Вячеслав Пьецух. 

                            
Государственное Дитя
1


   Над Москвою денно и нощно висела удушливая  пелена,  похожая  на  туман
оливкового оттенка, которая временами опускалась так низко, что скрадывала
город примерно по  четвертые  этажи  и  он  казался  прихлопнутым  чьей-то
гигантской дланью. Вразнобой звонили по церквям к ранней обедне: в  Кремле
ровно в восемь часов утра, но уже у Казанской Божьей Матери в  пять  минут
девятого, а у Христа Спасителя ажно в  четверть  -  и  перезвон  колоколов
разносился  над  Первопрестольной  глухо,  недостоверно,  как  под  водой.
Прохожих  на  улицах  было  мало,  что  называется,   по   пальцам   можно
пересчитать: на Покровском спуске виднелась компания  пьяных  стрельцов  в
куртках цветов Измайловского полка,  на  углу  Никольской  улицы  старушки
торговали  поношенными  вещами,  у  Иверской  о  чем-то  спорили,   горячо
жестикулируя, двое подозрительных  мужиков;  изредка  проедет  по  Красной
площади извозчик с номерным знаком на  спине,  нарисованным  нитрокраской,
или протарахтит  автомобиль,  отравив  воздух  злым  перегаром,  поскольку
моторный  транспорт  давно  уже  работает  на  спирту.  Между  десятым   и
одиннадцатым зубцами кремлевской стены, если считать от Никольской  башни,
стоял государь Александр Петрович и показывал "нос" извозчику N_6.
   Позади государя переминались с ноги на ногу окольничие и бояре,  все  в
чинных темных костюмах и крахмальных косоворотках, вошедших в  обыкновение
после того, как государь Петр IV Чудотворец галстуки запретил.  По  правую
руку от Александра Петровича стоял отрок  Аркадий,  Государственное  Дитя,
наследник  всероссийского   престола,   который   был   вычислен   Палатой
звездочетов два года тому назад. Дьяк Перламутров читал выборку из газет:
   - ...Чтобы мир развивался абсолютно во  всех  случаях  последовательно,
постепенно - этого не сказать. Динозавры, по историческим меркам,  вымерли
в одночасье, человек тоже народился в одночасье, минуя промежуточное звено
между обезьяной  и  кроманьонцем,  парижские  босяки  взяли  в  1789  году
Бастилию  и  тем  положили  начало  буржуазному  строю  государственности,
Зворыкин выдумал телевизор и тем обозначил закат культуры...
   -  Во  русские  дают!  -  воскликнул  государь  Александр  Петрович.  -
Телевизор и тот между делом изобрели!
   - ...Тем не менее, - продолжал чтение Перламутров, - многое нам говорит
о том, что природа вещей не жалует революций, что по мере  возможного  она
избирает пути последовательного  развития,  через  постепенное  накопление
количества, превращение его в качество, отрицание  отрицания,  то  есть  в
полном соответствии с законами диалектики, которые  подарил  миру  великий
Гегель...
   - А разве не русские выдумали диалектику?
   - Немцы, ваше величество.
   - Это жаль...
   - В этом смысле Великая французская революция была вовсе не революцией,
а этапом эволюции, хотя бы и взрывным  по  своему  характеру,  что  вообще
бывает довольно часто. Или взять  периодическую  систему  великого  химика
Менделеева:  его  знаменитый  карточный   сон,   из   которого   развилась
периодическая система, был следствием  многолетнего  накопления  знания  о
материалах природы, и революционного в этом сне  было  не  больше,  чем  в
справке о среднем образовании...
   - Подозрительная какая-то фамилия у этого химика, он  часом  ее  не  из
Менделя переделал?
   - Вряд ли, ваше величество, он, кажется, из поповских детей.
   - Ну-ну.
   - ...Равно - и возвращение России  к  самодержавию  стало  закономерным
следствием  эволюции  русского  общества  от  царизма  к   царизму   через
буржуазную  республику,  так  называемый  социализм,   навязанный   народу
жидочувашом Лениным и  евреем  Троцким,  через  парламентский  строй  -  к
самовластью как  форме  отправления  государственности,  которая  наиболее
органична русскому человеку...
   -  Что-то  туманно  они  пишут,  -  перебил  чтеца  государь  Александр
Петрович. -  Нет  ли  чего-нибудь  позадорнее,  например,  про  борьбу  за
социальную справедливость?
   - Из Тамбова сообщают: старший повытчик областного правления  Вазелинов
уличен  в  получении  взятки  от  купца  второй  гильдии  Кузнецова.   Оба
приговорены по суду  к  отсечению  правой  руки  и  левой  ноги.  Приговор
приведен в исполнение при  огромном  стечении  горожан.  Старший  повытчик
Вазелинов скончался от разрыва сердца на месте казни.
   - А ты не воруй!..
   На Иване  Великом  ударили  в  колокол,  напустив  на  столицу  густой,
дребезжащий звук, от которого у москвичей вырабатывалась  слюна.  Государь
Александр  Петрович,  оживясь,  взял  за  руку  отрока  Аркадия,   и   они
направились в Столовую палату дворца, старательно держа ровный,  степенный
шаг. Замечательно, что живая походка у  них  была  одинаковая:  как  будто
обоим приспичило по  малой  нужде,  но  этого  нельзя  ни  в  коем  случае
показать.
   На завтрак подавали: салат "оливье" с брусникой, заливные телячьи языки
с хреном, уху из  стерляди,  жареного  барашка,  нафаршированного  разными
овощами, индейку  под  белым  соусом,  а  на  сладкое  гурьевскую  кашу  и
земляничный мусс. Из  почетных  гостей  за  царским  столом  присутствовал
только посол Сибирского ханства толстый татарин  Руслан  Гирин.  Во  время
завтрака, длившегося часа два, завязался  приличный  спор:  судили-рядили,
какая  форма  монархии  предпочтительней  в  рассуждении  государственного
благоустройства, наследственная или ламаистского  образца,  когда  будущий
властелин вычисляется в результате длительного наблюдения за ходом  ночных
светил. Сибирский посол согласился из политеса, что последняя будет лучше,
ибо природа часто дает осечку, а небо не может врать. Но в конечном  итоге
спорщики пришли к неожиданному заключению, говорившему не  в  пользу  хомо
сапиенс как именно что разумного существа, - дескать, сколько воды утечет,
сколько берез обдерут на веники, прежде чем люди придут к  тому,  от  чего
ушли: баба не человек, простонародью воли давать нельзя, монархия -  идеал
государственного устройства.
   После обеда государь Александр Петрович беседовал с отроком Аркадием  в
присутствии ближних бояр, мамки Елизаветы и пестуна Ласточкина, наставника
Государственного Дитя.
   - Ты зачем своим котятам глаза выколол, сукин сын?!
   Отрок Аркадий  внимательно  посмотрел  вбок,  точно  это  дело  его  не
касалось, точно он глазами искал того, к кому обращен вопрос.
   - Какой же ты будешь отец своим подданным, если у тебя  такие  зверские
замашки с младых ногтей?!
   Отрок Аркадий молчал, по-прежнему глядя вбок.
   Мамка Елизавета пожаловалась государю:
   - Их высочество и к моим котятам подбирался, да  я  моих  спрятала  под
замок.
   - Час от часу не легче!
   - И еще кусаться они горазды.
   - Хорошо, ну а кусаешься ты зачем?
   Отрок Аркадий смотрел исподлобья, угрюмо молчал, и  государь  Александр
Петрович скоро  остыл  к  беседе.  В  четвертом  часу  дня  он  отправился
вздремнуть в верхние комнаты, а  Государственное  Дитя  послали  гулять  в
сопровождении  малолетних  жильцов  и  мамки  Елизаветы.  Некоторое  время
молодежь носилась по стенам Кремля, вогнав в испарину  бедную  женщину,  а
потом забралась на Спасскую башню  полюбопытствовать,  нельзя  ли  сломать
куранты. Пока жильцы пытались оторвать языки у колоколов,  настроенных  на
первые такты "Богатырской  симфонии",  отрок  Аркадий  подкрался  к  мамке
Елизавете, сказал с недетской злостью:
   - Так ты ябедничать, гадюка! - И укусил ее за правую грудь, опять же  с
недетской силой.
   Елизавета взвизгнула и что было мочи отпихнула от себя  Государственное
Дитя. В результате этого толчка  случилось  непоправимое:  сила  его  была
велика настолько, что мальчик перекинулся через каменный парапет и упал на
кремлевскую брусчатку примерно с  высоты  десятого  этажа,  произведя  при
падении нехороший, тряпичный звук.
   Первым оповестил  народ  о  трагедии  пономарь  Архангельского  собора,
который шел к службе  читать  часы.  На  звук  набатного  колокола  тотчас
сбежались  кремлевские  обитатели  да  прорвались  через  Спасские  ворота
десятка  три  москвичей,  сметя  караул  Семеновского   полка.   Наследник
всероссийского престола лежал, скрючившись, на брусчатке и уже был бел той
отталкивающей белизной, какой не бывает  в  живой  природе.  Кто-то  завел
ручную сирену, наполнив воздух тревожно-противным воем, и тем самым,  надо
полагать, вверг в исступление собравшуюся толпу.  Минуты  не  прошло,  как
начался свирепый народный суд: пестун Ласточкин, пьянствовавший  накануне,
с двумя своими братьями, Михаилом и  Константином,  набросились  на  мамку
Елизавету и, несмотря на то, что  она  пребывала  в  обмороке,  избили  ее
поясными ремнями в кровь;  в  свою  очередь,  пестуна  Ласточкина,  насчет
которого почему-то моментально распространилась  молва,  будто  именно  он
погубил  Государственное  Дитя,  насмерть  забили  прикладами   семеновцы,
очумевшие от страха и озлобления,  а  заодно  прикончили  и  его  братьев,
Михаила и  Константина,  -  этих  уже  в  порядочном  отдалении  от  места
действия, за кремлевскими стенами, в подземном общественном  туалете,  где
братья спрятались от ярости народной, то есть от семеновцев  и  толпы;  по
неясному  подозрению  были  убиты  также   помощник   главного   хранителя
государственных  бумаг  архивариус  Клюев,   один   младший   чин   Палаты
звездочетов и тот самый пономарь  Архангельского  собора,  который  первым
оповестил народ о гибели Государственного Дитя; всего в тот день  так  или
иначе умертвили четырнадцать человек, в большинстве  своем  не  только  не
причастных к трагическому событию, но пребывавших в том  заблуждении,  что
кремлевский набат оповещает население о пожаре.
   Между тем останки отрока Аркадия перенесли в дворцовый  покой,  обмыли,
обрядили в государственные одежды и положили  на  большой  обеденный  стол
головой к  иконе  Николая  Угодника,  перед  которой  задумчиво  теплилась
рубиновая лампадка.  Первый  день  с  усопшим  наследником  всероссийского
престола прощалась семья государя Александра Петровича, придворные чины  и
служилый кремлевский люд, а затем трупик перенесли  в  Успенский  собор  и
дозволили проститься с покойником всей Москве. Странное дело: день  лежало
тело отрока Аркадия в Успенском соборе, два лежало, неделю,  другую,  -  и
ничего,  тлен  не  касался  плоти,  точно  для  Государственного  Дитя  не
существовало законов органической химии, и  только  он  весь  извострился,
обсох, словно окаменел. Первое время народ дивился такой устойчивости,  но
потом  стало  ясно,  что  это  знак,  тем  более   что   подле   почившего
нежданно-негаданно прозрели трое слепцов, и патриарх Филофей с архипастыри
скоропалительно причислили отрока Аркадия  к  лику  святых,  просиявших  в
пределах российского государства.
   Чтобы пресечь вредные толки,  касавшиеся  обстоятельств  гибели  отрока
Аркадия, была учреждена  следственная  комиссия,  которую  возглавил  дьяк
Перламутров, вообще ведавший многими  государственными  делами.  Толку  от
этого расследования не ждали,  поскольку  трудно  было  рассчитывать,  что
настоящие   свидетели   дадут   дельные   показания:   малолетние   жильцы
окосноязычели  от  страха,  а  мамка  Елизавета  пребывала  в   длительном
столбняке. Однако москвичи навертели таких злостных сплетен вокруг  темной
смерти,  постигшей  Государственное  Дитя,  что  дело  о  происшествии  на
Спасской  кремлевской  башне  следовало  подвергнуть  самому   тщательному
рассмотру, навести в нем какую угодно  определенность  и,  таким  образом,
утихомирить беспокойный московский люд.
   Таскать  свидетелей  на  допросы  начали   спустя   сутки   по   смерти
Государственного Дитя. Следственная комиссия заседала в Приказе внутренних
дел,  который  занимал  1-ю   линию   бывшего   универсального   магазина,
выходившего фасадом на Красную площадь, а торцами на  Никольскую  улицу  и
Ильинку.
   Поручик Иван Крашенинников, начальник группы телохранителей  при  особе
отрока Аркадия, показал: де, 12  июля,  в  шестом  часу  по  новому  счету
времени,  он  составлял  недельный  отчет  для   Приказа   государственной
безопасности, когда услышал вой ручной сирены и прибежал в  Кремль  одетым
не по форме и даже с пером в руках; тело  отрока  Аркадия  он  застал  уже
бездыханным, лежавшим у цоколя Спасской башни с внутренней  стороны  стен;
тут же находились малолетние жильцы  наследника  и  его  мамка  Елизавета,
валявшаяся без чувств, каковую мамку истязали отроков пестун  Ласточкин  и
его братья, Михаила и Константин; а Государственное Дитя, по  слухам,  уже
распространившимся вокруг неостывшего его тела, давеча забрался с жильцами
на Спасскую башню и, расшалившись, будто свалился сам.
   Майор  Сергей  Прохоров,  начальник  караула  семеновцев,  в  тот  день
охранявших Кремль, в свою очередь показал: услышав набатный  колокол,  он,
де, прибежал из кордегардии к Спасской башне,  чтобы  приказать  затворить
ворота,  но  было  поздно,  -  немалая  толпа   москвичей,   несмотря   на
предупредительные автоматные очереди поверх их дурных голов,  ворвалась  в
Кремль и принялась  бесчинствовать  вплоть  до  пролития  братской  крови;
впрочем, пестуна Ласточкина прикончили люди поручика  Крашенинникова,  что
неудивительно, так как поручик был должен Ласточкину пятьдесят  рублей;  а
Государственное Дитя накануне забрался  со  своими  жильцами  на  Спасскую
башню и как будто свалился сам.
   Трое из малолетних жильцов при  особе  отрока  Аркадия  показали,  что,
дескать, в момент трагедии  интересовались  кремлевскими  курантами  и  не
видели ничего, однако жилец Николай Бабенко первое время утверждал,  будто
он был свидетелем злого разговора наследника с мамкой Елизаветой,  но  ему
поприжали яички в щели между притолокой и дверью, и жилец сознался, что он
соврал. Сама же мамка Елизавета, дававшая показания один на один с  дьяком
Перламутровым,   заявила,   что   Государственное   Дитя,    расшалившись,
вознамерился перебраться по карнизу от одного башенного зубца до  другого,
оступился и рухнул наземь.
   По этому делу поручик Крашенинников и майор Прохоров  были  подвергнуты
смертной  казни,  жильцы  помещены  в  Бутырскую  тюрьму,   тела   братьев
Ласточкиных отданы на съедение собакам в кинологический питомник, а  мамку
Елизавету хотя и сослали в Выксу, в Николаевский монастырь,  но  содержать
приказали на полном довольствии и с почетом.
   Результаты следствия  по  делу  о  гибели  Государственного  Дитя  были
опубликованы во всех российских газетах и, коротко говоря,  заключались  в
том, что наследник престола стал жертвой несчастного случая,  а  окружение
его было виновато исключительно в  недосмотре.  Однако  это  сообщение  не
только не успокоило  общественное  мнение,  но,  напротив,  способствовало
распространению  вредных  толков:   дескать,   дьяк   Перламутров,   давно
присматривающийся к месту первого лица в государстве, подкупил стяжателей,
застращал малодушных  и,  таким  образом,  покрыл  страшное  преступление,
которое как раз состояло в том, что злодей Перламутров подослал  к  отроку
Аркадию наемных убийц, тонко знающих свое дело. Кроме того,  поговаривали,
будто наследник жив, будто поручик Крашенинников и майор Прохоров,  как-то
прознавшие  о  готовящемся  злодеянии,  нарядили  наследником  одного   из
жильцов, а отрока Аркадия спрятали до поры,  за  что  и  были  подвергнуты
смертной казни. Бог весть, отчего у  нас  возникают  иные  слухи,  но,  во
всяком случае, офицеров действительно наказали  несоразмерно  с  виной,  а
государь Александр  Петрович  действительно  назначил  дьяка  Перламутрова
местоблюстителем престола, буде сам он скончается  в  одночасье  и  Палата
звездочетов не поспеет к  тому  времени  вычислить  новое  Государственное
Дитя.
   Дьяк Перламутров, сразу взявший  большую  власть,  распорядился  насчет
патрулирования столицы силами  гвардейских  полков,  установил  трехлетнее
тюремное заключение для нарушителей правил дорожного движения, хотя бы это
были  пешеходы,  переходящие  улицы  в   непоказанных   местах,   и   ввел
предварительную цензуру. Нехорошее,  тяжелое  настроение  распространилось
меж москвичами, да еще эта  мгла,  низко  повисшая  над  Первопрестольной,
которая угнетала душу и вгоняла людей в беспричинный страх.



        2


   Поезд "Лев Толстой" приближался к Хельсинки. Вася Злоткин, молодой  еще
человек с хорошим славянским лицом и немного оттопыренными ушами, лежал на
нижней полке в своем купе и странными глазами рассматривал потолок. Уже  в
течение года с ним время от времени происходило что-то  неладное:  как  на
одних бедолаг вдруг нападает неясное беспокойство, а  на  других  "куриная
слепота", так Вася Злоткин иногда  погружался  в  тяжелую  мечтательность,
напоминающую прострацию, и его посещали чудные  грезы.  Замечательно,  что
эти мечтания сильно смахивали на явь и он даже временами ощущал незнакомые
запахи, воочию наблюдал  героические  картины,  слышал  нездешние  голоса;
также замечательно, что его грезы нанизывались  на  определенную  сюжетную
линию и  всякая  из  них  представляла  собой  фрагмент  одной  и  той  же
продолжительной эпопеи; но самым замечательным было то,  что  Злоткин  мог
руководить своими видениями, что он как бы  в  уме  сочинял  роман.  После
первого же припадка  бедняга  напугался  и  побывал  на  приеме  у  самого
Наджарова,  главного  психиатра  IV  управления;  тот,   впрочем,   ничего
серьезного не нашел и назначил только ежедневные продолжительные прогулки,
но на прощание сообщил, что вообще психиатрия не  столько  наука,  сколько
искусство, и  самый  авторитетный  диагноз  есть  не  более  чем  набросок
карандашом. И Вася Злоткин, успокоившись, смирился со своим недугом; так в
преклонные годы люди смиряются с одиночеством и болезнями возраста,  вроде
гипертонии.
   Поезд  нечувствительно  плыл  по  рельсам,  -  видимо,   финны   как-то
умудрялись их класть без стыков, - за окном тянулись пригороды  Хельсинки,
присыпанные снежком, именно  производственные  либо  складские  помещения,
очень опрятные и даже радующие глаз, преаккуратные домики,  выкрашенные  в
пастельные, завораживающие цвета, автомобильные стоянки,  первые  улицы  с
редкими  пешеходами,  словом,  приятно   оживленная   местность,   которая
предваряет любой европейский город. Вошел, вкрадчиво постучав, проводник в
коричневой униформе, сказал:
   - Прибываем... - и мягко задвинул дверь.
   Злоткин положил на столик десять финских марок  для  проводника,  надел
теплую замшевую куртку, подхватил сумку с плечевым  ремнем  и  брезентовый
баульчик для дипломатической почты, в  котором  на  самом  деле  помещался
пистолет Стечкина и крупная сумма денег, вышел в  коридор  своего  вагона,
посмотрел направо, посмотрел налево, осенил себя мелким-мелким крестиком и
сошел.
   Несмотря на то что день выдался  будний,  а  также  на  ранний  час,  в
помещениях   хельсинкского   вокзала   было   многолюдно   и   совершалась
прилично-суматошная, привычная и в то же время чужая жизнь;  в  частности,
Вася Злоткин приметил компанию пьяных  парней  с  осоловевшими  чухонскими
физиономиями, но они не орали песен, не сквернословили,  не  приставали  к
публике,  не  дрались,  а  только  бродили,  шатаясь,  туда-сюда.  И   ему
подумалось на их счет: "Ну что ты с ними,  сукиными  сынами,  поделаешь  -
северяне!..  Северяне-то  они,  разумеется,  северяне,  а  все-таки  прямо
шевалье по сравнению с нашей рванью..."
   Нужно было как-то убить время до часу дня, и Вася  Злоткин  пустился  в
разные приятные операции: купил пачку голландского  сигаретного  табаку  и
машинку для самокруток, снялся в  автоматической  фотографии  за  тридцать
марок, перекусил в ресторане на  втором  этаже,  выпив  при  этом  двойную
порцию виски и кружку пива. Ровно в час дня он звонил из телефонной будки,
попыхивая  сладко-приторной  самокруткой;  когда  на  том  конце   провода
отозвались, он сказал приглушенным голосом:
   - Здравствуйте, я ваша тетя...
   Ему в ответ:
   -  Поезжайте  на  улицу  Алексантринкату.  Там  найдете   туристическое
агентство "Матка-Расила Ою". В этом агентстве на ваше имя заказан билет на
паром Або-Стокгольм. До Або доберетесь сами, лучше поездом, так спокойней.
И будьте предельно осторожны: Асхат Токаев следует по пятам.
   Двумя часами позже Вася Злоткин уже ехал в поезде, который смахивал  бы
на подмосковную электричку, если бы не чистота в вагонах, не сравнительное
безлюдье и нетронутые сиденья, обитые светло-коричневым дерматином.  Ближе
к тамбуру бесновалась компания юных американок, чуть позади сидел господин
в высокой меховой шапке, который вызывал  законное  беспокойство.  Злоткин
достал записную книжку и нашел в ней фотографию Асхата  Токаева:  нет,  не
он. У  него  отлегло  от  сердца,  и  захотелось  вспомнить  о  чем-нибудь
приятном, вроде недавней пьянки в ресторане "Седьмое небо".
   Между тем компания юных американок до того  расшалилась,  что  одна  из
девушек с разбегу вспрыгнула Злоткину на колени.
   - Фак оф, май дарлинг [отвали, дорогая (англ.)], - сказал ей Вася.
   - Animal! [Животное! (англ.)] - был ответ.
   Вечером, когда на Финляндию пала темень и повсюду зажглись апельсиновые
фонари, Злоткин приехал в  Або.  Прямо  у  дебаркадера  пассажиров  парома
дожидался роскошный автобус, и через полчаса времени он уже был  в  порту.
За эти полчаса ему в голову пришла только одна  мысль.  "И  чего  они  там
мудрят на Старой площади, - подумал он, - чего сразу не сориентировали  на
Стокгольм, если известно, что Орхан Туркул находится в  столице  Шведского
королевства? Наверное, следы заметают, иначе понять нельзя".
   Вася Злоткин никак не ожидал, что морской паром  "Сильвия  лайн"  будет
таким гигантом, что высотой он окажется примерно в пятнадцатиэтажный  дом,
а  размером  с  городок  районного  подчинения,  что  даже  всякая  буква,
нарисованная на борту, не пролезет в Спасские ворота, как ты ее ни суй.
   Поднявшись на борт,  он  оставил  вещи  в  одноместной  каюте,  которая
запиралась  пластиковым  жетоном,  и  отправился   обследовать   помещения
корабля.  В  магазине  на  третьей  палубе  он  купил  свитер  и   бутылку
французского коньяку, в кафе для курящих приобрел коробку немецких  сигар,
а в кафе для некурящих выпил хмельного пива.  Паром  уже  вышел  далеко  в
Ботнический залив, когда Вася Злоткин обосновался в ресторане,  просторном
и овальном, как маленький стадион. Первым делом он внимательно осмотрелся,
прикрывшись от публики картой  вин:  из  числа  посетителей  ресторана  по
крайней мере трое  могли  оказаться  Асхатом  Токаевым,  если  принять  во
внимание возможности гримерного мастерства. Злоткин запечатлел этих  троих
у себя в памяти и подозвал официанта московским жестом.  Подошел  официант
невзрачной наружности и почему-то стал сдирать  со  стола  скатерть.  Вася
сказал, забывшись:
   - Ты чего делаешь-то, чудила?!
   - Сам чудила, - последовало в ответ.
   - Ты что, из наших?! - воскликнул Злоткин, радостно удивясь.
   - Из ваших, из ваших, - подтвердил хмуро официант.
   - А чего ты здесь околачиваешься тогда?
   - Работаю, бабки варю, - не видишь, что ли?
   - Так бабки варить и  в  России  можно!  Знаешь,  какие  сейчас  у  нас
открылись возможности для  промышленников,  коммерсантов,  вообще  деловых
людей?!
   - Три курса отделения искусствоведения - это как?
   - Да и у меня образования никакого, так... среднее техническое, а между
тем я не последний человек в государственном аппарате...
   - Слушай, мужик, ты давай делай заказ, а то мне работать надо.
   - Брось чепуху  молоть!  Лучше  присаживайся  ко  мне,  выпьем  сейчас,
закусим, у меня денег вагон и маленькая тележка!
   - У нас это запрещено.
   -  Тогда  давай  сделаем  так:  ты  постой  около  меня,  с  понтом  ты
записываешь заказ, и мы под эту дудку поговорим.
   - О чем говорить-то?..
   - Да о России, о чем еще!
   - В гробу я видел твою Россию. Мне про  эту  белую  арапию  и  подумать
тошно.
   - Так: подашь салат из креветок, венский  шницель  и  бутылку  розового
вина.
   Позже он  заказывал  еще  копченую  лососину,  отбивную  из  оленины  с
брусникой, французский сыр, а напоследок выпил чуть ли  не  целую  бутылку
"Бурбона", но с официантом больше  не  говорил  и  даже  принципиально  не
оставил ему на чай.
   Вернувшись к себе в каюту, Вася Злоткин  улегся  и  наугад  вытащил  из
сумки старое письмо своей бывшей жены,  писанное  на  школьной  тетради  в
клетку; с той самой поры, как Вася начал страдать видениями наяву, на него
напала бессонница, и только старые женины письма почему-то вгоняли  его  в
настоящий сон.

