О'ГенриВыкуп
Сердце Запада – 2
* * *
Я и старикашка Мак Лонсбери, мы вышли из этой игры в прятки
с маленькой золотоносной жилой, заработав по сорок тысяч долларов на брата. Я
говорю «старикашка» Мак, но он не был старым. Сорок один, не больше. Однако он
всегда казался стариком.
– Энди, – говорит мне Мак, – я устал от
суеты. Мы с тобой здорово поработали эти три года. Давай отдохнем малость и
спустим лишние деньжонки.
– Предложение мне по вкусу, – говорю я. –
Давай станем на время набобами и попробуем, что это за штука. Но что мы будем
делать проедемся к Ниагарскому водопаду или будем резаться в «фараон»?
– Много лет, – говорит Мак, – я мечтал, что
если у меня будут лишние деньги, я сниму где-нибудь хибарку из двух
комнат, найму повара-китайца и буду себе сидеть в одних носках и читать
«Историю цивилизации» Бокля.
– Ну что ж, – говорю я, – приятно, полезно и
без вульгарной помпы. Пожалуй, лучшего помещения денег не придумаешь. Дай мне
часы с кукушкой и «Самоучитель для игры на банджо» Сэпа Уиннера, и я тебе
компаньон.
Через неделю мы с Маком попадаем в городок Пинья, милях в
тридцати от Денвера, и находим элегантный домишко из двух комнат, как раз то,
что нам нужно. Мы вложили в городской банк вагон денег и перезнакомились со
всеми тремястами сорока жителями города. Китайца, часы с кукушкой, Бокля и
«Самоучитель» мы привезли с собой из Денвера, и в нашей хибарке сразу стало
уютно, как дома.
Не верьте, когда говорят, будто богатство не приносит
счастья. Посмотрели бы вы, как старикашка Мак сидит в своей качалке, задрав
ноги в голубых нитяных носках на подоконник, и сквозь очки поглощает снадобье
Бокля, – это была картина довольства, которой позавидовал бы сам
Рокфеллер. А я учился наигрывать на банджо «Старичина-молодчина Зип», и
кукушка вовремя вставляла свои замечания, и А-Син насыщал атмосферу
прекраснейшим ароматом яичницы с ветчиной, перед которым спасовал бы даже запах
жимолости. Когда становилось слишком темно, чтобы разбирать чепуху Бокля и
закорючки «Самоучителя», мы с Маком закуривали трубки и толковали о науке, о
добывании жемчуга, об ишиасе, о Египте, об орфографии, о рыбах, о пассатах, о
выделке кожи, о благодарности, об орлах и о всяких других предметах,
относительно которых у нас прежде никогда не хватало времени высказывать свое
мнение.
Как-то вечером Мак возьми да спроси меня, хорошо ли я
разбираюсь в нравах и политике женского сословия.
– Кого ты спрашиваешь! – говорю я самонадеянным
тоном.
– Я знаю их от Альфреда до Омахи[1].
Женскую природу и тому подобное, – говорю я, – я распознаю так же
быстро, как зоркий осел – Скалистые горы. Я собаку съел на их увертках и
вывертах…
– Понимаешь, Энди, – говорит Мак, вроде как
вздохнув, – мне совсем не пришлось иметь дело с их предрасположением.
Возможно, и во мне взыграла бы склонность обыграть их соседство, да времени не
было. С четырнадцати лет я зарабатывал себе на жизнь, и мои размышления не были
обогащены теми чувствами, какие, судя по описаниям, обычно вызывают создания
этого пола. Иногда я жалею об этом, – говорит Мак.
– Женщины – неблагоприятный предмет для
изучения, – говорю я, – и все это зависит от точки зрения. И хотя они
отличаются друг от друга в существенном, но я часто замечал, что они как нельзя
более несходны в мелочах.
– Кажется мне, – продолжает Мак, – что
гораздо лучше проявлять к ним интерес и вдохновляться ими, когда молод и к
этому предназначен. Я прозевал свой случай. И, пожалуй, я слишком стар, чтобы
включить их в свою программу.
– Ну, не знаю, – говорю я ему, – может, ты
отдаешь предпочтение бочонку с деньгами и полному освобождению от всяких забот
и хлопот. Но я не жалею, что изучил их, – говорю я. – Тот не даст
себя в обиду в этом мире, кто умеет разбираться в женских фокусах и увертках.
Мы продолжали жить в Пинье, нам нравилось это местечко.
