Библиотека художественной литературы

Старая библиотека художественной литературы

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я


Читальный зал:

Николай Огнев.

ЕВРАЗИЯ. Повесть.

Александр Македонянин устроил в Вавилоне символический брак Европы и Азии, но из этого ничего не вышло... (Из растрепанного учебника географии). ГЛАВА ПЕРВАЯ. Фронт поручика Раздеришина. 1. Встал передо мной Раздеришин, как всегда в своем синем казакине; зо- лотые наплечники светятся-светятся; ты, - говорит, - ты-ты-ты, не-го-дяй; и, развернувшись костлявой ручищей, бац мне по морде; красные пятна пошли у меня по щеке, как тогда, за железкой у шулера Кротова. Сердце мое загорелось и прыг!.. Нет, железные обручи, - шалишь, не поп- рыгаешь. Тут офицерское слово мое рассердилось, вскочило и хвать за по- гон Раздеришина: - сам - негодяй, хулиган и мерзавец, и это известно бригадному-гадному! Так. Но позвольте, позвольте... Ехал-поехал бригад- ный мундир... - Ваш-сок-родь! Бригадный командир, генерал Оптик, изволили приехать. Ваш-сок-родь? Копоть по комнате ползает змеями; лампа темней фонаря; и во рту все- возможная дрянь; и все же - прощать Раздеришину. - Прямо на фронт проехать изволили. А, ваш-сок-родь?! Дежурный писарь три раза прибегал... Прапорщик Арбатов пружиной прыгнул с койки прямо на Федора, денщика; спросонья пхнул кулаком в живот - и Федор принял, как надо: - Хы, ваш-сок-родь! Где, грит, дежурный офицер? Там, на фронте, тре- вога, что ль, какая... - Воды! - Пожалте, ваш-сок-родь! - Давно бригадный приехал? Ф-фу, и холодна же, бестия!.. - Минут с пять, должно, сок-родь. - Выдумает тоже, по ночам ездить... - Та-ак точно, сок-родь. Люди спят... - Ну, рассуждать еще! Шашку, револьвер. - Пжалте, ваш-сок-родь. Темное в карманном зеркальце прыгнуло лицо - чорт, побриться бы - глаза, наверно, мутноваты после вчерашнего - офицер, офице-ер, про-из-ве-ден в офицеры, да-с, в офице-еры, и морду бить тому шпаку, ко- торый скажет: офицера. - Позвольте доложить, ваше высокоблагородье. Четвертый раз телефон звонит. Бригадный командир изволил распорядиться всем дежурным офицерам прибыть на зеленую горку... У писаря рожа в очках: шшшляпа фетровая, ин-тел-ли-гент: из студен- тов, наверно: нарочно без шапки пришел, чтобы честь не отдавать, сволочь какая... - Командир полка приказал. - Изволил приказать, а не приказал. Тты! - Изволил приказать играть по всем ротам тревогу к атаке. - Кого атакуем? - точно так и надо, точно каждый день ночная атака. - Обозначенного под литерой эн противника, ваше высокоблагородие. - Стпай! Титуловать тебя не научили. Скажешь там вестовым, чтоб бежа- ли по ротам насчет тревоги. - Слушш-с, ваше высоко-бла-городие. Нарочно растянул, мерзавец. Знает, что полагается титуловать по чину, а не по должности. Сволочь. И зевая до боли, на ходу вдевая ремень под погон - никак не вдевает- ся, окаянный. - Арбатов мимо бараков по мерзлой земле в сладкий холодный воздух, - а рожки уже пели, должно быть, писарь по первому разу послал вестовых - в серую муть, - кой-где бегом, точно стегали по икрам. - А Раздеришин? Сонная горечь во рту - ну, при чем офицерское слово? Странный сон; правда, Раздеришин - выскочка и подлиза; но никогда себе не позволит ни с того, ни с сего - по морде - тьфу, копоть во рту! - с детства знаю Раздеришина - рожки-то, рожки заливаются, прелесть какая, ночная атака, - а в полку про него говорят: пьет, как мортира, в железку играет, как бог; ну, а все же, а все же - подлиза. Вот, про меня никто не может сказать, что подлиза. Сегодня в запасном, а завтра на фронте, и не на игрушечном фронте, а на самом, что ни на есть настоящем - со смертью, со смертью, да-с, чорт подери, в атаку, на пули, на пули, а не на облезлые манекены... - Гоп, Арбатов! - Тьфу, даже вздрогнул - вы тоже сегодня по полку, Махалин? - Ну да. Выспаться, черти, не дают. Оптик, говорят, приехал? - Да, наш полк идет в атаку - - А все Раздеришин. Придумал, чорт его дери, эту комедию с фронтом, Оптик и не дает покоя. Ведь, вы, Арбатов, кажется с детства Раздеришина знаете? Ну, как он? - Выскочка. - По-моему, демона из себя строит. От окопов отбояривается. А мы из-за него и бегай по ночам. Опять он вчера выиграл? - Ну да, сорок пять рублей. Я не играл. - Смотрите, смотрите, - ракета. - Подумаешь, и вправду на фронте! Голубая звезда торжественной маркизой в менуэте спускалась к глухой сырой земле. Бараки кончились, прапорщики Арбатов и Махалин вступили в полосу фронта поручика Раздеришина, за две тысячи верст от русско-гер- манского фронта. Должно быть, березовой почкой, должно быть, ландышем, должно быть, весной имеет свойство пахнуть восемнадцатилетняя девушка, только Ва- люська, садясь в поезд, заметила, что добро взял ее билет очкастый кон- дуктор, добро улыбнулся носильщик, валивший на полку страшно тяжелый че- модан лакированного господина, зато уж сам лакированный глянул совсем не добро, а сладко и масляно и полузакрыл, желая приласкаться, черные, сма- занные жиром, глаза. - Нет уж, не приласкаешься, нет, - строго решила Валюська, - слова не выжмешь, хоть изойди жиром. И сказала ему глазами: прощай, до свидания, одним словом: я с вами незнакома, между нами все кончено, адью. Потом поезд тронулся, Валюська прилипла к окну и с упоением принялась считать буквы и номера паровозов - так полагалось еще с третьего класса: кто больше запомнит паровозов (можно и трамвая, только паровозы реже встречаются, поэтому интересней), - тот паровозный царь. Да-да-да, паро- возный царь. И вот, не успела Валюська запомнить как следует новые, невиданные (обыкновенно бывает по две, а тут четыре) литеры БПВГ 45, на внуши- тельном (они назывались американские) паровозе, как почуяла чью-то щупа- ющую руку на своем колене. Валюська турникетом перевернулась кругом, и лак не успел даже отдернуть руку. - Я вас не трогаю прошу меня не трогать, - быстро сказала Валюська без точек и запятых, хотя очень хорошо знала знаки препинания и счита- лась первой препинальницей еще с пятого класса. - Дурак, на Евгения ни капельки не похож, - это Валюська договорила уже про себя, рывком вылезая по пояс в окно. - И из-за него все паровозы кончились. Лак проклятый... Паровозы кончились, зато начались деревья, деревенские домики и сто- рожихи с зелеными флагами, которые постоянно опаздывают к поездам и на бегу, утираясь, доедают творожники. Валюське вспомнилась дача, дорожки, музыка, как по вечерам становилось кого-то жалко, и как она познакоми- лась с Евгением. - А теперь Евгений - мой жених, - с гордостью сказала она ветру, подставив левую щеку и ловя искры с паровоза. - Мой жених-них-них. И я еду к жениху, к жениху-ниху-ниху. Поезд сейчас же подладился и с готовностью стал отбарабанивать такт. Деревья насмешливо качались, потому что Валюська такая молодая и уже не- веста. Это от ветра. - Вели им, чтобы перестали, - приказала Валюська ветру. Ветер послушался, и деревья перестали качаться и кончились сов- сем. Пошли разноцветные шоколадные обертки полей, - это все мои владе- ния, - рассказывал ветер, и когда тебе надоест музыканить с поездом, то летим со мной, - со мной, со мной! Валюське еще не надоело, а поезду надоело отбивать две четверти, и он забарабанил триолями. - Тараты-караты-куплю аппараты, и траты, и браты, и грома раскаты, - слова подобрала Валюська, поезд согласился на тараты-караты, и