   "Милый Вася!
   Сегодня утром (14 июля) проснулась в седьмом часу. Хотя  солнце  стояло
уже высоко, в траве было полно росы, и пока дошла до умывальника,  который
недавно приколотил мне к березе возле баньки  Петрович,  совсем  промочила
ноги. Умываясь, с  удовольствием  думала  о  толстых  носках  из  собачьей
шерсти, которые на такой случай припасены у меня в корзиночке для  грибов.
Кстати, о грибах. В нынешнем году этого  добра  у  нас  какое-то  безумное
количество, например, вчера я принесла из  лесу  сорок  четыре  белых,  не
считая подберезовиков и лисичек. Наш старожил Надежда Михайловна  говорит,
что такое обилие грибов верная примета к войне (в сороковом  году,  по  ее
словам, было то же  самое),  Петрович,  в  свою  очередь,  уверяет,  будто
грибное лето к "сиротской", то есть теплой и слякотной зиме, - уж не знаю,
кому и верить.
   Ну так вот... Вода в умывальнике была холодная-прехолодная, несмотря на
то, что уже две недели стоит ровная  жаркая  погода,  о  которой  Петрович
говорит "ведренная", и даже ночами душно. От этой воды  мурашки  пошли  по
телу, но лицо точно расправилось, распустилось, и руки отошли, - у меня  в
последнее время от работы в  огороде  немеют  руки.  Кстати,  про  огород.
Картошку я в этом году посадила "синеглазку", которую  купила  в  соседней
деревне Лески у тракториста Гожева, два раза  окучила,  потом,  когда  уже
началось  цветение,  как  ненормальная  день-деньской  снимала  с  цветков
колорадского жука, и вот тебе на: ботва выросла чуть ли не с  человеческий
рост и толстая-претолстая, точно  стебель  у  лопуха.  Надежда  Михайловна
говорит, что Гожев, подонок, меня надул, что посадочный материал никуда не
годится, поскольку он весь ушел в ботву,  и  картошка  будет  мелкая,  как
горох. Но Петрович говорит, что ничего страшного, ботва ботвой, а  клубень
клубнем, - уж не знаю, кому  и  верить.  Зато  удались  салат  (берлинский
курчавый), лук, морковь и особенно кабачки. Огурцы ничего  себе,  помидоры
тоже, а свеклу я в этом году не  посадила,  потому  что  в  прошлом  году,
кажется,  только  два  раза  готовила  себе  борщ.  Борщ  я  теперь  делаю
по-новому, с заправкой и антоновскими яблоками, заправка же делается  так:
натираешь на мелкой терке несколько ноготков чесноку, а на крупной - кусок
соленого сала, замороженного до каменного состояния,  потом  в  эту  смесь
добавляешь безумное количество красного перца, хорошенько перемешиваешь, и
готово дело. Говорят, что в такой борщ нужно класть рубленые  сосиски,  но
это уже, по-моему, чересчур.
   Ну так вот... Умылась я и только обтерлась  полотенцем,  как  вдруг  со
всех сторон запели клесты (у нас в  этом  году  прямо  какое-то  нашествие
клестов), и на душе сразу стало так хорошо, беспечально, точно  я  и  душу
заодно умыла и как будто ко мне вернулись мои  восемнадцать  лет.  А  ведь
мне, Вася, уже под тридцать, -  вот  что  значит  погожее  июльское  утро,
ледяная вода в умывальнике на дворе, пение  птиц  и  вообще  благополучная
экологическая обстановка. Кстати, об экологической  обстановке.  Представь
себе, у нас в Урче мужики даже раков ловят, а это верный  знак  чистоты  в
природе, бабочки кругом так и  порхают,  как  будто  листва  осыпается  на
ветру, а этой весной вдруг появились майские жуки, которых я не  видела  с
детских лет. А воздух какой чудный! Дышишь, и не  замечаешь,  что  дышишь,
вот уж действительно благорастворение воздухов. Неудивительно, что у  меня
уже месяц нормальная температура и я позабыла про кровохарканье, как будто
у меня его не было никогда.
   После завтрака (ложка меда  со  стаканом  ключевой  воды)  я  часа  два
ползала в огороде. Кто бы мне сказал  еще  два  года  тому  назад,  что  я
когда-нибудь буду с наслаждением копаться в земле, я  бы  тому  плюнула  в
глаза, а сегодня я и мокрицу выполола с двух грядок, и редис посеяла (сорт
"ледяная сосулька"), и подготовила  почву  под  озимый  посев  полтавского
чеснока. Наверное, эта новая моя страсть объясняется тем, что я прямо млею
от восторга  перед  сокровенной  деятельностью  земли.  Бросишь  в  грядку
чепуховину какую-то  размером  с  булавочную  головку,  и  вдруг  вырастет
изящное  существо,  которым  можно  украшать  -  раз,  любоваться  -  два,
кормиться - три, обонять - четыре. И  вот  я  еще  не  знаю,  кто  достоин
называться самым  совершенным  произведением  природы,  потому  что  если,
например, меня посеять, не вырастет ничего. Как можно  увидеть  на  каждом
кладбище, если человека посеять,  из  него  не  вырастет  даже  несчастная
лебеда.
   Ну так вот... После того, как  я  в  свое  удовольствие  наползалась  в
огороде, я себе приготовила безумно  вкусный  обед:  на  первое  салат  из
свежей зелени под горчишным соусом, на второе суп из цветной  капусты,  на
жаркое маленький кусочек телятины с ханским рисом, на десерт  картофельные
оладьи с киселем из чернослива и кураги. После обеда я прилегла,  нацепила
на нос очки, взяла в руки  книгу  (сейчас  я  читаю  шестой  том  собрания
сочинений Герцена), - и вот оно счастье в  его  настоящем  виде!  Все-таки
Герцен совершенно отдельное явление в нашей литературе, во-первых, потому,
что он остроумен, как  десять  Бернардов  Шоу  вместе  взятых,  во-вторых,
потому, что он желчно-любовен по отношению к России,  до  гадливости,  как
никто, в-третьих, потому, что он писал публицистику слогом  первоклассного
прозаика, в-четвертых, потому, что он был самым  умным  русским  писателем
после Достоевского, в-пятых, потому, что как политический  деятель  он  не
был пошл.
   За чтением я вздремнула, но это, разумеется, не по вине Герцена,  а  по
вине подушки, набитой сеном, от  которой  идет  такой  сладкий  дух,  что,
кажется, так и проспала бы остаток дней. Проснувшись, я  ходила  гулять  к
реке. Из-за  жары  наша  Урча  обмелела  так,  что  несколько  валунов,  о
существовании которых я раньше не подозревала,  высунулись  из  воды.  Они
какие-то неземные, округлые, точно гигантские яйца древних пресмыкающихся,
и сначала были покрыты темно-зеленой слизью, а  потом  обсохли  и  как  бы
покрылись струпьями. И течение реки стало медленнее, вероятно, по  причине
мелководья, и поэтому  отлично  видно,  как  порскают  туда-сюда  какие-то
мелкие рыбешки, похожие на блестящие гвоздики, как вальяжно  шевелятся  на
дне водоросли, а если хорошенько приглядеться, то можно увидеть  рака.  Я,
как Аленушка у Васнецова, сидела на  прибрежном  камне,  разогревшемся  на
солнце, точно полок в бане, и любовалась на нашу речку. Тишина такая,  как
будто уши заложило, только какая-нибудь невидимая пичужка  запоет  на  том
берегу, овод прогудит мимо, ну кто-нибудь в деревне на ночь  глядя  станет
колоть дрова. И кажется невероятным, что где-то далеко за лесом существуют
большие города, мчатся машины, люди ходят туда-сюда, шум, гам, суета сует.
Интересно, какой подонок выдумал города?
   Вечером, когда уже садилось солнце, ко мне по-соседски зашел  Петрович.
Если ты помнишь, Вася, у него в прошлом году сына убили в пьяной драке,  и
мы говорили о том, как на старости лет радостно одиночество.  Стих  ветер,
стемнело, только на западе образовалось зарево под  96-ю  пробу,  а  мы  с
Петровичем все пили чай и болтали о том, о  сем.  Я  включила  на  веранде
свет, и так стало уютно, хорошо, что мы одолели целый ведерный самовар.
   И вдруг я вспомнила, что сегодня день взятия  Бастилии  и  у  французов
народный праздник. По Елисейским полям танки едут, впереди конная  гвардия
с красными султанами  на  касках,  оркестр  играет  "Марсельезу",  публика
гордится своей историей. Не знаю почему, но почему-то мне  это  показалось
безумно смешным, и я захихикала, как ненормальная..."
   Нет, не спится. Вася Злоткин убрал письмо в  сумку,  сделал  порядочный
хлебок из бутылки с французским коньяком, надел свою серую замшевую куртку
и пошел проветриться в надежде нагулять сон. Оказалось, что уже  рассвело;
на верхней палубе не было ни души, тянуло  сырым  ветерком,  припахивавшим
чем-то  острым,  вроде  карболки,  по  правому  борту,  вдалеке,  отходили
Аландские острова. Злоткин сел на банкетку и  закурил.  Ему  припомнилось,
что аккордеонист в ресторане два раза играл "На сопках Маньчжурии",  и  он
сказал себе: "Вот! А говорят, финны не любят русских..."



