Ги Де МопассанТуан
Глава 1
Его знали все на десять миль
в окружности - дядю Туана, толстяка Туана, Туана-Моя-Водочка, Антуана Машбле,
по прозвищу Жженка, кабатчика из Турневана.
Он прославил и всю
деревеньку, приютившуюся в овраге, который спускался к морю, - бедную
нормандскую деревеньку из десяти крестьянских домиков, окруженных деревьями и
канавами.
Эти домишки укрылись в
овраге, сплошь заросшем травой и кустами, за поворотом, от которого и сама
деревушка получила название Турневан <Турневан (Tournevent) (франц.) -
дословно “поворот ветра”.>. Казалось, домики прятались в этой яме, как птицы
в грозу прячутся в глубокие борозды, прятались от морского ветра, от дыхания
морских просторов, крепкого и соленого, которое все разъедает, жжет, как огонь,
сушит и убивает, как зимние морозы.
А вся деревушка казалась
собственностью Антуана Машбле, по прозвищу Жженка, которого звали также и
Туан-Моя-Водочка за то, что он постоянно твердил одно и то же: “Моя водочка -
лучшая во всей Франции”.
"Водочкой” он называл,
конечно, коньяк.
Уж двадцать лет поил он всю
округу своей водочкой и жженкой, и каждый раз, когда посетитель его спрашивал:
“Чего бы мне выпить, дядя Туан?” - он неизменно отвечал: “Жженки, зятек, она и
нутро прогреет и мозги прочистит; уж чего полезней для здоровья”.
Еще была у него привычка
звать всех и каждого “зятек”, хотя ни одной дочери - ни замужней, ни на выданье
- он не имел.
Да и кто не знал Туана
Жженку, первого толстяка во всем кантоне и даже во всей округе! Его домишко
казался до смешного низеньким и тесным для такой туши; и когда его видели на
пороге дома, где он, бывало, простаивал целыми днями, то удивлялись, как это он
пролезает в дверь. Входил же он всякий раз, когда являлся кто-нибудь из
потребителей, потому что Туана-Моя-Водочка все обязательно угощали, какая бы ни
ставилась выпивка.
На вывеске его кабачка
значилось: “Свидание друзей”, и дядя Туан действительно был другом всем и
каждому в здешних местах. Из Фекана и Монвилье приходили повидаться с ним и
повеселиться, слушая его, потому что этот толстяк рассмешил бы и мертвого. Он
умел подшутить над людьми так, что они не сердились, умел так подмигнуть
глазом, что все было понятно без слов, умел так хлопнуть себя по ляжке в
приливе веселья, что поневоле разбирал смех. Поглядеть, как он пьет, и то было
любопытно. Он мог пить сколько угодно, лишь бы угощали, и его хитрые глаза
светились радостью от двойного удовольствия: во-первых, он угощался, а
во-вторых, получал за это самое денежки.
Местные шутники спрашивали
его:
- А море ты выпил бы, дядя
Туан?
Он отвечал:
- Отчего ж; только две
причины мешают: во-первых, оно соленое, а во-вторых, не в бутылки же его
разливать; а ведь с моим брюхом из такой чашки не напьешься.
А как он ругался с женой! Это
надо было послушать. Такая получалась комедия, что никаких денег не жалко.
Тридцать лет они были женаты и все тридцать лет переругивались каждый день. Но
дядя Туан шутил, а его старуха злилась. Это была высокая плоскогрудая
крестьянка с длинными, худыми, как у цапли, ногами и сердитыми совиными
глазами. Она разводила кур во дворе позади кабачка и славилась умением
откармливать домашнюю птицу.
Если в Фекане у кого-нибудь
из господ обедали гости, то к столу обязательно подавали откормленную мамашей
Туан птицу, - без этого и обед был не в обед.
Но характер у нее был
скверный: вечно она была не в духе, сердилась на всех вообще, а на своего мужа
особенно. За его веселость и за то, что его все любили; за здоровье и за
толщину. Она честила его лодырем, потому что деньги ему доставались даром, без
всякого труда, и обжорой, потому что он пил и ел за десятерых; дня не
проходило, чтобы она не заявляла ему, вне себя от злости:
- Убирался бы ты лучше в
свинарник, да и сидел бы там голышом! Глядеть на тебя противно: одно сало. И
кричала ему прямо в лицо:
- Погоди, погоди, вот
увидишь, что с тобой будет! Лопнешь, как мешок с зерном, пузырь этакий!