в знак согласия дал длинный свисток. - Тюрюпю, два-два-два, - стремительно загромыхал в ответ мост, - три-три-три, дры-дры-дры, дру-дру-дру, - и косой решеткой зазеленил в глазах, подсверкивая рекой и узкими кусками тусклого песка. Мосту хоте- лось - хотелось подольше, но поезду нельзя было задерживаться, поезд вез Валюську к жениху, к жениху, тараты-караты, и баты, и маты... - Ну, надоели караты, - сказала Валюська, и паровоз, быстро сверкнув искрами из трубы: - А так - хорошо? А так - хорошо? А так - хорошо? - заспрашивал все быстрей-быстрей, почти невозможно стало выдерживать ветер, ну поезд, ну миленький, еще скорей, ну пожалуйста, куски пара рвутся на части, лес летит, кружится листьями в глазах, в голове, во всем теле, - ух, какая пропасть, на дне - овечки-овечки-овечки. - Перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, - запредлагал по- езд, улетая вдаль и на крыльях унося Валюську к небу, в небесную голубую мазурку, завертел в бешеной пляске, а внизу пропасть без дна и конца, долететь нельзя, а упасть - разорвется сердце. И вдруг - холодные лягушки выше колена, по телу. - Опять вы? Сколько вам говорить?! Не сметь меня трогать! Да еще под юбку лезет! Хулиган. - Но ведь вы же упадете, милая барышня. Или в милые глазки голубые огонь попадет. - Попадет не ваше дело отстаньте. - Как так не мое дело? Я ваши милые ножки целовал. - Ах, вы так?! - Валюськины глаза яро ходят кругом - чем бы в него запустить? Лачище негодный... Ага! Медная дощечка на чемодане. - Иосиф Вацлавович Подгурский корнет-а-пистон. Это вы и есть - кор- нет-а-пистон? Хорошо же. К вам придет мой жених и... накладет вам по ро- же. Он вам покажет а-пистон. - Кто же такой ваш коханый и з чего он будет мене бить? И почему вы зердитесь, милая барызня? - Мой жених поручик Евгений Раздеришин. А ваш адрес: ага! Большая Дворянская, номер... И не успела договорить Валюська, как лакированный, толкаясь чемодана- ми о сиденья, куда-то быстро-быстро из вагона. Тогда в сердце загорячилась гордость и, расправив крылья, - ага, ис- пугался, испугался, как только назвала Евгения! ага! - заняла всю грудь, нет, шире, шире груди, туда, к ветру, к торжественному маршу поезда, - ну ветер, ну миленький, пожалуйста, сделай, чтобы деревья - и деревья стройно и послушно явились, быстро улыбаясь и стремительно выстраиваясь устремленными ввысь рядами - честь, честь невесте поручика Евгения Раз- деришина. 3. Из темно-бурой массы, погромыхивая отдаленной телегой - другой - третьей, испарялись в огрублое надбарачное небо запахи пота, серничков, портянок, отхаркивания, матерщина, понукания и - - Смирррна - вняйсь! снова: - смирррна - вняйсь! - но изумительные красные, рубиновые, багровые покурочки так бы и прели до утра, так бы и наядривали тьму, так бы и попыхивали приветами друг другу: - Ты здесь, Ваня? - Я здесь, Ваня. - Не бойся, я человек. - И ты не бойся, чудашка, я тоже. - Это ничего, что матерщина? - Ничего, ничего. - Будь покоен, Ваня. - И ты, Ваня, милый, - если бы не харрркнуло хррриплым аррршином, перекрыв матеррррщину: - Спрррава по отделениям - - арррш! И куда-то в провал беззвездный, нерадостный, отбивая положенный топот - закачалась нелепой машиной безмолвная бурая масса через три с полови- ной минуты после рожка и команды: - ввай на тревогу. А там, впереди, задиньдонкали пушки, и за первой ракетой позыкнулись в небо вторая и третья, четвертая, пятая, и все голубые, и снова диньдо- ном в нагрублое надбарачное небо, - зачем напружилось хмурью и смутью, зачем оно небо, а не крышка гигантского гроба, зачем оно может простором дышать, а не дышит. - Донн! - Донн! - Не засти, отойди-отойди, донн! - Три-чтэри. - Донн, донн! - Три-чтэри. - Перррьвая рота - а-ррруку - повзводнэээ - б-гом - И темно-бурыми потоками, не дослушав законного ааарш! - машина неза- конно, по-своему, не по-машинному, не по-командному, вперед, туда, где ракеты, звякая звуками звонких котелков, ручейками, штыками, упруго подпрыгивая пружинистыми прыжками - загромыхала, вдруг обнаружив людей, и много-много людей, как же: - Эй, наяривай, ребята, веселей! - Пушки-то... работают, словно по делу... - В игрушки играют. - И зачем это по ночам будить, зачем по ночам будить?!. - Ты... гляди за делом-то... - Знай, под ноги подвертывается... по но-чам! - Мужики, подтянись, мужики! - Тамбовский, котелок не потеряй! - За своим мотри. - - - А там, впереди, словно поняли: под законом командным, под законом ма- шинным - у тамбовского и у курского - свой закон, может, веселый, может, печальный, а может и не веселый, и не печальный, а строгий, словом, за- кон, а не мертвое дерево и - стаями забезмолвились в небо голубые раке- ты, как бы приветствуя, обеспокоились пушки, перестали диньдонкать, зау- хали: - стойте, ух! куда вы, ух! смертью пахнет, ух! - - - но темные, бурые клочья, не слушая, разрываясь все мельче и мельче, не по-машинному, не по-командному, - вперед, навстречу, вот и проволока - режь ее, рви ее, руби ее - и бесперечь зачирикали, чиркая, острые чор- тики черной проволоки, и снова бурые клочья - вперед, навстречу - - - зигзагному беззвучному зову взвившейся новой - зеленой - ракеты. - - - - И вдруг, прямо в мутные волны набухшей, прорвавшей плотину реки - затакали, квакая, стойкими стайками, толчки пулемета, - и, пронзительным свистом взвиваясь, как вилкой скрести не по тарелке, нет, а по барабанной перепонке вашего, вашего уха, подчинясь зигзагному зову зеленой ракеты - жемчужно зенькнули и зазенькали дождиком пули - пули, пууули. Сзади еще напирали, не по-командному, не по-машинному, развеселелые темно-бурые клочья нелепой машины, а впереди: - Что ж такое, братцы, брааатцы! - В своих! - В сва-аих! - Псти! Пусти! - А-а-а-а-ай! И, оставляя свалившихся, звеня котелками, звякая ружьями и истекая истошными криками, назад - на-зад, сплетаясь штыками, кулаками пробивая дорогу, в стороны, в стороны, в какую-то гору спасаться, спасаться, - что ж такоича, братцы? неш мы не люди? - кверху, в гору, задыхаясь: - не тое... ленту... вставил, дыша в надбарачное небо не легкими - всем обе- зумевшим телом - - а на горе - доклад генералу Оптику: - Ночная атака началась, ваше превосходительство. - А-а-а, хорошо, хорошо! Кто руководит? - Па-ручик Раздеришин, ваш превосходитство. - А, это - тот! Молодец, молодец. 