Генри Лайон ОЛДИ

ЖИВУЩИЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

                                (ОБРЫВКИ)

                               В прах судьбою растертые видятся мне,

                               Под землей распростертые видятся мне,

                               Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный:

                               Только мертвые, мертвые видятся мне...

                        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АD INFINIТUМ

                                     [До бесконечности (лат.)]

                                                ...И я ушел, унес вопросы,

                                                Смущая ими божество, -

                                                Но выше этого утеса

                                                Не видел в мире ничего.

                                   ЧЕТ

     Мне не повезло. Я родился уродом.

     Говорят,  что  толстая  крикливая  повитуха  из   соседней   деревни,

принимавшая роды у моей измученной матери, в  страхе  выронила  пискливого

младенца, пухлую  ручку  которого  окольцовывало  Девять  браслетов  -  от

тоненького ломкого запястья до плеча. И лишь густой мех валявшейся на полу

шкуры  спас  Живущего  в  последний  раз;  но  ни  разу  не  испытывал   я

благодарности к зверю, носившему некогда эту шкуру.

     Равнодушие - да, ненависть  -  бывало,  а  благодарность...  В  конце

концов, подобных себе чаще ненавидят, а  звери,  летающие  или  ползающие,

также жили в последний раз. Подобно мне. Я был уродом.

     В годовалом возрасте я впервые надел чешую. Но не ту, радужную  чешую

шеи древесного ужа, растягивающуюся почти в  пять  раз  от  первоначальных

размеров и поэтому идущую на Верхние браслеты - нет, моя  мать  выбрала  в

куче отходов на дворе змеелова  Дори  серую  блеклую  шкурку  туловища;  и

дымчатый чехол прочно обнял  мою  правую  руку,  до  того  незаметную  под

длинным рукавом рубахи. Я не знаю, из каких глубин прошлого дошел  до  нас

обычай  стесняться  Нижних  браслетов,   только   любой   из   Вернувшихся

незамедлительно прятал свежий рубец под узенькой полоской чешуи. И не  мне

доискиваться до  истоков  обычая,  не  раз  спасавшего  меня  от  досужего

любопытства, загнанного в клетку смущения.

     Лишь любовники иногда спали без браслетов; и лишь старики осуждали их

за это. Я знаю, я чаще сидел со стариками, чем кто бы то ни было, но...

     Но для детей стыд -  понятие  умозрительное,  выдуманное  назойливыми

взрослыми, и маленький Би, сын охотника Ломби, так и не  уговоривший  меня

прыгнуть с Орлиного Когтя на мелководье,  увидел  весь  ужас  моих  девяти

колец. Пока я судорожно застегивал чехол, стряхивая  с  ресниц  набегавшие

злые слезы, Би катался по гальке, хрюкая  от  восторга;  и  потом  понесся

вдоль гребня, сбрасывая на ходу одежду, распевая тут же сочиненную песенку

о дрожащих бесхвостых обезьянах - пока прыжок с выступа не оборвал наивную

детскую жестокость. Третья волна вынесла изломанное тело  веселого  Би  на

берег, и там  он  лежал  до  утра,  потому  что  пьяненький  папаша  Ломби

отказался идти за ним, да и к чему вставать из-за стола, когда с  восходом

солнца Би вошел в  ворота  своего  двора,  машинально  почесывая  зудевшую

полоску Второго браслета.

     Еще одна древесная змейка  окончила  свой  извилистый  путь  в  груде

отбросов, отдав радужку вернувшемуся Би, и долго еще он не  приближался  к

скалам, повинуясь извечному страху Уходивших. А во всем остальном...

     Дети жестоки, и бесстыдны, и бессмертны,  ибо  девятка  для  детского

разума близка к бесконечности; а гордость нового браслета, право выйти  на

дорогу  в  Город,  зарождающаяся  мужественность  -  все  это   с   лихвой

перекрывало страх перед болью, грязью, причиной Ухода. Дети  бесстыдны,  и

бессмертны, а я состарился, выходя из кричащей матери,  состарился,  падая

из рук повивальной бабки, и я никогда не обижался на любые  прозвища,  при

всем богатстве ребяческой фантазии сводившиеся к одному понятию - ТРУС.

     Я не был трусом. Я был смертником. Я  жил  в  последний  раз,  и  это

читали в моих глазах отворачивающиеся дети, считавшие себя бессмертными.

                                  НЕЧЕТ

     ...Два мальчика стояли на утесе. Верхняя скала его  хищно  изгибалась

над  побережьем,  и  любопытные  пальцы  разбивающихся  о  камни  волн  не

дотягивались даже до половины морщинистой  громады.  Солнце,  уставшее  от

нескончаемой дневной жары,  тонуло  в  плавящемся  море,  окрашивая  воду,

скалы, дерущихся птиц и две фигурки на утесе в цвет обгоревшей  кожи.  Мир

слишком долго был в огне, мир надо было смазать  сметаной;  и  может  быть

поэтому,  когда  высокий  тонкий  мальчик  отрицательно  покачал  головой,

казалось, он испытывает пронзительную боль от своего движения,  собравшего

кожу шеи и плеч в многочисленные упругие складки.

     - Почему?

     Это слово и было все, что осталось от  вопроса  приземистого  рыхлого

собеседника, вопроса, утонувшего в мокром шуме гибнувших волн.

     Вместо ответа высокий стянул с правой руки узкий темный чехол, тускло

блестящий на сгибах, и поднял руку вверх. В лучах  заката  выгнула  кольца

свои пятнистая змея, и девять изгибов ее тела текли по  запястью,  сжимали

локоть, уходили вниз по тощему  бицепсу.  Спрашивавший  недоуменно  скосил

черные заблестевшие глаза на собственный радужный виток браслета у  кисти,

перевел взгляд на голую руку приятеля, и хохот его едва  не  перекрыл  гул

моря. Он приседал, хватался за  коленки,  исцарапанные  и  шелушащиеся,  и

неслышно выкрикивал мальчишеские колкости, терявшиеся в высоте  утеса,  но

не становившиеся от этого менее ядовитыми.

     Внезапно успокоившись, смешливый смахнул соленую влагу с век,  скинул

одежду и, бросив в сторону отказавшегося две-три холодные реплики, прыгнул

вниз со скалы.

     Высокий мальчик застегнул чехол и  стал  смотреть  на  мокрую  гальку

берега. Дождавшись  вздыбленной  волны,  на  спине  которой  море  вынесло

веселого  прыгуна,  он  подошел  к  краю  утеса  и  наклонился  над  такой

притягательной бездной.

     - Я урод, - сказал не прыгавший во внезапно наступившей тишине, -  и,

пожалуй, я смертник. Но я не трус.

     Он отошел от края, облизал узкие губы и, не оборачиваясь,  побрел  по

тропинке, ведущей к селению. Он не остался и не мог видеть тело, всю  ночь

пролежавшее на берегу; и не мог  видеть,  как  утром  приземистый  мальчик

встал и направился домой. Иногда  мальчик  останавливался  и  с  гордостью

рассматривал свою руку, схваченную  теперь  двумя  браслетами  -  радужным

чешуйчатым витком  с  яркой  застежкой  и темным,  почти  черным  рубцом,

подобным ожогу. Потом, спотыкаясь, он продолжал идти дальше. Домой.

                                  ЧЕТ

                                         Я вижу, я помню, я тайно дрожу,

                                         Я знаю, откуда приходит гроза,

                                         И если другому в глаза я гляжу, -

                                         Он вдруг закрывает глаза.

     Я продирался сквозь отчаянно сопротивляющиеся ветки, путаясь в липкой

противной паутине, отворачивая лицо от хлестких ответных ударов и  жмурясь

на подворачивавшиеся под ноги муравейники; лес играл со мной, а я дрался с

лесом - и пропустил мгновение, когда на  дороге  показался  он.  Дорога  в

Город была вечным ориентиром  детских  скитаний,  нам  строго  запрещалось

отдаляться от нее, и никакая голубая терпкость заманчивых ягод не  властна

была нарушить запрет; дорога в Город, мощеная неширокая дорога, и  по  ней

идет возникший из ниоткуда шатающийся юноша с безвольно повисшей  тяжестью белых рук, и багровая лента  тянется  за  идущим,  тенью  повторяя  каждый оступающийся шаг, - чернеющей, бурой тенью.

     Он поравнялся с кустарником, скрывавшим меня,  и  с  трудом  повернул

всклокоченную голову. Бледный овал лица уперся в мое  укрытие,  и  пустой,

рыбий взгляд бросил меня в  лес,  дальше,  глубже,  ломая  резко  пахнущий

подлесок, секачом вздыбливая сизый мох, дальше, глубже, лишь бы не  видеть

кричащие зрачки, тонущие в блестящей мути  белков;  не  видеть  гору  юных

мышц, отдающих последнее в усилии каждого шага; не видеть  двух  плетей  с

тонкими пальцами и глубоко  перерезанными  венами,  перехваченными  острым

кривым ножом - вакасатси  старейшины  деревни,  запястий,  за  которыми  и

волочилась по щебенке кровавая липкая змея...

     Я  знал  обычай,  закон,  по  которому   сильнейший   в   деревенских

состязаниях безропотно подставлял запястья под ритуальный нож и выходил на

дорогу в Город. И если он протянет след своей нынешней жизни до последнего

поворота прежде, чем уйдет в темноту, то  его  -  Вернувшегося,  надевшего

следующий браслет, вышедшего к утру - будут  ждать  имперские  вербовщики;

они  наденут  ему  Верхний  браслет,  как  минимум,  третий,  и  уведут  в

гвардейские казармы. А там лишь от дошедшего будет зависеть судьба  пешего

лучника, или судьба тяжелого копейщика,  или  судьба  Серебряных  Веток  -

вплоть до корпусных саларов и сотни личных хранителей последнего тела Его.

Мечта всех мальчишек и вечная тема проклятий  стариков,  по  два-три  раза

уходивших и вновь возвращавшихся в свою морщинистую ворчливую старость.

     ...Лес сомкнулся вокруг меня, он продолжал играть,  и  в  круговороте

мокрых запахов всплыл неожиданный и неуместный привкус живого, но не  так,

как лес - живого огня; и я пошел на него, успокаивая дыхание,  гоня  прочь

призрак пустого тонущего взгляда Идущего по дороге. Запах усилился, в него

вплелась нить каленого железа - ошибиться я не  мог  -  мы  жили  рядом  с

кузницей; металл, ветки и обрывки  разговора,  услышанные  раньше,  чем  я

сообразил остановиться и замереть.

     - ...в виду: не более двух ночей. И я боюсь, что  он  не  продержится

даже этого срока.

     - Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю,  что

делаю. И делаю лишь то, что знаю.

     - Ты любишь шутить. Это правильно...

     Костер горел на большой закрытой поляне, а  у  костра  стоял  молодой

атлет в холщовой набедренной повязке,  и  вывернутые  в  застывшей  улыбке

пунцовые  губы,  казалось,  отражали  мечущееся  пламя  костра.   Приятное

выражение лица адресовалось пожилому нищему, юродивому, отлично известному в селении под кличкой Полудурок; нищему, никогда не снимавшему  засаленный  урацкий колпак с бубенчиками, предмет вожделений  всей  детворы.  Правда, сейчас колпак был снят, он валялся  рядом  с  потрепанной  котомкой,  и  я  удивился лысине Полудурка, переходившей в жиденькую пегую косичку волос на затылке. Длинными кузнечными клещами юродивый  выдернул  из  огня  широкое металлическое кольцо; атлет ловким  движением  вставил  руку  в  дымящийся обруч, и Полудурок клещами сжал  концы.  Когда  раскаленный  металл  обнял человеческое тело, я сполз в кусты, сжимая голову, корчась от чужой  боли, в ожидании вони паленого мяса, рева, огня, страха...

     - Ты бы вышел, Урод,  а?..  Если  так  сопеть  в  кустах,  то  твоего

крохотного носика может не хватить на нечто лучшее.  Давай,  хороший  мой,

покинь кущи...

     Не осознавая происходящего, я покорно продрался сквозь колючие  ветки

и сделал один шаг к Полудурку, ехидно на меня косящемуся. Ехидно, весело -

но не злобно; а именно злобы и ожидал я, горбясь и поворачивая голову.

     - Хороший мальчик, -  пробормотал  юродивый,  и  атлет  оторвался  от

созерцания полоски на предплечье - блеклой розовой полоски - хотя огненное

кольцо должно было сжечь руку до кости.

     - Хороший мальчик, - повторил нищий, и атлет шагнул ко мне, зажигая в

чуть раскосых глазах недобрые красные отблески. - Очень хороший мальчик, -

Полудурок предостерегающим жестом вскинул рваный  рукав  своей  куртки.  -

Знаешь, Молодой, ты пойдешь на поцелуй Гасящих  свечу,  но  сделаешь  все,

чтобы мальчику этому по-прежнему было хорошо...

     - Хороший мальчик, - им обоим доставляло удовольствие катать на языке

это словосочетание, но Молодой вкладывал в него другой, свой смысл, и  эхо

его голоса всполошило птиц в низких ветвях баньяна. -  Отец  начал  любить

мальчиков, он берет на себя  большой  хнычущий  груз,  больше,  чем  может

снести. Твоя спина, Отец, привыкает гнуться, но это плохая привычка.

     - Ты любишь шутить, - бесцветно протянул юродивый, по  уши  натягивая

свой колпак и поворачиваясь к ухмылке приятеля. - Нужная  привычка,  лучше

моей...

     Их глаза столкнулись, лопатки маленького Полудурка вздыбились  дикими

лошадьми, и в ушах моих  вспух  далекий  страшный  визг;  наверное,  кровь

ударила в мягкие детские виски...

     Гигант качнулся, запрокидывая  голову,  вжимая  затылок  в  бугристые

плечи; его руки взлетели вверх, красная полоса резко выступила на сереющей

коже; а невидимая крышка неумолимо захлопывалась над  ним,  ломая  колени,

разрывая связки, расплющивая на лице гримасу умирающей улыбки.

     - Все, Отец, - выдохнул он.

     - Я понял, Отец, - шепнул он.

     - Я больше не люблю шутить, - прохрипел он.

     Тело его сползло на хрустящую траву, тяжесть растворилась  в  воздухе

леса, потерявшем неожиданную плотность и тягучесть.

     Юродивый лениво  почесал  бородавку  на  шее,  обернулся  ко  мне,  и

одновременно с ним раздвинулись кусты, пропуская на вечернюю сизую  поляну

старого  Джессику,  нелюдимого  знахаря  Джессику,  никому  в  деревне  не

отказывающего в своих непонятных травах и не более понятных советах.

     - Отстань от мальчишки, варк,  -  старик  сжал  мое  плечо  костистой

ладонью, напоминавшей лапу дряхлой, но хищной птицы.

     - Ты что, не видишь, он переел на сегодняшний день...

     - Хороший мальчик, - с любимыми словами на лицо  Полудурка  вернулась

привычная хитрая  гримаса  безумия.  -  Старый  Джи  проводит  волчонка  в

берлогу, а еще старый Джи протрет слезящиеся глаза и  возьмет  мальчика  в

ученики; а если Джи не берет учеников, то он освежит съежившуюся память  о

бедном Полудурке и очень злом капрале Ли, ушедшем однажды в последний раз,

но до того любившем  обижать  бедного  молодого  Джи,  сумевшего  пережить

нехорошего капрала и стать хорошим старым Джи, правда?..

     ...Уже держась за сухую руку Джессики  и  пытаясь  поймать  ритм  его

неровной поступи,  я  осмелился  задать  мучивший  меня  вопрос.  Нет,  не

пылающий обруч, не вспышка Молодого и не новое лицо юродивого врезались  в

детскую голову, нет, не они:

     - Дядя Джессика, а кто был нехороший капрал Ли?

     Звонкой затрещиной наградил меня старик и, когда просохли выступившие

слезы, добавил хмуро:

     - Имеющий длинный язык будет облизывать муравейники. Скажешь  матери,

чтобы завтра отпустила тебя ко мне. И еды пусть  даст  -  я  не  собираюсь

кормить болтливую обузу. Судя по твоим хитрым глазам, она не будет  сильно

возражать.

     Обуза не возражала совсем, да и  мать  не  возражала  и  влепила  мне

вторую затрещину, когда я поинтересовался, кто такой "варк".

     Третьей не понадобилось. Я больше не хотел облизывать муравейники.

                                 НЕЧЕТ

     ...Костер чадил, злобно плюясь трещащими  искрами,  облизывая  металл

кольца, покрытого изнутри  сложным  и  беспорядочным  орнаментом.  Пожилой

варк, из Верхних, с жиденькой косичкой Проснувшегося,  дразнил  бесившийся

огонь, отдергивая  вкусное  кольцо  и  вновь  подставляя  его  под  жадные

извивающиеся языки. Варк помоложе равнодушно наблюдал за его действиями; и

багровый отсвет в раскосых глазах его вполне мог сойти за отражение костра

- но и отвернувшись, он продолжал перекатывать под веками стоячий закатный

сумрак.

     - Скорее, - проронил молодой. -  Он  дойдет  до  последнего  поворота

раньше, чем я смогу догнать его. Это сильный человек, и его  густая  кровь

может течь долго. Я боюсь не успеть.

     - Успеешь, Молодой.  И  имей  в  виду:  не  более  двух  ночей,  двух

полновесных лун. И я опасаюсь, что он не продержится даже этого срока.

     Буркнув это, пожилой помахал в  воздухе  зажатым  в  клещах  обручем,

видимо, подтверждая сказанное; и сунул все обратно в радостный костер.

     - Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю,  что

делаю.  И  делаю  лишь  то,  что  знаю...  -  рука  молодого   нырнула   в

подставленное раскаленное кольцо, и оно сомкнулось.

     - Да. И поэтому я был против твоего приобщения. Но теперь ты встал, и

разговор наш не имеет смысла.

     Остывающий круг отлетел в шуршащие заросли,  и  хмурый  пожилой  варк

проследил его пологую дугу.

     - Ты бы вышел, Урод,  а?..  Если  так  сопеть  в  кустах,  то  твоего

крохотного носика может не хватить на нечто лучшее. Если  юноша  бродит  в

лесу один, он не должен дрожать и прятаться. Давай,  хороший  мой,  покинь

кущи...

     Молодой варк порывисто  шагнул  к  вышедшему  на  поляну  трясущемуся

мальчишке; он быстро учился всему, что надо, только  сейчас  это  было  не

надо, и слов не  хватило,  чтобы  остановить  вновь  Вставшего.  Он  и  до

последнего ухода  отличался  редкой  самоуверенностью,  мало  кто  решался

вставать на его прямой дороге - но дорога кончилась, пошли  новые  дороги,

их было много, они не были прямыми, и он не знал всех выбоин и поворотов.

     Слов  не  хватило,  и  Вставший  выдержал  лишь  немногие   мгновения

предложенного  и  принятого  Визга  зрачков.  Жестоко?  -  разумеется;  но

необходимо. На  открывшего  тебе  дверь  смотрят  распахнутыми  глазами  и

отвечают коротко и внятно. А сузивший глаза и любящий шутить... Не  всегда

успеваешь понять, когда шутка закончилась, и не последняя ли это шутка.

