Библиотека художественной литературы

Старая библиотека художественной литературы

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я


Читальный зал:

Александр Ольбик

Однократка

     
Повесть
     Это  были  еще  те  сокамерники. Роберт  Осис --  двадцатичетырехлетний
уголовник,  -- если начинал говорить, то  молол  без умолку.  Словно не язык
работал, а пропеллер, получающий энергию от вечного двигателя.  Любимая тема
-- автомобили, способы  их угона и маскировки: перебивка  номеров, изменение
цвета и еще кое-какие ремесленные  хитрости. И под расстрельную статью попал
тоже из-за машин. Угонял их до того ловко, что конкурирующая банда решила от
него избавиться. "Наехали"  на  его помощника девятнадцатилетнего Клявиньша.
Помахали  стволом у него  перед  носом,  и тот,  наложив в штаны,  побежал с
повинной в полицию. Пацан сдался, и через пять секунд об этом уже знал Осис.
Правда,  не   без  помощи  дружка  из  дорожной  полиции,  который   усердно
способствовал перегону краденых машин  на границу с Россией.  Вечером, когда
Клявиньш,  преисполненный  чувства  выполненного   долга  и   с  облегченной
совестью, направлялся  в  "Бинго",  его  перехватил  Осис.  Затащил щенка  в
пропахший мочой подъезд и,  достав из кармана  молоток, тридцать девять  раз
ударил  по  глупой  голове  предателя. Когда насквозь  проспиртованное  тело
Клявиньша  обмякло и упало  на грязный пол, Осис красным фломастером написал
на  лбу убиенного:  "Я  выполнил свой  долг". А поскольку  он и сам в момент
возмездия был далеко не  в идеальной  степени трезвости,  то не заметил, как
наступил в лужу крови и изрядную  ее порцию притащил в рантах ботинок к себе
домой.
     Полиции  потребовалась  пара  часов с  минутами, чтобы  угонщика  и  по
совместительству убийцу окольцевать и засадить в  подвал управления полиции.
Сразу не  хотел "колоться", но, как говорится,  под тяжестью  неопровержимых
улик   поведал  следствию  об   еще  трех  умышленных  убийствах.  Прикончил
владельцев новых иномарок, а сами машины перегнал в Пыталово.
     О своей  дальнейшей судьбе Осис, разумеется, догадывался, но в ожидании
чуда  постоянно находился в  эйфории. Это его надпочечники, выполняя щадящую
функцию, выплескивали в кровь пьянящее количество адреналина.
     Второй   обитатель  камеры  N36   --  Генка  Кутузов,   начитавшись   и
наслушавшись  всяких ужасов о  тюремных нравах, решил стоять до конца. Между
пальцев запрятал канцелярскую скрепку, которую  ему удалось стащить со стола
следователя Шило. Один  конец  скрепки  он заточил о цементный пол и в любом
случае решил без боя не сдаваться.
     Когда его привели в камеру и  указали место обитания, в глаза бросилась
иконка, висевшая  над  чужими  нарами.  Хозяина  тех  нар увезли на проверку
показаний  на  месте. Осис, одурев от малохольности, чуть было не бросился в
объятия Генки. Еще немного -- и он, кажется, рассопливится и начнет клянчить
соску.  Однако через  несколько минут непосредственного  общения Осис  вдруг
посмурнел,  взгляд  сделался  подозрительным,  и,  стараясь  быть  предельно
убедительным,  он   заверил   новичка:  "Вернется  Ящик,   мы   тебя   будем
исповедовать". "Ну, начинается,  --  подумал  с тоской Генка, -- какойто еще
Ящик  да  плюс  исповедь..." Он  еще  не знал, что "Ящик"  -- это отнюдь  не
блатная кличка, а самая настоящая, от детдома унаследованная фамилия.
     -- У тебя машина есть? -- вдруг спросил Осис.
     Генка кивнул.
     -- Машинка есть, но и  та без стартера,  -- стараясь  не быть  угрюмым,
сказал он и бросил свой целлофановый пакет на нары.
     Он вспомнил  красное шелковое, правда, уже стиранное покрывало, которым
жена Люська убирала их тахту, и ему сделалось невыносимо одиноко.
     -- Чего хромаешь?  -- не  отставал Роберт. -- Кто  тебе  выбил костыли?
Наверное, в ментовке?
     Генка молчал, сопел и пытался держаться молодцом.
     Наконец приехал Ящик. Ни дать  ни взять -- трехдверный шифоньер, только
с  ушами.  И с глазамиблюдцами, и  с руками, на которых  вместо  пальцев  --
сардельки.  Тяжелый и угловатый  Ящик по имени Жора бросил на нары три пачки
сигарет "Балтия" и уставился на Кутузова.
     --  Будешь мне сегодня лопатки чесать, -- разъяснил он  Генке ближайшую
перспективу и начал снимать свитер.
     Кутузов уловил запашок, какой исходит от тела давно немытого человека.
     -- А мне пощекочешь пятки, -- добавил Осис.
     Генке не хотелось говорить, и, сунув в рот сигарету, он заглох. В мозгу
стали прокручиваться разные картинки, и  на  всех он представал в до предела
унизительной  позе. Он незаметно  приподнял  угол  матраса  и  вколол в него
скрепку. Ему  захотелось в туалет, и он ломал голову  --  как провернуть эту
процедуру,   чтобы   не   задеть   тонких  чувств  сокамерников.  Во   время
чернобыльской одиссеи  он наслушался  массу  былей  и  небылиц, связанных  с
нежным словом "параша".
     Когда стало совсем невмоготу,  он подошел  к этой самой параше и поднял
крышку. Наступила магнетическая пауза, и ему  показалось, что он слышит, как
у Ящика в башке с грохотом и перезвоном вертятся шарики-ролики. Осис, подняв
бесцветную бровь, смотрел на  Кутузова рассеянным взглядом.  А тот стоял над
кратером  унитаза  и чего-то  выжидал. Он понимал, как  только он расстегнет
ширинку и  вытащит  на  свет Божий то,  чем  был сотворен  сын Юрка, тут  же
последует  какая-нибудь пакость. Он  опустил крышку  и  пошел на место. Пока
шел, привиделся  домашний голубой  унитаз, установленный  еще в достославные
времена застоя.  Внутри  что-то  екнуло, ибо  отчетливо вдруг осознал --  со
своим голубым унитазом они надолго разлетаются во времени...
     -- Вали  сюда, -- позвал Кутузова Осис. -- Будем тебя  исповедовать. --
Он снял  с  гвоздя иконку и положил на кровать. -- Клади  на  боженьку левую
руку и выкладывай все, что знаешь о своих преступных делах...
     -- Начинай с того момента, когда все завертелось.
     Ящик положил  ладонь  ему на плечо, отчего у  Генки началась мгновенная
аллергическая реакция. Он зарделся до корней волос, а его  мочевой пузырь от
напряга сжался в нестерпимо болезненном спазме.
     -- Сначала надо отлить,  -- сказал он и  мягко  устранился  от мясистой
ладони Ящика.
     Он  подошел  к унитазу  и  снова  поднял  крышку. Встал  к  ним спиной.
Расстегнул брюки. Однако  не успел почувствовать  долгожданного  облегчения,
как в  голове  у него все со звоном  закружилось и он  полетел, словно сизая
голубица. И  лбом буквально влип  в шершавую стенку.  Генка увидел над собой
лицо Ящика  -- улыбающееся.  Под верхней губой -- открытый ряд металлических
зубов, прокуренная до желтизны десна.
     Но Генку  так  просто не  взять. Оттого,  что  он  целый  год  ходил на
костылях, руки его приобрели стальную упругость, и сейчас это имело решающее
значение.  Ящик не ожидал  отпора и потому  тут  же  получил от  Кутузова по
соплям.
     Подскочил   тщедушный  Осис.  Его  оловянно-застывшие  глаза  неотрывно
следили за  Генкой.  В  руках  у  Роберта  болталось полотенце,  которым  он
вознамеривался  захомутать  новичка.  И  захомутал-таки,  и,  скрутив  концы
полотенца жгутом, потащил  Генку на середину камеры. Тот ловил  ртом воздух,
пытаясь  просунуть  пальцы  под полотенце,  чтобы ослабить  его  беспощадную
хватку.
     --  Плохо, парень, нас знаешь, --  сипел  Осис, -- мы  не таких пидоров
сажали на шампура.
     Тут зашевелился Ящик и  из-под  руки глянул кровавым  глазом. И Кутузов
увидел, как  этот глаз превращается в радужный омут, набирает нечеловеческую
свирепость.
     В какой-то миг Роберт оступился, осел на задницу, ослабив сцепку. Генка
наугад ударил локтем,  вложив в удар всю  силу. Осис сник,  и Генка понял --
битва за выживание выиграна. Однако снаружи думали иначе: стукнул запор, и в
открывшуюся настежь дверь  ввалились контролеры. Кто-то из  них  по-хозяйски
зычно крикнул:
     -- Ну, придурки, кто  тут из вас  стосковался  по дубиналу?!  Осис, это
опять ты хвост поднимаешь? Или ты, Ящик, давно не получал по яйцам? А может,
ты, однократка?
     Кутузов  скорее  кишками,  чем   рассудком   почувствовал  всю  полноту
воспитательных мер  блюстителей  порядка.  Его затошнило,  и сквозь  боль он
слышал:
     --  Что, не можете  как  люди  прописаться?!  Чего не поделили, каплуны
волго-донские?
     -- Вали  отсюда, краснопер вонючий!  -- вдруг  рявкнул пришедший в себя
Ящик. -- Валите, сами разберемся...
     В ход пошли дубинки  и  даже  железная  арматура, и Генка  окончательно
понял: здесь это отработанная процедура и ему от нее  тоже не  откреститься.
Он закрылся  руками, согнулся,  подставляя  спину. Краем глаза видел, как от
первых же ударов упал Осис и как вдруг неожиданно ожили кулачищи Ящика. Было
ощущение, что пигмеи пытаются свалить мамонта.  Но на нем повисли двое, двое
других упали в ноги, а еще двое обрушили на его лицо, плечи, спину уродующий
человеческую плоть металл.
     Кутузов, словно  подхлестнутый  свинчаткой, ринулся  на  помощь  Ящику.
Схватив за шиворот  одного  из контролеров, оттащил его к  двери  и дважды с
вожделением стукнул лицом о косяк.
     -- Не имеете права, -- кричал Генка, -- это настоящий самосуд!..
     И вдруг он  услышал,  как по всему коридору раздались крики и стук. Это
по  какой-то неведомой  связи известие о конфликте в  36-й камере  дошло  до
остальных зэков, и те теперь демонстрировали свою солидарность.
     Свист,  стук,  крики  разрастались и  разрастались.  Своды  центральной
тюрьмы, повидавшей на своем веку разное, гудели.
     Ящик  был уже почти сломлен. Окровавленный, он сидел у стены, свесив на
грудь  стриженую  голову. Контролеры,  отбросив  с  дороги Генку,  заполошно
выметались из камеры.
     Тюрьма улюлюкала и стонала, в воздухе сгущалась смута. Кутузов с Осисом
подняли с пола Ящика и осторожно, как инфарктника, повели к нарам. У него не
было сил  самому  поднять  ноги, и им пришлось поднатужиться,  чтобы уложить
избитого.
     Осис был бледнее  обычного, его  колотила дрожь. Генка  наоборот -- как
никогда  спокоен,  хоть  ссадины  на  руках  и  шее  при  малейшем  движении
напоминали о себе.
     Ящик, стиснув  зубы, молча переносил страдания.  На нем  не было живого
места.
     -- Неси воды,  -- приказал Генка, и Осис с  кружкой послушно потрюхал к
крану.
     Они ставили примочки  и  зажигали  для  Жоры сигареты.  Ящик  вроде  бы
пытался завести разговор, но не мог, не до того ему было...
     Кутузов   предложил  написать  жалобу  окружному   прокурору,  но  Осис
отсоветовал...
     Немного  оклемавшийся  перед  вечерней  проверкой  Ящик  стал  во  всем
обвинять Кутузова. Мол, если бы тот не стал ерепениться, ничего бы такого не
было.
     -- А у меня выбор был? -- в ответ спросил Генка. --  Не контролеры, так
вы бы меня ночью придушили...
     -- Мы тебя  и так можем придушить... Правда, когда ты того козла мордой
утюжил об дверь, мне показалось, что ты не совсем гондон. Нас тут держат под
замком, а настоящие душегубы ходят в форме полицаев.
     И  тут  Кутузов под  ненавязчивый  рефрен  отборной матерщины,  как  бы
отвечая откровенностью на переживания сокамерников, рассказал о  своем деле.
Слушали не прерывая.
     -- У тебя легкий случай, -- Ящик  скривил  от  боли  и  без того кислую
физиономию. -- Хороший адвокат за пятнадцать минут тебя отмажет, и прокурору
придется  довольствоваться   низшим  пределом.  От   силы  пять-шесть  рокив
схлопочешь, зато пройдешь настоящий вуз жизни.
     По  слову  "рокив"  Генка  решил,  что  Ящик  из  украинцев,  и  потому
поинтересовался, где тот был 26 апреля 1986  года, то есть в  день взрыва на
Чернобольской  АЭС.  Потихонечку  подводил  разговор  к  своему   участию  в
ликвидации последствий аварии...
     Оказывается,   Жора  уже  сидел  по  малолетке  в  "Белом  лебеде"  под
Даугавпилсом. Если бы Генка  мог заглянуть в  обвинительное заключение этого
подающего надежды уголовника, он бы  прочел  там нестандартную  констатацию:
"Георгий Ящик, 1974 года рождения, украинец, в 1993 году сбежал из колонии и
совершил ряд краж и убийство.  Глумился над  трупом убитой женщины:  отрезал
груди, вскрыл брюшную полость, затем поджег  помещение  с  трупом. Свидетеля
преступления утопил в колодце".
     Об этом более подробно Кутузов прочтет спустя четыре месяца в  одной из
местных   газет.  В  конце  заметки  будет  приписка:  президент  республики
помилование отклонил и приговор  Верховного суда -- высшая мера наказания --
остался в силе и приведен в исполнение.
     А  в  тот  вечер,  когда  иконка  вновь  оказалась  на  месте  и  Осис,
повернувшись лицом к стене, посапывал и, словно щенок, дергался во сне, Ящик
начал  предаваться  любимому  занятию.  Он,  не  отрывая  глаз,  смотрел  на
приколотую  к  стене  обложку  эротического  журнала,   на  которой  Мадонна
исполняла один  из своих сексуальных танцев,  и мастурбировал. Он  делал это
так вдохновенно, что приваренная намертво к полу кровать вибрировала, словно
отбойный молоток, и  сам Ящик подвывал  и пристанывал. Он  оказался неплохим
снайпером: то,  что  в  экстазе выплеснулось  из  его грешного  тела,  точно
угодило  в  лицо всемирно  известной  шансонетки и  майонезом  разлилось  по
обложке.
     Кутузов лежал с закрытыми глазами, плавая в какой-то  трансцедентальной
запредельности. Неподалеку  от  их камеры кто-то дубасил в  дверь. Долго,  с
разной интенсивностью. Затяжной крик, топот, и снова топот, и стук в дверь.
     Это,  конечно, был не  сон, а лишь  неглубокий,  смешанный со  сладкими
видениями пересып.  Когда  он  просыпался  и осознавал, где его руки,  ноги,
глаза и  уши, ему  становилось до такой  степени муторно, что  в один  такой
момент он не выдержал и шибанул головой в стену.
     Нет ничего  страшнее в неволе, чем утро. Если есть ад,  то именно в это
время суток и именно в тюрьме. Те же  самые речи, те же самые  запахи, те же
самые уплывающие взгляды и всепоглощающая кругом сирая казенность.
     В один  из таких часов Ящик разговорился.  Он сидел на  нарах, скрестив
ноги по-турецки, курил и, словно артист на репетиции, вел монолог:
     --  Когда  я  ее  поимел,  мне захотелось ее  убить.  Всех баб  и  всех
проституток повесить на  столбах,  чтобы  мужики шли  и  радовались. Соседка
тетка Зинка по пьяни мне рассказала, что моя муттер  меня не родила, как все
нормальные женщины,  а абортировала.  В семь  месяцев и...  отнесла  в ящике
из-под пива на  свалку. Меня, рот-фронт, практически уже засыпали мусором, и
лишь  случайно  один  бомж, собирая бутылки, на меня наткнулся. Хорошо лето,
хорошо кругом разная бумага и тряпье, а ведь там и банки, и стекло, и всякое
говно...  А я  в нем  --  кусок  мяса,  лысый,  как  мой член. Как я их всех
не-на-ви-жу...
     Ящик  заскрежетал зубами, поднес свою ладоньлопату к  глазам и  надолго
заткнулся.
     Генка  слушал, не верил.  Потом  засомневался:  "А почему,  собственно,
такому не быть? Ведь я же из  нормальной жизни  в одно мгновение перелетел в
совершенно  другой мир, и скажи  мне  кто-нибудь об  этом еще утром двадцать
пятого января, разве бы я поверил?"
     -- А ты что, Жора,  лежал и  молчал? -- сдуру спросил Осис. -- Лично  я
такой поднял бы хай, что сбежались бы все бабы.
     -- Ты, рот-фронт,  учти, что  я уже был  полутруп, да и попробуй заори,
когда лежишь  под кучей всякой срани... Я бы тогда того мудака, который меня
отрыл, сейчас убил бы. Он, бля, не знает,  какую медвежью услугу мне оказал.
У меня в крови ненависть к этому так называемому прекрасному полу. Эх, выйти
бы отсюда, я бы их, блядей, душил бы и душил...
     Генка возразил:
     -- Извини, Жорик, ты один такой выродок... Может, на сто тысяч и я тебя
понимаю,  но  и ты должен понять, что да -- и среди женщин бывают порядочные
стервы, но мы без женщин ничто.
     Сказал просто так, не в защиту, а чтобы о чем-то поговорить.
     Ящик молчал и, красноречиво сжав кулаки, тер ими о кровать.
     -- А  ты, однократка,  умойся! Тебе  твоя баба  панты наставила, а мы с
Робчиком можем их сейчас свободно сбить.
     Но  Генка  их  уже не боялся. Он понемногу привыкал к  правилам  игры и
потому довольно твердо, хоть и без вызова, ответил:
     -- Когда тебе будут мазать лоб зеленкой, вспомни про мои рога.
     Этого Ящик уже стерпеть не мог. Он подошел  к Генке и, приставив к  его
носу кулак, с угрозой проговорил:
     --  Запомни, у полководца Кутузова был только один глаз, -- он взглянул
на  Осиса,  и  тот  натужно осклабился.  -- И кому первому будут  мазать лоб
зеленкой, это еще большой вопрос.
     Осис  вытянул  шею,  словно  сурок,  почувствовавший   опасность.  Ящик
продолжал:
     -- В один  прекрасный день в камеру заваливается надзиратель и говорит:
"Не хочешь  ли,  дружок, помочь мне  отнести на хозблок тюк белья?" Берет, к
примеру, Осиса в помощники и идет с ним по каким-то  коридорам, все вроде бы
чин-чинарем. Позади остается одна, другая, третья дверь, наконец попадаете в
узкий недлинный коридорчик, сплошь выложенный белым  кафелем, а  в  середине
пола небольшое оверстие, как  в  душе  слив... И  этот  потц,  с  которым ты
пришел, тебе  и  говорит: "Осис, ты меня  тут  обожди, а я  закрою поплотнее
дверь".  И он  уходит, а  ты,  как мудозвон, стоишь и чего-то  ждешь. Но все
происходит быстрее, чем я рассказываю. Вдруг открывается  незаметная боковая
дверь, из нее появляется смазливый, немного  бледноватый с лица и с  горящим
взглядом мистер  Икс.  Ты смотришь на  него,  он  -- на тебя.  Как  удав  на
кролика.  Так, наверное,  смотрела на меня  моя мама, когда  выбрасывала  на
свалку...  А ты  все  ждешь,  когда  откроется  дверь  и  оттуда  выйдет тот
надзиратель. И вдруг ты  видишь, как у этого мистера Икса в руках появляется
дура  с  глушителем  на стволе. Он  поднимает  ее  вровень  с твоими  серыми
глазами, но ты, открыв  хлеборезку, все еще на что-то надеешься.  И  в  этот
момент -- бахбах-бах и... рот-фронт, приговор приведен в исполнение.
