Владимир Николаевич НИКОЛАЕВ

                                 БУГОРОК

                                 Рассказ

     — Салажонок-то наш опять распотешил,  — сообщил мне, взбегая по трапу

в ходовую рубку, электрик Толя Зайцев.

     Даже не салагой, а салажонком звали у нас на ледоколе Мишу Беркутова.

Его  зачислили в  экипаж  перед  самым  выходом  в  рейс  вместо  внезапно

заболевшего матроса.

     По  правде говоря,  капитан очень не хотел брать Мишу.  У  него еще и

аттестата  нет.   После  восьмого  класса  пристроился  Миша  в   какую-то

мастерскую учеником слесаря.  Но к  сухопутному делу,  уверял он,  у  него

никак душа не лежала —  все в  море тянуло.  Упросил капитана.  И обещал в

вечерней школе заниматься. Честное комсомольское дал.

     Рейс у нас был трудный,  последний в этой навигации.  Предстояло идти

на  удаленные арктические острова,  где  зимуют полярники,  доставить туда

продовольствие,  научное оборудование,  почту,  газеты и  самые  последние

кинофильмы, чтобы долгую полярную ночь не так тяжело коротать было.

     После нас  никто уже  к  полярникам не  зайдет.  Все пути к  островам

закроет непроходимыми льдами лютая арктическая стужа.

     Мы и  то едва пробились к  некоторым зимовкам.  В бухтах и заливах на

мелководье такой  лед  образовался,  что  к  островам и  не  подступишься.

Приходилось бросать якорь мили за полторы —  за две от берега и доставлять

груз где на шлюпках,  а где по льду на волокушах или просто на спине. Всем

доставалось как следует, а нашему салажонку, должно быть, больше других.

     Осенью  в  арктических морях  ледяные штормы  гремят.  Холодно,  весь

корабль в сосульках, только успевай скалывать. И качает так, что не всякий

бывалый моряк выдерживает. Салажонка нашего на другой же день после выхода

в  рейс  уложило.  И  потом  парень страдал —  ходил зеленый,  несмотря на

уговоры, ничего в рот не брал и все спрашивал:

     — Неужели от этой проклятой морской болезни никакого лекарства нет?

     Ему   отвечали,   что   к   морю  привыкнуть  надо.   Когда  организм

приспособится, тогда уж никакая качка не страшна.

     Миша привыкал к морю с трудом. И качки вроде бы нет, а его все мутит.

     — Плохо твое дело, парень, — сказал как-то Мише боцман Петрович, — не

всякий к морю привыкает.

     Миша понимал,  что это значит: не привыкнешь — с морем распрощаешься.

А этого он даже представить себе не мог. Поэтому горячо уверял боцмана:

     — Я, Петрович, вот увидите, обязательно привыкну.

     — Кабы от  твоего желания это  зависело...  Тут  вся закавыка в  том,

примет ли тебя море...

     — Почему не  примет?  Интересно,  всех  принимает,  а  меня  вдруг не

примет?!

     — С чего ты взял, что всех принимает? — возражал боцман. — Знаменитый

английский адмирал Нельсон хуже тебя от морской болезни страдал.  До конца

дней своих так от нее и не отделался.

     — А все-таки плавал? — В голосе Миши пробилась радостная надежда.

     — Плавал. И воевал. И победы великие одерживал, — согласился боцман.

     — Вот и я плавать буду, — настаивал Миша.

     — Будешь  и  ты  беркутом,  если  силенка в  тебе  имеется,  а  пока,

салажонок, терпи, — заключил боцман и пошел по своим делам.

     Терпеть Мише не хотелось.

     — Во времена Нельсона медицина слаба была,  — рассуждал он, обращаясь

к  матросам,  —  а  теперь не  только морскую болезнь,  но  и  саму смерть

побеждают. Наверно, есть средства и от укачивания, только вы не знаете.

     — Почему не  знаем?  —  отозвался штурвальный матрос Сенюшкин.  —  Я,

например,  давно знаю.  Да только мне такое средство ни к чему. И ребята в

нем не нуждаются.

     — Какое же? — загорелся Миша.

     — Средство  это  народное,  — лукаво начал Сенюшкин,  — не все в него

верят. И помогает, надо сказать, не всем. Мне помогло здорово. Я хуже тебя

мучился, а вот, видишь, излечился. Как рукой сняло.