4. С ранним трамваем уже летела Валюська через весь город, сжимая в ру- ках падающие свертки и с презрением глядя на гимназисток с книжками. По- ложим, папа и до сих пор дразнит Валюську жареный фыш, перевод с немец- кого - как ему не стыдно, а еще помещик, член земской управы, - но ведь всем понятно, что это понарошку, что Валюська кончила, кончила, кончила гимназию и - невеста! Сердце, удивительно нежно томясь, замирало в груди - вот будет неожи- данная встреча! И, когда в дверях низкого - с запахом елок - барака сол- дат в очках без улыбки буркнул брезгливо: - Они на фронте, - внутри все-все вдруг провалилось в темноту, а оттуда остро сверкнуло: - Зачем я надела голубую вуаль? - И еще: - Теперь его убьют, - но солдат проник очками в пустоту: - Да это недалеко, версты нет. Вон туда, - и Валюська, забыв расспро- сить поподробней, скорей - вон туда, милый, милый Евгений, - а вдруг он уже убит и на носилках навстречу несут его строгое длинное тело? Как странно, однако же, - фронт: значит, немцы почти всю Россию завоевали? Как же тогда - папа? И имение папино завоюют? Нет, нет! Евгений их дальше не пустит, если только он жив. Бараки кончаются, солдаты навстре- чу, - с но-сил-ками! Что это? Что это? Значит, сражение? Кого же, кого же, господи..? Длинное, белое тело... Вот: разговаривают; так и есть - Кого? Кого вы несете? - и диким рыданьем сейчас - - Солдатика убитого, барышня. А что? - Раненые сами пошли, еще ночью; а он... Солдата, солдата! Слава тебе, богородица-дева! В горле слова застре- вают: - А... Раздеришин... поручик? - А что ему деется?.. Небось, на горе, с генералом... - Что ж там, опасно? - Чего опасней... небось водку пьют. Скорей туда, на гору! Пока не увидит Валюська своими глазами, не убе- дится... Какой длинный утрамбованный песок под ногами... И сколько сол- дат... И все ругаются. И песок, как солдаты, - серый, темно-желтый... Где же, господи, где же? Должно быть, там, где столбы телеграфные - - - - - - - - - А по столбам телеграфным протянута проволока, а по прово- локе уже неслись во все стороны слова о несчастной случайности в запас- ной бригаде, а виновный во всем солдат-пулеметчик сидел на гауптвахте, а на горе - правда, водку не пили, но - - стратегически и тактически обсуждали ночную атаку с жаром и с пеной у рта (это только так говорится ради словесной игры - никогда взаправду не пенятся рты у спорщиков) и генерал Оптик, становясь на цыпочки, выс- лушивал доводы за и против, и мудро, наморщив безбровые впадины глаз, подрыгивал птичьей своей головой - направо, и налево и прямо, забыв о том, что солдаты - с трех утра на ногах, а отделенные, взводные, фельдфебеля и полуротные командиры пыжатся сделать вид образцовых занятий и по всему полю ходит, спотыкаясь и перекатываясь, как символ фронта поручика Раз- деришина, - - стратегическая - тактическая - нудная - серая - но единственно об- разцовая - матерщина - Прапорщику Арбатову нужно было сдавать дежурство, надоел узкий френч, портупея, шашка, револьвер и жмущий правый сапог, - двадцать шесть часов уже жмущий - и с двадцатилетней честностью, с правами знакомого с детства - он ненавидел поручика Раздеришина. И уже ненависть, сверля свинцовыми сверлами, свернулась в сверкавший клубок, готовый броситься и свертеть в сторону шею, шшеею, когда генерал, прощаясь, бросил намек Раздеришину о производстве в следующий чин. И вот, генерал поехал в ко- ляске, а кругом облегченные шутки шопотом, еле слышным, шуршали, а на песчаном поле расстроились и запестрели нестрогими остротами стройные солдатские ряды - Арбатов, сжимаясь до боли, отвел Раздеришина в сторону, стал перед ним, глядя снизу на синий черкесский казакин, на могучие плечи с золоты- ми полосками, на бритую белую ррожу и: - Поручик Раздеришин, ты... ты... ты... подлиза. Конечно, услышав в ответ: - Прапорщик Арбатов, ввы, - Но голубое мелькнуло меж ними видение, слилось с Раздеришиным, и из-за голубой вуали, услышал Арбатов доброе-доброе: - Дурак ты, Арбатка! Жить играючи не умеешь. Гляди: ведь, это - Ва- люська. Глянул Арбатов - и правда Валюська, родная Валюська, невеста Евгения, а ему все равно, что сестра. А Валюська глядела, как в небо, снизу, в глаза Раздеришину и - - Как хорошо ты сказал ему, что игра... Только... вдруг ты со мной... тоже... только играешь? ГЛАВА ВТОРАЯ. Фригийский колпак. Мой спутник Мустафа, - я зову его на французский лад Мусташем, после благополучного окончания нашей миссии рассчитывает стать, по крайней ме- ре, беем; кроме того, он твердо уверен, что мы ведем войну против всех гяуров, ту самую священную войну, о которой с детства он так много слы- шал от муллы. Вот две причины, по которым он еще не убежал от меня и из- редка, пересиливая свою трусость, позволяет себе резать на куски мой во- истину священный бикфорд. Режет он, заряжаю я; сто зеленых тюрбанов с самим Мохаммедом во главе не заставят его прикоснуться к капсюлям и бан- кам; поэтому что-то много десятков верст по солнцепеку мешок давит мои обожженные плечи. Сознание, что это именно он, а не кто-нибудь другой из его оборванных односельчан, ведет газават, следуя за мифическим зеленым знаменем проро- ка, разжигает в Мусташе какую-то смиренную, терпеливую выносливость, - дело в том, что по природе он большой неженка. Не дальше, как сегодня утром мы встретили пять "опрокинутых тарелок" - так зовем мы с Мусташем эллинов за их английские противоаэропланные шлемы - и по-обыкновению присели у края дороги, корча из себя нищих-оборванцев, от которых мы по внешнему виду нисколько не отличаемся; и Мусташ спокойно дал проехаться по своей спине всем пяти резиновым нагайкам, кувыркаясь в пыли и отвле- кая внимание "тарелок" от моей особы. А меня так и подмывало швырнуть им вслед одну из банок, тем более, что "тарелки" ели... Они ели консервы, раскачиваясь на своих малорослых лошаденках, и на наших глазах бросили в кустарник два порожних жестяных стакана. Мустафа пополз за ними, как ги- ена, и долго и старательно вылизывал языком оставшийся жир, при чем мне все время казалось, что с жестянок вместе с жиром слезает и надпись: Corned beef Limited U. S. A. Я знал, что после такого упражнения еще несносней будет мучить жажда - и воздержался... С нами - только солнце, песок, борьба. * * * Недоконченное и неотправленное письмо: "Слушай, Арбатов. Может быть, после этого письма, я буду в твоих гла- зах большим негодяем, и хоть ты глуп, как подштанники на веревке, но, помимо тебя, мне обратиться не к кому. Итак, - серьезно слушай Арбатов. Береги Валюську. Судьба устроила так, что ты остался там, а я очутился здесь; поэтому за нее отвечаешь ты... Так как надеюсь, что ты стал взрослым мужчиной, перестав быть тем сосунком, которым ты был в запасном полку - большевики всех выростили в короткое время - то - еще раз слу- шай. Валюська моя жена. Она этим очень удивлена, что и говорить, повиди- мому, ей еще рано было стать женщиной - но, тем не менее, это так... И вот, - если с ней что-нибудь случится, нет той казни, которой бы я тебе не придумал. Валюська для меня дороже жизни, что жизнь, - жизнь, в сущ- ности, пустяки. И ты не удивляйся, что я обращаюсь именно к тебе, к те- бе, который меня столько раз - и каждый раз безрезультатно - пытался ос- корбить. Именно поэтому я к тебе и обращаюсь, - понимаешь? А если и не понимаешь, то главное ты, все-таки, понял. Береги Валюську. Оберегай Ва- люську. Охраняй Валюську. Если что случится, отомщу тебе страшно. Я умею мстить страшно. Правда, у ней есть еще этот мешок с квелой кукурузой - ее отец. Но он занят тем, что прячет свою кукурузу от большевиков, - ему не до нее. И если - - - Листок пожелтел по краям. * * * К счастью, стали попадаться дубы и кедры, так что есть, где отдохнуть потрескавшимся плечам. Вот, под таким кедром в три обхвата я сейчас и пишу. В сущности, как мало знают турок европейцы, те европейцы, которых до сих пор Мусташ зовет франками и гяурами; о греках и болгарах я не го- ворю: по турецкой пословице, "сосед знает, сколько блох в цыновке сосе- да"... Но французы, англичане, шведы. В их представлении турки - все еще толпа свирепых янычар (кстати, янычары по происхождению вовсе не турки, а европейцы, с детства воспитанные в исламе и военном режиме), янычар, которые свирепы, однако, только во время христианских погромов, а в сво- бодное от погромов время сидят в гаремах, курят кальян и закусывают