     Хороший мальчик. Слишком хороший для такого  простого  Ухода.  Старый

Джессика позаботится, чтобы это  больше  не  повторялось.  Хороший  старый

Джессика, бывший некогда не таким уж старым. И не таким уж хорошим.

                                ЛИСТ ПЕРВЫЙ

                                                    Мое дыханье тяжело,

                                                    И горек бледный рот,

                                                    Кого губами я коснусь,

                                                    Тот дня не проживет.

     ...увидел при ярком свете луны дочь Клааса,  несчастного  дурачка  по

прозвищу "Песобой", ибо каждую встречную собаку он бил чем попало,  крича,

что "проклятые псы украли у него все волосы и должны их ему вернуть".

     Девушка эта нежно заботилась о своем отце и не хотела выходить замуж,

говоря:

     - Ведь он дурачок, я не могу его бросить.

     И видя, как она добра, каждый давал ей, кто чем богат: кто  сыру  или

бобов, а кто ломоть китового языка.

     Злонравный неподвижно стоял на опушке леса и пел. Девушка пошла прямо

на его песню и упала перед ним на колени.

     Он повернулся и зашагал к себе домой, она - вслед за ним, не проронив

ни слова, и вместе они вошли в замок.

     На лестнице Сиверт Галевин столкнулся с братом,  который  только  что

возвращался с охоты, затравив кабана.

     - Что я вижу? - насмешливо спросил он, - урод  намерен  подарить  нам

ублюдка? А ты, красотка, взяла бы  лучше  меня!  Удовольствия,  право,  ты

получила бы больше!

     Но Злонравный в бешенстве ударил брата копьем по лицу  и  взбежал  по

лестнице в свой покой.

     Боясь, что брат бросится за ним, сир Галевин  запер  двери  и  раздел

девушку донага - и дочь Клааса сказала, что ей холодно.

     Он полоснул ее золотым серпом под едва набухшей левой грудью, и когда

сердце упало на лезвие, он выпил из него кровь.

     И когда она испустила предсмертный крик, Злонравный  увидел,  как  из

стены вышел маленький каменный человечек и, ухмыляясь, сказал:

     - Сердце на сердце - вот где сила и красота! Вкусивший крови  Галевин

повесит девушку на Виселичном поле, и тело ее будет висеть  там,  пока  не

пробьет час для Божьего суда.

     И, сказав это, опять ушел в стену.

     Сир Галевин положил сердце девушки себе на грудь и услышал,  как  оно

громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его согбенный стан распрямился,

а рука исполнилась такой силы,  что,  пожелав  испытать  ее  крепость,  он

сломал дубовую...

                                   ЧЕТ

                                   ...Я не оскорбляю их неврастенией,

                                   Не унижаю душевной теплотой,

                                   Не надоедаю многозначительными намеками

                                   На содержимое выеденного яйца,

                                   Но, когда волны ломают борта,

                                   Я учу их, как не бояться,

                                   Не бояться, и делать, что надо.

     Как только клейкие молодые  листья  потеснились  на  ветках  плодовых

деревьев, давая место  крохотным  фиолетовым  соцветиям,  старый  Джессика

начал бить меня палкой. Сучковатый  кизиловый  посох  методично  гулял  по

тощей спине, склоненной за перебиранием овощей -  нашего  основного  меню;

острым концом въезжал между ребрами, вздымающимися от бесконечной  беготни за водой, и непременно родниковой; обидно хлопал по пальцам,  тянущимся  к сохнущим на металлическом листе травам...

     Синяки прочно облюбовали мое тело, я проклинал  драчливость  вредного

знахаря, совершенно не ценившего новоприобретенного  дарового  слугу  -  а

именно таковым я и был склонен себя считать! - и если сто раз я  собирался

удрать от выжившего из ума Джессики, то сто раз  меня  останавливало  одно

обстоятельство, никак не лезущее в рамки происходящего. Ну  хоть  какой-то

из ударов взял да и вызвал бы на лице старика улыбку, или  другой  признак

видимого удовольствия! - ничего подобного, Джессика  лупил  меня  с  таким

хмурым видом, словно выполнял тяжелую,  нудную,  но  жизненно  необходимую

работу, давно ему опротивевшую, и лишь по природной добросовестности...

     Так же добросовестно все  передаваемое  из  дома  мясо  скармливалось

берийскому волкодаву Чарме,  весьма  довольному  таким  оборотом  дела;  в

отличие  от  меня,  чей  впалый  живот  набивался  исключительно   гнусной

безвкусной зеленью; и столь же добросовестно, два раза в день - на восходе

и на закате - седой знахарь ходил обнимать дерево. Он выбирал один  и  тот

же ствол могучего, обугленного молнией бука,  возле  которого  и  застывал

надолго, приседая на полусогнутых ногах и охватив ладонями коричневый торс

лесного патриарха на уровне груди. Веки опускались  на  выцветшие  глазки,

Чарма ложился поодаль, рыча на меня и наглых голубей, появлявшихся  вблизи

его  драгоценного  повелителя,  и   тишина   спускалась   в   окрестностях

потрепанной лачуги, пользовавшейся у местных жителей дурной славой.

     Подталкиваемый любопытством, я иногда пытался подкрасться к Джессике,

но выражение Чарминой морды живо охлаждало  мой  пыл;  а  когда  берийский

зверюга прикончил пятнистого горного пардуса  и,  изорванный,  но  гордый,

отлеживался на задворках - я  вновь  приблизился  к  старику,  обнимавшему

дерево - и очнулся ярдах в трех от бука; вот до сих пор  и  не  знаю,  что

меня отшвырнуло - незаметный толчок знахаря или сук возмущенного дерева...

     Из чувства самолюбия, или противоречия, я выбрал себе ствол поменьше,

с узорчатой бархатистой листвой,  и,  обхватив  его,  застывал  в  надежде

представить таинственные ощущения старого  Джессики;  но  ободрав  о  кору

голый  живот  и  отвлеченный  жужжанием  мухи,  я  разочарованно  сопел  и

отваливал от ствола, высунувшего язык Чармы и близкого к тому же Джессики.

     Спустя некоторое время старик разжимал руки, отпуская свое дерево.  И

брал палку.

     - Би, а что бы делал ты, если бы тебя били палкой?

     Мы  сидели  на  холме,  лениво  поглядывая   на   сельских   валухов,

поставленных под  командование  моего  приятеля.  Надо  заметить,  что  за

последнее время веселый Би  потерял  изрядную  толику  своего  жизнелюбия,

погрустнел и никогда больше не пытался  заглянуть  под  мой  рукав.  Кроме

того, он стал раздражителен, и в поведении его стала сквозить усталость  и

знание чего-то личного, тайного и  последнего.  Редко  мог  я,  сбегая  от

заснувшего знахаря, перебравшего домашних целительных настоек, - редко мог

я видеть белозубую улыбку веселого Би, и даже зубы его, казалось, похудели

и вытянулись.

     - Наверное, я дал бы сдачи, - Би задумчиво почесал босую пятку.

     Я представил себя, дающего сдачи старому Джессике, и Би  обиделся  на

мое хихиканье, и долго  пришлось  уговаривать  его  высказать  новый  итог

размышлений на заданную тему.

     - Я бы уворачивался, - наконец протянул он и лег навзничь.

     - В конце концов,  маленькая  Биарра  тоже  лупила  меня  игрушечными

граблями, и что я мог сделать? Только уворачиваться...

     - Какая еще Биарра?

     - Сестра моя. Младшая...

     Я покрутил пальцем у виска.

     - Би, тебе солнце напекло, да? У тебя нет сестры, да еще младшей!.. У

тебя есть брат, старший, которого за  уши  не  оттащишь  от  его  верховых

свиней, ну, отец, мать там... А сестры нет. Может, двоюродная?

     В ленивой  позе  Би  появилась  какая-то  настороженность,  но  голос

остался прежним - ломким и тихим.

     - Ну, нет... Чего ты прицепился? Конечно, нет. И не было...

     Показного  равнодушия  явно  не  хватало,  чтобы   полностью   скрыть

напряженное желание утопить вспыхнувшую тему в трясине уступчивых слов.  Я

привстал, заглядывая под козырек его травяной шляпы,  -  и  плотная  стена

пыли за холмами отвлекла мое внимание. Би поднялся, молча стал рядом, и мы

вгляделись в движение серого занавеса.

     Металл блестел в пыли, кожа лоснилась от пота, золото сбруи и  хищный

оскал кошек на налобниках... высокие шлемы, металл,  кожа  и  хищность,  и

много еще всякого в пыли, и она свернула к селению. Би  засуетился  и  уже

откровенно стал меня выпроваживать; мы пожали друг другу  руки,  в  голове

моей мелькнула странная мысль, мелькнула и исчезла, и,  ловя  ее  пушистый

ускользающий хвост, я погрузился в кустарник.

     Спустившись, я обернулся: крохотная фигурка некогда веселого  пастуха

семенила к  темнеющему  вечерними  провалами  лесу,  и  одинокий  всадник,

вырвавшийся из пыли, все гнал и гнал оступающегося коня  на  крутой  склон

холма. И, убегая от греха подальше, я догнал наконец  удравшую  мысль,  но

беглянка не внесла ясности в сегодняшний сумбур.

     Какая  уж  тут  ясность,  если  исцарапанная  и  загорелая  рука  Би,

открывшаяся по локоть в прощальном рукопожатии, была покрыта пятью -  нет,

все же четырьмя браслетами!.. Ну не мог же даже самый отчаянный  мальчишка

за такой короткий срок уйти в темноту еще два раза? Не мог. Но  смог.  Что

же дважды забирало жизнь у веселого Би, и забрало его  веселье  -  подарив

раздражительность, угрюмость и мифическую младшую сестру  с  ее  дурацкими

граблями...

     Я не знал ответа и, конечно же, не ожидал его от  обнимающего  дерево

Джессики.

     Я не знал ответа  -  и  тихо  встал  рядом,  обхватив  второй  ствол.

Впечатления скакали в голове, пыль засасывала бегущего Би,  острые  грабли

впивались мне в шею, отворяя редкие капли крови  -  плевать  мне  было  на

дерево, и на знахаря, и на все его ощущения; ствол казался родным, теплым,

тепло стекало по туловищу  в  ноги,  сгибая  их  и  разворачивая  коленями

вовнутрь, голова опустела, и в  округлившемся  животе  зашевелился  первый

росток неведомого...

     Треск удара кизиловой палки отбросил меня от шероховатостей  коры.  Я

сидел на корточках, изогнувшись сумасшедшим кустом, змеей в кустах, птицей

на ветках, и палка старого Джессики врезалась в ствол как раз в том месте,

где за мгновение до того был мой затылок.

     - Что ты делал бы, Би?..

     - Я бы уворачивался.

     Я увернулся! Посох вновь поднялся  надо  мной,  но  левое  предплечье

скользяще приняло косой удар, и внутренне я уже ликовал в  предчувствии...

Как же!.. Проклятый Джессика неуловимым жестом перекинул  посох  в  другую

руку, и я увидел его глаза, когда острый конец бережно и  заботливо  ткнул

меня в открывшийся бок. Радость сияла в выцветших глазах,  удовлетворение,

сумасшедшая радость и искреннее удовлетворение - от промаха!

     На следующем восходе Чарма охранял двух идиотов, обнимавших деревья.

     Старый Джессика бил  меня  палкой  -  я  уворачивался.  Он  бил  -  я

уворачивался. Он бил - я...

                                  НЕЧЕТ

     -  ...Ларри,  я  по  возвращении  засуну  твой  раздвоенный  язык   в

гарнизонный нужник! Повторить?

     - Да ну, Муад, кончай греметь зубами... Мало ли кто померещился  тебе

на этом земляном  прыще!  И  даже  если  там  и  торчал  вонючий  сопливый

пастушонок - почем ты знаешь, что это наш?!

     - Ты Устав читал, трепач драный?! "Жениха и невесту, и мужа с  женой,

и всех близких Не-Живущему по крови - дабы лишенный  пищи  Враг,  источник

бедствий людских, ввергнут был в  Бездну  Голодных  глаз."  Ввергнут  был,

уяснил?! Повторить?

     Хмыкнул на сказанное капрал  Ларри  и  всю  обиду  вогнал  вместе  со

шпорами в бока бедного животного, никак  не  желавшего  ломать  породистые

ноги на рыхлой крутизне. Ну и опять же  сам  капрал  отнюдь  не  собирался

ломать шею в виднеющемся лесу,  даже  если  и  действительно  умотал  туда

местный щенок. Надо быть  придурком,  чтобы  в  форме  сунуться  к  лесным

братьям, - а уж они-то способны надеть  герою  последние  браслеты  почище

длинноруких   дворцовых   палачей,   потерявших   фантазию   на   казенном

довольствии...

     Сколько там уходов сохранилось у хитроумного капрала?  Ну,  первый  -

это от рождения, потом сарыч горный с уступа скинул, чтоб яиц не  воровал,

третий надел на дороге в Город, щедро поливая ее  красным  соком  молодого

глупого Ларри - тогда еще перегонщика плотов,  четвертый  мечом  надел  на

испытаниях лично сотник Муад,  ловко  надел,  однако,  сволочь,  аж  кишки

повылазили, ну и варвары - пятый...

     Нет уж, дудки,  это,  значит,  четыре  дня  помирать  в  их  чащобных

берлогах - пусть сотник сам Устав перечитывает! Пошел он к варку...

     В деревню Ларри влетел как раз вовремя: солдаты уже  отыскали  нужный

дом, указанный в доносе, и ворвавшийся первым  Муад  распахнул  по  ошибке

ворота свинарника. Матерый ездовой секач с неистовым хрюканьем подмял  под

себя орущего сотника, ковырнул клыком неподатливый  панцирь  и  под  хохот

ветеранов чесанул по  улице,  одним  поворотом  мощного  загривка  оставив

лошадь капрала со  вспоротым  животом  размышлять  у  забора  о  бренности

существования.

     Из свинарника уже высовывались рыла поменьше, но с тем же недовольным

выражением, когда помятый Муад в бешенстве ринулся в дом.

     - Эй, Ларри! - и  упирающаяся  старуха  забилась  в  волосатых  руках

сотника.  Нож  понимающего  капрала  чуть   не   отсек   носы   любопытным

молокососам, еще не видавшим знаменитый "летящий  цветок  сливы",  и  всем

своим широким лезвием оборвал визг растрепанной бабы. Довольно ощерившийся Муад небрежно скинул тело набежавшим труповозам  и  медленно  обернулся  к выбегающим из дверей мужчинам.

     Звездный час сотника Муада! Много их, таких часов, было у него, когда

доведенные до отчаяния люди - впрочем, какие там люди - вражья жратва -  и

все! - вот они-то и давали  сотнику  возможность  для  урока  новобранцам.

Истерические дерганья протрезвевшего папаши Ломби, тупая  звериная  ярость

старшенького, вилы их никчемушные, - неужели для этого стоит греть  ладонь

об эфес  короткого  меча  с  почетным  набалдашником  Серебряных  Веток?..

Разумеется,  не  стоит.  Отчего  бы  не  приколоть  неразумных  селян   их

собственными вилами? Действительно. И приколол. Под аплодисменты  сопляков

и  одобрительные  взгляды  изрубленных  ветеранов.  Легко  приколол.  Даже

изящно. Жаль, кабан ушел. Хотя и оставшегося молодняка с избытком  хватило

на всю сотню. Тоже, надо заметить, свиньи порядочные были...

     А тела семейства Ломби мерно подпрыгивали в телеге, едва  поспевающей

за арьергардом скачущих. Завтра, завтра они вернутся в мир, и лучше бы  им

не возвращаться - для принятия ритуальной ступенчатой  казни,  "положенное

число раз и до полного умерщвления", когда  последние  браслеты  несколько

дней будут надеваться на корчащихся людей, вновь возвращающихся для  новых

уходов - "и всех, близких Не-Живущему по крови, дабы лишенный  пищи  Враг,

источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз..."

     Жаль, кабан ушел. И поросенок ушел. В  лес.  Куда  там  было  обещано

засунуть язык нерадивого капрала Ларри? Ах, ну да...

                               ЛИСТ ВТОРОЙ

                                           ...И в каждом саване - видение,

                                           Как нерожденная гроза,

                                           И просят губы наслаждения,

                                           И смотрят мертвые глаза.

     ...освещенный дымным пламенем  костра  зал.  Голая,  невиданно  худая

старуха сидела у очага, скелет из черных  лоснящихся  костей,  и  высохшие

длинные груди ее, подобно плоским побегам табака, ниспадали до самого низа

живота. Кривой палкой, зажатой в обеих руках, она помешивала омерзительное

варево в огромном глиняном котле, тысячи мух гудели над  ней,  ползали  по

впалым щекам, укрывались в ее сальных лохмах.

     Когда Малыш иа-Квело подошел поближе, она задрала острый подбородок и

нараспев произнесла:

     - Ох, ох, ох, бедолага, бедняк неприкаянный, да неужто он  не  знает,

что не стоит самовольно совать руку слону в задницу, а то беды не миновать

- скажем, встанет слон, и виси после у него под хвостом!..

     Она покачала головой, словно выражая сочувствие заблудшему,  которому

грозила страшная участь.

     - Неужто он не знает, что  прийти  ко  мне  легко,  а  вот  выбраться

потруднее будет?..

     Малыш иа-Квело почтительно обнажил  плечо  под  пристальным  взглядом

оскалившейся Длинногрудой Королевы и промолвил, улыбнувшись:

     - О моя Королева, этот бедолага давным-давно ничегошеньки не знает...

Испокон веков бродит он по этому необозримому миру в поисках дорог ведущих

и дорог выводящих, а знай он дороги, - разве пришел бы сюда?

     - Да уж, - усмехнулась  старуха,  блестя  хищными,  не  по  возрасту,

зубами, - знал бы дорогу, не пришел бы к порогу...

     Она протянула стынущие руки к очагу, долго качала головой и, наконец,

спросила голодным голосом, на дне которого сливались угроза и обещание:

     - Славный ты малый, хотя и подлизаться не  дурак.  Подойди-ка  ближе,

посмотрим, сумеешь ли ты умастить бальзамом мою спину так  же  ловко,  как

словами мою душу...

     Старуха  протянула  Малышу  зеленоватую  склянку   и,   не   вставая,

подставила свой длинный и узкий волосатый хребет, с выпирающими, как рыбьи

кости, острыми позвонками. Молча взял иа-Квело склянку, и вскоре руки  его

стали кровоточить, покрывшись порезами. Казалось,  старуху  опьянил  запах

крови, она то и дело поворачивала к нему свою исходящую пеной морду  гиены

с острыми белыми клыками, будто готова была вцепиться ему в горло.

     - Скажи-ка мне, любопытный странник, что мягче - моя спина  или  твои

ладони?

     - Твоя спина, - ответил Малыш иа-Квело.

