Ги Де МопассанШпилька
Я не открою ни названия
местности, ни фамилии героя. Это было далеко, очень далеко отсюда, в богатой и
знойной стране. С самого утра я шел по берегу, покрытому возделанными полями,
возле синего моря, покрытого солнечными бликами. Цветы росли у самых волн, волн
тихих, ласковых, усыпляющих. Было жарко; стояла та влажная, насыщенная пряным
ароматом жара, какая бывает в сыром, плодородном и обильном краю; самый воздух,
казалось, способствовал здесь буйству жизни.
Мне сказали, что к вечеру
того же дня я найду пристанище у некоего француза, который жил в апельсиновой
роще, на оконечности скалистого мыса. Что это был за человек? Я этого еще не
знал. Он приехал сюда однажды утром, десять лет тому назад, купил участок,
насадил виноградник, посеял хлеб; работал он со страстью, с остервенением. Из
месяца в месяц, из года в год он расширял свои владения, постоянно оплодотворял
могучую, девственную землю и неустанным трудом нажил себе целое состояние.
Говорили, что он продолжает
работать по-прежнему. Он вставал с зарей, до ночи проводил время в поле, сам за
всем присматривал, словно его преследовала какая-то неотвязная мысль, мучила
ненасытная жажда денег, которую ничто не могло успокоить, ничто не могло
утолить.
Теперь он слыл богачом.
Солнце клонилось к закату,
когда я подошел к его жилищу. Дом и в самом деле стоял на оконечности мыса,
среди апельсиновых деревьев. Это было большое квадратное строение, очень
простое с виду; оно господствовало над морем.
При моем приближении на
порог вышел бородатый человек. Поздоровавшись, я попросил разрешения
переночевать у него. Он с улыбкой протянул мне руку:
- Входите, сударь, и будьте
как дома. Он провел меня в одну из комнат и предоставил в мое распоряжение
слугу; держался он весьма любезно, с учтивой непринужденностью светского
человека; затем оставил меня одного, сказав:
- Обедать будем, как только
вы пожелаете спуститься вниз.
В самом деле, мы пообедали
вдвоем на террасе, выходившей на море. Я заговорил с ним об этой стране, такой
богатой, далекой, неисследованной! Он улыбался и отвечал рассеянно:
- Да, это прекрасная земля.
Но ни одна земля не мила нам вдали от родины.
- Вы скучаете по Франции?
- Я скучаю по Парижу.
- Почему бы вам не
вернуться?
- О, я еще вернусь!
И разговор зашел о светском
обществе, о бульварах и о многом, что было связано для нас с Парижем. Он
расспрашивал меня как человек, хорошо знавший жизнь столицы, называл имена,
известные всем завсегдатаям театра Водевиль.
- А кто бывает теперь у
Тортони?
- Да все те же, за
исключением умерших. Я внимательно смотрел на него, преследуемый смутным
воспоминанием. Конечно, я уже встречал этого человека. Но где, когда? Он
казался утомленным, несмотря на крепкое сложение, печальным, несмотря на
решительный вид. Большая светлая борода ниспадала ему на грудь, и время от
времени он брал ее в горсть у подбородка и, сжав, проводил по ней рукой до
самого конца. У него была небольшая лысина, густые брови и пышные усы, которые
смешивались с растительностью на щеках.
Позади нас солнце
погружалось в море, осыпая побережье огненной пылью. Апельсиновые деревья в
цвету распространяли в вечернем воздухе сильный упоительный аромат. Он ничего
не видел, кроме меня, и его пристальный взгляд, казалось, различал в моих
глазах, в глубине моей души, далекую картину, знакомую и любимую картину
широкого тротуара, затененного деревьями, который идет от церкви Магдалины до
улицы Друо.
- Вы знаете Бутреля?
- Конечно.
- Он очень изменился?
- Да, совсем поседел.
- А Ла Ридами?
- Все такой же.
- Ну, а женщины? Расскажите
мне о женщинах. Вы знаете Сюзанну Верне?
