Р. НУДЕЛЬМАНРазговор в купе
В купе было шумно. Говорили все. Разговор начал парень, который где-то
под потолком увлеченно читал "Фантастику, 1964". Он не просто читал - он
переживал. После каждого рассказа он хохотал, каждый рассказ он
припечатывал жирным восклицательным знаком. Вся фантастика была для него
сплошной восклицательный знак. Ему нравился сам процесс придумывания. То и
дело с потолка на нас обрушивались новые гипотезы и догадки.
Соседу справа именно придумывание в фантастике не нравилось.
- Выдумывают, - ворчал он, - такое напридумывают...
Он не пояснял, что именно, но было понятно, что человечеству от
фантастики грозят самые чувствительные неприятности.
Юноша у окна небрежно сокрушал одну за другой валившиеся на него
фантастические гипотезы - каждая из них была, как он неизменно отмечал в
заключение, "недостаточно корректна". Там нарушался закон сохранения
энергии. Тут авторы вступали в неравный бой со вторым началом
термодинамики - похоже было, что фантасты сговорились взять под сомнение
все законы, начиная с таблицы умножения.
Язвительный мужчина напротив насмешливо гудел: - Знаете, что
напоминает мне фантастика? Академик Ландау как:то обронил фразу:
"Парадоксальность нынешнего положения в физике заключается в том, что
логика, разум ученого успешно работают там, где его воображение уже
бессильно". Так вот, в фантастике наоборот: воображение фантаста особенно
успешно работает именно там, где его разум абсолютно беспомощен...
Впрочем, все было не так. В купе было пусто.
Я сидел у окна, а напротив, точно отражая мою позу, сидел мой
двойник - великолепный робот Анти-Я, сконструированный в полном
соответствии с прогнозами Геннадия Гора.
С присущей мне прямолинейностью я поставил вопрос ребром:
- Зачем фантастике Наука?
Анти-Я робко запротестовал: - Но ведь она научная...
Я послал ему зловещую улыбку.
- Скажи мне, в чем научность рассказов Брэдбери? Или сказок Лема? Тебе
не кажется, что термин "научная" потреблялся Уэллсом совсем в ином смысле?
Это потом родилась путаница. Уэллс говорил о научной фантастике в отличие,
например, от сказочной. В нашем понимании...
- Но позволь! - загорячился Анти-Я. - Никто и не ограничивает
фантастику требованием непременно предсказывать научные открытия, выдвигать
гипотезы. Вот Ефремов говорит: "Показ влияния науки на развитие общества и
человека..." .
- Ты опять демонстрируешь свою машинную память? - холодно заметил я.
Он смутился и замолчал.
- По-моему, тут какое-то противоречие. С одной стороны, Ефремов
говорит о фантастике, как о той же литературе, а с другой - пытается
выделить какие-то особые ее цели. Всячески пытается сузить фантастику до
одной проблемы, одного определения. Но кто и когда ограничивал литературу
одной проблемой?! Ее проблемы бесчисленны - это сама действительность.
- Всё общие места, - вздохнул он. - Ведь ты еще ничего не сказал по
существу. А критиковать чужие определения...
- Хорошо. По-видимому, нужно вдуматься в соотношение "фантастика и
наука"... Ты замечаешь любопытный факт: чем более наука становится
определяющей силой в жизни общества, чем больше роль науки как элемента
человеческой жизни, тем меньше в ней самой чисто человеческого. Наука
"обесчеловечивается". Теория теснит эксперимент, а сама теория все менее
мирится с наивными попытками вмешательства человеческого воображения, с его
узкими, наглядными образами. Вспомни, что говорил этот ехидный толстяк,
который приводил слова Ландау. Ломоносов столь же чувственно воспринимал
свои атомы с их крючочками, как Декарт - свои вихри. Сейчас этого
остерегается даже студент.
- Ты отчасти прав... - пробормотал Анти-Я. - Фантастика же стремится
соединить рационалистическое знание о мире и художественное знание о
человеке. Таким образом она пролагает пути для всей литературы.
- Соединить? - задумчиво повторил он.
- Соединить - это в то же время противопоставить. Фантастика берет
рационалистическое, выходящее за пределы человеческих чувств, опыта
повседневной жизни. Поэтому при столкновении с этим жестоким рационализмом
науки человеческие чувства всегда оказываются перед серьезным испытанием.
Отсюда берет начало единственный, по существу, конфликт всей фантастики -
человек перед неведомым. И единственный, по существу, ее сюжет - история
очередной человеческой попытки расширить свое "Я" на новый островок
неизвестного.
- Понимаю. Изменение человека с изменением мира. А изменение мира -
прибавление этих островков неизвестного - есть функция науки?
