Владимир Федорович Одоевский

Деревянный гость, или сказка об очнувшейся кукле и господине Кивакеле

     И так бедная кукла лежала на земле,  обезображенная,  всеми  покинутая,
презренная, без мысли, без чувства, без страдания; она  не  понимала  своего
положения и твердила про себя, что  она  валяется  по  полу  для  изъявления
глубочайшего почтения и совершенной  преданности...  В  это  время  проходил
прародитель славянского племени, благородный мудрец, пасмурный, сердитый  на
вид, но добрый - как всякий человек, обладающий высшими знаниями.
     Он был отправлен из древней славянской  отчизны  -  Индии  к  Северному
полюсу по весьма  важному  делу:  ему  надлежало  вымерить  и  математически
определить, много  ли  в  продолжении  последнего  тысесячелетия  выпарилось
глупости из скудельного человеческого сосуда и много  ли  прилилось  в  него
благодатного ума.
     Задача важная, которую давно  уже  решила  моя  почтенная  бабушка,  но
которую индийские мудрецы все еще  стараются  разрешить  посредством  долгих
наблюдений и самых утонченных опытов  и  исчислений;  не  на  что  им  время
терять!
     Как бы то ни было, индийский  мудрец  остановился  над  бедною  куклою,
горькая слеза скатилась  с  его  седой  ресницы,  капнула  на  красавицу,  и
красавица  затрепетала  какою-то  мертвою  жизнью,  как  обрывок  нерва,  до
которого дотронулся гальванический прутик.
     Он поднял ее, овеял гармоническими звуками Бетховена; свел на  лице  ее
разноцветные  красноречивые  краски,  рассыпанные  по  созданиям  Рафаэля  и
Анжело; устремил на нее магический взор свой, в котором, как  в  бесконечном
своде, отражались  все  вековые  явления  человеческой  мудрости;  и  прахом
разнеслись нечестивые  цепи  иноземного  чародейства  вместе  с  испарениями
старого чепчика; и новое сердце затрепетало в  красавице,  высоко  поднялась
душистая грудь, и снова свежий славянский  румянец  вспыхнул  на  щеках  ее;
наконец мудрец произнес несколько таинственных слов  на  древнем  славянском
языке,  который  иностранцы  называют  санскритским;  благословил  красавицу
Поэзией Байрона, Державина  и  Пушкина;  вдохнул  ей  искусство  страдать  и
мыслить, и - продолжал путь свой.
     И в красавице жизнь живет, мысль пылает, чувство говорит;  вся  природа
улыбается  ей  радужными  лучами;  нет  Китайских   жемчужин   в   нити   ее
существования, каждая блещет светом мечты, любви и звуков..
     И помнит красавица свое прежнее ничтожество; с стыдом и горем помышляет
о нем и гордится своею новою прелестью, гордится  своим  новым  могуществом,
гордится, что понимает свое высокое назначение.
     Но злодеи, которых чародейская сила была  поражена  вдохновенною  силой
индийского мудреца, не остались в бездействии. Они  замыслили  новый  способ
для погубления славянской красавицы.
     Однажды  красавица  заснула;  в  поэтических  грезах  ей  являлись  все
гармонические видения жизни: и причудливые  хороводы  мелодий  в  безбрежной
стране Эфира; и живая кристаллизация человеческих мыслей, на которых радужно
играло солнце Поэзии, с  каждой  минутою  все  более  и  более  яснеющее;  и
пламенные, умоляющие взоры  юношей;  и  добродетель  любви;  и  мощная  сила
таинственного соединения душ.
     То жизнь  представлялась  ей  тихими  волнами  океана,  которые  весело
рассекала ладья, при каждом шаге вспыхивая игривым  сферическим  светом;  то
она видела себя об руку с прекрасным юношей, которого, казалось,  она  давно
уже знала; где-то в незапамятное время, как будто еще до  ее  рождения,  они
были вместе в каком-то таинственном  храме  без  сводов,  без  столпов,  без
всякого  наружного   образа;   вместе   внимали   какому-то   торжественному
благословению; вместе преклоняли  колена  пред  невидимым  алтарем  Любви  и
Поэзии; их голоса, взоры, чувства, мысли сливались в одно  существо;  каждое
жило жизнью другого,  и,  гордые  своей  двойной  гармонической  силою,  они
смеялись над пустыней могилы, ибо за нею не находили  пределов  бытию  любви
человеческой...
     Громкий  хохот  пробудил  красавицу,  -  она  проснулась,  -   какое-то
существо,  носившее  человеческий  образ,  было  пред  нею;  в  мечтах   еще
неулетевшего сновидения  ей  кажется,  что  это  прекрасный  юноша,  который
являлся ее воображению, протягивает руки - и отступает с ужасом.
     Пред  нею  находилося  существо,  которое  назвать  человеком  было  бы
преступлением; брюшные  полости  поглощали  весь  состав  его;  раздавленная
голова качалась беспрестанно как бы в знак согласия; толстый язык  шевелился
между отвисшими губами, не  произнося  ни  единого  слова;  деревянная  душа
сквозилась в отверстия занимавшие место глаз и на узком лбу его  насмешливая
рука написала Кивакель.
