рассосалась. Если это чудо, то Распутин и в самом деле святой! Кровотечение наследника и прекращение его давно меня занимали (Здесь же позволю себе выразить благодарность полковнику медицинской службы Виталию Сергеевичу Чернобурову, который, будучи учеником С.П.Федорова (1869-1936), многое поведал мне из его рассказов о лечении наследника и влиянии Распутина на дела придворной медицины.) Тропинка исторических подозрений заводит нас в клинику доктора Бадмаева... Шарлатан снабжал Вырубову странным китайским снадобьем, которое увеличивало любое кровотечение, не только гемофилическое. Вырубова незаметно подсыпала эту отраву в пищу ребенка, а потом, когда болезнь обострялась, в интригу активно вторгался и сам Распутин, действуя "заговорами" или "божественной силой". Вырубова прекращала давать наследнику бадмаевские травки - наследник выздоравливал. В любом случае все трое имели выгоду: Распутин усиливал свою власть в царской семье, Вырубова держала в руках Распутина, а Бадмаев обретал право шантажировать обоих, что он очень тонко и делал!

     Как бы то ни было, но Дума при известии о выздоровлении наследника дружно встала и пропела "Боже, царя храни...".

****

     А когда петь закончили, Родзянко решил малость поправить свои отношения с Царским Селом - он сказал с трибуны:

     - Государственная Дума четвертого созыва продолжает свои занятия с неизменным чувством незыблемой преданности своему венценосному вождю...

     Поручите мне передать государю императору чувство огромной верноподданнической радости по случаю чудесного выздоровления наследника-цесаревича!

     С линзой в руках я обшарил всю громадную фотографию, на которой - в развороте амфитеатра Таврического дворца - открывается панорама четвертой Думы; я нашел того, кого искал. Вот он, заложив руки назад, с напряженным вниманием выслушивает речь председателя, а на лице застыла почтительная внимательность... Это Хвостов! "Избранники народа" домогались у Фредерикса "о счастии представиться государю императору", на что Фредерике, переговорив с царем, дал благосклонное согласие. Естественно, что в эту депутацию вошел и лидер правых. Поверх камергерского мундира он укрепил пышный бант из трех национальных цветов имперского флага, а поверх банта нацепил... значок!

     Николай II, обходя шеренгу "умеренных", спросил Хвостова:

     - Что это у вас за значок?

     - Значок "Союза русского народа".

     Согласно чиновному положению ношение значков при форменной одежде возбранялось, и царя покоробило это афиширование патриотизма. Неожиданно он повернул обратно, указал пальцем:

     - Снимите... вот это!

     Но, запомнив дерзость Хвостова, государь, конечно, теперь будет и помнить о самом Хвостове. В тамбуре дачного поезда, возвращаясь из Царского Села, Хвостов жадно курил, мрачно размышляя: "Черт! Неужели не стану министром внутренних дел?.."

****

     Министр внутренних дел Макаров, загруженный ювелирными деталями тончайшего политического сыска, закончил свой очередной доклад императору...

     Был декабрь 1912 года.

     - Благодарю за службу, - сказал царь, выслушав его, - а теперь, Александр Александрыч, вы можете подавать в отставку.

     - Простите, государь, я не ослышался? Царь повторил. Макаров зарыдал.

     - Голубчик мой, - говорил царь, утешая опричника, - да что вы так переживаете? Я ведь к вам зла не имею... Люблю вас!

     - За что же... за что меня гоните?

     - Ах, боже мой, да успокойтесь...

     - Чем я не угодил вашему величеству?

     - Всем! Всем угодили. Не надо плакать.

     Непонятно, каковы же причины, по которым убрали Макарова. Субъективно рассуждая, этот старый полицейский волк был "на своем месте". Коковцев - за него! Царь тоже стоял за Макарова!

     Тогда... почему же его бессовестно вышибали?

     Макаров удалился, так и не осознав, что нельзя быть министром внутренних дел, не выказав основательного решпекта Гришке Распутину. На место Макарова царь вызвал из Чернигова клоуна и имитатора Николая Алексеевича Маклакова, вошедшего в историю МВД под кличкою Влюбленная Пантера. В это же время Степан Белецкий лелеял в душе ту мысль, которая уязвляла и душу Хвостова: "Как посмотришь вокруг, так нет ничего слаще эмвэдэ с его рептильными фондами... Неужели я недостоин?"

4. В КАНУН ТОРЖЕСТВА

     Петербург пробуждался, весь в приятном снегу, тонкие дымы, будто сиреневые ветки, тянулись к ледяному солнцу, заглянувшему в спальню директора департамента полиции. Белецкий еще спал, и жена дожидалась, когда он откроет свои бесстыжие глаза...

     - Степан, я давно хочу с тобою поговорить. Оставь все это. Ты уже достиг поднебесья. Просись обратно в губернию. Поняв причину ее вечных страхов, он сказал:

     - Губернаторы тоже причислены в эмвэдэ.

     - Пусть! Но перестань копаться в этом навозе.

     - С чего бы мы жили, если бы я не копался?

     - Лучше сидеть на одной каше, но спать спокойно. Я же вижу, как полицейщина засасывает тебя, словно поганое болото... Белецкий натянул штаны, пощелкал подтяжками.

     - С чего ты завела это нытье с утра пораньше?

     - Я завела... Да ведь мне жалко тебя, дурака! Погибнешь сам, и я погибну вместе с тобою... Пожалей хоть наших детей.

     - Можно подумать, - фыркнул Белецкий, - что все служащие полиции обязаны кончить на эшафоте. Оставь заупокойню! Жена заплакала.

     - Об одном прошу, поклянись мне, что никогда не полезешь в дружбу с этим... Ну, ты знаешь, кого я имею в виду.

     - Распутина? Так он мне не нужен...

     Жена в одной нижней рубашке соскочила с кровати.

     - Не так! - закричала она. - Встань к иконе! Пред богом, на коленях клянись мне, Степан, что Распутин тебе не нужен.

     Он любил жену и встал на колени. Директор департамента полиции, широко крестясь, принес клятву перед богом и перед любимой женой, что никогда не станет искать выгод по службе через Гришку Распутина... Жена подняла с пола уроненную шпильку, воткнула в крепкий жгут волос на затылке.

     - Смотри, Степан! Ты поклялся. Бог накажет тебя... В прихожей он напялил пальтишко с вытертым барашковым воротником, надел немудреную шапчонку, сунул ноги в расхлябанные фетровые боты. У подъезда его поджидал казенный "мотор".

     - В департамент, - сказал, захлопывая дверцу...

     "Ольга, как и все бабы, дура, - размышлял директор в дороге. - Где ей понять, что в таком деле, какое я задумал, без Гришки не обойтись, но я ей ничего не скажу... Господи, жить-то ведь надо! Или мало я киселя хлебал?

     О боже, великий и насущный, пойми раба своего Степана..." Шофер, распугивая зевак гудением рожка, гнал машину по заснеженным улицам столицы - прямо в чистилище сатаны! На Фонтанку - в департамент.

****

     Ротмистр Франц Галле в шесть утра уже был в полицейском участке. "Много насобирали?" - спросил, зевая. Дежурный пристав доложил о задержанных с вечера: нищие, воры, налетчики, взломщики, наркоманы, барахольщики, хинесницы, проститутки... По опыту жизни Галле знал, что рабочий день следует начинать с легкой разминки на нищенствующих (это вроде физзарядки).

     - Давайте в кабинет первого по списку, - указал он; вбросили к нему нищего, сгорбленного, в драной шинельке.

     - Ах ты, сучий сын... Где побирался, мать твою так размать!

     - На Знаменской... какое сейчас побирание!

     - Почему не желаешь честно трудиться?

     - Дык я б пошел. Да кому я нужен?

     - Семья есть? - спросил Галле, еще раз зевая.

     - А как же... чай, без бабы не протянешь.

     - Дети?

     - Ууу... Мал мала меньше.

     - Детей наделать ума хватило, а работать - так нет тебя? - Сорвав трубку телефона, Галле стал названивать в Общество трудолюбия на Обводном канале, чтобы прислали стражников. - Да, тут одного охламона надо пристроить...

     Шмыгнув красным носом, нищий швырнул на стол ротмистру открытый спичечный коробок, из которого вдруг побежали в разные стороны клопы, клопищи и клопики - еще детеныши.

     - Я тебя в "Крестах" сгною! - орал Франц Галле, давя клопов громадным пресспапье, и с кончиною каждого клопа кабинет его наполнялся особым, неповторимым ароматом...

     - Честь имею! - сказал "нищий", распахивая на себе шинельку, под которой скрывался мундир. - Я министр внутренних дел Маклаков, а клопов сих набрался в твоем клоповнике... Ну, что? Не дать ли вам, ротмистр, несколько капель валерьянки?

     Началась потеха: всех арестованных за ночь погнали из камер на "разбор" к самому министру... Одна бесстыжая краля, понимая, что в жизни еще не все потеряно, мигнула Маклакову.

     - Слышь! - сказала. - Ты со мной покороче. Я ведь тебе не Зизька, которая по пятерке берет, а у самой такой триппер, что ахнуть можно... Я ведь честная, здоровая женщина!

     - Ах, здоровая? Тогда проваливай...

     Взломщики сочли Маклакова за своего парня. Он угостил их папиросами, душевно побеседовал о трудностях воровского мастерства. Несколько дней полиция Петербурга находилась в состоянии отупляющего шока. Боялись взять вора-домушника. Страшились поднять с панели пьяного... "Поднимешь, в зубы накостыляешь, а потом окажется, что это сам министр". Маклаков, подлинный мистификатор, являлся в участки то под видом адъютанта градоначальника, то бабой-просительницей, то тренькал шпорами гусарского поручика. Гримировался - не узнаешь! Голос менял - артистически! Петербург хохотал над полицией, а сам автор этого фарса веселился больше всех. Озорная клоунада закончилась тем, что царь сказал Маклакову:

     - Николай Алексеич, пошутили, и хватит... Я прошу вас (лично я прошу!), окажите влияние на газеты, чтобы впредь они больше не трепали имени Григория Ефимовича..

     Обывателю не возбранялось подразумевать, что Распутин где-то существует, но он, как вышний промысел, всеобщему обсуждению не подлежит.

     Натянув на прессу намордник, Маклаков вызвал к себе Манасевича-Мануйлова, которого отлично и давно уже знал по общению с ним в подполье столичных гомосексуалистов.

     - Ванечка, ты больше о Распутине не трепись, золотко.

     - Коленька, ты за меня не волнуйся...

     Влюбленная Пантера совершала немыслимые прыжки и, покорная, ложилась возле ног императрицы, облизывая ей туфли. Царь отверг резолюцию Коковцева, который о Маклакове писал: "Недостаточно образован, малоопытен и не сумеет сыскать доверие в законодательных учреждениях и авторитет своего ведомства". Но что значит в этом мире резолюция? Бумажка...

****

     Ванечка зашел на Невском, дом № 24/9, в парикмахерскую "Молле", владелица которой Клара Жюли сама делала ему маникюр. Между прочим, болтая с неглупой француженкой, Манасевич-Мануйлов краем уха внимательно слушал разговоры столичных дам:

     - Теперь чулки прошивают золотыми пальетками, так что ноги кажутся пронизанными лучами утреннего солнца.

     - Слава богу, наконец-то и до ног добрались! А то ведь раньше только и слышишь: глаза да глаза... Как будто, кроме глаз, у женщины больше ничего и нету.

     - А Париж уже помешался на реверах из черного соболя.

     - Ужас! Следует быть очень осторожной.

     - Неужели опять обман?

     - Да! От белой кошки берут шкуру, а от черной кошки берут хвост.

     Продается под видом egalite "под нутрию"!

     - С ума можно сойти, как подумаешь... За какого-то зайца под белку я недавно отдала двадцать рублей.

     - Вам еще повезло! А я за собаку под кошку - пятнадцать и была еще счастлива, что достала...

     - Главное сейчас в жизни - это муфта.

     - Да. В нашем жестоком веке без муфты засмеют!

     - Мне один знакомый молодой человек (так, знаете, иногда встречаемся... как друзья!) рассказывал, что скоро в Сибири перестреляют всего соболя, и тогда мы будем ходить голыми.

     - Уже ходят! Недавно княгиня Орлова, урожденная Белосельская-Белозерская (та самая, которую Валентин Серов писал на диване, где она на себя пальчиком показывает), вернулась из Парижа... Вы не поверите - ну, чуть-чуть!

     - Как это, Софочка, "чуть-чуть"?

     - Атак. Прикрыта. Но... просвечивает.

     - Конечно, ей можно! У нее заводы на Урале, у нее золотые прииски в Сибири. А если у меня муж в отставке без пенсии, а любовник под судом, так тут при всем желании... не разденешься.

     - Ну, я пошла. Всего хорошего. Человек!

     - Чего изволите?

     - Подними мою муфту. Еще раз - до свиданья.

     - Счастливая! Вы заметили, какой у нее "пароди"?

     - Это старо. Сейчас Париж помешался на "русских блузках".

     Конечно, в одной блузке на улицу не выйдешь. К скромной блузочке необходимо приложение. Хотя бы кулон от Фаберже!

     - В моде сейчас крохотная голова и длинные ноги.

     - Об этом давно говорят. А к очень маленькой голове нужен очень большой "панаш" из перьев райских птиц... Человек!

     - Чего изволите?

     - Вынеси шляпу... не урони. Ремонт очень дорог...

     Ванечка небрежным жестом оставил Кларе Жюли пять рублей за маникюр и помог одной даме надеть шубу (из кошки или из собаки - этого он определить не мог), прочтя ей четверостишие:

     Последний звук последней речи

     Я от нее поймать успел,

     Ея сверкающие плечи

     Я черным соболем одел.

     Дама оказалась знающей и мгновенно парировала:

     Настоящую нежность не спутаешь

     Ни с чем. И она тиха.

     Ты напрасно бережно кутаешь

     Мне плечи и грудь в меха...

     Действуя по наитию, Ванечка подошел к телефону.

     - Здравствуй, Григорий Ефимыч, - сказал приглушенно. - Не узнал? Это я - Маска... враг твой! Я прямо от Маклакова, он к тебе хорошо относится.

     За что? Не знаю. Он сказал: "Ванюшка, только не обижай моего друга Распутина..." Встретимся?

     - Да я в баню собрался, - отвечал Распутин, явно обрадованный тем, что Маклаков к нему хорошо относится.

     - Ну, пойдем в баню. Я тебе спину потру.

     - Соображай, парень... Я же с бабами!

     - Соображай сам: я уже столько раз бывал женщиной, что меня твое бабье нисколько не волнует. К тому же я еще и женат.

     - Ладно. Приходи. Я моюсь в Ермаковских.

     - Это где? Бывшие Егоровские?

     - Они самые. В Казачьем переулке... у вокзала.

     Распутина сопровождали семь женщин (четыре замужние, две овдовевшие и одна разведенная). Гришка тащил под локтем здоровущий веник, так что подвоха с его стороны не было. Пошли в баню с приятными легкими разговорами.

     Ванечка семенил сбоку, слушая. Неожиданно Распутин спихнул его с панели, сказав:

     - А меня, брат, скоро укокошат... это уж так!

     - Кто? - спросил Ванечка, испытав зуд журналиста.

     - Да есть тут один такой... Ой и рожа у него! Не приведи бог... Я вчера с ним мадеру лакал. Человек острый...

     Интересно было другое. На углу Казачьего переулка стояла грязная баба-нищенка, и Распутин окликнул ее дружески:

     - Сестра Марефа, а я мыться иду... Не хошь ли?

     - Руль дашь, соколик, тогда уступлю - помоюсь.

     - Трешку дам. Пива выпьем. Чего уж там! Причаливай...

     Из соображений нравственного порядка я дальнейшие подробности опускаю, как не могущие заинтересовать нашего читателя. Но хочу сказать, что после бани Распутин платье баронессы Икскульфон-Гильденбрандт, пошитое в Париже на заказ, отдал нищенке, а знатную аристократку обрядил в отрепья сестры Марефы.

     - Горда ты! - сказал ей. - Теперича смиришься...

     При выходе из бани заранее был расставлен на треноге громадный ящик фотоаппарата, и Оцуп-Снарский (тогдашний фоторепортер Сувориных) щелкнул "грушей" всю компанию Гришки с дамами.

     - Вот нахал Мишка! - сказал ему Распутин без обиды. - Доспел-таки меня... ну и жук ты! Пошли со мной мадеру хлебать...

****

     Под видом интервью, якобы взятого у Распутина, Ванечка со всеми подробностями описал этот Гришкин поход в баню. Борька Суворин "интервью" напечатал в своей газете, за что, как и следовало ожидать, Ванечку потянули на Мойку - в МВД.

     - Это же подло! - сказал ему Маклаков. - Я дал слово государю, что Распутина трогать не станут, ты дал слово мне, что не обидишь его, и вдруг... сходил и помылся! Ты меня, Ванька, знаешь: шуточки-улыбочки, но и в тюрьму могу засадить так прочно, словно гвоздь в стенку, - обратно уже будет не выдернуть.

     - Ну что ж, - согласился Манасевич, - травлю Распутина я позже всех начал, мною эта кампания в печати и заканчивается...

     Влюбленная Пантера проглядывал списки чиновников своего министерства и напоролся на имя князя М.М.Андронникова.

     - Как? - воскликнул. - И этот здесь? Самое странное, что ни один из столоначальников не мог подтвердить своего личного знакомства с Побирушкой.

     - Знаем, - говорили они, - что такой тип существует в России, но упаси бог, чтобы мы когда-либо видели его на службе. Маклакова (даже Маклакова!) это потрясло:

     - Но он уже восемнадцать лет числится по эмвэдэ. Мало того, все эти годы исправно получал жалованье... за что? Неужели только за то, что граф Витте когда-то внес его в список?

     Стали проверять. Все так и есть: на протяжении восемнадцати лет казна автоматически начисляла Побирушке жалованье, а Побирушка получал его, ни разу даже не присев за казенный стол.

     Маклаков велел явить жулика пред "грозные очи":

     - Чем занимаетесь помимо... этого самого?

     - Открываю глаза, - отвечал Побирушка бестрепетно.

     - Как это?

     - А вот так. Если где увижу несправедливость, моя душа сразу начинает пылать, и я открываю глаза властям предержащим на непорядок... Я уже в готовности открыть глаза и вам!

     Его выкинули. Побирушка кинулся к Сухомлинову.

     - Маклаков лишил меня последнего куска хлеба. Если и ваше министерство, не поддержит, мне останется умереть с голоду... На этом мы пока с ними расстанемся.

5. РОМАНОВСКИЕ ТОРЖЕСТВА

     Романовы-Кошкины-Захарьины-Голштейн-Готгорпские...

     Так исторически правильно они назывались! Было серенькое февральское утро 1613 года, когда возок с первым Романовым, ныряя в сугробах, под шум вороньего грая доставил его из Костромы в первопрестольную; болезненный и хилый отрок Михаил, плача от робости, водрузил на себя корону, которая теперь, три столетия спустя, сидела на голове его потомка Николая II...

     Триста лет - дата юбилейная, и Романовы весь могучий аппарат имперской пропаганды поставили на воспевание романовских торжеств, дабы в народе не иссякала вера в "добрых, премудрых и всемогущих царей-батюшек"! Ну, конечно, где торжества, где хорошие харчи с выпивкой, там без Гришки не обойтись...

     В Казанском соборе совершал службу патриарх Антиохийский, когда Родзянко (под возгласы молебнов) лаялся с церемониймейстером Корфом на злободневную тему: кому где стоять - где Думе, а где Сенату? Председатель добился, чтобы Сенат задвинули в мышиную тень собора, а на свет божий вытаращились пластроновые манишки "народных избранников", причем Родзянко призвал депутатов "не сдавать занятую позицию". В подкрепление своих слов он вызвал полицию, оцепившую линию думского фронта. Но не успел Родзянко отереть пот с усталого чела, как подошел пристав.

     - Там какой-то мужик с крестом прется вперед, уже встал перед думскими депутатами и ни в какую не уходит...

     Распутин занял позицию перед Государственной Думой, перед Государственным Советом, перед Правительствующим Сенатом - в темно-малиновой рубахе из шелка, в лакированных сапогах, а поверх крестьянской поддевки красовался наперсный крест, болтавшийся на цепочке высокохудожественной выделки.

     - А ты зачем тут? - зловеще прошипел Родзянко. И получил хамский ответ:

     - А тебе какое дело?

     - Посмей мне "тыкать"! За бороду вытащу...

     Родзянко вспоминал: "Распутин повернулся ко мне лицом и начал бегать по мне глазами: сначала по лицу, потом в области сердца... Так продолжалось несколько мгновений. Лично я совершенно не подвержен действию гипноза, испытал это много раз, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного воздействия. Я почувствовал накипающую во мне чисто животную злобу, кровь отхлынула к сердцу, и я сознавал, что мало-помалу прихожу в состояние подлинного бешенства". На гипнотический сеанс мужика столбовой дворянин ответил своим гипнотическим сеансом, глядя на варнака с таким напряжением, что, казалось, глаза вылетят прочь и повиснут на ниточках нервов... И что же? Гипноз Родзянки оказался сильнее: Гришка съежился и перешел на "вы":

     - Что вам угодно от меня? - спросил он тихо. - Чтобы ты сейчас же убрался отсюда. - У меня билет... от людей, которые повыше вас.

     - Пошел вон... с билетом вместе!

     "Распутин искоса взглянул на меня, звучно опустился на колени и начал отбивать земные поклоны. Возмущенный этой наглостью, я толкнул его в бок и сказал: "Довольно тебе ломаться!" С глубоким вздохом и со словами: "О господи, прости его грех", Распутин... направился к выходу". А там, на улице, оказывается, его, как важную персону, поджидал автомобиль из царского гаража, выездной лакей в императорской ливрее подал ему великолепную шубу из соболей, какой не мог бы справить себе и Родзянко. Распутин потом со смехом рассказывал:

     - Я хорошую свинью подложил Родзянке, когда из собора ушел. Меня в собор сам царь звал. Спросит он: "А где ж Григорий?" А меня-то и нетути. Да его, скажут, Родзянко прочь вышиб... Вот смеху-то будет, коли Родзянку тоже домой погонят!

     В этом году Распутин внял советам друзей и решил усилить свои гипнотические свойства. Тайком, скрываясь от филеров, он посещал кабинет Осипа Фельдмана, который давал ему уроки по влиянию на людей. Но обмануть департамент полиции не удалось, и Белецкий вскоре же установил, что Распутин оказался способным учеником Фельдмана, усилив свойственную ему силу внушения. Шила в мешке не утаишь; по столице стали блуждать слухи, что Распутин уже загипнотизировал царскую семью, теперь он вертит самодержцем как хочет. Эта нелепая сплетня особенно подействовала на главаря черносотенцев - доктора Дубровина, который спешно собрал съезд "союзников", где на высоком научном уровне обсуждался вопрос о "разгипнотизировании загипнотизированных их императорских величеств"! Был даже создан особый комитет, который ничем другим, кроме гипноза, не занимался. В качестве ведущего научного консультанта к работе привлекли ординатора психиатрической клиники приват-доцента В.Карпинского, который, встретясь с Дубровиным, сказал ему так:

     - Всем вам обещаю бесплатное место в своей клинике...

     "Разгипнотизирование загипнотизированных"

     Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Готторпских черносотенцам не удалось!

****

     А Европа была по-настоящему загипнотизирована событиями на Балканах, искры пожаров долетали до берегов Невы и Одера... Балканские войны 19121913 годов мы знаем "на троечку", а ведь наши дедушки и бабушки с невыразимой тревогой раскрывали тогда газеты. В Петербурге ошибочно полагали, что армии южных славян не сдержат натиска Турции; Россия будет вынуждена оказать им поддержку, а заодно откроет для себя и черноморские проливы. Турецкую армию обучали германские инструкторы, во главе ее стоял бравый "паша" фон дер Гольц; в канун войны кайзер вызвал его в Берлин и спросил - все ли готово, чтобы дать взбучку славянам? "Ganz niebel uns"

     (совсем как у нас), - ответил фон дер Гольц. Турция была вооружена устаревшим оружием - германским, славяне новейшим оружием - французским...

     Внешне построение балканских войск выглядело нелепо. Болгария, Греция, Сербия и Черногория (неожиданно для Петербурга!) вдрызг разнесли турецкую армию, и та панически бежала, оставляя европейские владения, Македонию и Албанию. Русская публика, приветствуя победы славян, пела на улицах "Шуми, Марица", а в Царском Селе не могли смириться с мыслью, что болгарам достанется лакомый кусок турецкого пирога - Босфор, и потому казаки стегали на улицах публику, в восторге певшую "Шуми, Марица"! Первая Балканская война закончилась. Но не успели составить ружья в пирамиды, как сразу же - без передышки - возникла Вторая Балканская война: Сербия, Греция, Черногория и Румыния набросились теперь на Болгарию (вчерашнюю союзницу), а к ним примкнула и Турция (вчерашняя противница), - эта новая, неряшливо составленная коалиция извалтузила оставшуюся в одиночестве Болгарию. Русская дипломатия явно переоценила свое влияние на Балканах, а дух войны вырвался из повиновения мага Сазонова.

     - В результате двух военных конфликтов, - рассуждал он, - возникли два политических результата: Румыния с королем, склонным к союзу с Германией, кажется, пойдет на союз с Россией, а Болгария, избитая до крови, отвернется от нас, уже примериваясь к неестественной для славян дружбе с Германией...

     Довольных не было. Австрия потеряла надежду выйти к греческим Салоникам и нацелилась на захват Албании; Германия с тревогой наблюдала, как в синие воды Босфора рушились каменные быки пангерманского "моста", переброшенного от Берлина до Багдада. Пребывая в "настроении больного кота", кайзер вспоминал слова фон дер Гольца о том, что в Турции, разбитой славянами, "совсем как у нас"... Сложные узлы разрубают мечами!

     В светлом пиджаке и при галстуке-бабочке (что весьма легкомысленно для министра иностранных дел), Сергей Дмитриевич Сазонов не умел владеть ни лицом, ни голосом, ни жестом (что тоже не характерно для дипломата). Сейчас все его слова выдавали сильное волнение и смятение чувств, крах логики.

     - Ощущение такое, - говорил он Коковцеву, - будто где-то под полом лежит "адская машина" и я слышу, как часики отщелкивают время, после чего... взрыв! Вся наша работа многих лет, все напряжение дней и бессонные ночи - все насмарку!

     Коковцев, человек уравновешенный, отвечал:

     - А в Берлине уже и не скрывают, что траншеи выкопаны. Но меня удивляет, что кайзер неизменно подчеркивает - война будет расовой: битва славянства с миром германцев. Мы присутствуем при завершении ужасающего процесса европейской истории...

     - Где конец этого процесса?! - воскликнул Сазонов.

     - Конца не ведаю, - невозмутимо сказал Коковцев, - но зато истоки процесса известны: это 1871 год, это разгром Франции бисмарковской Германией, это унизительное для французов провозглашение Германской империи в Зеркальном зале Версальского дворца, это... ошибки, сделанные лично нами, нашими отцами и нашими дедами еще со времен Венского конгресса!

     Теперь кайзер утверждал: "Кто не за меня, тот против меня, а кто против меня, того я уничтожу". Россия три раза подряд уступала немцам, чтобы не вызвать всемирного пожара; уступила в 1909-м, в 1912-м, уступала и сейчас в 1913 году, но в 1914-м уступать будет уже нельзя. Из Берлина дошли слова кайзера: "Если войне суждено быть, то безразлично, кто ее объявит..."

     - Могу ли я что-либо еще сделать? - спросил Сазонов.

     - Милый Сергей Дмитриевич, вы уже никогда и ничего не сможете сделать.

     Вы просто не успеете отскочить в сторону, как эта пороховая бочка, сорвавшись с горы, расплющит вас.

     - Значит... война?

     Народы мира еще не хотели верить, что пролог уже отзвучал, - дипломатический оркестр торопливо перелистывал старые затерханные ноты, готовясь начать сумбурное вступление к первому акту великой человеческой трагедии, и безглазый дирижер, зажравшийся маэстро капитал, уже постучал по краю пюпитра: "Внимание... приготовьтесь... сейчас мы начинаем..."

****

     В годы Балканских войн Распутин начал влезать в дела международной политики. Вернее, не он начал влезать, а его силком втаскивали в политику, заставляя разговориться о ней... Бульварные газеты повадились брать у него интервью.

     - Вот ведь, родной, - говорил Распутин, сидя на кровати, из-под которой торчал ночной горшок, - ты тока пойми! Была война там, на энтих самых Балканах. Ну и стали всякие хамы орать: быть войне, быть! А вот я спросил бы писателев: нешто хорошо это? Страсти бы укрощать, а не разжигать.

     Памятник бы поставить - да не Столыпину, какой в Киеве нонешней осенью отгрохали, - нет, поставить бы тому, кто Россию от войны избавил.

     Репортер Разумовский перебил его:

     - Я из газеты "Дым Отечества"... Вот вопрос: вы русский крестьянин, неужели же вам глубоко безразличны страдания ваших же братьев-славян от ига Австрии и Турции?

     На что Распутин, погладив бороду, отвечал:

     - А може, я не мене ихнего страдаю. А може, славянам твоим бог свыше дал испытание от турка. Бывал я в Турции, кады по святым местам ездил... А што? Чем плохо? Народец, глядишь, не шатается. Зато славяне твои обокрали меня на вокзале...

     - Но ведь войны для чего-то существуют!

     - А для чего? - вопросил Распутин. - Скажи, какая мне выгода, ежели я тебя, мозглявого, чичас исковеркаю и свяжу, как в кутузке? Ведь опосля уснуть - не усну. А вдруг ты, паразит такой, ночью встанешь и меня ножиком пырнешь? Так и война! Победителю мира не видать: спи вполглаза да побежденного бойся. А мы, русские, не в Европу должны поглядывать (што нам ента Европа? Да задавись она!), а лучше в глубь самих себя посмотреть: такие ли уж мы хорошие, чтобы других учить разуму?..

     Этот примитивный пацифизм Распутина объяснялся просто: внутренним чутьем он понимал, что вслед за войною придет революция - и неизбежный конец его приятной веселой жизни. Германии он не знал! Но когда ездил в Царицын к Илиодору, то часто посещал колонии немцев Поволжья, где его ошеломили чистота полов, фикусы до потолка и работа сельскохозяйственных машин германского производства. Но больше всего Гришку потрясло то, что немцы-крестьяне пили по утрам... кофе.

     - Мать честная! - не раз восклицал он. - Утром встал, рожу ополоснул, а ему уже кофий ставят. Не чай, а кофий! Ну, где уж нам, сиволапым, с немаками тягаться? Живем, брат, из кулька в рогожку. А тут еще воевать хотим. Как можно германца победить, ежели он по утрам кофий дует?

     Соображай сам...

     В конце 1913 года в Петербург прибыл болгарский царь Фердинанд (из династии Кобургских). Николай II не принял его. Тогда царь Болгарии нагрянул с адъютантами прямо в квартиру Распутина на Английском проспекте, и Гришка даже не удивился:

     - Чево надо? Папку повидать? Так иди. Повидаешь... После этого император России принял царя Болгарии!

****

     От внешней политики перейдем к сугубо внутренней, хорошо засекреченной. Чтобы иметь в доме "своего человека", Распутин выписал из Покровского племянницу Нюрку... Однажды в полдень эта девка разбудила его, крепко спавшего "после вчерашнего".

     - Дядя Гриша, да встань ты... Машина-то звенит и звенит, уж я надселася - эдак страшно-то, что железки звенят...

     Это звонил телефон! Календарь показывал декабрь 1913 года. В трубке Распутин услышал голос бывшей премьерши:

     - Вас беспокоит Александра Ивановна Горемыкина... Сколько уж я спрашивала ваших знакомых, что вы любите больше всего, а они говорят:

     Григорий Ефимыч готов жить на одной картошке.

     - Верно! - отозвался Гришка с охотой. - Картошку, да ежели ишо селедочку с молокой, да и лучку туда покрошить, так лучше закуски под мадеру и не придумаешь...

     - Видно, что вы картофеля еще не ели! Я знаю десять способов его готовки. Вы сами скажете мне горячее спасибо.

     Связываться со старухой из-за одной картошки не хотелось.

     - А куды мне? Коль надо, так и в мундире наварим.

     - Нет, нет, не отрицайте! Это чудо...

     От старухи было никак не отлипнуть, а картошку она действительно варить умела. Гришка вскоре и сам привык, что картошка на столе, должна быть только "горемычного" происхождения. Мадам Горемыкина брала таксомотор и с Моховой на Английский доставляла картофель еще горячим, пар шел! Заметив, что Распутин целует женщин, она тоже решила с ним "похристосоваться". Но Гришка грубейшим образом отпихнул ее с себя:

     - Не лезь, карга старая! Картошку варишь - и вари! А ежели твоему дохляку-мужу чего и надобно, так скажи прямо...

     В этом году синодальный официоз "Колокол" благовестил на всю Русь:

     "Благодаря святым старцам, направляющим русскую внешнюю политику, мы избегли войны и будем надеяться, что святые старцы и в будущем спасут нас от кровавого безумия..." С этой дурацкой статьей в руках оскорбленный Сазонов спрашивал царя:

     - Разве я уже не министр иностранных дел? Какие такие старцы помогли нашей стране избежать в этом году войны?

     - Сергей Дмитриевич, ну стоит ли обращать внимание?.. Ну их!

     Поберегите нервы. Сами знаете, написать все можно!

6. ГОРЕМЫЧНЫЕ ИСТОРИИ

     В истории всегда бывают случаи, которым суждено повторяться. Побирушка с утра пораньше ломился в двери горемыкинской квартиры, на улице трещал зверский мороз, был январь 1914 года.

     - Откройте, это я... у меня замерзают фиалочки! Мадам Горемыкина накрыла лысину париком.

     - Опять вы, Мишель? Но мой Жано еще почивает... Иван Логинович Горемыкин появился из спальни, словно старая моль из выдохшегося нафталина.

     Искал свою челюсть.

     - Это вошмутительно. Не дадут пошпать шеловеку, который вштупил в девятый дешяток шишни...

     - Александр Иванович, - прослезился Побирушка, - вы даже не знаете, что вас ждет.

     - Да ничего меня уже давно не ждет!

     - Ошибаетесь - вас ждет Распутин и...

     - Зачем мне этот ваш мужик Распутин?

     - Ах, не порти мне настроения, - отвечала жена. - Я уже все сделала, что только можно, а ты спрашиваешь - зачем придет Распутин? Значит, так нужно! Мишель, скажите ему главное...

     - Вы снова станете премьером, - объявил Побирушка.

     - Какой я премьер? Одной камфарой держусь!

     - Не притворяйся глупее, чем ты есть на самом деле, - возразила жена. - В конце концов, хотя бы ради уважения ко мне, согласись еще разочек попремьерствовать. Тебе это даже полезно! Взбодришься. Знаю я тебя: еще к молоденьким побежишь...

     - Если ветру не будет, - отвечал Горемыкин.

     Побирушка вскоре привел Распутина для "смотрин" будущего визиря. Перед аудиенцией с чалдоном Горемыкин взбодрил себя инъекцией и был вполне доступен для понимания широкой публики. Разговора не было - как-то не получился. Но зато был конец свидания, когда Распутин старца по колену - хлопс!

     - Ну, с богом! Валяй... сойдет. Когда гости удалились, жена сказала:

     - Вот и все. Это вроде укола. А потом приятно... Горемыкин пребывал в некотором миноре.

     - Опять я как старая лисья шуба, которую вынимают из нафталина лишь при дурной погоде... А куда они денут Коковцева?

****

     С тех пор как Коковцев пожелал Гришке жить в Тюмени, а царица в Ливадии показала ему спину, премьер сознавал, что "сьюрпризы" еще будут, и ничему больше не удивлялся. Владимир Николаевич зачитывал в Думе декларацию правительства, когда Пуришкевич встал и заявил, что ему осточертело словоблудие премьера. Потом, в разгар бюджетных прений, на "эстраду" вылез нетрезвый Марков-Валяй и, грозя Коковцеву пальцем, будто гимназисту, произнес с упреком: "А воровать нельзя..."

     - Больше в Думу я не пойду, - сказал Коковцев жене. - Меня нарочно оскорбляют, чтобы я сорвался и наговорил нелепостей!

     Атака на премьера велась одновременно с двух флангов, и за царским столом подал голос молодой и красивый капитан 1-го ранга Саблин, одинаково любезный с царем (с которым он выпивал) и с царицей (с которой он спал).

     - Я недавно имел беседу с Петром Львовичем Барком, он сказал ясно: пора кончать с "пьяным бюджетом" Коковцева, нельзя вытягивать доход государства на одной водке.

     - Это возмутительно! - поддержала его Алиса. - Ники, пора указать премьеру, чтобы прекратил спаивать верноподданных. О нас уже и так в Европе говорят небылицы, будто мы употребляем водку в сильную жару ради создания приятной прохлады в комнатах.

     - Да, это скверно! - согласился царь.

     - Барк очень разумно рассуждает об экономике государства, - добавил Саблин и, дополнив рюмку царя, пододвинул к императрице тарелку с жирным прусским угрем. - Если послушать Петра Львовича, то, вне всякого сомнения, Коковцев тянет нас в...

     Вечером он тишком позвонил по дворцовому телефону:

     - Игнатий Порфирьич, это я... Саблин. Как вы и просили, я сегодня завел разговор о Барке и разлаял Каковцева.

     - Муссируйте и дальше эти вопросы. Мне нужен Барк! Саблин, беря деньги от Мануса, продолжал атаку:

     - Барк желает национализации кредита, а Коковцев имеет наглость утверждать, что кредит космополитичен. Барк - лучший друг банкира Митьки Рубинштейна, а Митька свой человек в доме Горемыкиных, и вы знаете, что Митька сделает все, что ни попросит Григорий Ефимыч... Барк уже не раз помогал Распутину!

     - Ники, ты слышишь? - спросила царица. - Подумай об этом Барке...

     Коковцев уже столько ласки получил от нас! Дай ему титул графа, и пусть он заберет свою водку и уходит от нас!

     Саблин опять названивал Манусу:

     - Кажется, они согласны отдать финансы Барку.

     - Погодите, - отвечал Манус, - у меня есть еще одна кандидатура.

     Очевидно, вам предстоит теперь перемешать Барка с навозом и поддерживать того человека, которого я...

     - Послушайте, - перебил его Саблин, - но я ведь не мальчик. Нельзя же с полного вперед реверсировать машиной назад!

     В ближайшие дни Коковцев выслушал от царя массу демагогических слов о спаивании бедного народа казенной водкой.

     - Скажите, - отвечал он, - будет ли бедняк пить меньше, если он узнает, что пьет не казенную, а частную водку? Не забывайте, винную монополию изобрел все-таки не я, а граф Витте (С. Ю. Витте ввел винную монополию в 1894г., и она стала одним из рычагов "систематического, беззастенчивого разграбления народного достояния кучкой помещиков, чиновников и всяких паразитов..." (Ленин, соч., т.12, с.270). Так, например, в 1913г. себестоимость водки составила 200 млн. руб., а население оплатило ее в сумме 900 млн. руб. Конечно, все эти разговоры Романовых о "спаивании народа" - чистая демагогия, имевшая своей целью свергнуть В. Н.

     Коковцева.), проживающий в блаженстве, а все оплеухи за построение бюджета на "пьяном" фундаменте получаю за него я!

     На докладе присутствовала и Алиса, листавшая английский журнал "The Ladies Field", в котором освещались помпезная жизнь великосветской женщины, курортный флирт, нравы Монако и Монте-Карло, игра в лаунтеннис, свадьбы принцев с принцессами и путешествия автоамазонок по Африке. Вздохнув, она из этого журнала извлекла прошение Саблина об отводе ему дорогих земель в Бессарабской губернии и протянула бумагу Коковцеву.

     - Он очень беден, - сказала царица, а царь добавил, что хорошо бы помочь Саблину. - Подпишите его прошение...

     Коковцев в нескольких словах, на основании законов империи, доказал, что эти казенные земли раздаче в частные руки не подлежат. Императрица гневно порвала прошение.

     - Когда прошу я (я!), то все мои просьбы незаконны. Дома, снимая фрак, Коковцев сказал жене:

     - Облава закончилась - я взят на мушку! В среду 28 января премьер делал очередной доклад царю, в конце которого царь заглянул в календарь.

     - Следующий ваш доклад в пятницу? Отлично...

     А дома Коковцева ждало письмо Николая II, который начинал его ненужным сообщением, что "в стране намечается огромный экономический и промышленный подъем, страна начинает жить очень ярко выраженной жизнью", за что он, царь, особо благодарен Коковцеву, а в конце письма было сказано, что они останутся хорошими друзьями. В пятницу, как и было договорено, Коковцев сделал доклад.

     Царя было не узнать. Голова его тряслась, он прятал глаза. Неожиданно искренне расплакался, с губ императора срывались страшные, терзающие признания:

     - Простите... меня загоняли... эти бабы... с утра до вечера... Одно и то же... Владимир Николаич, я ведь понимаю, что ни Барк, ни Горемыкин ни к черту не нужны мне... Простите, если можете... Я сам не знаю... как... это... случилось!

     Самому же Коковцеву пришлось и утешать царя:

     - Не отчаивайтесь! Я понимаю: тут не вы, а иные силы... Был очень сильный мороз. С открытой головой, продолжая плакать, царь проводил Коковцева до крыльца, повторяя:

     - Ко мне все-таки приставали... простите!

     Воздух звенел от стужи, снежинки таяли на заплаканном лице императора, мешаясь с его слезами, и в этот момент Коковцев впервые за все эти годы увидел в нем просто человека. 20 января был опубликован указ, что Коковцев увольняется с поста председателя Совета Министров и заодно с поста министра финансов, "нисходя к его просьбе"... Жене Коковцев сказал:

     - Люди прочтут и решат, что это я сам устроил! Министром финансов сделался ставленник Мануса банкир Барк, а премьером стал Горемыкин, который при знакомстве со своим секретариатом выдал свой первый убийственный афоризм: "Если хотите со мной разговаривать, вы должны молчать..."

     Друг, не верь слепой надежде

     Говорю тебе - не верь

     Горе мыкали мы прежде,

     Горе мыкаем теперь.

****

     Альтшуллер, сидя в своей конторе, собирал сведения о русской армии, а заодно, как он сам признался, "хотел заработать" на пушках с паршивым лафетом системы Депора. Тут история темная. Конная артиллерия готовилась получить пушки Шнейдера, но Сухомлинов заказ на эту пушку Путиловскому заводу притормозил, а на полигонных испытаниях он разругал ее, нахваливая пушки с лафетом Депора... Наталья Червинская, вся в модном крэп д'эшине, шпарила на машинке какие-то непонятные для нее бумаги, а на Невском уже начало пригревать мерзлые колдобины снега.

     - Вы печатайте и дальше, - сказал ей Альтшуллер, - а я немножко пройдусь. Весна, знаете, она всегда волнует меня...

     Он вышел и больше не вернулся. Альтшуллер был обнаружен в... Вене, а на самом видном месте его питерской конторы остался висеть портрет Сухомлинова с дарственной надписью "Лучшему другу, с которым никогда не приходится скучать!".

     Военный министр даже обиделся на своего друга:

     - Как же так? Уехал и забыл попрощаться... Червинская оказалась в этом случае умнее его:

     - Похоже, что скоро начнется война... В эти дни Степану Белецкому доложили, что его желает видеть доцент Московского университета Михаил Хохловкин.

     - Не знаю такого. Но пусть войдет, если пришел. Перед ним предстал молодой смущенный человек.

     - Я прямо из Вены, - сообщил он.

     - Из Вены? А что вы там делали?

     - Проходил научную стажировку в тамошнем университете, надеюсь в будущем занять кафедру в Москве по классу германской истории средневековья.

     Я ученик венского профессора Ганса Иберсбергера, который, в свою очередь, учился в Москве.

     - Так, слушаю вас. Дальше.

     - На днях я пришел, как обычно, к профессору Иберсбергеру, а он сказал мне: "Миша, занятия кончились. Вы, как военнообязанный, возвращаетесь домой в Россию, ибо скоро начнется большая война и вы должны явиться в полк..." Я думаю, - закончил доцент, - этот факт должен быть известен правительству!

     Белецкий отпустил от себя наивного ученого и, сняв трубку телефона, долго думал - кому бы брякнуть? Решил, что генерал Поливанов лучше других отреагирует на это известие. Он ему рассказал о визите Хохловкина и получил ответ:

     - Плохо, если война. Плохо! Мы к ней не готовы...

7. "МЫ ГОТОВЫ!"

     Борька Ржевский, нижегородский голодранец, уже сидел однажды в тюрьме за "незаконное ношение формы". Вторично он был задержан полицией на перроне Николаевского вокзала, когда выперся из вагона в мундире офицера болгарской армии.

     - Позвольте, позвольте, - возмутился он.

     - Нет, это вы позвольте, - резонно отвечали ему.

     - Но я не позволю хватать себя, офицера...

     - Позвольте ваши документы!

     Документы в порядке. Ржевский самым честным образом отгрохал все Балканские войны, получил от царя Фердинанда чин и право носить форму имел.

     В этой форме, с немыслимым орденом на груди (величиною с десертную тарелку) он без особого трения протерся в кабинет к военному министру Сухомлинову.

     - Корреспондент "Нового времени", честь имею!

     - Честь - это в наши дни то, на чем мы держимся.

     - Так точно, - отвечала шмольголь перекатная... Выяснилось, что министру он нужен. Именно он!

     - В пору великого напряжения умов и накала страстей оголтелого германского милитаризма мы не отступим ни на шаг! - продекламировал, Сухомлинов. - Мы должны дать достойный ответ берлинским поджигателям войны... в печати!

     - Это мне по зубам, - сказал Борька.

     - Тогда берите перо. Пишите...

     Кто был автор статьи - никто не знает. Наверное, я так думаю, министр подкидывал идеи, как полешки в плохо горящую печку, а журналист брызгал на них керосином, чтобы ярче горели. Они заранее расписались в победе: "В будущих боях русской артиллерии никогда не придется жаловаться на недостаток снарядов... военно-автомобильная часть поставлена в России весьма высоко. Кто же не знает о великолепных результатах аппаратов Сикорского, этих воздушных дредноутах русской армии!" Два пижона, молодой и старый, заверяли русское общество, что арсеналы полны, солдат всем обеспечен для боя, пусть только сунутся - мы их шапками закидаем... Щеголяя красными штанами, министр диктовал:

     - Мы с гордостью можем сказать, что для России прошли времена угроз извне. России не страшны никакие окрики. Записали? Особо выделите фразу:

     Россия готова!.. Идея обороны отлажена, русская армия будет активной.

     Всегда воевавшая только на чужой территории, она совершенно забудет понятие об обороне... Наша армия является сейчас лучшей и передовой армией в мире!

     Статье придумали заглавие: "РОССИЯ ХОЧЕТ МИРА, НО ГОТОВА К ВОЙНЕ", и ее тут же опубликовали в газете "Биржевые ведомости", вызвав немалую сумятицу мнений в самой России и большой переполох среди недругов. По сути дела, Сухомлинов и Ржевский дали пикантный материал в руки германских шовинистов, и те ускорили гонку событий, доказывая в рейхстаге, что, если войне быть, так лучше ей быть сейчас, нежели позже... Ржевский выходил на большую дорогу журналистики! В Суворинском клубе, где сгущалась слякоть газетной богемы, некто Гейне приучил его к славе и кокаину, а потом... потом Борьку вызвал к себе Белецкий.

     - Когда вас заахентурили?.. Что ж, польщен иметь ахента из классиков.

     Приятель ваш Гейне... что о нем скажете?

     - Инженер из евреев. Кажется, врет, что потомок Гейне... того самого.

     Ну, пишет стихи. Ужасно бездарные!

     - А зачем набаламутили, что "мы готовы"?

     - При чем здесь я? Сухомлинов - голова...

     - Ну ладно. Оставим классику. Кокаин есть? Вместо "кокаин" Белецкий говорил "хохаин".

****

     Петр Дурново, бывший министр внутренних дел, подавлявший революцию 1905 года, повидался с царем...

     - Государь, - сказал он ему (Приношу извинения перед читателем за то, что известную в истории "Записку" П. Н. Дурново я перевел в прямую речь, дабы мне было удобнее выделить в ней самое существенное.), - в перспективе у нас война с Германией, и это очень страшно для нас. Наш нетрадиционный союз с Францией и Англией противоестествен.

     - Вилли уже не раз говорил мне.

     - Кайзер прав! - подхватил Дурново. - Россия и Германия представляют в цивилизованном мире ярко консервативное начало, противоположное республиканскому. Наша война с немцами вызовет ослабление мирового консервативного режима.

     - Понимаю и это, - тихо отвечал царь, - как понимает и Вилли, но обстоятельства сильнее нас. Нами движет рок! Далее Дурново произнес пророческие слова:

     - Сейчас уже безразлично, кто победит - Россия Германию или Германия Россию. Независимо от этого в побежденной стране неизбежно возникнет революция, но при этом социальная революция из побежденной страны обязательно перекинется в страну победившую, и потому-то, государь, не будет ни победителей, ни побежденных, как не будет и нас с вами. Но, - выделил Дурново, - любая революция в России выльется в социалистические формы!

     Николаи II пожал плечами. Дурново продолжал:

     - Я много лет посвятил изучению социальной доктрины и говорю на основании антигосударственных учений. Германский кайзер отлично знаком с идеями социализма, и потому он столь часто напоминал вам, что военное единоборство монархических держав, каковы наши, вызовет неизбежный крах обеих монархий... Так думаю не я один! Поговорите хотя бы со Штюрмером.

     - Я знать не желаю этого вора, - ответил царь.

     - Вор, может быть. Но думает одинаково со мною.

     - Штюрмер - германофил!

     - А почему вы не скажете этого же про меня?

     - Вы, Петр Николаич, истинно русский. Дурново даже засмеялся, довольный:

     - Совершенно верно. Истинно русский дворянин, я вынужден стать отчаянным германофилом. Поверьте, что, страдая за сохранение вашего престола, я становлюсь еще при этом самым горячим поклонником Германии... А что мне еще остается делать?

     Дурново нечаянно раскрыл секрет "германофильства" русских монархистов: не любовь к Германии двигала ими - страх перед грядущей революцией пролетариата, вот что заставляло их нежно взирать на Германию, грохочущую солдатскими сапогами.

     - Не знаю, - сказал Дурново, поднимаясь, - убедил я вас или нет, но если имя графа Витте хоть что-нибудь для вас еще значит... он один из ярых противников войны с немцами.

     Николай II неожиданно вспылил:

     - Витте я никогда не позволял в своем присутствии выражать те мысли, которые я позволил выразить вам.

     - Благодарю за доверие, государь. А жаль... Витте, правда, выступал против войны, но, в отличие от Дурново, граф был подлинным германофилом (уже без кавычек). Витте любил Россию, как столоначальник обожает свою канцелярию, где перед ним ходят на цыпочках, а он получает чины и наградные.

     Германия нравилась Витте порядком, отсутствие которого в России графа всегда раздражало. Спору нет, немцы посыпают дорожки песочком, никто не справляет нужды в кустах, а германские ватеры вызывали у Витте чувство восхищения. Помимо сказочной виллы в Биаррице Витте - с помощью кайзера! - обрел в Германии большое имение, где и собирался провести остаток своих дней. Великий финансист не доверял своих денег даже Швейцарии - они лежали в банках Берлина, под надежной охраной кайзеровского "порядка". "Коли возникнет война, - говорили ему русские, - кайзер все ваши деньги секвеструет". "Быть того не может, - отвечал Витте, - чтобы кайзер и наш император решились воевать между собой. Это было бы актом самоубийства не только двух монархий, но и двух миров, без которых жизнь человечества вообще немыслима..." Он читал немецкие газеты, где говорилось о "резком оживлении расового инстинкта" у славян; пангерманцы указывали, что грядущая битва будет расовой битвой, настала "пора всех славян выкупать в грязной луже позора и бессилия...".

     Витте гулял по дорожкам, посыпанным чистым песочком.

     В кустах никто не сидел!

****

     "Новое оружие - новая тактика", - плох тот генерал, который забыл об этом... И десяти лет не прошло со времени войны с Японией, а густые колонны пехоты уже рассыпались в цепи, батареи скатились с высот и укрылись в низинах, кавалерийская лава с полного аллюра распалась на эскадроны, а над ними (все замечая и всему угрожая) поплыли рыбины дирижаблей и закружились аэропланы. Вот-вот должен был родиться новый вид артиллерии - зенитной, а ко всем тревогам людской жизни XX век прибавлял еще и "воздушную тревогу". В океанах настойчиво стучали дизели подводных лодок, поглощая жидкое топливо, соляры и мазуты, турбинные агрегаты выводили корабли в долгие плавания...

     Война стучалась в дверь, а Сухомлинову хотелось побыть в роли главнокомандующего, чтобы в Потсдаме поставить кайзера на колени. Дядю Николашу в угол он уже поставил - надо его теперь высечь! Еще в декабре 1910 года Сухомлинов затеял военную игру на тему "нападение Германии на Россию". Он запланировал ловушку для великого князя, чтобы тот при всех выявил свою бестолковость, но дядю Николашу предупредили о готовящейся каверзе, и царь тогда запретил играть.

     Армия учится на маневрах. Генералы учатся побеждать во время военной игры - игры, похожей на шахматную, но построенной на твердом основании учета боевых возможностей, своих и противника. В апреле 1914 года Сухомлинов снова решился на игру, дабы всем стала ясна его мудрость как военачальника.

     Играли в Киеве, причем был созван весь цвет русского генералитета. Тема игры актуальная: война России с Германией и Австрией.

     - Господа, начнем побеждать, - призвал министр.

     Он выступал в роли русского главковерха, а против него играли за Австрию и Германию генштабисты Янушкевич и Алексеев, с "русской армией"

     Сухомлинова бились опытные вояки - Брусилов, Жилинский, Иванов, Гутор и прочие. В самый разгар игры "наступление" Сухомлинова было остановлено арбитрами:

     - У вас больше нету снарядов. Стойте!

     - Мои арсеналы, вы знаете, полны.

     - Вы их исчерпали до последнего снаряда.

     - Но заводы мои работают.

     - Они не справляются с заказами фронта...

     "Русскую армию" начали загонять в тылы России.

     - Что вы на меня жмете, господа?

     - Но у нас, - отвечали генералы, двигая фишки дивизий "противника", - арсеналы еще не иссякли. Наши заводы работают...

     - Я не могу так играть! - отказался Сухомлинов.

     Он запретил проводить разбор игры, и генералы разъезжались по своим округам в поганейшем настроении: игра показала неготовность России к войне с немцами. Министр вернулся в столицу, где сделал все, чтобы печальные результаты киевской игры не дошли до широкой публики... Тут его навестил Побирушка.

     - Как порядочный человек, я вижу цель жизни в том, чтобы открывать людям глаза на все несправедливости нашего мира...

     - Превосходно! Благородно! Достойно подражания!

     - И сейчас я хочу открыть глаза вам, - заявил Побирушка. - Я долго молчал, страдая, но больше молчать не стану. Знайте: ваша Екатерина Викторовна давно живет с Леоном Манташевым!

     - Как живет?

     - Плотски.

     - Зачем?

     - Не знаю.

     - Не верю. Такой приятный человек, миллионер...

     - Одно другому не мешает, - заверил его Побирушка. Сухомлинов, кажется, прозрел:

     - Благодарю... То-то я не раз замечал: даю сто рублей - жена тратит тысячу, даю тысячу - тратит десять тысяч.

     - Вот именно! - подхватил Побирушка, указательным пальцем изображая в воздухе черту, которая должна стать итоговой... Сухомлинов резко поднялся из кресла.

     - Сейчас пойду и устрою ей страшный скандал!

     Ушел. Из супружеских комнат слышались крики, женский плач, мольбы и клятвы (Побирушка наслаждался). Но туг появились оба - и к нему. Красный, как и его штаны, министр кричал:

     - Как вам не стыдно порочить честную женщину? Катенька мне все сказала. Она и господин Манташев - добрые друзья... Вон!

     - Вон! - повторила Екатерина Викторовна. - За все наше добро... ходил тут, ел, пил... Ноги чтоб вашей не было!

     - Чтоб не было! - подхватил министр. - А еще князь... Потомок царей Кахетии... Непристойно! Возмутительно!..

     Этого Побирушка никак не ожидал. Его выперли прочь из квартиры Сухомлинова, а точнее - от самого носа забрали жирную кормушку Военного министерства. "Вот после этого и открывай глаза людям!" Он вернулся домой едва не плача. Переживал страшно:

     - Пропали мои лошадиные шкуры... Что делать? Говорят, на Кавказе обнаружены ценные залежи марганца. Может, заняться их разработкой? Ах, люди, люди... не любите вы правды!

     Раздался спасительный звонок от Червинской, которая о скандале у Сухомлиновых уже знала в подробностях.

     - Плюньте на все, - сказала она, - и приезжайте ко мне. У меня сейчас... хвост! Без шуток. Самый настоящий. Пушистый. Ласковый. И хочет напиться. Берите вино - приезжайте...

     Побирушка приехал. На диване сидел толстый молодой человек без пиджака, с очень хитрым выражением лица. Наталья Илларионовна слишком интимно обращалась с этим господином.

     - Вот это и есть мой хвостик... Знакомьтесь! Побирушке выпал приятный случай представиться орловскому депутату, лидеру думской фракции правых - Хвостову.

     - А почему вас в Думе не слыхать? - спросил он.

     - Да знаете, - помялся Хвостов, - просто нет желания трепаться напрасно. А темы для речи еще не нащупал...

     Побирушка выставил бутылки с рейнвейном из портфеля.

     - Бурда! - сказал Хвостов. - Колбасники нальют в бутылки воды из своего заплеванного Рейна и продают нам под видом рейнвейна.

     - Вот и тема, - намекнул Побирушка. - Сейчас немцев ругать очень модно и выгодно... Выступите с трибуны Думы!

     В бутылках была все-таки не вода, и Хвостов, опьянев, стал позволять себе нескромные поглаживания госпожи Червинской под столом, тогда она встала и заняла ему руки гитарой.

     - У него хороший голос, вот послушай, - сказала она Побирушке, а Хвостов запел приятным баритоном:

     Разбирая поблекшие карточки

     Окроплю запоздалой слезой

     Гимназисточку в беленьком фартучке,

     Гимназисточку с русой косой...

     В этот момент он был даже чем-то симпатичен и, казалось, заново переживал юность, наполненную еще не испохабленной лирикой провожания гимназистки в тихой провинции, где цветет скромная сирень, а на реке перекликаются колесные пароходы...

     С остервенением Хвостов рванул зыбкие струны:

     Все прошло! Кто теперь вас ревнует?

     Только вряд ли сильнее меня.

     Кто теперь ваши руки целует,

     И целует ли так же, как я?..

     Закончил и окунул лицо в растопыренные пальцы.

     - Черт возьми, - сказал лидер правых, - жизнь летит, а еще ничего не сделано... для истории! Для нее, для проклятой! Побирушка, расчувствовавшись, заметил Хвостову:

     - Алексей Николаич, вы такой умный мужчина, с вами так приятно беседовать, слушайте, а почему бы вам не претендовать на высокий пост... скажем, в эмвэдэ?

     - Спросу на нас пока нету, но... мы готовы!

8. ГЕРОИ СУМЕРЕК

     Сергей Труфанов (бывший Илиодор) выбрал в жены красивую девушку из крестьянок, и газеты Синода сразу забили в набат: вот зачем он отрекся от бога - чтобы бог ему блудить не мешал! Между тем Серега вел здоровый образ жизни, жену любил, вином не баловался, по весне поднимал на хуторе пашню. Газеты публиковали его фотографии, где он в пальто и в меховой шапке сидит возле избы, а подле него стоит ядреная молодуха в белом пуховом платке. В руке Сергея Труфанова - палка вечного странника, а узкие змеиные глаза полны злодейского очарования и хитрости... Неожиданно, будто с луны свалился, притопал на Дон корреспондент американского журнала "Метрополитэн".

     - Америка заплатит шесть тысяч долларов. Продайте нам свои мемуары о похождениях вместе с Гришкой Распутиным.

     - Я не пишу мемуаров, - скромно отвечал Илиодор...

     Он писал их по ночам, когда на полатях сладко спала юная жена. Изливая всю желчь против "святого черта", выплескивал на бумагу яростные брызги памяти. Заодно с Гришкой он крамольно изгадил и царя с царицей, а это грозило по меньшей мере сразу тремя статьями - 73, 74 и 103... Ночью в оконце избы постучали, из тьмы выступило безносое лицо Хионии Гусевой.

     - Благослови, батюшка, - сказала она, показав длинный кинжал. - Есть ли грех в том, что заколю Гришку во славу божию, как пророк Илья заколол ложных пророков Бааловых?

     - Греха в том нету, касатушка, - отвечал Серега.

     Еще зимой он организовал женский заговор против Распутина, во главе заговора встала одна врачиха из радикальной интеллигенции, желавшая охолостить Гришку по всем правилам хирургии, но заговор был раскрыт полицией в самом начале, и по слухам Серега знал, что Распутин сделался малость осторожнее. Он дал Хионии денег, проводил убогую странницу до околицы.

     - Кишки выпускай ему не в Питере, а в Покровском: дома он всегда чувствует себя в полной безопасности...

     Гусева заехала на рудники сибирской каторга, где с 1905 года сидел ее брат-революционер, сосланный за убийство полицейского. Хиония раскрыла ему свои планы, и брат ответил:

     - Жалко мне тебя, Хионюшка, бабье ль это дело - ножиком распутника резать? Но я знаю, ты ведь упрямая...

     Она появилась в Покровском и стала выжидать Распутина. Русские газеты называли ее потом - "героиня наших сумерек".

****

     Настало роковое лето 1914 года, душное и грозовое.