- В основном - да. Но не во всем.
- Например?
- В "Войне с саламандрами" или у Свифта нет никакой "науки".
- Позволь, Свифт -- это тоже фантастика?
- Чистейшая. В той же мере, как и лемовские "Звездные дневники",
- Ладно, оставим это. Интереснее другое - чем это отличается от
литературы "просто"? Изменяющийся человек в изменяющемся мире - это и есть
литература. При чем тут фантастика? Ты случайно не потерял ее по дороге?
- Думаю, что нет. Я против определений, зауженных, как модные брюки.
Что же касается отличий, то они не в существе, а в методе.
- Ты хочешь сказать - в форме?
- Нет, форма - это какая-то иная плоскость. По форме фантастика может
быть самой реалистической, как в рассказах Уэллса, а реализм - самым
фантастическим, как у Гоголя или Щедрина. Различие именно в методе. "Просто
литература", реалистическая литература, создается на материале конкретной
действительности, с изменениями, действительно происходящими в мире, тогда
как фантастическая литература берет ситуации несуществующие. Ее неведомое
гипотетично, иногда условно. Поэтому-то фантастический элемент в реализме -
всегда лишь художественный прием, лишь форма, тогда как в фантастике
реалистический момент - это форма воплощения несуществующего мира,
возможной, а не действительной ситуации.
- А, моделирование!
- Удивительно неудачный термин. Всякая литература моделирует
действительность - ведь она лишь отражает ее.
- Да, конечно. Но в отличие от моделей настоящего, фантастика создает
модели будущего мира?
- Это не так. Модели будущего в чистом виде - это привилегия
социальных утопий, но как раз их-то в чистом виде в фантастике почти нет.
- А Ефремов? Стругацкие? А "Магелланово облако" Лема?
- Ни Стругацкие, ни Лем не создавали специально утопий, их
интересовало другое. А Ефремов? Что ж, нельзя выбрасывать из фантастики
утопический элемент - эго ее составная часть. Но в целом фантастика дает не
модель будущего, а модель несуществующего. В этом.ее колоссальные
возможности. Подумай сам - если бы фантасты задались целью моделировать,
предвидеть будущее - во что бы это вылилось? В состязание по придумыванию
терминов, не более. Что в этом общего с литературой? Нет, отнесение времени
в будущее служит иному. Каждый автор знает, насколько условен построенный
им "мир". Стало быть, его чем-то влечет эта условность? Стало быть, есть в
ней какая-то скрытая художественная возможность?
- Возможность чего?
- Узнать, открыть что-то новое в человеке и его истории.
- Нет, по-моему, ты все-таки не прав. Если речь идет об облике
человека будущего, то я с тобой соглашусь: тут можно что-то предвидеть,
пытаться угадать, но это ведь и будет "моделирование" будущего, против
которого ты возражаешь. А если речь идет о человеке настоящего, то к чему
ставить его в несуществующие ситуации, разве нельзя раскрыть его душевные
глубины лучше и полнее в реальной обстановке реального мира?
- О нет! Несуществующий мир - это лишь одна из характерных
особенностей фантастического метода. Основой его является некая гипотеза -
как правило, рациональная, логическая идея. Гипотеза - вторая особенность
метода. Это мостик, по которому наука входит в литературу. Именно по нему
лежит путь от человека к тому неведомому, которому нет места в реальной
повседневности. Поэтому гипотеза предполагает необходимость несуществующего
мира.
- Я не совсем понял.
- Ну, может быть, это станет яснее, если подумать о случаях разобщения
этих сторон метода. В памфлете, фантастической сатире часто нам
представляют гипотезу, втиснутую в модель мира вполне реального; в
приключенческой фантастике - модель несуществующего мира без центрального
ядра, стержня, без гипотезы. Я думаю, здесь фантастику подстерегает
наибольшая опасность не достигнуть уровня литературы.
- Слишком тонкая грань?
- Да. Слишком прямое следование гипотезе искажает поневоле пропорции
реальной модели, но тогда стрела памфлета идет мимо цели - она бьет по
произвольно искаженной действительности, по заведомо упрощенному быту.
- Собственно, в приключенческой фантастике происходит зачастую очень
сходное - за отсутствием конфликта автору остается лишь описание своей
придуманной действительности, описание, оживляемое приключениями.
- Верно. Нет того неведомого, в столкновении с которым открывается
правда о человеке. Остается описание придуманного мира, которое длится до
его исчерпания, а так как детали можно множить произвольно и до
бесконечности, то существует реальная возможность появления космических
дилогий, трилогий и эпопей...
- Не совсем понимаю. Разве неведомый мир не есть твое неведомое?..
- О нет! Мир - лишь форма его проявления.