     И в тот же миг увидел перед собой дивную  спину  девушки  с  круглыми

крепкими плечами и бедрами, изгиб которых...

     ...приподняла до бедер свои  мерзкие  лохмотья  и,  слегка  раздвинув

ноги, начала выстукивать на тощем животе мерный ритм;  она  барабанила,  а

из-под подола  выскакивали  крошечные  серенькие  существа  с  ярко-рыжими

волосиками  на  остреньких  затылках,  и  все  они  под  застывшим  взором

Королевы, зрачки которой  утонули  в  белом  взгляде  страшной  шоколадной

статуи - все они улетучились из пещеры по  ведомым  им  делам,  а  старуха

вернулась к очагу и простерла руки над огнем; тело ее тяжко сотрясалось  в

робких лучах заходящего солнца, не осмеливавшегося войти под низкие своды,

ее били корчи, и гость неслышно сидел в дальнем углу зала.

     Так прошло три  дня,  и  снова  превратилась  Королева  в  девушку  с

ослепительными белками глаз; но когда на смену красавице возвратился живой

скелет, Малыш иа-Квело с удивлением почувствовал, что не испытывает такого

отвращения перед ним, хотя так до конца  и  не  свыкся  с  тяжелым  духом,

окружавшим ее, с царапающим слух голосом; он смог даже делить ложе с  этим

обтянутым иссохшей кожей призраком,  избегая  смотреть  ему  в  глаза,  но

иногда даже волнуясь за старушку.

     Доверившаяся Малышу возвращавшаяся девушка с  блестящим  взглядом,  -

она поведала ему о кошмарах детства своего,  о  приобщении,  о  злодеяниях

своих в старом, сморщенном обличьи, чуждом даже для нее самой,  о  выпитой

крови забредавших в пещеру Скитальцев; она  кормила  иа-Квело  фруктами  и

поила  только  родниковой  водой,  потому  что  от  иной  пищи  тело   его

приобретало слишком дразнящий запах; она давала ему капли своей  рубиновой

крови и с ними же пекла особый медовый хлеб с бурой корочкой, и Малыш звал

этот хлеб любовной приманкой, и нутро его содрогалось от мякоти хлеба...

     Так прошла вечность, потом еще и еще одна вечность, и тускнела память

Малыша, и солнце стало обжигать кожу  его,  черную  кожу  сына  солнца,  а

старуха сидела у очага в мертвом, сонном оцепенении, а девушка была  такой

же ослепительной, как и в первый день, и бледнеющий Малыш  стал  понимать,

что имела в виду Длинногрудая Королева, говоря о...

                                   ЧЕТ

                                                ...Лук сломан,

                                                Стрел больше нет,

                                                Время стучится в виски,

                                                Не лелей робеющего сердца,

                                                Стреляй без промедления.

     "Змее же свойственна гибкость и яд, тигру  -  ярость  и  мощь  удара,

крепок  загривок  у  лесного  медведя,  и  подпрыгивает  орел,   взмахивая

крыльями;  обезьяна  хватает  неведомое,  труслива  и  быстра  крыса  -  и

неискушенный теряется в вечной  изменчивости  признаков,  а  растерявшийся

издает звуки жертвы, и податлива для охотника такая добыча.

     Знающий же различает скрытое и знает простое - более великое,  нежели

обилие признаков и умений. И знает он, что стелется по земле змея, не имея

конечностей от рождения своего, кошка прыгает, куда захочет, и нет разницы

между любыми из четырех ее лап;  и  есть  у  пернатого  пара  крыльев  для

полета, и пара когтистых ног для ходьбы и ловли, и несходны меж собой пары

конечностей птицы.

     Три уровня обнимают сущее: земля, мир и небо, и три  образа  живут  в

нем - птица, кошка и змея, потому что вставший на дыбы  медведь  разделяет

лапы свои и, уподобившись птице, валится на врага сверху, и  подобен  змее

припавший к земле пардус, жалящий единым убийственным броском.

     Когтистые ноги имеет птица,  и  огромные  распахнутые  крылья,  и  не

позволяет она приблизиться к себе, потому что податливо птичье тело, легко

рвется оно; бьет птица всей  тяжестью  могучих  крыльев,  когтями  хватает

добычу, рушась на подмятую жертву,  топча  ее,  но  отлетая  при  малейшей

угрозе,  -  и  трудно  прорваться  сквозь  хлопанье,  мельканье  и  взмахи

разнолапого...

     Но кошка способна на это, ибо любит она  близкое  объятье,  рвется  к

нему, сжавшись в упругий ком, и, прыгая вперед, все четыре  короткие  лапы

свои обрушивает она градом непрерывных ударов, покрывая врага ранами и  не

давая опомниться; бессильно режут воздух огромные  крылья,  не  могут  они

сбросить вцепившегося в грудь,  перья  летят  во  все  стороны,  и  трудно

справиться со спрессованной яростью одинаковолапого...

     Но змея способна на это, ибо лишена змея конечностей,  и  ядовита,  и

холодна, и только лед змеиных колец может ждать чужого  нетерпения,  удара

неосторожного, и дождется своего змея, но объятье ее короче, чем у кошки -

тяжело стряхнуть обвившуюся смерть, и ударить нелегко по узкой  пружине...

Быстр поцелуй змеи, ядовит он, никто не подставит змее  лазейки,  но  сама

найдет она место и время  для  укуса,  ужасен  бросок  гадины,  невозможно

спасение - но птица способна на это,  падая  сверху,  ударяя  всей  длиной

крыла, хватая кольца  когтями,  и  бьется  гибкость  в  жесткости;  и  так

замыкается круг...

     Поэтому  знающий  не  мечется  по  сторонам,  следуя   многочисленным

различиям, и не выпячивает перед глупцами разнообразие  искусства  своего,

но следует основе, и  на  враждебность  змеи  меж  людей  падает  с  небес

крепкокрылым орлом, на жесткость  орла  гордого-мягкими  кошачьими  лапами

отвечает, тело рвущими; и  огненный  взрыв  кошки  разбивается  о  ледяную

невозмутимость единственного жала...

     Потому устроен так мир, что птицы в нем змей пожирают, кошки же любят

птичье мясо, а не наоборот, и змея жалит протянутую лапу без промедления.

     И есть дракон в мире,  имея  змеиный  хвост,  птичьи  крылья  и  лапы

кошачьи четыре, и подобен он всем троим, летая в небесах, по земле бегая и

стелясь, как змей - а  человек  подобен  дракону,  и  на  многое  способен

человек..."

     Что же ты знал такое, старый Джессика,  чего  не  знали  многие,  что

хотел ты и сумел  передать  мне,  молчаливый  целитель,  невинный  убийца,

толстый, одышливый, старый больной человек, подобный дракону?!.

                                  НЕЧЕТ

     Собака   оплакивала   умершего   повелителя,    лохматая    преданная

плакальщица, и  захлебывающийся  вой  ее  метался  в  сизых  завесах  туч,

разбивался об угрюмо молчащие холмы, путался в ночной листве  осиротевшего

бука; выл, надрывался верный Чарма, забывая зализывать слипшиеся раны -  а

над опрокинутым иссеченным телом сидел гибкий высокий юноша, неподвижный и ссутулившийся, и обнажены были правые руки  Живущего  в  последний  раз  и

Ушедшего в последний раз, бесстыдно обнажены, умер  стыд,  и  видела  луна

одинаковые девять браслетов.

     Долгую жизнь определила судьба старому  Джессике;  выбрала  жизнь  из

сумки везения  все  положенные  ему  уходы  -  последний  остался,  и  тот

разыграли за него лесные братья в зеленых капюшонах, улыбчивые дикие дети,

легко трясущие кости чужих игр. Кости...

     Молчал знахарь.  Топтали  бездумно  и  беззлобно  травы  редчайшие  -

молчал, пальцы разбойные по ларям шарили - слова не проронил, и за  бороду

дергал  смешного  старика  атаман  Ангмар;  предание  гуляло  о  волосатых

Ангмарах, людях с головами песьими, и зарычал низко  квадратный  волкодав,

врага почуяв.

     - Приколи собаку! - властно кинул оскалившийся Ангмар,  и  коренастый

бородач умело ткнул подобравшегося  Чарму  зазубренным  дротиком.  Хаживал

бородач  на  волков,  на  медведя  с  рогатиной  хаживал,  только   тяжело

вспоминать о победах охотничьих с глоткой вырванной, потому  как  незнаком

был для хрипящего ловчего страшный бросок боевых берийских собак.

     Сразу понял все Ангмар, ловко понял, славно понял  -  взвыл  Чарма  с

лапой разрубленной,  и  братья  лесные  без  главаря  остались,  нельзя  в

атаманах ходить с перебитой шеей, даром что холка твоя пошире бычьей...

     Так и случилось дикое, и  застал  вернувшийся  из  деревни  ученик  -

застал остывающее тело учителя, и  изрезанного  воющего  Чарму,  и  лошадь

дрожащую, в спешке забытую - трупы своих-то братья в лес уволокли, встанут

ведь дружки назавтра, браслеты почесывая, как пить дать  встанут,  им  еще

жить да жить, кому по три, кому по пять раз, и кровавым спросом спросят  с

бросивших их - тяжело нести восемь  трупов,  дорого  плачено  за  бешеного

травника с выродком его натасканным, людоедом, но что поделать, раз так...

     Лошадь от  них  осталась,  добрая  лошадка,  смирная,  и  когда  луна

отразилась в карих конских глазах, встал юноша, и скупы были его движения,

движения  человека,  выбравшего  свою  дорогу.  Вспорол  нож  крутую   шею

животного, густая струя ударила в ведро, и замолчал принюхивающийся Чарма.

     Юноша погладил пса; самые необходимые вещи  сгрудились  в  изношенной

котомке - и лопата выбросила первый пласт ночной светящейся земли.

     Спустя два часа у последнего поворота дороги в  Город  сидел  высокий

гибкий мужчина, поглаживавший огромного скулящего пса. Раны были на  руках

его, кровавый след тянулся по щебенке дороги, и пустое  ведро  валялось  в

дальних кустах.

     Мужчина и собака ждали рассвета. Они ждали вербовщиков.

                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СКОЛЬЗЯЩИЕ В СУМЕРКАХ

                                  НЕЧЕТ

                                     ...И тогда лишь был отдан им пленный,

                                     Весь израненный вождь аламанов,

                                     Заклинатель ветров и туманов

                                     И убийца с глазами гиены.

     - ...никак не менее двоих!

     - Кого?

     - Мужчин, разумеется. А то один перегревается...

     Смеющиеся девицы табуном влетели в маленький, тускло освещенный  зал,

где и были придержаны Всеобщей Мамой, излучавшей голубой свет  вынужденной старческой добродетели.

     - Что ж вы, ножны мужские, делаете,  -  ласково  закудахтала  она,  и

играющий бичом раб за Маминой спиной на какой-то миг показался обаятельным и нестрашным. - Господа уж  третью  дюжину  приканчивают,  их  достоинство полковым знаменем выпирает, а кротость да  податливость  шляется  неведомо где, да еще, сдается мне, даром...

     Что кроме  этого  сдавалось  Всеобщей  Маме,  бывшей  мечте  нынешних

трясущихся маразматиков - через талант ее маразматиков, и  через  него  же

трясущихся - неведомо осталось, утонув в изящном грохоте худых,  полных  и

откровенно жирных ножек по испуганной лестнице заведения  "На  все  четыре

стороны", пользовавшегося в городе жаркой потной известностью.

     - ...И на стволе нашем, общем  стволе,  который  превыше  гордости  и

обид, новая взошла ветка, Серебряная Ветвь, и бокал за ее побеги уже  жжет

мне ладонь. Встань, Смертник Джи, нынешний Сотник  Джи,  и  переживи  всех

нас, видящих тебя сегодня и пьющих честь твою!

     Рослый сотник выбрался из-за  неуклюжего  стола  и  смущенно  оглядел

притихшее собрание.

     - Спасибо, друзья! - пальцы вставшего сжались на пододвинутом бокале.

- За тепло спасибо, за вечер сегодняшний, простите меня все,  кого  обидел

чем, а, в особенности, ты прости, сотник Муад, и  ты,  сотник  Фаранг,  за

смерти ваши случайные, от руки неумелой, открывшие мне дорогу  в  компанию

вашу, за которую положу я все жизни оставшиеся, ни одной  не  жалея  и  не

уклоняясь от пути назначенного. Вашу славу пью!

     Многоголосый рев покрыл его слова, еще больше усиливаясь  от  звонких

приветствий впорхнувших девиц; и твердые мужские  колени  с  удовольствием

приняли на себя мягкий чирикающий груз.

     - Рыбчик, - надрывалась голубоглазая Линга,  наводившая  на  мысли  о

порочном незачатии, - рыбчик, ты сводишь меня на казнь?..

     Обманчиво полный сотник Фаранг, евший на удивление мало и  пивший  на

удивление   много,   буркнул   что-то   невнятное,   поддающееся    любому

истолкованию, и позволил Линге запустить губы в  его  стакан  в  обмен  на

рыжеволосую лапищу, засунутую ей  под  юбку.  Девушка  была  удовлетворена

обоюдным согласием и продолжала попискивать на интересующую ее тему.

     - Рыбчик, а какой сегодня день будет?

     - Терция. Для старика все на этом и закончится, к труповозам  пойдет,

а маманька помоложе, ей завтра днем еще ступень причитается.

     - А ты ей сам голову отрубишь, да?!

     Фаранг сжал  пальцы,  и  стакан  в  его  руке  разлетелся  вдребезги,

перепугав до смерти любопытную красотку.

     - Дура, - констатировал сотник. - Ты что, варка накликать хочешь? Где

ж ты видела, чтоб родню Не-Живущих казнили с пролитием крови?  Очумели  вы

тут совсем, подстилки мясные... Ясно ж сказано:  веревка,  огонь,  вода  и

промежуточные -  кипяток,  например...  Сколько  жизней  осталось  вражьей

кровушке, столько и будет мучиться,  до  края.  Голову  рубить...  Я  что,

палач? Хотя и им-то несладко доводится: одного и того же выродка казни  по

три дня - и никакого  разнообразия  душе.  Вот  накличешь  варка,  зараза,

истинно говорю...

     - А чего его накликивать? - обиделась мокрая Линга. -  Дура  сразу...

Вон - приперся! - длинный, тощий, и рожа неприличная...

     Хохот сотника едва не перекрыл шум заведения.

     - Ой, не могу! - ржал Фаранг, краснея ушами и хлопая себя по мохнатым

ляжкам. - Где ж вас Мама набирает?! Это ведь сотник Джи, новенький, мы его

честь и пьем сегодня!.. Ну, Линга, потешила душу, лучше, чем в койке!

     -  А  чего  он  такой  длинный?  И  смурной,  как  зима,  даром,  что

молоденький... неужто на сотню таких зеленых представляют?

     - Молоденький... Его не на сотню, его на капрала представляли, так он

сотников из комиссантов порубил. Сама знаешь, как оно на испытаниях -  нож

кандидату в руки, раздели - и тройку старших по званию на него,  с  боевым

железом в пальцах. Они кандидата уложат  быстренько,  ну,  ежели  он  кого

порежет - тому выговор, конечно,  за  несоблюдение  уровня;  а  новенький,

положенный начальством на  красный  песочек,  наутро  встанет  жив-здоров,

браслетик очередной потрет и идет с новым званием в подчинение к тому, кто

последним  его  убивал.  Ну  и  боится  он  теперь  во  всем  мире  одного

начальника, в память Ухода своего.

     - Ну?

     - Юбку мну... А этого стали представлять,  спустили  на  него  тройку

штабных сотников, лопухов золоченых, так я сразу Муаду  и  говорю:  глянь,

Му, как парень нож берет, хороший парень, не потянут  его  штабные.  И  не

потянули. Пока мы с Муадом  через  парапет  прыгали,  мальчик  их  как  из

арбалета положил и за меня у Муада пари выиграл. Я ж Му говорил  -  нельзя

так назад в бою запрокидываться. А он спорит. И доспорился -  тут  ему  не

деревня с кольем вышла, так ремень подшлемный к подбородку и прикололи - я

смеялся, как резаный...

     При последних словах помрачнел Фаранг,  голову  опустил.  Неугомонная

Линга принялась теребить кавалера, первые пары двинулись  по  комнатам;  и

никто не заметил пропажи хмурого новоиспеченного сотника.

     Он проскользнул  по  неспокойным  кривым  улочкам  окраины,  лестница

невзрачного домика скрипом отозвалась на тяжелые шаги, и  долго  ворочался

ключ, отпирая рассохшуюся дверь.

     - Чарма! - негромко позвал сотник.

     В ответ раздалось приглушенное рычание.

                                   ЧЕТ

     Я пишу эти строки в ночь перед испытанием, и, возможно, что на них  и

оборвется эфемерная попытка сыграть жизнь на неуклюжем инструменте слов  и

пера. Не тот это смычок, для тягучей мелодии единственного существования в

проклятом и проклятом мире живущих по девять раз.

     За кражу на базаре - смертная казнь. За  клевету  на  вышестоящего  -

смертная казнь. За убийство - смертная казнь; за убийство в последний  раз

- казнь ступенчатая, до края, обрыва в путаницу  и  головокружение.  Зачем

другие кары, когда на следующий день Вставшему выдаются премиальные плети,

и он тащится домой - жрать, пить, бояться...

     Ценность жизни ничтожна - дерьмо, деленное на девять, на безразличие,

повторяемость, привычку - и я тону в водовороте этого мира, я,  Живущий  в

последний раз.

     Впрочем, поначалу мне везло.

     Мне везло на дороге,  где  вербовщик  в  форме  гвардейского  офицера

забыл,  или  проиграл  положенный  мне   браслет,   да   и   не   очень-то

заинтересовался чехлом на руке новобранца.

     То ли рык собаки остудил служебное рвение,  то  ли  напарник  слишком

торопился бросить на кон остаток жалованья; любопытный напарник -  бледное

лицо со смеющимся бутоном рта, бугристые плечи -  чадящий  костер,  страх,

забытый голос и невидимая крышка над хрипом: "Я больше  не  люблю  шутить,

Отец!" Мне везло, и я не хотел дожимать  лопатки  этой  мысли  до  щебенки

дороги в город.

     Мне везло в казармах, где редко кому везло; мне везло в походах,  где

не везло никому; меня любили городские шлюхи и не любили  ночные  сторожа.

Мне сказочно подфартило -  я  получил  назначение,  завтра  на  испытаниях

осклабившийся сотник, один из трех положенных комиссантов, сунет меч в мой

мягкий живот и потом будет тщетно ждать рапорта от Вернувшегося.

     Бедный идиот, он и не подозревает о  таком  вопиющем  разгильдяйстве,

как возможность уйти и не вернуться.

     Что б ты делал, исчезнувший друг мой Би, если б били тебя? Да,  знаю,

ты бы уворачивался. А ты, потерянный навсегда Джессика, чье  имя  прикрыло

меня в городе? Да, знаю, Чарма глухо прорычал мне твой ответ...