Некоторые люди предпочитают тратить свои деньги с шумом, треском и всякими
передвижениями, но мне и Маку надоели суматоха и гостиничные полотенца. Народ в
Пинье относился к нам хорошо. А-Син стряпал кормежку по нашему вкусу. Мак
и Бокль были неразлучны, как два кладбищенских вора, а я почти в точности
извлекал на банджо сердцещипательное «Девочки из Буффало, выходите вечерком».
Однажды мне вручили телеграмму от Спейта, из Нью-Мексико,
где этот парень разрабатывал жилу, с которой я получал проценты. Пришлось туда
выехать, и я проторчал там два месяца. Мне не терпелось вернуться в Пинью и
опять зажить в свое удовольствие.
Подойдя к хибарке, я чуть не упал в обморок. Мак стоял в
дверях, и если ангелы плачут, то, клянусь, в эту минуту они не стали бы
улыбаться.
Это был не человек – зрелище! Честное слово! На него стоило
посмотреть в лорнет, в бинокль, да что там, в подзорную трубу, в большой
телескоп Ликской обсерватории!
На нем был сюртук, шикарные ботинки, и белый жилет и
цилиндр, и герань, величиной с пучок шпината, была приклепана на фасаде. И он
ухмылялся и коробился, как торгаш в преисподней или мальчишка, у которого
схватило живот.
– Алло, Энди, – говорит Мак, цедя сквозь
зубы, – рад, что ты вернулся. Тут без тебя произошли кое-какие
перемены.
– Вижу, – говорю я, – и, сознаюсь, это
кощунственное явление. Не таким тебя создал всевышний, Мак Лонсбери. Зачем же
ты надругался над его творением, явив собой столь дерзкое непотребство!
– Понимаешь, Энди, – говорит он, – меня
выбрали мировым судьей.
Я внимательно посмотрел на Мака. Он был беспокоен и
возбужден. Мировой судья должен бать скорбящим и кротким.
Как раз в этот момент по тротуару проходила какая-то
девушка, и я заметил, что Мак словно бы захихикал и покраснел, а потом снял
цилиндр, улыбнулся и поклонился, и она улыбнулась, поклонилась и пошла дальше.
– Ты пропал, – говорю я, – если в твои годы
заболеваешь любовной корью. А я-то думал, что она к тебе не пристанет. И
лакированные ботинки! И все это за какие– нибудь два месяца!
– Вечером у меня свадьба… вот эта самая юная
девица, – говорит Мак явно с подъемом.
– Я забыл кое-что на почте, – сказал я и
быстро зашагал прочь.
Я нагнал эту девушку ярдов через сто. Я снял шляпу и
представился. Ей было этак лет девятнадцать, а выглядела она моложе своих лет.
Она вспыхнула и посмотрела на меня холодно, словно я был метелью из «Двух
сироток».
– Я слышал, что сегодня вечером у вас свадьба? –
сказал я.
– Правильно, – говорит она, – вам это почему-нибудь
не нравится?
– Послушай, сестренка, – начинаю я.
– Меня зовут мисс Ребоза Рид, – говорит она
обиженно.
– Знаю, – говорю я, – так вот, Ребоза, я уже
не молод, гожусь в должники твоему папаше, а эта старая, расфранченная,
подремонтированная, страдающая морской болезнью развалина, которая носится,
распустив хвост и кулдыкая, в своих лакированных ботинках, как наскипидаренный
индюк, приходится мне лучшим другом. Ну на кой черт ты связалась с ним и
втянула его в это брачное предприятие?
– Да ведь другого-то нету, – ответила мисс
Ребоза.
– Глупости! – говорю я, бросив тошнотворный взгляд
восхищения на цвет ее лица и общую композицию. – С твоей красотой ты
подцепишь кого угодно. Послушай, Ребоза, старикашка Мак тебе не пара. Ему было
двадцать два, когда ты стала – урожденная Рид, как пишут в газетах. Этот
расцвет у него долго не протянется. Он весь пропитан старостью, целомудрием и
трухой. У него приступ бабьего лета – только и всего. Он прозевал свою получку,
когда был молод, а теперь вымаливает у природы проценты по векселю, который ему
достался от амура вместо наличных… Ребоза, тебе непременно нужно, чтобы этот
брак состоялся?
– Ну ясно, – говорит она, покачивая анютины глазки
на своей шляпе. – И думаю, что не мне одной.
– В котором часу должно это свершиться? –
спрашиваю я.
– В шесть, – говорит она.
Я сразу решил, как поступить. Я должен сделать все, чтобы
спасти Мака. Позволить такому хорошему, пожилому не подходящему для супружества
человеку погибнуть из– за девчонки, которая не отвыкла еще грызть карандаш и
застегивать платьице на спине, – нет, это превышало меру моего равнодушия.