- Так мы не договоримся до сути. Ты давай поконкретней.
- Ладно, попробую. Вот, например, "Солярис". Лем вводит рациональный
элемент, то есть то, что уловимо лишь логически, - бесконечную изменчивость
форм живого. Это есть внутренняя главная идея книги. Она воплощена в виде
гипотезы о живом Океане Солярис. Мир планеты двух солнц возникает уже по
необходимости - попробуй поставь эту идею в рамках реальной модели.
- О, теперь ты говоришь почти просто.
- По-видимому, есть такие проблемы, которые невозможно поставить в
реальной модели. Нельзя. Или - пока нельзя. Вот почему я назвал фантастику
пролагательницей путей.
- Ну, а смысл? Ведь дело же не в пропаганде вышеуказанной, вообще
говоря, научной идеи?
- Конечно, нет. Тут-то и самое интересное - когда человек "осваивает"
эти так называемые перспективы, осваивает эмоционально, возникает
любопытнейшее явление: человеческие чувства упорно сопротивляются принять
их. Умом, рассудком постижимо вполне, но стоит заглянуть в эту бездну -
брр!
- Ну, это ж не всегда! В рассказах, я имею в виду - в типичных
рассказах, или у Ефремова не происходит ничего подобного.
- В точности, конечно, нет, но что-то подобное всегда имеет место - в
любом столкновении с неведомым что-то неведомое открывается человеку и в
нем самом. У Лема это происходит всегда напряженно, ибо неведомое у него
почти всегда - Иное, нечто резко противостоящее привычному миру; у Ефремова
все спокойнее, его неизвестное чаще всего - логическое следствие уже
известного, привычного.
- Да, это, пожалуй, верно. Это заметно даже в излюбленных сюжетных
схемах: у Лема люди (в общем-то нам понятные, близкие, то есть
олицетворяющие известный нам мир) сразу же оказываются ввергнутыми в мир
абсолютно загадочный и неизвестный; у Ефремова, если можно так сказать,
наоборот - неизвестные нам герои в известном, привычном для них мире. Но мы
отошли от вопроса. Ты говорил о гипотезе и начал приводить примеры...
- Ну, их можно приводить до бесконечности. Главное не в примерах. Мне
хотелось выразить иную мысль - за гипотезой (которую зачастую принимают за
главное в фантастике), за материалом, по видимости непосредственно
связанным с фактическими данными науки, всегда скрывается более глубокая
проблема, идея более общего порядка. Возьми такую распространенную
гипотезу, как Контакт цивилизаций. У Ефремова она позволяет поставить
проблему космического братства, отсюда - мысли о законах развития разума во
вселенной, у Лема иная плоскость - Понимание и Непонимание; у Стругацких -
их интересуют поступки людей, их моральные критерии, их оценка,- ставится
проблема Вмешательства и Невмешательства, точнее - путей, средств, которые
не уродуют ни цели, ни человека. И так - с любой гипотезой. Стало быть,
гипотеза позволяет выразить такую проблему или в таком аспекте, которую
нельзя поставить в реальной модели просто потому, что ее нет в реальном
опыте человека. Я имею в виду обычного человека, героя книги. В фантастике,
в ее несуществующем мире проблема может выступить очищенной от "лишней"
конкретности, во всей своей логической чистоте. Попробуй поставить человека
перед бесконечностью пространства или времени. Дай ему увидеть новый
горизонт мира, в котором он живет, так, как этот горизонт видится с вершин
науки, дающей цельный взгляд на мир. Открой перед ним старый пласт "вечных
тем", каким он видится в сегодняшней научной картине мира. Все это проблемы
бесконечные, в том смысле, что в "общем" своем виде они требуют на сцену
все человечество - в реальной модели. И само это уже отрицает эту модель.
Гипотеза становится искомой конечной формой этого бесконечного содержания,
несуществующий мир - его сценой..
Я перевел дух и посмотрел на него.
- Я тебя слушаю.
- Конфликт в фантастике начинается там, где сталкиваются человек и
неведомое ему. Там же, где этих противостоящих сторон нет, нет и того
сопротивляющегося материала, преодоление которого только и может дать новое
о человеке, - нет материала действительности, ибо в конечном итоге
фантастика есть познание действительности. Там остается лишь придумывание,
произвол, вседозволенность.
- Я почти перестал тебя понимать, - неожиданно произнес он. - Ты ввел
какие-то свои термины, не объяснил их, а- теперь строишь концепцию - из
чего? Что такое твое "рационалистическое знание о мире"? Что такое в конце
концов эта пресловутая "гипотеза"? Все это общо и расплывчато. Я мог бы
привести десятки примеров, не лезущих в эту схему.., - Это не удивительно.