     — Что за средство? — нетерпеливо допытывался салажонок.

     Штурвальный отозвал Мишу в сторонку и, понизив голос, сообщил, что от

морской болезни можно избавиться, если пожевать тины с якоря.

     Миша заподозрил было в  словах Сенюшкина подвох,  но  очередной шторм

так вывернул парня наизнанку,  что он  готов был якорь грызть,  не  то что

тину.

     С тех пор,  как только начинали выбирать якорь,  Миша всегда у самого

форштевня* крутился.  Черная  лапа  якоря  обычно показывалась из  зеленой

пучины  чистая,   гладкая,  полированная,  как  будто  ее  на  дне  кто-то

старательно надраивал.  Никакой тины  не  цеплялось,  разок только две-три

водоросли  приклеились,  да  и  то  свалились  в  воду,  когда  якорь  при

закреплении качнулся.

     _______________

          * Ф о р ш т е в е н ь — нос корабля.

     Не выдержал Миша и взмолился,  чтобы ему тины со дна достали. Тут все

и раскрылось.  Хохотали так, как, наверное, и запорожцы не хохотали, когда

сочиняли свое знаменитое письмо турецкому султану.

     Миша,  конечно,  обиделся;  но не надолго.  И урок ему,  видимо,  как

следует не запомнился. Вскоре он еще раз всех до упаду насмешил.

     Было это под вечер,  когда в кубрике собирались спать. Хотя в Арктике

люди и привыкают к страшным холодам,  но тепло любят.  Поэтому топят здесь

жарко.  В  кубрике у  нас  от  этого  душновато было.  Так  вот,  когда мы

укладывались спать, тот же штурвальный Сенюшкин взял за угол свою подушку,

закинул ее, как мешок, за спину и направился к выходу.

     — Куда, Иван Степаныч? — поинтересовался Миша.

     — Душно тут. Пойду улягусь на клотике. Там благодать: воздуху сколько

угодно, — с серьезным видом ответил Сенюшкин.

     — Можно, и я с вами? — оживился Миша.

     И  тут  неожиданно для  парня  грохнул такой  взрыв смеха,  что  даже

переборки задрожали.  Оказывается,  Миша не знал, что клотик не топчан, не

диван, а верхушка мачты. Туда и забраться-то не так просто.

     Салага —  это салага,  а  не матрос еще.  Многого не знает.  Поживет,

послужит — во всем разберется.

     А пока Миша Беркутов не стал матросом,  он еще позабавит нас. Поэтому

я сразу поверил Толе Зайцеву и поспешил в кубрик,  чтобы узнать, чем же на

этот раз распотешил всех салажонок.

     Когда я спустился в кубрик, там уже царило веселье.

     Надо сказать,  что после того,  как мы побывали у зимовщиков Северной

Земли и  взяли курс на  юго-запад,  корабль наш  попал в  ледяные заторы и

потерял  гребной  винт.  Без  винта  двигаться нельзя.  Пришлось на  время

ремонта лечь в дрейф.

     На  лед спустили трап и,  пользуясь тем,  что еще не наступила полная

полярная ночь —  солнышко с  часок каталось у кромки горизонта,  а розовая

заря сияла и  подольше,  —  все свободные от ремонта выходили на прогулки,

иные даже вздумали на лыжах побегать.

     Погода  стояла  ясная,   тихая,   хотя  и  морозная.   Многие  успели

обследовать ближние и дальние торосы, любители фотографироваться приметили

наиболее живописные места.

     Всем приятно было поразмяться,  на  корабле особенно некуда ходить да

и,  откровенно говоря,  надоедать стало плавание:  скоро месяц, как в море

вышли.

     Зачастил на прогулки и наш Миша.  Еще бы!  В Арктике он первый раз, и

на дрейфующих льдинах ему бывать не приходилось.  Все тут интересно, все в

диковинку.  Увидел как-то моржа в полынье,  так и конца рассказам не было.

Уж кому он только не говорил,  какая изумленная морда у моржа была,  когда

на  Мишу смотрел,  и  как с  пушистых моржовых усов вода стекала!  Миша по

секрету уверял даже,  что тот морж,  которого он  видел,  чем-то  похож на

нашего боцмана. И это ему казалось особенно удивительным.