ра- хатом. Может быть, турки - мои друзья, и поэтому кажутся мне лучше, чем они есть на самом деле, но насчет погромов, после смирнской резни, высо- копросвещенным европейцам лучше помалкивать. Достаточно сказать, что эс- тетически, согласно традициям, воспитанные эллины срезают у пленных ту- рок живьем кожу с головы - от ушей до надбровных дуг и называют это "на- деть фригийский колпак". В Константинополе один образованный француз до- казывал мне серьезно, что турки не имеют права на существование, как са- мостоятельная нация; но аргументировал не распространенным абсурдом о "больном человеке", а тем, что турки, как полигамы, биологически осужде- ны на вымирание. В виде литературных аргументов он выдвигал "Азиадэ" Ло- ти и "Эндимиона" Хейденстама. Хотел бы я посмотреть, нашла ли бы Швеция с ее Хейденстамом после тяжеловесного гнета германцев, ужасной осады Дарданелл, мучительного и длительного голода и кровавой оккупации англи- чан, нашла ли бы она своего Кемаля, и вместе с ним - силу, бодрость, мощь и волю к возрождению нации. Недалеко от моего кедра расположен живописный уголок реки с хорошим прочным мостом, - должно быть, остатком древней мельницы. Этот мост об- речен мной на гибель. Он из мостов, необходимых для артиллерии. Я ассиг- новал на него две пироксилиновых шашки и аршин бикфорда. Мусташ, отрезав бикфорд, убежал от меня за целую версту. Экий трус! Он терпеть не может, когда я прикусываю капсюль с гремучей ртутью; но в лихорадочную дрожь его бросает вдвигание капсюля в шашку; эти операции он предпочитает наб- людать издалека. Шашки я уже вынул, - два куска белого мыла, весом по фунту каждый. Они лежат перед моими глазами, и маленькая ящерица в поис- ках солнца (должно быть, ее привлек белый цвет шашек) вползла на шашку и боязливо наблюдает за мной. Не бойся, маленькая дочь Галатии. Это мыло не для тебя. Это мыло вымоет с лица изможденной Турции кровь, гнет и страдание. * * * Политический разговор с Мусташем: - Когда придем в Стамбул, - говорит Мусташ торжественно, - мы освобо- дим падишаха из-под власти гяуров. - Падишах в Стамбуле кончился, милый Мустафа. - Как так, эффенди? - Ты слыхал про Кемаля? - О! - Мусташ восхищен. - Кемаль большой и храбрый паша. Но, ведь, он - не падишах? Падишах в Стамбуле. - Представь себе, Мустафа, что того, который в Стамбуле, покинул Ал- лах. - Как же быть теперь? Без падишаха нельзя. - Ты знаешь, откуда дует влажный ветер? - Знаю. Он дует с моря. С гор идет сухой ветер, сухой и с песком. Он ест глаза. - Но тот, что дует с моря, он освежает и останавливает жажду. И вот, там, откуда дует ветер, - там есть падишах. - Знаю, - неожиданно и уверенно говорит Мусташ. - Его зовут Ленин. - Ну, нет, - медленно говорю я, в глубине души удивляясь политическим познаниям Мустафы. - Нет. Моего падишаха зовут иначе. У него голубые глаза и волосы, как цветение пшеницы... У него голос, как у жаворонка... - Ну, так это - женщина! Я думал эффенди расскажет мне про Ленина, - Мусташ разочарован. А что я могу рассказать ему про Ленина? Про своего падишаха я могу ему рассказать. Он очарователен, этот па- дишах, и власть его никогда не умрет на земле. Он поет и порхает, и от его пения небо делается синим, а ветер - вольным и ласковым. Он... - Его посетил Аллах, и он велел Кемалю итти на гяуров. Мусташ упорно и укоризненно смотрит мне в глаза. Он уверен, что я что-то от него скрываю. Потом он вспоминает, что настало время творить вечерний намаз, расстилает вместо коврика свой давно опустевший мешок и становится на колени, лицом к востоку. А слева его ласкает ветер, влаж- ный ветер моря и словно обвевает Мусташа тихими, далекими волнами неж- ности, кротости и безгрешных, детских, шаловливых ласк, плывущими с моей далекой родины. * * * Сто двадцать турецких фунтов золотом выдаст штаб оккупационного корпуса британской королевской армии тому, кто доставит в штаб в Константинополе или греческому командованию в Смирне или французскому командованию в Адане или итальянскому командованию в Адалии, - добросовестные, точные, вполне проверенные сведения о местонахождении бандита иностранного (неанатолийского) происхождения, взорвавшего мост на р. Джуме и пытавшегося повредить большой мост через р. Мендерес. Сухой, горный ветер бешено треплет надорванный зеленый листок... * * * Вот уже три дня, как мы с Мусташем засели в "бест" недалеко от не- большой турецкой деревушки. Деревушка - вся в чинарах, тем не менее, она обожжена жгучим анатолийским солнцем, и плоские ее белые крыши, как ис- полинские изразцы поверженной печи великанов. Наше убежище - в остатках средневековых развалин. Определить назначение того, чем были эти разва- лины прежде, довольно трудно; может быть, здесь была баня для рыцарей Готфрида Бульонского или этапный пункт для пересылаемых на родину не- вольников. Во всяком случае, для нас с Мусташем эти развалины - неоцени- мая находка. Прежде всего, развалины помещаются на небольшом холме, и представляют удобный наблюдательный пункт; жалкие остатки крыши дают возможность укрываться от начавшихся осенних дождей; наконец, благодаря близости селения, мы обеспечены продовольствием, а это - далеко нелишнее после продолжительной голодовки; короче сказать, мы об'едаемся вяленой говядиной - "баздырма", маслинами и султанским виноградом. Кроме того, большая амфора в углу нашего жилища постоянно пополняется ячменным пивом или необычайно душистым медовым напитком. Об этом заботится Евразия. Кто она - я не знаю. Вероятно, просто турецкая девушка из нашей деревушки. Ее зовут иначе, но мне трудно выговаривать ее имя, поэтому я зову ее именем, высеченным на одной из стен нашего убежища. Под надписью Евразия на старо-греческом языке, высечены странные барельефы, - какие-то люди, похожие на рыб, с громадными головами, в чепчиках, с круглыми удивленны- ми глазами, а туловища маленькие и без ног. - Это - указание пути, - уверяет Мусташ. Как бы то ни было, но содержание знаков и надписей инте- ресует меня, главным образом, в присутствии Евразии... Когда она прихо- дит, Мусташ отбирает у ней плоскую фляжку с ракией и отправляется пьянствовать в свой угол. Я же беру девушку за руку и мы уходим под большую маслину есть сочные, сладкие фиги, читать надписи и... бесконеч- но смотреть друг другу в глаза. Когда она уходит, - это происходит обык- новенно глубокой ночью - я ругаю Мусташа неверной собакой, прислужником гяуров и грожу пожаловаться на него первому встречному мулле: не подоба- ет мусульманину хлестать водку, как сапожнику и орать бессмысленные пес- ни... с риском быть услышанным хотя бы блуждающими "тарелками". На утро, проспавшись, Мусташ делает прозрачные намеки о людях, забывших своего падишаха. К вечеру мы, обыкновенно, миримся, и наше примерение венчает появление Евразии. * * * ...