     Слушайте внимательно, молчаливые мои собеседники - завтра я выйду  на

песок арены отвечать на вопросы, потому что слишком  далеко  лесной  брат,

позарившийся на травы и чужую одышку, слишком близко вербовщик с  памятным

лицом  алогубого  шутника,  слишком  много  вопросов,   кроме   завтрашних

смеющихся сотников...

     Кажется, я снова начал лизать муравейники.

                                  НЕЧЕТ

                                      О тени прошлого! - простите же меня

                                      На страшном рубеже из дыма и огня...

     -  ...Да  будет  благословен  взыскивающий  приобщения   к   прохладе

Не-Живущих; и на него возляжет белая ладонь Господ наших...

     - ...аших!..

     - Отдав жизни свои, все отдав, что оставил мир  приобщенному,  что  в

жилах его пенится для Открывающих Дверь, войдет он с ясным взором  в  ряды

стоящих перед краем и станет чашей для Господина и для братьев своих, даря

им право Крайнего глотка...

     - ...отка!..

     Дым. Рвущий горло и раздирающий глаза дым.

     - Пусть не забудет бегущий  в  ночи  рабов  своих,  даря  недостойным

Поцелуй обрыва; и не  забудет  пусть  благословенный  Вставший  за  Гранью

младших перед ним, припадая к биению их шелестом дождя  и  лаской  тумана,

дабы новое мироздание...

     - ...ание!..

     - ...выросло на смердящей плоти...

     Дым. Вязкий плотный полог. Дым.

     - ...зыбкого круговорота, где смерть и рождение суть одно;  и  ведомо

седым...

     - ...дым!..

     И треск валящихся бревен.

     Скит пылал, и женщины в экстазе принимали в себя милосердие копья;  и

зверье уходило в глушь, оставляя людей выяснять свои странные человеческие

отношения.

                                   ЧЕТ

     Дождь  настойчиво  подпрыгивал  за  окном,   приплясывая   по   цинку

подоконника, брызгами заглядывал в комнату,  уговаривая  перебросить  тело

через карниз, окунуться в ночную сырость, дружеский успокаивающий лепет  -

прости меня, дождь, сегодня был тяжелый день, и  вчера  тоже  был  тяжелый

день, и я, похоже, тону в их бессмысленной мути; да и с псом моим у  тебя,

дождь, плохие отношения, не любит тебя Чарма, он от тебя худеет, дождь,  и

долго встряхивается, виня хозяина в  наглом  поведении  небесных  лохматых

дворняг, задирающих ногу под  низкий  утробный  рык  и  виляние  огненными

хвостами...

     Прости меня,  дождь,  я  прикрою  окно,  и  стук  в  дверь,  сухой  и

неожиданный, присоединится к тебе, и ты притихнешь, вслушиваясь.

     - Войдите.

     - Сотник Джессика цу Эрль, вам депеша.

     - Входите, я сказал.

     Знакомый голос. Чарма подбирается, и  в  рычании  его  проскальзывают

непривычные визгливые нотки. Ты боишься, собака?!

     Пауза.

     - Вы придержите вашего зверя?

     - Харр, Чарма, лежать! Входите.

     Будь вошедший голым, а не в полной  форме  корпусного  салара,  я  бы

узнал его  быстрее  -  голым  он  был  привычнее.  Везение  мое,  спешащий

вербовщик на дороге, страх мой детский, рот кривящийся, пунцовый, вспухшая

улыбка, вспухшие лопатки, старый хороший Джи...

     Обеими руками вцепился я  в  шипастый  ошейник  взбешенного  Чармы  и

рывком вытолкнул упиравшегося пса за окно, на рыхлую мягкую  землю  -  лег

пес под карнизом, вздрагивая боками, и упрямо не пожелал отходить по своим

собачьим делам. Правильно, умница,  лежи  себе,  несмотря  на  официальную

приставку к имени моему, нашему имени, одному  на  двоих,  лежи,  лежи,  и

ножны сдвинем левее...

     - Ну и дурак, - сказал вошедший, и я почему-то сразу  понял,  что  он

прав. Ладно.

     - Чем обязан, салар?

     Гость  прошелся  по  комнате,  похлопывая  запечатанным  пакетом   по

голенищу высокого сапога; что ж ты будешь делать -  салары,  скользящие  в

сумерках, спецкорпус, надежда наша  в  борьбе  с  варками...  Ну,  говори,

надежда...

     - Сотник, что вам известно про скиты Крайнего глотка?

     - Что мне известно? (Ничего не известно, глоток, ну и глоток, Крайний

- значит нету больше...) Ничего, салар.

     - Очень правильно, сотник, тем паче, что в родной вашей области их  и

нет. Тогда мне хотелось бы знать ваше мнение о варках.

     В родной области? Зараза, даже не  скрывает,  действительно  разлюбил

шутить, что ли...

     - Не более Устава, салар.

     - Прошу вас, сотник.

     Просишь, стало быть. Ладно. Как оно там...

     - "И если в семье любого сословия родится или  иным  путем  возникнет

Враг живущих, то жениха или невесту по обручении, и мужа с женой,  отца  с

матерью,  и  всех  близких  по  крови  его  -  казни  ступенчатой  предать

незамедлительно, до последнего обрыва в Великое Ничто, дабы лишенный  пищи

Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз".  Вы

довольны, салар?

     - Не доволен. И что в тебе тогда Отец  высмотрел...  Спрашивал  -  не

говорит. Ну да ладно, сотник, разинь уши и слушай...

     Я слушал, и каждое слово салара  снимало  пласты  с  черной  легенды,

позволявшей, как казалось мне, вырезать неугодных на законном основании; и

легенда улыбалась мне в лицо страшной острозубой  ухмылкой  реальности,  и

дождь отпрянул от притихшей комнаты.

     Кошмар детских пугал обретал плоть и кровь - я не играю словами! - он

обретал густую алую кровь - каждый поцелуй варка стоил жертве браслета,  и

не надо было для этого уходить в смерть и  спать  с  ней  ночь.  Последний

поцелуй дарил вечность - бледную красноглазую вечность,  жадную  к  чужому

теплу.

     Очень  хрупкие  стены  отделяли  мир  людей  от  превращения  в   мир

корчащихся от голода вечных варков - дикого голода,  ибо  не  останется  в

мире места для ненадевших последний браслет.

     Хрупкие стены... На фундаменте трупов, ибо лишь Верхний варк  выбирал

жертвы по вкусу своему - тех, кто достоин был  по  извращенному  разумению

приобщения к Не-Живущим.

     Вставший же молодой варк, не набравший нужной силы, ограничен законом

крови - и брать ее может лишь у близких своих  -  но  если  убиты  близкие

последним убийством, то лишается Вставший телесной оболочки и растворяется

в Бездне Голодных глаз.

     И такое равновесие между миром существующим и миром грозящим  привело

к неизбежному - к общинам Крайнего глотка.

     Мириады страданий влечет в себе водоворот девяти жизней, и лишь выход

в бессмертную ночь дает Не-Живущему покой и  отдых.  Покой  и  отдых  -  и

скиты, оргии диких обрядов смертей послушников, встающих и вновь гибнущих,

изуверскими, немыслимыми способами  -  пока  не  останутся  в  скиту  лишь

Живущие в последний раз.

     А там остается  молить  о  пришествии  Бледного  Господина,  дарящего

поцелуй,  и  уйти  для  вечности,   делая   Крайний   глоток.   Стоит   ли

переспрашивать: крайний глоток - чего?..

     ...Дождь сидел на подоконнике, поглаживая ворчащего  Чарму,  и  через

плечо заглядывал в распечатанное послание. Моя конная сотня, десять  дюжин

копейщиков...  Шайнхольмский  лес,  проводник  местный...  Скит   Крайнего

глотка. Сжечь. Подпись. Печать.

     Салар стоял в дверях. Не вязался рассказ его со многим - прошлое  мое

кричало, детское дикое  прошлое,  и  дождь  оттаскивал  меня  от  дверного

проема.

     - Ну и дурак, - спокойно сказал салар, бросил на  кровать  скомканную

тряпку и вышел.

     Я зазвал пса и поднял брошенное с кровати - это был дурацкий колпак с

бубенчиками.

                                ЛИСТ ТРЕТИЙ

        ...Я шел по темным коридорам, кругом, как враг, таилась тишь.

        На пришельца враждебным взором смотрели статуи из ниш.

        В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак,

        И, точно маятник зловещий, звучал мой одинокий шаг.

        И там, где глубже сумрак хмурый, мой взор горящий был смущен

        Едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн.

        Я подошел, и вот мгновенный, как зверь, в меня вцепился страх:

        Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах.

        На острой морде кровь налипла, глаза сияли пустотой,

        И мерзко крался шепот хриплый: "Ты сам пришел сюда, ты мой!"

        Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла,

        И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала...

        ...Я шел один в ночи беззвездной, в горах с уступа на уступ,

        И увидал над мрачной бездной как мрамор белый, женский труп.

        Влачились змеи по уступам, угрюмый рос чертополох,

        И над красивым женским трупом бродил безумный скоморох.

        И, смерти дивный сон тревожа, он бубен потрясал в руке,

        Над миром девственного ложа плясал в дурацком колпаке.

        Он хохотал, смешной, беззубый, скача по сумрачным холмам,

        И прижимал больные губы к холодным девичьим губам.

        И я ушел, унес вопросы, смущая ими божество, -

        Но выше этого утеса не видел в мире ничего.

        Я шел...

                                  НЕЧЕТ

                                          В сердце моем - призрачный свет,

                                          В сердце моем - полночи нет.

     Вьюны оплели каменное подножие беседки, дрожащими усиками  дотянулись

до ажура деревянных кружев и мертвой хваткой ползающих вцепились в  спинку

массивного широкого кресла. Казалось, еще немного, последнее  усилие  -  и

зеленые покачивающиеся змеи с головками соцветий опустятся на  морщинистое

неподвижное лицо и сгорбленные плечи дряхлого хэшана в огненно-алой кашье,

сквозь пар чашки в  пергаментных  ладонях  глядевшего  на  согнутую  спину

вбежавшего послушника.

     Пятна солнца, прорывавшегося сквозь рельеф перекрытий,  делали  спину

эту похожей на пятнистый хребет горного пардуса, выгнутый перед прыжком, и

невозможное сочетание хищности со  смирением  останавливало  подрагивающие

плети вьюнков.

     - Нет, - лицо хэшана треснуло расщелиной узкого рта, - нет, Бьорн,  я

так и не научил тебя кланяться. Ты сгибаешься с уничижением, которое  паче

гордыни, а надо кланяться  так,  как  ты  кланялся  бы  самому  себе  -  с

гордостью и достоинством уважения. Впрочем, у меня нет выбора. Ты идешь  в

Город, ученик Бьорн-Су.

     - За что? - человек, названный Бьорном-Су, резко выпрямился, и  обида

бичом хлестнула по его чуть раскосым глазам, глазам пророка и охотника.  -

За что, учитель?!.

     - За право называться моим  учеником!  -  голос  хэшана  напрягся,  и

незванные вечерние тени робко обступили беседку, прислушиваясь. - За годы,

сделавшие из  дикого  лесного  бродяги  Скользящего  в  сумерках  -  и  не

городского щеголя, знающего дюжину Слов и кичащегося на всех  перекрестках

серым плащом салара - а питона зарослей, ползущего по следу варка в холоде

гнева и молчания!.. За ночную женщину с твоим лицом, пришедшую  за  кровью

брата своего и сожженную мною на твоих глазах - в которых читаю  я  сейчас

торопливую обиду, рожденную непониманием...

     Дно чашки стукнулось о низкий лакированный  столик,  и  хэшан  умолк.

Надолго. Человек,  названный  Бьорном-Су,  ждал,  когда  старик  заговорит

снова.

     - За что?.. Не за что, а за кого - ты идешь в Город за меня,  и  если

бы не ноги мои, синие и вспухшие, то, клянусь Свечой, я пошел  бы  сам.  В

стенах Скита Отверженных много сбежавших от казни за родство, но мало  кто

из них выходит в сумерки, и лишь ты способен выйти из-под  защиты  Слов  и

Знаков и выполнить необходимое.

     Ты знаешь сам, что крайности близки, и прикосновение  ко  льду  может

обжечь. Человек бежит варка, салар и гость ночи преследуют друг друга;  но

городские Вершители и девятка Верхних варков с наставником  Сартом  -  они

способны находить общий язык, колеблющий и без того шаткое  равновесие.  К

сожалению,  всегда  хватает  преступников,  чью  кровь  можно  продать,  и

найдутся лишние варки, которых Девятка с легкостью подставит  под  Тяжелое

Слово салара. А расплата... Неугодные убираются поцелуем варка, а в  форме

Скользящего в сумерках гуляет ночной волк,  безнаказанно  дышащий  страхом

городских баранов.

     Варк, надевший плащ салара - ты найдешь его, Бьорн-Су, и подаришь ему

поцелуй Гасящих свечу. И я не думаю, что  Верхние  и  Сарт  встанут  из-за

этого на твоем пути; хотя Сарт непредсказуем...

     - Я убью их! -  человек,  названный  Бьорном-Су,  вскинул  к  потолку

сжатые кулаки. - Я погашу их свечи и...

     - Помолчи! - оборвал его хэшан. - Свечи... Дерзость твоего  крика  не

взял бы на себя даже я. Мне нужно, чтобы  ты  выполнил  порученное,  а  не

ломал шею под непосильным...

     - Но, учитель? - на лице кричавшего отразилось запоздалое недоумение.

- В скиту живут одну жизнь, таков  закон  Отверженных,  и  даже  вы  после

смерти вынуждены будете покинуть Обитель... Как же уйду я - живущий?

     Хэшан встал и подошел к послушнику.

     - Ты умрешь, - спокойно сказал он, и рука его опустилась  на  затылок

человека, названного Бьорном-Су, нащупывая основание черепа. - Ты  умрешь.

Сегодня. А через три дня, согласно закону, отправишься в Город.

     Пальцы старика резко сжались. Ученик дернулся, затем встал с колен и,

покачнувшись, попятился к выходу из беседки. У самого  проема  его  догнал

ровный голос хэшана.

     - Ранее ты говорил мне о друге детства, уроде,  Живущем  в  последний

раз. Я не могу сказать, добро или зло скрыто в этом  повороте  судьбы,  но

если ты встретишь его в Городе...

     - Я уберу его! Да, учитель? - легкий хрип был в непослушном горле.

     Хэшан покачал головой.

     - Годы в Скиту  Отверженных,  все  мои  усилия  так  и  не  вытравили

одного-единственного года в лесу. Впрочем, у меня нет выбора. Иди.

     ...Когда человек, названный Бьорном-Су, вышел за  стены  Скита  -  он

пошатнулся, вздрогнув всем телом, и сполз прямо  на  спавшего  у  изгороди

грязного оборванца. Тот проворно отскочил в сторону,  поморгал  слипшимися

веками, и лишь потом, по-обезьяньи подпрыгивая,  приблизился  к  упавшему.

Голова Ушедшего в ночь была запрокинута, и покой сползал на глаза охотника

и пророка, глаза Скользящего в  сумерках.  Оборванец  ухмыльнулся,  стянул

засаленный колпак и долго чесал вспотевшую лысину, мотая  жиденькой  пегой

косичкой. Потом нищий завопил дурным голосом  "Караул!"  и,  не  дожидаясь

ответа, припустился по пыльной дороге, смешно семеня короткими ногами.

     А невидящий взгляд веселого маленького Би тонул  в  наплывающей  мути

вечера.

     Через три дня ему надо будет уходить. В Город.

                                   ЧЕТ

     - Хороший ты парень, Джи, и в деле  я  тебя  видел,  -  Муад  почесал

щетинистый подбородок, - и в кабаке у тебя все в порядке  -  разве  только

насчет девок ты слабоват...  Что,  может,  сползаем  в  "На  все  четыре",

разомнемся,  а?..  Да  ладно,  вечно  у  тебя  отговорки,  какое   сегодня

патрулирование? - парни еще от Калорры не  отошли!  Ну  и  зря,  приятель,

девочки у Мамы еще очень даже девочки...

     Муад добродушно похлопал меня по плечу и свернул к заведению Всеобщей

Мамы. От окон борделя тянуло кислым вином и недопетыми песнями - из похода

на Калорру все вернулись довольные: при деньгах, экзотических побрякушках,

с новыми нашивками и браслетами. Гуляй, солдат, забудь печали...

     Дойдя до  казармы,  я  забрал  томившихся  караульных  и  свернул  на

городские  окраины.  Вынырнувший  из   темноты   Чарма   затрусил   рядом,

начальственно  косясь  на  недовольных  патрулей;   покривившиеся   хибары

обступили крохотный отряд, и топот наших шагов гулко отдавался в пустынных

ночных улицах. Может, и впрямь надо было плюнуть на наряд и не тащиться по

затаившемуся Городу, думать, к чему бы это  свет  в  окне  углового  дома,

робкий какой-то свет, настороженный - а вдруг заметят с улицы, войдут...

     Ну и войду, и увижу грязную голую бабу с тремя осоловевшими мужиками,

сбежавшими от ревнивых жен и нервничающими до потери и без того  невеликой

силы мужской. Так что мне их, рубить за это?

     Из-за угла выглянула темная крадущаяся фигура и направилась  к  двери

дома, украшенной тяжелым медным кольцом.  Я  жестом  остановил  сунувшихся

было вперед караульных и сдал на шаг в густую  тень  бесконечного  забора.

Глаза Чармы загорелись у бедра, и сквозь ткань я почувствовал ровную дрожь

напрягшегося собачьего тела. Тихо, умница, ты же знаешь...

     Человек подобрался к двери и замер  в  нерешительности;  он  протянул

руку к резной филенке - и тут же  отдернул,  словно  обжегшись.  Потом  он

засуетился, забегал вокруг двери, подпрыгивая и пытаясь заглянуть в  окна;

что-то важное происходило там, очень важное  для  него;  и  когда  отблеск

света упал на его лицо, я покачал головой и вышел из укрытия.

     - У вас проблемы, салар?

     Он вздрогнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.

     - А, это ты, сотник! - выдохнул  он  с  явным  облегчением.  -  Очень

кстати, очень...

     Этот затравленный дергающийся человек,  словно  на  миг  распахнувший

плащ властной уверенности - он суетился, он спешил, потирая холеные  белые

руки; и он боялся!

     - Помоги мне, сотник! Останови их -  я  хотел  сам,  но...  мне  надо

спешить. Войди туда - и все мои объяснения будут лишними!..

     - Добро, салар. Вы двое останьтесь здесь. Чарма, айя, за мной!

     ...Запертая  ветхая  дверь  слетела  с  петель,  и  на  мгновение  мы

задержались на пороге.

     В небольшой, тускло освещенной и  почти  пустой  комнате,  у  грубого

деревянного столба, в кругу коптящих  толстых  свечей  и  бронзовых  витых

переплетений на подставках стояла девушка; белое,  просвечивающее  платье,

белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в нитку жемчуга  под  кружевным

воротничком, и на белом остановившемся лице  -  огромные  тоскливые  омуты

умирающей ночи.