Туан заливался хохотом и
отвечал ей, хлопая себя по кивоту:
- Эх ты, куриная мамаша,
жердь сухая, попробуй так откормить свою птицу! Ну-ка, постарайся.
И, засучив рукав на своей
толстой руке, говорил:
- Вот это крылышко, мамаша,
погляди-ка! Завсегдатаи кабачка стучали кулаками по столу, корчась от смеха,
топали ногами и восторженно сплевывали на пол.
А разъяренная старуха
твердила:
- Погоди, погоди, вот
увидишь, что будет: лопнешь, как мешок с зерном!
И уходила в бешенстве под
дружный смех гостей. В самом деле на Туана нельзя было смотреть без смеха,
такой он стал красный и толстый, точно надутый. Над такими толстяками смерть
как будто потешается, подкрадываясь к ним исподтишка, хитрит и паясничает,
придавая им что-то до крайности смешное своей медленной и разрушительной
работой. Вместо того чтобы проявить себя, как на других, не таясь, сединой,
худобой, морщинами, угасанием сил, всем, что заставляет говорить с содроганием:
“Черт возьми, как он постарел!” - она, негодяйка, забавлялась, наращивая сало,
доводя человека до уродливой толщины, раскрашивая его синим и красным, раздувая,
как шар, так что вид у него был сверхчеловечески здоровый; она обезобразила
дядю Туана, как и все живое, но это безобразие становилось у него не мрачным и
зловещим, как у других, а смешным, шутовски забавным.
- Погоди еще, погоди, -
твердила мамаша Туан, - вот увидишь, что случится.
Глава 2
А случилось то, что дядю
Туана хватил удар. Великана уложили на кровать в каморке за перегородкой, чтобы
ему было слышно, о чем толкуют в кабачке, и чтобы он мог разговаривать с
приятелями; ведь голова у него была по-прежнему светлая, зато тело - громадная
туша, такая, что ни поднять, ни повернуть, - было парализовано и оставалось
неподвижным. Первое время надеялись, что его толстые ноги будут хоть немного
двигаться, но скоро эта надежда пропала, а Туан-Жженка день и ночь лежал в
кровати, которую перестилали только раз в неделю, призвав на помощь четверых
соседей, и те приподнимали его за руки и за ноги, пока под ним перевертывали
тюфяк.
Однако он был весел
по-старому, только веселость у него была уже не та: он стал смирнее и боязливее
и, как ребенок, боялся жены; а она донимала его целый день:
- Ну вот, достукался,
толстый лодырь, лентяй, пьяница негодный! Так тебе и надо, так и надо!
Он уже не отвечал старухе, а
только подмигивал у нее за спиной и поворачивался к стене - единственное
движение, которое он мог сделать. Это у него называлось “поворот на север” или
“поворот на юг”.
Главным его развлечением
было теперь слушать, о чем толкуют в кабачке, и разговаривать через стенку с
приятелями. Когда он узнавал их голоса, то кричал:
- Эй, Селестен, это ты,
зятек? И Селестен Малуазель откликался:
- Я, дядя Туан. Опять, что
ли, прыгаешь, жирный кролик?
Туан-Моя-Водочка отвечал:
- Положим, прыгать я пока не
прыгаю. Зато и худеть не худею, сундук еще крепкий.
Потом он начал зазывать в
каморку близких приятелей, чтоб они составили ему компанию, хотя очень
огорчался, глядя, как они пьют без него. Он все твердил:
- Одно плохо, зятек, без
моей водочки тоска берет, ей-богу! На все остальное наплевать, а вот без
выпивки - плохо дело.
В окно заглядывала совиная
голова мамаши Туан Старуха поднимала крик:
- Вот поглядите-ка на него,
на пузатого лодыря; теперь и корми его, и обмывай, да еще чисти, словно кабана!
Когда старуха уходила, на
окно вскакивал рыжий петух, круглым любопытным глазом заглядывал в комнату и
громко кукарекал. А не то одна или две курицы подлетали к самой кровати,
подбирая с полу хлебные крошки.
Приятели дяди Туана скоро
совсем забросили свои места в общей зале и каждый день после обеда собирались
потолковать вокруг постели толстяка. Шутник Туан и лежа ухитрялся их
развлекать. Этот хитрец самого черта насмешил бы.
Трое завсегдатаев приходили
каждый день Селестен Малуазель, высокий и худой, согнутый, как ствол старой
яблони, Проспер Орлавиль, маленький, сухопарый, похожий на хорька, ехидный и
хитрый, как лиса, и Сезер Помель, который всегда молчал, но все-таки веселился.
