П. И. Мельников-Печерский

На станции

                                  Рассказ 


     
     Надвигалась  грозовая туча; изредка сверкала молния, порой раскатывался
гром  в поднебесье... Стал накрапывать дождик, когда приехал я на Рекшинскую
станцию. 
     Станционный  дом  сгорел,  на  постройку нового третий год составляется
смета: пришлось укрываться от грозы в первой избе. 
     Крестьяне  в  поле,  на  работе.  В  избе  восьмилетняя девчонка качает
люльку, да седой старик шлею чинит. 
     - Бог на помочь, дедушка! 
     - Спасибо, кормилец! 
     - Что работаешь? 
     -  Да вот шлею чиню. Микешка, мошенник, намедни с исправником ездил, да
пес  его  знает,  в кабак ли в Еремине заехал, в городу ль у него на станции
озорник  какой  шлею изрезал... Что станешь делать!.. На смех, известно, что
на  смех.  Видят,  парень хмельной, ну и потешаются, супостаты... Шибко стал
зашибать Микешка-то, больно шибко. Беда с ним да и полно. 
     - Что он тебе?.. Сын али внук? 
     - Какой сын! В работниках живет. 
     - Зачем же ты пьяницу в работниках держишь? 
     -  А  как  же  его  не держать-то?.. Его дело сиротское - сгинуть может
человек...  А у меня в дому все-таки под грозой. У него же мать старуха, вон
там  на задах в кельенке живет. Ей-то как же будет, коль его прогоню?.. Она,
сердечная, только сыном и дышит. 
     Пережидая  грозу,  долго  толковал  я с Максимычем - так звали старика.
Зашла речь про исправника. Максимыч его расхваливал. 
     -  Исправник  у нас барин хороший, самый подходящий, - говорил он. - Не
то  чтобы  драться,  как  покойник  Петр Алексеич, - царство ему небесное! -
словом  никого не обидит. Славный барин - дай бог ему здоровья, - все творит
по  закону.  А  покойник  Петр  Алексеич  -  лютой  был, такой лютой, что не
приведи  господи. Зверь, одно слово, зверь. А нынешний, Алексей-от Петрович,
барин  тихий,  богобоязненый:  вот  третий  год  доходит - волосом никого не
тронул.  А  сам  весь в кавалериях, а на правой рученьке двух перстиков нет:
на войне, слышь, отсекли. 
     Вот  уж  третий  год  сидит  он  у  нас  в  исправниках и все по закону
поступает.  Уложенна  книга  завсегда  при  нем.  Чуть  какую провинность за
мужиком  приметит,  тотчас  ему  ту  провинность  в  Уложенной  сыщет и даст
вычитать  самому,  а  коли  мужик неграмотный, пошлет за грамотеем, не то за
дьячком,  аль  за  дьяконом, аль и за попом... Велит статью вслух прочитать,
растолкует  ее,  да  что  по  статье  следует,  то  и  сделает, а каждый раз
маленько  помилует.  Ведь во всякой статье и большой есть взыск и маленький:
так  Алексей  Петрович,  дай  бог  ему  здоровья,  все маленький кладет... И
всегда  судит  на  людях,  сотские  каждый раз всю деревню собьют, чтобы все
видели,  чтоб все слышали, как он суд и расправу дает. "Терпеть, говорит, не
могу  творить  суд  втайне,  пущай,  говорит,  весь мир знает, что я сужу по
правде,  по  закону,  по  совести..."  И точно... Всегда взыск делает, как в
Уложенной  книге  батюшка  царь  написал...  И  завсегда  маленько  посбавит
взыску-то...  Отец  родной,  не  барин...  Все  им  довольны  остаются. Бога
благодарят за такого исправника. 
     Спервоначалу,  как  наехал,  мужички,  как водится, сложились было всей
вотчиной:  хлеб-соль  ему поднесли и почесть. Хлеб-соль принял: "от хлеба от
соли,  говорит,  грех  отказываться,  и  потому  я,  по божьему веленью, его
принимаю,  а  взяток и посулов брать не могу, а потому и вашего мне не надо.