Пятый день мы спасаемся от погони, - без крова, без пищи, без во- ды, без воды, - в степи, покрытой малорослым кустарником, - и он служит нам единственным прикрытием. Часть пироксилина пришлось утопить в реке. Нас выдали... * * * Самое скверное то, что приходится уходить бесшумно. Иной раз просто необходимо было бы швырнуть гранату, но - - - Кажется, нас постепенно окружают. Если греческие бандиты устроили в развалинах засаду, - вечером должна была притти Евразия и - - стараюсь не думать. * * * Мы, кажется, ушли. Здесь бесконечные, уже осыпавшиеся, маковые поля. Еще небольшая проверка, и можно будет отдохнуть. Мустафа остался на по- вороте, за горой, в качестве разведчика. Англичане. Это они. У вас квадратные подбородки, господа британцы. У нас тоже квадратные подбородки. Чччорт! Рука дрожит от слабости. Лучше немцы, чем англичане. Торгаши, предатели, вампиры бедной моей родины, - вот англичане... Теперь я понимаю моих друзей с трапезундского побережья: они начали с того, что швырнули в море всех англичан. Евразия, моя Евразия, неужели я тебя покинул в несчастьи? * * * Мустафа не пришел. Зажиточная деревня, - хозяйка маковых плантаций. После бесконечных переходов с пудовой ношей на спине, после голода и жажды, тончайшей сети преследований, туманящей мозг и изнуряющей тело, о, только после всего этого, чтобы отделаться, чтобы забыть, забыть... я выкурил свою первую трубку опиума. - Кури афиун, - сказал мне старый, морщинистый османлис - и дал мне несколько лепешек и курительный прибор. Это было на высоком утесе, в развалинах старого замка, командующего над равниной маковых плантаций. Сначала я мысленно преследовал англичан, бегущих, отступающих, лавиной катящихся прочь от моих снарядов. Я их кромсал, давил, бил, взрывал, я не давал им опомниться, заряжал - бил, заряжал - бил... Потом... потом в моей душе возник, воскрес, возродился Дарий, сын Гистаспа, и вместо маковых плантаций я увидел стройные ряды воинов, уходящие, уходящие к северу, к равнинам Скифии. Шли плутоватые финикияне с громадными кольцами в ушах, шли квадратноголовые египтяне, шли смуглые персы с блестящими в тумане мечами, а за ними, стройными фа- лангами - наемные эллины в поножах, касках и с великолепно инкрустиро- ванными щитами. Они шли, приветствуя своего повелителя, шли на завоева- ние скифских равнин, голубых долин за пределами Фракии, они шли к желтым народам, живущим за Индом, они, повинуясь моей руке, шли по всем направ- лениям. Их железная поступь гордо отзывалась в моем сердце. А рядом со мной - была моя нежная супруга, моя Евразия. Только куда девался полу- монгольский разрез глаз, смуглая кожа, восточная томность в полузакрытых глазах? У нее были белокурые косы, как цветение пшеницы, и... голубые глаза. Я прощался с ней, и это в последний раз перед походом мы сидели рука-об-руку на высоком утесе, на легком походном троне, - я, царь-ца- рей, и она, моя царица. Внизу, на подножии утеса скульпторы и каменотесы спешно заканчивали мой барельеф. Здесь, в этих плодоносных и неприступ- ных, окруженных высочайшими скалами, равнинах, будет сердце мира, а не в далеких Сузах. Отсюда... Евразия, Евразия!.. А может, это насмешка? * * * Мусташ не пришел совсем. Я снова в пути. Невыносимая, стопудовая тяжесть давит мне плечи и больную спину. Не знаю, приснилось мне, или было на самом деле. В темную ночь пришел я в какую-то пещеру и стал звать с собой засевших там людей... И, приб- лизившись ко мне, их старшина сказал: - Ва, эффенди гяур, мы не можем итти с тобой, ибо над нами крылья Эблиса. И мы живем в обществе гул, са- алов, бахарисов и эфритов... Тогда я вскричал: - За коим же чортом вы молитесь Аллаху днем, когда ночью - вы все равно стадо Дьявола? - и ушел. Они подумали, что я злой дух. В бреду я видел Евразию. * * * Мусташ лежал на том же повороте, где я его покинул. На нем был "фри- гийский колпак". Хорошо же. * * * Дорога привела меня к ущелью и, извиваясь, исчезла в нем. Я поднялся в гору и лежу теперь на высоком пике. Прохладно. По этой дороге должно быть большое движение. Сосчитал снаряды: две гранаты, восемь банок с сикритом, пироксилиновая шашка. Нарезал шнур. Буду ждать. Вы идете, эллины. Вы идете в касках, но без поножей, в ваших руках не мечи, а нагайки... Вы тащитесь по каменистой дороге, как слабые, пыльные, маленькие насекомые. И это не сами вы пришли сюда. Вас прислали ваши хозяева, британцы. Я пришел сам. Я кондотьер. Но мне надоело быть кондотьером. Я ухожу домой. Из ряда заряженных банок беру одну и зажигаю слабо тлеющим трутом. Вот мой первый, прощальный поцелуй! Это - от Фригии. - Бу-уххх! - столб черного дыма встает там, внизу, на дороге. Насеко- мые слабо поползли в стороны. Не уйдете! Здесь хороший, английский, анг- лийский сикрит. А, вы привыкли играть во фригийские колпаки! А я двадцать раз держал в зубах - в образе капсюлей - страшную, мучительную смерть. Вот вам второй подарок. Это за Смирну, от Пафлагонии. - Бу-ухх, - веселое эхо заплясало в утесах. Сыграем, сыграем в гроз- ные, гремучие игрушки, да погромче, эллины. Я слаб, болен, я устал, но я потрясаю этой банкой - хоть шипит, шипит бикфорд на поларшина от моей головы! Она за Мусташа. За Киликию! За Галатию! А граната, французская ручная граната - за мою несчастную родину, ко- торую вы пытаетесь загрызть нечистыми зубами - - - - - - - - - - - - - - - - - - За Евразию, за Евразию! ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Новые ворота. 1. Карболку, гной, аммиак, смешав в пронзительном слитном запахе так и отшвыривало от телефонной: туда складывались отработавшие за день носил- ки; но завкладу, он же стармог, - ничего; повис на трубке: - Да что я вам сдался - смеяться, что ли? Куды копать, куды копать, туды вашу корень? Да мне главное ли дело, что бандиты? Ну, и везите за склады, значит, за афанасьевские. Да куды копать, - в черепа копать, в кости копать? И так все улицы... чего?.. и так все улицы на десять верст кругом... чего?.. да нет у меня людей, могли с утра сказать, с утра надо было говорить... чего? Откуда я могу вам взять людей, когда я ворота за- пер? Чего? С ума спятить, ночью народ сгонять? Чего? Товарищ Пчелка? Да пошлите вы его к чорту, значит, когда у меня людей нет! А? Чего? Барыш- ня, мы говорим. Да не кончили, соедините сорок один! Занят? Тьфу! И вместе со струей карболового гноя распахнул завклад в коридор: - Срочная боевая задача - взрыть могилу на десять человек; ночью, знычит, привезут расстрелочных. Копач Афанасий встал, почесал живот и, сказав "спать охота", вывалил наружу, визгнув дверным блоком. Завклад рванул лампу в конторе, фукнул в стекло и, сердито ковыляя, вышел за копачом в лиловую темь. Ночные жучьи глаза двух фонарей оглядели, поворачиваясь, белый фартук завклада и ленивая темнота заговорила, брякая: - Непорядок ночью копать. - Фик ли задерживал. - Копай сам. Разговаривать хуже, завклад схватил было заступ и тронулся-было в ли- ловость, да ударил в самое ухо колокольчик и длинно задиньдринел, зали- ваясь, чепуху. - Еще кого там черрти... Эй, кого надо? Жуки глазасто повернулись и бледно зашарили по новым, некрашенным во- ротам. - Бубнов... здесь живет? - Чего? Какой, к чертям, Бубнов?.. - Бубнов, Андрей Алексеич. Из Харькова приезжий. - Буб-нов? Ребята, кто здесь Бубнов? Нету здесь Бубновых, проходи. Ворота бледно качнулись и скрипнули отчаянно, почти безнадежно. - А мне сказали, он здесь? Будьте добры... - Да это, никаи, поп, - вывалил Афанасьев голос. - Какой поп? - Да новый. Отец Андрей. Упырь. - А и вправду, Бубнов фамилия, - завклад отпер ворота, и жуки слабо проехались по глянцу потертой кожаной куртки и чемоданчику. - Где ж он живет? - Афанасий, проводи. Извиняюсь, сразу не распознаешь, - почти с неж- ностью в голосе. - Ну да, к попу. Он тут, за поворотом. Круги жучьих глаз, качаясь, поплыли за кожаной спиной и чемоданом. Гладкая песчаная дорожка чуть сыровато глушила