     В  дальнем  углу  сидел  на  корточках  угрюмый  коротышка  в   сером

бесформенном балахоне, и руки его любовно  поглаживали  ряд  металлических

инструментов, в назначении которых трудно было усомниться; его  квадратный

напарник сосредоточенно листал потрепанную  книгу,  горбясь  над  неудобно

низким столиком красного дерева - и шуршащие страницы никак не вязались  с

длинным мечом у пояса и широкополой шляпой, обшитой стальными пластинами.

     Невидимый в дверном проеме Чарма глухо зарычал, и  мне  некогда  было

разбираться в странных интонациях моего берийца.

     -  Сотник,  погодите,  я  все  объясню!..  -  листавший  книгу  резко

выпрямился, но коротышка уже взмахивал граненой дагой с выгнутым эфесом, а

Чарма плохо относится к такого рода объяснениям. Хрипящий клубок покатился

по доскам пола, сшибая  свечи  и  подставки,  беззвучно  кричащая  девушка

вжалась в сучковатую древесину столба, и длинный  меч  любителя  старинных

фолиантов зацепился за низкую притолоку в  самый  неподходящий  для  этого

момент...

     Все было кончено, и Чарма фыркал, облизывая  окровавленную  морду.  Я

отшвырнул носком сапога раздавленную свечу и подошел к девушке.

     - Идемте отсюда. Я провожу вас.

     Странно, но она не была привязана к столбу. Впрочем, пара таких орлов

с их железом... Не с твоими казарменными мерками подходить к этим  глазам,

сотник, - тони в них, пей восхищение и благодарность и не забывай подавать

даме руку в таком темном и страшном коридоре...

     Ее  прохладная  маленькая  ладошка  утонула  в  моей  лапе,  я  понес

галантную чепуху, стараясь отвлечь  девушку  от  происшедшего  в  комнате,

унять нервную дрожь пережитого ужаса - Лаик Хори даль Арника, Джессика  цу

Эрль, Серебряные Ветви, можно просто... ну, скажем, Эри, не  проводите  ли

вы меня, сотник, и вы еще спрашиваете, вот мой плащ, на улице холодно, да,

конечно...

     Вышедший за нами Чарма издал низкий требовательный рык. Ревнует!

     - Шел бы ты домой,  приятель!  -  бросил  я  ему.  -  Или  тебя  надо

проводить?..

     Чарма вскинул обиженную морду, долго смотрел на белую хрупкую фигурку

девушки - и растворился в чернилах улиц.

                                  НЕЧЕТ

                                           Прошел патруль, гремя мечами,

                                           Дурной монах прокрался к милой,

                                           Над островерхими домами

                                           Неведомое опочило.

     ...Он вошел в комнату, неся на  вытянутых  руках  драгоценное  острие

Трепетного дерева - и застыл на пороге.

     Два тела скорчились в луже чернеющей крови, и  голова  в  широкополой

шляпе  с  металлическими  пластинами  откатилась   к   столбу;   несколько

раздавленных свечей валялись на полу, круг был стерт, и разбросанные Знаки

отсвечивали пурпуром. Ее не было!

     Он бросился к окну и успел  заметить  исчезающие  за  углом  силуэты;

ветер засмеялся ему  в  лицо,  и  сброшенная  со  столика  книга  ответила

извиняющимся шепотом.

     - Безумец! - прошептал Бьорн-Су.

                              ЛИСТ ЧЕТВЕРТЫЙ

                                                      Отворите дверь!

                                                      Лунный свет впустите

                                                      В храм Укимидо!..

     ...Ударил четвертую стражу колокол в Уэно, эхом  откликнулся  пруд  у

холма Синобургаока, плеснула вода  в  источнике,  и  огромный  темный  мир

погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом осеннего ветра среди холмов.  И

вот, как всегда, со стороны Нэдзу послышался сухой стук  гэта.  "Идут!"  -

дрожа, подумал Синдзабуро. По лицу его струился обильный пот,  сжавшись  в

комок, он истово читал сутры "Убодарани".

     У живой  изгороди  стук  деревянных  сандалий  внезапно  прекратился.

Синдзабуро, бормоча молитвы, выполз из-под полога  и  заглянул  в  дверную

щель. Видит - впереди, как обычно, стоит О-Енэ с пионовым фонарем, а за ее

спиной - несказанно прекрасная О-Цую в своей высокой  прическе  симада,  в

кимоно цвета осенней травы, под  которым,  как  пламя,  переливается  алый

шелк. Красота ее ужаснула Синдзабуро. "Неужели это отродье  тьмы?!"  Между

тем, поскольку дом был оклеен священными  ярлыками-заклятиями,  привидения попятились.

     - Не войти нам, барышня, - сказала О-Енэ. - Сердце господина Хагивары

изменило вам. Он нарушил слово, которое дал вчера ночью,  и  закрыл  перед

вами двери. Войти невозможно, надобно смириться. Изменник  ни  за  что  не

впустит вас к себе. Смиритесь, забудьте мужчину с прогнившим сердцем!..

     - Какие клятвы он давал! - печально сказала О-Цую. - А сегодня  ночью

двери его закрыты. Сердце мужчины - что небо осеннее! И в  душе  господина

Хагивары нет больше любви ко мне... Слушай, О-Енэ, я должна  поговорить  с

ним. Пока мы не увидимся, я не вернусь!

     С этими словами она закрыла лицо рукавом и горько заплакала. Была она

и прекрасна, и ужасна в своей красоте. Синдзабуро только  молча  трясся  у

себя за дверьми.

     - Как вы преданы ему, барышня, - сказала О-Енэ. - Достоин ли господин

Хагивара такой любви? Ну что ж, пойдемте, попробуем  войти  к  нему  через

черный ход.

     Она взяла О-Цую за руку и повела вокруг дома. Но...

     ...зашел на монастырскую кухню и спросил:

     - Простите, не скажете ли мне, чья это могила там, позади  храма,  на

которой лежит фонарь цвета пиона?

     - Это могила  дочери  хатамото  Иидзимы  Хэйдзаэмона  из  Усигомэ,  -

ответил длинноносый монах. - Скончалась недавно,  бедняжка,  и  ее  должны

были похоронить у храма Ходзю-дзи, но их настоятель почему-то запретил,  и

похоронили у нас, потому что мы все равно у Ходзю-дзи в подчинении...

     - А чья могила еще там рядом?

     - А рядом могила служанки той девушки. Вроде умерла от усталости,  за

больной госпожой ухаживая, хоть люди про смерть ту разное говаривали -  ну

и похоронили их вместе.

     "Так вот оно что..." - бормотал Синдзабуро, глядя в страхе на  свежую

могилу с большим памятником и  лежащий  возле  нее  промокший  под  дождем

фонарь с колпаком в виде пиона.

     Не могло быть и...

                                   ЧЕТ

     - Кто там?

     - К вам можно, сотник?..

     - Входите.

     На этот раз Чарма не вскидывается навстречу гостю - рассорились мы  с

Чармой, не любит он Лаик, не понимает, что я в  ней  нашел,  ревнует  пес,

злится - а я злюсь на него, и теперь Чарма пропадает  почти  все  время  у

моего  друга  (если  другом  может  быть  человек  втрое   старше   тебя),

архивариуса  дворцовой  библиотеки  Шора.  И  сидит  старый  Шор  в  своем

продавленном кресле, неторопливо листая никому давно уже не  нужные  тома,

щурится близорукими глазами на древнюю вязь, а притихший  Чарма  лежит  на

вытертом ковре и честит меня самыми последними собачьими словами...

     - Вас можно поздравить, сотник! Разрешите полюбопытствовать, скоро ли

свадьба?

     - Не разрешаю, салар. Валите  любопытствовать  куда-нибудь  в  другое

место.

     - Тогда рекомендую полюбопытствовать вам. Вот, - и он швыряет на  мою

кровать сафьяновый футляр, из которого выглядывает тоненькая пачка  желтых

листков.

     - Я не читаю чужих писем, салар.

     - Читайте, читайте, сотник! Тем более, что владелец вряд ли придет за

ними... А даже если придет - все равно желаю счастья в семейной жизни! - и

дверь за ним захлопывается.

     Зачем  ты  смотришь  на  меня  таким  недобрым  взглядом,  салар?   Я

благодарен тебе - ты подарил мне полнолуние, и  медленно  текущие  ночи  в

разводах причудливых теней от замирающих деревьев, серебристый  призрачный

свет, и  ее  волосы,  мерцающие  изнутри,  невесомую  прозрачную  фигурку,

парящую в лунном свете, растворяющуюся в нем, и глаза,  зияющие  бездонной

чернотой звездного неба, в которые можно глядеть до бесконечности...

     Ты хлопаешь дверью, Скользящий в сумерках, а Шор говорит, что я  стал

поэтом, а Чарма считает, что я просто сошел с ума, в чем с  ним  полностью

согласен сотник Муад. Наверное, вы все  правы,  друзья  мои,  хотя  я  уже

несколько раз пытался поцеловать Лаик, но она неизменно  уклоняется,  и  я

мысленно проклинаю свое нетерпение и недоумеваю - почему?..

     Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ и не  испугалась  горящих

зеленых точек в кустарнике, когда я шагнул к  ним,  хватаясь  за  эфес,  и

надвинувшиеся серые тени застыли, задирая узкие морды; дуновение холодного

сырого ветра пронеслось над поляной - и исчезло  в  лесу,  унося  с  собой

бесшумную хищную стаю; - почему?

     - Ты видела, Лаик?

     - Волков? Да.

     - Они ушли.

     - Нет, Эри. Их кто-то увел. Кто?

     - Но если он их увел - значит, он желает нам добра..

     - Может быть ты и прав, Эри. Идем, нам пора...

     Вот так же тихо и внезапно вынырнула из лесу стая, когда мы с Лином и

еще одним мальчишкой пасли у опушки деревенских овец.  Лин  набросился  на

волков с палкой, и это стоило ему третьего браслета; ко мне  кинулись  два

зверя - и остановились, как вкопанные. А потом вожак протяжно завыл, и вся

стая унеслась в лес, даже не утащив зарезанных овец.

     Почему, Лаик? Почему длинный глухой рукав закрывает твою правую руку,

такой же, какой ношу и я - я не верю в чудеса, Лаик, жизнь  отучила  меня,

но если двое Живущих в последний раз находят друг друга в  этом  проклятом

бесконечном мире, то я выйду на самую широкую площадь и публично  извинюсь

перед жизнью за мое неверие!..

     Мы извинимся, Лаик, и ты будешь жить  долго-долго,  и  Чарма  наконец

полюбит тебя...

     Правда, Лаик?..

                                  НЕЧЕТ

                                        Мой старый друг, мой верный Дьявол

                                        Пропел мне песенку одну:

                                        Всю ночь моряк в пучине плавал,

                                        А на заре пошел ко дну.

     - Привет, Молодой.

     Под пыльным, посеревшим от времени и дождей дощатым забором, прямо на

мокрой земле, расположился пожилой потрепанный нищий, подслеповато  щурясь на нависшего над ним гиганта в форме салара.

     - Привет, говорю, - весело повторил нищий.

     - Здравствуй, - выдавил из себя салар.

     -  Ну?  -  требовательно  спросил  оборванец,  подхватывая  из   лужи

дождевого червя и  щелчком  стряхивая  его  на  начищенный  глянец  сапога

собеседника.

     - Они чуть не убили  ее!  -  прохрипел  гигант,  не  замечая  выходки

нищего.

     - Да. Только тебя это не касается.

     - Касается! И если ты...

     - Да не я, Молодой, не я! А перебежавший тебе дорогу  человек,  и  ты

заходишь слишком далеко в любви к прямым и чистым дорогам.

     - Я сам знаю, что слишком, а что...

     - Ты слишком хорошо все знаешь, Молодой. И мне  даже  как-то  неловко

предупреждать тебя...

     - Я обойдусь без ваших предупреждений! И буду делать  то,  что  сочту

нужным!

     - Правильно. Так и делай.

     ...Салар порывисто обернулся - ослепительное сияние Знака ударило ему

в глаза, и покрытый Тяжелым Блеском клинок вошел ему в грудь. И последним,

гаснущим взором, увидел он девять  призрачных  фигур,  тающих  во  влажном

тумане.

     Бьорн-Су вытер травой серебро оружия и огляделся. Ему тоже почудились

смутные тени, но кроме сидящего у забора юродивого, вокруг никого не было.

     - Пошел прочь, дурак, - сказал Скользящий в сумерках, наклоняясь  над

распластанным телом и брезгливо морщась.

     - Хороший мальчик!  -  захныкал  юродивый.  -  Один  хороший  мальчик

зарезал другого хорошего мальчика, и теперь...

     - Пошел прочь, дурак! - с нажимом повторил Би.

     - Хорошо, дурак, - неожиданно согласился нищий, вскакивая и исчезая в

сырой пелене пустыря.

                                   ЧЕТ

     - ...Я родился с этим, Лаик, я живу с этим - и  я  живу  в  последний

раз. Смотри! - и  я  сорвал  чехол  с  правой  руки.  Черные  кольца  моих

браслетов отчетливо вырисовывались в ярком лунном свете. Полнолуние...

     - Я знаю, Эри.

     - И все равно любишь?!.

     - Да, Эри.

     - Я... Покажи мне свою руку, Лаик!

     - Не надо, Эри, - мольба была в ее срывающемся голосе, но  кровь  уже

ударила мне в голову, и пальцы лихорадочно дергали застежку на ее  рукаве.

Лаик вся  дрожала,  но  я  не  замечал  этого  -  я  должен  был  увидеть,

убедиться...

     Застежка наконец поддалась, рукав распахнулся - и я увидел ее гладкую

тонкую руку, - руку, на которой не было ни единого браслета!..

     Тоска стыла в  ее  глазах,  бесконечная  глубокая  тоска  загнанного,

умирающего зверя.

     - Зачем ты сделал это, Эри? - тихо спросила девушка. - Зачем? Ведь  я

любила тебя...

     Тело ее вздрогнуло, потекло  зыбкими  мерцающими  струйками,  и  лишь

что-то неясное, неуловимое скользнуло вверх по дрожащему лунному лучу.

     - Нет, Лаик! Не надо! Я все равно...

     Я опустился на колени и коснулся пальцами еще примятой травы.  Зачем?

Зачем ты это сделал?! Зачем тебе, Живущему в последний  раз,  понадобилось

видеть руку Не-Живущей?!.

     Равнодушная трава резала пальцы.

                                  НЕЧЕТ

                                            ...А когда настанет новолунье,

                                            Вся изнемогая от тоски,

                                            Бедная влюбленная колдунья

                                            Расширяет черные зрачки.

     "...стояла на террасе, закат полыхал в пол-неба, и в кустах, у ограды

кладбища, мне послышался шорох  -  словно  какой-то  силуэт  серым  комком

метнулся за шиповник - но, может быть...

     ...странный, невозможный сон. Будто лечу, лечу,  падаю  в  крутящуюся

агатовую бездну, а вокруг - пламя, и все плавится,  течет,  и  -  глаза  -

сотни, тысячи распахнутых глаз, и они впиваются в меня, зовут,  и  подушка

дышит влагой кошмара...

     ...И шея болит, с самого утра, - наверное, я укололась...

     ...происходит! Два новых браслета за четыре дня - и я знаю,  что  это

значит! - это кто-то из моих...

     ...молчит.  И  будет  молчать.  Я  знаю,  отец  с   братом   пытались

подкараулить приходящего по ночам - но я, я не хочу, чтоб его убили! И мне

приятны его...

     ...вот. Сегодня я впервые поцеловала спящего брата.  Он  заворочался,

сминая простыни, заулыбался во сне - наверное, ему  снилось  что-то  очень

хорошее. И на губах моих..."

     Пожелтевшие хрупкие листки, хрупкие льдинки-слова, ткань футляра -  и

родовая печать в самом низу: "Лаик Хори даль Арника".

     Свадебный подарок.

                                   ЧЕТ

     ...За мой стол устало опустился человек неопределенного  возраста,  в

потертой и выцветшей кожаной куртке, простых холщовых штанах и  громоздких

деревянных сандалиях на босу ногу.

     Бродяга? Странник? Не все ли равно...

     Он бросил на пол свой тощий дорожный мешок, и в нем что-то  звякнуло,

подобно бубенчикам дурацкого колпака. Эх, сотник, тебе бы колпак этот,  да

по дорогам - подайте, люди добрые, горстку счастья отставному выродку!..

     - Эй, хозяин! Ну давай, давай, шевели ногами...

     Хозяин подошел отнюдь не сразу - видимо, внешность нового клиента  не

очень-то его воодушевила  -  и  остановился,  вытирая  руки  о  клеенчатый

фартук.

     - Того же, что и господину сотнику, - гость указал на плетеную бутыль

красного, стоявшую передо мной. - И мяса, жареного - я голоден!

     Хозяин смерил моего соседа оценивающим взглядом.

     - Деньги вперед, - процедил он.

     Странник криво усмехнулся и бросил на столешницу два золотых.  Хозяин

подобрал отвисшую челюсть и умчался на кухню, а я все  пытался  вспомнить,

где я видел эту кривую ехидную ухмылку... Нет, не помню. Но видел.

     ...Мы ели и пили молча, изредка поглядывая друг на друга. Вернее, пил

и ел он, я же только пил...

     - Кончай лакать, сотник. Вином горя не зальешь.

     Я медленно поднял на него глаза. Бродяга  сосредоточенно  жевал.  Вот

сейчас...

     - Нет, не рубанешь. Надо поговорить. Не здесь. Расплатись - и идем.

     Мы остановились на том самом месте, где я встречался с Лаик.  Бродяга

почесался и уселся прямо на землю.

     - Ты - урод, - без предисловий заявил он.

     А я смотрел на него сверху вниз, и мне все казалось, что смотрю я  на

него снизу вверх... Откуда?..

     - Знаю - и все, - захихикал бродяга. - Да ты садись, садись, в  ногах

правды нет. Ничего в ногах нет - ни правды, ни кривды,  да  и  держат  они

тебя неважно...

     Тут я действительно почувствовал головокружение и торопливо опустился

рядом.

     - Ну что, парень, нашел мать-смертушку, или разошлись в  переулке?  -

бродяга вздернул верхнюю губу, и сморщенное лицо  его  покрылось  паутиной

веселых лучиков.

     - Да нет пока, - покосился я на смешливого собеседника, -  но  найду,

ты уж не сомневайся...

     - Олух, - спокойно сообщил мне бродяга. - Вот уж воистину... И ее  не

вернешь, и сам сдохнешь зазря, - уяснил, или повторить?!

     - Кого - ее?! - я впился глазами в его лицо, но на нем ничего  нельзя

было прочесть.

     - Разве трудно догадаться, что ты по девушке своей сохнешь?

     Я промолчал. Наверное, легко.

     - Ну, парень, раз уж жизнь тебе недорога, то и употребить ее можно  с

куда большей пользой, чем героически отдать концы в занюханном притоне.

     - Очень заманчиво. И куда ж ты употребить ее надумал,  жизнь  мою-то,

варк меня заешь?!