     После стылой паузы Ящик продолжал:
     --  Таких  стрелков  специально  подбирают.  Раньше  их  выписывали  из
какого-нибудь  областного  или  районного  отдела милиции  нашей  необъятной
родины.  Платили  хорошие  командировочные,  работа  непыльная, раз-два -- и
никаких  вопросов.  Теперь  их  вербуют в  соседней  камере.  Вот, например,
вызовут в конторку однократку  и скажут: "Хочешь из-под  исключительной меры
выйти,  помоги  нам.  Минутное  дело --  нажмешь  на собачку, повернешься  и
уйдешь. Анонимность гарантируем..."
     -- А я стрелять не умею, -- простодушно сказал Генка.
     -- Научат, не захочешь -- заставят, закон суров, но он закон...
     --  Вранье все  это! --  загорячился вдруг  Осис. --  Всех, кто шел под
вышку, отправляли  на урановые  рудники.  Это я точно  знаю. А  сейчас почти
никого к исключительной мере не приговаривают -- права человека...
     У Кутузова  от таких разговоров заломило в  затылке,  и он закурил.  Он
чувствовал, как все в нем разлаживается, словно окаменевает...
     ...Однажды  его  вызвали в следственную  камеру на допрос. Встретил его
следователь Евгений Шило. В ладненьком костюмчике, лицо топориком, серенький
-- словом, типичный мент всех времен и народов. Но вежливый до неприличия.
     Вопросы почти те же, что и три дня  назад -- в полицейском  управлении.
Генка без натиска,  спокойно, как бывало у школьной доски, складно отвечал и
ни разу не промахнулся. И, разумеется, речь тоже зашла об отношениях с женой
Люськой,  которая,  предположил следователь, и стала причиной  преступления,
ибо крутила жопой и давала повод для ревности.
     Потом  Шило  полез в  свою дохленькую  папочку и достал оттуда какие-то
фотографии.  "Здравствуйте, приехали", --  подумал Генка, когда на  одной из
них увидел труп мужика, на шее которого отчетливо виднелась темная бороздка.
     --  Это не суицидный след,  -- уточнил следователь.  -- Вы  случайно не
знаете этого человека?
     У Кутузова от таких  наглых  слов язык  свился  в трубочку, и он вместо
"нет" сказал "мэ".
     --  А  на этом снимке  кого-нибудь узнаете? -- следователь методическим
движением  вытащил  на  свет еще одну фотографию.  С изображением  братского
кладбища:  двое  молодых парней  и  одна  пожилая  дама  с...  перерезанными
горлами.
     -- А может, это работа нашего президента... Ему недавно посол Занзибара
подарил секач для ритуальных обрезаний.
     -- Вы  надо мной издеваетесь, -- на полном серьезе сказал Шило. --  То,
что вы сделали в ресторане с Виктором Бычковым,  очень напоминает это...  --
он постучал костяшками пальцев по рассыпанным по столу фотографиям.
     -- Извините,  господин  следователь,  кроме  меня в ресторане было, как
минимум,  человек  сто,  если  не  больше.  И  каждый  из  них,  по   теории
вероятности,  мог  спокойно перерезать горло этому  типу. Вы что, никогда не
читали Агату Кристи?
     -- Но рядом с ним находились вы, Геннадий Эдуардович. У вас был с  этим
парнем конфликт. И нож был ваш, а кровь на нем -- потерпевшего Бычкова.
     --  Во-первых,  нож  мне  подложили в  карман,  когда меня  избивали  в
туалете, а во-вторых, покажите документ, где говорилось бы, что этот нож был
извлечен из моего кармана в присутствии понятых.
     -- Ваша собственная жена опознала этот нож, вы с ним ходили за грибами.
У него сломан штопор и отколота часть рукоятки.
     --  Моя жена  после  того,  как познакомилась  с  этим...  как  его  --
президентом фирмы "Аляска", может дать любые показания против меня.
     -- А смысл?
     -- Я  ей такой,  оскопленный Чернобылем, не очень-то нужен. Машинка моя
уже  не  того завода.  Не  той мощности.  Понимаете? Ей надо побыстрее  меня
отправить в тюрьму, а самой трахаться с кем хочешь  и когда  хочешь. Вы ведь
ее  видели  и  тоже,  наверное,  подумали  --  хорошо бы  с  такой  женщиной
переспать...  Знаю  я  вас,  ментов,  вы  одной рукой  пишете  обвинительное
заключение, а другой ширинку расстегиваете...
     Шило вспыхнул, и его остренький носик сделался еще острее.
     -- Я бы на  вашем месте, Кутузов, не очень-то тут  разорялся, поскольку
вы подозреваетесь  в убийстве еще четверых человек. Во всяком случае, способ
убийства везде один и тот же.
     -- Я однажды  по телевизору видел тринадцать трупов, рядком положенных.
И везде один и  тот же способ -- отсечение  головы от туловища. Кажется, это
было в Сербии, а может, в Грозном...
     -- В тот день,  25  января, в субботу вы пришли  в  ресторан  "Ориент",
чтобы...
     -- Я уже вам рассказывал: мы с женой, с Людмилой Васильевной, пришли  в
ресторан "Ориент", чтобы скромно отметить  ее  день рождения. Однажды мы уже
там были.  Тогда заказали три порции салата, по шашлыку и бутылку "Каберне",
а с  нас взяли за тринадцать салатов, четыре шашлыка и три бутылки вина. Нам
это   показалось   интересным,  и  мы  решили  узнать,   чем   же   нынешнее
капиталистическое обслуживание отличается от прежнего социалистического...
     -- Надеюсь, узнали?
     -- Чем все это закончилось,  вы можете прочитать на  моем лице. Кстати,
господин  следователь,  будет  ли  возбуждено  уголовное  дело  против  того
коммерсанта и его подручных, которые избили меня в  туалете, при этом унижая
мое человеческое достоинство?
     -- В какой форме, разрешите узнать?
     -- Пока  один из  них вытирал моим лицом  писуар, другой мне мочился за
шиворот. А в это время  президент фирмы  Шорох танцевал с моей  женой, держа
руку немного ниже ее талии.
     -- Но этого в протоколе нет. Во всяком случае, я впервые об этом слышу.
Но будьте  честны, Кутузов,  если  бы вы были на их  месте и вашего приятеля
пырнули ножом и он потом умер, как бы вы вели себя?
     --  Это из области предположений. Не мы с Люсей к ним подсели, а они  к
нам.  Хотя  мы предупредили  официанта -- хотим побыть  вдвоем. Я специально
подсчитал: из двадцати двух  столиков -- восемь пустые.  Значит, сделано это
было с каким-то умыслом,  а может, даже по сговору с жеребчиком из "Аляски",
который сразу же, войдя в ресторан, положил глаз на мою половину...
     -- Это тоже из области  предположений. Я  хотел бы выяснить: почему вы,
будучи  почти трезвым  -- во  всяком  случае,  об  этом говорит  медицинское
освидетельствование, -- вели  себя так,  словно  были  в  стельку  пьяны? Вы
ходили по залу, задирали людей, хамили официантам,  наконец, бросили банку с
пивом  в сторону танцующей  публики.  Банка  была  открыта,  пивом  обрызгав
выходное  платье одной женщины, угодила саксофонисту в ногу,  нанеся  легкое
телесное повреждение. Вот как вы это объясните?
     -- Естественной  реакцией  на  издевательства отпетых мерзавцев. Я  был
словно под наркозом...
     -- Значит, не  отрицаете, что, находясь в столь взвинченном  состоянии,
вполне могли нанести удар ножом Бычкову?
     --  Нет,  я  наоборот утверждаю:  если  на протяжении тридцати  четырех
предыдущих лет своей жизни я не  совершил ничего подобного, то  какие у меня
были основания изменять этому правилу?
     ...Когда он  вернулся  в  камеру, там  шла дискуссия  о смертной казни.
Выясняли,  что  гуманнее  --  расстрел, повешение,  электрический  стул  или
газовая камера? Ящик, видимо, подводил какой-то итог.
     --  Весь  мир,  как известно, бардак,  --  говорил  Жора,  --  и  люди,
рот-фронт, только тем и живут, что уничтожают друг друга. Вот нас, например.
Я лично за собой никакой вины не осознаю. Жизнь сыграла  со мной в подлянку,
и я ей отвечаю тем же. И сейчас у меня нет выбора -- девять граммов свинца и
никаких  вариантов.  А  я,  может  быть,  предпочел бы  электрический  стул,
какая-то даже щекотка для нервов. Или газовую камеру. Говорят, вообще ничего
не чувствуешь: один глубокий вдох -- и поплыл в синие дали.
     -- Самая легкая смерть --  петля, -- со  знанием дела возразил Осис. --
Те,  кто через это прошел,  но был  вытащен, говорят,  что  ничего на  свете
приятнее нет. Мгновенный сон...Причем без сновидений...
     -- Мы с однократкой, -- кивок в сторону Кутузова, -- такое удовольствие
можем тебе доставить хоть сейчас. Сделаем из простыни удавку и аккуратненько
тебя  придушим. Только  оставь ментам письмо: мол, так-то и  так, в  гробу я
вас, педерастов, видел и  потому  добровольно отдаюсь в руки своих товарищей
по несчастью... Коротко и ясно.
     Осис даже не улыбнулся.
     -- И вы это могли бы сделать?
     -- Запросто! Если ты мог  своего дружка затюкать молотком до смерти, то
почему мы тебе не можем помочь? Как думаешь, однократка?
     Генке захотелось сблевать.
     --  Где-то читал: когда одному  смертнику прочитали указ о помиловании,
он тут же отбросил копыта...
     -- Нас не помилуют, -- Ящик  подошел к Осису, --  мы не тот контингент.
Но я попытаюсь уйти в несознанку, однажды у меня этот номер прошел.
     Во время  ужина еда не  лезла в глотку. Все  съел Жора. Облизал миску и
ложку. Язык  у него  мясистый,  синего цвета, как  у собаки чау-чау. А ночью
Ящик  повторил  свой любимый эротический акт.  Осис  во сне  дергался, Жора,
исполнив  соло  мастурбации,  задал  такого  храпака,   что  Генке  хотелось
зацементировать себе уши или задушить Ящика.
     Он закрыл глаза, и его взор, пронизав  четыре этажа тюрьмы, добрался до
неба. Как никогда отчетливо увидел созвездие Лебедя  и Большую  Медведицу...
И, наверное, эта звездная россыпь, которую он вообразил, напомнила  ему иные
времена,  невероятно  далекие  и  сладостные.  И,  конечно, Люську  и первое
соприкосновение с этой необыкновенной женщиной...
     На  следующий день  произошли  перемены. Около десяти  часов  застучали
засовы, взвизгнула щеколда и в камеру вошли два контролера. Мельком взглянув
на Ящика, сидевшего с ногами на нарах, они подошли к Роберту.
     -- Осис, собирайся, пойдем к психиатру, -- сказал один из надзирателей.
     Казалось, молчание парализовало камеру.
     -- Я уже был  у психиатра, --  голос Осиса осел, и  последнее  слово он
почти проглотил.
     -- Надо еще показаться, ведешь себя как-то странно.
     Озираясь по сторонам,  Роберт слез с нар и  поправил брюки. Засуетился.
Подошел к полочке, где стояла нехитрая утварь, и взял оттуда кружку.
     -- Ничего не брать! И не тяни резину.
     И Ящик, и Генка почувствовали -- Осиса уводят навсегда.
     Он сник. Казалось,  стал ниже  ростом.  Худые  руки и слабые плечи были
жалки. Он непроизвольно  все время приглаживал волосы  и  бросал вопрошающие
взгляды  на контролеров.  Хотел  что-то  у них выпытать,  но те  истуканисто
молчали. И его как будто осенило: он вдруг спросил:
     -- Мне с ними прощаться?
     -- Пошли, тебя ждут.
     Перед  дверью  Роберт  задержался  и,  обернувшись,  отчаянно-спокойным
голосом проговорил:
     -- Если не вернусь, ешьте мою пайку.
     Они   слышали,  как  щелкнули  наручники,   замок,   клацнула  щеколда.
Удаляющиеся шаги и -- тишина.
     -- Все, однократка, отговорила роща золотая.
     Ящик соскочил с нар и пошагал к унитазу.
     Генка сцепил  в замок  руки --  его  била дрожь,  и сигарета, забытая в
губах, мелко вибрировала, словно осиновый лист.
     -- А может, он еще  вернется? -- Кутузов и  сам не  верил своим словам,
однако ему очень хотелось, чтобы Осис возвратился...
     ...Когда   Торфа  ввели  в   камеру,  Кутузов  почувствовал   некоторое
облегчение. Боялся, что подсадят какого-нибудь отпетого уголовника.  А  Торф
выглядел  даже  симпатично: среднего роста,  с  темными  навыкате глазами  и
высоким, с большими залысинами лбом,
     -- Привет, гопники, -- сказал он и, как гандболист, бросил целлофановый
пакет на нары.
     --  Тут  господа, а  не  гопники,  --  съязвил  Ящик. --  У  тебя  есть
что-нибудь похавать?
     -- Сейчас, вот только приму ванну и поджарю тебе кнедлики.
     Жора слушал и не верил своим ушам. Ему как-то стало не по себе от такой
наглости новичка. Но когда тот снял шерстяной свитер, надетый на голое тело,
узники  36-й  камеры узрели на груди наколку из пяти церковных куполов. Один
из них державный и четыре поменьше. Ящик цокнул языком и сник. Он понял, кто
перед ним. На каждый купол -- одна судимость.
     Ящик тоже скинул с себя рубаху, чтобы видели, что и он не  пятое колесо
в  телеге:  на левом плече красовался ромб,  в центре  которого пиковый туз.
Судимость  за  хулиганство.  Он  себя  разрисовал  еще  в  первую  ходку  по
малолетству.
     В тот вечер им все же перепал лакомый кусок. После ужина Торф достал из
пакета сверток, в котором был батон, лососина, копченая колбаса и две плитки
шоколада. Потом они пили чай: на кружку пачка. Курили сигареты "Голливуд".
     Перед  сном  Торф,  игнорируя  общественную  мораль,   принялся  носком
протирать  между  пальцами ног. Делал он  это не без удовольствия:  подносил
носок к носу и, зажмурив глаза, затягивался "ароматами".
     Генку  при  виде этой  процедуры  чуть  не  понесло,  и  он,  чтобы  не
расстаться с только что принятой пайкой, отвернулся к стене и стал думать  о
Люське.
     -- Ну что, братва, бросаем курить, --  не  то  спросил, не  то утвердил
Торф.
     -- Только не я! -- с готовностью откликнулся Жора.
     -- А в чем проблема? -- Кутузову не хотелось быть податливым.
     -- Аллергия на табачный  дым,  -- буднично  объяснил пришелец  и  начал
делать приседания. -- Придется потерпеть...
     --  Да ты только что сам дымил, -- у Ящика  от  негодования лицо  пошло
бороздами.
     -- Это была прописка, и теперь об этом забыли.
     -- По-моему, это слишком, --  Кутузов  взял в руки  сигарету и  стал ее
разминать. -- Без курева мы тут передохнем от тоски мятежной.
     -- К  сожалению, ничем  не могу помочь.  Раненых не  подбираем. В жизни
всегда кто-то кому-то мешает. Мне -- табачный дым.
     --  А  ни  хрена себе режимчик! -- Жора сунул в  рот сигарету и вжикнул
зажигалкой. Со смехом и вызывающе затянулся.
     И где  этот оболтус,  думал Генка, научился  пускать такие кругленькие,
точно вырезанные по лекалу,  колечки? Причем  каждое последующее было меньше
предыдущего и, догнав первое, проходило через него насквозь.
     -- Фраер, тебе сейчас  надеть на голову  целлофановый  мешок или  когда
будешь спать?
     И никто из них не  подумал, что это не шутка. Однако Ящик, видимо, зная
что-то  большее  о блатном укладе,  не повел и  ухом. Он сделал  подряд  две
мощные  затяжки  и  через  передние  зубы  цвиркнул  слюной.  Демонстрировал
стойкость.
     -- Ты один хочешь защемить наши  общие интересы, --  с  дрожью в голосе
проговорил Ящик. -- Нас тут двое, и власть тут  не твоя... Если ты настоящий
вор в законе, обязан с братвой поступать по справедливости.
     Однако фолклендскому конфликту не  суждено было разгореться.  Апологеты
никотина  вдруг увидели, какие  дикие превращения начались  с их оппонентом.
Открыв рот,  Торф  так шумно  и мощно  задышал,  что заколыхалась  на  стене
висевшая иконка. Лицо  налилось синюшностью, его пухлые  руки терзали грудь,
словно хотели сдержать выскакивающее  из нее сердце.  Он  сполз  на  пол  и,
кажется, начал отдавать Богу душу.
     -- Стучи в дверь, пусть зовут врача, -- приказал Ящику Кутузов.
     -- А что с ним? Может, эпилепсия? Накинь ему на голову одеяло...
     Генка,  однако, видел, что тут что-то другое. А в  кармане ни валидола,
ни нитроглицерина. Он  подошел к раковине и  смочил полотенце. Положил Торфу
на  лоб.  Протер  концом полотенца грудь. Нащупал  на  шее  пульс --  сердце
стучало сильно и часто, словно крупнокалиберный пулемет.
     Примочка,  видимо, подействовала, и Торф  открыл глаза. Ящик  между тем
дубасил руками  и  ногами в дверь, хотя за  ней никто  не подавал  признаков
жизни.
     -- Где мой пакет? -- едва слышно проговорил Торф.
     Генка, взяв за угол целлофановый пакет, пододвинул его к руке Семена. И
тот вялым ищущим движением полез  в него  и вытащил штуковину, очень похожую
на курительную  трубку. Он поднес  ее ко  рту  и, задержав дыхание, нажал на
колпачок. Аэрозоль...
     В открывшуюся наконец амбразуру кто-то, демонстрируя власть, крикнул:
     -- Вам что, давно сусала не чистили?!
     -- Давай, ментяра, врача,  новый  жилец загибается, --  Ящик  стучал  в
дверь не переставая.
     --  Может,  вам  Кашпировского вызвать?  Или прописать пару  пилюль  по
ебалу?
     Эти слова, наверное, долетели до слуха  Торфа  и  подействовали на него
сильнее лекарства.  Синева с лица стала  сползать, и лишь крупные капли пота
говорили   о  том,  что  этот   человек  возвращается  из  какой-то  знойной
запредельности.
     -- Помогите сесть, -- попросил Торф. -- Дайте водички...
     Генку это происшествие немало взбудоражило. После Чернобыля, мотаясь по
госпиталям, он  насмотрелся на ликвидаторов с разрушенной иммунной системой.
В   таких  случаях  лучше  всего  помогали  преднизалон  или  ударная   доза
адреналина.  Он вспомнил  одного парня, который  при  астматическом приступе
пытался выброситься с четвертого этажа.
     -- Все,  однократка,  впредь курить будем только на  проходке,  -- Ящик
уселся на свои нары.
     -- Где? -- не понял Кутузов.
     -- На прогулке. Ты же видишь, подселили к нам какого-то припадочного.
