Библиотека художественной литературы

Старая библиотека художественной литературы

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я


Читальный зал:

Ги де МОПАССАН

НАШЕ СЕРДЦЕ



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

   Однажды Масиваль, музыкант, прославленный автор  Ревекки,  тот,  кого
уже лет пятнадцать называли "знаменитым молодым маэстро", сказал  своему
другу Андре Мариолю:
   - Почему ты не попросишь, чтобы тебя  представили  госпоже  де  Бюрн?
Уверяю тебя, это одна из интереснейших женщин современного Парижа.
   - Потому, что я вовсе не создан для этого общества.
   - Дорогой мой, ты неправ. Это очень своеобразный, очень  современный,
живой артистический салон.  Там  много  занимаются  музыкой,  там  ведут
беседу не хуже, чем в салонах лучших сплетниц прошлого столетия. Тебя  в
этом доме оценили  бы,  -  прежде  всего  потому,  что  ты  превосходный
скрипач, во-вторых, потому, что там о тебе было сказано много  хорошего,
наконец, потому, что ты  слывешь  человеком  не  банальным  и  не  очень
общительным.
   Мариоль был польщен, но, все еще противясь и к тому  же  предполагая,
что это настойчивое приглашение делается не без ведома молодой  женщины,
проронил:  "Ну,  меня  это  мало  интересует";  и   в   этом   нарочитом
пренебрежении уже звучала нотка согласия.
   Масиваль продолжал:
   - Хочешь, я представлю тебя на днях? Да ты, впрочем, уже знаешь ее по
рассказам друзей; ведь мы довольно часто  говорим  о  ней.  Ей  двадцать
восемь лет, это очень красивая женщина, большая  умница;  она  не  хочет
вторично  выходить  замуж,  потому  что  в  первом  браке  была   крайне
несчастлива. Она сделала свой дом местом встреч приятных людей.  Там  не
слишком много клубных завсегдатаев и светских пошляков.  Ровно  столько,
сколько требуется для придания блеска. Она будет в восторге, если я тебя
приведу. Побежденный Мариоль ответил:
   - Пусть будет по-твоему.  Как-нибудь  на  днях.  В  начале  следующей
недели композитор зашел к нему и спросил:
   - Ты завтра свободен?
   - Да , пожалуй.
   -  Отлично  Пойдем  обедать  к  госпоже  де  Бюрн  Она  мне  поручила
пригласить тебя. Впрочем, вот и ее записка.
   Подумав для приличия, Мариоль ответил:
   - Пойдем Андре Мариолю было лет тридцать семь, он был  холост,  ничем
не занимался, был достаточно богат, чтобы позволить себе  жить  как  ему
вздумается, путешествовать и даже  собрать  прекрасную  коллекцию  новой
живописи и старинных безделушек; он слыл человеком  остроумным,  немного
сумасбродным, немного нелюдимым, чуть  прихотливым,  чуть  высокомерным,
разыгрывающим отшельника  скорее  из  гордости,  чем  от  застенчивости.
Богато одаренный, тонкого ума, но ленивый, способный все понять и,  быть
может, многое сделать, он довольствовался тем, что наслаждался жизнью  в
качестве зрителя или, вернее, знатока. Будь он  беден,  он,  несомненно,
стал бы выдающимся человеком и знаменитостью, но, родившись богатым,  он
вечно упрекал себя за то, что  не  сумел  ничего  добиться.  Правда,  он
предпринимал ряд попыток, но слишком нерешительных, в области  искусств:
одну - на литературном поприще, издав путевые заметки, интересные, живые
и изысканные по стилю, другую - в области  музыки,  увлекаясь  игрой  на
скрипке, и тут он приобрел, даже  среди  профессиональных  исполнителей,
славу одаренного  дилетанта;  и  наконец  третью  попытку  -  в  области
скульптуры, того  искусства,  где  прирожденная  ловкость  и  дар  смело
намечать обманчивые  контуры  заменяют  в  глазах  невежд  мастерство  и
выучку. Его глиняная статуэтка Тунисский  массажист  принесла  ему  даже
некоторый успех на прошлогодней выставке.
   Говорили, что он не  только  прекрасный  наездник,  но  и  выдающийся
фехтовальщик, хотя он никогда не выступал публично, вероятно, из-за  той
же робости, которая заставляла его избегать светских кругов,  где  можно
было опасаться серьезного соперничества Но друзья единодушно  хвалили  и
ценили его, быть может, потому, что он не затмевал их Во всяком  случае,
о нем говорили как о человеке надежном, преданном, отзывчивом и приятном
в  обращении  Роста  выше   среднего,   с   черной   бородкой,   коротко
подстриженной на щеках и образующей на подбородке острый клин, со слегка
седеющими, но красиво вьющимися волосами, он отличался открытым взглядом
ясных, живых карих глаз, недоверчивых и чуть суровых  Среди  его  друзей
преобладали деятели искусства -  романист  Гастон  де  Ламарт,  музыкант
Масиваль, художники Жобен, Риволе, де Модель, которые, казалось,  высоко
ценили его дружбу, его ум, остроумие и даже его суждения, хотя в глубине
души они с высокомерием людей, достигших успеха, считали его неудачником
- пусть очень милым и очень умным  Его  надменная  сдержанность  как  бы
говорила "Я ничто, потому что не захотел быть чем-либо" И он вращался  в
узком кругу, пренебрегая великосветским флиртом и модными салонами,  где
другие блистали бы ярче и оттеснили бы его в толпу светских статистов Он
посещал только такие дома, где могли правильно оценить его  неоспоримые,
но скрытые качества, и он так быстро согласился быть представленным г-же
Мишель де Бюрн лишь потому, что лучшие его  друзья,  те  самые,  которые
всюду рассказывали об его скрытых достоинствах, были постоянными гостями
этой молодой женщины Она жила в первом этаже прекрасного дома  на  улице
генерала Фуа, позади церкви св. Августина Две комнаты -  столовая  и  та
гостиная, где принимали всех, -  выходили  на  улицу,  две  другие  -  в
прелестный сад, находившийся в распоряжении домовладельца С этой стороны
помещалась вторая гостиная, очень просторная, длинная, но не широкая,  с
тремя окнами, откуда были видны деревья, листья которых касались ставен,
она  была  обставленна  исключительно  простыми  и  редкими   предметами
безупречного,  строгого  вкуса  и  огромной  ценности   Стулья,   столы,
прелестные шкафчики и этажерки, картины, веера и фарфоровые статуэтки  в
горке, вазы, фигурки, громадные стенные часы, обрамленные панно,  -  все
убранство дома молодой женщины влекло и приковывало взоры своим  стилем,
стариной или изяществом. Чтобы создать себе  такую  обстановку,  которой
она гордилась  почти  так  же,  как  самой  собою,  она  воспользовалась
дружбой, любезностью  и  чутьем  всех  знакомых  ей  художников.  Они  с
охотничьим  азартом  выискивали  для  нее,  богатой  и   щедрой,   вещи,
отмеченные  тем  неповторимым   отпечатком,   которого   не   улавливает
вульгарный любитель,  и  благодаря  этим  людям  г-жа  де  Бюрн  создала
знаменитый, малодоступный  салон,  где,  как  ей  представлялось,  гости
чувствовали себя лучше и куда шли охотнее,  нежели  в  заурядные  салоны
других светских женщин.
   Одна из излюбленных ее теорий заключалась в том, что  оттенок  обоев,
занавесей, уютность кресел, приятность  форм,  изящество  целого  нежат,
чаруют и ласкают взоры не меньше,  чем  обворожительные  улыбки  хозяев.
Привлекательные  или  отталкивающие  дома,  говорила  она,  богатые  или
бедные, пленяют, удерживают  или  отвращают  в  такой  же  мере,  как  и
населяющие их существа. Они будят или усыпляют сердце, воспламеняют  или
леденят ум, вызывают  потребность  говорить  или  молчать,  печалят  или
радуют. Словом, они внушают гостю безотчетное желание остаться или уйти.
   В этой довольно  сумрачной  гостиной,  между  двумя  жардиньерками  с
цветами, на почетном месте стоял величественный  рояль.  Дальше  высокая
двустворчатая дверь вела в спальню, за которой следовала туалетная, тоже
очень элегантная и просторная, обитая персидской  материей,  как  летняя
гостиная; здесь г-жа де Бюрн обычно проводила время, когда бывала одна.
   Выйдя замуж, за светского негодяя, за одного из тех семейных тиранов,
которым все должны  подчиняться  и  уступать,  она  вначале  была  очень
несчастна.  Целых  пять   лет   ей   приходилось   терпеть   жестокость,
требовательность,  ревность,   даже   грубость   этого   отвратительного
властелина;   терроризированная,   ошеломленная   неожиданностью,    она
безропотно покорилась игу открывшейся перед нею супружеской  жизни;  она
была подавлена деспотической, гнетущей волей  грубого  мужчины,  жертвой
которого оказалась.
   Однажды вечером, возвращаясь домой, муж ее умер от аневризмы, и когда
принесли его тело, завернутое в одеяло, она долго вглядывалась  в  него,
не веря в реальность освобождения, чувствуя  глубокую  радость  и  боясь
обнаружить ее.
   От природы независимая, веселая, даже экспансивная, обворожительная и
очень  восприимчивая,  с  проблесками  вольнодумства,  которые  каким-то
образом появляются у иных парижских девочек, словно они  с  детских  лет
вдыхали пряный воздух бульваров, куда по вечерам через распахнутые двери
театров врывается тлетворная атмосфера одобренных или освистанных  пьес,
она все  же  сохранила  от  своего  пятилетнего  рабства  застенчивость,
сочетавшуюся с прежней смелостью, постоянную боязнь, как бы не  сделать,
не сказать лишнего, жгучую жажду независимости и твердую  решимость  уже
никогда больше не рисковать своей свободой.
   Ее муж, человек светский, заставлял ее устраивать приемы, на  которых
она играла роль бессловесной, изящной, учтивой и нарядной рабыни.  Среди
друзей этого деспота было много деятелей искусства, и она принимала их с
любопытством, слушала с удовольствием, но никогда не  решалась  показать
им, как хорошо она их понимает и как высоко ценит.
   Когда кончился срок траура, она как-то пригласила нескольких из них к
обеду. Двое уклонились, а трое приняли приглашение и с удивлением  нашли
в ней обаятельную молодую женщину с открытой душой,  которая  тотчас  же
безо  всякого  жеманства  мило  призналась  им  в  том,  какое   большое
удовольствие доставляли ей прежние их посещения.
   Так постепенно она выбрала среди старых знакомых,  мало  знавших  или
мало ценивших ее, несколько человек себе по вкусу и, в качестве вдовы, в
качестве свободной  женщины,  желающей,  однако,  сохранить  безупречную
репутацию,  стала  принимать  наиболее  изысканных  мужчин,  которых  ей
удалось собрать вокруг себя, присоединив к ним лишь двух-трех женщин.
   Первые приглашенные стали близкими друзьями, образовали ядро, за ними
последовали другие, и дому был придам уклад небольшого монаршего  двора,
куда  каждый  приближенный  приносил  либо  талант,  либо  громкое  имя;
несколько тщательно отобранных титулов  примешивалось  здесь  к  светлым
умам разночинной интеллигенции.
   Ее отец, г-н Де  Прадон,  занимавший  верхний  этаж,  служил  как  бы
блюстителем  нравственности  и  защитником  ее  доброго  имени.   Старый
волокита,  чрезвычайно  элегантный,  остроумный,  он  уделял  ей   много
внимания и обращался с ней скорее как с дамой сердца, чем как с дочерью;
он возглавлял обеды, которые она давала по четвергам  и  которые  вскоре
приобрели в Париже славу, став предметом толков и зависти. Просьбы  быть
представленным и приглашенным  все  учащались,  их  обсуждали  в  кружке
приближенных и часто отклоняли после своего рода голосования.  Несколько
острот, сказанных в этом салоне, облетели весь город. Здесь дебютировали
актеры, художники, и молодые поэты, и это  было  для  их  славы  как  бы
боевым крещением. Лохматые  гении,  приведенные  Гастоном  де  Ламартом,
сменяли  у  рояля  венгерских  скрипачей,  представленных  Масивалем,  а
экзотические  танцовщицы  изумляли  гостей  своей  волнующей  пластикой,
прежде чем появиться перед публикой Эдема или Фоли-Бержер.
   Госпожа де Бюрн, сохранившая тяжелое воспоминание  о  своей  светской
жизни под гнетом  мужа  и  ревниво  оберегаемая  друзьями,  благоразумно
воздерживалась особенно расширять круг знакомых  Довольная  и  в  то  же
время чувствительная к тому, что могли бы сказать и подумать о ней,  она
отдавалась своим немного богемным наклонностям, сохраняя  вместе  с  тем
буржуазную осторожность. Она  дорожила  своею  репутацией,  остерегалась
безрассудств, была корректна в своих прихотях, умеренна  в  дерзаниях  и
заботилась о том, чтобы ее не могли заподозрить ни в одной связи,  ни  в
одном флирте, ни в одной интриге.
   Все пытались обольстить ее, но никому, как говорили, это  не  удалось
Они исповедовались друг другу и признавались  в  этом  с  удивлением,  -
мужчины с трудом допускают -  и,  пожалуй,  не  без  оснований  -  такую
добродетель  в  независимой  женщине.  Вокруг  нее   создалась   легенда
Говорили, будто ее муж  проявил  в  начале  их  совместной  жизни  столь
возмутительную грубость и предъявлял такие невероятные  требования,  что
она навсегда излечилась от любви И ее друзья часто обсуждали  это  между
собой. Они неизбежно приходили к  выводу,  что  девушка,  воспитанная  в
мечтах  о  любовных  ласках  и  в  ожидании  волнующей  тайны,   которая
представляется ей  как  что-то  мило-постыдное,  что-то  нескромное,  но
утонченное, должна быть потрясена,  когда  сущность  брака  раскрывается
перед нею грубым самцом.
   Светский философ Жорж де Мальтри добавлял с легкой усмешкой: "Ее  час
еще пробьет. Он никогда не минует  таких  женщин.  И  чем  позднее,  тем
громче он прозвучит. Наша приятельница,  с  ее  артистическими  вкусами,
влюбится на склоне лет в какого-нибудь певца или пианиста".
   Гастон де Ламарт придерживался другого мнения. Как романист, психолог
и наблюдатель, изучающий светских людей, с которых он,  кстати  сказать,
писал иронические, но схожие портреты, он считал, что понимает женщин  и
разбирается   в   их   душе    с    непогрешимой    и    непревзойденной
проницательностью. Он причислял г-жу де  Бюрн  к  разряду  тех  нынешних
сумасбродок, образ которых он дал в своем любопытном романе Одна из них.
Он  первый  описал  эту  новую  породу  женщин,  породу   рассудительных
истеричек,  которых  мучают  нервы,  беспрестанно  томят  противоречивые
влечения,  даже  не  успевающие  стать   желаниями,   женщин   во   всем
разочарованных, хотя они еще ничего не испытали по  вине  обстоятельств,
по вине  эпохи,  условий  момента,  современных  романов;  эти  женщины,
лишенные  огня,  неспособные  на  увлечение,  сочетают  в  себе  прихоти
избалованных детей с черствостью старых скептиков.
   Как и другие, он потерпел неудачу в своих попытках увлечь ее.
   А в г-жу де Бюрн один за другим влюблялись  все  ее  приближенные,  и
после кризиса они долго еще бывали растроганы и взволнованы. Мало-помалу
они образовали как бы маленькую общину верующих Эта женщина была для них
мадонной, и они без конца говорили о ней, подвластные  ее  обаянию  даже
издали Они чтили ее, восхваляли, критиковали  или  порицали,  смотря  по
настроению, в зависимости от обид, неудовольствия или зависти, когда она
выказывала предпочтение кому-нибудь из них. Они постоянно  ревновали  ее
друг к другу, немного друг  за  другом  шпионили,  но  всегда  держались
вокруг  нее  сплоченными  рядами,  чтобы  не  подпустить   какого-нибудь
опасного соперника Самые преданные были:  Масшваль,  Гастон  де  Ламарт,
толстяк Френель, молодой философ, весьма модный светский человек Жорж де
Мальтри, известный своими  парадоксами,  красноречием  и  разносторонней
образованностью,   пополняемой   последними    научными    достижениями,
непонятный даже для самых горячих его поклонниц; еще он славился  своими
костюмами, такими же изысканными, как и его теории.  К  этим  выдающимся
людям  хозяйка  дома  прибавила  несколько  светских   друзей,   слывших
остроумными: графа де Марантена,  барона  де  Гравиля  и  еще  двух-трех
человек.
   Самыми привилегированными среди избранных  были  Масиваль  и  Ламарт,
обладавшие, казалось, даром всегда развлекать молодую  женщину,  которую
забавляла  их  артистическая  непринужденность,  их  болтовня  и  умение
подтрунивать над всеми и даже над нею самою, когда она позволяла. Но  ее
желание - то ли естественное, то ли нарочитое - не оказывать  ни  одному
из  поклонников   длительного   и   явного   предпочтения,   шаловливый,
непринужденный  той  ее   кокетства   и   подлинная   справедливость   в
распределении  знаков   внимания   поддерживали   между   ними   дружбу,
приправленную враждой, и игру ума, делавшую их обаятельными.
   Иной раз кто-нибудь из них, чтобы досадить другим, представлял своего
знакомого. Но так как этот знакомый обычно не бывал  человеком  особенно
выдающимся или  особенно  интересным,  остальные,  объединившись  против
него, вскоре его выживали.
   И вот Маснваль ввел в дом своего товарища, Андре Мариоля.
   Лакей в черном фраке доложил:
   - Господин Масиваль! Господин Мариоль! Под  огромным  пышным  облаком
розового шелка -  непомерно  большим  абажуром,  который  отбрасывал  на
старинный квадратный мраморный столик  ослепительный  свет  лампы-маяка,
укрепленной на высокой колонне из золоченой бронзы, над альбомом, только
что принесенным  Ламартом,  склонились  четыре  головы:  женская  и  три
мужских. Писатель перевертывал страницы и давал пояснения.
   Женщина обернулась к входившим, и Мариоль увидел  ясное  лицо  слегка
рыжеватой блондинки, с непокорными завитками на висках,  пылавшими,  как
горящий хворост. Тонкий  вздернутый  нос,  живая  улыбка,  рот  с  четко
очерченными  губами,  глубокие  ямочки   на   щеках,   чуть   выдающийся
раздвоенный подбородок придавали, этому лицу насмешливое выражение, в то
время как глаза, по странному контрасту, обволакивали его  грустью.  Они
были голубые,  блекло-голубые,  словно  синева  их  выгорела,  стерлась,
слиняла, а посредине сверкали черные, круглые, расширенные зрачки.  Этот
блестящий, странный взгляд как бы свидетельствовал о  грезах,  навеянных
морфием, если  не  был  вызван  просто-напросто  возбуждающим  действием
белладонны.
   Госпожа де Бюрн, стоя, протягивала руку, здоровалась, благодарила.
   - Я уже давно прошу моих друзей привести вас, - говорила она Мариолю,
- но мне всегда приходится по несколько  раз  повторять  такие  просьбы,
чтобы их исполнили.
   Это была высокая, изящная, слегка медлительная в  движениях  женщина;
скромно декольтированное платье чуть обнажало  прекрасные  плечи,  плечи
рыжеватой блондинки,  бесподобные  при  вечернем  освещении.  Между  тем
волосы ее были не красноватыми, а того  непередаваемого  оттенка,  какой
бывает у опавших листьев, опаленных осенью.
   Потом она представила г-на Мариоля своему отцу, -  тот  поклонился  и
подал ему руку.
   Мужчины, разбившись на три группы, непринужденно  беседовали,  как  у
себя дома, в обычном своем кругу, которому присутствие женщины придавало
оттенок галантности.
   Толстяк  Френель  беседовал  с  графом  де   Марантеном.   Постоянное
присутствие Френеля в этом доме и предпочтение,  которое  оказывала  ему
г-жа де Бюрн, часто возмущало и  сердило  ее  друзей.  Еще  молодой,  но
толстый, как сосиска, надутый, сопящий,  почти  безбородый,  с  головой,
осененной  зыбким  облачком  светлых  и  непокорных  волос,   заурядный,
скучный, он в глазах молодой женщины обладал, несомненно,  достоинством,
неприятным для остальных, но существенным для нее, а именно: он любил ее
без памяти, сильнее и преданнее всех. Его окрестили  "тюленем".  Он  был
женат, но никогда не заикался о том, чтобы ввести в  дом  г-жи  де  Бюрн
свою жену, которая, по слухам, даже издали очень ревновала его. Особенно
Ламарт и Масиваль возмущались явной симпатией  их  приятельницы  к  этой
сопелке, но когда они не выдерживали  и  упрекали  ее  в  дурном  вкусе,
эгоистичном и заурядном, она отвечала, улыбаясь:
   - Я  люблю  его,  как  славного,  верного  песика.  Жорж  де  Мальтри
рассказывал Гастону де Ламарту о последнем открытии микробиологов.
   Де  Мальтри  сопровождал  свои   рассуждения   бесконечными   тонкими
оговорками, но романист Ламарт слушал его с тем  воодушевлением,  с  той
доверчивостью, с какою литераторы, не задумываясь, воспринимают все, что
кажется им самобытным и новым.
   Великосветский философ, со светлыми, как  лен,  волосами,  высокий  и
стройный, был затянут во фрак, тесно облегавший его талию.  Тонкое  лицо
его, выступавшее из белого воротничка, было бледно,  а  светлые  плоские
волосы казались наклеенными.
   Что касается Ламарта,  Гастона  де  Ламарта,  которому  частица  "де"
внушала некоторые дворянские и великосветские  притязания,  то  это  был
прежде всего литератор, неумолимый и беспощадный литератор.  Вооруженный
зорким взглядом, который схватывал образы, положения, жесты с  быстротой
и точностью фотографического аппарата, и наделенный проницательностью  и
врожденным писательским чутьем, похожим на нюх охотничьей собаки,  он  с
утра до ночи  накапливал  профессиональные  наблюдения.  Благодаря  двум
очень  простым  способностям  -  четкому  восприятию  внешних   форм   и
инстинктивному постижению внутренней сущности - он придавал своим книгам
оттенки, тон, видимость и остроту подлинной жизни, причем они отнюдь  не
обнаруживали тенденций, обычных  для  писателей-психологов,  а  казались
кусками человеческой жизни, выхваченными из действительности.
   Выход в свет романов Ламарта вызывал в обществе  волнения,  пересуды,
злорадство и негодование, так как всегда казалось,  что  в  них  узнаешь
известных людей, едва прикрытых прозрачной маской,  а  его  появление  в
гостиных неизменно влекло за собою тревогу. К тому же он опубликовал том
своих воспоминаний, где набросал портреты некоторых  знакомых  мужчин  и
женщин, хотя и без явного недоброжелательства, но с  такою  точностью  и
беспощадностью, что  многие  были  задеты.  Кто-то  прозвал  его  "гроза
друзей".
   Об этом человеке с загадочной душой и закрытым сердцем говорили,  что
он страстно любил когда-то женщину, причинившую ему много  страданий,  и
что теперь он мстит другим.
   Ламарт с Масивалем прекрасно понимали друг Друга, хотя  музыкант  был
совсем другим человеком  -  более  открытым,  более  увлекающимся,  быть
может, менее глубоким,  зато  более  экспансивным.  После  двух  крупных
успехов - оперы, сначала исполненной в Брюсселе, а потом перенесенной  в
Париж, где ее  восторженно  встретили  в  Комической  опере,  и  другого
произведения, принятого и тотчас  же  поставленного  в  Большом  оперном
театре, где его высоко оценили, как предвестие прекрасного  таланта,  он
переживал своего рода  упадок,  который,  как  преждевременный  паралич,
постигает большинство современных художников. Они  не  стареют  в  лучах
славы и успеха, как их отцы, а кажутся пораженными бессилием уже в самом
расцвете сил.  Ламарт  говорил:  "Теперь  во  Франции  встречаются  лишь
неудавшиеся гении".
   В то время Масиваль был, видимо,  очень  увлечен  г-жой  де  Бюрн,  и
кружок поговаривал об этом; вот почему, когда он с благоговением целовал
ее руку, все взоры обратились на него, он спросил:
   - Мы опоздали? Она ответила:
   - Нет, я еще поджидаю барона де Гравиля и маркизу де Братиан.
   - Ах, маркизу? Чудесно! Значит, мы займемся музыкой?
   - Надеюсь.
   Запоздавшие приехали. Маркиза - женщина, пожалуй, слишком полная  для
своего роста, итальянка по происхождению, живая, черноглазая, с  черными
бровями и ресницами, с черными волосами, столь густыми и обильными,  что
они спускались на лоб и затеняли глаза;  она  славилась  среди  светских
женщин своим замечательным голосом.
   Барон, человек с безупречными манерами, со впалой  грудью  и  большой
головой,  казался  вполне  завершенным  лишь  с  виолончелью  в   руках.
Страстный меломан, он посещал только те дома, где ценили музыку.
   Доложили, что кушать подано, и г-жа де  Бюрн,  взяв  под  руку  Андре
Мариоля, пропустила вперед гостей.  Когда  она  осталась  с  Мариолем  в
гостиной, она, прежде чем последовать за остальными, искоса взглянула на
него, и ему показалось, что в этих светлых глазах с черными зрачками  он
улавливает какую-то более сложную мысль, более острый интерес,  чем  те,
которыми обычно утруждают себя красивые женщины, принимая гостя за своим
столом в первый раз.
   Обед прошел довольно уныло и однообразно. Ламарт нервничал и держался
враждебно - не открыто враждебно, ибо всегда старался быть корректным, а
он заражал всех тем почти неуловимым дурным настроением, которое леденит
непринужденную беседу.  Масиваль,  мрачный  и  озабоченный,  мало  ел  и
исподлобья посматривал на хозяйку дома, мысли которой, казалось,  витали
где-то далеко. Она была невнимательна, отвечала с  улыбкой,  но  тут  же
умолкала и, видимо, думала о чем-то, хотя и не  особенно  увлекательном,
но все же более интересном для нее в  этот  вечер,  чем  ее  гости.  Она
старалась быть как можно  предупредительнее  к  маркизе  и  Мариолю,  но
делала это по обязанности, по привычке,  была  явно  рассеяна  и  занята
чем-то другим. Френель и г-н де Мальтри спорили  о  современной  поэзии.
Френель придерживался ходячих великосветских мнений, а  г-н  де  Мальтри
разъяснял суждения самых  изощренных  версификаторов,  непостижимые  для
обывателей.
   За обедом Мариоль еще несколько раз встречал пытливый взгляд  молодой
женщины, но уже более рассеянный, менее упорный, менее  сосредоточенный.
Только маркиза де Братиан, граф де Марантен и барон де  Гравиль  болтали
без умолку и успели рассказать друг другу множество новостей.
   Масиваль становился все сумрачнее; он подсел к роялю и взял несколько
аккордов. Г-жа де Бюрн словно ожила и наскоро устроила небольшой концерт
из своих любимых произведений.
   Маркиза была в голосе и, воодушевленная присутствием Масиваля, пела с
подлинным мастерством. Композитор аккомпанировал  ей  с  меланхолическим
видом, который он всегда принимал играя. Его длинные волосы ниспадали на
воротник фрака, смешиваясь с курчавой, широкой, блестящей и  шелковистой
бородой. Многие женщины были в него влюблены и, по слухам,  преследовали
его и теперь. Г-жа де Бюрн, сидевшая около рояля, всецело погрузилась  в
музыку; казалось, она и любовалась музыкантом и не видела его,  так  что
Мариоль почувствовал легкую ревность. Он не ревновал именно ее и  именно
к нему, но, видя этот женский  взгляд,  зачарованный  знаменитостью,  он
почувствовал себя уязвленным в своем  мужском  самолюбии,  понимая,  что
женщины оценивают нас в зависимости от завоеванной нами  славы.  Не  раз
уже он втайне  страдал,  сталкиваясь  со  знаменитостями  в  присутствии
женщин, благосклонность которых служит для  многих  высшею  наградою  за
достигнутый успех.
   Часов около десяти одна за другой приехали баронесса де Фремия и  две
еврейки из высших банковских сфер. Разговор  шел  об  одной  предстоящей
свадьбе и о намечающемся разводе.
   Мариоль смотрел на г-жу де Бюрн, которая  сидела  теперь  у  колонки,
поддерживавшей огромную лампу.
   Ее тонкий, слегка вздернутый нос, милые ямочки на щеках и  подбородке
придавали ей детски-шаловливый вид, несмотря на то, что ей было уже  под
тридцать, а ее глаза, напоминавшие поблекший цветок, были полны какой-то
волнующей тайны. Кожа ее в ярком вечернем  освещении  принимала  оттенки
светлого бархата, в то время как волосы, когда она поворачивала  голову,
загорались рыжеватыми отблесками.
   Почувствовав мужской взгляд, устремленный  на  нее  с  другого  конца
гостиной, она встала и направилась к Мариолю, улыбаясь, словно  в  ответ
на его призыв.
   - Вы, должно быть, соскучились?  -  спросила  она.  -  В  непривычном
обществе всегда немного скучно.
   Он запротестовал.
   Она пододвинула стул и села около него.
   И они сразу же разговорились. Это произошло внезапно - так вспыхивает
спичка, поднесенная к огню. Казалось, они  уже  давно  знали  взгляды  и
чувства  друг  друга,  а  одинаковая  природа,  воспитание,   одинаковые
склонности,  вкусы  предрасположили   их   к   взаимному   пониманию   и
предназначили им встретиться.
   Быть может, тут сказалась и ловкость молодой женщины, но радость  при
встрече с человеком, который слушает, угадывает твои мысли, отвечает  и,
возражая, дает толчок к дальнейшему  их  развитию,  воодушевила  Мариоля
Польщенный к тому же  оказанным  ему  приемом,  покоренный  ее  влекущей
грацией, чарами, которыми она умела  околдовывать  мужчин,  он  старался
обнаружить перед ней особенности своего ума, неяркого, но самобытного  и
тонкого, привлекавшего к нему тех немногочисленных, но истинных  друзей,
которые его хорошо знали.
   Вдруг она сказала:
   - Право, с  вами  очень  приятно  беседовать.  Мне,  впрочем,  так  и
говорили. Он почувствовал, что краснеет, и дерзнул ответить:
   -А меня предупреждали, что вы. - Договаривайте кокетка? Да, я  всегда
кокетничаю с теми, кто мне нравитс. Это всем известно, и я этого  отнюдь
не скрываю, но вы убедитесь, что мое кокетство совершенно бесстрастно, и
это дает  мне  возможность  сохранять..,  или  возвращать  себе  друзей,
никогда не теряя их окончательно, и удерживать их всех  около  себя.  Ее
загаженная мысль,  казалось,  говорила-"Будьте  спокойны  и  не  слишком
самоуверенны, не обольщайтесь -  вам  ведь  достанется  не  больше,  чем
другим".
   Он ответил:
   - Это  называется  предупреждать  своих  гостей  о  всех  опасностях,
которым они здесь подвергаются Она открыла ему путь для разговора о  ней
Он этим воспользовался. Он начал с комплиментов и убедился, что  она  их
любит; потом подстрекнул ее женское любопытство, рассказав  о  том,  что
говорят о ней в различных кругах общества,  где  он  бывает  Она  слегка
встревожилась и не могла скрыть, что это ее интересует, хотя и старалась
проявить полное равнодушие к тому, что могут думать об ее образе жизни и
вкусах  Он  рисовал  ей  лестный  портрет  женщины  независимой,  умной,
незаурядной и обаятельной, которая окружила себя талантами  и  вместе  с
тем осталась безукоризненно светской Она  отклоняла  его  комплименты  с
улыбкой, потому что, в сущности, была польщена; она отнекивалась, но  от
души  забавлялась  всеми  подробностями,  которые  он  сообщал,  и  шутя
требовала все новых и новых, искусно выпытывая их с какою-то чувственной
жадностью к лести.
   Он думал, глядя на нее: "В сущности,  это  просто  дитя,  как  и  все
женщины" И он закончил красивой фразой, воздав хвалу ее подлинной  любви
к  искусству,  столь  редкой  у  женщин  Тогда  она  неожиданно  приняла
насмешливый тон в  духе  той  французской  лукавой  веселости,  которая,
по-видимому, является самой сущностью нашей нации Мариоль ее перехвалил.
Она дала ему понять, что она не дурочка - Право же,  -  сказала  она,  -
признаюсь вам, я и сама не знаю, что я люблю: искусство или художников.
   Он возразил:
   - Как можно любить художников, не любя самого искусства?
   - Они иной раз интереснее светских людей.
   - Да, но зато и недостатки их сказываются резче.
   - Это правда - Значит, музыку вы не любите?  Она  вдруг  опять  стала
серьезной - О нет! Музыку я обожаю Я, кажется, люблю ее больше всего  на
свете Тем не менее Масиваль  убежден,  что  я  в  ней  ровно  ничего  не
понимаю.
   - Он вам так сказал?
   - Нет, он так думает - А откуда вы это знаете?
   - О, мы, женщины, если  чего-нибудь  и  не  знаем,  то  почти  всегда
догадываемся!
   - Итак, Масиваль считает, что вы ничего не понимаете в музыке?
   - Я в этом уверена Я чувствую это хотя бы по  тому,  как  он  мне  ее
объясняет, как подчеркивает оттенки, а сам  в  то  же  время,  вероятно,
думает: "Все равно бесполезно; я это делаю только потому, что  вы  очень
милы".
   - А ведь  он  мне  говорил,  что  во  всем  Париже  не  бывает  таких
прекрасных музыкальных вечеров, как у вас.
   - Да, благодаря ему.
   - А литературу вы не любите?
   - Очень люблю и даже осмеливаюсь думать, что хорошо в ней разбираюсь,
вопреки мнению Ламарта.
   - Который тоже считает, что вы в ней ничего не понимаете?
   - Разумеется.
   - И который тоже не говорил вам об этом?
   - Простите, он-то говорил. Он полагает, что некоторые  женщины  могут
тонко а верно понимать выраженные чувства, жизненность действующих  лиц,
психологию вообще, но что им совершенно не дано ценить самое  главное  в
его мастерстве: искусство. Когда он  произносит  слово  "искусство",  не
остается ничего другого, как гнать его вон из дома.
   Мариоль спросил, улыбаясь:
   - А вы какого мнения?
   Она немного подумала, потом  пристально  посмотрела  на  него,  чтобы
убедиться, что он действительно расположен ее выслушать и понять.
   - У меня на этот счет особое мнение. Я думаю, что чувство..,  чувство
- вы меня понимаете? - может раскрыть ум женщины для  восприятия  всего,
что хотите, но только обычно это в нем не удерживается. Вы меня поняли?
   - Не совсем.
   - Я  хочу  сказать,  что  для  того,  чтобы  сделать  нас  такими  же
ценителями, как мужчины, надо прежде всего обращаться  к  нашей  женской
природе, а потом уже к  уму.  Все  то,  что  мужчина  предварительно  не
позаботится сделать для нас привлекательным, мало нас интересует, потому
что мы все воспринимаем через чувство. Я не говорю "через любовь",  нет,
а вообще через чувство, которое  принимает  различные  формы,  различные
оттенки, различные выражения. Чувство - это  наша  сфера,  которая  вам,
мужчинам, не понятна, потому что чувство вас ослепляет, в то  время  как
нам оно светит. О, я вижу, что для вас все это очень неясно, но  что  же
делать! Словом, если мужчина нас любит и нам приятен,  -  а  ведь  нужно
сознавать себя любимой, чтобы быть способной на такое усилие, -  и  если
этот мужчина человек незаурядный, он может, если постарается,  заставить
нас все угадать, все почувствовать, во  все  проникнуть,  решительно  во
все, и в иные мгновения  он  может  по  частям  передать  нам  все  свое
духовное богатство Конечно, обычно это потом  исчезает,  гаснет,  потому
что  мы  ведь  легко  забываем,  да,  забываем,  как   воздух   забывает
прозвучавшие слова! Мы наделены интуицией и прозрением, но мы изменчивы,
впечатлительны и преображаемся под  влиянием  окружающего.  Если  бы  вы
только  знали,  как  часто  сменяются  во  мне  душевные  состояния;   я
становлюсь совершенно другой женщиной в зависимости от погоды, здоровья,
прочитанной книги или увлекательного разговора!  Право,  иногда  у  меня
душа примерной матери семейства, хоть и без детей, а иной  раз  -  почти
что душа кокотки , без любовников. Он был очарован.
   - И вы думаете,  что  почти  все  умные  женщины  способны  на  такую
активность мысли?
   - Да, - ответила она. - Только они постепенно коснеют,  а  окружающая
среда безвозвратно увлекает их в ту или иную сторону.
   - Значит, в сущности, музыку вы предпочитаете всему?
   - Да. Но то, что я вам сейчас говорила,  так  верно!  Конечно,  я  не
любила бы ее настолько и не наслаждалась бы ею в такой мере, если бы  не
этот ангел Масиваль. Во все произведения великих композиторов, которые я
и без того страстно любила, он вдохнул душу,  играя  их  для  меня.  Как
жаль, что он женат!
   Она  произнесла  последние  слова  шутливо,  но  с   таким   глубоким
сожалением, что они заглушили все - и ее рассуждения  о  женщинах  и  ее
восторг перед искусством.
   Масиваль действительно был женат Еще до того как добиться успеха,  он
заключил  один  из  тех  союзов,  нередких  в  мире  искусства,  которые
впоследствии приходится влачить за собою сквозь славу до самой смерти.
   Впрочем, он никогда не говорил о своей жене, не вводил ее в свет, где
сам постоянно бывал, и хоть у него было трое детей, об этом почти  никто
не знал.
   Мариоль засмеялся Решительно, это милая  женщина,  редкостного  типа,
очень красивая, полная  неожиданностей!  Он  настойчиво,  не  отрываясь,
вглядывался в нее, - это, видимо, ее ничуть не стесняло, - вглядывался в
это серьезное и веселое лицо, чуть-чуть своенравное, с задорным носиком,
с теплым оттенком кожи, осененное белокурыми волосами яркого, но мягкого
тона,  в  это  лицо,  пламеневшее  разгаром  лета  и   зрелостью   такой
безупречной, нежной и упоительной, словно она именно в этом году, в этом
месяце достигла полного расцвета Он думал "Не  красится  ли  она?"  -  и
старался уловить у корней волос более темную или более светлую  полоску,
но не находил ее.
   Глухие шаги по ковру заставили его встрепенуться и  повернуть  голову
Два лакея вносили чайный столик В большом серебряном приборе,  блестящем
и сложном, как химический  аппарат,  тихо  бурлила  вода,  подогреваемая
синим пламенем спиртовки.
   - Можно предложить вам чашку чая? - спросила она.
   Когда он согласился, она встала и прямой походкой, изысканной в самой
своей твердости, не раскачиваясь, подошла к столику, где  пар  шумел  во
чреве этого прибора,  среди  цветника  пирожных,  печенья,  засахаренных
фруктов и конфет.
   Теперь ее силуэт четко вырисовывался на  обоях  гостиной,  и  Мариоль
обратил внимание на тонкость ее талии, изящество  бедер  в  сочетании  с
широкими плечами и полной грудью, которыми он только что любовался А так
как ее светлое  платье,  извиваясь,  раскинулось  за  нею  и,  казалось,
бесконечно растягивало по ковру ее тело, у него мелькнула  грубая  мысль
"Вон оно что сирена! Одни обещания!".
   Теперь она обходила гостей, с чарующей грацией предлагая лакомства.
   Мариоль продолжал следить за нею глазами, когда Ламарт, блуждавший  с
чашкою в руке, подошел к нему и опросил.
   - Уйдем вместе?
   - Разумеется.
   - Сейчас же, хорошо? Я устал.
   - Сейчас пойдем.
   Они вышли.
   На улице писатель спросил:
   - Вы домой или в клуб?
   - Зайду в клуб на часок.
   - К "Барабанщикам"?
   - Да.
   - Я провожу вас до  подъезда  На  меня  такие  места  наводят  тоску,
никогда там не бываю Я состою членом клуба,  только  чтобы  пользоваться
экипажем.
   Они взялись под руку и пошли по направлению к церкви ев Августина.
   Пройдя несколько шагов, Мариоль сказал.
   - Какая странная женщина! Какого вы о ней мнения?
   Eамарт громко рассмеялся.
   - Это уже начинается кризис, - сказал он - Вы  пройдете  через  него,
как и все мы, теперь я излечился, но и я переболел  в  свое  время  Друг
мой! Кризис выражается в том, что, собравшись  вместе  или  встретившись
где бы то ни было, ее друзья говорят только о ней.
   - Я говорю о ней в первый раз, и это вполне естественно, - я почти не
знаком с нею.
   - Пусть так Поговорим  о  ней  Знайте  же  вы  влюбитесь  в  нее  Это
неизбежно, через это проходят все.
   - Значит, она так обворожительна?
   - И да  и  нет  Те,  кому  нравятся  женщины  былых  времен,  женщины
душевные, сердечные, чувствительные, женщины из старинных романов, -  те
не любят и даже ненавидят ее до такой степени, что начинают  говорить  о
ней всякие гадости Ну, а мы, ценящие обаяние современности, мы вынуждены
признать, что она восхитительна, - пока не привяжешься к ней А  вот  все
как раз и привязываются Впрочем, от этого не умирал, да  и  страдают  не
очень, зато бесятся, что она такая, а не иная Если она захочет  -  и  вы
это испытаете Да она уже расставила вам сети.
   Мариоль воскликнул, выражая свою затаенную мысль.
   - Ну, я для нее - первый встречный! Мне  кажется,  она  ценит  прежде
всего титулы и отличия.
   - Да, это она любит! Что и говорить! Но в  то  же  время  ей  на  них
наплевать Самый знаменитый, самый модный и даже самый выдающийся человек
и десяти раз не побывает у  нее,  если  он  ей  не  нравится,  зато  она
нелепейшим образом привязана к этому болвану  Френелю  и  противному  де
Мальтри Она почему-то нянчится с беспардонными идиотами, -  может  быть,
оттого, что они забавляют ее больше, чем мы, а быть может, и потому, что
они, в сущности, сильнее ее любят ведь женщины к  этому  чувствительнее,
чем ко всему остальному.
   И Ламарт стал говорить о ней, анализируя, рассуждая, начиная сызнова,
чтобы опровергнуть самого себя, и на вопросы Мариоля отвечал с искренним
жаром, как человек заинтересованный,  увлеченный  темою,  но  и  немного
сбитый с толку, и высказал много удачных наблюдений и ложных выводов.
   Он говорил "Но ведь она не единственная, в наше время похожих на  нее
женщин найдется полсотни, если  не  больше  Да  вот  хотя  бы  тоненькая
Фремин, которая сейчас приехала к ней, - совершенно такая же,  но  более
смелая в повадках, она замужем за странным субъектом, и  это  делает  ее
дом  любопытнейшим  домом  сумасшедших  во  всем  Париже  Я  и  в   этой
кунсткамере часто бываю".
   Они, не замечая, прошли бульвар Мальзерба, Королевскую  улицу,  аллею
Елисейских полей и уже подходили к Триумфальной арке, когда Ламарт вдруг
вынул часы.
   - Друг мой! - сказал он - Вот уже час десять минут, как мы говорим  о
ней; хватит на сегодня! В клуб я  вас  провожу  в  другой  раз  Идите-ка
спать, и я тоже.