Не  такой,  говорит,  я  человек,  служил, говорит, богу и великому государю
верой  и  правдой,  на войне кровь проливал и не один раз жизнь терял. Стало
быть,  взятками  мне заниматься нельзя, мундира марать я не должен. А закон,
говорит,  буду  над вами наблюдать строго: у меня, говорит, чтобы все как по
струнке   ходило.  Наперед  приказываю,  чтобы  в  каждом  доме  весь  закон
исполнялся.  Не  то,  говорит,  держите  ухо  востро. Наперед говорю: строго
взыщу,  как по закону следует, взыщу. Мне, говорит, что? Притеснять мужика и
от  бога грех, и по своей душе не могу, потому что век свой в военной службе
служил.  А  что  закон предписывает, содержать буду крепко и супротив закона
ни единому человеку поноровки не дам". 
     На  такие речи осмелились мужички спросить Алексея Петровича: про какие
же  это законы изволит он речь вести. "Про все, бает, законы говорю, сколько
их ни на есть, чтобы все исполнялись до единого". 
     Мужички опять осмелились доложить: 
     -  Мы-де, ваше высокоблагородие, законов не разумеем. Люди мы не мятые,
грамоте  не  знаем,  законов  не  читали,  и в остроге мало которые из нашей
вотчины  сидели...  Там,  слышь,  законам-то  старые  тюремные сидельцы всех
обучают... 
     На это слово молвил Алексей Петрович: 
     -  Милые  вы  мои  мужички!  Есть  в нашем Российском государстве такой
закон,  что  неведением  законов отрицаться не можно: стало-быть, вы, ничего
еще  не  видя,  передо мной супротивность закону сделали, коли говорите, что
закон  вам  неизвестен...  На  первый раз прощаю... Суди меня бог да великий
государь  -  беру  грех  на  душу; а вперед держите ухо востро. Да помните у
меня:  ежели  кто осмелится ко мне со взятками подойти аль с почестью, так я
распоряжусь по-военному: до полусмерти запорю. Слышите ли? 
     Замялись   мужички.  Обидно,  знаешь,  стало:  перво  дело  -  почестью
побрезговал,  а  они  сто целковеньких со всяким было усердием; другое дело,
больно  уже темные речи загибает. Сразу-то разумных его речей и вдомек взять
не могли. 
     Шлет  он  по  малом времени наперед себя рассыльных... Свят, свят, свят
господь  бог Саваоф!.. - торопливо крестясь, прервал речь свою Максим, когда
яркая  молния  чуть  не  ослепила  нас,  и в ту ж минуту с треском и будто с
пушечными выстрелами загрохотал гром над нашими головами. 
     -  Ай,  господи,  батюшка!  В  поле-то  кого  не  зашибло ли, - скорбно
проговорил  Максимыч,  немножко  оправившись... И, мало помолчав, вполголоса
продолжал речь свою про исправника. 
     -  Шлет  Алексей Петрович по всем волостям, по всем вотчинам повестить,
новый,  дескать,  исправник едет, в каждом бы дому по закону все было. А что
такое  по закону - ни бумагой, ни речью того не приказывает. Приезжает к нам
в  деревню  Рекшино...  Дело-то было зимой, перед масленицей; чуть ли в саму
широку  субботу.  [Суббота перед масленицей. Самые большие базары по селам.]
Во  всяком  дому  побывал,  на  что  келейны  ряды,  и те исходил, ни единой
кельенки не проминовал. А у самого в руках Уложенная. 
     К  первому  зашел  к Захару Дмитричу: изба-то у него с краю. Вошел, как
следует,  только  в  шапке,  и,  снявши  ее,  на  стол  положил.  По-нашему,
по-крестьянскому,  это  бы грешно, а по-вашему, по-господски то есть, может,
так  и  надо.  У  Захара  дедушка  слепенький  есть - лет девяносто с лишком
старичку.  Сидел  он  той порой на кути. И с ним поговорил Алексей Петрович,
про  стары годы расспросил и про то, уважают ли его внучата, доволен ли ими.
С  хозяйкой  поговорил, за досужество в избе похвалил и все нашел по закону,
в  порядке.  Да, выходя из избы стал на голбец [деревянный пристенок у печи]
и заглянул на печку. 
     - Зачем, говорит, Захару рогожка-то на печи? 
     -   А   вот,   батюшка,   ваше   высокоблагородие   Алексей   Петрович,
слепенький-от  дедушка-то  спит  на  эвтом  самом  месте.  Ему  рогожка-то и
подослана. 
     -  Ну  -  говорит Алексей Петрович, - это дело не ладно, этого закон не
позволяет. 