     Распутин, как солдат со службы, приехал на побывку в родное село, усердно высек сына Дмитрия, потаскал за волосы Парашку ("чтоб себя не забывала"), потом остыл, и Хиония Гусева видела его едущим на телеге с давним приятелем монахом Мартьяном, причем Гришка сидел на мешке со свежими огурцами, а Мартьян держал на весу полное ведро с водкой, которая расплескивалась на ухабах, а Распутин при этом кричал: "Эх, мать-размать, гляди, добро льется..." Вечером, никому не давая уснуть, Распутин заводил сразу три граммофона, а потом пьяный вышел на двор, где рассказывал прибывшим из Питера филерам, как его любит Горемыкин, зато не любит великий князь Николай Николаевич. Дневник филерского наблюдения отметил приезд в Покровское жены синодского казначея Ленки Соловьевой - толстая коротышка, она скакала вокруг Гришки, крича: "Ах, отец... отец ты мой!" Распутин тоже прыгал вокруг коротышки, хлопая себя по бедрам, восклицая: "Ах, мать... мать ты моя!" Через несколько дней в далеком Петербурге Степан Белецкий знакомился с подробностями:

     "В 8 часов вечера Распутин вышел из дома с красным лицом, выпивший, с ним Соловьева, сели в экипаж и поехали далеко за деревню в лес; через час вернулись, причем Распутин был очень бледным... Приехала еще Патушинская, жена офицера. Соловьева и Патушинская, обхватив Распутина с двух сторон, повели его в лес, а он Патушинскую держал за... Обедал из одной тарелки с сыном, руками доставал из тарелки капусту и клал ее себе в ложку, а потом отправлял в рот... Был дождь, в селе много грязи. Жена сказала, чтобы не шлялся. Он послал ее к черту и долго шлялся по грязи... Вечером вылез в окошко на двор, а Патушинская вылезла через другое окно, она подала ему знак рукою, после чего они оба удалились во мрак и до утра пропали..."

     Случайно Распутин повстречал на улице села питерского репортера Абрама Давидсона, спросил - чего он здесь шныряет?

     - Да так, Ефимыч, занесло к тебе в поисках темы. Не дашь ли мне сам матерьяльца похлеще?

     - Я вот как дам тебе сейчас... Убирайся вон!

     Давидсон не уехал, а засел в соседней избе возле окошка и все видел... Все! Распутину сказали, что пришла телеграмма. Он встал из-за стола в одной рубахе и пошел к воротам, где его поджидала Хиония Гусева, накрытая большим черным платком.

     - Тебе чего, безносая, надоть? - спросил Гришка.

     - Подай милостыньку, - просипела Гусева.

     Гришка достал кошелек из штанов, ковырялся в нем пальцем, отделяя медь от серебра. Вдруг черный платок слетел с Гусевой и накрыл его с головой. Последовал удар кинжалом прямо в живот, и Распутин со страшным криком побежал. Смахнув с себя платок, он увидел, что из распоротого живота волочатся кишки. Тогда, остановясь, он стал поспешно запихивать их в свою утробу.

     - Нет, милый, не уйдешь! - настигла его Гусева.

     Распутин схватил полено и одним мощным ударом выбил нож из ее руки. Тут набежали люди, Гусеву схватили и стали избивать насмерть. Давидсон спас женщину от самосуда и, придерживая Гришку за локоть, помог ему подняться на крыльцо.

     - Аа, это ты, Абрашка! - узнал его Распутин. - Оно и ловко, что ты не уехал... Давай, стропали в газеты по всему миру, что меня хотели убить, но я выживу, выживу, выживу...

     В царский дворец полетела телеграмма: КАКА ТА СТЕРВА ПРНУЛА В ЖИВОТ ГРИГОРИЙ. Телеграф отстучал немедленный ответ: СКОРБИМ И МОЛИМСЯ АЛЕКСАНДРА... Гришку срочно отвезли в тюменскую больницу, а Хионию запихнули в одиночку тюменской тюрьмы. По рукам придворных дам ходила тогда фотография: Распутин в кальсонах сидит на больничной кровати, низко опустив голову и уронив безвольные руки, из густой бороды торчит длинный унылый нос, а по низу карточки его рукой писано: НЕ ВЕДАМО ЧТО С НАМИ УТРЕ ГРЕГОРИЙ.

     Врачи находили его положение серьезным, была сделана сложная операция.

     Распутин твердил:

     - Выживу... выживу... выживу...

     Газеты публиковали телеграммы-бюллетени о здоровье "нашего старца" в таких почтительных тонах, будто речь шла о драгоценном здравии государственного мужа. Николай II вызвал Влюбленную Пантеру и учинил разнос за это покушение:

     - Чтобы впредь подобного никогда не было!

     - Слушаюсь, ваше величество, - отвечал Маклаков... Поправившись, Гришка со значением говорил:

     - Безносая - дура, сама не знала, кого пыряет. Чую, что тут рука видна Илиодора... Серега-то, гад, гуляет! Опередил меня: не я ему, а он мне, анахтема, кишки выпустил...

     Газеты тут же подхватили эти слова. Труфанов, ощутив опасность заранее, начал собираться в дальнюю дорогу. Первым делом он побрился, примерил на себя платье жены, повязался ее платком, и получилась баба... Не просто баба, а красивая баба!

****

     Витте по обыкновению проводил летний сезон на германских курортах близ Наугейма. Уже попахивало порохом, и разговоры отдыхающих, естественно, вращались вокруг политики... Среди фланирующей публики Витте случайно встретил питерского чиновника из министерства земледелия - Осмоловского.

     - Сейчас, - сказал ему Витте, - в России только один человек способен распутать сложную политическую обстановку.

     - Кто же этот человек-гений?

     - Распутин, - убежденно отвечал Витте.

     Бедного человека даже зашатало, и он, горячась, стал доказывать графу, что это чепуха: если даже политики мира бессильны, то как может предотвратить войну безграмотный мужик, едва умеющий читать по складам?

     Витте ответил ему так:

     - Вы не знаете его большого ума. Он лучше нас с вами постиг Россию, ее дух и ее исторические стремления. Распутин знает все каким-то чутьем, но, к сожалению, он сейчас ранен, и его нет в Царском Селе...

     Эти слова Витте насторожили наших историков. Они стали сверять и проверять. С некоторыми оговорками историки все же признали за истину, что, будь Распутин тогда в Петербурге, и войны могло бы не быть! Академик М.Н.Покровский писал: "Старец лучше понимал возможное роковое значение начинавшегося!" Я просматривал поденные записи филеров, ходивших за Распутиным по пятам, и под 1915 годом наткнулся на такую запись: "Год прошлый, - говорил Гришка филерам, - когда я лежал в больнице и слышно было, что скоро будет война, я просил государя не воевать и по этому случаю переслал ему штук двадцать телеграмм, одну послал очень серьезную, за которую хотели меня предать суду. Доложили об этом государю, а он ответил:

     "Это наши семейные дела, и суду они не подлежат..."!

     А наша "красивая баба" с узкими змеиными глазами, источавшими зло и лукавство, благополучно добралась до Петербурга, где с Николаевского вокзала на извозчике прокатилась до Финляндского, откуда утренний поезд повез "ее" дальше, минуя лесистые просторы прекрасной страны Суоми. Имея на руках подложный паспорт и два заряженных браунинга, "красивая баба" сошла с поезда в Улеаборге, отсюда "она" пароходиком добралась до пограничного города Торнео... Ночью пограничник видел, как в четырех верстах выше таможни тень женщины метнулась к реке.

     - Стой, зараза! Стрелять буду...

     Но "баба" отвечала ему уже с другого берега:

     - Эй, парень! Скажи своему начальству, что Серега Труфанов, бывший иеромонах Илиодор, благополучно пересек границу Российской империи, и теперь я плевать на всех вас хотел...

     За пазухой он таил драгоценное сокровище - рукопись книга по названию "СВЯТОЙ ЧЕРТ, или ПРАВДА О ГРИШКЕ РАСПУТИНЕ".

****

     А пока Гришка валялся в больнице, залечивая распоротый живот, в Сараеве грянул суматошный выстрел сербского гимназиста Гаврилы Принципа, который позже позволил Ярославу Гашеку начать роман о похождениях бравого солдата Швейка такими словами: "А Фердинанда-то ухлопали..."

     Сейчас читать Гашека смешно. Но тогда люди не смеялись. Начинался кризис. Июльский. Трагический. Неповторимый.

9. ИЮЛЬСКАЯ ЛИХОРАДКА

     С тех пор как существует история человечества, королей и герцогов резали, топили, прищемляли в воротах, травили словно крыс, и это было в порядке вещей. Но теперь в убийстве эрцгерцога Фердинанда германские политики увидели удобный повод для развязывания войны...

     Впрочем, пока все было спокойно, и Сазонов лишь 18 июля вернулся с дачи; чиновники встретили его словами:

     - Австрия ожесточилась на Сербию...

     Сазонов повидался с германским послом Пурталесом.

     - Если ваша союзница Вена желает возмутить мир, то ей предстоит считаться со всей Европой, а мы не будем спокойно взирать на унижение сербского народа... Еще раз подтверждаю, что Россия стоит за мир, но мирная политика не всегда пассивна!

     20 июля ожидался приезд в Петербург французского президента Пуанкаре, и в Вене решили подождать с вручением ультиматума Белграду, чтобы вручить его лишь тогда, когда Пуанкаре будет находиться в пути на родину, оторванный от России и от самой Франции... Это был ловкий ход венской политики!

****

     20 июля... Газеты в этот день писали об устройстве шлюзов на реке Донец, о пожаре моста возле Симбирска, о судебном процессе г-жи Кайо, застрелившей редактора газеты за клевету на ее мужа. Николай II во флотском мундире поднялся на борт паровой яхты "Александрия"; с ним были жена и дочери. Подали завтрак, во время которого император много курил, бросая папиросы за борт. Французскому послу Палеологу он сказал:

     - Говорят, у моего кузена Вилли что-то давно болит в ухе. Я думаю, не бросилось ли воспаление уже на мозг?

     За кофе было доложено о подходе эскадры. Воды финского залива медленно утюжил громадный дредноут "Франс", за ним шел "Жан Барт", рыскали контрминоносцы эскорта. Кронштадт глухо проворчал, салютуя союзникам.

     Раймонд Пуанкаре подошел на катере, принятый у трапа самим царем.

     "Александрия" взяла курс на Петергоф, и дивная сказка открылась во всем великолепии. Обмывая золотые фигуры скульптур, фонтаны взметали к небу струи прохладной сверкающей воды, просвеченной лучезарным солнцем.

     - Версаль, - сказал Пуанкаре. - Нет, Версаль хуже...

     Вечером в старинном зале Елизаветы президента ошеломили выставкой придворного света. Женские плечи несли на себе полыхающий ливень алмазов, жемчугов, бериллов и топазов. Алиса ужинала подле Пуанкаре, одетая в белую парчу с глубоким декольте, которое было закинуто бриллиантовой сеткой.

     "Каждую минуту, - отметил Палеолог, - она кусает себе губы, видимо, борется с истерическим припадком..." Пуанкаре произнес речь по вдохновению, а Николай II - по шпаргалке. Возвращаясь из Петергофа ночным поездом, Палеолог просмотрел свежие питерские газеты.

     - Обратите внимание, - подсказал секретарь, - сегодня забастовали в столице заводы, работающие на военную мощь.

     - Их подстрекают германские агенты, - ответил посол.

****

     21 июля... Пуанкаре в Зимнем дворце принимал послов и посланников, аккредитованных в Петербурге. Первым подошел граф Пурталес, и президент задержал его руку в своей, расспрашивая немецкого посла о его французских предках. Палеолог подвел к президенту английского посла, сэра Джорджа Бьюкенена; это был спортивного вида старик с надушенными усами и с неизменной свастикой в брошке черного галстука. Пуанкаре заверил Бьюкенена в том, что русский царь не будет мешать англичанам в делах персидских.

     Наконец, ему представили графа Сапари - посла австрийского, которому Пуанкаре выразил вежливое сочувствие по случаю убийства сербами герцога Фердинанда.

     - Но случай в Сараеве не таков, чтобы его раздувать. Не забывайте, посол, что в России у сербов много друзей, а Россия издавна союзна Франции.

     Нам следует бояться осложнений!

     Сапари откланялся молча, будто не имел языка.

     Сербскому послу Спалайковичу Пуанкаре сказал:

     - Я думаю, все обойдется...

     Вечером французское посольство давало обед русской знати, а петербургская Дума угощала офицеров французской эскадры. Играли оркестры, дамы много танцевали, от изобилия свезенных корзин с розами и орхидеями было тяжко дышать... В этот день полиция провела массовые аресты среди рабочих, выступавших за мир. Берлин получил депешу Пурталеса, в которой тот докладывал кайзеру о беседе с Сазоновым: "Вы уже давно хотите уничтожения Сербии!" - говорил Сазонов. Возле этой фразы Вильгельм II сделал отметку:

     "Прекрасно! Это как раз то, что нам требуется".

****

     22 июля... Страшная жара, а в Петергофе свежо звенят фонтаны. После завтрака Пуанкаре отбыл в Красное Село, где раскинули шатры для гостей, а гигантское поле на множество миль заставили войсками - вплотную. На трибунах полно было публики, белые платья дам казались купами цветущих азалий. Пуанкаре в коляске объезжал ряды солдат, рядом с ним скакал император. Потом был обед, который давал президенту Николай Николаевич - будущий главковерх. Палеолога за столом обсели по флангам две черногорки, Милица и Стана Николаевны, непрерывно трещавшие:

     - Вы возьмете от немцев обратно Эльзас и Лотарингию, а наш папа, король Черногорский, пишет, что его армия соединится с русской и вашей в Берлине... Германию мы уничтожим! - Внезапно они смолкли, будто их мгновенно запечатали пробками. - Простите, посол, но... сюда смотрит императрица!

     Палеолог посмотрел на Алису: она медленно покрывалась красными пятнами, и черногорки более уже не беспокоили посла.

     Потом был балет (Кшесинская свела всех с ума)...

     Русские войска сегодня маршировали перед Пуанкаре под звуки лотарингского марша, ибо президент был родом из Лотарингии, которую в 1871 году Бисмарк похитил у Франции.

****

     23 июля... Прощальный обед на палубе дредноута "Франс": над банкетными столами, простираясь в сизые хляби морей, вытянулись стальные хоботы башенных установок; короткий и теплый шквал растрепал цветочные клумбы на палубе корабля... Пуанкаре бросил последнюю фразу: "У наших стран один общий идеал мира!" После чего вместе с царем он поднялся на мостик, чтобы в тиши штурманских рубок обкатать последние сомнения перед решительным прыжком в пропасть. Императрица, сидя на палубе в кресле, указала Палеологу на соседнее, приглашая посла к беседе.

     - Я ужасно боюсь грозы. Эта музыка...

     "Со страдающим видом она указывает мне на оркестры эскадры, которые близ нас начинают яростное аллегро, подкрепляемое медными инструментами и барабанами". Палеолог велел капельмейстеру играть потише, но тот, не поняв, совсем остановил оркестр.

     - Так лучше, - сказала императрица.

     Взрослая дочь Ольга подошла к матери и учинила ей, кажется, выговор за бестактное поведение в гостях. Посол отметил "надутые губы" Алисы и завел пустую речь об удовольствии морских путешествий. С мостика, жестикулируя, спустились Николай II и Пуанкаре, оркестры снова заполнили рейды гимнами.

     Караул матросов, крепко шлепая ладонями по прикладам, отбил салютацию, президент стал прощаться... Тысячи людей проводили глазами эскадру, за которой низко над водою стлался бурый неприятный дым.

     А когда эскадра растворилась в сумерках моря, Австрия вручила Сербии ультиматум - провокационный! Эту бумагу состряпали в Вене так, что, не имей Белград даже крупицы гордости, он все равно отказался бы принять венские условия. Принять такой ультиматум равносильно отказу Сербии от своей независимости... В этот же день кайзер очень крупно проболтался:

     - Разве Сербия государство? Ведь это банда разбойников... Надо покрепче наступать на ноги всей этой славянской сволочи!

     Сербские министры, прижатые к стенке, переслали ультиматум в Петербург, прося о помощи, а сами сели составлять ответную ноту, на писание которой Вена отпустила им 48 часов.

****

     24 июля... В полдень Сазонов посетил французское посольство, где за завтраком встретился с Палеологом и Бьюкененом.

     - Нам нужно быть твердыми, - сказал Палеолог.

     - Твердая политика - война, - ответил Сазонов.

     Бьюкенен дал понять, что Англия желала бы остаться нейтральной ("Но мы постараемся сдерживать германские притязания"). В три часа дня в Елагином дворце собрался совет министров. Коллегиально решили: провести мобилизацию округов, направленных против Австрии, а Сербии дать отеческий совет - в случае вторжения австрийцев отступить, сразу призывая в арбитры великие державы. На крыльце Елагина дворца поджидал решения посол Спалайкович.

     - Пока еще ничего не ясно, - сказал ему Сазонов, садясь в автомобиль.

     В министерстве у Певческого моста его ждал германский посол Пурталес с красным носом и слезящимися глазами. - А мы не оставим сербов в беде, - предупредил его Сазонов.

     - А мы не оставим нашу союзницу Австрию.

     - Ради чего? Ради ее балканских аппетитов?

     - Послушайте, - нервно заговорил Пурталес, - австрийскому императору Францу-Иосифу осталось жить совсем немного, и неужели Петербург не даст ему умереть спокойно?

     - Ради бога! - воскликнул Сазонов. - Пускай он помирает! Весь мир только и делает, что удивляется его долголетию.

     - Вы, русские, просто не любите Австрии...

     - А почему мы, русские, должны любить вашу Австрию, которая принесла нам зла больше, чем турки?

     Сазонов отдал распоряжение, чтобы (втайне) срочно вычерпали 80 000 000 рублей, хранившихся в германских банках. В этот день германские послы в Лондоне и Париже, угрожая Европе "неисчислимыми последствиями", вручали ноты, в которых было сказано: в конфликте пусть разбираются Вена с Белградом.

****

     25 июля.... Столичные вокзалы уже трещали; дачники метались как угорелые, не в силах решить, что им делать - отдыхать на дачах или трепыхаться в городском пекле; масса офицеров, загорелых и восторженных, скрипя новенькими портупеями, осаждали поезда дальнего следования, их провожали сородичи - с цветами, веселые, нервно-приподнятые. Никто ничего не знал, а пресса крупно выделила слова Сазонова: АВСТРО-СЕРБСКИЙ КОНФЛИКТ НЕ МОЖЕТ ОСТАВИТЬ РОССИЮ БЕЗУЧАСТНОЙ... В Царском Селе было уже известно, что Германия проводит скрытую общую мобилизацию. Царь на общую не решился - он стоял за частичную. Тринадцать армейских корпусов против Австрии были подняты по тревоге. Но было еще не ясно туманное поведение туманного Альбиона...

     Бьюкенену Сазонов сказал конкретно:

     - Ваша четкая позиция, осуждающая Германию, способна предотвратить войну. Если вы заявите на весь мир, что поддержите нас и Францию, войны не будет. Если не сделаете этого сейчас, прольются реки крови, и вы, англичане, не думайте, что вам не придется плавать в этой крови... Решайтесь!

     Лондон не сказал "нет". Лондон не сказал "да".

     В это время сербский президент Пашич (точно в назначенный срок) вручил ответное послание на австрийский ультиматум венскому послу в Белграде - барону Гизлю. Сербское правительство выявило в своей ноте знание международных законов и кровью своего сердца, омытого слезами матерей, создало такой документ, который можно считать самым блистательным актом всей мировой дипломатии... Это был подлинный шедевр! Белград с тонкими оговорками принял девять пунктов ультиматума. И не принял только десятого пункта, в котором Вена требовала силами австрийских войск навести "порядок" на сербской территории. Венский посол мельком глянул на ноту, увидел, что там что-то не принято, и... потребовал паспорта. У них все уже было готово к отъезду: багаж увязан, архивы заранее упакованы. Вечером австрийская миссия покинула Белград, а это означало разрыв отношений...

     Киевский, Одесский, Казанский и Московский военные округа вставали под ружье; по России катились грохочущие эшелоны.

     Вагоны шли привычной линией,

     Подрагивали и скрипели;

     Молчали желтые и синие,

     В зеленых плакали и пели.

****

     26 июля... Сазонов жаловался Палеологу:

     - Неужели события уже вырвались из наших рук и мы, дипломаты, больше не можем управлять политикой? Петербург еще в силах уговорить австрийцев, но... подозреваю, что Германия обещала Вене слишком большой триумф самолюбия. Больше уступать нельзя! Уступив еще раз, Россия теряет титул великой державы и скатится в болото держав второстепенных... У нас тоже есть самолюбие!

     В этот день царь вместе с дядей Николашей появился в Думе, дабы внушить стране мысль о своем единении с народом. Было много речей, много слез и ликований. Но встала и покинула зал заседаний фракция социал-демократов, которая имела смелость по-ленински твердо выступить против войны. "Эта война, - говорили думцы-ленинцы в своей декларации, - окончательно раскроет глаза народным массам Европы на действительные источники насилий и угнетений, от которых они страдают, и... теперешняя вспышка варварства будет в то же время и последней вспышкой!"

****

     27 июля... Сазонов так издергался, что от него остался один большой нос, уныло нависавший над галстуком-бабочкой. Он еще был способен предвидеть события. Но уже не мог управлять ими. Время виртуозных комбинаций, где не только одно междометие, но даже пауза в разговоре имели значение, - это золотое время дипломатии кончилось... В кабинет министра ломилась яростная толпа журналистов. "Что им сказать? Я уже сам ничего не знаю..."

     Он долго кашлял, потом сказал:

     - Можете метать стрелы и молнии в Австрию, но я вас умоляю не трогать пока в печати Германию - этим вы разрушите мою комбинацию, которая еще способна спасти нам мир.

     Увы, никакой "комбинации" у него уже не было...

****

     28 июля... Бьюкенен совещался с Сазоновым, а в приемной министра встретились Палеолог и Пурталес.

     - Еще день-два, - сказал Палеолог немцу, - и, если конфликт не будет улажен, возникнет катастрофа, какой мир еще не ведал. Если ваше правительство столь миролюбиво, как об этом оно не раз заявляло, так окажите воздействие на Австрию.

     - Я призываю бога в свидетели, - отвечал Пурталес, зажмурившись, - что Германия всегда стояла на страже мира. Мы не злоупотребляли силой.

     История покажет, что Германия всегда права.

     - Очевидно, - пикировал Палеолог, - положение очень дурное, если возникла необходимость уже взывать к суду истории...

     Бьюкенен выходит от Сазонова, Пурталес входит к Сазонову, а в приемной министра появляется австрийский посол Сапари.

     - Можете ли вы сообщить, что происходит?

     - Коляска катится, - прищелкнул пальцами Сапари.

     - Это уже из Апокалипсиса, - ответил ему Бьюкенен...

     Сазонов признался Палеологу, что ему стало трудно сдерживать горячку Генштаба: там боятся опоздать с мобилизацией. Пуанкаре еще плыл во Францию на дредноуте, и Палеолог не имел с ним связи. Он, как и Бьюкенен, умолял Сазонова не давать повода Германии для активных действий.

     - Немцы уже мобилизуются! - отвечал Сазонов. - А мы еще гуляем, сунув руки в карманы, и поплевываем, как франты...

     Кайзер (с большим опозданием) ознакомился с ответом Сербии на венский ультиматум. Он был потрясен железной логикой и примирительным тоном.

     Белградская нота мешала кайзеру катить бочку с порохом дальше. Он крепко задумался и даже признал:

     - Это вполне достойный ответ. Если б я получил такую ноту, я бы на месте Вены счел себя вполне удовлетворенным...

     Вильгельм II посоветовал Вене ограничиться захватом Белграда и сразу же начать мирные переговоры с сербами. Белград в те времена лежал на самой черте границы с Австрией (его отделяла от Австрии только река Сава). Совет кайзера запоздал: австрийцы уже понаставили на берегу Савы батареи и по телеграфу передали сербам объявление войны... Но еще никто не верил, что война началась. Не верил и Николай II, отправивший кайзеру телеграмму, в которой умолял его помешать австрийцам "зайти слишком далеко".

****

     29 июля... Пурталес пришел к Сазонову и зачитал ему наглое требование германского рейхсканцлера, чтобы Россия прекратила военные приготовления, иначе Германия, верная своей миролюбивой политике, ополчится против варварской агрессии России.

     Сазонов вскочил из-за стола - весь в ярости:

     - Теперь я понял, отчего Австрия так непримирима... Это вы! Вы стоите за ее спиной и подталкиваете на бойню... В ответ Пурталес, натужно и хрипло, прокричал:

     - Я протестую против неслыханного оскорбления... На стол министра легла свежая телеграмма: австрийцы открыли огонь по Белграду, рушатся здания, в огне погибают жители.

     - Первая кровь наша, славянская, - сказал Сазонов.

     Янушкевич, начальник Генштаба, все же уговорил царя на всеобщую мобилизацию. Палеолога об этом предупредили: "Россия не может решиться на частичную мобилизацию, ибо наши дороги и средства связи таковы, что проведение частичной мобилизации сорвет планы общей, когда явится нужда в ее необходимости..." Вечером генерал Добророльский прибыл на Главпочтамт, имея на руках указ царя о всеобщей мобилизации. Всю публику из здания попросили немедленно удалиться. В пустынном зале сидели притихшие телеграфистки, понимая, что сейчас произойдет нечто ужасное. Добророльский, поглядывая на часы, взволнованно гулял по каменному полу почтамта. Остались считанные минуты, и вся Россия ощетинится штыками... Звонок! Вызывали его к телефону. Говорил Сухомлинов:

     - Отставить передачу указа! Государь император получил телеграмму от кайзера, который заверяет, что сделает все для улаживания конфликта...

     Мобилизация возможна лишь частичная!

     Император принял это решение личной (самодержавной) властью. Он поверил, что Вильгельм II озабочен сохранением мира.

****

     30 июля... "Не стройте крепостей - стройте железные дороги", - завещал Мольткестарший своему племяннику Молъткемладшему, который стоял сейчас во главе германской военной машины. Одно дело - мобилизация в России, другое - в Германии, где эшелоны катятся как по маслу. Утром встретились Сазонов, Сухомлинов и Янушкевич, удивленные, что царь так легко подпал под влияние Берлина. Но частичная мобилизация срывала план всеобщей - об этом и рассуждали... Сазонов сказал Шантеклеру:

     - Владимир Александрович, позвоните государю. Сухомлинов позвонил в Петергоф, но там ответили, что царь не желает разговаривать. Вторично барабанил туда Янушкевич.

     - Ваше величество, я опять об отмене общей мобилизации, ибо ваше решение может стать губительным для России... Николай II резко прервал его, отказываясь говорить.

     - Не вешайте трубку... здесь и Сазонов! Тихо свистнув в аппарат, царь сказал:

     - Хорошо. Давайте мне Сазонова.

     Сазонов настоял на срочной с ним аудиенции, царь согласился принять его. Но до отъезда в Петергоф он повидал Пурталеса, крайне растерянного и жалкого, который пробормотал ему:

     - Я должен что-то сообщить Берлину, однако моя голова уже не работает.

     Весьма нелепо, но я прошу вас посоветовать мне, что я могу предложить своему правительству.

     Это было даже смешно. Сазонов взял лист бумаги, быстро начертал ловкую формулу примирения, которая обтекала острые углы конфликта, как вода обтекает камни в горной реке: "ЕСЛИ АВСТРИЯ, ПРИЗНАВАЯ, ЧТО АВСТРО-СЕРБСКИЙ ВОПРОС ПРИНЯЛ ОБЩЕЕВРОПЕЙСКИЙ ХАРАКТЕР, ОБЪЯВИТ СЕБЯ ГОТОВОЙ ВЫЧЕРКНУТЬ ИЗ СВОЕГО УЛЬТИМАТУМА ПУНКТЫ, КОТОРЫЕ НАНОСЯТ УЩЕРБ СЕРБИИ, РОССИЯ ОБЯЗЫВАЕТСЯ ПРЕКРАТИТЬ ВОЕННЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ... Он вручил запись Пурталесу.

     - Пожалуйста. Я всегда к вашим услугам.

     - Благодарю, - с мрачным видом отвечал посол.

     Потом министр отъехал в Петергоф, где его поджидал удрученный император. Сазонов стал доказывать, что приостановкой общей мобилизации расшатывается вся военная система, графики трещат, военные округа запутаются. Война, говорил министр, вспыхнет не тогда, когда мы, русские, ее пожелаем, а лишь тогда, когда в Берлине кайзер нажмет кнопку... Николай II ответил ему:

     - Вилли ввел меня вчера в заблуждение своим миролюбием. Но я получил от него еще одну телеграмму... угрожающую! Он пишет, что снимает с себя роль посредника в споре, и, - прочитал царь далее, - "вся тяжесть решения ложится на твои плечи, которые должны нести ответственность за войну или за мир"!

     Сазонов разъяснил, что кайзер только затем и взял на себя роль посредника, дабы под шумок, пока мы тут с вами балаганим, закончить военные приготовления. В ответ на это царь спросил:

     - А вы понимаете, Сергей Дмитриевич, какую страшную ответственность возлагаете вы сейчас на мои слабые плечи?

     - Дипломатия свое дело сделала, - отвечал Сазонов. Царь долго молчал, покуривая, потом расправил усы:

     - Позвоните Янушкевичу... пусть будет общая! Было ровно 4 часа дня.

     Сазонов передал приказ царя Янушкевичу из телефонной будки, что стояла в вестибюле дворца.

     - Начинайте, - сказал он, и тот его понял... Схватив телефон, Янушкевич вдребезги разнес его о радиатор парового отопления. Еще и поддал по аппарату сапогом.

     - Это я сделал для того, чтобы царь, если он передумает, уже не мог бы повлиять на события. Меня нет - я умер!

     Все телеграфы столицы прекратили частные передачи и до самого вечера выстукивали по городам и весям великой империи указ о всеобщей мобилизации.

     Россия входила в войну!

****

     31 июля... На улицах, хотя еще никто и никого не победил, уже кричали "ура", а между Потсдамом и Петергофом продолжалась телеграфная перестрелка:

     "Мне технически невозможно остановить военные приготовления", - оправдывался Николай II, на что кайзер тут же ему отстукивал: "А я дошел до крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир..." День прошел в сумятице вздорных слухов, в нелепых ликованиях. Этот день имел ярчайшую историческую концовку. Часы в здании у Певческого моста готовились отбить колдовскую полночь, когда явился Пурталес.

     Сазонов понял - важное сообщение. Он встал.

     - Если к двенадцати часам дня первого августа Россия не демобилизуется, то Германия мобилизуется полностью, - сказал ему посол.

     Сазонов вышел из-за стола. Гулял по мягким коврам.

     - Означает ли это войну? - спросил небрежно.

     - Нет. Но мы к ней близки...

     Часы пробили полночь. Пурталес вздрогнул:

     - Итак, завтра. Точнее, уже сегодня - в полдень! Сазонов замер посреди кабинета. На пальце вращал ключ от бронированного сейфа с секретными документами. Думал.

     - Я могу сказать вам одно, - заметил он спокойно. - Пока останется хоть ничтожный шанс на сохранение мира, Россия никогда и ни на кого не нападет... Агрессором будет тот, кто нападет на нас, а тогда мы будем защищаться! Спокойной ночи, посол.

10. "ПОБОЛЬШЕ ДОПИНГА!"

     Настало 1 августа... Утром кайзер накинул поверх нижней рубашки шинель гренадера и в ней принял Мольтке ("как солдат солдата"). Германские грузовики с запыленной пехотой в шлемах "фельдграу" уже мчались по цветущим дорогам нейтральных стран, где население никак их не ждало. Часы пробили полдень, но графа Пурталеса в кабинете Сазонова еще не было. Германский посол прибыл, когда телеграфы известили мир о том, что немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург и теперь войска кайзера готовы молнией пронизать Бельгию... Пурталес спросил:

     - Прекращаете ли вы свою мобилизацию?

     - Нет, - ответил Сазонов.

     - Я еще раз спрашиваю вас об этом.

     - Я еще раз отвечаю вам - нет...

     - В таком случае я вынужден вручить вам ноту.

     Нота, которой Германия объявила войну России, заканчивалась высокопарной фразой: "Его величество кайзер от имени своей империи принимает вызов..." Это было архиглупо!

     - Можно подумать, - усмехнулся Сазонов, - мы бросали кайзеру перчатку до тех пор, пока он не снизошел до того, что вызов принял. Россия, вы знаете, не начинала войны. Нам она не нужна!

     - Мы защищаем честь, - напыжился граф Пурталес.

     - Простите, но в этих словах - пустота...

     Только сейчас Сазонов заметил, что Пурталес, пребывая в волнении, вручил ему не одну ноту, а... две! За ночь Берлин успел снабдить посла двумя редакциями ноты для вручения Сазонову одной из них - в зависимости от того, что он скажет об отмене мобилизации. Черт знает что такое! Пурталес допустил чудовищный промах, какой дипломаты допускают один раз в столетие.

     Объявив России войну, Пурталес сразу как-то ослабел и поплелся, шаркая, к окну, из которого был виден Зимний дворец. Неожиданно он стал клониться все ниже и ниже, пока его лоб не коснулся подоконника. Пурталеса буквально сотрясало в страшных рыданиях. Сазонов не сразу подошел к нему, хлопнул его по спине.

     - Взбодритесь, граф. Нельзя же так отчаиваться. Пурталес, горячо и пылко, заключил его в свои объятия.

     - Мой дорогой коллега, что же теперь будет?

     - Проклятие народов падет на Германию.

     - Ах, оставьте... при чем здесь мы с вами?

     На выходе из министерства Пурталеса поставили в известность, что для выезда его посольства завтра в 8 часов утра будет подан экстренный поезд к перрону Финляндского вокзала. Сборы были столь лихорадочны, что посол оставлял в Петербурге свою уникальную коллекцию антиков... В четыре часа ночи его разбудил Сазонов, говоривший по телефону из министерства:

     - Кажется, нам никак не расстаться. Дело вот в чем. Наш государь только что получил очередную телеграмму от вашего кайзера, который просит царя, чтобы русские войска ни в коем случае не переступали германской границы. Я никак не могу уложить в своем сознании: с одной стороны, Германия объявила нам войну, а с другой стороны, эта же Германия просит нас не переступать границы...

     - Этого я вам объяснить не могу, - ответил Пурталес.

     - В таком случае извините. Всего вам хорошего.

     На этом они нежно (и навсегда) расстались...

     В эти дни в Германии застрелился близкий друг детства кайзера - граф фон Швейниц. Он был таким же русофилом в Германии, каким П.Н.Дурново был германофилом в России. Самые умные монархисты Берлина и Петербурга отлично понимали, что в этой войне победителей не будет - всех сметут революции! В 1914 году все почему-то были уверены, что революция начнется в Германии...

****

     - Побольше допинга! - восклицал Сухомлинов. - Германия - это лишь бронированный пузырь. Моя Катерина просто кипит! В доме сам черт ногу сломает! Лучшие питерские дамы устроили из моей квартиры фабрику. Щиплют корпию, режут бинты... Лозунг наших великих дней: все для фронта! Все для победы!

     Ему с большим трудом удалось скрыть бешенство, когда стало известно, что все-таки не он, а дядя Николаша назначен верховным главнокомандующим.

     Петербург уже давно не ведал такой адской жарищи, а Янушкевич уже завелся о валенках и полушубках.

     - Помилуйте, с меня пот льет. Какие валенки?

     - Еще подков с шипами. На случай гололедицы.

     - Да мы через месяц будем в Берлине! - отвечал министр...

     На Исаакиевской площади озверелая толпа громила германское посольство - уродливый храм "тевтонского духа", к проектировке которого приложил руку и сам кайзер, за все бравшийся. С крыши летели на панель бронзовые кони буцефалы, вздыбившие копыта над русской столицей. Толпа крушила убранство посольских покоев, рубила старинную мебель, под ломами дворников с хрустом погибала драгоценная коллекция антиков графа Пурталеса...

     Морду в кровь разбила кофейня,

     Зверьим криком багрима:

     "Отравим кровью воды Рейна!

     Громами ядер на мрамор Рима!"

     Масса русских семейств, отдыхавших на германских курортах, сразу оказалась в концлагерях, где их подвергали таким гнусным издевательствам, которые лучше не описывать. Берлин упивался тевтонской мощью, немецкие газеты предрекали, что это будет война "четырех F" - frisher, frommer, frolicher, frier (война освежающая, благочестивая, веселая и вольная).

     Кайзер напутствовал гвардию на фронт словами:

     - Еще до осеннего листопада вы вернетесь домой...

     Сухомлинов, как и большинство военных того времени, тоже верил в молниеносность войны. Скоро из Берлина в составе русского посольства вернулся военный атташе полковник Базаров; в министерстве он попросил дать ему свои отчеты с 1911 по 1914 год.

     - Читал ли их министр? Я не вижу пометок.

     - Подшивали аккуратно. Но... не читали. Базаров отшвырнул фолиант своих донесений.

     - Это преступно! - закричал он, не выбирая выражений. - На кой же черт, спрашивается, я там шпионил, вынюхивал, подкупал, тратил тысячи? Я же предупреждал, что военный потенциал немцев превосходит наш и французский, вместе взятые...

     Бравурная музыка лилась в открытые настежь окна. Маршировала русская гвардия - добры молодцы, кровь с молоком, косая сажень в плечах, - они были воспитаны на традициях погибать, но не сдаваться... Ах, как звучно громыхали полковые литавры!

     И поистине светло и свято

     Дело величавое войны.

     Серафимы, ясны и крылаты,

     За плечами воинов видны...

     Сухомлинов названивал в Генштаб - Янушкевичу:

     - Ради бога, побольше допинга! Екатерина моя кипит... Такие великие дни, что хочется рыдать от восторга. Я уже отдал приказ, чтобы курорты приготовились для приема раненых. Каждый защитник отечества хоть разочек в жизни поживет как Ротшильд.

     - Владимир Александрыч, - отвечал Янушкевич, - люди по три-четыре дня не перевязаны, раненых не кормят по сорок восемь часов. Бардак развивается по всем правилам великороссийского разгильдяйства. Без петровской дубинки не обойтись! Пленные ведут себя хамски - требуют вина и пива, наших санитаров обзывают "ферфлюхте руссен"! А наша воздушная разведка...

     - Ну что? Здорово наавиатили?

     - А наша артиллерия...

     - Небось наснарядили? Дали немчуре жару?

     - Я кончаю разговор. Неотложные дела.

     - Допингируйте, дорогой. Побольше допинга!

     Империя вступала в войну под истошные вопли пьяниц, с ужасом узнавших из газет о введении сухого закона и спешивших напоследки надраться так, чтобы в маститой старости было что рассказать внукам: "А то вот помню, когда война началась... у-у, что тут было!" Мерно и четко шагала железная русская гвардия. Под грохот окованных сапог кричали женщины "ура" и в воздух чепчики бросали...

     Вздувается у площади за ротой рота,

     У злящейся на лбу вздуваются вены.

     Постойте, шашки о шелк кокоток

     Вытрем, вытрем в бульварах Вены!

     Из храмов выплескивало на улицы молебны Антанты:

     - Господи, спаси императора Николая...

     - Господи, спаси короля Британии...

     - Господи, спаси Французскую Республику...

     Литавры гремели не умолкая, и дождем хризантем покрывались брусчатые мостовые "парадиза" империи. Самое удивительное, что добрая половина людей, звавших сейчас солдат "на Берлин!", через три года будет кричать: "Долой войну!" А газетчики надрывались:

     - Купите вечернюю! Страшные потери! Кайзер уже спятил! Наши войска захватили парадный мундир императора Франца-Иосифа...

****

     Звонок "Что вы, мама?"

     Белая-белая, как на фобе глазет.

     "Оставьте!

     О нем это, Об убитом телеграмма.

     Ах, закроите, Закройте глаза газет".

     На пороге кабинета Сазонова уже стоял Палеолог:

     - Умоляем... спасите честь Франции!

     Август 1914 года. Битва на Марне. Немцы перли на Париж.

****

     Август четырнадцатого - героическая тема нашей истории, если наше прошлое правильно понимать... Об этом писали, пишут и еще будут писать.

     Известно, что русская армия мобилизовывалась за сорок дней, а германская за семнадцать (это понятно, ибо русские просторы не сравнить с немецкими).

     Далее следует чистая арифметика: 40-17 = 23.

     За эти двадцать три дня кайзер должен успеть, пройдя через Бельгию, поставить Францию на колени, а потом, используя прекрасно работающие дороги, перебросить все свои силы против русской армии, которая к тому времени только еще начнет собираться возле границ после мобилизации.

     Антанта потребовала от Петербурга введения в бой наших корпусов раньше сроков мобилизации, дабы могучий русский пластырь, приставленный к Пруссии, оттянул жар битвы на Марне в дикие болота Мазурии... Читателю ясна подоплека этого дела!

     А речь идет о знаменитой армии Самсонова.

     "Он умер совершенно одиноким, настолько одиноким, что о подробностях его последних минут никто ничего достоверного не знает". Наши энциклопедии подтверждают это: "Погиб при невыясненных обстоятельствах (по-видимому, застрелился)". Для начала мы разложим карту... Вот прусский Кенигсберг, а вот польская Варшава; если между ними провести линию, то как раз где-то посередине ее и находится то памятное место, где в августе 1914 года решалась судьба Парижа, судьба Франции, судьба всей войны.

11. ЗАТО ПАРИЖ БЫЛ СПАСЕН

     Александр Васильевич Самсонов был генерал-губернатором в Туркестане, где осваивал новые площади под посевы хлопка, бурил в пустынях артезианские колодцы, в Голодной степи проводил оросительный канал. Он был женат на красивой молодой женщине, имел двух маленьких детей. Летом 1914 года ему исполнилось пятьдесят пять лет. Вместе с семьей, спасаясь от ташкентской жары, генерал кавалерии Самсонов выехал в Пятигорск - здесь его и застала война...

     Сухомлинов срочно вызвал его в Петербург:

     - Немцы уже на подходах к Парижу, и французы взывают о помощи. Мы должны ударить по Пруссии, имея общую дирекцию - на Кенигсберг! Вам дается Вторая армия, которая от Польши пойдет южнее Мазурских болот, а Первая армия двинется на Пруссию, обходя Мазурию с севера. Командовать ею будет Павел Карлович Ренненкампф.

     - Нехорошее соседство, - отвечал Самсонов. - Мы друг другу руки не подаем. В японской кампании, когда шли бои под Мукденом, я повел свою лаву в атаку, имея соседом Ренненкампфа. Я думал, он поддержит меня с фланга, но этот трус всю ночь просидел в гальюне и даже носа оттуда не выставил...

     - Ну, это пустое, батенька вы мой!

     - Не пустое... После атаки я пришел к отходу поезда на вокзал в Мукдене, когда Ренненкампф садился в вагон. В присутствии публики я исхлестал его нагайкой... Вряд ли он это позабыл!

     Народные толпы осаждали редакции газет. Парижане ждали известия о наступлении русских, а берлинцы с минуты на минуту ожидали, что германская армия захватит Париж... Всю ночь стучал телеграф: французское посольство успокаивало Париж, что сейчас положение на Марне изменится - Россия двумя армиями сразу вторгается в пределы Восточной Пруссии!.. Россия не "задавила немцев количеством". Факты проверены: кайзеровских войск в Пруссии было в полтора раза больше, нежели русских. Немецкий генерал Притвиц, узнав, что корпус Франсуа вступил в бой, велел ему отойти, но получил заносчивый ответ:

     "Отойду, когда русские будут разгромлены". Отойти не удалось - бежали, бросив всю артиллерию. Но перед этим Франсуа нахвастал по радио о своей будущей победе над русскими. "Ах, так?.." - и немецкие генералы погнали солдат в атаку "густыми толпами, со знаменами и пением". Немцы пишут:

     "Перед нами как бы разверзся ад... Врага не видно. Только огонь тысяч винтовок, пулеметов и артиллерии". Это был день полного разгрома германской армии, а в летопись русской боевой славы вписывалась новая страница под названием ГУМБИНЕН! Черчилль признал: "Очень немногие слышали о Гумбинене, и почти никто не оценил ту замечательную роль, которую сыграла эта победа..."

     Зато эту победу как следует оценили в ставке кайзера Вильгельма II:

     - Притвица и Франсуа в отставку, - повелел он.

     Русские вступали в города, из которых немцы бежали, не успев закрыть двери квартир и магазинов; на плитах кухонь еще кипели кофейники. А стены домов украшали яркие олеографии, изображавшие чудовищ в красных жупанах и шароварах, с пиками в руках; длинные волосы сбегали вдоль спин до копчика, из раскрытых пастей торчали клыки, будто кинжалы, а глаза - как два красных блюдца. Под картинками было написано: "Это русский! Питается сырым мясом германских младенцев"... На бивуаке в ночном лесу Самсонов проснулся оттого, что тишину прорезало дивное пение сильного мужского голоса.

     Конвойные казаки поднимались с шинелей.

     - А поеть лихо. Пойтить да глянуть, што ли!

     Светила луна, на поляне они увидели германского офицера с гладко бритым, как у актера, лицом, который хорошо поставленным голосом изливал свою душу в оперной арии.

     - Оставьте его, беднягу, - велел Самсонов казакам. - Он, видимо, не перенес разгрома своей армии... Бог с ним!

     Париж и Лондон умоляли Петербург - жать и жать на немцев, не переставая; из Польши в Пруссию, вздымая тучи пыли, носились автомобили; обвешанные аксельбантами генштабисты чуть ли не в спину толкали Самсонова:

     "Союзники требуют от нас - вперед!" Александр Васильевич уже ощутил свое одиночество: Ренненкампф после битвы при Гумбинене растворился где-то в лесах и замолк...

     - Словно сдох! - выразился Самсонов. - Боюсь, как бы он не повторил со мной штуки, которую выкинул под Мукденом.

****

     Оказывается, в германских штабах знали о столкновении двух генералов на перроне мукденского вокзала - и немцы учитывали даже этот пустяк. Сейчас на место смещенных Франсуа и Притвица кайзер подыскивал замену... Он говорил:

     - Один нужен с нервами, другой совсем без нервов!

     Людендорфа взяли прямо из окопов (с нервами), Гинденбурга из уныния отставки (без нервов). Армия Самсонова, оторвавшись от тылов, все дальше погрязала в гуще лесов и болот. Не хватало телеграфных проводов для наведения связи между дивизиями. Обозы безнадежно отстали. Узкая колея немецких железных дорог не могла принять на свои рельсы расширенные оси русских вагонов. Из-за этого эшелоны с боеприпасами застряли где-то возле границы, образовав страшную пробку за Млавой.

     - Если пробка, - сказал Самсонов, - пускай сбрасывают вагоны под откос, чтобы освободить пути под новые эшелоны...

     Варшава отбила ему честный ответ, что за Млавой откоса не имеется.

     Солдаты шагали через глубокие пески - по двенадцать часов в день без привального роздыха. "Они измотаны, - докладывал Самсонов. - Территория опустошена, лошади давно не ели овса, продовольствия нет..." Армия заняла Сольдау: из окон пучками сыпались пули, старые прусские мегеры с балконов домов выплескивали на головы солдат крутой кипяток, а добропорядочные германские дети подбегали к павшим на мостовую раненым и камнями вышибали им глаза. Шпионаж у немцев был налажен превосходно! Отступая, они оставляли в своем тылу массу солдат, переодетых в пасторские сутаны, а чаще всего - в женское платье. Многих разоблачали. "Но еще больше не поймано, - докладывали в Генштаб из армии. - Ведь каждой женщине не станешь задирать юбки, чтобы проверить их пол..." Самсонов карманным фонарем освещал карту.

     - Но где же этот Ренненкампф с его армией?

     Первая армия не пошла на соединение со Второй армией; Людендорф с Гинденбургом сразу же отметили эту "непостижимую неподвижность"

     Ренненкампфа; Самсонов оказался один на один со всей германской военщиной, собранной в плотный кулак... Гинденбург с Людендорфом провели бессонную ночь в деревне Танненберг, слушая, как вдали громыхает клубок боя.

     Им принесли радиограмму Самсонова, которую удалось раскодировать.

     Людендорф подсчитал:

     - Самсонова от Ренненкампфа отделяет сто миль...

     Немцы начали отсекать фланговые корпуса от армии Самсонова, а Самсонов, не зная, что его фланги уже разбиты, продолжал выдвигать центр армии вперед - два его корпуса ступили на роковой путь! Армия замкнулась в четырехугольнике железных дорог, по которым войска Людендорфа и маневрировали, окружая ее. Правда, здесь еще не все ясно. Из Мазурских болот до нас дотянулись слухи, что поначалу Самсонова в окружении не было. Но, верный долгу, он верхом на лошади проскакал под пулями в "мешок" своей окруженной армии. При этом он якобы заявил штабистам: "Я буду там, где мои солдаты..."

     Курсировавшие по рельсам бронеплатформы осыпали армию крупнокалиберными "чемоданами". Прусская полиция и местные жители, взяв на поводки доберман-пинчеров (натасканных на ловле преступников), рыскали по лесам, выискивая раненых. Очевидец сообщает: "Добивание раненых, стрельба по нашим санитарным отрядам и полевым лазаретам стали обычным явлением". В немецких лагерях появились первые пленные, которых немцы кормили бурдой из картофельной шелухи, а раненым по пять-шесть дней не меняли повязок.

     "Вообще, - вспоминал один солдат, - немцы с нами не церемонятся, а стараются избавиться сразу, добивая прикладами". Раненый офицер К., позже бежавший из плена, писал: "Пруссаки обращались со мной столь бережно, что - не помню уж как - сломали мне здоровую ногу... Во время пути они курили и рассуждали, что делать со мною. Один предлагал сразу пристрелить "русскую собаку", другой - растоптать каблуками мою физиономию, третий - повесить..." Людендорф беседовал с пленными на чистом русском языке, а Гинденбург допрашивал их на ломаном русском языке:

     - Где ваш генерал Самсонов?

     - Он остался с армией.

     - Но вашей армии уже не существует.

     - Армия Самсонова еще сражается...

     В лесах и болотах, простреленная на просеках пулеметами, на переправах встреченная броневиками, под огнем тяжелой крупповской артиллерии, русская армия не сдавалась - она шла на прорыв! Документы тех времен рисуют нам потрясающие картины мужества и героизма русских воинов... По ночам, пронизав тьму леса прожекторами, немцы прочесывали кусты разрывными пулями, рвавшимися даже от прикосновения к листьям. Это был кошмар! Гинденбург с Людендорфом (оба уже с нервами!) признали открыто, что русский солдат стоек необычайно. Германские газеты тогда писали: "Русский выдерживает любые потери и дерется даже тогда, когда смерть является для него уже неизбежной".

     Самсонов, измученный приступом астмы, выходил из окружения пешком, спички давно кончились, и было нечем осветить картушку компаса; солдаты шли во мраке ночи, держа друг друга за руки, чтобы не потеряться; среди них шагал и Самсонов. "В час ночи он отполз от сосны, где было темнее. В тишине щелкнул выстрел. Офицеры штаба пытались найти его тело, но не смогли".

     Известие о гибели Самсонова не сразу дошло до народа; еще долго блуждали темные легенды, будто его видели в лагере военнопленных, где он, переодетый в гимнастерку, выдавал себя за солдата. Вдова его, Екатерина Александровна Самсонова, под флагом Красного Креста перешла линию фронта, и немцы (весьма любезно) показали ей, где могила мужа. Она узнала его лишь по медальону, внутри которого он хранил крохотные фотографии ее самой и своих детей.

     Самсонова вывезла останки мужа на родину. Александр Васильевич был погребен в селе Егоровка Херсонской губернии... В одной из первых советских книг, посвященных гибели его героической армии, сказано с предельной четкостью:

     "Над трупом павшего солдата принято молчать - таково требование воинской этики, и никто не может утверждать, что генерал Самсонов этой чести не заслужил!"

****

     Задолго до начала этой войны Фридрих Энгельс пророчески предвидел ее.

     "И, наконец, для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи". Энгельс предсказывал, что в конце этой бойни короны цезарей покатятся по мостовым и уже не сыщется охотников их подбирать... Так оно и было: первая мировая война расшатала престолы - по мостовым Петербурга, Берлина и Вены, громыхая по булыжникам, катились короны Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов...

     В битве народов, длившейся четыре года, один погибший приходился на 28 человек - во Франции, в Англии - на 57 человек, а Россия имела одного убитого на 107 человек. Прорыв армии Самсонова заранее определил поражение Германии, и те из немцев, кто умел здраво мыслить, уже тогда поняли, что Германия победить не сможет... Ныне гибель армии Самсонова брошена на весы беспристрастной истории: мужество наших солдат спасло Париж, спасло Францию от позора оккупации! Немцы проиграли войну не за столом Версаля в 1918 году, а в топях Мазурских болот - еще в августе 1914 года! Да, армия погибла. Да, она принесла себя в жертву. Сегодня наши историки пишут: "Восточно-прусская операция стала примером самопожертвования русской армии во имя обеспечения общесоюзнической победы..."

     Так строится схема исторической справедливости.

     Других мнений не может быть!

ФИНАЛ ПЯТОЙ ЧАСТИ

     Концлагерь в Пруссии для военнопленных. Средь прочих, взятых в плен под Сольдау, находился и поручик Колаковский. С неба сыпал снежок, было зябко и постыло; на помойной яме ковырялись голодные солдаты и, хряпая кочерыжки турнепса, рассуждали:

     - Это уж так! У нас дома помойка, так - мама дорогая, жить можно. А с немецкой помойки ворона и та с голодухи околеет... Колаковский шагнул к колючей проволоке.

     - Я хочу видеть ваше немецкое начальство.

     - Зачем? - спросил часовой.

     - У меня важное сообщение...

     Лагерному начальству он заявил, что по убеждениям является мазепинцем, ратуя за освобождение Украины от гнета москалей, верит в то, что Украина не только даст миру терриконы сала и цистерны горилки, но и снабдит Европу глубоким интеллектом Пелипенок и Федоренок. Лагерная машина увезла его в Аллештейн, где с Колаковским долго беседовал, прощупывая его, капитан германской армии Скопник (из галицийских украинцев). Убедясь, что ненависть Колаковского к русским не имеет предела, Скопник отправил мазепинца в Инстербург, а там его взял в обработку опытный агент германского генштаба Бауэрмейстер, который говорил по-русски, как мы с вами, читатель... Шнапс был берлинский, а сало на закуску, естественно, хохлацкое (толщиной в пять пальцев).

     - Я коренной петербуржец, - сказал немец за выпивкой. - Мое ухо не выносит нового имени Петроград, от такого русифицирования столица лучше не станет. Моя мамочка умерла в Питере, а мой брат пал за будущее Германии и... вашей Хохландии!

     - Прозит, - отвечал Колаковский, чокаясь. Подвыпив, Бауэрмейстер с мазепинцем "спивали":

     Распрягайте, хлопцы, коней та лягайте почивать,

     А я пийду в сад зелений, в сад криниченьку копать...

     Бауэрмейстер сказал, что свой глубокий интеллект Пельпенки и Федоренки могут развивать до нескончаемых пределов только под благодатной тенью, которую дает штык германского гренадера.

     - Даже если вам удастся обрести автономию, вам без нашего брата Фрица делать не хера, ибо Россия сразу придушит вас!

     - Какие могут быть сомнения? - отвечал Колаковский. - Я ведь не маленький, сам понимаю, что дважды два - четыре... Договорились.

     Бауэрмейстер существенно дополнил:

     - Много лет мы работаем ноздря в ноздрю с одним вашим полковником - и ему хорошо, и нам не вредно... В Вильне есть такой шантанчик Шумана, где бывает (запомните!) мадам Столбина, любовница этого полковника... Там и встретитесь!

     Поручик спросил, когда его переправят в Россию.

     - Вы нужны не здесь, а в России, потому задержки не будет. Сейчас у нас готовят большую партию пленных для обмена на наших. Жаль, что у вас руки-ноги целы - отправили бы еще раньше...

     Затем он развернул перед поручиком такую заманчивую картину жизни русского полковника, работавшего на кайзера, что Колаковскому стало не по себе. Доверясь пленному, Бауэрмейстер, дабы умалить его страхи перед расплатой, сказал:

     - Чепуха! У меня мамочка до войны (даже мамочка!) не раз провозила из России в Германию важные секретные бумаги. Правда, что этот полковник, о котором я говорил, служил тогда как раз на границе в Вержболове жандармским начальником...

     Был уже декабрь 1914 года, когда после длительного пути (морем в Швецию, оттуда через Финляндию) прибыла в Петербург большая партия пленных, в основном калеки - на костылях. Встреча их на Финляндском вокзале была небывало торжественная. Гремели духовые оркестры, произносились речи, дамы дарили цветы, инвалидов закармливали обедами в вокзальном ресторане.

     Колаковский, зажав под локтем небольшой пакетик с "личными вещами", прошел по Невскому, дивясь тому, что жизнь столицы шумела, как в мирные дни (только поубавилось пьяных). Возле подъезда Главного штаба он сказал дежурному офицеру:

     - Я поручик Двадцать третьего Низовского пехотного полка Яков Колаковский, вырвался из. плена германского, имею очень важное для страны сообщение... Доложите обо мне кому следует.

     Офицер приветливо щелкнул каблуками: "Прошу вас..." Через лабиринт коридоров и лестниц Колаковский следовал в отдел контрразведки, которая сидела на горах ценных материалов и всякого хлама, не брезгуя иногда услугами даже таких подонков, как Манасевич-Мануйлов... Колаковского выслушали, но решили проверить:

     - Повторите, пожалуйста, то место своих показаний, где вы рассказали о том, что брат Бауэрмейстера погиб на фронте.

     Колаковский повторил. Его арестовали.

     Питерскую квартиру Бауэрмейстеров во время войны берегла их гувернантка Сгунер; в эту же ночь к ней нагрянули с обыском. Нашли то, что надо.

     Бауэрмейстеры через шведскую почту известили гувернантку о том, что их третий брат пал смертью храбрых на русском фронте. Таким образом, подтвердилось показание Колаковского. За него взялся глава контрразведки генерал М.Л.Бонч-Бруевич (позже генерал-лейтенант Советской Армии, родной брат известного большевика-ленинца).

     - Итак, - сказал он, - вы прибыли, чтобы взорвать мост под Варшавой и устроить покушение на главковерха. Нас больше интересует этот полковник... вам назвали его фамилию?

     - Мясоедов! Я о нем до этого ничего не слышал, и Бауэрмейстер в разговоре даже упрекнул меня: "Что ж вы, газет не читаете? Такой шум был, Мясоедов даже с Гучковым стрелялся, а Борьке Суворину в скаковом паддоке ипподрома морду при всех намылили..."

     - Значит, Мясоедов... Ну что ж. Превосходно.

****

     Когда вдова Самсонова перешла через фронт, дабы узнать о судьбе мужа, вместе с нею увязался в эту рискованную поездку и Гучков, постоянно прилипавший ко всяким военным неприятностям. Немцы, конечно, знали о роли Гучкова в Думе, и его переход линии фронта был обставлен должными формальностями. Возле проволочных заграждений лидера партии октябристов поджидал патруль во главе со штабным обер-лейтенантом... Морозило. Жестко скрипел снег. Обер-лейтенант неожиданно спросил по-русски:

     - Александр Иваныч, а вы меня не узнали?

     - Нет. Я вас впервые вижу.

     - Конечно, - сказал немец, - военная форма очень сильно изменяет облик человека. Но я вас знаю. Хорошо знаю.

     Говорил он без тени акцента, как прирожденный русак, и Гучков спросил - жил ли он в России? Офицер засмеялся:

     - Конечно же! Я состоял на службе в вашем эмвэдэ.

     - Кем же выбыли?

     - Оо! Я был в охране Гришки Распутина, и он-то, конечно, сразу же признал бы меня... даже в этой шинели. Я ведь частенько бывал и в Думе, помню ваше выступление в защиту немцев-колонистов Поволжья и Крыма... Мало того, мы с вами лично знакомы!

     Гучков - хоть убей - никак не мог вспомнить.

     - Простите, а кто же нас знакомил?

     - Борис Владимирович Штюрмер.

     - Пожалуйста, напомните подробности. Обер-лейтенант не стал делать из этого тайны:

     - Это было в разгар июльского кризиса, на квартире Штюрмера на Большой Конюшенной... У вас в Думе накануне было закрытое заседание комиссии по обороне. Вопрос касался, если не ошибаюсь, запаса снарядов для Брест-Литовской крепости. Штюрмер представил меня вам как иностранного журналиста.

     - Выходит, я при вас излагал секретные дела?

     - Что поделаешь! - засмеялся немецкий офицер. - Вы же были уверены, что я русского языка не знаю, а Штюрмеру, очевидно, было неловко выдавать меня за агента охраны Гришки Распутина...

     Прощаясь с Гучковым, обер-лейтенант спросил:

     - Вы будете публиковать о нашей беседе?

     - Что вы! Не дай-то бог, если Россия узнает...

     - Всего доброго, - протянул немец руку.

     - И вам так же, - отвечал Гучков, пожимая ее. Эта история все-таки была предана гласности!

****

     Янушкевич, побывав в Ставке, навестил Сухомлинова.

     - Порнографией не интересуетесь? - спросил он.

     У самого носа министра очутилась карточка голой женщины, с бокалом вина лежащей в постели. Сухомлинов с радостью узнал свою знакомую - графиню Магдалину Павловну Ностиц.

     - Подозревается в шпионаже, - облизнулся Янушкевич.

     - Но почему она у вас голая?

     - Другой фотографии в архивах не нашли. А эту отняли у... Впрочем, не буду называть. Важно, что он ее "употребил". А вчера на Суворовском (дом № 25) арестовали двух дамочек, которые принимали у себя гостей не ниже генерал-майора. Арестовывал их полковник, так они не хотели его даже пускать.

     - Что они так разборчивы? - спросил Сухомлинов.

     - Шпионки! Им сам бог велел разбираться в чинах.

     - А к чему вы меня интригуете?

     - Я не интриган, - сказал Янушкевич, интригуя. - Просто вам следует знать, если не как министру, то хотя бы как мужу...