– Ребоза, – сказал я серьезно пустив в ход весь
свой запас знаний, первопричин женских резонов, – неужели нет в Пинье
молодого человека… приличного молодого человека, который бы тебе нравился?
– Есть, – говорит Ребоза, кивая своими анютиными
глазками, – конечно, есть. Спрашивает тоже!
– Ты ему нравишься? – спрашиваю я. – Как он к
тебе относится?
– С ума сходит, – Отвечает Ребоза. – Маме
приходится поливать крыльцо водою, чтобы он не сидел на нем целый день. Но
завтра, думается мне, с этим будет покончено, – заключила она со вздохом.
– Ребоза, – говорю я, – ты ведь не питаешь к
старичку Маку этого сильного обожания, которое называют любовью, не правда ли?
– Еще недоставало! – говорит девушка, покачивая
головой.
– По-моему, он весь иссох, как дырявый бочонок.
Вот тоже выдумали!
– Кто этот молодой человек, Ребоза, который тебе
нравится? – осведомился я.
– Эдди Бэйлз, – говорит она, – Он служит в
колониальной лавочке у Кросби. Но он зарабатывает только тридцать пять долларов
в месяц. Элла Ноукс была раньше от него без ума.
– Старикашка Мак сообщил Мне, – говорю я, –
что сегодня в шесть у вас свадьба.
– Совершенно верно, – говорит она, – в шесть
часов, у нас в доме.
– Ребоза, – говорю я. – Выслушай меня! Если
бы Эдди Бэйлз имел тысячу долларов наличными… На тысячу долларов, имей в виду,
он может приобрести собственную лавочку… Так вот, если бы вам с Эдди попалась
такая разрешающая сомнения сумма, согласилась бы ты повенчаться с ним сегодня в
пять вечера?
Девушка смотрит на меня с минуту, и я чувствую, как ее
организм охватывают непередаваемые размышления, обычные для женщин при таких
обстоятельствах.
– Тысячу долларов? – говорит она. – Конечно,
согласилась бы.
– Пойдем, – говорю я. – Пойдем к Эдди!
Мы пошли в лавочку Кросби и вызвали Эдди на улицу. Вид у
него был почтенный и веснушчатый, и его бросило в жар и в холод, когда я
изложил ему свое предложение.
– В пять часов? – говорит он. – За тысячу
долларов? Ой, не будите меня. Понял! Вы богатый дядюшка, наживший состояние на
торговле пряностями в Индии. А я покупаю лавочку старика Кросби – и сам себе
хозяин.
Мы вошли в лавочку, отозвали Кросби в сторону и объяснили
все дело. Я выписал чек на тысячу долларов и отдал его старику. Он должен был
передать его Эдди и Ребозе, если они повенчаются в пять.
А потом я благословил их и пошел побродить по лесу. Я уселся
на пень и размышлял о жизни, о старости, о зодиаке, о женской логике и о том,
сколько треволнений выпадает на долю человека.
Я поздравил себя с тем, что я, очевидно, спас моего старого
приятеля Мака от приступа второй молодости. Я знал, что, когда он очнется и
бросит свое сумасбродство и свои лакированные ботинки, он будет мне благодарен.
«Удержать Мака от подобных рецидивов, – думал я, – на это не жалко и
больше тысячи долларов». Но особенно я был рад тому, что я изучил женщин и что
ни одна меня не обманет своими причудами и подвохами. Когда я вернулся домой,
было, наверно, половина шестого, Я вошел и вижу – старикашка Мак сидит
развалившись в качалке, в старом своем костюме, ноги в голубых носках задраны
на подоконник, а на коленях – «История цивилизации».
– Не очень-то похоже, что ты к шести
отправляешься на свадьбу, – говорю я с невинным видом.
– А-а, – говорит Мак и тянется за
табаком, – ее передвинули на пять часов. Известили запиской, что
переменили час. Все уже кончено. А ты чего пропадал так долго, Энди?
– Ты слышал о свадьбе? – спрашиваю я.
– Сам венчал, – говорит он. – Я же говорил
тебе, что меня избрали мировым судьей. Священник где-то на Востоке гостит
у родных, а я единственный в городе, кто имеет право совершать брачные
церемонии. Месяц назад я пообещал Эдди и Ребозе, что обвенчаю их. Он парень
толковый и как-нибудь обзаведется собственной лавочкой.
– Обзаведется, – говорю.
– Уйма женщин была на свадьбе, – говорит
Мак, – но ничего нового я в них как-то не приметил. А хотелось бы
знать структуру их вывертов так же хорошо, как ты… Ведь ты говорил…
– Говорил два месяца назад, – сказал я и потянулся
за банджо.
Полезные ссылки:
Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|