     - Вот именно туда и собираюсь.

     - Куда - туда?

     - К варкам хочу тебя отправить. И настоятельно советую. Любить  варка

- это вы все мастера, а вот как насчет непосредственно?..

     - Где она?! - жуткая, невероятная, кричащая надежда  вспыхнула  вдруг

во мне.

     - У себя. Лежит, где положено.

     - Ее... убили?

     - Не говори ерунду. Убить  Не-Живущую...  Но  встать  она  больше  не

может.

     - Почему?

     - Тяжелое Слово на ней.

     - Заклятие?

     Он молча кивнул.

     - Кто? - тихо спросил я.

     - Ого! Ты еще и мстить собираешься! Ну, этих-то  тебе  не  достать...

Сами варки и наложили Слово, Верхние; а ты что думал - люди?! Таков Закон,

парень.

     Я резко встал. И увидел то, что ожидал увидеть. Вернее, не увидеть. У

бродяги не было тени.

     - Да, - спокойно ответил он. - И я хочу открыть  тебе  Дверь.  Но  не

надейся, парень - ее ты забудешь. Не для того зову тебя. И  вместо  одной,

последней твоей жизни, я дам тебе Вечность.

     - Это ты, мразь, ты наложил на нее заклятие! Ты!.. А  теперь  и  меня

заполучить хочешь?! Умри, падаль!..

     Меч прошел сквозь него, но он не обратил на удар никакого внимания  -

пальцы бродяги стальными обручами сомкнулись на моих запястьях. Я рванулся

- но это было все равно, что пытаться разорвать кандалы.

     - Я мог бы сделать это силой. Прямо сейчас, - сухо сказал варк, -  но

я не хочу. Ты должен сам. Понимаешь - сам! А меч свой  спрячь.  Во-первых,

не понадобится, а, во-вторых, не поможет.

     Он отпустил меня.

     - Пойми, парень, я не хочу зла тебе. Я хочу открыть тебе Вечность.  А

Лаик... я ничего не могу обещать. Таков Закон.

     Мы помолчали. Он выглядел усталым и опустошенным. И мне  вдруг  стало

стыдно, что я обидел его, убить хотел...

     Обидел варка?! Да, обидел.

     - Прости меня, варк. Я не хотел...

     - Знаю. И все же подумай о моих словах.

     - Прощай, варк.

     - Прощай. Прощай, хороший мальчик...

     И он скрылся в темноте.

     ...Стена.  Хрупкая  иллюзия,  отделяющая  жестокий  мир  девятикратно

живущих людей от жестокого мира бессмертных Не-Живущих варков. Бессмертные берут к себе,  а  чаще  убивают  Живущих,  те,  в  свою  очередь,  убивают Не-Живущих; но люди еще и убивают друг друга, а варки накладывают заклятия на своих... Да плевал я на них на всех, вместе взятых!.. - если бы...

     Передо мной выбор из двух  проигрышных  карт  -  остаться  человеком,

навсегда потерять Лаик и вскоре сдохнуть в глупой уличной драке; или стать

бессмертным варком, пьющим человеческую кровь - и потерять Лаик, а  заодно

и все человеческое...

     Хороший выбор. Одна карта стоит другой. Ни по одной из этих карт я не

выигрываю Лаик.

                                  НЕЧЕТ

                                         Но вечером... О, как она страшна,

                                         Ночная тень за шкафом, за киотом,

                                         И маятник, недвижный, как луна,

                                         Что светит над мерцающим болотом!

     ...Долго и придирчиво разглядывал маленький лысеющий человек бокал  с

вином, и багряный отсвет закатом дрожал на его остановившемся лице.

     - Нет, Эри, - наконец сказал он, - я не держу дома таких книг.  Я  не

знаю, зачем офицеру Серебряных Веток понадобился "Трактат  о  Не-Живущих",

но я порекомендовал бы любопытному офицеру отправиться в нижние  хранилища дворцовой библиотеки. Я стар, Эри, но память моя цепко держит многое, и  я помню, хорошо помню глаза солдата с  твоим  именем  -  многие  годы  назад спросившего тот же самый трактат у моего отца; я был при этом,  сотник,  у

нас, в роду Шоров, все вскормлены  книжной  пылью  -  и  когда  солдат  со

взглядом мудреца и убийцы сказал моему отцу о Слове  Последних,  я  второй

раз в жизни увидел архивариуса Акаста Шора бледнеющим. Первый раз был  при

пожаре библиотеки.

     Вскоре солдат пропал, и люди говорили, что он  убил  своего  капрала.

Навсегда. И при странных обстоятельствах. Вот, пожалуй, и все, что я  могу

сказать тебе сегодня.

     Огромный пес  недовольно  заворчал,  когда  пальцы  высокого  сотника

перестали поглаживать его густую шерсть.

     - Спасибо, Шор, - сказал сотник. - Спасибо. Ты сдал мне третью карту.

                                 ЛИСТ ПЯТЫЙ

                                               Ломаные линии, острые углы.

                                               Да, мы здесь - мы прячемся

                                               В дымном царстве мглы.

     ...колоколов. У Герда начало стремительно проваливаться сердце.

     - Вот он, брат Гупий.

     Герд вскочил.

     - Не туда, - сказал хозяин.

     Быстро  провел  их  через  комнату  в  маленький   темный   чуланчик.

Повозился, распахнул дверь, хлынул сырой воздух.

     - Задами, через заборы - в поле, вдоль амбаров, -  сказал  хозяин.  -

Ну, может, когда свидимся...

     Первым добежал брат Гупий. Подергал железные ворота амбара - заперто.

Ударил палкой.

     - Здесь они!

     Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю,  из-под  них  выбрались  два

волка - матерый, с широкой грудью, и поменьше - волчица.

     Брат Гупий уронил палку.

     - Свят, свят, свят...

     Матерый ощерился, показав частокол диких зубов, и оба волка  ринулись

через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом дальше - в поле.

     Разевая рты, подбежали трое с винтовками.

     - Где?!.

     - Превратились, - стуча  зубами,  ответил  брат  Гупий.  -  Пресвятая

богородица, спаси и помилуй!.. Превратились в волков - оборотни...

     Главный, у которого на плечах было нашито по три  серебряных  креста,

вскинул винтовку. Волки бежали через поле, почти сливаясь с серой и  сырой

травой. Главный, ведя дулом, выстрелил, опережая матерого. Потом застыл на

две секунды, щуря глаза.

     - Ох ты, видение дьявольское,  -  мелко  крестясь,  пробормотал  брат

Гупий. - Ну как ты, попал?

     Главный сощурился еще больше и вдруг в  сердцах  хватил  прикладом  о

землю.

     - Промазал, так его и так! - с сожалением сказал он.

     Было видно, как волк и волчица, невредимые, серой тенью  проскользнув

по краю поля, нырнули в...

                       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОПАЛЬНЫЕ АНГЕЛЫ

                                   ЧЕТ

                                                  Звук неясный,

                                                  Безучастный,

                                                  Панихиды нам поет:

                                                  Верьте, верьте

                                                  Только смерти!

                                                  Чет и нечет! Нечет, чет!

     Пыль. Бархатная тишина дворцовой библиотеки перекатывала на  беззубых

деснах звук моих шагов, и я то и дело останавливался,  вслушивался  и  шел

дальше. В конце  концов,  никто  не  запрещает  офицеру  Серебряных  Веток

копаться на  досуге  в  старинных  манускриптах...  Как  вам,  составители

Устава, нравится подобное сочетание: глянец  сапог  и  труха  библиотек?..

Никак.

     Пыль. Грозящие рассыпаться в прах свитки, боящиеся неумелых  пальцев,

коричневый  пергамент,  перехваченный  истлевшей  кожей  шнурков,   латунь

узорчатых застежек, сафьян переплетов - кто разбирает муравьиные письмена,

кто тревожит покой шелестящих  мертвецов?..  Случайно  зашедший  советник?

Один из Вершителей, освежающий в памяти давно забытый  закон?  Сумасшедший старик архивариус - тишина, сумрак, пыль. Могила слов.

     ...Умели все же предки делать хорошую тушь - высохшая охра страниц  и

ровные, празднично-яркие буквы...

     "О Не-Живущих". Вот оно.

     "...тени  не  отбрасывают,  хоть   и   не   прозрачны   для   взгляда

человеческого; и доподлинно известно, что в зеркальном стекле не  дают..."

- не то! Это я и сам знаю.

     "...и пока Враг силы не набрал, то сок жизненный брать может лишь  из

родных своих и из любимой своей, а посему надлежит  незамедлительно..."  -

дальше, дальше!.. Не то. Знаем, читали Устав. Незамедлительно,  положенное

число раз и до полного... Не то.

     "...острием крепким и острым, из дерева Трепетного созданным; а также

людским  оружьем  серебряным  и  никаким  более.  А  пронзив   им   сердце

Не-Живущего и в ране оставив..." - пронзив, стало быть...

     Не то.

     "...и не дает Тяжелое Слово выйти демону из могилы,  но  не  успокоит

вечного в темнице его, и нет ему успокоения. Мудрецы земные и немногие  из

Восставших способны на плечи принять тяжесть знания заклятий, но  не  нам,

согбенным над письмом, приводить в труде сем ключи к ужасу древних.

     Снять  же  заклятие  с  Не-Живущего   способна   лишь   живая   кровь

человеческая, но не может он выйти за ней,  а  сам  человек  не  придет  к

Врагу, и мука змеей сдавливает остановившееся сердце, и..."

     Я захлопнул книгу. То.

     ...Умирающая лошадь захлебывалась пеной,  силясь  приподнять  голову,

заглянуть в глаза человеку, убившему ее - мы славно скакали, лошадь, топча

гравий, траву, головы рисковых оборванцев с цепами и вилами, мы топтали их

разменные жизни - одной больше, одной меньше! - пока во вздувшихся  легких

твоих не осталось  воздуха  даже  на  предсмертное  ржание.  Прости  меня,

лошадь, я не вижу тебя, все тонет в водовороте распахнутых  глаз  Лаик,  в

шорохе слов ее: "Зачем, Эри? Зачем? Ведь я любила тебя..."

     Ты любила мерзавца, Лаик, дешевого подонка, сорвавшего рукав твой  из

любопытства, из потного мужского тщеславия, и не варки  придавили  Тяжелым

Словом твое тело - я это сделал, я!.. Ничего, Лаик, ничего, я иду,  я  уже

совсем иду, и если пена не разорвет и мое горло...

     Ворота  были  открыты,  и  левая  оторванная  створка,   покачиваясь,

скрипела на пронизывающем ветру. Наружную стену  затянуло  бурым  мхом,  и

лишь какой-то упрямый  одинокий  цветок  сиял  всем  безрассудством  белой

чашечки между брусами ноздреватого  камня.  Круглое  лицо  луны  любопытно

оглядывало запущенный бледный сад, выщербленный гранит парадной  лестницы,

отбрасывающей резкие черные тени; вспугнутые нетопыри  перечеркивали  диск

отшатнувшегося светила, и сводчатая, увитая  плющом  галерея  вывела  меня

наконец к острым наконечникам чугунной витиеватой ограды.

     Я никак не мог сосредоточиться на реальности совершавшегося,  и  даже

озноб от ночной прохлады, казалось, принадлежал не мне, а кому-то другому,

далекому, идущему  между  плитами,  вглядывающемуся  в  полустертые  имена

далеких  владетелей,  блестящих  кавалеров,  кокетливых  дам  в   сгнивших

оборках, чьи последние потомки ковыряют сейчас землю в Скиту  Отверженных,

добывая нелегкий хлеб свой в тени Слов, Знаков, Печатей -  и  все  потому,

что их Лаик, моя Лаик...

     Да, она не отбрасывает тени! И зеркало отказывает ей в  отражении!  -

но не тени и не отражению клялся я в душе своей, в крови своей, текущей  в

жилах,  капля  за  каплей,  и  вот  стоит  передо  мной  спрашивающий   за

неосторожность клятв. Всю, капля по капле... и я спотыкаюсь о  барельеф  с

родным лицом и коряво выписанными  датами  жизни.  Здравствуй,  Лаик.  Все

верно - ты действительно умерла молодой. Здравствуй.

     Я опустился на холмик и стал  распаковывать  привезенное  снаряжение.

Всю. Капля по капле.

     ...Я  проваливался  в  восхитительную  подмигивающую  бездну,  страх,

земной мой страх приветливо укрывал меня белесым струящимся плащом,  и  от

холода его стекали по щекам капли жгуче-соленого пота - по щекам, по шее -

багряный  пот,  уютный  страх,  поднимавшийся  во   мне   скрипом   черной

лакированной крышки с золотыми вензелями; дикое ожидание посеревших костей и мрачной ухмылки безгубого рта, ожидание  бледных  извивающихся  нитей  в полуразложившихся останках...

     Воздушное белое платье колыхнулось в подкравшемся ветре, он растрепал

белые волосы, тронул белые нити жемчуга, белые губы; и мрамор  измученного

лица ожил огромными кричащими глазами.

     "Уходи! - кричали глаза, - уходи... У тебя всего одна..."

     Одна. И я, урод, Живущий  в  последний  раз,  добровольно  переступаю

рыхлый порог свежевырытой земли, становясь Жившим в последний раз.  Обними меня, призрак ночи, ошибка моя, кровь  моя,  бедная  мечущаяся  девочка  в такой бестолковой Вечности...

     Она не хотела. Но она не могла иначе.

     А Вечность была липкой и нестрашной...

                               ЛИСТ ШЕСТОЙ

                                      В ней билось сердце, полное изменой,

                                      Носили смерть изогнутые брови,

                                      Она была такою же гиеной,

                                      Она, как я, любила запах крови.

     - ...Разве грех любить жизнь и все, что  с  ней  связано?  -  сказала

вендийка. - Разве грех обмануть смерть, чтобы  приобрести  жизнь?  Она  не

могла примириться с тлетворным дыханием старости,  превращающей  богинь  в

морщинистых старух, в ведьм; и она взяла в любовники Мрак, а он подарил ей

жизнь - нет, не ту, ведомую смертным, но жизнь без увядания и дряхления. И

она погрузилась во тьму, где смерть не нашла ее...

     Ярость сверкнула в глазах короля, и  он  сорвал  бронзовую  крышку  с

саркофага. Кокон был пуст, и кровь заледенела от хохота девушки за спиной.

     - Это ты! - король заскрипел зубами.

     Смех усилился.

     - Да, я! Я, не умиравшая и не знавшая старости! Пусть глупцы  говорят

о повелительнице сфер, взятой на небо богами; но лишь во  тьме  лежит  для

праха земли дорога бессмертия. Дай мне твои губы, богатырь!..

     Она легко вскочила и, привстав  на  цыпочки,  обвила  тонкими  руками

могучую шею короля. Он  смотрел  на  прекрасное  лицо  и  испытывал  ужас,

леденящий ужас и отвращение.

     - Люби меня! - страстно прошептала она, запрокидывая  голову.  -  Дай

мне частицу твоей жизни, чтобы поддержать мою молодость, дай! - и познаешь

мудрость всех эпох, тайны вековых подземелий, призрачное войско  склонится

перед тобой, пирующее на древних могилах, когда ночь пустыни расписывается

на лунном пергаменте полетом нетопыря. Я хочу воина. Люби меня, воин!

     Она на миг прильнула к его груди, и  сладкая  боль  пронзила  короля,

боль у основания шеи. Он с проклятием отшвырнул девушку  на  ее  последнее

ложе.

     - Прочь, проклятая!

     Из маленькой ранки на шее сочилась кровь.

     Девушка змеей выгнулась на ложе, и желтые огни преисподней  вспыхнули

в глазах, прекрасных и завораживающих, и медленная улыбка обнажила  острые

белые зубы.

     - Глупец! - крикнула она. - Ты хочешь уйти от меня? Нет, ты подохнешь

в этой темноте и никогда не сыщешь обратной дороги. И иссохший  труп  твой

еще вспомнит о предложенном бессмертии. Глупец, я еще напьюсь твоей крови!

     - Может быть, - прорычал король, - но пока держись подальше от  моего

меча! Ему не впервой разговаривать с бессмертными...

     Он сделал шаг, и вдруг спустилась темнота. Свечи мигнули и погасли, и

за спиной шелестел тихий смех порождения мрака,  подобный  сладкой  отраве

адских скрипок; и король побежал, побежал  во  тьму  -  лишь  бы  уйти  от

обиталища прекрасного и омерзительного, живого и в то  же  время  мертвого

существа.

     Источником вечной жизни было преступление, и к физическому отвращению

присоединились боль и обида за величественную легенду, обернувшуюся...

                                  НЕЧЕТ

     - Тише, милый... Ты вернулся.

     - Вернулся? - хриплый голос мужчины прервался. - Откуда?

     - Я не знаю, - сказала женщина. - Ты  пришел,  но  когда  кровь  твоя

смыла Тяжелое Слово, - ты исчез. Исчез на девять ночей - и Верхние, и  сам

Сарт искали тебя, только я не искала - я ждала... И  дождалась.  Не  уходи

больше, я не хочу всматриваться в темные глубины неведомого... Где ты был?

     - Я? Не помню...

     - Совсем?!

     - Совсем. Но нам нельзя медлить. Мои друзья...

     - Друзья? - ветер вплел в голос женщины  холодную  жесткость  ночного

дыхания. - Какие друзья - люди? У варка нет друзей,  ибо  они  с  радостью

пробьют его сердце, в память былой дружбы. Люди  отправят  тебя  в  Бездну

Голодных глаз; но и варки, Верхние  варки  и  наставник  Сарт,  не  должны

видеть нас. Мы можем кружиться туманом, плыть по лунному лучу,  -  но  все

законы против ослушников, людские  и  нелюдские.  Ты  добровольно  ушел  к

Не-Живущим, рука твоя теперь чиста  от  браслетов,  -  и  дорога  человека

закрылась для тебя; я встала из-под заклятия, и неразрешенный человек стал

моим - дорога варков не примет восставшую...

     - Значит, мы найдем третью дорогу, - твердо ответил мужчина.

     Лунная пыльца осыпалась на плывущих в ночи, и  сырой  занавес  тумана

смыкался над притихшими, светящимися подмостками...

     - Хорошо. Но тебе нужна пища. Кто остался у тебя из родственников?

     - У меня? Мама...

     - И все?!

     - Все.

                                   ЧЕТ

                                               И вот сейчас она развеется,

                                               Моя отторгнутая тень,

                                               И на губах ее виднеется

                                               Воздушно-алый, алый день...

     За оставшуюся часть ночи мы успели многое. Выкопав наш кокон  -  наш,

теперь наш, один на двоих - мы скользнули вверх и вскоре уже зарывали  его

в развалинах заброшенного  капища  Сай-Кхон,  за  много  лиг  от  родового

кладбища Хори. Старое место было приведено в надлежащий  вид,  материнская

среда уплотнена и обложена дерном, груз водружен на холм  -  но  на  новом

захоронении  были  сняты  все  приметы,  и  под  остановившимся,  закрытым

взглядом Лаик земля затвердела и приняла прежние очертания. Затем  широким

жестом  она  начертала  в  воздухе  четыре  горящих  Знака  и   произнесла

неизвестное мне Слово, заставившее письмена потускнеть и растаять.