     Мы-то  моржей  много  видели на  своем  веку.  И  знали,  что  всякий

круглолицый человек  с  опущенными  книзу  пушистыми  усами  действительно

чем-то  немного  напоминает моржа.  И  моржи  выглядят всегда  изумленными

оттого,  что  на  бесстрастной черной  морде  особенно выделяются круглые,

широко раскрытые глаза.

     Миша все видел первый раз, всему удивлялся. Со всяким это бывало.

     Плохо только,  что Мише в одиночку по льду разгуливать понравилось. В

Арктике всегда начеку надо быть и  лучше друг за друга покрепче держаться.

Но ведь и до этого не сразу своим умом дойдешь. Жизнь должна научить.

     Кажется,  сегодня и  получил такой урок Миша.  Вышел он  на  прогулку

неторопливо,  вразвалочку —  морскую походку осваивал,  чтобы  на  берегу,

когда  вернется,  все  видели:  бывалый моряк идет.  Вышел вразвалочку,  а

возвращался рысью. И произошло это так.

     — Ушел я за дальние торосы, — рассказывал Миша, — и стал поглядывать,

не  попадется ли  чего такого,  что на память об Арктике прихватить можно.

Ничего не попадалось.

     — Прихватил бы торос, самый популярный сувенир, — перебил его один из

матросов, вызывая новое веселое оживление.

     Миша привык к  тому,  что  во  время его рассказа все вокруг смеются.

Поэтому даже на шутливое замечание отвечал серьезно:

     — Как его прихватишь? Он огромный. И растает, пока довезешь.

     — Ладно,  насчет тороса не беспокойся.  Я  тебе в  любой момент торос

добуду и на холодильнике сберегу.  До самого Мурманска в целости доставим.

Будь спокоен. Ты давай выкладывай, что дальше-то было? — торопил Сенюшкин.

     — Дальше-то,  —  продолжал Миша, — дальше я и увидел бугорок. Бугорок

как бугорок. Их много на льдине. Только этот чуть пожелтее других. Подошел

совсем близко,  а это,  оказывается,  и не бугорок вовсе,  а белый медведь

свернулся и спит...

     Тут опять раздался дружный смех. Смеялись потому, что никто не верил,

будто  Миша  правду говорит.  Да  и  как  поверить?  Много разных встреч с

медведями в  Арктике бывало,  а  про  такую  забавную первый  раз  слышать

довелось.  Каждый из нас,  грешным делом,  решил:  салажонок,  а туда же —

заливать берется, как заправский морской волк.

     — Медведь,  значит,  храпит во всю ивановскую, а ты ему: «Здравствуй,

тезка!» — хитро подмигивая всем, подсказывает Сенюшкин.

     — Ну  да,  здравствуй,  я  как дерану со страху,  только у  трапа дух

перевел, — простодушно отвечает Миша.

     — А  ты  бы разбудил хозяина Арктики,  пожал ему лапу,  представился,

доложился по всей форме: кто такие, откуда и куда идем.

     Миша на  розыгрыш не  поддается,  он во власти пережитого,  рассказал

все, как было на самом деле.

     — Будешь ты  отныне не  просто салага,  а  еще и  Бугорок,  —  сказал

Сенюшкин.

     Так бы  и  прозвали нашего салажонка Бугорком,  уверенные,  что он не

очень складно придумал рассказ о встрече с медведем,  если бы на следующий

же день не пришлось убедиться в правдивости его слов.

     Еще  не  кончили обедать,  как  в  кают-компанию влетел  запыхавшийся

Сенюшкин.

     — Ребята, — закричал он, — на трапе медведь!

     Побросали мы каши и компоты,  высыпали на палубу.  И верно:  внизу, у

самого борта,  по-хозяйски расхаживает медведь и  черную обшивку корабля в

лохматых  наростах  инея  обнюхивает.  Даже  на  нас,  перегнувшихся через

поручни, никакого внимания не обращает.

     Прибежал вместе со всеми и Миша Беркутов.  Как глянул на медведя, так

и закричал:

     — Его я вчера видел, смотрите, на загривке хохолок испачкан!