     --  Не помрем, если и не покурим, -- согласился Генка. -- А если  будет
невмоготу, пожуем табачку.
     --  Еще чего ты, однократка,  придумал. Я же не чурек,  мне надо, чтобы
дымок щекотал дыхалку. Как, маленько полегчало? -- спросил он у Торфа.
     -- Кажется, возвращаюсь... И наперед говорю: никогда больше этих сук не
зовите, бесполезно.
     -- Гондурастцы шкворенные! -- выругался Ящик и  машинально потянулся за
сигаретами. Однако  закуривать  не стал, повалял  пачку  в руках,  понюхал и
отправил на нары.
     Постепенно жизнь в 36-й камере налаживалась,  если, конечно, пребывание
в ней  вообще можно  было назвать жизнью.  Как  бы  в  знак солидарности  за
проявленное  сочувствие  Торф  позволил  Ящику  с  Генкой  пользоваться  его
мобильным телефоном. Сам Семен бесконечно куда-то звонил.
     Но каково  же было разочарование, когда Кутузов, набрав домашний номер,
не услышал  Люськиного  голоса.  А  времечко-то  было позднее.  Он  невольно
вспомнил слова Ящика о "пантах", которые они с Осисом "могли бы ему запросто
сбить".  Он даже  ощупал свое темечко и, пребывая  в  смятении, позвонил еще
раз.  И опять молчок. В  половине первого ночи он подошел к Торфу и тихонько
потянул его за плечо.
     -- Старик, разреши еще раз воспользоваться мобильником.
     Торф, не поворачиваясь, сунул руку под подушку и вытащил трубку.
     --  Но  лучше не звони -- хуже себе.  -- Он перевернулся  на спину.  --
Хочешь дам еврейский совет?
     -- Валяй, Сеня, на ночь не грех послушать...
     -- Она намного моложе тебя?
     -- Не очень, всего на пять лет.
     -- Но красивая?
     -- Не то слово: неофициальная "мисс Латвия".
     --  Тогда давай  сюда  телефон! Поставь  на всем крест и ложись  спать.
Выспись, а к утру вся дурь пройдет.
     -- Да  какая к  черту дурь! Мне  хотя бы  ее голос  услышать да о делах
перекинуться. У меня  в книгах заначка спрятана, пусть лучше потратит мне на
сигареты.
     -- Тогда извини.
     Торф снова отвернулся лицом к стене и, положив руку под голову, затих.
     В  сердцах  Кутузов  схватил  ботинок  и  засандалил  им в  ненавистную
лампочку, которая  день и ночь портила ему нервы. Но лампочка сама сидела за
решеткой   --  в  проволочной  корзине.  Ботинок,  стукнувшись   о  потолок,
отрекошетил и упал на спящего Жорика.
     -- Атас,  наших бьют!  -- Ящик  вскочил с  нар и ошалело,  со  звериным
выражением лица, замотал головой. Однако, увидев, что рядом лежит безобидный
ботинок, все понял и, отбросив его ногой, снова упал на постель.
     Назавтра,  в  первой  половине  дня, Кутузова повели  на  очную ставку.
Следователь  Шило был по-прежнему  подтянут, при галстуке и чисто выбрит. На
сей раз от него исходил заметный аромат не то одеколона, не то дезодоранта.
     Он ознакомил  Генку  с  предстоящей  процедурой, вытащил из папки бланк
протокола и, выглянув за дверь,  попросил дежурного привести Куманькова. Это
был один из  тех,  кто  находился в тот роковой день  25  января в ресторане
"Ориент" за одним столом с Кутузовыми, и, как заведенный, жевал резинку.
     Генка  увидел перед собой социальный продукт  не первой свежести. Не по
годам полинявшая физия со следами пороков, три или четыре шрама и совершенно
безучастный взгляд карих глаз.
     Следователь обратился к Куманькову так, как, наверное, всю сознательную
жизнь   обращался   ко   всем  подследственным,   назвав  его   "гражданином
Куманьковым".  Однако спохватившись,  что  Куманьков  никакой  не гражданин,
заикнулся  насчет  "товарища",  но  быстро  понял,  что  опять  промахнулся.
Кашлянув в кулак и слегка тушуясь, он наконец сказал:
     -- Господин Куманьков, где вы находились вечером 25 января сего года?
     От этих слов Генка чуть  не упал с намертво приваренного к полу  стула,
поскольку  протокольная  рожа   Куманькова   так  же  соответствовала  слову
"господин", как  он,  Генка Кутузов,  соответствовал понятию  балетмейстера.
Однако он не показал вида и серьезно слушал этого стриженого недоноска.
     -- Мы пришли в "Ориент", чтобы немного культурно отдохнуть.
     -- Уточните -- кто это "мы"?
     --  Валерий  Шорох --  мой шеф,  президент  фирмы  "Аляска",  я, Вовчик
Рубероид и потерпевший Витек Бычков.
     -- Рубероид, полагаю, кличка? -- спросил Шило.
     -- Нет, кличка у него Гудрон, а фамилия Рубероид... Мой шеф вышел из-за
стола и пригласил танцевать женщину, которая сидела рядом с этим... -- кивок
в сторону Кутузова.
     -- Давайте, свидетель, соблюдать элементарную корректность, -- попросил
Шило. -- Вы ведь наверняка знаете, кто напротив вас сидит.
     -- Короче, этому придурку Кутузову не понравилось, что его бабе уделяют
столько внимания, и он начал выступать...
     --  Куманьков, выбирайте,  пожалуйста, выражения! Так в чем выражалось,
как вы говорите, выступление кутузова?
     -- Он слонялся по залу, толкал людей, потом подошел к Валерию Ивановичу
и стал ему угрожать.
     -- Вы это сами слышали?
     --  Нет,  я сам не слышал, но у меня  нет оснований  не доверять своему
руководителю. Потом  Кутузов  взял со стола  пиво  и бросил банку в  сторону
оркестра.
     -- И что потом?
     Шило строчил "шариком", словно помешаный.
     -- Потом он вытащил из кармана нож и полоснул Витька по горлу.
     Затем слово дали Кутузову.
     --  Когда они  рассаживались  за  столом,  этот  Витек  мне  специально
наступил  на  ногу, а когда я ему вежливо сделал замечание,  что,  мол, надо
быть немного  осторожнее, он мне  ответил: "Сидишь, петух, вот и сиди,  а то
ляжешь". Я  смолчал.  Потом этот  Валерий Иванович,  выпив  несколько  рюмок
коньяка,  вслух сказал:  "Такой  товар -- и до сих пор невостребован", --  и
указал вилкой на  мою жену. Я хотел достойно ответить, но Люська велела  мне
заткнуться и не  портить вечер. И  когда этот Шорох пригласил ее  танцевать,
она  наотрез отказалась. Потом  они  пили и отпускали разные сальности в наш
адрес.
     -- Что вы имеете в виду?
     --  Например, вот  этот парень... Куманьков все время жевал резинку и в
один  момент выдул  из  нее пузырь, после  чего,  обращаясь ко  мне, сказал:
"Тебе,  случайно, сегодня гондон не понадобится?" Люська, чтобы не обострять
ситуацию,  пошла с  Шорохом танцевать.  Виктор  Бычков  после  отказа Люськи
цинично сказал: "Ломается, как целка". И когда он выходил из-за стола, пепел
со своей сигареты специально стряхнул в мою тарелку, прямо в торт.
     -- Какова была ваша реакция?
     --  Я взял  его за мошонку  и  как следует даванул.  В  воспитательных,
разумеется, целях.  Он мне  пригрозил,  и когда возвращался  на место, опять
скинул с сигареты пепел, но  теперь уже в  фужер с вином. Но меня это уже не
волновало -- я видел, как моя Люська приклеилась к этому долдону Шороху. Мне
это показалось циничным издевательством.
     -- И вы пошли разбираться?
     -- Никакой ваш протокол не может отразить той обстановки и тех нюансов,
которые возникли в той ситуации... Я вышел на  улицу и  хотел уйти домой, но
вернулся  и еще раз попытался увести свою жену. К сожалению, она  и  на этот
раз  ответила  отказом. Вернувшись  за  стол,  я,  чтобы  дать  выход  своим
чувствам,  бросил  проклятую банку  с  пивом. Если бы  была  противотанковая
граната, я бы и ее запустил...
     -- Вам стало  легче от этого? -- наверное, уже не для протокола спросил
следователь.
     --  Конечно, легче! Я даже  пошел  в туалет,  чтобы смыть с лица  и рук
грязь. Мне казалось,  что я побывал в  сточной  канаве. Но пока я  умывался,
пришли  эти...Бычков  с  Куманьковым. Этот,  -- Генка  зырнул на визави,  --
сделал мне  подножку, а Бычков дважды ударил меня вот  сюда...в  пах...Но им
кто-то  помешал и они оставили меня в покое. Я вернулся за стол,  Люська еще
танцевала, и  я решил ждать ее до упора. Я  вытащил сигарету, но не успел ее
зажечь, как получил удар в челюсть. Бычкова работа... Я насилу удержался, но
когда  он ударил второй  раз, я, естественно,  упал на пол  и,  кажется,  на
мгновение потерял сознание. Не помню, как  официанты меня  подняли и усадили
на стул.  Кем надо быть, господин следователь, чтобы после этого  продолжать
сидеть и делать вид, что ничего не произошло? У Бычкова было такое выражение
лица, будто он на охоте и подкарауливает дичь. Я заметил, что правый кулак у
него постоянно был сжат и  что он только  и  ждет подходящего момента, чтобы
своротить мне скулу.
     -- И тогда вы решились... -- следователь поднял голову и с любопытством
посмотрел на Генку.
     -- Я сначала хотел  схватить со  стола нож или  вилку, но вспомнил, что
они  тупые,  и  понял  к  тому же, что  мне их взять  не  позволят. Тогда  я
незаметно вытащил из кармана нож и под скатертью его  раскрыл. Я чувствовал,
что Бычков снова меня ударит, и решил защищаться, действовать на опережение.
И как только он размахнулся, я тут же навстречу ему протянул руку...
     -- Вместе с ножом?
     -- Ну а с чем же еще?
     -- Это  бред!  --  тотчас же отреагировал Куманьков. -- Подследственный
вел себя,  как  кровожадный террорист-басаевец. Ничего  такого, о чем он тут
говорит, не было и в помине. Спросите у моего шефа, он не даст соврать.
     -- Разумеется, спрошу.
     Шило закончил очную ставку  и,  разрешив Кутузову перекусить, вызвал  в
камеру Шороха.
     Тот  был в  темном длиннополом плаще, в тупоносых на  рантах коричневых
штиблетах,  на  которые ниспадалы манжеты  серых  штанин. Статен, подумалось
Генке, чернобров, с симетричными чертами лица. Зная вкусы своей жены,  Генка
понимал, что она нашла в этом деятеле.
     Они  сидели  друг  против   друга,   и  от   одного  из  них  струились
ароматические запахи дорогой  парфюмерии, а  от другого -- кислая казенщина.
Генка взглянул на свои  замусоленные  спортивные брюки, на  сбитые  ботинки,
вспомнил еще раз Люську и приготовился к очной ставке. Она была недолгой.
     -- Господин Кутузов, вы  утверждаете, что Шорох отпускал в адрес  вашей
жены скабрезные двусмысленности и вообще вел себя вызывающе?
     -- Категорически утверждаю. Этот напомаженный харек издевался над  моей
женой,  и  та пошла  с ним танцевать  исключительно для того, чтобы избежать
публичного скандала. Когда к  нему подошел вот этот, -- Кутузов указательным
пальцем уперся в лоб  Шороха и сделал сверлящее движение,  -- послал меня  к
такой-то матери.  Когда произошел  конфликт с  Бычковым, они меня втроем, то
есть  Шорох, Куманьков и Рубероид,  как хотели, волтузили в туалете.  И моим
лицом, словно половой  тряпкой, вытирали пол и  все три писуара. Когда я уже
был на полу, именно Шорох несколько раз  ногой  ударил меня в пах и два раза
по голове.
     -- Вы это подтверждаете? -- спросил Шило у Шороха.
     Однако вопрос  повис  в  воздухе, поскольку  в этот момент  Генка ловко
вырвал из  рук  следователя шариковую  ручку  и,  зажав  ее  между пальцами,
вознамерился тыкнуть острым концом в своего собеседника.
     -- Я тебе сейчас, бизнесмен, выколю глаз и скажу, что так и было.  -- У
Кутузова от злости волосы на загривке встали торчком. -- Из-за тебя я  здесь
сижу,  и если бы  не твоя  хореография, мы с Люськой как  люди ушли бы домой
своим ходом...
     Следователь перехватил его руку и наотмашь ударил ею  о стол.  Вышиб из
Генкиных пальцев "холодное оружие"...
     -- А  вот за это,  Кутузов, вы можете схлопотать карцер. Вы же солидный
человек, ликвидатор, семьянин, а вести себя не умеет.
     -- Я от очной ставки  отказываюсь, -- решительно  заявил  коммерсант  и
встал со стула. -- Тут, я вижу, все идет в одну калитку.
     Когда они со следователем остались наедине, Шило попенял:
     --   Создается  такое  впечатление,   буто  вы,   Кутузов,   специально
разыгрываете  какой-то  театр абсурда,  смысл которого  мне  пока непонятен.
Скажите,   зачем  вы  без  конца  меняете  показания?  Что  подумает  суд  и
обвинитель, когда сравнят то, что вы говорили вначале, с тем, что насочиняли
теперь?
     -- А мне это  в высшей степени  безразлично, господин следователь,  что
они подумают. С первой и до последней  минуты банда  Шороха подвергала нас с
Люськой  моральному  террору.  Вы еще не все знаете. Этот  Бычков, когда они
уселись за наш стол,  громко, чтобы я слышал, сказал  Рубероиду: "Эту  телку
хорошо бы кинуть на хор". Вы думаете, это эсперанто мне непонятно? Вот я его
и кинул туда, где его будет отпевать хор ангелов в белых распашонках.
     Шило  проникновенно  заглянул  в глаза  Кутузову.  Тот напрягся и  ждал
какого-то откровения. Надеялся  и  боялся, что ему сейчас что-то откроют про
Люську.
     -- Сугубо между  нами,  -- заговорщицки  проговорил следователь. --  По
дороге из криминологического центра, после экспертизы,  исчез ваш перочинный
нож. Стажер  из  академии полиции  вез  его  в папке  вместе  с  заключением
эксперта. Когда входил в  электричку, кто-то у него вырвал папку и скрылся в
толпе.
     -- Какое это для меня имеет значение?
     -- Идет служебное расследование  --  не был  ли  этот  стажер с  вами в
сговоре.  Возможно,  он это  сделал  из корыстных побуждений,  чтобы  лишить
следствие главного вещдока.
     -- Но ведь это ничего не меняет.
     -- Как сказать. Это будет зависеть от того,  что вы еще  изобретете  до
суда. Например,  по  законам США  отсутствие главной улики, каковой является
орудие убийства, ведет к пересмотру дела, которое  может затянуться на  годы
или вообще рассыпаться. Правда, многое зависит от адвоката.
     --  Значит,  дело может затянуться, а я буду здесь сидеть  и до второго
пришествия куковать?
     -- Мы не в Америке. Вас все  равно осудят и дадут срок. Все дело  в том
-- какой срок? Но психологически вы со своим  адвокатом будете в выигрыше. В
небольшом, но в выигрыше.
     -- Скажите, вы  видели мою жену? Генка хотел сразу об этом спросить, но
не представлялось возможности.
     -- Да, несколько раз с ней встречался, и она как свидетель твердо стоит
на  том,  что вас  спровоцировали. И  очень кается,  что не  послушала  вас.
Говорит, что на нее нашло какое-то  помутнение, сумасшедший миг, чего она  и
сама  толком не может объяснить. По-моему, Кутузов, у  вас прекрасная жена и
верная подруга.
     Генке хотелось крикнуть: верная подруга по ночам сидит дома! Но он тихо
спросил:
     --  Какая  статья,  кроме преднамеренного убийства,  может быть  ко мне
применена?
     -- Злостное хулиганство, но с  натяжкой.  Если бы  Бычков не отдал Богу
душу,  так  бы  и  было. И, если  честно сказать,  я не хотел  бы,  чтобы вы
получили большой срок. Вы заслуживаете  снисхождения хотя бы уже потому, что
избавили  общество от одного  подонка. Разумеется,  это не официальная точка
зрения,  а  моя  личная.  За  Бычковым  тянется  длинный  хвост  разбоев   и
недоказанное в суде  убийство старой  женщины. Он залез к ней в квартиру  и,
чтобы избавиться от  свидетеля, задушил  поясом от  ее  же  халата.  Но  суд
свершился -- и это сделали вы, Кутузов.
     --  Спасибо, конечно,  за  моральную поддержку. Мне  этот Бычков снится
почти каждую ночь, и  я  бы его,  представься такой случай, снова убил бы...
Скажите,  господин  следователь,  где   приводятся   в  исполнение  смертные
приговоры?
     Шило от неожиданности плюхнулся на стул.
     -- Да никак вы, Кутузов, очумели?! Об этом пока нет и речи.
     --  Дело  не  во  мне.  У  нас  в  камере  сидел парень, убивший своего
напарника,  и  еще три трупа на него повесили. Два дня назад  его увели  без
вещей, и мы думаем, что его уже казнили...
     -- Приговоренные к исключительной мере наказания никогда  не содержатся
в  общей  камере.  Во  всяком  случае,  так  должно  быть. Возможно,  вашего
сокамерника определили в одиночную камеру -- такова незыблемая традиция всех
тюремных режимов. А  где казнят? -- Шило пожал  узкими плечами.  -- Лучше об
этом не знать. Забудьте и подумайте о себе. И дам вам абсолютно бескорыстный
совет: не нагромождайте с таким энтузиазмом домыслы, они вас рано или поздно
подведут под монастырь. Вы же не Мюнхгаузен, вы же русский человек,  широкая
натура, славянская душа...
     * * *
     Кутузову  было  неловко  надоедать   Торфу,  но  его  просто  подмывало
позвонить  домой. Про  себя он  назначил контрольное  время  --  одиннадцать
вечера.  Если  Люську и  на  этот  раз  дома не застанет, значит, его Люська
скурвилась...Ему было все противно. Его раздражал Ящик  -- что-то, наверное,
сломалось в его мочевом пузыре, и он без  конца бегал на  "дырку". В одну из
таких ходок Жора пожаловался:
     --  Рот-фронт,  все клапана  заклинило,  наверное,  дает о  себе  знать
тяжелое детство.
     -- Ты, старик, зря так легкомысленно относишься к этому. -- Торф, надев
очки,  читал какую-то бумагу -- Мочевой пузырь  одного  моего знакомого чуть
было не замучил до смерти.
     --  А  что  мне  теперь  делать?   Может,  однократку  трахнуть,  чтобы
прочистить все каналы?
     Генка не  обиделся.  Он  думал о  другом  --  о времени, которое  очень
медленно тянется к вечеру.
     Принесли  еду --  щи, лишь  отдаленно  напоминающие человеческую  пищу.
Похлебал  их, и словно все прошло насквозь, не зацепившись ни одной калорией
ни за один изгиб желудочно-кишечного тракта.
     --  сыграем в буру, --  неизвестно  к кому  обращаясь,  предложил
Ящик.
     Торф  куда-то стал названивать,  и Генка, совершенно  не вникая в смысл
его  разговоров,  смотрел  на  иконку  и про  себя читал молитву "Отче наш".
Однако он знал  из нее только фрагмент и, когда дошел до места "И остави нам
долги  наша,  якоже и мы  оставляем  должником  нашим", вдруг  засомневался.
Правильно ли он сказал: "грехи" или "долги"? Не удовлетворенный обращением к
Всевышнему, он обратился к Торфу:
     -- Сеня, как насчет позвонить?