     - Это защита, - сказала она.

     - От чего?

     - От внутреннего взгляда.

     Мы едва смогли закончить все это - на  востоке  занялось  невыносимое

сияние, оно разгоралось,  и  обожженное  тело  стало  чужим,  отказывалось

подчиняться, боль путала мысли; и в последний  момент  мы  успели  уйти  в

дыхание, голубоватыми струйками тумана скользнув в кокон,  ощутив  объятья

материнской среды,  шероховатость  каждого  камешка,  упругость  и  сочную

мякоть корней...

     Уже засыпая, я слышал мягкий шепот Лаик: "Где б ты ни был эти  девять

ночей - они пошли тебе на пользу. У  меня  прошел  не  один  год,  пока  я

научилась уходить в дыхание. Спи..."

     - Мама!..

     - Кто здесь?

     - Это я, мама, Эри...

     Я собираю туман, подтягиваю его со всех сторон, как подтыкают  одеяло

сонные дети, уплотняю, придаю форму - и  читаю  в  глазах  матери  ужас  и

отвращение.

     - Прочь, гнусный варк! Не смей тревожить облик моего сына! Прочь!

     - Мама, это же я! Ну хочешь, я расскажу тебе о вечных драках с Би,  о

собранной тобой еде, когда я уходил к  Джессике,  о  ворованной  фасоли  с

огорода змеелова Дори  -  помнишь,  ты  долго  ругалась  с  ним,  а  потом

замолчала и пошла за крапивой...

     Мама плакала, как ребенок, вздрагивая всем высохшим телом, и на  руке

ее, робко тронувшей мои пальцы, были  ясно  видны  все  девять  браслетов.

Зачем ты рожала урода, мама...

     - Эри, мальчик мой, ты бледный стал, и руки  какие  холодные...  Тебе

плохо, Эри?

     - Да, мама. Мне очень плохо.

     Я закатал рукав и показал ей свою девственно чистую руку.

     На этот раз она не отшатнулась, но долго, с грустью,  глядела  мне  в

глаза. Никто не способен  долго  выдерживать  взгляд  варка  -  но  первым

отвернулся я. Тишина висела между нами.

     - Почему ты здесь, мама?

     - Да что там говорить, Эри... Не верила я, да разве этим,  городским,

в балахонах, докажешь?.. Вешали меня вчера, до того топить водили,  -  ну,

ты не маленький, закон знаешь, небось, - знаешь... Утром вот  в  последний

раз будут. Сожгут, сказали... Мне-то что, я  свое  уже  отходила  -  перед

людьми стыдно...

     - Не мог я иначе, мама. Никак не мог. Сам пошел - по своей воле...  И

тебя за собой зову - идем к нам, мама.  Я  поцелую  тебя,  легко-легко,  и

мы...

     Она подняла на меня глаза.

     - Не нужно, Эри. Я знаю - ты спасти меня хочешь,  за  тем  и  пришел.

Варк ты там или кто - я тебя рожала, не ночь бесплодная... Спасибо тебе.

     - Но я хочу подарить тебе Вечность, мама!

     - А на что мне Вечность? Кровь людскую вечно пить?.. Не смогу я  так,

умру вот завтра - и хватит с меня... А выведешь ты меня человеком -  опять

же куда пойду? В Скит? В лес?.. Иди, мальчик, пусть будет, как положено...

     - Напрасно ты так, мама.

     - Ничего, Эри, раз обижаешься - значит,  был  ты  человеком,  помнишь

еще. Вот и не забывай никогда, как приходил за мной,  и  как  варк  ночной

плакал на коленях моих - не забывай, мальчик мой... Нож мне только оставь,

больно очень, когда жгут,  боюсь  я...  Спасибо  тебе.  Теперь  не  боюсь.

Прощай.

     И я ушел в срывающееся дыхание; дрожащие капли меня оседали на ломкие

стебли начавшей желтеть травы...

                                  НЕЧЕТ

     Мерцающее облако тумана сползло  на  мирно  посапывающих  стражников,

безобидное и бесформенное, и уже высокий мужчина в полной форме  панцирной

пехоты встал между спящими, у хижины  арестованных  за  родство.  Один  из

часовых беспокойно заворочался - в таком хорошем сне, с девочками и пивом,

возник неприятный  узкий  меч  и  неведомый  задумчивый  палец,  пробующий

заточку.

     Пришедший опустил оружие обратно в ножны, так и не  нанеся  удара,  и

немигающий взгляд его был холодней  змеиного  -  потом  он  склонился  над

спящими.

     Когда воин из тумана  вновь  выпрямился  -  безвольно  повисшие  руки

стражников уже оплетала коричневая змея последних браслетов.

     Он выпил их до дна. Все оставшиеся жизни - сколько их  там  ни  было.

Досуха.

     Они не были кровными родственниками. И  ужас  отразился  в  бездонных

глазах возникшей рядом светловолосой женщины.

                                   ЧЕТ

                                       ...Он вышел черный, вышел страшный,

                                       И вот лежит на берегу -

                                       А по ночам ломает башни

                                       И мстит случайному врагу.

     На воротах сиял Знак - только теперь я понял  переплетение  бронзовых

лепестков - но мы с Лаик скользнули сверху и  вновь  обрели  тела  лишь  у

самой каморки Шора. В щели пробивался тусклый огонь лампы,  и  сгорбленная

тень архивариуса ложилась на крестовину окна.

     - Кто там?

     Знакомый старческий голос.

     - Это я. Открой, Шор.

     - Я ждал тебя, Эри. Входите.

     - Я не один.

     - Входите. Я стар, чтобы бояться варков, особенно если я пил  вино  с

одним из них.

     - Откуда ты знаешь?..

     - Знаю. Входите.

     И мы вошли. Я подвел Лаик поближе к  лампе  -  пусть  рассмотрит  нас

старик, хотя ей свет безразличен...

     - Да, Эри, ты почти не изменился, -  мягко  улыбнулся  Шор;  ни  тени

страха не отразилось на его сухом лице. - А вы,  госпожа,  надо  полагать,

Лаик Хори. Не хочу показаться непристойным, но ради такой женщины  я  и  в

моем возрасте, пожалуй, рискнул - и  рискнул  бы  на  большее...  -  глаза

старика вспыхнули; он был моложе нас обоих, с такими-то глазами!..

     - Где Чарма, Шор? - перебил я его, оглядываясь.

     - Сбежал твой Чарма. Недели две, как сбежал...

     Недели две. Как раз, когда я...

     - Шор, мне нужна помощь. И у меня нет времени.

     - Да, Эри, нет. В тебе еще  бродит  человеческое,  но  вскоре  станет

поздно. Только не предлагай мне поцелуй и  длинные  зубы,  с  привычкой  к

крепкому багровому напитку. Я знаю, что тебе  нужно  -  тебе  нужно  Слово

Последних, - и я знаю, где оно хранится. Но...

     - Сюда идут, - неожиданно сказала Лаик. - Ты предал нас, старик?!

     - Ты тоже так считаешь, Эри? - выпрямился Шор.

     - Нет. Я так не считаю. И прошу у тебя прощения.

     Входная дверь с грохотом распахнулась, и в  комнату  ввалился  капрал

Ларри с двумя караульными. Желтые зубы капрала оскалились в  торжествующей усмешке.

     - Ну вот, все наконец в  сборе!  -  довольно  рыкнул  Ларри.  -  Пара

гнусных варков и высохший книжный червь! Три сапога пара!..

     Знак блестел на кольчуге  капрала,  меч  в  его  руке,  нож,  широкий

короткий нож отсвечивал в левой, вот  он,  Тяжкий  Блеск,  ужас  варков...

Храбрый ты человек, капрал, глупый, но храбрый, а ребята твои бледны,  что

ж так, и мечи дрожат в их руках - ведь дрожат, а, капрал?..

     Я скользнул к Шору. Еще не  поздно,  старик,  прими  поцелуй  Обрыва,

книжник, уйдем вместе, а дурак капрал...

     Я знал ответ Шора, но надеялся, надеялся на  невозможное,  и  надежду

мою нелепую оборвал "летящий цветок сливы", нож Ларри оборвал,  по  медную

гарду вошедший в грудь архивариуса. Нет у  тебя  больше  Тяжелого  Блеска,

капрал...

     - Прощай, Эри, - Шор сполз на холодный пол.  -  Слово  -  в  подвале,

нижний ярус, в конце...

     Я выпрямился и повернулся к  капралу.  Ларри  шагнул  мне  навстречу,

выставляя оружие - и я прошел вплотную, запрокидывая ему голову.  До  дна,

капрал, пью честь твою! Ты слышишь меня, ушедший старый архивариус?!.

     Когда я оторвался  от  обмякшего  Ларри,  Лаик  стояла  над  лежащими

караульными.

     -  Они  могли  слышать  сказанное  Шором,   -   встретила   она   мой

вопросительный взгляд, и губы ее отливали пурпуром.

     - Да, - глухо пробормотал я. - Да.

     ...нижний ярус в конце. Мы сочились сквозь ржавчину  решеток,  вокруг

капала мутная вода,  хлопали  крылья  гнездившихся  в  подземелье  летучих

мышей, шуршали быстрые крысиные лапки - теперь это  был  наш  мир,  и  ухо

человеческое не уловило бы и десятой доли звуков запределья.

     Наш  мир  -  стены  коридора,  ряды  однообразных  массивных  дверей,

окованных железом, и внутренний взгляд  легко  пронизывал  тщету  запоров;

оружие, драгоценности, архивы, картины, книги... Нам не нужно было золото.

Нам не нужны были книги. Нам нужна была одна книга.

     Слово Последних.

     В конце коридора - все же и он не был бесконечным! - обнаружилась еще

одна дверь, подобная предыдущим, но  над  проржавевшим  замком  выгибалось

переплетение деревянных полосок - этот Знак остановил бы и Сарта, но сырое

дерево прогнило, а вместе с ним сгнила и сила оставленного барьера.

     Замок поддался с легкостью, и Лаик, впереди меня, вошла  в  крохотную

комнату, выдолбленную в сплошной скале забытыми каменотесами. Она  подошла к дряхлому дубовому столу, укрытому серым покрывалом  пыли,  и  склонилась над большой черной шкатулкой.

     - Очень трудный Знак, - бормочет Лаик. - Древний, забытый.  Это  лишь

Слова ветшают со временем, а Знаки - наоборот. И чем больше было неудачных

попыток открыть их...

     Руки Лаик уперлись в невидимую стену, ладони заскользили по преграде.

Пальцы ее засветились холодным ровным огнем, и в ответ  замерцал  Знак  на

шкатулке, стена вокруг него съежилась, и голос Лаик набрал  силу,  зеленый

туман окутывал неведомые слова, и пустота, пустота в застывших  глазах,  и

белоснежные клыки закусили нижнюю губу в напряжении схватки...

     Я не услышал  треска  разлетевшейся  шкатулки  -  внимание  мое  было

приковано к мертвенно-бледному любимому лицу, и такое же лицо было  у  нее

тогда, когда я впервые увидел ее в коконе. Только теперь она нашла в  себе

силы на робкую улыбку.

     - Все в порядке, милый. Очень древний Знак. Очень. Бери книгу.

     ...Книга. С трудом разбираю я  витиеватую  вязь  на  простом  кожаном

переплете. "Слова и Знаки". Пришедшая в себя Лаик смотрит через мое плечо.

     - Клянусь поцелуем, Эри! Я слышала об этой книге, но приписываемая ей

ценность больше годилась для легенд... Здесь хранится мудрость поколений -

и людей, и варков. Согласно преданию, могучий праварк написал ее,  но  его

убили коварные люди и завладели книгой,  научившей  их  останавливать  нас

Знаками, владеть Печатями, накладывать Тяжелые Слова!.. И владельцы  книги

умирали один за другим.

     Ни Сарт, ни Девятка Верхних не стоят и единой  страницы  отсюда!  Это

власть, Эри, невероятная, абсолютная власть, и мы держим ее в руках... Мы,

мы будем стоять над миром, и он...

     Я крепко  сжал  ладонями  лицо  Лаик  и  заглянул  под  затрепетавшие

ресницы. Что ж ты делаешь, проклятая книга...

     - Нет, Лаик. Мы не будем стоять над миром. Не все так  просто.  Иначе

первый же человек, открывший эту книгу, навсегда закрыл бы коконы; а  люди

не ушли бы от Слов зашедшего сюда варка.  Ты  хочешь  покорить  вселенную,

напугав ее запертой книгой?.. Зачем заперли ее, Лаик?..

     Я не давал ей отвернуться, и кричащая пустота в глазах ее съежилась и

отступила.

     - Прости, Эри. Наверное, я теряю земное быстрее, чем ты. Ищи Слово.

                                  НЕЧЕТ

     ...а Слово Последних оказалось простым и совсем коротким.

     - Ты согласна?

     - Да. Прямо сейчас?

     - Сейчас. Иначе сил не хватит заглянуть в открывшуюся пропасть.

     - Нас убьют...

     - Нет. Мы снова будем отбрасывать тень, и зеркальное  стекло  подарит

нам отражение. Знаки не будут властны над нами, и смерть...

     - Променять Вечность на смерть?

     - Да. Я уже не хочу этого, я  боюсь  жизни  -  и  я  произнесу  Слово

Последних во имя последнего человеческого во мне.

     - Говори. Бунтующий варк кричит во мне, но я иду с тобой...

     Слово было совсем коротким.

                                   ЧЕТ

                                         И плыли они без конца, без конца,

                                         Во мраке - но с жаждою света.

                                         И ужас внезапный объял их сердца,

                                         Когда дождалися ответа.

     Дверь захлопнулась, и меня, бросившегося к ней, отшвырнул нестерпимый

жар Знака - вновь начертанного, вновь! - отшвырнул через доски  и  железо,

как  взрослый  сильный  человек  легким   пинком   вскидывает   в   воздух

надоедливого щенка.

     - Расслабься, приятель,  -  донесся  до  нас  ровный  удовлетворенный

голос. - У вас будет время для этого. Я скоро  вернусь.  Но  не  настолько

скоро, чтобы...

     - Открой, мерзавец! - губы Лаик задрожали в бессильном  бешенстве.  В

ответ прозвучал издевательски спокойный смех. И смех этот, победоносный  и

торжествующий, сорвал во мне неведомую плотину - я вспомнил все!  Я  снова

тонул в страхе и недоумении, - и в понимании  третьего,  нездешнего  мира,

тех девяти ночей, когда испуганная Лаик ждала меня меж плит - а  я  тонул,

тонул в жалости и зове крови, и первом вкусе ее во рту; стыд, жгучий стыд,

мелькание калейдоскопа лиц, кол, целящий в меня, шорохи ночи,  и  встающее

палящее солнце, и чужой, незнакомый дождь, болтающий ногами на  причудливо

изломанных ветвях дерева без имени... И слова, слова, услышанные там,  где

не нашлось места ни для Верхних, ни для моей Лаик:

           - И быть может, через годы, сосчитав свои владенья,

           Я их сам же разбросаю, разгоню, как привиденья,

           Но и в час переддремотный, между скал родимых вновь

           Я увижу солнце, солнце, солнце, красное, как кровь...

     Я вспомнил все - и смех за дверью, хотя не было  его  в  моих  девяти

ночах.

     Это был смех Би.

     Книга лежала перед Лаик, и взгляд  ее  висел  над  мерно  шелестящими

страницами, Белый взгляд, растворяющий  зрачки  в  снегах,  и  живое  лицо

смотрело глазами статуи. И когда губы ее шевельнулись,  заунывная  тягучая

волна Серого Зова захлестнула притихшие  коридоры,  прибоем  вырываясь  на

свободу, затопляя округу - волки  в  глубинах  леса  приподнимали  головы,

прислушиваясь  к  Зову,  шуршали  в  нишах  перепончатые  крылья  визжащих

нетопырей, тысячи тоненьких лапок поворачивали свой  бег,  и  горе  людям,

вставшим по ту сторону двери!..

     Би, друг мой, враг мой, ты держишь в  руке  конец  моей  цепи,  я  не

отбрасываю тени, ты - тень моя, и мертвые идут за нами - Шор, мама, Ларри,

солдаты... Не надо, Би, не надо  благородных  жестов,  не  отказывайся  от

своей доли, бери часть этих смертей; я, варк, мог бы дать им Вечность,  но

они не взяли ее, а ты... Ты недостоин Вечности!

     А я? Я - достоин? Что встает во мне - человек,  жаждущий  мести,  или

ночной варк, жаждущий крови? О небо, как же мы близки...

     Погоди, Эри... Почему - варк?  Ведь  я  же  прочел  Слово  Последних.

Прочел... И - ничего. Последние... Кто они - Последние?..

     - Последними называют Девятку Верхних, - отчетливо произнесла Лаик.

     - Но тогда... Лаик, это Слово не властно над нами! Оно  имеет  власть

лишь над  вошедшими  в  Девятку!  Лишь  Верхний  варк  может  снова  стать

человеком...

     - Ты прав, Эри. Я знала  это,  едва  заглянув  в  Книгу.  Уже  теперь

человек в нас слаб и беспомощен. Дойдя до  Последних  -  если  нам  вообще

удастся подобное - мы убьем всякого, кто осмелится  предложить  нам  стать

людьми. Сейчас мы не можем воспользоваться Словом Последних.

     Но когда мы сможем - мы НЕ ЗАХОТИМ!..

     За дверью шуршали крысы, но их было еще слишком мало.

     - Тогда, Лаик, мы найдем  человека.  Человека,  которому  мы  доверим

Слово, и он забудет его надолго,  может  быть,  навсегда  -  но  когда  он

встретится с двумя Верхними, вышедшими на охоту  за  ним,  и  у  охотников

будут знакомые имена - он вспомнит Слово Последних и прочтет его над нами.

Если не умрет раньше.

     - Никто не пойдет на такое.

     - Почти никто. Но никто и не пошел бы на  добровольную  потерю  всего

человеческого - чтобы стать человеком!  Нет,  это  не  надежда,  это  тень

надежды варка, не отбрасывающего тени. Молись, Лаик, чтобы твои Верхние не

заметили этой тени - когда мы придем с повинной.

     - Мы придем не каяться, Эри. Возвращение бледного варка... Ты спросил

меня, когда мы вошли сюда - почему заперли книгу? Посмотри на нее...

     Я всмотрелся в книгу - и ничего не увидел.

     - Нет, Эри, не так. Посмотри изнутри.

     ...Тьма. Словно все самые древние силы нижнего мира сплелись в бездне

шевелящимся клубком  живого  первобытного  мрака;  Слова,  Знаки,  слишком

много, слишком жутко для хрупкости бумаги - сгусток непроглядной ожидающей

ночи!..