   Глава 2


   Это была просторная, светлая комната, потолок и  стены  которой  были
обтянуты чудесной персидской тканью, привезенной знакомым дипломатом Фон
был желтый, словно ее окунули в золотистые сливки, а  рисунки  -  разных
оттенков, среди которых выделялась  персидская  зелень,  они  изображали
причудливые,  с  загнутыми  крышами,  домики,  вокруг  которых   рыскали
диковинные львы в  париках,  бродили  антилопы,  украшенные  чудовищными
рогами, и летали птички, словно выпорхнувшие из рая.
   Мебели  было  немного  На  трех  продолговатых  столах   с   зелеными
мраморными досками было все необходимое для дамского туалета На  среднем
- большие тазы из толстого хрусталя  Второй  был  занят  целой  батареей
флаконов, шкатулок и ваз всевозможных размеров, с серебряными  крышками,
украшенными вензелями На третьем были разложены бесчисленные  приборы  и
инструменты,   созданные   к   услугам    современного    кокетства    и
предназначенные для сложных, таинственных и деликатных целей  В  комнате
стояло всего лишь две кушетки и несколько  низеньких  табуретов,  обитых
мягкой стеганой материей, для отдыха уставшего обнаженного  тела  Дальше
целую стену занимало огромное трюмо, раскинувшееся, как светлый горизонт
Оно состояло из  трех  створок,  причем  боковые,  подвижные,  позволяли
молодой женщине видеть себя одновременно и прямо, и сбоку, и  со  спины,
замыкаясь  в  собственном  своем  изображении  Справа,  в  нише,  обычно
затянутой драпировкой, помещалась ванна, или, вернее,  глубокий  водоем,
тоже из зеленого мрамора, к которому вели две ступеньки Бронзовый  амур,
сидевший на краю ванны, - изящная статуэтка работы Пределе - лил  в  нее
холодную и горячую воду из двух раковин, которыми  он  играл  В  глубине
этого убежища поднималось венецианское зеркало из наклонно  поставленных
стекол с гранеными краями; образуя круглый свод, оно защищало,  укрывало
и отражало в каждой своей частице и водоем и купальщицу.
   Немного  дальше  стоял  письменный  стол  превосходной,  но   простой
современной  английской  работы,   усеянный   разбросанными   бумажками,
сложенными  письмами,  разорванными  конвертами  с  блестящими  золотыми
вензелями Здесь г-жа Бюрн писала и вообще проводила время, когда  бывала
одна.
   Растянувшись на кушетке, в китайском кашемировом капоте, г-жа де Бюрн
отдыхала после ванны, ее обнаженные руки, прекрасные, гибкие и  упругие,
смело выступали из глубоких складок материи, а подобранные кверху и туго
скрученные рыжеватые волосы лежали на голове тяжелой массой.
   В дверь постучалась горничная и, войдя, подала письмо.
   Госпожа де Бюрн взяла его, посмотрела на почерк, распечатала,  прочла
первые строки и спокойно сказала камеристке "Я позвоню вам через час".
   Оставшись одна, она радостно и  победоносно  улыбнулась  Первых  слов
было достаточно, чтобы понять, что это - долгожданное признание в  любви
Мариоля. Он сопротивлялся гораздо дольше, чем  она  могла  предполагать,
потому что вот уже три месяца, как она его. обольщала, пустив в ход  все
свое обаяние, всю свою чарующую прелесть и оказывая ему знаки  внимания,
каких  еще  не  расточала  ни  перед  кем   Он   казался   недоверчивым,
предубежденным, настороженным против нее, против постоянно расставленных
сетей ее ненасытного кокетства Потребовалось немало задушевных бесед,  в
которые она вкладывала все свое внешнее очарование, всю покоряющую  силу
своего ума, и немало музыкальных  вечеров,  когда  возле  еще  звучащего
рояля, возле страниц партитуры, полных  певучей  души  композитора,  они
трепетали от одних и тех  же  чувств,  чтобы  она  наконец  заметила  во
взгляде этого покоренного человека униженную мольбу изнемогающей  любви.
Она-то, кокетка, хорошо разбиралась в этом! Она  так  часто  с  кошачьей
ловкостью и неутомимым любопытством  вызывала  в  мужчинах,  которых  ей
удавалось пленить, этот сокровенный и жестокий  недуг!  Она  радовалась,
видя, как постепенно заполоняет их, как покоряет,  властвует  над  ними,
благодаря непреодолимому женскому могуществу,  как  становится  для  них
Единственной, становится своенравным и властным Кумиром Инстинкт войны и
завоеваний развился в ней постепенно, как развиваются скрытые инстинкты.
Быть может, еще в годы замужества в  ее  сердце  зародилась  потребность
возмездия,  смутная  потребность  отплатить  мужчинам  за  то,  что  она
вытерпела от одного из них, одержать верх, сломить их волю, сокрушить их
сопротивление и, в свою очередь, причинить  боль  А  главное,  она  была
рождена  кокеткой;  едва  почувствовав   себя   свободной,   она   стала
преследовать и укрощать поклонников,  как  охотник  преследует  дичь,  -
просто ради удовольствия видеть их поверженными Но сердце ее не  жаждало
волнений, как сердца нежных и чувствительных женщин; она  не  искала  ни
всепоглощающей страсти одного мужчины,  ни  счастья  взаимной  любви  Ей
только  нужно  было  видеть  вокруг  себя  всеобщий  восторг,  внимание,
преклонение,  фимиам  нежности  Всякий,  кто  становился  ее  постоянным
гостем, должен был стать также и рабом ее красоты,  и  никакой  духовный
интерес был не в состоянии надолго привлечь ее к тем, кто противился  ее
кокетству, пренебрегал любовью вообще или любил другую  Чтобы  стать  ее
Другом, надо было влюбиться в  нее;  зато  к  влюбленным  она  проявляла
необычайную   предупредительность,   чарующее   внимание,    бесконечную
ласковость, чтобы сохранить возле себя тех, кого она покорила  Тот,  кто
однажды был зачислен в свиту ее поклонников, принадлежал ей  как  бы  по
праву  войны  Она  управляла  ими  с  мудрым  умением,  сообразно  с  их
недостатками,  достоинствами  и  с  характером  их  ревности  Тех,   кто
предъявлял чрезмерные требования, она изгоняла, когда находила нужным, а
после того, как они смирялись, вновь допускала их, поставив  им  суровые
условия, и, как избалованная  девочка,  настолько  тешилась  этой  игрой
обольщения, что ей казалось одинаково упоительным сводить с ума стариков
и кружить головы юношам.
   Можно было бы даже сказать, что она сообразовывала свое  расположение
с внушенной ею любовью; толстяк Френель,  бесполезный  и  неповоротливый
статист, был одним из  ее  любимцев  только  потому,  что  она  знала  и
чувствовала, какою неистовою страстью он одержим.
   Она была не вполне равнодушна к мужскому  обаянию;  но  она  испытала
лишь зачатки увлечений, известные ей одной и пресеченные в  тот  момент,
когда они могли стать опасными.
   Каждый новичок привносил своим любовным славословием новую  нотку,  а
также неведомую сущность своей души - особенно люди искусства, в которых
она чуяла более яркие и  тонкие  оттенки,  изысканность  и  изощренность
чувств,  порою  пробуждавшие  в  ней  мечту   о   великих   страстях   и
продолжительных  связях  Но,  находясь  всегда  во   власти   страха   и
осторожности,  нерешительная,  колеблющаяся,  недоверчивая,  она  всегда
сдерживала себя, пока наконец поклонник не переставал ее волновать Кроме
того, она, как дочь  своего  времени,  была  наделена  тем  скептическим
взглядом, который быстро совлекает ореол даже с самых великих людей  Как
только они влюблялись в нее и в сердечном смятении утрачивали горделивую
осанку и величественную манеру держать себя, они  начинали  казаться  ей
одинаковыми - жалкими  созданиями,  над  которыми  она  властвует  силою
своего обаяния.
   Словом, чтобы такая совершенная  женщина,  как  она,  могла  полюбить
мужчину, он должен был обладать неслыханными достоинствами.
   А между тем она очень скучала. Она не любила  светского  общества,  в
котором  бывала,  лишь  подчиняясь   предрассудку,   и   где   терпеливо
просиживала долгие вечера, подавляя зевоту и сонливость, она забавлялась
там только  изощренной  болтовней,  своими  задорными  причудами,  своим
переменчивым любопытством к вещам  и  людям,  она  увлекалась  тем,  чем
любовалась  и  что  ценила,  лишь  настолько,  чтобы  не  слишком  скоро
почувствовать к этому отвращение, но не до такой  степени,  чтобы  найти
истинную радость в привязанности или в прихоти; возбуждаемая нервами,  а
не желаниями, чуждая волнений, обуревающих простые и  пылкие  души,  она
жила в веселой суете, без наивной веры в счастье, ища только развлечений
и уже изнемогая от усталости, хотя и считала себя удовлетворенной.
   Она считала себя удовлетворенной  потому,  что  находила  себя  самой
обольстительной и  щедро  одаренной  женщиной.  Гордая  своим  обаянием,
могущество которого она часто испытывала  на  окружающих,  влюбленная  в
свою своеобразную,  причудливую  и  пленительную  красоту,  уверенная  в
тонкости своего восприятия, позволяющего  ей  предугадывать  и  понимать
множество вещей, которых не видят другие,  гордясь  своим  умом,  высоко
ценимым столькими  выдающимися  людьми,  и  не  сознавая  ограниченности
своего кругозора, она считала себя существом, ни  с  чем  не  сравнимым,
редкостной жемчужиной в этом пошлом мире, который казался  ей  пустым  и
однообразным, потому что она была для него слишком хороша.
   Никогда в ней не возникало даже подозрения, что она сама неосознанная
причина постоянной скуки, которая томит ее; она винила в этом окружающих
и возлагала на них  ответственность  за  свою  меланхолию.  Если  им  не
удавалось забавлять ее, веселить, а  тем  более  восхищать,  так  только
потому, что им не хватало привлекательности и подлинных достоинств. "Все
убийственно скучны, - говорила она смеясь. - Терпимы только те,  которые
мне нравятся, и только потому, что они мне нравятся".
   А нравились ей преимущественно те, которые находили ее  несравненной.
Прекрасно зная, что  успех  не  дается  без  труда,  она  прилагала  все
старания, чтобы обольщать, и не знала ничего приятнее, как  наслаждаться
данью восторженного взгляда  и  умиленного  сердца  -  этой  неукротимой
мышцы, которая приходит в трепет от одного слова.
   Она очень удивлялась, что ей так трудно покорить Андре Мариоля,  -  с
первого дня она ясно почувствовала, что нравится ему. Потом  мало-помалу
она  разгадала  его  недоверчивую  природу,  втайне  уязвленную,   очень
глубокую и сосредоточенную, и, играя на его слабостях,  стала  оказывать
ему столько внимания, такое предпочтение и такую искреннюю симпатию, что
он в конце концов сдался.
   Особенно за последний месяц она стала чувствовать, что он смущается в
ее присутствии, что он покорен, молчалив и лихорадочно возбужден. Но  он
все еще удерживался от признания. Ах,  признания!  В  сущности,  она  не
очень-то любила их, потому что, если они бывали чересчур пылки, чересчур
красноречивы, ей приходилось проявлять жестокость.  Два  раза  она  даже
была вынуждена рассердиться и отказать от дома. Но  она  обожала  робкие
проявления любви, полупризнания, скромные намеки, тайное преклонение;  и
она  проявляла  исключительные  такт  и  ловкость,  добиваясь  от  своих
поклонников такой сдержанности.
   Вот уж месяц, как она ждала и подстерегала на губах Мариоля слова,  в
которых изливается томящееся сердце, - ясные или  только  намекающие,  в
зависимости от характера человека.
   Он не сказал ни слова, зато он пишет ей. Письмо было  длинное,  целых
четыре страницы! Она держала его в руках, охваченная радостным трепетом.
Она вытянулась на кушетке, скинула на ковер туфельки,  чтобы  устроиться
поудобнее, и стала читать. Она была удивлена. Он в серьезных  выражениях
объяснял, что не хочет из-за нее страдать и что  уже  достаточно  хорошо
знает  ее  и  не  хочет  быть  ее  жертвой.  В  очень  учтивых   фразах,
преисполненных комплиментов, в которых  всюду  прорывалась  сдерживаемая
страсть, он признавался,  что  ему  известна  ее  манера  вести  себя  с
мужчинами, что он тоже пленен, но решил сбросить  с  себя  грозящее  ему
иго, уйти от  нее.  Он  просто-напросто  возвращается  к  своей  прежней
скитальческой жизни. Он уезжает.
   Это было прощание, красноречивое и решительное.
   Она была искренне удивлена, читая, перечитывая, вновь  возвращаясь  к
этим  четырем  страницам  нежно-взволнованной  и  страстной  прозы.  Она
встала, надела туфли, начала ходить по комнате, закинув рукава и обнажив
до плеча руки, которые прятала в кармашки халата, комкая письмо.
   Она думала, ошеломленная таким непредвиденным признанием: "А  человек
этот пишет превосходно: искренне, взволнованно,  трогательно.  Он  пишет
лучше Ламарта: его письмо не отзывается литературой".
   Ей захотелось  курить,  она  подошла  к  столику  с  духами  и  взяла
папироску из саксонской фарфоровой табакерки. Закурив, она направилась к
зеркалу  и  увидела  в  трех   различно   направленных   створках   трех
приближающихся молодых женщин. Подойдя совсем близко, она  остановилась,
слегка поклонилась себе, слегка улыбнулась,  слегка,  дружески,  кивнула
головой, как бы говоря: "Прелестна! Прелестна!" Она всмотрелась  в  свои
глаза, полюбовалась  зубами,  подняла  руки,  положила  их  на  бедра  и
повернулась  в  профиль,  слегка  склонив  голову,  чтобы  как   следует
разглядеть себя во всех трех зеркалах.
   И она замерла во влюбленном созерцании, стоя лицом  к  лицу  с  самой
собою, окруженная  тройным  отражением  своего  тела,  которое  находила
очаровательным; она восторгалась  собою,  была  охвачена  себялюбивым  и
плотским удовольствием от своей красоты и смаковала  ее  с  -  радостью,
почти столь же чувственной, как у мужчин.
   Так  любовалась  она  собою  каждый  день,  и  ее  камеристка,  часто
застававшая ее перед зеркалом, говорила не  без  ехидства:  "Барыня  так
глядится в зеркала, что скоро их насквозь проглядит".
   Но в этой любви к самой себе и заключался  секрет  ее  обаяния  и  ее
власти над мужчинами. Она так любовалась  собою,  так  холила  изящество
своего облика и прелесть всей своей особы, выискивая и находя  все,  что
могло еще больше  подчеркнуть  их,  так  подбирала  неуловимые  оттенки,
делавшие ее чары еще неотразимее, а глаза - еще  необыкновеннее,  и  так
искусно прибегала ко всем уловкам, украшавшим ее в  собственном  мнении,
что  исподволь  находила  все  то,  что   могло   особенно   понравиться
окружающим.
   Будь она еще прекраснее, но  равнодушнее  к  своей  красоте,  она  не
обладала бы той обольстительностью, которая влюбляла в нее  почти  всех,
кому не был чужд от природы самый характер ее очарования.
   Вскоре, немного устав стоять, она сказала своему изображению, все еще
улыбавшемуся  ей  (изображение  в  тройном  зеркале  зашевелило  губами,
повторяя ее слова): "Мы еще  посмотрим,  сударь".  Потом,  пройдя  через
комнату, она села за письменный стол.
   Вот что она написала:

   "Дорогой господин Мариоль! Зайдите поговорить со мною завтра, часа  в
четыре. Я буду одна, и, надеюсь, мне удастся успокоить Вас  относительно
той мнимой опасности, которая Вас страшит.
   Я Ваш друг и докажу Вам это.
   Мишель де Бюрн".

   Как скромно она оделась на другой день, чтобы принять Андре  Мариоля!
Простое серое платье - светло-серое, чуть лиловатое, меланхоличное,  как
сумерки, и совсем гладкое, с воротником,  облегавшим  шею,  с  рукавами,
облегавшими руки,  с  корсажем,  облегавшим  грудь  и  талию,  и  юбкой,
облегавшей бедра и ноги.
   Когда  он  вошел  с  несколько  торжественным  выражением  лица,  она
направилась ему навстречу, протянув руки. Он поцеловал их, и  оба  сели;
она молчала, желая удостовериться в его смущении.
   Он не знал, с чего начать, и ждал, чтобы она заговорила.
   Наконец она решилась.
   - Ну что ж! Приступим прямо к главному вопросу. Что случилось? Вы мне
написали, знаете ли, довольно дерзкое письмо.
   Он ответил:
   - Знаю и приношу вам свои извинения. Я бываю и всегда  был  со  всеми
чрезвычайно,  до  грубости  откровенен.  Я  мог  бы  удалиться  без  тех
неуместных и оскорбительных объяснений, с которыми я к вам обратился. Но
я  решил,  что  честнее  поступить  сообразно  со  своим  характером   и
положиться на ваш ум, хорошо мне известный.
   Она возразила с состраданием, но втайне довольная:
   - Постойте, постойте! Что за бред!.. Он перебил ее:
   - Лучше об этом не говорить...
   Она живо прервала его:
   - А я пригласила вас именно для того, чтобы поговорить об этом. И  мы
будем говорить до тех пор, пока вы не убедитесь окончательно, что вам не
грозит решительно никакой опасности.
   Она засмеялась, как школьница, а ее скромное платье  придавало  этому
смеху что-то ребяческое.
   Он прошептал:
   - Я вам написал правду, истинную  правду,  страшную  правду,  которая
пугает меня. Она опять стала серьезной.
   - Пусть так, мне это знакомо. Через это проходят все мои  друзья.  Вы
написали мне также, что я отчаянная кокетка; признаю это,  но  от  этого
никто не умирает, никто даже, кажется, особенно не  страдает.  Случается
то, что Ламарт называет "кризисом". Вы как раз н находитесь в  состоянии
кризиса, но это проходит, и тогда впадают.., как  бы  это  сказать..,  в
хроническую влюбленность, которая уже не причиняет страданий и которую я
поддерживаю на медленном огне у всех моих друзей, чтобы они были мне как
можно преданнее, покорнее, вернее.  Ну  что?  Согласитесь,  что  я  тоже
искренна, и откровенна, и резка Много ли вы  встречали  женщин,  которые
осмелились бы сказать то, что я вам сейчас говорю?
   У нее был такой забавный и решительный вид, такой простодушный и в то
же время задорный, что он не мог не улыбнуться.
   - Все ваши друзья, - сказал он, - люди, уже не раз  горевшие  в  этом
огне, прежде чем их воспламенили вы. Они пылали  и  обгорели,  им  легче
переносить жар, в котором вы их держите А я еще никогда не испытал этого
И с некоторых пор я предвижу, что если отдамся чувству, которое растет в
моем сердце, это будет ужасно.
   Она вдруг стала непринужденно простой и, склонясь к нему,  сложив  на
коленях руки, сказала:
   - Слушайте, я не шучу. Мне грустно терять друга из-за страха, который
кажется мне призрачным Вы полюбите меня - пусть так. Но нынешние мужчины
не любят  современных  женщин  до  такой  степени,  чтобы  действительно
страдать из-за них. Поверьте мне, я знаю и тех и других  Она  замолчала,
потом добавила со странной улыбкой, как женщина, которая говорит правду,
воображая, что лжет:
   - Полноте, во мне нет того, за что можно было бы влюбиться в меня без
ума. Я слишком современна. Поверьте мне,  я  буду  вам  другом,  хорошим
другом, к которому вы по-настоящему привяжетесь, но и только, - уж я  об
этом позабочусь.
   Потом она заговорила еще серьезнее:
   -  Во  всяком  случае,  предупреждаю  вас,  что  сама  я   неспособна
по-настоящему увлечься никем, что я буду относиться к вам так же, как ко
всем остальным, как к тем, к кому я отношусь хорошо, но не больше того Я
не выношу деспотов и ревнивцев. От мужа я вынуждена была все переносить,
но от друга, просто от друга,  я  не  желаю  терпеть  любовной  тирании,
отравляющей сердечные отношения. Видите, как я мила  с  вами?  Я  говорю
по-товарищески, ничего не скрывая. Согласны вы на честный опыт,  который
я вам предлагаю? Если из этого  ничего  не  выйдет,  вы  всегда  успеете
удалиться, как бы ни был тяжек ваш недуг. А с глаз долой - из сердца вон
Он смотрел на нее,  побежденный  звуком  ее  голоса,  ее  жестами,  всей
опьяняющей прелестью ее существа, и прошептал, покоренный  и  трепещущий
от ее близости:
   - Я согласен. И если мне будет тяжело, тем хуже для меня.  Вы  стоите
того, чтобы ради вас страдали. И госпожа Бюрн прервала его - А теперь не
будем больше говорить об этом, - сказала  она.  -  Не  будем  никогда  И
перевела разговор на темы, уже не волновавшие его.
   Через час он вышел от нее, терзаясь - потому что любил ее, и  радуясь
- потому что она просила его, а он ей обещал не уезжать.

   Глава 3

   Он терзался, потому что любил ее. В отличие от заурядных  влюбленных,
которым женщина, избранница их сердца, предстает в  ореоле  совершенств,
он  увлекся  ею,  взирая  на  нее  трезвым  взглядом   недоверчивого   и
подозрительного мужчины, ни разу в жизни не  плененного  до  конца.  Его
тревожный,  проницательный  и  медлительный  ум,  всегда  настороженный,
предохранял его от страстей. Несколько увлечений, два  недолгих  романа,
зачахнувших от скуки, оплаченные связи, прерванные от отвращения, -  вот
вся история его сердца. Он смотрел на женщину, как на вещь,  необходимую
для тех, кто желает обзавестись  уютным  домом  и  детьми,  или  как  на
предмет, относительно приятный для тех, кто ищет любовных развлечений.
   Когда он познакомился с г-жой де Бюрн, он был предубежден против  нее
признаниями ее  друзей.  То,  что  он  знал  о  ней,  интересовало  его,
интриговало, нравилось ему, но было ему немного противно. В принципе ему
были непонятны такие никогда не расплачивающиеся  игроки.  После  первых
встреч он стал соглашаться, что она действительно  очень  своеобразна  и
наделена особым, заразительным обаянием. Природная и умело  подчеркнутая
красота   этой   стройной,   изящной   белокурой   женщины,   казавшейся
одновременно и полной и хрупкой, с прекрасными  руками,  созданными  для
объятий и ласк, с длинными и тонкими ногами, созданными  для  бега,  как
ноги газели,  с  такими  маленькими  ступнями,  что  они  не  должны  бы
оставлять и следов, казалась ему символом тщетных упований. Кроме  того,
в  беседах  с  нею  он  находил  удовольствие,  которое  раньше   считал
невозможным   в   светском    разговоре.    Одаренная    умом,    полным
непосредственной, неожиданной и насмешливой живости и  ласковой  иронии,
она порою поддавалась, однако, воздействию чувства,  мысли  или  образа,
словно в глубине  ее  игривой  веселости  еще  витала  тень  поэтической
нежности наших прабабушек. И это делало ее восхитительной.
   Она оказывала ему знаки внимания, желая покорить его, как и других; и
он бывал у нее так  часто,  как  только  мог:  возраставшая  потребность
видеть ее влекла его к ней все больше  и  больше.  Им  словно  завладела
какая-то сила, исходящая от нее, сила обаяния, взгляда, улыбки,  голоса,
сила  неотразимая,  хоть  он  и  уходил  от   нее   часто   раздраженный
каким-нибудь ее поступком или словом.
   Чем  больше  он  чувствовал  себя  захваченным   теми   непостижимыми
флюидами,  которыми  заполняет  и  покоряет  нас  женщина,  тем   глубже
разгадывал, понимал ее сущность и мучился, так как горячо  желал,  чтобы
она была иною.
   Но то, что он осуждал в ней, обворожило и покорило его,  вопреки  его
воле,  наперекор  разуму,  пожалуй,  даже  больше,   чем   истинные   ее
достоинства.
   Ее кокетство, которым она откровенно играла, словно веером, раскрывая
или складывая его на виду у всех, смотря по тому, кто  ее  собеседник  и
нравится ли он ей;  ее  манера  ничего  не  принимать  всерьез,  которая
сначала забавляла его, а теперь пугала; ее постоянная жажда развлечений,
новизны, всегда неутомимая в ее усталом  сердце,  -  все  это  иной  раз
приводило его в такое  отчаяние,  что,  возвратясь  домой,  он  принимал
решение бывать у нее реже, а потом и вовсе прекратить посещения.
   На другой день он уже искал повода пойти к ней. И по мере  того,  как
он все больше и больше увлекался, он все острее  сознавал  безнадежность
этой любви и неизбежность предстоящих страданий.
   О, он не был слеп; он погружался в это чувство, как человек,  который
тонет от усталости, - лодка его пошла ко дну, а берег слишком далеко. Он
знал  ее  настолько,  насколько  можно  было  ее   знать,   потому   что
ясновидение, сопутствующее страсти, обострило его проницательность, и он
уже не мог не думать о  ней  беспрестанно.  С  неутомимым  упорством  он
старался разобраться в ней, осветить темные глубины этой  женской  души,
это   непостижимое   сочетание   игривого   ума   и    разочарованности,
рассудительности и ребячества, внешней задушевности  и  непостоянства  -
все эти противоречивые  свойства,  собранные  воедино  и  согласованные,
чтобы получилось существо  редкостное,  обольстительное  и  сбивающее  с
толку.
   Но почему он так обольщен ею? Он без конца задавал себе этот вопрос и
все же не мог понять,  так  как  он,  рассудительная,  наблюдательная  и
гордо-сдержанная натура, должен был бы ценить в  женщине  старозаветные,
спокойные качества: нежность, привязанность, постоянство, которые служат
залогом счастья мужчины.
   В этой же он находил нечто неожиданное, какую-то  новизну,  волнующую
своею необычностью, одно из тех существ,  которые  кладут  начало  новым
поколениям, отличаются от всего известного ранее и излучают, даже в силу
своих несовершенств, страшное обаяние, таящее в себе угрозу.
   Страстных,    романтических    мечтательниц    Реставрации    сменили
жизнерадостные  женщины  Второй   империи,   убежденные   в   реальности
наслаждения, а теперь появляется новая разновидность  вечноженственного:
утонченное  создание,  с  изменчивой  чувствительностью,  с   тревожной,
нерешительной,  мятущейся  душой,  испробовавшее  как  будто   уже   все
наркотики,  успокаивающие  или  раздражающие  нервы   -   и   дурманящий
хлороформ, и эфир, и морфий, которые возбуждают грезы, заглушают чувства
и усыпляют волнение.
   Он наслаждался в ней прелестью тепличного создания,  предназначенного
и   привыкшего   чаровать.   Это   был   редкостный   предмет   роскоши,
притягательный, восхитительный и хрупкий, на котором задерживается взор,
возле которого бьется сердце и возбуждаются желания, подобно  тому,  как
возбуждается аппетит при виде тонких яств, отделенных от  нас  витриной,
но приготовленных и выставленных напоказ именно для того, чтобы  вызвать
в нас чувство голода.
   Когда он вполне убедился в том, что катится по наклонной плоскости  в
бездну, он с ужасом стал размышлять об опасностях своего увлечения.  Что
станется с ним? Как поступит она? Она, конечно, обойдется с ним так  же,
как, по-видимому, обходилась со всеми: доведет его  до  того  состояния,
когда следуешь всем прихотям женщины, как собака  следует  по  пятам  за
хозяином, а потом определит ему место в своей коллекции более или  менее
знаменитых друзей.  Но  правда  ли,  что  она  поступала  так  со  всеми
остальными? Неужели нет среди них ни одного, ни единого, которого бы она
любила, действительно любила бы - месяц, день, час, -  в  одном  из  тех
быстро подавляемых порывов, которым отдавалось ее сердце?
   Он без конца говорил о  ней  с  другими  после  ее  обедов,  где  все
воспламенялись от общения с нею. Он чувствовал, что все они взволнованы,
недовольны, измучены, как люди, не получившие подлинного удовлетворения.
   Нет, она не любила ни одного из этих героев,  вызывающих  любопытство
толпы;  но  он,  бывший  ничем  по  сравнению  с  ними,  он,  чье   имя,
произнесенное  на  улице  или   в   гостиной,   не   заставляло   никого
оборачиваться и не привлекало ничьих взглядов, - чем станет он для  нее?
Ничем, ничем; статистом,  знакомым,  тем,  кто  для  таких  избалованных
женщин   становится   заурядным   гостем,    полезным,    но    лишенным
привлекательности, как вино без букета, вино, разбавленное водой.
   Будь он знаменитостью, он еще согласился бы на такую роль, потому что
его слава сделала  бы  ее  менее  унизительной.  Но  он  не  пользовался
известностью, а потому не соглашался на это. И он написал ей  прощальное
письмо.
   Получив несколько  слов  в  ответ,  он  был  взволнован,  словно  его
посетило счастье, а когда она взяла с него обещание, что он не уедет, он
ликовал, точно избавился от беды.
   Прошло несколько дней, ничего не изменивших в их отношениях; но когда
миновало успокоение, следующее за кризисом, он почувствовал, как желание
растет и сжигает его. Он решил больше ни о чем не  говорить  ей,  но  не
давал обещания не писать. И вот как-то вечером, когда он не мог сомкнуть
глаз, когда ее образ владел им в бурной бессоннице,  вызванной  любовным
волнением, он почти против воли сел за стол и  начал  на  листке  бумаги
изливать свои чувства. Это было не  письмо,  это  были  заметки,  фразы,
мысли, страдальческие содрогания, превращавшиеся в слова.
   Это его успокоило: ему  казалось,  тоска  его  приутихла;  он  лег  и
наконец уснул.
   На другое утро, едва проснувшись, он перечел эти  несколько  страниц,
нашел, что они полны трепета, вложил их в конверт и надписал  адрес,  но
отправил письмо только  поздно  вечером,  чтобы  она  получила  его  при
пробуждении Он был уверен, что эти листки не возмутят ее.  К  письму,  в
котором искренне говорится о любви, да же  самые  целомудренные  женщины
относятся с безграничной снисходительностью. И  письма  эти,  написанные
человеком,  у  которого  дрожат  руки,  а  взгляд  опьянен  и  околдован
одним-единственным видением, имеют неодолимую власть над сердцами.
   Вечером он отправился к ней, чтобы узнать, как она его примет  и  что
ему скажет. Он застал у нее де Прадона, - тот курил, беседуя с  дочерью.
Он часто проводил так возле нее целые часы, обращаясь с ней скорее как с
обаятельной женщиной, чем как с дочерью. Она  придала  их  отношениям  и
чувствам оттенок того любовного преклонения, которое питала к самой себе
и которого требовала от всех.
   Когда  она  увидела  входящего   Мариоля,   на   лице   ее   блеснуло
удовольствие; она с живостью протянула ему руку; ее улыбка говорила:  "Я
рада вам".
   Мариоль надеялся, что отец скоро уйдет. Но де Прадон  не  уходил.  Он
хорошо знал свою дочь и  давно  уже  не  сомневался  в  ней,  считая  ее
лишенной чувственности, но  все-таки  следил  за  нею  с  настороженным,
тревожным, почти супружеским вниманием. Ему хотелось знать, какие  шансы
на  длительный  успех  имеет  этот  новый  друг,  знать,  что  он  собою
представляет, чего он стоит. Окажется ли он просто прохожим, как столько
других, или станет членом привычного кружка?
   Итак, он расположился надолго, и Мариоль понял, что  удалить  его  не
удастся. Он примирился с этим и даже решил  попытаться  обворожить  его,
считая, что благосклонность или хотя бы безразличие все-таки лучше,  чем
неприязнь. Он изощрялся в остроумии,  был  весел,  развлекал,  ничем  не
выдавая своей влюбленности.
   Она была довольна и подумала:  "Он  неглуп  и  прекрасно  разыгрывает
комедию". А де Прадон рассуждал:
   "Вот милый человек! Ему моя дочь, по-видимому, не  вскружила  голову,
как прочим дуракам".
   Когда  Мариоль  счел  уместным  откланяться,  он  оставил  их   обоих
очарованными.
   Зато сам он выходил из ее дома с отчаянием в душе. Возле этой женщины
он уже страдал от плена, в котором она  держала  его,  и  сознавал,  что
будет стучаться в это сердце так же тщетно, как заключенный  стучится  в
железную дверь темницы.
   Она завладела им - это было ему ясно, и он не  пытался  освободиться.
Не в силах избежать рока, он решил  быть  хитрым,  терпеливым,  стойким,
скрытным, ловко завоевать ее  преклонением,  которого  она  так  жаждет,
обожанием, которое ее пьянит, добровольным рабством, которое он примет.
   Его письмо понравилось. Он решил писать. Он писал. Почти каждую ночь,
возвратись домой в тот час, когда ум, возбужденный дневными  волнениями,
превращает в своего рода галлюцинации все, что его занимает или волнует,
он садился за стол, у  лампы,  и  предавался  восторгам,  думая  о  ней.
Зачатки поэзии, которым столько вялых людей по лености дают заглохнуть в
своей душе, росли от этого увлечения. Он говорил все об одних и  тех  же
вещах, все об одном и том же  -  о  своей  любви  -  в  формах,  которые
обновлялись потому, что ежедневно обновлялось его  желание,  и  распалял
свою страсть, трудясь над ее литературным выражением.  Целыми  днями  он
подыскивал и находил неотразимо убедительные слова,  которые  чрезмерное
возбуждение высекает из ума подобно искрам. Этим он сам  раздувал  пламя
своего сердца и превращал его в пожар,  -  подлинно  страстные  любовные
письма часто опаснее для  тех,  кто  их  пишет,  чем  для  тех,  кто  их
получает.
   Он так долго поддерживал  в  себе  это  возбужденное  состояние,  так
распалял кровь словами и так насыщал душу одной-единственной мыслью, что
постепенно утратил реальное  представление  об  этой  женщине.  Перестав
воспринимать ее такою, какой она представлялась ему вначале, он видел ее
теперь лишь сквозь лиризм своих фраз, и все,  что  бы  ни  писал  он  ей
каждую ночь, Становилось для него истиной.  Эта  ежедневная  идеализация
делала ее приблизительно такою, какой ему хотелось ее видеть. К тому  же
прежняя его  предубежденность  исчезла  благодаря  явному  расположению,
которое выказывала ему г-жа де Бюрн. В настоящее время, хоть  они  ни  в
чем и не признались друг другу, она, несомненно, предпочитала его другим
и открыто давала ему это понять. Вот почему он с  какою-то  безрассудной
надеждой думал, что, быть может, она в конце концов полюбит его.
   И действительно, она с простодушной и неодолимой радостью поддавалась
обаянию этих писем. Никогда никто не боготворил и не  любил  ее  так,  с
такой  молчаливой  страстью  Никогда  никому  не  приходила   в   голову
очаровательная мысль посылать ей ежедневно к  пробуждению  это  утреннее
пиршество любви в конверте, который горничная по утрам  подавала  ей  на
серебряном подносе. А самым ценным было то, что он никогда не говорил об
этом, что он, казалось, сам этого не знал и а  ее  гостиной  всегда  был
самым скромным из ее друзей, что он ни единым словом не намекал на  этот
поток нежностей, который втайне изливал на нее.
   Конечно, она и раньше получала любовные письма,  но  в  другом  тоне,
менее сдержанные, скорее похожие на требования. В продолжение целых трех
месяцев - трех месяцев своего "кризиса" -  Ламарт  посвящал  ей  изящные
письма, письма сильно увлеченного романиста, облекающего свои изысканные
чувства в литературную форму Она хранила в секретере,  в  особом  ящике,
эти тонкие и обворожительные послания  к  женщине,  написанные  искренне
взволнованным стилистом, который баловал ее письмами до тех пор, пока не
утратил надежду на успех.
   Письма же Мариоля были совсем другие; они отличались  такой  силой  и
сосредоточенностью желания, такой непогрешимой  искренностью  выражений,
таким полным подчинением, такой преданностью, сулящей быть  долговечной,
что она их получала, распечатывала и наслаждалась ими с радостью,  какой
не доставлял ей ни один другой почерк.
   Это усиливало расположение, которое она чувствовала к Мариолю, и  она
тем охотнее приглашала его к себе, что он держался безупречно-скромно и,
беседуя с нею, сам, казалось, не знал, что когда-либо писал ей  о  своей
любви К тому же  случай  казался  ей  незаурядным,  достойным  послужить
сюжетом для романа, и она находила в глубоком удовлетворении от близости
этого человека, так любившего ее, властное начало симпатии, заставлявшее
ее подходить к нему с особой меркой.
   До сих пор, несмотря на тщеславие кокетства, она чувствовала во  всех
плененных ею сердцах посторонние заботы; она царила в них не  одна:  она
обнаруживала, видела в них властные интересы, не связанные с нею. Ревнуя
Масиваля к музыке, Ламарта к литературе, а других еще к чему-нибудь, она
была недовольна таким полууспехом, но бессильна изгнать  все  чуждое  из
сердец этих тщеславных мужчин, знаменитостей или людей  искусства:  ведь
их профессия для них - любовница, с которой никто и ничто  не  может  их
разлучить. И вот она впервые встретила человека, для которого  она  была
всем! По крайней мере, он клялся ей в этом Один только  толстяк  Френель
любил  ее,  вероятно,  не  меньше.  Но  то  был  толстяк  Френель.   Она
чувствовала, что еще никогда никто не был настолько  одержим  ею,  и  ее
эгоистическая  признательность  тому,  кто  доставил  ей  этот   триумф,
принимала видимость нежности. Теперь он был ей  нужен,  нужно  было  его
присутствие, его взгляд, его  покорность,  нужна  была  эта  прирученная
любовь. Он менее других льстил ее  тщеславию,  зато  больше  льстил  тем
властным требованиям,  которые  управляют  душою  и  телом  кокеток:  ее
гордости и инстинкту господства, хищному  инстинкту  бесстрастной  самки
Подобно тому, как покоряют страны, она завладела его жизнью  постепенно,
последовательными мелкими набегами, учащавшимися со  дня  на  день.  Она
устраивала  приемы,  выезды  в  театр,  обеды  в  ресторанах,  чтобы  он
участвовал  в  них;  она  влекла  его  за  собою  с  жестокой   радостью
завоевательницы, не могла уже обходиться  без  него,  или,  вернее,  без
раба, в какого она его превратила.
   Он следовал за нею, счастливый сознанием, что его балуют, ласкают  ее
глаза,  ее  голос,  все  ее  причуды.  И  теперь  он  жил  в  постоянном
неистовстве желания и любви,  которое  сводило  с  ума  и  сжигало,  как
лихорадка.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