     - Ну... бейте! - отчаялся Сухомлинов.

     - Арестованные дамы были подругами вашей Екатерины Викторовны, которая часто навещала их квартиру на Суворовском...

     - Тьфу!

     Янушкевич суетился не зря: креатура главковерха великого князя Николая Николаевича, он уже начал активную кампанию по смещению Сухомлинова с поста военного министра.

     Уходя, он добавил:

     - А ваш бывший адъютант опять отличился...

     - Кто?

     - Да этот пройдоха Мясоедов.

     - А при чем здесь я? - возмутился Сухомлинов. - Сразу как началась война, он появился у меня с прошением. Мол, примите на службу. Готов пролить кровь. До последней капли. И так далее. Ну, я сказал: обычным путем, голубчик... На этот раз устраивайтесь без моей протекции. Вот он и служит. А что с ним?

     - У меня был корреспондент газеты "Таймс" Уилтон... Ехал он в Варшаву, в вагоне-ресторане к нему подсел какой-то полковник с пенсне на носу. Ну, ясное дело, разговорились. Полковник сразу стал крыть на все корки... кого бы вы думали?

     - Не знаю.

     - Вас.

     - Меня?

     - Да... Уилтон на первой же станции позвал с перрона жандарма и говорит, что один русский полковник - явно германский шпион, ибо русский не стал бы так лаять своего военного министра. Полковника арестовали, выяснилось - Мясоедов!

     - Ну и что?

     - А ничего. Извинились. И он поехал дальше.

     Хищники, воры, предатели, мародеры, изменники, развратники, пьяницы... все смешалось и закружилось в ночи русской политической реакции, праздновавшей свой последний праздник перед тем, как исчезнуть с лица земли русской.

     Леонид Андреев

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ПИР ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ

(ОСЕНЬ 1914-ГО - ОСЕНЬ 1915-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К ШЕСТОЙ ЧАСТИ

     В канун войны один наш историк сидел как-то в садике у Донона за обедом и "слышал за ближайшим трельяжем громкий смех и чей-то голос, принадлежавший по оборотам и акценту, очевидно, не только какому-то дремучему еврею, но и человеку явно неграмотному. Субъект этот, оказавшийся Аароном Симановичем, рассказывал историю своей жизни", не забывая держать напоказ оттопыренный палец, чтобы все видели в его перстне бриллиант в пятнадцать каратов.

     - Что делать бедному еврею, если Россия начала войну с Японией? Я закрыл в Киеве лавку по скупке подержанных вещей и купил сразу два сундука карт. По дороге на войну, до самого Иркутска, я подбирал заблудших красавиц и на каждой крупной станции фотографировался с ними в элегантных позах. Что нужно воину на фронте? Водки он и сам себе добудет. Ему нужны карты и женщины. Я обеспечил господ офицеров покером, интересными открытками и хорошим борделем. Не скрою - разбогател... Но... дурак я был! Решил честно играть в "макаву" и спустил целый миллион.

     - А чем же сейчас занимаетесь? - спросили его.

     - Ювелир... придворный ювелир!

     - Как же вы, еврей, проникли ко двору?

     - Моя жена была подругой детства графини Матильды Витте, а царица покупает бриллианты только у меня... Как? А вот так. Допустим, камень у Фаберже стоит тысячу. Я продаю за девятьсот пятьдесят. Царица звонит по телефону Фаберже, а тот говорит, что Симанович продешевил... Ей приятно. Мне тоже.

     - Какая же вам-то выгода?

     - Навар большой. Вот царица. Вот бриллиант. Вот я...

     - А на что же вы тогда живете, если камень обходится вам в тысячу, а продаете царице себе в убыток?

     Симанович обмакнул губы в бокал с красным вином.

     - Я играю... наперекор судьбу!

     Это "наперекор судьбу" развеселило компанию, а историка поразила "полная атрофия возмущения" слушателей: в их присутствии оскорблялась русская армия, умиравшая на полях Маньчжурии, а никто из них не догадался треснуть "поставщика ея величества" по его нахальной фарисейской роже...

     Лакей шепнул историку:

     - Это секретарь и приятель Гришки Распутина. Так эти два имени, имя Распутина и имя Симановича, прочно сцепились воедино. А что их соединяло?

****

     Еврейский народ дал миру немало людей различной ценности - от Христа до Азефа, от Савонаролы до Троцкого, от Спинозы до Бен-Гуриона, от Ламброзо до Эйнштейна... Да, были среди евреев великие философы-свободолюбцы, и были средь них великие палачи-инквизиторы. Русское еврейство могло гордиться революционерами, художниками, врачами, учеными и артистами, имена которых стали нашим общим достоянием. Но это лишь одна сторона дела; в пресловутом "еврейском вопросе", который давно набил всем оскомину, была еще изнанка - сионизм, уже набиравший силу. Сионисты добивались не равноправия евреев с русским народом, а исключительных прав для евреев, чтобы - на хлебах России! - они жили своими законами, своими настроениями. Не гимназия была им нужна, а хедер; не университет, а субботний шабаш. Сионизм проповедовал, что евреям дарована "вечная жизнь", а другим народам - "вечный путь"; еврей всегда "у цели пути", а другие народы - лишь "в пути к цели". Раввины внушали в синагогах, что весь мир - это лестница, по которой евреи будут всходить к блаженству, а "гои" (неевреи) осуждены погибать в грязи и хламе под лестницей... Вот страшная философия! Сионизм, кстати, никогда не выступал против царизма, наоборот, старался оторвать евреев от участия в революции, и потому главные идеологи еврейства находили поддержку у царского правительства. Единственное, в чем царизм мешал еврейской буржуазии, так это воровать больше того, нежели они воровали. А воровать и спекулировать они были большие мастера, и тут можно признать за ними "исключительность"... Из поражения первой революции евреи вынесли очень тяжелый багаж: разрыв Бунда с ленинской партией РСДРП(б), замкнутость и нетерпимость к неиудеям, кустарный подход к революции, ставка на свое "мессианство", кружки местечковой самообороны (та же "черная сотня", только еврейская!), масса жаргонной литературы и усиленная эмиграция. Царизм в эти годы был озабочен не столько тем, что евреи заполняют столичные города, сколько тем, что евреи активно и напористо захватывают банки, правления заводов, редакции газет и адвокатские конторы.

     От взоров еврейской элиты, конечно же, не укрылось все растущее влияние Распутина на царскую семью, и они поняли, что, управляя Распутиным, можно управлять мнением царя. Аарон Симанович вполне годился для того, чтобы стать главным рычагом управления: он признал израильскую программу Базельского конгресса, исправно платил подпольный налог - шекель и был полностью согласен с тем, что "этническая гениальность" евреев дает им право порабощать другие народы. В этом же духе он воспитывал и своих сыновей; старший сын, Шима Симанович, учился в Технологическом институте и однажды проговорился среди студентов: "А мой папа фрак надел, с Распутиным опять в Царское Село поехал - чего-то насчет Думы хотят потрепаться..." Но студенты оказались не лишены чувства чести, как это случилось с публикой у Донона, и они надавали Шиме пощечин...

     Недавно, в 1973 году, у нас писали: "Принято считать, будто царем и царицей управлял Распутин. Но это лишь половина правды. Правда же состоит в том, что очень часто Николаем II... управлял Симанович, а Симановичем - крупнейшие еврейские дельцы Гинцбург, Варшавский, Слиозберг, Бродский, Шалит, Гуревич, Мендель, Поляков. В этом сионистском кругу вершились дела, влиявшие на судьбу Российской империи". Знайте об этом!

****

     Это было еще перед войной - Симановича призвали в кагал финансовой олигархии. Присутствовали миллионер Митька Рубинштейн, Мозес Гинзбург, разжиревший в 1904 году на поставках угля нашей порт-артурской эскадре, были барон Альфред Гинцбург - золотопромышленник, видный юрист Слиозберг, сахарозаводчик Лев Бродский (друг Сухомлинова по Киеву), строители железных дорог Поляковы, держатели акций и ценных бумаг, раввины, издатели, банкиры и прочие воротилы. Сначала они спросили Симановича - как и при каких обстоятельствах он познакомился с Распутиным?

     - Давно, еще в доме Милицы Николаевны, когда принес ей показать камни на продажу, Распутин был там... Потом встречался с ним в Киеве - как раз в дни убийства Столыпина.

     - Как Распутин относится лично к тебе? Симанович предъявил кагалу фотографию Распутина с его личной дарственной надписью "Лутшаму ис явреив".

     - А как он относится к еврейскому вопросу?

     - Он не понимает этого вопроса, но ему очень нравится, что мы всегда при деньгах. Он это уважает в людях! Симановичу было сказано:

     - Скоро будет война... Мы, иудеи, не имеем причин желать России победы в предстоящей войне с Германией, и чем позорнее будет поражение России, тем нам, иудеям, будет это приятнее. Мы сейчас затеваем великое дело, на которое нами жертвуются неслыханные суммы денег... Согласись помочь нам, и ты станешь богат, тебя запишут в еврейские памятные книги "пинкес", и твое имя да будет памятно во веки веков средь детей Израиля! Но ты можешь и погибнуть, - предупредили его. - Однако мы это предусмотрели. К тебе будет приставлена охрана из девяти вооруженных людей, которые станут сопровождать тебя всюду, где бы ты ни был, но они так ловки и опытны, что ты их даже никогда не заметишь...

     Тут же было решено, что отныне Распутин тоже ставится под особую еврейскую охрану и все покушения на него должны отводиться сразу же, в чем должен помочь Симанович, которому вменялось неустанно следить за Гришкой и его окружением. Симанович запротоколировал слова барона Гинцбурга. "Ты имеешь прекрасные связи, - сказал он ему, - ты бываешь в таких местах, где еще никогда не ступала нога еврея. Бери же на помощь Распутана, с которым ты находишься в столь близких отношениях. Было бы грех не использовать такие обстоятельства. Возьмись за работу, и если ты сделаешься жертвой своих стараний, то вместе с тобою погибнет и весь (?!) еврейский народ..." Странная речь, не делающая чести уму барона! Симанович задал кагалу насущный вопрос:

     - Что конкретно я могу Распутину обещать?

     - Что он хочет... наши средства колоссальны. Если понадобится, то откроются банки Чикаго и Лондона, Женевы и Вены. А помимо денег ты обещай Распутину землю в Палестине и райскую жизнь до глубокой старости на средства нашей еврейской общины...

     В конце совещания сионисты решили завлечь Распутина в гости, дабы выведать наглядно, не является ли Гришка замаскированным антисемитом. Такая встреча состоялась (еще до покушения Хионии Гусевой) в доме барона Гинцбурга, и если верить Симановичу, то при появлении Распутина все банкиры и адвокаты дружно плакали, жалуясь, что их, бедных (миллионеров!), притесняют. Ответные слова Гришки дошли до нас в такой форме:

     - А вы куды смотрите? Ежели вас жмут, так подкупайте всех. Эвон, предки-то ваши: даже царей подкупали! Нешто мне вас уму-разуму учить? А я помогу... Ништо!

     "После конференции состоялся ужин. Распутин собирался сесть рядом с молодой и красивой женой Гинцбурга. Хозяин дома, который знал славу Распутина как бабника, очень просил меня, - вспоминал Симанович, - сесть между его женой и Распутиным... После встречи с еврейскими представителями Распутин уже не скрывал свое расположение к евреям". Спору нет, Гришка сионистом не стал, а его полемика с антисемитами отныне строилась на прочной зубоврачебной основе (весьма существенной, если учитывать, что Гришка всю жизнь страдал зубами); он заводил речь так:

     - А ты пломбы ставил? Ты зубы лечил?

     - Ну, ставил. Ну, лечил.

     - Небось сверлили тебе?

     - Сверлили... страшно вспоминать.

     - Пломбы-то держатся? Не вываливаются?

     - Ну, держатся. А при чем здесь жиды?

     - А кто тебе сверлил? А кто пломбу ставил? Вить ежели всех жидов перебить, так мы совсем без зубов останемся...

     Сионисты начали с того, что бесплатно вставили Распутину полный набор искусственных зубов.

     - Такой великий и умный человек, - внушал ему Симанович, - не должен думать о деньгах. Зачем отвлекаться от государственных проблем?

     Только скажите - и деньги будут.

     - А где возьмешь?

     - Это уж мое дело...

     Судьбы международных капиталов вообще запутанны. Но они трижды запутаннее, когда проходят через руки сионистов. Ибо деньги в этих случаях выносит наружу в самых неожиданных местах, словно они прошли через фановые глубины канализации. Распутин скоро обнаглел! Он поступал с евреями-банкирами как грабитель со случайными прохожими. Стало уже правилом, что, встречаясь на улице с Гинзбургом или Гинцбургом, Гришка бесцеремонно распахивал на них шубы, забирал бумажник, дочиста обчищал карманы, не забывая при этом оставить ограбленным один полтинничек.

     - Это тебе на извозчика, чтобы до дому добрался...

     Рубинштейн вскоре открыл на Марсовом поле контору, назначения которой никто не знал. Она ведала финансовым снабжением не самого Распутина, а лишь обслуживанием его окружения. Если кто просил у Гришки денег, он отсылал таких на Марсово поле.

     - Идите к Митьке... он умный... он даст!

1. ВСЕ СТАВКИ НА СТАВКУ

     После заживления распоротого живота Распутин лишь 12 сентября вернулся из Сибири в столицу, где очень легко убедил царицу, что умудрился выздороветь лишь благодаря "божественному попечению". По сути дела, все решено без него! Война объяла Россию, и он, который всегда войны боялся, в туманных выражениях давал понять, что страну ожидают большие несчастья. Однако сухой закон Гришка от души приветствовал, а на "Вилле Родэ" ему подавали водку в чайнике, искусно загримированную от полицейского надзора под колер крепкого чая. Хлебнув из стакана, в который предусмотрительно быта опущена чайная ложечка, Гришка говорил:

     - Это хорошо, что прижали нашего брата. А то бы мы, грешные, совсем спились. Эта война, погоди, ишо поправит нам мозги!

     В стране возникло неудобство двоевластия: Ставка иногда брала верх в решениях, подавляя своим авторитетом правительство, а порой и царя. Сразу же после возвращения Распутина в столицу Алиса сообщила мужу, что черногорки Милица и Стана хотят сделать главковерха царем в Польше или в Галиции.

     "Григорий, - писала она, - ревниво любит тебя, и для него невыносимо, чтобы Н. играл какую-то роль..." Подначивать тоже надо уметь.

     - Газетку нельзя раскрыть, - жаловался Распутин царице, - куцы ни сунешься, везде "верховный", быдто на Николае свет клином сошелся. А царя опосля ево поминают...

     Русская армия победно топала на Львовщину.

     - Эка жмут! - говорил Распутин. - Похоже, что дядя Николаша и впрямь спешит стать царем галицийским...

     Умом он понимал, что влияние Ставки на жизнь страны огромно, и телеграммой обратился к главковерху с просьбой разрешить ему побывать в Ставке; Николай Николаевич отбил ему ответ: "Приезжай - выпорю". Распутин не хотел верить, что его могут выпороть; он дал вторичную телеграмму, а главковерх вторично отвечал ему: "Приезжай - повешу"... И повесил бы! В Ставке размещался эшафот с виселицей, никогда не пустовавшей. Вешали без суда и следствия пойманных с поличным спекулянтов, мародеров, аферистов-поставщиков, интендантов, шпионов, дезертиров.

     - Начну с маленьких, - говорил верховный, - авось и до главного упыря доберусь. Но прежде линчевания я буду лично пороть Распутина в столице на Марсовом поле, чтобы при этом непременно играл оркестр балалаечников Андреева, а синодского жида Саблера заставлю распевать при народе "аллилуйя"...

     Большой силой в Петербурге стали посольства Англии и Франции - с их послами, влияние их отзывалось на оперативных планах русской армии. Гришка решил дать "руководящие указания" Палеологу, как следует вести себя Франции во время войны. Палеолог получил от него листок бумаги, угол которой был оборван; листок украшала абракадабра каких-то прерывистых линий.

     - Расшифруйте, - сказал посол, - а заодно отдайте бумагу на анализ: я хочу знать, что здесь было оторвано...

     Лаборатория посольства дала ответ: писано на бланке царского дворца, оторван угол с императорским гербом, из чего следует, что происхождение письма из Царского Села решили скрыть. Вскоре секретарь закончил работу, и Палеологу был предъявлен внятно изложенный текст распутинского поучения:

     Давай бох по примеру жить расси

     Оне укоризна страны

     На примерь

     Нестожества

     Сей минут евит бох евленье

     Силу увидете рать силу небес победа

     С вами и вас роспутин

     После сложнейшей обработки текста с помощью словарей и психиатров дипломаты выяснили, что Распутин хотел сказать следующее: "Дай вам бог жить по примеру России, а не критикой нашей страны. Скоро бог явит силу.

     Французская армия победит".

     - Сдайте в архив посольства, - велел Палеолог. - И уже пора заводить на Распутина досье...

     В этом году за Гришкой установил пристальное наблюдение и российский Генштаб, анализируя его окружение, исследуя потаенные каналы его связей.

     Теперь Гришка был просвечен со всех сторон, словно вражеский дредноут, плывущий в гуле битвы под ослепительным блеском неприятельских прожекторов... Плыл в гибель!

****

     В декабре военная мощь России стала замедлять ход, как усталый локомотив, из которого выпустили пар и воду. Военная игра в Киеве отрепетировала поражение Сухомлинова: воевать без патронов и снарядов нельзя - стой, армия! Зато, боже мой, как танцевала Малечка Кшесинская: тридцать два fouette подряд - без передышки... Читатель удивлен таким резким переходом от снарядного голода на фронте к балету, но я и сам удивлен не меньше. Дело в том, что артиллерией ведал великий князь Сергей Михайлович, точнее - Кшесинская, которая с ним сожительствовала (а заодно уж и с великим князем Андреем Владимировичем - менее чем с двумя "великими" не стоило ей и возиться!). Даже царица была возмущена. "Скоро ли Сергей будет смещен со своего поста? - писала она мужу. - Кшесинская опять в этом замешана - она вела себя, как m-me Сух., - брала взятки и вмешивалась в артиллерийское управление..." Сухомлинов, невзирая на ненависть, которую питал к нему главковерх, сидел на боевых доспехах нерушимо - как идол. Но царица (женщина неглупая) поняла: "В сущности, - писала она, - он там сидит также для того, чтобы спасти Кшесинскую и Сергея Михайловича..."

     Сухомлинов позвонил в главное артиллерийское управление и нарвался на генерала Кузьмина-Караваева, которому стал жаловаться, что на фронте пушкари "расснарядили" все арсеналы, а заводы не справляются с требованиями фронта. Подскажите, что нам делать? Ответ ученого генерала Кузьмина-Караваева можно было бы высечь на его надгробном памятнике.

     - Заключайте мир, дураки! - отвечал он министру... На что Сухомлинов дал ответ - из области анекдотов:

     - Вот бы мою Катерину назначить к вам начальником: снарядов и патронов было бы у нас - хоть всю жизнь стреляй...

     Артиллерия в один день войны пожирала 45 000 снарядов (только в обороне), а заводы давали в день самое большее 13 000 снарядов. Скоро навалилась новая беда: нет винтовок, а у кого есть винтовка, нет патронов.

     Янушкевич докладывал министру из Ставки: "Волосы дыбом при мысли, что по недостатку патронов и винтовок придется покориться Вильгельму... Много людей без сапог отмораживают ноги... Там, где перебиты офицеры, начались массовые сдачи в плен". На фронт срочно отъехала жена Сухомлинова с "царскими подарками", в раздаче которых ей доблестно помогал патриотически настроенный Манташев... Сухомлинов рассказывал Николаю II:

     - Жена, государь, честно скажу, взбодрила меня. Сейчас врачи уложили ее в постель, но она снова рвется на фронт... вместе с патриотом Манташевым!

     Теперь очередь за "теплыми подарками". Катерина в восторге ото всего, что ей показали на фронте...

     Ставка ему сообщала, что 900 000 мобилизованных (почти миллион человек!) сидят в бараках на казенной каше, но отправить на фронт их нельзя, ибо не во что обмундировать; запасных отправляли на передовую в гражданской одежде, прикрыв ее сверху шинелями, ратники ехали с палками - ехали под германские пулеметы.

     К министру явился гневно пыхтящий Родзянко.

     - Владимир Александрыч, на фронте нечем стрелять.

     - Патроны... просто жрут их! Но меры уже приняты. Родзянко сказал - заранее продуманное:

     - Мне кажется, общественность России будет приветствовать ваш добровольный уход в отставку.

     - У нас все кипит, - отвечал Сухомлинов совсем непродуманно. - Как я могу оставить министерство в такой момент, когда все кипит? Вы посмотрите, что у меня на столе творится...

     Шантеклер бодренько докладывал в Ставку: "Мое дамское начальство, на удивление всем, показывает пример энергии и кипучей деятельности. Вчера жена опять помчалась в Москву: чего-то здесь нельзя достать, ну и покатила..." От себя добавлю, что ее сопровождал миллионер Манташев, жертвующий для победы тысячу валенок. Пессимисты тогда говорили:

     - Ну вот! Опять выяснилось, что мы были не готовы. Оптимисты отвечали им - даже с бравадой:

     - А что вы удивляетесь, машер? Быть неготовым - это же извечное состояние нашей империи... Вы только не волнуйтесь: еще годик-два-три, и, глядишь, все завертится как надо. Что вы? Или истории не знаете? Так было всегда. На этом мы и держимся!

****

     Главная квартира Ставки - в Барановичах... В тупик железнодорожных путей загнали штабные вагоны; несколько бараков, шатер походной церкви, все ограждено высоченным забором. Две безбожно декольтированные дамы, неизвестно откуда свалившиеся, служили пикантным соусом к завтраку дяди Николаши. Сухой закон, зверюга страшный, рычал и здесь - главковерх ограничил себя бутылкой шартреза, да и ту не допил - на донышке осталось.

     Потом вместо утренней физзарядки было деловое битье морды полковнику и бравый энергичный "лещ" какому-то генерал-майору:

     - Расстреливать за отступление! Ни шагу назад...

     Кумир московской буржуазии, идеал мужчины в розовых сумерках первогильдийских спален, Николай Николаевич как полководец неинтересен, ибо работу за него проводили ученые генштабисты. Но его железная воля, "укрепленная" частым употреблением коньяков и морфия, помогала ему безжалостно задраивать пробоины фронта живым человеческим материалом. А германские самолеты, словно глумясь над людскими страданиями, забрасывали русских солдат почтовыми открытками. Каждая из них была разделена на две части. В левой части изображался подтянутый кайзер. С метром в руках он деловито измерял калибр германского снаряда. В правой части открытки был представлен стоящий на коленях унылый царь. С аршином в руках он измерял Гришке Распутину ту важную деталь, на которую с кровельными ножницами покушался Митька Блаженный... В Берлине решили использовать семейную распрю Романовых - борьбу между дядей и племянником за должность главнокомандующего. На русских солдат хлынул с неба ливень немецких листовок:

     "СОЛДАТЫ.

     В самых трудных минутах своей жизни обращается к вам, солдатам, ваш царь.

     Возникла сия несчастная война против воли моей: она вызвана интригами великого князя Николая Николаевича... я не согласился бы на объявление войны, зная наперед ее печальный исход для матушки-России...

     Солдаты! Отказывайтесь повиноваться вашим вероломным генералам, обращайте оружие на всех, кто угрожает жизни и свободе вашего царя, безопасности и прочности дорогой Родины.

     Несчастный ваш царь - НИКОЛАЙ".

     Ставку навестил генерал Джунковский, у которого в сознании был небольшой вывих - относительно Распутина.

     - Гришка - это сложнее, нежели мы думаем, - сказал он главковерху.

     - Это орудие тайного масонского сообщества, которое использует Распутина в целях разрушения нашего государства. Перед войной в Брюсселе состоялся международный конгресс масонов, а в резолюции съезда один пункт был целиком посвящен Распутину, и сказано: вполне пригоден для целей свержения цезарей...

     Николай Николаевич ответил Джунковскому:

     - Чепуха! При чем здесь масоны? Я сам виноват. Во время революции, когда мы все, чего греха таить, растерялись, я решил, что царю полезно слышать "глас божий - глас народный"... Вот и втащил жулика в Александрию.

     Теперь же, сколько ни бубню царю, что Гришку надо убрать, получаю непроницаемый взгляд и сухой ответ: "Я все знаю, но не 'надо вмешиваться в мои семейные дела..."

****

     2 января 1915 года, время - 17.20... Ударил гонг, и дачный поезд из Царского Села тронулся в столицу. Вырубова ехала в первом от паровоза вагоне, до Петербурга оставалось шесть верст... "Вдруг раздался страшный грохот, и я почувствовала, что проваливаюсь куда-то вниз головою и ударяюсь о землю, ноги же запутались, вероятно, в трубы отопления, и я чувствовала, как они с хрустом переломились". Вырубовой не повезло - под нею провалился пол вагона, и, пока поезд не остановили, женщину волокло между колес по шпалам. С помощью казаков ее высвободили из обломков. Вырубову рвало кровью.

     Она просила позвонить царице и родителям... Первой ее навестила надменная княгиня Орлова, облаченная в костюм сестры милосердия. Аристократка приложила к глазам лорнетку, сказала: "Отбегалась, матушка!" - и ушла.

     Любимая врачиха царицы, княгиня Гейдройц, ложкой раздвигала губы Вырубовой, проливала мимо рта дорогой коньяк и грубо орала:

     - Да разожмите свои зубы, черт бы вас побрал! Студенты-санитары запихнули искалеченную в теплушку, где ее с трудом отыскал генерал Джунковский; он сказал, что царица с дочерьми найдут минутку (!), чтобы с ней проститься (!).

     - Вам камфару давали? - спросил он.

     - Умираю... дайте святого причастия.

     - Ну, я не священник, - ответил Джунковский...

     В больнице ей ампутировали ступню. Предупредили, что если не поможет, то отхватят и выше - до колена. Но почему не придет Распутин, который, аки Христос, избавит ее от страданий? По ночам она орала: "Отец, отец... помоги... помолись за меня!" Гришка пришел однажды в палату, и Вырубова выпалила ему в лицо, что он обманщик: если б мог, то положил бы предел ее боли...

     - Жить будешь, - посулил Распутин, - но калекой!

     Гришке было сейчас не до нее: он хотел поставить императора во главе Ставки, пусть царь застрянет в делах военных, а тогда он с царицей приберет к рукам все внутренние дела империи. Всюду теперь Распутин трубил: "Коль немца нам не осилить, знать, Николаша богу неугоден..." Ставка тоже не дремала, и средь генералов уже не раз возникала мысль устранить Гришку самым конкретным способом - пулей! С фронта прибыл ротмистр Образцов, который и засел на "Вилле Родэ", подкарауливая Распутина в общем зале ресторана... Но револьвер дал осечку, свора охранников накинулась на Образцова, офицер встал в дверях ресторана и, прощелкав полный барабан нагана, заявил спокойно:

     - Убью любого, кто шевельнется... не подходить! Он накинул шинель и отбыл на фронт - в окопы.

     - Осечка? - говорил Распутин. - Это не осечка. Меня сам бог бережет... Ерунда все... Напузырька мне заварки из чайника!

2. ШТАБ-КВАРТИРА ИМПЕРИИ

     В начале войны Гришка прочно обосновался на Гороховой улице (дом № 64, квартира № 20), и обычная питерская квартира стала "штаб-квартирой империи". Легче было выяснить, что думает сейчас Сухомлинов, нежели узнать номер телефона Распутина - 646-46, который не указывался в городских справочниках, да и сам адрес Гришки был засекречен.

     Чтобы замаскировать его от излишнего любопытства публики, царь изменил ему фамилию - по паспорту он Новый. Распутинское жилище выдавало лишь особое оживление шпиков, несколько автомобилей возле подъезда да усиленная охрана дома, которую узнавали по серым тужуркам, по кепкам особой формы...

     Понимая, что целостность его шкуры во многом зависит от Степана Белецкого, он сам позвонил ему однажды.

     - Слышь, хватит встречаться то у Мануса, то у Побирушки, давай сповидаемся как следоваит - в ресторане.

     - Я не могу. У меня сын болен, - отвечал Белецкий.

     - А я помолюсь. Гладишь, и поправится... Рядом, округлив глаза, стояла жена Белецкого.

     - Вешай трубку, - приказала она.

     Степан повесил трубку, начал перед ней оправдываться:

     - Не думай обо мне так... Я же знаю, какая это гадина! Через мои руки ежедневно проходят филерные листки - день за днем, час за часом. А я ведь, Ольга, клялся тебе перед богом...

     Начался 1915 год; филеры шли за Гришкою по пятам, точно фиксируя его шаги, слова, обеды, выпивки, встречи:

****

     Распутин на 50 минут посетил бани в д. № 3 по 4-й Рождественской ул., но был ли один или с кем-либо, наблюдение не установило.

     Распутину принесли 1000 рублей от поставщика угля на флот Мозеса Гинзбурга.

     Аарон Симанович принес Распутину несколько бутылок вина. В этот вечер был вечер в честь каких-то евреев, освобожденных Распутиным из тюрьмы, пели песни, плясали и кому-то аплодировали.

     Фон Бок с неизвестным привез Распутину ящик вина.

     Распутин с неизвестной женщиной проведен в д. № 15/17 по Троицкой улице к кн. Андронникову (Побирушке). Выхода его не видели, в 4 с половиной утра пришел домой в компании 6 пьяных мужчин (с гитарой), которые пробыли до 6 утра, пели и плясали. Утром никого не принимал, так как спал.

     Распутин вышел из д. № 1 по Спасской ул. от Соловьевых с двумя дамами и на таксомоторе уехал от наблюдения.

     Приходила Е.К.Ежова просить его содействия по устройству ей подряда по поставке белья для армии на 2 млн. рублей. Около часу ночи... компания пела песни, плясала, стучала, и все пьяные вышли с Распутиным и отправились неизвестно куда.

     Распутин встречен на Гороховой и проведен нами до дома № 8 по Пушкинской улице к проститутке Трегубовой, а оттуда в баню.

     Еврей Поган принес ему икону и кружку для установки в прихожей Распутина для сбора пожертвований в пользу фронта.

     Распутин в 1 час ночи привел к себе женщину... Распутин проведен в дом № 18 по Садовой улице к окончившему курс Московского университета кандидату наук А.С.Филиппову.

     Около 10 часов вечера стали собираться к Распутину. Пришел Митька Рубинштейн с бабой. Была слышна игра на гитаре и пляска, они кому-то аплодировали.

     Было слышно, что Распутина вызывают в Царское Село. Но так как он еще не проспался после вчерашнего, то гости не советовали ему в таком неудобном виде ехать, между собой вели разговоры: "Что-то наш царь последнее время избаловался!"

     Распутин посылал швейцариху к массажистке, но та отказалась. Тогда пошел к портнихе Кате (18 лет), обещал ей дать 50 рублей.

     Распутин послал телеграмму Саблеру: "Милай дорогой вчера беседовал о тебе с Мамой..." Привел к себе на квартиру проститутку и запер в комнате, но прислуга (Нюрка ?) ее выпустила.

     Инженер Мендель Нейман просил Распутина устроить ему высочайшее помилование за подкуп в укрывательстве от воинской повинности.

     Распутин с проституткой Трегубовой приехал домой на моторе И.П.Мануса пьяный. Страстно целовал Трегубову, а затем жену швейцара опять посылал за портнихой Катей (18 лет), но ее дома не было. Ломился в квартиру массажистки, но там ему не открыли и через дверь кричали, что позовут полицию...

     К этому добавлю, что вдовая царица Мария Федоровна, проживая в Киеве, тоже подключилась к шпионажу. Похаживая по квартире в кальсонах, Распутин никогда бы не подумал, что прекрасная княжна Шервашидзе с длинными ногтями, покрытыми перламутровым лаком, не только чистит для него на кухне селедку - она еще и является тайным агентом императрицы Гневной! А за все годы войны Распутин ни копейки не истратил на еду и питье. Он сам и вся его семейка совершенно не знали, сколько стоит хлеб или керосин. Паразиты не ведали, как это бегать в лавку за продуктами, стоять в очередях. Было заведено, что гости должны нести в дом Распутина кто что может - вот и тащили, начиная от кислой капусты и огурцов до анчоусов и ананасов. Это был официальный паразитизм.

****

     Навестим и мы, читатель, "штаб-квартиру империи".

     - Эйэй! Вы к кому? - спрашивают нас филеры в подъезде.

     - Мы-то? А мы к Григорию Ефимычу.

     - Ааа... Третий этаж.

     Дверь нам открывает Нюрка - племянница Распутина. "А вам назначено?" - задает она вопрос, будто мы явились на прием к врачу. Сядем же в сторонке на продавленный диван, обтянутый коричневым кретоном, и оглядимся. Общество в основном дамское. Мунька Головина, покуривая папиросу, кажется здесь самой скромной, самой тихой и самой бледной. Но в ней поражает отсутствие лифа, ибо ее повелитель не терпит "титишников" (как в простонародье назывались тогда бюстгальтеры). Трепещут складки модного креп д'эшина на платьях дам, мерцают соболя и шиншиллы, горят бриллианты самой чистой воды, в прическах колышутся тонкие эгретки. А разговоры странные - о концессиях на Мурманскую железную дорогу!

     Оставим дам. Очень интересен стол. Громадный самоварище клокочет паром.

     Распутан каждой бабе кладет в стакан по два куска рафинаду. Дамы тянут к нему свои стаканы, ибо считается, что от перстов Гришки проистекает благодать. Звенят ложечки, слышен смех. На столе - кавардак: початый торт, возле него миска с кислой капустой, грудой навалены обкусанные баранки и черные сухари. Много вареной картошки. А рядом с нею, словно принцесса на бандитском пиру, затаилась свежая клубника от Елисеева. Распутин восседает чин по чину во главе стола, на нем крестьянский армяк на подкладке из алой парчи. После чаепития все дамы, как по команде, хватают со стола посуду, тащат ее на кухню и начинают мыть, показывая свое усердие. Нюрка при этом не моет - она лишь указывает графиням и княгиням, как надо мыть! Спрашивается, зачем же тогда сама Нюрка? В основном она предназначена для снимания трубки телефона, звонящего непрестанно. Нюрка с этой машинкой уже освоилась и сердито кричит в трубку:

     - Ета хто? Хенерал? А вам назначено? Нету, - врет она, - и кады придет - не знаю... Говорю вам, что негу его! С лестницы квартиру оглашает звенящий голос:

     - Спаситель ждет ли возлюбленную свою?

     У Распутина сразу портится хорошее настроение:

     - Вот зараза... Говорил, чтоб ноги ее не было!

     Вваливается Ольга Лохтина в платье из мешковины, на голове клобук, а на шее - двенадцать Евангелиев, как вериги, которые висят на скорбном вервии, шелестя прочитанными страницами.

     - Гляди! - завопила она, вздымая над собой коробку с тортом. - Гляди, что принесла: сверху беленько, а снизу черненько...

     - Чтоб ты треснула, - с надрывом произносит Распутин, объясняя окружающим:

     - Ну, никак не отвязаться! Сама, стерва, к Илиодору липнула, а теперь меня облипает.

     Лохтина ползла на коленях, хватала его за рубаху.

     - Бородусик мой... херувимчик сладенький... освяти! Распутин рвал из ее пальцев подол рубахи.

     - Ой, не гневи... отстань, сатана!

     - Брильянтовый... душечка моя... освяти!

     - Ух, курва, не доводи до греха. А то, видит бог, я так тебе врежу, что домой опять с синяком поскачешь.

     - Алмазик мой... драгоценный!

     В данной ситуации я целиком на стороне Распутина - терпеть можно, но... до каких пор! Гришка развернулся и шмякнул дуру об печку. Все двенадцать Евангелиев, порхая страницами, как крылья райских птичек, прошелестели по комнате вроде божьего дуновения... Раздался смачный треск - это Лохтина приложилась затылком к изразцам печи, прожаренной так, что плюнь - зашипит. Распутин заправлял за поясок раздерганный подол рубахи.

     - И завсегда так? - говорил с обидой. - Все хорошо, но энта вот дура притащится, и у меня нервиев уже на нее не хватает... Сколь я лупил ее, суку, страшно подумать! Нет, лезет, стерва, будто я весь липовым медом намазан...

     Явился семинарский учитель из провинции, которого далее прихожей Нюрка не пустила. Шепотком, часто всхлипывая, рассказывал о своих обидах, просил защиты. Распутин выслушал кое-как, широко взмахнув лиловыми рукавами шелковой рубахи.

     - Ох, не люблю я просвещениев разных... Ну, ладно. - Шаркая шлепанцами, прошел к себе в кабинет, где основу мебели составляли два необходимых предмета - здоровущая кровать и жиденький столишко. Присев, накостылял по бумаге палок и крючков, вынес "пратецю" к учителю. - Ступай к Саблеру... Он все знает. - При этом сунул еще и пятерку. - Вижу, что худ ты. Держи.

     - Что вы, что вы! Как можно...

     - Держи, коли я говорю... и больше не ходи!

     Только разобрался с "просвещением", как вдруг двери настежь: вкатилась, очевидно, прямо с поезда, какая-то деревенская баба с мешком за плечами и сразу - в ноги к нему бултых:

     - Помоги, батюшка, в уборную мне попасть.

     - Эва! - отвечал Распутин, призывая гостей в свидетели. - Совсем рехнулась... в каку таку тебе уборную?

     - В абнакнавенну, - отвечала та, бия поклоны. Распутин к ее желаниям отнесся вполне философски:

     - Коль прижало, так по коридору налево - ступай... Подкинув на спине мешок, бабка поднялась.

     - Да мне ину надобно. На вокзале чтоб. Слыхал ли?

     - Так што? За руку мне отводить тебя?

     - Мне бы... подкормиться, родимаай.

     Выяснилось: заела бабку нужда в деревне, а одна ее землячка устроилась в городе на хорошем месте - прислужницей при вокзальной уборной, и вот бабка нагрянула - за протекцией.

     - Где адрес мой взяла? - спросил Гришка.

     - Священник, дай ему боженька здоровьица.

     - Горе мне с вами, - отвечал Распутин, вручая бабке "пратецу" к начальнику Николаевского вокзала: "Милай дарагой не аткажис прозьба бедную уборная можешь устрой Грегорий". - Иди, шалява! - сказал он, выставляя бабку с мешком за двери. А вот уже и новый проситель. Стоял перед ним старичок в вицмундире, боязливо помаргивая.

     - Что? Небось и тебе приспичило?

     - Батюшка, мне бы в сенаторы... Бывал я губернатором в западных областях, да злые люди, подчиненные, оклеветали меня.

     - И верно! Воровал. Не спорь - по глазам вижу.

     - Оклеветали... Помоги, кормилец. Замолвь словечко.

     - Не! За тебя не стану. Не понравился ты мне. Проваливай!

     Снова звонок. Нюрка побежала отворять двери. Дамы видели, что в прихожей, не раздеваясь, ходят, словно хищники в клетке, очень важные гости: блестит изморозь на енотовых шубах, стучат в руках трости, а голоса - крепкие, здоровые, настоятельные.

     - Дядь Гриша, - вбежала Нюрка, - это тебя...

     - Да не пойду я с ними, - заартачился Распутин. В двери просунулась квадратная голова Мануса, он блеснул золотыми коронками зубов, сказал тихо, но уверенно:

     - Григорий Ефимыч. Таксомотор. Ждет. Отдельный. Кабинет. Заказан.

     Разговор. Предстоит. Серьезный. А певички будут... Распутин оглянулся на своих дам.

     - Да у меня ж гости, ядрена вошь...

     Нюрка, имевшая с этого дела, кажется, свою личную выгоду, грубо схватила всемогущего дядю за подол, выпихнула его в переднюю. Нахлобучила на него бобровую шапку. Распутин безвольно растопырил руки, девка напялила на него роскошную шубу, приговаривая:

     - Нет, пойдешь, коль обещал. Да чтобы мне дома ночевал! Матри, не загуляй, как нонеча. Тады опять Федоровне нажалуюсь...

     Какой Федоровне? Жене - Прасковье Федоровне? Или царице - Александре Федоровне? Распутин ушел, а дамы стали посматривать на часы, говоря одна другой, что в связи с этой войной у них столько дел... вообще тяжело! А по комнатам, задрав хвосты, разгуливали серые, рыжие, белые, черные кошки - любимицы Распутина, и время от времени кошки шипели, чем-то недовольные.

     Парашка приезжала в Петербург не чаще чем один раз в году, да и то не задерживалась. При жене Распутин себя ни в чем не стеснял, продолжая вести обычный образ жизни. Жена не обращала на это никакого внимания и даже не раз говорила при гостях: "С него на всех хватит и мне кусочек останется". В последний свой приезд она оставила в Питере подросших дочерей - Матрену и Варвару; гостил и сын Дмитрий, о котором Распутин говорил: "От бога он дурачок: палец покажи - смеется!" На Гороховой быт Распутина окончательно оформился, а Мунька Головина (министр его внутренних дел) посильно помогала ему. Заметив неуступчивость какой-либо дамы, Мунька иногда отзывала ее в сторонку.

     - Предупреждаю по-дружески, что Григорий Ефимыч ваши просьбы исполнить не может. Без любви нет у него силы, а без силы нет удачи. Понимаю, что боитесь изменить мужу, но поймите, что старец не грязнит, а лишь освящает тело... Уж я-то знаю: все мужчины в этот момент думают только о себе, а наш старец думает о боге. Откройтесь ему и познаете великую тайну!

****

     Но бывала на Гороховой пожилая дама, на которую Гришка не кричал "пошто без декольты пришла?". Она появлялась неизменно с черного хода, со стороны кухни, и не сразу поднимала с лица плотную сетку непроницаемой вуали.

     "Посторонних нету?" - спрашивала... Это была графиня Матильда Витте, жена экс-премьера. В один из дней она позвонила Симановичу, чтобы он навестил ее мужа. Витте уже превратился в мешок из дряблой кожи, внутри которого загнивали немощные суставы и сухожилия, но еще интриговал, желая вернуть себе власть над громадной страной.

     - У меня созрел план, который вас заинтересует, - сказал он Симановичу, - а еврейский вопрос, сами знаете, всегда был для меня очень дорог. Я хочу нейтрализовать влияние газеты "Новое Время", устройте мне тайное свидание с Григорием Ефимовичем!

     "Новое Время", верная заветам А.С.Суворина, ругала не только евреев, но и самого графа. "При этом, - вспоминал Симанович, - Витте должен был обещать мне, что, если нам удастся провести его опять к управлению государственным кораблем, он будет сотрудничать с нами (читай - сионистами)... Он согласился еврейский вопрос поставить на первый план!"

     Симанович уговорил Вульфа Хайта съехать с квартиры, а ключ от хайтовской квартиры переслал графу. В определенный день, в условиях глубокой тайны, здесь встретились трое. Из уха его сиятельства торчал клок ваты.

     - Воспаление, - пожаловался граф. - Не дает покоя...

     Сразу перешли к делам. Витте сказал, что немилость двора к нему сейчас сильно возросла, ибо он всюду открыто вещает о глупости этой войны. Распутин - через стол - поцеловал графа.

     - Вишь ты, - сказал, - я тоже войны боюся. Но что делать? Папа не меня, а других слухал. Каго же нам, как не тебя, Виття, наверх вздымать, чтобы войны не стало?..

     Витте завел речь о "Новом Времени":

     - Самая популярная газета в России и самая вредная. Она травила меня и евреев, а сейчас призывает народ отдать все силы войне... Необходимо ее обезвредить! Положение семьи Сувориных в финансовом смысле сейчас затруднительно. Мне известно, что они уже ходили к Барку и хлопотали о выдачи им правительственной ссуды под залог суворинских акций.

     - Я в этих акцах ни шиша не смыслю, Виття.

     - Вы только поддержите нас, - ответил Витте загробным голосом, - а уж с акциями Сувориных мы сами разберемся... Вы можете собрать шекель с евреев? - спросил он Симановича.

     - Хоть завтра. Деньги будут. Сколько угодно.

     - Отлично. Завтра же начинаю... потихоньку. План был прост. Витте станет подпольным хозяином газеты, которая превратится в рупор банкиров-сионистов. А так как "Новое Время" читала вся Россия (от царя до дворника), то следовало ожидать, что скоро евреи научат тетю Дашу, как выпекать мацу, а дяде Васе они подскажут, как ему лучше всего веселиться на празднике йомкипур... Но Распутин никак не мог вытянуть Витте из затяжной отставки! "Если я уберу Горемыкина и назначу Витте, - говорил Николай II, - это для всего мира прозвучит как сигнал военной слабости России... как мирное предложение Германии! Меня убьют мои же генералы, убьют вместе с женой, как убили в своем время сербского короля Александра с его Драгой!"

     На Гороховой у Распутина собрались дельцы сионистского мира, они притащили с собой скульптора Наума Аронсона, который с большим пылом взялся увековечить нетленные черты старца.

     - Кошельки-то вы пошире разиньте, - сказал Распутин. - Вам же польза будет. Эвон, мне Сазонов Егорка сказывал: в Америке ваш брат уже все газетки скупил, оттого евреи что хотят, то и делают... Сенаторы тамошни знай себе поворачиваются!

     За кулисами русской политики Витте действовал так энергично, будто ему еще жить да жить. Но вскоре понял, что дни его сочтены, и суворинские акции уступил Митьке Рубинштейну (о чем семья Сувориных, конечно, не знала).

     Жестоко отомстив газете за ругань, граф Витте умер от воспаления уха, перешедшего в менингит. "Новое Время" юридически уже находилось в сионистских руках, но Рубинштейн еще не знал, как приступить к делу практически. Пока что он принюхивался к газете через своего давнего агента Манасевича-Мануйлова, который, кстати, информировал и Степана Белецкого, а тот... молчал, потому что уже получил анонимку: "Делай, что хочешь, сажай, кого хочешь, а нас не трогай. Иначе измордуем и оплюем". Это была мафия...

3. УБИЕНИЕ "НЕВИННЫХ" МЛАДЕНЦЕВ

     Оставив терзать Францию, весь 1915 год Германия посвятила перемалыванию русских фронтов. Немцы пустили "рвотные" газы, австрийцы вели подлый огонь разрывными пулями. От таких пуль раны (я их видел) страшные. Теперь, если брали в плен австрияка, в подсумке которого лежали пачки "дум-дум", его расстреливали на месте. Вена объявила, что за каждого австрийца будут убиты два русских пленных. В феврале 1915 года Николай Николаевич издал приказ: за каждого убитого в Австрии пленного он будет вешать четырех, благо "у нас австрийских пленных на это хватит". Чтобы спасти положение, верховный мотался по фронтам, страшно материл офицеров, срывал погоны с плеч генеральских, револьвером гнал людей в бесплодные атаки. Про него рассказывали, что вечером он с бычьим хлыстом в руке залетел в ресторан Варшавы, где кутили "окопники", и ударами хлыста всех офицеров, словно собак, разогнал по своим частям... Неосвещенные промерзлые вагоны вывозили с фронта искалеченных, в теплушках лежали гробы с мертвыми офицерами, а на гробах сидели денщики, дело которых - доставить "его благородие" родственникам для захоронения.

     Пятый день

     В простреленной голове

     Поезда выкручивают за изгибом изгиб.

     В гниющем вагоне

     На сорок человек -

     Четыре ноги.

     Нехорошо кричал паровоз, слышен был разговор:

     - Самое страшное - это когда горело кладбище. Не верите?.. Целое кладбище, и горят кресты, объятые пламенем. Горят страшно. Пламя облизывает на крестах имена и фамилии, когда родился, когда умер... Мне казалось, что горят сами покойники.

     - Где это вы видели, поручик?

     - Это в Польше, господа, в селе Бяла Кавень... Немцы подожгли сначала костел, а потом заполыхало и кладбище.

     - Не там ли вас и ранило?

     - Да нет, не там. И сам не знаю, как уцелел, Я из корпуса Булгакова...

     Все полегли под Августовом в лесах Мазурии.

     Был февраль, когда немецкая армия перешла в атаку на Августов, на Вержболово, на Сувалки; Берлин готовил "мешок" для нашей 10-й армии, но корпус генерала Булгакова встал на пути Гинденбурга словно каменный, и, выбитый весь без остатка, он позволил армии выйти из окружения, а линия фронта застыла на линии Ковно - Осовец... В рядах этой 10-й армии служил и Мясоедов.

     Черного кобеля не отмоешь добела. Это я говорю адвокатам Мясоедова, которые не убедили меня своим красноречием. Но даже если зачеркнуть все подозрения в шпионаже, то все равно (я убежден в этом!) полковник Мясоедов достоин только одного - чтобы его повесить за шею и чтобы он, высунув язык, болтался в петле до тех пор, пока веревка не сгниет, и пусть он рухнет...

****

     Генерал-лейтенант Советской Армии М.Л.Бонч-Бруевич перед смертью вспоминал: "Я приказал контрразведке произвести негласную проверку и, раздобыв необходимые улики, арестовать изменника". В документальной книге "250 дней в Царской Ставке" большевик Михаил Лемке писал: "Дело Мясоедова поднято и ведено главным образом благодаря настойчивости Бонч-Бруевича, а помогал Батюшин" (это тот самый генерал Батюшин, который на маневрах германской армии вытащил из кармана Вильгельма II записную книжку, моментально сфотографировал ее и вложил обратно в карман кайзера, который так ничего и не заметил).

     Мясоедов сам напросился в 10-ю армию, которая держала позиции близ пограничного Вержболова; он служил в армейской разведке. В основном же, хорошо зная богатые прусские усадьбы, занимался мародерством. Грузовиками и вагонами вывозил посуду и картины, книги и фарфор, полковник-жандарм не гнушался сдирать даже занавески с окон. Раскатывая вдоль фронта на автомобиле, Мясоедов не догадывался, что шофер и два солдата, услужавшие ему, - это офицеры контрразведки, обладавшие большой физической силой...

     На крыше дома мясоедовского тестя Самуила Гольдштейна обнаружили нацеленные на Германию радиоантенны, а вскоре Бонч-Бруевич вскрыл перехваченное письмо от "преданного Бориса". Мясоедову писал родственник его жены Борис Фрейдберг, прося срочно выехать в Ригу, телеграфируя о своем выезде на либавский адрес. Мясоедов стал поговаривать, что ему надо бы заглянуть в Дембову-Руду под Вильной, где размещался штаб новых воинских формирований.

     Завели мотор и поехали... Было ясно, что Мясоедов готовит пакет сведений для "Бориса". На одной из литовских мыз Мясоедов "был пойман на месте преступления. Пока владелец мызы разглядывал переданные полковником секретные документы, один из переодетых офицеров как бы нечаянно вошел в комнату и схватил Мясоедова за руки. Назвав себя, офицер объявил изменнику об аресте..." Сразу же были взяты под стражу его родственники и сообщники по службе в "Северо-Западном пароходстве" - этом гнезде шпионажа; контрразведка вывезла с квартиры Мясоедова целых три телеги бумаг...

     Мясоедов все отрицал! Он не думал, что идет к трагической развязке, и держался нагло, не давая точных объяснений о своем подполье. Лишь когда ему называли богатых евреев из Германии, связанных с фирмой его тестя, полковник начинал путаться, ссылался на плохую память, и от него часто слышали:

     "Можно ли верить жидовским россказням?.." Следователи не обратили внимания на сцепление некоторых обстоятельств. Мясоедов, оказывается, не раз навещал Распутина - на Гороховой (и на Английском проспекте, где тот жил раньте), а вся свора его помощников, арестованная вместе с ним, была идейно связана с финансовым окружением Распутина; если при этом вспомнить, что в охране Распутина служили германские агенты, то подозрения еще больше усиливаются...

     Дело о предателе передали в Варшавский окружной суд, но тут вмешался главковерх, велевший судить мерзавца военно-полевым судом - без канители!

     Ставку запросили - будет ли верховный утверждать приговор? Николай Николаевич отвечал, чтобы вешали без его санкции. На суде Мясоедов сознался в мародерстве (но только в этом). Хотя и тут он нашел себе оправдание: "Не один я так делал - все хватали что видели..."

     Суд вынес приговор - смерть через повешение. Мясоедов попросился в уборную. Там он разбил пенсне и осколком стекла перерезал сонную артерию.

     Его наскоро перевязали и всего в бинтах, залитого кровью, потащили на виселицу. "Не винова-а-ат!" - кричал Мясоедов; его повесили, а за компанию с ним вздернули и его друзей-приятелей. Пресса оповестила:

     "Соучастники казненных государственных преступников Мясоедова Борис Фрейдберг, Шпиона и Аарон Зальцманы, Отто Ригерт, Давид Френберг, Роберт Фальк, Матеуш Микулис приговорены военным судом к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение... Жена казненного Мясоедова, Клара Мясоедова, осуждена к ссылке на поселение".

     Берлин заявил, что обвинения Мясоедова придуманы русской Ставкой, чтобы свалить Сухомлинова! А сионисты утверждали, что генералы-антисемиты обвинили Мясоедова с единой целью - дабы иметь большое удовольствие повесить бедных евреев.

****

     Распутина срочно вызвали на квартиру юриста Слиозберга, где собрался весь "цвет" денежной верхушки еврейского капитала и петербургские раввины - Эйзенштадт и Фридман. Распутина сионисты буквально оглушили стенаниями и звонкой бранью, сыпавшейся на головы русского верховного главнокомандования.

     - Нас уже стали вешать! - кричали они.

     - Что могу, то я сделаю, - отвечал им Распутин...

     Симанович писал: "Делегаты продолжали свои жалобы против Николая Николаевича и просили Распутина избавить еврейство от его преследования...

     Распутин встал и перекрестился. Это означало, что он дал клятву помочь нам.

     В глубоком волнении объяснил он, что Николай Николаевич будет отстранен от должности вождя русской армии... "Тогда царь возьмет на себя командование армией, и мы сможем сделать что-либо для евреев", - сказал он. Все присутствующие были потрясены этим обещанием". Аарон Симанович тут же выступил перед собранием с дельным предложением:

     - Евреи, кладите сто тысяч для нашего друга!

     "На другой же день Мозес Гинзбург внес в один из банков на имена дочерей Распутина по 50 000 рублей". Казнь Мясоедова имела глубокий подтекст. Если даже Николай Николаевич и повесил Мясоедова едино ради устранения Сухомлинова, то ядро, запущенное им в министра, рикошетом должно поразить и самого верховного. Против командования русской армии сразу ополчилась темная сила, в которой воедино совместились царь с царицей, Распутин с сионистами... Симанович деньги-то давал, но при этом держал Гришку за глотку, требуя от него "сдачи". Распутин знал, что с коровой, которая дает молоко, надо быть ласковым. При его содействии сионисты образовали в городе Луге (под Петербургом) особый центр по призыву евреев в армию. "Все члены комиссии, - писал Симанович, - были назначены по указанию Распутина, и если к ним попадался призываемый, на бумагах которого имелся мой условный знак, то такого обязательно освобождали". Но этого им показалось мало - в Петербурге заработала подпольная фабрика по изготовлению фальшивых дипломов на звание зубных врачей; владелец такой бумаги, по тогдашним законам, не подлежал призыву! А в карман Распутину текли деньги... В этом году он заявил, что старшую дочку Матрену отдаст только за еврея, и вскоре на Гороховой появился жених Абрам Давидсон - тот самый репортер, что был в Покровском при покушении Хионии Гусевой. Но, как выяснилось, он сватался лишь ради сенсации, чтобы подзаработать на ней, и тогда Распутин, верный своим догмам философии жизни, набил ему кулаком морду и спустил вниз по лестнице, где жених угодил в лапы филеров, которые ему еще добавили... Это было, так сказать, богатое приданое за дочкой Распутина!

     Душно. Хочется глотка чистого воздуха...

****

     Историки пишут с заглавных букв - Великое Отступление!

     Гинденбургам и людендорфам не удалось поколебать удивляющую весь мир железную стойкость российского воина-солдата...

     Под белым флагом парламентера в крепость Осовец явился германский офицер и сказал генералу М.С.Свечникову:

     - Мы даем вам полмиллиона имперских марок за сдачу фортов. Поверьте, это не взятка и не подкуп - это простой подсчет, что при штурме Осовца мы истратим снарядов на полмиллиона марок. Нам выгоднее истратить стоимость снарядов, но зато сохранить сами снаряды. Не сдадите крепость - обещаю вам, через сорок восемь часов Осовец как таковой перестанет существовать!

     Свечников ответил парламентеру вежливо:

     - Предлагаю вам остаться со мною. Если через сорок восемь часов Осовец будет стоять, я вас повешу. Если Осовец будет сдан, пожалуйста, будьте так добры, повесьте меня. А денег не возьмем!

     Немцы подвезли осадные мортиры, глотки которых имели в радиусе 42 сантиметра. Осовец стал похож на работающий вулкан, из его амбразур высвистывало длинные языки огня, от нестерпимого жара в округе крепости пересохли болота, из возникших воронок диаметром в 12 метров вдруг забили родники, разбужированные сотрясением почвы. Целые рощи деревьев взлетали кверху... Немцы выпустили 200 000 снарядов по "пятачку", но Осовец выстоял, а высокий дух гарнизона не поколебался. Тогда немцы закутали крепость в плотное облако газа - это был хлор с примесью брома, мощное средство поражения. Все живое на много миль в округе пало замертво. В муках умерли волки и лоси, не стало в лесах косуль и зайцев, даже воробышек нигде не чирикнет. Но солдата геройского Осовца (даже без противогазов!) выстояли в ядовитой отраве, укрываясь от газа в складках старинных стен и прячась в подземелье фортов... Их доблестный командир М.С.Свечников - это будущий профессор Военной академии имени Фрунзе в Москве, солдаты же его - это отцы тех, что держали оборону Бреста в 1941 году! Героизм всегда преемствен: из ничего ничего и не рождается. А многие из кавалеров солдатского Георгия в 1945 году дошагали до Берлина кавалерами ордена солдатской Славы...

4. ПОКЛОНЕНИЕ СВЯТЫМ МОЩАМ

     Маклаков пожелал видеть Джунковского.

     - Владимир Федорович, эмвэдэ получило агентурные данные что жена хулигана Илиодора-Труфанова собирается вслед за ним за границу. Кажется, она везет дополнительные материалы о Распутине... Ее надо задержать, обыскать, все изъять!

     - Хорошо, - согласился Джунковский. Шеф корпуса жандармов, он имел неограниченные возможности. Когда его собственная агентура доложила, что жена С.Труфанова благополучно миновала границу, он обманул Маклакова. - К сожалению, мы опоздали. Наблюдение не сработало, и эта баба проскочила под шлагбаум.

     - Жаль! В этом была заинтересована императрица... В начале весны Распутин поделился с царицей:

     - Кады Илиодоркина дура пырнула меня ножиком, я в больнице обещал богу, что коли кишки срастутся, так я поеду до Москвы да в Кремле поклонюсь мощам святого патриарха Гермогена.

     Соврал ты, Гришенька! Не мощи, а громадный барыш от поставок нательного белья для армии манили тебя в Москву. Я нарочно не писал о безобразиях Распутина, приберегая силы для этой главы. Прогремевший на всю Россию скандал у "Яра" в московских Сокольниках имел большое значение для дальнейших событий...

****

     Уведомившись, что старец прибывает в первопрестольную, дабы коснуться мощей угодников, московский градоначальник, генерал свиты Адрианов, спал отныне вполглаза. Полиция находилась в состоянии беспокойства и нервотрепки.

     Наконец купец Тарарыкин (владелец ресторана "Прага", что на Арбате) доложил градоначальнику по телефону, что Распутин уже осчастливил его своим посещением, нафурил большую лужу в гардеробе, но в основном вел себя достойно всяческого подражания.

     - Однако Ефимыч ни за что не платил, а счет за ужин велел переслать на ваше имя, - сказал ресторатор.

     - Нахал! - ответил Адрианов, но счет оплатил...

     Распутин повидался с нужными людьми. Это был редактор сплетницкой газетки "Новости Сезона" Семен Лазаревич Катульский и забулдыга из дворян - Коля Соедов, автор горячих и актуальных репортажей о случаях воровства в магазинах и драках в пивных. Распутин сказал этим подонкам, что в высших сферах устроит им хороший чистоган с поставок белья, но... "Меня не забывайте!" - заметил он. Катульский сразу сунул ему в карман тысчонку.

     - Григорий Ефимыч, такое дельце надо спрыснуть.

     - Не без этого, - захапал деньги Распутин. Семен Лазаревич звал ехать к "Яру", владелец которого Судаков обещал ему отвести для Распутина отдельный кабинет.

     - А я, - сказал Соедов, - напишу статью о похвальных действиях московской полиции и лично градоначальника Адрианова.

     - Это зачем же тебе? - спросил Распутин.

     - Пускай всем нам будет приятно.

     - Аа... ну, тады валяй. Пиши! - разрешил Распутин.

     Компанию поставщиков белья украсили женщины, средь которых была аристократка (имя ее полиция в своих донесениях скрыла), дряблая купчиха Анисья Решетникова, две еще какие-то крали и Гришкина любовница Елена Францевна Джанумова, вступившая с ним в связь, чтобы он помог вытянуть из Сибири ее родителей, сосланных за шпионаж в пользу Германии.

     Заняли кабинет - честь честью. Как порядочные.

     Распутин, облапив Джанумову, жаловался:

     - Вот жистя настала! В сутки часика два еще ничего. А потом опять плохо. И с чего это мне так скушно бывает?.. Семен Лазаревич подлил ему винца и запел:

     Выпьем мы за Гришу, Гришу дорогого.

     Присутствующие с большим желанием подхватили:

     Свет еще не видел Милого такого!

     Распутин поцеловал Джанумову в нос и сказал:

     - За "величальную" вам спасибочко. Выпьем... Аристократка (имя которой неизвестно) без улыбки на лице наблюдала за ним. Распутин сказал ей, что завтра придет к ней.

     - Пожалуйста, - тихо отвечала женщина.

     Соедов проявил волнение, свойственное алкоголикам:

     - Что-то мы мало пьем. Что-то мало едим. Распутин воткнул в рот бутылку, высосал до дна.