шаги. - Во-от, за конторой. Здеся. - Спасибо. - В окно стучитя. Не спит ишшо. Там-донн! - в желтый глаз окна - там-донн! - без ответа. Жуки плавно проплясали в лиловый бескрайный провал. Хоть знаешь, знаешь, никого нет, а кажется всегда на кладбище ночью: вот, кто-то глядит на тебя пустыми глазами, наблюдает, невидно наслаждаясь и злорадствуя. И серые листья березовые под желтым взглядом окна недвижно молчат - молчат, подтверж- дая. - Кто? - из-за двери. - Я. - Кто я-то, госсподи? - Андрей Алексеич, вы? - Ктой-то, госсподи?.. стой, сейчас отопру, госсс... И навстречу щелком английского замка - жареным маслом, - бензином - уборной - в ноздри - и к тому же памятному старому мягкому пузу - в об'ятья - - ну и ну! Ну и удивил! А мы думали, здох, ей-богу, думали, здох - а-а-а, ты сделай милость, чтоб всем шутьям взлететь на воздух - да не спотыкнись, здесь порог - во-от сюда-сюда - ну и похудел, ну и пожелтел - это уж в гостиной - ну и поугрел! Гостиная как гостиная; рояль: резкий абажур желто бьет в глаза, ус- тавшие, об'евшиеся темью; жирные рукавицы кактуса понурились пыльно; как где угодно, как двадцать лет назад, - да не так. - И вправду - поп. Думал - ошибка. Гость устало-согнутой спиной в'ехал в диван, и чемоданчик поставил на колени. - Да ты чего ж не раздеваешься-то? Ну и суетни, суетни теперь будет - чемоданчик дай - а, чаю, чаю? - да чего-сь там чаю, а-а-а, ты сделай ми- лость, як хохлы говорять: самы кошки забрешуть, як узнают! - тельца, тельца, тельца блудному сыну, а не чаю! - И - давно - в попах? - - Ну, и есть же чем интересоваться с дороги - что за экстренность та- кая! - всего два года. Не-ет, ты о себе-то, о себе-то расскажи, а-а-а, ты сделай милость, чтоб всем шутьям взлететь на воздух, - вот не ожидал, а? Ну, випий, випий румочку сивушки, это ж только так, для начала, а там будеть получше, ей-богу ж, будеть получше, - да брось ты свой чемодан- чик, - а сивушка для бодрости, потому нам еще пройтиться придеться, здесь невдобно, места нет, там же и ночевать будешь - ты покойников не боишься? - Это куда? - устало спросил гость, вглядываясь в серый пузатый под- рясник хозяина. - В мертвецкую, что ли? - Зачем в мертвецкую? - ну, чудак какой, зачем в мертвецкую, точно и без мертвецкой нельзя обойтиться? А ты випий - випий - випий еще сивуш- ки, - оно правда, румочка з наперсток, ну, да ничего, не беда, и я же с тобой одну випью. - Почему его там - у ворот - упырем обозвали? - Что ты - на волосы глядишь? Оно и нельзя без волос, служитель культа называюсь, ого, не как-нибудь! Да ты чего-сь чемоданчик держишь, брось его в угол, он же тебе мешает, а ты его держишь - выпил сивушку, ну, идем - того места нихто не знает - даже куфарка не знает - Афимья двер запри за нами, запри двер - только знаеть Валюська, да копач Хва- нас... - А - она - здесь? - Хто? Валюська? Валюська здесь, где ж ей быть, чудак, як не здесь, только она сейчас у клубе, до восьми в них занятия, з вин-тов-ка-мы за- нятия, а с восьми у клубе... ну, выходи, выходи, она запреть, ты, Афимья, як запрешь, ложись спать, баришня ключ звой имееть, ну идем, а-а-ах, ты, сделай милость, ну и удивил... И на серый песок дорожки неслышно и внезапно лег ровный круг электри- ческого фонарика, а тьма свернулась и неприветливо стала кругом. - Вот сюда, во-от сюда, на памятник не наткнись, ушибешься, ну и па- мятники здесь, брат, на удивление, все бур-жуи строили звоим упокойни- кам, а чем я тебе угощу сейчас, небось вас за границей таким не кормили, стой! - Ну, - по могылкам, як мотылек, за мной, у-у, шут, - подрясник при- ходится подбирать, як бабе подол, вот сюда, во-от сюда, стой, стоп. Здесь. Пришли. И круг упал на небольшую, толсто-застекленную дверцу с крестом - вен- цами - сиянием. - Да вы, Андрей Алексеич... Ведь, это - могила? - Яка могыла, яка могыла, а еще в ниверсете учывся, як хохлы гово- рять, не могыла, а склеп, ну заходи, заходи, шоб не видели, то мой каби- нэт, не стукнись, стой, я наперед зайду - - и мягким пузом прижал гостя к мокроватой черной стене прохода - - а-а-а, не бойся, ты ж солдат, от увидишь, хорошо ли будет, во-от увидишь, оно склеп называеться, склеп сэмэйства Грохольских, сходи по ступенькам, не оскользнись, тут не глыбко, а-а-а, еще фалить будешь, гарно сюбэкт придумал, скажешь, во-от, сейчас осветиться, лампу зажгу, а при буржуях лектричество було, не как-нибудь, а-а-а, то мой тайный каби- нэт. Вперед - вытянув руку, чтоб не удариться, шаг за шагом - за кругом фонарика - что за ерунда? - как во сне, - снова низкая дверь, - в моги- лу? в могилу, в могилу - свет фонарика мигнул - заколебался - пропал, озаренный ярким светом лампы - Комната, обитая резным коричневым деревом - мягкий диван, кресла, стол с грязноватой скатертью, - и торжествующее пузо в подряснике: - От. То склеп сэмэйства Грохольских. 2. Шоколадом - капустой - сырой паутиной - пахло чем угодно в склепе, только не покойником. Гость осмотрелся, сел и снова на колени поставил свой чемоданчик. - Ну ж, чем тебя угощать - а-а-а, сделай милость, вот удивил, ей-бо- гу, як сыну, сыну родному обрадовался, - давай, давай звой чемоданчик, ты не бойся, я ж осторожно, вот сюда, во-от сюда, ему тут будеть покой- но... чем тебя угощать? Бутылками и битым стеклом был забит угол комнаты; одна за другой зас- какали бутылки из другого угла, из-под стола, из шкафчика; за ними ко- робка шпротов; яблоки на ущербленной тарелке; лимон с зажухлым обрезом. - Вот и не сивушка, тепер располагайся, як дома, на диване и лягишь, а пока - випьем. Зубровки? Малиновки? Рому? Потолок давил - землей - камнем - надгробием; сбоку, вместо стены, угрожала тяжелая портьера: там, конечно, покойники; да не портьера, а деревянная резьба; или чугунная? под ногой хрустнуло: поднял - раздав- ленный листик фарфора. - То от венка - тут ба-гацько раньше венков було, все убрать велел Хванасу, Хванас, это такой сюбэкт, - шоб не ботались под ногами... Да ты шо ж не пьешь? Ты пей... от, гляди, - запас... Ну, по третьей, гоп! - Зубровка засвербела в горле щекоткой, в глазах стало ясней, хоть и до безумия хотелось спать, неуютное чувство близости мертвецов затуманилось и поплыло куда-то кверху. Но - все-таки - непонятно: - Почему его упырем зовут? Ясно, впрочем - толстый и могилы оскверняет. - Андрей Алексеич, а вы не вампир? - А привыкшие к свету глаза различили напротив - доску: Здесь похоронены: Иван Антипьевич Грохольский, 69 лет от роду; Супруга его Матрона Прокопиевна, 56 лет от роду; дети их: Евстигней, 23 лет; Алексей, 23 лет; Младенец - Прокопий, 3 лет, и Олимпиада, 23 лет, а также Онуфрий Онуфриевич Дыло. Господи, приими их дух с миром. Почему - Дыло? Откуда - Дыло? И почему Евстигнею, Алексею, Олимпиаде, всем по двадцать три года? Разве так бывает? Близнецы они, что ли? А должно быть, умирали постепенно, дойдя до двадцатитрехлетнего возраста. Но все-таки: при чем Дыло? Тогда, словно в ответ, сквозь неутомимую трескотню из пузатого под- рясника, доска приветливо поднялась кверху, - эх, если б не так слипа- лись глаза, - и нарастая, вздымаясь, громоздясь один на другой, раскачи- ваясь, смеясь, подмаргивая, черепа, черепа, черепа, - а за ними - сам Онуфрий Онуфриевич Дыло, выше потолка, без головы, без рук, один подрясник - схватил потолок, да как тряха-нет, - только известка посыпа- лась, и чего он его трясет - неизвестно - - - - Стучат. Гость схватился с места. - Кто? - Хванас, ли Валюська. Я чичас, я чичас, ты тут посиди. И в тесный проход, в щель темную, как немыслимая вздувшаяся гробовая мышь - и из щели: - А шо? Кого? - и в ответ хриплое громыханье: - Заведующий зоветь, расстрелошные попа просють. - Я чичас, я чичас, кажи, шоб подождали. Гость встал - и навстречу пузу: - Я здесь сидеть один не буду. - А-а-а, ну, погоди-погоди, вот Хванас с тобой посидит. Хванас, ты посиди, без тебе зароют, ты тут посиди, випий вот с ими, а я чичас, я чичас - - - И, мотнув невидимым хвостом, исполинской мышью - в щель. А из щели - в глине, в земле, - вывалил новый Дыло, обвязанный веретьем, с вежливым хрипом: - Не помешаю, господин? - Не помешаешь, садись. Дыло деликатно - поодаль на гробницу - откуда она явилась - каменная, плоская, кто лежит под ней? - - Выпей. Рюмка метнулась в пасть - как не провалится без естатка. - - И давно здесь Андрей Алексеич... отец Андрей свой кабинет устроил. - Аны давно здеся пьють. С самого почитая. - С какого почитая? - А вот, как над ими почитай в соборе исделали, в попы обозначили. - И хороший из него поп? - Поп как поп. Обнакновенный. Что с попа взять? Отбил молитву - и на бок. Это тебе не в комиссии заседать. - В какой комиссии? - А во всякой. В мандатной, сказать... аль в кладбищенской. - В какой мандатной комиссии? - Без мандата на собрание не пущають. А комиссия мандаты проверяеть. Да неш вы, господин, не знаетя? - Я не здешний. Ну, а на собрании что делают? - Разное делают. Больше говорять, решають, как и что. Гость пригнулся, так и вперился лихорадочно в красное, обветренное лицо, так и впился в безбровую, в безресницую щетину пожилых дней. - Ну, и что же, что решают? Например? Собеседник погладил колено, счистил кусок глины с своего веретья, с натугой вывалил: - К примеру... сказать, хоша бы на кладбище новые ворота поставить, заместо старых. - А старые - что? - Сгнили, подвалилися. - Ну, ну, ну, - и поставили? - Да неш вы не видели? Чай, в ворота проходили. А, чепуха. Пить надо. - Пей, как тебя... Афанасий, что ли? - Ахванасий. И время заскрипело молчанием, закапало - кап! кап! - капля за каплей в углу, за надгробной доской, потекло, подпрыгивая, рюмками в горло, за- вертелось красным, обветренным лицом Афанасия - в тихую вечность, в тем- ноту щелевого провала. 3. - Времени восемь, - отметила мастерская резким звуком человеческого голоса в потрескивающем гореньи бензина, лязганьи ключей и постукиваньи металла. И в этот момент стало ясно, что к вечеру машина готова не будет и что субботник придется продлить. Монтер Пузатов, как паук, присосавшийся к искалеченному снарядам мотору, с досадой швырнул французский ключ об пол, пошел в угол, порылся зачем-то в ящике с ломом и - - Точно за деньги стараемся, чччорт... - И правда, диви бы, за деньги, - сочувственно из углов мастерской. Бесшумный начоркестра, торчавший у двери с тайной надеждой удрать и распустить своих людей, вдруг обнаружился беспокойным ерзаньем и шмуры- ганьем носа. - Ну, а ты, ты чего вздыхаешь? - со злобой напустился на него Пуза- тов. - Музыка тоже, чччорт... Начоркестра, томясь, вытер лысину, и, оправдываясь, зашарил глазами по чернорожим блузникам: нет, хоть измазаны копотью лица, а видно, - брови сжаты до отказа, глаза смотрят в пол, не подыграешься, хоть коле- сом пройдись. Тогда Ваня Дунин не выдержал, и, бросив гайку, к нему ласково: - Табак ваш, бумажки дашь, спички есть, - покурим? Начоркестра с готовностью портсигаром в нос и, словно освещая фонари- ком, заводил по всем носам. - У меня есть, - еще ласковей сказал Ваня. - Одни крошки, зато своя - и вежливо портсигар в сторону - не запачкать бы, и из кисета - в руку - трясом - пыли - ее бы нюхать - Всем полегчало от Ваниных спокойных слов, от потянувшихся новых - не масляных, не копотных - дымков - мастерская стала словно выше - не так болели спины. Начоркестра с шумными вздохами пыхал папиросой, беспокойно косился на дверь - это пока курили - и не дождавшись: - Ну, а все же таки, товарищи... какже? а? когда можно ожидать? И испугался, должно-быть - рано, не выдержал времени. - Иди ты... к монаху в штаны, - рявкнул Пузатов. - Когда - когда! Свет только застишь, лысая образина... - верно, рано, теперь все дело испорчено... - когда - когда? шляются, только свет застят... Ну, а вы чего стали? И-и-и выпучили зенки... обрадовались, папиросами кормят... из пульсигара - - - Выгнулись спины, заходили гайки в ключах, затюкали молотки и резко запахло краской. Ваня знал, что "пульсигар", это нарочно, чтоб унизить и подчеркнул себе: правильно, не надо было брать папиросы. Прошел мимо на- ча, подмигнул одобрительно, но не вышло: нач погас, потух, кончился и носом зарылся в усах. Уже четвертый час Ваня возился над втулкой - приходилось подтачивать конус, и теперь, поднеся конус под тусклый электро-рожок, двадцатый раз убедился, что дело дрянь, что возиться нечего и что вряд ли конус пой- дет. Давно пора было домой - мать ждала с ужином - Ваня вспомнил о двух воблах в кармане пальто, и решил лучше совсем не думать о доме и ужине. Вот, работают одиннадцать человек, а двенадцатый дожидается конца их ра- боты, чтобы встретить конец торжеством, радостной победительной музыкой, и всех дома ждет ужин, мать, жена, сестра, а не бросают работы, не ухо- дят. Что-то их держит. Должно быть, не приказ начальства о субботниках - кто не хотел работать, тот и не остался, шестнадцать человек ушли в че- тыре часа. Нервами, истощением, копотью в легких, домашней грызней изошли эти одиннадцать, а вот - тюкают, напрягаясь, надрываясь, чтобы когда-то тор- жествовать, чтобы, может, совсем никогда не торжествовать. Кончится ра- бота, будет музыка, а радость? Лучше не думать. Пузатов злобно возится над мотором, искалеченным осколком снаряда - дело, видно, тоже безнадежное - может, не держать зря этого нача, отпус- тить, шепнуть, чтоб уходил... Нет, нельзя, тут связанное дело, как веревками, цепями, цепочками, как связан мотор взаимностью частей. Нет, нельзя. Воблы, гайки, копоть, - это все частицы души. А по-настоящему, перед самим собой, это - теория. На практике, по правде, практика и есть правда - - швырнуть бессмысленный конус в угол, уйти, убежать, ухнуть без ужи- на в постель, почти нет человеческих сил сдерживаться, заплакать можно. Жалко нача, жалко себя, жалко даже Пузатова. - Времени десять, - бесстрастно отметила мастерская и стало ясно, что в углах - бездонно, что концов вообще нет на свете, что за воротами - не улица, а бездна, что никогда - никому - не попасть домой. - У-у, курррва, - вякнуло в углу, над ящиком лома. И вдруг - - упруго спрыгнув с пружины напряжения, бешено взвившись в низкий по- толок, ударив, ударив в уши рядом повторных ударов, разрывая бездны, провалы, выбрасывая отысканные концы, - стррремительно трахнул мотор. Ваня выпрямил согнутую спину. Кренделем над мотором, весь вперившись в машину, в душу, в копоть, в рев клокочущей смеси, охотником в дичь, в трубу астрономом, влюбленным в глаза девушки, следователем в одежду преступника, Пузатов в мотор - - остановил, включил, снова остановил - включил, потом выпрямился, вытер пальцы о блузу и требовательно протянул руку к начу; тот понял, искательно мотнул портсигаром, а сам - весь в вопрос - - - - Ну... ты шпарь домой. Завтра придешь, к семи. Ночью твоя музыка не нужна. 