   Мариоль приехал к ней. Ему пришлось дожидаться,  -  ее  еще  не  было
дома, хотя она утром назначила ему свидание городской депешей.
   В этой гостиной, где он так любил бывать, где все ему  нравилось,  он
все же, очутившись  один,  всякий  раз  чувствовал  стеснение  в  груди,
задыхался, нервничал и не мог спокойно сидеть на месте до тех пор,  пока
она не появлялась. Он ходил по комнате в блаженном  ожидании,  опасаясь,
как бы не задержало ее  какое-нибудь  непредвиденное  препятствие  и  не
заставило отложить их встречу до завтра.
   Услышав, что у подъезда остановился экипаж, Мариоль  встрепенулся,  а
когда в передней раздался звонок, он больше уже не сомневался,  что  это
она.
   Она против обыкновения вошла в  шляпе,  с  возбужденным  и  радостным
видом.
   - У меня для вас новость, - сказала она.
   - Да что вы!
   Она засмеялась, глядя на него.
   - Да. Я  на  некоторое  время  уезжаю  в  деревню.  Мариоля  охватила
внезапная глубокая печаль, отразившаяся на его лице.
   - И вы сообщаете мне это с таким веселым видом?
   - Да. Садитесь, сейчас все расскажу. Не знаю, известно вам  или  нет,
что у брата моей покойной матери, главного дорожного инженера  Вальсази,
есть имение около Авранша; в Авранше он  служит,  а  в  имении  проводит
часть года с женой и детьми. И мы каждое лето навещаем их. В этом году я
не хотела ехать, но он обиделся и устроил папе сцену. Кстати, скажу  вам
по секрету: папа ревнует меня к вам и тоже устраивает мне сцены, считая,
что я себя компрометирую.  Вам  придется  приезжать  пореже.  Но  вы  не
огорчайтесь, я все улажу. Итак,  папа  меня  разбранил  и  взял  с  меня
обещание, что я дней на десять - двенадцать съезжу в Авранш. Мы  уезжаем
во вторник утром. Что вы на это скажете?
   - Скажу, что вы приводите меня в отчаяние.
   - И это все?
   - А чего же вы хотите? Ведь не могу же я вам воспрепятствовать.
   - И не находите никакого выхода?
   - Да нет.., нет.., не нахожу. А вы?
   - У меня есть идея: Авранш  совсем  близко  от  горы  Сен-Мишель.  Вы
бывали на Сен-Мишеле?
   - Нет.
   - Так вот: в будущую пятницу вам  взбредет  в  голову  осмотреть  эту
достопримечательность. Вы остановитесь в Авранше, а, скажем,  в  субботу
вечером, на закате, пойдете гулять в городской сад, который  возвышается
над бухтой. Мы случайно там встретимся. Папа разозлится, ну и пусть!  На
другой день я устрою поездку всей семьей в  аббатство.  Воодушевитесь  и
будьте очаровательны, как умеете  быть,  когда  захотите.  Очаруйте  мою
тетушку и пригласите нас всех пообедать в таверне, где  мы  остановимся.
Там мы переночуем и, таким образом, расстанемся только на  другой  день.
Вы вернетесь через Сен-Мало, а неделю спустя я буду уже снова в  Париже.
Хорошо придумано? Не душка ли я?
   В порыве признательности он пролепетал:
   - Вы - единственное, чем я дорожу на свете.
   - Tсc! - прошептала она.
   Несколько мгновений  они  смотрели  друг  на  друга.  Она  улыбалась,
выражая этой улыбкой  всю  свою  благодарность,  признательность  своего
сердца и расположение, очень искреннее, очень горячее, почти  нежное.  А
он любовался ею, пожирал ее глазами.  Ему  хотелось  упасть  перед  нею,
броситься к ее ногам, целовать ее платье, кричать, а главное -  выразить
то, чего он не умел выразить, что захватило его всего,  и  душу  его,  и
тело, то, что было несказанно мучительным, потому что он  не  мог  этого
проявить, - свою любовь, свою страшную и упоительную любовь.
   Но она понимала его и без слов, подобно тому как  стрелок  угадывает,
что его пуля  пробила  самую  сердцевину  мишени.  В  человеке  этом  не
осталось ничего, кроме нее. Он  принадлежал  ей  больше,  чем  она  себе
самой. И она была довольна,  она  находила,  что  он  очарователен,  Она
ласково спросила:
   - Итак, решено? Мм устроим эту прогулку? Он ответил прерывающимся  от
волнения голосом:
   - Конечно, решено!
   Потом, опять помолчав, она сказала, не считая нужным извиняться:
   - Сегодня я не могу вас больше удерживать. Я вернулась  домой  только
для того, чтобы сказать вам это,  -  я  ведь  уезжаю  послезавтра.  Весь
завтрашний день у меня занят, а до обеда мне надо еще побывать в  разных
местах.
   Он тотчас же встал; ему было больно - ведь единственным его желанием,
было не разлучаться с нею. И, поцеловав у нее руки, он  ушел  хотя  и  с
сокрушенным сердцем, но полный надежды.
   Четыре дня, которые ему пришлось провести в ожидании, показались  ему
очень долгими. Он провел их в Париже, ни с кем  не  видясь,  предпочитая
тишину - шуму голосов и одиночество - друзьям.  А  в  пятницу  утром  он
выехал с  восьмичасовым  экспрессом.  В  эту  ночь  он  почти  не  спал,
возбужденный ожиданием путешествия.  Его  темная,  тихая  комната,  куда
доносился только грохот  запоздалых  экипажей,  как  бы  звавших  его  в
дорогу, угнетала его всю ночь, как темница.
   Едва  сквозь  спущенные  шторы  забрезжил  серый  и  печальный   свет
занявшегося утра, он вскочил с постели, распахнул окно  и  посмотрел  на
небо. Он боялся, что будет плохая погода. Погода была хорошая. Колыхался
легкий туман, предвестник зноя. Он оделся скорее обычного, был готов  за
два часа до отъезда, его сердце снедало нетерпение уехать из дому,  быть
уже в дороге; едва одевшись, он послал за извозчиком,  так  как  боялся,
что позже не найдет его.
   При  первых  толчках  экипажа  он  ощутил  радостную  дрожь,  но   на
Монпарнасском вокзале снова разволновался, узнав, что до  отхода  поезда
осталось еще целых пятьдесят минут.
   Одно купе оказалось свободным; он взял его, чтобы уединиться и  вволю
помечтать. Когда он почувствовал, что  едет,  что  устремляется  к  ней,
влекомый плавным и  быстрым  движением  экспресса,  его  возбуждение  не
только не улеглось, но еще возросло, и у него явилось  желание,  глупое,
ребяческое желание - обеими руками подталкивать  обитую  штофом  стенку,
чтобы ускорить движение.
   Долгое время, до самого полудня, он был подавлен  надеждой  и  скован
ожиданием, но постепенно,  после  того  как  миновали  Аржантон,  пышная
нормандская природа привлекла его взоры к окнам.
   Поезд мчался по обширной волнистой местности, пересеченной  оврагами,
где крестьянские фермы, выгоны и фруктовые сады были  обсажены  высокими
деревьями, развесистые вершины которых сверкали в лучах солнца. Кончался
июль,  наступила  пора  изобилия,  когда  нормандская   земля,   могучая
кормилица, предстает во всем своем цветении, полная жизненных соков.  На
всех  этих  участках,  разделенных  и  связанных  высокими   лиственными
стенами, всюду на этих свежих лугах, почва которых казалась плотью и как
бы сочилась сидром, без конца мелькали тучные серые волы, пегие коровы с
причудливыми  узорами  на  боках,  рыжие  широколобые  быки  с  отвислой
мохнатой кожей на шее; они стояли с  вызывающим  и  гордым  видом  возле
изгороди или лежали, отъевшись на тучных пастбищах.
   У подножия тополей, под легкой сенью ив,  струились  узенькие  речки;
ручьи, сверкнув на мгновение в траве и исчезнув,  чтобы  подальше  снова
появиться, наполняли эту местность благодатной свежестью.
   И восхищенный Мариоль проносил свою любовь  сквозь  это  отвлекающее,
быстрое и непрерывное мелькание прекрасного яблоневого сада,  в  котором
паслись стада.
   Но когда Он на станции Фолиньи пересел  в  другой  поезд,  нетерпение
вновь овладело им, и в последние сорок минут он раз двадцать вынимал  из
кармана часы. Он беспрестанно высовывался из окна и  наконец  увидел  на
высоком холме город, где Она ждала его. Поезд опаздывал,  и  всего  лишь
час отделял его от той минуты, когда ему предстояло  случайно  встретить
ее в городском саду.
   Он оказался единственным пассажиром в омнибусе, высланном гостиницей;
карета поднималась по крутой дороге Авранша, которому  расположенные  на
вершине дома придавали издали вид крепости. Вблизи это оказался красивый
древний  нормандский  городок   с   небольшими   однообразными   домами,
сбившимися в кучу, похожими друг на друга, с печатью старинной  гордости
и скромного достоинства, придававшими им средневековый и сельский вид.
   Оставив чемодан в комнате, Мариоль тотчас же спросил,  как  пройти  в
Ботанический сад, и хотя  времени  у  него  было  еще  много,  торопливо
направился туда  в  надежде,  что,  быть  может,  и  она  придет  раньше
назначенного часа.
   Подойдя к воротам, он сразу увидал, что сад пуст или  почти  пуст.  В
нем  прогуливались  только   три   старика,   три   местных   обывателя,
по-видимому, проводившие  здесь  ежедневно  свои  последние  досуги,  да
резвилось несколько маленьких англичан, тонконогих девочек и  мальчиков,
в  сопровождении  белокурой  гувернантки,  сидевшей   с   рассеянным   и
мечтательным видом.
   Мариоль шагал с бьющимся сердцем, всматриваясь вдаль. Он достиг аллеи
высоких ярко-зеленых вязов, которая наискось пересекала сад, образуя над
дорожкой густой лиственный свод; он миновал аллею и, подходя к  террасе,
возвышавшейся над горизонтом, внезапно отвлекся мыслью от той, ради кого
явился сюда.
   У  подножия  возвышенности,  на  которой   он   стоял,   простиралась
необозримая песчаная равнина, сливавшаяся вдали с морем и  небом.  Речка
катила по ней свои воды, а многочисленные  лужи  выделялись  сверкающими
пятнами и казались зияющими безднами второго, нижнего неба.
   Среди  этой  желтой  пустыни,  еще  пропитанной  спадавшим  приливом,
километрах  в  двенадцати  -  пятнадцати   от   берега,   вырисовывались
величественные очертания  остроконечной  горы  -  причудливой  пирамиды,
увенчанной собором.
   Единственным его соседом в необъятных дюнах  был  обнаженный  круглый
утес, утвердившийся среди зыбкого ила: Томблен.
   Дальше из голубоватых волн выступали хребты других скал, погруженных,
выводу, а справа,  пробегая  по  горизонту,  взор  обнаруживал  за  этой
песчаной пустыней обширные пространства зеленой нормандской  земли,  так
густо поросшей деревьями, что она казалась бескрайным лесом.  Здесь  вся
природа являлась сразу в одном месте, во всем  своем  величии,  в  своей
мощи, свежести и красоте, и взгляд переходил от леса к гранитному утесу,
одинокому обитателю песков, вздымавшему  над  необъятным  взморьем  свои
причудливые готические очертания.
   Странное наслаждение, уже не раз в былые времена испытанное Мариолем,
- трепет при виде  неожиданных  красот,  когда  они  открываются  взорам
путника в незнакомых местах, - теперь так сильно захватило его,  что  он
замер на месте, взволнованный и растроганный, забыв  о  своем  плененном
сердце.
   Но  вот  послышался  удар  колокола,  и  Мариоль   обернулся,   вновь
охваченный страстным ожиданием встречи. Сад был по-прежнему почти  пуст.
Маленькие англичане исчезли. Только три старика продолжали  свою  унылую
прогулку. Он последовал их примеру.
   Она должна появиться сейчас, с минуты на минуту. Он увидит ее в конце
дорожки, ведущей к этой  чудесной  террасе.  Он  узнает  ее  фигуру,  ее
походку, потом лицо и улыбку и услышит ее голос.  Какое  счастье!  Какое
счастье! Он ощущал ее где-то здесь, близко, неуловимую,  еще  невидимую,
но она думает о нем и знает, что сейчас увидит его.
   Он чуть  не  вскрикнул.  Синий  зонтик,  всего  лишь  купол  зонтика,
мелькнул в отдалении над  кустарником.  Это  несомненно  она!  Показался
мальчик, кативший перед собою обруч; затем две дамы - в одной из них  он
узнал ее; потом - двое мужчин: ее отец и какой-то другой  господин.  Она
была вся в голубом, как весеннее  небо.  О  да!  Он  узнал  ее,  еще  не
различая лица; но он не осмелился  пойти  ей  навстречу,  чувствуя,  что
станет бессвязно лепетать, будет краснеть, не сможет под  подозрительным
взглядом де Прадона объяснить эту случайность.
   Однако  он  шел  им  навстречу,  поминутно  смотря  в  бинокль,  весь
поглощенный, казалось, созерцанием дали. Окликнула его  она  и  даже  не
потрудилась изобразить удивление.
   - Здравствуйте, господин Мариоль! - сказала она. - Восхитительно,  не
правда ли?
   Ошеломленный такой встречей, он не знал, в  каком  тоне  отвечать,  и
пробормотал:
   - Ах, вы здесь, сударыня? Какое счастье! Мне  захотелось  побывать  в
этой чудесной местности. Она ответила улыбаясь:
   - И вы выбрали время, когда я здесь? Как это мило с вашей стороны!
   Потом она его представила:
   - Это один из лучших моих  друзей,  господин  Мариоль.  Моя  тетушка,
госпожа Вальсази. Мой дядя, который строит мосты.
   После взаимных поклонов де Прадон и молодой  человек  холодно  пожали
друг другу руку, и прогулка возобновилась.
   Она  предложила  ему  идти  между  нею  и  тетей,  бросив   на   него
молниеносный взгляд, один из тех  взглядов,  которые  свидетельствуют  о
глубоком волнении.
   - Как вам нравится здесь? - спросила она. - Мне кажется, я никогда не
видел ничего прекраснее.
   - А если бы вы провели здесь, как я, несколько дней, вы почувствовали
бы, до чего захватывает эта красота. Этого не передать никакими словами.
Приливы и отливы моря на песчаной равнине, великое, непрерывное движение
воды, которая омывает все это два раза в день, и  притом  наступает  так
быстро, что лошадь галопом не успела бы убежать от  нее,  необыкновенное
зрелище, которое щедрое небо устраивает для  нас,  -  клянусь,  все  это
приводит меня в неистовство! Я сама не своя. Не правда ли, тетя?
   Госпожа де Вальсази, пожилая, седая женщина, почтенная  провинциалка,
уважаемая супруга главного инженера, высокомерного чиновника, спесивого,
как большинство воспитанников Политехнической  школы,  подтвердила,  что
никогда еще не видела своей племянницы в таком  восторженном  состоянии.
Подумав немного, она добавила:
   - Впрочем, это и не удивительно: ведь она ничего не видела и ничем не
восхищалась, кроме декораций в театре.
   - Но я почти каждый год бываю в Дьеппе или Трувиле.
   Почтенная дама засмеялась:
   - В Дьепп или Трувиль ездят только ради встреч с  поклонниками.  Море
там лишь для того и существует, чтобы в нем купались влюбленные.
   Это было сказано совсем просто, вероятно, без задней мысли.
   Теперь они возвращались к террасе, которая непреодолимо влекла к себе
всех. К ней невольно устремлялись со всех концов сада, подобно тому, как
шары катятся по наклонной плоскости. Заходившее солнце расстилало тонкий
золотой полог за высоким силуэтом аббатства, которое все больше и больше
темнело, напоминая огромную раку на  фоне  ослепительного  занавеса.  Но
теперь Мариоль смотрел лишь  на  обожаемое  белокурое  создание,  шедшее
рядом с ним и овеянное голубым облаком. Никогда еще не видел он ее такой
восхитительной. Она казалась ему в чем-то  изменившейся;  от  нее  веяло
свежестью, которая разлилась во всем ее теле,  в  глазах,  в  волосах  и
проникла в ее душу, свежестью, присущей всей  этой  местности,  небесам,
свету, зелени. Такою он ее еще никогда не видел и никогда не любил.
   Он шел рядом с нею, не находя, что сказать; прикосновение ее  платья,
касание  локтя,  а  иногда  и   руки,   встреча   их   взглядов,   столь
красноречивых, окончательно превращали его в ничто, сводили на  нет  его
личность. Он чувствовал себя подавленным  в  присутствии  этой  женщины,
поглощенным ею до такой степени, что уже перестал быть  самим  собою,  а
обратился в одно только желание, в  один  призыв,  в  одну  любовь.  Она
уничтожила всю его прежнюю сущность, как пламя сжигает письмо.
   Она отлично заметила, она поняла свое полное торжество и, трепещущая,
растроганная, оживленная морским деревенским воздухом, полным  солнечных
лучей и жизненных соков, сказала, не глядя на него:
   - Как я рада видеть вас! И тотчас же спросила:
   - Сколько времени вы пробудете здесь? Он ответил:
   - Два дня, если сегодняшний день может идти и счет.
   Потом он, обернувшись к тетке, спросил:
   - Не согласится ли госпожа Вальсази с супругом оказать  мне  честь  и
провести завтрашний день вместе на горе Сен-Мишель?
   Госпожа де Бюрн ответила за родственницу:
   - Я не позволю тете отказаться, раз уж нам посчастливилось  встретить
вас здесь. Жена инженера добавила:
   - Охотно соглашусь, но при условии, что сегодня  вечером  вы  у  меня
отобедаете.
   Он поклонился, принимая приглашение.
   В нем вспыхнула бурная радость, радость, которая охватывает  нас  при
получении самой желанной вести. Чего он добился? Что нового случилось  в
его жизни? Ничего. И все же его окрылял упоительный  восторг,  вызванный
каким-то смутным предчувствием.
   Они долго гуляли по террасе, дожидаясь, пока зайдет солнце, чтобы как
можно дольше любоваться черною  узорчатою  тенью  горы,  выступавшей  на
огненном горизонте.
   Теперь они вели разговор об обыденных вещах, ограничиваясь  тем,  что
можно сказать в присутствии посторонних, и изредка взглядывали  друг  на
друга Они вернулись  на  виллу,  которая  была  расположена  на  окраине
Авранша, среди прекрасного сада, возвышавшегося над бухтой.
   Из скромности, к тому же слегка смущенный холодным, почти  враждебным
отношением Прадона, Мариоль ушел рано. Когда он подносил  к  губам  руку
г-жи де Бюрн, она сказала ему два  раза  подряд,  с  каким-то  особенным
выражением "До завтра, до завтра".
   Как  только  он  удалился,  супруги  Вальсази,  давно  уже  усвоившие
провинциальные привычки, предложили ложиться спать.
   - Ложитесь, - сказала г-жа де Бюрн, - а я пройдусь по саду.
   Отец ее добавил:
   -Я тоже.
   Она вышла, накинув шаль, и они пошли рядом по белым песчаным  аллеям,
освещенным полной луной и похожим на  извилистые  речки,  бегущие  среди
клумб и деревьев.
   После довольно долгого молчания де Прадон сказал тихо, почти шепотом:
   - Дитя мое! Будь справедлива и согласись, что я  никогда  не  докучал
тебе советами.
   Она поняла, куда он клонит, и, готовая к этому нападению, ответила:
   - Простите, папа, по крайней мере один совет вы мне дали.
   - Я?
   - Да, вы.
   - Совет относительно твоего., образа жизни?
   - Да, и даже очень дурной. Поэтому я твердо решила: если вы  мне  еще
будете давать советы, им не следовать - Что я тебе посоветовал?
   -  Выйти  замуж  за  де  Бюрна.  Это  доказывает,   что   вы   лишены
рассудительности, проницательности,  не  знаете  людей  вообще  и  вашей
дочери в частности Он  примолк  от  удивления  и  замешательства,  потом
медленно заговорил:
   - Да, тогда я ошибся Но я  уверен,  что  не  ошибусь,  высказав  тебе
сегодня свое мнение, - мнение отца.
   - Что ж, говорите! Я воспользуюсь им, если пригодится.
   -  Еще  немного,  и  ты  себя  скомпрометируешь.   Она   рассмеялась,
рассмеялась вызывающим смехом, и досказала за него:
   - Разумеется, с Мариолем?
   - С Мариолем.
   - Вы забываете, что я уже скомпрометировала себя с Жоржем де Мальтри,
с Масивалем, с Гастоном де Ламартом, с десятком  других,  к  которым  вы
меня ревновали; стоит мне назвать человека милым и преданным,  как  весь
мой кружок приходит в ярость, и вы первый, вы,  которого  небо  даровало
мне в качестве благородного  отца  и  главного  руководителя  Он  горячо
возразил:
   - Нет, нет, до  сих  пор  ты  ни  с  кем  себя  не  компрометировала!
Наоборот, ты проявляешь в отношениях со своими друзьями много такта.
   Она ответила заносчиво:
   - Дорогой папа! Я уже не девочка и  обещаю  вам,  что  скомпрометирую
себя с  господином  Мариолем  не  больше,  чем  с  кем-либо  другим,  не
беспокойтесь. Однако признаюсь вам, что это я просила его приехать сюда.
Я нахожу, что он очарователен, так же умен, как все  те,  но  в  меньшей
степени эгоист. Таково было и ваше мнение до того,  как  вы  обнаружили,
что я предпочитаю его остальным. Ох, не так-то уж вы хитры! Я  тоже  вас
хорошо знаю и многое могла бы  вам  сказать,  если  бы  захотела.  Итак,
Мариоль мне нравится, и поэтому я решила,  что  было  бы  очень  приятно
совершить с ним невзначай небольшую  прогулку,  что  глупо  лишать  себя
удовольствия, если это не грозит никакой опасностью.  А  мне  не  грозит
опасность скомпрометировать себя, раз вы здесь.
   Теперь она смеялась от души, зная, что каждое  ее  слово  попадает  в
цель, что  она  держит  его  в  руках  благодаря  этому  намеку  на  его
подозрительность и ревность, которые она давно  почуяла  в  нем,  и  она
забавлялась этим открытием с затаенным, злорадным и дерзким кокетством.
   Он замолчал, пристыженный, недовольный, рассерженный,  сознавая,  что
она угадала под его отеческой заботой скрытую  враждебность,  в  причине
которой он не хотел признаться даже самому себе.
   Она добавила:
   - Не беспокойтесь. Вполне естественно  в  это  время  года  совершить
поездку на гору Сен-Мишель с дядей, тетей, с  вами,  моим  отцом,  и  со
знакомым. К тому же об этом никто не узнает. А если и узнают, тут нечего
осуждать. Когда мы вернемся в Париж, этот знакомый займет  свое  обычное
место среди остальных.
   - Пусть так, - заключил он - Будем считать,  что  я  ничего  тебе  не
сказал.
   Они прошли еще несколько шагов. Де Прадон спросил:
   - Не пора ли домой? Я устал, хочу лечь.
   - Нет, я еще немного погуляю. Ночь так  хороша!  Он  многозначительно
сказал:
   - Далеко не уходи. Мало ли кто может встретиться.
   - Нет, я буду тут, под окнами.
   - Спокойной ночи, дитя мое! Он поцеловал ее в лоб и вошел в дом.  Она
села на скамью, врытую в  землю  у  подножия  дуба.  Ночь  была  теплая,
напоенная ароматами полей, дыханием моря и светлой  мглой;  полная  луна
лила свет на залив, окутанный туманом. Он полз, как клубы  белого  дыма,
заволакивая дюны, которые в этот час должен был затопить прилив.
   Мишель де Бюрн, скрестив на коленях руки  и  глядя  вдаль,  старалась
проникнуть в свою душу сквозь непроницаемую  дымку,  подобную  той,  что
застилала пески.
   Сколько раз, сидя  в  туалетной  перед  зеркалом  в  своей  парижской
квартире, она спрашивала себя: что я люблю? чего желаю? на что  надеюсь?
чего хочу? что я такое?
   Помимо восхищения собой и  глубокой  потребности  нравиться,  которые
доставляли ей действительно много наслаждения, она никогда не испытывала
никаких чувств, если не считать  быстро  потухавшего  любопытства.  Она,
впрочем, сознавала это, потому что так привыкла разглядывать  и  изучать
свое лицо, что не могла не наблюдать также и за душой. До  сих  пор  она
мирилась с этим отсутствием интереса ко всему  тому,  что  других  людей
волнует, а ее может, в лучшем случае, немного  развлечь,  но  отнюдь  не
захватить.
   И все же всякий раз, когда она чувствовала,  что  в  ней  зарождается
более острый интерес к кому-то, всякий раз, когда соперница,  отвоевывая
у нее поклонника, которым она дорожила, тем самым разжигала  ее  женские
инстинкты и возбуждала в ее крови горячку влечения, она  испытывала  при
этом мнимом зарождении  любви  гораздо  более  жгучее  ощущение,  нежели
простую радость успеха. Но  всегда  это  длилось  недолго.  Отчего?  Она
уставала, пресыщалась, возможно, была излишне проницательной.  Все,  что
сначала  нравилось  ей  в  мужчине,  все,  что  ее  увлекало,   трогало,
волновало, очаровывало в нем, вскоре начинало казаться ей уже  знакомым,
пошлым, обыденным. Все они слишком походили друг на  друга,  хоть  и  не
были одинаковыми; и еще ни в одном из них она не находила тех свойств  и
качеств, которые нужны были, чтобы долго  ее  волновать  и  увлекать  ее
сердце навстречу любви.
   Почему так? Была ли то их вина или ее? Недоставало ли им  того,  чего
она ожидала, или ей недоставало того, что повелевает любить?  Потому  ли
любишь, что  встретил  наконец  человека,  который  представляется  тебе
созданным для тебя, или просто потому, что  ты  рожден  со  способностью
любить? Временами ей казалось, что у всех  сердце  наделено,  как  тело,
руками - ласковыми и манящими, которые привлекают, льнут и  обнимают,  а
ее сердце - безрукое. У него одни только глаза.
   Часто случается, что  мужчины  -  и  мужчины  незаурядные  -  безумно
влюбляются в женщин, недостойных,  лишенных  ума,  обаяния,  порой  даже
красоты. Почему? Как? Что это за тайна? Значит, этот человеческий  недуг
вызывается не только роковым предопределением,  но  и  каким-то  зерном,
которое мы носим в себе и которое внезапно прорастает?  Она  выслушивала
признания,  она  разгадывала  секреты,  она  даже  собственными  глазами
наблюдала внезапное преображение, вызванное  в  душе  этим  дурманом,  и
старалась понять его.
   В  свете,  в  повседневной  суете  визитов,  сплетен,   всех   мелких
глупостей, которыми забавляются, которыми заполняют  досуг  богачи,  она
иногда с завистливым,  ревнивым  и  почти  что  недоверчивым  удивлением
обнаруживала людей - и женщин и мужчин, - с  которыми  явно  происходило
что-то необычайное. Это проявлялось не ярко, не бросалось  в  глаза,  но
она улавливала и угадывала это своим врожденным чутьем. На их  лицах,  в
их  улыбках,  особенно   в   глазах,   появлялось   нечто   невыразимое,
восторженное, блаженное - радость, разлившаяся по всему телу,  озарившая
и плоть и взгляд.
   Сама не зная почему,  она  относилась  к  ним  враждебно.  Влюбленные
всегда раздражали ее, и она принимала за презрение ту глухую и  глубокую
неприязнь, которую вызывали в ней люди, пылающие страстью. Ей  казалось,
что она распознает их благодаря своей необычайно острой  и  безошибочной
проницательности.  И  действительно,  нередко  ей  удавалось  почуять  и
разгадать любовную связь прежде, чем о ней начинали подозревать в свете.
   Когда она думала о том сладостном безумии, в  которое  повергает  нас
чье-то существование, чей-то образ, звук голоса,  мысль,  те  неуловимые
черты в близком человеке, которые волнуют наше  сердце,  она  сознавала,
что неспособна на это. А между тем сколько раз, устав от всего и  мечтая
о неизъяснимых усладах, истерзанная неотступной жаждой перемен и чего-то
неведомого, которая была, возможно, лишь смутным волнением, неосознанным
стремлением любить, она с тайным стыдом,  порожденным  гордыней,  желала
встретить человека,  который  ввергнул  бы  ее  -  пусть  ненадолго,  на
несколько месяцев - в эту  волшебную  восторженность,  охватывающую  все
помыслы, все тело, ибо в эти дни волнений жизнь,  вероятно,  приобретает
причудливую прелесть экстаза и опьянения.
   Она не только желала этой встречи, но даже сама чуть-чуть подготовила
ее, совсем чуть-чуть, проявив немного  своей  ленивой  энергии,  которую
ничто не занимало надолго.
   Все ее мимолетные увлечения признанными знаменитостями,  ослеплявшими
ее  на  несколько  дней,  кончались  тем,  что  кратковременная  вспышка
неизменно угасала в  непоправимом  разочаровании.  Она  слишком  многого
ждала от этих людей, от  их  характера,  их  природы,  их  чуткости,  их
дарований. При общении с каждым из них ей всегда приходилось убеждаться,
что  недостатки  выдающихся  людей  часто  ощущаются   резче,   чем   их
достоинства, что талант - некий дар, вроде острого зрения или  здорового
желудка, дар особый, самодовлеющий,  не  зависящий  от  прочих  приятных
качеств, придающих отношениям задушевность и привлекательность.
   Но к Мариолю ее с первой  встречи  привязывало  что-то  иное.  Однако
любила ли она его? Любила ли настоящей любовью? Не будучи ни знаменитым,
ни известным, он покорил ее своим  чувством,  нежностью,  умом  -  всеми
своими подлинными и простыми  достоинствами.  Он  покорил  ее,  ибо  она
думала о нем беспрестанно; беспрестанно желала, чтобы он был возле  нее;
ни одно  существо  в  мире  не  было  ей  так  приятно,  так  мило,  так
необходимо. Это и есть любовь?
   Она не чувствовала в душе того пламени, о котором столько говорят, но
она впервые испытывала искреннее желание быть для этого человека  чем-то
большим, нежели обворожительной подругой. Любила ли она  его?  Нужно  ли
для любви, чтобы человек был привлекателен, выделялся среди окружающих и
стоял  выше  всех,  в  ореоле,  которым  сердце  обычно  окружает  своих
избранников, или же достаточно, чтобы человек очень  нравился,  нравился
настолько, что без него почти уже нельзя обойтись?
   Если так, то она любила его или, по крайней мере, была к этому близка
Вдумавшись, она в конце концов ответила себе: "Да, я люблю его,  но  мне
недостает сердечного порыва: такою уж я создана".
   Между тем сегодня она почувствовала в себе этот порыв, когда увидела,
что он идет ей навстречу на террасе  парка  в  Авранше.  Впервые  в  ней
проснулось  то  Невыразимое,  что  толкает,  влечет,   бросает   нас   к
кому-нибудь; ей  доставляло  большое  удовольствие  идти  рядом  с  ним,
чувствовать, как он возле нее сгорает от любви, и смотреть,  как  солнце
садится за тенью Сен-Мишеля, напоминающей сказочное видение. Разве  сама
любовь - не сказка для душ, в которую одни инстинктивно верят, о которой
другие мечтают так долго, что иной раз тоже начинают верить  в  нее?  Не
поверит ли в конце концов и она? Она почувствовала странное, упоительное
желание склонить  голову  на  плечо  этого  человека,  стать  ему  более
близкой, искать той "полной близости", которой  никогда  не  достигаешь,
подарить ему то, что тщетно предлагать,  потому  что  все  равно  всегда
сохраняешь это при себе: свою сокровенную сущность.
   Да, она ощутила влечение к нему и в  глубине  сердца  ощущает  его  и
сейчас. Быть может, стоило  только  поддаться  этому  порыву,  чтобы  он
превратился в страсть? Она всегда сопротивлялась, рассуждала, боролась с
обаянием людей. Разве это не блаженство - в такой вечер гулять с ним под
ивами на берегу реки и в награду за его любовь время от  времени  дарить
ему для поцелуя губы?
   Одно из окон виллы распахнулось. Она обернулась.  Это  был  ее  отец,
несомненно, искавший ее. Она крикнула:
   - Вы еще не спите? Он ответил:
   - Ты простудишься.
   Она встала и направилась к дому. Вернувшись к  себе,  она  раздвинула
шторы, чтобы еще раз взглянуть на туман над  бухтой,  становившийся  все
белее от лунного света, и  ей  показалось,  что  и  туман  в  ее  сердце
светлеет от восходящей любви.
   Однако спала она крепко, и горничной пришлось разбудить ее,  так  как
они собирались выехать рано, чтобы завтракать на горе.
   Им подали большое ландо. Услышав шум колес по песку у  подъезда,  она
выглянула  в  окно  и  тотчас  же  встретила   взгляд   Андре   Мариоля,
устремленный на нее. Ее сердце забилось.  Она  с  удивлением  и  испугом
ощутила непривычное и странное движение той мышцы,  которая  трепещет  и
быстрее гонит кровь  только  оттого,  что  мы  увидали  кого-то.  Как  и
прошедшей ночью, она спросила себя: "Неужели я влюблена?"
   Потом, увидев его перед собою, она поняла, что он  так  увлечен,  так
болен любовью, что ей в самом деле захотелось открыть объятия и дать ему
поцеловать себя.
   Они лишь обменялись взглядом, а он  был  и  этим  так  счастлив,  что
побледнел.
   Лошади тронули. Стояло ясное утро, сиявшее всюду разлившейся юностью;
щебетали птицы. Экипаж стал спускаться по склону, миновал реку и проехал
несколько деревень по каменистой дороге,  такой  неровной,  что  ездоков
подбрасывало на скамьях. После длительного молчания г-жа де  Бюрн  стала
подшучивать над дядей по поводу плохого состояния дорог; этого оказалось
достаточно, чтобы сломить лед, и реявшее в  воздухе  веселье  передалось
всем.
   Вдруг, при выезде из одной деревушки, вновь показалась бухта, но  уже
не желтая, как  накануне  вечером,  а  сверкающая  от  прозрачной  воды,
которою было покрыто все: дюны, прибрежные луга  и,  по  словам  кучера,
даже часть дороги немного дальше.
   Затем целый час  ехали  шагом,  выжидая,  когда  этот  поток  схлынет
обратно в море.
   Кайма дубов и вязов вокруг ферм, мимо которых  они  проезжали,  то  и
дело скрывала от  глаз  очертания  монастыря,  возвышавшегося  на  горе,
которую в этот час со всех сторон окружало море. Потом он снова  мелькал
между фермами, все ближе и ближе, все более и более поражая взор. Солнце
окрашивало в рыжеватые тона узорчатый гранитный храм,  утвердившийся  на
вершине скалы.
   Мишель де Бюрн и Андре Мариоль любовались им, потом обращали друг  на
друга взоры, в которых сочетались - у нее едва зарождающееся, а  у  него
уже буйное - смятение сердца с поэтичностью этого видения,  представшего
им в розовой дымке июльского утра.
   Беседовали с дружеской непринужденностью. Г-жа Вальсази  рассказывала
трагические истории, ночные драмы в зыбучих песках, засасывающих  людей.
Г-н Вальсази защищал плотину от  нападок  художников  и  расхваливал  ее
преимущества, подчеркивая,  что  она  дает  возможность  в  любое  время
сообщаться с горою и постепенно отвоевывает у моря дюны  -  сначала  для
пастбищ, а потом и для нив.
   Вдруг экипаж остановился. Дорога оказалась затопленной.  С  виду  это
был пустяк: тонкий водный покров на каменистом грунте, но чувствовалось,
что местами  образовались  рытвины  и  ямы,  из  которых  не  выбраться.
Пришлось ждать.
   - Вода скоро схлынет, - утверждал г-н Вальсази, указывая на дорогу, с
которой тонкий слой воды сбегал, словно его выпивала  земля  или  тянула
куда-то таинственная могучая сила.
   Они вышли из экипажа,  чтобы  посмотреть  поближе  на  это  странное,
стремительное и бесшумное отступление моря, следуя за ним шаг за  шагом.
На затопленных лугах, кое-где холмистых, уже проступили  зеленые  пятна,
которые  все  росли,  округлялись,  превращались  в   острова.   Острова
постепенно  принимали  очертания   материков,   разделенных   крошечными
океанами,  и  наконец  на   всем   протяжении   залива   стало   заметно
беспорядочное бегство моря, отступавшего вдаль. Казалось,  что  с  земли
сдергивают длинный серебристый покров - огромный,  сплошь  искромсанный,
рваный покров, и, сползая, он обнажал обширные пастбища с низкой травой,
но все еще застилал лежавшие за пастбищами светлые пески.
   Все опять вошли в экипаж и стояли в нем, чтобы лучше  видеть.  Дорога
впереди уже просыхала, и лошади тронули, но шли все еще шагом, на ухабах
путники теряли равновесие, и Андре Мариоль вдруг почувствовал, что к его
плечу прильнуло плечо г-жи де Бюрн. Сперва он подумал, что прикосновение
это вызвано случайным толчком, но она не отстранилась, и  каждый  скачок
колес отзывался ударом в плече Мариоля, волновал его сердце и вызывал  в
нем трепет. Он уже не решался взглянуть на  молодую  женщину,  скованный
блаженством этой нежданной близости, и  думал,  путаясь  в  мыслях,  как
одурманенный: "Возможно ли? Неужели возможно? Неужели мы теряем рассудок
оба?"
   Лошади поехали рысью, пришлось сесть. И тут Мариоля внезапно охватило
властное, непонятное желание быть особенно любезным с де Прадоном, и  он
стал оказывать  ему  самые  лестные  знаки  внимания.  Чувствительный  к
комплиментам почти в такой же мере, как и его дочь, де  Прадон  поддался
лести, и вскоре его лицо снова приняло благодушное выражение.
   Наконец доехали до плотины и покатили к горе, возвышавшейся  в  конце
прямой дороги, проложенной среди песков. Слева ее  откос  омывала  речка
Понторсон, справа тянулись пастбища,  поросшие  низкой  травой,  которую
кучер назвал морским гребешком, а дальше  пастбища  постепенно  уступали
место дюнам, еще пропитанным сочащейся морской водой.
   Высокое  здание  вздымалось  на  синем   небе,   где   теперь   четко
вырисовывались все  его  детали:  купол  с  колоколенками  и  башенками,
кровля, ощетинившаяся водостоками в виде ухмыляющихся химер  и  косматых
чудищ, которыми наши  предки  в  суеверном  страхе  украшали  готические
храмы.
   В гостиницу, где был заказан завтрак,  приехали  только  около  часу.
Хозяйка, предвидя опоздание, еще не приготовила его; пришлось подождать.
За стол сели очень поздно; все сильно  проголодались.  Шампанское  сразу
всех развеселило. Все были довольны, а два сердца  чувствовали  себя  на
грани блаженства. За десертом, когда  возбуждение  от  выпитого  вина  и
удовольствие от  беседы  разлили  в  телах  ту  радость  бытия,  которая
одушевляет нас к концу хорошей трапезы и настраивает со всем соглашаться
и все одобрять, Мариоль спросил:
   - Не остаться ли нам здесь до завтра? Как  чудесно  было  бы  вечером
полюбоваться луной и вместе поужинать!
   Госпожа де  Бюрн  тотчас  приняла  предложение,  согласились  и  двое
мужчин. Одна только г-жа  Вальсази  колебалась  -  из-за  сына,  который
остался  дома,  но  муж  уговорил  ее,  напомнив,  что  ей  уже  не  раз
приходилось отлучаться. Он тут же, не сходя с места, написал  телеграмму
бонне. Ему очень нравился Мариоль, который,  желая  польстить,  похвалил
плотину и высказал мнение, что она вовсе  не  настолько  вредит  красоте
горы, как принято думать.
   Встав из-за стола, они пошли осматривать аббатство. Решили идти вдоль
укреплений.  Городок  представляет  собою  кучку  средневековых   домов,
громоздящихся друг над другом на  огромной  гранитной  скале,  на  самой
вершине которой высится монастырь; городок  отделен  от  песков  высокой
зубчатой стеной. Стена круто поднимается в гору, огибая старый  город  и
образуя выступы, углы,  площадки,  дозорные  башни,  которые  на  каждом
повороте открывают перед изумленным взором все новые просторы.
   Все приумолкли, слегка разомлев после обильного завтрака, но вновь  и
вновь изумлялись поразительному сооружению. Над ними,  в  небе,  высился
причудливый хаос стрел, гранитных цветов, арок, перекинутых с  башни  на
башню, - неправдоподобное, огромное и легкое архитектурное кружево,  как
бы вышитое по лазури, из  которого  выступала,  вырывалась,  словно  для
взлета, сказочная жуткая свора водосточных желобов со звериными мордами.
Между морем и аббатством, на северной стороне горы, за последними домами
начинался угрюмый, почти отвесный склон, называемый Лесом, потому что он
порос старыми деревьями; он выступал темно-зеленым пятном на  безбрежных
желтых  песках.  Г-жа  де  Бюрн  и  Андре   Мариоль,   шедшие   впереди,
остановились, чтобы посмотреть вниз. Она оперлась на его руку,  оцепенев
от небывалого восторга. Она поднималась легко и готова  была  всю  жизнь
так подниматься с ним к этому  сказочному  храму  и  даже  еще  выше,  к
чему-то  неведомому.  Ей  хотелось,  чтобы  этот  крутой  склон  тянулся
бесконечно, потому что здесь она в первый раз в жизни чувствовала  почти
полное внутреннее удовлетворение. Она прошептала:
   - Боже! Какая красота! Он ответил, глядя на нее:
   - Я не в силах думать ни о чем, кроме вас. Она улыбнулась:
   - Я женщина не особенно поэтичная, но мне здесь так нравится,  что  я
не на шутку потрясена.
   Он прошептал:
   - А я.., я люблю вас безумно. Он почувствовал, как она слегка  пожала
его руку, и они продолжали путь.
   У ворот аббатства их встретил сторож, и  они  поднялись  между  двумя
громадными башнями  по  великолепной  лестнице,  которая  привела  их  в
караульное помещение. Затем они стали переходить  из  залы  в  залу,  со
двора во двор, из кельи в келью, слушая объяснения,  дивясь,  восхищаясь
всем, всем  любуясь:  склепом  с  его  толстыми  столбами,  прекрасными,
мощными, огромными колоннами, поддерживающими алтарь верхней  церкви,  и
всем этим чудом - грандиозным  трехъярусным  сооружением,  состоящим  из
готических построек, воздвигнутых одна над другой, самым  необыкновенным
созданием средневекового монастырского и военного зодчества.
   Наконец дошли до монастыря.  Когда  они  увидели  большой  квадратный
двор, окруженный самой легкой,  самой  изящной,  самой  пленительной  из
монастырских колоннад на свете, они  были  так  поражены,  что  невольно
остановились.  Двойной   ряд   тонких   невысоких   колонн,   увенчанных
прелестными  капителями,  несет  на  себе  вдоль  всех  четырех  галерей
непрерывную  гирлянду  готических  орнаментов   и   цветов,   бесконечно
разнообразных,  созданных  неисчерпаемой  выдумкой,  изящной  и  наивной
фантазией простодушных старинных  мастеров,  руки  которых  воплощали  в
камне их мысли и мечты.
   Мишель де Бюрн и Андре Мариоль, под руку, не спеша обошли весь  двор,
тогда как остальные,  немного  утомившись,  любовались  издали,  стоя  у
ворот.
   - Боже, как мне здесь нравится! - воскликнула она, остановившись.
   - А я уже совсем потерял представление о том, где я, что я вижу,  что
со мной происходит, - сказал он. - Я только чувствую, что вы подле меня,
- вот и все.
   Она, улыбаясь, взглянула ему прямо в лицо и прошептала:
   - Андре!
   Он понял, что она отдается ему. Они не  сказали  больше  ни  слова  и
пошли дальше.
   Продолжался осмотр здания, но они уже почти ни на что не глядели.
   На мгновение  их,  однако,  отвлекла  заключенная  в  арке  кружевная
лестница, перекинутая прямо по воздуху от одной башенки к другой, словно
для того, чтобы взбираться на облака. И снова они были  изумлены,  когда
дошли до "Тропы безумцев" -  головокружительной  гранитной  дорожки  без
перил, которая вьется почти до самой вершины последней башни - Можно  по
ней пройти? - спросила она.
   - Запрещено, - ответил сторож.
   Она вынула двадцать франков. Сторож заколебался. Все семейство, и так
уже ошеломленное отвесной кручей  и  безграничным  пространством,  стало
возражать против такой неосторожности.
   Она спросила Мариоля:
   - А вы пойдете, правда? Он засмеялся:
   - Мне удавалось преодолевать и более трудные препятствия.
   И, не обращая внимания на остальных, они отправились.
   Он шел впереди, по  узкому  карнизу  у  самого  края  бездны,  а  она
пробиралась за ним, скользя вдоль стены, закрыв глаза, чтобы  не  видеть
зияющей у ног пропасти, взволнованная, почти теряя сознание  от  страха,
вцепившись в руку, которую он ей протягивал; но она чувствовала, что  он
непоколебим и не упадет в обморок, что он уверен в себе, ступает твердой
поступью, и она с восхищением думала, несмотря на страх: "Вот  настоящий
мужчина!" Они были одни в пространстве, на такой высоте, где парят  лишь
морские птицы, они возвышались над горизонтом,  по  которому  все  время
проносились белокрылые чайки, всматриваясь вдаль желтыми глазками.
   Почувствовав, что она дрожит, Мариоль спросил:
   - Голова кружится? Она прошептала:
   - Немного. Но с вами я не боюсь. Приблизясь к ней, он обнял ее  одной
рукой, чтобы поддержать, и она почувствовала такое  успокоение  от  этой
грубоватой мужской помощи, что даже решилась поднять голову и посмотреть
вдаль.
   Он  почти  нес  ее,  а  она   вверялась   ему,   наслаждаясь   мощным
покровительством человека, который ведет ее по воздуху, и чувствовала  к
нему признательность, романтическую женскую признательность за  то,  что
он не портит поцелуями этот полет, полет двух чаек.
   Когда они вернулись  к  своим  спутникам,  ожидавшим  ,их  в  крайней
тревоге, де Прадон вне себя сказал дочери:
   - Ты делаешь глупости! Она ответила убежденно:
   - Это не глупость, раз она удалась. То, что удается, папа, никогда не
бывает глупо.
   Он  пожал  плечами,  и  они  начали  спускаться.  Задержались  еще  у
привратника, чтобы купить фотографии, и когда  добрались  до  гостиницы,
наступало уже время обеда. Хозяйка посоветовала совершить еще  небольшую
прогулку по пескам, чтобы полюбоваться горою со стороны моря, откуда, по
ее словам, открывается самый восхитительный вид.
   Несмотря на усталость,  все  снова  отправились  в  путь  и,  обогнув
укрепления, углубились в коварные дюны, зыбкие, хоть и твердые  на  вид,
где нога, ступив  на  разостланный  под  нею  прекрасный  желтый  ковер,
казавшийся плотным, вдруг глубоко погружалась  в  обманчивый  золотистый
ил.
   С этой стороны аббатство, внезапно утратив вид  собора,  вырастающего
из моря,  который  так  поражает,  когда  смотришь  на  него  с  берега,
приобрело, как бы в угрозу океану, воинственный вид феодального замка  с
высокой   зубчатой   стеной,   прорезанной   живописными   бойницами   и
поддерживаемой гигантскими контрфорсами,  циклопическая  кладка  которых
вросла в подошву этой причудливой горы. Но г-жу де Бюрн и Андре  Мариоля
уже ничто не интересовало. Они думали только о себе, оплетенные  сетями,
которые расставили друг другу, замурованные в той темнице,  куда  ничего
уже  не  доносится  из  внешнего  мира,  где  ничего  не  видишь,  кроме
одного-единственного существа.
   Когда же они очутились за столом перед полными тарелками, при веселом
свете ламп, они очнулись и почувствовали, что голодны.
   Обед затянулся, а когда он кончился, то за приятной беседой забыли  о
лунном свете. Никому, впрочем, не хотелось выходить, и никто об этом  не
заговаривал. Пусть полная луна серебрит поэтическими  переливами  мелкие
волны прилива, уже наступающего на пески с еле уловимым жутким  шорохом,
пусть  она  освещает  змеящиеся  вокруг  горы  укрепления,  пусть  среди
неповторимой декорации безбрежного залива, блистающего  от  ползущих  по
дюнам отблесков, кладет романтические тени на башенки аббатства - больше
уже не хотелось смотреть ни на что.
   Еще не было десяти часов,  когда  г-жа  Вальсази,  одолеваемая  сном,
предложила ложиться спать. Все  без  возражений  согласились  с  ней  и,
обменявшись дружескими пожеланиями спокойной ночи,  разошлись  по  своим
комнатам.
   Андре Мариоль знал, что не заснет; он  зажег  две  свечи  на  камине,
распахнул окно и стал любоваться ночью.
   Все тело его изнемогало под пыткой напрасных желаний.  Он  знал,  что
она здесь, совсем близко, отделенная  от  него  лишь  двумя  дверями,  а
приблизиться к ней было так же невозможно, как задержать морской прилив,
затоплявший все кругом. Он ощущал в груди потребность кричать,  а  нервы
его были  так  напряжены  от  тщетного,  неутоленного  желания,  что  он
спрашивал себя, что же ему с собою  делать,  -  он  больше  не  в  силах
выносить одиночество в этот вечер неосуществленного счастья.
   И в гостинице и на единственной извилистой улице  городка  постепенно
затихли все звуки. Мариоль все стоял, облокотясь на подоконник, глядя на
серебряный полог прилива, сознавая только, что время течет, и не решался
лечь, словно предчувствуя какую-то радость.
   Вдруг ему показалось, что кто-то взялся  за  ручку  двери.  Он  резко
повернулся. Дверь медленно отворилась. Вошла  женщина;  голова  ее  была
прикрыта белым кружевом, а  на  тело  накинута  одна  из  тех  свободных
домашних одежд, которые кажутся сотканными из шелка, пуха и  снега.  Она
тщательно затворила за  собою  дверь,  потом,  словно  не  замечая  его,
стоящего в светлом проеме окна и сраженного  счастьем,  она  направилась
прямо к камину и задула обе свечи.