        3


   Паром пристал к берегу вдали  от  Стокгольма,  и  еще  примерно  с  час
времени  Вася  Злоткин  добирался  на  автобусе   до   столицы   Шведского
королевства. Страна ему, как говорится, не показалась: места плоские, леса
жидкие, строения приземистые, да еще ему дорогой попался на  глаза  ржавый
карданный вал, валявшийся у обочины, и  он  со  злорадством  подумал,  что
Швеция от России не так далеко ушла.
   И Стокгольм не произвел на Злоткина  сильного  впечатления:  все  серо,
раскидисто, как-то несвежо, воды  слишком  много,  а  шведов  мало,  точно
москвичей по летней поре в вечер с субботы на  воскресенье.  Впрочем,  ему
приглянулась  площадь  Сергелья,  где  он  наконец-то  сошел  с  автобуса,
украшенная празднично-яркими вывесками и чудесной стеклянной башней. Здесь
Вася Злоткин первым делом нашел будку телефона-автомата, плотно прикрыл за
собою дверь и набрал свой волшебный номер;  когда  на  том  конце  провода
отозвались, он сказал приглушенным голосом:
   - Здравствуйте, я ваша тетя...
   Ему в ответ:
   - В четырнадцать ноль-ноль  по  стокгольмскому  времени  у  вас  должна
состояться  встреча  с  представителем  премьер-министра.  Место  встречи:
книжный магазин издательства "Нордстедс". Это на острове Риддархольме,  от
центра города в двух шагах.
   - Интересно, а как я узнаю этого представителя? - спросил Вася.
   - А его нечего узнавать.  У  них  в  книжных  магазинах  больше  одного
посетителя не бывает.
   Выйдя из телефонной будки, Злоткин внимательно осмотрелся по  сторонам,
убедился в том, что поблизости нет никого, хотя бы отдаленно  похожего  на
Асхата Токаева, и направился в сторону  центра  города,  согревая  руки  в
карманах куртки; было не то что  холодно  по-отечественному,  а  зябко  от
непривычно высокой влажности и  сырого  ветра,  временами  налетавшего  со
стороны моря, который, что называется, пронизывал до костей.
   Встретив  по  пути  двух  молоденьких  полицейских,  он   справился   о
местоположении  острова  Риддархольме,  получил  обстоятельный   ответ   и
посмотрел на свои часы: до встречи оставалось еще так много  времени,  что
можно было напиться и протрезветь. Именно таким  образом  Вася  Злоткин  и
поступил: выйдя на улицу Вестерлонгатен, ведущую непосредственно  к  месту
встречи, он заглянул в заведение, выпил несколько стаканов шведской  водки
по пятьдесят крон порция, а потом зашел в какой-то кинотеатр,  рассчитывая
вздремнуть до конца сеанса, но вдруг на него напало что-то вроде обморока,
и стали являться грезы...
   Вот город Кострома с  деревянными  заборами,  с  какими-то  замученными
особнячками николаевского времени и знаменитой пожарною  каланчой,  милый,
нелепый город на Волге, где родился и вырос Василий Злоткин, - не то чтобы
он сам, а он сам, но в качестве персонажа, он сам,  но  как  бы  глядя  со
стороны. По правде говоря, родился и вырос  он  в  двухэтажном  бараке  по
улице  Клары  Цеткин,  где  время  от  времени  случались  дикие  драки  и
безобразные кутежи, однако теперь ему грезилось, что родом  он  из  новых,
хотя и провинциальных дворян, у  которых  имелся  свой  каменный  домик  и
загородная усадьба. Будто бы ребенком он был плаксивым и озорным, - что, в
сущности,  так  и  было,  -  а  в  отрочестве  отличался   злокачественной
чувствительностью, то  есть  самые  сильные  переживания  в  нем  вызывали
драматические события, например, наводнения и пожары, а  также  непомерной
жаждой  по  женской  части.  В  юности  же  это  было  невидное,  какое-то
затаившееся существо, склонное к тихим занятиям, вроде клеянья миниатюрных
коробочек из картона, и не пышащее здоровьем; во  всяком  случае,  его  не
взяли на государеву службу по  причине  плоскостопия  и  какой-то  болезни
предстательной железы. В это время он окончил строительный техникум и  два
раза был под следствием - один раз за поножовщину и другой раз за  попытку
растления  малолетней,  но  в  обоих  случаях  у  дознавателей  что-то  не
сходились  концы  с  концами,  и  грехи  молодости  были   оставлены   без
последствий. Отец Василия Злоткина и рад был бы тому, чтобы  его  отпрыска
упекли за решетку на какой-то разумный  срок,  чтобы  он  пересидел  самые
нервные свои годы, хлебнул бы лиха и,  таким  образом,  избежал  наихудшей
доли, как вдруг Василий Злоткин остепенился, самосильно выучил  английский
язык  и  даже  поступил  было  на   юридический   факультет   Саратовского
университета, но его отчислили после первого же семестра за  академическую
неуспеваемость и прогулы.  На  то,  -  имеются  в  виду  неуспеваемость  и
прогулы, - были свои  причины.  Первая  из  них  состояла  в  том,  что  с
некоторых пор в нем нехорошее волнение поселилось: ему все не давала покоя
мысль, что вот когда-нибудь он умрет и не оставит по себе памяти,  и  факт
его существования окажется под сомнением,  и  в  будущей  жизни  никто  не
узнает о человеке,  который,  может  быть,  заслуживает  известности,  как
никто. Вторая причина была такая:  Василий  Злоткин  начал  писать  стихи;
вследствие нехорошего волнения он примерно год корпел над  своими  виршами
под Державина, ибо у него завалялась книжка этого стихотворца, исписал ими
две общие тетради, но в конце концов оказался не настолько глуп, чтобы  не
понять - стихи ему славы не принесут. Несколько позже он пытался рисовать,
ваять, музицировать и даже надумал опровергнуть теорию относительности, но
эти предприятия также не задались. Замечательно еще то, что  он  испытывал
физическую неспособность к какому бы то  ни  было  ручному,  в  правильном
смысле слова созидательному труду.
   После того как Василия Злоткина  выгнали  из  университета,  он  целыми
днями торчал в  комнате,  которую  снимал  у  одного  путевого  обходчика,
большого любителя тишины, газетного чтения  и  ягодного  вина.  Он  часами
лежал на явно краденой больничной койке и, казалось, жадно прислушивался к
току крови в своих  артериях,  с  минуты  на  минуту  ожидая,  что  сердце
встанет, ток крови прекратится, сознание охватит тяжелая пелена,  и  тогда
настанет то ужасное, бесконечно мучительное  мгновение,  которое  полагает
предел просвету бытия со  стороны  будущего,  то  самое  мгновение,  когда
всеобязательно приходится помирать. Причем, ему не столько  помирать  было
страшно, сколько доводила до исступленья все та же мысль: вот  он  того  и
гляди умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется
под сомнением, и в будущей жизни никто  не  узнает  о  человеке,  который,
может быть, заслуживает известности,  как  никто.  Неудивительно,  что  со
временем  вопрос:  как  бы  выбраться  из  мрака  обыкновенного,   пошлого
существования на свет европейской славы, - стал его постоянно  мучить.  Он
думал о судьбах знаменитых людей  минувшего  и  между  прочим  приходил  к
выводу, что добром известности не добудешь,  ибо,  например,  Юлий  Цезарь
записан в учебниках истории потому, что он тиранил Римскую  республику,  а
Брут за то, что он зарезал тирана Цезаря, разные же умники,  вроде  Исаака
Ньютона, запоминаются людям исключительно в  связи  с  тем,  что  им  дано
предугадать на все предбудущие века: бомбы падают вниз в  условиях  любого
государственного устройства. После он засыпал, утомленный приятной работой
воображения, причем ему никогда ничего не снилось.
   В скором времени он покинул Саратов, где  ему  решительно  нечего  было
делать, и обосновался в Москве, в  Тверской  части,  на  Лесной  улице,  в
небольшой комнате, окна которой упирались в чужую стену. Правда,  поначалу
он бедовал, то есть питался подаяньем и ночевал  на  заброшенных  станциях
метро, но потом чудом напал на пустующую  комнату  и  чудом  же  устроился
младшим кассиром в Палату  звездочетов,  каковая  в  то  время  планомерно
вычисляла новое Государственное Дитя. Долго ли, коротко ли, но и в  Москве
ему показалось скучно, да еще так, что он выкрал  в  кассе  немалую  сумму
денег, пропил их в кабаке на 2-й Брестской улице,  был  разоблачен  и,  не
дожидаясь ареста, бежал во Псков. На Псковщине,  в  районе  деревни  Луевы
Горы, он перешел государственную границу; это предприятие ему ни за что бы
не удалось, если бы сектор границы в районе деревни Луевы Горы не  держали
эстонцы, вернее сказать, эстонский контингент  Международных  Изоляционных
Сил, и,  к  счастью,  Василию  Злоткину  пришлось  иметь  дело  с  бывшими
соотечественниками,  которые  когда-то  томились  под   сенью   российской
державной мысли и настолько прониклись ею, что эстонских солдатиков  легко
можно было и облапошить, и подкупить.  Василий  Злоткин  дал  два  доллара
часовому,  с  тем  чтобы  тот  впустил  его   на   территорию   эстонского
государства,  добрался  до  ближайшего  блок-поста  и  объявил   дежурному
офицеру, что-де он перебежал из России сообщить некую  великую  тайну,  от
которой зависит будущность  всей  Европы;  тайну  сию  Злоткин  соглашался
открыть  только  главе  республики,  и  поэтому  его   сначала   подвергли
санитарной обработке, а затем отправили в Таллин на вертолете; дорогой  он
в корчах творческой мысли выдумывал свою тайну, как вдруг его  осенило,  и
он стал преображаться, что называется, на глазах: сами собой  расправились
плечи,  гордо  вскинулась  голова,   а   во   взгляде   появилось   что-то
едко-жестокое, как у собаки, которая задумала укусить.
   До Президента республики перебежчика Злоткина, понятно,  не  допустили,
но начальник Генерального штаба Петер Арнольде принял его у себя на вилле.
Когда их  оставили  одних,  генерал  Арнольде  закурил  большую  сигару  и
поинтересовался на чистом русском:
   - С кем, как говорится, имею честь?
   Василий Злоткин положил ногу на ногу и сказал:
   - Начать придется издалека.  Вы,  разумеется,  слышали,  что  некоторое
время  тому  назад  в  Москве  при  таинственных  обстоятельствах  погибло
Государственное Дитя?
   Генерал едва заметно кивнул в ответ.
   - Так вот наследник Аркадий жив...
   Делая это искрометное заявление, Василий Злоткин рассчитывал на эффект,
но генерал Арнольде продолжал внимательно смотреть ему в глаза,  попыхивая
сигарой. В камине потрескивали дрова, о стекла окон бился холодный осенний
дождь.
   - Один офицер охраны, - продолжал Злоткин, -  истинный  патриот  своего
отечества, как-то узнал о готовящемся  злодеянии  и  спас  Государственное
Дитя. Этот офицер спрятал отрока Аркадия в  Свято-Даниловом  монастыре,  а
наследником престола нарядил некоего молодого жильца из свиты,  который  и
был убит вместо Государственного Дитя.
   - Охотно верю, - сказал генерал Арнольде. - Где  же  сейчас  обретается
русский принц?
   Василий Злоткин выдержал многозначительную  паузу,  напустив  на  глаза
влажную пелену, и произнес как-то в нос:
   - Он здесь...
   - То есть вы хотите сказать, что вы и есть Государственное Дитя?
   Злоткин чинно кивнул в ответ. Он, разумеется, ожидал,  что  уж  этим-то
сообщением он точно потрясет своего  собеседника,  но  ничуть  не  бывало:
генерал Арнольде только на одно мгновение навострил взгляд, потом медленно
поднялся из-за стола, прошелся от камина к окну, уронив  на  ковер  толику
сигарного  пепла,  несколько  секунд  стоял  неподвижно   и   смотрел   на
заплаканные деревья, наконец повернулся к Злоткину и сказал:
   - Насколько я понимаю, вы претендуете на политическое убежище.
   - На политическое убежище и убедительный пенсион.
   - Хорошо, я доложу моему Президенту о вашей просьбе. Полагаю, вы будете
совершенно удовлетворены.
   Говоря эти слова, генерал Арнольде уже обкатывал  в  уме  формулировку,
которую  он  предложит  вниманию  Президента:   возвращение   из   небытия
наследника Аркадия, будь он хоть трижды самозванец,  есть  отличный  повод
посеять в России смуту, между тем Европа только в том случае сможет дышать
спокойно, если эта вредная страна будет постоянно ангажирована внутренними
дрязгами, пока окончательно не превратится в кантианскую "вещь в себе".
   Три дня спустя Василий Злоткин получил  временный  вид  на  жительство,
пятьсот крон единовременного пособия и от греха подальше  был  переправлен
на остров Даго. В городке Кярдла, столице этого острова, он один день  жил
в гостинице на улице Вабадузе, а потом его поселили  в  доме  эстляндского
обрусевшего немца Ивана Федоровича Дубельта, бывшего военного  коменданта,
фанфарона, дылды и усача. Дом был кирпичный, с голландскими окнами, крытый
черепицей и окруженный отличным газоном, который со всех сторон огораживал
густой можжевельник, стриженный под забор. В доме, кроме хозяина, жила его
жена Саския,  бессловесная,  но  вечно  улыбающаяся  эстонка,  дочь  Мара,
девушка двадцати двух лет, работавшая на перчаточной фабрике, и ее муж Энн
Бруус, который в прошлом был боцманом рыболовецкого флота, а теперь служил
на той же перчаточной фабрике в сторожах.
   Понятно, что в этом доме Василий Злоткин жил на особенном  положении  в
силу его романтической легенды и величественных, хотя и туманных, видов на
будущее;  ему  говорили   "ваше   высочество",   за   столом   сажали   на
председательское место, потчевали изысканными кушаньями, возили по острову
на  губернаторском  "кадиллаке"  и  предупреждали  каждый  его  каприз.  А
капризничал он немало: то ему взбредет в голову посетить  соседний  остров
Сааремаа, то приспичит послать дурацкую телеграмму Президенту  республики,
то подавай ему консервированного угря.  Наконец,  он  раскапризничался  до
такой степени, что вознамерился склонить к  сожительству  хозяйскую  дочку
Мару. Он отослал с глаз долой Энна Брууса под предлогом  переписи  русских
беженцев, годных к военной службе, из которых впоследствии можно  было  бы
сформировать личную гвардию Государственного Дитя, и  без  помех  принялся
подбивать женщину на измену. Он ловил ее  где-нибудь  в  укромном  уголке,
прижимал к стенке и говорил:
   - Мара, будь моею. Озолочу.
   Видимо, комендантская дочка не сильно была привязана к своему  боцману,
поскольку она довольно скоро дала добро.
   - Хорошо, - как-то сказала Мара, - но только поклянитесь на Библии, что
вы станете государем всея Руси.
   Какие-либо  резко  политические  предприятия  покуда  в  планы  Василия
Злоткина не входили,  ему  нравилось  сибаритствовать  и  капризничать  на
острове Даго в качестве чудом спасшегося отрока  Аркадия,  и  поэтому  его
порядком раздосадовало условие Мары Дубельт, но делать было нечего,  и  он
поклялся, уж очень ему не терпелось залучить Мару в свою постель.
   Между тем Энн Бруус  воротился  в  Кярдлу  с  парой  сотен  прошений  о
зачислении  на  службу  в  войско  Государственного  Дитя.  Воленс-ноленс,
Василию Злоткину пришлось приступить к формированию личной гвардии, и  дом
старого коменданта скоро превратился в проходной  двор:  прибывали  целыми
компаниями безработные русаки из Таллина и Нарвской  губернии,  пересекали
границу   дальние   потомки   латышских   стрелков,   являлись    какие-то
подозрительные личности из эстонцев, так что даже пришлось разбить для них
лагерь на окраине городка. Впрочем, Василию Злоткину неожиданно понравился
кавардак с вечной толчеей, воинственным духом,  канцелярией,  преклонением
перед ним совершенно чужих людей  и  той  атмосферой  какой-то  панической
деятельности,  которая  обыкновенно  так  нравится  простакам.  Проблем  и
вопросов  каждый  день  возникала  тьма,  откуда-то   приходили   денежные
переводы, иногда на весьма значительные суммы, во дворе с утра  до  вечера
дымила походная кухня, поставлявшая к общему столу  рассольник  и  бобы  с
салом,  через  правильные  промежутки  времени  устраивались  стрельбы  по
воронью,  со  всех  сторон  звучало  "его  высочество   приказали",   "его
высочество возражают", а ближе к ночи в маленькой спальне на втором этаже,
в нагретой постели, его дожидалась Мара; боцман, уже  прознавший  про  эту
связь, принял ее как данность, как политическую реалию новых дней, и  даже
заявил жене, что в любом случае до конца разделит ее судьбу.
   К вечеру 4 ноября в дом коменданта явился посыльный от губернатора:  он
сообщил, что начальник Генерального штаба просит его высочество пожаловать
в ресторан "Летняя кухня" на секретный ужин в кругу друзей.
   Солнце - холодное, багровое, ноябрьское - уже село в  море  наполовину,
когда  в  пустом  ресторане,  освещенном  точно   пожарным   заревом,   за
превосходно сервированным столом собрался якобы  круг  друзей,  а  именно:
генерал Петер Арнольде, его адъютант,  капитан  Эрнесакс,  Иван  Федорович
Дубельт,  Мара  Дубельт  и   Василий   Злоткин,   он   же   Лжеаркадий   и
Государственное Дитя. За аперитивом и закусками говорили  о  пустяках,  за
жарким - о росте цен на нефтепродукты, и только когда подали сыр,  генерал
сказал:
   - А теперь к делу. Я, ваше  высочество,  имею  негласное  поручение  от
правительства. Собственно, мне поручено  узнать,  каковы  дальнейшие  ваши
планы. Согласитесь, что когда на территории суверенной страны  формируются
боевые отряды из людей разных национальностей, это  не  может  не  вызвать
беспокойства у руководителей государства... А вдруг вы  собираетесь  взять
штурмом Таллин? - впрочем, простите  мне  эту  шутку.  Так  вот  позвольте
поинтересоваться: каковы же дальнейшие ваши планы?
   Василий Злоткин внимательно  посмотрел  на  генерала,  потом  на  Мару,
прожевал кусок камамбера и объявил:
   - Мне нечем вас удивить, генерал: я всего-навсего намерен  восстановить
попранную справедливость.
   - А именно?
   - Не позже, чем через две  недели,  я  вторгнусь  со  своим  войском  в
пределы России, возьму Москву, сяду на престол и немедленно повешу подлеца
Перламутрова на первом попавшемся фонаре.
   -  Надеюсь,  этим  не  исчерпывается  ваша   программа   по   упрочению
государственности и общественного порядка...
   - Вероятно, придется устроить нации судный день.
   - Ну уж нет! -  строго  сказала  Мара.  -  Если  вы,  ваше  высочество,
действительно  желаете  добра  себе  и  своему  народу,  то  нужно   будет
предъявить что-то другое, - не  плохое,  не  хорошее,  а  другое.  Русских
только этим и можно взять, потому что они  падки  не  на  хорошее,  не  на
плохое, а именно на другое!
   - Разумно, -  согласился  генерал  Арнольде  и  раскурил  большую  свою
сигару. - Правитель Перламутров строг,  и  его  не  любят,  следовательно,
новый глава Российского государства  должен  выказать  больше  терпимости,
обхождения, вообще  политичности,  если  он  рассчитывает  окончательно  и
бесповоротно занять престол.
   - Обхождения!.. Вы народа нашего не знаете, это злыдень, а не народ!  -
сказал Василий Злоткин и залпом  выпил  немалый  стаканчик  водки;  только
сейчас ему открылось в полной мере, на какую опасную авантюру его подвигло
стечение обстоятельств, и бедняге по-настоящему стало страшно.
   В  дальнейшем  переговоры  носили  чисто  технический  характер:   было
оговорено, что правительство Эстонской республики умывает руки и знать  не
знает  о  готовящейся  интервенции,  что  генерал  Арнольде  условится   с
командованием  Международных  Изоляционных  Сил  о  коридоре  для   войска
Государственного Дитя,  что  начальником  штаба  у  отрока  Аркадия  будет
капитан Эрнесакс, что в случае успеха  к  Эстонии  отойдет  вся  Псковская
область по город Порхов.
   В  следующие  две  недели  было  произведено  довооружение   войска   и
окончательная его дефиниция на отряды: Иностранный  легион  возглавил  Энн
Бруус, Русский легион - отставной  генерал  Конь,  Личную  гвардию  -  сам
Василий Злоткин, а  общее  командование  было  поручено  Ивану  Федоровичу
Дубельту на том основании, что он показал себя геройским офицером в давней
войне с Литвой. Выступление было назначено на 18 ноября.
   Поздно вечером накануне выступления Василий Злоткин долго  ворочался  в
постели, немилосердно пихая Мару, и думал о том,  что  вот  он  на  пороге
новой, необыкновенной жизни, чреватой приключениями и европейской  славой,
а радости что-то нет...



        4


   Капельдинер тряс его за рукав. Вася Злоткин очнулся  от  своих  грез  и
сообразил, что находится в Стокгольме, в каком-то  кинотеатре,  что  сеанс
уже закончился, и поэтому  капельдинер  осторожно  трясет  его  за  рукав.
Злоткин поднялся и вышел вон.
   На улице Вестерлонгатен было так же немноголюдно, так же блестели плиты
мостовой, точно их облизали, но  ветер  прекратился  и  почему-то  запахло
мятой. На ближайшем углу, у аптеки, Вася Злоткин остановился и закурил; за
то время, что наконец сработала зажигалка и взялась его сигарета, он успел
осмотреться по сторонам и с облегчением обнаружил, что никого похожего  на
Асхата Токаева не видать. Впрочем, из парфюмерного магазина  вышел  тучный
господин восточной наружности, но, судя по стразовой булавке в галстуке  и
по золотым кольцам на его пальцах, это был скорее всего цыган.
   Солидное  здание  издательства  "Нордстедс",  похожее   на   московскую
кондитерскую фабрику "Красный Октябрь",  но  только  темнее,  приземистее,
как-то собранней, Вася Злоткин увидел издалека, однако ему пришлось еще  с
четверть часа добираться до издательства мостиками и какими-то переходами,
прежде чем он толкнул массивную дверь книжного магазина.
   В магазине и вправду был  один-единственный  посетитель.  Вася  Злоткин
приблизился к нему и сказал по-английски:
   - Хай! [Привет! (англ.)]
   - Хай! - ответил  ему  моложавый  мужчина,  подозрительно  брюнетистый,
темноглазый, но встретивший Злоткина такой светлой улыбкой, что подозрение
в подвохе отпало само собой.
   - Ай эм спешиал  енвой  оф  рашн  президент  [я  специальный  посланник
президента России (англ.)], - сказал Злоткин.
   - Ай ноу. Вот кэн ай ду фо ю? [Я знаю. Чем могу быть полезен? (англ.)]
   - Ай нид е ассистанс. Кэн ю эррендж фо ми  э  файв  минутс  митинг  уиз
сикрет каунселэ Орхан Туркул? Эз фар эз ай ноу хи из ин Стокхолм нау. [Мне
нужна ваша помощь. Не можете ли вы мне  устроить  пятиминутную  встречу  с
тайным советником Орханом Туркулом? По моим  сведениям,  он  в  Стокгольме
(англ.).]
   - Ю а лейт. Иестедэй хи лефт фо Амстедам бай джет [Вы  опоздали.  Вчера
он улетел в Амстердам (англ.)].
   - Шыт! [Черт! (англ.)]
   - Самфинг элс? [Что-нибудь еще? (англ.)]
   - Нафинг элс [больше ничего (англ.)].
   - Ай воз глэд ту мит ю [рад был познакомиться (англ.)].
   - Соу дыд ай [я тоже (англ.)].
   Они почти по-братски пожали друг другу руки и разошлись:  представитель
премьер-министра исчез за боковой дверью, а Вася Злоткин покопался немного
в книгах, рассматривая обложки, кивнул на прощание  продавцу  и  вышел  на
воздух, который уже  загустел  в  предчувствии  темноты.  Вдруг  заморосил
дождик, и так Злоткину стало неприютно в этом чужом  и  ненастном  городе,
где даже прилечь было негде на полчаса, что до рези  в  глазах  захотелось
очутиться в Москве, в своей холостяцкой квартире, на диване у  телевизора,
и чтобы кошка Белка урчала ему в ухо, на  кухне  свиристел  чайник,  а  за
стеной безобразничал бы сосед. Он  еще  часа  два  таскался  по  улицам  и
набережным Стокгольма, купил себе новые часы, выпил водки,  прокатился  на
метро интереса ради и подивился на голые станции, которые были вырублены в
скалах, окрашенных потом в неестественные цвета, побывал у памятника Карлу
XII и еле удержался, чтобы не помочиться на  постамент,  потом  еще  выпил
водки, взял такси и уехал в аэропорт.
   Между семью и восемью часами вечера он уже летел над проливом  Каттегат
в  сторону  Амстердама.  Салон  самолета  был  заполнен  наполовину,  свет
попритушен, справа немцы резались в карты,  слева  читала  газету  дама  в
очках с уздечкой и потому  похожая  на  лошадку,  где-то  поблизости  едва
слышно звучала фортепьянная музыка, - играли Es-dur'ную сонату  Бетховена,
но Вася таких материй не различал,  -  а  за  бортом  стояла  непроглядная
темень, точно иллюминаторы замазали черной краской...
   В ночь с 17 на 18 ноября все три  легиона  Лжеаркадия,  он  же  Василий
Злоткин, были сосредоточены подле русско-эстонской границы, неподалеку  от
мызы Выйу. Едва рассвело, Самозванец забрался на башню танка: денек обещал
выдаться сереньким, зябким, кисло-будничным, - словом, не подозревающим  о
том, что он навсегда запечатлится в календарях; по эту сторону границы там
и   сям   бегемотно   темнела   боевая   техника,    стояли    примолкшими
прямоугольниками роты, несильный ветер беспокоил зазимок, взметая  снежную
пудру на высоту  солдатского  сапога,  и  трогал  тяжелые  знамена,  шитые
канителью; по русскую сторону границы все было  дрема  и  тишина.  Василий
Злоткин достал носовой платок  и  всплеснул  им  в  воздухе,  как  крылом.
Зарычали моторы танков, обдав  кустарник  черным  вонючим  дымом,  и  роты
вздрогнули и двинулись вперед, тяжеловесно уминая под собой снег: ать-два,
два-ать, ать-два, два-ать, - и впереди каждого прямоугольника тонко заныла
флейта.
   Между тем в Москве, за кремлевскими стенами, в алтаре Успенского собора
держали совет первые лица Российского государства, именно:  сам  Александр
Петрович, дьяк Перламутров, главнокомандующий вооруженными силами  Василий
Иванович  Пуговка-Шумский  и  патриарх  Филофей;  судили-рядили,  как   бы
развести свалившуюся беду. С неделю примерно как до Первопрестольной дошло
известие, что в  Чухонской  земле  объявился  неведомый  баламут,  который
выдает себя за Государственное Дитя, якобы чудом спасшееся от рук  наемных
убийц, который поносит московские власти, собирает  войско  из  отребья  и
головорезов, грозит  интервенцией  и  вообще  покушается  на  престол.  По
справкам  Приказа  государственной   безопасности   вроде   бы   это   был
проворовавшийся кассир Злоткин, однако в  верхах  полагали,  что  сведения
недостоверны и нуждаются в подтверждении. Как бы там ни было, над  страною
нависла серьезная опасность -  это  было  ясно,  как  божий  день,  и  уже
принимались меры: гвардейские полки были приведены  в  боевую  готовность,
правительству  Эстонии  послали  грозную  ноту,  -  ответа,  впрочем,   не
получили, - воеводам западных областей приказали  распорядиться,  патриарх
Филофей разослал по городам  и  весям  наставительное  письмо,  в  котором
предписывалось: "...к сему злохищному, Русской земли и православной  нашей
христианской веры лиходею не приставать,  речей  воровских  не  слушать  и
грамот Васькиных изменнических  не  читать,  и  ничем  беглому  самозванцу
Ваське Злоткину не способствовать, ни оружием, ни провиантом, ни делом, ни
помыслом,  ни  мечтой".  Трудно  было   предугадать,   в   какой   степени
действенными окажутся эти меры, поскольку Россия уж больно непредсказуемая
страна, и поэтому решено было созвать узкое  совещание,  чтобы  хорошенько
обмозговать свалившуюся беду. В алтаре Успенского  собора  удушливо  пахло
ладаном, горели лампадки, похожие на огромные самоцветы,  сияла  позолота,
матово светилась  утварь  из  электрона.  Государь  Александр  Петрович  с
мольбою в голосе говорил:
   - Послушай, Перламутров, ведь ты же расследовал это дело, едрена  мать!
Скажи ты нам на милость: может быть такое, чтобы наследник Аркадий остался
жив?!
   - Этого случиться ни в коем случае не могло.
   - Вот и я говорю: ведь я же своими глазами видел его в  гробу!  Значит,
спокойствию страны угрожает прямой жулик, значит, нужно навести  в  массах
ту пропаганду, что на Россию идет войной не Государственное Дитя, а  жулик
и прохиндей!
   Пуговка-Шумский сказал:
   - У Шекспира в драме "Гамлет" есть такие слова: "Я жулик, но  не  жулик
кто ж?"
   Государь поинтересовался:
   - А этот Шекспир какой был национальности?
   - Англичанин он был.
   - Ну-ну.
   Патриарх Филофей сказал:
   -  Ты  бы  лучше  не   Шекспиром   увлекался,   а   обороноспособностью
государства! А то у тебя поди ни одна пушка не стреляет, а солдаты, вместо
боевой подготовки, девкам юбки обрывают и кушают лебеду!..
   - Ты, ваше святейшество, это... не горячись, - отвечал Пуговка-Шумский.
- По моему профсоюзу все в полном порядке, и я даю  голову  на  отсечение,
что, если самозванец сунется, его один Измайловский полк приведет к нулю.
   - Ох-ох-ох-хо, - тяжело вздохнул государь Александр Петрович.  -  Может
быть, так оно и есть,  но  что-то  на  душе  у  меня  неспокойно.  Главная
причина: народ у нас сволочь, батьку родного выдаст за пятачок!..
   - Уж какой Бог дал,  -  сказал  Перламутров,  -  не  голландцев  же  на
Псковщину завозить.
   - Я бы тебя, Перламутров, послал против самозванца,  все  мне  было  бы
спокойнее, да у тебя жена молодая, особенно не пошлешь... Ну,  тогда  так:
ты,  Пуговка,  давай  поднимай  гвардейский  корпус  и  ступай  остерегать
чухонскую границу на всякий несчастный случай. Перламутров держит в струне
страну. На тебе, монах, пропаганда  в  массах.  Но  вообще-то  я  бы  этих
звездочетов, сукиных детей, всех бы, к чертовой матери,  переказнил.  Кабы
не они со своей астрономией, жил бы я сейчас у матушки под Калугой и  беды
никакой не знал...
   Перламутров спросил:
   - Будете слушать выборку из газет?
   - Не... что-то на меня аппетит напал, наверное, это нервное.
   На обед в этот раз подавали: устрицы, рыбный салат,  пельмени  из  трех
родов мяса, украинский  борщ  с  заправкой  и  жареных  дупелей.  За  едой
участники узкого  совещания  сосредоточенно  молчали,  и  только  патриарх
Филофей обмолвился невзначай:
   - А я, честно сказать, читал прокламации самозванца...
   - Ну и что? - спросил государь Александр Петрович.
   - Ничего... Складно пишет, разбойник, не прокламация, а роман.
   Сразу после обеда государю что-то стало нехорошо.  Он  некоторое  время
икал, вопросительно глядя на сотрапезников, точно требовал разъяснить, что
такое с ним происходит, потом вдруг ни с того, ни с сего  скорчил  гримасу
омерзения и рухнул на пол. Из ушей его, изо рта и носа потекла,  пузырясь,
темная венозная кровь, и все присутствовавшие подумали: как,  оказывается,
много ее водится в человеке. И часу  не  прошло,  как  государь  Александр
Петрович скончался; на столе он лежал с совершенно черным лицом, как  если
бы православного государя подменили на дикаря...
   Самолет резко ударился шасси о бетон взлетно-посадочной полосы, и  Вася
Злоткин   пришел   в   себя.   За   иллюминатором   празднично   светились
многочисленные  огоньки  и  здание  аэропорта  "Шифоль",  подле   которого
суетились люди и машины, несмотря на позднее время суток. "Голландия, мать
твою так!" - сказал про себя Вася,  неизвестно  что  имея  в  виду.  Через
четверть часа он уже мчался в такси  по  многополосной  трассе  в  сторону
Амстердама.
   Таксист молчал-молчал и вдруг завел песню:

   Что стоишь, качаясь,
   Тонкая рябина...