     -  Да  ведь,  батюшка,  ваше высокоблагородие, - проговорил Захар, - на
печи-то  горячо  живет,  без  рогожки-то  старец спину сожжет... Без рогожки
никак невозможно. 
     -  Пущай,  говорит,  дедушка  на полатях спит, а рогожу на печи держать
закон не дозволяет. 
     -  Да ему, батюшка, ваше высокоблагородие, на полати-то и не взлезть. И
на  печку-то  с  грехом  лазит. Намедни упал, сердечный, да таково расшибся,
что  думали,  решится  совсем, за попом даже бегали. Дело-то его ведь больно
старое. 
     -  На  полати не взлезет, так на лавке вели ему спать, а рогожи на печи
не держи: закон запрещает. 
     -  Как  же это возможно, ваше высокоблагородие, - сказал Захар. - Где ж
это  видано?  Где  ж слепому старцу и быть, как не на печи? Дело его старое:
на  лавке  холодно.  Да  и  нельзя,  батюшка  Алексей  Петрович.  По-нашему,
по-крестьянскому  -  старшему в семье на печи место. Как же сам-от я с женой
на  печи  развалюсь,  а  дедушку  на  лавку  положу? Такое дело сделать: и в
здешнем свете от людей покор, и на страшном суде Христос ответа потребует. 
     -  А  когда  так,  - говорит Алексей Петрович, - так постели дедушке на
печь  тюфяк,  да  только  чтоб  не  сеном был набит, не соломой, не мочалой,
потому что все это запрещено. Набей его конской гривой либо пухом. 
     -  С нашими ли достатками, батюшка, ваше высокоблагородие, такие тюфяки
заводить?..  Чем пуховый тюфяк справлять, лучше на те деньги другу лошаденку
купить. 
     -  Как  знаешь,  -  говорит  Алексей Петрович, - я ведь тебя не неволю.
Только  смотри  у меня, вперед берегись. Теперь я с тебя по закону невеликое
взыскание  возьму,  а ежели вдругорядь на печи рогожу найду, взыскание будет
большое.  Помни  это.  Было  ведь,  кажется,  вам  всем приказано, чтобы все
готовы  были,  что  законы  я  буду  содержать  крепко.  Рассыльного нарочно
присылал...  А  вам  все  нипочем!  Не  пеняйте же теперь на меня... Грамоте
знаешь? 
     - Господь умудрил, - говорит Захар. 
     Алексей Петрович ему Уложенную в руки. 
     - Читай вот в этом месте, - говорит. - Читай вслух. 
     Вычитывает  Захар:  "кто порох да серу, селитру да солому али рогожу на
печи держать будет, с того денежное взыскание от одного до ста рублей". 
     Взвыл  Захарушка,  увидавши  такой  закон.  Сам  видит,  что надо будет
разориться.  Все  заведение  продать и с избой вместе, так разве-разве сотню
целковых выручишь. Вот-те и рогожка! 
     Повалился   в   ноги   Алексею   Петровичу,   хозяйка  тоже,  ребятишки
заголосили,  а  дедушка  хотел  было  поклониться,  да сослепа лбом на ведро
стукнулся, до крови расшибся. Лежит да охает. 
     -  Помилосердствуйте,  батюшка, ваше высокоблагородие, - голосит Захар,
-  ведь  это  выходит, что мне за рогожку надо всем домом решиться... Будьте
милостивы!..  Мы  про такой закон, видит бог, и не слыхали... От простоты...
Ей-богу, от одной простоты, ваше высокоблагородие. 
     Алексей Петрович на то кротко да таково любовно промолвил: 
     -  Неведением  закона,  братец  ты  мой, отрицаться не повелено. На это
тоже закон есть. 
     -  Да  где  ж  я,  -  вопит  Захар,  -  сто целковых-то возьму? Люди мы
несправные, всего третий год, как с братовьями разделились. 
     Так  ведь  вот  какой  добрый  барин-от,  дай  бог ему доброе здоровье!
Другой  бы не помилосердствовал, сказал бы: "вынь да положь сто целковых", и
говорить    бы    много   не   стал;   а   он   только   десятью   целковыми
удовольствовался... Добрая душа, правду надо говорить! 
     Пошел  Алексей  Петрович  от Захара к Игнатию Зиновьеву. Изба-то рядом.
Ну  там все этак же. Обошелся чинно, ласково, безобидно... Свят, свят, свят,
господь Саваоф, исполнь небо и земля величества славы твоя!.. 