     Красавица долго не верила глазам  своим,  не  верила,  чтобы  до  такой
степени мог быть унижен образ  человеческий...  Но  она  вспомнила  о  своем
прежнем состоянии, вспомнила все  терзания,  ею  понесенные;  подумала,  что
через них перешло и существо, пред нею находившееся; в  ее  сердце  родилось
сожаления о бедном Кивакеле,  и  она  безропотно  покорилась  судьбе  своей;
гордая искусством любви и страдания, которое передал ей Мудрец Востока,  она
поклялась посвятить жизнь на то, чтобы возвысить, возродить грубое униженное
существо, доставшееся на ее долю, и  тем  исполнить  высокое  предназначение
женщины в этом мире.
     Сначала ее старания были тщетны: что она ни делала, что ни  говорила  -
Кивакель кивал головой в знак согласия  -  только:  ничто  не  достигало  до
деревянной  души  его.  После  долгих  усилий   красавице   удалось   как-то
механически скрепить его шаткую голову - но что  же  вышло?  она  не  кивала
более, но осталась совсем неподвижною, как и все тело.
     Здесь началась новая, долгая работа: красавице удалось и в  другой  раз
придать тяжелому туловищу Кивакеля какое-то искусственное движение.
     Достигши  этого,  красавица  начала  размышлять,   как   бы   пробудить
какое-нибудь чувство в своем товарище: она долго старалась раздразнить в нем
потребность наслаждения, разлитую Природой по всем тварям; представляла  ему
все  возможные  предметы,  которые  только  могут  расшевелить   воображение
животного;  но  Кивакель,  уже  гордый  своими  успехами,  сам  избрал  себе
наслаждение: толстыми губами стиснул янтарный мундштук, и  облака  табачного
дыма сделались его единственным, непрерывным, поэтическим наслаждением.
     Еще безуспешнее было старание  красавицы  вдохнуть  в  своего  товарища
страсть к какому-нибудь занятию; к чему-нибудь, об чем бы он  мог  вымолвить
слово; почему он мог бы узнать, что существует нечто такое,  что  называется
мыслить; но гордый Кивакель сам выбрал для себя и занятие; лошадь  сделалась
его   наукою,   искусством,   поэзией   жизнью,    любовью,    добродетелью,
преступлением, верою; он по целым часам стоял, устремивши благоговейный взор
на это животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивал в  себя
воздух его жилища.
     Тем и кончилось образование Кивакеля, каждое утро он вставал с утренним
светом; пересматривал восемьдесят  чубуков,  в  стройном  порядке  пред  ним
разложенных; вынимал табачный картуз; с величайшим  тщанием  и  сколь  можно
ровные набивал все восемьдесят трубок: садился к окошку и молча, ни о чем не
думая, выкуривал все восемьдесят одна за другою;  сорок  до  и  сорок  после
обеда.
     Изредка  его  молчание  прерывалось  восторженным,  из  глубины  сердца
восклицанием, при виде проскакавшей мимо него лошади; или он призывал своего
конюшего,  у  которого  после  глубокомысленного   молчания,   с   важностью
спрашивал:
     "Что лошади?"
     - Да ничего.
     "Стоят на стойле? не правда ли? - продолжал Господин Кивакель.
     - Стоят на стойле.
     "Ну-то то же..."
     Тем оканчивался  разговор  и  снова  господин  Кивакель  принимался  за
трубку, курил, курил, молчал и не думал.
     Так протекли долгие годы, и каждый  день  постоянно  господин  Кивакель
выкуривал восемьдесят трубок  и  каждый  день  спрашивал  конюшего  о  своей
лошади.
     Тщетно красавица призывала на помощь всю  силу  воли,  чувства,  ума  и
воображения; тщетно призывала на помощь молитву души -  вдохновение;  тщетно
старалась  пленить  деревянного  гостя  всеми   чарами   искусства;   тщетно
устремляла на него свой магнетический взор, чтобы  им  пересказать  ему  то,
чего не выговаривает язык человека; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни
ее слова, ни ее просьбы, ни отчаянье; ни та  горькая,  язвительная  насмешка
которая может вырваться лишь из  души  глубоко  оскорбленной;  ни  те  слезы
которые выжимает сердце от долгого, беспрерывного, томительного страдания  -
ничто даже не проскользило по душе господина Кивакеля!
     Напротив, обжившись хозяином в доме, он стал смотреть на красавицу  как
на рабу свою; горячо сердился за ее упреки; не прощал  ей  ни  одной  минуты
самозабвения; ревниво следил каждый невинный порыв ее сердца,  каждую  мысль
ее, каждое чувство; всякое слово, непохожее на слова,  им  произносимые,  он
называл нарушением законов Божеских и человеческих; и иногда -  в  свободное
от своих занятий время,  между  трубкою  и  лошадью  -  он  читал  красавице
увещевания, в которых восхвалял свое смиренномудрие и  осуждал  то,  что  он
называл развращением ума ее...
     Наконец мера исполнилась.
     Мудрец Востока, научивший красавицу искусству страдать, не  передал  ей
искусства переносить страдания; истерзанная,  измученная  своей  ежеминутной
лихорадочной жизнью,  она  чахла,  чахла...  и  скоро  бездыханный  труп  ее
Кивакель снова выкинул из окошка.
     Проходящие осуждали ее больше прежнего...
     Эпилог
     "... И все мне кажется, что  я  перед  ящиком  с  куклами;  гляжу,  как
движутся предо мною человечки и лошадки; часто спрашиваю себя, не  обман  ли
это оптический; играю с ними, или, лучше сказать, мною играют,  как  куклою;
иногда, забывшись, схвачу  соседа  за  деревянную  руку  и  тут  опомнюсь  с
ужасом".