   Вася Злоткин сказал:
   - Что-то многовато русских встречается за границей. В Стокгольме одного
встретил, - он официантом работает, - теперь вы...
   Таксист в ответ:
   - От нас скоро в Европе вообще проходу не будет. Ну какой дурак захочет
жить в нашей похабной стране на воде и хлебе,  да  еще  под  властью  этих
босяков, если можно свалить на волю?! Я, собственно говоря, почему свалил?
Потому что по Москве стало совсем невозможно ездить.  Любой  бандит  может
свободно купить за четыреста долларов водительские права и гонять  в  свое
удовольствие по столице нашей родины, хотя он не  понимает  разницы  между
знаком "главная дорога" и "кирпичом". Такого безобразия даже в Нигерии  не
водится, если хотите знать! Три разнесчастные нации есть на свете: цыгане,
евреи и русаки.
   Вася Злоткин поинтересовался:
   - Вы сами-то будете из Москвы?
   - Нет, я коломенский, в Москве я только работал водилой на Черкизовском
мясокомбинате. В Коломне-то бывать приходилось?
   - Нет.
   - Зря, знаменитый город! Дмитрий Донской у нас  войско  собирал  против
Мамая, в отдельной башне сидела Марина Мнишек... ну, которая  фигурировала
в Смутные времена.
   - Да, конечно, мы что-то про нее в школе, кажется, проходили.
   - А больше ничего, в остальном грязь, рвань, пьянь и боевые действия по
ночам. Вас куда, собственно, отвезти?
   - В какую-нибудь гостиницу поприличнее и потише.
   - Отличная  гостиница  "Краснопольски",  но  там  кругом  много  всякой
сволочи сшивается, так что лучше отвезу-ка я вас в "Барбизон".
   - А эмигрантов я все-таки не люблю.
   - Я вам сейчас скажу, почему вы не любите  эмигрантов:  потому  что  вы
любите, когда всем одинаково плохо, и  терпеть  не  можете,  если  кому-то
плохо, а кому-то вражески хорошо.
   Вася Злоткин обиделся и замолк. Они уже давно въехали в город,  сиявший
пожаром своих огней, - в автомобиль залетал ласковый ветерок, снегу тут не
было и в  помине.  Таксист  плавно  остановился  у  гостиницы  "Барбизон",
обернулся к Злоткину и сказал:
   - Слушай, друг, давай споем на прощанье песню...

   Что стоишь, качаясь,
   Тонкая рябина...

   Василий Злоткин петь был не в настроении,  но  неудобно  было  отказать
таксисту, и он запел.
   В гостинице "Барбизон" он снял номер за 450 гульденов в  сутки,  принял
ванну, достал из бара мерзавчик шотландского виски, завалился на  постель,
нашарил в сумке одно из писем бывшей своей  жены  и  принялся  за  него  в
надежде начитать сон.

   "Милый Вася!
   Здешний воздух действует на меня так благотворно, что я почти забыла  о
своей хвори. Правда, вечерами температура поднимается до 37,2o, плюс-минус
одна десятая, но, во-первых, это почему-то перестало  меня  беспокоить,  а
во-вторых, такое бывает не каждый день. И мысли у  меня  совсем  не  такие
мрачные, как прежде, - не то чтобы будущее  представлялось  мне  теперь  в
розовом цвете, а просто думается не о том. Например, сегодня  с  утра  мне
пришло в голову, что когда кого-то  грозят  повесить,  то  обязательно  на
осине, - а почему, собственно, на осине? По моим  наблюдениям,  это  почти
невозможно, по крайней мере,  очень  сложно,  потому  что  крона  у  осины
расположена высоко. Вот напротив летней кухни растет у меня осина, так  до
первой солидной ветки, на которой можно укрепить веревку, будет, наверное,
метров двадцать. И как это Иуда Искариот  умудрился  повеситься  на  осине
стоеросовой - не пойму.
   Кстати, о висельниках. Вчера у нас распространился  слух,  будто  бы  в
Погорелом (это наша центральная усадьба, где имеется  почтовое  отделение,
сельсовет,  пункт  охраны  общественного   порядка   и   прочие   признаки
цивилизации, но, конечно, в убогом виде) повесилась  учительница  русского
языка. У нее четверо детей, как водится, пьющий  муж,  куры,  утки,  овцы,
корова, боров, одним словом, все  двадцать  четыре  женских  удовольствия,
которые могут до срока свести в могилу. Утром она встала, покормила детей,
выпроводила мужа на работу (представляю, чего это  ей  стоило),  обиходила
скотину, сходила в сельсовет заплатить земельный налог, вернулась домой  и
повесилась в пристройке, на чердаке. А вроде бы была  нормальная  женщина,
да еще учительница русского языка.
   Меня не удивляет, что людей, склонных  к  суициду,  считают  психически
неполноценными, и вот, собственно, почему: у человека,  которому  Бог  дал
счастье постоянно, ежечасно радоваться чуду личного бытия,  даже  в  самых
отчаянных обстоятельствах сработает инстинкт  самосохранения  (сумма  этих
двух сил и есть, наверное, Бог в тебе), а если эти две силы  не  работают,
то человек, по сути дела, не  человек.  К  сожалению,  людей,  склонных  к
суициду, по моему мнению, гораздо больше, чем полагают, потому что, кроме,
так сказать, объективных самоубийц, есть еще  и  субъективные  самоубийцы,
вроде солдат-добровольцев, готовых воевать где угодно  и  за  что  угодно,
политиков, которые настолько социально опасны, что каждую  минуту  рискуют
оказаться жертвой покушения, бандитов, кладоискателей и  дельцов.  В  этом
смысле я не вижу разницы между  каким-нибудь  думским  придурком  и  нашей
учительницей русского языка.  Впрочем,  с  этих  соотечественников  взятки
гладки, потому что они не то что не умеют - не любят жить.
   Ну так вот... И телесно мне теперь  стало  заметно  лучше,  и  на  душе
лучше, потому что в деревне как-то сосредоточиваешься на себе. Да  еще  не
проходит дня, чтобы не  случилось  какого-нибудь  приятного  происшествия.
Вчера, например, Надежда  Михайловна  отказала  мне  стограммовую  баночку
меда, а сегодня я выменяла у пастуха Егора сетку  парной  рыбы  за  стакан
технического спирта и сварила себе уху. Есть много рецептов  приготовления
этого блюда, но я предпочитаю новороссийский вариант,  который  от  прочих
отличается тем, что, во-первых, рыбу не потрошат, а во-вторых, варят ее  с
несколькими цельными помидорами, которые  потом  растираются  в  дуршлаге.
Есть еще украинская уха, предусматривающая специальный соус под  названием
"лек", - это, собственно, рыбный  навар,  в  котором  намешивают  безумное
количество  соли,  перца  и   чесноку.   Русская   же   классическая   уха
приготовляется так: сначала варится петух, затем мелкая рыбешка  в  сетке,
потом крупная рыба, порезанная на куски, цельный картофель и крупный  лук,
с которого отнюдь  не  обдирают  шелуху,  а  только  обрезают  верхушку  и
корешок. Петрович  утверждает,  что  в  русскую  уху  обязательно  вливают
полстакана водки, а  Надежда  Михайловна  говорит,  что  это  все  выдумки
алкоголиков, - уж не знаю, кому и верить.
   На уху я пригласила обоих своих соседей. Надежда Михайловна не пришла -
почему, об этом как-нибудь в другой раз,  -  а  Петрович  пришел,  да  еще
принес с собой бутылочку домашнего ягодного вина. Мы выпили по рюмочке,  и
Петрович мне  рассказал,  что  будто  бы  учительница  русского  языка  из
Погорелова повесилась (местные говорят "завесилась") потому, что якобы  ее
облыжно обвинили в краже трех пол-литровых банок свиной тушенки. По-моему,
тут налицо трагедия в герценовском роде.
   Кстати, о Герцене. При всем таланте этого замечательного писателя,  при
глубоком и утонченном его уме,  он  все-таки  не  понял  сущности  русской
трагедии, которую до конца понял великий Гоголь. Сущность  же  ее  такова:
трагедия в России всегда имеет нелепый, почти комический оттенок, и в  ста
случаях из ста в ней  найдется  что-то  пошлое  и  смешное.  Ну  разве  не
комично, что тиран Николай I,  который  уходил  страну  до  полной  потери
обороноспособности, в частности самолично утверждал проекты всех  строений
на Руси, за исключением только крестьянских  изб?  Разве  не  смешно,  что
русскую революцию делали агенты Охранного отделения? И какая пошлость, что
вековую мечту христианина о Царствии Божьем на земле обещал воплотить неуч
и хулиган!
   Впрочем, до Герцена у меня руки так  сегодня  и  не  дошли.  Сегодня  я
устроила генеральную уборку в избе, провозилась до самого вечера и часу  в
шестом свалилась без задних  ног.  Именно,  я  вымыла  полы  и  потом  еще
отдраила их такой теркой из жесткой проволоки, потом вытерла  везде  пыль,
переменила скатерть, поставила в вазы свежие  цветы,  поправила  книги  на
полках и в этажерке, заново постелила половики и свалилась без задних ног.
Я лежала на постели и думала о том, какое  удовольствие  может  доставлять
человеку простой порядок простых вещей. Главное, он дает  ощущение  покоя,
собранности и уверенности в себе.
   А на сон грядущий я ходила гулять к реке. Наша Урча еще издали  дает  о
себе знать, ее чувствуешь, что ли, - уж не знаю,  как  и  сказать,  -  еще
ничего не слыша и не видя за дико разросшимися травами  и  кустами.  Вдруг
пахнет холодком и  чем-то  новым  в  воздухе,  точно  ты  попал  в  другую
климатическую зону, да еще пряно запахнут  перестоявшие  лопухи.  Урча  на
ночь глядя всегда течет медленнее, точно и  она  притомилась  за  день,  и
всегда в это время наводит мысли. Представь себе, сегодня я думала о  том,
что субъективно все: и река, и солнце, и леса, и Россия,  -  и  поэтому  я
представляю собой как бы высшую драгоценность, поскольку не будет  меня  -
ничего не будет. Только вечная тишина.
   Кстати, о тишине. Как оказалось, у нее есть не только свои плюсы, но  и
свои минусы, например, слышимость у  нас  такая,  что  это  даже  странно.
Проедет грузовик по шоссе за три километра  от  нашей  деревни  -  слышно,
бензопилу заведут в Лесках - тоже слышно, мужики где-то ругаются - мужиков
не видно, а матюги их слышно. Или вот, пожалуйста: вчера ночью была гроза,
но без дождя, только вдруг вспыхнет как будто электричество ослепительного
серебра, и через секунду-другую раздастся гром. Так вот сижу я  в  избе  и
вдруг слышу оглушительный треск, точно у меня на задах  бомба  разорвалась
или свалился с неба новый  тунгусский  метеорит.  Выйти  я  побоялась,  но
решила, что молния ударила в мою баньку, и каково же было  мое  удивление,
когда потом оказалось, что в грозу свалило одинокий дуб по дороге в Лески,
а это от нас километрах в трех...
   Нет, я лучше сейчас расскажу, почему Надежда Михайловна  не  пришла  ко
мне на уху, только начать придется издалека.
   Так вот Надежде Михайловне, моей соседке слева  (написала  и  вспомнила
Марселя Пруста, точнее его книгу "В сторону Свана", подумав при этом,  что
занятно было бы сочинить  роман  "В  сторону  Надежды  Михайловны"),  лет,
наверное, под восемьдесят, во всяком случае  своих  девочек-двойняшек  она
родила еще до  войны.  Происхождением  она  не  из  нашей  деревни,  а  из
Погорелова, а к нам вышла  замуж  за  скотника  Матюхина,  с  которым,  по
выражению Надежды Михайловны, они "жили, как две  картинки".  В  особенную
заслугу своему благоверному она почему-то ставила то, что он  ни  разу  не
поднял на нее руку, хотя будучи под мухой,  ходил  за  ней  по  усадьбе  с
черенком от грабель и строил нечеловеческие гримасы.
   Ну так вот... Забрали его в армию на второй  неделе  войны,  но  уже  в
августе красноармеец Матюхин вернулся домой в ободранной шинели,  немецкой
пилотке, надвинутой на уши, и с немецким же ранцем  из  телячьей  кожи,  в
котором была банка бобов с салом и запас болгарских  сигарет  "Солнце",  -
сигареты были тогда в диковинку, и на них  ходила  смотреть  вся  деревня.
Вероятно, Матюхин дезертировал или попал в плен и бежал, но, как бы там ни
было, она сочла его  преждевременное  возвращение  предосудительным  и  не
разговаривала с ним до самой его смерти, которая последовала,  впрочем,  в
сорок втором году. Этот день преждевременного возвращения Матюхина для нее
- черный день календаря, и всякий раз 20 августа она в знак  траура  сидит
дома.
   Силы Небесные, уже август на исходе, скоро настанет осень..."



        5


   Когда Вася Злоткин проснулся, голландское солнце стояло  уже  высоко  и
озаряло гостиничный номер бледно-апельсиновыми  лучами.  Вася  поднялся  с
постели, посмотрел на себя в зеркало, выпил мерзавчик "Кампари" и принялся
одеваться.
   Спустившись в холл, он беспокойно огляделся по сторонам: у лифта торчал
бой в смешной красной  шапочке,  прогуливались  туда-сюда  двое  господ  в
роскошных серых костюмах,  о  чем-то  прилично  споря,  в  креслах  сидела
пожилая чета, оба седенькие, какие-то воздушные, верно, американцы...  ах,
вот оно что, - у стойки портье стоял, оперевшись на  трость,  сомнительный
тип в галстуке бабочкой, с тонкими усиками и выпученными  глазами.  "Точно
это Асхат Токаев, - подумал Злоткин, - а в палке  у  него,  скорее  всего,
клинок."
   С этой тревожной думой он  вышел  из  гостиницы  и  пустился  наугад  в
поисках телефонной будки, одновременно рассчитывая проверить, следит ли за
ним сомнительный господин с тростью, или же не следит. День стоял светлый,
сухой  и,  по  русским  понятиям,  совсем  теплый;  добродушные   прохожие
прогуливались по панели, сплошь  застекленные  кафе  были  полны  публики,
напротив табачного магазина гигантская  шарманка  на  колесах  производила
механическую музыку, негры в вязаных шапочках скучали по проулкам,  шумели
трамваи, впрочем, деликатно, по-европейски, и даже не шумели, а  давали  о
себе знать. Вася Злоткин  поворотил  направо,  потом  еще  раз  направо  и
притаился за  углом  порнографической  лавки;  сомнительного  господина  с
тростью было не видать; едва слышно  плескалась  вода  в  канале,  обшитом
брусом лаково-коричневого оттенка, баржа стояла на приколе, отделанная под
жилье, на противоположной стороне  теснились  чистенькие  домики  какой-то
кукольной, по крайней мере, сильно театрализованной архитектуры, и  умытые
их окна смотрели выразительно, как глаза.
   Как   раз   напротив    порнографической    лавки    оказалась    будка
телефона-автомата; плотно прикрыв  за  собою  дверь,  он  набрал  заветный
номер, сказал пароль и услышал в трубке:
   - Что-нибудь случилось?
   - Да  нет,  вроде  бы  ничего...  Если,  конечно,  не  считать,  что  в
Стокгольме этого неуловимого Орхана  Туркула  и  след  простыл.  Швед  мне
сказал, что он улетел в Амстердам, откуда я, собственно, и звоню.
   - Подождите минуту... Так... Найдете  улицу  Дамрак,  это  опять  же  в
центре. Спуститесь по ней  в  сторону  площади  Дам  до  первого  поворота
налево. Увидите автомобильную стоянку, минуете  ее  и  на  правой  стороне
улицы найдете китайский ресторан. Примерно через час там вас будет ожидать
человек из восточноевропейского департамента министерства иностранных дел.
   - А что этот гад Токаев?
   - Асхат, по нашим сведениям, рвет и мечет.
   - Ничего, я тоже не лыком шит.
   - Вот еще что: от Хозяина вам ведено передать, что, если  вы  исполните
вашу миссию на твердую четверку, вам  обеспечена  стабильная  политическая
карьера.
   Вася  Злоткин  тихо  улыбнулся,  как  будто   его   посетило   приятное
воспоминание юности, повесил трубку  и  отправился  искать  улицу  Дамрак,
рассчитывая на содействие полицейских, но так и не встретил ни одного. Ему
все встречались изящно одетые и  тщательно  причесанные  обыватели  города
Амстердама, которые не  имели  отношения  к  охране  правопорядка,  что-то
лопочущие по-своему и до такой степени улыбчивые, что он даже пару раз про
себя спросил: "Чему они все улыбаются, как придурки?!" Он шел  малолюдными
набережными  каналов,  мимо  пригожих  домиков,  в  которых  было   что-то
кондитерское,  крошечных  магазинчиков,  миниатюрных   разводных   мостов,
похожих на виселицы, сплошного строя разноцветных автомобилей, но ничто не
увлекало его внимания, поскольку он был погружен в сладостные  размышления
на тот счет, что, видимо,  скоро  его  имя  прогремит  на  всю  Российскую
Федерацию и уже не нужно будет бояться внезапной смерти;  впрочем,  в  нем
исподволь созрело впечатление, что  Амстердам,  хотя  и  город  сказочный,
неземной,  но  по  духу  своему  захолустный,  как  Арзамас.   Размышления
размышлениями, а по дороге он купил себе отличную  трубку  за  восемьдесят
гульденов сорок центов и кожаные штаны.
   Некоторое время спустя он вышел-таки на улицу Дамрак, повернул налево у
ювелирного магазина, миновал  автомобильную  стоянку  и  без  труда  нашел
китайский  ресторанчик,  который  располагался  в   полуподвале.   Толкнув
стеклянную  дверь,  отозвавшуюся  колокольчиком,  он  увидел  за   ближним
столиком моложавую женщину, блондинку, стриженную  под  мальчика,  которая
махнула ему рукой. Вася Злоткин не без колебаний присел к ней за столик  и
сказал по-английски:
   - Хай!
   - Если вы не против, будем разговаривать по-русски, - сказала блондинка
и сделала неожиданный жест  рукой.  -  Я  ведь  славист,  специалистка  по
"Серебряному веку", и вообще люблю по-русски поговорить.
   - Одну минутку, девушка, я сейчас водочки  закажу,  -  сообщил  Злоткин
своей  соседке  и  распорядился  подать  бутылку  смирновской   водки.   -
По-русски, то есть по душам, помимо этого напитка не говорят.
   Когда маленькая, вкрадчиво-улыбчивая китаяночка принесла водку, Злоткин
налил  рюмку  своей  соседке,  а  себе  какую-то   пузатенькую,   примерно
двухсотграммовую емкость всклянь; может быть, это даже  была  вазочка  для
цветов.
   - Давайте я сразу вызову "скорую  помощь",  -  предложила  блондинка  и
сделала тот же неожиданный жест рукой.
   - Это еще зачем?
   - Я думаю, вам сейчас будет плохо.
   - Девушка, мне сейчас будет исключительно хорошо!
   Злоткин выпил; блондинка ему сказала:
   - Как нам  сообщили  из  Москвы,  вы  ищете  встречи  с  неким  Орханом
Туркулом, но его в Амстердаме нет.
   - Как так нет?!.
   - Как это бывает обыкновенно. Из Швеции он полетел не в Амстердам, а  в
Марсель,  рейсом  Стокгольм  -  Марсель  с  посадкой  в  Амстердаме,   где
интересующее вас лицо задержалось только на полчаса.
   - Ну вообще! - воскликнул Вася Злоткин и грохнул по столу кулаком.
   - Авиабилет до Марселя вам уже заказан. Собственно, вот и все.
   - Все!.. Вашими бы устами да мед пить! А если этого турка не окажется в
Марселе, тогда как? - на Северный полюс за ним лететь?!
   - Вы знаете, мне никогда не попадалось это идиоматическое выражение про
уста и мед...
   - Вам же легче. И чем думают эти огольцы со Старой площади - не  пойму!
Ну бардак, ну бардак!.. Нет, вы не подумайте, я люблю свою работу,  коллег
и все такое прочее, я только наших олухов не люблю!
   - Страшные вы люди, русские...
   - Это еще почему? Потому что мы водку хлещем?
   - Нет, то, что вы пьете, меня не удивляет, меня удивило бы, если бы  вы
не пили. Но скажите мне, пожалуйста: как можно в одно и то же время любить
и ненавидеть одно и то же?
   - Что-то я не врубился. И вообще, знаете: мне пора.
   К  удивлению  Васи  Злоткина  блондинка  вызвалась  проводить  его   до
гостиницы то ли из любезности, то ли  из  интереса  к  идиоме,  то  ли  из
желания получить-таки ответ на причудливый свой вопрос.
   Когда они вышли из ресторана и поравнялись со шлагбаумом  автомобильной
стоянки, Васе ни с того, ни с сего почудилось, что вот  сейчас,  сразу  за
углом ювелирного магазина, ему повстречается тот самый сомнительный тип  с
тростью, которого нынче утром он заприметил в холле гостиницы  "Барбизон".
И действительно: только Злоткин  со  своей  спутницей  повернул  на  улицу
Дамрак, как ему на глаза попался этот поганый щеголь. То, что предчувствие
оправдалось, его, однако, нисколько не удивило, ибо с ним и прежде  бывали
случаи в этом роде,  так,  он  за  месяц  предсказал  большевистский  путч
девяносто первого года и почти всегда угадывал карты на руках у  партнера,
когда играл в "секу" или в "очко". Вася Злоткин машинально нащупал в своем
брезентовом баульчике пистолет Стечкина, блондинка из восточноевропейского
департамента все развивала тему:
   - ...И еще русских боятся на Западе потому, что они романтики. Человек,
который доволен тем, что у него есть достаток и крыша над головой,  никому
не страшен. Потому что он думает только о том, чтобы у него был достаток и
крыша над головой. А от романтиков всего можно ожидать, романтики способны
на что угодно...
   Вася Злоткин не обращал  на  ее  слова  никакого  внимания,  он  нервно
прислушивался  к  постукиванию  трости  сомнительного  господина,  которое
раздавалось у него за спиной, и с минуты на минуту ожидал если не выстрела
в затылок, то, по крайней мере, удара по голове. В такой ситуации разумнее
всего было воспользоваться такси, что он и сделал: через десять минут  оба
уже сидели в баре при гостинице "Барбизон".
   - ...Поэтому, конечно, боязливо жить на  одном  континенте  с  народом,
который вдруг может взять и построить социализм. Западный  мир  столетиями
копил денежка к денежке, пока смог позволить себе  бесплатное  медицинское
обслуживание, а  русские  проделали  путь  от  Распутина  до  Гагарина  за
какие-нибудь сорок лет. Спрашивается: что им стоит просверлить под  землей
тоннель от Москвы до Вестминстерского аббатства?!
   "Ну, дорвалась девка!" - подумал  Злоткин,  посмотрел  на  кривое  свое
отражение в миксере для коктейлей, и вдруг на него напало...
   Первая деревня по ту сторону границы, Уколово, вопреки расчету, сдалась
без  боя,  то  есть  даже  здешние   мужики,   напугавшись   грохота,   не
полюбопытствовали  в  окошко,  откуда  грохот,   а   двое   пограничников,
охранявших этот участок  русско-эстонского  рубежа,  накануне  отправились
ночевать к своим зазнобам на зверопункт.  После  Уколова  миновали  еще  с
десяток притихших деревень, не подавших никакого знака сопротивления, и по
пути  разграбили  несколько  сельских  магазинов,  захватили  в   каком-то
леспромхозе десяток грузовиков, на которые  была  рассажена  пехота,  и  к
обеду уже находились  в  виду  городка  Печоры.  Здесь  войско  Лжеаркадия
остановилось и развернулось в боевые порядки,  предполагая  наткнуться  на
крепкую оборону,  но  в  Печорах  только  собаки  лаяли  да  урчал  где-то
автомобиль.  Наконец  в  проулке  показался  малочисленный  отряд  здешних
городовых, которые открыли из пистолетов беспорядочную пальбу,  но  стоило
бухнуть башенному орудию, стоило пострелять немного из автоматов эстонским
легионерам,  поднявшим  на  картофельных  участках  маленькую  пургу,  как
городовые рассеялись по дворам. После этого легионы беспрепятственно вошли
в город.
   Население, повылазившее из домов поглазеть на Самозванца, - а там  черт
его знает, может быть, и вправду Государственное Дитя, - встретило  войско
довольно  безразлично,  городская  администрация  безропотно  сдалась   на
милость  победителя,  печорский  воевода   принес   повинную   голову   за
бессмысленную вылазку городовых, но Василий Злоткин не принял  покаяния  и
распорядился его повесить. Воевода канючил в ужасе:
   - Да что же это такое, ваше  высочество,  да  зачем,  да  что  я  такое
сделал?!
   Но его в назидание все-таки повесили на колокольне, под  самым  большим
колоколом, вместо чугунного языка.
   Василий Злоткин посмотрел на висельника, которого было видно только  по
пояс, и сказал Ивану Федоровичу Дубельту, сделав значительное лицо:
   - Так, наверное, и не  понял,  дурак,  что  это  не  я  его  казнил,  а
исторический процесс казнил, который не разбирает правых и виноватых.
   Полковник Ухов, личный адъютант Государственного Дитя, бывший  взрывник
со  сланцевых  разработок,  достал  из  нагрудного  кармана  блокнотик   и
увековечил его слова.
   Ночевало войско в Печорах, по теплым квартирам,  магазинам,  школам,  а
одна  рота  даже  в  родильном  доме.  Легионеры  на   радостях   частично
перепились, и чуть ли не до утра то в одном  конце  города,  то  в  другом
слышались заунывные русские песни, бравые эстонские песни и женский  визг.
Утром же стряслось неожиданное несчастье, едва не сорвавшее всю  кампанию:
стали механики поутру заводить боевую технику, а она не заводится, хоть ты
тресни, глядь, - а под капотами да бронированными кожухами разных  деталей
недостает, как то: генераторов, масляных фильтров,  аккумуляторов,  систем
зажигания, емкостей с тормозной жидкостью, карбюраторов, приводных ремней,
а с одного танка даже гусеницу  сняли,  хотя  на  что  могла  сгодиться  в
хозяйстве гусеница танка - не угадать. На  счастье,  от  Печор  начиналось
железнодорожное сообщение, и это решило  дело;  город  в  отместку  сожгли
дотла, артиллерию и пехоту  погрузили  на  два  состава,  развели  пары  и
покатили во Псков  с  песнями  под  гармонь.  Веселая  это  была  картина:
подвенечно-белые поля, телеграфные столбы стоят враскорячку,  над  поездом
клубится жемчужный пар, колеса ладно стучат на стыках, в вагонах  слышатся
выкрики и дурацкий хохот, а  на  крыше  рефрижератора  сидит  гармонист  в
окружении артиллеристов и выводит не своим голосом:

   В саду яблонька растет,
   Ветка к ветке клонится,
   Парень девушку е...
   Хочет познакомиться...

   Трудно было такое предположить,  но  на  вокзале  города  Пскова  поезд
Лжеаркадия встречала многочисленная депутация во главе с  самим  псковским
воеводой Рассказовым, войска гарнизона  были  выстроены  вдоль  перрона  и
орали  "ура",  не  жалея  глоток,  половину  станционного  здания  занимал
транспарант со словами "Привет законному государю!", красотки из  здешнего
театра оперетты поднесли Василию Злоткину хлеб-соль на мельхиоровом  блюде
и серебряный портсигар.
   Лжеаркадий отщипнул кусочек от каравая,  обмакнул  его  в  соль,  двумя
пальцами положил в рот и, жуя, объявил воеводе Рассказову,  который  стоял
перед ним во фрунт:
   - Приятно, не стану лицемерить, весьма приятно! И девушки какие  у  вас
симпатичные, просто феи!
   Рассказов:
   - Если угодно, ваше высочество, я  прикажу  сформировать  из  них  роту
обеспечения, так сказать...
   - А что, сформируй, сформируй... это придется кстати.
   Именно в ту самую минуту Василий Злоткин впервые почувствовал  себя  не
самозванцем, а природным наследником  российского  престола,  и  ему  даже
пришло на ум, что, может быть, Палата звездочетов как-то просчиталась, что
он в действительности и есть Государственное Дитя...
   Та же история, что во Пскове, повторилась с незначительными  вариациями
в Порхове, на станции Дно, в Старой Руссе, так что на подступах  к  Валдаю
войско Лжеаркадия  значительно  возросло  за  счет  разного  рода  команд,
добровольцев и гарнизонов предавшихся городов.  Однако  в  то  время,  как
головной состав осторожно  тянулся  в  виду  Валдая,  разведка,  посланная
вперед на  дрезине,  оповестила,  что  город  заполнен  правительственными
войсками,  именно  гвардейским  корпусом,  состоящим  из  Преображенского,
Измайловского и Семеновского полков, каковые заняли позиции по окраинам  и
приготовились  к  обороне.  Так  в  действительности  и   было:   накануне
Пуговка-Шумский вошел в город и первым  делом  расположил  вдоль  западной
окраины три танковых батальона, которые должны были принять на себя первый
удар повстанцев; оно бы и ничего, если бы ночью неизвестные злоумышленники
не повыкачали из танковых баков спирт, и, таким образом,  Пуговке-Шумскому
срочно пришлось менять стратегию обороны.  Позицию  возле  железнодорожной
станции  занял  Преображенский  полк,  на  городской   площади   укрепился
Измайловский полк, правым флангом уперевшись в здание ресторана  "Валдай",
а левым уткнувшись в старинную  ротонду,  где  издавна  существовал  музей
колокольчиков,  Семеновский  же  полк,  оставленный   в   резерве,   занял
Ипатьевский монастырь.
   Примерно  за  километр  до  железнодорожной  станции  Василий   Злоткин
приказал легионам выгрузиться и тремя колоннами двинул  их  вдоль  полотна
каким-то грунтовым шоссе, мимо квелых лесопосадок. План его  заключался  в
том, чтобы силами левой колонны завязать бой  у  железнодорожной  станции,
силами центральной колонны обойти позиции Преображенского полка  с  фланга
и, таким образом, вывести его из игры, а силами правой  колонны  атаковать
Измайловский   полк,   чтобы   он    не    смог    прийти    на    выручку
братьям-преображенцам; далее - что бог  даст,  а  что  бог  даст  наиболее
благоприятное расположение фишек - в этом Василий Злоткин не усомнился  ни
на минуту.
   Около часу  дня  Лжеаркадий  взобрался  на  небольшую  горку  из  шпал,
присыпанных  снегом  и  привлекательно   пахнувших   креозотом,   переждал
несколько секунд, достал носовой платок  и  взмахнул  им  в  воздухе,  как
крылом. Ухнули четыре 72-миллиметровых орудия, и четыре латунные гильзы  с
шипением и  лязгом  вывалились  на  снег.  Слева  послышалось  нестройное,
продолжительное "ура" - это генерал Конь повел Русский легион в  атаку  на
преображенцев; немного игрушечно застрекотали автоматы Калашникова, где-то
грубо бил крупнокалиберный пулемет, с продолжительными паузами, точно  ему
требовалось перевести дух; трассирующие пули там и сям ударяли  в  мерзлую
землю и взмывали вверх искрами, словно кто чиркал о землю  незажигающимися
калужскими спичками, как о спичечный коробок.  Генерал  Конь  уже  миновал
линию танков Пуговки-Шумского, обезноженных и поэтому не посмевших открыть
огонь, когда началась стрельба и  на  правом  фланге,  -  это  Иностранный
легион зашел в тыл преображенцам, и добровольцы из  псковичей  ударили  по
Измайловскому полку.
   И вдруг все смолкло, только слышен был гул и  потрескивание  пламени  в
стороне железнодорожного вокзала, где горело багажное отделение, сортир  и
два деревянных дома.
   Когда Василий Злоткин въехал в город на "газике", подаренном ему еще  в
Порхове, он прежде всего увидел толпу пленных измайловцев и преображенцев,
которые беззаботно улыбались и кивали в  его  сторону,  как  если  бы  они
встретили хорошего знакомого, прогуливаясь по Тверской;  видно  было,  что
солдатики рады-радешеньки сравнительно быстрому, а  главное,  сравнительно
бескровному окончанию  дела,  что,  поскольку  впереди  никакой  резни  не
предвидится, на душе у них весело и легко. Действительно, убитых  было  со
стороны правительственных войск четыре человека, а со  стороны  Лжеаркадия
только один эстонец. Злоткин пожелал на него посмотреть: мертвец лежал  на
спине возле покосившегося забора  и  смотрел  в  небо  стеклянным  глазом,
другой  ему  отчинило   вместе   с   некоторой   частью   головы   то   ли
крупнокалиберной пулей, то ли осколком снаряда,  и  неполным  он  выглядел
весьма странно.
   "Эх ты, чудила! - подумал Василий Злоткин. - Ну ладно мы, русские,  всю
дорогу грыземся между собой, а ты-то чего полез? Наверное, наскучило  тебе
твое производство, да теща, да пьянка по выходным, - оно и  понятно,  куда
веселей стрелять..."
   Подошел генерал Конь, козырнул с форсом и доложил, что сдался  без  боя
Семеновский  полк,  засевший  в  Ипатьевском  монастыре,   но,   поскольку
монастырь этот расположен на острове посреди озера, а лед  из-за  оттепели
ненадежен, предаться полку будет, видимо, мудрено.
   Полковник Ухов предусмотрительно вытащил из кармана блокнотик,  ожидая,
не скажет ли чего Государственное Дитя. А Василий Злоткин подумал  о  том,
что он косвенно виновен в смерти эстонца, впрочем, ему легко удалось  себя
убедить: причиной всему не  люди  и  не  оружие,  а  изломы  исторического
процесса, который им самим управляет, как кукловод марионеткой,  и  вообще
во всем виновата Мара...
   Блондинка из восточноевропейского департамента говорила:
   - Я даже думаю, что, если русским  предложить  на  выбор  -  бесплатное
трехразовое питание или чтобы Россия первой высадилась  на  Марсе,  -  они
будут выбирать, чтобы Россия первой высадилась на Марсе.
   - Послушайте, девушка, - сказал Вася, - а не пора ли в аэропорт?
   Блондинка сделала свой неожиданный  жест  рукой,  посмотрела  на  часы,
согласилась,  что  действительно  пора  ехать,  и  распрощалась  почему-то
довольно сухо.



        6


   В такси, по дороге в  аэропорт  "Шифоль",  Васе  Злоткину  припомнилось
обещание  Хозяина  обеспечить  ему  стабильную  политическую  карьеру,   и
воображение живо нарисовало следующую  картину:  многотысячная  аудитория,
шум, гам,  мелкие  молнии  фотовспышек,  а  он  сам  стоит  на  трибуне  и
металлическим  голосом  говорит...  "Хватит  заигрывать  и   юлить,   пора
высказаться  напрямки!  Прибалтийские  государства?..  -   геополитический
нонсенс! Украинский язык?.. нету такого, есть  базарный  диалект  русского
языка!" Васю распотешила эта картина, но он серьезно подумал о  том,  что,
поскольку мир, конечно, содрогнется от таких  политических  установок,  то
прощай, пошлая безвестность, здравствуй, слава на много лет...
   Добравшись до аэропорта, он первым делом  пообедал  в  ресторане,  съев
порцию устриц под "шабли" и венский шницель с маринованной спаржей,  потом
от нечего делать стал изучать карту  вин,  ненароком  взглянул  направо  и
увидел  сомнительного  господина  с  подленькими  усиками  и  в   галстуке
бабочкой, который мирно  дожевывал  свой  обед.  У  Васи  Злоткина  сердце
опустилось, и последние сомнения оставили  его,  -  это  был  точно  Асхат
Токаев.
   Он спешно расплатился, покинул ресторан и принялся зигзагами и  кругами
обходить помещения аэропорта, пытаясь замести следы: он  побывал  во  всех
мужских туалетах и в одном из них переоделся в  кожаные  штаны,  один  раз
выходил  на  летное  поле  и  вернулся  назад  через  пожарную   лестницу,
отсиживался в чулане со швабрами и мусорными контейнерами, с четверть часа
таился, высматривая Токаева, в  каком-то  бутике  за  партией  кашемировых
пальто, наконец пристроился в очередь не на свой рейс  и  только  за  пару
минут  до  критического  срока  юркнул  в  "отстойник"   для   пассажиров,
отправляющихся в Марсель. На борту самолета он Асхата  Токаева  не  нашел,
правда, один попутчик что-то сразу засел в туалете,  другой  спал,  закрыв
лицо носовым платком, а третий зарылся  в  газету,  и  лица  его  было  не
увидать. Вася Злоткин вытянулся в  своем  кресле  и  подумал,  что  теперь
хорошо было бы заснуть на  часок-другой.  Он  заказал  стюардессе  двойную
водку и прибегнул к испытанному снотворному...

   "Милый Вася!
   Я еще жива, слава Богу, и даже бывает, что несколько дней подряд у меня
держится нормальная температура. Разве что угнетает слабость,  даже  самая
незначительная физическая нагрузка вгоняет меня в  пот  и  вызывает  такое
сердцебиение, что прямо бывает страшно. Вот пошла сегодня по воду на Урчу,
зачерпнула ведерко, в которое попало  два  прошлогодних  березовых  листа,
пошла назад в горку и вдруг чувствую, что воздух куда-то делся, точно  его
выкачали и устроили вакуум всей округе. "Ну, - думаю,  -  плохо,  девушка,
твое дело!" и тут кто-то говорит у меня над ухом: "Еще не вечер", - да так
явственно, как будто это и вправду кто-то  сказал  у  меня  над  ухом.  Ты
знаешь, Вася, что я человек суеверный, и поэтому сразу решила, что это был
голос свыше.
   Но если у меня дела обстоят еще туда-сюда, то природа  совсем  потеряла
голову. Представь себе, в феврале у нас уже сошел снег и только в  низинах
он лежал пепельно-серый и ноздреватый, а ледоход на Урче начался  в  конце
мая, да такой, что по ночам спать было невозможно, точно под окнами ходили
тяжеловесные поезда, а птицы заявились  в  начале  марта  и  целую  неделю
гомонили с утра до вечера, видимо, возмущаясь на холода, а на 9  мая  была
метель. Впрочем, весна есть весна, и солнце припекает, если подставить ему
лицо,  и  в  воздухе  уже  витают  запахи  того,  чему  только   предстоит
народиться, и от земли идет какой-то опьяняющий, животворный  дух.  Пахнет
навозом, ожившим после зимы, теплом и наметившимися почками, а если  ветер
подует со стороны низин, то  потянет  остро-сырой  прохладой.  Думаешь  об
одном: скоро надо будет высаживать рассаду.
   Кстати, о перспективах  нового  огородного  сезона.  У  меня  в  ящиках
отлично взялись помидоры и цветная капуста, но огурцы что-то не  задались.
Что касается кабачков, то  я  попробую  в  этом  году  посеять  не  только
"грибовские", но и "цукини", потому что последние хранятся намного дольше.
Словом, посевной материал у меня особых сомнений не вызывает, почва также,
ибо я еще с осени добавила в грядки компоста и опилок, которые несравненно
питательней всякой химической ерунды. Правда, Петрович  говорит,  что  еще
хорошо посыпать грунт опавшими листьями, а Надежда Михайловна  утверждает,
что они отбирают влагу, - уж не знаю, кому и верить.
   Кстати, о Надежде Михайловне. Во-первых, на этот год  я  именно  у  нее
купила семенной картофель, а не у подонка Гожева из Лесков,  который  меня
надул. Во-вторых, я наконец-то побывала у нее дома, когда ходила с ведрами
за картошкой. Этот визит произвел на меня  жуткое  впечатление.  Представь
себе, она никогда не открывает окон, и поэтому в избе у  нее  стоит  такой
спертый дух, что у меня  сразу  закружилась  голова.  В  избе  же  повсюду
навалены какие-то грязные тряпки, к одному стулу за неимением ножки прибит
чурбачок, возле печки  стоят  ржавые  молочные  фляги  и  навалена  горкой
сносившаяся обувь, правая стена сплошь оклеена почетными грамотами,  между
которыми главенствует портрет Сталина,  раскуривающего  трубку.  По-моему,
слепой большевизм - это, как и блаженность, форма шизофрении.
   Ну так вот... Такая безумная нечистоплотность тем более загадочна,  что
ведь русский крестьянин не среди монгольских  степей  живет,  где  повсюду
валяются кости людей и животных (монголы не хоронят ни тех, ни  других,  а
оставляют трупы на съедение хищникам), и не в вонючих болотах Амазонии,  а
на Среднерусской  возвышенности,  строго  изящной  в  своей,  скорее  даже
внутренней красоте. Может быть, особенности национальной истории воспитали
в нас ген небрежения материальной стороной  жизни  или  дело  в  том,  что
Надежда  Михайловна  просто  живет  одна.  Характер  у  нее   неуживчивый,
жестяной, недаром дочка к ней глаз не кажет и даже никогда не  поздравляет
ее с днем рождения. С другой же дочкой  стряслось  несчастье...  нет,  тут
начать придется издалека.
   Дело в том, что, когда немцы в октябре сорок  первого  года  подошли  к
нашим местам, линия фронта пролегла как раз по Урче: на правом берегу, где
стояла деревня Новоселки, засели немцы, а на левом берегу - наши.  И  надо
же было такому случиться, чтобы одна из дочек  Надежды  Михайловны  в  это
время гостила в Новоселках у своей  бабушки,  где  она,  между  прочим,  и
просидела до разгрома немецкой армии  под  Москвой.  Одна  дочка  окончила
только семь классов и до сих пор работает продавщицей в Твери, а  та,  что
полгода просидела под немцами, окончила школу с золотой медалью  и  решила
поступать  в  институт  международных  отношений,  но  у  нее  не  приняли
документы, так как она была в оккупации, и бедная  девушка  выбросилась  с
десятого этажа.  Ну  как  это  прикажете  понимать?!  В  деревне  Степанки
Погореловского сельсовета Ржевского  района  Тверской  области  существует
Надежда Михайловна Матюхина с  мужем  и  двумя  дочерьми,  живет-поживает,
добра наживает, а за многие тысячи километров  некто  Адольф  Шикльгрубер,
выскочка и дурак, не имеющий понятия о нашей стране вообще и о Степанках в
частности, одним росчерком пера  посылает  в  Россию  своих  солдат,  и  в
результате   двадцать   лет   спустя   бросается    с    десятого    этажа
девушка-медалистка,  которая,  в  свою  очередь,  ни  сном,  ни  духом  не
подозревала о перипетиях политической борьбы в Веймарской республике и уж,
конечно, никак не думала, что десять метров речной глади могут  испоганить
ее судьбу. Тебе это не кажется странным,  Вася?  Мне  это  кажется  ужасно
странным! Странней было бы только то, если бы из-за похолодания на Суматре
у моей кошки отнялась правая лапа или если бы  увеличение  добычи  угля  в
Кузбассе вызвало  бы  в  Шлезвиг-Голштейне  эпидемию  менингита.  Страшная
метафизика, способная поколебать любую святую веру!
   Ну так вот... Надежда Михайловна долгие годы живет одна. Хлеб ей  возит
Петрович из Погорелого на мотоцикле, корову, правда, она не держит, потому
что у нее в организме нет лактозы, которая расщепляет  молоко,  зато  есть
кролики, куры и, разумеется, огород. Смотреть на него больно: спасу нет от
мокрицы,  лука  не  найдешь  среди  лебеды,  капусту   совершенно   забили
одуванчики и пырей. И, к сожалению, это норма. В наших  местах  сеют  лен,
овес, картошку, ячмень и просо; кажется, и лен хорош, и картошка ядрена, и
овес густой, но все как-то не случается ("случается" - это местное словцо,
довольно   колоритное,   ты    не    находишь?)    у    наших    настоящее
сельскохозяйственное  производство.  Не  скажу,  чтобы   местные   халатно
относились к своей работе, и чернозем  у  нас  до  семидесяти  сантиметров
пласт, а все не случается урожаев, точно  какое  заклятие  лежит  на  этой
земле и заодно на ее народе. Вот церковку деревянную построили в Лесках, а
она возьми и завались во время освящения, и это еще слава  Создателю,  что
никого при этом не поранило, не убило. Старики говорят,  что  точно  такой
случай произошел в Погорелом на праздник трехсотлетия дома  Романовых,  из
чего я делаю вывод, что обыкновенному человеку всегда одинаково  хорошо  и
одинаково плохо, при царе и при большевизанах, то есть при  дураках  любой
ориентации и оттенка. Вот в этой  метафизике  есть  утешение  и  намек  на
высший порядок сил. Или такой пример: в позапрошлом году, когда процесс  у
меня вошел в  критическую  стадию  и  я  лежала  в  полубреду  с  безумной
температурой, все проявления  жизни  меня  мучили,  раздражали,  и  ужасно
хотелось поскорей уйти, совсем уйти, из чего я делаю вывод,  что  умирание
задумано  так  же  премудро,  как  и  жизнь,  если  в  нее  не  вторгается
метафизически-злая воля. А потом,  когда  процесс  немного  угомонился,  я
стала собой очень дорожить, просто носилась с собой, как дурень с  писаной
торбой, и  пресерьезно  считала,  что  факт  моего  личного  существования
намного важнее конверсии  и  победы  демократических  сил  на  Соломоновых
островах..."