     Медведь,   заслышав   пронзительный  мальчишеский  голос,   испуганно

отпрянул  от  борта  и  отбежал  на  несколько шагов.  Потом  остановился,

повернулся  в   нашу   сторону  и   с   очень  недовольным  видом  понюхал

вздрагивающими ноздрями воздух.

     — А  ведь  и  правда,  кажется,  загривок  у него чем-то испачкан,  —

произнес боцман.

     Медведь не стал ждать, пока мы разглядим его как следует, а, степенно

вышагивая, побрел к торосам.

     За столом только и разговору было, что о медведе.

     — И людей не боится, вот чертяка! — восхищался Сенюшкин.

     — А чего ему бояться, он тут хозяин, — степенно заметил боцман.

     — А ведь Мишка-то, салажонок, не соврал, пожалуй, — заметил Сенюшкин.

     — Свободно может быть,  что это и есть тот самый медведь, — поддержал

штурвального боцман. — И примета сходится: пятно-то отчетливо видно.

     — Да,  это он,  конечно,  он, — приободрился Миша. — Что, медведи тут

стадами шляются?

     — Стадами не  ходят,  а  своего семейства придерживаются,  —  ответил

боцман.

     — Вот те и салага, вот те и Бугорок!

     — На лед по одному не ходить,  — обвел всех строгими глазами боцман и

даже пригрозил крючковатым пальцем. — Кроме этого, с запачканным хохолком,

тут, может, медведица с выводком ошивается. Она шуток не понимает!

     После  обеда  вышли  мы  на  корму полюбоваться последними отблесками

зари.  Время еще раннее,  но  день уже кончался.  Такова Арктика!  Да если

строго говорить,  то дня в эту пору в здешних местах почти нет.  Так нечто

вроде восхода и заката сразу!

     Глядишь на  узенькую полоску зари,  и  кажется,  что кто-то  мохнатой

черной  лапой  накрывает  катящийся  по  горизонту  малиновый шар  солнца.

Накроет и  долго-долго,  часов по  восемнадцати,  не  выпускает из  цепких

когтей.

     Разве  удержишь солнышко!  Когда ему  удается наконец выскользнуть из

мохнатых  лап,   тогда   по   восточному  краю   неба   снова  разливается

нежно-розовая  зорька  и  радостно  играет  мягкими  отблесками на  снегу.

Невозможно не залюбоваться этим зрелищем!

     Однако любовались мы зорькой совсем не долго.

     — Смотрите,  смотрите, — сказал вдруг боцман, вынув трубку изо рта, —

хозяин-то здешних мест опять припожаловал.

     Мы мгновенно повернули  головы  в  ту  сторону,  куда  ткнул  трубкой

боцман,  и снова увидели белого медведя.  К самому борту он на этот раз не

подошел, а расположился так, что его хорошо можно было разглядеть. Пока мы

обсуждали  взволновавшее  нас событие в кают-компании,  зверь,  как видно,

успел поохотиться и раздобыл нерасторопную нерпу.

     На  палубу  снова  высыпало много  народу.  Теперь  на  медведя  были

устремлены не  только  внимательные взгляды,  но  и  бинокли  и  объективы

фотоаппаратов.

     А медведь,  не обращая на нас никакого внимания,  свирепо рвал нерпу,

усиленно работая могучими челюстями.

     Когда  медведь насытился,  он  неторопливо и  очень аккуратно облизал

длинным розовым языком окровавленную морду, угрюмо осмотрелся по сторонам,

потом тяжело поднялся и,  нюхнув несколько раз  морозный воздух,  побрел к

торосам.  Первые шаги  его  были  неторопливы и  тяжелы,  а  затем,  будто

вспомнив что-то очень важное и неотложное, медведь припустил ходкой рысцой

и вскоре скрылся.

     Второе появление медведя и в особенности то, что он так бесцеремонно,

не боясь людей и даже не обращая на них внимания, обедал, взволновало весь

экипаж.  Мишин  рассказ  о  встрече с  медведем теперь  уже  все  знали  в

мельчайших подробностях, и ни у кого он не вызывал насмешек.

     Но что еще более удивительно,  медведь явился к нам и на третий день.

На этот раз его первым заметил электрик Толя Зайцев.

     — Никак,  Бугорок спешит  опять,  —  сказал он,  приставляя к  глазам

бинокль.