Коль скоро я сам могу их привести... Тебе нужна совершенная истина, но...
- Нет, это тебе, я вижу, нужна истина в последней инстанции. Но это же
нелепость. Ты не замечаешь, что сам начал загонять фантастику в узкие рамки
определений? Вся беда в том, что ты берешь нынешнюю фантастику, как единую
статичную картину. Миг литературного процесса отождествляешь с процессом,
стираешь исторические грани. Фантастика многообразна, это ты уже вынужден
был признать. Но она еще ведь и развивается!
- Ясно. Ты хочешь мне сказать, что научная фантастика вообще не могла
появиться до тех пор, пока наука...
- Я не собираюсь повторять Днепрова. Я хочу лишь вдохнуть в твою схему
жизнь, развитие. Подумай - фантастический прием бытует давно. Сказано
ведь - "и весь Шекспир быть может только в том, что запросто болтает с
тенью Гамлет...". А Макбет - с ведьмами. А Евгений - с Медным всадником,
Иван Карамазов - с чертом. Или ты думаешь, что все дело в религиозности
Достоевского или Шекспира?
- Ну, знаешь! - возмутился я.
- То-то! Верно, что есть проблемы, не укладывающиеся в реальную
модель. Но у тебя это сильно смахивает на несуществующие проблемы. Как раз
напротив - уже существующие. Существующие в логическом абстрактном мышлении
человека, если хочешь - человечества. Иначе - какое б это было познание
действительности?! И это есть, по-моему, идеи в их чистом виде. Пушкину
нужно было столкнуть маленького, "простого" человека с идеей самодержавия и
насильственного прогресса. Не с живым Петром - это уложилось бы в обычные
рамки. Нет, с обнаженной сущностью того грандиозного явления, которым был в
истории России Петр. Эта сущность не находит себе места в реальном времени
и пространстве реальных событий...
- Сущность неотделима от явления! - назидательно произнес я.
Он прищурился.
- Начнем старый спор - где существуют общие понятия?
- Да нет, - откликнулся я.- Я ведь именно это и имел в виду: проблемы
выламываются из реальности, как кости из мяса. Чем выше поднимается мысль
по ступеням обобщения, тем выше литературная иерархия: аллегория, символ,
фантастика как прием - это то, о чем ты сейчас говорил. Наконец,
становление фантастики, как метода.
- Да, - перебил он, - но ведь и на. этом этапе - свои ступени. Уэллс,
Беляев, А. Толстой в своих моделях чаще всего не очень далеко уходят от
существующего. Ибо они решают проблемы, рождаемые философией науки своего
времени, по характеру чаще социологические, сатирические, иногда чисто
познавательные...
- Ну, насчет Беляева я не согласен. Мир Беляева только очень похож на
существующий, но в действительности так же далек от него, как мир А. Грина.
Ведь беляевский мир - это же сказочный мир, переодетый в современные
костюмы...
- Хорошо, если уж говорить о сказке - она была первой попыткой как-то
объяснить мир, увидеть за явлениями - их причины, их сущности. Если
хочешь - это была своеобразная донаучная философия мира, донаучная наука. И
фантастика, впервые зародившаяся именно в сказке, в мифе, уже и тогда
была - в широком смысле слова - научной, была связана с общей картиной
мира. Меня другое интересует: с развитием науки возникают новые проблемы,
еще более абстрактные в соответствии с общим направлением ее развития, и
тут уж становятся необходимыми модели "чистого" несуществующего,
преобладающие в современной фантастике...
- Ты, видимо, прав. Мы все дальше продвигаемся в познании общих
закономерностей, сущностей нашего бытия и бытия природы (это гигантское
поле науки в узком смысле слова), и стремление литературы освоить это
колоссальное неразведанное пространство - не оно ли влечет за собой
растущую роль "условности" в литературе двадцатого века? И ведь любопытно,
что параллельно с этим мы наблюдаем стремительный рост фантастики от приема
к художественному методу познания, и...
- Эк тебя занесло! - Он как-то странно посмотрел на меня, -
Фантастика, потом литература вообще, потом ты еще примешься основной вопрос
философии решать... Нет "условности" вообще, есть конкретная условность.
Она диктуется проблемой. Можно вдвинуть одно время в другое - так делал
Уэллс. При этом наложении некоторые сущности нашей эпохи обнажаются в
противопоставлении необычайно резко. Можно осуществить пространственное
наложение, разместив несуществующий мир в существующем, как у Свифта.
Иногда достаточно ввести в существующий мир только пороховой шнур гипотезы,
чтобы взорвать привычные, устоявшиеся картины, слежавшиеся пласты
представлений и открыть под ними заветное искомое. Разве не так сделал
Чапек? Ты прав, все это фантастика, но разная. Разная по уровню развития,
по целям, а стало быть - и по средствам. А цели, равно как и средства, дает
время, история.