     - Давай вторую, - и второй не стало.

     На закуску ему послужил поцелуй Франтика, как он называл Джанумову.

     Анисья Решетникова, нелюдимая и мрачная, налегала на еду. Катульский, не жалея штиблет, плясал модный кэкуок. Аристократка, раскурив тонкую папиросу, окуталась вуалью сиреневого дыма. Наступила полночь, кабинет уже показался Распутину тесен для разгула, он спихнул с колена Франтика и встал.

     - А чего тута сидеть? Пошли к народу...

     Кагульский и Соедов вывели его в общий зал, держа под локотки, как патриарха, который является к своей пастве со словом святого откровения.

     Публика в ресторане оживилась:

     - Распутин... Вон этот... с бородой... ах!

     Оценив внимание к своей особе, Гришка выхватил из кармана штанов пачку денег, быстро раскидал червонцы в хор балалаечников, сотенные бумажки с хохотом ловили цыганские певички. Он стал шляться между столиками ресторана, хвастаясь:

     - Рубаха на мне... вишь? Сама царицка вышивала. А поясок-то, вишь, какой? У меня сапоги на два размера больше царского... Балалаечники исполняли национальные мотивы:

     Выйду ль я на реченьку,

     Погляжу ль на быструю...

     Здесь я в смягченной форме передаю подлинные фразы Распутина, которые тут же фиксировались агентами тайной полиции. Вскоре аристократка, не выдержав, подозвала к себе лакея.

     - Быстро выпишите счет.

     - За весь кабинет? - спросил он.

     - Да, за весь...

     Почуяв, что женщина пренебрегает им, Распутин, "взбешенный, шатаясь, произвел неприличный жест рукой... Светская дама бросила на стол пачку денег, далеко превышавшую итог счета, и поспешно вышла. Цыганки вышли вслед за нею" (из протокола полиции). Так поступают умные люди. А глупые радуются, и нашлись дураки, которые даже забрались на пальмы, как обезьяны, чтобы лучше видеть все безобразия. При этом, как докладывала агентура, хозяин ресторана Судаков, желая избежать скандала, стал азартно (и не к месту) уверять публику, что это не Распутин, а какой-то самозванец... Гришка сразу взревел от горчайшей обиды:

     - Это я-то не Распутин? Да я самый настоящий... А чем Распутин мог доказать, что он Распутин? Полицейский отчет гласит, что Гришка "обнажил половые органы и в таком виде продолжал вести беседы с певичками, раздавая некоторым из них записки с надписями "люби бес корыстно". На замечание хора о непристойности поведения Распутин возразил, что он всегда так и держит себя перед женщинами; при этом, чтобы ему поверили, он "называл по фамилиям женщин, которые ему отдавались, сообщая о каждой какую-либо деталь, смешную или скабрезную...". Франтик (у которой в биографии не все было чисто) быстро смылась в уборную. Соедов активно уговаривал Распутина еще "дернуть по маленькой", а издатель газеты Катульский предпринял попытку застегнуть на Распутине штаны, но потерпел в этом фиаско...

     ...Судаков позвонил Адрианову.

     - Был он у меня. Страшно рассказывать.

     - По счету уплатил? - забеспокоился градоначальник.

     - Я бы сам, - отвечал Судаков, - заплатил ему в десять раз больше, только бы он не бывал у моего "Яра"...

     Проломив рогатки цензуры и не щадя нравственности читателей, газеты опубликовали смачные подробности скандала у "Яра", а в Петербург полетели доношения под грифом "сов. секретно". Поклонение московским мощам пошло все-таки на пользу Распутину, и, заработав на поставках белья для фронта, он впер к себе на третий этаж рояль. С удовольствием разглядел свою персону в отражении черной лакированной крышки. Сказал:

     - Это вам, доченьки! Мотри, как батька-то для вас старается. Последнее готов с себя снять, чтобы вам хорошо сделать...

****

     Все документы о скандале сконцентрировались в сейфе шефа жандармов Джунковского; с докладом к царю он прошел в приемную императора, где случайно напоролся на Распутина.

     - Аа, ты здесь... Тебя-то мне и надобно!

     Нервный генерал по всем правилам бокса нанес острый хук в подвздошину.

     Распутин от боли открыл рот, но... безмолвствовал. Свинг в челюсть склонил его голову на левое плечо. Джунковский прямым снизу поправил ее - и она повисла на правом плече. Последовал заключительный апперкот - Распутин мешком осел на пол. В англизированной свите царя оценили все по достоинству:

     - Поздравляем. Нокаут.

     В подробном докладе царю Джунковский сознательно выделил в нем те места скандала, где Распутин похвалялся своим влиянием на царицу и на придворных дам. Николай II сказал:

     - Прошу вас, пусть это останется между нами...

     Джунковский закончил речь обычными рассуждениями о том, что за спиною Распутина стоит некое таинственное сообщество "жидомасонского" толка (это был пункт его помешательства).

     - Я все это проверю, - обещал ему царь...

     Степан Белецкий оживил эту картину: "По словам Распутина, государь после этого долго не пускал его к себе на глаза, и поэтому Распутин не мог слышать или говорить спокойно о генерале Джунковском до конца своей жизни".

     Но, никому не веря, Николай II поручил Саблину разобраться в докладе Джунковского.

     - Я знаю, Григория не любят. Где ложь, где правда? Саблин, опытный арбитр в семейных делах Романовых, нашел в себе смелость подтвердить правоту доклада Джунковского:

     - Государь, Григорий Ефимыч у "Яра" превзошел сам себя... Императрица пожелала видеть Саблина, и, сочно поцеловав его в губы, она врезала ему оскорбительную пощечину.

     - Дурачок, что ты там наболтал моему дураку? Вечером Саблину влетело еще и от Мануса.

     - Вы сделали большую глупость, - сказал капиталист. - Как можно отзываться о Распутине дурственно, если...

     - А ну вас всех к черту! - вспылил офицер "Штандарта". Опираясь на костыли, притащилась Вырубова.

     - Ты подумай, Аня, - расплакалась царица, - опять целый воз грязи навезли к нашему порогу. Конечно, кто спорит, у "Яра" и бабы были, не без этого, но... при чем же здесь Григорий?

     - Это была нечистая сила, - заверила ее Вырубова.

     - Конечно! Любой другой, попади он к "Яру", не ушел бы оттуда живым, и только божественный промысел помог Григорию спастись... Я даже знаю, кто подстроил ему эту ловушку!

     - Кто? - оживилась Вырубова, гремя костылями.

     - Московский градоначальник Адрианов.

     - Ах, так? Ну, он у нас еще попрыгает. Он еще у нас попляшет.

     Аксельбант свиты царской ему теперь лишь во сне приснится.

****

     Петербург в это время был потрясен страшным взрывом на Пороховых, так что даже в Царском Селе вздрогнул дворец; санитары долго собирали обезображенные трупы; Алиса рассылала семьям погибших рабочих иконки. Затем 9 мая взорвался эшелон с боеприпасами в Гатчине, причем разнесло все дачи возле путей, и тут вспомнили, что эшелон несколько раз загорался еще в столице - перед отправкой. Наконец, громыхнул третий взрыв - на Охтенском заводе, опять кровь и жертвы... Все понимали, что немецкая агентура творит в Питере что хочет. Распутин дал царице совет: "Скажи папе, чтобы газеты не ругали немцев за эти взрывы. Война столько зла принесла, так на што это зло усиливать? Ну, рвануло. Ну, отскочить не успеешь. Ну, сдохли. Ну и бог с ними..." Он подарил царице икону с колокольчиком: "Коль дурной человек явится, сразу звон услыхаешь". А царю он подарил палку, купленную на Афоне:

     "Носи! Эту дубину я благословил..."

5. ОТКРЫТЫЕ СЕМАФОРЫ

     Немцы, немцы, немцы - они так обжили государственное правление, что высшая власть казалась уже немыслимой без приставки "фонцур". Знаю, что средь обладателей немецких фамилий были светлые одаренные личности, любившие Россию не меньше русских, которых порою даже угнетало их немецкое происхождение, тянувшееся от предков, выехавших на Русь с незапамятных времен. Но была и мутная накипь, гнилая мякина, от которой не знали как избавиться... Что долго говорить! Вот, пожалуйста: министр императорского двора граф Фредерикс! От слабоумия путал окна с дверями. Однажды он уже сделал шаг... в окно (успели перехватить за фалды мундира). А недавно он опять отличился. Подошел к самому императору и свысока потрепал его по плечу, спрашивая:

     - А тебя тоже пригласили к столу царскому?.. Николай II в этом случае показал себя либералом:

     - Куда ж мне его деть, дурака? Он так предан мне...

****

     Никто в Думе не ожидал, что Хвостов распечатает свои уста, но лидер правых заставил всех невольно вздрогнуть:

     - Народ ропщет: "Сами продались и нас продали!" Я говорю о немецком засилье в стране, о германском шпионаже в России... Доколе же? - Хвостов не был голословен и бил точно по цели - по немецким банкам, по промышленным синдикатам, в тени которых затаилось мурло германских капиталистов.

     Основной удар он обрушил на электротехническую промышленность, издавна бывшую в подчинении немецкого капитала: "Сименс и Шуккерт", "Сименс и Гальске", "Всеобщая компания электричества", "Общество электроэнергии 1886 года" - ни один выстрел Хвостова не пролетел мимо "яблочка". - Мы включаем в квартире свет, мы покупаем билет в трамвае и даже не сознаем, что этими безобидными действиями мы невольно оплачиваем рабскую дань Германии...

     Народ прав, наши верхи предались сами и нас предали! - открыто возвестил Хвостов. - Но чтобы народ не устроил самосуда, правительство должно возглавить борьбу против германских хищников - капиталистов и банкиров...

     Почему, черт побери, акции "Общества 1886 года" не котируются на русской бирже? Почему эти акции всегда котировались на биржах Берлина?

     Электричество - будущая кровь нашей империи, и мы не позволим, чтобы рубильник великороссийских моторов включали в конторе "Дойчес Банка" рукою проклятого кровавого кайзера!

     Хвостову удалось нащупать и самое больное место в артиллерии: электрофирмы выполняли заказы для фронта (дистанционные трубки и запальники для снарядов, которых как раз больше всего и не хватало!). Он понимал, что эта дерзкая речь заставит Царское Село обратить внимание на самого оратора, а поездки на "Виллу Родэ" отлакируют общую картину его правого патриотизма.

     Весь мокрый от пота, под грохот аплодисментов, Хвостов спустился с трибуны - дело сделано! Из гостевой ложи спустилась в вестибюль дворца нарядная, как кукла, Наталья Червинская (кажется, эта конотопская Клеопатра все-таки нашла своего Антония).

     - Слушай, Лешка, - сказала она, - ты даже не представляешь, как тебя сейчас попрет... выше, выше. Ты у меня молодец. Депутаты подходили к нему, пожимали руку:

     - Великолепно! Проникновенно! Потрясающе!

     - Это моя тема, - скромно отзывался Хвостов. - Довольно нам, русским, поклоняться Германии... морду в кровь расхлещем! Червинская предложила ему встретиться вечером.

     - Я позову и Побирушку... не спорь, от этого князиньки с его портфелем, набитым пипифаксом, очень многое зависит. Пуришкевич тоже подошел к Хвостову, спросил:

     - О чем, мой друг, будет ваша следующая речь? Хвостов (карьеристски точно) наметил верную цель:

     - - О дороговизне... О том, что в столице появились у магазинов очереди, которые шутники стали называть "хвостами"!

     Вечером дома у Червинской сидели на тахте многопудовые Хвостов и Побирушка; извилистая тропинка уводила их в трепетные кущи МВД; Червинская просила их пересесть на стулья:

     - Слезайте с тахты! Вы мне все пружины продавите...

     Через несколько деньков пассажиры дачного поезда видели, как два толстяка ехали в Царское Село, и по столице пошли разговоры: "Побирушка таскал Хвост за собою - скоро что-то будет..." А самое смешное в том, что Побирушка как раз и был акционером "Общества электроэнергии 1886 года".

     Хвостов своей речью в Думе наносил удар по карману Побирушки. Спрашивается: какая же корысть Побирушке выдвигать Хвостова с его антинемецкой пропагандой? Но в том-то и дело, что, выдвигая Хвостова, Побирушка надеялся потом - через того же Хвостова! - пресечь все нападки на электротехническую индустрию, бывшую в немецких руках...

     Ничего сложного нет - все просто в мире капитализма!

****

     Сложнее объяснить немецкий погром в Москве... Веселее всего было на 1-й Мещанской, где вино лилось рекой - до колена, а пожарные крючьями изымали из подвалов упившихся. Громили "Шварца" на Кузнецком мосту - из магазинов хирургических инструментов вылетали операционные приборы. Все это вершилось не в суровом молчании, а с возгласами: "Бей немчуру поганую, да здравствует Россия!" Музыкальная фирма "Циммерман" еще не ведала такой какофонии: на мостовую, крутясь ножками, вылетали рояли и пианолы, клавиши скакали по булыжникам, похожие на суставы пальцев от высохшего скелета. А вот и оптический "Мюллер": витрины распались со звоном, хрупкие линзы для очков разной диоптрии давились под ухающими сапогами биндюжников. Вдрызг разнесли похоронного "Гринбаума": каждый имел возможность на всю жизнь запастись гробами! Дворничихи растаскивали по дворам длинные покойницкие саваны, из которых получались хорошие простыни. Зато гробовые подушки не нашли применения, ибо спать на них жестко, - их сложили в костер, и вокруг пожара плясали если не "Карманьолу", то, во всяком случае, "Барыню" - вприсядку! Было и зловеще печальное в этой истории. Пострадало издательство И.Н.Кнебеля, выпускавшее очень хорошие книги по русскому искусству. В погромном огне безвозвратно сгинули 200 картин русских живописцев, масса негативов и ценных клише (Игорь Грабарь тогда же потерял тираж своего издания "История русского искусства" - и даже прервал писание монографии).

     Всего было разгромлено в Москве 732 фирмы, убытки составили сумму более 50 миллионов рублей. Но в чисто национальном погроме вдруг обнаружилась и политическая подкладка, "На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических сцен, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и прочее... Эти известия вызвали ужас в Царском Селе". Войскам в Москве дали приказ - применять оружие, и последние искры антинемецкого погрома были затоптаны. Теперь надо искать виноватых, а такие всегда сыщутся...

     - Градоначальник Адрианов! - сказала царица - Когда скандал был у "Яра", Адрианов палец о палец не ударил, чтобы помочь святому старцу выбраться из этой гнусной ловушки...

     По высочайшему повелению Адрианова обвинили в "бездействии власти" и с его груди сорвали аксельбант свитского генерала. Общипанный курам на смех, генерал сразу поехал в Петербург.

     Адрес ему известен: Гороховая, 64, кв. 20.

     - Ах, мать твою размать... - еще с порога начал Адрианов. Распутин оценил героический пролог к серьезному разговору и посоветовал не стесняться. - Не дурак, понимаю, что дело не в погроме. Когда ты без штанов у "Яра" гулял, я тебе не мешал?

     - Не мешал, - согласился Распутин.

     - А теперь на меня твоих же собак вешают...

     - Ты умный, - сказал ему Распутин. - Вот тебе бумажка, вот тебе вставочка с перышком... Садись, хенерал, и пиши всю правду царю. Пиши как есть. Без штанов я не гулял и вообще вел себя у "Яра", аки голубь небесный.

     Напиши так, чтобы государь поверил тебе, а не этому гаду Джунковскому.

     - На чье имя писать? - деловито спросил Адрианов.

     - Анютке пиши... Вырубовой.

     Адрианов сочинил обширную справку на тему о Гришкиной благопристойности, из коей явствовало, что в ресторане у "Яра" все сидели без штанов, но Распутин к этому безобразию непричастен. Адрианов снова украсил свою грудь аксельбантом, а теперь... "Теперь дело за Джунковским", - сказала царица. Николай II вызвал Джунковского к себе и, поправляя усы, сказал, что прежнего доверия к нему он не испытывает - можно снимать аксельбант. Джунковский снятым аксельбантом хлобыстнул по столу, как плеткой.

     - На фронт хочу... Дайте мне дивизию!

     Командуя дивизией, он вместе с дивизией вошел в революцию как генерал-фронтовик; один хороший нокаут, сделанный им Гришке, решил его судьбу, и в 1926 году, провожая Джунковского на курорт, знаменитый А.Ф.Кони напутствовал его словами: "Будущий историк оценит ваше отважное выступление против Распутина..."

****

     Екатерина Великая (посмертной славе которой так завидовала Алиса) имела при себе камер-фрау Марью Саввишну Перекусихину; эта дама с большим знанием дела опробовала кандидатов в фавориты, после чего следовал ее доклад: "Петька слаб, а Сенька дюж, Сенька гож, матушка!" Нечто подобное происходило и сейчас: кандидат на пост министра, прежде чем попасть пред светлые очи государыни, должен побывать на царскосельской дачке Анютки Вырубовой, которая оценивала его - "наш" или "не наш"?.. Хвостов уже пил чай на даче Вырубовой, но понравился ей, увы, напрасно! Обстоятельства сложились так, что царь временно выпал из-под контроля жены. Возмущение в народе против царской семьи, угрозы скинуть "Николашку" с престола, а царицу заточить в монастырь подействовали на царя. Надо было как-то спасать положение, произведя смену министров, чтобы на время притушить недовольство в стране. Но царь понимал, что, пока он в Царском Селе, ни жена, ни Вырубова, ни Распутин не дадут ему это сделать. А потому он спешно отбыл в Ставку... Императорский салон-вагон въехал через ворота в заборе и остановился напротив штабного вагона дяди Николаши, который помог племяннику спрыгнуть с высокой подножки.

     - Здесь, - сказал ему царь, - в тихой деловой обстановке, без баб и истерик, я приму очень ответственные решения...

     Первым делом надо было задобрить Думу, которую крайне раздражала Влюбленная Пантера - Маклаков. Родзянко уже не раз настаивал на удалении Сухомлинова, Саблера и Щегловитова; в обществе перетирали на зубах вопрос о трагической нехватке снарядов на фронте, всюду лаяли Малечку Кшесинскую, за которой стоял великий князь Сергей Михайлович... Маклаков был вызван в Ставку.

     - Я, - сказал ему царь, - целиком солидарен с вами, что Думу надо бы закрыть на замок, а Родзянко ведет себя хамски, принимая на себя почести, будто он глава государства. Но...

     За этим царским "но" Маклаков хлопнулся в обморок.

     Его оживили. Влюбленная Пантера рыдала:

     - Чем же я не угодил вашему величеству?

     - Вы угодили мне, но я вынужден считаться с тем мнением, которое у нас неостроумно прозвали общественным... Маклаков с трудом пришел в себя.

     - Говорят, на мое место прочат Алешку Хвостова?

     - Ставка желает князя Щербатова...

     Николай Борисович Щербатов занимал должность начальника государственного коннозаводства - лошадь по-прежнему играла в России колоссальную роль (особенно сейчас, когда пулеметы косили нашу славную кавалерию), и, влюбленный в гиппологию, князь сказал:

     - Помилуйте, но я ни в какие ворота не лезу! Какое я могу иметь отношение к эмвэдэ? Прошу, оставьте меня с лошадьми...

     Николай II настаивал на занятии князем поста министра внутренних дел, ибо Щербатов - человек с конюшни, неизвестный для широкой публики; он был сейчас выгоден для царя, как обтекаемая незначительная фигура, к которой трудно придраться.

     - Я не стану мучить вас работой, а моя просьба в военное время не дает вам права отказываться от занятия поста... Щербатов даже прослезился - в прострации.

     - Странное дело! - заметил царь. - Увольняю министра - он ревет как белуга. Назначаю министром - тоже плачут. Николай Борисыч, я вас прошу - наведите порядок в государстве.

     - Я знаю только один порядок - как в конюшне!

     - Согласен даже на такой, - отвечал Николай II...

     А в Царском Селе творилось невообразимое: Алиса заламывала руки, Анютка готова была рвать на себе волосенки, Гришка ходил мрачный, как сыч, - царь принимал в Ставке самостоятельные решения, а они, бессильные, не могут подсунуть ему "нашего". Распутин вяло мямлил: "Как же так? Без моего божьего благословения?" Положение на фронте было отчаянное, и в Ставке решили срочно призвать на службу ратников 2-го разряда.

****

     Нюрка открыла двери - на пороге стоял хожалый из полицейского участка, держа под локтем замызганный портфель из парусины.

     - Распутин Дмитрий Григорьев здеся проживает? Речь шла о сыне Распутина - о Митьке.

     - Ну, здеся. Так што? - спросил Гришка.

     Хожалый раскрыл портфелишко, поплевал на пальцы.

     - Числится он ратником второго разряда и подлежит призыву в армию по месту его жительства... в Тюмени.

     - Это по какому же праву? - осатанел Распутин.

     - А по такому... Кажинный русский человек обязан свое отечество грудью защищать. Так какие ж еще тебе права надобны?..

     До этого война проходила стороной и только сейчас дошла до самого сердца Распутина. Он завыл:

     - Митьку берут... кровинушку мою! А я не дам ево... Это што ж получается? Под пули, выходит, соваться? А за што?

     Миллионы русских митек, ванек и петек месили грязь окопов, били вшей на бинтах, умирали, унизав собой спирали колючей проволоки, стонали в землянках, изувеченные огнем, ослепленные газами, а эта вот поганая сволочь в шелковой рубахе и бархатных штанах металась по комнатам, опрокидывая стулья, и вопила:

     - Не дам! По какому праву? Это ж мое дите...

     Я долго ждал этого момента, чтобы поведать тебе, читатель, самое гнусное злодеяние Гришки Распутина: ради спасения своего паршивого щенка он решил отменить в стране мобилизацию ратников 2-го разряда, лишь бы чадо его не пропало в этой серо-кровавой мешанине, что зовется солдатчиной...

     Собранный и строгий, он явился к царице с темными кругами под глазами. Его шатало будто пьяного, но он был абсолютно трезв.

     - Какую ночь молюсь! - заявил. - Было мне видение яркое. Голос свыше протрубил мне - не надо призыва ратников...

     В барановичскую Ставку полетели истошные вопли царицы; она заклинала мужа: "Прошу тебя, мой ангел... не разрешай призыва 2-го разряда. Отложи это как можно дольше. Они должны работать на полях, фабриках, пароходах и т. д. Тогда уж скорее призови следующий год. Пожалуйста, слушайся ЕГО совета, когда говорится так серьезно, ОН из-за этого столько ночей не спал! Из-за одной ошибки мы все можем поплатиться... Он тебя настоятельно просит поскорее приказать, чтобы в один определенный день по всей стране был устроен всеросс. крестный ход с молением о даровании победы..."

     Призыв не состоялся. Но молебны были. Пополнение на фронт в нужный срок не прибыло, и германская армия развивала свое наступление... Зато Митька остался сидеть дома!

     Комментарии даже не требуются - любой поймет.

6. "А НАМ НАПЛЕВАТЬ!"

     Зарывшись глубоко в землю, союзные армии вели отныне лишь позиционную войну, предоставив Германии возможность разделываться с безоружной Россией, а сами весь 1915 год посвятили исключительно наращиванию военного потенциала. Ллойд-Джордж писал: "История предъявит счет военному командованию Франции и Англии, которое в своем эгоистическом упрямстве обрекло своих русских товарищей по оружию на гибель..." Кайзер запланировал выбить Россию из войны, а уж потом обрушиться на Запад!

     Последний на штык насажен.

     Наши отходят на Ковно.

     На сажень

     Человечьего мяса нашинковано.

     Русские крейсера, подвывая в рассветном дыму сиренами, покинули родную уютную Либаву - с ее пляжами, с ее танцплощадками, с милыми цукернями; после отхода кораблей волна еще долго качала под пирсами намокшие обрывки центральных газет с призывами "Война до победного конца!". Во всем этом успокаивает нас одно: русская армия и флот могут иногда потерпеть поражение, но Россия побежденной никогда не бывала и не будет...

     Ветер разметывал на улицах плакаты Маяковского:

     У Вильгельма Гогенцоллерна

     Размалюем рожу колерно!

****

     Янушкевич 6 июня докладывал Сухомлинову: "Кадры тают, а пополнения получают винтовки в день боя. Просто волосы дыбом! Приходится отходить... Но будь проклятые снаряды - отбросили бы немцев сразу. Когда батарея, вопреки приказу, выпускает сразу все снаряды - успех! Брусилов тоже начал отход...

     Отовсюду кричат и грозят нам гидрой революции..."

     Звонок по телефону прервал чтение письма:

     - У аппарата военный министр, слушаю. Наталья Червинская спросила Сухомлинова:

     - Это правда, что у вас ночью был обыск?

     - Что за чушь! Кто посмел так думать?

     - Но в городе ходят слухи, что...

     Сухомлинов повесил трубку. Вечером, придя домой, он сделал выговор жене за то, что она много тратит денег.

     - Ты знаешь, золотко, мне для тебя ничего не жалко. Но нельзя же покупать все, что продается в магазинах. Жена обиделась. Ночью он звонил в министерство:

     - Львов сдали?

     - Еще нет. Но армия откатывается.

     Утром его навестил Сазонов, совершенно поблекший.

     - Как ведающий иностранными делами, я поставлен вами в неловкое положение. Мы же не одни - мы члены коалиции, и коалиция спрашивает меня, а я вынужден вопрос Антанты перепоручить вам лично - когда же наша армия перестанет отступать?

     - Тут немало соображений. Сейчас выравниваем линию фронта, в которой образовались опасные выступы и завалы, вредящие планомерной и четкой стратегии. Боюсь, вам этого не понять!

     Но это Сазонов - дипломат, с ним легче. Зато стало плохо, когда на пороге выросла громоздкая фигура Родзянки, которого в столице за его сипение и звучный голос называли то "самоваром", то "барабаном". Родзянко начал без подготовки:

     - Государственная Дума пришла к выводу, что дальнейшее ваше пребывание на посту министра является гибельным для нашей армии. Уйдите сами, иначе вам предстоит уходить... по суду!

     Сухомлинова взорвало:

     - Не меня судить за поражения на фронте, а Гучкова и ему подобных болтунов, подрывающих веру народа в победу! Раздалось астматическое сипение "самовара".

     - Я вам говорю об отступлении армии, а вы мне толкуете о том, что в огороде бузина... Ну, при чем же здесь Гучков?

     - Именно критиканство разлагает нашу доблестную армию, бужируя ее пошлыми инсинуациями, будто я развалил аппарат министерства, будто я разворовал обмундирование и расхитил арсеналы.

     - А ведь вы развалили! - загромыхал "барабан". - А ведь ваши друзья все растащили... Но перед этим вы еще залепили публике глаза своим бахвальством в статье "Мы готовы!".

     - Она не подписана моим именем.

     - Но статья-то вышла из вашего кабинета...

     Сухомлинов в волнении пересек кабинет по диагонали.

     - Я не. понимаю, чего вы от меня хотите?

     - Это не я, а Россия желает, чтобы вы ушли отсюда...

     После этого Родзянко совершил один шаг, непозволительный с точки зрения светской этики, - он нагрянул в особняк Кшесинской, застав приму русской Терпсихоры в грибницах, где она срезала с грядок белые грибы; в стеклянных оранжереях произрастал дивный тропический сад, в ароматной духоте пели диковинные птицы... Родзянко сказал женщине, чтобы она не совалась в дела артиллерийского ведомства... Кшесинская издала шипение, словно кошечка:

     "Пшш... Пшшш... пшшшш..." - и прогнала его. Родзянко навестил ее покровителя, великого князя Сергея Михайловича, владычившего в русской артиллерии. В ответ на попреки тот сказал, что производство снарядов увеличить невозможно, ибо нет станков для выделки дистанционных трубок.

     Родзянко задал ему вопрос:

     - Тысяча станков на первое время устроит вас?

     - Откуда они, милый вы мой?

     - Добровольцы объехали ремесленные училища, где отыскали станки, пригодные для выделки трубок... Вы говорите, что совсем нет трубок? А между тем они валяются у вас под ногами.

     - Как так?

     - А так. Полтора миллиона (!) дистанционных трубок нашли здесь же - в арсенале столицы, и вы об этом не знали?

     - Не знал.

     - Вы должны уйти, - пробарабанил Родзянко.

     - Я понимаю, - согласился великий князь.

     - Вы уйдете сами? Или...

     - Уйду сам... по болезни. Должен принести вам извинения за шипение Малечки, она нервная... артистка!

     - Ничего. На меня все шипят... не только артистки.

     Галиция была оставлена. 12 июня состоялось собрание Совета министров под председательством Горемыкина, который был убежден, что "война его не касается". С утра старый рамолик еще был внятен, иногда даже отпускал остроумные шутки, но к полудню действие морфия подходило к концу: Горемыкин тускнел и засыпал, а если спрашивали - порол глупости... В самый разгар заседания из Ставки прибыл курьер с пакетом.

     - Лично от государя, - сказал он Сухомлинову; прежде чем устранить любимца, царь его ласково облизал.

     "Владимир Александрович, - писал он. - После долгого раздумывания я пришел к заключению, что в интересах России и армии ваш уход необходим...

     Мне очень тяжело сказать вам об этом... Сколько лет мы с вами работали, и никогда между нами не было недоразумений. Благодарю вас, что вы положили столько труда и сил на благо нашей родной армии.

     Беспристрастная история будет более снисходительной, чем осуждение современников.

     Господь с вами. Уважающий вас НИКОЛАЙ".

     Горемыкин очнулся от скрипа отодвигаемого стула.

     - Владимир Александрыч, куда это вы так поспешно сорвались, или у вас в министерстве опять все кипит? Сухомлинов помахал письмом императора.

     - Отставка! - сказал и быстро вышел...

     Дома при этом известии бурно разрыдалась жена.

     - Ну, вот и конец... Ах, я несчастная! Побирушка бегал по городу, всюду возвещая:

     - Имею сведения: Сухомлинов - немецкий шпион...

****

     Пришлось оставить казенную квартиру на Мойке - Сухомлиновы перетащили мебель в новое жилье на Торговой улице. Затем они отъехали в Курскую губернию, где экс-министр с упоением предался рыбной ловле, вкладывая в это дурацкое занятие всю свою душу - без остатка! Для историков будущего он записывал в дневнике генеральные события своей беспрецедентной жизни:

     "Пытался поймать щучку, но не удалось. Погода чудная, газет не читаю..." А сколько дивных волнений испытал он, лирически вдохновенный, когда копал червей на берегу тихого Сейма. Подумать только - накопал целую банку, но пришла на бережок Екатерина Викторовна и так поддала туфелькой, что все черви по сторонам разлетелись.

     - Довольно! Мне противно видеть, что ты как дурачок часами сидишь и смотришь на этот идиотский поплавок...

     Она удалялась от реки, стройная и красивая, а в сиреневых кущах пели волшебные курские соловьи. Роняя удочки и давя червяков, Сухомлинов трусил по тропочке за своим сокровищем.

     - Катенька, постой... но что же мне делать? Она резко обернулась, поддернув юбки.

     - Здесь ничего не сделаешь - надо возвращаться!

     Приехали в столицу, которая сразу наполнилась анонимками. В них писалось, что Берлин после отставки Сухомлинова празднично ликует, что теперь-то уж немцы точно уверены в победе над Россией, что кайзер истратил множество миллионов марок на устранение Сухомлинова с поста министра.

     Заодно в анонимках было сказано, что Родзянко, Гучков, Поливанов и прочие критиканы не пожалели золота, дабы лишить русский народ сухомлиновского гения...

     - На этом можно поставить точку! - сказал М.Л.Бонч-Бруевич, аккуратно подшивая все анонимки в одну папку. - Под анонимками не хватает только литературного псевдонима Сухомлинова - имени Остапа Бондаренко, якобы живущего в отставке на хуторе.

     Теперь разгильдяй, оправдываясь, честно писал, что Россия не была готова к войне, и отпускал комплименты Германии, которая к войне была отлично подготовлена. Государственная Дума 345 голосами (из числа 375 голосовавших) предложила правительству предать Сухомлинова и его сообщников суду. Бюрократия капитулировала, и была создана особая комиссия для расследования преступлений военного министра... Екатерина Викторовна рыдала.

     - Черт бы их всех побрал! Сегодня в магазине Броккара какая-то стерва прошипела мне в спину: "Шшшшшпионка..."

     - Бедная Россия, - вздыхал Сухомлинов.

     Жена долго вспоминала казенную квартиру на Мойке.

     - Там остались такие обои, ну, так бы и ободрала их все со стенок...

     Совершенно не понимаю - как жить дальше?

****

     На пост военного министра заступил генерал А. А. Поливанов, не скрывавший от царя, что будет работать в контакте с общественностью.

     Полетел и министр юстиции Щегловитов (Ванька Каин); Николай II долго колебался, но все же выбросил из Синода и Саблера, назначив на его место культурного москвича Самарина.

     - Распутина не потерплю! - твердо объявил Самарин...

     Читать письма царицы за это время - одно удовольствие: видно, как она корчится от ярости, клевеща, запугивая мужа гибелью, ссылаясь на пророчества "нашего Друга". Лишь в конце июня Николай II вернулся в резиденцию, где на него обрушилась горячая лава истерик, воплей, слез и причитаний:

     - Ники, что ты наделал? Ты разломал свой титул на куски и расшвырял эти куски по сторонам... Почему Поливанов? Где ты откопал дурака Самарина?

     Они же тебя погубят... Разве эти люди, идущие против Григория, способны принести успокоение? Теперь жди, что все покатится кувырком... Тебе совсем не жаль меня!

     Полиция докладывала Белецкому, что Распутин начал ходить озираясь, незнакомых сторонился, а филерам он жаловался, что теперь его обязательно ухлопают, укокошат, придавят, отравят, погубят, изведут, зарежут и прочее.

     Страх был велик... В эти дни Горемыкин (даже Горемыкин!) решился высказать прямо в глаза императрице, что в народе зреет недовольство, что в окопах солдаты и офицеры открыто матерят лично ее и Распутина, на что Алиса отвечала премьеру империи короткою русской фразою:

     - А нам наплевать!

7. МЕЛОЧИ ЖИЗНИ

     Как писать о Распутине, если цензура не разрешает? Русский читатель отлично постиг эзоповский язык и потому данные о дурной погоде воспринимал с политическим оттенком:

     Дождь. Ненастье. Лужица.

     Где же тут распутица?..

     Наконец, была еще одна доходчивая форма изложения. Например, в газетах сказано: "Вчера жилец дома № 64 по Гороховой улице опять скандалил пьяный. Постовому городовому он дал сначала в лицо, а потом дал 5 руб., чтобы тот не жаловался... Редакция спрашивает: можно ли терпеть дальше?"

     Редактора тащили к цензору.

     - Вот этот жилец на Гороховой... кто это?

     - Да есть там один. Неисправимый забулдыга.

     - А вы конкретнее... на кого намекаете?

     - Известно на кого - на чиновника Благовещенского.

     Проверили по адресной книге - точно: Благовещенский жил как раз на той площадке лестницы, на какой была и квартира Распутина. Был ли чиновник пьян "вчера" - это уж дело десятое... Сменивший Маклакова князь Щербатов (по наивности или нарочно?) открыл клапан того котла, в котором яростно бурлил кипяток возмущения против Распутина, - струя грязного пара со свистом вырвалась в атмосферу. Поход против Гришки начали "Биржевые Ведомости", другие газеты подхватили лакомую тему, и царица теперь читала документальные рассказы о кражах Распутина, о разврате его и хлыстовстве, о взяткобрании и прочих милых утехах.

     - Прогони Щербатова! - взывала она к мужу.

     Николай II не раз авторитетно расписывался в своем безволии, часто даже подчеркивая это свойство своего характера. Но бывали моменты, когда он буквально сатанел от изобилия поправок, вносимых в его решения Распутиным и всем этим "бабьем".

     - Не забывай, - напомнил он жене, - что наш друг может говорить что хочет, но ответственность несу только я. А я не в силах взять Щербатова и тут же его выгнать...

     Щербатов откровенно скучал по лошадям, не представляя, что ему свершить в МВД, но вскоре нашел себе дело - в тридцать четыре часа, без предварительной подготовки, со службы полетели вверх тормашками все губернаторы и чинодралы с немецкими фамилиями. Вой стоял по империи страшный... А Распутин, потеряв голову от страха, курсировал теперь между Тюменью и Петербургом: слабость цензуры припекала его так, будто Щербатов посадил его на раскаленную конфорку. Царю он переслал свою гребенку, и Алиса наказала мужу, чтобы перед принятием важных решений не забывал ею расчесываться. По настоянию царицы Горемыкин устроил нагоняй Поливанову.

     - Почему в печать просачиваются суждения противоправительственного характера? - брюзжаще вопросил он.

     - Ничего подобного, - отвечал военный министр.

     - А клевета на Григория Ефимыча?

     - Впервые слышу, что Распутин - наше правительство... Горемыкин и сам почувствовал неудобство.

     - Алексей Андреич, я не знаю, кто там и что там... Я лишь передал вам высочайшую волю, а дальше - сами разбирайтесь.

     Тайком, смиренный и робеющий, Распутин вернулся в столицу, где на вокзале его встретил синодский казначей Н.В.Соловьев в черных очках, похожий на слепца-нищего, и его толстая коротышка жена, которая плясала на перроне от восторга:

     - Ах, отец... отец приехал... отец ты мой!

     - Ах, мать, - приплясывал Гришка, - ах, мать ты моя! Он боялся ехать к себе на Гороховую и укрылся в квартире Соловьевых... Обер-прокурор Самарин тут же повидался с царем.

     - Государь, заступая на свой пост, я ведь ставил непременным условием, чтобы Распутина в столице никогда не было...

     Гришка все же успел побывать в Царском Селе, после чего филеры зарегистрировали, что на автомобиле Вырубовой он был подвезен ею к вокзалу, сел в вагон (филеры тоже сели!) и поехал обратно в Покровское... Распутин охране угрожал:

     - Это вы донесли, что меня Соловьев встречал?

     - Наше дело маленькое, - отвечали филеры.

     - Маленькое, да языки у вас отросли большие. Вот, погодите, ужо я окрепну, так языки-то вам поганые оборву...

     Подвыпив, он познакомился в поезде с двумя дамами, которые сошли в Камышлове; явно скучая, притащился в купе к филерам.

     - А я царя тоже видел, - проболтался Гришка по пьянке. - Папа и указал мне, что это вы, суки, донесли о моем приезде. Папа мне отдельный вагон давал, но я отказался, потому как одному в пустом вагоне ехать скушно. А я теперь перемен жду...

     Терехов спросил - какие ж тут перемены?

     - Теперича не до жиру - быть бы живу...

     - Э-э, дурак! - отмахнулся Распутин. - Скоро из Ставки дядю Николашу попрут, а Щербатова и Самарина тоже не станет...

     В Тюмени он сел на пароход, который вез новобранцев. Дал им пятнадцать рублей и пел с ними песни. Был пьян и все время пил, забегая в каюту (в иллюминатор одна за другой вылетали опустошенные бутылки). Проспавшись, он полез на солдат в драку, крича, что они украли у него из кармана три тысячи рублей. Получив по зубам, Гришка стал приставать к буфетчику, будто тот обворовал его каюту, и подбил парню глаз. Капитан сказал, что выбросит Распутина за борт. "Распутин, - записывали филеры, - опять удалился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то обиженно бормотал, а публика им любовалась. Из публики было слышно: "Распутин, вечная тебе память как святому!" Другие говорили: "Надо его машинкой оболванить, обрить начисто"... Когда пароход причаливал к пристани села Покровского, Гришка валялся в каюте мертвецки пьян, матросы выкинули его на берег, словно мешок с отрубями, - так и шмякнулся! А там его встречали с телегой дочери, которые с большим трудом взвалили батьку на подводу, повезли кормильца домой... Следом за телегой шагали по зыбкому песку филеры департамента полиции, рассуждавшие:

     - И когда эта мука кончится? Сколь годков прошло - из-за этой сволочи покоя не видим. Пришить бы его, паразита...

     Утром Распутин вышел на двор, спрашивал филеров:

     - Эй, робяты, а сколь я вчерась выпил?

     - Не знаем. Нас ты не угощал...

     С помощью записки от царицы он пристроил своего Митьку на службу в 7-ю роту тюменского гарнизона - подальше от фронта. И сказал сыну: "Терпи!

     Скоро я учну мир с немцами заключать..." Потом Распутин дрался со своими родственниками, они ему расквасили в кровь всю харю, при этом без стыда горланили по селу:

     - Мы тя знаем! Тебе бы тока Нюрку за... держать!

     Министр внутренних дел князь Щербатов руки имел длинные, и по его настоянию тобольский губернатор А.А.Станкевич велел арестовать Распутина с заключением в тюрьму на три месяца за беспробудное пьянство и неприличное приставание к женщинам... Гришка спешно бежал из Покровского, опять тянулась по песку телега, а за телегой ползли скучные усталые филеры.

     - И когда ж это кончится?

****

     На квартире Бадмаева, где он решил укрыться, сидел Курлов, распевая блатные песни. Это удивительно, что человек, всю жизнь сажавший других по тюрьмам, обожал тюремную лирику... Закрыв глаза, жандармский генерал с большим чувством выводил:

     Централка - и ночи, полные огня,

     Централка - зачем сгубила ты меня,

     Централка - я твой последний арестант,

     Паагибли юность и талант

     В стенааах тваааих...

     - Аа, друг, и ты здесь? - обрадовался Распутин.

     Курлов глянул косо. Жандарму не везло. С началом войны получил права генерал-губернатора в Риге, где полно баранов и баронов, шпику и марципанов.

     Немцы наступали, бароны кричали "хох!", баранов зарезали, шпик и марципаны исчезли из продажи...

     - А теперь меня под суд отдают, - сообщил Курлов.

     - За што, милаай?

     - В основном инкриминируют мне потворство курляндским баронам и саботаж в эвакуации рижских заводов... Спасибо Бадмаеву. принял на постой, как старого мерина. Живу на его счет. А у меня ведь, знаешь, семья. Жену взял у одного идиота, уже с детьми, да еще, дурак такой, своих кучу понаделал... Вот кручусь!

     - А кто, скажи, при Столыпине меня охранял?

     - Я.

     - Мать честная! - засмеялся Гришка.

     - А чем тебе плохо было со мной?

     - Да не жалуюсь - с тобою жить было можно. - Он спросил, дома ли Бадмаев. - Я у него приютиться хочу. На Гороховой что-то боязно. Газеты лаются. От сыщиков Белецкого нет отбою...

     Курлов сказал, что Бадмаев здесь, но занят: у него сейчас депутат Протопопов, товарищ Курлову по службе в Конно-гренадерском полку, друг его невинной младости. Протопопов, взвинченный от габыря и цветков черного лотоса, появился в дверях кабинета.

     - Григорий Ефимыч, - заговорил он, - вы должны, вы обязательно должны представить меня императрице...

     - На кой ты сдался ей, сифилисный?

     - У меня нет слов, чтобы выразить свой восторг перед ее неземной красотой. Вы ничего не понимаете! Императрица у нас - богиня. У нее торс, как у античной Венеры. А посмотрите на ее профиль - чеканный, строгий, повелевающий. Я без ума...

     - Сашка, - велел ему Курлов, - сядь и не дури! Бадмаев отозвал Распутина в уголок, зашептал:

     - А какие у вас отношения с Хвостом?

     - Да пошел он в задницу?

     - Напрасно, - сказал Бадмаев. - Вы присмотритесь к этому человеку - за ним очень большое и громкое будущее... Протопопов цапал Гришку за поясок.

     - Вы должны это сделать... Я не знаю, что со мной происходит, но я преклоняюсь перед нашей мраморной Афродитой в короне!

     Отстать от маньяка было невозможно, и Распутин устроил Протопопову тайное свидание с императрицей, причем, дабы все шло гладко, без сучка и задоринки, он при сем и присутствовал. Алиса сидела за столиком и вязала мужу перчатки, когда член партии октябристов вдруг пополз к ней на коленях, восклицая:

     - Богиня... красавица... я ваш! Ваше величество, позвольте мне, рабу, умереть возле ваших божественных ног.

     - Что с ним? - спросила царица у Гришки.

     - Накатило, - отвечал тот.

     - Нет! Я не имею права дышать в вашем присутствии, - заливался Протопопов. - Позвольте мне, несчастному рабу любви...

     Тут Распутин кликнул из детской матроса Деревенько; два здоровых мужика, они подхватили влюбленного октябриста за локти, и, скрюченный в любовном экстазе, Протопопов был просто вынесен из кабинета, как мебель.

     Свидание продолжалось считанные минуты, но императрица запомнила Протопопова; ей, женщине уже немолодой, матери многих детей, было по-женски приятно, что она способна внушить мужчине столь сильное чувство даже на расстоянии...

     Вырубова зарегистрировала Протопопова в графу "наших".

     Немцы уже подходили к Барановичам, и Николай Николаевич велел перевести Ставку в Могилев... Но выбить Россию из войны германская военщина не могла - русский солдат крепок! Если глянуть на карту, то видно, что наша армия в самый тяжелый период натиска уступила врагу ничтожную частицу русской земли. Однако великая Россия привыкла воевать только на чужой территории, и потому каждый городишко, каждый шаг армии назад очень болезненно воспринимался в сердцах россиян... Маяковский писал:

     Сбежались смотреть литовские села,

     Как, поцелуем в обрубок вкована,

     Слезя золотые глаза костелов,

     Пальцы улиц ломала Ковна...

     Жители Петербурга-Петрограда уже давно отвыкли видеть царскую чету.

     Под осень же 1915 года по улицам столицы начал ползать придворный "паккард", в двух пассажирах которого прохожие угадывали притихших царя и царицу. Без конвоя (!), внутренне очень напряженные, супруги Романовы объезжали столичные храмы, в каждом истово, почти остервенело молились...

     Сазонов предупредил Палеолога:

     - Прошу сохранить в тайне - наш государь решил возложить на себя бремя верховного главнокомандования, и мне известно, что он не позволит никому обсуждение этого вопроса. - Палеолог осторожно дал понять, что царь в чине полковника и командовал в жизни только батальоном. - Это фикция!

     - успокоил его Сазонов. - Государь и сам понимает, что неспособен руководить войною, за него командовать фронтами будет Михаил Васильевич Алексеев.

     - Так не проще ли Алексеева и сделать главным?

     - Я предпочитаю не знать до конца всех крайне осложненных мотивов, которыми руководствуется мой государь, - ответил Сазонов, ловко ускользая от прямого ответа.

     Палеолог тут же получил приглашение на обед от княгини Палей, морганатической супруги великого князя Павла Александровича, родного дяди царя. В разговоре с послом по телефону женщина особо отметила, что предстоит нужная беседа... За обеденным столом Палеолог увидел великого князя Дмитрия Павловича (пасынка княгини Палей), здесь же была и Вырубова, хлебавшая ложкой суп с зеленью, возле ее стула был прислонен костыль. Когда подали кофе, Вырубова (она приходилась родней хозяйке дома) немедленно залучила посла Франции в соседнюю комнату.

     - Вы, наверное, знаете о решении государя стать во главе армии? - Палеолог молчал (чтобы не выдать Сазонова), и она сама решила помочь ему. - Его величество, - сказала Анютка, - сам же и попросил меня узнать ваше мнение об этом.

     - Решение его величества окончательно?

     - Да.

     - Тогда мои возражения окажутся запоздалыми...

     По глазам Вырубовой посол заметил, что она, напрягшись, пытается дословно запомнить его последнюю фразу. Потом к Палеологу подсел Дмитрий Павлович, еще молодой офицер, похожий на необстрелянного юнкера, в узком мундире, с толстой сигарой меж длинных бледных пальцев. Он сразу заговорил - с напором:

     - Я только что из Ставки... с экстренным поездом. Был у царя, чтобы отговорить его от этой неумной бравады. Последствия могут быть роковыми. Не только для него, но и для всей России! Мы все погибнем. Это не царь! Это не он придумал! Видели эту калеку Вырубову? Это она с царицей, это царица с Гришкой - это они заставили царя решиться на захват Ставки... Им все мало!

     Хотят влезть и в дела фронтов, которые трещат. Я знаю, что именно эти злобные люди будут творить судьбы войны... даже там, в Ставке! Этот чалдон!

     Этот варнак! Эта скотина... Вешать!

     Палеолог дал юноше выговориться. Мачеха молодого Дмитрия, княгиня Палей, в гостиной потом тихо спросила посла:

     - Каковы ваши заключения?

     - Мистицизм заменил императору государственный разум, и отныне уже ничего нельзя в русской жизни предвидеть заранее...

     Дмитрий Павлович провожал Палеолога до самого вестибюля, где мраморный пол был выстелен шкурами белых медведей, где в руках темно-зелено-бронзовых наяд горели трепетные светильники.

     - Я так любил дядю Колю, - говорил он послу, - я так любил и тетю Алису. Но вот я вырос, уже не мальчик. Конфеты и апельсины значения теперь не имеют. Озираюсь и вижу мрак... Что творится? Распутин всех нас толкает в пропасть. Неужели дядя Коля сам не понимает, что возникло дикое положение.

     Уже не собака вертит хвостом, а сам хвост крутит собаку во все стороны...

     Палеолог приник к молодому человеку и сказал:

     - Не пойму, почему с ним так долго возятся? В вашей стране убивали не только министров, но даже царей, и... И почему-то никак не могут избавиться от одного мужика! В чем дело?

     Дмитрий Павлович ответил послу Франции:

     - Об этом упущении нам следует подумать... Палеолог пожал руку будущему убийце. В этом году придворный поэт Мятлев писал обличительно:

     Мы не скорбим от поражений

     И не ликуем от побед.

     Источник наших настроений

     - дадут нам водки или нет?

     Зачем нам шумные победы?

     Нам нужен мир и тишина,

     Интрига, сплетни и обеды

     С приправой женщин и вина.

     Нам надо знать, кто будет завтра

     Министром тех иль этих дел,

     Кто с кем уехал из театра?

     Кто у Кюба к кому подсел?

     Не надо ль нового святого?

     Распутин в милости иль нет?

     И как Кшесинская - здорова?

     А у Донона как обед?

     Ах, если б нас из цеппелина

     Скорее немец бы огрел!

8. КЕСАРЮ - КЕСАРЕВО

     Блуждали слухи, будто Горемыкина хотят заместить Родзянко, но премьер оставался невозмутим: его карьера покоилась на прочном картофельном фундаменте - мадам Горемыкина неустанно выпекала для Гришки картошку в разных видах, а после выпивки, как известно, нет ничего лучше закусить селедочкой с горячей картошкой. Так что с этого фланга напасть на него не посмеют. Не знаю, хотел ли Родзянко стать премьером (может, и хотел), но сейчас он развил бурную деятельность, чтобы помешать царю стать во главе армии. Его дальняя родственница, княгиня Зина Юсупова, отбыла в Киев, где с императрицей Гневной они пытались сообща воздействовать на Николая II, дабы кесарь не мешался во фронтовые дела. Вообще в практике дома Романовых не было принято, чтобы царь вставал во главе вооруженных сил.

     Только Петр I тянул эту лямку до конца, но Александр I сдал командование Голенищеву-Кутузову, а в 1877 году жезл полководца выпал из руки императора Александра II... Об этом и говорил Родзянко в Царском Селе:

     - Сейчас, когда на фронте неудачи, можно судить вашего дядю. Но если армия будет по-прежнему отступать, то кого же судить, если вы будете стоять во главе отступающей армии?

     - Пусть погибну, но я спасу Россию, - отвечал царь; он взял со стола американскую винтовку, загнал в нее патрон и выстрелил в окно. - Видите? - сказал. - Заокеанский винчестер, а как ловко в Сестрорецке подогнали к нему нашу российскую обойму...

     Дома с Родзянкой приключился сердечный приступ. Поливанов отправился в Могилев - подготовить Николая Николаевича к сдаче дел его величеству, после чего великому князю предстояло ехать на Кавказ - для войны с турецкой армией. Верховный набулькал в рюмки шартреза, выпил с Поливановым и хлестанул себя арапником по голенищу высокого гусарского сапога.

     - Племянник до этого сам бы не додумался! Это все она... Не вижу, чтобы между ними была пылкая любовь. Будь я на месте Ники, так выставил бы ее в Дармштадт со всеми чемоданами... Пускай и Гришку утаскивает на радость Гессена!

     Съехавшись в Царском Селе, министры горячо доказывали Николаю II, что он величавым жестом бросает спичку в бочку с керосином: общество России напряжено до предела - и отступлением армии, и дороговизною продуктов питания, и пропагандой неизбежности революции. Царь отвечал общими фразами:

     "Внутренний голос твердит мне... До сих пор чувство меня не обманывало...

     Сердце царево в руце божией..." В заключение он заявил, что остается при своем решении, и получил за это благодарность от жены в письменном виде:

     "Ты, наконец, показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать... Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам... Это начало славы твоего царствования!" В августе министры собрались на квартире Сазонова - всей кооптацией, кроме Горемыкина. Сообща составили продуманное письмо к царю с мольбою - не брать на себя главнокомандование. Письмо заканчивалось словами: "Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить вам и родине". Писал обер-прокурор Самарин, а подписался весь кабинет, кроме военного и морского министров. "Сейчас война, вам не стоит", - отговорили их. 22 августа в Белом зале Зимнего дворца состоялось совещание по вопросам войны и снабжения. Присутствовали царская чета и члены Думы; наблюдательный Поливанов заметил, что Алиса сама (!) подошла к Протопопову и очень любезно, трогая его за рукав, беседовала...

     Николай II вскользь заметил министрам:

     - Господа! Я уже привык, что бастуют рабочие. На этот раз мне объявил забастовку весь кабинет министров...

     Стало ясно: судьба тех, кто подписался под письмом, уже отмечена выходом на пенсию. Выставят за дверь, как нашкодивших щенков. Только один Горемыкин раздувал усы, ко всему равнодушный.

     - Оставьте меня с этой войной! - бубнил он. - Какое я могу иметь к ней отношение? Это меня не касается... бог с ней. Кесарь отбыл в Ставку - за долей кесаря.

****

     Он так и застрял в Могилеве, а дела империи стала прибирать к своим рукам императрица. Распутин сразу перестал мотаться между Тюменью и столицей - прибыл на Гороховую, куда выписал и дочек, дабы образовать из них светских барышень, а Митьку устроил в санитарный поезд, над которым шефствовала сама императрица... Тишина и порядок. Теперь можно и погулять!

     Не каждая его поклонница была его любовницей, и не каждая любовница была его поклонницей. Распутин резко разделял женщин на две группы: поклонницам отдавал должное, не больше того, а любовницам отдавал и... деньги. Симановичу он не раз горько жаловался, что его "обдирает", как липку на лапти, цыганка Клава из хора, певшего по ночам на "Вилле Родэ". Судя по всему, эта Клава была женщиной очень серьезной и если не получала аванс из расчета тысячу пятьсот рублей за один визит, то можно было сдохнуть возле ее ног - она оставалась холодна, как полярный лед.

     Сегодня Распутин наскреб из карманов штанов и армяка тысячу двести рублей, а остальные обещал занести завтра. Клава сказала:

     - Вот ты, с бородой, положь мне целеньки, тогда и лезь ко мне сколько вздумается, а сейчас... в рожу двину! Старый цыган, регент хора, добавил:

     - Фимыч, ты нас знашь-понимашь, мы чавалы честные, чужого не возьмем, а свое - только тронь. Уговор был - исполняй. А ежели Клавку тронешь - кости все переломаем, что не встанешь! Ты ж не первый день здесь гуляешь, знашь-понимашь... пшел!

     В поганом настроении Гришка прошел в общий зал "Виллы Родэ", стал хлестать водку из чайника, закусывая заливной осетриной с листочками петрушки. Темный взор его ненадолго задержался на Хвостове, что сиживал неподалеку. На эстраду вылезла старая костлявая цыганка и, качнув громадными колесами серег, пропела низким грудным басом, словно душу из себя выматывала:

     Распылила молодость я среди степей,

     И лошадушек не слышен перезвон,

     Только мчится пара диких лошадей,

     Пара таборных лошадушек, как сон.

     За ней, пыля длинными шалями и вибрируя плечами, пошли гулять по сцене другие - помоложе, звенящие монистами:

     Серьги, табор, кольца, бубенцы,

     Мчатся кони, конисорванцы

     В голубую даль степей... эх!

     Распутину сегодня угодить они не могли.

     - Што разнылись-то, клячи? Рази ж так поют?

     Он вперился взором в Хвостова, который, сидя подле Натальи Червинской, обсасывал жирный огузок, возле них стояли чайник (с коньяком) и кофейник (с ликером). Рыжий перст Гришки вытянулся в сторону лидера думской фракции правых.

     - Покажь племени фараонову, как поют на Руси! Ресторан замер.

     Червинская шепнула:

     - Алешка, люди свои... не стесняйся. Хвостов глотнул коньяку прямо из горлышка чайника, потом он встал - глыба! - и запел приятным задушевным баритоном:

     Среди долины ровный,

     На гладком бережке

     Сидит бедняжка, охая,

     С бумажкою в руке.

     Хлопнул в ладони (белые и сочные, как оладьи), с неожиданной для толстяка легкостью прошелся игриво, приплясывая по полу.

     Дядя Вася свою женку

     В сени выведет и бьет,

     И спокойно он при этом

     Песню чудную поет:

     "Ах вы, сени мои, сени,

     Сени новые мои,

     Сени новые, кленовые..."

     - Во как надоть! - одобрил его Распутин.

     Опрокинув стул, он тронул себя за поясок лазоревой рубахи и начал откаблучивать - тяжело и яростно, так что вздрагивала трухлявая, насквозь прогнившая "Вилла Родэ". А рядом с ним, жилистым и крепким, приседал и выпрямлялся, словно пузырь, из которого то выпускали воздух, то вновь его наполняли воздухом, Хвостов - камергер и депутат парламента. Со лба Гришки Распутина, словно тяжелые бусины, отлетали пахучие капли острого мужицкого пота, каблуки обоих стучали, - пели:

     Со святыми упокой (да упокой!),

     Человек я был такой (да такой!),

     Любил выпить-закусить (закусить!)

     Да другую попросить (попросить!).

     Выдохлись оба - обнялись, и Гришка сказал:

     - А ты парень-хват... сгодишься квашню мешать.

     В переписке с мужем царица сразу упомянула Хвостова: "Тебе нужен энергичный министр внутренних дел... Если ты его берешь, то телеграфируй мне: хвост (thail) годится, и я пойму". Проницательный Пуришкевич, обладавший нюхом ищейки, мгновенно учуял запах распутинского притона и тогда же выступил в Думе:

     - Господа, мы переживаем такое странное время, когда кандидаты в министры, вместо сдачи экзамена по государственному праву, должны выдерживать экзамен по классу сольного пения...

     Все засмеялись, аплодируя остроте Пуришкевича, но при этом Хвостов громче всех хохотал, громче всех аплодировал - так, будто речь шла не о нем... В Думе снова поднимали старое дело с запросом о Распутине, но Хвостов подписаться не пожелал.

     - Или у нас нету более важных дел, кроме Гришки?

****

     По опыту прежних свиданий с Вырубовой он уже знал, что эта бабенка ограниченна, необразованна, мстительна, и Побирушка еще раз напомнил Хвостову, что "тупость Вырубовой может привести в отчаяние". Сегодня два толстяка опять тащились от царскосельского вокзала на Церковную улицу, Побирушка говорил:

     - Что императрица нашла хорошего в этой дуре - никто этого не знает.

     Ее, поверьте, ничем не заинтересовать. Это особый сорт дубья - дубья придворного! Будьте готовы, что через минуту она уже станет зевать. Не удивляйтесь, если за время вашего присутствия раза два-три прибегут из дворца - принесут ей от царицы записку, грибов, цветы или банку варенья.

     Хвостов завел с Вырубовой речь о... кино:

     - Вы смотрите, Анна Александровна: публика так и валит на "Отдай мне ночь", "Кровавую драму жизни", бежит на "Любовь на краю пропасти". Кино обладает удивительно сильным воздействием на народные массы. Щербатов, будь умнее, заставил бы киноателье истратить версты пленки на съемки царствующей семьи. Как приятно было бы увидеть на экране царя-батюшку, который курит папиросу, выпивает за наше здоровье чарку или прикалывает крест к груди умирающего героя. А разве наша императрица плоха была бы на экране? Ого!

     Народ повалил бы в кинематографы толпами... В трудные моменты надо уметь использовать все!

     Вечером царица уже строчила в Ставку: "А только что видела Андр. и Хвост. - последний произвел на нее прекрасное впечатление... Щербатов не может оставаться... Сазонов ходит и хнычет - дурак... Министры - дураки! Я ему сказала, что все министры - трусы... Надеюсь, ты разгонишь Думу?" Она похвалила Хвостова и перед Горемыкиным, который дал ей неожиданный отпор:

     - В том-то и беда, ваше величество, что Хвостов чересчур энергичен, хотя комплекция и располагает его к мешкотности. Простите, если скажу правду. Хвостов нрава очень игривого и человек неверный, это уж поверьте моему жизненному опыту!

     Но интригующий киноэкран, столь ловко растянутый Хвостовым на дачке Вырубовой, заслонил старца Горемыкина с его невнятным брюзжанием, и Хвостов получил у императрицы аудиенцию. Осеннее солнце припекало веранду дворца, над старинными парками Екатерины Великой кружили "ньюпоры", а на пасторальных берегах прудов виднелись дула зениток, недавно закупленных в Англии для охраны царизма от воздушных налетов. Хвостов к месту и деликатно (без излишнего нажима) напомнил Алисе, что имеет честь принадлежать к орловскому дворянству, которое на коронацию поднесло ей небывалый в мире подарок - манто, сшитое из одних только шеек орловских селезней, зрелище удивительное! Царица уже знала, что Хвостов отказался в Думе подписать запрос о Распутине.

     - Но вы перед Григорием небезгрешны... Расскажите мне о Гучкове!

     Наверное, я буду плохо спать, но... вытерплю.