Со двора приносили доску,
клали ее на край постели и садились играть в домино, причем сражались, черт
возьми, не на шутку: с двух часов до шести вечера.
Но мамаша Туан была просто
невыносима Она не могла примириться с тем, что ее толстый лодырь развлекается
по-прежнему и играет в домино, валяясь в кровати. Только, бывало, старуха
увидит, что игра началась, сейчас же ворвется, как бешеная, опрокинет доску,
схватит домино и отнесет в кабачок: довольно, мол, с нее и того, что она кормит
этого кабана, не желает она больше видеть, как он веселится; нарочно, что ли,
он дразнит людей, которые день-деньской работают не покладая рук?
Селестен Малуазель и Сезер
Помель сидели смирно, а Проспер Орлавиль начинал поддразнивать старуху: его
забавляло, как она сердится Заметив как-то, что она разозлилась сильнее
обыкновенного, он ей сказал:
- А знаете, мамаша, что я
сделал бы на вашем месте?
Она замолчала, в недоумении
уставившись на него своими совиными глазами. Проспер объяснил:
- Он у вас горячий, как
печка, муженек-то ваш, и с кровати не встает. Так вот, я бы его высиживать яйца
заставил.
Она остолбенела, вперившись
взглядом в хитрую физиономию крестьянина, думая, что он над ней смеется. А тот
продолжал:
- Я бы ему положил по пятку
яиц под мышку и с одной и с другой стороны в тот самый день, как наседка сядет
на яйца. А когда цыплята вылупятся, я бы их отнес к наседке, пускай выхаживает.
Вот бы развелось у вас кур, мамаша!
Старуха растерянно спросила:
- А разве это можно?
Тот отвечал:
- Можно. А почему же нельзя?
Выводят же цыплят в теплой коробке - значит, и в постели можно вывести.
Она была поражена таким
доводом, сразу стихла и ушла, задумавшись.
Неделей позже она принесла
Туану полный фартук яиц и сказала:
- Я посадила желтуху на
десяток яиц. А вот и тебе десяток. Смотри, не раздави.
Туан не понял ее и спросил:
- Чего тебе надо?
Она отвечала:
- Надо, чтобы ты цыплят
высиживал, дармоед. Сначала Туан засмеялся, но старуха настаивала; он
рассердился, заупрямился и наотрез отказался подложить куриные зародыши себе
под мышку.
Но разъяренная старуха
объявила:
- Пока не возьмешь яйца,
никакой еды не получишь. А там видно будет.
Встревоженный Туан
промолчал.
Когда часы пробили
двенадцать, он позвал ее:
- Эй, мамаша! Суп сварился?
Старуха отозвалась из кухни:
- Нет тебе супа, толстый
лентяй.
Он подумал, что жена шутит,
и подождал немного, потом стал просить, умолять, ругаться, в отчаянии ворочался
то на север, то на юг, стучал кулаком в стенку, но в конце концов покорился
судьбе и позволил подложить себе пяток яиц под левый бок. После этого ему дали
похлебки. Когда пришли его друзья, они подумали, что ему совсем плохо, такой у
него был странный и стесненный вид.
Потом начали, как всегда,
играть в домино. Но дяде Туану это, видимо, не доставляло никакого
удовольствия, и рукой он двигал еле-еле, с большой осторожностью.
- Рука у тебя привязана, что
ли? - спросил Орлавиль.
Туан ответил:
- Да, в плече словно тяжесть
какая.
Вдруг в кабачок кто-то
вошел. Игроки замолчали. Это был мэр со своим помощником. Они спросили по
рюмочке коньяка и стали разговаривать о местных делах. Они говорили вполголоса.
Туан хотел было приложиться ухом к стене и, сделав быстрый поворот на север,
устроил себе в постели яичницу.
Он громко выругался: на крик
прибежала мамаша Туан и, угадав, что случилось, сдернула с него одеяло. Сначала
при виде желтой припарки, облепившей весь бок ее мужа, она остановилась в
негодовании, как вкопанная, не находя слов. Потом, вся дрожа от ярости, она
бросилась на паралитика и принялась колотить его по животу изо всей силы, как
бьют вальком белье на пруду. Она молотила кулаками быстро-быстро, с глухим
стуком, словно заяц по барабану.
Трое приятелей Туана
смеялись до упаду, кашляли, чихали, охали, а толстяк осторожно защищался от
наскоков жены, боясь раздавить яйца, лежавшие с другого бока.