- Что ж, тогда выходит, что перед неведомым стоит не герой фантастики,
а ее читатель?
- По-моему, в этом соль. Иначе она не была бы искусством. Неведомое -
это то, что уже осознал фантаст и еще не знает его читатель. Сложность
фантастики в том, что ее интересует не показ читателю явлений и, скрытых за
ними сущностей, а более или менее прямой показ сущностей, да и то не
всяких. Свифт и Чапек, Уэллс и Леи бьют с маху по всему миру в целом, по
всей истории человечества, идут не от клеточки организма к целому, а
наоборот.
- Что ж, готов согласиться с такой трактовкой моего
"рационалистического знания о мире". Мне вспомнилось хорошее слово -
"остраннение".
- Представить привычное странным, как бы чужим, неожиданным, и оттого
заставить увидеть по-новому?
- Да. Так происходит в робинзонадах - каждая вещь, каждое человеческое
действие, атомы существования кажутся увиденными заново. Фантастика -
сплошная робинзонада, ее необитаемые острова - ее модели. Она остранняет
нашу политическую, этическую, бытовую действительность, беря их в главном,
в целом...
- Красивости! А что остранняет обычный научнофантастический рассказ?
Ты опять ударился в крайности!
- О нет! Как раз это-то просто. В рассказе все проще: гипотеза есть
гипотеза и неведомое есть просто неизвестное. Читатель осваивает какой-то
кусок научной действительности, кусок того мира, в котором живет, не
подозревая о нем, как Журден не подозревал, что говорит прозой. Наш герой
привык к миллиардам электроновольт и световым годам, привык, не успев
осознать. Вот их-то и остранняет рассказ.
- Натянуто. Начал ты проще и верней: гипотезы фантаста вводят читателя
в мир рационалистических понятий науки. В тот мир, который не выразить
через реальный быт - ну, хотя бы потому, что в жизни ты не сталкиваешься ни
с бесконечностью, ни с электронами, ни с загадкой времени или энтропии.
- Дело не в том, что вводят. Ты сужаешь. Ввести в этот мир может и
книга Гранина или Митчела Уилсона...
- Там это все иначе. Скажем, та же бесконечность может появиться там
лишь, как предмет рассуждений, размышлений героя, но не как нечто
овеществленное, стоящее перед человеком и образующее мир, в котором он
живет. Для создания такой ситуации без фантастики не обойтись.
- Пусть так. Но ты упустил важное звено - ведь гипотеза фантаста часто
говорит о таком, чего может и не быть никогда.
- Нет, я думал об этом. Ты ведь сам сказал, наука поставляет в
фантастику не только фактическое содержание гипотезы, но и - что более
важно - стоящую за ним проблему. Главное - приобщить к понятиям, к
проблемам, а не к фактам. К фактам приобщает научно-популярная литература.
- Чушь! Данин не приобщает к понятиям, к проблемам?
Он смутился.
- Дело, видимо, в том, что научно-популярная литература не может дать
главного - сопереживания. Именно в погоне за неведомым таится приманка
научно-фантастического рассказа.
- Но это же фальшивое неведомое! Ведь тех "открытий", о которых
говорят рассказы, нет и, может, не будет!
- Дело не в том, чтобы узнать еще один строго научный факт, а в том,
чтобы ощутить себя познающим. Здесь необычайнейший синтез - инстинкт
познания удовлетворяется в художественной форме. Это именно художественное
познание, чувственное, в образах. Простейший пример - наши представления о
будущем - ведь это же свод отвлеченных понятий. Наши мечты о нем
беспомощно-логичны, им не хватает чувственной, образной оболочки.
- И тут приходит фантаст?
- Да, тут-то он и появляется. И дает форму для этих расплывчатых
представлений. Читатель фантастики в среднем неизмеримо отчетливей,
конкретней представляет себе будущее, чем тот, кто ее не читает...
- Но ведь это произвольные формы!
- В том-то и дело, что нет. Их конкретность в чем-то произвольна,
субъективна, но сквозь нее просвечивают все те же общие законы, которым
подчиняется воображение писателя и читателя - законы истории. И в этом
главное - через субъективные и конкретные художественные формы читатель
приобщается более глубоко, более интимно к этим общим законам. От знакомых
общих законов - к конкретным представлениям, к чувственной реальности и
через нее - к остраненному, чувственному постижению этих общих
закономерностей. В "обычной литературе" чуть ли не наоборот: от знакомой
конкретности своего быта - к обобщению, уловленному художником, и через
него - к более глубокому пониманию конкретного.