     Хвостов был наслышан о ее ненависти к Гучкову, а потому он поведал об этом господине "одни ужасы". Вырубова заранее доставила в кабинет Алисы пачку речей Хвостова о немецком засилье в электропромышленности, о дороговизне мяса и нехватке дров.

     - Зачем вы поднимали эти больные вопросы?

     - А как же! - отвечал Хвостов. - Уже назрел момент, когда эти же вопросы будут подняты левыми, Я схватил их буквально у них с языка, опередив левых, чтобы не давать им в руки такое опасное оружие. Ну, а когда правительство критикую я, - кстати улыбнулся Хвостов, - тогда это не критика, а нежная ласка...

     - Горемыкин не согласен видеть вас в эмвэдэ. Он назвал вас даже слишком... игривым. Это правда?

     Хвостов, отличный актер, изобразил отчаяние:

     - Господи! Да кто ж без греха? Вот и мой ближайший друг Григорий Ефимович, он тоже вам скажет: кто безгрешен?

     - Ну, а все-таки, - сказала императрица, полистав речи Хвостова, - что же нам делать с мясом? с дровами?

     - Нам нужны не мясо и не дрова, а человек, который достанет нам и дров, и мяса сколько угодно. Будьте уверены, Русь не оскудела. В ней еще есть люди, подобные героям античного мира!

     При этом он (скромно) не показал на себя...

     Царица докладывала мужу: "Как было бы хорошо, если бы ты мог повидать Хвостова... Когда рассчитываешь заглянуть сюда? Я спрашиваю об этом, имея в виду смену Щербатова, а также необходимость пощелкать министров...

     Нежнейшие поцелуи, родной мой Ники, шлет тебе твоя старая Солнышко".

     В эти дни она придумала новую шутку:

     - Ей-богу, я чувствую, что у меня вырастает хвост... Предвосхищая события, столичные остряки говорили теперь так:

     - ГОРЕМЫЧная Русь испроХВОСГилась и РАСПУТною стала!

****

     Чтобы впредь не возникало разговоров об его "игривости", Хвостов вызвал из Орла жену, повадился посещать приличные рестораны, и там - трезвый! - он ковырял вилкой одинокую котлету для диетиков. Кто бы мог подумать! В его бумажнике уже хранился четкий план: захватить МВД, сбросить Горемыкина, самому стать премьером. Но главное - использовать Распутина в своих целях, а потом безжалостно его растерзать... В это сумбурное лето (лето 1915 года), когда семья Белецкого жила на даче, в своей пустынной квартире, где мебель была бережно затянута полосатым тиком, Степан - тайком от жены! - принимал у себя Распутина, накачивая его мадерой. В планах Белецкого было: допустить Хвостова до министерства, но затем искалечить его так, чтобы он уже не поднялся, самому сесть на его место, а потом... потом сделаться премьером империи! Куда делся скромный "сын народа" из Самары, поджимавший под себя ноги, не смея взглянуть на высокого покровителя Столыпина! Зверь вырос - весь во вздыбленной на загривке шерсти, когти и клыки наготове, отточенные!

     Кесарю - кесарево, а каждому из них - свое...

9. МАФИЯ - В ПОТЕ ЛИЦА

     Распутин очень любил черные сухари.

     - Что русскому человеку надобно? - рассуждал он. - Ежели у него сухарь есть, того и довольно. Я так полагаю, что кажинному солдату по два сухаря на день дать - он до Берлина добежит...

     Программа заманчивая! Дело за исполнением ее.

     Авторитет черных сухарей в глазах столичного света казался непогрешимым. В самом деле, сухарь не пирожное, его трудно критиковать, ибо он прост, как прост русский солдат. Двух поставщиков сухарей в Ставке уже повесили, но Распутин грыз сухари сам и жаловал ими знакомых расфуфыренных дам.

     - От них вся моя сила, - убежденно заявлял он...

****

     Кажется, только Аарон Симанович знал, откуда в столице вдруг объявилась чета баронов Миклосов - он и она! Барон (если он барон) мало что выражал собою, служа лишь бесплатным приложением к своей супруге (если это его супруга). Зато баронесса Миклос - красавица, каких редко встретишь. Дело было поставлено на широкую ногу: отдельный особняк, швейцар и прислуга, открытый дом, полно гостей. Здесь же и Гришка Распутин, которому Миклос отдалась сразу же, о чем моментально известила Симановича, сказавшего:

     "Теперь наши сухари не подгорят..."

     В роскошном особняке Миклосов возникла главная база по снабжению героической русской армии черными сухарями... Как это делалось? Настолько просто, что с трудом верится. По утрам в квартиру Распутина набивались просители. Здесь же, руководя приемами, словно гофмаршал высочайшего двора, присутствовал и Симанович, носивший титул "секретаря старца". Распутин выписывал "пратеци". Писал на клочках бумага, без указания имени просителя, часто даже без подписи. Симанович через своих агентов, карауливших внизу лестницы, перекупал эти "пратеци". А в них, как правило, стереотипная фраза:

     "Милай дарагой помоги дамочку бедная роспутин". С такой писулькой можешь идти хоть к премьеру. О чем его просить - твое дело... "Пратеци" Распутина - сотнями! - попадали в руки баронессы Миклос. Аферистка проникла к главному интенданту русской армии генералу Дмитрию Савельевичу Шуваеву, вполне порядочному и честному человеку, который был просто ошарашен ее красотой.

     - Я, - сказала она ему, - не ради своей выгоды, но душа исстрадалась о нуждах фронта... Почему Распутин? Ах, боже мой, у меня и в мыслях ничего дурного не было. Но одна приятельница посоветовала, что для начала лучше всего обратиться к нему...

     Историк пишет: "Судя по заключенным интендантством многочисленным контрактам на поставку сухарей, можно было заключить, что весь Петербург состоит из одних специалистов по выделке сухарей". Чтобы в этом деле не был виноватым один Симанович, я выдам его сообщника - это Побирушка! Не стоит описывать всей механики этой аферы, лишь скажу, что, вычерпав из казны миллионы, мазурики не дали солдату ни одного сухаря... Степан Белецкий, одетый бедненько, в кепочке на голове (нос пипочкой), прошлялся мимо особняка Миклосов, сказал швейцару:

     - Приятель, а пекарь случайно не нужен?

     - На ча?

     - Да ведь здесь же сухарная пекарня.

     - С ума ты сошел, што ли? - отвечал швейцар. - У нас в доме ажно печек нетути... Мои бароны у каминов греются!

     А ведь согласно законам "подрядчики обязаны указать место изготовления сухарей, т. е. пекарни и сушильни для них". Красавица Миклос и указала - свой особняк... Белецкий говорил жандармскому генералу Климовичу, что дело настолько темное, что лучше его не трогать, ибо хлопот потом не оберешься.

     - Царское Село? - намекнул Климович.

     - Нет, там не станут заниматься сухарями. Но это одна и та же шайка-лейка, которая всегда найдет поддержку в Царском Селе. А я вот, знаете, решил навестить салон баронессы Женечки Розен.

     - Тот самый салон, где царят страшные оргии?

     - Эх, если бы только оргии...

     Они заговорили о массовом производстве в синагогах фальшивых дипломов на звание зубных врачей. Климович спросил:

     - А не пора ли всем этим дантистам зубы выбить?

     - Осиное гнездо... Только тронь - навалятся.

     - Но дальше терпеть нельзя. Я буду их брать... Белецкий вызвал к себе Манасевича-Мануйлова.

     - Ванечка, ты давно не мазал Гришку в печати, прошлое забылось, не мешало бы тебе входить в контакт с Распутиным... Манасевич подумал, как это удобнее сделать.

     - У меня приятель - фоторепортер Оцуп-Снарский, которого любит Распутин... устроим! Но мне Гришку уже не догнать.

     - Как не догнать?

     - А так... за ним присылают авто из Царского, у которых мощные моторы.

     Дайте мне "бенц" на восемь цилиндров.

     - У нас в департаменте только три машины, способные обгонять царские автомобили... Ладно, игра стоит свеч: дам!

     К полуночи Белецкий нагрянул в салон Женечки Розен (адрес: Можайская, 39). Никто даже имени у него не спросил, но винца поднесли и кокаинчику дали понюхать. Здесь он увидел за столом полураздетых богинь столичного света и полусвета, в ряд с ними сидели "бобры" - тусклые и жирные, они посверкивали в потемках перстнями и вставными зубами. Великий князь Дмитрий таскал по комнатам, будто знамя, дамский лифчик на палке, а княгиня Стефания Долгорукая (испанка происхождением) кричала ему на всю квартиру: "Митька, черт... рассупонил!" Белецкого поразило, что возле Борьки Ржевского сидел генерал Беляев (по кличке Мертвая Голова), помощник военного министра Поливанова. Ближе к ночи прибыл Распутин, но вел себя очень скованно и все позыркивал на Белецкого, который предложил ему пройтись в туалет, где Степан спустил воду из бачка, чтобы их не могли подслушать.

     - Скажи, твой сынок помер? - спросил Распутин.

     - Умер, - под шум воды отвечал отец. Сердечный разговор велся в грязном нужнике.

     - Вот видишь! А принял бы ты меня в семье как положено, я помолился б - и сыночек твой жил бы на радость мамочке...

     - Ефимыч, кончай эту мороку с сухарями.

     - С какими?

     - Я все знаю, и если твой Побирушка не прекратит...

     - Да он не сухари - он бязевое белье поставляет!

     - И если твоя задрыга, баронесса Миклос...

     - Сука она! Если хоть, сажай! Слова не скажу. - Распутин (за неимением иконы) перекрестился на водонапорный бачок, который с урчанием наполнялся водою. - Вот те крест святой, говорю тебе истину - копейки ломаной с сухарей не имел!

     Гришка не врал: его именем только прикрывались, а "сухарная Панама" обогащала других. Связанный с подпольем мафии, он имел совсем другие источники доходов, о которых Белецкий не знал...

****

     Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые при всей ее первобытной местечковой безграмотности имели на руках дипломы дантистов.

     Возник громкий по тем временам процесс - липовых "зубодеров" приговорили к ссылке в Сибирь на поселение (до конца войны). Для Симановича это было как гром средь ясного неба - сионисты пребывали в нервном состоянии "шухера", обвиняя судей в закоренелом антисемитизме.

     Симанович кинулся к Распутину, а тот сказал, что сделать ничего не может, благо министр юстиции приговор утвердил.

     - Ты с наших зубодеров навар имел?

     - Ну, имел, - сознался Распутин.

     - Тогда... вали министра юстиции.

     - А нового-то из кармана не вынешь...

     Когда стало известно, что царь вернулся из Ставки, они поехали на дачу Вырубовой - к завтраку. Передаю слово Симановичу:

     "Все шло по программе. На завтрак явился также царь со всей семьей...

     Вырубова была посвящена в наш план и хотела нам помочь. После завтрака она сказала царю:

     - Симанович также здесь...

     Он (царь) вышел ко мне и спросил: "Что ты хочешь?" Скрывая волнение, я сказал, что имею бриллиант в сто каратов и желаю его продать. Я уже предлагал этот бриллиант царице, но она находит его слишком дорогим.

     - Я не могу во время войны покупать бриллианты, - ответил он. - Ты, наверное, имеешь другое дело. Говори. В этот момент к нам подошел Распутин, - Ты угадал, - сказал он ему.

     Царь... уже предчувствовал, к чему дело сводилось.

     - Сколько там евреев? - спросил он.

     - Двести, - ответил Распутин...

     Я передал царю прошение, которое он просмотрел.

     - Ах, это зубодеры! - сказал он. - Но министр юстиции и слышать не хочет об их помиловании...

     Распутин ударил кулаком по столу и вскричал:

     - Как он смеет не повиноваться тебе?..

     Дантисты были помилованы. Они устроили денежный сбор, собрали восемьсот рублей, и на эти деньги была поднесена Распутину соболья шуба. Я же получил от них еврейский медовый пирог, бутылку красного вина и серебряный еврейский кубок".

     Жрец "макавы", игравший "наперекор судьбу", в этом месте так наврал, что читать тошно. Мне известно, что Степан Белецкий с хохотом рассказывал генералу Климовичу:

     - Гришка наш, уж такой жох, а тут его облапошили! Симанович содрал с "дантистов" за помилование сто тысяч рублей, а Гришке евреи дали шубу; с шапкой... Продешевил! А видел я его вчера на Невском: едет в моторе Вырубовой, довольный такой... барин.

     - Но так же работать дальше нельзя! - в бешенстве заорал Климович. - Беззаконие уже вышло за пределы разума! Ответ Белецкого был вполне академичен:

     - В этой погани два главных фактора должны волновать нас. Первый - охрана погани. Второй - наблюдение за поганью. Все это затруднено, ибо Гришка, не хуже Бориса Савинкова, поднаторел в конспирации, и порою он просто уже неуловим для наблюдения. Сейчас я пристегиваю к нему Манасевича-Мануйлова!

     - Распутин же страшно зол на Ваньку.

     - Это не беда... выпьют... помирятся.

****

     Терехов, Свистунов, Попов, Иванов - филеры наружного наблюдения на площадке внизу лестницы по Гороховой, 64; им скучно, и на подоконнике с утра до ночи они режутся в подкидного.

     Был осенний день. В подъезд вошла женщина.

     - Скажите, где Распутин живет?

     - Здесь. Третий этаж, - сказали ей...

     Скоро она спустилась - вся в слезах.

     - Чего там стряслось? - спросили филеры.

     Рассказ женщины документален:

     - У меня муж прапорщик, ранили его, лежит в лазарете на Серпуховской.

     Говорят, в Ярославль отправляют. А я здешняя, дети... Вот и пришла: просить. Чтобы не отправляли. Впустила меня какая-то девочка. Потом и Распутин вышел (впервой его вижу). И сказал: "Раздевайся, заходи сюда". Тут сама не знаю, что со мною... Без стыда разделась и пошла. Иду и рассказываю о муже. Чтобы не отправляли! А он стал хватать меня... и говорит, чтобы легла. Тут я словно очнулась. Как треснула его! Он записку свою порвал и говорит: "Так негоже, на добро добром платят..."

     Старший филер Терехов сказал просительнице:

     - А что у тебя, мозгов нет? Не знаешь, куда суешься?

     - Да я думала, ежели женщина в таком горе...

     - Э-э-э, нашла у кого жалости искать!

     Попов черкнул что-то в блокноте, протянул листок.

     - Ты вот что! - сказал. - Сюда больше не ходи. Честным бабам здесь не место. У меня свояк в эвакопункте служит. Душа-мужик! Сунь ему завтра бутылку чистого денатурата. Он тебе устроит...

     - Спасибо вам, век не забуду!

     Ушла, а филеры жались друг к другу, мерзнущие.

     - Хоть бы убили его, гада, поскорее! Какой год уже хуже собак дрогнем... Сдохни он, так на венок бы ему не пожалели! Старший филер Терехов подул в озябшие ладони.

     - Убить и мы можем. Вынь "шпалер" - и крой, пока в барабане пусто не станет. Только в Сибирь идти неохота... Я думаю, что он свое отгулял.

     Пришьют его как миленького. И без нас!

     - Вообще-то он зажился... Кто даст папироску?

10. ПРАКТИКА БЕЗ ТЕОРИИ

     Белецкий оказался обманутым: машины департамента полиции не могли уследить за черным "бенцем" на восьми цилиндрах, за рулем которого сидел Манасевич-Мануйлов, делавший что хотел, поплевывая на всех белецких... Тормоза провизжали возле дома № 36 по Бассейной улице.

     Ванечка не спеша осмотрелся, юркнул в подворотню. Сейчас он скрывался не только от начальства, но и от жены - Надежды Доренговской. Там, где в наши дни находится Ленинградская Музкомедия, тогда был Паллас-театр, и актриса труппы этого театра Екатерина Лерма-Орлова не оставила следов в русском искусстве, но зато оставила глубокие шрамы в сердце Манасевича-Мануйлова...

     Рокамболь раскис от, кажется, любви!

     На квартире актрисы Ванечка, как опытный полицейский агент, по окуркам в пепельнице и по грязной посуде в кухонной раковине пытался установить признаки мужского присутствия. Дело в том, что Лерма была неверна и (под видом уроков верховой езды) безбожно путалась с молодым берейтором Борисом Петцем... Обойдя все комнаты, Ванечка элегантно поцеловал ручку актрисы.

     - Прошу тебя - будь достойна моей небывалой любви.

     - Не лезь ко мне! Когда бросишь свою старуху? Речь шла о Доренговской, к которой Манасевич-Мануйлов был слишком привязан, и потому он даже покривился.

     - Не пойму, чем она тебе мешает? - Еще раз он подцепил из пепельницы подозрительный окурок, на котором отпечатался прикус крепких мужских зубов.

     - Опять принимала кобылятника?

     Опереточная дива закатила ему прекрасную оплеуху.

     - Это еще что за выражения! - возмутилась она. Ванечка неожиданно зарыдал, становясь жалким.

     - Я понимаю... он молод, а я... не мучай меня...

     - Ты деньга принес? - обострила актриса трагедию. Ванечка, стыдясь, протянул ей сотенную.

     - Извини, что мало... Двести за мной.

     - Когда принесешь?

     - На днях. Кстати, у меня к тебе дело...

     - Провались ты к черту со своими делами!

     - Позволь, я использую твою квартиру для свидания...

     - Кого и с кем?

     - Распутина... ты его знаешь?

     - Еще бы!

     - И... Штюрмера, которого ты тоже знаешь.

     - Представь, не знаю.

     - Ну, я потом расскажу тебе об этом типе. Пока! Лерма проводила его до дверей со словами:

     - Чтоб завтра же принес деньга. Иначе - не пущу... Вот это любовь, вот это страсть! Бррр...

****

     Со всею страстью он залетел в кабинет Белецкого.

     - Степан Петрович, у меня большое личное горе. Не поверите! Человек я осторожный и, смею думать, неглупый, а тут втюрился в молодую чертовку и... терплю даже ее любовника!

     - Ну и что? - зевнул Белецкий. - Все терпят.

     - Арестуйте его... это берейтор Борис Петц.

     - Имей же совесть, - резонно отвечал Белецкий. - Снюхался с какой-то шлюхой из "Палласа", знал ведь, что не тебя она полюбила, а кошелек твой... И вдруг я, директор полиции, должен ради твоих красивых глаз хватать ее хахаля, А по какой статье?

     - По сто восьмой - за измену Родине.

     - Много ты, братец, знаешь. А докажи!

     - Лаптей плести я не умею, это верно. Но руководство к плетению лаптей сочинить сумею. Издам его. И гонорар получу... Ночью Ванечка долго не мог уснуть. Ворочался.

     - Опять лирика? - всплакнула Доренговская. - Опять пароксизмы страсти к этой опереточной блуднице?

     - Хуже, - отвечал Ванечка. - Обдумываю комбинацию. Пришла пора обеспечить себя на всю жизнь. Время паршивое. Революция неизбежна.

     Предстоит бежать. А солидный счет в банке не помешает никогда... Так что спи спокойно - я тебя обеспечу!

     - Каким же образом, если не секрет?

     - Я решил поставить для России своего премьера... Побирушка сейчас втаскивает Хвостова в министры внутренних дел, так почему бы, спрашивается, мне не сделать премьером Штюрмера?

     Жена включила лампу, села на постели, долго шарила под кроватью далеко задвинутые шлепанцы.

     - Я не знаю всех твоих дел и делишек, но, суда по газетам, Штюрмер не пройдет... Во-первых, немецкая фамилия.

     - Я заставлю его изменить фамилию на Панина.

     - Во-вторых, он попался на воровстве.

     - А кто из нас не попадался?

     - В-третьих, у Штюрмера, неясное происхождение...

     - На этом я его и поймал! По законам империи, Штюрмер не имеет права занимать в России то положение, какое занимает. Штюрмер подделал документы.

     Он сын австрийского раввина, а выдает себя за потомка православной святой Анны Кашинской. Ему удалось сделать подчистку в бумагах, по которым дата рождения неверна. Он везде пишет 1848 год, чтобы доказать свое рождение на русской земле. А между тем он родился раньше, когда еще жил в Австрии...

     Он погасил свет. Во мраке спальни жена спросила:

     - А сколько лет Горемыкину?

     - Кажется, восемьдесят семь.

     - Но Горемыкин прочно сидит на своем месте.

     - Нет, он уже стал мешать: в Царском Селе рады бы от этого балбеса отвязаться. А других кандидатов пока нет...

     - Как же ты не боишься Распутина? - снова заговорила жена. - После твоей статьи о том, как он, водил аристократок в баню, Распутин был в ярости, он грозил, что сошлет тебя...

     Ванечка не ответил - он уже спал. Ему снилась рулетка и красивый берейтор Петц, сажающий в седло хохочущую Лерму-Орлову. К началу войны в банке у Манасевича лежало всего 4 рубля и 38 копеек, но "войну я закончу миллионером" - утверждал он всюду.

     Это нетрудно! Надо лишь поставить своего премьера.

****

     В пору распада государственных организмов мелкие, ничтожные личности иногда играют немалую роль... Что такое Лерма-Орлова? Певичка и танцорка. А что такое Мишка Оцуп-Снарский? Маленький фоторепортер... Он позвонил Манасевичу-Мануйлову:

     - Приезжай к ночи - будет Гришка!

     Снарский жил в глухом Казачьем переулке, в самом изгибе колена этой странной и таинственной улочки, изогнутой углом и выходящей на Гороховую - почти напротив того дома, в котором проживал Распутин; в полночь сюда подъехал Манасевич; квартира фоторепортера была натискана добром (Оцуп неплохо зарабатывал с тех пор, как начал фотографировать Гришку). Стол ломился от яств, но Ванечка, давно пресыщенный жизнью, с ленцой и без аппетита обозревал роскошное убранство, непостижимое в дни войны, когда на столицу надвигался царь-голод. Распутин явился с друзьями - Абрамом Боберманом и инженером Гейне (приятелем Борьки Ржевского, не знавшего, что Гейне - тайный агент шайки Аарона Симановича). С мужчинами прибыли и дамы: разбитная княгиня Стефания Долгорукая, жена камер-юнкера, и очень красивая Мария Гиль, жена капитана броневых сил петроградского гарнизона.

     - Вот забота! - гудел в прихожей Распутин. - Одну стерву из "Астории" вез, а за другой машину на Кронверкский гонял... - Увидев Манасевича, сразу осекся:

     - А энтот гувняк на што?

     - Кашу маслом не испортишь, - отвечал Оцуп. Ванечка полакейски ловко разоблачил Распутина от шубы и, дурачась, поцеловал его в нос. Гришка грубо отпихнул его:

     - Иди, иди ты... Ты уже не раз меня продал! Боберман с Гейне встали между ними.

     - Только без скандалов, умоляем вас. Разволновались и потаскухи:

     - Мужчины, ведите себя прилично... без драки!

     - Прилично, - повторил Распутин, проходя к столу и нервно одергивая на себе рубаху. - С эвтакими гнидами лучше не связываться. Вот и Побирушка в душу залез... Тоже нет веры! Скользкие вы людишки, - погрозил он Ванечке, - противны вы мне.

     Манасевич даже ухом не повел и откупорил бутылку.

     - Тебе чего налить? Мадеры?

     - Я сам налью себе, - сказал Распутин, выхватывая у него бутылку. - А то ведь ты, жандарм, еще яду подсыпешь... Подвыпив, он размяк. Но оставался мрачен.

     - Не думал тебя встретить, - произнес через стол.

     - А теперь встреч не миновать, - отвечал Ванечка.

     - На што ты мне сдался? Иуда такой... Заметив настороженный блеск в глазах инженера Гейне, Манасевич предложил Распутину выйти в коридор; там он ему сказал:

     - Орешь много! А жить на белом свете хочется? Этим он словно ткнул Гришку в наболевшее место.

     - Знаешь, - шепнул тот, - меня скоро ухлопают.

     - Кто?

     - У них уже все готово, - передернуло Распутина; сразу съежившись, он шлепнул себя по коленям, потом, потирая руки, прогулялся вдоль темного коридора оцуповской квартиры...

     Манасевич-Мануйлов ответил ему спокойно:

     - Чепуху-то не городи. Твоя драгоценная житуха отныне в моих руках. На днях Белецкий поручил мне твою охрану... На Распутина это произвело ужасное впечатление:

     - То Курлов, то Белецкий, теперь еще ты, будто клоп, с потолка упал.

     Поделить меня не можете? Взорвать бы вас всех к едреной Фене! У семи нянек дитя без глазу... Ой, чую, провороните вы меня, прокакаете. А на кого же детки мое останутся?

     Ванечка застегнул пуговку на его рубахе.

     - Тебя хочет видеть Штюрмер... Знаешь такого?

     - Хосподи! - отвечал Распутин. - Да он со своей старой шваброй ко мне на пятый этаж без лифта сколько раз приползал, кады я ишо на Английском жил... Чего ему, нудиле, надоть?

     - Поговорить.

     - А ну его! Праативный он...

     - Не блещет приятностью, - согласился Ванечка, разглядывая обои в коридоре Оцупа. - Но дело не в этом. Борис Владимирыч к тебе относится замечательно. Если ты будешь умным, так ты его, как котенка, на бантике уведешь... Понял?

     - На што он мне сдался? Я их всех на бантике...

     - Не спеши. Возможны перемены... там - наверху!

     - Ой, надоело, - отмахнулся Распутин.

     - Мне тоже, - кивнул Ванечка. - Но что делать? Не вешаться же нам с тобой. Жить как-то ведь надо...

     - Тады пущай на Гороховую придет.

     - Сейчас Штюрмеру невыгодно бывать на Гороховой, начнут все трепаться, будто ты его проводишь... Лучше вот тебе адресок: Бассейная, тридцать шесть, там и повидаемся.

     - А кто живет на Бассейной?

     - Моя хахальница... актриса. А за жизнь свою не волнуйся. Пока я тебя охраняю, с тобой ничего не случится. В дверях показались Боберман и Гейне:

     - Что же вы, господа? Наши дамы скучают... Ванечка сильно треснул Распутина по спине.

     - Пошли, старче! Выпьем. Я тебе худого не хочу... Устроив свинство, разбрелись в шестом часу утра. Белецкий был прав: выпили - помирились. Но возникли некоторые узелки.

****

     В биографии Манасевича-Мануйлова был один факт, о котором он болтать не любил. Еще молодым чиновником МВД он служил в тюремном управлении Ярославской губернии, когда губернатором был Штюрмер, - отсюда и знакомство их давнее...

     Да, это верно, Штюрмер симпатичностью не блистал:

     Он недаром с виду шельма,

     Шерсть рыжа, как у лисы,

     И совсем как у Вильгельма

     Закрутил свои усы!

     Прошлое этого "практика" (как он себя величал) было отлакировано кровью и ложью. Население губерний ему подвластных он облагал особым налогом - в свою пользу. В деле воровства Штюрмер не повершил петербургского градоначальника Клейгельса, который ухитрился стащить с набережной Невы целый "речной трамвай", позже и обнаруженный плавающим по озеру - в его имении. Штюрмер как хапуга был мельче: отнимал у крестьян коров, свиноматок и даже цыплят у бабок. Все стаскивалось на его усадьбу, лопавшуюся от грабежа. Историк пишет: "А тех крестьян, у которых за бедностью и взять было нечего, сгоняли на барский двор и жестоко истязали". Нечаянная ревизия Госконтроля раскрыла преступления Штюрмера, и на секретном докладе по его делу Николай II собственноручно наложил очень резкую резолюцию: "Убрать этого вора в 24 минуты". После этого десять лет о воре было не слыхать, и вот он вновь пробуждался к активной жизни, подчеркнуто русифицированный, с бородищей и прибаутками, чтобы, упаси бог, не заподозрили в нем нерусского... Манасевич взял на себя тяжелую задачу, ибо Штюрмер, тупой и безграмотный подхалим, меньше всех годился в премьеры великого и могучего государства...

     Ванечка решил заручиться поддержкою сионистов.

     - Не нужен ли вам старый ворюга-практик? - цинично (но зато удивительно честно) спросил он Аарона Симановича. - Если нужен, тогда хватайте за яблочки Штюрмера... он даст вам фору!

     "В первую очередь, - признался Симанович, - мы искали людей, согласных на заключение сепаратного мира с Германией. Со Штюрмером мы долго торговались. Только тогда, когда нам показалось, что он достаточно подготовлен, последовало его назначение. Я выступал за него потому, что он был еврейского происхождения". Уповая на германофила Штюрмера, сионизм рассчитывал вывести Россию из войны с Германией до того, как в России (или в Германии) вспыхнет революция! Ради целей удушения революции из мерзкой кучи имперского разложения выползали, противно шевелясь и кровоточа, самые гнусные, самые жирные черви безглазой реакции. А Симанович не уставал подогревать в Распутине надежды:

     - Не волнуйся и живи спокойно. Мы следим за обстановкой, и, если революция начнется, мы сразу же секретно переправим тебя в Палестину, где будешь жить как у Христа за пазухой...

     В своей книге "Распутин и евреи" он привел аргументы, которыми воздействовал на сознание Распутина: "Если нам удалось бы добиться разрешения еврейского вопроса, то я получил бы от американских евреев столько денег, что мы, - говорил он Гришке, - были бы обеспечены на всю жизнь..." В этом году Распутин обзавелся участком земли на территории нынешнего Израиля - именно там (!) мыслил он смежить свои усталые очи.

****

     Но Сазонов никогда бы не допустил сепаратного мира!

     Сегодня его навестил английский посол сэр Джордж Бьюкенен с неизменной свастикой в галстучной броши. Сазонов улыбнулся ему одними глазами, спросил - есть ли новости в политике?

     - Одна есть, - ответил Бьюкенен. - Негде купить угля или дров, нечем топить посольство. А уже наступают холода... Рука министра потянулась к аппарату телефона.

     - Дрова тоже иногда делают большую политику. Придется мне, российскому канцлеру, побыть и в роли дворника...

     Не только дров - не было муки, не было мыла и масла, керосин завозили редко. Впервые в истории России русский человек узнал, что такое "карточка"

     (на сахар были введены особые талоны). Возле продуктовых лавок с ночи выстраивались длинные очереди - хвосты! Бюрократия не могла спасти положение. Всюду возникали призрачные комиссии и подкомиссии, созданные, кажется, только из зависти к похоронным бюро, чтобы любое начинание похоронить по первому разряду - с траурмейстерами и погребальными маршами.

     В эти дни Распутин дал царице практический совет.

     - Опять же непорядок, - говорил он. - Один без хлеба входит в магазин, а другой, хлеба добыв, выбегает. В дверях сталкиваются как два барана и дороги не уступят, хоть ты их режь! Надо так сделать, чтобы в магазин только впускали. А выпущать всех с черного хода - прямо на двор: иди, родимаай...

     В Царском Селе заговорили о том, что нужна "твердая власть". Нужна не теория, а практика. Там, где хотят видеть "твердую власть", обычно рассчитывают на произвол власти. Вот сейчас самое время появиться "практикам" - Хвостову и Штюрмеру.

     Грядущий день наш сер и смутен.

     Конца распутью нет как нет,

     - Вот почему один Распутин

     Нам заменяет кабинет!

11. ЗАГОТОВКА ДРОВ

     - Дрова - это ерунда, - сказал Хвостов царице.

     - Но там еще мука, хлеб, сахар, керосин...

     - Ваше величество, развяжите мне руки. Как поют в опере: "О дайте, дайте мне свободы!" Немножко бы власти и чуточку времени - я протолкнул бы на Петроград тысячи эшелонов...

     Императрица отписывала мужу: "Приезжай как можно скорее и произведи смены (министров), а то они продолжают подкапываться под нашего Друга, а это большой грех... Хвостов меня освежил, я жаждала, наконец, увидать человека, а тут я его видела и слышала. Вы оба вместе поддерживали бы друг друга. Благословляю тебя. Да хранит тебя господь, мой ангел, и пречистая дева! Осыпаю тебя нежными поцелуями... Никто не знает, что я его (Хвостова) принимала". На следующий день она совершила на Ставку еще один артналет: "Я с удовольствием вспоминаю разговор с Хвостовым и жалею, что ты его не слышал, - это человек, а не баба, и такой, который не позволит никому нас тронуть, и сделает все, что в его силах, чтобы остановить нападки на нашего Друга..." Вырубова добавила о Хвостове:

     - Тело его так огромно, а душа чистая и высокая!

     26 сентября царь свалил в отставку синодского обер-прокурора Самарина, а "лошадиный" князь Щербатов сдал дела Алексею Николаевичу Хвостову. Это случилось как раз в тот период, когда Щербатов чем-то опять сильно напугал Гришку и тот затаился в Покровском, а потому назначение Хвостова прошло мимо него...

     Шесть настольных телефонов звонили непрестанно.

     - Вы не знаете, что такое эмвэдэ, - сказал на прощание Щербатов. - Это ни минуты покоя... Звонки, телеграммы, запросы и справки. Все - немедленно! Все - секретно! И так далее...

     Хвостов велел секретарю МВД Яблонскому допустить фоторепортеров. Они расставили вокруг стола аппараты, сказали "Внимание - снимаем!" - и он вошел в историю, похожий на сытого балованного кота, с улыбкой Сатира глядя на мир поверх батареи служебных телефонов. Очень широкий снизу, Хвостов сидел на двух стульях сразу - буквально и небуквально (как министр и как депутат парламента). Русская столица наполнилась анонимными стихами:

     Сидеть меж стульев двух - дилемма,

     Не стоит ломаного су:

     Малейший сдвиг - и вся система

     Трещит, а ж... на весу!

     Но все ж, назначенный указом

     На самый видный из постов,

     Уселся на два стула разом

     Огромной задницей Хвостов!

     На пороге уже стоял Степан Белецкий.

     - Царское Село зовет нас... обоих сразу.

****

     Он недооценил хитрость этой женщины, а она оказалась гораздо расчетливее, нежели он о ней думал.

     - Я очень рада, что ваше назначение состоялось. Но вы еще несведущи в делах сыска и охраны. А мы с мужем должны быть спокойны. Нам будет приятно, если охрана доверена опытному человеку. Такой человек сидит рядом с вами...

     Я одобряю ваше назначение, - повторила Алиса, - но при непременном условии, что вашим товарищем министра будет Степан Петрович Белецкий!

     Степан, заранее нанюхавшись кокаину, не шелохнулся, а бедный толстяк Хвостов испытал то самое чувство, какое дано испытать блудливому коту, когда ему связали лапы и поволокли на стол - для кастрации! Об этом крайне остром моменте в его биографии ваша печать недавно сообщала: "У Хвостова был вырван главный нерв министерства внутренних дел, потому что, по образному выражению самого Хвостова, министр без департамента полиции все равно, что "кот без яиц"!" Императрица, чтоб ее черти съели, сразу же взяла под контроль Хвостова, и после свидания с нею пути Хвостова и Белецкого навсегда разошлись, хотя внешне они маскировали свои истинные чувства и намерения...

     Когда эти бугаи вернулись на Фонтанку, в "желтом доме" МВД их поджидала телеграмма: Распутин срочно выезжал из Покровского в столицу! Белецкий по этому поводу сказал:

     - Недавно мне попалось интересное дело о членовредительстве средь питерских цыган. У них так: коли ссора, муж хватает за ноги сына, мать хватает дочку - и бьются своими ребятами. Боюсь, чтобы некто, более сильный, не схватил и нас за ноги да не стал бы драться нами, выясняя свои семейные отношения...

     Хвостов его понял. Ребром ладони провел по шее.

     - Гришка... вот уже где! Побороть его можно лишь в том случае, если станем помогать один другому.

     Ну что ж! Составили план. Сначала - проникнуть в доверие к Распутину, обезоружить его деньгами и доброжелательством.

     - Без Побирушки не обойтись, - причмокнул Степан.

     - Без Червинской тоже, - добавил Хвостов...

     Он отбыл в Москву, где на путях застыли верстовые эшелоны с продовольствием для голодающего Петрограда. Наорав на перепуганное начальство, министр сам расталкивал составы по запасным путям, освобождая дорогу к столице. Пробка рассосалась, но теперь не было людей для загрузки вагонов. Хвостов по тревоге поднял гарнизон, солдаты работали днем и ночью - Петроград начал принимать продовольствие, "хвосты" возле булочных и мясных лавок исчезли, а газеты восторженно приветствовали нового заправилу:

     "Наконец-то у нас в России появился человек, который не хнычет и не болтает, а не брезгует никакой работой..." Вернувшись в столицу, Хвостов переоделся попроще, взял у швейцара веник и пошел париться в общественные бани. Сидя на верхней полке, весь красный, с прилипшими к телу банными листьями, министр внутренних дел - голый среди голых - вел крамольные разговоры о том, что Гришка Распутин зарвался, хорошо бы его проучить. В облаке душного пара, под свистящий перехлест веников, Хвостову отвечали, что дело не только в Гришке - надо бы кое-кого и повыше тряхнуть так, чтобы у них мозга вылетели... Чистенький и розовый, как поросеночек, Хвостов названивал Червинской:

     - Душа моя, сразу же, как только этот варнак появится в столице, уговори его на свидание со мной и Степаном. За это ты получишь от меня карточки на сахар. Я отрежу тебе столько карточек, что твоя сладкая жизнь будет продолжаться до полной и окончательной победы над оголтелым германским милитаризмом!

     Червинская получила от него карточки на сахар и, когда дома развернула их, громадный лист накрыл весь стол, будто нарядная скатерть, - Антоний заботился о своей Клеопатре.

****

     Мотор подан. Сели и поехали. Был вечер. Побирушка назвал шоферу свой адрес: Фонтанка, дом № 54... Белецкий спросил:

     - У тебя новый адрес? Ты ведь жил на Троицкой.

     - Вышибли! Хозяйка дома, княгиня Гагарина, с полицией меня выселяла.

     Говорила, что не потерпит, и все такое прочее...

     Хвостов, подняв воротник пальто, сумрачно оглядывал темные улицы столицы, с шорохом убегавшие под колеса автомобиля.

     - Не завернуть ли к Елисееву? - сказал он. Выехали на Невский.

     Побывали у самого Елисеева.

     - Нам нужно бы вина... побольше.

     - Сухой закон. Помилуйте, какое уж тут вино.

     Хвостов с Белецким сказали, что им можно продать: один министр внутренних дел, другой - товарищ министра внутренних дел и этим признанием только напугали владельца магазина: "Что вы! Я законы империи соблюдаю свято..."

     Вышли на улицу. У входа в магазин, в подворотне, мальчишки торговали соблазнительным денатуратом - чистым, как слезы невинного младенца. Министр понюхал из одной бутылки, сказал Степану:

     - Я бы и ханжу выпил! Пьют же люди, и ничего... Да ведь эта скотина Распутин не станет - ему мадеры подавай, барину! Побирушка разругал министра и товарища министра:

     - Кто ж так делает? Это надо с черного хода... Дожидались его в автомобиле. Хвостов спросил:

     - Достанет ли он? Трепач страшный! Белецкий в потемках что-то страстно нюхал.

     - Побирушка? Эге... Раскаленную печку голыми руками вынесет и даже не обожжется. Вы его еще не знаете, но скоро узнаете. Князь уже тащил корзину с вином и фруктами.

     - Едем. Расходы прошу оплатить по счету.

     - Ладно. Садись. За эмвэдэ не пропадет...

     Приехали. Червинская уже была здесь.

     - Сейчас от Кюба принесут уху, - сообщила она.

     - Это любимое блюдо Распутина? - спросил Хвостов.

     - У него не поймешь... Свинья все сожрет! Червинская недавно окончательно порвала отношения с Сухомлиновыми и заодно с Побирушкой копала под бывшим министром глубокую яму (именно от них общество столицы насыщалось сплетнями о мнимой измене Сухомлинова). Раздался звонок - лакей доставил от Кюба горячую уху. Не успели с ним расквитаться, как ввалился и Распутин... Белецкий вспоминал, что не только он, но "даже Андронников и Червинская были поражены некоторою в нем переменою: в нем не было более апломба и уверенности в себе". Это объяснялось одним: Распутин был угнетен, что не он, а Побирушка провел Хвостова в министры... Расселись. Червинская, как хозяйка, стала черпать из золоченой "тюрины" ароматную уху. Надо было разрядить обстановку, и Хвостов отказался есть:

     - Пока отец Григорий не благословит... Распутин, входя в роль, широким мановением руки перекрестил уху и тарелки с закусками. Отдельно осенил все бутылки.

     - Позволь? - сказал Хвостов, берясь за мадеру.

     - Лей, - отвечал Распутин, потом обернулся к Побирушке.

     - Не князь, а мразь! Што ты у меня под ногами-то выкручиваешься?

     - Тихо, тихо, не шуметь, - вступилась Червинская. Побирушка повел себя неглупо:

     - Чего ты орешь? Смотри, встретили честь честью. Алексей Николаич и Степан Петрович едят уху, которую ты благословил. Мы старались, к Елисееву заезжали, чтобы тебе же мадера была...

     Все так, и Распутин взялся за ложку, ворча:

     - Ладно. Каша сварена. Хоша и без меня... Хвостов умело вошел в разговор:

     - Григорий Ефимыч, мы собрались здесь не для того, чтобы лаяться, а чтобы раз и навсегда договориться о нашей совместной работе. Твои советы и поддержка твоя окажут, безусловно, самое благотворное влияние на исход грядущих событий...

     Распутин поздравил Хвостова, но с упреком:

     - Ты бы уже тогда, при убивстве Столыпина, мог бы в министерах бегать, да прошлепал. Надо было меня еще в Нижнем Новгороде кормить. Я к тебе тады с перепою пришел, а ты...

     Белецкий не дал ему излить былые обиды:

     - Уха отличная! Григорий Ефимыч, заверяю тебя, что охрана твоя в надежных руках. За это ты не волнуйся.

     - Мне твои сыщики осточертели, - отвечал Распутин. - Бывало, в нужник на улице забежишь, так они и тамо подглядывают. Не дадут посидеть с полным уважением.

     - Это их служба! Но зато теперь покушений на тебя, как при Маклакове да Джунковском, не будет... Спи крепко.

     Сами не заметили - когда и как, а восьми бутылок уже не было: пустые, их отставили в сторону. Хвостов поцеловал Гришке руку.

     - Родной ты мой, знаешь, как я тебя люблю?

     - Ври мне! Рази же собака палку любит?

     - Любит.

     - Врешь!

     - Честно скажу: видел пса, лизавшего палку.

     - Так это ее салом намазали. А пес-то - дурак, обрадовался, что вкусно пахнет, и давай ее нализывать...

     Их оставили за столом объясняться в любви, а Белецкий вышел в соседнюю комнату, где передал Побирушке пять тысяч рублей:

     - Не давай ему все сразу - пропьет и забудет, что брал. Вручай по тысчонке, чтобы иметь поводы с ним видеться...

     Побирушка малость погодя залучил Распутина в спальню, оставив дверь приоткрытой, чтобы Белецкий видел, как он отсчитывает сотенные бумажки.

     Распутин сложил их вдвое, задрал рубаху и сунул деньги в брючный карман.

     Порядок! Вернулись за стол. Все уже распоясались, раскраснелись, мужчины скинули пиджаки, а Побирушка, по настоятельной просьбе Червинской, залез к ней под платье и, не скрывая своего крайнего отвращения к женскому телу, расстегнул ей пуговицу на лифчике... Мадам снова воспрянула.

     - Фу! А то уже дышать не могла... Такая вкусная уха. Господа, а вы совсем не ухаживаете за своей единственной дамой...

     Мужикам было не до нее: они обгладывали вопрос о проведении в обер-прокуроры Синода чиновника Волжина.

     - А ен гадить в карман не станет? - беспокоился Гришка.

     - Прекрасный человек! - отвечал Хвостов, уже пьяный.

     - Если что - приструним, - посулил Степан...

     Когда пришло время расходиться, все перецеловались с особым упоением.

     Со стороны, глядя на них, можно было подумать, что такие ребята, как Степан и Алешка, пойдут на смерть друг за друга. Хвостов остался ночевать у Побирушки, в постель к нему перебралась Червинская; расчувствовавшись, он ей признался:

     - Гришка у меня долго не погуляет... Степан тоже!

     - Ты это серьезно?

     - Кровь брызнет... всех распихаю...

     Горемыкин прав: Хвостов - слишком "игривый" мужчина!

****

     Симанович велел инженеру Гейне усилить наблюдение за Борькой Ржевским, лицом, близким к Хвостову, дабы выявить планы нового министра. Хвостов оказался "просвечен" с неожиданной для него стороны. В конце 1915 года завязался клубок, в котором трудно разобраться, но в котором даже сама путаница была вполне логична... Манасевич-Мануйлов вскоре шепнул Белецкому:

     - Хвостов долго не протянет, свернет шею... Ну кто же из нас, служа в эмвэдэ, произносит вслух то, что думает?

     - Затычка ему не помешала бы, - отвечал Белецкий. - Но если он не вставил ее себе сам, так я за него вставлять не буду!

ФИНАЛ ШЕСТОЙ ЧАСТИ

     И опять история ломает каноны литературы!

     Мыслимое ли это дело - под конец романа вводить нового героя, который в романе почти не будет действовать? Однако появление героя необходимо, ибо он станет последним ставленником распутинской шайки и займет пост министра юстиции на другой день после убийства Гришки Распутина... Сейчас главное - с чего о нем начинать?

****

     Жил да был бедный студент, каких на Руси тысячи.

     Николай Александрович Добровольский - из дворян.

     Наука - бог с ней, а вот где бы подзанять деньжонок?

     Это было в Киеве, где он учился на юриста в университете. Помощи от разоренных родителей хватило лишь на то, чтобы справить к мундиру подкладку из белого шелка. Не зная, как выкарабкаться из бедности, студент нанялся в любовники к одной старой даме, но она заразила его, и тем закончилась недолгая карьера альфонса. В поисках верных путей в жизни Добровольский спустился в игорный притон, где поставил десять копеек, а выиграл десять рублей. Это решило судьбу - раз и навсегда! Ради одного "маза" в шалмане он мог забыть о свидании с барышней. Ради приятных слов "ваша карга бита" он был готов на любую подлость. Но ему в игре не везло... Однажды, когда Добровольский, вконец продувшись, изнывал в буфете игорного клуба, к нему подошел И.М.Маршак - владелец ювелирного магазина на Крещатике.

     - Страдаете, молодой человек? - и дал в долг...

     Маршак оказался щедрым человеком - молодой юрист много лет играл и кутил на его подачки. А когда Добровольский отбывал военный ценз в кавалергардах, Маршак и там не оставлял его своим вниманием. В письмах он с добродушным юмором напоминал, что стоит ему предъявить векселя к оплате и Добровольский вылетит из полка в чем мама родила - на всю жизнь опозоренный! Отслужив в полку, Добровольский чиновничал в судебном ведомстве, женился на княжне Друцкой-Соколинской, у которой было триста десятин земли на Смоленщине, но игра пожирала все доходы от имения и службы.

     Наконец он достиг положения прокурора в Киеве, и тут к нему в кабинет затесался незнакомый юркий человек с громадным перстнем на оттопыренном мизинце.

     - Вы мне очень много должны, - сказал он прокурору. Это был Аарон Симанович, державший в Киеве лавку подержанных вещей, где со стороны двора он перекупал ворованные драгоценности. Добровольский пришел в ужас, когда увидел в его руках векселя, данные в свое время ювелиру Маршаку.

     - Маршак умер, - сообщил Симанович, - а перед смертью, любя меня, как сына, завещал ваши векселя мне...

     Капкан захлопнулся! Далее отношения развивались по всем правилам кредитной науки: Симанович давал, как раньше давал Маршак, прокурор брал у него, как раньше у Маршака, а за это покрывал аферы своего кредитора.

     Добровольского перевели в Гродно вице-губернаторствовать, но неутомимый маклер тронулся следом за должником, как лиса по следу робкого зайца.

     Здесь, в Гродно, губернатор (стыдно сказать!) носил штаны в заплатках: не было денег на покупку новых - все забирала игра. Отличный знаток бухгалтерского учета, Добровольский много лет успешно подделывал губернские сметы, пока не схватили за руку. Что делают цари, если губернаторы проворовываются? Они сдают губернаторов на вечное хранение в Сенат, словно закладывают в ломбард вещи, вышедшие из моды, и там они лежат, пока не понадобятся...

     Сенатор! Чести много, а денег мало. Симанович сказал, что в одну минуту сделает его богатым. Он привел к Добровольскому некоего дворянина Нахимова, просившего закрепить за ним нефтеносный участок на Кавказе, который он бурить не собирается, а продаст его англичанам - деньги поделят поровну.

     "На троих!" - не забыл напомнить Симанович... Англичане навезли королевской техники, стали просверливать Кавказ, но нефти - кот наплакал. Не понимавшие всех тягот сенаторской жизни англичане (экие подлецы!) подняли шум. Нахимову дали три года каторги на Сахалине, Симановичу ничего не дали, а Добровольскому дали по шапке - он был изгнан из прокуроров 1-го департамента. Все затихло... Но денег-то опять не было! Годы скользили, как вода по клеенке, состарилась жена, так и не увидев счастья, выросли у Добровольского дочери, стыдившиеся бедных платьев, а он, муж и отец, все играл, все ставил, все просаживал... Подрастали сынишки и у Симановича, который предъявил должнику своего старшего Шиму.

     - Гениальный ребенок! - аттестовал он. - Мальчик чрезвычайных способностей, но вы же сами знаете, какие страшные антисемиты эти профессора Технологического института...

     По блату с министерством просвещения Добровольский пропихнул в институт "гениального ребенка", а Симановичу сказал:

     - Ты когда-нибудь от меня отвяжешься или нет?

     - Отвяжусь, когда получу с вас по векселям... Добровольский протер свои последние штаны и, сильно сгорбленный, пошел на последнее средство - видели, как, подняв воротник пальто, он крался, словно вор, по черной лестнице дома № 64 по Гороховой улице... Что ж, естественный финал. О Распутине ходит много легенд, и среди них - одна, будто он был очень добрым человеком. Правда, что широким жестом Гришка давая нищенке пять рублей, на свои кровные мог насмерть упоить оркестр балалаечников. Но добрым он никогда не был! Опутанный массою невидимых финансовых пут, он черпал деньги из различных источников и скоро, будучи не в ладах с арифметикой, уже ничего не понимал в своей загадочной бухгалтерии. Множество дельцов, окружавших его, конечно, грабили Гришку со всех сторон, действуя при этом секретно друг от друга и аккуратно поддерживая в Распутине постоянное чувство подозрительности. ("Распутин, - писал Белецкий перед расстрелом, - зорко следил за охраною материальных интересов, он производил подробный сыск о тех, кого подозревал в обмане, и затем публично их разоблачал, не стесняясь формой выражений...") Добровольский и стал главбухом Распутина?

     Служил, аки пес служит за мозговую кость.

     Для верного пса нужна хорошая будка, чтобы сверху не протекало, а сбоку не поддувало. Распутин усадил сенатора в чулане своей квартиры, где валялись дрова и старые корыта и куда никто из гостей заглядывать не отваживался. Там, вооружась счетами, Добровольский подводил баланс грандиозных афер, ревизовал доходы и уличал не Распутина, а тех, кто залезал в карман к Распутину... Униженный нищетой и проигрышами в ночных клубах, Добровольский опускал свои очи все ниже, а Распутину это в людях никогда не нравилось.

     - Ты, счетовод, чего в глаза не глядишь? Не украл ли ты?

     О присутствии Добровольского в Гришкиных делах знали очень немногие (знала и Вырубова). До "будки", где сидел верный распутинский Трезор, добрался тот же Аарон Симанович.

     - Аа, вот вы где! Ну, не ожидал...

     Пристыженный низким падением высокого дворянского престижа, Добровольский имел неосторожность, на основании точной бухгалтерии, припугнуть своего кровососа... Тот сказал ему:

     - Вы очень много стали знать обо мне. - И Симанович вытолкал сенатора из "будки", а Распутин даже не возражал.

     - Вроде бы и ничего мужик, да в глаза не смотрит!

****

     Распутин чувствовал, что эта сладкая жизнь горько кончится, и всю войну (после покушения Гусевой) "зажимал деньгу", рачительно складывая деньги в кучки и кучи, которые потом старательно прятал по углам и щелям...

     Интересно бы знать - из чего он сложил свои грязные миллионы? Симанович не открыл, а лишь приоткрыл занавес: "Я доставал Распутину деньги из особых источников, которые, чтобы не повредить моим единоверцам, я никогда не выдам!" Может, тайна вообще непрошибаема, как стенка? Не закрыть ли нам глаза, отступив в бессилии?..

     Нет, в этой уголовщине стоит нам покопаться!

     Когда Симанович впервые появился в Петербурге, имея зашитыми в пиджаке несколько ворованных бриллиантов, мечты его были вполне скромными: иметь свой публичный дом - вот крайний потолок его фантазии. Но у него, как и у Добровольского, была страсть - карты. Великолепный шулер, почти фокусник, умевший из девятки делать туза, а из дамы валета, он иногда по странной прихоти каприза разрешал себе играть "наперекор судьбу" (т.е. играл честно и мгновенно продувался догола). Но знание жизни ночной столицы и обширный круг знакомств привели его перед войной к мысли - пустить в финансовый оборот человеческие пороки. Белецкий знал, что на руках Симановича постоянно имелось двести тысяч рублей, которые он давал в рост под большие проценты кутящим людям. Но Белецкий не знал главного!..

     Да и вообще мало кто догадывался, что "секретарь старца" возглавлял громадный подпольный синдикат по обслуживанию людской порочности.

     Рубинштейны и Гинцбурги вложили немало средств в процветание многочисленных клубов, которые работали без вывесок, открываясь сразу, как над столицей опускался царственный вечер. Это и была та золотоносная жила, которую Симанович, вкупе с Распутиным, старательно разрабатывал. Внешне все выглядело благопристойно. Президентами клубов избирались графы и князья - почтенные люди громких исторических фамилий, которые никогда не думали, что их титулами прикрывается низкое мошенничество. Симанович действовал осторожно: сначала в клубе ставились картежные столики, начинал приторговывать буфет, а потом уже появлялись и странные гибкие женщины, с глазами, как ложки, расширенными от кокаина. Когда клуб превращался в свинарник, солидные учредители его с возмущением уходили. Но устав клуба, заверенный в полиции, оставался прежним, а Симанович оказывался на положении клубного распорядителя... Вот он, главный источник обогащения мафии, пайщиком в которой состоял и Распутин, имевший колоссальный барыш с игровых клубов и публичных домов. МВД выплачивало ему по пять тысяч рублей в месяц, но это... разве же это деньги для Гришки! С войною работа синдиката сразу оживилась, ибо в столицу с фронта наезжали отпускные офицеры, которые, ценя жизнь в копейку, рублей тоже не щадили. Когда во главе Ставки находился Николай Николаевич, его агентура, следившая за подвигами старца, все-таки докопалась, что пайщиком в делах шантана "Аполло" является сам "возжигатель царских лампад". Генералы не стали разводить китайских церемоний - шантан прикрыли! Распутин тоща же поклялся сионистам, что он дядю Николашу сожрет с костями, - и кажется, что в этот момент Гришка не столько страдал за еврейский вопрос, сколько от потери своих доходов...

     Симанович в деле с "Аполло" подозревал Добровольского:

     - Это не вы ли сделали донос в Ставку?

     Сенатор, действуя через Вырубову, с большим трудом оправдался перед Распутиным, но глаз так и не поднял, чтобы смело заглянуть в ясные очи праведного старца Григория Ефимовича.

     - Что ты за человек - не пойму! - говорил Распутин.

****

     - Григорий, - сказала царица осенью 1915 года, - мне нужен свой человек, заведомо преданный, который бы втайне ото всего мира перевел большие суммы денег в... Германию.

     - Эге, - сказал Распутин, задумавшись.

     - Но этот человек должен действовать настолько точно, чтобы, как говорят русские, комар носу не подточил.

     Задача невыполнимая - в разгар войны из России, ведущей войну с Германией, перекачать русское золото в немецкие банки!

     - Есть у меня умный банкир, - начал Распутин... "Умный банкир" - так он называл Рубинштейна.

     - Вам все шуточки, - отвечал Митька, когда ему предложили эту аферу.

     - А вы забыли, что существует комиссия генерала Батюшина, что за мной давно следит контрразведка Бонч-Бруевича... Если меня схватят, то веревка уже намылена.

     Симанович на это сказал:

     - Зато нам предоставляется удобнейший случай использовать интригу императрицы, чтобы потом крутить самой императрицей в целях нашего великого иудейского дела...

     - Вешать-то будут не наше дело, а меня!

     - А на что тогда Распутин? Он не даст повесить...

     В книге "Весь Петербург" Митька Рубинштейн, крупнейший капиталист-выжига, был представлен набором титулов, занимавших семнадцать строчек петитом. А дело пахло статьей № 108 Уголовного кодекса (государственная измена!). Еще не пойманный, Митька давно преступил эту статью, переведя русские процентные бумаги через германские банки. Подумав, банкир решил помочь императрице и вызвал к себе Манасевича-Мануйлова, который давно состоял его тайным агентом (о чем Белецкий не догадывался, считая его своим преданным шпионом). Митька сказал Ванечке прямо:

     - Теперь ты будешь получать от меня сколько хочешь, но за это обязан прикрыть меня своим телом, когда я попаду под обстрел. Ничего больше не спрашивай. Пока вокруг сплошная темнота.

     - А ты не волнуйся, - успокоил его Ванечка. - Когда ты будешь орать от страха, - окажусь рядом с тобой...

     Он сдержал слово, и, когда Рубинштейн пойдет в тюрьму, обыск в его квартире станет проводить сам неустрашимый Ванечка! Рубинштейн повел себя осторожно, переводя деньги как будто не для Германии, а для... гессендарм-штадтских родственников императрицы (что, впрочем, одно и то же).

     Операция не отличалась особой сложностью. Акции русского общества "Якорь" он переправил в Швецию на имя финансового агента Виста, который тут же перевел акции в наличные деньги, незаметно уплывшие в Германию.

     Пока было тихо... Рубинштейн предупредил:

     - Я сделал, как просила меня государыня, но в обеспечение своей безопасности я ставлю условия - чтобы премьером стал Штюрмер, а в министры юстиции посадили нашего человека.

     - Такой уже есть! - заверил его Симанович...

     Если Побирушка делал Хвостова министром внутренних дел, а МанасевичМануйлов проводил в премьеры Штюрмера, то почему бы, спрашивается, жрецу "макавы" не позаботиться о своем собственном министре юстиции?..

     Симанович дал понять Распутину:

     - Не мешало бы нам Добровольского запихнуть в юстицию, и пускай он там посиживает, пока мы тут хозяйничаем.

     - Хорош министер, что в глаза не глядит! Как иметь дело с ним, ежели ты ему, беспортошному, сказки сказываешь, а он, будто украл что, под ногами у меня половицы пересчитывает...

     - Это плевать, что он в глаза не смотрит, зато он сделает для нас все, что мы ему прикажем. А без хорошей юстиции, подумай сам, мы все ноги протянем...

     Распутин отрезал себе большой кусок торта.

     - Нук што. Не спорю. Тоже верно. Юстицка, она штука такая. Есть она - плохо. А нет ее - и без юстицки в тюрьме навоешься!

****

     В октябре 1915 года Болгария на стороне Германии выступила против России. Манифест болгарского царя Фердинанда начинался чудовищными словами:

     "Распутинская клика объявила нам войну..."

     Генерал М.В.Алексеев (седенький, косоглазый, тихий, умный, кропотливый, делавший за царя в Ставке всю работу верховного) боялся показать этот позорный манифест Николаю II.

     Германские газеты отзывались о Распутине с преднамеренной похвалой, рисуя его в воображении немцев вроде сказочномогучего витязя, ведущего династию Романовых на край пропасти.

     В преддверии холодов русские самолеты разбрасывали над позициями немцев отлично исполненные художественные открытки с видами картин Верещагина, в которых был отображен весь морозный ужас зимы 1812 года, - запугать хотели, что ли?

     Отдельные кабинеты, дамочки, рюмочки, секретная агентура, растраты, подлоги и опять дамочки, взяточки, рюмочки... Таково общее впечатление.

     Газеты - об А.Н.Хвостове

     Вы знаете меня - я человек без задерживающих центров. Я люблю эту игру, и для меня все равно - что водки выпить, что придавить Гришку Распутина!

     А.Н.Хвостов - для газет

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ХВОСТОВЩИНА С ХВОСТАМИ

(ОСЕНЬ 1915-ГО - ОСЕНЬ 1916-ГО)

ПРЕЛЮДИЯ К СЕДЬМОЙ ЧАСТИ

     Хвостов ведал графиком движения царского поезда, курсировавшего между Ставкой и фронтами; ответственность была велика, ибо достаточно одной бомбы с немецкого "альбатроса", чтобы в династии Романовых все перевернулось вверх тормашками! Секретность маршрутов очевидна, и Хвостов никак не мог разуметь, почему в Берлине всегда знают, в какое время на какую станцию прибудет литерный с самим царем и наследником престола.

     Кого можно подозревать, если почасовики расписаний министр скрывал ото всех сослуживцев, доверяя их одной императрице... Алиса успокаивала мужа, что Хвостов "привез мне твои секретные маршруты, и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы Он тебя всюду охранял". В ноябре, когда царский поезд отошел от станции Сарны, разведка задержала его движение - навстречу летели немецкие самолеты, неся бомбы... Распутин всегда имел копию маршрута, дабы обращать свои молитвы за царя и наследника соответственно их географическому положению. Будучи трезв, Гришка помалкивал. Но стоило "заложить за галстук", как он начинал трезвонить направо и налево все, что знал, дабы показать свою осведомленность в делах государства. Каждую субботу Распутина призывал на уху Игнатий Манус, усиленно потчуя его мадерой первого сорта. В союзных посольствах были убеждены, что именно из квартиры Мануса сведения о делах Ставки струятся в лоно германского генштаба. Николай II в письмах к жене подробнейшим образом описывал обстановку на фронте и планы будущих операций (После революции, при разборе бумаг императрицы, была найдена карта с детальным обозначением войск всего фронта, которая готовилась в Ставке лишь в двух экземплярах - для Николая II и генерала М.В.Алексеева. Интересно, кто мог ею пользоваться?), не забывая при этом напомнить: "Прошу, любовь моя, не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе"... Только тебе - это значит, что будет знать и Распутин! Сама императрица в военных делах не разбиралась, но зато чутко воспринимала распутинские директивы, рождавшиеся в его голове после тяжкого похмелья. В ноябре она диктовала мужу: "Теперь, чтобы не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным сновидением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги..." В результате была страшная ночная атака у озера Бабитэ, шрапнель косила стрелков; обратно ползли по окопам, словно крабы, боясь поднять головы... Вот так! А вывод тошнотворный: в одном случае наступление не состоялось, ибо Распутин, пожалев своего сыночка, сорвал призыв ратников; в другом случае наступление состоялось только по-тому, что Гришка видел приятный сон...