     Опять  ярко-синяя  молния,  опять  страшный  громовой  удар.  Старик со
страхом   крестился,   ребенок   визжал,   девчонка   со  страху  под  лавку
запряталась. 
     Оправившись, Максимыч так продолжал речь свою: 
     -  А хоша у Игнатья тоже рогожка на печи была, да, услыхавши про беду у
соседа,  на двор ее выкинул. Алексей Петрович противного у него не приметил,
да, выйдя из избы, полез на чердак. 
     - А где, говорит, у тебя кадка с водой, где, говорит, швабра? 
     - Какая кадка, батюшка, ваше высокоблагородие? - спрашивает Игнатий. 
     - А ради пожарного случая, говорит, которую велено ставить. Где она? 
     Игнатий ему: 
     -  Мне,  батюшка, ваше высокоблагородие, по разводу, на пожар с ухватом
ходить.  И  на доске, что у ворот прибита, ухват намалеван. Про кадку да про
швабру впервой слышу. 
     - Как впервой? Да ведь у тебя должна же быть кадка с водой на чердаке? 
     -  А  на  что ж она потребуется, осмелюсь спросить вас, батюшка Алексей
Петрович?  Дело теперь зимнее: вода в кадке замерзнет, какая ж от нее польза
будет?  А  шваброй-то  что  тут  делать,  когда божьим гневом грех случится?
Теперь  на  крыше  снегу-то  на  аршин. Да и летом, коли за грехи несчастный
случай  доведется,  не  со  шваброй  мне на крыше сидеть, а скорее бежать на
пожар  с ухватом. И на доске намалевано, что с ухватом. А ежель по соседству
загорится,  так  уж тут, батюшка, ваше высокоблагородие, не до швабры, не до
ухвата:  тут  скорей  за  свое добришко хватишься, чтоб на задворицу его для
бережья повытаскать. 
     -  Да  ты  много-то,  милый  мой,  не  растабарывай,  - говорит Игнатию
Алексей  Петрович.  -  Не  я выдумал, чтоб кадка да швабра у тебя на чердаке
была. Царское повеление, законом предписано. На-ка, вот, читай. 
     - Да я, батюшка, слепой человек: грамоте не обучен. 
     Велел  грамотника  призвать.  Тот  же сердечный Захар пришел. Подал ему
спервоначалу  Алексей  Петрович  двенадцатый  том...  Так,  кажись, закон-от
прозывается. 
     - Читай, говорит, вслух. 
     Вычитывает  Захар, что у всякого крестьянина на чердаке надо быть кадке
с водой и швабре. 
     - Фу, ты, прорва какая! А мы и не ведали. 
     После того Алексей Петрович Захару Уложенну в руки. Показывает статью. 
     - Читай, говорит, да погромче, чтобы все слышали. 
     Вычитывает Захар: 
     "Коли  у  хозяев  домов  нет  в  готовности  на случай пожара сосудов с
водой, с того брать по закону от пятидесяти копеек до пяти рублей". 
     У  всех  руки  так и опустились, для того, что ни у кого на чердаках ни
кадок  с  водой, ни швабры и даже никакой посуды, про какую Захар вычитал, с
роду  не  бывало...  Ко всякому мужику Алексей Петрович потрудился на чердак
слазить. Все перед законом остались виноваты. 
     Что  ж  ты думаешь, кормилец? Ведь добрый-от какой! Закон уж велит пять
целковых  за  ту  провинность  взять,  а  он,  дай бог ему доброго здоровья,
только  по  зелененькой  со  двора справил... Такой барин, такой добрый, что
весь  свет выходи - другого не найдешь. Дай господи ему многолетнего здравия
и души спасения!.. Хороший, хороший человек... 
     -  Лошади  готовы,  -  сказал вошедший мужик. - За смазочку бы старосте
надо... 
     - Прощай, дедушка!.. 
     - Прости, родной, прости!.. Дай бог тебе благополучно! 
     - Так хорош у вас Алексей Петрович? - спросил я его еще раз по выходе. 
     -  Расхороший-хороший, - отвечал Максимыч, - такой хороший, что не надо
лучше. 
     Гроза  промчалась...  Свежо,  благовонно...  Стрелой летели добрые кони
вдоль  по  уезду,  что так благоденствовал под отеческим управленьем доброго
Алексея Петровича.