     --  Нет  проблем!  Все мое  --  ваше, все ваше -- не  мое... Трубка под
одеялом.
     -- Не сейчас, попозже...
     --  Хочешь  ей  устроить  вечернюю  поверку?  Я  же тебе уже  объяснил:
красивую бабу не укараулишь. Смирись. Будет легче жить.
     -- Не будет! -- заявил решительно Кутузов. -- Мне без нее  будет всегда
плохо, но в данном случае  позвонить надо для  дела. Я ей должен дать "цеу",
как себя вести, что говорить, на что нажать, а что отпустить. От этого будет
зависеть многое.
     -- Иди сюда, -- позвал Торф Кутузова.
     Прихрамывая, тот подвалил к сидящему на нарах Торфу.
     -- Рассказывай, ликвидатор, все как было. Сделаем свой расклад.
     Ящик хлопнул в ладоши.
     -- Да у однократки все  проще паровозного гудка. Пришил пацана на почве
смутного чувства, которое почему-то у него называется ревностью.
     -- Закрой свою форточку! -- крикнул Торф Ящику. -- Садись, Кутуз, рядом
и как на духу рассказывай.
     -- В двух словах или в повествовательном ключе, с отступлениями?
     -- Ясно и коротко, как Гагарин после полета в космос. И без вранья.
     -- Интрига, в общем, приблизительно  такая, как  сказал  Жора.  Подвело
смутное чувство.
     -- Во хмелю?
     -- Если неполные двести граммов сухача -- хмель, значит, во хмелю.
     -- А это уже что-то. Пацан,  которого  ты замочил, из  гладиаторов, или
так себе, серебристый хек?
     --  Скорее  подлещик.  Тянул  срок...Следователь  сказал,  что  у  него
недоказанное убийство старухи.
     -- Выходит, родственная  в чем-то  душа. Говори, Кутуз,  без гонки, как
будто жить нам с тобой осталось, как минимум, два стольника.
     Генка, оберегая  больное бедро, уселся  возле Торфа. Ему  не  нужен был
этот допрос, он  не считал  такую  исповедь  полезной,  а уж  тем  более  --
облегчающей душу. Но, начав тягуче, к середине разогрелся, а к финишу у него
блестели глаза и слова вылетали, словно стреляные гильзы из револьвера.
     -- Так, -- сказал Торф, -- дело на первый  взгляд кажется проще  яичной
скорлупы, но на второй -- для Кутуза неподъемное.
     -- Как это? -- подскочил на своем месте Ящик.
     --  В  его  деле  столько  брызг, что без хорошего адвоката  тут делать
нечего. Это  дело можно вертеть и так и эдак, словно курву под одеялом. Надо
учитывать, что пострадавшая сторона тоже будет давить на психику судьям -- и
рублем и дубьем. Понял, о чем я?
     Генка кивнул.
     --  Они  мне  могут предъявить непредумышленное убийство,  ведь  смерть
Бычкова наступила  после нанесения телесных повреждений. И не сразу, а через
какое-то  время.  Может,  там,  в  больнице,  куда  его  отвезли,  произошла
врачебная ошибка.
     Торф,  видно,  для  солидности  снова  надел  очки  и  стал внимательно
рассматривать свои холеные пальцы.
     --  А  это,  учти,  тоже  от  пяти  до  пятнадцати  лет с  конфискацией
имущества. Нет, ты  у меня, парень, пойдешь  по другой дороге.  Того цыгана,
который заходил в туалет, когда тобой там мыли пол, найти можно?
     -- Не иголка ведь, я с ним встречался на дискотеке лет двадцать назад.
     -- Звони своей Люське. -- Торф нащупал под одеялом трубку и протянул ее
Генке.  --  Звони и помни, что цыган сейчас  твой главный свидетель. Если не
докажешь, что  они тебя мордовали первыми, ни за что не выпутаешься. Попомни
мои слова -- сядешь клином.
     Кутузов набрал  домашний номер. В голове от разговоров что-то закипало.
И чем дольше длились в трубке  гудки,  тем жарче закипало. Однако на  другом
конце провода что-то проклюнулось.
     -- Юрик, сынок, это я,  папка.  Не узнал? Ну чего молчишь? Зови  скорей
маму.
     Генка прикрыл рукой трубку.
     -- Сынишка... Не узнает, чертенок...Алло, Юра, маму позовии. А где она?
Так, и  ты  там  один кукуешь? Ну брось. Не  хнычь,  иди  в кровать...Слышь,
сынок, скажи  маме, чтобы она...передай ей...Ладно,  сам позвоню.  А  ты иди
спать.
     -- Я  же  вам  говорил,  что всех  баб-блядей  надо вешать на  фонарных
столбах. --  Ящик при  этих  словах даже похорошел лицом. Вдохновение так  и
играло в его бараньих глазах.
     Торф забрал назад трубку и засунул ее под одеяло.
     -- Тебе проводили, Кутуз, психологическую экспертизу?
     -- Психиатрическую? Проводили.
     -- Не то говоришь.  Настаивай на психологической экспертизе. У  тебя на
это есть веские причины. Ревность, а это  то, что рождается и умирает вместе
с  человеком. Понял? Ты же не можешь  отказаться от своей руки  или ноги? Не
можешь! А почему ты  должен отказываться от принадлежащей тебе и только тебе
твоей ревности? Вот потому и нужен психолог. Он как дважды два  докажет, что
тебя  спровоцировали, разбудили самые темные, дремучие инстинкты  и при этом
усугубили их физической расправой.  Налицо нравственный и физический террор.
Честно скажу,  -- продолжал Торф, -- будь такое  со мной,  ни один  из  этих
пикадоров  оттуда свои ходом не ушел  бы.  Если смотреть  правде в глаза, ты
просто ветошь на ветру. Не обижайся,  Гена,  но те фраера правильно сделали,
когда тебя размазывали соплей по кафелю.
     -- Да  ладно тебе, заладил  свое... Если  ты  такой ушлый, какого хрена
кантуешься вместе с нами на досках, а не лежишь на  своей кушетке дома?  Все
мы умные задним умом.
     Торф вмиг преобразился.  Левая бровь, как томагавк, взлетела вверх, а в
глазах взъярился зверь.
     -- Да ты так не газуй, Кутуз! Я бы тут ни в жизнь не был, не свали меня
приступ. Я,  как малый ребенок, скопытился, когда выходил из одной  конторы.
Приехала  "скорая",  пока укладывали на носилки... Чего тут говорить, трудно
что ли, заметить под полой "дуру"? Я, собственно, жертва слепого случая...
     -- А я жертва аборта, -- весело подхватил Жора. -- А ты, ликвидатор, --
жертва победившего, но  недоразвитого  социализма и  атомного  реактора. Во,
бля, подобрались экземпляры!
     Пытаясь заснуть,  Кутузов  через  флер  дремоты профильтровывал дневные
впечатления.  Его  жгли ревность и  беспомощность, а где-то  в  глубинах его
существа оживал росток отчаянного спокойствия: "Как будет, так и будет".
     Он  не посмел тревожить уже похрапывающего Торфа. Апатия, словно липкий
лейкопластырь, окутала его и без того парализзованное неволей существо.
     У Ящика, судя по всему,  был отгул: вторую ночь подряд  он не занимался
онанизмом.
     Лампочка  в  проволочном  колпаке  по-прежнему   терзала   веки   сухим
назойливым светом.
     Когда камера досматривала десятый сон, клацнули затворы и в распахнутую
до предела  дверь влетели голоса, грохот, топот  сапог.  На пороге появилась
фигура контролера, а через мгновение, откуда-то из-за его спины, в помещение
ворвались вооруженные автоматами полицейские.
     -- Подъем, урки! Шмон,  мать вашу разэтак! -- крикнул усатый контролер,
один из тех, которые недавно волтузили узников Зб-й.
     Кутузов  не хотел  просыпаться, потому  что во сне  он был дома, они  с
Люськой на кухне пили чай из голубых чашек.
     Ящик  проснулся мгновенно. Вскочил так  быстро, что,  не  сумев обрести
устойчивость, опять рухнул на нары.
     -- Рот-фронт, пожар, что ли?
     Жора принялся сгребать в кучу свое нехитрое барахло.
     И лишь Торф, проявив завидную выдержку, не  спеша вылез из-под одеяла и
вразвалочку пошел на выход
     Кутузов открыл  глаза и, увидев людей с  автоматами,  снова  закрыл их.
Слишком резкий контраст между сном и явью.
     Их выгнали из камеры и,  обротив лицом к стене, оставили стоять. Генка,
зыркнув  по  сторонам,  увидел  других  зеков,  лица  которых  при  тюремном
освещении походили на блины-драники.
     В одной из камер шла борьба -- кто-то ни в какую не хотел выходить.
     -- Кто будет качать права, получит "холодильник".
     "Холодильник" -- это вонючий карцер.
     -- Стоять, сучара! -- рявкнул полицейский человеку,  который  все время
непроизвольно падал на колени.
     -- Это чей пакет? -- из их камеры вышел контролер, держа двумя пальцами
целлофановый пакет, принадлежащий Торфу.
     -- Мои  шмотки.  Там  все мое, -- сказал Торф, упруго повернув голову в
сторону контролера.
     --  А это чье?  -- другой контролер, словно все  сокровища мира, нес на
ладони спрятанную Кутузовым скрепку.
     Генка промолчал.
     --  Видак вам еще сюда  и пару сучек из интимклуба...Все выбросить!  --
командовал раздолбанный властью контролер. -- Я вам здесь устрою такой Эдем,
что не просретесь трое суток...
     -- Начальник,  -- обратился  Торф к контролеру, который конфисковал его
сумку и мобильник, -- завтра все это притащишь сюда в зубах...
     Генка от таких слов аж поперхнулся.
     -- Заткнись,  жидяра!  Я  тебе  могу  рассказать сказку,  как у  одного
пидора, навроде тебя, тоже было тесно зубам.
     Ящик, отклячив зад и положив голову на вытянутую к стене руку, дрых.
     В дальнем конце коридора  шла шумная  разборка.  Как потом  выяснилось,
конфликт разгорелся из-за эротического журнала.
     Затем обыскали каждого поголовно.  Искали методично, дотошно,  словно и
впрямь шарили пропавшую иголку.
     -- Мудозвоны, -- подвел черту Торф, когда они вновь оказались в камере.
     -- Не то слово,  --  скрипел зубами  Ящик. --  Как в Освенциме, и снова
виноваты жиды...
     Генка, ко  всему  готовый, улегся  на  свое  место, положив  под голову
локоть.  Долго не  мог  уснуть, думал о человеках-скотах. И заныло в  груди,
чуть  пониже соска.  Чтобы  разогнать подступающую  боль, задержал дыхание и
стал про себя вести отсчет.
     -- Эй, однократка! -- окликнул его Жора.  -- Ты для кого берег холодное
оружие?
     Это он проскрепку. Генка -- ни слова.
     -- Тебе могут за это впаять статью -- хранение холодного оружия.
     -- Спим! -- сказал Торф и отвернулся к стене.
     -- А я, если не возражаете, пойду немного потужусь.
     -- Потерпишь  до  утра, --  Торф категорически  пресек зловещие замыслы
Ящика.
     -- А это, извини, решать  не тебе.  Приспичит -- побежишь...  Хотя  для
вас, господа, могу сделать исключение -- сегодня ровно полгода, как я  здесь
полирую свои кости.
     -- Спим! -- повторил Торф. -- Спим и видим хорошие сны.
     Однако  Кутузова   одолевали   мрачные   мысли.  Последняя  возможность
поговорить с Люськой улетучилась вместе с конфискованным мобильником. "Какие
истуканистые лица  у  ментов,  какое хамство  и вседозволенность", --  думал
Генка, потихоньку проваливаясь в голубые сновидения.
     * * *
     На  следующий день  в  "воронке",  пропахшем  мочой и  блевотиной,  его
отвезли  в  ресторан  "Ориент".  Для  проведения следственной экспертизы  на
месте.
     Перед  тем как подняться по  ступеням, он задержался. Был  синий  день,
светило  весеннее  солнце, над  башенкой  близлежащего  дома  плыли  комочки
сахарных  облаков.  Давно  ли именно  с  этого места, испытывая  мучительное
чувство ревности, он наблюдал за зимним звездным небом?
     Его подтолкнули,и, прихрамывая, Кутузов стал подниматься по лестнице. В
дверях  ресторана стоял все  тот  же  обряженный  швейцар  -- в  галунах и с
расчесанными надвое седыми усами.
     Генке  предложили  указать стол,  где в тот  вечер, 25  января,  они  с
Люськой отмечали ее день рождения и где нарвались  на  скандал.  Он показал,
как  стояли  стулья,  где Люська  танцевала  с Шорохом,  и  каждый  его  шаг
фиксировался на видеопленку.
     Подошли официанты,  и тот, высокий и худой. словно глиста  в  обмороке,
видно, узнал Кутузова и, бросив на него мимолетный взгляд, отвернулся.
     -- Вот этот гусь меня поднимал с пола! -- вдруг выкрикнул Кутузов.
     Шило, заправляющий проверкой показаний, отреагировал:
     -- До него мы еще дойдем. Вы, Кутузов, сейчас покажите, как вы сидели в
тот момент, когда все произошло.
     -- Как они из меня в туалете делали рубленый шницель?
     -- Нет, расскажите, как все началось с Бычковым.
     Генка  поставил стул  и уселся на него. Справа от него,  в торце стола,
расположился кто-то из людей Шило.
     --  Что  было дальше?  -- спросил следователь.  -- Вы утверждаете,  что
когда вы вернулись и уселись на стул, Бычков вас ударил.
     -- Он ударил меня три раза.
     --  Значит, вы не отрицаете, что  у вас были основания напсть на него с
ножом?
     -- Каким ножом? Тут было много разных ножей и вилок.
     --  На  предварительном  следствии  вы  показали,  --  терпеливо  начал
объяснять Шило, -- что вы вытащили из кармана свой перочинный нож и...
     -- Да какое это сейчас имеет значение -- каким ножом кто кого ударил?
     -- Для  вас, Кутузов, это  имеет решающее значение. Или  все произошло,
так сказать, стихийно, рефлекторно, когда на раздумья не было времени, или с
подготовкой, осмысленно, а значит -- преднамеренно...
     -- Я требую  психологической экспертизы, -- тихо сказал Генка.  -- Все,
что в тот вечер произошло, имеет тонкую  психологическую мотивацию. Вы  меня
понимаете? -- он смотрел в глаза Шило и видел, как зреет в них недоумение.
     -- Хорошо. Допустим,  такую  экспертизу  проведем,  но  ответьте,  куда
деться от факта смерти человека?
     -- В мире каждый  день  гибнут люди -- десятки, сотни, и  все понимают,
почему они гибнут.
     -- Сейчас речь  идет об уголовном  преступлении, и я,  как следователь,
обязан восстановить все в полной последовательности.
     -- Думаю,  это  вам  не под силу. Движение кулака Бычкова вы  еще  хоть
как-то  можете   восстановить.  Даже   вектор  и  силу  удара.  Можно   даже
смоделировать кривую  падения  со  стула моего тела.  Но позвольте, господин
сыщик.   Как  вы  смоделируете  движение   моей  несчастной   души?  Как  вы
смоделируете ситуацию, при которой  одна сторона морально изничтожала другую
-- непробиваемо глухой и физически преобладающей силой?
     -- Вы сидели здесь,  Бычков -- там...  Где в этот момент находились его
друзья?
     -- Рядом с  Бычковым. Один, словно животное, жевал резинку,  другой пил
пиво и  заедал орешками. Они оба были омерзительны и агрессивны, как голубые
акулы. Впрочем, я вам уже об  этом рассказывал в СИЗО и мне, пожалуй, больше
нечего добавить. Разве что... Когда меня первый раз избивали в туалете, туда
зашел  цыган, кажется, по имени  Роман. Я  его  знаю  с дискотечной поры, но
давно не встречал... Если хотите докопаться до истины, найдите цыгана.
     --  Мы  его,   безусловно,   найдем,  но   это  не  освободит   вас  от
ответственности.
     -- Но  для  меня важна правильная дозировка ответственности,  и  вы как
юрист не можете этого не понимать.
     -- Пойдем дальше. После того, как вас...
     -- Я отказываюсь отвечать!  Лучше допросите этого договязого официанта,
который меня дважды поднимал с пола.
     -- Этого не было! -- быстро отреагировал худой подносчик.
     -- Загибает холуй!  Когда он меня поднимал, у него под манжетом рубашки
хорошо была видна наколка. Кажется, женское имя Сандра.
     Официант  покраснел. Шило  потребовал засучить рукав. Действительно, на
левом  запястье,  чуть  выше  часов,  виднелась  синяя  наколка,   сделанная
латинским шрифтом -- "Sandra".
     -- Чего  же вы, любезный, искажаете картину? --  спросил Шило у дохлого
официанта. -- За дачу ложных показаний свободно  можете оказаться на полгода
в тюрьме. Вы этого хотите?
     -- Глупости  все  это, -- покраснел официант.  --  Даже если  я его и в
самом деле поднимал с пола, что из того?
     -- Из этого вытекает,  что вы являетесь свидетелем применения насилия в
отношении Кутузова со стороны Бычкова.
     -- У нас в ресторане мордобой обычное дело, и если мы по каждому поводу
будем проходить свидетелями, некогда будет работать.
     Кутузов  так  и  не  понял,  удалась  ли следственная  экспертиза.  Его
выворачивало   наизнанку   от   запахов,  исходящих   от   всего,  что   его
окружало.Казалось, каждый атом  здесь  был пропитан тошнотворным ресторанным
перегаром.
     Его отвезли в СИЗО, и на мгновение, вопреки логике,  он поймал себя  на
мысли, что вернулся домой. У сокамерников шел вялый разговор на тему, почему
евреев зовут жидами.
     -- Тебя,  Сеня,  вчера  при  шмоне менты  назвали "жидярой", и  ты  это
проглотил.  -- Ящик  лежал на  койке, подперев щеку  рукой. -- Когда  евреев
гнали  во рвы, так ведь, рот-фронт, они сами туда тащились, словно  кошки за
валерьянкой...  Надавили  бы  всей  массой, все  равно полный  п...ц, чего ж
ждать...
     -- Хотел бы я, Жора, увидеть  тебя  там, на краю...Посмотрел бы, что бы
ты тогда блекотал.
     --  То, что  и  сейчас:  "жид" происходит от  слова "жидкий".  Вы,  как
гудрон, затекаете во все щели. Если вас послать на Луну, то и  там вы будете
Эйнштейнами и Талями. Вам кайло не по нутру, вы всех позади себя держите...
     -- Захлопнись, Ящик, -- в голосе Торфа послышались угрожающие нотки.
     --  Э,  правда никому не нравится.  Впрочем,  нас сейчас всех уровняли.
Если бы ты сейчас не был  Сэмэном Торфом, а был Петерис Коциньш, и даже если
бы у  тебя  под  полой нашли  бы не  "макарова", а гранатомет,  то  тебя  бы
отряхнули, умыли, напоили бы кофе и на ментовской тачке с почетом оттаранили
бы домой.А так ты Торф, по-ихнему "жидяра", и потому сидишь с такими же, как
и сам, "непилсонисами" (по-русски -- негражданами -- 
прим. ред.)
     -- А тебя,  вонючий  кадык, надо за  такую  философию подвесить за твой
поганый язык и дать пару дней отвисеться! -- пригрозил Торф.