     В конце года Ставку посетили премьер Горемыкин и генерал Рузский, начальник СевероЗападного фронта, прикрывающего столицу от немцев под Ригой и Двинском. Они предупредили Николая II об угрожающем положении в Петрограде.

     - Возможны беспорядки, - сообщил Рузский.

     - Ваше дело, генерал, войсками своего фронта подавить беспорядки, если таковые возникнут, - заметил Горемыкин.

     - А я такого приказа не дам.

     - Почему? - спросил царь.

     - Приказы можно отдавать, когда уверен в их исполнении. Но я знаю, что сейчас не пятый год, и солдаты не станут стрелять в народ, как бы энергично я ни приказывал.

     - Не пугайте меня гидрой революции, - ответил царь. Этот диалог тоже стал известен в Берлине, он обсуждался в нашем посольстве в Стокгольме, а Рузского скоро сместили!

****

     Дочери царя превратились в смешливых барышень, весьма критически относившихся к родителям. Сестры отлично владели английским, хуже французским, а по-русски говорили неграмотно, употребляя такие выражения, как "ашо", "нетуги", "гляньте", "аль не знаешь". Царица выдавала им "на булавки" по пятнадцати рублей в месяц, они ходили в ситцевых платьях, спали на железных кроватях под серыми суконными одеялами, будто солдаты. Надо отдать справедливость, что воспитаны они были без зазнайства: если старик лакей ронял что-либо на пол, все четыре великие княжны сразу же бросались поднимать... Заводилой и главным критиком своих венценосных родителей была Ольга, самостоятельная, начитанная в русской истории, тайком от семьи писавшая стихи. Все четыре царские дочери были подевичьи несчастны.

     Причиной несчастья являлся Распутин, ибо газеты Европы писали о быте Царского Села страшные вещи, и потому богатейшие невесты мира совсем не имели женихов. Правда, незадолго до войны Ольгу возили напоказ в Румынию, были все шансы для того, чтобы она стала румынской королевой, но Ольга, вернувшись домой, долго бродила по царскосельским паркам, а потом заявила, что жениху отказывает, ибо не может представить себе жизни без России. Ее женихом стал великий князь Дмитрий Павлович, которого Николай II выделял среди своей родни, еще не зная, что он станет убийцей Распутина. Ольга безумно влюбилась в Дмитрия, но роман закончился катастрофой...

     Четыре барышни оказались на положении "вечных невест", и Ольга, девица с характером, возненавидела Распутина - лютейше и страстно. По вечерам в гостиной Александрии стрекотал киноаппарат, царская семья очень любила просматривать хроникальные фильмы о себе, снятые практичным Хвостовым.

     Тишком от матери сестры подшучивали над дрыгающими на экране фигурами родителей, а когда экран заполнял Распутин, рассказывающий сказки наследнику Алексею, Ольга открыто фыркала, возмущаясь:

     - Опять этот... нет сил выносить его!

     - Он молится за всех нас, - возражала мать. Наконец, выступая от имени всех сестер, Ольга устроила матери крупный семейный скандал.

     - К нам уже никто не ходит, мы живем хуже пещерных дикарей и всего боимся. Только один Распутин шляется к нам, когда ему вздумается! Иногда, мама, стоит послушать, что говорят в госпитале солдаты... Мне все противно, и я лучше уеду на фронт санитаркой, только б не видеть твоего любимца? Боже, где у тебя глаза? Неужели ты сама не видишь, что над нами все смеются...

     Распутин узнал об этом и отомстил Ольге - столь паскудно, что нормальный человек даже не может придумать такой подлости. Скоро до Белецкого дошли его слова, записанные филерами: "Мне царицка надоела - я теперь с дочкой ее, с Ольгой... ничего девка!" Белецкий велел усилить наблюдение, доложил Хвостову - Надо брать, - отвечал министр.

     - А вдруг это и в самом деле дочь его величества?

     - Ну что ж - возьмем и отпустим. Вскоре с "Виллы Родэ" позвонили агенты:

     - Темный здесь. Гуляет вовсю. Денег много. Сейчас послал автомобиль за великой княжной Николаевной.

     - Берите ее, но... деликатно. Через полчаса - новый звонок:

     - Она приехала. Пошла в общий зал. Там сейчас дым коромыслом. А как брать? Это и правда великая княжна Ольга.

     - Все равно брать и сразу на Фонтанку...

     Притащили красотку! Точная копия великой княжны. Даже шубка на ней точно такая же, какие носили одинаково одетые дочери царя. "Ольга" закурила папиросу, выпустила дым в Белецкого.

     - А ты знаешь, что тебе за меня будет? Белецкий позвал Хвостова, а тот, человек решительный, закатил "ея высочеству" звончайшую оплеуху - вмах.

     - Кто у нас проституцией ведает? Пусть придет. Явился чиновник Протасьев, знавший ночной быт столицы и все его тайны. С укором посмотрел на "Ольгу" и сказал:

     - Ах, Муська! Ни стыда, ни совести... Твоя ли это клиентура - Распутин-то? Сшибай бобров на Глазовой улице... Брысь! Девке дали раза три по шее и выгнали на улицу.

     - Несмешное дело! - сказал Белецкий. - Мы вопрос выяснили, но ведь публика на "Вилле Родэ" так и останется в уверенности, что Распутин живет не только с царицей, но и с ее дочерьми.

     - Обычно, - отвечал Хвостов, - в культурных странах дают через газеты опровержение. А мы некультурные - промолчим!

****

     Филеры порою даже боялись записывать все рассказы Распутина, иногда похабные, иногда звучавшие крамольно... Но один рассказ все-таки запечатлели: "Приезжаю я в Царское, папашка грустный сидит. Я его по головке: чего тоскуешь-то? А он говорит: сапог нет, ружей нет, противогазов нет, надо бы наступать, а наступать нельзя. Вот, говорю, безобразнее сколько! Папашка рассказал, что смотр делал. Прошел полк - в новых сапогах. За ним - второй. Тоже в новых. Третий идет - блестят сапоги у них. Он и скажи Косте Нилову, чтобы тот за пригорок сбегал. А там, за горушкойто, один полк скидает сапоги - другой надевает. Так и ходят перед ним... Я его спрашиваю: как же ты наступать-то будешь? А он чуть не плачет: сам не знаю... англичане сулили ружей дать через два месяца!"

     Пока во главе Ставки находился дядя Николаша, фронт влияния распутинщины не знал. При Николае II положение изменилось. Конечно, запускать немытые пальцы в стратегию штабов Распутин не осмеливался. Но советы его подавались под видом "пророчеств", "откровений" и "сновидений".

     А Хвостов сейчас обдумывал, как лучше дискредитировать Распутина в глазах царской семьи. Уведомившись, что Гришка пребывает в состоянии скотского опьянения, министр уже не раз устраивал ему срочные вызовы в Царское Село; филеры втаскивали Гришку в купе, словно мертвый балласт, Но, когда поезд прибывал в резиденцию, Распутин выходил на перрон трезвым - не качнется, говорит здраво...

     - Напрасно стараетесь, - сказал Белецкий, - Гришка обладает поразительной способностью очень быстро трезветь.

     - Побольше денег! - отвечал Хвостов. - Подсаживайте к нему компании, я сделаю из него законченного алкоголика...

     Задача увлекательная. Паче того, Распутин, напиваясь с большой охотой, кажется, сам шел навстречу желаниям министра. Беспробудное пьянство началось в ноябре 1915 года, и Хвостов с удовольствием анализировал филерские листки.

     Распутин на моторе уехал в Царское Село и вернулся с Вырубовой, перекрестил Вырубову, и та уехала. Распутин с Абрамом Боберманом уехали на моторе и вернулись через 6 часов, причем Распутин был выпивший и на прощание целовался с Боберманом. А когда шел в квартиру, то спросил: "Кто у меня есть?" Ему сказали, что ждут две дамы. "А красивые?" Ему сказали: "Да, очень красивые". "Ну, хорошо, такие мне и нужны". Около 7 вечера он вышел из дома, не проспавшись, бормотал непонятное, стуча палкой.

     Распутин пришел с Т.Шаховскою очень пьяный. Вернулся и сейчас же ушли.

     Вернулся домой в 2 часа ночи совершенно пьяный.

     Секретарь Распутина А. Симанович принес корзину и сказал, что тут 6 бутылок мадеры, икра и сыр.

     Распутин вернулся домой, неся в каждой руке по две бутылки вина. Был очень пьян.

     Уйдя вчера вечером, Распутин вернулся только сегодня в 5 часов утра, совершенно пьяный, каким давно его не видели.

     У Распутина ночевала артистка Варварова. Распутин с кн. Долгорукой приехал на моторе к ней в "Асторию" в 3 с половиной ночи и остался до утра.

     Вернулся нетрезвый.

     Распутин вернулся пьяный... Пришла содержанка сенатора Мамонтова - Воскобойникова, которой Распутин предложил зайти к нему в час ночи. Она пришла пьяная.

     Распутин вернулся в 3 часа ночи пьяный. Распутин вернулся в 5 утра пьян. К Распутину на моторе приехал еврей Рабинович, и отправились в "Донон"

     (Мойка, 24)... привезли в ресторан Джанумову и Филиппову, после обеда Распутин поехал с дамами...

     Распутин вернулся пьяный домой в 9 час. 50 мин. утра... вероятно, ночевал у актрисы Варваровой.

     Распутин на моторе отправился в ресторан "Вилла Родэ", куда за поздним временем не пускали. Тогда он стал бить двери и рвать звонки, а городовому дал 5 рублей, чтобы не мешал... На ночь ездил в Царское Село.

     Распутин с двумя неизвестными дамами отправились на моторе в ресторан "Вилла Родэ" и в 2 часа ночи наблюдением оставлены.

     Хвостов захлопнул папку, в которую день за днем подшивались филерские листки. Сказал удрученно:

     - Не спивается! Необходимо крутое решение...

     - А мы проморгали одну штуку, - подсказал Белецкий. - Оказывается, в Петербург приехал долгогривый Питирим, экзарх Грузии, и тихо поживает на Васильевском острове. У него темные связи с Распутиным, и надо ожидать изменений в Синоде.

     - То-то Вырубова меня на днях спрашивала: как я отношусь к Питириму? А какие данные о нем имеете?

     - Из латышей. Сын священника церкви Кокенгаузена. Как и все высшее духовенство, - рапортовал Белецкий, - Питирим содомник, секретарем при нем - Осипенко, бывший учитель пения в гимназии. Ясно, что экзарх - креатура Распутина, но Питирима по ночам конспиративно навещает еще и... Штюрмер!

     - Я должен взорвать этот альянс! - воскликнул Хвостов, с хрустом переломив пополам ручку с жестким перышком "рондо".

1. МЫШИНАЯ ВОЗНЯ

     Днем и ночью по Николаевской дороге громыхали товарные составы, везущие на брега Невы продовольствие и топливо, - Хвостов работать умел. Министр не учел только одного: насыщая Петроград, он оставлял на голодном пайке Москву, и теперь надо было срочно толкать эшелоны из Сибири, Поволжья и Средней Азии; москвичи мерзли в "хвостах", а ломовые извозчики Петрограда свозили мясные туши на мыловаренные заводы - тоннами!

     Газеты обвиняли в этом безобразии владельцев складов и боен, которые доказывали, что мясо давно сгнило и годится только на мыло. "Если оно сгнило, - рассуждали в печати, - значит, оно завалялось на складах в то время, когда население голодало. Вывод один: спекулянты нарочно придерживали продукты, чтобы нагнать на них цену..." Россия уже привыкла к тому, что гладко никогда не бывает, но война обнажила самые гнусные язвы бюрократии и капитализма. Народ (как и сам Хвостов) еще не знал, что банкир Митька Рубинштейн стоит во главе подпольного синдиката, который через нейтральные страны перекачивает в Германию русские запасы продовольствия... Кстати уж - Манус однажды обиделся на Распутина:

     - Я столько сделал для развития русской промышленности, а чин действительного статского советника ты устроил не мне, а Митьке Рубинштейну... за какие, спрошу тебя, доблести?

     За те же самые "доблести" Манус тоже получил чин; теперь два явных изменника были приравнены по табели о рангах к званию генералмайора. А это уже 4-й класс - элита общества!.. И никогда еще богатые люди не ели так вкусно, не пили таких вин, как в это время. В моду вошли гомерические застолья, на которых процветали нравы периода упадка Византийской империи, в этих пирах чуялось что-то жуткое - из легенд об оргиях Сарданапала, и голые красавицы в одних чулках и туфельках, подаваемые в конце ужина на золотом блюде в виде десерта, - это лишь слабенький мазок, не способный точно воспроизвести жирную и сочную картину тогдашнего разврата буржуазии, жрущей, пьющей и сыто рыгающей.

     Одетый в желтую кофту, еще молодой и красивый, Маяковский запустил в это стадо, как бомбу, свое знаменитое "Вам":

     Знаете ли вы, бездарные,

     Многие, думающие, нажраться бы лучше как, -

     Может быть, сейчас бомбой ноги

     Выдрало у Петровапоручика?..

     Вам ли, любящим баб да блюда,

     Жизнь отдавать в угоду?!

     Я лучше в баре б... буду

     Подавать ананасную воду.

     Клерикальная элита России в канун революции настолько исподличалась, духовенство обросло такой грязью, что я отказался от описания многих интересных фактов распутинщины только по причинам морального порядка. С тех пор как убрали Саблера, обер-прокурором в Синоде сидел Волжин, стол которого был завален делами о растлении епископами малолетних девочек, о мужеложстве столпов высшей иерархии русской церкви... Он позвонил Хвостову.

     - В какойто степени, - сказал Волжин, - я попал в Синод по вашей милости, так помогите мне! Я чувствую, что появление Питирима - это сигнальный звонок к моему изгнанию.

     - Вы можете разгадать предстоящую аферу?

     - Я же не сыщик. Но догадываюсь, что сначала надобно вскрыть нелегальные связи Питирима с Распутиным...

     В паршивом настроении Хвостов заглянул в кабинет своего товарища и спросил Белецкого, что делается со стороны МВД, дабы проникнуть в планы Питирима... Степан сознался:

     - Ничего! Правда, я уже сунул взятку его "жене" Ивану Осипенко, который ведет себя как капризная любовница Ротшильда. Заодно я пристегнул к Осипенко нашего Манасевича...

     Пока что Питирим блажит на всех перекрестках, что Распутина и знать не знает.

     Хвостов решил идти напролом, чтобы уличить Питирима как распутинского ставленника, метящего на пост первоприсутствующего члена в Синоде; Белецкий пытался его отговорить:

     - Не связывайтесь с этой духовной шпаной. Вы бессильны, если Осипенко уже лакает чай на даче Вырубовой...

     - Чувствую, что этот продырявленный учитель пения становится великим государственным мужем. Но куда же мы катимся?

     - Куда надо, туда и катимся...

     В ноябре долгогривый Питирим переехал жить в Лавру: он стал членом Синода; распутинская комбинация завершения не получила, - Волжин на коленях умолил царя, чтобы не утверждал Питирима в первоприсутствующих, и Николай II согласился с мнением, что во главе иерархов церкви неудобно ставить гомосексуалиста.

     Хвостов вызвал генерала жандармерии Комиссарова.

     - Михаила Степаныч, переоденьтесь в статское. Распутин сейчас в Царском, дождитесь его и тащите прямо к Питириму.

     Комиссаров сказал, что не знает Питирима в лицо.

     - Сейчас узнаете. - Хвостов показал ему фотографию из фондов тайной полиции: Питирим сидел на одном стуле с Осипенко, обняв его со всей нежностью, на какую был способен. - Снимок с наших новобрачных. Так сказать, их медовый месяц...

     На Гороховой, шляясь возле дома № 64, генерал дождался, когда из Царского прикатил автомобиль, в котором сидели сам Распутин, его дочери, неизвестная сестра милосердия с мышеловкой, в которой скрючилась озябшая мышь, и Осипенко с экземой на лице. Комиссаров действовал решительно, как при аресте преступника.

     - Пересесть на извозчика, - велел он Распутину.

     - На ча?

     - Не разговаривать. Быстро... залезай!

     Жандармы высоких рангов отлично освоили характер Распутина: этот хам и нахал становился как тряпка, если с ним говорили непререкаемым тоном.

     Распутин, побледнев, сел в коляску; за ним полезли незваные сестра милосердия с мышеловкой и Осипенко с экземой. Генерал вышвырнул их обратно - на мостовую.

     - Гони прямо! - крикнул извозчик.

     Вся компания кинулась вдогонку, Осипенко завопил:

     - Ой, Гриша, завезут к антихристу... прыгай!

     - Я тебе прыгну, - помахал кулаком жандарм.

     Вот и АлександроНевская лавра, где они вылезли из коляски. Комиссаров не знал здешних ходов и выходов, а Распутин тут как дома и хотел сразу же смыться. Но генерал схватил его за воротник шубы и велел чинно следовать в покои Питирима, где их появления уже поджидал министр. Попивая синодский ликер, Хвостов с улыбкой пронаблюдал, как Распутин полез целовать Питирима.

     - Оо... вы старые друзья? Теперь мне понятно, ваше святейшество, каковы потаенные норы, через которые вы добрались до бочонка с этим великолепным синодским ликерчиком...

     Питирим был в ярости оттого, что разоблачен.

     - Это ты... - заревел он на Комиссарова. - Недаром в газетах пишут, что все жандармы - провокаторы! Распутин тоже был недоволен ловушкой.

     - Негоже так-то, - строго выговорил Хвостову, - я тебя побожески в дела унутренние благословил, а ты шкодишь... Хвостов, не глядя на Питирима, приказал Гришке:

     - Не раздевайся! Поедешь со мной.

     - Зачем?

     - Там узнаешь.

     - А куцы?

     - Там увидишь...

     Приехали на Итальянскую, где была конспиративная квартира МВД; Хвостов открыл ее своим ключом, сказал Распутину:

     - Кончай дурака валять! С Питиримом тебе номер удался, но ты не надейся, что протащишь на себе к власти Штюрмера...

     Распутин, перекрестясь, заверил Хвостова, что к Штюрмеру никакого отношения не имеет, а в премьеры будет проталкивать его - Хвостова, и по этому случаю они как следует выпили. Но даже в пьяном состоянии министр постоянно ощущал, что взгляд Распутина обволакивает его целиком, будто трясина, из которой не выбраться ("Несомненно, - признавался он, - Распутин был один из самых сильных гипнотизеров... Я ощущал полную подавленность"). В потрясенной и разрушающейся стране два человека жаждали премьерского трона. Кто будет тем горластым петухом, что с торжественным криком взберется на самую вершину дымящейся навозной кучи?

****

     МанасевичМануйлов навестил Питирима в Лавре; он задавал ему вопросы, но ответы получал от Осипенко; опытный демагог, Ванечка очень ловко заставил их сказать то, что ему нужно слышать:

     - Говорят, что Штюрмер готовится в премьеры...

     - А вам, владыка, - подхватил Ванечка, - следует активнее вторгаться в общественную жизнь. - При этих словах он протянул Осипенко адрес ЛермыОрловой, прося заходить запросто.

     - Запросто не можем, - сознался Питирим. - За нами хвостовские жандармы следят, как коты за бедными мышами.

     - Не беспокойтесь. У меня автомобиль, который не может догнать никакой мотор из департамента полиции...

     Ближе к ночи из кабины мощного "бенца" он проследил, как берейтор Петц вкрался в подъезд дома № 36 по Бассейной улице (смелый цирковой наездник, он был паршивый конспиратор). Ванечка дождался, когда в спальне ЛермыОрловой погас свет, и казенный автомобиль медленно, словно в похоронной процессии, отвез его... к жене! А утром он валялся в ногах Белецкого, умоляя избавить его от жестокой ревности, умоляя арестовать Петца.

     - Что угодно для вас сделаю... из шкуры вывернусь!

     Поводом для ареста он выдвинул версию, что Петц продавал лошадей в Швецию, откуда они поступали в Германию. Белецкий обрисовал перед Хвостовым положение с Петцем и сказал, что Россия не рухнет в пропасть, если они этого Петца посадят.

     - Сажая Петца в тюрьму, мы сажаем Манасевича на цепочку. Он что-то уже знает, но... молчит. Может, и проболтается?

     - Черт с ним, - сказал Хвостов, ковыряя в носу.

     Петца посадили, а МанасевичМануйлов водворился на Бассейной, где устроил серию тайных свиданий Распутина со Штюрмером. ЛермаОрлова была фатально потрясена значимостью своего Ванечки в государственных сферах, и она быстро забыла про Петца, попавшего за решетку только потому, что он был моложе и красивее Ванечки. Скоро актриса увидела в своей квартире и долгогривого Питирима, который очень боялся, как бы его здесь не накрыл Хвостов с жандармами. Въедаясь в политику, будто клоп в паршивую перину, Питирим ласково выведывал у Штюрмера, как он будет относиться к Осипенко, которого владыка скромно именовал своим воспитанником. Распутин заранее натаскивал Штюрмера на покорность:

     - Ежели ты, старикашка, захошь рыпаться, я вить тебя под самый стол запинаю... Штобы - нини? Штобы - на веревочке... Штюрмер хватал руку Гришки, прижимал ее к сердцу.

     - Григорий Ефимович, в этот великий миг, который уже вписывается на скрижали русской истории, я торжественно заверяю вас и всю великую матьРоссию, что без вашего благословения...

     Питирим, вздрагивая при каждом звуке с улицы, осенял их крестным знамением - как дело святое, богоугодное. Осипенко при этом брезгливо ковырялся вилкой в салате и говорил:

     - Ну, что это такое? Разве это салат? Одна картошка... А где же мяско?

     Где же рыбка? У меня же диетка...

     Ночью ЛермаОрлова допытывалась у Ванечки:

     - А что мне с этих свиданий будет?

     - То же, что и мне, - отвечал он. - Заграничный паспорт в зубы и приятные сновидения на русские национальные темы...

****

     Белецкий зашел к Хвостову, посмеиваясь:

     - А мы оказались правы, что посадили Петца... Сейчас у меня был Манасевич, и, чувствительно благодарный за то, что мы избавили его от ревности, он продал нам хороший товар. Он дал понять, что Распутин с Питиримом скоро вытащат наверх Штюрмера.

     - Гришка предал меня! - закричал Хвостов.

     Люстра под потолком кабинета поехала куда-то вбок и погасла. Весь мир стал коричневым и отвратносуконным. Хвостов чуть не выпал из кресла.

     Опомнился. Быстро взял себя в руки.

     - Честно говоря, - сознался с откровенностью (какая ему была присуща и которая его губила), - я ведь и сам метил на место Горемыкина... Значит, Гришка решил поводить меня за нос!

     В чем соль? А в том, что товарищ министра страдал сейчас в унисон со своим министром. Займи Хвостов пост Горемыкина - тогда Белецкий сядет на место Хвостова, но с появлением Штюрмера эта проекция разваливалась.

     Хвостов, однако, не проболтался, что в его арсеналах хранится мощное секретное оружие против Распутина. Из великосветских будуаров он извлек черногорцамонаха Мардария, мужчину красоты небывалой, который уже два года без передышки "монашил" в спальнях аристократок. Мардарий был типичный альфонс, и потому Хвостов (сам циник!) говорил начистоту:

     - Денег не дам - получи с бабья. Но я решил устроить тебе карьеру...

     Возьмика, братец, да прижми Вырубову. Она, правда, на костылях, но это даже оригинально...

     Мардарий вскоре доложил, что Вырубова пала.

     - Теперь задирай рясу да жми прямо на царицу!..

     Это был удар, способный сразить Распутина наповал. Мардарий успешно проник в покои Алисы, но в истории мирового фаворитизма он своего имени не оставил. Царица, как-никак, все же была "доктор философских наук", и она, естественно, возмутилась четкой оперативностью монаха, который действовал так стремительно, будто опаздывал на поезд... Хвостов прогнал монаха с руганью, заодно устроил и нагоняй своему товарищу - Белецкому:

     - Тут что-то не так! У меня создается впечатление, что вы, сударь, заодно с Гришкой начали играть против меня.

     Белецкому сейчас было невыгодно лишаться дружбы с Распутиным, но коли к стенке прижали...

     - Я устрою ему... мордобой, - обещал он Хвостову.

     - Это мне ничего не даст, - отвечал министр. - Помимо шикарного мордобоя, мне нужен еще скандал вокруг имени Распутина, обязательно с составлением полицейского протокола... Вы можете, не сходя с места, разработать точную стратагему скандала?

     - Я использую близость к Распутину фоторепортера ОцупаСнарского, который состоит при нем вроде флигельадъютанта.

     - Пардон, откуда вы знаете ОцупаСнарского?

     Хвостов не заметил, что Белецкий смутился.

     - Совсем не знаю. Но он - приятель Манасевича, - Действуйте. Вот деньги... сколько угодно! На конспиративной квартире МВД, которую Хвостов использовал в личных целях, он сказал Наталье Червинской:

     - Я успокоюсь, когда увижу труп Распутина...

     Если раньше министры боролись с Распутиным вполне легально, добиваясь лишь его устранения, то Хвостов вступил в нелегальную борьбу, желая физического уничтожения Распутина!

2. БЕЙ ДУБЬЕМ И РУБЛЕМ

     Историки уже давно заметили, что "хвостовщину" с полным правом можно отнести к разряду бульварных романов... Итак, решено:

     Распутина станут калечить! Впрочем, конокраду не привыкать.

     Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!

     Комиссаров пришел к Хвостову в недоумении.

     - По-моему, - сказал он, - если уж вы решили Гришку трепать, так надо растрепать его так, чтобы не встал.

     - Конечно. Какие могут быть сомнения?

     - А Белецкий велел мне предупредить агентов, чтобы они Распутина кулаками пригладили, но костей бы ему не ломали.

     - Я перестал понимать Степана! - ответил Хвостов. - От моего имени выдайте агентам бандитские кастеты...

     Задумано было искалечить Распутина после вечеринки у Оцупа, когда Гришка выйдет из его дома и пошляется по глухому Казачьему переулку; деньги для кутежа МВД дало МанасевичуМануйлову с тем, чтобы он вручил их хозяину квартиры. Назначенные для избиения агенты были хорошо загримированы и переодеты под ночных гуляк; для быстрого бегства за поворотом переулка их должна ожидать автомашина с опущенным верхом. Хвостов сказал Комиссарову:

     - Гришку прямо с панели надо сразу запихнуть в нашу машину и отвезти сначала в полицию для составления акта, а только потом уже везти к хирургам... Самое главное - побольше шума!

     Вот и полночь миновала. Волшебное трио в составе Хвостова, Белецкого и Комиссарова уселось в служебную машину и дважды на малой скорости проехало Гороховую, вертясь в изгибах Казачьего переулка. Видели загримированных агентов, но в окнах квартиры ОцупаСнарского почему-то не было света.

     - Странно, - нахмурился Хвостов.

     - Проедем еще раз, - сказал Белецкий шоферу.

     - Опять темно, - глянул на окна Комиссаров...

     Наездились всласть! Хвостов, замерзнув, велел шоферу развозить всех по домам, но при этом он выговорил своим коллегам:

     - Вот вам анекдот! Я - министр внутренних дел, Степан Петрович - мой товарищ, а вы, Михаила Степаныч, - генералмайор корпуса жандармов.

     Кажется, не последние людишки в империи, а вынуждены жулиться на морозе, чтобы подловить чалдона, который недостоин даже того, чтобы развязывать нам шнурки на ботинках.

     - К чему вы это сказали? - спросил Белецкий.

     - А к тому, что кто-то из нас предупредил Гришку. :

     - Только не я, - сразу же отперся Комиссаров.

     - Про меня тоже не подумаешь, - сказал Хвостов.

     - Выходит, на меня шишки падают? - спросил Степан... Агенты с кастетами дрогли на морозе всю ночь, но Гришку не дождались. Стало известно, что деньги, выданные на гульбу из кассы МВД, были в ту же ночь дружно пропиты в отдельном кабинете "Палласа", причем пропивал их сам Распутин, а помогали ему Манасевич и ОцупСнарский (с ними была и ЛермаОрлова).

     Белецкий явился к министру с извинениями, вроде бы не понимая, кто их предал, кто завалил операцию - Манасевич или ОцупСнарский.

     - Я знаю не их, а вас, - отвечал Хвостов. - В чем вы меня можете подозревать?

     - В том, что вы, обязанный по долгу службы охранять Распутина от покушений, действительно уберегли его от покушения. Ваше поведение не всегда бывает достойно звания дворянина.

     - А я не дворянин! Я сын бакалейного лавочника.

     - Вот вы и устроили мне из министерства лавочку...

     Хвостов погодя созвонился с Побирушкой:

     - Слушай, князь, ты вхож в дом Гришки, скажи, что он любит больше всего, помимо баб, денег, рубашек и мадеры?

     - В кино ходит с дочками и племянницей Нюркой.

     - Это ерунда, пускай ходит. А еще что?

     - Обожает кошатин... их у него полно. Тут сенатор Мамонтов однажды кошке хвост в дверях прищемил, так Распутин его чуть из Сената не выставил.

     Кошки - это его страсть!

     - Моя тоже, - отвечал Хвостов, - но за кошек мне трудно зацепиться.

     А я знавал по Вологде игумена Мартемьяна, которого сослали в Тюмень, а теперь он крутится в Питере около Гришки.

     - Так это его ближайший сибирский друг!

     - Ладно, - сказал Хвостов, - будь здоров...

****

     Штюрмер медленно поднимался все выше, и Хвостов, встревоженный его возвышением, развил не свойственную толстым людям бурную активность. Для начала он вызвал из Вологды, где когда-то вицегубернаторствовал, своего бывшего собутыльника Алексина, полицейского исправника, готового идти за ним в огонь и в воду.

     - Вот что! Я поставлю тебя вицегубернатором в Тобольск, а за это ты должен пришлепнуть Распутина... Согласен?

     - Это нам раз плюнуть, - согласился Алексин.

     Комбинацию убийства Хвостов решил укрепить с другого фланга и вызвал к себе Мартемьяна, который в Вологде выдавал себя за юродивого, а жил с того, что предсказывал купцам пожары и свадьбы. Хвостов заранее перелистал филерские листки за прошлые годы, убедившись, что Мартемьян близкий к Распутину человек, в Тюмени они вместе бражничают и пакостят. При входе игумена в кабинет Хвостов, учитывая фактор психологии, треснул его в ухо.

     - Ты знаешь, кто я? - спросил он рухнувшего монаха.

     - Откель знать-то, сударь? Я вот игумен, человек божий, и я шибко сумлеваюсь, чтобы меня при встрече бить надо было...

     Хвостов напомнил монаху все его былые художества и пройдошества, спокойно добавив, что ссылает его на Сахалин:

     - Тачечку покатаешь лет десять - станешь умным. Мартемьян, упав на колени, целовал ноги министра.

     - Отпустите меня. Ну, был грех... Рабом стану!

     Хвостов выложил на стол тысячу пятьсот рублей и кинжал.

     - Возьми себе... аванс. А этим ножиком зарежь мне Гришку на пароходе, когда будете плыть из Тюмени в Покровское.

     К удивлению Хвостова, игумен алчно схватил "аванс" и забрал кинжал, причем вполне искренно (!) заверил министра, что и сам давненько подумывал, как бы сгубить Распутина. После этого Хвостов, уже в союзе с Мартемьяном, уговаривал Гришку, что хватит ему чревобесничать, пора навестить монастыри в Сибири, чтобы газеты отметили его молитвенные настроения. Распутин согласился на поездку, в которой его должны прирезать, но поставил условия:

     - Чтобы губернатором в Тобольск назначили Орловского, а то Станкевич зубы мне кажет. И еще пять тысчонок прошу.

     Орловский был его креатурой, отчего замысел Хвостова начал потрескивать, но министр уповал на Алексина с Мартемьяном, а просимые Распутиным пять тысяч рублей тут же выдал.

     - Это все? Если не все, то клянчай сразу.

     Гришка подумал, что бы еще выцыганить с министра?

     - Я тут буфетчику на пароходе морду набил, а он, дурак, взял да обиделся и на меня в суд подал. Суд был. Он просил пять тыщ, а суд закобенился и оценил его морду в три тысчонки... Ну?

     Хвостов, не прекословя, выплатил ему еще три тысячи рублей и заметил, как широко раздулись от денег карманы штанов Распутина.

     - Итак, договорились? Поедешь и помолишься.

     - Ясно. Поеду и... помолюсь.

     Но вскоре сообщил, что ему лень ехать, и Хвостов остался у разбитого корыта. По сути дела, министр страшно проиграл - из Тобольска смещен губернатор Станкевич, враг Распутина, а на его место посажен Орловский, друг Распутина; Гришка просто так, за здорово живешь, хапнул из рептильного фонда восемь тысяч рублей. Но теперь, без опоры на Алексина, надо бояться и игумена Мартемьяна, который в любую минуту мог открыть Распутину планы Хвостова... Министр позвонил в Синод - обер-прокурору Волжину:

     - Александр Николаич, мне очень нужно, чтобы игумен Мартемьян был с повышением переведен из Тюмени в другую европейскую епархию... Можете сделать это? Лично для меня. Прошу!

     Волжин так удивился, что дал Мартемьяну архимандритство в Тверской епархии, и Хвостов еще раз подумал, что Гришка выиграл.

     - А я проиграл! До чего же, кажется, легко угробить человека. А вот попробуй сковырни в могилу Гришку... черта с два! Поразмыслив, он повидался с Белецким.

     - Соберите мне досье на маклера и шулера Аарона Симановича, который не вылезает из квартиры Распутина.

     - Слушаюсь. А... зачем он вам?

     - Хочется знать, отчего нет такого уголовного дела, которое не могло бы решиться не в пользу Симановича Отчего этот жид столь велик? Почему он вхож к министрам... знаете?

     - Не знаю, - тихо сознался Белецкий.

     - А ведется ли наблюдение за домом на Бассейной, где проживает эта дрыгалка из оперетты - ЛермаОрлова?

     - Да.

     - Что наблюдение дало?

     - Штюрмер и Питирим... Питирим и Распутин...

     - Понял. Можете не продолжать. Работайте! Потом он залучил к себе генерала Комиссарова, аккуратной грудой сложил перед ним на столе сто тысяч рублей... Красиво!

     - Это вам, - деньги он придвинул к жандарму.

     - За что? - естественно, полюбопытствовал тот.

     - Вам придется пожить в Европе... эмигрантом.

     - Простите, не понимаю.

     - Я тоже многого не понимаю в этой собачьей жизни, - вдался в лирику Хвостов. - Убейте мне Распутина, а потом удирайте.

     - Но я ведь не наемный убийца, - фыркнул генерал.

     - Здесь ровно сто тысяч. Проверьте.

     - И проверять не стану. Зачем мне это?

     - Вам, конечно, не нужно. Но это нужно мне.

     - Так заколите борова сами.

     - Не умею. Еще никого не резал.

     - А я вам что? Профессиональный разбойник?

     - Ну, все-таки... генерал жандармский. Крови не боитесь. Я вас очень прошу, голубчик! Поверьте, пройдет месячишко, и я сделаю все, чтобы вызволить вас из-за границы обратно домой. Комиссаров резко отказался.

     Хвостов спрятал деньги.

     - Понимаете, - сказал он, - я бы, конечно, поднатужась, и сам пришил Гришку в темном переулке, но... как-никак, я министр внутренних дел. Ежели попадусь по "мокрому" делу, что тогда станут писать в газетах Европы?

     - А надо уметь не попадаться.

     - Оно и так, - вздохнул Хвостов, - но сейчас я боюсь рисковать, ибо затеваю большое дело: выборы в 5-ю Государственную Думу... Сейчас, как никогда, мне надобно иметь чистые руки!

     Комиссаров тут же попросил отставки:

     - Потому что я вижу - ваша возня с Гришкой добром не кончится, а я человек семейный, мне о детях подумать надо. Хвостов отставки ему не дал:

     - С кем же я останусь? С одним Степаном?..

     Комиссаров понял, что надо уносить ноги, пока не отрезали голову. А потому он добыл отставку сам. Подвыпив, нагрянул к Распутину, когда там сидели Вырубова и прочие паскудницы; генерал обложил их всех одним словом, которое издревле пишется на кривых заборах, и стал поджидать реакции Царского Села... Его взяли за шкирку и вышвырнули в РостовнаДону - до свиданья!

****

     Хвостов знал, что по "общественному сознанию надо бить не дубьем, а рублем...". Он так и заявил царице - откровенно:

     - Ваше величество, слов нет, сам морщусь, но поймите меня правильно: выборы в Пятую Думу возможны только подкупом... Не скрою от вас, что выборы депутатов будут фальсифицированы, но зато я обещаю обеспечить вам крайне правое большинство!

     Он умел открывать сердца и кошельки. Царица заверила мужа: "Хвостов это устроит. Он удивительно умен - не беда, что немного самоуверен, это не бросается в глаза, - он энергичный, преданный человек, который жаждет помочь тебе и твоему Отечеству". Срок полномочий нынешней 4-й Думы истекал осенью 1917 года, а о том, чтобы склеить благополучное будущее, монархисты тревожились заранее. "В ноябре семнадцатого, - обещал царице Хвостов, - я создам вам послушный общественный аппарат, могучий и патриотический..."

     Оо, если бы они знали, что будет в ноябре 1917 года! Но не ведали, что творят. И царь ассигновал на подготовку выборов колоссальную сумму в восемь миллионов рублей. Самое удивительное, что этих денег никто не видел. Как раз в 1917 году, когда Хвостов собирался обеспечить царице "крайне правое большинство", его таскали на допросы из камеры Петропавловской крепости и спрашивали:

     - Кстати, а вот эти ассигнования, что были отпущены вам на кампанию по выборам в Пятую Думу... Не могли бы вы, Алексей Николаевич, прояснить нам этот очень темный вопрос?

     Хвостов ничего не прояснил. Отчаянно импровизируя, он правду о миллионах унес в могилу. В конце концов, чего придираться? Дамочки, рестораны, рюмочки... Тут никаких миллионов не хватит! Но я иногда думаю: случись так, что революция грянула бы позже, тогда на какие шиши он проводил бы в стране выборы?

3. НАША МАША ПРИВЕЗЛА МИР

     Декабрь был - синие бураны заметывали трупы убитых, повиснувших еще с осени на витках колючей проволоки. В германских винтовках замерзала смазка. Немцы стаскивали в блиндажи живых коров, ночные горшки и даже рояли, надеясь зимовать прочно и уютно. Шестая армия Северо-Западного фронта в жестокие холода повела наступление в Прибалтике, чтобы выбить противника с подступов к Риге и Петрограду - в районах Шлока, Иксуль и Двинска (Нынешние Слока (курорт на Рижском взморье), станция Ишкалны (дачное место под Ригой) и город Даугавпилс - областной центр ЛССР, входивший до революции в состав Витебской губернии.). В цепи латышских стрелков (будущих стражей революции) шагали в бушлатах, трепеща лентами бескозырок, матросыштрафники - те самые ребята, которым через два года греметь на митингах и на артплощадках большевистских бронепоездов... А во французском посольстве тихо курились старомодные свечи. Морис Палеолог принимал одного из своих информаторов о делах в России, известного финансиста А.И.Путилова, который, служа мамоне, служил и Антанте; будучи неглупым пессимистом, он предрекал лишь мрачное:

     - Война закончится, как последний акт в опере Мусоргского "Борис Годунов"... Помните? Царь теряет рассудок и умирает. Попы возносят к нему погребальные молитвы. Народ восстает. Появляется самозванец. Толпа вводит его в Кремль, а одинокий старик, юродивый, остается на пустынной сцене, провозглашая: "Плачь, святая Русь православная, плачь, ибо во мрак ты вступаешь..."

     - А выход из этого каков?

     - Выход - это выход из войны. Если мир с Германией опередит революцию, тогда мы спасены, если нет - тогда погибнем. Надеюсь, что в Берлине тоже понимают это...

     Звонок по телефону прервал их беседу.

     - Господин посол, - сообщил Сазонов, - у меня есть кое-какие новости. Не навестите ли меня завтра?

****

     В Германии царил не просто голод, а (по выражению Ленина) "блестяще организованный голод". Продуктовая карточка - вот ирония судьбы! - стала генеральной картой, на которой разыгрывалось поражение Германии... Немец получал надень двести граммов картофельного хлеба. Грудные младенцы ничего не получали, высасывая из груди матери последние капли посиневшего молока.

     Детям старше года выдавали по сто граммов хлеба. Гигиенисты пришли к выводу о реформации германской кухни. Яйца были отнесены к предметам роскоши - вроде бриллиантов, место которым на витринах ювелирных магазинов. Сливки сочли вредным для могучего тевтонского организма; рабочим рекомендовали употреблять "тощий" сыр (из снятого молока), богатый белками. Долой вредную привычку чистить картофель (теряется пятнадцать процентов веса)! Мужчины, забудьте о жестких воротничках и манжетах, ибо на изготовление крахмала расходуется картофель. Запретить до полной победы переклейку обоев в помещениях, ибо клейстер тоже делается из крахмала. Преступны хозяйки, часто стирающие белье (мыло готовится из жиров). Лаборатория профессора Эльцбахера выяснила, что ежедневно на каждого берлинца вылетает в трубу до двадцати граммов жиров. Это потому, что сало ополаскивается с тарелок и сковородок горячей водой. Не мешало бы отучить германца от дурной привычки - мыть посуду после еды... Экономика тесно сопряжена с политикой.

     Кайзеровское правительство понимало настроения Путиловых, в Берлине предугадывали тайные вожделения Романовых - выходом из войны избежать наступления революции! Вскоре Родзянко получил письмо, которое занес в Таврический дворец господин, пожелавший остаться неизвестным. На конверте не было марки, не было и штемпеля почтовых отправлений. Писано по-русски, но с такими оборотами речи, будто переводили с немецкого. Родзянку призывали способствовать заключению мира с Германией, и он отнес это загадочное письмо в здание у Певческого моста.

     - Вот что я получил, - показал Сазонову.

     Министр иностранных дел сделал попытку улыбнуться.

     - Не вы один! Я имею точно такое же предложение. Всего распространено семь подобных посланий. Мало того, министр императорского двора Фредерике получил письмо от графа Эйленбурга, с которым дружит целых тридцать лет.

     Эйленбург - обер-гофмаршал кайзера, и понятно, кто ему советовал писать Фредериксу. Эйленбург призывает наш двор к заключению мира.

     - Выходит, немцам стало кисло? - спросил Родзянко.

     - А нам разве сладко? - отвечал Сазонов...

     2 декабря на фронте под Ригой был сильный мороз, в сиреневом рассвете медленно протекали к небу тонкие струйки дыма из немецких и русских землянок. Ленивая перестрелка заглохла сама собой. В линии передовых постов заметили, что с немецкой стороны, проваливаясь в снежные сугробы, идет в русскую сторону пожилая дама в богатой шубе и с пышной муфтой в руках, поверх шляпы ее голова была замотана косынкой... Это и была "наша Маша"!

     Генерал М.Д.БончБруевич спешно телеграфировал в Ставку, что линию фронта перешла прибывшая из Австрии фрейлина Мария Александровна Васильчикова. "По ее словам, она имеет около Вены имение Глогниц, где и была задержана с начала войны... В случае, если она не вернется, имение ее будет конфисковано". Царя в это время не было в Ставке, его замещал косоглазый Алексеев, который советовал БончБруевичу вещам Васильчиковой обыска не учинять. Кажется, что Ставка уже знала: "наша Маша" везет важные сообщения из Берлина! Николай II с сыном находился в пути на Южный фронт. Совершенно неожиданно у Алексея началось обильное кровотечение из носа, которое никак было не остановить. Матрос Деревенько держал мальчика на руках, профессор Федоров закладывал в нос ребенка тампоны, врач Нагорный следил за температурой - сильно повышенной. Наконец, у цесаревича было два глубоких обморока, все думали, что он уже умер... Николай II из Витебска телеграфировал жене, что возвращается в Царское Село; он писал, что и сам "несколько изумлен, зачем мы едем домой". Эту фразу трудно расшифровать. Но все-таки можно. В поезде находились лучшие врачи, и он ехал домой не потому, что у сына возник острый приступ гемофилии. Он ехал в столицу и не затем, чтобы повидать жену. Царя влекло в столицу, ибо там его поджидала Васильчикова с письмами! По указанию Алисы для "нашей Маши" забронировали комнаты в "Астории"; здесь она оказалась в полной изоляции - никто из общества не пожелал с нею видеться, так как Васильчикова, ради обладания имением в Австрии, изменила своей Отчизне. Но - тайно! - она съездила в Царское Село, где ее приняли очень радушно, и Алиса этот визит тщательно скрывала...

     Палеолог явился в министерство у Певческого моста, и Сазонов поведал послу Франции о тайной миссии Васильчиковой:

     - Она была и у меня - сразу же по приезде. Вручила мне нечто вроде ноты от имени Германии. Я высказал ей свое неудовольствие тем, что она, русская княжна старой фамилии, взяла на себя роль дипкурьера. Государь уже в Царском, Хвостов - тоже!

     - Какова же роль Хвостова в этой ситуации?

     - Он склонен обыскать и арестовать Васильчикову. Все зависит от того, сумеет ли он переломить настроения в Царском...

     Палеологу пришлось собрать всю свою волю, дабы скрыть от Сазонова волнение: выйди Россия из войны, и Франция осталась бы почти один на один с германскою мощью. Пусть оборванный, с последним патроном в обойме, сытый одним сухарем в сутки, но этот русский солдат непобедим, вынослив, упрям и настырен в атаках; без русского солдата Европа не мыслила себе победы над германской агрессией... Палеолог осторожно спросил - какой реакции следует ожидать от государя? Сазонов подумал.

     - Трудно ответить. Но мы вас не оставим!

****

     Из окон "Астории" виднелась заснеженная Мариинская площадь, вздыбленный клодтовский конь под кирасиром Николаем I да мрачная храмина заброшенного германского посольства. Лакей из ресторана, элегантный француз (и явный осведомитель посла Палеолога) развернул перед Васильчиковой карточку меню, украшенную портретом мсье Тэрье, тогдашнего владельца гостиницы. Фрейлина надела очки, вчитываясь в гастрономическое изобилие столичной кухни.

     - У вас есть и шампиньоны? - удивилась она.

     - Какой вам угодно к ним соус?

     - Нет, шампиньонов не нужно. Я хочу что-либо сугубо русское. Блины с икрой и творожники. А стерлядка у вас свежая?

     - Еще вчера она резвилась в низовьях Волги.

     - Быть того не может! Как же при строгих графиках движения воинских эшелонов вы успеваете доставлять свежую стерлядь?

     - Это секрет фирмы нашей славной гостиницы.

     - Тогда... уху. Расстегаи с рябчиком. А в Берлине газеты пишут, будто по улицам СанктПетербурга бродят толпы голодных зачумленных людей с флагами, на которых написано: "Хлеба!"

     - Это нас не касается, - отвечал француз...

     Он ушел, обещая вскоре вернуться с обедом. Васильчикова снова подошла к окну, разглядывая прохожих, вереницу лакированных колясок и автомобилей, катившихся, как и прежде, между сугробами... Послышался стук в дверь.

     "Прошу", - отозвалась фрейлина. В номер вошли господа - непонятные, один из них сказал:

     - Я министр внутренних дел Хвостов, а это мой товарищ Белецкий, мы прибыли, княжна, дабы исполнить одну неприятную для вас процедуру.

     Позвольте провести у вас обыск...

     Белецкого он взял с собою по особому настоянию царя, и, зорко надзирая за агентами, потрошившими вещи княжны, Хвостов при этом мило беседовал с "нашей Машей", ловко строя вопросы:

     - Ну, как вам понравилось в русской столице? Васильчикова охотно с ним разговаривала:

     - Меня больше всего поразило, что в трамваях появились кондукторыженщины. Наконец, это новейшее выражение - дворничиха! Мне было так смешно увидеть бабу с бляхою дворника.

     - А в Германии, я слышал, женщин привлекают даже к службе почтальонами и полицейскими... Наверное, сплетни?

     - Нет, это похоже на правду.

     - Говорят, вам дозволили из Берлина посетить гигантские лагеря для русских военнопленных... Не расскажете?

     - Очень впечатлительная сцена! Наши пленные имели счастливый и сытый вид, все хорошо одеты, они просили меня передать самый горячий привет своему государю императору.

     - А больше они вас ничего не просили передать?

     - Нннет... нничего.

     - А я слышал, что до них не доходят посылки Красного Креста; до англичан и французов доходят, а когда посылки идут из России, немцы тут же драконят их и сразу пожирают...

     Васильчиковой пришлось сознаться, что немцы любезно провели ее на склад Красного Креста, до потолка заваленный посылками для пленных англичан и французов, а русские посылочки едва-едва занимали одну полочку. Фрейлина объяснила это тем, что по дороге из России продукты портятся, и немцы (удивительно гигиеничная нация!) подвергают их массовому уничтожению в крематориях.

     - Ясно, - сказал Хвостов. - Мы, русские, до такой чистоплотности, конечно, еще не доросли и дорастем не скоро.

     - Мне не понять вашей иронии, если это ирония.

     - Какая уж тут ирония! - Хвостов спросил ее в упор, словно выстрелил в женщину:

     - Когда вы видели кайзера Вильгельма? Васильчикова даже отшатнулась.

     - Бог с вами! В чем вы меня подозреваете?

     - В измене Отечеству.

     - Мне вчера сам государь целовал руку...

     - А позавчера руку вам целовал сам кайзер?

     Белецкий шлепнул перед ним пачку пакетов. Ого! Письма самого германского императора, письмо к царю ФранцаИосифа, наконец, семейная переписка Эрни Гессенского со своей родной сестрой - русской царицей. Дверь открылась - вошел лакей с подносами.

     - Обед, - сказал он. - Куда прикажете поставить?

     - Вы обедайте, - посоветовал Хвостов женщине, - а вечером кормить вас ужином буду уже я...

     - Что это значит, сударь?

     - Как это ни прискорбно, вы арестованы.

     - Я не буду обедать, - распорядилась Васильчикова.

     - Унеси, братец, - сказал Белецкий лакею.

     Хвостов подал княжне пышную шубу, из карманов которой уже было извлечено все, вплоть до носового платка, чтобы подвергнуть химической обработке - на случай шифрописи. Министр с ретивой живостью сам же и ухаживал за арестованной.

     - Ваши перчатки. Прошу. Муфта. Сегодня холодно. В автомобиле Васильчикова ему призналась:

     - Я вам скажу честно: да, я видела кайзера, я имела беседу и с ФранцемИосифом... Там рассчитывали, что вас обрадует предложение мира. И, конечно, я могла думать что угодно, но только не то, что буду арестована в русской столице.

     - Как жизнь в Германии?

     - Германия стонет.

     - А что наши пленные?

     - Они говорят, что верховное командование погубило их, царь послал на убой, а цели войны для них неясны...

     - Это уже точнее! - констатировал Хвостов.

****

     Васильчикова сама и виновата, что миссия ее закончилась ничем.

     Действуй она более конспиративно, опираясь только на царя и царицу, неизвестно еще, как бы повел себя тогда Николай II! Но Васильчикова действовала бестактно, бомбардируя письмами членов кабинета, писала, что во всем виновата "подлая англичанка", что немцы любят русских так же, как русские обожают немцев. Вслед за этим последовала мгновенная и бурная реакция союзных посольств... Васильчикову лишили звания фрейлины, и было объявлено, что она сослана. Ее заставили уехать в черниговские поместья своей сестры, графини Милорадович, где она продолжала сеять семена "сепаратности" и "пораженчества".

     1915 год заканчивался. Фронт закутал морозный туман, мешавший боевым действиям. Распутин разлаял Вырубову за то, что та ничего не сказала ему о тумане. Царица писала мужу в Ставку: "Наш Друг все молится и думает о войне.

     Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное... говорит, что туманы больше не будут мешать". Скоро попало и верховному главнокомандующему - царю, который осмелился издать приказ о наступлении, не предварив о том Гришку Распутина.

     - На што ж я молюсь за вас? - обиделся он. - Так, мама, дело не пойдет. Плохо ты за папашкой следишь... Спроси он меня, и я бы ему сказал, что наступать рано. А крови было уже много.

     Мир вызревал - в лоне страха перед революцией.

4. "НАВЬИ ЧАРЫ"

     От сифилиса очень помогает "цветок черного лотоса" - это видно на примере Протопопова, который заболел еще в гвардейской юности, а сейчас ему уже сорок девять лет и до сих пор еще не помер. Правда, иногда он много плакал и нес явную чепуху, но на эти слабости старались не обращать внимания. Родзянко, отлично изучивший Протопопова, рассказывал: "У него была мания величия; он считал себя ясновидящим; он видел, что к нему приближается власть, что он может спасти царя и Россию.

     Он как закатит глаза - делается будто токующий глухарь и ничего больше не видит и не слышит..." При ненормальной экзальтации чувств Протопопов не был и помешанным, каким его иногда - по традиции! - принято представлять, и он часто проявлял разумное понимание серьезных вещей...

     В это время те личности, которых Побирушка водил к себе на квартиру, обворовали князиньку так, что одни голые стенки остались. На этой почве (почве сострадания к ближнему своему) Протопопов сошелся с Побирушкой, а свел их Белецкий, обладавший удивительной способностью - создавать такие ситуации интриг, последствия которых трудно было предвидеть (даже самому Белецкому!).

     - Вы мне нужны, - сказал Протопопов, - как один из могикан русской прессы. Издавать газеты - это, наверное, трудно?

     - Страшно! - отвечал Побирушка. - Я издавал "Голос Руси", так половину газеты сам от руки строчил с утра до ночи.

     - Не найти сотрудников?

     - Капризные! - морщился Побирушка. - Еще ничего не сочинил, а уже аванс требует. Аванс пропьет и ничего не напишет.

     - Я тоже стану издавать газету. Хочу привлечь лучшие литературные силы - от Плеханова до Короленко, от Горького до Потаненко, от Бунина до Эффи, от Дорошевича до Аверченко.

     - Все разбегутся, - напророчил Побирушка и снова заговорил, какие подлые люди пошли на Руси. - Я их к себе как порядочных позвал переночевать, а они... даже стулья вынесли!

     - А вы бы - в полицию, - посоветовал Протопопов.

     - Да обращался... А в полиции, знаете, как? Если не прописаны, значит, и спрос короткий. Что ж я, спрашивается, каждого молодого человека прописывать у себя буду? Мне тогда не только квартиры - целого квартала домов не хватит...

     Протопопов верил в некие "навьи чары", управляющие людскими судьбами.

     Незадолго перед войной он узнал из газет, что в "Грандотеле" поселился заезжий хиромант Карл Перрен, берущий за один сеанс "магнетической концентрации" двести рубликов. Протопопов пошел! Его встретил дородный еврей, говоривший только понемецки, но выдававший себя за гражданина США.

     Он сразу же схватил Протопопова за руку, через линзу глянул на извилины линий.

     - У вас будет репутация не только национальная, но даже международная.

     Больше ничего не скажу. Страшно! Но вижу, что ваша кровь несвободно переливается по артериям.

     - Что же мне делать? - приуныл Протопопов.

     - Сильная астральная концентрация сама сделает все за вас! А вы должны лишь повиноваться судьбе... Влюблены?

     - Безнадежно.

     - Замужняя дама?

     - Ода!

     - Кто ее муж?

     - Царь.

     - Так и надо! - воскликнул Перрен. - Вы проходите под знаком Венеры, затмевающей свет Юпитера... В политической карьере следуйте лишь первому импульсу, который у вас всегда верен!

     В 1915 году Перрен снова появился в Петрограде.

     - Вам предстоит функциональный взлет! Больше ничего не скажу. Но под вашим правлением возникнет новая, могущественная держава - счастливая и открыто дерзающая. Но... не ждите роз!

     Перрен был зачислен в "7-й контрольный список", в который заносили всех подозреваемых в шпионаже, на основании чего его выслали в Швецию, а вслед за тем Протопопов был избран в товарищи к Родзянке. Взлет, о котором накаркал Перрен, состоялся, и Александр Дмитриевич с особой силой уверовал в "навьи чары" той предопределенности судьбы, которая отольет его немощь в бронзу и водрузит для России нового Протопопова - на брусчатке Красной площади в Москве (напротив Минина и князя Пожарского). С сознанием своего будущего величия он потащился к Бадмаеву, чтобы подлечить застарелый сифилис.

     - Опять черный лотос? - спросил с надеждой.

     - Сегодня габырь, - отвечал Бадмаев. В клинике посиживал неприкаянный Курлов, кляня свою судьбу, которая издевалась над ним: даст власть и тут же отнимет.

     - Паша, - сказал ему Протопопов, - когда я взлечу высоко, я сделаю тебя своим главным заместителем. Курлов с усмешкой глянул и ответил дружески:

     - Слушай, Сашка, когда ты у меня поумнеешь?.. Между прочим, Протопопов узнавал от Родзянки все, с чем он идет на доклад к царю, и сообщал об этом Степану Белецкому!

****

     Штюрмер в "навьи чары" не верил. Он верил в чары Гришки Распутина и его любовницы - фрейлины Лидии Никитиной, дочери коменданта Петропавловской крепости. С портретов тех времен на меня глядит стройная молодая стерва в благородном костюме сестры милосердия. Фредерике недавно запретил ей появляться при дворе. Причин тут две. Первая - она красила губы (чего порядочные женщины тогда не делали); вторая - это бешеная эротомания Никитиной, которая становилась как сумасшедшая, если видела мужчину, будь то даже арап, отворяющий царские двери. Распутин справедливо называл Лидочку сучкой, и на этом веском основании она пользовалась особым его доверием...

     Конечно, средь петербуржцев не было любителей совершать моцион внутри Петропавловской крепости, и потому ночные набега Штюрмера на русскую Бастилию, где жила фрейлина Никитина, были мало кем замечены. Между ними установились удивительно прочные отношения, и только возраст Штюрмера не позволял думать, что их отношения были интимными.

     Чего они хотели - старый бес и молодая чертовка?

     По ночам в крепость приезжал и сам Распутин, обутый в высокие валенки сибирского крестьянина, он пил комендантский чай, истреблял сухари и баранки. Никитина была посредницей между ним и Штюрмером, а где-то в потемках зимней ночи вращались шестеренки машины, которую двигали Питирим и Манасевич-Мануйлов... Каша! Штюрмер, набивая себе цену, не забывал напомнить Гришке, что его руки в бархатных перчатках, но они железные: задушат любого!

     На деле он был вроде футляра, в котором затаился дремотный обыватель, жаждущий на старости лет выгод и почестей. Именно здесь, в каменной цитадели великороссийского мученичества, Распутин строгонастрого нашпынял Штюрмера:

     - Гляди, старикашка! Чтоб без меня не прыгать...

     Поиезуитски расчетливо и подло Штюрмер зачастил в гости к старикам Горемыкиным, чтобы у премьера не возникло никаких подозрений. Там он обмасливал любезностями старую мадам Горемыкину, подавал ночные тапочки старику премьеру и вообще был "друг семьи". От Горемыкиных Штюрмер ехал на Бассейную - к актрисе ЛермеОрловой, где обмусоливал будущее России с педерастом Осипенкой, который от величия раздулся, как пузырь, и брал уже не меньше чем тысячу рублей. К этому хочу прибавить, что фрейлина Никитина часто бывала на Конюшенной, в доме Штюрмера, и там женщина рылась в его бумагах, делая из них выписки, что-то сличала и куда-то все передавала...

     Куда? Можно только догадываться, что она следила за деятельностью МанасевичаМануйлова... Зачем? А сам Манасевич, как агент Белецкого, следил за фрейлиной Никитиной... С какой целью? Распутин стоял на страже Лидочки Никитиной, а Манасевич был охраняем самой Вырубовой, в доверие к которой вошел прочно, и это было не очень-то приятно Распутину, тем более что Ванечка отчего-то побаивался Никитиной... На даче Вырубовой в Царском Селе однажды случайно столкнулись Степан Белецкий и Никитина; при этом они оба испытали страшную неловкость... Отчего? В запутанном клубке прибавились еще две подозрительные нити. Но мертвые молчат, и мы никогда не узнаем хитроумной подоплеки тех "навьих чар", под влиянием которых находились эти люди и людишки, решавшие судьбы России вкривь и вкось, как им хотелось бы... Я пишу это, а сам думаю: "Неужели они сами-то не запутывались в этой вермишели?" Нет, выкарабкивались. Наверное, им, паразитам, такая работа даже нравилась...

****

     "Навьи чары" мадам Сухомлиновой уже ни на кого не действовали в той мере, в какой они были испепеляющи в ту пору, когда она звалась штучкой или госпожой министершей. Что делать? Так всегда: пока мы счастливы и богаты, не знаешь, куда гостей рассадить, а стоит хрустнуть судьбе - калачом не заманишь. Екатерина Викторовна стойко и мужественно трудилась на санитарном складе, который оборудовала в своей квартире. Ее по-прежнему окружали дамыдобровольцы, и эксминистерше не раз приходилось платить фоторепортерам, чтобы снимками в газетах напомнить русскому читателю о своем бодром существовании... Да! Пусть знают все - девиз ее жизни прежний: "Все для фронта, все для победы!" Эти снимки поучительны для истории: в обществе петербургских дам, занятых работой, Екатерина Викторовна (скромная белая блузочка, длинная черная юбка) всегда занимает центральное место, вроде генерала в штабе... Иногда в мастерскую по обслуживанию госпиталей бинтами и ватой спускался в короткой тужурке сильно поблекший муженек, надтреснуто провозглашая:

     - Побольше допинга, мои дамы! Вижу, что работа у вас кипит и... до победы недалеко. Катенька, - обращался он к жене уже на пониженных тонах, - а когда же мы будем обедать?