     И,  убедившись,  что это так,  взял трубу и крикнул в нее так,  чтобы

далеко слышно было:

     — Опасность! Опасность! Все на борт!

     Когда медведь выбежал из-за торосов, Зайцев еще раз прокричал:

     — Опасность! Опасность! Все на борт!

     Медведь остановился в нерешительности возле торосов, зло поглядывая в

направлении корабля и при этом как бы обдумывая,  что делать дальше. Через

некоторое  время  он  приподнялся на  задних  лапах,  тяжело  опустился  и

решительно направился к нам.

     — Пристрелить бы  его,  черта,  —  произнес,  неотрывно  наблюдая  за

зверем, Сенюшкин.

     — Пристрелить нельзя,  — ответил боцман,  не вынимая трубки изо рта и

от этого немного пришепетывая.  — Белый медведь под  охраной  закона.  Его

теперь мало осталось, вымирающее животное. Беречь полагается.

     — А  он  тебя побережет,  хотя за  убийство человека тоже расстрел по

закону выходит? — продолжал Сенюшкин.

     — Если он угрожает твоей жизни,  то стрелять,  понятно, можно, — внес

окончательную ясность боцман.

     А  медведь тем временем приблизился к кораблю.  Он,  как и вчера,  не

очень смущался тем,  что на палубе толпились люди и,  опершись на поручни,

разглядывали его  и  фотографировали.  Правда,  к  самому борту  подошел с

некоторой опаской.  Кто-то  ему бросил конфету.  Медведь понюхал обертку и

отвернулся. Тогда с борта полетели куски сахару. Сахар медведю понравился,

он с хрустом разгрыз его. А вот хлеб есть не стал, только понюхал.

     В  это  время на  палубе появился кок  в  белом фартуке и  колпаке на

бритой голове,  он  спешил прямо  с  камбуза,  оставив разогретую плиту на

своих помощников.  В руках у него было несколько кусков мяса, вывалянных в

толченых сухарях.  Кок не  бросил мясо на лед.  Он привязал его на длинный

шпагат и спустил вниз.

     Медведь мгновенно проглотил мясо, оборвав шпагат. Это вызвало восторг

присутствующих.   Теперь   никто   не   боялся   спугнуть  зверя,   громко

разговаривали,  причмокивали,  пытаясь подманить медведя,  и даже кричали,

как кричат каким-нибудь дворнягам:

     — Бугорок, сюда! Бугорок, сюда! На! На!..

     А кок спускал кусок за куском вывалянное в толченых сухарях  мясо,  и

медведь с аппетитом уплетал его,  задирая после каждой проглоченной порции

морду и ожидая новой подачки.

     Миша  Беркутов и  на  этот  раз  рассмешил и  удивил всех.  Когда кок

скормил все мясо,  Миша спустил за  борт вскрытую банку сгущенного молока.

Пока   банка   осторожно   опускалась   вниз,   покачиваясь,   раздавались

недоверчивые и даже насмешливые замечания.

     — Тоже удумал, чудак человек, медведя на молочную диету перевести!

     — Ты, Миша, винегретиком его попотчуй!

     — Правильно, пусть отвыкает от мяса, надо перевоспитывать хищников...

     А  хищник жадно потянулся к  банке сгущенки,  словно это  было  давно

знакомое  лакомство,  захватил  его  лапами  и  с  видимым  удовольствием,

благодарно урча, начал вылизывать тягучую сладкую жидкость.

     — Хищник-хищник, а лакомка... — задумчиво произнес боцман.

     Когда  медведь  вылизал  банку  дочиста,  Сенюшкин перехватил у  Миши

бечевку и, ухмыляясь, сказал:

     — Дай-ка и я попотчую хозяина Арктики.

     Он поспешно вытянул звякавшую о борт банку, отчего медведь при каждом

звуке испуганно вздрагивал, и наполнил ее светлой жидкостью.

     — Хулиганить, Иван, вздумал? — грозно надул усы боцман.

     — Какое же это хулиганство?  —  начал оправдываться Сенюшкин, бережно

опуская банку.  —  Я  разве  не  понимаю?  Ведь  это  самый безалкогольный

напиток, в нем спирту-то всего с наперсток.

     — Все  одно  баловство,  —  ворчал боцман и  хотел  было  перехватить

бечевку у Сенюшкина.  Но банка уже опустилась достаточно низко, и медведь,

крепко ухватив ее лапами, начал пить, запрокидывая голову.