     -- Рот-фронт, подумать только!  -- Ящик аж  вскочил на ноги. -- Значит,
господам не нравится? Выходит, "пилсонис" может от  таких, как я, защищаться
с помощью любого стрелкового оружия, а вот ты, Торф, и однократка, поскольку
вы  меченные  вторым  сортом,  должны встать  передо  мной  в  полной  своей
беззащитности? Заметьте, уголовная братва такого южноафриканского разделения
не  признает. У меня  был друг Андрис Селга, это еще в "Белом лебеде"... Так
вот, этот парень взял на себя  мое  и отсидел две недели в карцере. Ни звука
не проронил. А кто я ему -- папа, мама или крестный отец? Просто мы братаны,
хотя и на разных языках говорили...
     Кутузов слушал Жору и с чем-то соглашался. Он даже встрял в разговор.
     -- Я где-то читал, что воры в законе и даже мелкая криминальная шушваль
-- настоящие интернационалисты. Только вместо генсеков главенствуют паханы с
Кавказа.
     -- Двадцать шесть бакинских комиссаров и с ними Серго  Орджоникидзе, --
осклабился Ящик.
     -- Слышь, бурбон, откуда ты так хорошо знаешь историю? -- уже без злобы
спросил Торф у Жоры.
     -- Так четвертый уже университет жизни заканчиваю. Скоро доцентом буду.
Правда,  если попадется плохой  адвокат, это будет мой последний курс. Я  по
малолетке  общался с такими  асами,  что если их посадить с чемпионами "Что?
Где? Когда?", они бы их разделали в  три минуты.Просто ходячие энциклопедии.
Вот, например, кто из вас знает, почему доллар называется долларом?
     -- Я знаю,  но не скажу... Хочу  тебя послушать,  как ты  художественно
будешь  заливать. -- Торф  подмигнул  Кутузову. -- Только предупреждаю: если
соврешь, не выкуришь сегодня ни одной сигареты. Согласен?
     Ящик задумался.
     --  Объясняю  для наиболее темных...Таллеры!  Обыкновенные  таллеры,  а
по-русски --  долинки. Вот и  вся  хитрость. А потом эти затрюханные долинки
превратились в доллары... Эх, рот-фронт, мне сейчас крылья да  чемодан  этих
таллеров, и пошел бы я тогда по долинам и по взгорьям...
     -- С такими, как у тебя, параметрами, только за зелененькими и летать.
     -- А  ты, Торф, небось "дуру" носил под полой не из-за своей  астмы, --
Ящик сказал и стал прислушиваться. --  Наверное,  на  хвосте  у  кого-нибудь
сидел или самому сели на хвост?
     Генка  слушал  диалог  и, поскольку  делать  было нечего,  а  до  ужина
оставалась вечность, улегся на кровать, заложив под голову руки.
     --  А ты,  Жорж,  случайно,  не  дятел  по  совместительству,  раз  так
интересуешься моей биографией? -- спросил Торф. -- Такое впечатление, что не
Кутуз среди нас однократка, а ты -- не шурупишь, о чем можно, а  о чем лучше
не распространяться.
     --  Тайну  из  себя делаешь,  да?  Тогда  какого  хрена  сам однократку
расспрашивал  и  давал  советы?  Может,  я   тебе   тоже   хочу   что-нибудь
посоветовать.
     Семен  поднялся  с  лежака  и  подошел  к  Ящику.  Постоял  перед  ним,
раскачиваясь на  носках,  и вдруг резко  выбросил  вперед руку и приставил к
Жориному кадыку два растопыренных пальца. Словно на вилку хотел насадить его
дебелую плоть.
     --  Я ничего  из  себя не  делаю,  но запомни,  Жорик,  таких,  как ты,
каплунов я всегда  держал в  шпорах. Если  у тебя еще осталось  хотя бы пять
минут  жизни, спроси у  кого-нибудь на прощание  -- кто такой Сенька Торф? А
когда узнаешь, не будешь раскрывать свое корыто. По?
     Кутузов,   скосив   взгляд,  рассматривал   побелевшие   виски   Торфа,
собравшиеся вокруг глаз  глубокие морщины, и ему казалось,  что от огромного
черепа  этого человека  исходит  какая-то  шальная  дурь.  Чтобы  не  терять
окончательно лицо. Ящик приподнялся на локтях и миролюбиво сказал:
     -- Ну ты даешь, рот-фронт. Обычный треп в обычной компании...
     -- Тсс! -- цикнул Торф и тыкнул еще раз Жору пальцем в  кадык. -- Лежи,
сынок, и не хрюкай. У меня нервы на последнем волоске держатся.
     Жора отмахнулся на спину и ничего не ответил. Лишь вытянутые вдоль тела
огромные ручищи сжались в кулаки.
     Перед  самым  ужином Торфа куда-то  увели  контролеры, но  минут  через
двадцать его вернули на место. В руках у него был целлофановый пакет. Вскоре
оттуда показался мобильник, и Семен сразу же начал звонить.
     У Генки  появилась  сладкая  надежда  поговорить с  Люськой. Потом  все
повторилось сначала: из пакета Торф вытащил отборную снедь, и тут все  обиды
враз были забыты.
     Ящик  для приличия  немного  подулся, но  вид  копченой куриной  ножки,
которую передал ему Семен, окончательно сломил Жорика.
     --  Ты  теперь видишь, сынок, какое у  трудящихся  ментов  отношение  к
Торфу? -- эти слова явно относились к Ящику.
     Генка  жевал  курицу вприкуску  с ломтиком  зеленого  огурца. Ему  было
неловко второй раз есть на халяву, но ел, вместе с  курицей проглатывая свою
гордость.  И  когда  Торф  протянул  ему  квадратик  шоколада,   он  наотрез
отказался: "У  меня  тоже аллергия,  руки  начинают чесаться". Отказался  от
шоколада  и Жора.  Им  хотелось  курить.  Им  хотелось  курить и  тем  более
нестерпимо,  что  на одеяле  Семена  опять  возникла  пирамидка  из  сигарет
"Голливуд". Они  терялись в догадках -- зачем Торфу столько сигарет, которые
он сам не потребляет?
     При  таком раскладе лезть к Торфу с просьбой "насчет позвонить" было бы
последним позором.  Но  под вечер,  когда  тюрьма стала засыпать, Семен  сам
подошел к Генке и сказал:
     -- Кутуз, если нужно, звони...
     -- Премного благодарен, старик... Спасибо, Сеня...
     --  Да  кончай  ты свои  телячьи нежности, -- как от  назойливой  мухи,
отмахнулся Торф от Генкиных излияний.
     Генка  с  трепетом набирал домашний номер. Дважды промахнулся,  не туда
попал. А  когда услышал голос  Люськи, почувствовал, что  еще  секунда  -- и
разревется.  До  хруста   сжал   челюсти  и,  сглотнув  что-то  неосязаемое,
заговорил:
     -- Люсь, а Люсь,  наверное,  не поверишь, звоню отсюда... Да нет же, не
из какого автомата, из тюрьмы. Как ты там? Я позавчера ночью звонил, тебя не
было...  не пойму я тебя.  Юрка  один, плачет,  а я  здесь клацаю зубами, --
Кутузов говорил так шустро, словно кто-то держал палец на кнопке отбоя.
     Потом он слушал Люську, потом опять говорил...
     -- Да подожди ты...Надо найти цыгана Ромку, кажется, живет в  цыганском
поселке в Каугури. Это мой главный свидетель, он видел, как меня полоскали в
туалете.  Все объясню при встрече... Принеси колбаски  и  вообще чего-нибудь
пожевать.Я тут не  один, у нас коммуна...Слышь, Люсь, узнай, вроде бы должен
проклюнуться фонд помощи  ликвидаторам...Юрика обними  и скажи,  что папка в
ответственной командировке. Мол, снова поехал  в Чернобыль как советник, без
папки там не могут разрешить одну оюбщечеловеческую проблему.
     --  Мани-мани,  говоришь,  могут проклюнуться?  -- спросил Торф,  когда
Генка дал отбой.
     -- Да какие там мани, одно издевательство.
     -- Купи хорошего адвоката, --  посоветовал Ящик. -- Мне, между  прочим,
навязали за  казенный счет  полудохлую воблу. Она не защищать  меня будет, а
топить.  Такие, как я, в этой  супернезависимой  Швейцарии  нужны, как клопу
ДДТ.
     --  А  что  ты,  Жорж,  будешь  говорить  в  свое  оправ-;  дание?   --
поинтересовался Семен.
     -- Я же в несознанке. Пока что следователи услышали  от меня всего  два
слова: "здравствуй" и "до свиданья".
     -- Если быть точным -- три слова, -- поправил его Генка.
     -- Как это? -- не понял Ящик.
     -- А ты что -- ее, ну  ту женщину, перед тем как  разделать, хорошенько
трахнул? -- как ни в чем не бывало спросил Торф.
     А Ящик на то он и Ящик, тоже как ни в чем не бывало ответил:
     -- И в хвост и в гриву. Потому что в зобу у меня было, как минимум, две
бутылки  "Рояля".  Несло  на  подвиги.  Но   когда  потом  увидел,   кого  я
осчастливил, меня  охватило  такое... Я,  наверное,  полчаса блевал и не мог
остановиться.  Бр-р-р, мразь синемордая.  -- Ящик побагровел. --  Я бы  этих
сволочей баб...  я бы  каждой из  них  промеж  ног подвесил  противотанковую
гранату и...
     -- Не нервничай, Жорик, -- Торф с интересом наблюдал  за Ящиком.  --  У
тебя явная сексопаталогия плюс климакс, и ты практически импотент...
     Плечи  Ящика вдруг содрогнулись, и он, закрыв лицо огромными  ладонями,
заревел. Он плакал навзрыд, всхлипывая и подвывая. Что-то наконец прорвалось
из глубины.
     Кутузов не  мог дальше слушать. Ему  вдруг  от души  стало  жалко этого
нескладного оболтуса.  Он поднялся с нар, подошел к Ящику, положил руку  ему
на плечо. Сказал:
     --  Реви,  Жорик,  и  не  старайся  с  этим  бороться.  Один  раз  надо
разгрузиться.
     Торф тоже поднялся и сел.
     -- Ядовитый червь гложет ему сердце, -- сказал Семен. -- Кутуз, принеси
ему водички... Все рассосется, братва, такие минуты мимо не проходят.
     Генка  потом  долго  размышлял над словами Торфа,  искал в  них  смысл,
заподозрив, однако, что Семен их явно сорвал с чьих-то чужих губ или вычитал
в какой-нибудь книге. Слишком мудро сказано...
     Не  прошло  и  часа,  как  в  36-й  камере  устоялась  тишина,  изредка
прерываемая сонными всхлипываниями Ящика.
     * * *
     Первым  чашу  испил  Ящик.  После того  как  он  ознакомился  со  своим
обвинительным заключением и переговорил с назначенным  адвокатом, был назван
день судебного заседания. Перед  тем  как ему отправиться  в судд,Торф давал
Жоре наставления:
     --  Обязательно возьми  в  суд  бумагу  и  ручку,  и  всех,  кто  будет
участвовать в процессе, внимательно слушай и лови на противоречиях. Особенно
секи свидетелей  и не хами,  судьи этого  не любят. Не  пропускай ни  одного
слова...
     Жора  вроде бы и слушал, но вместе с тем на его одутловатом лице лежала
печать отчужденности. Обвинительное заключение не оставляло надежд: побег из
мест заключения, кражи, убийство женщины и глумление над ее трупом. Но и это
еще не  все: Ящику  вменялись в вину поджог  дома  и  еще  одно  убийство --
свидетеля, которого он утопил в колодце.
     Ящик  сник,  словно неполитый  вовремя тюльпан. Он понял,  что на  него
легла  тень  преисподней,  и, потому советы Торфа отскакивали от  него,  как
стенки горох. И только однажды, после тяжелого молчания, он сказал:
     --  Мою несознанку  в  расчет  не берут. Когда я  там был, в хлеву спал
пьяный мужик, хахаль этой синемордой, которую я распотрошил. Оказывается, он
все  видел. И  не только он. Придется, рот-фронт, каяться... Мне надо  было,
когда предлагали, написать явку с повинной. Возможно, учли бы...
     Торф  не  стал его разубеждать, он  только сказал  "да"  и  то с  таким
вывертом, что ни Генка, ни забитый Жора так ничего и не поняли.
     --  Беги, мой друг, в свое уединение. Я вижу  тебя искусанным ядовитыми
мухами. Беги туда, где веет суровый свежий ветер!
     Генка от таких неожиданных слов чуть не упал с нар. Ему показалось, что
он находится в жутком  сне, который не  кончается и где  все происходящее --
сумасшествие и призрачность.  Он  хотел  переспросить  Торфа, вызвать его на
обычный  разговор, чтобы убедиться, что тот не спятил и  находится в здравом
уме.
     Между тем,  Семен  подошел  к подавленному,  находящемуся  в прострации
Ящику и, выждав минутудругую, сказал:
     -- Ты,  конечно,  можешь  поступить  по  своему усмотрению,  но  с моей
колокольни  --  если  уж  пошел  на  несознанку,  держись  этого  до  конца.
Небольшой, но шанс есть. Возможно, сразу это ничего не решит,  но зато может
сыграть  потом, когда будешь  о  помиловании  просить президента...  Но если
честно, лучше  будет  для всех, если ты, Жора, сменишь  среду обитания.  Ты,
парень, сделал серьезный перебор...
     Суд в один день не закончился,  и потому приговор  было решено зачитать
на следующий день. В камеру Ящик возвратился в сопровождении  автоматчиков и
всем своим видом напоминал мешок с песком -- такой же инертный и тяжелый.
     Он упал на нары и, наверное, не встал бы до следующего утра, если бы не
громыхнула дверь и в камеру не ввалилась шумная компания телевизионщиков. Их
сопровождали двое полицейских и  контролер.  Главной была молодая  пигалица,
которая довольно бойко поинтересовалась -- кто тут Ящик Георгий? В камере от
софитов стало нестерпимо светло, и  вся ее неприглядность открылась как бы в
увеличительном виде.
     Девица пыталась заговорить с Жорой, но  он ее проигнорировал. Тогда она
подошла к Кутузову и поинтересовалась:
     -- Вы здесь давно? Не могли бы сказать несколько слов о своем товарище?
     Кутузов смотрел на  пигалицу -- с лисьим лицом, суетящуюся --  и думал,
как бы поинтеллигентнее послать ее к такой-то матери.
     -- Кто вам, собственно, нужен -- я или он?
     Генка отвернулся от направленной на него камеры. Он понимал,  что к ним
ввалилась похоронная команда, свора шакалов, бегущая по кровавому следу.
     --  Нам  надо для вечерней программы "Панорама"  задать  ему только два
вопроса,  -- нервничала девица. -- Только два вопроса!  Он совершил страшное
преступление,  и общественность интересуется -- почему он это сделал, что он
чувствовал тогда  и что  он чувствует  сейчас, когда  ему  вынесли  смертный
приговор?
     Вмешался Торф.
     -- А что бы ты чувствовала, мамзель, если бы оказалась на его месте?
     Та  мгновенно  отреагировала:  --  Каждый   из  нас  на   своем  месте.
Извините...
     -- Стоп! -- вдруг рыкнул  Жора. --  Стоп! Мне  еще  не вынесен смертный
приговор, но если  ты,  шалашня,  покажешь меня  сегодня по  телевизору,  то
завтра такой приговор мне обязательно вынесут.
     Все  понимали, что происходит. На  Ящике уже стояло несмываемое клеймо:
смертник, и об этом общественность,  по мнению этой  пигалицы, должна узнать
первой.
     Торф подошел к полицейскому  и  стал тому что-то объяснять. Полицейский
пожал  плечами, продолжая вертеть  в  руках  очко наручников, пристегнутых к
поясу.
     -- У них, --  кивок в сторону оператора,  -- есть разрешение  окружного
прокурора, съемка разрешена, и я здесь ничего не решаю.
     Ящик подошел к нарам и сел на край. Руки, чтобы не выказывать дрожь, он
зажал между коленями. Возможно, в этот момент в этом спектакле он увидел для
себя какой-то смысл.Но как бы там ни было, собравшись,  он  прямо взглянул в
направленный на него объектив и твердо, не сбиваясь, молвил:
     -- Весь  мир  бардак, и ты, сучка, в том  числе, хуже  любого СПИДа.  Я
лично не чувствую за собой никакой вины. Жизнь сыграла со мной в подлянку, и
я ей ответил тем же. А что я сейчас чувствую -- это, извини, не твое собачье
дело. Если хочешь хороший кадр, подожди, ты его сейчас получишь...
     Ящик  приподнялся  с  нар  и неуловимым движением  приспустил  с чресел
штаны. Обнаженной задницей он повернулся к свету. А чтобы было эффектнее, он
резко нагнулся,  и всем, кто смотрел  в  его сторону,  открылся  грандиозный
прыщавый матово-серый зад Ящика.
     У пигалицы вдруг  задергалось веко, и она,  покраснев до  корней волос,
зажав  рот  платком,  ринулась   из  камеры.  Несколько  мгновений  оператор
продолжал  снимать Жорин "глобус" и, наверное,  внутренне ликовал от  такого
подарка судьбы.
     Торф и Генка переглянулись,  потом посмотрели на полицейских,  которые,
казалось, тоже не знали, как поступить.Ящик уже натянул штаны и направился к
унитазу. Для  него больше ничего в этом мире не  существовало.  Все ценности
уравнялись.  Когда телевизионщики  с полицейскими вымелись  из камеры,  Жора
чужим голосом проговорил:
     -- Значит, там  уже все решено. Им надо перед Европой оправдаться: мол,
приговорили  к высшей мере  не человека, а лютого зверя. Рот-фронт,  их  бы,
блядей, на мое место.
     -- Не ломайся, -- сказал Торф, -- приговора пока  нет. Потом еще есть в
запасе  апелляция, ходатайство  президенту о помиловании,  можно написать  в
Комитет по правам человека ООН... Все еще  может измениться.  А  сейчас... А
сейчас давайте это дело обмоем.
     Семен  достал из своего бездонного мешка бутылку водки и батон копченой
колбасы.
     -- Неси,  однократка,  кружку,  а  ты,  Жора,  не  психуй,  раненых  не
подбираем.
     Когда захорошело, Генке захотелось поговорить с Люськой. Признаться ей,
что он  ее по-прежнему любит и что почти  каждую ночь она снится ему в своей
розовой ночной рубашке.
     Да и у Ящика отлегло от сердца. Он ходил по камере и говорил:
     -- Я поначалу  растерялся.  Кривоту  начал  пороть. Сейчас  бы  я  этой
болонке сказал бы другое...
     -- Например? -- подзадорил его Торф.
     -- Мне надо было у этой прошмандовки сначала спросить -- а не  хочет ли
она случайно отсосать у  дохлого татарина? Причем через портянку...  А потом
уже демонстрировать ей свою задницу. В следующий раз я так и сделаю...
     Потом они чифирили, и Торф со знанием дела  рассказывал, какой сорт чая
больше  всего   содержит   танина  и  чего-то  еще  ,  что  так  благотворно
воздействует на душу.
     Ночью  Жора  совершил свой традиционный акт, проявляя  при  этом лучшие
снайперские качества.
     Утром,  часов в  десять, за  ним  пришли  и,  надев  наручники, повезли
слушать  приговор. Назад  Ящик  уже  не вернулся.  Его поместили в одиночную
камеру, а в 36-ю привели черноволосого смуглолицего хлюпика.
     Это был герой нашумевшей истории. Помог своей  любовнице расправиться с
ее  мужем.Из шприца  ввели тому  раствор табака и мочи, залили в рот бутылку
"Рояля", а затем задушили. Но и этого им показалось  мало: тело расчленили с
помощью ножовки и отвезли в Юрмалу, в приедайнский лес. В спешке завернули в
старый халат, на котором осталась метка местной прачечной.
     Когда  Генка узнал об этом, ему сделалось невыносимо неуютно. Казалось,
что кругом валялись человеческие куски мяса и разливались липкие лужи крови.