Глава 2

   Они условились встретиться на другой день утром у подъезда гостиницы,
чтобы проститься. Андре Мариоль спустился первым и ждал ее  появления  с
щемящим чувством тревоги и блаженства. Что она скажет? Какою будет?  Что
станется с нею и с ним? В какую полосу жизни - то ли счастливую,  то  ли
гибельную - он вступил? Она может сделать из него все,  что  захочет,  -
человека, погруженного в  мир  грез,  подобно  курильщикам  опиума,  или
мученика, - как ей вздумается. Он беспокойно шагал возле двух  экипажей,
которые  должны  были  разъехаться  в  разные  стороны:  ему  предстояло
закончить путешествие через Сен-Мало, чтобы довершить  обман,  остальные
возвращались в Авранш.
   Когда  он  увидит  ее  вновь?  Сократит  ли  она  свое  пребывание  у
родственников или задержится там? Он страшно боялся ее первого взгляда и
первых слов, потому что в минуты краткого ночного объятия не видел ее  и
они почти ничего не сказали друг другу. Она отдалась без колебаний, но с
целомудренной сдержанностью, не наслаждаясь, не  упиваясь  его  ласками;
потом ушла своей легкой походкой, прошептав: "До завтра, мой друг".
   От этой быстрой,  странной  встречи  у  Андре  Мариоля  осталось  еле
уловимое чувство разочарования, как у  человека,  которому  не  довелось
собрать всю жатву любви, казавшуюся ему уже созревшей, и в то  же  время
осталось упоение победою и, следовательно, надежда,  почти  уверенность,
что вскоре он добьется от нее полного самозабвения.
   Он услыхал ее голос и вздрогнул. Она  говорила  громко,  по-видимому,
недовольная какой-то прихотью отца, и когда она  показалась  на  верхних
ступеньках лестницы, на губах ее лежала сердитая складка.
   Мариоль направился к ней; она его увидела  и  улыбнулась.  Ее  взгляд
вдруг смягчился и принял ласковое выражение, разлившееся по всему  лицу.
А взяв ее руку, протянутую порывисто и нежно, он почувствовал,  что  она
подтверждает  принесенный  ею  дар  и  делает  это  без  принуждения   и
раскаяния.
   - Итак, мы расстаемся? - спросила она.
   - Увы! Не могу выразить, как мне это тяжело.
   Она промолвила:
   - Но ведь ненадолго.
   Де Прадон подходил к ним, поэтому она добавила совсем тихо:
   - Скажите, что собираетесь дней на десять в  Бретань,  но  не  ездите
туда.
   Госпожа де Вальсази в сильном волнении подбежала к ним.
   - Что это папа говорит? Ты собираешься ехать  послезавтра?  Подождала
бы хоть до будущего понедельника.
   Госпожа де Бюрн, слегка нахмурившись, возразила:
   - Папа нетактичен и не умеет  молчать.  Море  вызывает  у  меня,  как
всегда, очень  неприятные  невралгические  явления,  и  я  действительно
сказала, что мне надо уехать, чтобы потом  не  пришлось  лечиться  целый
месяц. Но сейчас не время говорить об этом.
   Кучер Мариоля торопил его, чтобы не опоздать к поезду.
   Госпожа де Бюрн спросила:
   -  А  вы  когда  думаете  вернуться  в  Париж?  Он  сделал  вид,  что
колеблется.
   - Не знаю еще; мне хочется  посмотреть  Сен-Мало,  Брест,  Дуарненез,
бухту Усопших, мыс Раз, Одиерн, Пенмарк, Морбиган  -  словом,  объездить
весь знаменитый бретонский мыс. На это потребуется...
   Помолчав, будто высчитывает, он решил преувеличить:
   - Дней пятнадцать - двадцать.
   - Это долго, - возразила она, смеясь. - А я,  если  буду  чувствовать
себя так плохо, как в эту ночь, через два дня вернусь домой.
   Волнение стеснило ему грудь, ему хотелось крикнуть:
   "Благодарю!", но он ограничился тем, что  поцеловал,  поцеловал,  как
любовник, руку, которую она протянула ему на прощание.
   Обменявшись бесчисленными приветствиями, благодарностями и уверениями
во взаимном расположении с супругами Вальсази и де Прадоном, которого он
несколько успокоил, объявив о своем путешествии, Мариоль сел в экипаж  и
уехал, оглядываясь на г-жу де Бюрн.
   Он вернулся в Париж, нигде не задерживаясь  и  ничего  не  замечая  в
пути. Всю ночь, прикорнув в вагоне, полузакрыв глаза, скрестив  руки,  с
одним-единственным воспоминанием в душе, он думал о своей  воплотившейся
мечте. Едва он оказался дома, едва кончилось его путешествие и он  снова
погрузился в тишину своей библиотеки, где  обычно  проводил  время,  где
занимался, где писал, где почти всегда чувствовал себя спокойно и  уютно
в обществе своих любимых книг, рояля и скрипки, в душе его  началась  та
нескончаемая  пытка  нетерпения,   которая,   как   лихорадка,   терзает
ненасытные  сердца.  Пораженный  тем,   что   не   может   ни   на   чем
сосредоточиться,  ничем  заняться,  что  ничто  не  в  силах  не  только
поглотить его мысли, но даже успокоить его тело, - ни привычные занятия,
которыми он разнообразил жизнь, ни чтение, ни музыка,  -  он  задумался:
как умерить этот новый недуг?  Его  охватила  потребность  -  физическая
необъяснимая потребность - уйти  из  дому,  ходить,  двигаться;  охватил
приступ беспокойства, которое от мысли передалось телу  и  было  не  чем
иным, как инстинктивным и неукротимым желанием искать  и  вновь  обрести
кого-то.
   Он надел пальто, взял  шляпу,  отворил  дверь  и,  уже  спускаясь  по
лестнице, спросил себя: "Куда я?" И у него возникла мысль,  над  которой
он еще не задумывался. Ему нужно было найти  приют  для  их  свиданий  -
укромную, простую и красивую квартиру.
   Он искал, ходил, обегал улицы за улицами, авеню и бульвары,  тревожно
приглядывался  к   угодливо   улыбавшимся   привратницам,   хозяйкам   с
подозрительными лицами, к квартирам с  сомнительной  мебелью  и  вечером
вернулся домой в унынии. На  другое  утро,  с  девяти  часов,  он  снова
принялся за поиски и  наконец,  уже  в  сумерках,  отыскал  в  одном  из
переулков Отейля, в глубине сада с тремя выходами, уединенный  флигелек,
который местный обойщик обещал  ему  обставить  в  два  дня.  Он  выбрал
обивку, заказал мебель, - совсем простую, из мореной сосны,  -  и  очень
мягкие  ковры.  Сад  находился   под   присмотром   булочника,   жившего
поблизости. С женой его он сговорился насчет уборки  квартиры.  Соседний
садовник взялся сделать клумбы.
   Все эти хлопоты задержали его до восьми  часов,  а  когда  он  пришел
домой, изнемогая от усталости, его сердце забилось при виде  телеграммы,
лежавшей на письменном столе. Он вскрыл ее.
   "Буду дома завтра вечером, - писала г-жа де  Бюрн.  -  Ждите  письма.
Миш.".
   Он еще не писал ей, боясь, что письмо пропадет, раз она должна уехать
из Авранша. Сразу после обеда он сел за письменный стол, чтобы  выразить
ей все, что он чувствовал. Он писал долго и с трудом, ибо все выражения,
фразы и самые мысли казались ему слабыми, несовершенными,  нелепыми  для
передачи его нежной и страстной признательности.
   В письме, которое он получил на другое утро,  она  подтверждала,  что
вернется в тот же вечер, и просила не показываться несколько дней, чтобы
все поверили в его отсутствие. Кроме того, она  просила  его  прийти  на
следующий день, часов в десять утра, в  Тюильрийский  сад,  на  террасу,
возвышающуюся над Сеной.
   Он явился туда часом раньше и бродил по обширному саду, где  мелькали
ранние прохожие, чиновники, спешившие в министерства  на  левом  берегу,
служащие,  труженики  разных   профессий.   Он   сознательно   отдавался
удовольствию наблюдать  за  этими  торопливо  бегущими  людьми,  которых
забота о хлебе насущном гнала к их  отупляющим  занятиям,  и,  сравнивая
себя с ними в этот  час,  когда  он  ждал  свою  возлюбленную,  одну  из
владычиц мира, он чувствовал себя таким баловнем судьбы, существом столь
счастливым, столь  далеким  от  жизненной  борьбы,  что  ему  захотелось
возблагодарить голубые небеса, ибо провидение было для него лишь  сменою
лазури и ненастья, в зависимости от Случая, коварного властелина людей и
дней.
   За несколько минут до десяти часов он  поднялся  на  террасу  и  стал
всматриваться.
   "Опаздывает", - подумал он. Не успел  он  расслышать  десять  ударов,
пробивших на одной из соседних башен, как ему показалось, что он  узнает
ее издали, что это она идет по саду торопливым  шагом,  как  продавщица,
спешащая в свой магазин. Он  сомневался:  она  ли  это?  Он  узнавал  ее
походку, но его удивляла перемена  в  ее  внешности,  такой  скромной  в
простом темном платье. А она  в  самом  деле  направлялась  к  лестнице,
ведущей на террасу, и шла уверенно, словно бывала тут уже много раз.
   "Вероятно, - подумал он, - ей нравится это место, и она иногда гуляет
здесь". Он наблюдал, как она  подобрала  платье,  поднимаясь  на  первую
каменную ступеньку, как легко прошла остальные, а когда он устремился  к
ней,  чтобы  ускорить  встречу,  она   с   ласковой   улыбкой,   таившей
беспокойство, сказала ему:
   - Вы очень неосторожны. Не надо ждать на самом виду. Я  заметила  вас
почти что с улицы Риволи. Пойдемте  посидим  на  скамейке,  вон  там  за
оранжереей. Там и ждите меня в другой раз.
   Он не мог удержаться от вопроса:
   - Значит, вы часто здесь бываете?
   - Да, я очень люблю это место. Я люблю гулять рано по утрам и прихожу
сюда любоваться этим прелестным видом. Кроме того, здесь никогда  никого
не встречаешь, в то время как Булонский  лес  нестерпим.  Но  никому  не
выдавайте этой тайны.
   Он засмеялся:
   - Еще бы!
   Осторожно взяв  ее  руку,  маленькую  руку,  прятавшуюся  в  складках
одежды, он вздохнул:
   -Как я люблю вас! Я истомился, ожидая вас! Получили вы мое письмо?
   - Да, благодарю. Оно меня очень тронуло.
   - Значит, вы не сердитесь на меня?
   - Да нет. За что же? Вы так милы!
   Он  подыскивал  пламенные,  трепетные  слова,  чтобы  высказать  свою
признательность и волнение. Не  находи  их  и  слишком  волнуясь,  чтобы
выбирать выражения, он повторил:
   - Как я люблю вас! Она сказала:
   - Я предложила  вам  прийти  сюда,  потому  что  здесь  тоже  вода  и
пароходы. Конечно, это не то, что там, но и здесь неплохо.
   Они сели на скамеечке, у каменной балюстрады, тянущейся вдоль Сены, и
оказались почти одни. Два садовника да три няньки с детьми были  в  этот
час единственными живыми существами на обширной террасе.
   У ног их по набережной катили экипажи, но они не  видели  их.  Совсем
близко, под стеной, спускавшейся от террасы, раздавались шаги, а они, не
находя еще что сказать друг другу, смотрели на этот  красивый  парижский
вид,  начинающийся  островом  Сен-Луи  и  башнями  Собора  Богоматери  и
кончающийся Медонскими холмами. Она повторила:
   - Как здесь все-таки хорошо!
   Но его вдруг пронзило вдохновляющее, воспоминание об их восхождении в
небеса с вершин аббатства, и, терзаемый сожалением о пронесшемся  порыве
чувства, он сказал:
   - Помните, наш взлет у Тропы безумцев?
   - Еще бы!.. Но теперь, когда я  вспоминаю  об  этом,  мне  становится
страшновато. Боже, как закружилась бы у меня голова,  если  бы  пришлось
это повторить! Я тогда  совсем  опьянела  от  воздуха,  солнца  и  моря.
Взгляните, друг мой, как прекрасно и то, что у нас сейчас перед глазами.
Я очень люблю Париж.
   Он удивился, смутно почувствовав, что в ней  уже  недостает  чего-то,
мелькнувшего там, на вершине.
   Он прошептал:
   - Не все ли равно где, лишь бы быть возле вас!
   Она молча пожала ему руку. Это легкое пожатие наполнило  его  большим
счастьем, чем любое ласковое слово; сердце его избавилось от  стеснения,
тяготившего его до сих пор, и он мог наконец заговорить.
   Он сказал медленно, почти торжественно, что отдал  ей  жизнь  навеки,
что она может делать с ним, что захочет.
   Она  была  ему  благодарна,  но,  как  истая  дочь  своего   времени,
отравленная сомнениями, как безнадежная пленница  подтачивающей  иронии,
она, улыбнувшись, возразила:
   - Не берите на себя таких больших обязательств. Он повернулся  к  ней
лицом и, глядя ей в глаза, глядя тем  проникновенным  взглядом,  который
кажется  прикосновением,  повторил  только   что   сказанное   -   более
пространно, более пылко, более поэтично. Все, что он ей писал в стольких
восторженных письмах, он выражал теперь с такой пламенной убежденностью,
что она внимала ему, как бы паря в облаках фимиама. Всем  своим  женским
существом она ощущала ласку этих обожающих губ, ласку, какой она еще  не
знала.
   В ответ она произнесла всего несколько слов:
   - И я тоже вас  очень  люблю.  Теперь  они  держались  за  руки,  как
подростки, шагающие бок о бок  по  проселочной  дороге,  и  затуманенным
взором наблюдали, как по реке ползут пароходики. Они были одни в Париже,
среди смутного, немолчного, далекого и близкого  гула,  который  носился
над ними  в  этом  городе,  полном  жизни,  они  были  здесь  в  большем
уединении, чем на вершине воздушной  башни,  и  на  несколько  мгновений
действительно забыли, что на земле есть еще что-то, кроме них.
   К ней первой вернулось ощущение  реальности  и  сознание,  что  время
идет.
   - Хотите встретиться здесь завтра? - спросила она.
   Он подумал несколько секунд и  смутился  от  того,  о  чем  собирался
просить:
   - Да.., да.., разумеется. Но.., разве мы никогда не увидимся в другом
месте?.. Здесь уединенно.., однако.., всякий может сюда прийти.
   Она колебалась.
   - Вы правы... А кроме того, вы не должны никому показываться  еще  по
крайней мере, недели две, чтобы все верили, что вы путешествуете.  Будет
так мило и так таинственно встречаться  с  вами,  в  то  время  как  все
думают, что вас нет в Париже. Но пока  что  я  не  могу  вас  принимать.
Поэтому.., я не представляю себе...
   Он почувствовал, что краснеет, но все-таки сказал:
   - И я не могу просить вас заехать ко мне.  Может  быть,  есть  другая
возможность, другое место?
   Как женщина практическая, свободная от  ложной  стыдливости,  она  не
удивилась и не была возмущена.
   - Да, конечно. Но об этом надо подумать.
   - Я уже подумал .
   - Уже?
   - Да.
   - И что же?
   - Знаете вы улицу Вье-Шан в Отейле?
   - Нет.
   - Она выходит на улицы Турнмин и Жан-де-Сож.
   - Ну, а дальше?
   - На этой улице, или вернее в этом переулке, есть сад,  а  в  саду  -
домик, из которого можно выйти также  и  на  те  две  улицы,  которые  я
назвал.
   - Ну, а дальше?
   - Этот домик ждет вас.
   Она  задумалась,  потом  все  так  же  непринужденно  задала  два-три
вопроса, подсказанных ей  женской  осторожностью.  Он  дал  разъяснения,
по-видимому, удовлетворившие ее, потому что она сказала, вставая:
   - Хорошо, завтра приду.
   - В котором часу?
   - В три.
   - Я буду ждать вас за калиткой. Дом номер семь. Не забудьте. Но когда
пойдете мимо, постучите.
   - Хорошо. До свидания, мой друг. До завтра!
   - До завтра. До свидания. Благодарю! Я боготворю вас!
   Они стояли рядом.
   - Не провожайте меня, - сказала она. - Побудьте здесь  минут  десять,
потом идите набережной.
   - До свидания.
   - До свидания.
   Она пошла очень  быстро,  с  таким  скромным,  благонравным,  деловым
видом, что была совсем похожа на тех стройных и  трудолюбивых  парижских
девушек, которые утром бегут по улицам, торопясь на работу.
   Он приказал везти себя в Отейль; его мучило опасение, что квартира не
будет готова завтра.
   Но она оказалась полна рабочих.  Стены  были  уже  обиты  штофом,  на
паркете лежали ковры. Всюду  мыли,  стучали,  вбивали  гвозди.  В  саду,
бывшем парке, довольно  обширном  и  нарядном,  было  несколько  высоких
старых  деревьев,  густых  рощиц,  создававших   видимость   леса,   две
лиственные беседки, две лужайки и дорожки, вившиеся вокруг куп деревьев;
садовник посадил розы, гвоздику, герань, резеду  и  десятка  два  других
растений, цветение которых можно путем внимательного ухода ускорить  или
задержать, чтобы потом в один  день  превратить  невозделанную  землю  в
цветущие клумбы.
   Мариоль был рад, словно добился нового успеха;  он  взял  с  обойщика
клятву, что вся мебель будет расставлена по местам завтра до полудня,  и
пошел по магазинам за безделушками, чтобы украсить этот  уголок  внутри.
Для стен он выбрал несколько превосходных репродукций знаменитых картин,
для каминов и столиков - дэковский фаянс и  несколько  мелочей,  которые
женщины любят всегда иметь под рукой.
   За день он истратил свой двухмесячный доход и сделал это  с  огромным
наслаждением, подумав, что целых десять лет он экономил не  из  любви  к
деньгам, а из-за отсутствия потребностей, и  это  позволяло  ему  теперь
роскошествовать, как вельможе.
   На другой день он уже с утра был во флигельке, принимал  доставленную
мебель, распоряжался ее расстановкой, сам  развешивал  рамки,  лазил  по
лестницам, курил благовония, опрыскивал  духами  ткани,  ковры.  В  этой
лихорадке, в этом восторженном возбуждении, охватившем все его существо,
ему казалось, что он занят самым увлекательным, самым упоительным делом,
каким занимался когда-либо.  Он  поминутно  глядел  на  часы,  вычислял,
сколько времени отделяет его от мгновения, когда войдет она; он  торопил
рабочих,  волновался,  стараясь  все  устроить  получше,  расставить   и
сочетать предметы как можно удачнее.
   Из предосторожности он отпустил рабочих, когда еще  не  пробило  двух
часов. И в то время, как стрелки медленно  обходили  последний  круг  по
циферблату, в тиши этой обители, где он ожидал величайшего  счастья,  на
какое когда-либо мог рассчитывать, наедине со своей грезой, переходя  из
спальни в гостиную и обратно,  разговаривая  вслух,  мечтая,  бредя,  он
испытывал такой пламенный любовный восторг, какого не испытывал никогда.
   Потом он вышел в сад. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, ложились
на траву и как-то особенно пленительно освещали клумбу с розами. Значит,
и само небо старалось украсить  это  свидание.  Затем  он  притаился  за
калиткой, но временами приотворял ее, боясь, как  бы  г-жа  де  Бюрн  не
ошиблась.
   Пробило  три  удара,  на  которые  тотчас  же  отозвалось   несколько
фабричных и монастырских башенных часов.  Теперь  он  ждал  с  часами  в
руках, и когда  раздались  два  легких  удара  в  дверь,  к  которой  он
приложился ухом, он встрепенулся от удивления, потому что не  уловил  ни
малейшего звука шагов.
   Он отворил; это была она. Она смотрела на все  с  удивлением.  Прежде
всего она тревожным взором окинула ближайшие дома, но сразу успокоилась,
так как у нее, конечно, не могло быть знакомых среди тех скромных мещан,
которые  ютились  здесь;  затем  она  с  любопытством  и   удовольствием
осмотрела сад; наконец, сняв перчатки, приложила обе руки к губам своего
возлюбленного, потом взяла его под руку. Она твердила на каждом шагу:
   - Боже! Вот прелесть! Какая неожиданность! Очаровательно!
   Заметив клумбу с розами,  расцвеченную  солнцем,  пробившимся  сквозь
ветви, Мишель воскликнула:
   - Да это как в сказке, мой друг! Она сорвала розу,  поцеловала  ее  и
приколола к корсажу. Они вошли в домик; у нее был такой  довольный  вид,
что ему хотелось стать перед нею на колени, хотя в глубине сердца  он  и
чувствовал, что ей следовало  бы,  пожалуй,  побольше  заниматься  им  и
поменьше окружающим.  Она  глядела  вокруг,  возбужденная  и  радостная,
словно девочка, которая забавляется новой игрушкой. Не чувствуя смущения
в этой изящной могиле ее женской добродетели, она  хвалила  изысканность
обстановки с восторгом знатока, вкусам которого угодили. Идя  сюда,  она
боялась  найти  пошлую  квартиру  с  поблекшей   обивкой,   оскверненной
предшествующими свиданиями. Тут же, наоборот, все было ново, неожиданно,
кокетливо, создано нарочно для нее и обошлось, вероятно,  очень  дорого.
Человек этот, право же, совершенство!
   Она повернулась к нему и подняла руки чарующим  призывным  движением;
закрыв глаза, они обнялись, слившись в поцелуе, который дает странное  и
двойственное ощущение - блаженства и небытия.
   Три часа провели они в непроницаемой тишине этого уединения,  тело  к
телу, уста к устам, и душевное опьянение Андре Мариоля слилось наконец с
опьянением плоти.
   Перед разлукой они прошлись по саду и  сели  в  одной  из  лиственных
беседок, откуда их нельзя было видеть. Восторженный Андре говорил с  нею
благоговейно,  как  с  кумиром,  сошедшим  ради   него   со   священного
пьедестала, а она его слушала, истомленная усталостью, отражение которой
он часто замечал в ее  взгляде  после  затянувшегося  визита  докучливых
гостей. Она все же была приветлива, лицо ее освещалось нежной, несколько
принужденной улыбкой, и, держа его руку, она сжимала ее долгим пожатием,
скорее невольным, чем сознательным.
   Она, по-видимому, не слушала того, что он  ей  говорил,  потому  что,
прервав его на середине фразы, сказала:
   - Решительно, мне пора идти. В шесть часов я должна быть у маркизы де
Братиан, и я уже сильно запаздываю.
   Он бережно проводил ее до двери, которую отворил ей  при  входе.  Они
поцеловались, и, бросив на улицу беглый взгляд, она пошла,  держась  как
можно ближе к стене.
   Как  только  он  остался  один,  как  только  почувствовал  внезапную
пустоту, которую оставляет в  нас  женщина,  исчезая  после  объятий,  и
странную  царапину  в  сердце,  наносимую   удаляющимися   шагами,   ему
показалось, что он покинут и одинок, словно он  ничего  не  сохранил  от
нее.  И  он  стал  шагать  по  песчаным  дорожкам,  размышляя  о  вечном
противоречии между надеждой и действительностью.
   Он пробыл там до темноты,  постепенно  успокаиваясь  и  отдаваясь  ей
издали с большим самозабвением, нежели отдавалась она, когда была в  его
объятиях; потом вернулся домой, пообедал, не замечая того,  что  ест,  и
сел ей писать.
   Следующий день показался ему долгим, вечер - нескончаемым.  Он  снова
написал ей. Как это она не ответила ему, ничего не велела  передать?  На
второй день, утром, он получил краткую телеграмму, назначавшую  свидание
на завтра, в тот же час. Этот клочок голубой бумаги сразу излечил его от
недуга ожидания, который уже начинал его терзать.
   Она явилась, как и в первый раз, вовремя, приветливая, улыбающаяся, и
их встреча во флигельке ничем не отличалась от  первой.  Андре  Мариоль,
сначала удивленный и смутно  взволнованный  тем,  что  не  ощущал  в  их
отношениях   той   восторженной   страсти,   приближение   которой    он
предчувствовал, но еще более влюбленный  чувственно,  понемногу  забывал
мечту  об  ожидаемом  обладании,  испытывая  несколько  иное  счастье  в
обладании обретенном. Он привязывался к ней узами ласк, самыми опасными,
неразрывными, теми  единственными  узами,  от  которых  никогда  уже  не
освободиться мужчине, если они крепко обхватят его и так  вопьются,  что
выступит кровь.
   Прошло три недели, таких сладостных, таких мимолетных! Ему  казалось,
что этому не будет конца, что он всегда будет  жить  так,  исчезнув  для
всех и существуя  для  нее  одной;  и  в  его  увлекающейся  душе,  душе
художника, ничего не создавшего,  вечно  томимого  ожиданием,  рождалась
призрачная надежда на скромную, счастливую и замкнутую жизнь.
   Мишель приходила раза два в неделю, не  сопротивляясь,  привлекаемая,
должно быть, столько же  радостью  этих  свиданий,  очарованием  домика,
превратившегося в оранжерею редких  цветов,  и  новизною  этих  любовных
отношений, отнюдь не опасных, раз никто не имел права выслеживать ее,  и
все-таки  полных  тайны,  сколько  и  почтительной,   все   возраставшей
нежностью ее возлюбленного.
   Но как-то она сказала ему:
   - Теперь, друг мой, вам пора снова появиться в  свете.  Приходите  ко
мне завтра днем. Я сказала, что вы вернулись.
   Он был в отчаянии.
   - Ах, зачем так скоро! - воскликнул он.
   - Потому что,  если  бы  случайно  узнали,  что  вы  в  Париже,  ваше
уединение показалось бы необъяснимым, возбудило бы подозрения.
   Он согласился и обещал прийти к ней на другой день. Потом спросил:
   - Значит, у вас завтра приемный день?
   - Да, - ответила она. - И даже маленькое торжество.
   Это было ему неприятно.
   - Какое торжество?
   Она засмеялась, очень довольная.
   - Я при помощи разных ухищрений добилась от Масиваля, чтобы он сыграл
у меня свою Дидону, которую еще никто не слыхал. Это поэма  об  античной
любви. Госпожа де Братиан, считавшая себя  единственной  обладательницей
Масиваля, в полном отчаянии. Впрочем, она тоже будет, она ведь поет. Ну,
не молодчина ли я?
   - Много будет гостей?
   - О нет, только несколько самых близких. Вы почти со всеми знакомы.
   - Нельзя ли мне уклониться от этого концерта? Я так счастлив в  своем
уединении!
   - О нет, друг мой. Поймите же, вы для меня самый главный.
   Сердце его забилось.
   - Благодарю, - сказал он. - Приду.

Глава 3

   - Здравствуйте, дорогой господин Мариоль! Он  обратил  внимание,  что
теперь он уже не "дорогой друг", как в Отейле. И последовавшее  за  этим
краткое  рукопожатие  было  поспешным  рукопожатием  женщины,   занятой,
озабоченной,  поглощенной  светскими  обязанностями.  Он  направился   в
гостиную, а г-жа де Бюрн пошла навстречу прекраснейшей  г-же  Ле  Приер,
чуть-чуть  иронически  прозванной  "богиней"  за   смелые   декольте   и
притязания на скульптурность  форм.  Ее  муж  был  академик  по  разряду
Надписей и Изящной Словесности.
   - А, Мариоль! - воскликнул Ламарт. - Где вы пропадали? Мы уже думали,
что вас нет в живых.
   - Я путешествовал по Финистеру. Он стал  делиться  впечатлениями,  но
романист прервал его:
   - Вы знакомы с баронессой де Фремин?
   - Нет, знаю ее только в лицо. Но я много о ней слышал.  Говорят,  она
очень интересна.
   - Это королева заблудших,  но  она  упоительна,  от  нее  веет  самой
изысканной современностью. Пойдемте, я вас представлю.
   Он взял Мариоля под руку и  повел  его  к  молодой  женщине,  которую
всегда  сравнивали  с  куколкой,  бледной  и  очаровательной   белокурой
куколкой, придуманной и сотворенной самим дьяволом на  погибель  большим
бородатым детям.  У  нее  были  продолговатые,  узкие,  красивые  глаза,
немного подтянутые к вискам,  как  у  китайцев;  взгляд  их,  отливавший
голубой эмалью, струился между  век,  редко  открывавшихся  совсем,  меж
медлительных век, созданных, чтобы что-то скрывать,  чтобы  беспрестанно
опускать завесу над тайной этого существа.
   Ее очень светлые волосы отливали серебряными шелковистыми  оттенками,
изящный рот с тонкими губами был,  казалось,  намечен  миниатюристом,  а
затем обведен легкой рукой чеканщика. Голос ее звенел, как хрусталь,  ее
неожиданные острые мысли, полные тлетворной прелести, были  своеобразны,
злы и причудливы.
   Развращающее, холодное очарование и  невозмутимая  загадочность  этой
истерички смущали окружающих, порождая волнение и  бурные  страсти.  Она
была известна всему Парижу как самая экстравагантная и к тому  же  самая
остроумная светская женщина из высшего света, хотя никто в  точности  не
знал, кто она такая и что собою представляет. Она покоряла мужчин  своим
неотразимым  могуществом.  Муж  ее  тоже  был  загадкой.  Благодушный  и
барственный, он, казалось,  ничего  не  замечал.  Была  ли  то  слепота,
безразличие или снисходительность? Быть может, ему нечего было замечать,
кроме экстравагантностей, которые, несомненно, забавляли и  его  самого?
Впрочем, мнения о нем расходились.  Передавали  и  очень  дурные  слухи.
Доходило до намеков, будто он  извлекает  выгоду  из  тайной  порочности
жены.
   С г-жой Бюрн ее связывало взаимное смутное влечение и дикая  зависть;
периоды их близости чередовались с приступами исступленной  вражды.  Они
нравились друг другу, друг друга боялись и стремились одна к другой, как
два заядлых дуэлиста,  из  которых  каждый  высоко  ценит  противника  и
мечтает его убить.
   В настоящее время торжествовала баронесса де Фремин. Она  только  что
одержала победу, и крупную победу: она отвоевала Ламарта, отбила  его  у
соперницы, разлучила их и приблизила  его  к  себе,  чтобы  приручить  и
открыто записать в  число  своих  завзятых  поклонников.  Романист  был,
по-видимому, увлечен, заинтересован, очарован и ошеломлен всем тем,  что
обнаружил в этом невероятном создании; он не мог  удержаться,  чтобы  не
говорить о ней с первым встречным, и это уже стало вызывать толки.
   Когда он представлял Мариоля, г-жа де Бюрн бросила на него  взгляд  с
другого конца гостиной, и он улыбнулся, шепнув своему другу:
   - Посмотрите, как недовольна здешняя повелительница.
   Андре  взглянул,  но  г-жа  де  Бюрн  уже  повернулась  к   Масивалю,
показавшемуся из-за приподнятой портьеры. Почти сразу же  вслед  за  ним
появилась маркиза де Братиан, и это дало Ламарту повод сострить:
   - А знаете,  мы  ведь  будем  присутствовать  при  втором  исполнении
Дидоны. Первое, как видно, состоялось в карете маркизы.
   Г-жа де Фремин добавила:
   -  Право,  очаровательная  Мишель  теряет  лучшие   жемчужины   своей
коллекции.
   В сердце Мариоля вдруг пробудилась  злоба,  почти  ненависть  к  этой
женщине и внезапная неприязнь ко всему  этому  обществу,  к  жизни  этих
людей,  к  их  понятиям,  вкусам,  их  мелочным  интересам,  их   пустым
развлечениям. Воспользовавшись тем, что Ламарт склонился к молодой  даме
и стал говорить ей что-то вполголоса, он повернулся и отошел.
   Прекрасная г-жа Ле Приер сидела одна, в нескольких шагах от него.  Он
подошел поздороваться с ней. По словам Ламарта, в этой  передовой  среде
она была представительницей старины. Молодая, высокая, красивая, с очень
правильными чертами лица, с каштановыми волосами, сверкавшими  огненными
искрами,     приветливая,     пленявшая     своим     спокойствием     и
доброжелательностью, невозмутимым и в  то  же  время  умным  кокетством,
страстным желанием нравиться, скрытым  за  внешне  искренней  и  простой
сердечностью, она снискала себе верных  поклонников,  которых  тщательно
оберегала от опасных соперниц.  Ее  салон  состоял  из  близких  друзей,
которые, впрочем, единодушно восхваляли также и достоинства ее мужа.
   Между нею и Мариолем  завязался  разговор.  Она  очень  ценила  этого
умного и сдержанного человека, о котором мало говорили, в то  время  как
он стоил, пожалуй, больше многих других.
   Входили запоздавшие гости: толстяк Френель, запыхавшись,  проводил  в
последний   раз   платком   по   всегда   влажному,   лоснящемуся   лбу;
великосветский философ Жорж де Мальтри; потом, вместе, барон де  Гравиль
и граф де Марантен. Де Прадон с дочерью встречали гостей. С Мариолем  де
Прадон был очень любезен. Но Мариоль грустно смотрел на то, как г-жа  де
Бюрн переходит от одного  к  другому,  занятая  всеми  больше,  чем  им.
Правда, два раза она бросила на него быстрый взгляд, как бы  говоривший:
"Я думаю о вас", - но взгляд  столь  мимолетный,  что  он,  быть  может,
ошибся в его значении. К тому же он не мог не замечать, что  настойчивое
ухаживание Ламарта за г-жой де Фремин раздражает г-жу де Бюрн.  "Это,  -
думал он, - всего лишь  досада  кокетки,  зависть  светской  женщины,  у
которой похитили ценную безделушку". Тем не менее он страдал  от  этого;
особенно, когда замечал, что она беспрестанно бросает  на  них  украдкой
беглые взгляды, но отнюдь не беспокоится, видя его возле г-жи Ле  Приер.
Ведь его-то она крепко держит, в нем она уверена, между тем  как  другой
ускользает от нее. В таком случае, что же значит для нее их  любовь,  их
только что родившаяся любовь, которая из его души вытеснила  все  прочие
помыслы?
   Де Прадон призвал к вниманию, и Масиваль уже открыл рояль, а г-жа  де
Братиан, снимая перчатки, подходила к  нему,  чтобы  изобразить  голосом
любовные восторги Дидоны, как  вдруг  дверь  вновь  отворилась  и  вошел
молодой человек, привлекший к себе все взоры. Это был высокий,  стройный
блондин  с  завитыми  бакенбардами,  короткими  вьющимися   волосами   и
безупречно аристократической внешностью.  Даже  на  г-жу  Ле  Приер  он,
видимо, произвел впечатление.
   - Кто это? - спросил ее Мариоль.
   - - Как? Вы его не знаете?
   - Да нет!
   - Граф Рудольф фон Бернхауз.
   - Ах, тот, у которого была дуэль с Сижисмоном Фабром?
   - Да.
   История  эта  наделала  много  шуму.  Граф  фон  Бернхауз,   советник
австрийского посольства, дипломат с большим будущим, прозванный "изящным
Бисмарком", услышав на одном официальном приеме непочтительный  отзыв  о
своей государыне,  вызвал  оскорбителя,  знаменитого  фехтовальщика,  на
дуэль и убил его. После этой  дуэли,  ошеломившей  общественное  мнение,
граф фон Бернхауз в один день стал знаменитостью, вроде Сары  Бернар,  с
той разницей, что его имя  было  окружено  ореолом  рыцарской  доблести.
Впрочем, это был  очаровательный,  безукоризненно  воспитанный  человек,
приятный  собеседник.  Ламарт  говорил  о  нем:  "Это  укротитель  наших
прекрасных львиц".
   Он с почтительным видом занял место возле г-жи де  Бюрн,  а  Масиваль
сел за рояль, и его пальцы пробежали по клавиатуре.
   Почти все слушатели пересели, устроились поближе, чтобы лучше слышать
и видеть певицу. Ламарт оказался плечом к плечу с Мариолем.
   Наступила   глубокая   тишина,    полная    напряженного    внимания,
настороженности  и  благоговения;  пианист  начал  с  медленного,  очень
медленного чередования звуков, казавшегося  музыкальным  повествованием.
Сменялись  паузы,   легкие   повторы,   вереницы   коротких   фраз,   то
изнемогающих, то нервных, тревожных, но неожиданно-своеобразных. Мариоль
погрузился  в  мечты.  Ему  представлялась  женщина,  царица  Карфагена,
прекрасная в своей зрелой юности и вполне расцветшей  красоте,  медленно
идущая по берегу моря. Он понимал, что она страдает, что  в  душе  ее  -
великое горе; и он всматривался в г-жу де Братиан.
   Неподвижная, бледная под  копной  черных  волос,  как  бы  окрашенных
ночным мраком, итальянка ждала, устремив вперед неподвижный взгляд. В ее
энергичном, немного суровом лице, на котором темными пятнами  выделялись
глаза и брови, во всем ее  мрачном  облике,  мощном  и  страстном,  было
что-то тревожное, как предвестие грозы, таящейся в сумрачном небе.
   Масиваль, слегка покачивая кудрявой головой,  продолжал  рассказывать
на звучных клавишах надрывающую сердце повесть.
   Вдруг по телу певицы пробежал трепет; она  приоткрыла  рот  и  издала
протяжный, душераздирающий вопль отчаяния. То не  был  крик  трагической
безнадежности, какие издают на сцене  певцы,  сопровождая  их  скорбными
жестами, то не был и красивый стон обманутой любви,  вызывающий  в  зале
восторженные восклицания; это  был  вопль  невыразимый,  исторгнутый  не
душою, а  плотью,  похожий  на  вой  раздавленного  животного,  -  вопль
покинутой самки. Потом она смолкла, а Масиваль все продолжал  трепетную,
еще  более  взволнованную,  еще  более  мучительную  повесть  несчастной
царицы, покинутой любимым человеком.
   Затем  снова  раздался  голос  женщины.  Теперь  она  говорила,   она
рассказывала  о  невыносимой  пытке  одиночества,  о  неутолимой   жажде
утраченных ласк и о мучительном сознании, что он ушел навсегда.
   Ее теплый вибрирующий голос приводил сердца в трепет.  Казалось,  что
эта мрачная итальянка с волосами темнее ночи выстрадала все, о  чем  она
поет, что она любит или по крайней мере может любить с неистовым  пылом.
Когда она умолкла, ее глаза были полны слез; она не спеша стала вытирать
их. Ламарт склонился к Мариолю и сказал, весь трепеща от восторга:
   - Боже, как она прекрасна в этот миг, дорогой  мой!  Вот  женщина,  -
равной ей здесь нет! Потом, подумав, добавил:
   - А впрочем, как знать?  Быть  может,  это  только  мираж,  созданный
музыкой. Ведь, кроме иллюзии, ничего нет. Зато какое чудесное  искусство
- музыка! Как она создает иллюзии! И притом любые иллюзии!
   В  перерыве  между  первой  и  второй   частями   музыкальной   поэмы
композитора и певицу горячо поздравляли с успехом. Особенно  восторгался
Ламарт, и притом вполне искренне, потому что он был одарен  способностью
чувствовать и  понимать  и  был  одинаково  чуток  к  любым  проявлениям
красоты. Он так пылко рассказал г-же де Братиан о  том,  что  переживал,
слушая ее, что она слегка покраснела от удовольствия,  в  то  время  как
Другие женщины  испытывали  некоторую  досаду.  Быть  может,  он  и  сам
заметил, какое впечатление произвели  его  слова.  Возвращаясь  на  свое
место, он увидел, что граф Рудольф фон Бернхауз садится рядом с г-жой де
Фремин. Она тотчас же сделала вид, что говорит ему что-то по секрету,  и
оба они улыбались, словно эта задушевная  беседа  привела  их  в  полный
восторг. Мариоль, все больше и больше мрачневший,  стоял,  прислонясь  к
двери. Писатель подошел к нему. Толстяк Френель, Жорж де Мальтри,  барон
де Гравиль и граф де  Марантен  окружили  г-жу  де  Бюрн,  которая  стоя
разливала чай. Она была как бы в венке поклонников.  Ламарт  обратил  на
это внимание своего друга и насмешливо проговорил:
   - Впрочем, венок без драгоценностей, и я уверен, что  она  отдала  бы
все эти стекляшки за один настоящий бриллиант.
   - Какой бриллиант? - спросил Мариоль.
   - Да Бернхауз!  Прекраснейший,  неотразимый,  несравненный  Бернхауз!
Тот, ради которого и устроен сегодняшний  концерт,  ради  которого  было
совершено чудо:  Масиваля  уговорили  привезти  сюда  его  флорентийскую
Дидону.
   При  всем  своем  недоверии  Андре  почувствовал,  что   сердце   его
разрывается от горя.
   - Давно она с ним знакома? - спросил он.
   - О нет, дней десять самое большее. Но какие усилия  она  сделала  во
время этой краткой кампании и какую развернула  завоевательную  тактику!
Если бы вы были здесь - посмеялись бы от души!
   - Вот как? Почему?
   - Она встретила его в первый раз у г-жи де Фремин, В тот день  я  там
обедал. К Бернхаузу в этом доме  очень  расположены,  в  чем  вы  можете
убедиться, - достаточно взглянуть  на  него  сейчас;  и  вот,  едва  они
познакомились, как наш  прелестный  друг,  госпожа  де  Бюрн,  принялась
пленять несравненного австрийца. И ей это удается, ей это удастся,  хотя
малютка де Фремин и превосходит ее циничностью, подлинным  бездушием  и,
пожалуй, порочностью. Зато наш друг Мишель де Бюрн искуснее в кокетстве,
она более женщина, -  я  хочу  сказать:  женщина  современная,  то  есть
неотразимая благодаря искусству пленять, которое теперь  заменяет  былое
естественное очарование.  И  надо  бы  даже  сказать,  не  искусство,  а
эстетика - глубокое понимание женской эстетики. Все ее могущество именно
в этом. Она прекрасно знает себя, потому что любит себя больше всего  на
свете, и она  никогда  не  ошибается  в  выборе  средств  для  покорения
мужчины, в том, как показать себя с лучшей стороны, чтобы пленить нас.
   Мариоль стал возражать:
   - Мне кажется, вы преувеличиваете; со мной она всегда держалась очень
просто.
   - Потому что простота - это прием, самый подходящий для вас. Впрочем,
я не намерен о ней злословить; я нахожу, что  она  выше  почти  всех  ей
подобных Но это вообще не женщины.
   Несколько аккордов, взятых Масивалем, заставили их умолкнуть, и  г-жа
де Братиан  спела  вторую  часть  поэмы,  где  она  предстала  подлинной
Дидоной, великолепной в своей земной страсти и чувственном отчаянии.
   Но Ламарт не отрывал глаз от г-жи де Фремин и  графа  фон  Бернхауза,
сидевших рядом. Как  только  последний  звук  рояля  замер,  заглушенный
аплодисментами, он сказал раздраженно,  словно  продолжал  спор,  словно
возражал противнику.
   - Нет, это не женщины. Даже самые порядочные из  них  -  ничтожества,
сами того не сознающие. Чем больше я их узнаю, тем меньше  испытываю  то
сладостное опьянение, которое должна вызывать в нас  настоящая  женщина.
Эти тоже  опьяняют,  но  при  этом  страшно  возбуждают  нервы;  это  не
натуральное вино. Оно превосходно  при  дегустации,  но  ему  далеко  до
былого, настоящего вина. Дорогой мой! Женщина создана и послана  в  этот
мир для двух вещей, в которых только и могут  проявиться  ее  подлинные,
великие,  превосходные  качества:  для  любви  и  для   материнства.   Я
рассуждаю, как господин Прюдом. Эти же не способны на любовь и не желают
детей; когда у них, по оплошности, родятся дети - это для них несчастье,
а потом обуза. Право же, они чудовища.
   Мариоль,  удивленный  резким  тоном  писателя  и  злобным   огоньком,
блестевшим в его глазах, спросил:
   - Тогда почему же вы полжизни проводите возле них?
   Ламарт ответил с живостью:
   - Почему? Почему? Да потому, что это меня  интересует.  И  наконец...
Что же, вы запретите врачам посещать больницы и наблюдать болезни? Так и
женщины - моя клиника, вот и все.
   Это соображение, казалось, успокоило его. Он добавил:
   - Кроме того, я обожаю  их  потому,  что  они  вполне  современны.  В
сущности, я в такой же мере мужчина, в какой они женщины. Когда я  более
или менее привязываюсь к  одной  из  них,  мне  занятно  обнаруживать  и
изучать все, что меня от нее отталкивает, и я занимаюсь этим с таким  же
любопытством,  с  каким  химик  принимает  яд,  чтобы  испробовать   его
свойства.
   Помолчав, он продолжал:
   - Поэтому я никогда не попадусь на  их  удочку.  Я  пользуюсь  их  же
оружием, притом владею им не хуже, чем они, может быть,  даже  лучше,  и
это полезно для моих сочинений, в то  время  как  им  все  то,  что  они
делают,  не  приносит  никакой  пользы.  До  чего  они  глупы!  Это  все
неудачницы, прелестные неудачницы, и тем из них,  которые  на  свой  лад
чувствительны, остается  только  чахнуть  с  горя,  когда  они  начинают
стареть.
   Слушая его, Мариоль чувствовал, как его охватывает  грусть,  гнетущая
тоска, словно пронизывающая сырость ненастных дней. Он сознавал,  что  в
общем писатель прав, но не хотел допустить, чтобы он был прав вполне.
   Поэтому он стал,  слегка  раздражаясь,  спорить,  не  столько,  чтобы
защитить женщин, сколько для того, чтобы выяснить, почему в  современной
литературе их изображают такими изменчиво-разочарованными.
   - В те времена, когда романисты и поэты восхваляли их и возбуждали  в
них мечтательность, они искали  и  воображали,  будто  находят  в  жизни
эквивалент того, что сердца их предугадывали по  книгам.  Теперь  же  вы
упорно устраняете все поэтическое и привлекательное и  показываете  лишь
отрезвляющую реальность. А если, друг мой, нет любви в книгах, - нет  ее
и в жизни. Вы создавали идеалы, и они верили в ваши создания. Теперь  вы
только изобразители правдивой действительности, а вслед за  вами  и  они
уверовали в пошлость жизни.
   Ламарт, любивший литературные споры, начал было возражать, но  к  ним
подошла г-жа де Бюрн.
   В этот день она была обворожительно одета и как-то особенно хороша, а
сознание борьбы придавало ей смелый, вызывающий вид.
   Она села.
   - Вот это я люблю,  -  сказала  она,  -  застигнуть  двух  беседующих
мужчин, когда они говорят, не рисуясь передо мною. К тому  же  вы  здесь
единственные, которых интересно послушать. О чем вы спорите?
   Не смущаясь, тоном светского насмешника Ламарт объяснил  ей  сущность
спора. Потом он повторил  свои  доводы  с  еще  большим  воодушевлением,
подстрекаемый желанием понравиться,  которое  испытывают  в  присутствии
женщины все жаждущие славы.
   Она сразу заинтересовалась темой спора и с увлечением приняла  в  нем
участие, защищая современных  женщин  очень  умно,  тонко  и  находчиво.
Непонятная для писателя мысль о том, что даже самые  ненадежные  из  них
могут оказаться верными и любящими, заставила забиться  сердце  Мариоля.
Когда она отошла  и  села  возле  г-жи  де  Фремин,  которая  упорно  не
отпускала от себя графа фон Бернхауза, Ламарт с Мариолем, очарованные ее
женским умом и изяществом, единодушно признали, что она восхитительна.
   - Посмотрите на нее! - добавил писатель. Шел поединок. О чем говорили
они, австриец и две женщины? Г-жа де Бюрн подошла как раз в тот  момент,
когда продолжительное уединение двух человек, мужчины  и  женщины,  даже
если они нравятся друг другу, становится однообразным. И она нарушила их
уединение, пересказав с возмущенным видом все, что только что слышала из
уст Ламарта. Все это, конечно, могло относиться и к г-же де Фремин,  все
это шло от последнего завоеванного ею поклонника,  все  это  повторялось
при человеке очень тонком, который сумеет понять. Снова разгорелся  спор
на вечную тему о любви, и  хозяйка  дома  знаком  пригласила  Ламарта  и
Мариоля присоединиться к ним. Потом, когда голоса зазвучали громче,  она
подозвала всех остальных.
   Завязался общий спор, веселый и страстный; каждый вставил свое слово,
а г-жа де Бюрн, приправляя даже самые потешные  свои  суждения  крупицей
чувства, быть может притворного, сумела показать себя самой остроумной и
забавной, - в этот вечер она действительно была в ударе, была  оживлена,
умна и красива, как никогда.