     - Ты же сам видишь - у меня нет свободной минуты...

     А комиссия по расследованию преступной халатности Сухомлинова работала, росли горы бухгалтерских отчетов и доносов. Показания против Сухомлинова (самые оскорбительные для него) дала Червинская, знавшая всю подноготную министра как родственница его жены. Беспощадно топил бывшего министра и Побирушка...

     Сухомлинов как-то сказал супруге:

     - Вот, Катенька, учись видеть жизнь без розовых очков. Господин Манташев - друг нашей семьи, а... где он теперь?

     Екатерина Викторовна промолчала; за последнее время молодая женщина раздалась вширь, узкая юбка мешала при ходьбе, прошлогодние блузки стали уже тесны для располневшей груди.

     - Скажи, - резко спросила она, - ты как рыцарь способен сделать что-либо, чтобы мое имя не трепали рядом с твоим?

     - Мне это больно, поверь. Но мы, Катенька, сами и виноваты, что все эти годы вокруг нас кружилась разная мошкара...

     Следствие подходило к концу, и Сухомлинову становилось страшно при мысли, что его могут лишить права ношения мундира.

     - Столько лет служил... Неужто все прахом?

     - Но ведь от того, что ты плачешь, ничто не исправится, - внушала жена. - Надобно изыскивать способы.

     - Какие?

     - Ах, боже мой! Сними трубку телефона и скажи: "Григорий Ефимыч, здравствуйте, это я - генерал от кавалерии Сухомлинов!"

     - Нет, нет, нет, - торопливо отказался старик. - За все время службы я всячески избегал общения с этой мразью.

     - Неужели Побирушка или Червинская не мразь? Однако ты сидел с ними за одним столом. А чем Распутин хуже их?

     - Я не могу, - покраснев, отвечал муж.

     - Не можешь? Ну, так я смогу...

     Твердым голосом она назвала барышне номер распутинского телефона - 646-46 (видно, узнала его заранее). На другом конце провода трубку снял сам Распутин.

     - Ну? - спросил сонным голосом. - Чево надо-то?

     - Григорий Ефимович, здравствуйте, - сказала Екатерина Викторовна, - это я, госпожа Сухомлинова... министерша. Распутин долго-долго молчал, ошарашенный.

     - Вот вить как бывает! Ране-то, покеда муженек твой в министерах бегал, ты от меня нос воротила на сторону. Конечно, я тебе не дурак Манташев, тряпок не стал бы тебе покупать. Гордые вы! Видать, приспичило, язва, что до меня звонишься?

     В гостиную от телефона она вернулась плачущей.

     - Катенька, он тебя оскорбил, этот изверг?

     - Хуже - он повесил трубку...

     Сухомлинов искренно страдал, качаясь, над столом.

     - Какой позор... до чего я дожил!

     Но это еще не позор. Весь позор впереди. Под лампою абажура жирно лоснилась его гладкая большая голова.

5. МОИ ЛЮБИМЫЕ ДОХЛЫЕ КОШКИ

     Распутин, скучая, завел граммофон и, поставив на круг пластинку с бразильским танго, задумчиво расчесывал бороду. Под жгучие всплески нездешней музыки отворилась дверь в его спальню - на пороге стояла... мадам Сухомлинова. Я бы ее сейчас не узнал. Она была в блеске красоты и женского здоровья. Оделась с вызывающим шиком. Напялила все лучшее, что нашла в гардеробе. Подвела брови... Распутин в полной мере оценил ее женскую храбрость.

     - Чего ты хочешь? - спросил без приветствия.

     - Избавьте мужа... от позора.

     Танго закончилось, пластинка, шипя, бегала по кругу - Раздевайся, - велел Распутин.

     - Как раздеваться? - пролепетала она.

     - А так... быдто ты в баньку пришла.

     Закрывая локтями груди, мелко переступая длинными ногами по лоскутному половику, вся зябко вздрагивая, она пошла на постель. В этой постели предстояло разрешить первый юридический казус. За шесть лет правления военным министерством Сухомлинов получил от казны жалованья двести семьдесят тысяч рублей, а сейчас в банке на его имя лежали семьсот две тысячи двести тридцать семь рублей. Откуда они взялись - в этом Сухомлинов не мог дать отчета следователям, ссылаясь на свою бережливость. Распутин обещал Екатерине Викторовне разобраться в "фунансах" ее мужа. Но со своей протекцией не спешил по той причине, что он... влюбился. Историкам известно его признание: "Только две бабы в мире украли мое сердце - это Вырубова и Сухомлинова".

     - Задела ты меня, задела, - говорил он Сухомлиновой, сам себе удивляясь. Распутин и любовь - вещи несовместимые, но случилось невероятное: весь конец его жизни прошел под знаком любви к Сухомлиновой, которую он не скрывал от людей, откровенно трепался по городу:

     - Хороша бабенка была у военного старикашки. Как куснешь, так уснешь. Вскочишь - опять захочешь... Ох, задела она!

     В один из визитов к Распутину женщина случайно - через раскрытую дверь - увидела, что здесь же отирается и Побирушка.

     - Григорий, - сказала Сухомлинова с содроганием, - как же ты, знаток людских душ, можешь пускать в свой дом Побирушку? Это же сущий Каин... Он тебя предаст, как и нас предал. Такой негодяй способен даже яду подсыпать!

****

     Хвостов никак не ожидал, что Белецкий его спросит:

     - А каково происхождение тех двухсот тысяч рублей, что вы предлагали Комиссарову за убийство Распутина?

     Стало ясно, что Комиссаров (перед отбытием в Ростов) проболтался о делах министра. Хвостов даже смутился:

     - Не двести я давал, а только сто тысяч.

     - Это все равно. Сумма где-либо заприходована? Степан хватал его за глотку. Хвостов вывернулся - Товарищ министра - товарищ министру, но министр - не товарищ товарищу министра... Удовлетворитесь пока этим!

     Теперь уже не Белецкий, а я (автор!) ставлю вопрос - откуда он черпал деньги? Может, транжирил ассигнования, отпущенные на предвыборную кампанию осени 1917 года? Впрочем, к его услугам была распахнута гигантская мошна - личный кошелек княгини Зины Юсуповой, графини СумароковойЭльсгон, богатства которой неисчерпаемы. Хвостов уже вошел в конфиденцию с этой женщиной, умной и очаровательной; его планы встретили в Москве поддержку тамошней аристократии. Сразу не ответив на вопрос Белецкого, Алексей Николаевич придумал ответ чуть позже:

     - Я держу в провинции большое свиноматочное хозяйство. Отсюда и те денежки, что я предлагал Комиссарову...

     Белецкий, будь он на месте Хвостова, наверное, тоже пытался бы придавить Гришку в кривом переулке. Но сейчас все силы мрачной, уязвленной честолюбием души Степан направлял исключительно на то, чтобы спихнуть Хвостова и самому занять его кресло. А в такой ситуации Распутин, несомненно, был ему очень нужен, - товарищ министра оберегал Распутина от покушений министра!

     Хвостов, кажется, так и не раскусил до конца, какая обильная власть была вручена ему - он скользил по поверхности, тиранствуя даже с юмором, словно МВД - это забавная игрушка. Играл он Нижегородской губернией, теперь баловался министерством... Зато Белецкий знал полноту власти во всем ее беспредельном объеме и эту власть всегда использовал в своих целях...

     Исподтишка он, между прочим, собрал все антисемитские высказывания Хвостова в одну папочку и передал ее Симановичу. Тот принял с большой благодарностью и спросил - что нужно? "Сами знаете, чего хочет товарищ министра... чтобы у него был товарищ министра!" Симанович обещал, что вся распутинская машина, смазанная деньгами, будет работать для возвышения Белецкого, а досье на антисемитизм Хвостова подбросили в Думу, где оно попало в руки Керенского, и в печати вокруг имени Хвостова возник если не шум, ТО, во всяком случае, неприятный для него шумок... Тут и Комиссаров проболтался некстати! Теперь Хвостову ничего не оставалось, кроме вовлечения Белецкого в свои криминальные планы.

     - Подготовьте мне схему ликвидации Распутина... Белецкий, затягивая время, накидал ему на стол сразу несколько вариантов убийства - один другого романтичнее.

     - Но мы же не в карты играем - давайте яд! Вы же знаете, что я хочу спасти Россию от этого грязного мужика... Надо делать это скорее, пока сидим на чердаке, а пожар бушует еще в подвалах!

     Тут надо остановиться, читатель. Не Россию хотел он спасать от Распутина, а в первую очередь спасал сам себя от распутинщины. Хвостов сознавал: пока Гришка стоит у кормила власти, он, Хвостов, будет напрасно цепляться за штурвал управления страной - штурвал выбьют из его рук...

     Белецкий, утомленный, сказал:

     - Вы не верите мне? Хорошо, я вам докажу... У меня в Саратове есть знакомый провизор. Через него я достану сильный яд. Гришку мы отравим, насыпав яду в бутылки с его любимой мадерой.

     Хвостов проявлял страшное нетерпение (и это закономерно, ибо Штюрмер ползал уже где-то по верхушкам власти, удобряя их):

     - Но почему в Саратов, черт побери! Неужели мы, всемогущие чиновники эмвэдэ, не можем достать циана в столице?

     - Нельзя здесь! Вызовет подозрения...

     Вскоре он доложил, что яд прибыл. Хвостов спросил:

     - А как вы мыслите забабахать его в бутылки?

     - Распутин получает мадеру от евреев, с которыми снюхался. Я решил отравить мадеру от Митьки Рубинштейна... Заодно уж я испорчу биографию этому банкиру, которого терпеть не могу!

     - Я тоже. Работайте, - воодушевил его министр. Но через день Белецкий сказал:

     - Нельзя травить мадеру от Митьки! Распутин, получив ящик с вином, наверняка позвонит Митьке по телефону, чтобы поблагодарить за подношение. А тот скажет: "Какая мадера? Я не посылал..." - и наш отличный план сразу же рухнет.

     - Так что вы предлагаете? Пусть Гришка живет?

     - Я сам, - отвечал Белецкий, - подсыплю ему яду...

     Далее он живописал, что на кухне МВД давно крутится приблудный котбродяга, и он сегодня дал коту яд, а этот кот страшно вертелся, помирая, и Хвостов был очень доволен рассказом.

     - Вот и Гришка... завертится, как этот кот.

     Белецкий позже показал: "Свидания наши с Распутиным на конспиративной квартире продолжались, но А.Н.Хвостов начал часто уходить в соседнюю комнату под видом отдыха, прося меня говорить с Распутиным по поводу его кандидатуры на пост председателя Совета (министров), с сохранением портфеля МВД, и в целях проверки меня настолько подозрительно громко храпел, что Распутин заметил притворство А.Н.Хвостова, и мне на это он указал..." Волк волку - не товарищ, но волки всегда живут среди волков!

****

     В канун покушения Белецкий спрашивал Хвостова:

     - Может, подождем с отравлением Гришки? Пусть он сначала проведет вас в премьеры, а тогда уж мы его закопаем поглубже. Хвостов отвечал страстно:

     - Сначала труп, а потом премьерство!

     Белецкий сам принес мадеру на Гороховую. "Сегодня угощаю я", - сказал он Распутину; здесь уже сидел Побирушка, участвуя в общем разговоре. Хвостов был бы очень доволен, если бы увидел, как его "товарищ" налил Распутину полную рюмку отравленного вина. Но Хвостов был бы немало удивлен, когда Белецкий того же самого винца налил и... Побирушке. Наконец, Хвостов на стенку бы полез, если бы увидел, что Белецкий плеснул вина с ядом и себе!

     - Ваше здоровье, господа, - сказал Степан. Дружно выпили. Распутин оживился:

     - А мадера - первый сорт. Где взял?

     Побирушка при этом прочел Гришке лекцию на тему, как делают мадеру на острове Мадера, после чего "отравились" вторично.

     - Ну, мне надо идти, - заторопился Белецкий.

     - Да посиди, - уговаривал Распутин.

     - Некогда. И жена жалуется, что дома не бываю...

     В прихожей, где стояли миски для кормления распутинских кошек, Белецкий насыпал в молоко порошок белого цвета (кажется, это был фенацетин).

     Побирушка вскоре тоже покинул Распутина, который в одиночестве употребил шесть бутылок мадеры, отравленной, по мнению Хвостова, цианистым калием.

     Кончилось все это ужасно - вбежала Нюрка.

     - Дядь Гриша, глядикось, кошки у нас не ворочаются.

     - Как не ворочаются? Кискискис, - позвал он.

     - Полакали молочка и легли себе...

     Распутин с матюгами брал дохлых кошек за хвосты, рядком укладывал их на диване - черных, белых, рыжих и серых.

     - Мои любимые кисаньки. Отыгрались вы, родимааи... О кошачьей погибели он оповестил Сухомлинову.

     - А кто у тебя был сегодня? - спросила она.

     - Да все порядочные люди! Белецкий - так не станет же он травить моих кисок, на што ему? Ну, и Побирушка был.

     - Вот он и отравил, - сказала Сухомлинова.

     - Да какая ему выгода с дохлых кошек?

     - Ах, Григорий, как ты не понимаешь! Этот негодяй принес яд, чтобы подсыпать тебе. Но присутствие Белецкого помешало ему свершить гнусное злодейство, и тогда он решил отравить кошек, зная, какую глубокую сердечную рану это тебе нанесет...

     Логично! Распутин с плачем звонил Вырубовой.

     - Побирушка, гад, кисок сгубил. Ну, держись... Ночью Побирушка был арестован... Белецким!

     - По указу ея императорского величества, - объявил он, - вы, князь Андронников, ссылаетесь из Петрограда в Рязань.

     - А за что? - обалдел тот, ничего не понимая...

     Колеса закрутились - поехал! Таким образом, Побирушке на себе довелось испытать, что значит в чужом пиру похмелье. В семнадцатом году он дал чистосердечные показания. "Меня особенно возмущало, что меня приплели в эту историю, будто я отправил на тот свет распутинских кошек..." Подлаживаясь под характер революции, Побирушка уверял судей, что является всего-навсего "жертвой гнусного режима угнетения малых народностей" (он был гибрид от связи потомка кахетинских царей с курляндсконемецкой баронессой).

     Хвостов, свирепея, спустился в подвалы обширной кухни МВД.

     - Говорят, у вас кот недавно помер? - спросил министр.

     - Кискискис, - позвал мальчишкамясорез. Хвостову предъявили кота - ершистого, желтоглазого.

     - И давно он у вас на кухне?

     - Почитай, с прошлой осени. Как приблудился, так и не выжить. А зовут его превосходительство - Ерофеич!

     - Сволочь, - сказал Хвостов.

     - Это верно. Стоит отвернуться, как обязательно печенку в окно сдует - и поминай как звали...

     Хвостов повернул на выход из кухонь.

     - Я не о коте - я об одном своем товарище!

6. АХТУНГ - ШТЮРМЕР!

     Питирим влезал в политику, как вордомушник влезает в чужое жилище через чердачное окошко. Он явился на квартиру Родзянки.

     - Почтеннейший старец Горемыкин, - сказал он, - протянет недолго. Я думаю, место его займет... Штюрмер.

     - Тоже почтеннейший? - съязвил Родзянко.

     В обществе упорно держались слухи, что Горемыкин, уже "набивший руку на закрывании Думы", желает нанести парламенту последний решающий удар. Этот вопрос - быть Думе или не быть? - волновал умы и союзных послов. "Надо было, - писал Родзянко, - придумать что-либо, чтобы рассеять эти слухи, поднять настроение в стране и успокоить общество. Необходимо было, как я считал, убедить государя посетить Думу..."

     - Одного старца, - ворчал Родзянко, - заменяют другим. Горемыкин хоть был русский дворянин, а Штюрмер таскает такую фамилию, которая невольно оскорбляет слух каждого россиянина.

     Питирим быстро сказал:

     - Фамилия - ерунда! Штюрмера сделают Паниным.

     - Опять нелепость. Саблер стал Десятовским, Ирман - Ирмановым, Гурлянд - Гурьевым... Кого хотят обмануть? А вы, - закончил Родзянко, - ставленник грязного Гришки Распутина и ведете нечистую игру... Я не желаю вас видеть. Уходите прочь, владыка!

****

     Хвостов говорил: "Штюрмер пришел (к власти) с фирмой определенной и ясной. Мне хотелось, кроме фирмы, каких-либо доказательств принадлежности его к немецкой или иудейской партии... Прежде, говорят, он был вхож к немецкому послу!" Штюрмер создал в обществе легенду, будто его дед был австрийским комиссаром на острове Святой Елены во время пребывания там Наполеона; согласно второй легенде, которую он тоже поддерживал, его происхождение шло от канонизированной в православии Анны Кашинской, - ахинея, какую трудно придумать. Но в синагогах хорошо знали подлинную родословную Штюрмера... Образовался мощный толкач, подпиравший Штюрмера, чтобы он не падал: от Распутина до царицы, от сионистского кагала до православного Синода! Многим уже тогда было ясно, что Штюрмер станет только премьером, но управлять делами будет Манасевич-Мануйлов. Союзные посольства Антанты спешно собирали материалы о Штюрмере, заодно подшивались дела и на "русского Рокамболя". Впрочем, посольство Франции уже давно имело Ванечку в числе своих тайных осведомителей. Ванечка для Палеолога был даже интересен, как "странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казаковы, Робера Макэра и Видока, а вообще - милейший человек!". Сегодня заявился он - осанист и напомажен.

     - Чего может ожидать страна со ставосьмидесятимиллионным населением от правления Штюрмера? - спросил его посол.

     - Трудно сказать что-либо определенное, но Штюрмер мечтает воскресить славные времена Нессельроде и Горчакова.

     - Этих имен, - отвечал Палеолог, - никогда нельзя объединять. Они как противоположные полюса. Нессельроде шел на поводу венского кабинета Меттерниха, а князь Горчаков, разрушив систему Нессельроде, подготовил Россию к союзу с Францией...

     - Существует немало способов оставить глубокий след в истории, - невозмутимо высказал Ванечка. - Нужно ли говорить, как этого желаю я?

     Поверьте, Россия сейчас на правильном пути.

     Конечно, во французском посольстве Манасевич умолчал о том, что Штюрмер - вор и жулик. Но жулик проснулся в нем самом, когда он, глянув на часы, стал прощаться с графом Палеологом.

     - На всякий случай запомните - если вам что-либо понадобится, обращайтесь ко мне, а мне Штюрмер ни в чем не откажет...

     Палеолог записал: "Долго не забуду выражение его глаз в эту минуту, его взгляда, увертливого и жестокого, циничного и хитрого. Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения". Палеолог попросил секретаря принести из архивов секретное досье на того же Ванечку. Там была отражена одна слишком интимная деталь его биографии: в 1905 году он - выкрест! - был одним из устроителей еврейских погромов в Киеве и Одессе...

     Палеолог не мог при этом не рассмеяться:

     - А вообще - милейший человек! С ним забавно...

****

     Горемыкину исполнилось 87 лет, Штюрмеру - уже 67, а Хвостову стукнуло 43 годочка, отчего в Царском Селе его сочли слишком "молоденьким"; премьерства он не получит, а Штюрмер, выпестованный в канцеляриях Плеве, отлично сознавал всеобъемлющую силу аппарата МВД, и вряд ли он удовольствуется одним только премьерством ("Нет, - размышлял Степан Белецкий, - наложит он лапу И на портфель Хвостова...").

     Белецкий осторожненько переговорил с Ванечкой:

     - Как ты думаешь, кто свернет шею раньше?

     - Штюрмер тих и въедлив, а Хвостов - трепач.

     - Верно, что служенье муз не терпит суеты, как писал наш великий поэт Некрасов... Особенно это относится к эмвэдэ!

     - Какой еще Некрасов! Это же Пушкин, - поправил его Манасевич, не понимавший, как можно служить в МВД без суеты.

     - Плевать на обоих, важно другое. Передай Борису Владимировичу, что я буду информировать его о делах... Хвостова.

     Ванечка сообщил Белецкому, что Питирим на днях выезжает в Ставку - везет речь, которую и произнесет царю, о том, что лучше Штюрмера еще не бывало человека на свете. Белецкий распорядился, чтобы для Питирима и его "жены" дали отдельный вагон, назначил жандармов для сопровождения владыки.

     Через несколько дней Манасевич-Мануйлов известил его по телефону:

     - Все в порядке! Смена премьера произойдет по возвращении государя из Ставки в Царское Село...

     Белецкий поехал на Моховую - к Горемыкиным, чтобы пронюхать обстановку, и Горемыкин сказал, что недавно видел государя:

     - И он меня так лобызал, так он меня лобызал... Ну, если царь кого лобызал, тому - крышка!

****

     "Мой родной, - писала царица мужу, - опять тепло и идет снег. Сегодня именины нашего Друга. Я рада, что благодаря принятым мерам все в Москве и Петрограде прошло спокойно и забастовщики вели себя прилично (здесь она намекала мужу на кровавый "юбилей 9 января"). Слава богу, видна разница между Белецким и Джунковским..." Николай II заранее предупредил ее, что назначение Штюрмера произведет в стране впечатление "громового удара". Она утешала его, что поболтают, а потом привыкнут к немецкой фамилии. Распутин вообще был против изменения "Штюрмера" на "Панина":

     - Что брито, что стрижено - какая разница? А старикашка ничего. Мы с ним поцеловались... Он даже заплакал.

     На радостях, что все так хорошо, Распутин принес со своего стола бутылку мадеры. Из кармана затхлых штанов он извлек сильно измятый ландыш и сунул его в руку императрицы.

     - Вот, понюхай... - К ландышу он приложил корку черствого хлеба. - А это - папашке! Перешли с мадерцей и корочку, чтобы закусил, когда выпьет.

     Я энти предметы благословил...

     С выражением восторженного благолепия Алиса и Вырубова приложились к бутылке, сделав из нее по глоточку, будто это святое причастие. Царица захлопнула бутыль пробкой: срочно - в Ставку! "...Вылей в стакан, - наказывала она мужу, - и выпей разом за Его здоровье. Ландыш и корочка также от Него, мой милый ангел. Говорят, у Него перебывала масса народу, и Он был прекрасен". Телеграф Ставки отстучал решительный и мужественный ответ самодержца: "Я выпил вино прямо из бутылки за Его здоровье и благополучие. Выпил все - до последней капли" (через горлышко; жаль, что при этом он не стоял в подворотне!). Шпормер заступил на пост премьера 20 января 1916 года. Белецкий не ошибся в своих догадках - Штюрмер сразу вызвал Степана к себе, обласкал, как мог, и просил держать его в курсе относительно всех дел "хвостовщины".

     - Хвостов слишком молод... мальчишка! Кстати, - спросил он, - а сколько вы дали вступных Распутину и Осипенке?

     Белецкий сознался: Гришке побольше, Осипенке поменьше.

     - Дайте им от моего имени еще по две тысячи! ("Ой как жидко для них", - подумал Степан.) А теперь я хотел бы сделать что-либо приятное моему другу и сподвижнику МанасевичуМануйлову. Это такой удивительный человек, что от денег отказывается...

     - ?

     - Да, - разливался Штюрмер, - Манасевич вместо денег желал бы ведать моей премьерской канцелярией...

     Ванечка уже полностью покорил Осипенко своим апломбом и знанием парижской кухни, а Питирим, угождая капризам своей "жены", даже не подозревал, что отныне исполняет волю Манасевича. Одной канцелярии Штюрмера ему показалось мало - он смело вторгся в дела Распутина, решив придать им некоторый оттенок государственности. На Гороховой появились аксессуары бюрократизма - пишущая машинка и кудрявая машинистка. Сунув отогнутый палец в кармашек жилета, Ванечка с важным видом статс-секретаря империи диктовал бумаги, угодные Штюрмеру и Питириму (точнее - самому Ванечке!), после чего тексты попадали в спальню Распутина, вверху каждой бумаги Гришка ставил знак "+". Он называл это "крестом Иисусовым", а Ванечка, как материалист, именовал "голосом". Проголосованные бумаги Нюрка тащила в автомобиль, который доставлял их в Царское Село, оттуда курьеры везли их дальше - в Ставку...

     Распутину канцелярщина пришлась по вкусу.

     - Мусолиться не надо. Крест поставил - и гуляй себе...

     В один из дней Ванечка конфиденциально сообщил Белецкому, что "Штюрмер не считает А.Н.Хвостова отвечающим занимаемому им положению министра и с каждым днем убеждается в необходимости... сосредоточить, по примеру Столыпина, в своих руках и власть министра внутренних дел". Теперь Белецкому, чтобы добыть престол министра, надо валить в могилу не только Хвостова, но и... Штюрмера? "Сын народа" уже сточил себе зубы, яростно подгрызая ножки кресла, в котором нежился его тучный визирь... Сейчас, как никогда, Белецкому был нужен крупный просчет Хвостова! В "желтом доме" на Фонтанке уже вскипали, булькая зловонными пузырями, такие поганые помои, от которых даже свинья бы отвернулась.

****

     Горемыкин исправно демонстрировал свое геройское равнодушие к делам на фронте: "Война меня не касается", - всюду вещал он... Штюрмер, напротив, из кожи лез вон, дабы убедить окружающих, как ему близки страдания воюющей Родины. На военных совещаниях он, словно гимназист на уроке, тянул руку:

     "Позвольте и мне высказать свое мнение?" Поливанов с презрением разрешал:

     "Пожалуйста! Один ум хорошо, а полтора еще лучше..." Штюрмер был явный германофил (не вынужденный, как Дурново, а убежденный, как Витте), о чем в Берлине хорошо знали. Возвышение его кайзер расценил правильно - как предлог для переговоров о мире (Кронпринц Генрих Прусский писал:

     "Благоприятная минута для заключения мира с Россией представлялась в конце лета 1915 г. Царь как раз назначил тогда Штюрмера... В этом назначении неоспоримый признак желания начать переговоры с нами о мире". - "Мемуары германского кронпринца". ГИЗ, 1923, с. 131.).

     Первое, что сделал Штюрмер, заняв высокий пост, это... посеял секретные коды, а потом долго скрывал их пропажу. Факт ужасающий - русская армия, русский флот и русская дипломатия продолжали пользоваться шифрами, местонахождение которых было неизвестно. Потом Штюрмер начал перепахивать завалы бумаг на своем рабочем столе. "Помню, коды вот тут лежали... Лидочка, ты не брала их?" Никитина с возмущением отвернулась. Я не поручусь за Штюрмера, не поручусь и за эту фрейлину с накрашенными губами. Как бы то ни было, а дело спроворено, Кем - не знаю! А смена кодов даже в мирное время обходится государству в бешеные суммы...

     После истории с отравлением кошек Хвостов уже не доверялся Белецкому, решил действовать без него и вспомнил:

     - Боже праведный, а ведь я совсем забыл об Илиодоре! - Он вызвал в кабинет секретаря Яблонского. - Мне нужен заграничный адрес Сергея Труфанова и... Борька Ржевский.

     Разговор прервал телефонный звонок от Штюрмера:

     - Передаю вам, Алексей Николаич, волю ея величества - отныне Распутина следует охранять как высочайшую особу... Хвостов, повесив трубку, сболтнул Яблонскому:

     - Эту "высочайшую особу" я сейчас ухайдакаю...

     В ближайшее свидание с министром царица напомнила ему, что Распутина следует беречь "как особу императорской фамилии". Желтые рысьи глазки Хвостова блеснули юмором.

     - Конечно! - сказал он. - Но прошу ваше императорское величество выдать мне указание об этом в письменном виде... Алиса фыркнула, но такой "справки" ему не дала!

7. ХВОСТ В КАПКАНЕ

     Серега Труфанов, бывший Илиодор, на птичьих правах проживал в норвежской Христиании, (в нынешнем Осло). Сейчас он был озабочен изданием своих мемуаров. По сути дела, Труфанов создал книгу не пером - привычно взял квач, окунул его в деготь и вымазал похабную рожу Распутина, не пощадив при этом и царя с царицей. Надежд на возвращение в Россию не было, а для оседлой жизни за границей нужно продать мемуары как можно выгоднее... Его навестил заокеанский издатель журнала "American Magazine", который недавно купил у Илиодора для публикации интимные письма императрицы.

     - Сколько вы хотите за вашу книгу? - спросил он. Ответ был обдуман заранее:

     - Два миллиона долларов и паспорт гражданина США...

     - Слов нет, ваши записки о Распутине стоят двух миллионов. Но только не наших долларов, а... русских копеек. Насколько я понял, ваш герой Распутин вышел из небогатых сибирских фермеров. Не дурак выпить. Нравов далеко не пуританских. Боюсь, что этого наш здравый американский читатель не поймет.

     - Чего не поймет ваш здравый читатель?

     - Не поймет, за какие достоинства Распутин пришел к управлению министрами и почему он стал близок царской семье.

     - Как же вы не разобрались! Да спросите любого русского, кто ему всего гаже и ненавистнее, и любой ответит - Распутин!

     - Согласны дать вам одну тысячу долларов за... сборник веселых русских анекдотов, в которых героем является Распутин. Ваша книга "Святой черт" не лишена живости, наш читатель посмеется.

     - Мы, русские, плачем! - воскликнул Труфанов.

     - Плачьте. А мы будем смеяться.

     - Ну, хоть один миллион! - взмолился автор.

     - Ни центом больше...

     В дело о покупке мемуаров о Распутине вступился знаменитый автомобильный Форд, предложивший Труфанову восемь тысяч долларов. В убогом жилище бывшего иеромонаха толкались разные прессагенты. Желая выкачать из книги непременно два миллиона, Труфанов решил расторговать "Святого черта" по частям, отрезая по куску всем, кто ни попросит... В разгар куплипродажи пришло письмо из России - от Хвостова: министр просил никому не продавать мемуаров, ибо русское МВД согласно купить их за любую сумму! Хвостов вовремя вспомнил об Илиодоре. С помощью его мемуаров можно как следует пошантажировать Царское Село - это раз! С помощью же самого автора мемуаров можно убить Распутина - это два! Сейчас главное - сосвататься с Илиодором, и "сват" уже имеется: это бравший у него интервью журналист Борька Ржевский...

     - Садись, бродяга, - сказал ему Хвостов и начал выгружать на стол пачки денег. - Это тебе... тебе... тебе, сукину сыну! - Заметив на лбу журналиста пять глубоких царапин, идущих вдоль лица одна к другой, словно четкие линии в хорошей гравюре большого мастера, он спросил:

     - Боречка, кто это тебя так?

     - Неудачно наступил на кошку.

     - Как зовут? - спросил Хвостов.

     - Кого?

     - Ну, эту... кошку.

     - Галина, - сознался Ржевский.

     Министр начал издалека своим певучим баритоном:

     - Понимаешь, куда ни поеду, куда ни пойду, везде вляпаюсь в Гришку.

     Надоел, прохвост! Никак не отвязаться... Своих забот полон рот. А он барышню шлет с запиской: помоги бедненькой. Ну, дашь сотенную. Еще записка. На храм просит. Даю на храм. Теперь возмечтал он на вокзале в Тюмени создать общественный нужник - вроде Акрополя с колоннами! Дабы тюменский мещанин Забердяев, присев для отдыха, думал: сижу не где-нибудь, а в нужнике имени знаменитого Григория Распутина... Честолюбие непомерное!

     Прелюдия закончилась. Пора к делу.

     - Ладно, - сказал Хвостов, - скоро все это кончится. Сейчас оформим тебе поездку якобы от Суворинского клуба... за шведской мебелью. Под таким видом из Швеции махнешь в Христианию, где живет Илиодор, и скажешь ему от моего имени, чтобы поднимал на ноги своих царицынских громил. Отвезешь ему талон на сто тысяч... золотом! Убийство произойдет с той стороны, с какой его никто не ожидает. По зигзагу: Петроград - Христиания - Царицын!

     Хвостов держал при себе Ржевского на роли информатора о настроениях той литературной слякоти, что вечерами толпилась возле буфетной стойки Суворинского клуба (даже швейцары не считали этих господ писателями, называя их "шушерой"). Хвостов платил Борьке аккордно. Зато Белецкий платил ему постоянно - по Шесть тысяч рублей, и Ржевский не всегда понимал, за что ему платят... Но в авантюру заговора мгновенно подключились другие силы!

****

     Инженер Гейне официально числился как "специалист клубного дела" (это и понятно, ибо он прошел выучку в притонах мафии Симановича). Сейчас он звонил в квартиру дома № 45/7 по улице Жуковского; дверь открыла Галина с громадным синяком под глазом.

     - Душечка, что с вами? - спросил инженер.

     - Неудачно взяла аккорд на гитаре... ерунда!

     - Боренька дома?

     - Ушлялся... марафету ищет понюхать. Ржевский скоро явился в немалом возбуждении, молча вытряхивал из карманов пачку за пачкой - деньги, деньги, деньги.

     - Ого! - сказала Галина. - Никак выиграл?

     - Я выиграл судьбу... Вся жизнь впереди! Галина, дама очень сообразительная, сразу раскрыла свой потрепанный ридикюль, сгребла в него деньги, деньги, деньги.

     - Постой, - остановил ее сожитель. - Чего это ты так заторопилась?

     Допусти на одну минуту, что это деньги казенные.

     - Какие б ни были, но пропить их не дам!

     Буквально через секунду Гейне оказался в самом центре бурного извержения семейных страстей. Незаконные сожители умудрились каким-то непостижимым образом разбить даже люстру под потолком, и бедный инженер был осыпан, как горохом, осколками стеклянных бусин. Гейне в страхе забился под диван, но в тот же момент ножки дивана подкосились, и Гейне испытал примерно то, что испытывали русские князья, когда на них пировали Мамаевы ханы. Драка в стиле бравурного крещендо продолжалась уже поверх дивана, при этом Галина, которую Борька душил за глотку, орала:

     - Инженер, мать твою так, где же ты? Разве не видишь, что несчастную женщину на твоих глазах убивают...

     Потасовка кончилась удивительно мягко и лирично. Из шестидесяти тысяч хвостовского аванса пять тысяч попали в карман Гейне, успевшего подхватить их с полу. Тысяч около сорока отвоевал себе Ржевский, остальные взяла Галина, которая и закрыла дверь за мужчинами.

     - Я тебя еще выведу на чистую воду! - выпалила она. - Не побоюсь сказать при образованном человеке (это она о Гейне), что я дура, что с таким поганым "бобром" связалась...

     Инженер с журналистом выкатились на улицу.

     - Видишь, какая у меня жизнь, - сказал Боря.

     - Послушай, а откуда у тебя столько денег?

     Ржевский нашептал по секрету, что Хвостов задумал непременно покончить с Распутиным, но никому уже не доверяет, и потому давить Гришку должны царицынские громилы Илиодора.

     - Еду, брат, в Христианию... от Суворинского клуба.

     - Ну, поздравляю! - сказал на это Гейне; проводив Ржевского до игорного клуба, он сразу же позвонил на квартиру Симановича:

     - Аарон, надо срочно спасать нашего друга Григория...

     Симанович велел инженеру отправляться обратно на Жуковскую и блокировать в квартире Галину, выпытав у нее все, что она знает о Борьке.

     Затем Симанович созвонился с правлением "ФранкоРусского банка", вызвав к телефону директора - Митьку Рубинштейна. Банкир, грудью вставая на защиту Распутина, впредь ни под какие проценты (!) не оплачивал счетов, на которых было написано: "По приказу минра вн. дел"! Таким образом, сионисты сразу перекрыли для Хвостова шлюзы, ведущие к денежным фондам... Где-то на бегу Симанович перехватил МанасевичаМануйлова.

     - На нашего друга замышляется убийство.

     - Старо, как мир.

     - На этот раз очень ново! Григория я уже предупредил, чтобы, пока все не выяснится, на улицу не высовывался...

     Из рассказа ювелира Ванечка понял, что Хвостов, используя мемуары Илиодора, хотел бы устроить небывалый скандал, замешав в него императрицу, дабы потом у царской семьи не стало смелости держать Распутина в столице.

     Хвостов в мемуарах Илиодора видел некий талисман, могущий избавить страну от Распутина, но вслед за падением Распутина последует падение с Олимпа всех богов земных - заодно со Штюрмером кувыркнется и он, Ванечка!

     Манасевич срочно информировал о заговоре Штюрмера, на что тот отвечал: "Это фантазия... Вероятно, какие-нибудь жидовские происки и шантаж против Хвостова, который ненавидит жидов..." Ванечка никак не ожидал, что Штюрмер снимет трубку и позвонит самому Хвостову:

     - Алексей Николаич, а какие у вас альянсы с Илиодором? Ответ Хвостова был крайне неожиданным:

     - Ежемесячно я выплачиваю ему по пять тысяч.

     - За что? - спросил глава государства.

     - За то, чтобы он не печатал своих мемуаров.

     - Безобразие - швырять казенные деньги в печку.

     - А хорошо горят, - отвечал Хвостов. - А чтобы вам стало жарче, я сообщаю: немцы тоже замешаны в покупке мемуаров.

     - Так и пускай тратят свою валюту!

     - Вижу, что вам еще не жарко, - засмеялся Хвостов. - Тогда подкину дровишек... Немцы хотят выбрать из книги Илиодора самые похабные места, фрагменты будут отпечатаны на листовках, которые разбросают с аэропланов над позициями наших войск. Ну, как?

     Штюрмер повесил трубку, посмотрел на Манасевича.

     - Хвостов... пьян, - сказал он. - Сегодня я ночую на даче Анны Александровны и скажу ей в глаза, что дальше никак нельзя терпеть, чтобы во главе эмвэдэ стоял этот... гопник! Манасевич завел свой "бенц" на восьми цилиндрах.

     - Поехали к Галочке, - сказал Симановичу. По дороге купили букет фиалок - все-таки дама!

     - Этим бы букетом - да по морде ее, по морде...

     Галину сторожил Гейне; женщина хвасталась, что знает Борьку как облупленного, но... не выдала. В таком деле нужен человек более опытный, вроде Ванечки; он присмотрелся к квартире, увидел немало добра, какого с писания статеек в газете не наживешь, и вдруг ему стало... дурно!

     - Извините, - сказал, - где у вас ванна?

     Закрывшись в ванной, моментально обнаружил тайник, в котором лежало немало денег, спичечный коробочек с необработанными алмазами и много огнестрельного оружия. Ванечка сказал Галине:

     - Чуточку стало легче. Знаете, у меня диабет. Маленький сахарный заводик по обслуживанию одной персоны... Кстати, не нужны ли вам карточки на сахар? Могу. А отчего я вас раньше не видел? Вы так шикарны, мадам...

     Поверьте, этот очаровательный синяк даже идет вам. Он напоминает мне солнечное пятно с картин французских импрессионистов... Ах, Париж, Париж!

     Где ты?..

     Между болтовней он ловко выудил из Галины, что Борька Ржевский как уполномоченный Красного Креста торгует на вокзалах столицы правом внеочередной отправки вагонов. Если фронту позарез нужны гаубицы, то фронт может подождать - вагоны отдавались под шоколад фирмы Жоржа Бормана!

     Ванечка поцеловал Галине ручку.

     - Мадам, вы произвели на меня впечатление...

     Не отпуская от себя Симановича, он поехал на квартиру к Степану Белецкому, который прижал палец к губам, давая понять, что имя Распутина в его доме не произносится. Вкратце Манасевич обрисовал положение с замыслами министра: Хвостов сам залезал в капкан! Все эти дни шел перезвон между Белецким и царицей, между Вырубовой и Распутиным, который боялся выставить нос на улицу. Наконец внутренняя агентура доложила, что Ржевский берет в полиции фиктивный паспорт на имя Артемьева, и Белецкий почувствовал себя стоящим у финиша... Притопывая ногой и прищелкивая пальцами, он позвонил на станцию Белоостров, оттуда ему ответили, что граница Российской империи слушает.

     - Вот что, - сказал в телефон Белецкий, - позовитека к аппарату начальника погрантаможзаставы станции Белоостров.

     - Полковник Тюфяев у аппарата, - доложили ему.

     - Это ты, Владимир Александрыч? Здравствуй, полковник. Ну, как у вас там? Снегу за ночь много навалило?

     - По пояс. Сейчас на перроне дворники сгребают.

     - У меня к тебе дело... Есть такой Ржевский, нововременец и почетный банкомет Суворинского клуба, кокаинист отчаянный! Сейчас смазывает пятки.

     Когда появится в Белоострове, ты...

****

     Белоостров. Все граждане империи трясут здесь свои чемоданы, предъявляют документы, чтобы (в преддверии зарубежной жизни) проехать в пределы Великого Княжества Финляндского... Ржевский решительным шагом мужчины, знающего, что ему нужно, отправился в станционный буфет. В дверях зала ожидания он грудь в грудь напоролся на осанистого жандарма (это был Тюфяев). Полковник, недолго думая, громадным сапожищем придавил носок писательского штиблета. Ржевский заорал от боли. Последовал официальный запрос:

     - Какое вы имеете право орать на полковника корпуса погранохраны, находящегося при исполнении служебных обязанностей? На официальный вопрос последовал болезненный ответ:

     - Вам бы так! Вы ж мне на ногу...

     - По какому праву осмеливаетесь делать замечания?

     - Вы на ногу...

     - Прекратите безобразить, - отвечал Тюфяев. - Господа, - обратился он к публике (средь которой были переодетые филеры), - прошу пройти для писания протокола об оскорблении.

     - Мне в буфет надо. Вы же мне сами на ногу...

     - Ничего не знаю. Пройдемте...

     Ржевского втянули на второй этаж вокзала, где размещался штаб жандармской службы. Тюфяев позвонил Белецкому и сказал, что фрукт уже в корзине, с чем его шамать? Белецкий из Петрограда велел Тюфяеву заставить Ржевского разболтаться, а протокол о задержании переслать ему. Тюфяев взял у Боречки паспорт.

     - Бумажка-то липовая, господин... Артемьев?

     Ржевский решил запугать Тюфяева именем Хвостова.

     - Смотри! - показал свои бумаги. - Кем подписано?..

     В ответ получил по зубам и заплакал. Из подкладки его шубы опытные таможенники выпороли секретное письмо Хвостова к Илиодору. Потом, грубо третируя близость журналиста к МВД, Ржевского стали избивать. Он кричал только одно: "Кокаину мне! Кокаину..." Тюфяев снова оповестил Белецкого, что "протокол составлен".

     - Ржевский сознался, что едет от Хвостова?

     - Все размолотил. У меня пять страниц. Хвост министра уже прищемлен в капкане, а теперь, дабы усугубить его вину перед Царским Селом, Белецкий велел Тюфяеву:

     - Пропусти Ржевского со всеми деньгами и письмами за границу. А когда будет возвращаться - арестовать...

     Распутин был извещен им о заговоре.

     - Хвостов - убивец, а ты, Степа, - друг, век того не забуду! Я царице скажу, какого змия на груди своей мы сами вырастили... Все министеры - жулье страшное! Что унутренний, что наружный, что просвещениев, что по фунансам, - их, бесов, надо в пястке зажать и не выпущать, иначе они совсем у меня избалуются...

8. КОГДА ОТДЫХАЮТ МОЗГИ

     Если дрова не колоть, их можно ломать. Разъярясь окончательно, Хвостов арестовал Симановича, которого доставили в охранное отделение, где его поджидал сам министр в замызганном пальтишке и демократической кепочке - набекрень. Ювелира запихнули в камеру, и в приятной беседе без свидетелей Хвостов бил его в морду.

     - Ты передавал в Царское письма Штюрмера и Питирима? Отвечай, что еще задумала ваша шайка? Какие у тебя связи с Белецким?..

     Шестнадцать суток аферист высидел в секретной камере МВД на воде и хлебе, но не скучал, ибо знал, что хвостовщина обречена на поражение, а Распутин вскоре станет велик и всемогущ, как никогда. Шима Симанович, старший сынок его, надел мундир студентатехнолога, поехал в Царское Село.

     Вырубова провела его к императрице. Выслушав рассказ проворного студента, как его папочку уволокли агенты Хвостова, Алиса глупейше воскликнула:

     - Это уже революция! Хвостов - предатель. - С жиру взбесился, - уточнила Вырубова. Штюрмер названивал на Фонтанку - к Хвостову:

     - Не вешайте трубку! Куда делся Симанович? - Хам с ним... воздух чище. Штюрмер говорил МанасевичуМануйлову.

     - Невозможно разговаривать... Он опять пьян!

     Хвостов был трезв. Симанович уже ехал в Нарым, а галдящий табор его ближайших и дальних родственников изгонялся из столицы без права проживания в крупных городах. Манасевич тоже видел себя в зеркале со свернутой шеей...

     Обычно он беседовал с премьером от 6 до 8 часов утра ("потом я его видел в 4 и в 5 часов. Это был совершенно конченый человек, он при мне засыпал несколько раз... Он как-то умственно очень понизился, но это был очень хитрый человек!"). Ванечка позвонил в Петропавловскую крепость - Лидочке Никитиной, чтобы приехала со шприцем и морфием. После инъекции Штюрмер малость прояснился в сознании.

     - Ржевский, - доложил ему Ванечка, - уже арестован, а Хвостов, кажется, избивает его в своем кабинете, потом передаст Степану Белецкому, а тот выкинет какой-нибудь неожиданный фортель!

     - Так что же мне делать? - спросил Штюрмер.

     - Забирайте портфель внутренних дел.

     - Но там же Степан Белецкий... он тоже...

     - Да ну его к черту! - обозлился Ванечка. Утром 7 февраля состоялась завершающая эту историю встреча министра и товарища министра - Хвостова с Белецким.

     - Итак, - сказал министр, - при аресте Ржевского было обнаружено мое письмо. Естественный вопрос: где оно? Белецкий пошел на разрыв.

     - Если мне не изменяет память, в молодости вы были прокурором ("Да, вы изучили мою биографию", - вставил Хвостов, чиркая спички), и вы, таким образом, знаете, что в местностях на военном положении жандармы обладают правами судебных следователей...

     - Жандармы? - сказал Хвостов, забавляясь игрой огня. - Но я ведь не только министр, я еще и шеф корпуса жандармов его величества. Итак, вторично спрашиваю - где мое письмо?

     - Подшили к делу.

     - Ах, портняжка! Чей лапсердак вы шьете?

     - Шьем самое примитивное дело: о преступлениях Ржевского на товарных станциях столицы и взятках, которые он брал.

     - Вот куда я влип! Но мое-то письмо зачем вам?

     - До свиданья, - сказал Белецкий, хлопая дверью...

     На прощание Хвостов тоже решил трахнуть дверьми министерства внутренних дел с такой силой, чтобы в Царском Селе вздрогнули все бабы.

     Одним махом он убрал с Гороховой охрану, что насмерть перепугало Распутина, и он скрылся (по некоторым сведениям, варнак эти дни прятался на даче у Вырубовой).

****

     - Мои мозги здесь отдыхают, - часто говорил в Ставке царь, и это правда, ибо всю работу за него проводили генералы, а делами империи занималась жена... Николай II проживал в доме могилевского губернатора. На первом этаже размещалась охрана, вежливо, но твердо Предлагавшая всем приходящим сдать огнестрельное и холодное оружие. В один из дней к дому подкатил автомобиль, за рулем которого сидела красивая женщина, одетая в дорогие серебристые меха. Следом за мотором скакала на рысях сотня Дикой дивизии - отчаянных головорезов в драных черкесках, обвешанных оружием времен Шамиля. Из кабины легко выпрыгнул худосочный генерал в бешмете, с кинжалом у пояса. При входе в дом его задержали.

     - Будьте любезны, сдайте кинжал и револьвер.

     - Прочь руки! Я брат царя - великий князь Михаил...

     Да, это был Мишка, которого на время войны братцарь келейно простил; теперь он командовал необузданной Дикой дивизией, наводившей ужас на немецкую кавалерию. Братья скупо облобызались. Михаил сбросил лохматую папаху, показал на заиндевелое окно:

     - Наталья в моторе. Можно ей подняться сюда? Николай II расправил рыжеватые усы.

     - Ддаа... Но лучше пусть едет в гостиницу.

     - Но так же нельзя! Пойми, что я люблю эту женщину. Если ты боишься Аликс, так я обещаю не проговориться об этом визите, Император круто изменил тему разговора:

     - Как дивизия? Джигиты не мародерствуют?

     - Да нет, не очень... А ты постарел. Говорят, вдали от Аликс крепко попиваешь? Смотри, какие мешки под глазами.

     - Пью не больше, чем другие. У меня много неприятностей, - сознался царь. - Не только фронтовых, но и внутренних, Автомобиль с Натальей тронулся по заснеженной улице Могилева в сторону вокзала, за ним с воем и визгом поскакала "дикая" конвойная сотня. Михаил сказал брату, что надо гнать Распутина.

     - Я не вмешиваюсь в твои личные дела (хоть ты не стыдишься вмешиваться в мои), но послушай, что говорят в народе... Даже мои джигиты уже понимают, что добром это не кончится, и средь них появились большевики. Война ведется глупо и неумело. В тылу у тебя - бестолочь, разруха. Поезда не столько едут, сколько простаивают на разъездах. Надо ввести карточную систему на все продукты, как это сделано у Вилли. А у нас один обжирается в три горла, а другой не знает, где ему купить хлеба...

     - Мне все это знакомо, - отвечал царь, - Так делай что-нибудь! Это раньше Распутин был лишь анекдотом, а теперь это уже громадная язва, от нее надо избавиться.

     - Миша, ты ничего не понимаешь.

     - Объясни, если я не понимаю.

     - У меня роковая судьба...

     - Мама тоже говорит, что ты обречен. Пойми, что мне плевать на шапку Мономаха, я потерял на нее права после женитьбы на Наталье, но, как брат брату, я хочу сказать... уступи!

     - Уступать не буду. А рок есть рок.

     Михаил нервно подвытянул кинжал из ножен, рывком задвинул его обратно.

     Прошелся. Длинный бешмет хлестал его по ногам.

     - Ты мне часто говорил, что надо уметь идти против течения. А видел ли ты, как в степях останавливают табун диких лошадей? Это страшная картина!

     Когда несется табун, горе тому, кто решится встать на его пути. Но умные люди выскакивают на скакунах в голову табуна и уводят его за собой куда им нужно... Мудрость правителя в том и заключается, чтобы не биться лбом о стенку, а скакать впереди событий, стараясь даже обогнать их.

     - Это красиво, но... - Николай II полистал важные бумаги. - Не знаю, что делать, - произнес тихо. - Надобно утвердить государственный бюджет на шестнадцатый год, уже февраль шестнадцатого. А для этого необходимо созывать Думу.

     - Так созови.

     - Не хотелось бы... Родзянко снова начнет учить меня, как надо жить.

     Левые раскричатся о предательстве в верхах. Даже правые сейчас стараются испортить мне настроение...

     - Скажи, зачем ты назначил Штюрмера?

     - Владимир Борисыч - хороший человек.

     - Но этого слишком мало для представительства державы. Обыватель рассуждает: что это, глупость или измена?

     - Пойдем обедать, - сказал царь, ставя точку.

     Ставка считалась "на походе", и посуда была только металлическая (серебро и золото). Царских лакеев приодели в солдатские гимнастерки. Никто из генералов не спешил к буфету, пока к водке не приложился его величество.

     Николай II трепетною рукой наполнил водкой платиновый стаканчик, вызолоченный изнутри. Выпил на "гвардейский манер", как принято пить в русской гвардии, - залпом, не морщась. И, соблюдая правила хорошего офицерского тона, он не сразу потянулся к обильной серии закусок. После царя к водке подошел Мишка, за ним потянулись генералы. Справа от царя сел брат, слева Алексеев. Подумав о Наталье, которая одиночничает в гостинице, Мишка дернулся прочь из-за стола.

     - Я, пожалуй, тебя покину, - сказал он.

     - Передай привет жене, - ответил царь. - И не спеши отъезжать на фронт. Вопрос о созыве Думы еще не решен, а ты можешь мне понадобиться...

     Вечером приходи. Поболтаем.

     Вечером его удержала Наталья:

     - Зачем тебе лишний раз перед ним унижаться? Побудь со мною. Ты бы слышал, что недавно говорил мне Сазонов. Он в ужасном настроении, и поверь, такое же настроение у всех честных людей. Сазонов сказал, что царица у нас явно сумасшедшая, она ведет к гибели не только Россию, но и свое семейство...

     Здесь, в Ставке, великий князь узнал одну некрасивую историю. Николай II был настолько затюкан своей женой, что однажды при появлении Алисы он, как мальчишка, спрятался под стол. "Пьян был?" - не поверил Мишка. "Да нет, - ответили ему, - абсолютно трезвый". Император дал брату прочесть последние письма жены. "Будь стоек - будь властелином, - приказывала она.

     - Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена...

     Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом - сокруши их всех... Будь львом в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев!"

     Михаил решил заговорить о другом:

     - А мама состарилась. Так же красится и румянится, но глаза уже потускнели, ходит медленно... Годы!

     - Мы тоже не молоды, - согласился царь.

     - Наверное, нас что-то всех ждет... ужасное.

     - Я верю в это, - отвечал Николай II спокойно. - Но я не изменю мотивам самодержавия до конца, каким бы он ни был!

****

     Императрица велела срочно вернуть Симановича с дороги в Нарым, а Белецкий сразу же возродил в подъезде дома № 64 по Гороховой улице службу охраны и наблюдения. Гришка вернулся на свою квартиру... Первым делом он учинил выговор филерам:

     - Кой пес из вас написал, будто я дам на колени себе сажал? Ваше дело - не болтать, а беречь меня аки зеницу ока...

     Митька Рубинштейн подарил ему "просто так" триста тысяч рублей, Гришка загулял, пел на улице песни и плясал перед прохожими, чуя победу. Филерские списки показывают, что Симанович с Гейне таскались на Гороховую до пяти раз в день. Таскались сами и таскали к Распутину каких-то молоденьких евреек...

     Однажды, поднимаясь по лестнице, Распутин неопределенно сообщил филерам:

     - Там вот наследили, теперь подтирать будем...

     Он имел в виду заговор Хвостова и его связь с Илиодором. Вино носили на квартиру в эти дни ящиками и корзинами. В один из дней, когда филеры мерзли в подворотне, сверху их окликнул зычный голос Распутина: "Эй, ребята! Валяй ко мне чай пить". Филеры не отказались. На столе пофыркивал громадный самовар. Уселись, дуя на замерзшие пальцы. Озирались косо.

     - Собачья у вас жистя, - пожалел их Распутин.

     - Да уж хужей не придумать, - отвечал за всех старший Терехов. - Ты бы, Ефимыч, хоть к полуночи домой прибредал... Жди тебя! У нас ведь тоже семьи, детишки от рук отбились, отцов не видят.

     - Ну, будет скулить. Чай, в окопах на фронте солдатам еще хуже, чем вам на Гороховой... Чего сахар-то не кладете?

     - Боимся, как бы не обидеть тебя, - отвечал младший Свистунов. - Нонеча сахарок по карточкам... Оно всем кусается!

     - Клади, - щедро размахнулся Распутин. - Меня трудно обидеть. Я карточек сроду не видывал и, даст бог, так и околею, не повидав, каки оне таки, эти самые карточки...

     Все время трещал телефон. Распутин орал:

     - Нюрка! Скажи, что меня дома нетути...

     Был он в состоянии серьезного похмелья, и в разговоре с ним телохранители вежливо спросили:

     - Чего ты, Ефимыч, кислый сегодня?

     - Покоя не вижу, - отвечал Распутин. - Велено мне свыше подумать, как быть с этой занюханной Думой. Клопы там... Пахнет! А буджет без Думы не зафунансишь. Ты о Думе что кумекаешь?

     Терехов, лакая чаек, отвечал добропорядочно:

     - Ежели я о таких материях стану кумекать, так мне от начальства по шапке накладут, так что без пенсии останусь.

     - Я здесь хозяин, вот и ответь как на духу. Терехов поставил блюдце и вытер мокрые усы.

     - Нук, ладно, скажу, как думаю... Пошлика ты самого царя в Думу - вот и пусть сам с нею разбирается.

     - Башка! - похвалил филера Распутин. - Тебе в министерах ходить. Я так и сделаю: папка, скажу, валяй в Думу...

     Мнение филера сыграло решающее государственное значение - Штюрмер моментально явился в Думу, сообщив Родзянке: "Государь прямо из Ставки едет сюда.." Хвостов, знавший о разговоре филеров с Распутиным, немало хохотал, когда прослышал, что кадетские лидеры приезд царя в Думу приписывали своему влиянию. Николай II, прихватив из Ставки брата Михаила, на автомобиле - прямо с вокзала! - прибыл в Таврический дворец "под несмолкаемые крики "ура" и приложился к кресту. Государь был очень бледен, и от волнения у него тряслись руки...". Политически появление в Думе царя не имело никакого значения, ибо забастовки, потрясавшие страну, уже определяли будущее страны.

     Обойдя помещение Думы, царь перекинулся с депутатами незначительными словами, сел в автомобиль и поехал к жене. Зато Мишка остался на заседании, когда Штюрмер зачитал пустопорожнюю декларацию правительства, представ перед обществом как политическое ничтожество. В ответ выступил язвительный Пуришкевич, сравнивший Штюрмера с гоголевским Чичиковым, который всех в губернии уже объехал, не знал, куда бы еще нагрянуть, и решил - черт с ним, заодно уж заверну и в Думу...

     Михаил навестил Родзянку в его председательском кабинете.

     - Что же дальше-то у нас будет? - спросил он.

     - Паршиво будет, ваше высочество... Садитесь.

     - Благодарю, - сказал великий князь, присаживаясь. - Вы бы как председатель Думы поговорили с моим братцем.

     - Поговорили бы вы как брат с братом. Вам это легче!

     - Я пробовал. Но все бесполезно.

     - А я не только пробовал, я ему даже талдычил, что страна скатывается в хаос, нас ждут небывалые потрясения, надо спасать монархию, но... увы!

     Женское влияние сильнее моего.

     - Я с этой женщиной, - отвечал Мишка, имея в виду императрицу, - дел никаких не имею. Как будто ее не существует.

     - А я ее даже побаиваюсь, - сознался Родзянко...

     Вечерняя мгла закутывала высокие окна Таврического дворца, на улицах неслышно кружился снег. Зазвонил телефон - Родзянко выслушал, и было видно, как он внутренне помертвел.

     - Поздравляю! - сказал, бросая трубку. - Вот только что убили Распутина... Убил какой-то граф... на "Вилле Родэ"!

     Великий князь и председатель Думы заключили друг друга в крепкие объятия; Родзянко, не скрывая чувств, даже прослезился на радостях, оба повернулись к иконе - благодарили всевышнего.

     - Я позвоню на "Виллу Родэ", - сказал Мишка.

     Владелец шантана Адолий Родэ сказал ему, что час назад была колоссальная драка, посуды и стекол набили кучу, сейчас здесь сидит полиция, пишет протоколы. Распутина в основном бил граф ОрловДенисов, но драка носила локальный характер - из-за какой-то пошлой хористки.

     - Так он разве жив? - в отчаянии спросил Мишка.

     - Распутин вырвался и убежал...

     При свидании с Родзянко царь неожиданно согласился с ним, что атмосфера в столице слишком накалена, надо дать ей чуточку остыть. 27 февраля Николай II (выдержав истерику жены и рыдания Вырубовой) распорядился выслать Распутина на его родину. Газеты при этом обязались хранить вежливое молчание - никаких комментариев... Они и молчали! Только никому не известный журнал "Божия Коровка" проявил гражданскую смелость. Он опубликовал странный рисунок, изображавший ощипанную птицу с длинным носом, в зад которой воткнуто пышное павлинье перо. Лишь очень опытный глаз мог в этой "птице" угадать Распутина, и рисунок без помех прошел цензуру. Одновременно с рисунком "Божия Коровка" поместила сообщение: "По дошедшим до редакции слухам, недавно из Петрограда в Сибирь экстренно выслан вагон с битой птицей". А через несколько дней царица велела срочно вернуть Распутина, и старательная "Божия Коровка", тихо ползая меж цензурных рогаток, дала такое объявление: "Редакции журнала стало известно, что на днях из Сибири в Петроград возвращен вагон с битой птицей..." Распутин в богатейшей шубе, купленной на деньги Рубинштейна, снова появился на улицах столицы, с высоким цилиндром на голове, похожий на купцастарообрядца, гневливо стучал всюду палкой. "А ваш Хвостов убивец, - твердил он филерам на лестнице, - зато Степа - парень хошь куды!" Он велел дворнику соорудить лавку для сидения филеров - пожалел, что они сутками маются на ногах. Сидя на этой лавке, сунув носы в воротники пальто, филеры горько оплакивали свою незавидную судьбу:

     - Сколь били его, сколь калечили - и хоть бы что! Неужто не найдется героя, который бы пришлепнул его раз и навсегда? Так и сдохнем мы возле этой двадцатой квартиры...

****

     Из рязанской ссылки вернулся и Побирушка!

9. ТОРТ ОТ "КВИСИСАНЫ"

     Заговор Хвостова воедино сплотил всю распутинскую когорту, и теперь симановичи, гейне, рубинштейны, манасевичи (и Белецкий!) стали для Царского Села дороже любого министра. Февраль 1916 года целиком посвящен небывалому движению автомобилей, сновавших от Гороховой до Александрии: то Симанович визитировал Штюрмера, то Гейне навещал Вырубову...