     Все невольно засмеялись.

     — И медведь, оказывается, выпить не дурак, — радовался своей проделке

Сенюшкин.

     Зверь  резко  оттолкнул банку,  обиженно рявкнул  и  отчаянно замотал

башкой. Видно было, что ему очень не понравилось угощение.

     — Ты  что же,  чистым его угостил?  —  схватил Сенюшкина за  воротник

боцман.

     — Разбавил, Петрович, честное слово, разбавил, — уверял штурвальный.

     — Чего же зверь гневается? — не отступал боцман.

     — Кто его знает, не распробовал еще... — отвечал Сенюшкин.

     А  медведь тем временем опустился на четыре лапы и  побежал к  корме,

где темным пятном выделялась полынья,  сунул голову в воду и начал усердно

прополаскивать глотку. По всему видно было, что он обжег ее спиртом.

     — Эх,  ты,  умник,  —  осуждающе произнес боцман.  — Зверь-то, гляди,

лучше тебя соображает.

     И  другие тоже неодобрительно посмотрели на  Сенюшкина.  А  он  начал

оправдываться:

     — Честное слово, ребята, напополам разбавил.

     — Выходит,  даже  зверь  не  принимает того  зелья,  которым иные  по

дурости себя травят, — сделал вывод кок.

     Медведь грозно рявкнул и решительно направился прочь.

     — Бугорок!  Бугорок!..  —  неслось вслед удаляющемуся зверю.  За борт

летели куски  сахару,  кто-то,  сильно размахнувшись,  очень  далеко кинул

воблу, почитавшуюся в экипаже одним из самых редких лакомств. Медведь даже

не обернулся.

     Больше всех это огорчило Мишу.  Он  и  обедать не  хотел идти,  а  на

попытки Сенюшкина заговорить даже не отвечал.

     Медведь  всем  казался  таким  миролюбивым,  таким  смышленым,  почти

ручным,  что всерьез начали обсуждать вопрос,  не  взять ли  его на  борт.

Находились энтузиасты,  среди  которых  был,  конечно,  и  Миша  Беркутов,

изъявлявшие желание ухаживать за медведем и даже дрессировать его во время

рейса.

     Решительным противником плана был боцман.

     — Белый медведь дрессировке не поддается,  —  утверждал он.  — Даже у

Дурова белые медведи не работают. Кто видел белых медведей в цирке?..

     И  в самом деле никому из нас белых медведей на цирковой арене видеть

не приходилось.

     Сразу  же  после  обеда  механики  доложили об  окончании ремонта,  и

капитан приказал незамедлительно сниматься.

     Заработали машины,  корпус ледокола начал  ритмично вздрагивать,  над

белой пустыней льдов вытянулся длинный черный шлейф дыма. Вахтенные заняли

свои места. Тяжело раздвигая лед, корабль стал разворачиваться, чтобы лечь

на курс.

     Все  свободные от  службы  вышли  на  палубу в  надежде попрощаться с

медведем.  Медведя не было. Даже эта пустынная льдина стала каждому из нас

чем-то  дорога.  И  как  при  любом расставании,  было немножечко грустно.

Особенно  грустил  Миша  Беркутов.  Ему  очень  хотелось еще  раз  увидеть

медведя.  По поручению кока Миша в самый последний момент вынес на лед два

ведра вкусных остатков моряцкого обеда. Но и это не привлекло медведя.

     Наиболее  нетерпеливые начали  расходиться.  И  лишь  когда  ледокол,

раздвинув тяжелые  льды,  вышел  на  разводье,  у  места  недавней стоянки

показался наш  Бугорок.  Медведь подошел к  самому  краю  льдины  и  начал

метаться из  стороны в  сторону,  как  будто его  и  в  самом деле  сильно

расстроил наш неожиданный уход.

     На  корабле  обрадовались  появлению  медведя,  стали  махать  ему  и

кричать,  хотя вряд ли  на  таком расстоянии человеческий голос можно было

расслышать.

     Ледокол удалялся.  А Миша все не уходил с палубы. Сенюшкин принес ему

бинокль.  И  когда  даже  в  бинокль уже  ничего нельзя было  рассмотреть,

Сенюшкин, по-дружески обняв Мишу, предложил:

     — Хочешь, я тебя у штурвала стоять выучу?