     Хлюпик не смотрел прямо -- его глаза были  словно повернуты внутрь, что
создавало зловещее ощущение.  И только Торф  как ни в чем не  бывало,  когда
принесли ему новую пайку, позвал сокамерников и стал радушно угощать
     Ночью Кутузову вспомнились последние шаги Ящика. Ему казалось, что Жора
хотел обернуться  и что-то сказать на прощание. Почему он  этого не  сделал?
Ведь знал же, что уходит из Зб-й навсегда?..
     В одну из ночей, особенно мучительных из-за надоедливого электрического
света,  Кутузову приснился сон. Будто он  стоит у окна  и видит, как близкая
ветка сирени начинает вдруг осязаемо набухать почками. И хотя кругом сугробы
и он знает,  что  это сон и потому, что  во  сне,  удивляется --  как быстро
распускается сирень. Рядом незримо ощущается присутствие Люськи, и как будто
он ей говорит:  "Посмотри, какие  изумрудные листочки родила  природа", -- и
так  отчетливо,  так детально он  видел  эти  зеленые  создания,  что  когда
проснулся и осознал, где находится, чуть не заголосил.
     Тоска  терзала  сердце.  Но полежав  с закрытыми глазами,  он  принялся
разбирать сон и,  как умел,  его истолковывать.  Такой  сон, должно  быть, к
хорошей  перемене,  подумал Генка,  и вновь закрыл глаза.  Невольно вспомнил
Осиса, пожалел  его  тонкие руки  и просящие  пощады глаза. Пожалел и Ящика,
потому что тот  на  тяжелых покатых плечах унес  в вечность частицу их общей
жизни...
     * * *
     Психологом  оказалась молодая брюнетка  с  холеным  лицом. И  когда они
остались  наедине  и  на  Кутузова  взглянули  лучезарные  серые глаза,  ему
захотелось как можно дольше оставаться в поле  их зрения. И как можно дольше
смотреть  в  их манящую  неопределенность...  Та  же  притягательность,  что
исходила от Люськиных глаз...
     Его  попросили  рассказать  -- что  же  с  ним  произошло  в  ресторане
"Ориент"? И он, как на духу, с некоторым даже энтузиазмом поведал этим серым
глазам всю правду. Впрочем, когда дошел до событий, имевших место в туалете,
где  шестерки   Шороха   драили  его  лицом  писсуар,  он  запнулся  и  стал
обмозговывать,  как  бы  незаметнее  обойти  эту  позорную сцену,  чтобы  не
выставлять себя  последней половой  тряпкой. Однако  без этого  бытоописания
экспертиза теряла силу, и потому он напрягся и выложил все до конца.
     --  Как вы думаете, Кутузов, если бы вас  тогда не избили, случилось бы
то, что потом случилось?
     Генка потер сжатый кулак.
     -- В тот вечер  эти ребята распространяли вокруг себя цинизм, унижающий
человеческое  достоинство.  Не  было  бы  на  их  пути  нас с  Люськой,  они
привязались бы к другим.
     -- Я знаю,  что вы  участвовали  в ликвидации Чернобыдьской  аварии, --
мягко заглядывая ему в  глаза, сказала  эксперт, -- это так? Вы туда поехали
по призыву или же... по велению собственного сердца?
     -- Не вижу большой разницы. Вернее, связи с моим уголовным делом.
     -- Не хотелось бы быть неправильно понятой. Я считаю, что люди, которые
сами, добровольно ринулись в то пекло, как правило, страдают подсознательным
чувством  повышенной  агрессивности. И  таким  людям  все равно:  идти ли на
баррикады,  ложиться  грудью  на  амбразуру или  вот,  как  в  вашем случае,
участвовать в ликвидации аварии на АЭС.
     --  Позвольте,  а что  тут  агрессивного?!  Даже  если  бы я  сам  туда
напросился,  как вы говорите, по велению сердца, то  и  тогда  ничего в этом
предосудительного   нет.  Но  меня  как  лейтенанта  запаса  призвали  через
военкомат.
     -- Интересно...
     -- Да,  именно  так! -- твердо сказал Генка и поднялся  со стула. -- Не
знаю,  кому  из  нас нужен  психолог... Извините, зовите полицейского, сеанс
окончен.
     -- Вы, Кутузов, не должны мои вопросы воспринимать в буквальном смысле.
Иногда мы задаем их опосредовано.
     -- Тогда вы не с того конца  начали. В любом деле  должны быть начало и
конец, а у нас с вами разговор идет про белого бычка.
     Дальше Генка говорить наотрез отказался. Его  обуревали противоречия: с
одной  стороны,  притягательная сила серых  глаз,  с другой  --  перспектива
возвратиться в камеру, которая с  приходом очередного  убийцы стала для него
страшным виварием.
     * * *
     Торф  звонил, прикрыв трубку рукой. Генка  не  стал прислушиваться, тем
более он был занят своими мыслями. Внутренне он камня на камне не оставил от
науки по названию "психология".
     Чернявый  разбойник сидел на  корточках, согнувшись в три  погибели  --
классической позе язвенника. Лицо новичка покрылось  потом, и он по-прежнему
никого и ничего не замечал.
     -- Сильно болит? -- спросил Кутузов и ругнул себя за длинный язык.
     -- Не то слово, -- спокойно  ответил чернявый, и  в голосе  послышались
все оттенки страдающего человека.
     --  Если не  втерпежь, позови  врача,  --  посоветовал  Генка  и  опять
покаялся   за   свою  несдержанность.   Ведь   именно   из-за  нее,   дряни,
несдержанности, он и загремел в этот е...й колумбарий под псевдонимом СИЗО.
     Разбойник промолчал, поскольку не видел смысла в дальнейшем разговоре.
     --  Ну как,  однократка, поговорил  по  душам? --  спросил Торф,  когда
кончил трепаться по телефону.
     -- С ним, что ли? -- Кутузов кивнул в сторону новичка.
     -- С психологом...
     -- Она  такой же психолог,  как я Ясир Арафат. Эта  ученая  стерватесса
сказала, что только агрессивные придурки идут на баррикады и закрывают собой
амбразуры.
     -- Но ведь это же правда на  сто процентов. Только те, у кого постоянно
горит в заднице мякина, бегают на баррикады.
     -- А при чем  тут Чернобыль? Меня же  туда мо-били-зо-вали.  Куда  было
деваться?  Сейчас  я всех  послал бы куда-нибудь  подальше, а  тогда  --  не
поедешь сам, отвезут в наручниках в штрафбат. Вот и вся психология.
     --  Она  тебе  все  равно какую-нибудь цидульку  сочинит. Деньги  ей за
что-то ведь платят.
     -- Суду нужны факты, а не абстрактные умозаключения. Так что, выражаясь
твоим языком, Сеня, раненых не подбираем...
     Это  впервые  употребленное   ласкательное  "Сеня"  как-то  незатейливо
сблизило Торфа с Кутузовым.
     Как  бы  дальше  у  них  развивался  диалог  --  неизвестно, за  дверью
послышалась возня, и в камеру вошел старший контролер.
     -- Кутузов, на выход! Свиданка с женой.
     Его вели переходами, через несколько решетчатых калиток, пока не попали
в застеленный синим линолеумом коридор. Оттуда -- четыре двери, и через одну
из  них  он попал  на "переговорную  станцию", как называли  в СИЗО  комнату
свиданий.
     Люська  сидела   у  барьера  и   показалась  Генке  ласковым  ветерком,
коснувшимся  его измотанного неволей сердца. Его  предупредили, о чем  можно
вести беседу, а о чем лучше не заикаться.
     Пока  ему  читали лекцию,  он  неотрывно  смотрел на  жену. На  ней был
бежевый плащик, на голове --  красный беретик,  а  под ним  -- узел  льняных
волос с простенькой заколкой.
     Если бы вдруг у него оказались несметные богатства, он, не задумываясь,
положил  бы их  к ногам любого затрюханного контролера, лишь бы тот позволил
прикоснуться к Люськиной щеке.
     Она улыбнулась, хотя,  по его расчетам, на ее лице должна лежать как бы
траурная печать. Но он тоже улыбнулся,  от чего уже давно отвык и что теперь
нелегко  бьыо сделать. А когда уселся напротив нее и заглянул в ее зеленые с
янтарными  крапинками  глаза,  к горлу  подкатил бильярдный  шар.  А  может,
теннисный мяч -- не вздохнуть, не охнуть.
     -- Я уже не верил, что когда-нибудь тебя увижу, -- сдерживаясь изо всех
сил, проговорил Кутузов.
     И хотя женщина  продолжала улыбаться, ее глаза больше  не  излучали той
неподдельной радости, которая сопровождала каждую их встречу.
     -- Все  хорошо, Гена. Юра наш знает, что  ты в длительной командировке,
хотя соседские ребятишки сказали ему, где ты на самом деле находишься...
     -- А ты что -- не могла Юрика  переубедить? Объяснила  бы, я  сижу  без
вины,  что  на  нас с  тобой напали хулиганы и папка защищал  тебя и себя...
Ладно, это поправимо, ты лучше скажи, как насчет цыгана? Есть вообще такой в
природе, или это призрак, который бродит по Юрмале...
     -- Я всех подняла на ноги  -- и твоих  сестер, и  зятьев.  Коля ездил в
Каугури и отыскал этого Романа. Но  он говорит, что ничего такого не помнит.
Одна девочка, что живет по соседству с цыганским поселком, рассказала, что к
дому Романа два раза приезжали на иномарках какие-то люди. Да и по поведению
цыгана можно понять, что он чего-то очень боится.
     --  Значит, опередили  нас. Это нехорошо, но не  смертельно. А  как ты,
Люся? Совесть тебя, случайно, не мучает?
     -- Давай, Гена, не будем на эту тему.
     --  Да  как же, Люсек, не  будем,  если  из-за твоего  несвоевременного
виляния задницей я попал туда, куда и в страшном сне не мечтал загреметь.
     Ее полные губы сникли в уголках, лоб покрылся мелкими морщинками.
     --  Я хотела как лучше. Ты сам видел, как они нас провоцировали. Это же
натуральные уголовники, все как один сидели, и не один раз.
     -- И твой Шорох?
     -- Не знаю, -- у Люськи глаза мгновенно скосились к  переносице.  --  Я
его об этом не спрашивала.
     "Почему  же  она не отреагировала  на  слово  --  твой"?"  --  терзался
Кутузов.
     Разговор зашел об адвокате и, естественно, о деньгах, которых Кутузовым
в последнее время катастрофически не хватало.
     -- Ты, люся, продай мой велосипед, костюм, он мне в ближайшую пятилетку
авряд ли понадобится...Отдай в ломбард мое обручальное кольцо...
     -- Да  сейчас все  это стоит копейки. Но ты не беспокойся, я что-нибудь
придумаю, не в таких переделках были... Я тебя, Гена, очень прошу, веди себя
на суде нормально, а  то придерутся и действительно лет  на  пять упрячут. Я
этого просто не выдержу...
     --  Захочешь  -- выдержишь.  Далеко,  в  Сибирь,  теперь не отправляют.
Будешь  приезжать  в лагерь  в гости, а там, смотришь, за  хорошее поведение
годик-другой скостят. Но  скажу тебе честно -- врагу своему не пожелаю  сюда
попасть.
     -- Представляю. Когда я сюда  шла, такого понаслушалась... И я  бы тут,
наверное, и часа не смогла бы продержаться.
     -- Смогла бы. Тут тоже есть всякие люди, правда, в основном контуженные
жизнью. Вот, например, Ящик...
     -- Ген, ты что -- заговариваешься? Какой еще ящик?
     --  Фамилия  такая  у  парня. Приговорили к  расстрелу.  Мать  бросила,
занесла семимесячного  на свалку,  где  его случайно  обнаружили.  Форменная
жертва аборта, но тоже человек, хотя и с исковерканной душой.
     -- Я тебе поесть принесла.  Колбаски, твой  любимый  венгерский шпик  с
перцем, банку икры, сигарет. Всего понемногу...
     Она говорила, говорила,  и Генка  нет-нет и спохватывался, что каких-то
былых ноток в  ее голосе не  хватает. Каких-то родных нюансов -- речь лилась
так, как льется из крана холодная вода.
     -- Люсь, ты подумала, что будешь говорить на суде?
     -- То, что было. Что же я еще могу сказать?
     -- Ты не забыла как они куражились  над нами? Жвачка, сальные намеки на
твою девственность, бесконечные приставания...
     -- Все  скажу, не  беспокойся. Документы я  уже собрала:  и справку  об
инвалидности, характеристику с  последнего места работы,  и почетную грамоту
ЦК КПСС, Верховного Совета и Совмина...
     --  Люсек,  да  ты  проснись  ради  Бога! Вернешься  домой,  загляни  в
календарь.  Ну  какой  сейчас  ЦК  да  еще КПСС? Может,  еще  будешь на суде
размахивать    повязкой    народного   дружинника   или   значком   "Ударник
коммунистического труда"?  Забудь  об этом --  это был  сон, и ничего  этого
сейчас нет.  Ты  же  знаешь, все,  что  связано с тем временем, кое  у  кого
вызывает преждевременные роды.
     -- Но ты  же их, сволочей, спасал! Чего тебе  стесняться или бояться --
кто  что  скажет?  Ты  же  на  Чернобыльской  АЭС не мафиозной  организацией
руководил, а был взрывником. Благодаря тебе на реактор поступали необходимые
тонны щебенки.
     -- Ладно, Люся, перестань шуметь! Мне бы сейчас полцентнера тротила,  и
я бы этот гадюшник с удовольствием стер с лица земли.
     Генка  тоскливым  взглядом  окинул  помещение  и  сильно  сжал кулаки и
челюсти.
     Однако  время  свидания  заканчивалось,  им  уже  дважды  напоминали  о
регламенте. А тут,  как  назло, на Люськином виске от  сквознячка шелохнулся
завиток.
     Помимо воли у него вырвался возглас:
     --  Люся, ты  помнишь,  как  над Припятью мы  устраивали вечера отдыха?
Костры, звездные ночи  и ядерная под боком жуть...А мы пели под гитару песни
и ничего не боялись...
     Но жена сбила его ностальгический всхлип неожиданным вопросом:
     -- Ген, а  может, нам стоит  найти  того парня,  которого ты в  детстве
вытащил из проруби? Это все-таки характеризует тебя с положительной стороны.
     -- Все, Люсек, "кусты черемухи завяли, сирень сгорела за окном"...
     Это были первые строки из  песни,  которую давнымдавно сочинил Генка  и
которую впервые сам исполнил в одну из звездных ночей над Припятью.
     Она помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй. Кутузов проводил ее
взглядом  и  отправился  по  тем  же  переходам,  в  сопровождении  того  же
контролера, к себе в камеру. На душе у него было неспокойно -- не получил он
от встречи  с женой ожидаемой поддержки.  Как  будто  фильм,  который  вдруг
оборвался перед  самой развязкой. Он даже не мог  внятно определить для себя
причину смятения, но то, что она была, -- не сомневался.
     В  тот вечер в  камере  N36  состоялся  пир  имени  Геннадия  Кутузова.
Вспомнили Ящика с Осисом, в связи с чем Торф вытащил из своего целлофанового
кулька плоскую фляжку с  коньяком. Однако новичок-убийца от угощения наотрез
отказался. Создавалось впечатление, что он находится где угодно, только не в
камере, не в СИЗО и вообще не в этом земном мире.
     И Торф, как бы упорствуя в своих загадочных изречениях, сказал:
     -- Он жаждал счастья ножа. Оставим его в покое...
     * * *
     Неделя  прошла, словно в примелькавшемся кошмарном  сне.  Кутузов молил
всех богов, чтобы к чертовой матери полетела подстанция и наконец погасла бы
эта зловредная лампочка-палач.
     Ему до слез не хватало своего угла, книг, на ночь -- немного зарубежных
радиоголосов.  А главное, не хватало  Люськи. С ней явно что-то не то, думал
Генка,  и,  не   видя  четких   обоснований  своих  подозрений,  еще  больше
раздражался.
     Приходила   адвокатша,  потом  Шило  --  вместе   читали  обвинительное
заключение. В паузе между чтением следователь сказал:
     -- Я сделал  все  возможное, чтобы исключить  статью  "тяжкие  телесные
повреждения,   повлекшие   за  собой  смерть..."  Я   полагаю,   что  в  той
экстремальной  ситуации  вы  по-другому  поступить  просто  не  могли.  Хотя
обвинение и суд могут на это посмотреть совершенно другими глазами.
     --  А  что  --  суд  руководствуется  уголовным  кодексом или  "другими
глазами"? -- насмешливо спросил Генка.
     --  Су есть суд. Он учитывает все, и ему видней. Судьи недовольны нами,
следователями,  мы недовольны  судьями.  Это  нормальное явление.  Когда  мы
арестовываем серьезную  банду, которая занималась рэкетом и грабежами, а суд
ее  выпускает  под расписку о невыезде, мы этого понять не можем....Впрочем,
это  уже другая песня. О пропавшем  ноже  я  уже вам  рассказывал. Странная,
доложу я вам, история, у нас такого еще никогда не было.
     Генка  не  мог читать свое  обвинительное  заключение  без  отвращения.
Протоколы допросов чередовались  очными ставками, свидетельские показания --
запросами следователя в то  или иное  учреждение,  и все это  повторялось  и
повторялось в  разных вариациях. Казенная фразеология  навевала  смертельную
тоску.
     Когда,  наконец,  наступил судный  день,  его  посадили  в  "воронок" и
повезли  в  здание  суда.  Он понял: жизнь делает еще  один зигзаг,  который
неизвестно  куда  выведет  --  то ли на  ровную дорогу,  то  ли в еще  более
непролазные дебри.
     Преодолевая  пространство между "воронком" и  дверью,  ведущей в здание
суда, он  успел повернуть  голову  и  разглядеть гуляющих по улице свободных
людей. Краем глаза ухитрился ухватить непередаваемую голубизну неба.
     Перед порогом он задержался, чтобы испить лишний глоток свободы, но его
грубо подтолкнули и он  шагнул в помещение, где  пахло клеем и ацетоном. Шел
ремонт нижнего этажа.
     Его  поместили  в  маленькую,  до предела  обшарпанную комнатушку,  так
называемый "предбанник", откуда обычно выводят в коридор, а оттуда  -- в зал
заседаний. Он слышал, как в соседнем предбаннике, оставляя от русского языка
одни  руины,  шла  словесная разборка  мужского и  женского голосов. Женщина
кому-то пеняла с таким надрывом, и тот, некто, отвечал ей так  надсадно, что
у Генки стала подкатывать к горлу тошнота. Это была до невозможности грязная
пикировка.  Жора  Ящик  по  сравнению  с  этими  двумя  "трибунами"  мог  бы
показаться рафинированным интеллигентом.
     Когда подошло время, с него сняли наручники  и повели  на Голгофу. И не
было для него более сильного удара, чем ощущение, что ты вовсе не человек, а
лютый зверь, которого сажают  за решетку.  Ее толстые прутья отделяли его от
зала, от знакомых лиц -- сестер, их мужей, Люськиных родственников.
     Справа, у окна -- Куманьков с Рубероидом. Хари помятые, похмельные.
     Кутузов смотрел  на Люську, а  она  не  сводила глаз с  занимающих свои
места судей.
     Примерно  через  десять  минут  после начала  процесса все вошло в свое
рутинное русло и вскоре в зале воцарилась какая-то порочно объединяющая всех
атмосфера.
     Когда было  зачитано обвинительное заключение, начался допрос Кутузова.