     Ощутив приступ творческого вдохновения, Белецкий рискнул пойти на подлог, чтобы сразу и навсегда отделаться от Хвостова. Материалы о заговоре против Распутина он подкинул в "Биржевые Ведомости", а когда газета их опубликовала, он, дабы замести свои следы, дурно пахнущие, напечатал в "Новом Времени" письменный протест против публикации, делая вид, будто эти материалы у него выкрали... Он умел "шить дела", но на этот раз сшил белыми нитками! Справедлива народная поговорка - на каждого мудреца бывает довольно простоты. В "желтом доме" на Фонтанке раздался страшный хруст - это сломали шею Белецкому. Увлекшись добиванием соперника, он не рассчитал одного - публикация обнажила перед обществом всю гниль и разврат в верхах, и распутинская мафия разом набросилась на него же - на Белецкого. Его ободрали как липку: лишили прав товарища министра внутренних дел, велели ехать в Иркутск и там потихоньку губернаторствовать... Хвостов не удержался - поздравил его по телефону:

     - Ну что, Степан? Вырыл ты могилу для меня глубокую, а угодил в нее сам... со женою и со чадами! Езжай, соколик. Сибирские волки давно подвывают, желая обглодать твои бренные кости.

     - Не я, так другие, - в ледяной ярости отвечал Белецкий, - но столкнут тебя, супостата, в могилу - поглубже моей!

     - А я не такой дурак, как ты обо мне думаешь, - сказал ему Хвостов и... объявил прессконференцию для журналистов.

     Может, он сошел с ума? Министр внутренних дел (в дни войны!) решил допустить прессу в потаенное средоточение всей государственной скверны.

     Хвостовщина выписывала одну из сложнейших синусоид реакционного взлета и падения. Да! Я вынужден признать, что этот толстомясый аферист не боялся доводить воду до крайних градусов кипения, чтобы с кастрюль срывало крышки.

     Кроме головы, ему уже нечего было терять, и Хвостов на прощание устроил фееричное цирковое представление... Его кабинет заполнили журналисты.

     - Не смотрите на меня так трагически, - сказал им Хвостов, искрясь весельем, - тут надо смотреть с юмором, не иначе...

     Для начала он поведал то, чего не знали другие. Царица устроила для Распутина новогоднюю елку, но Гришка всю ночь кутил с грязными девками, прибыл домой пьян-распьян, забыв про елку, а утром его будили агенты...

     Хвостов описал эту картину:

     - Вставай, говорят, сучий сын, тебя елка с игрушками ждет! Сунули в нос ему нашатырь - вздыбнули на ноги. Стоит. Не падает. Можете представить, в каком виде тащили его на поезд. Но там (!) мерзавец мгновенно преображается. Всю ночь не спал, а молился. Я же знаю. Бадмаев ему дает какой-то дряни, чтобы зажевать дурной запах во рту... Они, - сказал Хвостов о царях, - сами виноваты, что Распутин играет такую роль...

     Дикость, мистицизм, отсутствие разума, потеря интеллекта. Возвращаемся к средневековью.

     Стуча кулаком, Хвостов кричал, что, пока он сидит на троне МВД, он будет портить кровь распутинскому отродью, он будет арестовывать и обыскивать распутинскую нечисть. Когда его спросили об особом уважении к Белецкому, Хвостов захохотал.

     - Гришка это раньше трепался, что Степа хороший, а я ни к черту не гожусь. Теперь и Степан испортился... Я много наговорил лишнего, - сказал Хвостов в конце интервью, - но не боюсь: бог не выдаст - свинья не съест!

     Он не просто загасил папиросу в пепельнице - он растер окурок в труху с такой ненавистью, будто уничтожал самого Распутина. Ему было обидно, что цензура зарезала его интервью сразу же, и оно появилось в печати только после Октябрьской революции, когда песенка Хвостова была уже спета - его повели на расстрел...

****

     Чтобы ощутить себя полновластным владыкой в делах русской церкви, Распутин замышлял создание на Руси патриаршества, уничтоженного Петром I, а в патриархи, с помощью Осипенко, карабкался долгогривый Питирим. "Верить ли в это?" - спрашивали обыватели. "А почему бы и нет? Мы живем как в сказке..." Как в сказке в Суворинском клубе работал тотализатор - позорище, какое трудно придумать. Юркие журналисты делали ставки на министров падающих, на министров возникающих.

     - Добровольский проскочит в министры юстиции.

     - Добровольский? А кто это такой?

     - Неважно! Ставлю один против десяти, что министр иностранных дел Сазонов падет неслышно, аки лист осенью.

     - Сазонов никогда не падет, ибо он начал эту войну, все договоры в его руках, к нему привыкли послы Антанты.

     - Ты ничего не понимаешь! Сазонов вслух высказывает страшные вещи. Он говорит, что Россия более не великая держава...

     - Ставлю, что Хвостов вылетит из МВД завтра же!

     - Имею сведения - через три дня.

     - Почему так поздно?

     - Не знают, кого назначить на его место... Да, не знали. Царь повидал Распутина.

     - От меня требуют жертвы, Григорий, - сказал он ему. - Дума встает на дыбы - главным злодеем считают Сухомлинова.

     - Нешто старикашку обидишь?

     - Жертва времени... пойми ты, - скорбно ответил царь...

     - Зачем ты начинал войну? - спросил Распутин (мрачно).

     - Я не начинал. Она началась сама по себе... - Потом Николай II произнес чувствительные слова:

     - Что бы ни случилось, Григорий, как бы ни клеветали на всех нас, я с тобой не расстанусь.

     Каждая клятва нуждается в подтверждении делом, и царь протянул ему бумагу - указ об отставке Хвостова! Распутин, обратясь к иконам, крестился, а царь спросил - кого поставить в министры внутренних дел? Один раз на Хвостове обожглись - вторично промашки делать нельзя... Распутин прикинул и так и эдак. Ничего не получалось. Из кармана министра не вынешь.

     - А на што новых-то плодить? - сказал он царю. - Старикашка в примерах сидит, пущай и будет унутренним.

     - Белецкий тоже хочет, - сказал император. - Говорят, даже с казенной квартиры не выезжает... ждет падения Хвостова.

     - Степан, - отвечал Распутин, - если меня и не убивал, то, видит бог, убить может... Ну его! А на Штюрмера почила благодать божия. Старикашка послушный. Спать любит. Признак здоровья.

     - Штюрмера все ненавидят, - заметил Николай II.

     - А меня - што? Рази навидят? То-то...

     Когда автомобиль с Распутиным, возвращавшимся из Царского Села, проезжал окраинами столицы, могуче, будто раненые звери, трубили в сумерках гигантские заводы - рабочие бастовали. К экономическим требованиям путиловцы теперь прибавили лозунги и политические... Впрочем, все это Белецкого уже не касалось: ему определили оклад в пятьдесят четыре тысячи рублей, и надо было ехать в Иркутск, но Побирушка ходил за ним по пятам, божился, что проведет его в сенаторы, а потом... потом и в министры внутренних дел.

     - Не покидайте казенной квартиры! - взывал Побирушка. Белецкий заглянул в кондитерскую "Квисисана" на Невском проспекте, где владелец кафе Генрик Сартори любезно проводил его в отдел срочных заказов. Контора благоухала мускатом, имбирем и корицей. Приятная барышня в чистом передничке раскрыла блокнот.

     - Итак, мсье, что вам угодно от "Квисисаны"?

     - Торт.

     - В какую цену?

     - Сколько бы ни стоил.

     - Именинный? Юбилейный? Даме или мужчине?

     - Одному... хаму, - сказал Белецкий. Барышня нисколько не удивилась:

     - Хам останется доволен. Как исполнить? Фантазия жандарма работала превосходно:

     - Сделайте торт в виде кладбища с крестами из чистого бразильского шоколада... Кстати, есть у вас шоколад?

     - "Квисисана" живет еще довоенными запасами.

     - Отлично! - потер руки Белецкий. - Взбейте крем цвета навоза, а внутри торта выкопайте глубокую могилу, чтобы на дне ее сидели лягушки и... ждали.

     - Из Чего сделать лягушек? - спросила барышня.

     - Из мыла, - ответил Степан, недолго думая. - Возле могилы пусть кондитер поставит гроб из противного желе, которое прошу уснастить горчайшей хиной. А по краям торта, вроде узора, изобразите поучительную надпись: ВОТ ТВОЯ МОГИЛА. Хорошо если бы вместо сахарной пудры вы посыпали кладбище стрихнином... вроде выпал легкий снежок. Нельзя? Ядов не держите? Жаль...

     - По какому адресу отправить этот торт? Белецкий оставил ей адрес квартиры Хвостова.

****

     Бывший министр снял крышку с великолепного торта. - Какая дивная работа... узнаю мастера Степана! Бывшему министру от бывшего товарища министра... Приятно посмотреть! Позвонила Червинская - почти шепотом:

     - Алексей, сразу уничтожай все, что имеешь. Клеопатра решила спасти своего Антония.

     - Прости, - ответил Хвостов, - в двери звонят...

     В министерскую квартиру ввалились двое: Манасевич-Мануйлов и Аарон Симанович - в пальто нараспашку. Ванечка как опытный шпик сразу же схватил телефонную трубку:

     - Итак, я слушаю... продолжайте.

     По его лицу было видно, что связь Хвостова с Червинской явилась для Ванечки неприятным сюрпризом.

     - Опоздала ваша знакомая, - сказал он, вешая трубку. Хвостов не сдержал приступа лютого антисемитизма:

     - Два жида в три ряда... Ну, ладно, Ванька! Тебя-то я хоть знаю. А зачем ты привел сюда этого пархатого?

     - Алексей Николаевич, не я же этого жида придумал! Таково желание государыни императрицы, чтобы Симанович, как ранее пострадавший от вашего произвола, присутствовал при обыске.

     - Чтоо? У меня? У меня и... обыск?

     - Вот письмо от Штюрмера, - передал ему Ванечка.

     Штюрмер писал, что по приказу императора Хвостов обязан снять с себя все ордена и отправляться в ссылку. Золотой ключ камергера у него отобрали вместе с футляром. Симанович уже рылся в ящиках стола, выгребая из них на пол секретные бумаги. Манасевич сам растопил камин и каждую бумагу, в которой встречалось имя Распутина или царицы, бросал в огонь. Хвостов остолбенело наблюдал за уничтожением ценнейшего архива, который он собрал на посту министра, чтобы историки будущего имели материал о действиях распутинской мафии...

     - Вы скорпионы! - кричал он. - Вы шакалы! Аарон Симанович наслаждался местью.

     - Против кого ты вздумал идти? Против Григория Ефимыча? Против нас?

     Измордуем и оплюем... Ты уже не встанешь!

     - Ванька, - заорал Хвостов, берясь за канделябр, - убери эту гнусь, или я за себя не отвечаю... разнесу ему череп! В кабинет вошла жена, удивительно спокойная.

     - Что ты, Леша, возмущаешься? - сказала она. - Ты сам хотел грязи как можно больше. И ты нашел самую нечистую яму - министерство внутренних дел... Так успокойся: все в порядке вещей.

     Хвостов выпустил канделябр и зарыдал.

     - Меня, столбового русского дворянина... Я не могу!

     - Тебе, - отвечала жена, - было очень приятно взлетать. Так имей же мужество падать низко. Все пройдет в этом мире, как и мы с тобой, и ничто в этом мире не вечно. Были мы - будут другие! Такие же свиньи, как и ты, дорогой, и как вот эти... господа, что тебя сейчас оскорбляют. Встань выше этого!

     Под конвоем филеров Хвостова доставили на вокзал, посадили в вагон, и... он поехал в историю. Убийцы Распутина из него не получилось, а получился самый обычный "бульварный романчик" с дамочками, рюмочками, взяточками, растраточками... Между тем в кулуарах Думы бродил подлинный убийца - это лысый, очкастый и вертлявый Пуришкевич, писавший в эти дни о министерской чехарде:

     Их жизни срок сейчас минутен,

     Уйдут, оставив серный дым,

     А прочен лишь один Распутин

     Да долгогривый Питирим...

     Черносотенец был поэтом, но своих стихов никогда не печатал - это ни к чему, да и цензура их не пропустит! Он явился в кабинет Родзянки и сказал ему, отчаянно жестикулируя:

     - Разве так убивают? Гришку надо убивать, как режут свинью... без экивоков. Просто взял ножик - пырь в бок, и готово! Согласен, что противно.

     Будут кровь, всякая слизь, и потечет гнилая сукровица, а волосы перемешаются с мозгами. Но если это надобно ради спасения драгоценной монархии и кристальных идей нашего самодержавия, то поверьте, я... готов!

     - Вы больше никому этого не говорите, - сказал Родзянко.

     - Упаси бог! - отвечал Пуришкевич. - Только одному вам как председателю всероссийского парламента.

****

     Революция несентиментальна! Двух заклятых врагов, Хвостова и Белецкого, поставили к одной стенке, и под прицелом равнодушных винтовок, за секунду до залпа, они в последний раз могли плюнуть в глаза друг другу, могли сказать последнее "прости"!

10. "МЫ ПЛОХО КОНЧИМ..."

     Палеолог второпях записывал: "С тех пор, как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им... Если дело особенно важно, то он непосредственно воздействует на царицу, и она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии... Императрица переживает очень тяжелую полосу. Усиленные молитвы, посты, аскетические подвиги, волнения, бессонница. Она все больше утверждается в восторженной мысли, что ей суждено спасти святую православную Русь и что покровительство Распутина необходимо ей для успеха..."

     Палеолога снова навестил Путилов - хмуро пророчил:

     - Дни царской власти уже сочтены, а эта власть - основа, на которой создана вся архисложная система управления государством. Отныне нужен только повод, чтобы революция вспыхнула. В русских условиях она может быть только всенародной, но сигнал к ней, безусловно, дадут интеллигенты, не теряющие надежд спасти Россию одними словами. Однако, - веско договорил Путилов, - от буржуазной революции мы тотчас же перейдем к пролетарской...

     Затем в посольство пришел молодой композитор Сережа Прокофьев, проигравший Палеологу отрывки из своей сюиты "Сарказмы", что посол тоже включил в число важных событий: "Изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и неожиданными созвучиями... Верховная комиссия для расследования дела генерала Сухомлинова закончила свою работу". Вечером посол отъехал в театр, где слушал Шаляпина в "Борисе Годунове", и ему было даже страшно от обилия чувств и насилий, от потрясающих сцен раскаяния царя. Палеолог сидел в ложе рядом с княгинею Салтыковой, и под перезвоны колоколов женщина сказала послу с легким вздохом:

     - Вот это - мы... Вот это мы, русские! Посол поцеловал ей руку, пахнущую жасмином, и женщина, слегка колыхая прекрасный веер, внезапно призналась:

     - Мы принадлежим к породе людей, обожающих зрелища. В русском народе много артистического, слишком много воображения и музыкальности... Мы плохо кончим, - тихо заключила она.

     "Она задумчиво смолкает, - записал посол этот разговор, - в ее больших светлых глазах - выражение ужаса..." Во тьме слабого зимнего рассвета стонали путиловские заводы. Было что-то удивительное и грандиозное в этой обильной и сложной русской жизни, в которой капиталист Путилов рассуждал о пролетарской революции, гениальный мужик Шаляпин изображал царя так, словно родился в чертогах Кремля, а рабочие бастовали на окраинах "парадиза" великой империи... Это было как раз время боев под Верденом!

     Чтобы помочь солдатам Франции, солдаты России перешли в наступление на Двинском фронте, платя за каждую версту кровавый налог - по десять тысяч жизней (такова стабильная цена Вердена для России!). А в Могилеве состоялся примечательный разговор царя с Родзянко:

     - Михаил Владимирович, как вы мыслите, чем закончится эта война?

     Благополучно ли для нас?

     - Победа уже невозможна, - ответил Родзянко. Царь подумал и сказал равнодушно:

     - Благодарю вас. Больше не смею задерживать...

     Странное дело: весной 1916 года Романовы знали что-то такое, что давало им право планировать заключение мира на осень. Во всяком случае, Николай II и его жена были твердо уверены, что осенью война закончится, - штыки армии можно развернуть внутрь России, дабы подавить все растущее движение пролетариата.

****

     Штюрмер медленно отравлялся собственной мочой, которая скапливалась в его организме. Борода клином лежала поверх расшитого золотом мундира церемониймейстера. Штюрмер не спал. Стол его был завален грудами книг о внешней политике России.

     - Вот - сказал он МанасевичуМануйлову, - изучил все, что можно, и вижу, что Сазонов ведет Россию не туда, куда ей надо. К тому же... попустительствует... всяким! А сейчас, милейший Иван Федорыч, необходим кулак. Диктатура! Железная, и никаких гвоздей. Потому и не сплю - думаю... исстрадался...

     Манасевич вполне искренне (не всегда же он врал!) отвечал экселенцу, что никакая диктатура не спасет положения:

     - Бульон уже закипает, осталось бросить в него щепотку соли - и революция начнется: прошу к столу! Вольно же вам читать трактаты и труды Мартенса. А вы бы послушали, что говорят в казармах и на заводах...

     Продовольственный вопрос - самое главное сейчас. Если он не будет разрешен, все полетит кошкам под хвост.

     - Гениальная мысль!

     - Тем более что автор этой мысли - гений Григорий Распутин, а он, кстати, недоволен вами. Говорит, что вы сорвались с бантика. Решили резвиться сами, а на него - нуль внимания.

     - Помилуйте, к чему угрозы? Я ведь, слава богу, покушений на Распутина не устраивал... Не пойму, о чем он хлопочет?

     - Гришка, как конокрад, лучше нас чувствует опасность... шкурой! И я узнал нечто удивительное. Вдруг он стал устраивать свои капиталы, Осипенко и Симанович трудятся вовсю, распихивая Гришкины клады по каким-то банкам, каким-то адресам и "малинам"... Тут и Питирим замешан - тоже взял кое-что на хранение от Гришки! Но больше всего Распутин доверяет свои "фунансы"

     Симановичу.

     - Разве Григорий Ефимыч собрался нас покинуть?

     - Никуда он не удерет, - со знанием дела отвечал Ванечка. - Все кости Распутина останутся на этой грешной русской земле, которую он столь значительно удобрил своими отходами... Но, между прочим, - шепнул Манасевич, - Распутин обязал меня обратиться к вам: не возьмете ли и вы от него на хранение? Так, ерунда разная: бриллианты... золотишко... какие-то крестики да иконки...

     - Конечно! Григорию Ефимычу я не откажу. Штюрмер отправился на заседание Государственного Совета, где на него накричал военный министр Поливанов:

     - Агентура Генштаба доложила, что при возникновении скандалов в злачных местах, где главным героем является Распутин, неожиданно подкатывает автомобиль, Гришку хватают за воротник и увозят прочь от скандала... Мне известно, - чеканил Поливанов, - автомобиль этот военного ведомства, а номер его записан за канцелярией премьера государства... За вами, господин Штюрмер! И это безобразие творится, когда на фронте не хватает автомашин.

     - Не знаю я никаких авто, - отрекся Штюрмер.

     - Разве не Манасевич ведает вашим автопарком?

     - Манасевич? - переспросил Штюрмер. - Но, позвольте, я да, слышал, что такой существует, но... дел с ним не имею.

     Он бесстыже отказался от знакомства с начальником своей канцелярии - дальше этого идти уже некуда! Поливанов вернулся в министерство, в кабинете его поджидал с делами начальник Генштаба генерал Беляев (по кличке Мертвая Голова).

     - Меня скоро скинут. - Поливанов прошелся по коврам в отчаянно скрипящих сапожках. - Что у вас ко мне?

     - Нет колючей проволоки. Оцинкованной.

     - Так поставляйте фронту неоцинкованную. Заржавеет - ну и бог с ней!

     Не на века же создаются проволочные заграждения. А как идет выработка кинжалов для рукопашных схваток в окопах?

     - Прекрасно. На нехватку снарядов жалоб уже нет.

     - Вот видите! - сказал Поливанов, усаживаясь за стол. - Кое-что я все-таки сделал. Если меня и прогонят, я уйду с чистой совестью. - Беляев заговорил о катастрофической убыли офицеров. - Сами виноваты! - отвечал ему Поливанов. - Начиная с кадетского корпуса мы воспитываем браваду.

     Папиросу в зубы - и в атаку. А за ним - солдаты. Пулеметы внесли поправку в место офицера на фронте. Будь умнее: пропусти солдата вперед, а сам следуй за ним, как заведено у немцев. У нас же так: первая пуля - бац в офицера! Вот и навалили их штабелями. А ведь еще сиятельный Потемкин говорил, что для выделки солдата нужны мужик с бабой да ночка потемней. Для офицера же - давай время, деньги, знания...

     После этой беседы с Беляевым в кабинет военного министра вплыла красавица, каких Поливанов давненько уже не видывал.

     - Баронесса Миклос, - представилась она.

     - Очень приятно, - буркнул Поливанов, испытывая желание полистать справочник департамента герольдии, ибо что-то никогда не приходилось ему слышать о таких баронах на Руси...

     Миклос, сияя зубами, поведала этому черствому педанту, что беспокоится не за себя. Дело в том, что для победы нашей дорогой Родины пропадает очень ценное секретное изобретение.

     - Я в этом ничего не смыслю, - говорила Миклос, раскрывая ридикюль, - но уяснила лишь одно. Там главная деталь - дырочка, которая обеспечит России скорейшую победу над Германией.

     - Значит, все дело в дырке? - спросил министр.

     - Вы меня поняли сразу! Такая маленькая симпатичная дыруся, через которую вы, не выходя из этого кабинета, можете видеть все, что творится в ставке кайзера, этого оголтелого врага человечества. Не дайте же погибнуть столь ценному изобретению дырочки!

     - Ни в коем случае... не дам, - согласился Поливанов.

     Она протянула ему записку от Распутина, и министр с удивлением прочел:

     "Милай дарагой послушь дедушку у няво бедный нужда пришла". Поливанов вернул записку красавице.

     - Но здесь речь о дедушке, а вы... бабушка?

     - Ах! - вспыхнула Миклос. - Извините, я случайно не ту достала...

     Там, понимаете, все зависит от этой милой дыруси!

     Снова сунулась в ридикюль - извлекла нужное: "Милай дарагой послушь дамочку бедная она ей помочь роспутин".

     - Вот что! - сказал Поливанов, не вставая. - Сейчас же убирайтесь отсюда вместе со своей вульгарной дыркой или дырусей...

     Баронессу будто ветром сдуло. Поливанов позвонил в комендатуру министерства на первом этаже здания.

     - Сейчас мимо вас на цыпочках проследует удивительно элегантная и красивая лахудра. Арестуйте ее... - После чего министр соединил себя с Сазоновым. - Добрый день, Сергей Дмитриевич, ну, как ваш грипп? Легче?

     Слава богу... Вы знаете, я сейчас начинаю жалеть даже о Горемыкине! С этим рамолисментом хотя бы до девяти утра можно было о чем-то разговаривать. Он хамил, отказывал, издевался, но это была правда... самая махровая, самая реакционная, но все-таки правда! А я сегодня схватился со Штюрмером, теперь жду, когда меня подцепят на лопату и перебросят через забор.

     - Мой милый, - задушевно отозвался с Певческого моста министр дел иностранных, - у меня точно такое же положение. Сейчас возник вопрос о самостоятельности Польши, и здесь я со Штюрмером на ножах... Вся нечисть встает стенкой!

     - Сергей Дмитрич, как же дальше-то жить?

     - А мы не будем жить. Вы напрасно волнуетесь.

     - Почему так?

     - Потому что Россия уже не великая держава... Только успел повесить трубку - звонок от Беляева.

     - У меня, - доложил тот, - сейчас был странный разговор. Из Царского позвонила Вырубова, потом к аппарату подошла сама императрица, которая просила меня как начальника Генштаба приложить максимум усилий для защиты Распутина от покушений...

     - Это чума! - отвечал Поливанов. - Сейчас на охрану Распутина поставлено семь автомобилей, а если пересчитать всю громадную свору агентов, берегущих его жизнь, то можно составить батальон, способный прорвать линию фронта... Как забастовки?

     - Путиловский завод - главная язва. А вот и новость: видели Сухомлинова на перроне Царскосельского вокзала... с женой! Оба были веселые, он ходил гоголем, отчаянно допингируя.

     - Это ясно, - сказал Поливанов. - Шантеклер со своей курочкой ездил клевать крупицы милостей. Но его все равно посадят! Потом, сцепив пальцы, министр думал: "Нет ли тут какойлибо игры Беляева? Кажется, нет..." Но игра была! Распутин рассказывал: "Вот Беляев - хороший министр был бы, что там папашка смотрит! Я маме сказал, что бог его желает, а папашка уперся..."

****

     Авангард пролетариата, путиловские рабочие, бастовали, и забастовка стала главной темой для закрытою совещания. Министерские верхи были встревожены - стачка путиловского завода могла явиться сигналом для всеобщей забастовки в стране. России хотели заткнуть уши, чтобы она не услышала рева путиловских цехов... Штюрмер униженно просил Поливанова:

     "Умоляю вас в Совете по государственной обороне даже не касаться этого вопроса... Ужасно неприятно!" Поливанов поступил наоборот: отчеты о закрытом заседании он предал печатной гласности, "что, - докладывал Штюрмер царю, - при существующей общей политической обстановке и наблюдаемом в рабочей среде весьма серьезном брожении не может не быть признано чрезвычайно опасным". Алиса истошно взывала к мужу: "Обещай мне, что ты сразу сменишь министра военного - ради самого себя, твоего сына и России!" Распутин продолжал зудить о Поливанове: "Гордый он... все сапогами скрипит, на нервия действует. Нашел чем хвастать! Да у меня сапоги громчей евонных..."

     В кабинете военного министра отзвонили старинные часы, еще помнившие времена Кутузова, Барклая, Аракчеева и Ермолова. Вот и письмо от царя:

     "Алексей Андреевич. К сожалению, я пришел к заключению, что мне нужно с вами расстаться..." По заведенной традиции, рескрипт должен сопровождаться высочайшей благодарностью. Царь отщелкал ответ: "Объявление благодарности отменяю!" Это было уже чистое хамство... Поливанов принял министерство от Сухомлинова в состоянии развала, когда фронты трещали. Он взялся за дела в пору суматошной эвакуации промышленности на Восток, он сумел заново вооружить армию, при нем стабилизировалась линия фронта, - и теперь Россия, заполнив арсеналы, готова к неслыханному наступлению, которое войдет в историю под названием Брусиловский прорыв. Надев шинель и скрипя сапожками, Поливанов удалился - без благодарности, как оплеванный...

     Выпивая рюмку ежевичной и расправив усы большим и средним пальцами (жест весьма неизящный), Николай II сказал:

     - Постный куверт передвиньте к моему куверту...

     Постничал в Ставке только один генерал - главный полевой интендант Дмитрий Савельевич Шуваев, честный, старательный работяга. Старик не понимал, за что ему выпала такая честь - сидеть подле самого императора.

     Царь огорошил его словами:

     - Сегодня вы уже мой военный министр... Постный груздь скатился с вилки на скатерть.

     - Ваше величество, - взмолился Шуваев, - да помилуйте, какой же я министр? Сын солдата, иностранных языков не знаю, даже за вашим столом сидеть не умею. Вот служил верой и правдой по разным медвежьим углам да ни одной всенощной не пропустил со своей старухой... Ну какой я, к черту, министр!

     - Не спорьте со мною, - отвечал царь. - В том, что армия стала одета и накормлена, ваша заслуга. Вы искоренили взяточничество и умеете разговаривать с простым народом...

     Очевидец записал: "Шуваев так же вышел в нахлобученной на уши папахе, руки в карманы, животом вперед - и пошел себе домой, как ходил всегда".

     Верный себе, он обладал простонародной честностью. Когда рука самодержца выводила слова "по высочайшему повелению", Шуваев дерзко останавливал императорскую длань:

     - Так нельзя! Я пришел к вам, изложил свои мысли, а вы вдруг - "высочайшее повеление". Да откуда ж оно взялось? Правильнее вам писать так:

     "По мнению генерала Шуваева..."

     Царя коробило от бестактности, но ничего не поделаешь - сам выбрал "постника". Шуваев, размахивая рукой, доказывал:

     - Опираться на армию, чтобы противодействовать течению жизни народа, нельзя. Да и вообще, ваше величество, какая у нас, к черту, армия? Возьмут мужика от сохи или рабочего от станка, завернут их в шинель, покажут, как надо стрелять, и вот - в окопы. Это не армия - милиция какая-то... ополчение!

     Кажется, царь уже пожалел, что взял богомола Шуваева, а не Беляева с его "мертвой головой". Прибыв в столицу, новый военный министр должен был неизбежно столкнуться с Распутиным...

     - Шуваев у аппарата, - сказал он, снимая трубку.

     - Это я, - прогудело, - я... Распутин...

     - Чего тебе от меня надо?

     - Помолиться бы мне за тебя надобно.

     - Больше меня тебе не намолиться.

     - Поговорить бы... Все мы человеки.

     - Приемные дни по четвергам. Запишись, как положено, у адъютанта. Что надо - доложи. Станешь болтать - вышибу. Будь здоров!

     Шуваев велел допустить столичных журналистов.

     - Могу сказать одно: дела военного министерства я принял в идеальном порядке, в чем немалая заслуга моего талантливого предшественника - Алексея Андреевича Поливанова...

     Солдатский сын оказался благороднее царя!

     Была весна, Сухомлинова везли в Петропавловскую крепость - на отсидку. Нельзя узникам спать на домашней перине ему позволили, нельзя узникам сидеть в мягком кресле - ему привезли кресло. Вместо обычных тридцати минут он гулял по два часа в сутки. Распутин ввел в кабинет царицы рыдавшую Екатерину Викторовну.

     - Был чудный теплый вечер, - начала она, - и ничто не предвещало беды. Мой первый муж (негодяй, как выяснилось) абонировал ложу в киевской опере, а мой второй муж (этот дивный человек!) как раз тогда овдовел.

     Альтшуллер сказал моему второму мужу, что в Киеве появилась красавица, рот которой - точная копия рта второй жены моего второго мужа. Эта красавица с таким ртом была я! В театре он подошел ко мне, и мы сразу воспылали друг к другу. Это была чистая любовь. Боже, сколько грязи потом нанесли к нашему порогу. И вот он... в крепости. За что?!

     Алиса взяла платочек для утирания слез.

     - Понимаю вас. Я сама изведала черную людскую ненависть. Меня, как и вас, тоже называют германской шпионкой...

     Екатерина Викторовна, вся в глубоком трауре, протянула ей жалобу от мужа. Дело в том, что в камере № 43, где сидел Сухомлинов, был замечен ползущий по стенке... клопс!

     - Это ужасное животное, - содрогнулась императрица.

     - И кипятком не выведешь, - подал голос Распутин. - Я, бывалоча, в деревне из чайника их шпарил, шпарил... Живучи, окаянные! За што энтим ученым деньги платят? Всякую хреновину выдумывают, а клопа истребить неспособны. Ну, скажем, телефон - оно понятно. Без него - не жисть. А на што трамвай? На што нам всем ликтричества разные? Ох, грехи наши... А старикашка мается!

11. ВОЙНА ИЛИ МИР?

     Конечно, если Россию нельзя из войны выбить, то ее можно из войны вывести. Германская дипломатия передоверила вопрос о мире магнатам промышленности. В канун брусиловского наступления знаменитый капиталист Гуго Стиннес, стоявший у маховика германского военного Молоха, встретился в Стокгольме с японским послом:

     - Кажется, пришел момент смены политических настроений. Я думаю, у японцев нет желания продлевать войну с нами, а что касается русских, то в Берлине стало точно известно: двор царя в Петербурге, как никогда, склонен к мирному диалогу.

     Япония, которая вдали от решающих событий Европы под шумок стряпала свои колониальные делишки на Дальнем Востоке, была совсем не заинтересована в мире, означавшем конец грабежа Кореи и Китая, а потому посол отвечал Стиннесу, что "Япония не нуждается в скороспелом мире". Стиннес ответил ему:

     - Но ведь кто-то из воюющих должен первым сказать роковое "альфа"; если никто из нас не возьмет на себя инициативы в делах войны и мира, то мир вообще станет невозможен до тех пор, пока не будет убит последний в мире солдат... Мы надеемся, - заключил Стиннес, - что содержание этой беседы останется в глубокой тайне.

     В чем японский посол горячо его и заверил. А когда Стиннес удалился, он снял трубку телефона и позвонил в русское посольство, которое сразу же известилось о германских предложениях мира. Теперь любопытно, как будет развиваться эта политическая интрига далее, - каналы ведь очень глубокие, туннели ведь очень темные. Кто осмелится говорить с немцами о мире?.. Из клиники Бадмаева Протопопов выходил в широкий мир, веря в чарующую силу "цветка черного лотоса", веря в астральные пророчества хироманта Перрена, включенного в "7-й контрольный список" немецких шпионов!

****

     Верден - это символ героизма народов Франции...

     Итальянцы не имели своих "верденов", и, полностью разгромленные в битве при Трентино, они истерично взывали к России о помощи, иначе - угрожал Рим! - Италия пойдет на заключение сепаратного мира. На конференции в Шантийи союзники договорились, что Россия ударит всей мощью фронтов в июне месяце. Но итальянцы драпали столь быстро, что в Могилеве решились нанести удар по врагу раньше сроков... Императрица знала, что средь генералитета она крайне непопулярна, и потому наведывалась в Могилев чрезвычайно редко. Но в канун Брусиловского прорыва Алиса зачастила к мужу.

     Главный же в Ставке, конечно, не ее муж, а этот вот неопрятный косоглазый старик с усами в стрелку - генерал Алексеев. После обеда Алиса взяла старикана под руку и сказала ему:

     - Погуляйте со мной по саду. Я так люблю природу...

     Когда цари о чем-либо просят, понимай так, что они приказывают. В саду губернаторского дома они любовались панорамою зелени на обывательских огородах, дышали и ароматом зацветающих дерев, в которых попискивали могилевские птахи. Алиса возбужденно заговорила, что люди не правы. Люди вообще всегда не правы, но в данном случае они клевещут на Распутина, считая его первоклассным негодяем.

     - Старец - чудный и святой человек, он горячо привязан к нам, а его посещение Ставки принесет крупный успех в войне...

     Алексеев за время службы при царе немало кривил душою, и не всегда была чиста его воинская совесть. Но в этот момент старый русский генштабист решил быть честным - он сухо ответил:

     - Ваше величество, допускаю, что Распутин горячо к вам привязан, но, ежели он появится в Ставке, я немедленно оставляю пост начальника верховного штаба при вашем венценосном супруге.

     Императрица никак не ожидала такого ответа.

     - Это, генерал, ваше окончательное решение?

     - Несомненно, - ответил ей Алексеев...

     Чтобы он не слишком-то косился в сторону "бабья" и Распутина, из Царского Села ему привезли в подарок дорогую икону, и царица сказала Алексееву, что это дар самого старца.

     - Икону от Григория он принял, - рассказала она мужу, - а значит, бог благословит его штабную работу... Ники, почему ты стыдишься? Не бойся открыто афишировать имя Григория, гордись, что тебя любит такой великий человек. Если же Алексеев посмеет рыпаться, укажи ему на божественную мудрость нашего друга...

     Брусилов прибыл в Ставку, где встретился с Алексеевым; он решил "торпедировать" Австрию немедленно и, отступая от шаблонов, задумал прорыв фронта в пяти пунктах сразу, чтобы запутать противника, чтобы Вена, будучи не в силах разгадать направление главного удара русских, не могла маневрировать своими резервами.

     - Но, - сказал Алексеев, - государь император счел за благо отсрочить прорыв на две недели, и... планы меняются.

     - Войска уже на исходных позициях. Где государь?

     - Главковерх... спит.

     - Разбудите! - потребовал нервный Брусилов.

     - Я достаточно смел, чтобы разбудить главнокомандующего, но у меня не хватит храбрости будить самого императора...

     Под храпение верховного Брусилов, на свой страх и риск, пошел ставить Австрию на колени. Он потерял в этой битве шестьсот тысяч солдат, но Габсбурги потеряли их полтора миллиона, а еще полмиллиона неряшливыми колоннами вытекали из дубрав Галиции и Буковины - сдавались в плен; эшелонами их вывозили в глубину русских провинций, где чехи, словаки, хорваты и сербы встретили самый радушный прием у населения... Кажется, что в истории Брусиловского прорыва все уже давно ясно! Но стоит коснуться его подоплеки, как сразу начинаются какие-то тайны. Эти тайны, я уверен, сопряжены с тем, что весной 1916 года Романовы были убеждены в скором наступлении мира А потому геройский натиск армий Брусилова был сейчас крайне невыгоден царизму. Подозрительно, что остальные фронты не поддержали прорыва войск ЮгоЗападного фронта... Алиса снова прикатила в Могилев - к мужу.

     - Аня передала мне слова нашего друга, он просит тебя чтобы ты задержал наступление на севере. Григорий сказал, что если наступаем на юге, то зачем же наступать и на севере? Наш друг сказал, что видел на севере окровавленные трупы, много трупов!

     Царь спросил - это опять "ночное видение"?

     - Нет, на этот раз просто разумный совет...

     Видя, что Брусилова не схватить за хлястик, царица из резерва вызвала могучее подкрепление в лице Анютки Вырубовой, явившейся в Ставку на костылях и с фурункулом на шее. Если верить Алисе, то Вырубова "тоже принесла счастье нашим войскам"!

     - Не спеши, - уговаривала мужа царица, - не надо наступать так настойчиво. Что тебе это даст? Зачем ты трясешь дерево? Подожди осени, и созревший плод сам упадет тебе в руки...

     От внушений она переходила к истерике:

     - Скажи ты Брусилову, чтобы он, дурак такой, не вздумал залезать на Карпаты... Этого не хочет наш друг, и это - божье! А еще хочу спросить какой раз: когда ты избавишь нас от Сазонова?

     И все время, пока русская армия наступала, Распутин был не в духе, он материл нашу армию, а царя крыл на все корки:

     - Во орясина! Мир бы делать, а он поперся...

     "Ах, отдай приказание Брусилову остановить эту бесполезную бойню, - взывала в письмах императрица, - наш Друг волнуется!" Брусилов не внял их советам - нажимал. Под его командованием русская армия доказала миру, что она способна творить чудеса. В результате Россия, будто мощным насосом, откачала из Франции одиннадцать германских дивизий, а из Италии вытянула на Восток шесть дивизий австровенгерских: коалиция Антанты вздохнула с облегчением. Легенда о "русском паровом катке", способном в тонкий блин раскатать всю Европу, словно хороший блюминг, - эта легенда живуча...

****

     Корней Чуковский, молодой и обаятельный, открыл дорогу в Англию, где его чествовали как достойного представителя российской интеллигенции (с ним были Набоков и НемировичДанченко). Переводчик Уитмена и Оскара Уайльда, друг Ильи Репина и Маяковского, писатель острого глаза, он отметил, что "Англию захлестнуло книгами о России, о русском народе. Даже "Слово о полку Игореве" переведено на английский...". Британцы, подобно немцам, были экономны в расходах; газеты пестрели объявлениями - как из старой шляпы соорудить новую, как из газетной бумаги свернуть матрац и одеяло. Английская дама не шила себе туалета, ибо туалет равен стоимости четырех снарядов калибра в 152 мм. Дэнди не рисковал выпивать бутылку шампанского, цена которой - пять винтовочных обойм. Корней Чуковский записывал на ходу:

     "Проходите по улице и видите вывеску: "Фабрика швейных машин". Не верьте - здесь уже давно собирают пулеметы. Вот другая вывеска: "Венские стулья"...

     Не верьте и ей - тут фабрикуют ручные гранаты..." После делегации русской интеллигенции британское правительство пригласило и парламентскую. Засим началась политика - довольно-таки кривобокая, ибо, едва ступив на берег Альбиона, профессор истории Милюков не придумал ничего умнее, как заявить англичанам: "Мы не оппозиция его величеству - мы лишь оппозиция его величества..." Бей нас, если мы такие глупые! А возглавлял парламентскую делегацию Протопопов - отсюда он финишировал в историю...

     Английский парламент и его нравы потрясли русских думцев. Впереди спикера бежали герольды, согласно древней традиции кричавшие: "Пусть иностранцы уходят! Пусть они уйдут..." Хвост черной мантии спикера несли пажи, на головах секретарей качались седые букли париков времен Кромвеля.

     Спикер садился на мешок с шерстью, а депутаты располагались на длинных скамьях, говоря свои речи - без вставания. И никто не кричал ораторам:

     "Федька, кончай трепаться... Ты опять выпил!" На все запросы парламента был готовый ответ правительства, и невольно вспоминался Штюрмер, ходивший а павильоне Таврического дворца по стеночке, крадучись, будто кому-то должен, но вернуть долг не в состоянии. Министры, отвечая парламенту, опирались на ящик, в котором лежали Евангелие и клятва говорить правду, только правду, еще раз правду! А вечером, напомнив легенды старого Лондона с ужасами убийств и грабежей, прошли по коридорам солидные привратники, выкрикивая старинный вопрос: "Кто идет домой? Кого проводить до дому?.."

     Английские министры спрашивали Протопопова:

     - Как могло случиться, что ваша страна, в которой все есть, ничего не имеет и постоянно содрогается в конвульсиях?

     - Это наша вина, - отвечал Протопопов. - Мы сами не знаем, чего хотим. Уверен, что все русские в душе жаждут снова иметь на своих шеях Столыпина... Мы нежно тоскуем о диктатуре!

     Семь тысяч жирных десятин земли, суконные фабрики, дворянское происхождение, общественное положение и, наконец, блестящее знание английского языка - этот комплекс преимуществ заметно выделял Протопопова средь прочих думцев. Но вдумайтесь: всю жизнь человек провел за кулисами активной жизни, изображая только "голос певца за сценой", и никак не удавалось дать, сольный концерт в заглавной роли душкитенора...

     Парламентская делегация России вернулась в Петроград 17 июня, а Протопопов задержался по дороге в Стокгольме, и здесь историки ощупью пробираются под покровом занавеса, опущенного над свиданием Протопопова с немецким дипломатом Варбургом. "Навьи чары" заманивали октябриста в туманные дебри войны и мира... На самом деле все было просто!

     Шведский банкир Ашберг сказал Протопопову:

     - Вас желает видеть представитель германского посольства Варбург, и мы обеспечим тайну этого свидания...

     Свидание подготовили три капиталиста: Ашберг - шведский банкир, Гуревич - русский коммерсант, Полляк - нефтепромышленник из Баку (все трое - сионисты!). В стокгольмском "Грандотеле" состоялась встреча Протопопова с Варбургом.

     - Вы, - начал Варбург, - имели неосторожность поместить в английской прессе статью, что у вас появился новый союзник - голод в Германии. Это не совсем так. Да, у нас карточная система. Но мы рискнули на ограничение продуктов не потому, что испытываем голод. Просто мы, немцы, привыкли все приводить в систему. Мы не пресекаем события, мы их предупреждаем... - При этом Варбург с умом не коснулся карточной системы на сахар в России, ибо он наверняка знал, что как раз в это время Брусилов хотел повесить киевских сахарозаводчиков Бродского и Цейтлина (за то, что они продавали в Германию украинский сахар!). - Война, - продолжал Варбург, - потребует еще немало крови, однако никакой выгоды нашим странам не принесет. Общие очертания границ останутся прежними, но Курляндия должна принадлежать Германии, а не России, к которой она привязана слишком искусственно.

     - Латыши не привязаны к нам искусственно, - справедливо заметил Протопопов. - Их давнее тяготение к России известно.

     - Латыши, - отвечал Варбург, - это... мелочь!

     - Но поляки-то уже не мелочь.

     - Верно, - согласился Варбург, - и Польша должна стать самостоятельной... в этнографических границах. Протопопов отвечал на это весьма толково:

     - Если вы обеспокоены созданием Польши в ее этнографических границах, тогда вы сами понимаете, что в состав польского государства войдут и те области Германии, которые населены исключительно поляками... Хотя бы промышленная Силезия!

     Варбург сделал крайне изумленное лицо:

     - Но в рейхе нет поляков! Поляки есть только в России и в Австрии, а германские поляки, спроси любого из них - и они скажут, что счастливы принадлежать к великой германской нации...

     Гнусная ложь! Из-под маски учтивого немецкого дипломата вдруг проступило клыкастое мурло "высшей расы". Далее коснулись Эльзаса и Лотарингии; сербов и бельгийцев Варбург даже чуточку пожалел, а в заключение он бурно ополчился против Англии:

     - Эту бойню вызвала к жизни политика лондонского кабинета. Если бы в июле четырнадцатого Англия твердо определила свою позицию - войны бы не было (в чем Варбург отчасти прав). Лондон заварил это гнусное пиво, от которого бурчит в животе у меня и у вас. Так не лучше ли вам, русским, отвернуться от вероломной Англии и обратиться к нам с открытым забралом?..

     Нащупывая скользкую тропинку к миру, беседу вели два видных капиталиста - Протопопов с его ситцевыми фабриками и Варбург, гамбургский банкир, который до войны обслуживал германские интересы в РусскоАзиатском банке. Скреплял же их рукопожатие Лев Соломонович Полляк - директор правления нефтепромышленного общества "Кавказ", он же директор московского филиала нефтепромышленного общества "Мазут" (нефть и мазут - кровь XX века!).

     В бадмаевской клинике его встретил Распутин.

     - А ты с башкой! - похвалил он Протопопова.

     - Пациент очень дельный, - согласился Бадмаев. А большой знаток тюремного быта и любитель блатных песен, "безработный" генерал Курлов хрипло пропел Протопопову:

     Эх, будешь ходить ты - вся золотом шитая,

     Спать на парче да меху!

     Эх, буду ходить я - вся морда разбитая,

     Спать на параше в углу!

     - Сашка, - сказал он потом, - ты имеешь на руках такие козыри, что будешь полным кретином, если сейчас продуешься...

     - Я мечтаю о министерстве торговли и промышленности, и я уверен, что Дума и Родзянко поддержат мою кандидатуру.

     - Дерьмо, а не министерство. Нашел о чем мечтать! Пуды-то да фунты мерить? Пойми: эмвэдэ - это пупок всей власти...

     "Голос певца за сценой" приближался. Боже мой, как он исполнит свою арию! Самое удивительное, что Протопопов не сфальшивит.

****

     Распутин был такой пьяный, что когда Вырубова звонила ему из Царского Села, спрашивая о том думце, что ездил в Англию и задержался проездом в Стокгольме, - тогда Гришка, не будучи опохмелен, все перепугал и переврал фамилию Протопопова:

     - Калинин, кажись, хрен его знает!

     Царю так и доложили, что с Варбургом беседовал Калинин.

     - Калинин? - удивился царь. - Но я такого не знаю... Об этом Протопопову поведал огорченный Бадмаев:

     - Напился, свинья... Даже фамилию друга забыл. Сколько раз я ему твердил: не пей - сам погибнешь и всех нас погубишь. Протопопов, громко рыдая, звонил на Гороховую:

     - Как вы могли? Меня, дворянина, мало того, предводителя дворянства, и вдруг... так подло извратили мою фамилию!

     - Да не серчай... Стока народу крутится, рази всех тут упомнишь! А чем тебе, дураку, плохо быть Калининым?

     Под этой кличкой он и был зашифрован в Царском Селе.

12. ГОЛОСА ПЕВЦОВ ЗА СЦЕНОЙ

     - У меня был Распутин и, кристально трезвый, сказал, что его "осенило" в отношении вас. Он сейчас недоволен автономностью Штюрмера, а вы... Почему бы вам не стать премьером?

     - Господи! - отвечал Протопопов. - Что так много обо мне разговоров?

     Мне светит звезда министра торговли. - Слушайтесь Пашу: хватайтесь за эмвэдэ...

     В этом тоже была подоплека. За время "безработицы" Курлов так много задолжал Бадмаеву, что тот был в отчаянии. Провести жандарма в МВД врач не мог, но зато можно провести Протопопова, Сашка потянет за собой Пашку, и тогда Курлов вернет долги... Логика железная! А по законам Российской империи, человек, не оплативший векселей, не вправе занять пост министра.

     "Протопопов - наша последняя карта". Именно так было решено в кругу сионистов, и они сразу же, без промедления, схватили его за жабры.

     Симанович, скромно именовавший себя "евреем без портфеля", нагло заявил кандидату в министры внутренних дел, что в любой момент они могут объявить его несостоятельным должником.

     - Ваши векселя у меня, - сказал ювелир.

     Николай II как раз вызывал Протопопова в Ставку, все складывалось столь удачно, и вдруг... эти векселя! "Навьи чары" скользили за окном, оплывая, словно воск старинных свечей.

     - Дайте мне сто пятьдесят тысяч, - взмолился Протопопов.

     - Дадим! Но вы же не погасили прежних долгов.

     - О боже! - закатил глаза Протопопов. - Сразу, как я стану министром, я верну вам все... всевсе, даже с лихвою!

     Свидания Протопопова с еврейской мафией происходили тайно в доме № 44 по Лиговке, где жила княгиня Мария Мышецкая, урожденная МусинаПушкина (двоюродная сестра Протопопова). Сионисты уже поддели на крючок запутавшегося в долгах Добровольского, теперь зацепили за кошелек и Протопопова... Симанович писал: "Мы взяли с него обещание что-нибудь сделать для евреев. Мы заверили его, что почва в этом отношении уже подготовлена нами и дальнейший успех зависит исключительно от его ловкости и умелости..." Протопопов сказал, что в разговоре с царем хотел бы в первую очередь коснуться злободневного "продовольственного вопроса", но Симанович грубо пресек его:

     - Сначала - евреи, а жратва - потом...

     "Еврейский вопрос - это выдумка! Российскую империю населяло множество угнетенных народов, так или иначе бесправных. Если вникнуть в суть дела, то якуты имели еще больше прав на выдвижение якутского вопроса, таджики могли поставить свой - таджикский, армяне - армянский, а чукчи - чукотский... Да и о каком, спрашивается, "бесправии" могли толковать Рубинштейны и манусы, гинцбурги и симановичи, владевшие банками, державшие конторы на Невском, хозяева редакций и универсальных магазинов? Может, их беспокоила трагическая нужда сапожника Ицека Хаймовича из заштатной Хацепетовки? Или они тревожились за бердичевского портного Мойшу Шнеерзона, сгорбленного над перелицовкой задрипанных штанов? Леонид Утесов, сын одесского еврея, описал нам только одну ночь своего отца, проведенную им без права жительства на скамейке в садах Петербурга, - и это действительно страшно! Но подлинно бесправные евреитруженики никогда и не были сионистами: напротив, все свои надежды на равноправие они возлагали на единение с русским народом, который сокрушит систему угнетения множества больших и малых народов империи.

     Звонком по телефону Штюрмер объявил Протопопову, что сегодня вагон будет подан - можно ехать. Протопопов накануне не выспался, так как всю ночь провел в салоне госпожи Рубинштейн, страстной спиритки, и сообща они вызывали могучий дух Столыпина, который под утро явился к ним и произнес в утешение одно коротенькое слово из трех букв, на что банкирша сказала:

     "Это он... Как же я сразу не догадалась?" Александр Дмитриевич, изможденный, заснул на плюшевых диванах купе, разбудил его визг тормозов.

     - Ставка! - объявили ему...

     Протопопов не стал умываться, а сразу нацепил пенсне. Могилев встречал его клубами паровозного дыма из распахнутых ворот депо, серыми досками перрона, рыхлыми заколоченными дачами на огородных окраинах... Вот первый вопрос императора:

     - Вы видели английского короля Георга Пятого? Скажите, так ли я похож на него лицом, как это все говорят мне?

     - Ваше величество, - отвечал Протопопов, - это не вы похожи на него, это он старается походить на вас...

     Царю такая лесть показалась приличной (хотя Протопопов украл остроту у Виктора Гюго). Позже он дал показания: "У меня был довольно долгий разговор с государем... после обеда он мне сказал. "А теперь мы поговорим". Я ему подробно говорил о еврейском вопросе... потому что я его довольно широко поставил"! Конечно, если бы Протопопов заострил не еврейский, а половой вопрос, царь все равно, как человек воспитанный, и этот вопрос выслушал бы с пониманием общей суш дела. Сейчас его больше волновало свидание Протопопова с Варбургом, но коли уж завели разговор о евреях, Николай II поддержал эту тему, не догадываясь, что в данном случае он, император, оплачивает те самые векселя, которые были учтены Аароном Симановичем и его компанией...

     Протопопов сумел произвести на государя приятное впечатление, ибо помнил слова Курлова о козырях, которые попадают в руки игрока не так уж часто. На прощание государь сложил руку дощечкой и протянул ее:

     - Александр Дмитриевич, благодарю вас от души. А вы уже посетили госпиталь моей супруги? Как он вам показался?

     Тут Протопопов понял, что хоть сам без штанов оставайся, но сто тысяч рублей надобно подарить государыне, а это значило, что предстоит и дальше залезать в долги к Симановичу...

     1 июня Штюрмер был назначен диктатором! Указ об этом ордонансе русской истории царь уже заготовил, но опубликовать его не решился. Выжидал. А генералы в Ставке выковывали свою диктатуру - военную, замышляя свержение Николая II и заточение его жены, чтобы передать власть русской буржуазии.

     Самодержавие еще существовало, но в преисподней царизма уже вызревали будущие режимы корниловщины, деникинщины и колчаковщины... Лето 1916 года - жаркое, удушливое, бурные теплые ливни не освежали земли.

****

     Люди, близко знавшие Николая II, писали, что царь вообще никого (кроме сына) не любил. Он имел собутыльников, но друзей - никогда! Вокруг него было много убежденных монархистов, но мало кто из них уважал самого монарха. Двор, как это ни странно, стоял в глухой оппозиции к царскому семейству. А родственный клан Романовых, великие князья и княгини, с показной нарочитостью подчеркивал свою обособленность от Царского Села.

     Престолонаследник, мальчик Алексей, однажды спрашивал у матери:

     - Почему у всех есть бабушки, а у меня нету?

     - Не болтай глупостей, - отвечала императрица. - Твоя бабушка не любит нас, и ты ей не нужен...

     Алиса обладала особым талантом - она умела вызывать к себе ненависть людей, даже любящих ее. Великая княгиня Елизавета Федоровна (Элла Гессенская) навестила как-то Царское Село и сказала сестре, что ее, императрицу, очень не любит вся Россия.

     - Я тоже так думала, - отвечала Алиса. - Но теперь убедилась в обратном. Вот целая пачка писем от простых русских людей, которые видят лишь свет моих очей, уповая на одну лишь меня... А ненависть я испытываю только от столичного общества!

     Правда, она не знала, что Штюрмер сам писал такие восторженные письма, якобы от имени простонародья, и через охранку рассылал их по почте на имя царицы, а она взахлеб читала: "О, мудрейшая мать Отечества... о, наша богиняхранительница..."

     - Лучше б я не приезжала, - сказала Элла.

     - И уезжай с первым же поездом, - ответила ей сестра...

     В этом году с треском проваливалась монархическая кинопропаганда, затеянная Хвостовым. Едва лишь на экране показывалось царское семейство, как в зале раздавались смешки:

     - Царь - с Георгием, а царица - с Григорием... Сначала на кинозрителей напустили полицию. В зале вспыхивал свет и следовал грозный окрик:

     - Кто посмел отзываться неуважительно? Молчание. Гас свет. На экране снова возникали фигуры царя и царицы. И темноту опять оживлял людской говор:

     - Царь-то - с Георгием, а царица - с Григорием...

     Кинохронику пришлось зарезать! Лето 1916 года было для царя временем вялым, пассивным, пьянственным. Лето 1916 года было для его жены периодом активным, деятельным, настырным. Словно челнок в ткацкой машине, Алиса ерзала между Царским Селом и Ставкою в Могилеве, интригуя отчаянно (шла сортировка людей на "наших" и "не наших"). Распутин утешал императрицу, что на случай революции у них есть верное средство: "Откроем фронт перед немцами, и пущай кайзер сюды придет и порядок учинит. Немцы, они люди строгие... не балуют!" Спасти могло и заключение мира. "Сазонов мне надоел, надоел, надоел!" - восклицала царица. Николай II вполне разумно доказывал ей, что отставку Сазонова трудно объяснить союзникам по коалиции. Министр иностранных дел сейчас столкнулся со Штюрмером! Штюрмер был против автономии Польши, а Сазонов стоял на том, что после войны Польша должна стать самостоятельным государством, и он все-таки вырвал у царя манифест о "братских чувствах русского народа к народу польскому". Торжествуя, Сазонов отъехал в Финляндию, чтобы послушать шум водопадов и успокоить свои нервы.

     "Я хочу выспаться", - говорил он...

     Друг российских фармазонов,

     Проклиная Петроград,

     Удалился лорд Сазонов

     На финляндский водопад.

     Нас спасает от кошмаров,

     Болтовни и лишних нот

     Ныне Бурхард Вольдемаров

     Штюрмер - русский патриот...

     А Распутин все бубнил и бубнил о Сухомлинове:

     - Старикашка-то за што клопов кормить обязан? Ежели всех стариков сажать, так кудыть придем?

     Алиса призвала к себе министра юстиции Александра Александровича Хвостова, который был родным дядей бывшего министра внутренних дел ("убивца"!). Два часа подряд она размусоливала ему о невинности Сухомлинова, потом, возвысив до предела свой голос, требовала: "le veux, j'exiga quit soit libere" (Я хочу, я требую, чтобы он был освобожден).

     Хвостов не соглашался: суд был, суд приговор вынес, а он не может освободить преступника.

     - Почему не можете? - кричала царица. - Вы не хотите освободить, ибо об этом прошу вас я! Вы просто не любите меня.

     - Но ведь у меня тоже есть моральные убеждения.

     - Не нуждаюсь в них. Вы освободите Сухомлинова?

     - Нет.

     - Ох! Я устала от всех вас...

     На место нового министра юстиции она подсадила А.А.Макарова, что был министром внутренних дел сразу после убийства Столыпина. Макарову о его назначении сообщил Побирушка, которому анекдотическая ссылка в Рязань пошла на пользу: он еще больше растолстел.

     - Вы вот спите, - упрекнул его Побирушка, - а я коегде словечко замолвил, и - пожалуйста: правосудие России спасено!

     - Удивляюсь, - отвечал Макаров. - Ведь я знаю, что в самом грязном хлеву империи уже откармливают на сало хорошего порося - Добровольского, и он во сне уже видит перед собой обширное корыто с невыносимым пойлом... Как ошиблась императрица! А куда смотрел Распутин, которого я ненавижу всеми фибрами души?

     - Распутин, кажется, проморгал...

     Узнав о назначении Макарова в министры юстиции, Гришка заревел, как бык, которого хватили обухом между рогами:

     - Какая же стерва обошла здесь меня?

     Макарова провели в юстицию Штюрмер с царицею, словно забыв, что этот человек - враг Распутина! Гришка слег в постель, велел Нюрке набулькать в кухонный таз мадеры и стал пить, пить, пить... Один таз опорожнил - велел наполнить второй.

     - Да вить лопнешь, дядя! - сказала племянница.

     - Лей... дура. Много ты понимаешь!

     До себя он допустил только Сухомлинову.

     - Вишь, как стряслось! - сказал, лежа на кровати в новой рубахе и разглядывая яркие носки сапог. - Я бы твоего старичка из крепости выдернул.

     Да тута Макаров, анахтема, влез в юстицку, быдто червь в яблоко, а я, глупый, Добровольского-то уже намылил, штобы проскочил без задержки...

     Эхма, сорвалось!

     Между Царским Селом и царскою Ставкой шло как бы негласное состязание - кто кого пересилит? Императрица свергла из юстиции А.А.Хвостова и провела в юстицию А.А.Макарова.

     Тогда генералы взяли уволенного ААХвостова и сделали его министром внутренних дел. Игра шла, как в шашки: "Ах, ты сюда сходила? Ну, так мы сюда пойдем..." Распутин в эти дни сказал:

     - Ша! Боле переменок не допущу. Папашка глупостей там наделает. Его, как ребенка малого, без призору одного оставить нельзя. Завтрева же мамашку настропалю и пущай в Могилев катит. Днем-то он порыпается, а ночью, кады в постель лягут, она ему как муха взудит в уши все, что надо...

     Было два часа ночи - на квартире МанасевичаМануйлова зазвонил телефон. Ванечка неохотно снял трубку.

     - Кой черт меня будит?

     - Не лайся. Это я. Распутин.

     - А что у тебя?

     - Приезжай.

     - Ты один?

     - Нет, тут Софка Лунц, ее завтра в больницу кладут.

     - А что с нею?

     - Не знаю. По женской части.

     - Ладно. Приеду.

     Сухомлиновой не было - ее заменяла Софья Лунц, красивая пожилая еврейка, жившая с того, что Распутин оплачивал ее любовь рублями - как уличной потаскухе.

     - Что случилось? - спросил Ванечка, входя.

     - У нас дикие неприятности, - сообщила Лунц. Ванечка еще никогда не видел Гришку таким растерянным, его глаза призрачно блуждали, движения были вялыми.

     - Хоть беги, - сказал он. - Такие дела... Глаза б мои не глядели!

     Макарова без меня провели - он и насобачил. Борька Суворин стрельбу на Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала - кого б ты думал?

     - самого умного банкира...

     Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн!

     - А тут еще Софку в больницу кладут...

     - Ну, со мною-то все обойдется, - сказала Лунц, закуривая. - Однодва прижигания, и я снова здоровая. А вот с Митькой Рубинштейном предстоит повозиться. Шум будет страшный...

     Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин.

     По стремянке он влезал в палату второго этажа через окно. Откуда такое пылкое нетерпение - не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте, и санитары, мужики здоровущие, Распутина вышибли в окно, а болящую даму спустили по лестнице... Эта мадам Лунц должна - по планам Симановича - начать действовать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов...

     Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замедленного действия, подложенная им под "Новое Время", сработала только сейчас. Лунц не ошиблась: шум был страшный... Прохожие на Невском проспекте услышали звон разбитых стекол - это вылетели окна в клубе журналистов и на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона.

     Прохожие шарахнулись в разные стороны, когда отважный издатель открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом?

     - Люди русские! У меня нет другого выхода, как иначе привлечь внимание передовой русской общественности... Жидовня поганая захватила мою газету! Слушайте, слушайте, слушайте...

     Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился, когда узнал, что акции "Нового Времени" - в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень далеко - вплоть до Берлина... Вскормленный с острия юридического копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона:

     - Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из "Биржевых Ведомостей", который служит секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер...

     "Это дело вызвало внимание всей России, - писал Аарон Симанович. - Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев... Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным". Первым делом Симанович подцепил под локоток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где миллионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа... Она говорила:

     - Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.