     Каждый полярный рейс не  похож на другой и  долго помнится моряку.  А

первый и  подавно не  забудешь.  Для  Миши Беркутова первый рейс был вроде

экзамена,  когда решалась его судьба.  Старательно сдавал он этот экзамен,

едва ли  не до самого конца замирая от страха —  выдержит или не выдержит?

Будет плавать или навсегда спишут его на берег?

     Идешь ли в  Арктику с  запада,  возвращаешься ли назад —  не миновать

Баренцева моря,  про которое знающие люди говорят, что оно бывает спокойно

раз в  году,  да и то не каждый год.  Когда отправлялись в рейс,  качало в

этом море —  будь здоров!  Штормяга разыгрался на  все десять баллов.  Вот

тогда Миша и сплоховал, морская болезнь его наизнанку вывернула. Да его ли

одного!  Но что правда, то правда, Миша мучился больше всех. Даже девчонки

из камбузной команды меньше страдали.

     И сейчас, на обратном пути, Миша с волнением и страхом ждал встречи с

бурным морем. Но страхи, к удивлению и радости молодого матроса, оказались

преувеличенными. Баренцево море, хотя и волновалось, но не слишком сильно,

штормило средне —  баллов на пять,  на шесть.  А настоящие моряки это и за

качку не считают.

     Больше суток  шли  морем  Баренца.  Дул  влажный соленый ветер,  вода

отливала  сталью,  чуть  позолоченной бликами  неяркого  осеннего  солнца,

выглядывающего в  разрывах быстро бегущих облаков.  Миша то и дело выбегал

на  палубу:  будто бы  проверить крепления,  а  на самом деле полюбоваться

морскими далями.  И  удивлялся,  радовался,  что его почти не мутит.  Так,

слегка посасывает под ложечкой,  да и то только в душном помещении,  а как

выскочит на палубу, глотнет свежего воздуха — сразу все в норму приходит.

     И работал Миша  весь  день  наравне  с  другими,  и  аппетит  у  него

разыгрался не на шутку.  В тот первый шторм, когда выходили в рейс, на еду

он и глядеть не мог,  даже думать о ней противно было. А тут только давай.

Миша еще и не догадывался, что это добрый признак, что отныне ему качка не

страшна.

     Когда вошли в  Кольский залив и  палубная команда начала готовиться к

швартовке,  Миша раньше других в полной готовности предстал перед боцманом

Петровичем.

     — А я, Петрович, в полном порядке.

     — Вижу, — сдержанно буркнул боцман.

     — Значит, и меня море приняло.

     — А почему оно тебя не должно принять?

     — Так ведь говорили, что море не всех принимает.

     — Точно, не всех. Морю нужны верные люди.

     Миша посмотрел на Петровича радостными сияющими глазами.

     — Будешь, будешь моряком, — добродушно пообещал боцман.

     Сбылись эти слова.  Миша Беркутов плавает в  полярном флоте,  и никто

его больше не  разыгрывает,  тем более давно не считает салажонком,  разве

что иногда кто-то  из  старых моряков,  вспомнив давний рейс,  назовет его

Бугорком. Да и то невзначай.

     1976 г.

__________________________________________________________________________

          Николаев В. Н.

          Н 63.  Якорь спасения:  Повести и рассказы.  — М.: Мол. гвардия,

     1986. — 254 с., ил.

          100 000 экз. ББК 84Р7 Р2

          В книгу вошли повести и рассказы, посвященные мужеству советских

     полярников  и  моряков,  на  долю  которых  часто  выпадают  нелегкие

     испытания. Мужество, стойкость, верность долгу — главное в характерах

     героев.   В   книгу  включена  также  фантастическая  повесть  «Якорь

     спасения», герой которой, движимый погоней за славой и благополучием,

     хватается за случайный успех и терпит фиаско.

          ИБ № 5306

     Редактор Е. К а л м ы к о в а

     Художник В. В а с и л ь е в

     Художественный редактор К. Ф а д и н

     Технический редактор Е. Б р а у д е

     Корректоры Л. Ч е т ы р к и н а, В. Н а з а р о в а

__________________________________________________________________________

     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 07.09.2001

     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru

     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/