Стараясь быть точным и отбросив произвольные версии, которыми  он  делился с
Шило, Генка поведал суду правду и только правду. Однако он об  этом пожалел,
когда  дело  дошло  до  опроса  свидетелей.  Оба  официанта,  стараясь  быть
добропорядочными  слугами  законности  и  послушания,  заявили,  что  "этого
человека", то есть Кутузова, они вообще в глаза не видели...
     Цыган, вызванный  в  качестве  свидетеля,  заметно  нервничал и,  когда
расписывался под обещанием говорить правду и только правду, так волновался и
дрожал,  словно  вот-вот должен  был кончиться от болезни Паркинсона. И хотя
цыган не отрицал, что двадцать пятого января он был в ресторане "Ориент", но
горячо клялся и божился в  том, что подсудимого Кутузова он ни на том, ни на
этом свете не встречал. При этом глаза его отражали бесконечную блудливость,
смешанную с изрядной порцией страха.
     Слово взяла адвокат Кутузова.
     -- Господин судья, прошу вас обратить  внимание  на  показания  другого
свидетеля -- швейцара Романовского, который в тот вечер видел, как свидетель
Бабкин  Роман заходил в туалет  как раз  в  тот момент,  когда там  избивали
Кутузова.
     Однако швейцар заболел и на суд не явился.
     Когда начали давать показания Куманьков с Рубероидом, Генка  понял: его
со всех сторон обложили красными флажками, из-за которых ему не выбраться.
     Куманьков,  не моргнув глазом,  врал  напропалую.  И  выходило, что  не
Бычков, а Кутузов стряхивал пепел в его бокал, и это Кутузов ему сказал, что
если он, Бычков, не уберется из-за стола, то он, Кутузов, выколет ему глаз.
     Рубероид пошел еще  дальше:  это Кутузов,  утверждал он, трижды наливал
себе  коньяк из их бутылки. И  когда Бычков хотел  его  остановить,  Кутузов
вытащил тесак и ударил им Бычкова.
     Адвокат -- судье:
     -- Я  хотела бы, чтобы  суду было предъявлено орудие покушения, которое
инкриминировано моему подзащитному.
     Последовало легкое  замешательство. Судья  сперва  наклонился к  одному
заседателю и что-то тому сказал, затем -- к другому.
     -- Перочинный нож, которым был ранен Бычков, к сожалению, утрачен, что,
однако, не исключает доказательности его использования.
     --  Я  так  не  думаю,  господин  судья,  --  возразила  адвокатша.  --
Отсутствие в деле главной улики свидетельствует об  одностороннем и неполном
расследовании данного  уголовного дела. В деле также  нет протокола  изъятия
упомянутого ножа, а это уже наводит на мысль, что его вообще не существует в
природе.
     Генка смотрел на бритоголовых Куманькова и Рубероида и понимал, что это
только начало. И он решил  их  завиральным показаниям противопоставить свои,
не менее завиральные. Поэтому, собравшись, он твердо отчеканил:
     --  В тот  вечер, когда  меня ни с того  ни с сего забрали в полицию, я
готов  был  признаться  даже  в  том,  что  всю  прошлую   неделю  по  моему
распоряжению шел в Латвии дождь... Мне сказали: если я признаюсь, что у меня
был  нож,  меня отпустят  домой.  На  самом  деле у  меня  не было  никакого
перочинного ножа.
     В зале наступила напряженная тишина.
     Генка взглянул  на адвоката  и  в ее черных  глазах  прочел недоуменное
одобрение.
     -- Тогда разрешите  поинтересоваться, с  помощью  какого предмета и кем
был смертельно ранен Бычков? -- спросил Кутузова обвинитель.
     Генка наивно пожал плечами.
     Потом показания давал Шорох.
     --  Когда я танцевал с госпожой Кутузовой, к нам подошел этот человек и
начал угрожать. Спросите об этом Людмилу Кутузову.
     И Люська... Его бесподобная Люська, на  которую он  так надеялся как на
Бога, вдруг опять заюлила задницей.  Она бледнела, краснела и несла какую-то
невнятицу.
     Генке хотелось крикнуть ей: "Ну что же ты,  Люся, не скажешь уважаемому
суду  правду?  Или  ты  забыла, как эти  подонки над нами измывались,  какие
гадости  они  тебе  говорили, как  этот Шорох послал  меня за  частокол трех
букв?"
     А Люська между тем что-то мямлила насчет того, что ее муж очень  добрый
человек,  герой,  ликвидатор  и  что,  если  на то  пошло,  то  он не только
человека,  но и  букашки не обидит... "Я ничего  плохого не могу  сказать  о
господине Шорохе, но сидящие с нами за столом парни вели себя вызывающе..."
     "Ага,  Люсек, значит, про Шороха ты ничего плохого сказать не  можешь?"
-- кипел от возмущения  Кутузов.  Он готов был вцепиться в решетку руками  и
зубами,  только бы  снять  с  души  боль. "Выгораживает  ведь  этого  хряка,
выгораживает",  -- психовал он и, словно школьник, тянул  вверх руку,  прося
слова. Но его проигнорировали.
     И шансы Кутузова на спасение стали таять, как весенний снег. Его защита
вдруг  попросила  слова.  Адвокат  назвала  имя  свидетеля,  который  в  тот
злополучный вечр находился в ресторане "Ориент".
     В  зал вошел солидный человек с шикарной шевелюрой, в которой уже вовсю
цвела седина. Представился: Артур Ацалянц. Он говорил с сильным акцентом, но
ударения ставил правильные.
     -- Я здесь ни в чем не заинтересованный человек,  поскольку приезжий  и
ни самого подсудимого, ни потерпевшую сторону не знаю...
     -- Свидетель, говорите конкретно, -- попросил судья.
     -- Я  коротко... Когда я, справив небольшую  нужду, мыл руки,  в туалет
вошел  этот  человек,  которого теперь  все  называют  Кутузовым  и  который
является  подсудимым.  В туалет зашли еще  двое, --  Адалянц указал рукой на
рядом сидящих Куманькова и Рубероида. -- Эти  молодые люди  без  слов начали
избивать Кутузова. Один из них  его держал, а другой  бил, как бьют  боксеры
боксерскую грушу. Потом они бросили Кутузова на пол и несколько  раз ударили
его в  пах и по  голове. Один из нападавших, схватив подсудимого  за волосы,
стал лицом возить  по  полу, а потом -- по писсуару. Я им сказал,  чтобы они
это дело бросили, но они у меня спросили  -- давно ли меня не трахали в одну
место?
     -- Достаточно! --  взмахнул рукой судья. -- Ответьте, свидетель,  в том
эпизоде, о котором  вы только что рассказали, кто, по-вашему, был нападавшей
стороной?
     -- Однозначно, агрессорами были эти двое, -- жест в  сторону Куманькова
и Рубероида. --  Я, господин судья, пережил землетрясение в Спитаке  и с тех
пор ничего и никого не боюсь... Будь я на месте Кутузова, я бы этим молодцам
устроил бы маленький геноцид...
     --  Остановитесь! Довольно! --  судья  вытянул  руку.  В  своей широкой
мантии он походил на римского трибуна, выступающего в сенате.
     Когда Генку выводили из зала заседаний, чтобы после небольшого перерыва
зачитать ему  приговор,  он увидел свою Люську,  стоящую  в коридоре рядом с
Шорохом. Ему показалось, что  они о чем-то любезничают. Однако, заметив его,
она встрепенулась и направилась в его сторону.
     -- Ген, я хочу тебе передать сигареты...
     Но  Кутузов  уже  был  в  конце  коридорчика,  откуда его  втолкнули  в
"предбанник". Там уже было тихо. Конфликтующие голоса куда-то исчезли.
     Генка был  возбужден и вместе  с тем доволен. Он  понимал,  что у  него
появился брильянтовый свидетель, которому не верить просто нельзя.
     Ему принесли супчик,  и он  хлебал  его  и слушал,  как  за дверью один
полицейский  рассказывал   байку  другому   полицейскому:  "Идем  с  братом,
навстречу  -- с фотоаппаратом, думаем: снимут... Сняли: с брата часы, с меня
шапку. Идем дальше. Навстречу автомобиль, думаем, свернет. Свернул: брату --
шею,  мне -- ноги... Лежим  в  больнице:  думаем -- выпишут.  Выписали:  мне
костыли, брату -- гроб..."
     Однако полицейский фольклор не отвлек его от тревожных мыслей о Люське.
Ему не  нравилась  ее податливость.  Понемногу, в  мыслях,  он  перенесся  в
какие-то заоблачные выси, далеко улетев от облупленных, смердящих казенщиной
стен и голосов полицейских.
     Судья  долго и нудно читал  приговор, повторяя и повторяя одни и  те же
фамилии,  одни и те же даты, пересказывая бесконечные показания свидетелей и
делая  это  в  таком заупокойном тоне, что  Генка, не выдержав такой  пытки,
закрыл глаза и отключился. Очнулся, когда приговор подходил к концу. И он не
знал  -- радоваться ему или плакать: его приговорили к четырем годам лишения
свободы. Но было  крохотное утешение: судья, зачитав соответствующую статью,
объявил:  за   дачу  ложных   показаний  в  суде  свидетель   Роман   Бабкин
приговаривается к шестимесячному  заключению.  Цыган  был  арестован прямо в
зале суда,  что вызвало неадекватную реакцию  присутствующей  публики:  люди
вдруг дружно зааплодировали,  словно перед ними  предстал ансамбль "Ромэн" в
полном составе.
     Когда  Кутузова выводили  из  зала,  кто-то  из  компании Шороха громко
бросил ему вслед: "Жить, парень, будешь, но недолго".
     ...Торф,  когда  узнал,  на  какие "мучительные  муки"  обрекли  Генку,
искренне ему посочувствовал.
     --  Я тебе,  однократка,  говорил: если  будешь  твердо держаться одной
линии, отделаешься легким испугом. Так что поезжай в лагерек и обживай нары,
а там, смотришь, и мы подгребемся... Отдохнем от забот, ибо нет спасения для
того, кто так страдает от  самого себя, кроме быстрой  смерти, -- снова Торф
понес какую-то заумь.
     Кутузов устал и потому,  улегшись на кровать,  моментально отключился и
поплыл в сновидениях. Ему снилась  синяя река с  желтым плотиком, на котором
сидели  двое  -- Люська  и  Шорох. Тот обнял ее за плечи и  что-то на ухо ей
говорил, говорил, говорил...
     Они  были  далеко внизу,  а Генка парил  в  поднебесье среди  лохматых,
пронизанных лучами солнца облаков.
     * * *
     Оказавшись  в  исправительно-трудовой  колонии,  Кутузов определился  в
банно-прачечный  комплекс.  Правда,  слово  "комплекс"  применительно к двум
затрапезным сараюхам и  примыкающим к  ним  скобоченным  подсобкам подходило
весьма условно.
     В его обязанности входило  расшуровать  кочегарку и нагреть два бойлера
воды.  В банные дни  он должен  был раздать  зэкам по двадцать пять  граммов
хозяйственного  мыла,  тазики и  березовые веники.  Правда, только тем,  кто
ходил в больших авторитетах.
     Когда не было особой работы, Генка сидел на крыльце и грелся на солнце.
К  нему  приходили  такие  же  зэки,  чтобы  постираться  или  после  работы
освежиться под холодным душем.
     Вскоре,  после вынесения ему приговора, в колонию  прибыл Торф.  Он был
как  всегда  убедительным  в  движениях,  ходил по  зоне  с мобильником, и у
Кутузова порой создавалось  впечатление, что это  главный  прораб на главной
стройке  коммунизма. Однажды он заявился в БПК поболтать с Генкой. Огляделся
и вытащил из кармана плоскую бутылку смирновской водки. Протянул Генке.
     -- Давай, однократка, выпьем за  новый  поворот  в нашей жизни. Помянем
Ящика с Осисом, их темную житуху, -- и снова торф, словно в бреду,  произнес
одну из своих фраз: -- Как смеюсь я над своим усилегнным дыханием.
     Генка  узнал,   что  осудили  Торфа   только   за   незаконное  ношение
огнестрельного оружия.
     -- Сколько ты заплатил защитнику? -- наивно спросил Кутузов.
     --  Лично  я -- ни копейки!  Но, разумеется, за меня  платили другие, и
платили убойно. Хватило на всех -- и на адвокатов и на судей...
     Генка  заметил, что  большинство публики в колонии  околачивало  хреном
груши.  Раздевшись до  пояса, зэки гоняли  целыми  днями  мяч,  жонглировали
гирями и чувствовали себя так же беззаботно, словно находились не за колючей
проволокой, а в престижном пионерлагере.
     Охрана ходила полупьяная,  разгильдяйски  продажная, и  дело  дошло  до
того, что в колонии стали собираться на дни рождения и другие знаменательные
даты авторитеты с воли. И не только из Латвии, но и из  ближнего  и дальнего
зарубежья.
     Однажды Федьке Кочану, осужденному за перепродажу огромного  количества
контрабандной нефти, приехал "братан" из  далекой Калифорнии.  Он  привез  с
собой два  баула  спиртного, вследствие  чего три  дня  зэки гудели,  словно
запорожская сечь в лучшие свои времена. В колонии царил произвол демократии.
     Однажды какой-то  хлебосольный  лагерник  попер на  колючую  проволоку,
чтобы  добраться  до вышки и угостить шампанским охранника. Однако охранник,
солдат-первогодка, не поняв высокого порыва зэка, бабахнул сначала в небо, а
потом, как того  требовал  устав,  дал затяжную  очередь по  запутавшемуся в
проволоке  пьяному  придурку. Но пули ушли в  пространство, а зэк радовался,
брыкался в колючках и при этом пытался открыть бутылку стальными зубами.
     Его освободили другие  зэки, отвели к Генке  в  прачечную, положили  на
скамейку и в назидание хорошенько выпороли крапивой.
     Генка постоянно ждал Люську и готовился к встрече, как обычно готовился
к  каждой  годовщине  аварии на Чернобыльской  АЭС. Из красного  кирпича  он
выточил сердечко-кулон, выгравировал на  нем розу и  вязью --  слова "помню,
люблю".  Покрыл сердечко  лаком,  приделал  к  нему  самодельную  цепочку  и
припрятал до поры до времени. Но  каково же было его разочарование...Нет, не
разочарование -- трагедия, когда в назначенный день она не приехала. Он даже
попросил  одного вольняшку  сходить  в администраторскую  и  разузнать -- не
произошла ли какая ошибка. Но ошибки не было, просто не было Люськи.
     В расстроенных  чувствах он  отправился искать  Торфа.  Генка шел  мимо
здоровенных загорающих на солнцепеке заключенных, чувствуя себя распоследним
неудачником.  У  него захватило дух,  когда он увидел,  как один  накачанный
молодец, обритый  под нулек,  одной рукой выжимал две двухпудовые гири.  Пот
обильно  тек  с  его  загорелого до  черноты лица,  грудь  блестела,  словно
латунная ручка,  а  зеваки  --  голова  вниз-вверх,  вверх-вниз,  --  затаив
дыхание, наблюдали за его каторжной работой.
     Торфа он нашел в столярном цехе  -- его только что назначили бригадиром
пилорамщиков, и там он закрывал наряды.
     Увидев Кутузова, Торф обрадовался и участливо поинтересовался:
     -- Ну что, однократка, у тебя опять стряслось?
     -- Люська не приехала, хотя обещала сегодня быть.
     -- От  души  сочувствую,  --  Торф  вытащил  из  кармана свою волшебную
мобильную трубку и протянул  Кутузову. --  Ты меня скоро  совсем разоришь со
своими семейными недоразумениями.
     -- Последний раз позвоню, а потом плюну и разотру.
     Генка  вышел  из столярки и, уединившись за  штабелями  пиломатериалов,
стал набирать номер. Он боялся, что не дозвонится,  все-таки Рига  находится
неблизко....Однако с первой же попытки в  трубке послышался отчетливый голос
Люськи.
     -- Чего ты там, а не здесь? -- повел Генка атаку. -- Я жду, волнуюсь.
     Люська молчала, словно моментально превратилась в глухонемую.
     -- Ну? -- теребил он трубку. -- Чего молчишь или язык проглотила?
     -- Ген, я тебе письмо отправила,  -- тихо проговорила жена, и его будто
кипятком обдало. Он нутром ощутил всю безысходность. Но по инерции продолжал
блекотать:
     -- Что, Люсек, я твое письмо вместо тебя буду трахать?
     Как это у него выскочило, уму непостижимо!
     -- Оставь, Гена, свой  развязный тон. В письме все написано, -- холодом
потянуло от ее слов. Ноги словно в ледяную купель ступили.
     --  Значит, так? -- он  на что-то  еще надеялся, как  надеется  голова,
отсеченная гильотиной... Он слышал сигналы, но продолжал говорить: -- Значит
так, Люсек, ты здорово вильнула задницей. Бог тебе судья, шалашовка...
     Видно,  по  выражению  Генкиного лица  Торф  понял, что где-то началась
пуническая  война.  Он вернул  трубку в  карман рабочего халата  и попытался
ободрить Кутузова.
     -- В  девяноста девяти случаях из ста жены в таких ситуациях уходят. Ты
пойми, Геныч, мы для них отрезанный ломоть.  Да и зачем  тебе  держать такую
молодую,  красивую женщину  на  поводке?  Это глупо и унизительно. Пусть она
хлебнет жизнь из своей посуды, сравнит  меню, и, может  быть, только тогда у
нее в мозгах что-то переустроится.
     -- Да  не в этом дело! У нас  же Юрка -- дитя Чернобыля. Атомной любви.
Да и как это возможно? Это же вероломное нападение из-за угла...
     -- Подожди с отходняком.  Еще  меморандума в письменном виде нет,  одни
только словесные декларации,  -- перешел на шутливый тон Торф. -- Может, она
о  другом, а ты о своем. Жди письма. И какое бы  оно ни было, тверди одно: я
зэк, я паршивый  зэк, я  сам виноват, что моя  Люська осталась одна, и я  не
вправе заставлять ее меня ждать.
     --  Да не  в  этом же дело, черт  возьми! Я ливером чувствую,  что  она
связалась с этим  коммерсантом Шорохом, о котором я тебе рассказывал. Такого
предательства я не могу переварить.
     --  Какие  дела,  Кутуз!  Этого фраера  на колесиках  мы  всегда  можем
поставить на место, правильно? А вот что ты будешь делать с Люськой?
     --  Ладно,  Семен, извини.  Это  слюни.  В гробу  я их  видал. Она  мне
противна.
     Торф смотрел на удаляющуюся прихрамывающую фигуру Кутузова и жалел его.
     Буквально   на  второй  день  Генка  получил   письмо.  Перед  тем  как
распечатать,  долго  глядел на  небо и слегка подрагивающими  руками  вертел
конверт. Знал, что там  приговор, и не спешил. И  вообще хотел, не раскрывая
конверта, сжечь письмо  в кочегарке. Но какая-то сила  заставила извлечь  на
свет Божий  Люськино  послание.  Оно  было короткое, как  любое  известие  о
капитуляции.
     "Гена, дорогой  мой человек,  жизнь оказалась  сложнее, чем  можно было
себе представить. Ты, надеюсь, не винишь меня в том, что  с тобой произошло?
Мы всегда были честны  друг перед  другом, и потому  я  не  хочу скрывать от
тебя,  какие  изменения произошли в моей жизни. Я  встретила  очень хорошего
человека, который  поможет нам с  Юрой  выжить в  этом  сумасшедшем мире. Ты
мужчина, и тебе  легче  переносить  жизненные неурядицы.Квартиру я  оставила
тебе и, если ты вышлешь мне доверенность, я приватизирую ее, и  когда оттуда
вернешься, будет где жить.
     Юра повзрослел и больше не верит в твою командировку в Чернобыль.Пацаны
все же рассказали ему, что ты осужден, и я, как могла, объяснила ему, что ты
попал в тюрьму по ошибке, за правду, и он больше не спрашивает.