- Если так, то это уже будет верно для всей фантастики. В одном случае
объектом будут понятия науки, в другом - морали, социологии, философии, но
смысл происходящего одинаков. Фантастика заново "очеловечивает" науку - в
широком смысле слова. Не лишая ее рационалистической привилегии,
прокладывает к ней художественный, эмоциональный мостик. Ну, .конечно, не в
виде тех наивных сравнений, которыми пестрят популярные брошюры...
Он задумался. Потом покачал толовой.
- Кое с чем я согласен. Можно, например, понять тяготение фантастики к
так называемым "вечным" темам: литературная, или точнее - человеческая
традиция плюс новые возможности... Остраннение?.. Вряд ли кто-нибудь так
четко показал нам нашу человеческую совесть в ее страшном овеществленном
виде, нашу силу и слабость, как Леи в "Солярисе". Пожалуй, верно... Ведь
"время действия" в фантастике, ее несуществующий мир действительно
причудлив. У Лема в его философских вещах - это чисто логическое время,
вневременное, так сказать. И в последних книгах Стругацких - почти то же
самое. А вот у Уэллса, у Ефремова, в рассказах, скажем, Днепрова - это
действительно будущее время... В общем фантастика создает как бы особое
литературное пространство - пространство и время чистых проблем,
рациональных сущностей мира...
- Теперь уже ты увлекся игрой в определения?
Он пожал плечами.
- Что поделаешь? Видно, это в нас крепко сидит, - Я усмехнулся в его
добродушное теперь лицо, - Ну, а скажи, зачем же фантастике наука?
Он улыбнулся.
- Я мог бы привести слова Уэллса. Он говорит, что всего лишь заменил
вмешательство мага на интервью с наукой. Для него роль науки в фантастике
сводится к роли рычага, переводящего события в плоскость несуществующего;
там, в этой плоскости, Уэллс соединяет ("вмешательство мага"!) оба аспекта
сказки - исполнение желаний и социальное обличение. Его мир исполненных
желаний и оказывается наилучшим социальным обличением.
- Это приемлемо, - откликнулся я. - Вполне понятно, почему именно
Уэллс, определяя роль науки в фантастике, указывает на генетическую связь
со сказкой. Такое определение подошло бы и Брэдбери. Лирик, романтик и
сказочник, он ближе в этом отношении к Уэллсу, чем аналитичный Днепров. И,
разумеется, у Днепрова есть свой ответ на мой вопрос. И, разумеется, он
складывается из представления о фантастике как средства показа научного
прогресса. Ибо такой является фантастика Днепрова. Наука нужна фантастике в
любом ее обличье, ибо фантастика начинается с научного осмысления мира.
Мира в целом или любой его части, но взятых в движении, в тенденциях, в
подспудных закономерностях, не имеющих чувственного бытия и потому бытующих
в понятиях.
- Стало быть, говоря о науке, ты имеешь в виду не конкретные науки, а
общий научный способ подхода к миру, мировоззрение?
- Ты только теперь это уловил? Конечно. И в той мере, в какой видение
фантаста отражает - правильно отражает - научно обоснованную картину
мира, - его фантастика научна. Не интегралы решают судьбу этого
определения, а верное угадывание или понимание законов, правящих
интегралами и судьбами людей. А вкладываемый сейчас в это определение смысл
узок. В последних сказках Лема - например, в сказке о машине, умевшей
делать все на букву "Н" - употребление науки в этом узком смысле,
использование ее чисто терминологическое. "Машина" для Лема - то же, что
корабль Гулливера для Свифта. В те времена путь в неведомое пролегал через
море, сейчас - через космос или лабораторию, но и то и другое всего лишь
дань традиции, привычке века. Там, где другие открывали Острова пряностей,
Свифт открыл целый мир - его историю, политику, мораль.
- Значит, и Брэдбери, о котором пишут, что он, ненавидящий науку, по
недоразумению числится научным фантастом, и американская фантастика с ее
"войной всех против всех" во все времена и на все пространства тоже научная
фантастика?
- По-моему, да. Чем, собственно, отличается Брэдбери от Уэллса, Азимов
от Днепрова, как фантасты? У первых находит выражение одна сторона научного
взгляда на мир и историю, вторые видят оба аспекта. Это различие метафизики
и диалектики. Но первоначальный импульс у них один: все они идут от науки.
- У тебя наука сначала расширилась, а теперь и вообще потеряла всякие
очертания. Ты говоришь уже не столько о самой науке, сколько об
интерпретации ее итогов, о понимании ее путей и, по существу, путей
истории? Впрочем, если говорить о мировоззрении, нужно брать именно так.