- Знаю, она очень
располнела, ее песенка спета.
- Вот как! А Софи Астье?
- Скончалась.
- Бедняжка! А как... Знаете
ли вы?.. Он сразу осекся. И, внезапно побледнев, прибавил упавшим голосом:
- Нет, не могу.. От таких
разговоров я чувствую себя больным.
Затем, как бы желая
отвлечься, он встал из-за стола.
- Не хотите ли вернуться в
дом?
- Ну что ж, пожалуй.
Он провел меня в нижний
этаж.
Комнаты, огромные, голые,
унылые, казались заброшенными. На столах стояли грязные тарелки и стаканы, так
и не убранные темнокожими слугами, которые беспрестанно сновали по этому
обширному помещению. На стене висели два ружья; в углах можно было видеть
лопаты, удочки, сухие пальмовые листья, самые разнообразные предметы,
оставленные владельцем по приходе домой, чтобы не пришлось искать их в случае
какого-нибудь дела или работы вне дома.
Мой гостеприимный хозяин
улыбнулся;
- Это жилище или, вернее,
берлога изгнанника, - сказал он, - у меня в спальне все же чище. Идемте туда.
Мне показалось при входе,
что я попал в антикварный магазин - столько там было всевозможных вещей, тех
разнородных, диковинных, странных вещей, которые обычно хранятся “на память”.
На стенах висели два превосходных рисунка известных художников, ковры, оружие -
шпаги и пистолеты, а на самом видном месте - кусок белого атласа в золотой
рамке.
Заинтригованный, я подошел
ближе и увидел дамскую шпильку, воткнутую в шелковистую ткань.
Хозяин дома положил руку мне
на плечо.
- Вот единственная вещь, -
проговорил он, улыбаясь, - на которую я смотрю, единственная вещь, которую я
здесь вижу в течение десяти лет. Прюдом говорил: “Эта сабля - лучший день моей
жизни”. А я скажу: “Эта шпилька - вся моя жизнь”.
Я подыскивал какую-нибудь
подходящую к случаю фразу; наконец спросил:
- Вы страдали из-за женщины?
Он сказал порывисто:
- Скажите лучше, что я до сих пор страдаю, как проклятый... Но
идемте на балкон. У меня чуть было не сорвалось с языка ее имя, но я побоялся
его произнести. Ведь если бы вы сказали, как про Софи Астье: “Она скончалась”,
я сегодня же пустил бы себе пулю в лоб.
Мы стояли на широком
балконе, откуда видны были два залива, один справа, другой слева, окруженные
высокими серыми горами. Наступила та сумеречная пора, когда солнце уже зашло и
землю озаряет лишь его отблеск, догорающий в небе.
Он спросил:
- Скажите, Жанна де Лимур
жива? Он пристально смотрел мне в глаза, взволнованный, смятенный.
Я улыбнулся:
- Еще бы.., и стала еще
красивее, чем прежде.
- Вы знаете ее?
- Да.
Он колебался.
- Близко?
- Нет.
Он взял меня за руку.
- Расскажите мне о ней.
- Рассказывать, в сущности,
нечего. Это одна из самых очаровательных парижанок или, точнее, парижских
кокоток, которая ценится очень высоко. Живет она в свое удовольствие, с
княжеским размахом. Вот и все.
Он прошептал: “Я люблю ее” с
таким выражением, словно хотел сказать: “Я умираю”.
И вдруг начал рассказывать:
- Да, мы прожили с ней три
года. Что это была за чудесная и мучительная жизнь! Раз шесть я чуть было не
убил ее; она пыталась выколоть мне глаза той шпилькой, что вы видите здесь.
Вот, взгляните на белую точку под моим левым глазом. Мы любили друг друга!
Такую страсть не объяснишь. Да вы и не поймете.
Существует, вероятно,
обычная любовь - взаимное тяготение двух сердец, двух душ. Но существует,
несомненно, и другая любовь, тягостная, жгучая, безжалостная - необоримое
влечение двух несхожих людей, которые одновременно ненавидят и обожают друг
Друга.