   Когда Вася Злоткин проснулся,  самолет  уже  подлетал  к  Марселю  и  в
иллюминатор  было  видно  не  по-русски  синее  небо,  пронзительно  синее
Средиземное море с торчавшим неподалеку от берега  игрушечным  замком  Иф,
ослепительно белые домики под красными черепичными крышами и темная зелень
садов, тоже немного ударявшая в синеву. "Во французы устроились! -  сказал
себе Вася. - Ноябрь на дворе, в Москве поди грязи со снегом по  щиколотку,
а у них тут, как в Ялте летом, - благоухание и теплынь!.."
   Первое, что Вася Злоткин увидел в марсельском аэропорту, был человек  с
угрюмой московской физиономией, который держал в руках небольшой плакат  с
его именем и фамилией, начертанными красным  карандашом.  Вася  подошел  к
нему и зло посмотрел в глаза.
   -  Чернухин,  -  представился  человек  с  плакатом.  -  Я  из   нашего
консульства, велено вас встретить и проводить.
   - Это, конечно, все очень хорошо, - сказал Злоткин, - но зачем  же  вы,
ребята, меня так подставляете?! А вдруг за мной хвост, и враг только  того
и ждет, чтобы вы на меня указали пальцем?!
   - Наше дело маленькое. Позвонили из  Москвы,  велели  вас  встретить  и
проводить...
   Вася Злоткин махнул рукой, и они направились на стоянку автомобилей.
   Дорогой  ничего  интересного  не  случилось,  разве  что  Чернухин  его
уведомил: остановиться из видов конспирации придется в дешевеньком  отеле,
затерявшемся в центре города, на улице Мари-Роз, разве что Вася  подивился
на  один  встреченный  автомобиль,  сплошь   оклеенный   порнографическими
картинками, и на огромные финиковые пальмы, которые дома сажают  в  кадки.
Улица  Мари-Роз  оказалась  темной  и  узкой,  как  коридор,   застроенной
старинными домами с деревянными  жалюзи  на  окнах  и  тяжелыми  крашеными
дверями, вообще несколько обшарпанными на вид, но тем не менее  внушавшими
почтительное чувство, какое, например, внушает благородная седина.
   Чернухин остановил автомобиль у гостиницы и сказал:
   - Завтра, в девять часов утра, получите у портье пакет  с  инструкциями
из Москвы.
   Вася Злоткин спросил его на прощанье:
   - А какие тут у вас имеются достопримечательности?
   - Главная достопримечательность у нас та,  что  российское  консульство
помещается в бывшем публичном доме.
   Гостиничный номер произвел на Злоткина тяжелое впечатление: зеркало над
столом было мутным, точно запотевшим, кто-то прожег  в  занавеске  дырочку
сигаретой, в одном месте поотстали обои, в ванной комнате  что-то  урчало,
как в изголодавшемся животе. Вася  немного  постоял  у  окна,  разглядывая
фасад дома напротив, потом зевнул, хорошо потянулся и решил со скуки пойти
пройтись.
   Улица Мари-Роз выходила  на  какой-то  бульвар,  обсаженный  платанами,
между  которыми  резвились  велосипедисты  и  бегуны;  здесь  он  повернул
направо, миновал обширную площадь,  по  периметру  заставленную  плетеными
столиками и креслами заведений, поглазел на  пышное  здание  американского
консульства с двумя синими жандармами у  ворот,  опять  повернул  направо,
довольно  долго  блуждал  щелеобразными  улицами  и  проулками,  пока   не
наткнулся на Старую гавань, поразившую его неведомой, немного  кокетливой,
но  всепобедительной  красотой.  Сравнительно  небольшая,  домашнего  вида
гавань была забита яхтами  разных  фасонов  и  габаритов,  которые  слегка
пошевеливали верхушками своих  мачт,  как  подростковый  лес  пошевеливает
верхушками на ветру,  а  по  трем  сторонам  гавани  стояли  темные  дома,
помнящие, наверное, еще войну за испанское наследство и первое  исполнение
"Марсельезы".  Солнце   сияло   вовсю,   отражаясь   в   воде   копошением
ослепительно-ярких  бликов,  с  моря  тянуло  пряным   ветерком,   видимо,
прилетевшим из Африки, с того берега, а на  душе  у  Васи  Злоткина  вдруг
отчего-то сделалось так печально и тяжело, что захотелось напиться в  дым.
Он зашел в первый попавшийся ресторан, заказал себе две  бутылки  пастиса,
буйабез,  жареную  макрель  -  скумбрию  по-нашему,  -  сыр,   шампанское,
пирожные, ананас. Час спустя он был еще в терпимом градусе пьян  и  только
тем выказал на публике тяжелый праздник русской души, что велел  официанту
шесть раз подряд ставить пластинку с "Реквиемом" Моцарта, который  попался
ему впервые, и тихо плакал, вслушиваясь в сладко-грустные  его  звуки,  но
потом Злоткина  сильно  разобрало,  он  принимался  петь  "Интернационал",
постоянно сбиваясь на втором куплете, поскольку  дальше  первого  слов  не
знал, и кричал на весь ресторан, размахивая бутылкой:
   - Дайте мне сюда Асхата Токаева, я ему голову проломлю!..
   Что было после, Вася Злоткин не помнил, память не действовала  напрочь.
Однако проснулся он в своем номере, на постели, только  головой  там,  где
полагается быть  ногам.  Перво-наперво  он  хватился  своего  брезентового
баульчика и с облегчением душевным обнаружил, что он на  месте.  Затем  он
нетвердым шагом подошел к зеркалу, точно сквозь слезы  посмотрел  на  свое
отражение, остался  им  недоволен  и  решил  идти  в  город  опохмеляться.
Одеваясь, он открыл к немалому своему удивлению, что давеча в беспамятстве
сделал  пропасть  приобретений,  именно  купил  зачем-то  женское  боа  из
фиолетовых перьев, золотую  зажигалку,  пару  ковбойских  сапог,  смокинг,
трехтомник Диккенса на  французском  языке  -  эта  покупка  особенно  его
подивила, старинную кирасу, большую плюшевую обезьяну,  набор  клюшек  для
гольфа, чемодан, свитер и газовый револьвер.
   Выйдя из гостиницы, Вася Злоткин  двинулся  тем  же  маршрутом,  что  и
вчера, и, добредя до обширной площади, заставленной по периметру плетеными
столиками и креслами заведений, уселся на солнцепеке.  Несмотря  на  очень
ранний час, вокруг совершалась деятельная жизнь: вовсю  торговал  мимозами
цветочный киоск, школьники делали  уроки,  сидя  за  кофе  с  круассанами,
выгуливали собачек изящно одетые дамы и господа, рядом веселилась компания
немолодых французов, потягивавших  что-то  из  высоких  стаканов;  подошел
официант в длинном фартуке, получил от Злоткина заказ на  двойной  коньяк,
сделал удивленное движение бровями и удалился  балетным  шагом.  "Конечно,
все дело в  климате,  -  думал  Вася  в  ожидании  коньяка,  -  при  таком
температурном   режиме   этим    французам,    наверное,    и    "Манифест
коммунистической партии" нипочем".
   Вася Злоткин уже успел выпить свою рюмку и  повторить,  -  оба  раза  с
миной презрения к здешним дозам, - когда за соседним столиком  обосновался
Асхат Токаев. Сначала Вася не поверил своим глазам, потом сказал про себя:
"Накаркал!.." - памятуя о своих пьяных выкриках в ресторане, наконец,  его
разобрала такая неистовая злоба, что он  решил  во  что  бы  то  ни  стало
покончить со своим  преследователем  или  пустить  себе  пулю  в  лоб.  Он
терпеливо дождался, когда Асхат выпьет свой кофе,  причем  все  это  время
пристально глядел вбок, и пошел за ним следом, держа  дистанцию  метров  в
двадцать, заглядывая в витрины, меняя стороны тротуара, но ни на мгновение
не выпуская Асхата из виду. Примерно  через  четверть  часа  Асхат  Токаев
свернул в какую-то безлюдную улицу, мощенную чуть ли не кирпичом, и  почти
тотчас скрылся в арке большого дома, откуда донеслось глухое  постукивание
его трости, - тут-то Злоткин и настиг своего врага: он мгновенно  выхватил
из  баульчика  пистолет   Стечкина   и   дважды   выстрелил   ненавистному
преследователю в затылок; под сводами арки дважды сухо треснуло, как будто
кто-то кашлянул невзначай, и Асхат упал на каменный пол, но не вперед и не
назад, а как-то вниз, точно у него внезапно отнялись ноги.
   Вася Злоткин стремглав вылетел на улицу, потом  на  бульвар,  остановил
такси и меньше чем через десять минут уже был на улице Мари-Роз.
   Часы над стойкой портье показывали ровно  девять  часов  утра.  Негр  с
европейскими чертами лица, торчавший  за  стойкой,  безучастно  подал  ему
конверт. Злоткин вскрыл его и прочел: "Орхана Туркула в  Марселе  нет.  По
нашим сведениям, он вчера вернулся к себе на родину. Чернухин отвезет  вас
в порт и укажет наш крейсер "Нахимов". На нем пойдете в Стамбул,  так  как
другие пути сообщения для вас небезопасны..." - в  этом  месте  он  нервно
хмыкнул. - "...У Хозяина был день рождения, все наши, конечно, перепились.
Желаю удачи. Все".
   Вася Злоткин в  пять  минут  набил  чемодан  вчерашними  покупками,  за
исключением кирасы, которую некуда было деть, и спустился  вниз.  Чернухин
ждал  его  на  улице,  сидя  в   автомобиле;   на   Васю   что-то   напало
странно-веселое настроение, и он у него спросил:
   - Ну что происходит в вашем публичном доме?
   Чернухин ему в ответ:
   - А что и должно происходить в публичных домах: бардак...



        7


   На борту крейсера "Нахимов" - издали хищного и  прекрасного,  а  вблизи
похожего  на  завод,  -  Васю   Злоткина   встретил   пожилой   дядька   в
военно-морском мундире, толстолицый, среброусый, с розоватыми  пятнами  на
щеках; он козырнул Злоткину и отрекомендовался:
   - Капитан-лейтенант Правдюк.
   Вася сказал:
   - Какая у вас веселая фамилия!..
   - Веселая?.. Я вам сейчас доложу, как фамилия может испортить жизнь...
   Они тронулись правым бортом мимо палубных надстроек, вошли  в  какую-то
овальную дверь, и провожатый завел рассказ:
   - Я тогда учился еще в шестом классе, и вот  как-то  украл  я  ключ  от
шкафа с учебными пособиями, потому что не приготовил домашнее  задание  по
зоологии и задумал сорвать  урок.  Ну,  приходит  учительница  в  класс  и
спрашивает,  кто  украл  ключ.  "Ты,  Иванов?"  -  "Нет,  не  я."  -  "Ты,
Нечитайло?" - "Нет, не я." - "Ты, Правдюк?" Я говорю: "Нет, не я", -  а  у
самого, наверное, на роже такое выражение, что сразу видно, что ключ украл
я. Ну, учительница, - как сейчас помню, Елизавета Степановна, - и говорит:
"Эх ты, а еще Правдюк!". Вот с тех пор я и решил  во  всех  случаях  жизни
оправдывать свою фамилию, хотя бы мне за правду грозила "вышка".  Помпотех
продаст на сторону ящик 45-миллиметровых снарядов, я  этого  дела  так  не
оставлю, матросы на политзанятиях  письма  домой  пишут,  я  сразу  рапорт
командиру...
   - Кстати, о  командире,  -  перебил  Злоткин,  -  наверное,  нужно  ему
представиться, или как?..
   - Или как. Он на вас, знаете ли,  сердит.  И  действительно,  это  черт
знает что - из-за одного человека гонять боевой корабль из Новороссийска в
Марсель, а из Марселя в Новороссийск! Ну, значит, матросы на политзанятиях
письма домой пишут, я сразу рапорт командиру, жена  нашего  мэра  живет  с
помначштаба по вооружению, я информирую мэра на этот счет. И  вот  что  мы
имеем в результате: разведен, своего угла на берегу  нет,  пятнадцать  лет
хожу в капитан-лейтенантах, хотя  мне  по  выслуге  лет  давно  пора  быть
контр-адмиралом и заведовать разведкой флота, - перед матросами  совестно,
ей-богу! А вот мы и пришли, милости прошу к нашему шалашу!
   Капитан Правдюк распахнул перед Злоткиным дверь,  обшитую  лакированным
деревом, и  они  оказались  в  каюте,  до  такой  степени  заставленной  и
заваленной книгами, что она больше походила на подсобку библиотеки. Сели.
   Вася Злоткин сказал:
   - А ничего - симпатичные ребята  эти  французы,  кого  ни  возьми,  все
холеные, аккуратные, дисциплинированные, чтобы пописать в подворотне - это
они ни в жизнь!
   Капитан Правдюк:
   - Такие же обормоты, только моются каждый день. Я вот все думаю: Ленину
было, как и мне сейчас, пятьдесят три года с копейками...
   - Ну и что?
   - А то, что человек в таком серьезном  возрасте  глупостями  занимался,
неоплатонизм разводил за счет откровенного грабежа.
   Вася возразил:
   - Ленин был великий политик, потому что он безошибочно сделал ставку на
самый беспардонный народ - бедноту города и села. И еще потому  Ленин  был
великий политик, что он построил такое государство, в котором всем  жилось
примерно одинаково и, стало быть, хорошо.
   - Это точно! - с ядовитой усмешкой  сказал  капитан  Правдюк.  -  Ленин
навел полную социальную справедливость... Только по-нашему-то,  по-русски,
что такое социальная справедливость? А вот что: если у меня корова сдохла,
то пускай и у соседа корова сдохнет!
   - Ну, это вы куда-то заехали не туда...
   - Нет, именно что туда! В российском государстве  всем  не  может  быть
хорошо, какое оно ни будь,  потому  что  Иванову  подавай  свободу  слова,
Петрову желательна двухдневная рабочая неделя, а Сидоров, в свою  очередь,
бредит ужесточением правил социалистического общежития вплоть до расстрела
на месте пренебрежения.
   Злоткин сказал:
   - Не спорю, - на вкус, на цвет товарищей нет.  Но  ведь  существуют  же
какие-то общечеловеческие ценности, и задача  цивилизованного  государства
состоит в том, чтобы эти ценности блюсти как зеницу ока.
   - А что  такое,  собственно,  государство?  Если  угодно,  я  доложу...
Государство  -  это  механизм,  который  функционирует  ради  пары   сотен
умалишенных. То есть оно насущно  постольку,  поскольку  среди  психически
нормальных людей водится  горстка  умалишенных,  которые  не  ведают,  что
творят. Вы представляете, сколько шуму, крови, горя, бумаги  только  из-за
того, что на каждую сотню тысяч здравомыслящих людей всегда найдется  один
придурок, способный за здорово живешь поджечь, изнасиловать и  убить!..  А
политики строят из себя вершителей судеб и благодетелей человечества, в то
время как они не более  чем  санитары  при  буйном  отделении,  которые  в
свободное время валяют откровенного дурака. В частности,  они  мудруют  на
тот предмет, как бы  распространить  меры  строгости  для  сумасшедших  на
несумасшедшее большинство...
   - Странные у вас понятия о политиках, - сказал Вася  Злоткин  и  не  по
возрасту надул губы; отчего-то нехорошо у  него  было,  муторно  на  душе,
точно он в чем-то провинился, но в чем именно  -  не  понять,  и  хотелось
побыть одному, чтобы прийти в себя. - Политики - это как раз  такие  люди,
которые беззаветно  совершенствуют  формы  управления,  желая  всем  людям
социально-экономического добра... Впрочем,  извините,  что-то  мне  не  по
себе, поднимусь-ка я на палубу воздухом подышать...
   - Путь-дорожка, - сказал капитан Правдюк. - Ваша каюта  напротив,  если
что понадобится, не стесняйтесь, круглые сутки ваш.
   Крейсер уже далеко вышел в открытое море, и сколько Вася ни вглядывался
в окружающее пространство, стоя на верхней палубе и опершись на  фальшборт
локтями,  ничего  не  было  видно,  кроме  бурой   пустыни   вод.   Погода
испортилась: посмурнело, тонко запел в корабельных антеннах ветер, по морю
пошла зябкая рябь, время от времени выплескивавшая пенные гребешки,  резко
запахло приемным покоем, а прямо по курсу повисла низкая,  тяжелая  пелена
оливкового оттенка, похожая на ту, что денно и нощно висит над  Москвой  и
скрадывает  город  примерно  по  четвертые  этажи.  Потому-то  и  колокола
Первопрестольной звонят глухо, недостоверно, как под  водой,  -  а,  между
прочим, чегой-то они  звонят?  Ах  да,  это  хоронят  государя  Александра
Петровича, вечная ему память, в открытом гробу, который  несут  на  плечах
шестеро рынд в старинных горлатных шапках, впереди же шествует духовенство
во главе с патриархом Филофеем, кадящее  ладаном  и  гнусавящее  о  чем-то
древнем, грозном и непростительном, а вокруг толпится народ с  непокрытыми
головами, который  плачет  и  стенает,  жалеючи  покойника  за  тихость  и
простоту.
   Правитель  Перламутров  наблюдал  эту  картину  из  окошка  государевых
покоев, куда он переселился за сутки до похорон. В дверях  горницы  стояли
четверо окольничих с автоматами, за спиной у правителя переминался с  ноги
на ногу  главнокомандующий  Пуговка-Шумский  и  понуро  теребил  форменную
фуражку.
   - Стало быть, весь гвардейский корпус перешел на сторону самозванца?  -
спросил, не оборачиваясь, Перламутров, все еще глядевший как  зачарованный
на заснеженную Ивановскую площадь, черную от народа.
   Пуговка-Шумский ему в ответ:
   - Так точно: постреляли, сукины  дети,  минут  десять  для  приличия  и
сдались.
   - Ты своими-то глазами самозванца видел?
   - Как же, видел, и во время сражения при Валдае, и в  Серпухове  вчера.
Наглость невероятная: ведь ему на  внешность  лет  тридцать  будет,  а  он
претендует на Государственное Дитя!
   - Позволь, как это в Серпухове?! Он разве уже до Серпухова дошел?!
   - Вчера  был  в  Серпухове,  следовательно,  сегодня  может  быть  и  в
Москве...
   -  Помнишь,  Василий  Иванович,  ты  голову  давал  на  отсечение,  что
разгонишь эту шатию-братию силами одного Измайловского полка?
   - Что-то не помню, - сказал Пуговка-Шумский зло.
   - А я вот отлично помню! Так что голову на отсечение ты отдай!
   С этими словами правитель Перламутров  кивнул  своим  автоматчикам,  те
схватили сзади Пуговку-Шумского и с грохотом поволокли его по лестнице  из
дворца. Через полминуты Перламутров отворил дверь горницы и крикнул вниз:
   - Эй, вы там! Бросьте этого старого дурака! Пусть живет, хлеб жует, - и
с чувством захлопнул дверь, а сам подумал: "Как  бы  не  пожалеть..."  Это
соображение представлялось тем более  основательным,  что  Пуговка-Шумский
был общий любимец и баламут, а  его  самого,  по  данным,  поступившим  от
соглядатаев, в народе уже успели сильно  не  полюбить,  причем  скорее  за
крутые  меры  против  пешеходов,  нежели  из-за  подозрения   в   убийстве
Государственного Дитя.
   Между тем войска Лжеаркадия  уже  выгружались  в  Подольске,  куда  они
угодили по милости Дубельта, спившегося с круга за эту кампанию, -  отсюда
решено было походом двинуться на  Москву.  В  Подольске  два  дня  гуляли,
уничтожив годовой запас топлива местной пожарной команды и станции "скорой
помощи", а затем, похмельные, обошли  Первопрестольную  в  северо-западном
направлении и, долго  ли,  коротко  ли,  вступили  в  столицу  со  стороны
Кутузовского проспекта. Впереди шествовала личная гвардия Государственного
Дитя, за нею грузовик тащился с траурной скоростью, а в  кузове  грузовика
воздвиг себя сам Василий Злоткин, державший  на  отлете  огромное  красное
знамя с  золотым  двуглавым  орлом,  за  грузовиком  маршировал  Эстонский
легион, вслед за ним - Русский легион, потом полки гвардейского корпуса, и
замыкал  это  шествие  непонятный  сброд  положительно  невоенного   вида,
прибившийся по пути. Поглазеть на это зрелище  народу  сбежалось  тьма,  и
один древний старик  заметил,  что  даже  первого  космонавта  Гагарина  в
старину так не встречали, как встречают воскресшее  Государственное  Дитя.
Мара Дубельт прибыла в  Москву  тремя  днями  позже,  и,  хотя  Лжеаркадий
устроил ей пышную встречу с духовой музыкой и эскортом  кавалеристов,  это
зрелище обошлось сравнительно незаметно.
   У Спасских  ворот  Кремля  триумфатора  ожидали  Перламутров,  патриарх
Филофей и весь придворный штат, включая последнего  из  жильцов.  Эти  все
подмигивали  Василию  Злоткину  как  старинному  знакомому   и   улыбались
придурковато, патриарх благословил вновь обретенного государя, Перламутров
безоговорочно признал в Лжеаркадий Государственное Дитя,  в  торжественных
словах сложил с себя полномочия правителя и повинился в супротивных  своих
делах. Василий Злоткин ему сказал:
   - Так и быть, прощаю тебя, вельможа, но на  воде  и  хлебе  ты  у  меня
насидишься - это, пожалуйста, извини!
   Торжественное  застолье  в  связи  с  возвращением  законного  государя
совершалось в  Грановитой  палате,  в  которую  набилось  такое  множество
нахлебников, что через пару минут уже было не продохнуть;  из  иностранных
гостей, впрочем, присутствовал  только  посол  Сибирского  ханства  Руслан
Гирин да с эстонской стороны Энн Бруус, Иван Федорович Дубельт  и  капитан
Эрнесакс,  хотя  и  считавшийся  начальником  штаба,   но   всю   кампанию
просидевший незнамо где. Подавали: суточные щи,  осетрину  по-монастырски,
гуся с яблоками, соленые арбузы и на сладкое претолстый пирог с  черникой.
Василий Злоткин брюзжал, хотя и уплетал яства за обе щеки:
   - Ну что это, ей-богу, стола не умеете накрыть,  совсем  вы  без  меня,
граждане, разболтались!.. Вот в Эстонии: если люди садятся есть, то  перед
каждым ставят прибор из  пятидесяти  предметов,  рядом  салфетка  лежит  в
мельхиоровом колечке, цветок куда-нибудь воткнут и рядом свечка горит, как
на помин души!.. А у вас что: невежество... сплошной караван-сарай!
   Ему говорили:
   - Только прикажи, ваше величество, мы тебе тут Версаль устроим по  всем
статьям!
   - И прикажу! Вот, например: картинки эти, - Василий Злоткин  указал  на
старинную роспись стен, - картинки эти, к  чертовой  матери,  забелить!  И
люстры нормальные повесить,  что  ли,  шторы  шелковые,  мебель  приличную
завести...
   - Еще какие будут распоряжения,  государь  Аркадий...  вот,  е-мое,  по
батюшке-то и забыл...
   - Петрович, - буркнул Василий Злоткин и не попал; впрочем, на  лицах  у
ближайших соседей по застолью было написано: "А-а, что ни поп, то батька".
- Еще много будет распоряжений, упаритесь исполнять.
   Действительно, распоряжений впоследствии было  много.  Василий  Злоткин
разрешил  носить   галстуки,   отменил   предварительную   цензуру,   ввел
комендантский час, приказал отгородить тротуары от проезжей части  колючей
проволокой, послал десять  отроков  из  видных  семей  в  Эстонию  учиться
бухгалтерскому  учету,  назначил  евровидную  форму   обмундирования   для
гвардейского корпуса, упразднил старинный закон, карающий лютой смертью за
супружескую измену, и распорядился, чтобы все дееспособные граждане завели
себе визитные карточки, каковым первый и дал пример.