- Я говорю о науке как о картине связи явлений, взаимодействия и
развития их, дающей понимание причин и следствий. Это не каталог фактов.
- Но без фактов...
- Кто же спорит с этим? Но если ты вглядишься в фантастику, то
увидишь, что именно это - научное мировоззрение - и нужно было ей, именно
это ее и оплодотворяло, определяло главные цели, направление интересов. И
это же обозначило границы лагерей...
- Каких еще лагерей?
- В фантастике есть свои лагеря. Если хочешь - направления.
- Это ты о метафизике и диалектике?
- Нет, с метафизической фантастикой все относительно ясно. Извлекая из
науки метафизический урок, фантаст - вольно или невольно - омертвляет
движение, берет его застывший момент и тем самым сразу же нарушает
пропорции мира, к исследованию которого приступает. Он разрушает свой
метод.
- Даже Брэдбери?
- И Брэдбери, и Азимов, и Сциллард - они блестяще анализируют
остановленное мгновение, но именно потому им нечего предсказать. Их миры
безвыходны, замкнуты, это вечный, мучительный, как пытка, повтор одного и
того же.
- Так. Значит, метафизика у тебя тождественна с пессимизмом в итоге?
- Ну, в конце концов весь американский фантастический апокалипсис
растет из метафизического понимания истории и роли науки в ней. Но
Брэдбери, Сциллард - те защищают в этом аду человека, они могут в вырванном
из времени миге раскрыть страхи и сомнения человеческой души, хотя и не
могут показать надежд, могут вызвать в нас сострадание и понимание. А
другие - вся эта "черная сотня" из космических притонов, они ведь ничего не
защищают, не открывают, за ними - пустота...
- Нет, ты все-таки продолжай.., а диалектика дает в итоге оптимизм?
- Исторический оптимизм.
- Опять красивости?
- Нет, я просто не знаю общепринятой терминологии. Короче, я за
сложный оптимизм - против бездумного бодрячества.
- Вселенную шапками закидаем?!
- Дело даже не столько во вселенной, сколько в человеке, в отношении к
нему. В признании его сложности, противоречивости, порой трагичности. В
понимании того, что история не райские кущи, не прямая магистраль в царство
разума и человечности. В ней есть тупики, закоулки, такие чудовищные
повороты, на которых у человечества голова идет кругом. Бывает, что
приходится отступать. Мы еще очень мало знаем о будущем, а стало быть - о
прошлом, о самих себе.
- Но при чем тут фантастика?
- Фантастика ведь еще пытается предвидеть. В каждой ее модели, в самом
столкновении человека с неведомым уже таится необходимость предвидения,
чисто фантастический элемент.
- Но ты же отрицал моделирование будущего!
- Как сущность фантастики, но не как один из ее элементов. Здесь речь
идет не о будущем, а о возможном, не о вымышленных достижениях, а цене этих
достижений, человеческой цене.
- Стало быть, не столько возможные факты, сколько следствия из них?
- В этом роде. И тут-то вступает в игру то видение мира, которым
обладает фантаст, его понимание человека и истории, И оптимизм оказывается
разным.
- Именно?
- Я бы определил эти лагеря так - релятивизм и антропоцентризм.
Главный метод первого - сомнение, отрицание мифов и догм сегодняшнего дня.
Это дает возможность разрушить устоявшиеся представления, всколыхнуть
живую, ищущую мысль, предостеречь от розового оптимизма. Главное во
втором - утверждение идеала, прямое его утверждение. Это воодушевляет
мечту.
- Релятивизм - это, наверно, Лем? Это все его предостережения?
- Это не только Лем. Это целое направление.
- И твои симпатии, конечно, на стороне Лема?
- Это мои личные симпатии, но мне кажется, что в них есть что-то
объективное. Понимаешь, есть самый привлекательный миф - миф о всемогущем
человеке. Он привлекателен, ибо наполняет осмысленностью нашу жизнь, нашу
борьбу, но в нем таится и опасность...
- Но почему же антропоцентризм?
- Потому что от убеждения во всемогуществе человека есть реальная
опасность перейти к убеждению в его избранности - избранности земного
человека, а не разумного существа вообще. В антропоцентристской фантастике
вселенная и история теряют качественное многообразие, становятся лишь
разнообразными, качество вырождается во внешнее различие.
- Ты прав в том смысле, что в фантастике антропоцентризм действительно
незримо лежит в основе многих и многих вещей. Ефремов...
- Ефремов - это вершина антропоцентризма. Его "Туманность Андромеды"
дает полное развертывание этого тезиса - на всю историю и на всю вселенную.