Глава 4

   Как только Мариоль расстался с г-жой де Бюрн и стали ослабевать  чары
ее присутствия, он почувствовал в самом себе и вокруг себя,  в  теле,  в
душе и во всем мире исчезновение той радости жизни, которая поддерживала
и воодушевляла его с некоторых пор.
   Что же произошло? Ничего, почти ничего. Она была очень мила с  ним  в
конце этого вечера, раза два сказала ему взглядом: "Для меня  здесь  нет
никого, кроме вас". И все же он чувствовал, что  она  призналась  ему  в
чем-то, чего он предпочел бы не знать. Это тоже было ничто, почти ничто;
тем не менее он был поражен, словно человек, обнаруживший, что его  мать
или отец совершили неблаговидный поступок, когда узнал,  что  в  течение
последних трех недель, тех трех недель, которые он  считал  без  остатка
отданными, посвященными ею, как и им, минута за минутой новому и  яркому
чувству их расцветшей любви, она  вернулась  к  прежнему  образу  жизни,
сделала множество визитов, начала хлопотать, строить планы,  возобновила
отвратительную любовную войну, побеждала соперниц, завоевывала мужчин, с
удовольствием выслушивала комплименты и расточала свое очарование  перед
другими, а не только перед ним.
   Уже! Она уже увлекалась всем этим! О, позже он  не  удивился  бы!  Он
знал свет, женщин, чувства, он был достаточно умен, чтобы все понять,  и
никогда не допустил бы в себе ни чрезмерной требовательности, ни мрачной
недоверчивости. Она была прекрасна, была создана, чтобы нравиться, чтобы
принимать поклонение и пошлые  похвалы.  Среди  всех  она  выбрала  его,
отдалась ему  смело  и  гордо.  Он  все  равно  по-прежнему  остался  бы
признательным рабом ее прихотей и  безропотным  свидетелем  ее  жизни  -
жизни красивой женщины. Но теперь что-то страдало в нем,  в  том  темном
уголке, на дне души, где таятся самые сокровенные чувства.
   Конечно, он был неправ и всегда бывал неправ  с  тех  пор,  как  себя
помнил. Он проходил по свету с излишней настороженностью.  Оболочка  его
души была слишком нежна. Отсюда та своего рода отчужденность, в  которой
он жил, опасаясь трений и обид. Он  был  неправ,  ибо  эти  обиды  почти
всегда  вызываются  тем,  что  мы   не   терпим   в   окружающих   черт,
несвойственных нам самим. Ему это было известно, он это часто наблюдал в
других и все же был не в силах унять свое волнение.
   Разумеется, ему не в чем было упрекнуть г-жу  де  Бюрн.  Если  она  в
течение этих дней счастья, дарованного ею,  и  держала  его  в  затворе,
вдали от своего салона, так только для  того,  чтобы  отвлечь  внимание,
обмануть соглядатаев, а затем безмятежно принадлежать ему. Откуда же эта
печаль, закравшаяся в сердце? Откуда? Да  ведь  он  воображал,  что  она
отдалась ему всецело, теперь же он понял, почувствовал, что никогда  ему
не  удастся  завладеть  и  безраздельно  обладать  ее  разносторонней  и
общительной натурой.
   Правда,  он  прекрасно  знал,  что  вся  жизнь  построена  на  зыбких
основаниях,  и  до  сего  времени   мирился   с   этим,   скрывая   свою
неудовлетворенность под нарочитой  нелюдимостью.  Но  на  этот  раз  ему
показалось, что он наконец обретет "полную меру",  которую  беспрестанно
ждал, на которую беспрестанно надеялся. Но "полная мера" -  не  от  мира
сего.
   Остаток вечера он провел  в  тоске;  он  старался  доводами  рассудка
побороть свое тягостное впечатление.
   Но когда он лег, это впечатление, вместо того чтобы  рассеяться,  еще
усилилось,  а  так  как  он  всегда  пристально  изучал  себя,  то  стал
доискиваться малейших причин своих новых душевных  мук.  Они  проходили,
уносились, вновь возвращались,  как  легкие  дуновения  ледяного  ветра,
примешивая к его любви боль  еще  слабую,  отдаленную,  но  мучительную,
похожую  на  вызванную  сквозняком,  трудно  распознаваемую   невралгию,
причиняющую адскую боль.
   Прежде всего он понял, что ревнует, - уже  не  только  как  неистовый
влюбленный, но как обладатель. До тех пор пока он  снова  не  увидел  ее
среди мужчин - ее поклонников, он не знал этого чувства, хотя отчасти  и
предугадывал его, но представлял его себе иным, совсем не  таким,  каким
оно теперь обернулось. Когда он вновь увидел свою любовницу,  которая  в
дни их тайных и частых свиданий, в пору их первых объятий,  должна  была
бы замкнуться в уединении и в горячем чувстве, когда он вновь увидел  ее
и  заметил,  что  она  не  меньше,  а,  пожалуй,  даже  больше  прежнего
увлекается и тешится пустым кокетством, что  она  по-прежнему  расточает
самое себя перед первым встречным, так что на долю ее  избранника  могут
остаться лишь крохи, он почувствовал, что ревнует телом еще больше,  чем
душою, и теперь это было чувство не смутное, как  назревающий  недуг,  а
вполне определенное, потому что он усомнился в ней.
   Сначала  он  усомнился  инстинктивно,  благодаря  глухому  недоверию,
проникшему скорее в его кровь, чем в мысль, благодаря  почти  физической
боли, которая охватывает мужчину, когда он не уверен  в  своей  подруге.
Усомнившись, он стал подозревать.
   Что он ей в конце концов? Первый любовник, десятый.  Прямой  преемник
мужа, де Бюрна, или преемник Ламарта, Масиваля, Жоржа де Мальтри и, быть
может, предшественник графа фон Бернхауза? Что ему известно о  ней?  Что
она восхитительно красива, что она изящна, умна,  изысканна,  остроумна,
зато изменчива, быстро  утомляется,  охладевает,  пресыщается,  что  она
прежде всего влюблена в самое себя и безгранично кокетлива. Был ли у нее
любовник - или любовники - до него? Если бы их  у  нее  не  было,  разве
отдалась бы она ему так смело? Откуда взялась бы у нее дерзость войти  к
нему в комнату, в гостиницу, ночью? Пришла бы разве она потом так  легко
в отейльский флигелек? Прежде чем принять его  приглашение,  она  только
задала несколько вопросов, вполне естественных для опытной и  осторожной
женщины. Он ответил ей как человек  осмотрительный,  привычный  к  таким
свиданиям; и  она  тотчас  же  сказала  "да",  доверчивая,  успокоенная,
вероятно, уже умудренная опытом прежних похождений.
   С какой сдержанной властностью постучалась она в калитку, за  которой
он ждал ее, ждал изнемогающий, с  бьющимся  сердцем!  Как  уверенно  она
вошла, без малейших внешних признаков волнений, желая только убедиться в
том,  что  ее  не  могут  увидеть  из  соседних  домов!  Как  она  сразу
почувствовала  себя  дома  в  этом  подозрительном  убежище,  снятом   и
обставленном для греховных  утех!  Могла  ли  женщина  -  пусть  смелая,
стоящая выше житейской морали, презирающая предрассудки, - так  спокойно
погрузиться в неизвестность этой первой встречи, будь она не искушена  в
таких делах?
   Разве  не  испытала  бы  она  душевного  смятения,   нерешительности,
инстинктивной робости, ступая на этот путь, разве  не  почувствовала  бы
она всего этого, если бы не имела некоторого опыта в любовных  вылазках,
если  бы  привычка  к  таким  вещам  уже  не  притупила  ее   врожденной
стыдливости?
   Разгоряченный терзающей,  невыносимой  лихорадкой,  которую  душевные
страдания рождают в тепле постели,  Мариоль  метался,  увлекаемый  цепью
своих предположений, как человек,  скользящий  по  наклонной  плоскости.
Временами   он   пытался   остановить   их   поток   и   разрушить    их
последовательность,  он   подыскивал,   находил,   лелеял   разумные   и
успокаивающие мысли, но в  нем  таился  зачаток  страха,  и  он  не  мог
воспрепятствовать его росту.
   А между тем в чем он мог бы ее упрекнуть? Разве только в том, что она
не вполне похожа на него, что она понимает жизнь не так, как он,  и  что
чувствительные струны ее сердца не вполне созвучны с его струнами?
   На другой день, как только он проснулся, в нем  стало  расти,  словно
голод,  желание  вновь  увидеть  ее,   восстановить   возле   нее   свое
поколебленное  доверие,  и  он  стал  ждать  положенного   часа,   чтобы
отправиться туда с первым официальным визитом.
   Когда он вошел в маленькую гостиную, где  она  в  одиночестве  писала
письма, она встала ему навстречу, протянув обе руки.
   - Здравствуйте, милый друг! - сказала она с такой живой  и  искренней
радостью, что все дурные мысли, тень  которых  еще  витала  в  его  уме,
мгновенно улетучились.
   Он сел возле нее и сразу стал говорить о том, как он ее любит, потому
что теперь он ее любил уже не так, как прежде. Он ласково  объяснял  ей,
что на свете существуют  две  породы  влюбленных:  одни  безумствуют  от
вожделений; но пыл их остывает на другой же день  после  победы;  других
обладание покоряет и привязывает; у  этих  последних  чувственной  любви
сопутствуют неизъяснимые духовные призывы,  с  которыми  мужское  сердце
иной раз обращается к женщине, и это порождает  великую  порабощенность,
порабощенность всепоглощающей мучительной любви.
   Да, мучительной, всегда мучительной, какою бы счастливой она ни была,
потому что ничто не может утолить, даже в мгновения наибольшей близости,
ту потребность в ней, которую мы носим в своем сердце.
   Госпожа де Бюрн слушала очарованная, благодарная и воодушевлялась его
словами, как воодушевляется зритель, когда  актер  с  увлечением  играет
роль и когда эта роль трогает нас, отзываясь эхом в нашей  душе.  А  это
действительно звучало, как эхо, волнующее эхо искренней страсти, но не в
ней кричала эта страсть. Однако она  была  довольна  тем,  что  зародила
подобное чувство, довольна, что это случилось с человеком, который может
так его выражать, с человеком, который ей очень нравится, к которому она
начинает очень привязываться, который становится ей все  более  и  более
необходим - не для тела  ее,  не  для  плоти,  а  для  ее  таинственного
женского существа, всегда жаждущего ласки, поклонения,  покорности;  она
была так рада, что ей хотелось поцеловать его,  отдать  ему  свои  губы,
отдать всю себя, чтобы он не переставал боготворить ее.
   Она отвечала ему без притворства и жеманной  стыдливости,  с  большим
искусством, каким одарены некоторые женщины, и дала  понять,  что  и  он
многого достиг в ее сердце. И, сидя в гостиной, где в тот день  случайно
никто не появлялся до самых сумерек,  они  пробыли  вдвоем,  беседуя  об
одном и том же и лаская друг друга словами, которые  имели  неодинаковое
значение для их душ.
   Уже внесли лампы, когда приехала г-жа де Братиан. Мариоль откланялся;
г-жа де Бюрн проводила его до большой гостиной, и он спросил:
   - Когда же мы увидимся там?
   - Хотите в пятницу?
   - Разумеется. В котором часу?
   - Как всегда - в три.
   - До пятницы. Прощайте. Я боготворю вас!
   В течение двух дней, отделявших его от этой встречи, он  обнаружил  в
себе, он почувствовал такую пустоту, какой не испытывал еще никогда. Ему
недоставало этой женщины, и ничто, кроме нее, для него не  существовало.
А так как она была недалеко, была доступна и только светские  условности
мешали ему видеть ее в любой момент, даже жить возле нее, он приходил  в
отчаяние  от  своего  одиночества,  от  бесконечного  потока  мгновений,
которые порою так медленно ползут, от полной  невозможности  осуществить
такую простую вещь.
   В пятницу он пришел на свидание за три часа до назначенного  времени;
но ему нравилось ждать там, куда она должна прийти; это успокаивало  его
после того, что он выстрадал, мысленно ожидая ее в  таких  местах,  куда
она прийти не могла.
   Он стал за калиткой задолго до того,  как  должны  были  пробить  три
долгожданных удара, а услышав их, задрожал от нетерпения. Он  осторожно,
чуть высунув голову, выглянул в переулок. Там не было  ни  души.  Минуты
казались ему мучительно долгими. Он беспрестанно вынимал часы,  а  когда
стрелки добрались до половины, ему начало казаться, что он стоит на этом
месте с незапамятных времен. Вдруг он различил легкие шаги на  тротуаре,
и когда она рукою в перчатке постучала в  калитку,  он  забыл  пережитую
муку, растворившуюся в благодарности к ней.
   Немного запыхавшись, она спросила:
   - Я очень опоздала?
   - Нет, не очень.
   - Представьте себе, мне чуть было не помешали. У меня был полон  дом,
и я решительно не знала, как всех их спровадить. Скажите, вы сняли  этот
домик на свое имя?
   - Нет. А почему вы спрашиваете?
   - Чтобы знать, кому послать телеграмму, если  возникнет  какое-нибудь
непреодолимое препятствие.
   - Я - господин Николь.
   - Отлично. Я запомню. Боже, как хорошо здесь в саду!
   Цветы, за которыми садовник заботливо ухаживал, обновляя и приумножая
их, так как убедился, что заказчик платит щедро, не  торгуясь,  пестрели
среди лужайки пятью большими благоухающими островками.
   Она остановилась у скамьи, возле клумбы с гелиотропом, и сказала:
   - Посидим здесь немного. Я расскажу вам препотешную историю.
   И  г-жа  Бюрн  поделилась  с  ним  совсем  свеженькой  сплетней,  под
впечатлением которой она еще находилась. Говорили, будто г-жа  Масиваль,
бывшая  любовница  композитора,  на  которой  он  впоследствии  женился,
проникла, потеряв голову от ревности, к  г-же  Братиан  в  самый  разгар
вечера, когда маркиза пела под  аккомпанемент  композитора,  и  устроила
дикую сцену; в итоге - ярость итальянки, изумление и злорадство гостей.
   Растерявшийся Масиваль  пытался  вывести,  вытащить  супругу,  но  та
осыпала его пощечинами, вцепилась в бороду и волосы,  кусала,  рвала  на
нем платье. Она впилась в него, связала его движения,  в  то  время  как
Ламарт и два лакея, прибежавшие на крик, старались вырвать его из когтей
этой взбесившейся фурии.
   Спокойствие водворилось лишь после того, как супруги  уехали.  С  тех
пор музыкант нигде не показывается, а романист,  свидетель  этой  сцены,
всюду рассказывает о случившемся с неподражаемым остроумием и фантазией.
   Госпожа де Бюрн была так взволнована и поглощена этой  историей,  что
только о ней и говорила. Имена Масиваля и Ламарта,  не  сходившие  с  ее
губ, раздражали Мариоля.
   - Вы только что узнали об этом? - спросил он.
   - Ну да, час назад.
   Он с горечью подумал: "Так вот почему она опоздала!"
   Затем предложил:
   - Пойдемте в комнаты?
   Она рассеянно и покорно прошептала:
   - Пойдемте.
   Когда она час спустя рассталась с ним, потому что  очень  торопилась,
он один вернулся в уединенный домик и сел на низенькую  табуретку  в  их
спальне. Во всем его существе, в его сердце осталось впечатление, что он
обладал ею не больше,  чем  если  бы  она  вовсе  не  пришла,  и  в  нем
раскрылась черная бездна, в глубь которой он теперь  глядел.  Он  ничего
там не видел, ничего не понимал. Он перестал понимать.  Если  она  и  не
уклонялась от его объятий, то она уклонилась от его нежной любви, потому
что в  ней  странно  отсутствовало  желание  принадлежать  ему.  Она  не
отказалась отдаться, она не отстранилась, но сердце ее, по-видимому,  не
вошло в этот дом  вместе  с  нею.  Оно  осталось  где-то  далеко-далеко,
блуждающее, занятое мелочами.
   Он ясно понял, что теперь любит ее телом так же, как и душой, -  быть
может,  даже  больше.  Разочарование,  оставшееся  после  тщетных  ласк,
зажигало в нем неистовое желание  броситься  ей  вслед,  вернуть,  вновь
обладать ею. Но зачем? К  чему  это?  Раз  ее  изменчивая  мысль  занята
сегодня чем-то другим? Значит, надо ждать, ждать дня и часа, когда  этой
вечно  ускользающей  любовнице  среди  других  прихотей  придет  прихоть
чувствовать себя влюбленной в него.
   Он пошел домой  не  спеша,  тяжелой  поступью,  утомленный,  понурый,
уставший от жизни. И тут он вспомнил, что они  не  назначили  следующего
свидания - ни у нее, ни в другом месте.

Глава 5

   До наступления зимы она была более  или  менее  верна  их  свиданиям.
Верна, но не точна.
   Первые три месяца она приходила с опозданием от сорока минут до  двух
часов. Так как из-за осенних дождей Мариолю приходилось теперь ждать  ее
за калиткою, у забора, в грязи, дрожа от  сырости,  он  велел  поставить
деревянную будку, вроде сеней, с крышею и стенами, чтобы не простужаться
при каждой встрече. Деревья стояли обнаженные, на  месте  роз  и  других
растений теперь раскинулись высокие и широкие клумбы с белыми, розовыми,
сиреневыми, красными, желтыми хризантемами, которые распространяли  свое
терпкое и пряное, немного  печальное  благоухание  крупных,  благородных
осенних цветов в сыром  воздухе,  пропитанном  грустным  запахом  дождя,
струящегося на опавшие листья. Их редкие разновидности умело подобранных
и искусственно подчеркнутых оттенков образовали  перед  входом  в  домик
большой мальтийский крест нежных переливчатых  тонов,  и  когда  Мариоль
проходил мимо этой клумбы, придуманной его садовником, где  распускались
все новые изумительные цветы, его сердце сжималось от  мысли,  что  этот
цветущий крест как бы обозначает могилу.
   Он познал теперь долгие часы ожидания в будочке  за  калиткой.  Дождь
лил на солому, которою он распорядился покрыть крышу, и стекал с нее  по
дощатым стенам; и каждый раз, стоя в этой часовне ожидания, он перебирал
все те же думы,  повторял  те  же  рассуждения,  проходил  через  те  же
надежды, те же тревоги и то же отчаяние.
   Для него это была непредвиденная, беспрестанная нравственная  борьба,
ожесточенная, изнуряющая борьба с  чем-то  неуловимым,  с  чем-то,  быть
может, даже вовсе не существующим; борьба  за  сердечную  нежность  этой
женщины. Как странны были их встречи!
   То она являлась смеющаяся, горящая желанием поболтать, и садилась, не
снимая  шляпы,  не  снимая  перчаток,  не  поднимая  вуалетки,  даже  не
поцеловав его. В такие дни ей  нередко  и  в  голову  не  приходило  его
поцеловать.  В  уме  ее  роилось  множество  посторонних  мыслей,  более
заманчивых, чем желание протянуть губы возлюбленному,  которого  снедает
отчаянная страсть. Он садился возле нее, с  сердцем  и  устами,  полными
жгучих слов, не находивших исхода; он слушал ее, отвечал и, с виду очень
заинтересованный тем, что она рассказывала, временами пробовал взять  ее
за руку. И она давала ее бессознательно, дружески и хладнокровно.
   То она казалась более нежной, более принадлежащей ему; он, бросая  на
нее тревожные взгляды, проницательные взгляды  влюбленного,  бессильного
покорить ее всецело, он  понимал,  догадывался,  что  эта  относительная
нежность объясняется тем, что сегодня  ее  мысль  не  взволнована  и  не
отвлечена никем и ничем.
   К тому  же  ее  постоянные  опаздывания  говорили  о  том,  как  мало
стремилась она на эти свидания.  Торопишься  к  тому,  что  любишь,  что
нравится, что влечет к себе, но никогда не  спешишь  к  тому,  что  мало
привлекает, и все тогда служит предлогом, чтобы замедлить  или  прервать
поездку, чтобы оттянуть тягостный час. Странное сравнение с самим  собою
беспрестанно приходило ему в голову.  Летом  влечение  к  холодной  воде
заставляло его спешить с утренним туалетом, чтобы поскорее принять  душ,
в то время как в сильные холода столько мелочей задерживало его, что  он
приходил в ванное заведение часом  позже  обычного.  Отейльские  встречи
были для нее тем же, что душ зимою.
   С некоторых пор, впрочем, она стала пропускать свидания,  откладывать
их на другой день, в  последнюю  минуту  присылала  депешу  -  казалось,
выискивая препятствия и всегда находя вполне  благовидные  предлоги,  но
они все же вызывали у него невыносимую  душевную  тревогу  и  физическое
изнеможение.
   Если бы она хоть в чем-нибудь проявляла охлаждение к  нему,  малейшее
утомление от его страсти, которая, как она  видела  и  чувствовала,  все
росла, он, пожалуй, мог бы рассердиться, потом оскорбиться, потом впасть
в уныние и наконец успокоиться. Она же, напротив, казалась  как  никогда
привязанной к нему, как никогда польщенной его любовью, дорожащей ею, но
отвечала ему лишь дружеским предпочтением, которое  начинало  возбуждать
ревность других ее поклонников.
   Как бы часто он ни бывал у нее, ей всегда этого казалось  мало,  и  в
той же телеграмме, в которой сообщала Андре о невозможности  приехать  в
Отейль, она настойчиво приглашала его прийти к обеду или посидеть  часок
вечером. Сначала он принимал эти  приглашения  за  желание  вознаградить
его, но потом  он  понял,  что  ей  просто  очень  приятно  его  видеть,
приятнее, чем остальных, что действительно он ей нужен, нужны его  речь,
боготворящий взгляд, близость, как  бы  обволакивающая  привязанность  и
сдержанная ласка его присутствия. Они были ей нужны, подобно  тому,  как
идолу, чтобы стать истинным  богом,  нужны  чьи-то  молитвы  и  вера.  В
безлюдной часовне он всего лишь точеная деревяшка.  Но  если  хоть  один
верующий войдет в святилище, станет  поклоняться,  взывать,  повергаться
ниц, стенать от усердия в упоении своей верою, идол станет равным Браме,
Аллаху или Христу, ибо всякое любимое существо - своего рода бог.
   Госпожа де Бюрн, больше чем всякая другая, чувствовала себя созданной
для роли фетиша, для миссии, которую природа предназначила  женщинам,  -
быть предметом поклонения и искательства,  торжествовать  над  мужчинами
своею красотой, изяществом, очарованием и кокетством.
   Она действительно была той женщиной-богиней,  хрупкой,  высокомерной,
требовательной и надменной, которую любовное преклонение  мужчин,  точно
фимиам, возвеличивает и обожествляет.
   Между тем свое расположение к Мариолю и явное  предпочтение  ему  она
проявляла почти открыто, не боясь сплетен и, быть может, не без  тайного
умысла раздразнить и воспламенить других. Теперь уже почти  нельзя  было
прийти к ней, чтобы не застать его  здесь,  сидящим  в  большом  кресле,
которое Ламарт называл "жреческим  троном",  и  ей  доставляло  истинное
удовольствие проводить целые вечера с ним наедине, беседуя и слушая его.
   Ей все больше нравилась та сокровенная  жизнь,  которую  он  открывал
перед  ней,  и   беспрестанное   общение   с   приятным,   просвещенным,
образованным человеком, принадлежащим ей, ставшим ее собственностью, как
безделушки,  валяющиеся  у  нее  на  столе.  Она  и   сама   мало-помалу
раскрывалась перед ним, делясь своими мыслями, своими затаенными мечтами
в  дружеских  признаниях,  которые  так  же  приятно   делать,   как   и
выслушивать.  Она  чувствовала  себя   с   ним   свободнее,   искреннее,
откровеннее, непринужденнее, чем с другими, и любила его за  это  больше
других  Как  всякой  женщине,  ей  было  отрадно  чувствовать,  что  она
действительно дарит что-то, впервые доверяет кому-то всю свою сущность.
   Для нее это было много, но мало для него. Он ждал, он все надеялся на
великую, окончательную победу над существом, которое отдает в ласках всю
свою душу. Однако ласки она, по-видимому, считала излишними,  докучными,
даже тягостными. Она покорялась им,  не  была  безразличной,  но  быстро
уставала, а за этой усталостью, несомненно, следовала скука.
   Даже самая легкая, самая незначительная ласка, по-видимому,  утомляла
и раздражала ее. Когда он, беседуя,  брал  ее  руку  и  один  за  другим
целовал ее пальцы, слегка всасывая их, как конфеты, ей, видимо, хотелось
отнять их, и он чувствовал в ее руке невольное сопротивление.
   Когда, уходя от нее, он припадал долгим  поцелуем  к  ее  шее,  между
воротничком и золотистыми завитками  на  затылке,  вдыхая  ее  аромат  в
складках материи, касающейся тела, она слегка отстранялась и еле заметно
ускользала от прикосновения его губ.
   Он ощущал это, как удар ножа, и уносил с собою, в  одиночество  своей
любви, раны, которые потом еще долго кровоточили. Почему ей не дано было
пережить хотя бы тот краткий период увлечения, который наступает почти у
всех женщин после того, как они добровольно  и  бескорыстно  дарят  свое
тело? Часто  он  длится  недолго,  сменяясь  сначала  усталостью,  потом
отвращением. Но как редко случается, что он вовсе не наступает -  ни  на
один день, ни на один час! Эта женщина  сделала  его  не  любовником,  а
чутким свидетелем своей жизни.
   На что же он жалуется? Те, которые отдаются совсем,  быть  может,  не
дарят так много?
   Он не жаловался:  он  боялся.  Он  боялся  другого  -  того,  который
появится неожиданно, кого она встретит завтра или послезавтра, кто бы он
ни был - художник, светский лев, офицер, актеришка, - того,  кто  рожден
пленить ее женский взор и нравиться ей  только  потому,  что  он  -  тот
самый, который впервые внушит ей властное желание раскрыть свои объятия.
   Он уже ревновал ее к будущему, как временами ревновал к  неизвестному
прошлому; зато все друзья молодой женщины уже начинали  ее  ревновать  к
нему. Они говорили об этом между собою, а иногда  даже  осмеливались  на
осторожные, туманные намеки в ее присутствии. Одни считали,  что  он  ее
любовник. Другие придерживались мнения Ламарта и  утверждали,  что  она,
как обычно, забавляется тем, что кружит ему  голову,  а  их  доводит  до
ожесточения и отчаяния, - вот и все. Заволновался и ее отец;  он  сделал
ей несколько замечаний, которые она выслушала свысока. И чем больше  рос
вокруг нее ропот, тем с большей настойчивостью  она  открыто  выказывала
свое предпочтение Мариолю, странным образом противореча своему  обычному
благоразумию.
   Его же несколько беспокоили эти глухие подозрения.  Он  сказал  ей  о
них.
   - Какое мне дело! - ответила она.
   - Если бы вы хоть действительно любили меня настоящей любовью!
   - Да разве я не люблю вас, друг мой?
   - И да и нет. Вы очень любите меня у себя дома  и  мало  -  в  другом
месте. Я предпочел бы обратное - для себя и даже для вас.
   Она рассмеялась и прошептала:
   - Каждый старается по мере сил.
   - Если бы вы знали, в какое волнение повергают меня тщетные  старания
воодушевить вас - возразил он - То мне кажется, что я стремлюсь схватить
что-то неуловимое, то я словно обнимаю лед, который  замораживает  меня,
тая в моих руках.
   Она ничего не ответила, потому что недолюбливала эту тему, и  приняла
рассеянный вид, который часто бывал у нее в Отейле.
   Он не посмел настаивать. Он смотрел на нее с тем восхищением, с каким
знатоки смотрят в музеях на драгоценные предметы, которые нельзя  унести
с собой.
   Его дни, его ночи превратились в бесконечные часы  страданий,  потому
что он жил с навязчивой мыслью, больше того - с  неотступным  ощущением,
что она его и не его, что она  покорена  и  непокорима,  отдалась  и  не
принадлежит ему Он жил около нее, совсем близко, но она  оставалась  все
такой же далекой, и он любил ее со всем неутоленным вожделением  души  и
тела. Как и в начале их связи, он  стал  писать  ей.  Один  раз  он  уже
преодолел с помощью чернил ее добродетель; быть может, с помощью  чернил
ему  удастся  преодолеть   и   это   последнее   внутреннее   и   тайное
сопротивление. Он стал посещать ее реже, зато почти ежедневно твердил  в
письмах о тщете своего любовного порыва. Время  от  времени,  когда  они
бывали особенно красноречивы, страстны, быстры, она отвечала ему.
   Ее письма, нарочно помеченные полуночным часом, двумя  и  даже  тремя
часами ночи, были  ясны,  определенны,  хорошо  обдуманы,  благосклонны,
ободряющи, но приводили в отчаяние. Она прекрасно рассуждала, вкладывала
в них ум, даже фантазию. Но сколько бы он их ни перечитывал,  какими  бы
ни  считал  их  справедливыми,  умными,  хорошо  написанными,  изящными,
лестными для его мужского самолюбия - он не находил в них души,  Души  в
них было не больше, чем в поцелуях, которые она дарила ему В  отейльском
флигельке.
   Он доискивался причин. И, твердя эти письма наизусть, он  так  хорошо
их изучил, что в конце концов постиг причину:  ведь  в  письмах  узнаешь
людей  лучше  всего.  Слова  ослепляют  и  обманывают,  потому  что   их
сопровождает мимика, потому что видишь, как они срываются с уст, а  уста
нравятся и глаза обольщают. Но черные слова на белой бумаге -  это  сама
обнаженная душа.
   Благодаря уловкам красноречия,  профессиональной  сноровке,  привычке
пользоваться пером для решения  всевозможных  повседневных  дел  мужчине
часто  удается  скрыть  свой  характер  за  безличным  -   деловым   или
литературным - слогом. Но женщина пишет почти  только  для  того,  чтобы
поговорить о себе, и в каждое слово вкладывает частицу своего  существа.
Ей неведомы ухищрения стиля, и в простодушных выражениях она выдает себя
целиком. Он припоминал письма и мемуары знаменитых  женщин,  прочитанные
им. Как отчетливо выступали там все они - и жеманницы, и  остроумные,  и
чувствительные! А письма г-жи де Бюрн его особенно поражали тем,  что  в
них никогда незаметно было ни  малейшей  чувствительности.  Эта  женщина
мыслила, но не чувствовала. Он вспоминал другие письма.  Он  получал  их
много. Одна мещаночка, с которой он познакомился во  время  путешествия,
любила его в течение трех месяцев и писала ему прелестные письма, полные
трепета, остроумия и неожиданностей. Он удивлялся  гибкости,  красочному
изяществу и разнообразию ее слога. Чем объяснялся этот дар? Тем, что она
была очень чувствительна, и только. Женщина не  выбирает  выражений:  их
подсказывает ее уму непосредственное чувство; она не роется в  словарях.
Когда она сильно чувствует, она выражается  очень  точно,  без  труда  и
ухищрений, под влиянием своей изменчивой искренности.
   Истинную сущность своей любовницы и старался он обнаружить в строках,
которые она писала ему. Она писала мило и тонко.  Но  почему  у  нее  не
находилось для него ничего другого? Он-то  ведь  нашел  для  нее  слова,
правдивые и жгучие, как уголья.
   Когда камердинер подавал ему почту, он взглядом отыскивал на конверте
желанный почерк и, узнав его, испытывал  невольный  трепет,  сердце  его
начинало биться. Он протягивал руку  и  брал  письмо  Снова  смотрел  на
адрес, потом распечатывал конверт. Что она  ему  скажет?  Будет  ли  там
слово "любить"? Ни разу она его не написала, ни разу не  произнесла,  не
добавив "очень". "Я вас очень люблю". "Я вас горячо люблю". "Разве я  не
люблю вас?" Он хорошо знал эти выражения, теряющие значение от того, что
к и"м прибавляется.  Могут  ли  существовать  различные  степени,  когда
находишься во власти любви? Можно ли судить, хорошо  ли  ты  любишь  или
дурно? Очень любить - как это мало! Когда любишь, -  просто  любишь,  ни
более, ни менее. Это не нуждается ни в каких  дополнениях.  Сверх  этого
слова невозможно ничего  ни  придумать,  ни  сказать.  Оно  кратко,  оно
самодовлеюще. Оно становится телом, душою, жизнью, всем  существом.  Его
ощущаешь, как теплоту крови, вдыхаешь, как воздух, носишь  в  себе,  как
Мысль, потому что оно становится единственной Мыслью. Кроме него, ничего
не существует. Это не слово - это  невыразимое  состояние,  изображенное
несколькими буквами. Что бы ты ни делал, ты ничего не делаешь, ничего не
видишь, ничего не чувствуешь, ничем не  наслаждаешься,  ни  от  чего  не
страдаешь так, как прежде. Мариоль стал жертвою этого короткого глагола;
и его глаза пробегали по строчкам, ища хоть признака нежности,  подобной
его чувству. Но он находил там только то, что  позволяло  сказать  себе:
"Она очень меня любит", - но не воскликнуть:
   "Она  любит  меня!"  В  своих  письмах   она   продолжала   красивый,
поэтический роман, начавшийся на  горе  Сен-Мишель.  Это  была  любовная
литература, а не любовь.
   Кончив читать и перечитывать, он запирал эти дорогие и  доводящие  до
отчаяния листки и садился в кресло. Он провел в нем уже немало тягостных
часов.
   Со временем она стала отвечать реже, по-видимому, устав слагать фразы
и повторять все одно и то же. К тому же она переживала  полосу  светских
волнении, и Анд-ре чувствовал это с той острой болью, которую  причиняют
страждущим сердцам мелкие неприятности.
   В эту зиму давалось много балов Вихрь развлечений охватил и  закружил
Париж, и все ночи напролет по городу катили фиакры, кареты, за поднятыми
стеклами которых мелькали, как белые видения,  облики  нарядных  женщин.
Все веселились; только и было  разговору,  что  о  спектаклях  и  балах,
утренних приемах и вечерах. Эта  жажда  удовольствий,  словно  поветрие,
внезапно охватила все слои общества и коснулась г-жи де Бюрн.
   Началось с балетного представления в австрийском посольстве,  где  ее
красота имела шумный успех. Граф фон  Бернхауз  познакомил  ее  с  женою
посла, княгиней фон Мальтен, которую она сразу и  окончательно  пленила.
Она в короткий срок стала ближайшим другом княгини и  через  нее  быстро
расширила свои связи в самых изысканных дипломатических и великосветских
кругах. Ее изящество, обаяние, ум,  элегантность,  ее  редкое  остроумие
способствовали ее быстрому  триумфу,  сделали  ее  модной,  выдвинули  в
первый ряд, и самые знатные женщины Франции пожелали бывать у нее.
   Каждый понедельник целые вереницы карет с гербами выстраивались вдоль
тротуара на улице генерала Фуа, и лакеи теряли голову, путая герцогинь с
маркизами, графинь с баронессами, когда провозглашали эти громкие  имена
в дверях гостиных.
   Все  это  пьянило  ее.  Комплименты,  приглашения,  знаки   внимания,
чувство, что она стала одной из тех любимиц,  одной  из  тех  избранниц,
которых  Париж  приветствует,  обожает,  боготворит,  пока  длится   его
увлечение,  чувство  радости  от  сознания,  что   ее   лелеют,   зовут,
приглашают, что ею любуются, что она всюду желанна, вызвали  в  ее  душе
острый приступ снобизма.
   Ее  артистический  кружок  попробовал  было  бороться,  и  этот  бунт
объединил всех ее старых друзей. Даже Френеля они приняли,  зачислили  в
свои ряды, и он стал силой в этой лиге, а возглавил ее Мариоль, так  как
всем было известно его влияние на г-жу де Бюрн и ее расположение к нему.
   Но сам он, наблюдая, как  она  уносится  в  вихре  головокружительных
светских успехов, испытывал чувство ребенка, который видит, как  улетает
красный воздушный шар, выпущенный им из рук.
   Ему казалось, что она ускользает в нарядной, пестрой танцующей толпе,
уходит далеко-далеко от сладостного тайного  чувства,  которого  он  так
жаждал, и он ревновал ее ко всем и ко всему, к мужчинам, к  женщинам,  к
вещам. Он ненавидел весь ее образ  жизни,  всех,  кто  ее  окружал,  все
празднества, где она бывала, балы, музыкальные собрания, театры,  потому
что все это по частицам отнимало ее, поглощало ее дни и  вечера,  и  для
общения с ним у нее оставались  лишь  редкие  свободные  часы.  Его  так
мучила эта затаенная обида, что он едва не заболел, и он стал являться к
ней с таким осунувшимся лицом, что она как-то спросила:
   - Что с вами? Вы так изменились, так похудели?
   - Со мною то, что я слишком люблю вас, - ответил он.
   Она бросила на него признательный взгляд:
   - Нельзя любить слишком, друг мой.
   - И это говорите вы?
   - Разумеется.
   - И вы не понимаете, что я умираю оттого, что люблю вас тщетно?
   - Прежде всего вы любите меня не тщетно.  Кроме  того,  от  этого  не
умирают. Наконец, все наши друзья завидуют вам, и это доказывает, что  в
конечном счете я отношусь к вам не так уж плохо.
   Он взял ее руку:
   - Вы не понимаете меня.
   - Нет, отлично понимаю.
   - Вы слышите отчаянные призывы, с которыми я беспрестанно обращаюсь к
вашему сердцу?
   - Слышу.
   - И что же?
   - И.., мне это очень грустно, потому что я искренне люблю вас.
   - Другими словами...
   - Другими словами, вы ко мне взываете: "Будьте такою, как я: мыслите,
чувствуйте и выражайтесь, как я". Но, бедный друг мой, этого  я  сделать
не могу. Я такая, как есть. Нужно принимать меня такою, какой я создана;
такою я вам отдалась, и не жалею об этом, и не хочу отступать:  ведь  вы
для меня - самое дорогое существо на свете.
   - Вы не любите меня.
   - Я люблю вас самою большею любовью,  на  какую  способна.  Если  она
такая, а не иная и не может быть сильнее, - моя ли в том вина?
   - Будь я в этом уверен, я, может быть, удовольствовался бы  тем,  что
есть.
   - Что вы хотите сказать?
   - Я хочу сказать, что считаю вас способной любить иначе,  но  уже  не
верю в то, что могу внушить вам настоящую любовь.
   -  Нет,  мой  друг,  вы  ошибаетесь.  Вы  мне  дороже,  чем  кто-либо
когда-нибудь был и будет. По крайней мере я в этом совершенно  убеждена.
У меня большая заслуга перед вами в том, что я не лгу,  не  подделываюсь
под ваш идеал, в то время как многие женщины поступили бы иначе.  Цените
же это, не  волнуйтесь,  не  терзайтесь,  верьте  в  мою  привязанность,
которая отдана вам искренне и безраздельно.
   Он тихо возразил, понимая, как далеки они друг от Друга:
   - Какое странное понимание любви и какая странная манера  говорить  о
ней! Я действительно тот, кого вам часто бывает приятно  видеть  сидящим
возле вас. Для меня же вы весь мир: я знаю в нем только вас, ощущаю  вас
одну, нуждаюсь в вас одной.
   Она благосклонно улыбнулась и ответила:
   - Я это знаю, чувствую, понимаю. Я в восторге от этого и говорю  вам:
любите меня так всегда,  если  возможно,  потому  что  для  меня  это  -
истинное счастье. Но не заставляйте меня разыгрывать перед вами комедию,
- мне это было бы тяжело, да и недостойно нас. С  некоторых  пор  я  уже
чувствую, как назревает кризис; он для меня очень мучителен, потому  что
я глубоко привязана к вам, но я не могу переломить свою натуру до  такой
степени, чтобы она стала подобна вашей. Берите меня такою, какая я есть.
   Он вдруг спросил:
   - Предполагали ли вы, думали ли хоть один  день,  один  час,  до  или
после, что можете полюбить меня иначе?
   Она несколько мгновений помолчала, затрудняясь ответить.
   Он мучительно ждал, потом проговорил:
   - Вот видите? Вы сами отлично сознаете, что мечтали совсем о другом.
   Она медленно прошептала:
   - Я могла одно мгновение и ошибаться в себе самой. Он воскликнул:
   - Ах, какие тонкости, какая психология! О сердечных  порывах  так  не
рассуждают.
   Она   все   еще   думала,   занятая   своей   мыслью,   самоанализом,
самоизучением.
   - Прежде чем полюбить вас, -  продолжала  она,  -  как  я  люблю  вас
теперь, быть может, мне действительно на один миг поверилось, что я буду
сильнее.., сильнее увлечена вами... Но тогда я безусловно была бы не так
проста, не так откровенна.., может быть, не так искренна впоследствии.
   - Почему не так искренна впоследствии?
   - Потому, что вы заключаете любовь в формулу:
   "Все или  Ничего",  а  это  "Все  или  Ничего",  по-моему,  означает:
"Сначала Все, а потом Ничего". И  вот,  когда  наступает  это  "Ничего",
женщина начинает лгать.
   Он возразил в сильном волнении:
   - Значит, вы не понимаете, какой ужас, какая пытка для  меня  думать,
что вы могли бы любить меня иначе? Вам это почудилось - значит,  так  вы
полюбите кого-то другого.
   Она, не колеблясь, ответила:
   - Не думаю.
   - А почему? В самом деле, почему? Если у вас было предчувствие любви,
если вас коснулось веяние неосуществимой и мучительной  надежды  слиться
всей своей жизнью, душою и телом с другим существом, исчезнуть в  нем  и
принять его в себя, если вы почувствовали возможность этого невыразимого
душевного состояния, то рано или поздно вы испытаете его.
   - Нет. Я была обманута своим воображением, и оно обманулось во мне. Я
отдаю вам все, что могу отдать. Я много размышляла над этим с  тех  пор,
как стала вашей любовницей. Заметьте: я ничего не  боюсь  -  даже  слов.
Право, я вполне убеждена, что не мог любить ни  больше,  ни  лучше,  чем
люблю сейчас. Видите, я говорю с вами, как сама с собой. Я поступаю  так
потому, что вы очень умны, что вы все понимаете, во все вникаете  и  что
ничего не скрывать от вас -  лучший,  единственный  способ  связать  нас
крепко и надолго. Вот на что я надеюсь, мой друг.
   Он слушал ее так, как пьет умирающий от жажды; он бросился на колени,
прильнув лицом к ее платью. Он прижимал  к  губам  ее  маленькие  ручки,
твердя: "Благодарю, благодарю!" Когда он поднял голову  и  посмотрел  на
нее, на глазах ее были слезы. И, обвив руками  голову  Андре,  она  тихо
привлекла его к себе, наклонилась и поцеловала в глаза.
   - Сядьте, - сказала она. - Не очень-то благоразумно становиться предо
мной на колени здесь.
   Он сел, и после того как они несколько мгновений молча смотрели  друг
на друга, она спросила, не проводит ли  он  ее  как-нибудь  на  днях  на
выставку скульптора Пределе, о котором так восторженно отзываются. У нее
в будуаре стоит прелестная статуэтка его работы, бронзовый Амур,  льющий
воду в ванну, и  ей  хочется  видеть  все  собрание  произведений  этого
восхитительного мастера, который вот уже целую  неделю  сводит  Париж  с
ума.
   Они назначили день, и Мариоль встал, собираясь уходить.
   - Хотите встретиться завтра в Отейле? - спросила она шепотом.
   - Еще бы!
   И он  ушел,  одурманенный  радостью,  опьяненный  тем  "быть  может",
которое никогда не умирает в сердце влюбленного.