   Аркадий Петрович
   царь, раб, бог, червь
   Москва, Кремль

   было начертано на прямоугольничке  плохого  картона,  однако  остроумия
нового государя никто не оценил, так как стихи Гаврилы Державина  россияне
позабыли давно и дружно.
   Но вот какая незадача:  несмотря  на  безукоризненную  исполнительность
исполнителей, все начинания Василия  Злоткина  как-то  глохли,  а  если  и
воплощались, то вкривь и вкось,  точно  они  упирались  в  незримую  стену
сопротивления,  как  будто  высшим  силам   было   неугодно,   чтобы   они
претворялись в жизнь. Предварительную цензуру  отменили,  но,  как  назло,
откуда-то повылазили газетенки, дававшие безобразные карикатуры  на  особу
нового государя; тротуары отгородили от проезжей части колючей проволокой,
но теперь стало не в диковинку ходить по улицам с саперными  резаками;  из
десяти  отроков,  посланных  в  Эстонию  учиться   бухгалтерскому   учету,
впоследствии вернулся только один, да  и  то  недоучившись  и  решительным
алкоголиком из-за тоски по родному дому. Василий Злоткин совсем было  впал
в уныние, но умные люди ему подсказали: не надо никаких новелл, все  равно
заколдованный круг здешней жизни не разорвать, а надо только  держать  эту
публику в ежовых рукавицах и не давать ей особенно отощать.
   Но это все было после; в первый  же  свой,  триумфальный  день  Василий
Злоткин выпил за торжественным обедом немного лишнего, обхамил думных бояр
за глупость, грохнул об пол  старинный,  еще  романовский  бокал  матового
стекла и отправился в сопровождении малого  числа  окольничих  осматривать
государевы апартаменты, каковое слово он выговаривал в единственном  числе
и с ударением на предпоследнем слоге - именно "апартамент". Неподалеку  от
спальных покоев ему ненароком повстречалась молодая жена бывшего правителя
Перламутрова, и он впился в нее горячечными глазами.
   Один из окольничих справился у него:
   - Будете слушать выборку из газет?
   -  Что?..  Какие  еще  газеты...  и  вообще,  мужики,   я   сейчас   из
государственных соображений должен побыть один.
   Когда окольничьи  откланялись  и  ушли,  Вася  Злоткин  схватил  бедную
Перламутрову за горло, попридушил и завалил на первую попавшуюся  постель.
Он насиловал ее трое суток, пока в Москву не въехала Мара Дубельт, а затем
распорядился упрятать в Новодевичий монастырь.
   На другой день опять состоялся пир, но уже не  было  того  шуму,  и  на
третий день состоялся пир по случаю прибытия  государевой  невесты,  и  на
четвертый день пир - этот уже свадебный, завершивший  обряд  венчания,  на
котором Мара Дубельт сказала речь. Речь была очень короткая,  и  даже  она
состояла из одной фразы:
   - Смотрите у меня, господа подданные, чтобы  никаких  художеств,  чтобы
все было чинно и аккуратно, я этих ордынских нравов не потерплю!
   Ей в ответ:
   - Мара Ивановна, мать родная, да мы для тебя что хошь!
   Василий Злоткин умудрился напиться и на собственной  свадьбе,  а  когда
проснулся рано поутру, едва развиднялось, Мара и говорит:
   -  Надеюсь,  сегодня  ты  подпишешь  указ  о  присоединении  к  Эстонии
псковских земель от границы по город Порхов?..
   - Разбежался!.. - сгрубил ей Василий,  поднялся  с  постели  и  нагишом
подошел к окну.
   За окном был виден угол Грановитой палаты,  слева  -  часть  забеленной
снегом Ивановской  площади,  а  Спасская  башня  стояла  ополовиненная  по
куранты,  так  как  над  Москвой  по-прежнему  висела   удушливая   пелена
оливкового оттенка, точь-в-точь такая же, что теперь виднелась над  линией
горизонта, Вася тяжело вздохнул и пошел в каюту.
   Там его дожидался капитан-лейтенант Правдюк.
   -  Вот   вы   говорите,   что   политики   спят   и   видят,   как   бы
облагодетельствовать человечество; почему же тогда их  благородные  усилия
вечно дают  обратный  результат?  Я  сейчас  доложу,  почему:  потому  что
безобразный ход истории сам по себе, а политика сама по себе, -  вот  так!
Будь ты хоть десять раз Столыпиным, но если в России не суждено  завестись
нормальному, не увеселительному сельскому хозяйству,  то  ты  ее  никакими
реформами не проймешь. Отсюда я  делаю  вывод,  что  политики  суть  самые
зловредные бездельники из всех разновидностей бездельников вместе взятых.
   Вася Злоткин нахмурился, прилег на постель и внимательно закурил.
   - Уж я скорее поверю  такому  Столыпину,  который  пообещает,  что  все
обязательно  будет  плохо,  хуже  некуда,  потому  что,  -  рассуждая   от
обратного, - а вдруг получится хорошо... Вообще все зло идет от той линии,
чтобы  благоденствовали   непременно   все   разновидности   человека   за
исключением фальшивомонетчиков. Вот возьмите нашу  нерушимую  крестьянскую
общину, которая атомной бомбы  не  боится;  тут  вся  идея  заключается  в
социалистическом способе производства, когда один водочкой  занимается,  а
другой работает за двоих, а  потом  у  них  происходит  передел  продукта:
получается, как известно, не больше горбушки на нос.  Или  возьмите  эпоху
коммунистического строительства; только нефтью и  жила  страна,  поскольку
народ сильно ослаб  в  предчувствии  коммунизма,  поскольку  всех  умников
спровадили на цугундер,  поскольку  рапсоды  линии  ЦК  до  такой  степени
дезориентировали мирное население, что  оно  уже  не  отличало  цианистого
калия от стирального порошка. И что же  мы  имеем  в  результате:  что  за
деньги сейчас в России не то что государственный пост  -  здоровье  купить
можно! Вот до чего дошло!
   - Это точно, - согласился Вася Злоткин как бы из одолжения.  -  Поганый
наш народ, только я не пойму, по какой причине...
   - Наверное, вода у нас такая, других резонов не нахожу.
   - Может быть, и вода...
   - А главное, он еще недоволен! Царем недоволен, коммунистами недоволен,
либералами недоволен, -  только  собой  доволен,  дескать,  вот  мы  какой
великий народ, немцам намяли ряшку!..
   - Вы знаете, капитан, вообще мне надо посмотреть кое-какие  официальные
бумаги, - сказал Вася Злоткин и начал сердито копаться в сумке.
   - Ничего не имею против. Ну так вот:  дескать,  вот  мы  какой  великий
народ, немцам намяли ряшку...



        8


   "Милый Вася!
   Осень в этом году выдалась удивительная - теплая, точно не  октябрь  на
дворе, а конец мая, но все  равно  пронзительно  печальная,  как  болезнь.
Пропасть рябины (говорят, это к суровой зиме, впрочем, я считаю, что после
большевиков все приметы уже недействительны), безумное количество  малины,
но вовсе нет слив и груш. Огород же, любимое мое детище, удался на  славу.
Картошку я копала, как и  полагается  15  сентября,  клубни  все  ядреные,
здоровые, чудно пахнущие земляной свежестью, - вот тебе и Гожев из Лесков,
на которого я грешила за некачественный посадочный материал.  Огурцы  тоже
крупные, хотя это плохо, и помидоры крупные, а это, наоборот, хорошо.
   Кстати, о помидорах. Недавно у Дюма-отца, в его  знаменитой  поваренной
книге, я вычитала рецепт одного несложного блюда,  которое  только  сложно
называется: сицилийская яичница любви. Сначала нужно растопить в сковороде
кусочки свиного сала, потом пожарить в нем мясо, нарезанное вдоль волокон,
засыпать мясо мелко нарубленным чесноком и положить  помидоры  кружочками,
плюс молотый красный перец чуть  ли  не  сплошным  слоем,  потом  всю  эту
фантасмагорию томишь с четверть часа,  заливаешь  яйцами,  размешанными  с
молоком,  сверху  сыплешь  зелень  -  и  готово  дело.  Я  сегодня   утром
приготовила это блюдо и с наслаждением слопала целую сковородку,  мысленно
восхваляя Дюма-отца. Вот  уж,  действительно,  книги  имеют  свою  судьбу:
человек исписал вагон и маленькую тележку бумаги, а  всего-то  стоящего  и
сочинил что поваренную книгу, которая останется жить в веках.  Впрочем,  у
французов попадаются пословицы, стоящие целого романа, вроде:  "Болезни  -
это путешествия для бедных", - не правда ли, хорошо?! Сегодня к  вечеру  у
меня поднялась температура до 37,5o,  начался  легкий  жар,  и  я  куда-то
поплыла, поплыла, где вместо одного  солнца  сияет  их  с  полдюжины,  где
растительность   распространяет   дурманящие   ароматы   и    господствуют
лихорадочные гогеновские цвета.
   Ну так вот... Во Франции поди клошары так не живут, как  живет  Надежда
Михайловна, по деревням идет вендетта в смысле "красного петуха",  пастухи
вечно пьяны и матерятся, вообще вся Россия - это снега  и  сараи,  но  при
всем том у нас  существует  беспримерно  глубокая  и  изящная  литература,
которая имеет своего беспримерно культурного читателя. Во Франции  же  быт
отлажен, отношения цивилизованные, а литература почти вся детская, чем  не
загадка для философа наших дней?
   Кстати, о пастухах. Вчера попросила нашего пастуха Егора  выкосить  мне
траву под окнами, - сошлись на стакане  водки  (я  на  этот  случай  держу
запасец). Так он, подонок, с пьяных глаз повыкосил мне все "золотые шары",
и стоит мне теперь выглянуть в окошко, как появляется чувство, точно  меня
раздели. Но я ему слова черного не сказала,  потому  что  не  приведи  Бог
обидеть деревенского человека, который накопил  против  городских  вековую
злобу. Дом он, может быть, в отместку и не подожжет, но кошку отравит  или
нарочно наедет трактором на забор. А то еще грабят дачи.  Представь  себе,
Вася, в прошлом году у Зиновьевых из Лесков унесли все  постельное  белье,
годовой запас чая и библиотеку, то есть берут выборочно  и,  вероятно,  по
интересам. Мария Ивановна очень  убивалась,  особенно  ей  было  почему-то
жалко "Гаргантюа и Пантагрюэля". Но, с другой стороны, деревенские - народ
по-своему занятный и, во всяком  случае,  они  колоритнее  городских.  Вот
как-то договорились мы с пастухом Егором, что я в  такой-то  час  зайду  к
нему домой за поливным шлангом, захожу-то я захожу, а Егора нет:  час  его
нет, другой нет, третий  нет,  ну  я  и  убралась  несолоно  хлебавши.  На
следующий день встречаю его и спрашиваю: "Что же ты, Егор, меня  обманул?"
А он говорит: "Чудная ты, ей-богу, да разве  можно  что-нибудь  загадывать
наперед?! А если бы я в Африку уехал?!"
   Ну так вот... Позавтракав сицилийской  яичницей  любви,  я  отправилась
огородничать. Убрала я картофельную ботву,  сняла  пару  кочанов  капусты,
натаскала в ведре круто унавоженную землю из  загона,  где  ночуют  коровы
летом, перекопала на зиму одну  грядку  и  засыпала  опилками  многолетние
растения, как то чеснок, корневую петрушку и лук-шалот. Потом я уселась на
здоровенную березовую колоду, на которую я ставлю  таз,  когда  стираю,  и
какое-то время любовалась нашим осенним пейзажем. Интересно, что  грядущую
перемену времени  года  сначала  всегда  разглядишь  по  свету.  В  начале
сентября, еще листья не пожелтеют, еще жара стоит, как в  июле,  а  солнце
уже светит по-осеннему, как-то квело. Потом я пообедала  на  скорую  руку,
именно приготовила салат из  салата,  яйца  и  мелко  рубленного  чеснока,
пожарила картошку с опятами, а на сладкое ела холодные блины со сметаной и
малиновым вареньем. Потом я залегла было на веранде и принялась за  своего
Герцена, как вдруг  зарядил  дождь.  Великое  изобретение  человечества  -
камин: нащепала я щепок тесаком (у него на тупой стороне зазубрины, как  у
пилы, Петрович говорит, что  это  тесак  немецкий,  а  Надежда  Михайловна
уверяет, что наш, морской,  -  уж  не  знаю,  кому  и  верить),  соорудила
пирамидку из березовых поленьев, и через пару минут у меня в камине весело
егозило пламя, источавшее терпко-пахучий жар. На дворе ветер  воет,  дождь
бьется в стекла, а у меня сухо,  тепло  и  тихо,  только  поленья  сердито
потрескивают в камине. В такие минуты  я  всегда  остро  ощущаю  сладость,
вообще   преимущества   одиночества,   совершенного   одиночества,   когда
чувствуешь, как будто ты одна-одинешенька на всем  белом  свете  и  никого
кроме тебя нет, а только прочее человечество подразумевается, как  Шамбала
или четвертое измерение. Гляжу я в огонь  и  думаю:  человеку  нужно  жить
одному. Только в этом случае человек растворяется в себе и ему  становится
понятна радость существования. С каким-нибудь Ивановым может быть  хорошо,
а может быть и плохо, и никак тоже может быть,  а  с  самим  собой  всегда
хорошо, потому что в единственном числе ты самый  добрый,  самый  умный  -
почти святой. Наверное, главное следствие того, что я три года живу одна в
деревне, заключается в том, что  мне  интересно  с  самой  собой.  Я  даже
частенько разговариваю в голос, обращаясь к себе во втором лице. Жаль, что
я не пишу стихи, ибо поэзия - высшая форма общения человека с самим собой.

   Я проезжаю всю Россию,
   Но предо мной одно - вокзал,
   А в нем горят твои слепые
   И сумасшедшие глаза.

   Это из Рюрика Ивнева, поэта ныне забытого, и, кажется, поделом. Но  эти
его строчки, полагаю, останутся навсегда.  Россия,  может  быть,  даже  не
столько снега и сараи, как именно что вокзал. А знаешь почему: потому  что
в России жизнь никогда не строилась сама собой, то есть  исходя  из  суммы
эгоистических   интересов,   которые,    как    правило,    дают    благой
социально-экономический  результат,  а  строилась  она   исходя   из   так
называемых общественных интересов. Не с того конца Россия строилась -  вот
в чем штука! Дом строится из кирпичей, а не из идеи дома,  поэтому  каждый
человек, если ему дороги общечеловеческие ценности,  должен  исключительно
своим благополучием заниматься, а не благополучием коллектива.  Не  должен
человек жертвовать собой ради  процветания  общества,  а  он  всем  должен
жертвовать ради себя (мысль, к сожалению, не моя, а Петра Петровича Лужина
из "Преступления и наказания") - это-то и есть самая общественно  полезная
жертва, так как благополучие коллектива может сложиться только  из  личных
благополучии.  Представь  себе,  Вася,  этим  путем  я  дошла  до   нового
евангелия... Новое евангелие:  побоку  ближнего,  научитесь  любить  себя.
Тогда не будет  ни  бедных,  ни  воинов,  ни  революционеров,  тогда-то  и
настанет "золотой век".
   А за окном мокрые листья шевелятся на  ветру,  серые  тучи  мчатся  как
угорелые, закатное золото пробивается из-за туч, и вдруг подумаешь: как ни
изощряйся, как ни хитри, а природу не передумаешь. Может быть,  достаточно
остро ощущать себя в этом мире,  так  остро,  чтобы  казаться  самой  себе
центральной точкой Млечного Пути..."