     Мне  с тобой было всегда хорошо, но  в последние два  года что-то между
нами произошло. Ты стал другим,  и, соответственно, я тоже. Ты еще  довольно
молод и найдешь себе спутницу жизни.
     Не обижайся, пойми меня правильно. Твоя Люська".
     Он вытер  исписанным листком  глаза, потом  разгладил  его  и  еще  раз
перечитал.  "Все,  приговор  окончательный и  обжалованию  не подлежит,"  --
сказал вслух Генка и поплелся в свое учреждение.
     В душевых кто-то плескался и громко разговаривал. Он зашел в каптерку и
вытащил  из тайничка полбутылки спирта.  Размотал фляжку и позволил огненной
жидкости ввинтиться в  самое нутро.  Через пару минут он понял,  что нет  на
свете силы, которая могла бы его согнуть.
     * * *
     Он сидел  на  сбитых  досках  и читал Есенина:  "Дорогая, сядем  рядом,
поглядим в глаза друг другу..."
     Где-то  поблизости слышались шаги  и говорок  зэков, но  это  его  мало
интересовало.  Мир,  открывшийся  перед  ним, был полнозвучный, красочный  и
очень гармоничный.
     Он  сходил за сувениром-сердечком, зажал его в руке, погрел и с размаху
саданул об стол. На ладони осталось красное пятно, напоминавшее бутон розы.
     Зато ночь прошла с "тематическими" сновидениями. Ему мерещилась Люська,
а  точнее  --  ее  выдающаяся  грудь  под  черным  кружевным   лифчиком.  Он
допытывался,  отчего это  она надела именно  эту  запчасть, а не другую?  И,
сорвав  с  нее  бюстгальтер, принялся хлестать им ее по лицу. И кровь так же
обильно фонтанировала, как  тогда,  в ресторане,  когда  он чиркнул по горлу
Бычкова...
     Потом он лежал с  ней рядом и  гладил по ее  главному месту. И было так
хорошо и  отрадно, что  он,  не  просыпаясь, взвыл, чем  вызвал живой отклик
соседа по нарам.
     Генка  проснулся и увидел свесившуюся  с верхних нар голову товарища по
несчастью Алика Булычева.
     И снова заснул,  но ненадолго. Его  растормошил зэк из  третьего ряда и
попросил  ключи от  душа. Не понял  Кутузов столь несвоевременной  просьбы и
поначалу отказал. Однако его довольно бесцеремонно тряхнули  за плечо, и  он
чуть было не упал на пол.
     -- Зачем вам так поздно в баню? -- полюбопытствовал он, протирая глаза.
     -- Надо душ холодный принять. Бешусь, бля, страшно бабу захотелось.
     Причина  -- уважительнее  не бывает.  Генка  сунул под подушку  руку  и
достал связку ключей.
     -- Желтый с колечком от душевой, -- сказал он и снова упал на подушку.
     Сон был  сильнее логики, и  вскоре он  вновь  увиделся  с Люськой --  в
неразборчивом,  быстротающем сновидении. Так и проторчал с ней  на  каком-то
холме, вокруг которого -- белый туман и неясные пейзажи.
     Ключи от  бани  ему  вернули  уже  под утро. Придя  на  работу, заметил
необычный  след:  ручеек  из белого  песка тянулся из  банного  помещения  в
сторону инженерной траншеи.  Генка пошел по следу и вскоре открыл то, о  чем
лучше бы ему не знать. Под  профильной жестью, которой была накрыта траншея,
он обнаружил порядочную гривку песка. Свежего, еще не слежавшегося. Не  стал
долго ломать голову: и ослу понятно, с какой стати этот песок тут оказался.
     Он  вошел в  баню и  осмотрелся.  За душевой, в самом  темном углу,  он
увидел кусок фанеры. Когда он ее приподнял и посветил зажигалкой, все понял:
вниз  уходила рукотворная нора  диаметром не менее восьмидесяти сантиметров.
Его забил нервный озноб, ибо сразу прикинул, во что ему может обойтись побег
с вверенного ему трудового поля деятельности.
     Но он не закричал  "караул", не стал ломать себе руки, он просто бросил
фанеру на  место,  замел  метлой  ручеек песка и  сделал вид, что ничего  не
знает. Про себя, однако, решил: никому ни за какие коврижки ключей больше не
давать. Наивный Однократка: да никто больше и не собирался у него спрашивать
ключей.  С них уже  были  сделаны слепки,  а по ним -- новые безукоризненные
копии.
     По утрам, приходя на работу, он сразу же брал метлу и тщательно заметал
оставленные  следы песка.  И тем  самым как  бы  становился  чьим-то  тайным
пособником.
     Иногда  он заглядывал в траншею и не без  злорадства констатировал, что
фронт подпольно-подземных работ  на  глазах растет и ширится. Однажды,  взяв
двухметровый шест, попытался промерить глубину лаза, но мерки не хватило. По
его  расчетам,  подкоп  шел в сторону  КПП, к  которому примыкала  березовая
рощица и часть старого города.
     Жизнь для Кутузова осложнилась, но  повеселела. Словно  игра  в рулетку
или в очко. Хоть и не выигаешь, но зато вволю потешишься.
     Поначалу он хотел своей  тайной поделиться с  Торфом, но  вспомнив, что
молчание дороже золота, затаился, продолжая, однако, по утрам инспектировать
строительство  "туннеля  под Ла-Маншем".  Так он обозначил для себя  то, что
творилось у него под носом.
     Однажды к  нему  заявилась  делегация,  которую  возглавлял заместитель
начальника  колонии Цирулис  -- кривоногий, довольно  шустрый пьяница. Возле
его  тонких, вечно  слюнявых  губ  легли  две  поперечные  складки,  которые
расправллялись только тогда, когда он подносил ко рту стакан с водкой.
     Вместе с Цирулисом были  два чина из департамента мест заключения и еще
двое из  электронадзора. Первые проверяли бытовые условия и делали умный вид
при пустой казне, вторые шли по электропроводке и тяжело вздыхали, поскольку
эта проводка не обновлялась с 1946 года.
     Когда господа проверяющие зашли в душевую  и подошли к тому  месту, где
начинался "туннель под Ла-Маншем",  у Кутузова от нервного напряжения встало
то, чем он сделал своего  Юрку. Ему было страшно и щекотно: опять рулетка --
заметят,  не  заметят. Один  из  электронадзорщиков,  как  боров  в  загоне,
топтался  по  фанере   и  вышивал  словесным  крестом  по   поводу   техники
безопасности.
     Потом Генка подбросил  в топку угля,  нагнал  пару и тем самым позволил
комиссии  усладить  свои  казенные  телеса,  а  заму  прдемонстрировать свою
верноподданическую услужливость. И все обошлось...
     ...Праздник Лиго, который подобрался к колонии  незаметно и о котором в
ней так  много  говорили,  прошел как  всегда.  Упившиеся в доску контролеры
ходили  по  зоне в обнимку  с зэками и чуть  ли  не целовались взасос. Нашли
старую зиловскую шину, облили бензином  и подожгли. Смрад  и дым были такими
густыми, что  со  стороны  могло  создаться  впечатление,  будто это  коптит
новоиспеченный Освенцим.
     Серьезных  ЧП  не было,  если  не  считать инцидента  с мирной курицей,
которую  молодые  зэки  хотели  "пустить  на  хор".   Однако  все  кончилось
элементарным мордобоем,  и пришедшие на  смену злые  с  похмелья  контролеры
быстро взяли в зоне власть в свои руки и разогнали босоту по баракам.
     На  следующий день на  вышках  было спокойно, поскольку заступившие  на
дежурство  охранники, не сомкнувшие праздничной ночью глаз, тут  же отдались
сну.
     Кутузова  не оставляло тревожное предчувствие.  Что-то  было не  так. В
колонию зачастили авторитетные зэки, замелькали как-то быстро собирающиеся и
так же  быстро  расходящиеся  группки... Царила какая-то атмосфера всеобщего
ожидания,  но проходил день за днем и ничего не менялось. Обед, ужин, сон --
разговоры, разговоры и мать-перемать,  и еще раз мать-перемать. Бодрствующий
на  верхних  нарах  Булычев  рассказал Генке  о том, как впервые  переспал с
девчонкой. Страшно плевался и объяснил почему: всю ночь искал и не мог найти
вход в заветное место. И все потому, что дело происходило по жуткой пьяни...
     В  полночь  все ждали традиционную вечернюю проверку,  но, к  удивлению
шалмана,  никто  его  не  потревожил.  Кое-кто  даже  стал  подумывать,  что
наконец-то произошло "потепление международной обстановки".
     Где-то в половине первого несколько человек, по одному, поднялись с нар
и в одежде, как будто и не раздевались ко сну, тихонечко  отвалили на улицу.
Кутузов тоже  не спал, фантазировал  насчет Люськи.  Придумывал ей кару, ибо
для  Шороха он уже коечто приготовил.  С ним у него будет короткий разговор.
Очень короткий. А вот с ней...
     Когда  над  Генкой  склонилась  фигура, он  подумал, что это  "голубой"
захотел  поймать свой шанс  у него  под одеялом. Но  когда он услышал сиплый
шепоток, понял, что над ним зависла лобастая башка Торфа.
     -- Однократка, вставай! Уходим...
     -- Куда? -- раззявил варежку Генка. -- Ночь же еще...
     Кутузов сперва не поверил своим ушам, но соединив услышанное с тем, что
в последнее время творилось  в его бане, он все моментально  понял. Вспомнил
"Ламанш",  схватил  штаны  и  лихорадочно  начал   одеваться.  Но  в  спешке
промахивался и не мог сразу попасть увечной ногой в штанину.
     Оказавшись под звездным небом, он не  знал, куда сначала податься -- то
ли  бежать по земле, то  ли сразу лезть под землю или -- прямо на небо... Но
Торф,  схватив  его  за локоть,  увлек за  угол и  через клумбы, обрамленные
побеленными кирпичами, потащил его дальше, в  тень бараков. Генка, наверное,
был бы  меньше  удивлен,  попади он  внутрь летающей тарелки, чем  тем,  что
творилось с ним на грешной земле. Вскоре он осознал, что бегут они в сторону
банно-прачечного  комплекса,  возле  которого  уже  маячили  силуэты  людей.
Некоторые  из них на его глазах стали  просачиваться  в баню  через  настежь
открытые двери. Вот этого Кутузов вообще не мог понять.
     -- Геныч,  -- обратился к  нему Торф, -- сейчас мы попытаемся тихонечко
"перейти Рубикон", и ты мне поможешь это сделать.
     -- А как это я могу  тебе помочь? -- в голове у него шарики сшибались с
роликами, и оттого, наверное, так звенело в ушах.
     -- Пойдешь в  лаз  первым  и,  если  вдруг меня там  хватит  кондрашка,
поможешь выбраться...Я тебе за это пришлю с воли мобильник.
     -- Не могу, Сеня! А если застукают, пятак за побег мне обеспечен.
     --  Во-первых,  за  попытку  три,  а  не пять. Во-вторых,  я  на  тебя,
однократка, очень надеялся, но если не можешь -- извини.
     Торф круто развернулся и тоже вошел в темный проем двери.
     Генка колебался,  но не настолько  долго, чтобы  потерять  человеческий
облик. Он тоже шагнул в темноту и на повороте в душевую нагнал Торфа.
     -- Сеня, ты не психуй. Ты же должен меня понять, неохота сидеть лишнее.
     Торф засветил карманный фонарь и шел так уверенно, словно отдыхающий по
привычному теренкуру.
     Когда приблизились к месту спуска, Кутузов понял -- исход зэков идет по
графику и массовым порядком. Это  было ясно по утрамбованной земле, что было
отчетливо заметно в лучах фонаря.
     Генка нагнулся  и  собрался было лезть в туннель,  но эту попытку резко
пресек Торф.
     -- Да не гони ты  волну, черт тебя подери! Возьми в руки конец веревки,
если буду дергать -- тащи. Но, может, даст Бог, пронесет...
     Кутузов, намотав  на кисть  тонкую нейлоновую  бечевку, опять сунулся в
отверстие и, ощущая запахи  земли,  начал движение. "Е...й  крот", --  ругал
себя Генка и осторожно, чтобы не осыпать песок, пополз в темноту.
     В одном  месте  он приподнялся  на руках и уперся головой  в  грунт. Он
понял: подземный ход рассчитан на средних габаритов зэка.
     В лицо веял легкий сквознячок, и это немного подбадривало. Ползти  было
тяжело, и потому через каждые пару метров он останавливался и прислушивался.
Язычок света лизнул вдруг песчаный овал  -- это ползущий позади Торф освещал
себе дорогу фонарем.  Генка немного подождал  и  когда  услышал  позади себя
тяжелое дыхание, тихонько окликнул:
     -- Сеня, как дыхалка?
     -- Не останавливайся, загораживаешь воздух...
     Он снова пополз  вперед,  и казалось, конца туннелю не будет. Ему стало
страшно, когда он подумал, что в любом месте  в любой момент может осыпаться
песок, и тогда -- братская могила.
     Однако пугался недолго: в лицо  вдруг пахнуло  летом и всеми  запахами,
которые сопровождают июнь в его недолгой жизни.
     Лаз внезапно пошел круто вверх, и Кутузов  увидел звезды. Он никогда не
видел таких  объемно  ярких,  крупных  звезд. Ему  даже почудилось,  что  он
оказался в центре Вселенной и летит вместе с ней в бесконечность.
     В  чувство его привел Торф. Он  матюгнулся,  и  Генка,  высунувшись  из
вертикального  колодца по грудь,  огляделся  и, не  увидев  опасности,  стал
выбираться на брусчатку.  Это была бровка старого переулка, и, видно те, кто
планировал и прорывал "Ламанш", хорошо знали свое дело.
     Кутузов встал на ноги и помог Торфу выбраться на поверхность. Несколько
мгновений они  стояли  друг против друга и,  как  сговорившись,  смотрели на
темнеющий сбоку силуэт лагерной вышки.
     -- Мне надо идти,  -- Торф ищущим движением  нащупал  руку Кутузова. --
Решай, однократка, может, тебе не стоит туда возвращаться?
     -- А куда тут деваться? Словят, как суслика.
     -- Пойдешь со мной? Только решай быстро -- нет ни секунды лишней.
     -- Иди, Сеня. У меня билет туда-обратно.
     -- Как знаешь. Прощай, однократка...
     Торф развернулся и решительно зашагал в сторону белеющего строения.
     Генка  еще раз  взглянул на  небо,  на  вышку, которую  ему  предстояло
лицезреть, как минимум, еще  три года. И что-то в нем встряхнулось. Он вдруг
отчетливо  осознал  -- второго такого  шанса у  него  может  и  не  быть. Ни
свободы, ни  Люськи,  ни  надежного Торфа  --  ничего  не  будет. Ему  стало
невыносимо одиноко.  Спина Торфа уже скрылась за углом газораспределительной
подстанции... Был человек -- и нет.
     Генка еще раз зыркнул на вышку, соизмерил  ее с непередаваемо величавым
звездным небом  и  большими шагами, сильно опадая  на больную ногу, пустился
вслед за Торфом.
     Когда, обогнув подстанцию, он вновь увидел его, негромко окликнул:
     -- Сень, а Сень, погодь. Я с тобой...
     Торф услышал сигнал бедствия и призывно взмахнул рукой. А Кутузов и без
того спешил, насилуя свою искалеченную Чернобылем конечность...
     Торф встретил его ободряющими словами:
     -- Молодец, однократка, надо уметь рисковать.
     Впереди  мелькнули огни.  Это  был  сигнал,  и Торф немедленно  на него
отреагировал.
     -- Видишь, нас ждут,  --  от  волнения  и быстрой  ходьбы он тяжело,  с
присвистом  задышал.  Остановился.   Вытащил  "астмопен"  и  прыснул  в  рот
содержимое баллончика...
     И когда до машины  оставались считанные-шаги, с вышки резанул прожектор
и словно ошпарил.  Генка, прищурив до боли глаза, наблюдал, как плотный сноп
света рыщет  по  кронам деревьев,  шарит  по  земле, неумолимо приближаясь к
выходу из туннеля. И когда ярким блином лег на него, взвыла сирена.
     Прожектор от лаза нырнул в темноту, заерзал по пространству  и,  словно
по чьей-то подлой подсказке, упал на блестевший от росы бок машины.
     Из-за  сирены  они  не  услышали истошный,  пьяный  окрик  часового,  а
автоматную очередь  приняли  за стрекот цикад. Но  когда  огненные  комарики
полетели  в их сторону и  через мгновение-другое  изрешетили дверцу  машины,
Кутузов бросился на землю.
     Он слышал стон -- это Торф, хватая ртом воздух, корчился в агонии возле
так и не понадобившейся новенькой, с замененными номерами, "ауди".
     Генка  вскочил  на  ноги и захромал  в  темноту, но его  что-то нещадно
толкнуло, и он, пробежав  пару метров, упал  на булыжник. Судьба отвернулась
от  него.  Он  кинул  руку  к  бедру,  и  она  вляпалась  в  теплую  жижицу,
обволакивающую его тело.
     Боль пришла не  сразу, а когда пришла, показалась не страшной. Но через
мгновение   она  начала  кричать,  добралась  до   сердца   и  защемила  его
раскаленными   щипцами.  Но   он  терпел...Скрипел  зубами,  скреб  пальцами
брусчатку, но терпел.
     Голоса были далеко, но он как бы знал, что они приближаются. И тот, кто
оказался первым, почти радостно воскликнул: "Этот пидор еще шевелится!"
     Кутузов попытался напрячь  мышцы, но воля покидала его. Носки армейских
ботинок впивались в его живот, в грудь, били по самому сердцу, в  голову. Он
поднял  свободную  руку,  как  бы прося пощады, но по ней  наотмашь  ударили
прикладом. Рука упала. К виску прикоснулся металл.
     -- Пристрели его, гада...Только  потом  пальни  в воздух,  -- подсказал
другой голос.
     -- В упор нельзя, обвинят...  Дай что-нибудь -- платок или какой-нибудь
клочок бумаги... Чтобы пороховая гарь не осталась на его морде...
     -- Платок жалко, чистый... Подожди, я вырву из записной книжки.
     Генку оглушил шелест переворачиваемых листков.
     -- Во, бля, нет свободного места, везде телефоны  шалавок... На, держи,
тут номер какого-то мудака...
     И как  будто горчичник лег на висок Кутузову. И ему почудилось, что это
Люська положила ему на лицо свою ладонь, и сразу стало непередаваемо хорошо.
Он хотел ей ответить тем же, погладить ее по щеке, но рука не  повиновалась.
Откуда-то подуло горячим сквозняком, оглушающе громко захлопнулась форточка.
И стало темно.
     -- Этот отбегался, -- сказал стынущий от содеянного голос.
     --  Ему  теперь  это  до лампочки, -- ответил  другой.  --  Чего ждешь,
стреляй.
     Раздался сухой, как удар в рельсу, выстрел в воздух.
     -- Бери его  за мослы, оттащим в зону... Вот же крысы, я давно  говорил
начальству -- что-то тут не так...
     Генкина  голова билась  о  булыжник, подпрыгивала  как  футбольный мяч,
моталась  из стороны  в сторону, а гдето далеко-далеко, в уходящем сознании,
продолжала мерцать крошечная, как острие иглы, звездочка....
     Дорога, полная змей, кончилась, оборвалась перед самой пропастью, и он,
оттолкнувшись от  края  земли,  полетел  в позолоченную  предвечерним светом
теснину.
     
Финита


Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)



Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

Старая библиотека, 2009-2024. Все права защищены (с) | О проекте | Опубликовать свои стихи и прозу

Worldwide Library Network Белорусская библиотека онлайн

Новая библиотека