Глава 6

   Карета г-жи де Бюрн, запряженная парой, крупной рысью катила по улице
Гренель. Стояли первые дни апреля,  но  запоздалый  дождь  со  снегом  и
градом барабанил в стекла экипажа и отскакивал на мостовую, всю покрытую
белыми зернами. Пешеходы под зонтиками шли торопливо, прячась в поднятые
воротники пальто. После двух недель прекрасной погоды вернулся противный
предвесенний холод и снова леденил и пощипывал кожу.
   Поставив ноги на грелку с кипятком и зарывшись в  пушистые  и  тонкие
меха, которые согревали ее  сквозь  платье  своей  вкрадчивой  и  нежной
лаской,  упоительно  приятной  ее  коже,  так  боявшейся  прикосновений,
молодая женщина с огорчением думала о том, что самое большее  через  час
ей придется нанять извозчика и отправиться к Мариолю в Отейль.
   Острое желание послать ему телеграмму преследовало  ее,  но  уже  два
месяца тому назад она дала себе  обещание  прибегать  к  этому  возможно
реже, всеми силами стараясь любить так же, как была любима сама.
   Она была тронута его страданиями и после того разговора, когда она  в
порыве подлинной нежности поцеловала его в глаза, действительно стала  с
ним нежнее и ласковее.
   Удивляясь своей невольной холодности, она спрашивала себя, не полюбит
ли она его в конце концов, как многие женщины  любят  своих  любовников?
Ведь она чувствовала к  нему  глубокую  привязанность,  он  нравился  ей
больше всех.
   Причиной такого беспечного  равнодушия  в  любви  могла  быть  только
леность ее сердца, которую, как  всякую  леность,  быть  может,  удастся
преодолеть.
   Она пробовала. Она пыталась воспламенять себя, думая о нем,  пыталась
воодушевлять  себя  в  дни  свиданий.  Иной  раз  ей  это  действительно
удавалось, вроде того как иногда пугаешь  самого  себя  ночью,  думая  о
ворах или привидениях.
   Она даже заставляла себя, немного увлекаясь  этой  игрой  в  страсть,
быть  ласковее,  быть  нежнее.  Сначала  это  у  нее  выходило,   и   он
безумствовал от восторга.
   Тогда ей почудилось, что и в  ней  разгорается  пыл,  подобный  тому,
какой, она чувствовала, сжигает  его.  Ее  былая,  то  вспыхивавшая,  то
угасавшая надежда на любовь, которая показалась ей  осуществимой  в  тот
вечер,  когда  она,  мечтая  в  молочно-белом  ночном  тумане  у   бухты
Сен-Мишель, решила отдаться, вновь возродилась,  менее  соблазнительная,
менее овеянная поэтической дымкой фантазии, но зато более  определенная,
более человечная, освобожденная от прежних иллюзий опытом этой  любовной
связи.
   Тщетно призывала она  и  подстерегала  в  себе  те  властные  порывы,
которые неудержимо и безраздельно влекут все существо к другому существу
и рождаются будто  бы  вслед  за  тем,  как  сольются  тела,  охваченные
душевным волнением. Порывов этих она так и не испытала.
   Все же она упорно притворялась увлеченной, часто назначала  свидания,
твердила ему: "Я чувствую, что люблю вас все сильней и  сильней"  Однако
ее постепенно охватывали усталость и сознание, что  нет  сил  продолжать
обманываться и обманывать его. Она  с  удивлением  убеждалась,  что  его
поцелуи мало-помалу начинают ее  раздражать,  хоть  и  не  оставляют  ее
совершенно  равнодушной.  Она  убеждалась  в  этом  по  тому   странному
изнеможению, которое испытывала  с  самого  утра  в  те  дни,  когда  им
предстояло встретиться. Почему в эти дни не  ощущала  она,  как  столько
других женщин, что  тело  ее,  наоборот,  охвачено  волнующим  ожиданием
желанных ласк? Она подчинялась им, принимала их  с  нежной  покорностью,
потом сдавалась, уступая грубой  силе,  и  невольно  трепетала,  но  без
упоения. Неужели ее тело, такое изящное,  такое  хрупкое,  утонченное  и
аристократическое, таит в себе некое неведомое целомудрие -  целомудрие,
присущее высшему, священному существу  и  еще  не  осознанное  ее  столь
современной душой?
   Мало-помалу  Мариоль  понял  это.  Он   видел,   как   убывает   этот
искусственный  пыл.  Он  догадался  об  ее  самоотверженной  попытке,  и
смертельная, неотвязная тоска закралась в его душу.
   Теперь ей стало ясно, как и ему, что опыт не удался и всякая  надежда
утрачена. Сегодня же, тепло укутанная в меха, поставив ноги  на  грелку,
уютно поеживаясь и наблюдая, как град хлещет в стекла кареты,  она  даже
не находила в себе мужества выйти из этого тепла и пересесть в  холодную
извозчичью пролетку, чтобы ехать к своему бедному другу.
   Впрочем, ей ни на минуту не приходила мысль отступить, порвать с ним,
отвергнуть его ласки. Она слишком хорошо  знала,  что  для  того,  чтобы
окончательно поработить влюбленного и сохранить его для себя  одной,  не
опасаясь  соперничества  других  женщин,  нужно  отдаваться  ему,  нужно
опутать его той цепью, которая сковывает тела. Она знала это, потому что
это извечный закон, логичный, неоспоримый. Этого требует и порядочность,
а она хотела быть с ним порядочной, быть по отношению к нему  безупречно
честной любовницей. Следовательно, она опять отдастся; будет  отдаваться
всегда; но зачем так часто? Ведь если их свидания будут реже, они станут
для него еще желаннее, приобретут  прелесть  обновления,  превратятся  в
бесценные и редкостные минуты счастья, которые она будет  дарить  ему  и
которые не следует расточать.
   Каждый раз, когда она ездила в Отейль, ей казалось это драгоценнейшим
даром,  неоценимым  приношением.  Когда  так   дарят,   радость   дарить
неотделима от мысли, что  это  жертва;  это  не  опьянение  оттого,  что
отдаешь себя, а гордость от сознания  своей  щедрости  и  удовлетворение
оттого, что можешь осчастливить человека.
   Ей даже подумалось, что любовь Андре может  продлиться  дольше,  если
она будет чаще отказывать ему, потому что пост всегда усиливает голод, а
чувственное желание - всего  лишь  голод.  Придя  к  этому  выводу,  она
решила, что поедет  в  Отейль,  но  скажется  больной.  Теперь  поездка,
представлявшаяся  ей  за  минуту  перед  тем  такой  тягостной  в   этот
дождливый, холодный день, сразу представилась ей совсем  легкой;  и  она
поняла, посмеиваясь над собою и над этой внезапной переменой, почему  ей
так трудно выносить столь естественные, казалось бы,  отношения.  Только
что она противилась, теперь ехала охотно. Она  противилась  потому,  что
заранее представляла себе множество  неприятных  подробностей  свидания.
Она вечно колола себе пальцы булавками,  потому  что  не  умела  с  ними
обращаться; она не находила  вещей,  которые  разбрасывала  по  комнате,
когда поспешно раздевалась,  ее  бесила  несносная  необходимость  вновь
одеваться без посторонней помощи.
   Она задержалась на этой мысли, впервые отчетливо осознав ее,  впервые
вникнув в нее. Нет ли все же чего-то пошлого, чего-то  отталкивающего  в
такой любви, назначенной на определенный час,  предусмотренный  за  день
или за два, словно деловая встреча или  визит  врача?  После  нежданного
долгого  свидания   наедине,   непринужденного   и   пьянящего,   вполне
естественно срывается с губ  поцелуй,  соединяющий  уста,  которые  друг
друга очаровывали, призывали, соблазняли нежными, горячими  словами.  Но
как не похожи  на  это  отнюдь  не  неожиданные,  а  заранее  намеченные
поцелуи, за которыми она ездила раз в  неделю  с  часами  в  руках!  Она
понимала это так ясно, что иногда  в  неурочные  дни  у  нее  вспыхивало
смутное желание поехать к нему,  между  тем  как  она  почти  совсем  не
испытывала такого желания, отправляясь туда украдкой, заметая следы, как
преследуемый вор, на грязном извозчике, когда все  эти  досадные  мелочи
отвлекали от него ее мысли.
   Ах, этот час в Отейле! Она следила за его приближением на часах  всех
своих приятельниц; она видела, как он наступает минута за  минутою  -  у
г-жи де Фремин, у маркизы де Братиан, у прекрасной г-жи Ле При-ер, когда
она убивала послеобеденное время, порхая по Парижу, чтобы не  оставаться
дома, где нежданный гость или другое непредвиденное обстоятельство могли
ее задержать.
   Вдруг она решила: "Сегодня, в день воздержания,  я  поеду  как  можно
позже, чтобы не дразнить его". И она открыла в  передней  стенке  кареты
незаметный внутренний шкафчик, скрытый под черным шелком,  которым  была
обита карета, как настоящий дамский будуар. Когда распахнулись крошечные
дверцы  этого  тайника,  в  нем  показалось  зеркало  на  шарнирах;  она
выдвинула  его,  подняв  на  уровень  лица.  За  зеркалом,  в   атласных
углублениях,  выстроилось  несколько  маленьких  серебряных   предметов:
пудреница, карандаш для губ, два флакона с духами,  чернильница,  ручка,
ножницы, прелестный  нож  для  разрезания  книги  -  последней  новинки,
которую читаешь в пути.  К  обивке  были  прикреплены  прелестные  часы,
крохотные и кругленькие, как золотой орех; они показывали четыре.
   Госпожа де Бюрн подумала: "В моем распоряжении еще  по  крайней  мере
час" - и нажала кнопку, чтобы выездной лакей, сидевший на козлах рядом с
кучером, взял слуховую трубку и выслушал распоряжение.
   Она взяла другой конец трубки, скрытый в обивке кареты, и,  приблизив
к губам рупор из горного хрусталя, сказала:
   - В австрийское посольство.
   Потом она погляделась в зеркало.  Она  посмотрелась,  как  смотрелась
всегда, с тем чувством удовлетворения, которое испытываешь при встрече с
самым любимым существом, затем немного распахнула шубу, чтобы  взглянуть
на свой наряд. На ней было  теплое  платье,  рассчитанное  на  последние
зимние дни. Воротник был оторочен полоской тонких и легких перьев  такой
белизны, что они как бы светились. Они  слегка  склонялись  на  плечи  и
принимали сероватый  оттенок,  напоминая  крылья.  Талия  ее  тоже  была
опоясана пушистой гирляндой, и это придавало молодой женщине причудливый
вид лесной птицы. На шляпе вроде  берета  вздымались  перья  -  задорная
эгретка более ярких оттенков; и все это прелестное  белокурое  создание,
казалось, разукрасилось так для того, чтобы улететь вслед за  чирками  в
серое ненастное небо.
   Она еще любовалась собою,  когда  карета  круто  свернула  в  широкие
ворота посольства. Г-жа де Бюрн запахнула мех, сложила зеркало,  закрыла
дверцы шкафчика, а когда экипаж остановился, сказала кучеру:
   -  Поезжайте  домой.  Вы  мне  больше  не  нужны.  Потом  спросила  у
ливрейного лакея, который вышел ей навстречу на ступеньки подъезда:
   - Княгиня принимает?
   - Принимает, сударыня.
   Она вошла, поднялась по лестнице и направилась в крошечную  гостиную,
где княгиня фон Мальтен писала письма.
   При виде своей приятельницы посланница встала с чрезвычайно довольным
видом, с сияющими глазами, и они поцеловались два раза подряд в щеки,  в
уголки губ.
   Потом они уселись рядом на низеньких  стульях  у  камина.  Они  очень
любили друг друга, бесконечно друг другу нравились,  прекрасно  во  всем
одна другую понимали, потому что это были  женщины  одного  типа,  почти
одинаковые, выросшие в одинаковой  атмосфере  и  наделенные  одинаковыми
чувствами, хотя г-жа фон Мальтен и была родом шведка, вышедшая замуж  за
австрийца. В каждой из них заключалась для другой  какая-то  странная  и
таинственная притягательная сила, и отсюда то искреннее чувство  уюта  и
глубокого удовлетворения, которое они испытывали, когда  бывали  вместе.
Они  могли  без  умолку  болтать  по  целым  часам  о  всяких  пустяках,
интересных обеим  просто  потому,  что  они  беспрестанно  убеждались  в
общности своих вкусов.
   - Видите, как я люблю вас, - говорила г-жа де Бюрн. -  Вечером  вы  у
меня обедаете, а я не могла удержаться, чтобы не навестить вас днем. Это
какая-то страсть, друг мой!
   - Так же, как и у, меня, - ответила, улыбаясь, шведка.
   И по привычке они рассыпались  друг  перед  другом  в  любезностях  и
кокетничали не меньше, чем с мужчинами, но по-иному, так как воевали уже
не с противником, а с соперницей.
   Разговаривая, г-жа де Бюрн поглядывала на часы. Было почти  пять.  Он
ждет уже целый час. "Этого достаточно", - подумала она, вставая.
   - Уже? - воскликнула княгиня. Гостья решительно ответила:
   - Да, я спешу, меня ждут. Я, конечно, предпочла бы побыть с вами.
   Они опять поцеловались; г-жа де  Бюрн  попросила,  чтобы  послали  за
извозчиком, и уехала.
   Прихрамывающая лошадь с бесконечным трудом тащила  старый  экипаж;  и
эту хромоту, эту усталость животного г-жа де Бюрн чувствовала и  в  себе
самой. Как и этой кляче, переезд казался ей долгим и тягостным. Порою ее
утешала радость увидеть Андре; минутами огорчало то, как она  собиралась
с ним поступить Она застала его совсем  прозябшим  за  калиткой.  Густой
мокрый снег кружился в  ветвях  деревьев.  Пока  они  шли  к  флигельку,
ледяная крупа барабанила по зонтику. Ноги их вязли в грязи.
   Сад казался  печальным,  унылым,  безжизненным,  грязным.  Андре  был
бледен. Он очень страдал.
   - Боже, какой холод! - сказала она.
   А между тем в обеих комнатах жарко горели камины.  Но  огонь  развели
только в полдень, и пропитанные сыростью стены еще не успели просохнуть;
от холода по телу пробегали мурашки.
   Она добавила:
   - Мне не хочется снимать шубу. Она  только  слегка  распахнула  ее  и
обнаружила украшенное перьями платье, в котором она  казалась  одной  из
тех зябких перелетных птиц, которые беспрестанно странствуют с места  на
место.
   Он сел рядом с нею.
   Она продолжала:
   - Сегодня у меня очаровательное  общество  за  обедом,  и  я  заранее
предвкушаю удовольствие.
   - Кто же будет?
   - Гм.., прежде всего вы; затем Пределе, с  которым  мне  так  хочется
познакомиться.
   - Вот как? Будет Пределе?
   - Да, его приведет Ламарт.
   - Но Пределе вовсе вам не подходит.  Скульпторы  вообще  не  созданы,
чтобы нравиться хорошеньким женщинам, а этот в особенности.
   - Нет, друг мой, не может быть. Я от него в таком восторге!
   За последние два месяца, после выставки в галерее  Варена,  скульптор
Пределе завоевал и покорил весь Париж. Его и раньше высоко ценили, перед
ним благоговели, о нем говорили: "Он лепит чудесные статуэтки". Но когда
художники и знатоки были  приглашены  высказаться  о  его  творчестве  в
целом, о произведениях, собранных в залах на  улице  Варена,  последовал
подлинный взрыв восторга.
   Тут открылось такое неожиданное очарование, такой исключительный  дар
передавать изящество и грацию, что  казалось,  будто  присутствуешь  при
рождении новой красоты.
   Он специализировался на полуодетых фигурках, нежные и едва  прикрытые
очертания которых он передавал с бесподобным совершенством. Особенно его
танцовщицы, которых он изображал в многочисленных этюдах, обнаруживали в
движениях, позах, в гармоничности положений и жестов всю неповторимую  и
гибкую красоту, таящуюся в женском теле.
   Уже целый месяц г-жа де Бюрн делала настойчивые попытки привлечь  его
к себе. Но скульптор был,  по  слухам,  увалень,  даже  немного  дикарь.
Наконец  ей  это   удалось   благодаря   содействию   Ламарта,   который
чистосердечно и неистово рекламировал скульптора, за  что  тот  был  ему
очень признателен.
   Мариоль спросил:
   - А еще кто будет?
   - Княгиня фон Мальтен.
   Он был недоволен. Эта женщина ему не нравилась.
   - А еще?
   - Масиваль, Бернхауз и Жорж де Мальтри. Вот и все - только избранные.
А вы ведь знакомы с Пределе?
   - Да, немного.
   - Он вам нравится?
   - Это чудесный человек; я еще не встречал  никого,  кто  был  бы  так
влюблен в свое искусство и так увлекательно говорил бы о нем.
   Она в восторге повторила еще раз:
   - Будет очаровательно!
   Он взял ее руку,  прятавшуюся  под  мехом.  Слегка  пожал  ее,  потом
поцеловал. Тогда она вдруг спохватилась, что забыла  сказаться  больной,
и, тут же подыскивая другую причину, прошептала:
   - Боже, какой холод!
   - Да что вы!
   - Я продрогла до костей.
   Он встал, чтобы взглянуть на градусник; в комнате действительно  было
прохладно.
   Потом он снова сел возле нее.
   Она сказала: "Боже, как холодно", - и ему казалось, что  он  понимает
смысл этих слов. Последние три недели он при каждой их встрече  замечал,
как неуклонно ослабевают ее усилия быть нежной. Он догадывался, что  она
настолько  устала  от  этого  притворства,  что  уже  не  в  силах   его
продолжать, а сам он был в таком отчаянии  от  ее  холодности,  его  так
терзало  тщетное  и  неистовое  желание,  что  в   часы   беспросветного
одиночества он решал: "Лучше порвать, чем продолжать такую жизнь".
   Он спросил, чтобы убедиться в ее намерениях:
   - Вы сегодня даже шубу не снимаете?
   - Нет, нет, - ответила она, - я немного кашляю. Погода ужасная,  и  я
простудилась. Боюсь совсем расхвораться.
   Помолчав, она пояснила:
   - Мне очень хотелось вас видеть, а то я бы не приехала.
   Так как он ничего не ответил,  охваченный  горем  и  бешенством,  она
добавила:
   - После того как целых две недели стояла  такая  чудная  погода,  это
похолодание очень опасно.
   Она глядела в сад, где таявшие снежинки кружились в ветвях  деревьев,
уже почти совсем покрывшихся зеленью.
   А он смотрел  на  нее  и  думал:  "Вот  ее  любовь!"  Впервые  в  нем
поднималась  к  ней  ненависть  обманутого  мужчины,  ненависть  к  этой
неуловимой душе, к этому лицу, к этому женскому телу - столь желанному и
постоянно ускользавшему.
   "Она говорит, что ей холодно, - думал он. - Ей холодно только потому,
что я здесь. Если бы речь шла о каком-нибудь развлечении,  об  одной  из
тех нелепых причуд, которые  заполняют  бесполезное  существование  этих
пустых созданий, она ни с чем не посчиталась бы, она рискнула бы жизнью.
Ведь выезжает же она в самые холодные  дни  в  открытом  экипаже,  чтобы
выставлять напоказ свои наряды. Ах, теперь все они такие!"
   Он смотрел на нее, такую спокойную в сравнении с ним. И он знал:  эта
головка, эта маленькая обожаемая головка  обдумывает,  как  бы  прервать
свидание, потому что оно становится слишком уж тягостным.
   Неужели существовали,  неужели  еще  существуют  на  свете  страстные
женщины, которых потрясают чувства, которые страдают, плачут, отдаются с
упоением, обнимают, лелеют и воркуют, которые любят  телом  столько  же,
сколько и душой, выражают любовь словами и взглядами, женщины  с  пылким
сердцем и ласкающей рукой, которые решаются на все,  потому  что  любят,
которые идут, днем ли, ночью ли, несмотря  на  преследования  и  угрозы,
бесстрашные и  трепещущие,  к  тому,  кто  примет  их  в  свои  объятия,
изнемогающих и обезумевших от счастья?
   О, как страшна такая любовь,  какою  он  теперь  скован,  любовь  без
исхода, без конца, без радости  и  без  победы,  изнуряющая  и  гложущая
тоской; любовь без услады и упоения,  рождающая  только  предчувствия  и
разочарование, муку и слезы и дающая познать восторги  разделенных  ласк
лишь в мучительном сожалении о поцелуях,  которые  нельзя  пробудить  на
устах холодных, бесплодных и сухих, как опавшие листья.
   Он смотрел  на  нее,  обворожительную  в  плотно  облегавшем  платье,
украшенном перьями. Не являются ли  эти  наряды  -  ревнивые  хранители,
кокетливые и драгоценные преграды,  которые  скрывают  и  таят  от  него
любовницу, - теми могучими врагами, которых еще  труднее  победить,  чем
женщину?
   - У вас чудесное платье, - сказал он, не желая говорить  о  том,  что
его мучит. Она ответила, улыбаясь:
   - А вот увидите, какое будет вечером! Потом она  кашлянула  несколько
раз подряд и сказала:
   - Тут я простужусь окончательно. Отпустите  меня,  друг  мой.  Солнце
скоро опять засветит, и я последую его примеру.
   Он не настаивал; он пал духом, понимая, что теперь  уже  ничто  не  в
силах преодолеть равнодушие этого существа, лишенного порывов,  что  все
кончено, надо оставить, оставить навеки  надежду,  не  ждать  больше  ни
взволнованных слов от этих бесстрастных уст, ни огня от  этих  спокойных
глаз. И  вдруг  в  нем  родилось  неистовое  желание  избавиться  от  ее
мучительного владычества. Она  распяла  его  на  кресте;  кровь  струями
сочилась из его тела, а она смотрела, как он  умирает,  не  понимая  его
страданий и даже радуясь, что он мучается из-за нее.
   Но он оторвется от этого смертного  столба,  оставив  на  нем  клочья
своего тела, куски кожи и  свое  растерзанное  сердце.  Он  убежит,  как
зверь, смертельно раненный охотниками, скроется где-нибудь  в  глуши,  и
там, быть может, его раны зарубцуются  и  он  будет  чувствовать  только
глухую  боль,  от  которой  до  самой  смерти  содрогается  искалеченный
человек.
   - Что ж, прощайте, - сказал он. Ее поразила грусть, звучавшая  в  его
голосе, и она Поправила:
   - До вечера, мой друг! Он повторил:
   - До вечера... Прощайте.
   Он проводил ее до калитки, а вернувшись, сел в одиночестве у камина.
   В одиночестве! Как в самом деле холодно!  И  как  ему  тяжело!  Всему
конец! О, какая страшная мысль! Конец надеждам, ожиданиям, мечтам о  ней
и тому сердечному  пламени,  благодаря  которому  мы  мгновениями  живем
настоящей  жизнью  на  этой  сумрачной  земле,  словно  веселые  костры,
зажженные  в  темные  вечера.  Прощайте  ночи,  проведенные  в  одиноком
волнении, когда он почти до рассвета шагал по комнате, думая  о  ней,  и
пробуждения, когда он, едва открыв глаза, говорил себе:  "Сегодня  я  ее
увижу в нашем домике".
   Как он любил ее! Как он любил ее!  Как  трудно  будет  исцелиться  от
этого и как много нужно на это времени! Она ушла,  потому  что  ей  было
холодно. Он все еще видел  ее  перед  собою,  видел  как  живую,  и  она
смотрела на него  и  очаровывала,  очаровывала  для  того,  чтобы  легче
пронзить его сердце. О, как метко она его поразила!  Поразила  насквозь,
одним-единственным ударом! И он ощущал эту боль; теперь это  уже  старая
рана, раскрывшаяся, потом перевязанная ею, а теперь ставшая неизлечимой,
потому что она погрузила в нее, словно нож, свое губительное равнодушие.
Он ощущал даже,  будто  кровь  из  пронзенного  сердца  сочилась  в  его
внутренности, наполняла его тело,  подступала  к  горлу  и  душила  его.
Закрыв глаза руками, словно для того, чтобы скрыть от себя эту слабость,
он заплакал. Она ушла, потому что ей было холодно! А он пошел  бы  нагим
по снегу, лишь бы встретиться с нею. Он бросился  бы  с  высокой  крыши,
лишь  бы  упасть  к  ее  ногам.  Ему  припомнилась  старинная   история,
превращенная в легенду и связанная с горою Двух влюбленных, мимо которой
проезжаешь по пути в Руан. Одна девушка в угоду жестокой прихоти  своего
отца, который не соглашался выдать ее за любимого человека, пока она  не
отнесет своего  жениха  на  вершину  крутой  горы,  дотащила  его  туда,
доползла на руках и коленях и  тут  же  умерла.  Значит,  любовь  теперь
только легенда, годная лишь для того, чтобы ее воспевали  в  стихах  или
описывали в лживых романах?
   Не сказала ли его любовница во время одной из их первых встреч фразу,
которая всегда ему вспоминалась:
   "Нынешние мужчины не любят современных женщин до такой степени, чтобы
действительно страдать из-за них. Поверьте мне, я знаю и тех и других".
   И если она ошиблась в нем, то отнюдь не ошиблась в себе, так как  при
этом добавила: "Во всяком случае, предупреждаю вас, что сама я никем  не
способна по-настоящему увлечься..."
   Никем? Так ли это? Им  она  увлечься  не  могла.  Теперь  он  в  этом
убедился, но другим?
   Почему она не могла его полюбить? Почему?
   И тут мысль, что его жизнь не удалась, мысль,  уже  давно  тяготевшая
над ним, обрушилась и придавила его. Он ничего  не  свершил,  ничего  не
достиг, ни в чем не преуспел, ничем  не  овладел.  Искусства  привлекали
его, но он не нашел в себе ни мужества всецело отдаться одному  из  них,
ни той упорной настойчивости, которая  необходима,  чтобы  победить.  Ни
разу успех не порадовал его, ни разу восторг перед чем-то прекрасным  не
придал ему  благородства  и  величия.  Единственное  его  мощное  усилие
завоевать сердце женщины рухнуло, как и все остальное. В конце концов он
просто неудачник.
   Он все еще плакал, закрыв лицо руками.  Слезы  текли  по  его  щекам,
капали на усы; он чувствовал на губах их соленый вкус.
   И горечь их еще усиливала его горе и безнадежность.
   Когда он поднял голову, то увидел, что  уже  темно.  Он  едва  успеет
заехать домой и переодеться, перед тем как отправиться к ней на обед.

Глава 7

   Андре Мариоль приехал к г-же Мишель де Бюрн первым. Он  сел  и  начал
смотреть вокруг себя, на стены, на вещи, на портьеры, на безделушки,  на
мебель, которые стали дороги ему, потому что  принадлежали  ей,  на  эти
привычные для него комнаты, где он познакомился с нею, обрел ее и  вновь
обретал столько раз, где научился  ее  любить,  где  обнаружил  в  своем
сердце страсть и чувствовал, как она растет день ото дня, вплоть до часа
бесплодной победы. С каким пылом он ждал ее,  бывало,  в  этом  нарядном
уголке,   созданном   для   нее,   как   прекрасное   обрамление   этого
восхитительного существа! И как знаком ему был запах этой гостиной, этих
тканей - нежный запах ирисов, благородный и простой!  Здесь  он  столько
раз трепетал от ожидания,  столько  раз  содрогался  от  надежды,  здесь
испытал столько волнений и под конец - столько мук!  Словно  прощаясь  с
другом, сжимал он локотники широкого кресла, сидя в  котором  так  часто
говорил с нею,  любуясь  ее  улыбкой  и  упиваясь  ее  голосом.  Ему  бы
хотелось, чтобы никто не входил, даже она, хотелось  бы  просидеть  так,
одному, всю ночь в раздумье о своей любви, подобно тому, как  бодрствуют
у смертного одра. А с  рассветом  он  ушел  бы  надолго  -  может  быть,
навсегда.
   Дверь отворилась. Она вошла и направилась к нему, протянув  руку.  Он
овладел собою и ничем не выдал своего волнения. То была  не  женщина,  а
живой букет, букет невообразимой прелести.
   Пояс из гвоздик обхватывал ее талию и,  змеясь,  спускался  к  ногам.
Обнаженные плечи и руки были обвиты гирляндами из незабудок и  ландышей,
а три волшебные орхидеи словно возникали из ее груди,  и  розово-красная
плоть этих сверхъестественных цветов, казалось, ласкала ее  белую  кожу.
Белокурые волосы были усыпаны эмалевыми фиалками,  в  которых  светились
крошечные бриллианты. В отделке корсажа, как капли воды,  тоже  сверкали
бриллианты, трепетавшие на золотых булавках.
   - У меня будет мигрень, - сказала она. - Ну что ж,  зато  это  мне  к
лицу!
   Она благоухала, как весенний сад,  она  была  свежее  своих  гирлянд.
Андре смотрел на нее в восторге, думая, что обнять  ее  сейчас  было  бы
таким же варварством, как растоптать великолепный цветник. Значит,  тело
современных  кокеток  лишь  повод  для  украшений,  лишь   предмет   для
убранства, а вовсе не для любви. Они похожи  на  цветы,  они  похожи  на
птиц, они столь же похожи на множество других вещей, как и на женщин. Их
матери, женщины былых поколений, прибегали к искусству кокетства, как  к
пособнику красоты, но прежде всего  старались  пленить  непосредственным
соблазном  тела,  природным   могуществом   своей   грации,   неодолимым
влечением, которое возбуждает в мужчине женское тело. А теперь кокетство
стало всем; искусственные ухищрения стали главным средством и  в  то  же
время целью: ведь к нему прибегают  даже  не  столько  для  того,  чтобы
покорять мужчин, сколько для того, чтобы дразнить соперниц и подстрекать
их ревность.
   На  кого  же  рассчитан  этот  наряд?  На  него,  любовника,  или  на
уничижение княгини фон Мальтен?
   Дверь отворилась; доложили о ее приезде.
   Госпожа де Бюрн бросилась к ней  и,  бережно  охраняя  свои  орхидеи,
поцеловала ее, приоткрыв губы  с  гримаской  нежности.  Это  был  милый,
желанный поцелуй, поцелуй, данный обеими от всего сердца.
   Мариоль содрогнулся.  Ни  разу  она  не  подбегала  к  нему  с  такой
порывистой радостью, никогда не целовала  его  так;  мысль  его  сделала
резкий скачок, и он с отчаянием подумал: "Эти женщины уже не для нас".
   Появился Масиваль, а вслед за ним де Прадон, граф фон Бернхауз, потом
блиставший английским лоском Жорж де Мальтри.
   Поджидали только Ламарта и Пределе. Когда  заговорили  о  скульпторе,
все голоса слились в единодушных похвалах:
   "Он воскресил изящество, восстановил утраченную традицию  Возрождения
и добавил к ней нечто новое: совершенную искренность". По  мнению  Жоржа
де  Мальтри,  он  "достигал   дивных   откровений,   воплощая   гибкость
человеческого тела". Эти фразы вот уже два месяца  повторялись  во  всех
гостиных, переходя из уст в уста.
   Наконец появился сам скульптор. Все были  поражены.  Это  был  тучный
человек неопределенного возраста, с мужицкими плечами и большой головой;
у него были резкие черты лица, крупный нос, мясистые губы, в  волосах  и
бороде виднелась легкая проседь. Вид у него был застенчивый и смущенный.
Он как-то неуклюже  оттопыривал  локти,  что  объяснялось,  по-видимому,
громадными размерами его рук, торчавших из рукавов. Широкие, толстые,  с
волосатыми и мускулистыми  пальцами,  как  у  мясника  или  атлета,  они
казались неловкими, нескладными, как бы стыдились самих себя и не знали,
куда деваться.
   Но  лицо   его   освещалось   ясными,   серыми,   проницательными   и
необыкновенно живыми глазами.  Только  они  и  жили,  казалось,  в  этом
грузном теле. Они смотрели, пронизывали, шарили, метали  всюду  быстрые,
острые и подвижные лучи,  и  чувствовалось,  что  этот  пытливый  взгляд
одушевлен живым и сильным умом. Госпожа де Бюрн, слегка  разочарованная,
любезно указала ему на кресло, в которое он и сел Так он и не  сходил  с
места, видимо, смущенный тем, что попал в этот дом.
   Чтобы разбить лед, Ламарт, как ловкий  посредник,  подошел  к  своему
приятелю.
   - Дорогой мой! - сказал он. - Я вам сейчас покажу, где вы находитесь.
Вы уже видели нашу  божественную  хозяйку,  теперь  посмотрите,  что  ее
окружает.
   Он обратил его внимание на подлинный бюст Гудона,  украшавший  камин,
на двух обнявшихся и пляшущих женщин Клодиона на секретере работы Буля и
наконец на четыре превосходнейшие танагрские статуэтки.
   Лицо Пределе внезапно прояснилось, точно он в  пустыне  обрел  родных
детей. Он встал и подошел к античным статуэткам; он взял их по две сразу
в свои огромные ручищи, созданные,  казалось,  для  того,  чтобы  валить
быков, так что г-жа де  Бюрн  даже  испугалась  за  свои  сокровища.  Но
прикасаясь к статуэткам, он словно ласкал  их  -  с  такой  изумительной
бережностью и ловкостью он обращался с  ними,  поворачивая  их  толстыми
пальцами, которые сразу стали проворными, как пальцы жонглера. По  тому,
как он рассматривал их и ощупывал, видно было, что в душе и руках  этого
толстяка живет редкостная, возвышенная и чуткая нежность ко всем изящным
вещам.
   - Хороши? - спросил Ламарт.
   Скульптор начал расхваливать статуэтки,  как  бы  приветствуя  их,  и
заговорил о самых замечательных из числа тех, какие ему довелось видеть;
он говорил немногословно, глуховатым, но спокойным,  уверенным  голосом,
ясно выражая мысль и зная цену словам.
   Потом он вместе с писателем осмотрел другие  редкости  и  безделушки,
собранные г-жой де Бюрн  по  совету  друзей.  Он  воздавал  им  должное,
радуясь и удивляясь, что находит их здесь;  он  каждую  брал  в  руки  и
бережно перевертывал во все стороны, словно вступая с нею  в  сладостное
общение. Одна бронзовая статуэтка, тяжелая, как пушечное ядро, стояла  в
темном углу; он поднял ее одной рукой, поднес к свету,  долго  любовался
ею, потом так же легко поставил на место.
   Ламарт сказал:
   - Вот силач! Он для того и создан, чтобы воевать с мрамором и камнем.
   На Пределе смотрели с симпатией. Лакей доложил:
   - Кушать подано.
   Хозяйка дома взяла скульптора под руку и направилась в столовую;  она
предложила ему место  справа  от  себя  и  из  учтивости  спросила,  как
спросила бы потомка знатного рода о точном происхождении его имени:
   - Ведь за вашим искусством еще и та заслуга, что оно  самое  древнее,
не правда ли? Он спокойно ответил:
   - Как сказать. Библейские пастухи играли на  свирели,  следовательно,
музыка как будто  древнее.  Но,  по  нашим  понятиям,  настоящая  музыка
существует не так уж давно, зато начало настоящей скульптуры теряется  в
незапамятных временах.
   Она спросила:
   - Вы любите музыку? Он убежденно ответил:
   - Я люблю все искусства.
   - А известно, кто был первым скульптором? Он подумал  и  заговорил  с
мягкими интонациями, словно рассказывал трогательную историю:
   - По эллинским  преданиям,  творцом  искусства  ваяния  был  афинянин
Дедал. Но самая красивая легенда приписывает  это  открытие  сикионскому
горшечнику по имени Дибутад.  Его  дочь  Кора  стрелою  обвела  тень  от
профиля своего жениха, а отец заполнил контур глиною и вылепил лицо. Так
родилось мое искусство.
   - Прелестно, - заметил Ламарт и, помолчав, продолжал:
   - Ах, Пределе, не согласитесь ли вы... Тут он  обратился  к  г-же  де
Бюрн:
   - Вы представить себе не можете,  до  чего  увлекателен  бывает  этот
человек, когда говорит о том, что любит,  как  он  умеет  это  выразить,
показать и внушить восторг!
   Но скульптор,  по-видимому,  был  не  расположен  ни  рисоваться,  ни
ораторствовать. Он засунул  уголок  салфетки  за  воротничок,  чтобы  не
закапать жилет, и ел суп сосредоточенно, с тем  своеобразным  уважением,
какое питают крестьяне к похлебке.
   Потом он  выпил  бокал  вина  и  оживился,  постепенно  осваиваясь  с
обстановкой и чувствуя себя непринужденнее.
   Он несколько раз порывался обернуться, так  как  видел  отраженную  в
зеркале статуэтку современной работы, стоявшую за его спиной, на камине.
Она была ему  незнакома,  и  он  старался  угадать  автора.  Наконец  не
вытерпев, спросил:
   - Это Фальгиер, не правда ли? Госпожа де Бюрн рассмеялась:
   - Да, Фальгиер. Как вы узнали это в зеркале? Он тоже улыбнулся:
   - Ах, сударыня! Я почему-то с первого взгляда узнаю скульптуру людей,
которые занимаются также и живописью, и живопись тех, кто занимается  не
только ею, но и ваянием.  Их  вещи  совсем  не  похожи  на  произведения
художников, всецело посвятивших себя какому-нибудь одному искусству.
   Ламарт,  чтобы  дать  своему  другу  возможность  блеснуть,  попросил
разъяснений, и Пределе поддался на эту уловку.
   Не спеша, в точных словах он  определил  и  охарактеризовал  живопись
скульпторов  и  скульптуру  живописцев,  и  притом  так  ясно,  свежо  и
своеобразно, что все слушали, не спуская с  него  глаз.  Уходя  в  своих
рассуждениях в глубь истории искусств  и  черпая  примеры  из  различных
эпох, он дошел до самых ранних итальянских мастеров, бывших и  ваятелями
и  живописцами,  -  Николя  и  Джованни  Пизанских,  Донателло,  Лоренцо
Гиберти. Он  привел  любопытное  мнение  Дидро  по  этому  вопросу  и  в
заключение упомянул о вратах баптистерия Сан-Джованни во Флоренции,  где
барельефы работы Гиберти так живы и драматичны,  что  скорее  похожи  на
масляную живопись.
   Своими тяжелыми руками, двигавшимися так, будто они  полны  глины,  и
все же до того гибкими и легкими, что приятно было на них смотреть, он с
такою убедительностью воссоздавал произведения, о  которых  рассказывал,
что все с любопытством следили за его пальцами, лепившими над бокалами и
тарелками образы, о которых он говорил.
   Потом, когда ему предложили блюдо, которое Пределе любил, он умолк  и
занялся едой.
   До самого конца обеда он  уже  почти  не  говорил  и  еле  следил  за
разговором, переходившим от театральных новостей к политическим  слухам,
от бала к свадьбе, от статьи в Ревю де Де Монд к только  что  начавшимся
скачкам. Он с аппетитом ел,  много  пил,  но  не  хмелел,  и  мысль  его
оставалась  ясной,  здоровой,  невозмутимой,  лишь  слегка  возбужденной
хорошим вином.
   Когда вернулись в гостиную, Ламарт, еще не добившийся  от  скульптора
всего, чего он от него ждал, подвел его к одному из шкафчиков и  показал
бесценный предмет: серебряную  чернильницу,  достоверное,  историческое,
занесенное в каталоги творение Бенвенуто Челлини.
   Скульптор словно опьянел. Он созерцал чернильницу, как созерцают лицо
возлюбленной,  и,  охваченный  умилением,  высказал  о  работах  Челлини
несколько мыслей, тонких и изящных,  как  само  искусство  божественного
мастера; потом, заметив, что к нему прислушиваются, он увлекся и, сев  в
широкое кресло, не выпуская из рук  драгоценности  и  любуюсь  ею,  стал
рассказывать  о  своих  впечатлениях  от  разных  известных  ему   чудес
искусства, раскрыл свою восприимчивую душу и проявил то особое  упоение,
которое овладевало им при виде совершенных форм. В течение десяти лет он
странствовал по свету, не замечая ничего, кроме мрамора,  камня,  бронзы
или дерева, обработанных гениальными руками,  или  же  золота,  серебра,
слоновой кости и меди - бесформенного материала, превращенного в шедевры
волшебными пальцами ювелиров.
   И он словно лепил словами, создавая изумительные рельефы  и  чудесные
контуры одной лишь меткостью выражений.
   Мужчины, стоя вокруг, слушали его с огромным интересом,  в  то  время
как обе женщины, пристроившиеся у огня, по-видимому, немного  скучали  и
время от времени  переговаривались  вполголоса,  недоумевая,  как  можно
приходить в такой восторг от очертаний и форм.
   Когда Пределе умолк, восхищенный Ламарт с увлечением пожал ему руку и
ласково сказал, умиленный их общей страстью:
   - Право, мне  хочется  вас  расцеловать.  Вы  единственный  художник,
единственный  фанатик  и  единственный  гений  современности;  вы   один
действительно любите свое дело,  находите  в  нем  счастье,  никогда  не
устаете и никогда не пресыщаетесь. Вы владеете вечным искусством  в  его
самой чистой, самой простой,  самой  возвышенной  и  самой  недосягаемой
форме.  Вы  порождаете  прекрасное  изгибом  линии  и  об  остальном  не
беспокоитесь! Пью за ваше здоровье!
   Потом разговор  снова  стал  общим,  но  вялым;  все  были  подавлены
грандиозными идеями, которые пронеслись в воздухе этой изящной гостиной,
полной драгоценных вещей.
   Пределе ушел рано, сославшись на то, что всегда принимается за работу
с рассветом.
   Когда он откланялся, восхищенный Ламарт спросил г-жу де Бюрн:
   - Ну,  как  он  вам  понравился?  Она  ответила  нерешительно,  но  с
недовольным и равнодушным видом:
   - Довольно забавен, но болтлив.
   Писатель улыбнулся и подумал: "Еще бы, ведь он не  восторгался  вашим
нарядом, вы оказались единственной из ваших безделушек,  на  которую  он
почти не обратил внимания". Потом, сказав несколько  любезных  фраз,  он
сел возле княгини фон  Мальтен,  чтобы  поухаживать  за  нею.  Граф  фон
Бернхауз подошел к хозяйке дома и, устроившись  на  низеньком  табурете,
словно припал к  ее  ногам.  Мариоль,  Масиваль,  Мальтри  и  де  Прадон
продолжали  говорить  о  скульпторе;  он   произвел   на   них   большое
впечатление. Де Мальтри сравнивал его со старинными мастерами, вся жизнь
которых была украшена и озарена исключительной, всепоглощающей любовью к
проявлениям  Красоты;  он  философствовал  на  эту  тему  в  изысканных,
обдуманных и утомительных выражениях.
   Масиваль, устав от  разговора  об  искусстве,  которое  не  было  его
искусством, подошел к г-же фон Мальтен и уселся  около  Ламарта,  а  тот
вскоре уступил ему свое место, чтобы присоединиться к мужчинам.
   - Не пора ли домой? - спросил Мариоль.
   - Да, конечно.
   Писатель любил поговорить ночью, на улице, провожая кого-нибудь.  Его
голос, отрывистый, резкий, пронзительный, как бы цеплялся  и  карабкался
по стенам домов. Во время этих  ночных  прогулок  вдвоем,  когда  он  не
столько  беседовал,  сколько  разглагольствовал,  он   чувствовал   себя
красноречивым и проницательным. Он добивался тогда успеха в  собственных
глазах и вполне довольствовался им; к тому же, утомившись  от  ходьбы  и
разговора, он готовил себе крепкий сон.
   А Мариоль действительно изнемогал. Все его горе, все  его  несчастье,
вся его печаль, все его непоправимое разочарование заклокотали у него  в
сердце, едва он переступил порог этого дома.
   Он не мог, не хотел больше терпеть. Он уедет и больше не вернется.
   Когда он прощался с г-жой де Бюрн,  она  рассеянно  ответила  на  его
поклон.
   Мужчины очутились на улице. Ветер переменился. Стало  тепло  и  тихо,
так тихо, как иногда бывает ранней весной после ненастья. Небо, усеянное
звездами, трепетало - словно веяние  лета,  пронесшись  в  беспредельных
пространствах, усилило мерцание светил.
   Тротуары уже высохли и посерели, но на мостовой, под  огнями  газовых
фонарей, еще блестели лужи.
   Ламарт сказал:
   - Какой счастливец этот Пределе! Любит только одно - свое  искусство,
думает только о нем, живет  только  ради  него!  И  это  его  наполняет,
утешает, радует и делает  его  жизнь  счастливой  и  благополучной.  Это
действительно великий художник старинного толка. Вот уж кто равнодушен к
женщинам, к нашим женщинам, с их завитушками, кружевами и  притворством!
Вы заметили, как мало  внимания  он  обратил  на  двух  наших  красавиц,
которые, однако, были очень хороши? Нет, ему нужна подлинная пластика, а
не поддельная. Недаром наша божественная хозяйка нашла его  несносным  и
глупым. По ее мнению, бюст Гудона, танагрские статуэтки или  чернильница
Бенвенуто - всего лишь мелкие украшения, необходимые как естественное  и
роскошное обрамление шедевра, каким является Она сама; Она и ее  платье,
ибо платье - это часть ее самой, это  то  новое  звучание,  которое  она
ежедневно придает своей красоте. Как ничтожна и самовлюбленна женщина!
   Он остановился и так сильно стукнул тростью по тротуару, что звук  от
удара пронесся по всей улице. Потом продолжал:
   - Они знают, понимают и любят лишь то, что придает им цену, например,
наряды и драгоценности, которые выходят из моды каждые  десять  лет;  но
они не понимают того, что является плодом постоянного, строгого  отбора,
что  требует  глубокого  и  тонкого   артистического   проникновения   и
бескорыстной, чисто эстетической изощренности чувств. Да и чувства-то  у
них  страшно   примитивны;   это   чувства   самок,   мало   поддающихся
совершенствованию, недоступных ничему, что не  задевает  непосредственно
их чисто женского эгоизма, который поглощает в них  решительно  все.  Их
проницательность - это нюх дикаря,  индейца,  это  война,  ловушка.  Они
почти не  способны  понять  даже  те  материальные  наслаждения  низшего
порядка, которые требуют известного  физического  навыка  и  утонченного
восприятия какого-нибудь органа чувств, - например,  лакомства.  Если  и
случается, что некоторые из них доходят до понимания хорошей кухни,  они
все-таки не способны отдавать должное хорошему вину; вино говорит только
вкусу мужчины, - ведь и оно умеет говорить.
   Он снова стукнул тростью, подчеркнув этим последнее слово и  поставив
точку.
   Потом продолжал:
   - Впрочем, от них нельзя требовать многого. Но это отсутствие вкуса и
понимания,  которое  мутит  их  внутренний  взор,  когда  дело  касается
вопросов высшего порядка, часто еще сильнее  ослепляет  их,  когда  дело
касается нас. Чтобы их обольстить, бесполезно иметь  душу,  сердце,  ум,
исключительные  качества  и  заслуги,  как,  бывало,  в  старину,  когда
увлекались мужчиной, ценя в нем доблесть и отвагу.  Нынешние  женщины  -
жалкие комедиантки, комедиантки любви, ловко повторяющие пьесу,  которую
они разыгрывают по традиции, хотя и сами уже в нее не  верят.  Им  нужны
комедианты, чтобы подавать реплики и лгать сообразно роли, как лгут  они
сами. Я разумею под комедиантами и светских и всяких прочих шутов.
   Некоторое время они шли молча. Мариоль слушал  внимательно,  мысленно
вторя его словам и подтверждая их правоту своей скорбью. Он знал к  тому
же, что некий князь  Эпилати,  авантюрист,  приехавший  в  Париж  искать
счастья,  аристократ  из  фехтовальных  зал,  о  ком   всюду   говорили,
превознося его изящество и сильную мускулатуру, которою он, надев черное
трико, щеголял перед высшим светом и избранными кокотками,  -  что  этот
итальянец привлек внимание баронессы де Фремин и что она уже кокетничает
с ним.
   - Ламарт умолк.
   - Мы сами виноваты, - сказал Мариоль, - мы  плохо  выбираем.  Есть  и
другие женщины. Писатель возразил:
   - Единственные, еще способные на  привязанность,  это  приказчицы  да
чувствительные мещанки, бедные и неудачно вышедшие замуж. Мне доводилось
приходить на помощь таким отчаявшимся душам. Чувство у  них  бьет  через
край, но чувство такое пошлое, что отдавать им в обмен  наше  чувство  -
значит подавать милостыню. Но, говорю я,  у  молодежи  нашего  круга,  в
богатом обществе, где женщины ничего не желают и ни в чем не  нуждаются,
а стремятся лишь немного развлечься, не  подвергаясь  при  этом  никакой
опасности, где мужчины благоразумно размерили наслаждения, как и труд, -
в этом обществе, повторяю,  древнее,  чарующее  и  могучее  естественное
влечение полов бесследно исчезло.
   - Это правда, - промолвил Мариоль.
   Его желание бежать еще усилилось - бежать прочь  от  этих  людей,  от
этих  марионеток,  которые  от  безделья  пародируют  былую   нежную   и
прекрасную страсть, - страсть, наслаждаться которой они уже не умеют.
   - Спокойной ночи, - сказал он. - Пойду спать. Он пришел домой, сел за
стол и написал:

   "Прощайте! Помните мое первое письмо? Я тогда тоже прощался  с  вами,
но не уехал. Какая это была ошибка! Но когда  вы  получите  это  письмо,
меня уже не будет  в  Париже.  Надо  ли  объяснять  вам,  почему?  Таким
мужчинам, как я, не следует встречаться с женщинами, подобными вам. Если
бы я был художником и умел выражать свои чувства, чтобы облегчить  душу,
вы, быть может, вдохновили бы мой талант. Но я всего-навсего  несчастный
человек, которого вместе с любовью к вам охватила жестокая,  невыносимая
скорбь. Когда я встретился  с  вами,  я  не  подозревал,  что  могу  так
чувствовать и так страдать. Другая на вашем  месте  вдохнула  бы  мне  в
сердце жизнь и божественную радость. Но вы  умели  только  терзать  его.
Знаю, вы терзали его невольно; я ни в чем не упрекаю вас и не  ропщу.  Я
даже не имею права писать вам эти строки. Простите! Вы так созданы,  что
не можете чувствовать, как я, не  можете  даже  догадаться  о  том,  что
творится во мне, когда я вхожу к вам, когда вы говорите со мной и  когда
я на вас гляжу. Да, вы уступаете, вы принимаете мою любовь и даже дарите
мне тихое и разумное счастье, за  которое  я  всю  жизнь  должен  бы  на
коленях благодарить вас. Но я не хочу такого счастья.  О,  как  страшна,
как мучительна любовь,  беспрестанно  выпрашивающая,  словно  милостыню,
задушевное слово или горячий поцелуй и никогда  не  получающая  их!  Мое
сердце  голодно,  как  нищий,  который  долго  бежал  вслед  за  вами  с
протянутой рукой. Вы бросали ему чудесные вещи, но не дали хлеба. А  мне
нужно было хлеба, любви. Я ухожу - несчастный и  нищий,  жаждущий  вашей
ласки, несколько крох которой спасли бы меня. У меня ничего не  осталось
в мире, кроме жестокой мысли, которая вонзилась в меня, и ее  необходимо
убить. Это я и попытаюсь сделать.
   Прощайте! Простите, благодарю, простите! И сейчас  еще  я  люблю  вас
всей душой. Прощайте!
   Андре Мариоль".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

   Лучезарное утро  освещало  город.  Мариоль  сел  в  ожидавшую  его  у
подъезда коляску, в откинутом верхе которой лежали  его  саквояж  и  два
чемодана. Белье и все вещи, необходимые для долгого  путешествия,  были,
по его приказанию, ночью уложены камердинером,  и  он  уезжал,  оставляя
временный адрес: "Фонтенбло, до  востребования".  Он  не  брал  с  собой
никого, не желая видеть ни одного лица, которое напоминало бы ему Париж,
не желая слышать голоса, касавшегося его слуха во  время  размышлений  о
ней.
   Он  крикнул  кучеру:  "На  Лионский  вокзал!"  Лошади  тронули.   Ему
вспомнился другой отъезд: отъезд  на  гору  Сен-Мишель  прошлой  весной.
Через три месяца исполнится год. Чтобы рассеяться,  он  окинул  взглядом
улицу.
   Коляска выехала на аллею Елисейских полей, залитую потоками весеннего
солнца. Зеленые  листья,  уже  освобожденные  первым  теплом  предыдущих
недель и только в  последние  дни  немного  задержанные  в  своем  росте
холодом и градом, казалось, изливали - до того быстро распускались они в
это ясное утро - запахи свежей  зелени  и  растительных  соков,  которые
исходили из пробивающихся ростков и побегов.
   Это было одно из тех утренних  пробуждений,  сопровождаемых  всеобщим
расцветом, когда чувствуется, что во всех городских садах, на протяжении
всех улиц расцветут в один день шарообразные каштаны, точно  вспыхнувшие
люстры. Жизнь земли возрождалась на лето, и сама улица с ее асфальтовыми
тротуарами глухо содрогалась под напором корней.
   Покачиваясь от толчков  экипажа,  Мариоль  размышлял:  "Наконец-то  я
немного отдохну и увижу, как рождается весна в еще оголенном лесу".
   Теперь  все  немного  поблекло,   немного   разладилось   и   приняло
сиротливый, заброшенный вид жилища, покинутого хозяином.  Чувствовалось,
однако, что в этом домике  жили  еще  совсем  недавно.  В  комнатах  еще
носился  нежный  запах   вербены.   Мариоль   подумал:   "Ах,   вербена!
Бесхитростный аромат! Видно, женщина была непритязательная... Счастливец
мой предшественник!"
   Наступал уже вечер, так за всеми делами день проскользнул  незаметно.
Мариоль сел у открытого окна, впивая влажную и сладкую свежесть росистой
травы и глядя, как заходящее солнце бросает на луга длинные тени.
   Служанки болтали, стряпая обед,  и  их  голоса  глухо  доносились  из
кухни, между тем как в окно врывались мычание коров, лай собак и  голоса
людей, загонявших скотину или перекликавшихся через реку.
   От всего этого веяло миром и отдохновением.
   Мариоль в тысячный раз за этот день  спрашивал  себя:  "Что  подумала
она, получив мое письмо?.. Что она сделает?" Потом  задал  себе  вопрос:
"Что она делает сейчас?"
   Он взглянул на  часы:  половина  седьмого.  "Она  вернулась  домой  и
принимает гостей".
   Ему представились гостиная и молодая женщина, беседующая  с  княгиней
фон Мальтен, г-жой де Фремин, Масивалем и графом Бернхаузом.
   Внезапно душа его содрогнулась, словно от гнева. Ему захотелось  быть
там. В этот час он почти ежедневно приходил к ней. И он  ощутил  в  себе
какое-то недомогание, - отнюдь не сожаление, потому что решение его было
непоколебимо, но нечто  близкое  к  физической  боли,  как  у  больного,
которому в привычный час отказались впрыснуть морфий. Он уже не видел ни
лугов, ни солнца, исчезавшего за холмами вдали. Он видел только ее  -  в
окружении друзей, поглощенную светскими заботами, которые  отняли  ее  у
него. "Довольно думать о ней!" - сказал он себе.
   Он встал, спустился  в  сад  и  дошел  до  площадки.  Прохлада  воды,
взбаламученной падением с плотины, туманом поднималась от  реки,  и  это
ощущение холода, леденившее его сердце, и так уже  исполненное  глубокой
печали, заставило его вернуться. В столовой ему был поставлен прибор. Он
наскоро пообедал и, не зная, чем заняться, чувствуя, как  растет  в  его
теле и в душе недомогание, только что испытанное им, лег и закрыл  глаза
в надежде уснуть. Напрасно! Его мысли видели, его  мысли  страдали,  его
мысли не покидали этой женщины.
   Кому достанется она теперь? Графу Бернхаузу, конечно!  Он  тот  самый
мужчина, в котором нуждается это тщеславное создание, - мужчина  модный,
элегантный, изысканный. Он  нравится  ей;  стремясь  его  покорить,  она
пустила в ход все свое  оружие,  хотя  и  была  в  то  время  любовницей
другого.
   Его  душа,  одержимая  разъедающими   образами,   все-таки   начинала
понемногу  цепенеть,  блуждая  в  сонливом  бреду,  где  снова  и  снова
возникали этот человек и она. По-настоящему он так и не  заснул;  и  всю
ночь ему мерещилось, что они бродят  вокруг  него,  издеваясь  над  ним,
дразня его, исчезая, словно затем, чтобы дать  ему  наконец  возможность
уснуть; но как только он забывался, они снова являлись и  разгоняли  сон
острым приступом ревности, терзавшей сердце.
   Едва забрезжил рассвет, он встал и  отправился  в  лес,  опираясь  на
палку - большую палку, позабытую в его новом доме прежним жильцом.
   Взошедшее солнце бросало свои лучи сквозь  почти  еще  голые  вершины
дубов на землю, местами покрытую зеленеющей  травой,  местами  -  ковром
прошлогодних листьев, а дальше - порыжевшим от зимних морозов  вереском;
желтые бабочки порхали вдоль всей дороги, как блуждающие огоньки.
   Возвышенность, почти гора, поросшая  соснами  и  покрытая  синеватыми
глыбами камней, показалась с правой  стороны  дороги.  Мариоль  медленно
взобрался на нее и, достигнув вершины, присел на большой камень, так как
начал задыхаться. Ноги не держали его, подкашиваясь от слабости,  сердце
сильно билось; все тело было как будто измождено непонятной истомой.
   Он хорошо знал, что это изнеможение не следствие усталости,  что  оно
следствие другого - любви, тяготившей  его,  как  непосильная  ноша.  Он
прошептал:
   "Что за несчастье! Почему она так властно держит меня? Меня,  который
всегда брал от жизни только то, что нужно брать,  чтобы  испробовать  ее
вкус, не страдая!"
   Его внимание, возбужденное и обостренное страхом перед этим  недугом,
который, быть может, будет так трудно преодолеть, сосредоточилось на нем
самом,  проникло  в  душу,  спустилось  в  самую  сокровенную  сущность,
стараясь лучше ее узнать, лучше постигнуть, пытаясь открыть  его  глазам
причину этого необъяснимого перелома.
   Он говорил себе: "Я никогда не был подвержен увлечениям. Я не прихожу
в восторг, я по натуре не страстный человек; во мне  значительно  больше
рассудочности, чем бессознательного влечения,  больше  любопытства,  чем
вожделения, больше своенравия, чем постоянства. По  существу,  я  только
ценитель наслаждений, тонкий, понимающий и разборчивый.  Я  любил  блага
жизни, никогда ни к чему особенно не привязываясь, я  смаковал  их,  как
знаток,  не  опьяняясь,  потому  что  я  слишком  опытен,  чтобы  терять
рассудок.  Я  все  оцениваю  умом  и  обычно  не  слепо   следую   своим
склонностям,  а  подвергаю  их  беспощадному  анализу.   В   этом-то   и
заключается мой великий недостаток, единственная причина моей  слабости.
И вот эта женщина стала  властвовать  надо  мной  наперекор  моей  воле,
вопреки страху, который она мне внушает, вопреки тому,  что  я  знаю  ее
насквозь; она поработила меня, завладев мало-помалу  всеми  помыслами  и
стремлениями, жившими во  мне.  Пожалуй,  в  этом  все  дело.  Раньше  я
расточал их на неодушевленные предметы: на природу,  которая  пленяет  и
умиляет меня, на музыку, которая подобна идеальной  ласке,  на  мысли  -
лакомства разума, и на все, что есть приятного и прекрасного на земле.
   Но  вот  я  встретил  существо,  которое  собрало  все  мои  довольно
неустойчивые и переменчивые желания и, обратив их на себя, претворило  в
любовь. Изящная и красивая, она  пленила  мои  глаза;  тонкая,  умная  и
лукавая,  она  пленила  мою  душу,  а  сердце  поработила   таинственной
прелестью своей близости и присутствия, скрытым  и  неодолимым  обаянием
своей личности, которая заворожила меня, как дурманят иные цветы.
   Она все заменила собой, ибо меня уже ничто не влечет; я уже ни в  чем
не нуждаюсь, ничего не хочу, ни о чем не тревожусь.
   Какой бы трепет вызвал во мне, как бы меня  потряс  в  прежнее  время
этот оживающий лес! Сейчас я его не вижу, не чувствую, меня здесь нет. Я
неразлучен с этой женщиной, которую больше не хочу боготворить.
   Полно! Эти мысли надо убить усталостью, иначе мне не излечиться!"
   Он встал, спустился со скалистой горы и  быстро  зашагал  вперед.  Но
наваждение, владевшее им, тяготило его, как будто он нес его на себе.
   Он шел, все ускоряя шаг, и  порою,  глядя  на  солнце,  терявшееся  в
листве, или ловя смолистое дуновение, исходившее от сомкнувшихся  сосен,
испытывал мимолетное чувство некоторой облегченности,  точно  предвестие
отдаленного утешения.
   Вдруг он остановился. "Это уже не  прогулка,  -  подумал  он,  -  это
бегство". Он в самом деле бежал - без цели, сам не зная куда; он  бежал,
преследуемый смертельной тоскою - тоскою разбитой любви.
   Потом он пошел медленнее. Лес менял свой облик, становился  пышней  и
тенистей, потому что теперь Мариоль вступал в  самую  чащу,  в  чудесное
царство  буков.  Зимы  уже  совершенно  не   чувствовалось.   Это   была
необыкновенная весна, как будто родившаяся в эту самую ночь  -  до  того
она была свежа и юна.
   Мариоль проник в самую гущу, под  гигантские  деревья,  поднимавшиеся
все выше и выше, и шел все вперед, шел час,  два  часа,  пробираясь  меж
ветвей,  среди  неисчислимого  множества  мелких  блестящих  маслянистых
листков, отлакированных собственным соком  Все  небо  закрывал  огромный
свод вершин, поддерживаемый кое-где  прямыми,  а  кое-где  склонившимися
стволами, то более светлыми, то совсем темными под  слоем  черного  мха,
покрывавшего  кору.  Они  возвышались  над   молодой   порослью,   тесно
разросшейся и перепутавшейся у  их  подножия,  и  прикрывали  ее  густой
тенью, пронизанной потоками солнца. Огненный ливень падал  и  растекался
по всей этой раскинувшейся листве,  походившей  уже  не  на  лес,  а  на
сверкающее облако зелени, озаренное желтыми лучами.
   Вдруг Мариоль в изумлении остановился. Где он? В лесу или на дне моря
- моря листьев и света? На дне океана, позлащенного зеленым сиянием?
   Он почувствовал себя несколько лучше, дальше от  своего  горя,  более
укрытым, более спокойным  и  улегся  на  рыжий  ковер  опавших  листьев,
которые эти деревья сбрасывают лишь  после  того,  как  покроются  новым
нарядом.
   Наслаждаясь свежим прикосновением земли и мягким, чистым воздухом, он
скоро проникся желанием, сначала смутным, потом более  определенным,  не
быть одиноким в этих прелестных местах и подумал: "Ах, если бы она  была
со мной!"
   Внезапно он снова увидел Сен-Мишель и, вспомнив,  насколько  г-жа  де
Бюрн была там другой, чем в Париже, подумал,  что  только  в  тот  день,
когда в ней пробудились чувства, расцветшие на морском  просторе,  среди
желтых песков, она и любила его немного - несколько  часов.  Правда,  на
дороге, затопленной морем, в монастыре, где, прошептав его имя  "Андре",
она как будто сказала: "Я ваша", да на Тропе безумцев,  когда  он  почти
нес ее по воздуху, в ней родилось нечто близкое к порыву,  но  увлечение
уже никогда не возвращалось к этой кокетке, с тех пор как ее ножка снова
ступила на парижскую мостовую.
   Однако здесь, возле него, в этой зеленеющей купели,  при  виде  этого
прилива - прилива свежих растительных соков, разве  не  могло  бы  вновь
проникнуть в ее сердце мимолетное и сладкое волнение, некогда охватившее
ее на Нормандском побережье?
   Он лежал, раскинувшись, на спине, истомленный своею  мечтой,  блуждая
взором по волнам древесных вершин, залитых  солнцем;  и  мало-помалу  он
стал закрывать глаза, цепенея в великом покое леса. Наконец он заснул, а
когда очнулся, то увидел, что уже третий час пополудни.
   Поднявшись, он уже не чувствовал такой печали,  такой  боли  и  снова
тронулся в путь. Он наконец выбрался из лесной чащи  и  достиг  широкого
перекрестка, в который, словно зубцы короны, упирались сказочно  высокие
деревья  шести  аллей,  терявшихся  в  прозрачных  лиственных  далях,  в
воздухе, окрашенном изумрудом. Придорожный столб указывал название  этой
местности:
   "Королевская роща". Это была столица королевства буков.
   Мимо проезжал экипаж. Он был свободен.  Мариоль  нанял  его  и  велел
отвезти себя в Марлот, откуда  рассчитывал  дойти  пешком  до  Монтиньи,
предварительно закусив в трактире, так как очень проголодался.
   Он вспомнил, что видел накануне вновь открытое заведение,  "Гостиницу
Коро", пристанище для художников, отделанное в  средневековом  духе,  по
образцу парижского кабаре "Черный Кот". Экипаж доставил его туда,  и  он
через открытую дверь вошел в просторную залу, где старинного вида  столы
и неудобные скамейки как будто поджидали пьяниц минувших веков.
   В глубине комнаты молоденькая женщина, должно быть, служанка, стоя на
стремянке, развешивала  старинные  тарелки  на  гвозди,  вбитые  слишком
высоко для ее роста. То приподнимаясь на носках, то  становясь  на  одну
ногу, она тянулась вверх, одной рукой упираясь в стену, а в другой держа
тарелку; ее движения были ловки и красивы, талия отличалась  изяществом,
а волнистая линия от кисти  руки  до  щиколотки  при  каждом  ее  усилии
принимала все новые грациозные изгибы. Она стояла спиной к  двери  и  не
слышала, как вошел Мариоль; он остановился и начал наблюдать за ней. Ему
вспомнился Пределе. "Какая прелесть! - сказал он себе. - Как стройна эта
девочка!"
   Он  кашлянул.  Она  чуть  не  упала  от  неожиданности,  но,  удержав
равновесие, спрыгнула на пол с легкостью канатной плясуньи и,  улыбаясь,
подошла к посетителю.
   - Что прикажете, сударь?
   - Позавтракать, мадмуазель. Она дерзнула заметить:
   - Скорее пообедать, ведь теперь уж половина четвертого.
   - Ну пообедать, если вам так угодно, - сказал он. -  Я  заблудился  в
лесу.
   Она перечислила блюда, имевшиеся к услугам путешественников.  Мариоль
выбрал кушанья и сел.
   Она пошла передать заказ, потом вернулась накрыть на стол.
   Он провожал ее взглядом, находя ее миловидной, живой и чистенькой.  В
рабочем платье, с подоткнутой юбкой, с засученными рукавами  и  открытой
шеей, она привлекала милым проворством,  приятным  для  глаз,  а  корсаж
хорошо обрисовывал ее талию, которой она, по-видимому, очень гордилась.
   Чуть-чуть загорелое лицо, разрумяненное свежим воздухом, было слишком
толстощеким и еще детски-пухлым, но свежим, как распускающийся цветок, с
красивыми, ясными карими глазами, в которых все, казалось,  сверкало,  с
широкой улыбкой, открывавшей прекрасные зубы; у нее были темные  волосы,
изобилие которых говорило о жизненной силе молодого и крепкого существа.
   Она подала редиску и масло, и он принялся за еду, перестав глядеть на
нее. Чтобы забыться, он спросил бутылку шампанского и выпил всю, а после
кофе - еще две рюмки кюммеля. Перед уходом из дому он съел только ломтик
холодного мяса с хлебом, так что все это было выпито почти натощак, и он
почувствовал, как  его  охватил,  сковал  и  успокоил  какой-то  сильный
дурман, который он принял за забвение. Его мысли, тоска и тревога словно
растворились, утонули  в  светлом  вине,  так  быстро  превратившем  его
измученное сердце в сердце почти бесчувственное.
   Он не спеша вернулся в Монтиньи, пришел домой очень усталый и сонный,
улегся в постель с наступлением сумерек и тотчас же заснул.
   Но среди ночи он проснулся, чувствуя  какое-то  недомогание,  смутную
тревогу, как будто кошмар, который удалось прогнать на несколько  часов,
снова подкрался к нему, чтобы прервать его сон.
   Она была здесь, она, г-жа де Бюрн; она вернулась сюда и бродит вокруг
него в сопровождении графа Бернхауза. "Ну вот, - подумал он, - теперь  я
ревную. Почему?"
   Почему он ее ревновал? Он скоро  это  понял.  Несмотря  на  все  свои
страхи и муки, пока он был ее любовником, он  чувствовал,  что  она  ему
верна, верна без порыва, без нежности, просто  потому,  что  хочет  быть
честной. Но он все порвал, он вернул ей свободу; все было кончено. Будет
ли она теперь жить  одиноко,  без  новой  связи?  Да,  некоторое  время,
конечно... А потом?.. Не исходила ли самая верность, которую она до  сих
пор  соблюдала,  не  вызывая  в  нем  никаких  сомнений,   из   смутного
предчувствия, что, покинув его, Мариоля, она от скуки в один  прекрасный
день, после более или менее длительного отдыха,  должна  будет  заменить
его - не потому, чтобы она увлеклась кем-либо, но утомясь  одиночеством,
как она со временем бросила бы его, устав от его привязанности? Разве не
бывает в жизни, что любовников покорно сохраняют только из страха  перед
их преемниками? К тому же  смена  любовников  показалась  бы  неопрятной
такой женщине, как она, - достаточно разумной, чтобы чуждаться  греха  и
безнравственности, наделенной чуткой нравственной стыдливостью,  которая
предохраняет ее от грязи. Она  светский  философ,  а  не  добродетельная
мещанка;  она  не  пугается  тайной  связи,  но  ее   равнодушное   тело
содрогнулось бы от брезгливости при мысли о веренице любовников.
   Он вернул ей свободу.., и что же?  Теперь  она,  разумеется,  возьмет
другого! И это будет граф Бернхауз. Он был уверен в  этом  и  невыразимо
страдал. Почему он  с  нею  порвал?  Он  бросил  ее,  верную,  ласковую,
очаровательную! Почему? Потому что был  грубой  скотиной  и  не  понимал
любви без чувственного влечения?
   Так ли это? Да... Но было и нечто  другое!  Был  прежде  всего  страх
перед страданием. Он бежал от муки не быть любимым в той  же  мере,  как
любил он сам, от жестокого разлада между  ними,  от  неодинаково  нежных
поцелуев,  от  неизлечимого  недуга,  жестоко  поразившего  его  сердце,
которому, может быть, никогда уже не исцелиться. Он испугался чрезмерных
страданий,  он  побоялся  годами  терпеть  смертельную  тоску,   которую
предчувствовал в  продолжение  нескольких  месяцев,  а  испытывал  всего
несколько недель. Слабый, как всегда, он отступил перед этим страданием,
как всю жизнь отступал перед всякими трудностями.
   Значит, он не способен довести что бы то ни было до конца,  не  может
всецело отдаться страсти, как ему в свое  время  следовало  бы  отдаться
науке или искусству; вероятно, нельзя глубоко любить, не  испытывая  при
этом глубоких страданий.
   Он до рассвета перебирал все те же мысли, и они терзали его, как псы;
потом встал и спустился к реке.
   Рыбак забрасывал сеть у плотины. Вода бурлила  под  лучами  зари,  и,
когда рыбак вытаскивал большую круглую сеть  и  расстилал  ее  в  лодке,
мелкие рыбки трепыхались в петлях, будто живое серебро.
   Теплый утренний воздух, насыщенный радужными брызгами падавшей  воды,
успокаивал  Мариоля;   ему   казалось,   что   река   уносит   в   своем
безостановочном и быстром беге частицу его печали.
   Он подумал: "Все-таки я поступил хорошо; я так страдал!"
   Он вернулся домой, взял в прихожей гамак и повесил  его  между  двумя
липами; в гамаке он старался ни о чем не думать  и  только  смотреть  на
воду.
   Он пролежал так до завтрака  -  в  сладком  оцепенении,  в  блаженном
состоянии, и по возможности растянул завтрак, чтобы сократить  день.  Но
его томило ожидание: он ждал почты. Он телеграфировал в Париж и  написал
в Фонтенбло, чтобы ему пересылали сюда письма. Он ничего не  получал,  и
ощущение полной заброшенности начинало тяготить его. Почему? Он  не  мог
ожидать ничего приятного, утешительного и успокаивающего из недр  черной
сумки, висевшей на боку у почтальона, ничего, кроме ненужных приглашений
и пустых новостей. К чему же тогда мечтать об  этих  неведомых  письмах,
словно в них таится спасение для его сердца?
   Не скрывается ли в самой глубине его души тщеславная надежда получить
письмо от нее?
   Он спросил у одной из своих старушек:
   - В котором часу приходит почта?
   - В полдень, сударь.
   Был как раз  полдень.  Он  со  все  возрастающим  беспокойством  стал
прислушиваться к звукам,  доносившимся  извне.  Стук  в  наружную  дверь
заставил его привскочить. Почтальон принес только газеты и три  неважных
письма. Мариоль прочитал газеты, перечитал их, заскучал и вышел из дому.
   За что ему взяться? Он вернулся к гамаку и снова растянулся в нем, но
полчаса спустя настойчивая потребность уйти куда-нибудь охватила его.  В
лес? Да, лес был обворожителен,  но  одиночество  в  нем  ощущалось  еще
глубже, чем дома или в деревне, где иногда  слышались  какие-то  отзвуки
жизни. И это безмолвное одиночество  деревьев  и  листвы  наполняло  его
печалью и сожалением, погружало в скорбь.  Мысленно  он  снова  совершил
вчерашнюю большую прогулку, и, когда ему вновь  представилась  проворная
служаночка из "Гостиницы Коро", он подумал: "Вот идея! Отправлюсь туда и
там пообедаю". Такое решение хорошо на него подействовало; это  все-таки
занятие, средство выиграть несколько часов. И он тотчас  же  тронулся  в
путь.
   Длинная деревенская улица  тянулась  прямо  по  долине,  между  двумя
рядами белых низеньких домишек с черепичными крышами;  некоторые  домики
выходили прямо на дорогу, другие прятались в глубине дворов  за  кустами
цветущей  сирени;  куры  разгуливали  по  теплому  навозу,  а  лестницы,
обнесенные деревянными перилами, взбирались прямо под открытым  небом  к
дверям, пробитым в стене. Крестьяне не спеша работали возле своих жилищ.
Мимо прошла сгорбленная старуха в разорванной кофте, с седовато-желтыми,
несмотря на ее возраст,  волосами  (ведь  у  деревенских  жителей  почти
никогда  не  бывает  настоящей  седины);  ее   тощие,   узловатые   ноги
обрисовывались под каким-то подобием шерстяной юбки, подоткнутой  сзади.
Она смотрела прямо перед собой бессмысленными глазами - глазами, никогда
ничего  не  видевшими,  кроме  нескольких   самых   простых   предметов,
необходимых для ее убогого существования.
   Другая, помоложе, развешивала белье у дверей своего дома. Движение ее
рук подтягивало кверху юбку и открывало широкие лодыжки в синих чулках и
костлявые ноги - кости без мяса, между тем как ее талия и грудь, плоские
и крепкие, как  у  мужчины,  говорили  о  бесформенном  теле,  вероятно,
ужасном на вид.
   "Женщины! - подумал Мариоль. - И это женщины! Вот они какие!"  Силуэт
г-жи де Бюрн встал перед его глазами. Он увидел  ее,  чудо  изящества  и
красоты, идеал человеческого тела, кокетливую и  напряженную  для  того,
чтобы тешить  взоры  мужчин,  и  содрогнулся  от  смертельной  тоски  по
невозвратимой утрате.
   Он зашагал быстрее, чтобы развлечь свою душу и мысли. Когда он  вошел
в  гостиницу,  служаночка  сразу   узнала   его   и   почти   фамильярно
приветствовала:
   - Здравствуйте, сударь!
   - Здравствуйте, мадмуазель!
   - Хотите чего-нибудь выпить?
   - Да, для начала, а потом я у вас пообедаю.  Они  обсудили,  что  ему
сначала выпить и что съесть потом. Он советовался с ней, чтобы заставить
ее разговориться, потому что она изъяснялась хорошо, на живом  парижском
наречии и так же непринужденно, как непринужденны были ее движения.
   Слушая ее, он думал; "Как мила эта девочка!  У  нее  задатки  будущей
кокотки". Он спросил ее:
   - Вы парижанка?
   - Да, сударь.
   - Вы здесь уже давно?
   - Две недели, сударь.
   - Вам здесь нравится?
   - Пока не особенно, но еще  рано  судить;  к  тому  же  я  устала  от
парижского воздуха, а в деревне я поправилась;  из-за  этого-то  главным
образом я и приехала сюда. Так подать вам вермута, сударь?
   - Да, мадмуазель, и скажите повару или кухарке, чтобы они приготовили
обед получше.
   - Будьте покойны, сударь.
   Она ушла, оставив его одного.
   Он спустился в сад и устроился  в  лиственной  беседке,  куда  ему  и
подали вермут. Он просидел там до вечера, слушая дрозда,  свистевшего  в
клетке, и  поглядывая  на  проходившую  изредка  мимо  него  служаночку,
решившую пококетничать и порисоваться перед гостем, которому, -  это  ей
было ясно, - она пришлась по вкусу.
   Он ушел, как и накануне,  повеселев  от  шампанского,  но  темнота  и
ночная прохлада быстро рассеяли легкое  опьянение,  и  неодолимая  тоска
снова проникла ему в душу. Он думал: "Что же мне делать? Остаться здесь?
Надолго ли я обречен влачить эту безотрадную  жизнь?"  Он  заснул  очень
поздно.
   На следующий день он  опять  покачался  в  гамаке,  и  вид  человека,
закидывавшего сеть, навел его на мысль заняться рыбной ловлей. Лавочник,
торговавший  удочками,  дал  ему  несколько  советов  по  поводу   этого
умиротворяющего  вида  спорта  и  даже  взялся  руководить  его  первыми
опытами. Предложение было принято, и с десяти часов до полудня Мариолю с
большими усилиями и великим напряжением  внимания  удалось  поймать  три
крошечные рыбки.
   После завтрака он снова  отправился  в  Марлот.  Зачем?  Чтобы  убить
время.
   Служаночка встретила его смехом.
   Такое приветствие показалось ему забавным; он улыбнулся и  попробовал
вызвать ее на разговор.
   Чувствуя себя более непринужденно, чем накануне,  она  разговорилась.
Ее звали Элизабет Ледрю.
   Мать ее, домашняя портниха, умерла в прошлом году; ее отец, счетовод,
всегда пьяный, вечно без места, живший на счет жены и  дочери,  внезапно
исчез, так как девочка, которая шила в своей мансарде теперь с  утра  до
ночи, не могла одна зарабатывать на двоих. Устав от этого  однообразного
труда, она поступила служанкой в дешевый ресторанчик и пробыла там около
года; она очень устала, а в это время хозяин "Гостиницы Коро" в  Марлот,
которому она как-то раз прислуживала, пригласил  ее  на  лето  вместе  с
двумя другими девушками, которые должны  приехать  немного  позже.  Этот
содержатель гостиницы, видимо, знал, чем привлечь посетителей.
   Рассказ пришелся по душе  Мариолю.  Он  ловко  расспрашивал  девушку,
обращаясь с ней, как с  барышней,  и  выведал  у  нее  много  любопытных
подробностей об унылом и нищем быте семьи, разоренной пьяницей.  А  она,
существо заброшенное, бездомное, одинокое и  все  же  веселое  благодаря
своей молодости, почувствовав  неподдельный  интерес  со  стороны  этого
незнакомца и живое участие, была с  ним  откровенна,  раскрыла  ему  всю
душу, порывов которой она не могла  сдерживать  так  же,  как  и  своего
проворства.
   Когда она умолкла, он спросил:
   - И вы.., будете служанкой всю жизнь?
   - Не знаю, сударь.  Разве  я  могу  предвидеть,  что  со  мной  будет
завтра?
   - Надо все-таки подумать о будущем. Легкая тень  озабоченности  легла
на ее лицо, но быстро сбежала.
   - Покорюсь тому, что выпадет  мне  на  долю.  Чему  быть  -  того  не
миновать, - сказала она.
   Они расстались друзьями.
   Он пришел через несколько дней, потом  еще  раз,  потом  стал  ходить
часто, - его безотчетно  влекла  туда  простодушная  беседа  с  одинокой
девушкой, легкая болтовня которой рассеивала его печаль.
   Но вечерами, когда он возвращался пешком в Монтиньи, думая о г-же  де
Бюрн, на него находили  страшные  приступы  отчаяния.  С  рассветом  ему
становилось немного легче.  Когда  же  наступала  ночь,  на  него  снова
обрушивались терзавшие душу сожаления и дикая ревность.  Он  не  получал
никаких известий. Он сам никому не писал,  и  ему  никто  не  писал.  Он
ничего не знал. Возвращаясь один по темной дороге, он  представлял  себе
развитие связи, которую он предвидел между своей вчерашней любовницей  и
графом Бернхаузом.  Навязчивая  мысль  с  каждым  днем  все  неотступнее
преследовала его. "Этот, - размышлял он, - даст ей  именно  то,  что  ей
нужно: он будет благовоспитанным  светским  любовником,  постоянным,  не
слишком требовательным, вполне довольным  и  польщенным  тем,  что  стал
избранником такой обворожительной и тонкой кокетки".
   Он  сравнивал  его  с  собой.  У  графа,  разумеется,  не  будет  той
болезненной чувствительности,  той  утомительной  требовательности,  той
исступленной жажды ответной  нежности,  которые  разрушили  их  любовный
союз. Как человек светский, сговорчивый, рассудительный и сдержанный, он
удовольствуется малым, так  как,  по-видимому,  тоже  не  принадлежит  к
породе страстных людей.
   Придя однажды  в  Марлот,  Андре  Мариоль  увидел  в  другой  беседке
"Гостиницы Коро" двух бородатых молодых людей в беретах,  с  трубками  в
зубах.
   Хозяин, толстяк с сияющим лицом, тотчас же вышел его  приветствовать,
- он чувствовал  к  этому  верному  посетителю  отнюдь  не  бескорыстное
расположение.
   - А у меня со вчерашнего дня два новых постояльца, два  живописца,  -
объявил он.
   - Те двое?
   - Да; это уже знаменитости; тот, что поменьше, получил в прошлом году
вторую медаль.
   Рассказав все, что знал о новоявленных талантах, он спросил:
   - Что вы сегодня изволите пить, господин Мариоль?
   - Пошлите мне, как всегда, бутылку вермута.
   Хозяин ушел.
   Появилась Элизабет, неся поднос с бокалом, графином и бутылкой.  Один
из художников крикнул:
   - Ну что же, малютка, мы все еще дуемся?
   Она ничего не ответила, а когда подошла к  Мариолю,  он  увидел,  что
глаза у нее красные.
   - Вы плакали? - спросил он.
   - Да, немного, - коротко ответила она.
   - Что случилось?
   - Эти два господина нехорошо со мной обошлись.
   - Что они сделали?
   - Они приняли меня за какую-то...
   - Вы пожаловались хозяину? Она грустно пожала плечами.
   - Ах,  сударь!  Хозяин..,  хозяин!..  Знаю  я  его  теперь..,  нашего
хозяина!
   Мариоль, взволнованный и немного рассерженный, сказал:
   - Расскажите мне все.
   Она рассказала о  грубых  и  настойчивых  приставаниях  новоприбывших
мазил. Потом она снова расплакалась, не зная,  что  ей  делать  в  чужом
краю, без покровителя, без поддержки, без денег, без помощи.
   Мариоль неожиданно предложил:
   - Хотите перейти ко мне в услужение? Вам будет у  меня  неплохо...  А
когда я вернусь в Париж, вы поступите, как вам заблагорассудится.
   Она вопросительно посмотрела ему прямо в лицо. Потом вдруг сказала:
   - Очень даже хочу.
   - Сколько вы здесь получаете?
   - Шестьдесят франков в месяц. И с беспокойством добавила:
   - Кроме того, чаевые. Всего-навсего франков семьдесят.
   - Я положу вам сто франков. Она удивленно переспросила:
   - Сто франков в месяц?
   - Да, это вам подходит?
   - Еще бы!
   - Вы будете только прислуживать мне  за  столом,  заботиться  о  моих
вещах, белье и одежде и убирать в комнатах.
   - Понимаю, сударь!
   - Когда вы придете?
   - Завтра, если вам угодно. После того, что случилось,  я  обращусь  к
мэру и уйду во что бы то ни стало.
   Мариоль вынул из кармана два луидора и, протягивая ей, сказал:
   - Вот вам задаток.
   Лицо ее озарилось радостью, и она решительно проговорила:
   - Завтра, до полудня, я буду у вас, сударь.