Эта женщина разорила меня в
три года. У меня было четыре миллиона, и она спокойно, хладнокровно промотала
их, пустила по ветру с мягкой улыбкой, которая зарождается у нее в глазах и тут
же озаряет все лицо.
Вы ведь знаете ее. В ней
есть что-то неотразимое! Что именно? Понятия не имею. Быть может, все дело в ее
серых глазах? Взгляд их впивается в вас, как бурав, и уже не отпускает от себя.
Или, вернее, в ее улыбке, мягкой, равнодушной, обольстительной, похожей иной
раз на маску? Ее томное очарование пленяет постепенно, оно исходит от всего ее
существа - от тонкого стана, который слегка покачивается при ходьбе, ибо она не
ходит, а скорее скользит, от ее голоса, красивого, медлительного - он кажется
музыкой, сопровождающей ее улыбку, - от каждого ее движения, движения
ритмичного, четкого, опьяняющего своей поразительной гармонией. Целых три года
я видел только ее одну! Как я страдал! Ведь она изменяла мне направо и налево!
Из-за чего? Просто так, ради того, чтобы изменить. А когда, узнав об этом, я
называл ее девкой и шлюхой, она спокойно во всем признавалась. “Разве мы
женаты?” - спрашивала она.
С тех пор, как я живу здесь,
я столько думал о ней, что все понял: она возродившаяся Манон Леско. Это Манон,
которая не может любить, не изменяя, Манон, для которой любовь, наслаждение и
деньги составляют одно целое.
Он умолк.
- Когда я истратил на нее
последний грош, - снова заговорил он, - она сказала мне без обиняков: “Поймите,
дорогой, не могу же я питаться воздухом. Я вас очень люблю, люблю больше, чем
кого бы то ни было, но ведь жить-то надо. А нищета и я никогда не ладили друг с
другом”.
И если бы вы только знали,
какую кошмарную жизнь я вел с ней! Когда я смотрел на нее, мне в равной мере
хотелось убить ее и поцеловать. Когда я смотрел на нее.., я испытывал
неодолимое желание заключить ее в объятия, прижать к себе и задушить. В ней
самой, в ее взгляде было что-то коварное, неуловимое, возбуждавшее чувство
ненависти. И, быть может, именно поэтому я так безумно любил ее. Женственности,
проклятой, сводящей с ума женственности, в ней было больше, чем в любой другой
женщине. Она была наделена ею, наделена сверх меры, и эти флюиды исходили от
нее, как хмельная отрава. Она женщина до кончиков ногтей, другой такой нет и не
было на свете.
Верите ли, когда я выезжал с
ней, она смотрела на мужчин такими глазами, словно отдавалась с первого взгляда
всем и каждому. Это выводило меня из себя и вместе с тем еще больше привязывало
к ней. Даже проходя по улице, эта тварь принадлежала всем мужчинам, вопреки
моему присутствию, вопреки себе, в силу самой своей природы, хотя держалась
спокойно и скромно. Понимаете?
Какая эта была мука! В
театре, в ресторане мне казалось, что ею обладают у меня на глазах. И в самом
деле, когда я оставлял ее одну, она отдавалась другим мужчинам.
Я не видел ее десять лет и
люблю больше, чем когда-либо!
Ночь окутала землю. Воздух
был напоен одуряющим ароматом апельсиновых деревьев. Я спросил:
- Вы увидитесь с ней? Он
ответил:
- Еще бы! У меня теперь
семьсот или восемьсот тысяч франков - частью наличными, частью в недвижимом
имуществе. Когда состояние мое достигнет миллиона, я все продам и уеду. Этих
денег мне хватит на год жизни с нею, на целый год. А потом - прости-прощай, я
поставлю точку.
Я задал еще вопрос.
- Ну, а после?
- После? Не знаю. Моя жизнь
будет кончена! Быть может, я попрошу ее взять меня к себе камердинером.
Полезные ссылки:
Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|