     Книга  жила,  ком  мерзейшей  мощи  природы,  спрут  тайных   знаний,

стремящийся  вырваться  из  толщи  скал  и  тройных  заклятий;  вырваться,

выползти через своих владельцев - своих рабов! И вырываясь,  она  убивала,

разрывала знающих, как рождаемый гигант рвет чрево матери.

     Я смотрел на Лаик. Мрак клубился,  затихал  в  ней;  но  не  багровый

сумрак ночи варков, а  живая,  клубящаяся  тьма  проклятой  Книги,  ждущая

своего часа.

     - Да, Эри. Я многое прочла - и теперь оно во мне, притаилось, и я  не

знаю, каких слов не хватает Ему, чтобы освободиться. В отдельности  -  это

слова, Слова и Знаки, но вместе оно живое! - и я беременна им,  Эри...  Мы

вернемся к Верхним, и ради Слов они примут нас, хотя бы мы растоптали  все

законы всех миров! Мы будем ждать, Эри, и ОНО будет ждать, и  кто  из  нас

дождется первым...

     - Хорошо, Лаик. Мы пойдем к Верхним, и мы отыщем человека.  Мне  тоже

найдется, что рассказать Сарту. Меня не было девять ночей - но я был! -  и

не здесь!..

     - Я знаю, - просто сказала Лаик.

                                  НЕЧЕТ

     ...Запертые  в  комнате  прикрыли  глаза,  и  яростный  шум  заполнил

побледневшие коридоры - крики людей, бешеное рычание,  писк,  лязг  мечей,

топот ног, чье-то оборвавшееся хрипение...

     Они видели - видели глазами, горящими  углями  волка,  прыгающего  на

грудь человека с мечом; глазами впивавшейся в искаженное лицо летучей мыши

с распахнутой кожей крыльев; глазами сотен крыс, лавиной карабкающихся  на

дверь,  грызущих  неподатливое  дерево  -  сорвать,   смести,   уничтожить

ненавистный Знак! Не жалким полоскам  остановить  серый  потоп,  и  Тяжкий

Блеск разит волка слабее обычной стали...

     Четверо обезумевших воинов, прижавшись спиной к спине,  захлебывались

в нахлынувшей волчьей стае; по трупам, лежащим на земле, катились десятки,

сотни, легионы визжащих крыс, взбегая по  доспехам,  подбираясь  к  горлу,

разрывая крыло нетопыря вместе с человеческой плотью; и дерево Знака таяло

на глазах!

     Дверь распахнулась, и женщина приблизилась к задыхающемуся раненому.

     - Не бойся, - сказала она с отрешенной улыбкой. - Это не  больно,  и,

говорят, даже приятно...

                                ЛИСТ СЕДЬМОЙ

                                          Бойтесь безмолвных людей,

                                          Бойтесь старых домов,

                                          Страшитесь мучительной власти

                                          несказанных слов,

                                          Живите, живите, - мне страшно, -

                                          живите скорей.

     ...Однако тут еще  ничего  особенного,  что  была  она  красавица,  а

главное в том, что полюбила она такого же молодца, и  не  то  удивительно,

если б на улице или на танцах в шинке, а под самый Великий пост.

     И забыли они оба, что  творят  грех  непрощаемый,  службы  божьей  не

слушая, а зная лишь одно, чтоб переглядываться да усмехаться в церкви. Как

там у них шло это дело, один бог святой знает, только подходит пятница,  и

пора исповедаться. Задумалась красавица над своим перемигиваньем; стукнуло

ей в голову, что не доброе оно дело в такой-то час, и сама она не знала, -

признаваться  на  исповеди  или  нет.  Думала-думала  -  и   надумала   не

сознаваться, так как батюшка мог и на поклоны поставить, и  чего  покрепче

наложить.

     Ну, не призналась - ладно; только перед концом вечерни стало  ей  так

грустно, так тоскливо, как перед смертью; свет не мил, душу из нее  тянет.

Не смогла службы дослушать, вышла из церкви  да  пошла  на  кладбище,  что

недалеко лежало. Там на могилу материну упала и долго  плакала  над  немым

холмом, словно та могила ей могла  ответить;  после  заснула  ненароком  и

видится ей сон, что мать ее вышла из могилы и говорит: "Зачем пришла сюда,

дочка? Тяжко мне плач  твой  слышать;  не  могу  улежать  спокойно.  А  ты

думаешь, легко мертвым костям из гроба подниматься? Иди домой,  дитя  мое,

мне и так несладко под сырой землей..."

     "Мама, что мне делать?" - спросила  девица,  хватаясь  за  покрывало.

"Что делать? - отвечала мертвая. - Берегись золота."

     Сказала, земля под ней колыхнулась, и провалилась покойная в могилу.

     В ужасе неимоверном проснулась молодая, а кругом звезды меж деревьями

блестят, и страшны были ей в темноте кресты  могильные.  Не  оборачиваясь,

метнулась она с места дикого и, задыхаясь, упала на свою постель.

     Назавтра пора идти ей на заутреню - не идет; надо обедню слушать - не

идет; страшно показаться в храме божьем, а чего страшится - не  знает.  Но

чтоб свои не заприметили, оделась и пошла  из  дому,  вроде  со  всеми  на

службу.

     Идет, а куда - сама не видит, и вот ручей перед ней. Села девица  под

вербу, в воду глядит, а в воде двигается что-то, блестит, и выносит  ручей

на песок перстень золотой, с финифтью, с камнем кровавым.

     Глянула на камень: а в камне  просторно  и  ясно,  как  в  господской

горнице. Чудно ей это показалось, но чем  дольше  на  камень  глядит,  тем

светлей у него в середине, и видит она вроде мир иной, и  творится  в  нем

нечто, на что и слов-то у нас не хватает. А только не  поймет  -  так  оно

есть или лишь мерещится.

     Взяла она перстень домой - и не насмотрится  на  него;  а  как  глаза

отведет, так тоска и приходит на  сердце.  Свои  знать  ничего  не  знали;

видели, что стала дочь молчаливая да дикая, сидит в каморке часами, словно

отреклась от людей и света белого.

     Только стали люди говорить, что к девке какой-то  змей  летает.  Одни

ночью видели, как вожжи огненные над их двором выгибались; другие уверяли,

что вожжи не вожжи, а что-то длинное, горящее, вставало из могилы за селом

и летало, а куда - не известно. Были  и  такие,  что  змея  с  двенадцатью

головами видали, только врали небось, хотя  по  ночам  искры  полыхали  на

могиле заброшенной, будто кто-то там трубку раскурить вздумал.

     Как бы оно там ни было, я и сам плевался поначалу, пока пару слов  от

старого Герцля не услышал и язык прикусил! Всякое в жизни бывает...

     Вот и там, на правобережье, где  девица  эта  жила,  сперва  веры  не

давали, а после и приключилась беда.

     Жали все хлеб на поле; была там и та красавица, к которой змей летал.

Когда солнце на полдень вышло, сели люди отдыхать, а она  поднялась  -  не

знаю, для  чего  -  на  ту  самую  могилу,  где  лихое  ночами  творилось.

Поднялась, и стало ее мучить; ноги к земле приросли, невидимое  тянет  ее,

что мало жилы не порвутся. Люди на крик сбежались, но  близко  подойти  не

осмелились, а только видели, вроде  искорка  блестит  в  небе,  с  синевой

сливаясь; но кто мог знать, что за чертовщина!

     Только откуда ни возьмись - баба какая-то, и кричит, задыхаясь,  чтоб

сняли с руки перстень. Кинулись снимать - не  идет;  старая  плачет,  чтоб

палец рубили; да кто ж согласится, по живому-то! - тем временем  звездочка

ниже спустилась, и видно стало, что хвостом она,  как  вьюн,  виляет,  все

ниже и ниже. Внезапно страшно завизжала бедная: "Ой! Душу из меня  тянет!"

- и упала замертво.

     Легкий пар поднялся над ней, и погас огонек проклятый.

     Зашептались люди, что баба та неизвестная  больно  на  покойную  мать

девицы смахивает, глянули - ее и нет уже.

     Так что на другой день собрались и  закопали  умершую  на  той  самой

могиле, где душу из нее высосали; но креста батюшка ставить  не  позволил,

говорит, смерть ее от нечистика приключилась.

     И до сих пор на могиле той искры сыплются, и глухой  стон  расходится

ветром по всему полю, чтоб пастухи...

                                   ЧЕТ

                                       Как всегда, был дерзок и спокоен,

                                       И не знал ни ужаса, ни злости,

                                       Смерть пришла - и предложил ей воин

                                       Поиграть в изломанные кости.

     - Итак, господин Вером, теперь вы знаете, кто мы. Когда мы  придем  к

вам в следующий раз, вы должны будете прочесть  над  нами  это  Слово.  Но

помните - мы будем пытаться убить  вас.  Насовсем.  И  -  я  не  хочу  вас

обманывать - скорее всего, мы это сделаем.

     - Вы самоуверенны, молодой человек...

     - К сожалению, нет. Знаки плохо держат Верхних. И  единственная  ваша

возможность - успеть сказать Слово. Простите, господин Вером, единственная

НАША возможность. Общая.

     Варк меня забери... Впрочем, именно об этом  речь.  Вы  знаете  -  я,

Арельо Вером, убивал людей, но не  обманывал  их.  И  вы  предлагаете  мне

поистине королевскую охоту - дичь и  охотник  меняются  местами,  и  пусть

время подскажет ответ! Я согласен. Где деньги?

     - Вот.

     - Тогда по рукам, господа с той стороны!

     Рука его оказалась неожиданно сильной даже для варка...

                                  НЕЧЕТ

     - Хозяин! Не слишком ли много выпивки для одного человека?

     - О ком вы, сотник?

     - Вон о том типе в зеленом камзоле.  Похоже,  он  сливает  выпитое  в

ножны...

     - Это не лучший способ самоубийства, сотник. Обидьте лучше меня - и я

прощу вас за хорошие чаевые. Но обидеть господина Арельо...

     - Кого?

     - Вы, я вижу, человек новый... Как вы  выразились  -  тип  в  зеленом

камзоле?.. Господин Арельо, сотник, - это господин Арельо. Пьяным  его  не

видел никто - как, впрочем, и трезвым. А сегодня он явно при  деньгах,  но

небольших: иначе взял бы настойку Красного корня.

     Профессионализм  хозяина  изумил  любопытного  сотника,   вплоть   до

появления на свет двух золотых, рассеявших в трактирщике последние облачка

сомнений. И он придвинулся поближе.

     - Вы знаете, господин офицер, если намечается дело, где можно сломать

шею или получить большие деньги - там всегда оказывается господин  Арельо.

Причем все вокруг ломают шеи, а господин Арельо получает  деньги!  Но  они

редко залеживаются у Арельо Верома!..

     А дуэли! Тут года два назад  новонабранные  мальчики  Толстого  Траха

спьяну обозвали его варком; так он сказал им, что против варков ничего  не

имеет, а вот пить в таком возрасте крайне вредно - и через минуту все пиво

уже выливалось из распоротых животов. Говорят, ребята с  тех  пор  бросили

пить...

     Сотник кинул хозяину  еще  одну  монету  и  направился  к  худощавому

мужчине в вытертом камзоле зеленого бархата, под которым  наметанный  глаз

сразу угадывал кольчугу. У ног  его  примостился  сонный  бродячий  певец,

видимо, в ожидании подачки.

     - Господин Вером?

     - Да. Чем обязан?..

                      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БОЛЬШОЙ НЕЧЕТ

                                ...Изгибом клинка полыхая в ночи,

                                Затравленный месяц кричит.

                                Во тьме - ни звезды, и в домах - ни свечи,

                                И в скважины вбиты ключи.

                                В домах - ни свечи, и в душе - ни луча,

                                И сердце забыло науку прощать,

                                И врезана в руку ножом палача

                                Браслетов последних печать.

     Пятиструнный лей звенел под опытными пальцами, и  спустившийся  вечер

присел рядом,  рядом  с  сухопарым  костистым  мужчиной,  привалившимся  к

массивному валуну и блаженно мотающим головой в такт нервным ударам. Левая рука легко скользила по изношенному, некогда лакированному грифу; и  ветер тоже качнул встрепанной листвой, спугивая примолкших  птиц  -  не  звучали здесь чужие песни, ни теперь, ни ранее, когда он, ветер, был  еще  юным  и теплым, совсем-совсем теплым, а люди... Люди,  пожалуй,  были  такими  же.

Только песен не пели люди, молчали, хмурились, не такое тут место...

     - Кончай ныть, Гро, - громко бросил  кучерявый  молодчик,  обладатель

невероятно пышных рукавов и невероятно жиденьких усиков.  -  Видишь,  дамы

наши раскисли, сейчас растекутся по лежбищу - и не с кем будет мне завести

незамысловатую беседу!..

     - Пусть поет, - вступилась за безразличного Гро  одна  из  упомянутых

дам, принявшая реплику кучерявого близко к сердцу, что весьма затруднялось

чрезмерным вздутием ее провинциального бюста.

     -  У  местных  через  три  слова  -  похабщина,  а   тут   городское,

неоплеванное... Так что, Слюнь, жуй да помалкивай, а то я тебе дам больше,

чем мечтал ты в сопливом детстве...

     Ее тощая подружка,  проигрывавшая  защитнице  и  в  комплекции,  и  в

красноречии,  ограничилась  запусканием  в  перепуганного   Слюня   кривой

обглоданной кости из слезящегося окорока.

     Кость описала широкую дугу,  и  вечер  еле  успел  увернуться.  "Пой,

парень, пой!" - шептал вечер, и изрезанные пальцы вновь  тронули  дрожащие

струны...

                   Забывшие меру добра или зла, -

                   Мы больше не пишем баллад.

                   Покрыла и души, и мозг, и тела

                   Костров отгоревших зола.

                   В золе - ни угля, и в душе - ни луча,

                   И сердце забыло науку прощать,

                   И совесть шипит на углях, как моча,

                   Струясь между крыльев плаща.

     - А я-то думала! - скривилась толстуха. - Надеялась, мол, мальчики из

Города, не эти, козопасы задрипанные... Так нет же, и тут не без ругани!..

-  и  слезы,  большие  коровьи  слезы  пропахали  ее  оттопыренные   щеки.

Деликатный  Слюнь  бросился  утешать  чувствительную  даму  и,   вероятно,

преуспел бы в этом, но  споткнулся  о  молчавшего  до  сих  пор  лохматого

продубленного хмыря, валявшегося в траве и с  истинно  хмыриным  упорством

добивавшегося  взаимности  от  давно  опустевшей  пузатой  бутыли.  Посуда

возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь  воткнулся  носом  в  предмет

своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку  широкого  пояса,  или

узкой  юбки  -  это  как  ему,  кучерявому  Слюню,  больше  нравится;  под

аккомпанемент  бесстрастного  лея  и  вялые  проклятия  недвижного  хмыря,

потерявшего цель в жизни.

     - Ненормальные,  -  подытожила  любительница  окорока.  -  Я  ж  тебе

говорила,  Нола,  разве  приличные  мальчики  полезут  в  Сай,  в   дерьме

окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, - так с него  взятки

гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же - пошли, пошли, мол,

в чужой руке всегда толще...

     Малость проветрившийся хмырь - правда,  самую  малость  -  неожиданно

сел, заношенная обтерханная  хламида  распахнулась  на  узкой,  безволосой

груди,  и  толстуха  качнулась  вперед,  окончательно  придавив  счастливо

сопящего Слюня.

     - У-дав,  -  по  слогам  прочитала  она  открывшуюся   татуировку.  -

Валяный...

     - Вяленый, - поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу.  -

Очень приятно.

     Слюнь  выкарабкался  из-под  завала,  и  усики  его  подпрыгивали  от

удовольствия. - Ты, Удав, девочек не пугай, а то от  имени  твоего  погода

портится!..

     - Как - от имени? - толстуха медленно оправлялась от потрясения. - От

клички...

     - От имени, от имени, - радостно заржал Слюнь.  -  А  кличка  у  него

другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.

     - Показать? - равнодушно осведомился Удав.

     Мнения разделились, и собравшийся было уходить вечер  прошелся  между

спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные  волосы женщин и вернулся  к  глядящему  перед  собой  Гро,  тихонько  подпевая  и постукивая ветками качающихся деревьев.

                  ...Подставить скулу под удар сапогом,

                  Прощать закадычных врагов.

                  Смиренье, как море, в нем нет берегов -

                  Мы вышли на берег другой.

                  В душе - темнота, и в конце - темнота,

                  И больше не надо прощать ни черта,

                  И истина эта мудра и проста,

                  Как вспышка ножа у хребта.

     -  Ладно,  Удав,  пошли  вещи  носить,  -  буркнул,  наконец,  Слюнь,

огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести.  -  А  то  Варк  заявится,

опять характер станет показывать...

     Незаметным молниеносным броском Удав уцепил  кучерявого  за  отвороты

блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.

     - Брыли подбери, - зашипел  ощерившийся  Удав,  методично  потряхивая

хрипящего парня. - А то из-за языка твоего поганого все землю жрать будем,

я на Верома за треп твой не полезу, ты его в лицо назови, и погляжу я...

     - Правильно, Вяленый, верно жизнь  понимаешь,  -  ровный  насмешливый

голос оборвал гневную тираду Удава, и сухощавая гибкая  фигура  скользнула

между валунами, окружавшими компанию. - Потому и взял тебя, на  увечье  не

глядя. А ты, маленький, - запоминай:  дважды  тебе  долг  платить.  Первым

слова оплатишь, за спиной моей сказанные,  а  второй  -  за  то,  что  Гро

прервал, на песню его наступил. Пошли, мальчики, подставим плечи...

     Костлявый Гро ловко набросил ремень своего лея, и  ветер  побежал  за

уходящими людьми, подхватывая на лету  отголоски  тягучей  чужой  мелодии.

Когда приезжие  скрылись  в  сумерках,  толстая  Нола  громко  причмокнула

губами, и из обступившей развалины рощи вышли двое в  широких  накидках  с

капюшонами.

     - Ну что, лапа? - тихо спросил подошедший первым.

     - Да ерунда, парни, - подняла голову Нола,  и  голос  ее  был  сух  и

колюч. - Щенок неопасен, певун  их  вообще  рохля;  Удав,  конечно,  удав,

только - вяленый, калека. Вожак  -  этот  да,  матерый,  его  на  бабе  не

купишь...

     - Ну и не надо, - накидка распахнулась, и под ней  блеснул  кольчатый

самодельный панцирь.  -  Матерый,  говоришь...  Добро,  пусть  пороются  в

схронах, а мы пока погуляем. Только про певца ты зря, Нола, плохо ты людей

считываешь. Как это он - про вспышку ножа, у хребта-то?  Нужная  песня,  с

понятием, даром что городская... Ты  певунов  пасись,  баба,  им  человека

глянуть - что струны перебрать...

     - Пошли, Ангмар, - обозвался его молчаливый спутник. -  Пошли.  Пора,

ребята ждут.

     Ветки цветущего кизила  затеняли  веранду  и  мешали  папаше  Фолансу

разглядеть  на  просвет  янтарный  листик  крохотной  вяленой  рыбешки,  с