Глава 2

   На следующий день Элизабет явилась в Монтиньи с крестьянином, который
вез в тачке ее чемодан. Мариоль отделался от одной  из  своих  старушек,
щедро вознаградив ее, и вновь прибывшая заняла комнатку в третьем этаже,
рядом с кухаркой.
   Когда она предстала перед своим хозяином, она показалась ему  другой,
чем в Марлот, не такой общительной, более  застенчивой:  она  стала  его
служанкой, в то время как там, под зеленым шатром в саду ресторана,  она
была чем-то вроде его скромной подружки.
   Он объяснил ей в  немногих  словах,  что  ей  предстоит  делать.  Она
выслушала очень внимательно, устроилась и взялась за работу.
   Следующая неделя не внесла в душу Мариоля значительной  перемены.  Он
только заметил, что стал реже уходить из дому, потому что у него уже  не
было прежнего предлога для прогулок в Марлот, и  дом,  пожалуй,  казался
ему менее мрачным, чем в первые дни. Его  горе  понемногу  утихало,  как
утихает все; но на месте раны зарождалась  неодолимая  грусть,  глубокая
тоска, похожая на медленную и затяжную болезнь,  тоска,  которая  иногда
приводит к смерти. Вся его прежняя живость, пытливость  ума,  интерес  к
ранее  занимавшим  и  радовавшим  его  вещам  умерли  в  нем,  сменились
отвращением ко всему и неодолимым равнодушием, которое  лишало  его  сил
подняться и погулять. Он уже не  покидал  усадьбы,  -  он  переходил  из
гостиной в гамак, из гамака в гостиную. Главным  его  развлечением  было
смотреть на воды Луэна и на рыбака, забрасывавшего сеть.
   Первые дни Элизабет была  сдержанна  и  скромна,  потом  осмелела  и,
уловив своим женским чутьем постоянное уныние хозяина, иногда спрашивала
его, если другой прислуги не было поблизости:
   - Вы очень  скучаете,  сударь?  Он  с  видом,  выражавшим  покорность
судьбе, отвечал:
   - Да, скучаю.
   - Пройдитесь.
   - Это не поможет.
   Она проявляла к нему скромную и самоотверженную  предупредительность.
Каждое  утро,  входя  в  гостиную,  он   находил   ее   полной   цветов,
благоухающей,  как  теплица.  Элизабет,  очевидно,  обложила  данью  как
ребятишек, доставлявших ей из лесу примулы, фиалки  и  золотистый  дрок,
так и деревенские палисадники, в которых крестьянки по вечерам  поливали
растения. Он же в  своей  отрешенности,  в  своем  отчаянии  и  душевном
оцепенении  испытывал  к  ней  особую  нежную  признательность  за   эти
изобретательные дары и за постоянное старание быть ему приятной во  всех
мелочах, которое он  улавливал  в  ней.  Ему  казалось  также,  что  она
хорошеет, начинает больше следить за собой, что лицо ее  стало  белее  и
как бы утонченней. Он даже заметил однажды, когда она подавала ему  чай,
что у нее уже не руки служанки, а дамские ручки с хорошо  обточенными  и
безукоризненно чистыми ногтями. В другой раз он обратил внимание  на  ее
почти элегантную обувь. Потом, как-то днем, она поднялась в свою комнату
и вернулась в очаровательном сереньком платьице, простеньком, но  сшитом
с безукоризненным вкусом. Увидя ее, он воскликнул:
   -  Какой  вы  стали  кокеткой,  Элизабет!  Она  густо  покраснела   и
пролепетала:
   - Что вы,  сударь!  Просто  я  одеваюсь  лучше,  потому  что  у  меня
чуть-чуть больше денег.
   - Где вы купили это платье?
   - Я сама его сшила, сударь.
   - Сами сшили? Когда же? Ведь вы целый день работаете по дому.
   - А вечерами-то, сударь?
   - А материю откуда достали? И кто вам  скроил?  Она  рассказала,  что
местный лавочник привез ей образчики материй из Фонтенбло. Она выбрала и
заплатила за товар из тех двух луидоров, которые получила в  задаток  от
Мариоля. Что же касается кройки, а также шитья, то это нисколько  ее  не
смущает, так как она четыре года работала вместе с  матерью  на  магазин
готового платья Он не мог удержаться, чтобы не сказать:
   - Оно вам очень идет Вы очень милы. Она снова зарделась.
   Когда она ушла, он подумал: "Уж не влюбилась  ли  она  в  меня,  чего
доброго?" Он поразмыслил над этим, поколебался, посомневался  и  наконец
решил, что это вполне возможно. Он был с ней  добр,  посочувствовал  ей,
помог; он был  почти  ее  другом.  Что  же  удивительного,  что  девушка
увлеклась своим хозяином после всего, что он для  нее  сделал?  Впрочем,
эта мысль не была ему неприятна: девочка была  действительно  недурна  и
ничем уже не походила на горничную. Его мужское  самолюбие,  так  сильно
оскорбленное, задетое, раненное и попранное другой женщиной, чувствовало
себя польщенным, утешенным, почти исцеленным. Это было возмещение, очень
маленькое, едва ощутимое, но все-таки  возмещение,  потому  что,  раз  в
человека кто-нибудь влюблен - все равно кто, - значит, этот человек  еще
может  внушать  любовь.  Его  бессознательный  эгоизм  также  был   этим
удовлетворен. Его немного развлекли бы и, может быть, пошли  бы  ему  на
пользу наблюдения над тем, как это сердечко оживет и забьется для  него.
Ему не пришло в голову  удалить  этого  ребенка,  оградить  его  от  той
опасности,  которая  причинила  ему  самому  такие  страдания,  пожалеть
девочку больше, чем пожалели его, - сострадание никогда  не  сопутствует
любовным победам.
   Он стал за ней наблюдать и скоро убедился, что не  ошибся.  Множество
мелочей ежедневно подтверждало это. Как-то утром, подавая ему за столом,
она слегка коснулась его  платьем,  и  он  почувствовал  запах  духов  -
простеньких духов, очевидно,  купленных  в  галантерейной  лавке  или  у
местного аптекаря. Тогда он подарил ей  флакон  туалетной  воды  "шипр",
которой сам постоянно пользовался, умываясь,  и  запасы  которой  всегда
имел при себе. Еще он подарил ей хорошее туалетное мыло, зубной  эликсир
и рисовую пудру. Он искусно способствовал ее превращению, становившемуся
с каждым днем все заметнее, все полнее, и следил за ним любознательным и
польщенным взглядом. Оставаясь для него скромной и преданной  служанкой,
она вместе с тем становилась глубоко чувствующей и влюбленной  женщиной,
в которой наивно развивался врожденный инстинкт кокетства.
   Он и  сам  понемногу  привязывался  к  ней.  Он  забавлялся,  он  был
растроган и благодарен. Он  играл  с  этой  зарождающейся  любовью,  как
играют в часы тоски со всем, что может  хоть  чуточку  развлечь.  Он  не
испытывал к ней  иного  влечения,  кроме  неясного  желания,  толкающего
всякого мужчину ко всякой привлекательной женщине, будь она  хорошенькой
горничной или крестьянкой, сложенной, как богиня, своего  рода  сельской
Венерой. Его больше всего притягивала к ней та женственность, которую он
в ней находил и которая была  ему  теперь  нужна.  Это  была  смутная  и
неодолимая потребность, вызванная другою,  любимою,  пробудившей  в  нем
властное и таинственное влечение к женской сущности, к близости женщины,
к общению с ней, к тому тонкому  аромату,  духовному  или  чувственному,
который   каждое   соблазнительное   создание,   от   простолюдинки   до
великосветской дамы, от восточной женщины с огромными черными глазами до
северной девы с голубым взором и лукавой душой, изливает на мужчин,  для
которых еще жива извечная обаятельность женского существа.
   Это нежное, непрестанное,  ласкающее  и  затаенное  внимание,  скорей
ощутимое, нежели видимое, обволакивало его рану, как слой ваты, и делало
ее  менее  чувствительной  к  новым  приступам  душевных  страданий.  Но
страдания, однако, не унимались,  ползая  и  кружась,  как  мухи  вокруг
открытой раны. Довольно было одной из них коснуться  ее,  чтобы  мучение
возобновилось.
   Он запретил давать кому-либо свой адрес, и  его  друзья  отнеслись  с
должным уважением к его бегству, но отсутствие новостей и каких бы то ни
было известий беспокоило его. Время от времени ему попадались  в  газете
фамилии Ламарта или Масиваля в перечне лиц, присутствовавших  на  званом
обеде или на каком-нибудь торжестве.  Однажды  ему  встретилась  фамилия
г-жи де Бюрн, которую называли одной из самых изящных, самых красивых  и
изысканно одетых дам на балу в австрийском посольстве.  Дрожь  пробежала
по нему с головы до ног. Фамилия графа фон Бернхауза стояла  несколькими
строками ниже. И вновь вспыхнувшая ревность  до  самого  вечера  терзала
сердце  Мариоля.  Предполагаемая  связь  стала  теперь  для  него  почти
несомненной. Это было одно из воображаемых убеждений, более мучительных,
чем достоверный факт,  потому  что  от  них  нельзя  ни  избавиться,  ни
исцелиться.
   Не  в  силах  переносить  неизвестность  и  неуверенность   в   своих
подозрениях, он решил написать Ламарту,  который,  зная  его  достаточно
хорошо, чтобы догадаться о его душевных терзаниях, мог  бы  ответить  на
его предположения даже без прямого вопроса.
   Однажды вечером, при свете лампы,  он  составил  длинное,  хитроумное
письмо, неопределенно печальное, полное скрытых  вопросов  и  лирических
излияний на тему о красоте весны в деревне.
   Через четыре дня, получив почту, он с первого взгляда узнал прямой  и
твердый почерк романиста.
   Ламарт сообщил ему множество прискорбных новостей,  полных  для  него
глубокого значения. Он говорил о людях, но, не вдаваясь насчет  г-жи  де
Бюрн и графа фон Бернхауза в большие подробности, чем насчет других,  он
как будто выделял их свойственным ему стилистическим приемом и привлекал
к ним внимание как раз до намеченной точки, ничем не обнаруживая  своего
намерения.
   Из  письма  вытекало,  что  все  подозрения  Мариоля  были  в   общем
обоснованны. Его опасения сбудутся завтра, если не сбылись еще вчера.
   Его  прежняя  любовница  жила  прежней  жизнью:  суетной,  блестящей,
светской. О нем поговорили после его исчезновения, как обычно говорят об
исчезнувших, - с  безразличным  любопытством.  Полагали,  что  он  уехал
куда-то очень далеко, потому что ему наскучил Париж.
   Получив письмо, он до вечера пролежал в гамаке. Он не мог обедать, он
не мог уснуть, ночью у  него  началась  лихорадка.  На  другой  день  он
чувствовал себя усталым, подавленным, полным  отвращения  к  однообразию
дней,  проводимых  между  этим  глухим  молчаливым  лесом,  теперь   уже
дремучим, и надоедливой речонкой, журчавшей под его окнами, и  решил  не
вставать совсем.
   Когда Элизабет вошла на его звонок и увидела его еще в  постели,  она
удивленно остановилась на пороге и спросила, внезапно побледнев:
   - Вы захворали, сударь?
   - Да, немного.
   - Не позвать ли врача?
   - Нет; со мной это случается.
   - Не угодно ли вам чего-нибудь?
   Он велел, как всегда, приготовить ванну, к завтраку  только  яйца,  а
чай чтобы был в течение всего дня. Но к часу его охватила такая страшная
тоска, что ему захотелось  встать.  Элизабет,  которую  он  беспрестанно
вызывал по обыкновению всех  мнимых  больных,  приходила  встревоженная,
огорченная, горящая желанием быть полезной, помочь ему, ухаживать за ним
и вылечить его; видя, как он взволнован  и  расстроен,  она  предложила,
покраснев от смущения, почитать ему вслух.
   - Вы хорошо читаете? - спросил он.
   - Да, сударь, когда я училась в школе, я всегда получала  награды  за
чтение и прочла маме столько романов, что и заглавия все перезабыла.
   Он заинтересовался и послал ее в мастерскую  взять  среди  присланных
ему книг самую его любимую - Манон  -Леско.  Она  помогла  ему  сесть  в
постели, подложила ему за спину две подушки, взяла стул и начала читать.
Читала она действительно хорошо, даже  очень  хорошо,  потому  что  была
наделена врожденным даром верной интонации и выразительности. Она  сразу
же заинтересовалась повестью и с таким волнением  следила  за  развитием
событий, что он иногда прерывал ее, чтобы задать ей какой-нибудь  вопрос
и немного побеседовать с ней.
   В открытое окно вместе с теплым ветерком, напоенным  запахом  зелени,
врывались пение, рокот и трели соловьев, заливавшихся возле  самочек  на
всех окрестных деревьях в эту пору любви.
   Андре глядел на девушку, взволнованную, следившую с блеском в  глазах
за событиями, которые развертывались на страницах книги На  его  вопросы
она отвечала с врожденным пониманием всего,  что  относится  к  любви  и
страсти, придавая  своим  словам  правильный,  но  немного  расплывчатый
смысл, вызванный простонародною узостью кругозора. Он подумал: "Если  бы
немного  подучить  эту  девочку,  она  стала  бы  совсем   смышленой   и
умненькой".
   Женское  очарование,  которое  он  уже  раньше  почувствовал  в  ней,
благотворно влияло на него в этот  жаркий,  спокойный  день,  причудливо
сливаясь в его сознании с  таинственным  и  могучим  очарованием  Манон,
которая  дает  нашим  сердцам  вкусить  величайшую   женскую   прелесть,
когда-либо переданную человеческим искусством.
   Убаюканный  голосом,  увлеченный  таким  знакомым   и   вечно   новым
повествованием, он мечтал о такой же ветреной и пленительной  любовнице,
как  любовница  де   Грие,   неверной   и   постоянной,   человечной   и
соблазнительной даже в своих постыдных недостатках, созданной для  того,
чтобы пробуждать в мужчине всю его нежность и весь его  гнев,  страстную
ненависть и привязанность, ревность и вожделение.
   Ах, если бы та, которую он только что покинул, таила  в  своей  крови
хотя бы любовное и чувственное вероломство этой манящей куртизанки,  он,
может быть, никогда не уехал бы! Манон изменяла, но любила;  она  лгала,
но отдавалась!
   Мариоль нежился весь день,  а  с  наступлением  вечера  погрузился  в
какое-то мечтательное забытье, где образы женщин сливались.  Не  испытав
со вчерашнего дня ни малейшей усталости, проведя весь день без движения,
он спал чутким сном и проснулся от какого-то странного шума в доме.
   Уже раза два в ночные часы ему слышались чьи-то шаги и едва  уловимое
движение в нижнем этаже, - не прямо под ним, а в комнатках,  прилегавших
к кухне: бельевой и ванной. Он не обращал на это внимания.
   Но в этот вечер, устав лежать и чувствуя, что скоро ему не уснуть, он
начал прислушиваться и различил странные  шорохи  и  что-то  похожее  на
всплески воды. Он решил пойти посмотреть;  зажег  свечу  и  взглянул  на
часы: не было еще и десяти. Он оделся, положил  в  карман  револьвер  и,
крадучись, с бесконечными предосторожностями, спустился вниз.
   Войдя в кухню, он с изумлением  увидел,  что  топится  плита.  Больше
ничего не было слышно,  но  потом  ему  почудилось  движение  в  ванной,
крошечной комнатке, выбеленной известью, где  ничего,  кроме  ванны,  не
было.
   Он подошел,  бесшумно  повернул  ручку  и,  распахнув  дверь,  увидел
распростертое в воде женское тело  с  раскинутыми  руками,  с  кончиками
грудей, выступавшими из воды, самое прекрасное женское тело,  какое  ему
когда-либо случалось видеть.
   Она вскрикнула в ужасе: ей некуда было скрыться.
   Он уже стоял на коленях у края ванны, пожирая ее  пылающим  взором  и
протянув к ней губы.
   Она поняла и, внезапно вскинув руки, с которых струилась вода, обвила
ими шею своего хозяина.

Глава 3

   На следующий день, когда, подавая ему чай, она появилась перед ним  и
взгляды их встретились, она задрожала так сильно, что чашка и  сахарница
несколько раз подряд стукнулись.
   Мариоль подошел к ней, взял у нее из рук поднос, поставил на стол  и,
видя, что она потупилась, сказал:
   - Взгляни на меня, крошка. Она подняла на него глаза, полные слез.
   - Я не хочу, чтобы ты плакала.
   Он прижал ее к себе и почувствовал, что она трепещет с головы до ног.
"Боже мой!" - прошептала она. Он понял, что не горе, не сожаление  и  не
раскаяние заставили ее прошептать эти слова, а счастье, самое  настоящее
счастье. И чувствуя, как прижимается к его груди это юное полюбившее его
существо, он испытывал странное эгоистическое,  скорее  физическое,  чем
нравственное, удовлетворение. Он  благодарил  ее  за  это  чувство,  как
раненый, брошенный на  дороге,  поблагодарил  бы  женщину,  которая  ему
помогла. Он благодарил ее от всего своего истерзанного сердца,  алчущего
ласки, обманутого в своих тщетных порывах из-за равнодушия другой;  а  в
глубине  души  он  чуть-чуть  жалел  ее.  Глядя  на  нее,  изменившуюся,
побледневшую, всю в слезах,  с  глазами,  горевшими  любовью,  он  вдруг
сказал себе: "Да она ведь красива!  Как  быстро  преображается  женщина,
становится тем, чем она должна быть, когда  следует  влечению  души  или
голосу природы!"
   - Присядь, - сказал он.
   Она села. Он взял ее руки, бедные рабочие  руки,  ставшие  ради  него
белыми и изящными, и, осторожно подбирая слова,  стал  говорить  о  том,
каковы теперь должны быть их отношения. Она уже для него не прислуга, но
нужно сохранять видимость, чтобы не вызвать сплетен в деревне. Она будет
жить при нем в качестве экономки и часто будет  читать  ему  вслух,  что
послужит оправданием для ее нового положения. А через  некоторое  время,
когда с ее обязанностями чтицы окончательно свыкнутся, она будет обедать
с ним за одним столом.
   - Нет, сударь, я была и останусь вашей служанкой.
   Я не хочу сплетен, не хочу, чтобы все узнали о том, что произошло.
   Она не уступила, несмотря на все его уговоры. Когда  он  кончил  пить
чай, она унесла поднос, а он проводил ее нежным взглядом.
   "Это женщина, - подумал он, - все женщины одинаковы,  когда  нравятся
нам. Я сделал служанку своей любовницей. Из хорошенькой она, может быть,
станет очаровательной. Во  всяком  случае,  она  моложе  и  свежей,  чем
светские женщины и кокотки. Да в конце концов не  все  ли  равно!  Разве
многие из знаменитых актрис не дочери привратниц? И, тем  не  менее,  их
принимают, как настоящих дам, их обожают, как героинь романов, и  короли
обращаются с  ними,  как  с  королевами.  За  что?  За  талант,  нередко
сомнительный, или за красоту, нередко  весьма  спорную?  Женщина  всегда
занимает положение,  соответствующее  той  иллюзии,  которую  она  умеет
создать".
   Он совершил в этот день далекую прогулку  и  хотя  в  глубине  сердца
чувствовал все ту же боль, а в ногах тяжесть, как будто печаль  ослабила
все источники его энергии, что-то щебетало в нем, словно птичка. Он  был
не так одинок, не так заброшен, не так покинут. Лес  казался  ему  менее
безмолвным, менее глухим и безлюдным.  И  он  вернулся,  полный  желания
увидеть, как Элизабет улыбнется при его приближении и, глядя на  него  с
нежностью, поспешит ему навстречу Около месяца на берегу маленькой речки
длилась настоящая идиллия. Мариоль был  любим,  как  было  любимо,  быть
может, не много мужчин, - безумной,  животной  любовью,  как  ребенок  -
матерью, как охотник - собакой.
   Он был для нее все - мир и небо, радость и счастье. Он  отвечал  всем
ее пылким и простодушным женским чаяниям и дарил ей в одном поцелуе весь
экстаз, какой она способна была испытать. Он один занимал  ее  душу,  ее
глаза, ее сердце и плоть; она была  опьянена,  как  впервые  захмелевший
подросток. Он засыпал у нее на руках, он пробуждался от  ее  ласки,  она
обнимала его, отдаваясь с несказанным самозабвением. Полный удивления  и
восторга,   он   наслаждался   этим   совершеннейшим   даром,   и    ему
представлялось, что он пьет любовь из самого ее источника, из уст  самой
природы.
   И все-таки, он продолжал грустить, грустить и отчаиваться, безнадежно
и глубоко. Его юная любовница ему нравилась, но ему недоставало  другой.
И когда он прогуливался по лугам вдоль берегов  Луэна,  спрашивая  себя:
"Почему скорбь не покидает меня?" - он при воспоминании о Париже  ощущал
в себе такой прилив волнения,  что  возвращался  домой,  чтобы  не  быть
одному.
   Он укладывался в гамак,  а  Элизабет,  сидя  на  складном  стульчике,
читала ему. Слушая ее и любуясь ею, он вспоминал о  беседах  в  гостиной
своей подруги, когда он проводил наедине с нею  целые  вечера.  Безумное
желание расплакаться увлажняло его глаза, и такая жгучая скорбь начинала
терзать его сердце, что в нем рождалось настойчивое, нестерпимое желание
уехать немедленно, вернуться в Париж, бежать на край света.
   Видя, как он печален и мрачен, Элизабет спрашивала его:
   - Вам тяжело? Я чувствую, у вас слезы на глазах.
   - Поцелуй меня, крошка; тебе этого не понять, - отвечал он.
   Она целовала его,  охваченная  беспокойством,  предчувствуя  какую-то
неведомую ей драму. А он, забываясь под действием  ее  ласк,  размышлял:
"Ах,  если  бы  в  одной  женщине  могли  слиться  обе,  любовь  этой  с
очарованием другой! Почему никогда не находишь того, о  чем  грезишь,  а
всегда встречаешь только нечто приблизительное?"
   Убаюкиваемый однообразным звуком голоса, он весь  отдавался  мечте  о
том, что его обольстило, очаровало, покорило в покинутой  им  любовнице.
Истомленный   воспоминанием   о   ней,   одолеваемый   ее   воображаемым
присутствием, которое  неотступно  преследовало  его,  как  духовидца  -
призраки, он говорил себе: "Неужели я осужден навеки и  никогда  уже  не
освобожусь от нее?"
   Он снова принялся совершать далекие прогулки, бродить по лесной чаще,
в смутной надежде отделаться от ее образа, оставив его где-нибудь,  либо
в овраге, либо за темной скалой, или в кустарнике, как человек,  который
стремится избавиться от  преданного  ему  животного,  но  не  хочет  его
убивать, а только старается завести куда-нибудь подальше.
   Как-то раз, в конце одной  из  таких  прогулок,  он  снова  забрел  в
царство буков. Теперь это был темный, почти черный лес  с  непроницаемой
листвой. Мариоль шел  под  его  необъятным  сводом,  сырым  и  глубоким,
вспоминая с сожалением о легкой, пронизанной солнцем,  зеленеющей  дымке
едва развернувшихся листочков; идя узкой тропинкой, он вдруг остановился
в удивлении перед двумя сросшимися деревьями.
   Никакой другой образ его любви не мог бы острее и глубже поразить его
глаза и душу: мощный бук сжимал в своих объятиях стройный дубок.
   Как отчаявшийся  влюбленный,  с  телом  могучим  и  измученным,  бук,
вытянув, точно руки, две огромные  ветви  и  сомкнув  их,  сжимал  ствол
соседнего дуба. А тот, как будто с презрением вырываясь из его  объятий,
устремлял в небо, высоко над вершиной обидчика, свой  прямой,  тонкий  и
стройный стан. Но, невзирая на это бегство в пространство, вопреки этому
надменному  бегству  глубоко  оскорбленного  существа,  на   коре   дуба
виднелись два глубоких, давно зарубцевавшихся шрама, врезанных неодолимо
могучими ветвями бука. Навеки спаянные этими зажившими ранами, они росли
вместе,  сливая  свои  соки,  и  в  жилах  побежденного  дерева   текла,
поднимаясь до самой вершины, кровь дерева-победителя.
   Мариоль присел и долго глядел на них. В  его  больной  душе  эти  два
неподвижных врага, рассказывавших прохожим  вечную  повесть  его  любви,
становились великолепным и страшным символом.
   Он пошел дальше, еще более  опечаленный,  и  медленно  брел,  опустив
глаза, как вдруг увидел скрытую в траве, смоченную  давнишними  дождями,
испачканную, старую телеграмму, брошенную или  потерянную  прохожим.  Он
остановился. Какую радость, какую печаль принесла  чьему-то  сердцу  эта
синенькая бумажка, валявшаяся у его ног?
   Он не мог удержаться,  чтобы  не  поднять  ее,  и  с  любопытством  и
брезгливостью  развернул  листок.  Кое-как  еще  можно  было  разобрать:
"Приходите.., мне.., четыре часа". Имена были стерты сыростью.
   Жестокие, обольстительные воспоминания обступили его, воспоминания  о
всех телеграммах, полученных от нее, то  назначавших  час  свидания,  то
сообщавших, что она не придет. Ничто никогда не повергало  его  в  такое
волнение, не вызывало в нем такой неистовой  дрожи,  не  заставляло  так
внезапно сжиматься и снова трепетать его бедное  сердце,  как  вид  этих
посланниц, приводящих в восторг или в отчаяние. Он весь цепенел от тоски
при мысли, что ему уже никогда не придется вскрывать такие послания.
   Снова он спрашивал себя: что произошло с ней с тех  пор,  как  он  ее
покинул?  Страдала  ли  она,  сожалела  ли  о  друге,   отторгнутом   ее
равнодушием, или примирилась с разрывом, лишь  слегка  задетая  в  своем
самолюбии?
   Желание узнать дошло до такой крайности, стало таким мучительным, что
у него  возникла  дерзкая  и  неожиданная,  но  еще  неясная  мысль.  Он
направился в Фонтенбло. Придя туда, он зашел на телеграф; душа его  была
полна сомнений и животрепещущего беспокойства. Но какая-то сила  толкала
его, какая-то неодолимая сила, исходившая из самого сердца.
   Дрожащей рукой он взял со стола телеграфный бланк и вслед за именем и
адресом г-жи де Бюрн написал:

   "Мне так хотелось бы знать, что вы думаете обо  мне!  Я  не  в  силах
ничего забыть.
   Андре Мариоль. Монтиньи".

   Он вышел, нанял экипаж и вернулся в Монтиньи, тревожась,  волнуясь  и
уже сожалея о своем поступке.
   Он рассчитал, что если она удостоит его ответом, он получит ее письмо
через два дня; но весь следующий день он уже не выходил из дому, надеясь
и страшась получить телеграмму.
   Около трех часов, когда он  качался  в  гамаке  под  липами  у  реки,
Элизабет сказала ему, что какая-то дама хочет его видеть.
   Он пришел в такое смятение, что у него перехватило дыхание; когда  он
подходил к дому, ноги его подкашивались, сердце стучало Он  все  еще  не
смел надеяться, что это она. Он распахнул дверь в гостиную,  и  г-жа  де
Бюрн, сидевшая на диване,  встала  и,  улыбаясь  сдержанной  улыбкой,  с
некоторой принужденностью в лице и манерах, протянула ему руку:
   -  Я  приехала  узнать,  как  вы  живете,  -  телеграф   недостаточно
обстоятельно выполнил эту задачу.
   Он так побледнел, что в глазах ее мелькнула радость, и был  настолько
потрясен и взволнован, что не мог говорить, а только  прижимал  к  губам
протянутую ему руку.
   - Боже! До чего вы добры! - промолвил он наконец.
   - Нет, просто я не забываю друзей и беспокоюсь о них.
   Она глядела ему прямо в лицо тем пытливым, глубоким женским взглядом,
который сразу улавливает все, проникает  в  мысли  и  разоблачает  любое
притворство. Она, очевидно,  была  удовлетворена,  потому  что  лицо  ее
озарилось улыбкой.
   - Ваш уголок очень мил. Счастливо в нем живется?
   - Нет.
   - Неужели? В такой прелестной местности, в  этом  чудесном  лесу,  на
этой очаровательной речке?  Вы,  вероятно,  наслаждаетесь  здесь  полным
покоем и счастьем?
   - Нет.
   - Почему же?
   - Потому что и здесь не могу забыть...
   - А вам необходимо что-то забыть, чтобы стать счастливым?
   - Да.
   - Можно узнать, что именно?
   - Вы сами знаете.
   - Значит?
   - Значит, я очень несчастен.
   Она сказала с самодовольным состраданием:
   - Я догадалась об  этом,  получив  вашу  телеграмму,  и  потому-то  и
приехала, твердо решив сразу же  вернуться  обратно,  в  случае  если  я
ошиблась.
   Помолчав, она добавила:
   - Раз я не уезжаю немедленно, нельзя ли мне осмотреть ваши  владения?
Вон та липовая  аллея  кажется  мне  очень  привлекательной.  Там  будет
прохладней, чем здесь, в гостиной.
   Они вышли. Она была в розовато-лиловом костюме, который сразу же  так
гармонично  слился  с  зеленью  деревьев  и  голубизной  неба,  что  она
представилась  ему  изумительной,   как   видение,   обольстительной   и
прекрасной, в совершенно неожиданном и новом для него свете. Ее  длинная
и такая гибкая талия, утонченное и свежее лицо, легкая прядь  золотистых
волос,  выбившихся   из-под   большой   тоже   розовато-лиловой   шляпы,
обрамленной, как сиянием, большим  страусовым  пером,  ее  тонкие  руки,
державшие закрытый  зонтик,  ее  немного  жесткая,  надменная  и  гордая
походка - все вносило в этот  деревенский  садик  нечто  неестественное,
неожиданное, экзотическое, странное и сладостное впечатление, как бы  от
персонажа из сказки, из грезы, с гравюры, с  картины  Ватто,  персонажа,
созданного воображением поэта или  живописца  и  вздумавшего  явиться  в
деревню, чтобы поразить своей красотой.
   Глядя на нее с глубоким трепетом,  полный  прежней  страсти,  Мариоль
вспомнил двух женщин, которых он видел на улице в Монтиньи.
   Она спросила:
   - Кто эта девушка, которая отворила мне дверь?
   - Прислуга.
   - Она не похожа.., на горничную.
   - Да. Она в самом деле очень мила.
   - Где вы нашли такую?
   - Совсем неподалеку,  в  гостинице  для  художников,  где  постояльцы
посягали на ее добродетель.
   - Которую вы уберегли? Он покраснел:
   - Которую я уберег.
   - Может быть, себе на пользу?
   - Конечно, себе на пользу я предпочитаю видеть возле себя хорошенькое
личико, а не безобразное.
   - Это все, что она вам внушает?
   - Пожалуй,  она  мне  еще  внушала  непреодолимую  потребность  снова
увидеть вас, потому что каждая женщина, которая хоть на  миг  привлекает
мое внимание, приводит все мои помыслы к вам.
   - Ловко сказано! И она  любит  своего  спасителя?  Он  покраснел  еще
больше. Молниеносно промелькнувшая в нем  уверенность,  что  ревность  к
кому бы то ни было должна воспламенить  сердце  женщины,  заставила  его
солгать наполовину. Он нерешительно ответил:
   - Об этом мне ничего не известно. Возможно.  Она  очень  заботлива  и
полна внимания ко мне.
   Едва уловимая досада заставила г-жу де Бюрн прошептать:
   - А вы?
   Он устремил на нее горящие любовью глаза и сказал:
   - Ничто не может отвлечь меня от  вас.  Это  тоже  было  очень  ловко
сказано, но она уже ничего не заметила - до  того  неоспоримо  правдивой
показалась ей эта фраза. Могла ли женщина,  подобная  ей,  усомниться  в
этом?  Она  действительно  не  усомнилась  и,  вполне   удовлетворенная,
отбросила всякую мысль об Элизабет.
   Они сели на парусиновые стулья, в тени лип, над водой.
   - Что вы подумали, когда я уехал?
   - Что вы очень несчастны.
   - По моей вине или вашей?
   - По нашей общей.
   - А потом?
   - А потом, чувствуя, как вы взволнованы и  возбуждены,  я  рассудила,
что самым мудрым будет дать вам прежде всего возможность успокоиться.  И
я стала ждать.
   - Чего же вы ждали?
   - Весточки от вас. Я ее получила,  и  вот  я  здесь...  И  сейчас  мы
побеседуем с вами, как серьезные люди. Итак, вы меня по-прежнему любите?
Я спрашиваю об этом не как кокетка... Я спрашиваю как друг.
   - Я по-прежнему вас люблю.
   - Чего же вы хотите?
   - Не знаю! Я в ваших руках.
   - О, мне все очень ясно, но я не выскажу вам своих  мыслей,  пока  не
узнаю ваших. Расскажите мне о себе, обо  всем,  что  творилось  в  вашем
сердце, в вашем уме, с тех пор как вы скрылись.
   - Я думал о вас, вот и все, что я делал!
   - Да, но как? В каком смысле? К чему вы пришли?  Он  рассказал  ей  о
своем решении излечиться от любви к ней, о своем бегстве, о скитаниях  в
этом огромном лесу,  где  он  нашел  только  ее  одну,  о  днях,  полных
неотступных  воспоминаний,  о  ночах,  полных  грызущей   ревности;   он
рассказал с полной чистосердечностью обо  всем,  кроме  любви  Элизабет,
имени которой он больше не произносил.
   Она его слушала, уверенная в  его  правдивости,  убежденная  чувством
своего господства над ним еще больше, чем  искренностью  его  голоса,  в
восторге от своего торжества, от того, что снова владеет им, потому  что
она все-таки очень любила его.
   Потом  он  стал  горько  жаловаться  на  безвыходность  положения  и,
разволновавшись от рассказа о том, как он исстрадался и что передумал, и
в страстном, неудержимом порыве, но без гнева и  горечи,  возмущенный  и
подавленный неизбежностью, снова стал упрекать  ее  в  бессилии  любить,
которым она была поражена.
   - Одни лишены дара нравиться, а вы лишены дара любить, - повторял он.
   Она прервала его, вооруженная целым рядом возражений и доводов.
   - Зато я обладаю даром постоянства, - сказала она. - Неужели вы  были
бы менее несчастны, если бы, после того как  я  десять  месяцев  обожала
вас, теперь влюбилась бы в другого?
   Он воскликнул:
   - Неужели женщине невозможно любить только одного человека?
   Она с живостью возразила:
   - Нельзя любить бесконечно; можно  только  быть  верной.  Неужели  вы
думаете, что исступленное чувство должно продолжаться годами? Нет и нет!
Ну, а те женщины, что живут одними страстями, буйными,  длительными  или
короткими вспышками своих капризов, превращают свою жизнь в роман. Герои
сменяются, обстоятельства и события полны неожиданностей и разнообразия,
развязка всегда новая. Признаю, что все  это  для  них  очень  весело  и
увлекательно, потому что волнения завязки, развития и конца  каждый  раз
возрождаются. Но когда это кончено - это кончено навсегда.., для него...
Понимаете?
   - Да, в этом есть доля правды. Но я не понимаю, куда вы клоните.
   - Вот куда: нет такой страсти, которая продолжалась бы очень долго, -
я говорю о жгучих, мучительных  страстях,  вроде  той,  которой  вы  еще
страдаете. Это припадок, который вам тяжело достался, очень тяжело, -  я
это  знаю,  чувствую,  -  из-за..,  скудости  моей  любви,  из-за   моей
неспособности изливать свои чувства. Но этот  припадок  пройдет,  он  не
может быть вечным.
   Она умолкла. Он тревожно спросил:
   - И тогда?
   - И тогда, я полагаю, для женщины благоразумной  и  спокойной,  вроде
меня, вы можете оказаться превосходным  любовником,  потому  что  в  вас
много такта. И наоборот,  вы  были  бы  отвратительным  мужем.  Впрочем,
хороших мужей не бывает и не может быть.
   Он спросил удивленно и немного обиженно:
   - Зачем же сохранять любовника, которого  не  любишь  или  перестаешь
любить? Она живо ответила:
   - Мой друг, я люблю по-своему! Холодно, но все же люблю.
   Он покорно заметил:
   - А главное, вам нужно, чтобы вас любили и показывали это.
   - Да, правда. Я это обожаю.  Но  и  мое  сердце  нуждается  в  тайном
спутнике.  Тщеславная  склонность  к  вниманию  света  не  лишает   меня
возможности быть верной и преданной и думать, что я  могу  дать  мужчине
нечто совсем особенное, недоступное никому другому: честную преданность,
искреннюю привязанность сердца, полное и  сокровенное  доверие  души,  а
взамен получить от него,  вместе  со  всей  нежностью  любовника,  столь
редкое и сладостное ощущение, что я не совсем одинока.  Это  не  любовь,
как вы ее понимаете, но и это чего-нибудь да стоит!
   Он склонился к ней, весь дрожа от волнения, и прошептал:
   - Хотите, я буду этим человеком?
   - Да, немного позднее, когда вам станет полегче. А в  ожидании  этого
примиритесь с мыслью время от времени немного страдать из-за  меня.  Это
пройдет, а так как вы страдаете при любых условиях,  то  лучше  страдать
при мне, чем вдали от меня. Не правда ли?
   Ее улыбка как будто говорила ему: "Ну поверьте же мне хоть  немного!"
Видя,  как  он  трепещет  от  страсти,  она  испытывала  во  всем   теле
своеобразное  наслаждение,  довольство,  от  которого   по-своему   была
счастлива,  как  счастлив  ястреб,  бросающийся   с   высоты   на   свою
зачарованную добычу.
   - Когда вы вернетесь? - спросила она.
   Он ответил:
   - Да.., хоть завтра.
   - Пусть будет завтра. Вы отобедаете у меня?
   - Да.
   - Ну, а теперь мне пора ехать,  -  сказала  она,  взглянув  на  часы,
вделанные в ручку зонтика.
   - Почему так скоро?
   - Потому что я еду с пятичасовым. Я жду к обеду  нескольких  человек,
княгиню фон Мальтен, Бернхауза,  Ламарта,  Масиваля,  Мальтри  и  одного
новенького - господина де Шарлена, путешественника, который  только  что
вернулся из интереснейшей экспедиции в Северную Камбоджу. Все  только  о
нем и говорят.
   Сердце Мариоля на мгновение сжалось. Все эти  имена  одно  за  другим
причиняли ему боль, словно его жалили осы. В них таился яд.
   - Не хотите ли отправиться сейчас же и прокатиться со мною по лесу? -
предложил он.
   - С удовольствием. Но сначала дайте мне чашку чая с гренками.
   Когда потребовалось подать чай, Элизабет нигде не могли найти.
   - Она куда-то убежала, - сказала кухарка.
   Госпожа де Бюрн не обратила на это  внимания.  В  самом  деле,  какие
опасения могла ей теперь внушать горничная?
   Потом они сели в ландо, ожидавшее у ворот. Мариоль велел кучеру ехать
дорогой, несколько более длинной, но пролегавшей около Волчьего оврага.
   Когда они очутились  под  высоким  зеленым  навесом,  в  мирной  тени
которого веяло прохладой и слышалось соловьиное пение, она  воскликнула,
охваченная тем невыразимым ощущением, которым всемогущая и  таинственная
красота мира с помощью зрения потрясает нашу плоть:
   - Боже! Как здесь хорошо! До чего красиво, до чего очаровательно, как
все это умиротворяет!
   Она дышала полной грудью, радостная и взволнованная, словно  грешница
у причастия, вся проникнутая истомой и умилением. Она положила  руку  на
руку Андре.
   А он подумал: "Да! Природа! Опять гора Сен-Мишель!" -  в  глазах  его
промелькнул, как видение, поезд, идущий  в  Париж.  Он  проводил  ее  до
станции. Расставаясь с ним, она сказала:
   - До завтра, в восемь!
   - До завтра, в восемь!
   Она уехала сияющая, а он вернулся домой, довольный и  счастливый,  но
все-таки полный тревоги, потому что ничто не разрешилось до конца.
   Но зачем же бороться?  У  него  уже  не  было  сил.  Она  влекла  его
непонятной, неодолимой прелестью. Бегство от нее не освободило  его,  не
разлучило с ней, а было только  невыносимым  лишением,  между  тем  как,
покорясь ей, он получит от нее все, что она обещала, потому что  она  не
лжет.
   Лошади рысью бежали под деревьями,  и  он  подумал,  что  за  все  их
свидание ей даже не пришло в голову, ей ничто  не  подсказало  хоть  раз
протянуть ему губы. Она была все та же. Ничто  никогда  не  изменится  в
ней, и, может быть, он всю жизнь будет так же страдать из-за нее. Память
о жестоких часах, уже пережитых  им,  о  часах  ожидания  в  невыносимой
уверенности, что ему никогда не удастся ее воспламенить,  снова  сжимала
его сердце, вызывая в нем предчувствие и боязнь предстоящей борьбы и тех
же душевных терзаний в будущем.  И  все-таки  он  был  готов  лучше  все
перетерпеть, чем снова потерять ее, готов был вновь  покориться  вечному
желанию,  превратившемуся  в  какую-то  свирепую  и  неутолимую   жажду,
сжигавшую его тело.
   Приступ бешенства, который столько раз  находил  на  него,  когда  он
возвращался из Отейля один, уже снова овладевал им, заставляя метаться в
ландо, катившем в прохладной тени высоких деревьев, как вдруг мысль, что
его ждет Элизабет, такая свежая, юная и хорошенькая, с  сердцем,  полным
любви, с поцелуями на устах, разлилась в нем сладкой отрадой. Сейчас  он
обнимет ее и, закрывши глаза,  обманывая  самого  себя,  как  обманывают
других, сливая в опьянении объятий ту, которую он любит, с той,  которая
любит его, будет обладать ими обеими. Конечно, даже и сейчас его  влекло
к  ней  тем  благодарным  влечением  плоти  и  духа,  которое  рождается
сознанием разделенной любви и взаимной  нежности  и  всегда  пронизывает
животную природу человека. Не будет ли для его  мучительной,  иссушающей
любви это соблазненное им дитя светлым родником, обретенным на  вечернем
привале, надеждой на прохладную воду, поддерживающей бодрость  духа  при
переходе через пустыню?
   Но когда он приехал домой, оказалось, что Элизабет еще не  вернулась;
он испугался, встревожился и спросил у другой служанки:
   - Вы уверены, что она ушла из дома?
   - Да, сударь.
   Он вышел, надеясь где-нибудь ее встретить.
   Пройдя несколько шагов, перед тем как свернуть на  улицу,  тянувшуюся
вдоль  долины,  он  увидел  перед  собой  на  бугре   старую,   широкую,
приземистую  церковь  с  низенькой  колокольней,  присевшую  над  домами
деревушки, как курица над цыплятами.
   Догадка, предчувствие подтолкнули  его.  Как  знать,  какие  странные
мысли могут родиться в сердце женщины? Что  она  подумала?  Что  поняла?
Где, как не здесь, ей укрыться, если тень истины промелькнула  перед  ее
глазами?
   В храме было очень  темно,  потому  что  уже  вечерело.  Только  один
догоравший светильник у дарохранительницы  свидетельствовал  о  незримом
присутствии  божественного  Утешителя.  Мариоль  быстро   прошел   между
скамьями. Подойдя к хору, он увидел женщину, которая стояла на  коленях,
закрыв лицо руками. Он подошел к ней, узнал ее и коснулся ее плеча.  Они
были одни.
   Она вздрогнула и подняла голову. Она плакала.
   - Что с тобой? - спросил он. Она прошептала:
   - Я все поняла. Вы здесь потому, что она огорчила вас.  Она  за  вами
приехала.
   Он был тронут страданием, которое на этот  раз  причинил  он  сам,  и
проговорил;
   - Ты ошибаешься, детка, я в самом деле возвращаюсь в Париж, но и тебя
увожу с собой. Она недоверчиво повторила:
   - Неправда! Неправда!
   - Клянусь тебе!
   - Когда же?.
   - Завтра.
   Опять зарыдав, она прошептала: "Боже мой, боже мой!"
   Он обнял ее за плечи, помог встать,  увлек  за  собой,  спустился  по
склону холма в сгустившуюся темноту ночи, а когда  они  вышли  на  берег
реки, он усадил ее на траву и сел рядом с ней Он слышал, как  билось  ее
сердце и прерывалось дыхание, и, смущенный  раскаянием,  прижимая  ее  к
себе, стал шептать ей на ухо такие ласковые слова, каких еще никогда  ей
не говорил. Он был охвачен жалостью и пылал желанием, он почти не  лгал,
почти не обманывал  ее;  сам  удивляясь  тому,  что  он  говорит  и  что
чувствует, он спрашивал себя: как  может  он,  еще  весь  трепещущий  от
встречи с той, чьим рабом будет навеки, так  волноваться  и  дрожать  от
вожделения, утешая это любовное горе?
   Он обещал ее "очень любить" - он не сказал просто "любить", -  обещал
нанять  ей  совсем  близко  от  себя  хорошенькую   дамскую   квартирку,
обставленную изящной мебелью и с горничной, чтобы та прислуживала ей.
   Внимая ему, она успокаивалась, приходя понемногу в себя, не  в  силах
поверить, чтобы он стал ее так обманывать, понимая по звуку его  голоса,
что он говорит искренне Убежденная и восхищенная мыслью,  что  она  тоже
будет "барыней", ослепленная  грезой  девочки,  родившейся  в  бедности,
мечтой трактирной служанки, вдруг ставшей  подругой  такого  богатого  и
важного господина, она опьянела от вспыхнувших в ней желаний, гордости и
благодарности, которые смешивались с ее любовью к Андре.
   Она закинула  руки  ему  на  шею  и,  покрывая  его  лицо  поцелуями,
лепетала:
   - Я так вас люблю! Вы для меня все на свете! Он был глубоко растроган
и, отвечая на ее ласки, прошептал - Милая, милая крошка!
   Она уже почти забыла о появлении незнакомки, только  что  причинившей
ей столько горя. Но все-таки безотчетное сомнение еще шевелилось в  ней,
и она вкрадчиво спросила его ласковым голосом:
   - А вы вправду будете меня любить так же, как здесь?
   Он уверенно ответил:
   - Я буду тебя любить так же, как здесь. 40




Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
Либмонстр - читай и публикуй!
Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)



Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

Старая библиотека, 2009-2024. Все права защищены (с) | О проекте | Опубликовать свои стихи и прозу

Worldwide Library Network Белорусская библиотека онлайн

Новая библиотека