Глава 3
Наконец Туан сдался. Ему
пришлось высиживать яйца, отказавшись от игры в домино, от всяких движений,
потому что за каждое раздавленное яйцо злая старуха морила его голодом.
Он неподвижно лежал на
спине, уставившись глазами в потолок, растопырив руки, как крылья, согревая
своим телом куриные зародыши в белой скорлупе.
Теперь он говорил всегда
шепотом, словно боялся не то что двигаться, а даже шуметь, и все беспокоился о
желтой наседке, которая в курятнике несла ту же повинность, что и он.
Он спрашивал у жены:
- Покормили желтуху с
вечера?
Д старуха переходила от кур
к мужу и от мужа к курам, вся поглощенная мыслями о будущих цыплятах, которые
высиживались и в постели и в курятнике.
Соседи, которые знали об
этой истории, с любопытством заходили в кабачок и степенно справлялись о Туане.
Они входили в нему на цыпочках, как к больному, и с участием спрашивали:
- Ну, как дела? Подвигается, что ли?
Туан отвечал:
- Подвигаться-то
подвигается, только что-то меня все в жар бросает. И по всему телу мурашки
бегают.
Но вот как-то утром старуха
вошла к нему в большом волнении и объявила:
- У желтухи семь штук
вывелось. Остальные три болтуны.
У Туана забилось сердце.
Сколько-то окажется у него?
- А скоро это будет? -
спросил он с тревогой, словно женщина, которая собирается родить. Старуха,
боясь неудачи, сердито ответила:
- Надо думать, скоро!
Они стали ждать. Собрались и
приятели Туана, которые знали, что срок подходит, и тоже беспокоились.
По всей деревне только об
этом и судачили, то и дело бегали справляться у соседей.
Часам к трем Туан задремал.
Теперь он спал половину дня. Вдруг его разбудило непривычное щекотание под
правым боком. Он протянул туда левую руку, и что-то живое, все в желтом пуху,
зашевелилось у него под пальцами.
Он так взволновался, что
закричал и выпустил цыпленка, а тот побежал по его груди. В кабачке было полно
народу. Все бросились к двери, набились в каморку, окружили кровать Туана,
словно палатку фокусника, а прибежавшая старуха осторожно высвободила птенца,
который запутался в бороде ее мужа.
Все молчали. День был
жаркий, апрельский. В открытое окно было слышно, как желтая наседка клохтаньем
сзывала своих новорожденных цыплят.
Туан, весь потный от
волнения, тревоги и ожидания, прошептал:
- У меня еще один вот сейчас
вывелся, под левым боком.
Жена засунула в постель
длинную костлявую руку и вытащила второго цыпленка с ловкостью и осторожностью
повивальной бабки.
Соседям захотелось поглядеть
на него. Цыпленка передавали из рук в руки, разглядывали его, словно какое-то
чудо.
В следующие двадцать минут
не вывелось ни одного цыпленка, зато потом сразу вылупилось четыре.
Зрители зашумели. А Туан
улыбался, радуясь такой удаче, и начинал гордиться своим необыкновенным
отцовством. Ну еще бы, такие, как он, конечно, редкость! Вот уж, правда,
выдумщик!
Он объявил:
- Шестеро! Вот так крестины, ей-богу!
Зрители громко расхохотались. В кабачок набились новые посетители. Остальные
дожидались своей очереди перед дверьми. Все спрашивали друг у друга:
- Сколько там у него?
- Шесть штук.
Старуха отнесла наседке это
новое прибавление семейства, и та отчаянно клохтала, взъерошив перья и
растопырив крылья, чтобы укрыть всех своих цыплят.
- Еще один! - закричал Туан.
Однако он ошибся: их
оказалось трое! Вот это было торжество! Самый последний вылупился из скорлупы в
семь часов вечера. Все яйца оказались хорошие! И Туан, с ума сходя от радости,
торжествующе целовал в спинку слабенького птенчика, чуть не задушив его своими
губами. Охваченный материнской нежностью к крохотному существу, которому дал жизнь,
он хотел было оставить этого цыпленка до завтра у себя в кровати, но старуха и
этого отнесла к наседке, не слушая никаких просьб своего мужа.
Восхищенные зрители стали
расходиться, обсуждая это событие; один только Орлавиль задержался и, оставшись
последним, заметил:
- Послушай-ка, дядя Туан, ты
меня первого должен угостить жареными цыплятами.
При мысли о жареном лицо
Туана просияло, и толстяк ответил:
- Ну, само собой, угощу,
зятек!
Полезные ссылки:
Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
|