Собственно, такой размах в одной книге и стал возможен лишь благодаря
внутреннему убеждению в единообразии... В этой грандиозности - величие
книги, ее роль в фантастике. И в то же время эта грандиозность
исчерпывающа. Недаром после "Туманности" кажется почти невозможным что-либо
добавить к ефремовской картине - все кажется частностями.
- Значит, успех "Туманности" связан, по-твоему, с ее
антропоцентристским духом?
- В значительной мере. Человеку импонирует величественная картина
торжества разума. Импонирует невысказанная, но явная мысль о великом
призвании человека во вселенной, импонирует еще и потому, что совпадает с
его внутренним, неосознанным убеждением, доводит его до логического
завершения. Эта картина становится ему особенно близкой и потому, что,
блуждая в космосе с героями Ефремова, он нигде не встречает Неожиданного,
Иного - разнообразие форм материи имеет, по Ефремову, форму пирамиды: в
вершине ее одна точка - человеческое общество, в существенном повторяющее
наше, земное. Такова Эпсилон Тукана. Такова фторная планета. И это не
случайно - иначе не было бы тоски Мвена Маса и опыта Рена Боза. Не было бы
и странного в общем-то предложения, сделанного в "Сердце Змеи" - переделать
человечество фторной планеты по "кислородному" образцу.
- Ты отрицаешь эту пирамиду?
-: Я не взялся бы ее утверждать. Миф об избранности легко может
превратиться в антропоцентристскую ограниченность. Из веры в человека может
родиться самоуспокоенность, нежелание признавать возможность чего-либо
иного. "Туманность Андромеды" .- научный вариант мифа - в проекции на
будущее.
- А "Лезвие бритвы" продолжает?
- Нет, скорее предшествует. На сей раз - это трактат о "единственности
решения" системы исторических уравнений. "Лезвие" - этап от прошлого к
настоящему. Утверждается, что законы природы и общества действуют с
железной однозначностью и отбирают лишь целесообразное (вся сложность и
случайная неповторимость социальных условий Земли как бы не замечается).
Тогда понятно, что наше нынешнее общество, наш духовный мир, наши
эстетические и прочие критерии не могут не повториться в любом уголке
вселенной. "Лезвие" дополняет "Туманность". Да что общество! Даже внешний
вид обусловлен с той же прямолинейностью, которая дает возможность
утверждать его универсальность в природе - вспомни ранние "Звездные
корабли"!
- Ты не согласен с этой мыслью?
- Нет. Идея Колмогорова о мыслящей плесени, как и гипотеза Лема о
мыслящем океане, при всей их биологической нецелесообразности, даже
неправдоподобности, кажутся мне значительно глубже: они позволяют увидеть
нас самих как одну из частиц великого мира разума, увидеть со стороны - как
великое рядовое явление...
- Значит, дело в том, чтобы придумывать как можно более отличающееся
от нас?
- О господи! Что это ты стал так непонятлив? Дело в том, чтобы
столкнуть человека, человечество с самим собой.
- Теперь понял: не просто с очередной загадкой природы или "трудностью
роста", а с Иным, того же ранга, что он сам или оно само, чтобы в этом
столкновении постичь меру своей силы- и слабости, меру того, что могут
принять разум и чувства, меру ограниченности и безграничности - это ты
имеешь в виду?
- Да. И решения здесь не в пользу мифа о всемогущем Человеке. Нет,
здесь и Непонимание и Неприятие, здесь часто поражение - но какое!
Насколько выше человек в этом поражении, чем в своем победоносном шествии
сквозь время и пространство! Антропоцентризм сладко убаюкивает мысль
человека. Иное уже пугает его, он уже не способен думать иначе, как по
аналогиям. Между тем смысл фантастики - дать человечеству иной взгляд на
себя: взгляд со стороны. Наука содержит в себе скрытую возможность этого,
фантастика ее реализует. Что открывается в этом столкновении - бесконечный
повтор нашего мира или релятивизм наших понятий - зависит уже от установок
автора, ведь потенциально возможные "итоги" науки двойственны.
- И это все, что тебя интересует? А где же все-таки фантастика как
литература: ее образы, их соотношение с действительностью, ее
художественные средства?
- Читай Пруткова. Нельзя объять необъятное. Да и что образы! Я не
уверен, что вся она пойдет по линии человеческого образа, как средства
решения своих задач...
- Н-да... ммм...
Я взглянул на него - ну, конечно! Он спал, бесстыдно спал, отключив
все рецепторы, кроме слуховых и настроившись на автономную программу
"поддакивания".
Вот и кончилась фантастика. Шумное купе, споры, робот-двойник. Есть
ночь и поезд, несущийся - куда? - и моя неоконченная погоня за неведомым...
Полезные ссылки:
 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
 Либмонстр - читай и публикуй!
 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
| 