   Капитан-лейтенант Правдюк тем временем говорил:
   - ...хотя даже олигофрену  ясно,  что  нет  ничего  глупее  этих  самых
египетских пирамид. Собственно, политика - в самом подлом смысле слова - с
того и началась, что фараонам вздумалось строить свои  дурацкие  пирамиды.
Жили себе древние египтяне, в ус  не  дули,  как  вдруг  является  идол  с
секирой и говорит: а ну, - говорит, - пролетарии всех стран,  соединяйтесь
в  производственные  коллективы,  пирамиды  будем  строить  на   удивление
потомкам, чтоб знали наших, а какой враг  народа  не  соединится,  я  того
замочу.
   - Вы, капитан, точно договоритесь до "вышака", -  сказал  Вася  Злоткин
сквозь дрему и через минуту уже почивал беспробудным сном.
   Спал он чрезвычайно долго и когда проснулся, предвечернее  солнце  косо
било в иллюминатор. Отчасти из-за того, что с устранением  Асхата  Токаева
чувство опасности миновало, а частью  из-за  того,  что  это  было  в  его
привычке, на Васю  напала  тяжелая  истома,  и  он  решил  из  постели  не
вылезать; так он и провалялся до самой ночи, не отзываясь на стук в  дверь
каюты, ни о чем не думая, и только  надолго  заглядывался  то  в  стену  с
чудными часами, то в иллюминатор, то в потолок.  Около  одиннадцати  часов
вечера раздался телефонный звонок; звонил капитан-лейтенант Правдюк.
   - Вы чего дверь-то не открываете? - спросил он.
   Вася Злоткин ответил:
   - Сплю.
   - Дело  хозяйское,  только  мы  к  Стамбулу  подходим,  бывшей  столице
Османского государства. И чего этих турок занесло в Европу,  чего  им  тут
понадобилось? - не понять.  Я  думаю,  что  если  бы  не  подлая  политика
Англии...
   - Послушайте, капитан, соедините меня с Москвой!
   С минуту слышалось какое-то космическое потрескивание и продолжительные
гудки, затем на том конце провода взяли трубку. Вася сказал:
   - Здравствуйте, я ваша тетя...
   Ему в ответ:
   - Орхан Туркул живет на проспекте Ататюрка, N_217-Б. Будьте  осторожны:
ночным делом, да не ровен час...
   - Асхата Токаева больше нет.
   - ...Понятно... Ну что вам сказать на это: вертите дырочку в пиджаке.
   - Прямо сейчас и начну вертеть.
   Вася Злоткин положил трубку, накинул  на  плечи  свою  теплую  замшевую
куртку, сунул в карман толстую пачку денег, сразу оттопырившую  карман,  и
поднялся на палубу, осклизлую по  причине  сырой  оттоманской  ночи.  Воды
Мраморного моря были черны, как уголь,  на  европейском  берегу  светились
мириады огней, точно отдельная галактика нависла над бухтой  Золотой  Рог,
воздух пах предбанником, откуда-то доносилась заунывная музыка, похожая на
тупую зубную боль, но откуда именно, было не разглядеть. Спустили на  воду
катер размером чуть ли не с московский речной трамвайчик, и через четверть
часа Вася Злоткин уже обретался на берегу.
   На припортовой площади он сел в такси, назвал шоферу адрес  и  покатил.
Несмотря на поздний час, улицы Стамбула были ненормально ярко  освещены  и
полны праздношатающейся публики  более  азиатского  колорита,  там  и  сям
торговали горячей снедью, функционировали  какие-то  мелкие  заведения,  и
отовсюду слышалась все та же заунывная музыка,  похожая  на  тупую  зубную
боль.
   Такси остановилось у приятного двухэтажного особняка, отгороженного  от
панели невысокой чугунной решеткой;  Вася  подошел  к  двери  и  позвонил.
Отворил ему кто-то, видимо, из прислуги.
   - Ай хэв ту си хиз экселенс [мне нужно  видеть  его  превосходительство
(англ.)], - сказал Вася.
   - Ху а ю? [Кто вы такой? (англ.)] - был задан ему вопрос.
   - Ит из нот импотэнт. Джаст сэй зэт э мэн оф рашн президент вонтс ту си
мистэ Орхан Туркул [Это неважно.  Просто  скажите,  что  человек  русского
президента хочет видеть господина Орхана Туркула (англ.)].
   - А эм сори ит из импосыбл [к сожалению, это невозможно (англ.)].
   - Бат вай? [Но почему? (англ.)]
   - Бикоз три ауэз эгоу хиз экселенс лефт фо  Хелсинки  [потому  что  три
часа тому назад его превосходительство отбыл в Хельсинки (англ.)].
   У Васи Злоткина даже в глазах позеленело от этих слов. "Это что  же,  -
со злостью подумал он, - все начинать по второму кругу?! Ну уж  нет!  Дома
кошка поди ором орет на весь этаж, газеты не читаны за  неделю!..  Пропади
все пропадом: оставлю этому турку записку и был таков!"
   Он достал из кармана куртки блокнот, добротную паркеровскую авторучку и
начертал на листке еще с Москвы затверженные слова:
   "Правительство  Российской  Федерации  поручило  компетентным   органам
похитить  и  передать  суду  одного  зарвавшегося  деятеля   исламистского
движения,  который  мутит   воду   на   Северном   Кавказе.   Прошу   ваше
превосходительство пролоббировать соответствующее отношение к этой акции в
правительственных кругах. Надеюсь, что  первые  лица  Турецкой  республики
воспримут ее с пониманием.
   С теплотой вспоминаю наши  золотые  денечки  в  МИСИ,  Любу  Зеленяк  и
комнату в Скатертном переулке".
   Вася Злоткин сложил записку вчетверо, присовокупил к ней  стодолларовую
бумажку и передал человеку тайного советника, который, не глядя, сунул  ее
в карман.
   На обратном пути он прикинул, не остановить ли  такси  у  какого-нибудь
заведения, чтобы выпить за окончание своей миссии стакан-другой, но так  и
не остановил, поскольку ему, как ни странно, совсем не хотелось пить.
   В каюте его дожидался капитан-лейтенант Правдюк.
   - Ну, что там в Стамбуле? - спросил он Васю.
   Злоткин ответил:
   - В Стамбуле ночь.
   - Да-да, ночь... черная ночь над миром, пока не работники,  а  политики
правят  бал.  Однако  полагаю,   что   это   не   навсегда,   когда-нибудь
народонаселение  да  поймет:  надо  только  перестать  кучковаться,  чтобы
политика  села  в  лужу.  Ведь  политика  начинается  там,  где  трое,   и
нравственные устои уже поделились на три - "не убий", "не укради", все это
работает на одну треть. Почему в этом случае  действует  не  умножение,  а
деление - не скажу, не знаю, знаю только,  что  это  так.  На  собственном
опыте знаю, что даже два  расчудесных  человека,  едва  они  соединятся  в
семью, уже способны на лжесвидетельство и мелкое  воровство.  А  дальше  -
пуще: маленький коллектив вроде школьного - сплошные склоки, большой - тут
уже сложные интриги плетутся... ну и так далее,  вплоть  до  строительства
пирамид. То  есть  стадность  человеческая  -  для  политика  самый  хлеб,
поскольку в стаде нравственных устоев остается ничтожно малая величина,  и
стадного человека ничего не стоит послать на войну рушить и убивать, а как
ты пошлешь на войну самостоятельного человека, если сказано:  "не  убий"?!
Отсюда лозунг текущего момента...
   - Какой еще лозунг?! - с раздражением сказал Вася.
   -  Сейчас  доложу:  да  здравствует  индивидуализм,  это  универсальное
средство от вшей и политиков, долой коллективизм, эту  зловредную  выдумку
египетских фараонов!
   Вася Злоткин продолжительно посмотрел Правдюку в глаза, чувствуя, как в
нем поднимается злость от желудка к мозгу, но, понадеявшись остановить  ее
продвижение в районе маленького язычка, он добился только того, что  вдруг
весь как-то окаменел. Он окаменел, и тут опять на него нашло...
   Над Москвою  висела  удушливая  пелена,  похожая  на  туман  оливкового
оттенка, висела так низко, что  скрадывала  город  примерно  по  четвертые
этажи и он  казался  прихлопнутым  чьей-то  гигантской  дланью.  Вразнобой
звонили по церквям к ранней обедне: в Кремле ровно в восемь часов утра, но
уже у Казанской Божьей Матери в пять минут девятого, а у Христа  Спасителя
ажно в четверть, и  перезвон  колоколов  разносился  над  Первопрестольной
глухо, недостоверно, как под водой. Василий Злоткин стоял у окна дворцовой
светлицы и барабанил пальцами по стеклу.
   Вошел неслышно генерал Конь с ежедневным докладом и дал  о  себе  знать
при помощи каблуков.
   - Что нового на Москве? - не оборачиваясь, спросил его государь.
   - Ничего особенного: народ хулиганит и недоволен. За то время,  что  вы
изволили быть у Троицы, прошел слух,  будто  покойный  государь  Александр
Петрович украл из казны миллион рублей, так порядочная толпа  ворвалась  в
Кремль и  выволокла  из  Архангельского  собора  царские  останки,  причем
некоторые мочились непосредственно в саркофаг.
   - Что еще?
   - Еще установлено, что донос на бывшего дьяка Перламутрова, будто бы он
сеет в народе сомнения насчет вашей национальной  принадлежности,  исходит
от   Пуговки-Шумского,   который   по-прежнему   скрывается    где-то    в
Замоскворечье.
   - Точнее нельзя ли?
   - Пока нельзя. Так что, может, напрасно  мы  Перламутрова-то  повесили,
может, он и ни при чем, а это гад Пуговка мутит воду...
   - Странный тип этот самый Пуговка-Шумский, что-то я его не пойму.
   - Ничего странного: жулик, передних  зубов  нет,  злопыхатель  и  пишет
лирические стихи. Есть мнение, что он  исподволь  готовит  государственный
переворот.
   - Ну, это он умоется! Тут главная сила - народ, а народ  меня  обожает,
может быть, даже боготворит.
   - Так-то оно так, да только, по моим данным, зреет в  массах  частичное
недовольство. Эстонцы вон безобразничают, давеча вытащили из трамвая  жену
одного повытчика из Приказа внутренних дел и среди бела дня насиловали  ее
чуть ли не целым взводом. Опять же цены на водку недемократические, вообще
с подачи Пуговки-Шумского ходят в народе слухи. Это, говорят, не настоящее
было Государственное Дитя, он чухонцами  подосланный,  чтобы  окончательно
вывести  русский  корень.  Как  же,  говорят,  он   настоящий,   если   не
опохмеляется по утрам...
   - Ну не опохмеляюсь, ну и что, разве я виноват, что  у  меня  организм,
как у гиппопотама?!
   - Ни сном ни духом! А все-таки, государь, надо завязывать с этим гнилым
либерализмом, не то - беда!.. На галстуки, что ли,  опять  вето  наложить,
запретить держать на балконах скот, - одним словом, нужно  показать  этому
народу, что мы имеем его в виду. Иначе  он,  народ  то  есть,  почувствует
слабину и устроит нам повторение великого Октября.
   - Ничего, - сказал Лжеаркадий. - Бог не выдаст, свинья не съест.
   И просчитался:  впоследствии  и  Бог  его  выдал,  и  объела  ему  лицо
приблудившаяся свинья.
   Как только генерал  Конь  закончил  доклад,  на  Иване  Великом,  точно
подгадали, ударили в колокол, напустивший на столицу  густой,  дребезжащий
звук, от которого у москвичей вырабатывалась слюна.
   На завтраке присутствовали: сам Василий Злоткин, Мара  Дубельт,  Руслан
Гирин и генерал Конь, - подавали же раков с зеленью, жульен  из  цыплят  с
грибами,  бульон  с  фрикадельками,  шашлык  по-карски,  а  на  сладкое  -
вафельные трубочки с шоколадом. За  завтраком  разговаривали  о  том,  что
такое великая держава и какие именно показатели возвеличивают страну.
   - Великая держава, - сказал Руслан Гирин, - это которая  считает  своим
долгом в каждый горшок плюнуть.
   Внезапно с Красного крыльца донесся до верхних покоев шум, возбужденные
голоса, какой-то страшенный треск, и Мара Дубельт воскликнула,  уронив  на
пол столовый нож:
   - Что это такое? Уж не взбунтовались ли москвичи?!
   - Ни синь пороху! - успокоил ее генерал Конь. - У нас,  Мара  Ивановна,
насчет этого очень строго.
   Шум тем не менее приближался,  послышались  дикие  вопли,  разрозненные
выстрелы, наконец шаги загремели в  дальних  комнатах  анфилады,  после  в
ближних, дубовая дверь столовой распахнулась, и пред участниками  застолья
предстал Энн Бруус с автоматом в руках, окровавленным лицом и без  правого
башмака.
   - Плохо дело, государь, - сказал он, пересиливая одышку. - Мятежники во
дворце, сейчас будет... как это сказать по-русски?..
   - При дамах, - перебил его генерал Конь, - прошу выбирать слова.
   Тут в столовый покой залетела шальная  пулька,  ударилась  в  бронзовый
светильник еще времен первых Романовых, взятый  из  Оружейной  палаты  для
обихода, и, отскочив, угодила Коню в щеку пониже глаза; генерал  удивленно
оглядел присутствовавших и уселся на  пол.  Руслан  Гирин,  подобрав  полы
халата, залез под стол, Мара Дубельт спряталась  за  изразцовую  печку,  а
Василий Злоткин так перепугался, что сиганул в окошко, не прожевав  порции
шашлыка.
   Высоковато было, и при падении он сломал себе правую руку, правую  ногу
в стопе и  так  крепко  ударился  головой,  что  лишился  слуха  и  языка.
Некоторое  время  он  полежал  на  брусчатке,  почему-то  припоминая  свое
костромское  детство,  потом  вздумал  было  отползти  поближе  к   цоколю
дворцового здания, как налетела толпа и в три минуты забила его палками  и
ногами.  Когда  народ  расступился,  показывая  Пуговке-Шумскому   останки
Лжеаркадия, налицо был порядочный ворох окровавленных тряпок,  не  похожий
решительно ни на что.
   Труп Василия Злоткина так долго  валялся  на  мостовой,  что  приходила
свинья одного штукатура с  Никольской  улицы  и  объела  ему  лицо.  Затем
покойника  очистили  от  остатков  одежды,  зацепили  пожарными   баграми,
оттащили на Красную площадь и неподалеку от  Лобного  места  водрузили  на
ломберный  столик  для  обозрения  и  сведения  горожан.  Рядом,  у  ножек
ломберного стола, лежало  тело  несчастного  капитана  Эрнесакса,  который
держал в  руках  собственную  голову,  как  держат  шляпу.  Падал  снежок,
постепенно запорошивая убитых,  точно  природе  хотелось  поскорее  скрыть
продукты очередного российского мятежа...
   Васе Злоткину так живо увиделся его труп, на который медленно, будто  в
раздумье, опускался снежок и не таял, что его передернуло от  ужаса  и  он
сразу пришел в себя.
   Капитан-лейтенант Правдюк тем временем говорил:
   - ...С другой стороны, как ты обойдешься  без  политики,  то  есть  без
этого коварства, прямого  обмана,  "ежовых  рукавиц",  если  народ  у  нас
непросвещенный и озорник?.. А озорник он потому, что места себе не  знает,
а места себе он не знает по той причине,  что  отродясь  не  имел  ничего,
кроме своих цепей...
   Васе припомнилось видение его собственных обезображенных останков, и он
подумал: "Это, наверное, не к добру".



        9


   Так  оно  и  вышло.  Едва  Вася  Злоткин  ступил  на  родную  землю   в
Новороссийске, как его схватили милиционеры, видимо, заподозрившие  в  нем
контрабандиста или боевика. Вася им сказал:
   - Вы что, мужики, у меня же дипломатический паспорт!
   А ему в ответ:
   - Хочешь, я сейчас пойду на базар и куплю удостоверение, что я  Николай
Второй?
   Вася  Злоткин  было  смирился  с  этим  приключением,  сообразив,  что,
действительно,  при  возможностях   теперешнего   черного   рынка   никого
дипломатическим паспортом не проймешь, но в отделении милиции его все-таки
прорвало: он раскричался, нахвастал, что работает на самого Президента и в
заключение посулил милиционерам головомойку, которая-де  грянет  из  самых
высоких  сфер.  А  вот  этого  делать  не  надо  было:  дежурный  капитан,
осердившись, так больно ударил Васю  кулаком  в  ухо,  что  у  него  перед
глазами пошли оранжевые круги.
   Дальше дело приняло совсем скверный оборот, так как при обыске  у  него
нашли пистолет  Стечкина,  огромную  сумму  денег  в  разных  национальных
валютах,  женское  боа  из  фиолетовых  перьев,  золотую  зажигалку,  пару
ковбойских сапог,  смокинг,  трехтомник  Диккенса  на  французском  языке,
большую плюшевую обезьяну, набор клюшек для гольфа  и  газовый  револьвер.
Милиционеры были в восторге, вероятно, полагая, что  они  поймали  в  свои
тенета крупную птицу семейства контрабандистов либо  боевиков,  однако  их
почему-то ввели в замешательство голландские банкноты,  как  если  бы  они
перечеркивали диагноз и наводили на злую мысль.
   - Скажи, пассажир, - спрашивали его, - гульдены-то зачем?
   Вася насупленно молчал, глядя на милиционеров из-под бровей.
   В конце концов ему вернули сумку,  в  которой  остались  только  женины
письма, чтобы было чего  под  голову  подложить,  и  спровадили  в  камеру
предварительного заключения.
   Поскольку у Васи это был первый опыт пребывания за решеткой, он с живым
интересом осмотрелся по сторонам. Камера  представляла  собой  миниатюрное
помещение,  приблизительно  три  на   три;   стены   ее   были   выкрашены
светло-зеленой краской, под потолком горела лампа, забранная проволокой, к
противоположной стене с окном, настолько запыленным, что едва  различалась
решетка из арматуры, были приделаны дощатые нары, на нарах  сидел  мужчина
кавказской наружности и молчал.
   Вася Злоткин устроился рядом, положил под голову сумку  и  задумался  о
судьбе. "Вот ведь как  бывает  в  жизни,  -  говорил  он  себе  внутренним
голосом, - сегодня ты пан, а завтра пропал или, как писал старик Державин:
"Где стол был яств, там гроб стоит". Впрочем, через минуту он уже пришел к
убеждению, что для человека,  который  занимается  политикой,  посидеть  в
тюрьме - это так же насущно и неизбежно, как родиться и умереть...
   - Слушай, брат, у тебя закурить есть? - спросил вдруг сосед и почесал у
себя в затылке.
   Вася Злоткин ответил, что нету; тогда кавказец  вздохнул,  вынул  из-за
носка сигарету, переломил ее надвое и одну половинку протянул Васе,  потом
из-за другого носка он достал спичку, чиркнул ею о стену, и  камера  стала
наполняться голубоватым душистым дымом.
   - Тебя за что посадили? - спросил кавказец.
   - Практически ни за что.
   - А меня за дело. Я семейные деньги пропил и набил морду двум ментам из
Улан-Удэ...
   На этом замолчали и молчали довольно долго. Все-таки Вася  Злоткин  был
сильно сердит на судьбу и новороссийских милиционеров,  главное  дело,  уж
больно не по чину вышло давешнее беспочвенное задержание,  обыск,  допрос,
особенно пребольный удар в ухо... - одним  словом,  Вася  разволновался  и
успокоения ради решил соснуть. Он нащупал в сумке письмо, вытащил  его  на
свет и бережно развернул.

   "Милый Вася!
   У нас зима. Чуть ли не до самого Рождества стояла осень, уже  и  морозы
ударили, и земля окаменела, и Урча у берегов затянулась  льдом,  и  только
посредине как ни в чем не бывало текла густая и черная,  словно  нефть,  а
снегу все нет и нет. И вот 20, кажется, декабря, наконец повалил снег,  да
какой! - света белого не видать, точно сумерки наступили, хотя время  было
что-то около полудня, и часа за два навалило такие сугробы,  какие  бывают
разве что в феврале. Потом снегопад кончился, словно оборвало, воздух стал
прозрачным, только в северной стороне  неба  еще  некоторое  время  висела
матовая пелена, и такая сразу пала тишина, умиротворенность,  что  словами
не передать. Снег какой-то минеральный, воздух точно остекленел,  если  по
дороге в Лески застучит дятел, то кажется, что у соседа работает  пулемет.
И вдруг открылось, что зима в России не черно-белая,  а  цветная:  тальник
возле  Урчи  весь  рыжий,  кроны  берез  фиолетовые,  вроде  только-только
распускающейся  сирени,  хвойные  же  дают  богатую  гамму  зеленого,   от
патинного до окиси меди, - и волей-неволей удивишься тому, что природа  не
знает дурного вкуса. Тебе это ни о чем не говорит? Мне говорит.
   Да:  еще  я  открыла,  что  разные  цвета,  преимущественно  неброские,
во-первых, возбуждают разные чувства, а во-вторых,  возбуждают  совершенно
разные чувства. Например, глубокая зелень навевает тоску, а буро-зеленое -
аппетит.
   Представь себе, Вася: работы по усадьбе нет никакой, а все  равно  весь
день кручусь, как белка в колесе. То обед приготовить, то  посуду  помыть,
то печку истопить, то полы подмести,  то  воды  принести,  в  общем,  даже
элементарный уход за собой отнимает в деревне безумное количество времени.
Немудрено, что деревенские  живут  жизнью  почти  совсем  физиологической,
заботясь главным образом о поддержании своего физического существования, и
в этом смысле мало чем отличаются от  первобытного  человека.  Если  бы  в
сельской местности еще и телевидение отменить, то  они,  может  быть,  для
вящего сходства и пить бы бросили, а то им каждый  вечер  показывают,  как
белые люди живут в Калифорнии, так они нервничают и пьют.
   Кстати, о пьянстве. Третьего дня наш пастух  Егор  так  нарезался,  что
свалился в сугроб и уснул. Я было собралась его поднять и  отвести  домой,
но его собака Жучка меня не подпустила. Так Егор и лежал в  сугробе,  пока
не проспался. Я думала, воспаление легких ему обеспечено, -  держи  карман
шире, он даже насморка не схватил.
   Ну так вот... А Петрович, напротив,  что-то  все  хворает  в  последнее
время, то сердце, то давление, то желудок. Как-то он зашел ко мне  и  стал
жаловаться, что у  него  третий  день  давление  двести  двадцать  на  сто
пятьдесят, что он еле заставил себя сходить за хлебом  в  Погорелое,  что,
дескать, случись чего, воды некому подать.  Тогда  я  подумала:  а  уж  не
собирается ли он сделать предложение Надежде Михайловне? Вот  это  был  бы
номер!  И  решила  пригласить  обоих  на  православное  Рождество,  думаю:
интересно, какая получится из меня сваха...
   Часа за два до первой звезды я стала накрывать стол.  Чтобы  совсем  уж
оглоушить стариков, я устроила полную сервировку, вплоть до накрахмаленных
салфеток, продетых в кольца.  На  закуску  у  меня  была  кетовая  икра  и
заливная телятина с хреном, на жаркое -  курица  под  луковым  соусом,  на
десерт малиновое желе. Из горячительных  напитков  присутствовала  бутылка
болгарского  каберне  и  разведенный  спирт,   который   я   настояла   на
смородиновом листе.
   Что же ты думаешь: Надежда Михайловна попила, поела, два раза икнула  и
собралась уходить! Еле-еле мы ее с Петровичем удержали.  Я  подала  чай  и
завела дипломатический разговор: "На старости лет,  -  говорю,  -  хорошие
женщины одни не живут". Она в ответ: "Как раз хорошие-то и живут.  Ты  вот
женщина положительная, не ехидная, а тоже  как  бы  соломенная  вдова".  Я
говорю: "Все-таки вдвоем веселее". Она: "Куда как весело! Если он в годах,
то, значит, мне в сиделках быть, а если он еще ничего, то  с  пьяных  глаз
будет за мной с топором гоняться". Петрович, со своей стороны, видит,  что
дело не клеится, и тоже стал выступать: "Что это вы, - говорит, - кое-кого
выставляете в  дураках?!"  Я  думаю,  это  в  крови  у  русского  человека
устраивать  чужие  судьбы  и  революции,  причем  все   у   него   выходит
наперекосяк.
   Отсюда первая поправка к новому евангелию: не делайте ничего. Ничего не
делайте из того, что выходит за круг  житейского,  ибо  ничего  не  делать
означает,  по  крайней  мере,  не  делать  зла.  Все  несчастья  мира   от
деятельного человека, и нечего на Бога грешить: Бог не в  ответе  за  зло,
как Джеймс Уатт не в ответе за железнодорожные катастрофы.
   Ну так вот... А вечером я вяжу на  спицах  либо  сочиняю  тебе  письмо.
Постепенно наступают сумерки, великий дар нашей природы (у нас и поэзия-то
есть потому, что есть сумерки), и я зажигаю свет, а  если  света  нет  (на
территории нашего сельсовета постоянные перебои с электричеством, особенно
в часы дойки, но часто  и  просто  так),  то  зажигаю  керосиновую  лампу,
которая дает сказочное освещение, хотя и  заметно  приванивает  керосином.
Одно за другим в нашей деревеньке зажигаются  окна  таким  милым,  сонным,
приветным светом, что в другой  раз  плакать  хочется  от  умиления.  Нет,
правда: я не знаю картины более родной, чем темные огоньки зимней деревни,
зарывшейся в снегах и пускающей в черное небо белесые дымы печек.  Тихо  в
избе, только ветер подвывает  да  спицы  стукаются  друг  о  друга,  потом
взойдет луна, зеленоватая, точно покрытая плесенью, и  снег  отзовется  ей
таким энергичным сиянием, что хоть на дворе читай. Звезды на небе крупные,
ядреные, а Большая Медведица висит так  низко  над  крышей,  что  кажется,
будто она зацепилась черенком за печную трубу и не в состоянии отцепиться.
   А в девять часов вечера у меня бывает  сеанс  связи  с  внешним  миром,
попросту говоря, я в это время радио слушаю  каждый  день.  Слушаю  я  его
вполуха, можно сказать, вовсе не слушаю, бубнит себе и бубнит. Однако если
что  и  достигает   сознания,   то   всегда   вызывает   глупые   вопросы,
подразумевающие глупые ответы, потому что очень глупые новости  на  земле.
Иной раз  передадут  по  радио,  что  вот  в  таком-то  германском  городе
произошло столкновение между турками и курдами, причем с обеих сторон есть
раненые и убитые, ну и спросишь: "Господи, Германия-то здесь при чем?"
   Единственно  чем  тягостна  жизнь  в   деревне,   так   это   ощущением
неопрятности, которое происходит  оттого,  что  нет  возможности  в  любую
минуту  принять  ванну.  Летом  еще  туда-сюда,  всегда   в   Урче   можно
ополоснуться, но зимой - беда: баньку всякий раз не натопишь,  потому  что
это целая процедура, а мыться в избе  из  таза,  на  мой  взгляд,  так  же
неопрятно, как не мыться вообще. Поэтому  баньку  я  топлю  только  раз  в
неделю, как полагается православным, по субботам,  вечером,  эдак  часу  в
седьмом. Процедуру я описывать не  намерена,  ибо  это  без  меня  отлично
сделано у Шукшина в "Алеше Бесконвойном", первом русском рассказе о личной
свободе, но в остальном  дело  выглядит  так...  Вечером  иду  заледенелой
тропинкой в баньку,  которая,  как  звездочка,  светится  своим  низеньким
окошком,  плотно  прикрываю  за  собой   дверь   предбанника   и   начинаю
разоблачаться. В предбаннике стужа, так что зуб  на  зуб  не  попадает,  а
непосредственно в баньке стоит ровный, пахучий  жар,  впрочем,  ногам  все
равно студено. Зажигаю вторую свечу, потому что при одной и куска мыла  не
разглядишь, и потом не столько моюсь, сколько  наслаждаюсь  доисторической
обстановкой. В баньке знойко, в котле кипяток  урчит,  пламя  свечей  дает
немного страшное освещение, а из  печки  пышет  оранжевым,  адским  жаром,
таинственно, жутко и хорошо. Да, еще веником забористо пахнет (париться  я
не парюсь, но березовый веник для духа  в  шайку  обязательно  положу).  А
после баньки придешь в избу, завалишься на постель отдышаться и подумаешь:
какое же это удивительное азиатское наслаждение - наша русская баня, слаще
только с умным человеком поговорить...
   В заключение, как полагается, чай - рубиновый на цвет, терпко-вязкий на
вкус и праздник для обоняния..."

   - Ты чего это, брат, читаешь? - спросил сосед.
   - Так, ерунду всякую, - сказал Вася. - Интересно, долго  они  держат  в
камерах предварительного заключения?
   - Это смотря по  вине.  За  мои  проделки  мне  полагается  пожизненная
тюрьма. Тейп мне, понимаешь, две тысячи  долларов  собрал  для  отдыха  за
границей, поезжай, говорят, Асхат, в Европу, отдохни, развейся...
   - Тебя Асхатом зовут?
   - Ну! Значит, поезжай, говорят, развейся, а я доехал до Новороссийска и
загудел. Три дня  гулял,  все  доллары  пропил,  которые  мне  старики  по
копеечке собирали, ну кто я после этого? Негодяй!..
   - А фамилия твоя как?
   - Фамилия моя Токаев, хороший род, старинный, джигит  на  джигите,  мой
прапрадед у Шамиля мюридом был! Ну, значит, три дня гулял, а на  четвертый
ко мне пристали два мужика. Говорят, мы  милиционеры  из  Улан-Удэ  и  вот
интересуемся:  ты  чего,  парень,  раздухарился?  Я  спрашиваю:   вы   при
исполнении? Они говорят: нет. Ну, я их и погасил...
   Это неприятное открытие, сделанное поздним ноябрьским вечером в  камере
предварительного   заключения   городского   управления   внутренних   дел
Новороссийска, так ошеломило Васю Злоткина, что с ним  сделалась  какая-то
непреодолимая внутренняя трясучка. Нужно было срочно  успокоиться,  как-то
прийти в  себя;  он  вытащил  из  сумки  женино  письмо  и  развернул  его
деревянными пальцами.

   "Милый Вася!.."


--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 07.08.2002 14:25 




Полезные ссылки:


 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси

 Либмонстр - читай и публикуй!

 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)