4. С холодного скользкого дивана - чуть не кувырком - одеться и бе- жать... Куда бежать? Мысль, заработавшая ясно, споткнулась и стала. Что? Что было? Что было? Зашарил руками по столу - наткнулся рукой на холодное, скользкое, ма- ленькое - ггадость, мокрррица, ффу! спички... чиркнул - - прямо влицо лезла бутыль с желтой жидкостью, вспомнил: самогонка, принес Афанасий, его послал, воротившись, Андрей Алексеич, то-есть отец Андрей, поп. А потом? А потом? А потом? У-у, как холодно! Вот он, могильный холод! Скорей одеваться - и вон из жилища мокриц и костей, на воздух, на воздух, к чистому небу... и это первый приют родины! Гадость, гадость! Разве можно... осквернять моги- лы?.. Вспомнил: в России все можно. Разве нельзя устроить так, чтоб не все было можно, чтоб какое-то было нельзя? Ф-фу, гадость, гадость! И ничего в темноте не найдешь: ни фуражки, ни чемодана... и внезапно, ударом одним - - вспомнил! И сел на диван. Да. Как же, как же, да. Вошла, раздраженная, стукнула ружьем о каменный пол и - - Опять вы, папа, пьете? Я же вам сказала: не смейте больше... и мо- гилы поганите - Мышь - проклятая, вздувшаяся могильная мышь - так и юркнула в под- полье без слов - - Собутыльника опять нашел. Гадость! Валюська! Милая, родная, ведь, это я, твой Евгений, только тобой, только о тебе - - - - Постыдились бы, гражданин. И - ружьем застучав - исчезла - - в гробу, в гробу! В могиле, могиле! В склепе, в склепе, - среди мокриц и костей - - - Лучше бы, лучше бы остаться с Мустафой, обнять Мустафу, острым смерт- ным поцелуем прижать Мустафу к себе... Потом - пили - пили - пили - Дикий намек проклятого попа о Валюське и Арбатове... Этот еще откуда? Все встало в памяти. Все. Глупо. Несносно, как... Дыло. Да, кстати. Скорей отсюда! Ярким морем опрокинулся свет; глаза заболели; кресты, покосившись, щурятся и лезут со всех сторон - из-за деревьев, из-за кустов, из ажур- ных решеток. Пахнет медом, тлением, осенним теплом. Сел на могилу, раскрыл чемоданчик. Вот он, последний снаряд - плос- кий, блестящий, родной брат тех, никогда не выдававших. Не выдаст и этот. Только вставить бикфорд в капсюль, привычно прижать зубами, потом - в черное маленькое отверстие и - спички в кармане. Что скажут друзья в Трапезунде? Ничего не скажут - не узнают. Как глупо все - ни веры, ни надежды, ни любви. Ни матери их софии. Еще минута, поползет, шипя, зловещий синий огонек, почти невидный при ярком сиянии солнца, с язвительным добродушием доползет до капсюля, воспламенится гремучая ртуть, и все станет просто, как... Дыло. Придет и Валюська со своим ружьем. Как это у них там называется-то? Маркитантка? Дочь полка, что ли? Атаманша? Нет, не возьмешь ее насмешкой. Вообще, женщину не возьмешь насмешкой. Смертью тоже не возьмешь. Вообще, не возьмешь смертью женщину. Женщина - жизнь. А смерть... Дыло. Нет, так нельзя. Но что, что можно? В детстве, из монтекристо, подстрелил большого дрозда, дерябу. Деряба мотался по кустарнику в смертной боли - не давался, уходил, подлетывая на четверть аршина, из куста в куст, с кочки на кочку, так и не поймал злой мальчишка с монтекристо дрозда-дерябу. И теперь также не давалась упорная, раненая мысль. Ну, вот что. Нужно взорвать банку - так, просто, потехи для, грохотом бухнуть на все окрестности - - пусть арестуют. - Совсем зря, в пустышку. В самом деле - не таскать же ее за собой, как собачонку. На зло всем чертям, - вот, как упырь говорит: чтоб всем шутьям взле- теть на воздух. Взорвать - отойти - ждать. Прибегут, встревоженные, схватят, начнут бить. Потом... она. Ведь, она живет тут, рядом. - Над нами крылья Эблиса - Схватил бикфорд, блестящий изящный медный капсюль приветно сверкнул из ваты, засунул в него шнур, прижал со злостью зубами. Глупо, - так глупо, и ну вас всех... к Дылу. Бумажкой обмотал капсюль, из предосторожности, чтоб не взорвался при вдвигании, - в Анатолии не до этого было - и решительно вдвинул в банку. Осмотрелся - в воздух бросить, что ли? Живем играючи. Младенца Симеона, его же жития было 3 месяца, Господи упокой. Не стоит тревожить младенца Симеона, пусть спит младенец Симеон. Вот: Тише березы не шумите, Моего Ваню не будите, Ваня спит, спит, спит - Его ангел хранит. К чорту Ваню с ангелом. Вот Дылу бы! Зачем же остановка? С Дылом нужно разделаться. Дыло по-серьезней Вань и младенцев Симеонов. По-серьезней эллинов и их фригийских колпаков. Ды- ло - свой, родной, а те - чужие, пафлагонские. Дыло - упырь. Долой Дыло! Да здравствует сикрит! Вот он склеп - пупырится животом упыря над бедными, простыми креста- ми. Хорошо же, Дыло. Прощай, Дыло. Засунул банку в пробитое толстое стекло надгробия: разворотит и за- сыплет все без остатка. Прощай, Дыло. Зажег спичку и поднес к бикфорду. Не загорается. Надо обрезать. Аккуратно обрезал ножичком бикфорд и - поджог. Елочным аллюминием зашипел шнур, разбрасывая звездочки. Секунд на пятнадцать. Прощай, Дыло. Отбежал. Подумал, отбежал еще. Может ушибить. Потом еще отбежал, по- пал на дорожку. Пошел по дорожке основательно, стараясь итти ровно, вспомнил: чемодан забыл. Чорт с ним. Что же? Что же? Время, как будто, прошло? Потом шел почти без сознания, сколько - не знал, видел вдали ворота кладбища - новые, тесовые, некрашенные ворота - - грохнул взрыв - вышел за ворота, постоял. Оглянулся, осмотрел ворота. Верно, ворота новые. Никого нет. Что ж, умерли все, что ли? - нужно вернуться. Верно, все, - кто: все? - сбежались туда, к Дылу. Пошел. А, сзади шаги. И хрипло в тишине - особой тишине после взрывного грохота - - Опять кака-то сволочь балуеть. Кольки раз гонял - рвуть и рвуть. Сразу не понял: - Кто рвуть? - Ребяты. Накрали бонбов у подрывников - и балують. А вы, господин, отоспались? Похмелочки, может? - Да что ж ты их не догоняешь, ребят-то этих? - А неш их догонишь? Аны шустрые. Поглядел в спокойное красное лицо - и злость, стыд, отчаяние, - зачем не себя уничтожил? - полезли в душу кусками, как льдины на берег весной. - Опохмелились бы, господин? С лица-то не больно здоровые. Я сбе- гаю... Нет, не избыть, не избыть кладбища, веретья, этих кусков глины на фартуке, этой страшной спокойной рожи не избыть - куда деваться, куда, когда весь мир в Дылах? - и вдруг - чудесное всегда вдруг - певучим пенясь грозным напевом в прозрачное небо - звонкой медью за- певая, взвиваясь неровной валторной и трелью барабанной упадая, вставая, замирая, воскресая, призывно, весельем, твердостью, - - музыка, музыка! - Что это? Что? - дико в лицо Афанасию. - А с субботника, должно, едуть. Хочете поглядеть - поглядите. Анти- ресно. За ограду, за ограду, за оградой - - на платформе по рельсам блестящим нестерпимо - броневик, раскрашенный в тигра, а на тигре - трубы, валторны, тромбоны победительной песнью - в небо. - С субботника, - примирительно Афанасий. ... Не удалось разглядеть Евразию... Ветер с кладбища, запахи меда и тления. 1922. Лесная сторожка на Истре. -------------------------------------------------------------------- "Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 08.04.2002 14:53



Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)



Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

Старая библиотека, 2009-2024. Все права защищены (с) | О проекте | Опубликовать свои стихи и прозу

Worldwide Library Network Белорусская библиотека онлайн

Новая библиотека