Юрий МамлеевИскатели
В тоскливом, заброшенном дворике на окраине Москвы живет самый
различный, то толстозадый, угрюмый, то тонкий, вьющийся и крикливый люд.
Мат, вперемежку с глубокими философскими откровениями, день и ночь висит в
воздухе. Философствуют все, от мала до велика: и начитанные дети, и отекшие
от переживаний жирные бабы, и мускулистые, шизоидные мужчины.
Среди молодежи самым первым интеллектуалом является, несомненно, Гриша
Пеньков. Уже хотя бы потому, что он единственный глубоко рассуждает о смысле
жизни.
Гриша - огромный, чудовищной силы малый лет тридцати с очень тяжелым,
массивным, не то от дум, не то от толщины костей, черепом и звериным,
отпугивающим детей и приманивающим женщин, оскалом. Обычно в карманах его по
ножу.
Уже целый месяц у него длится скандальный, громкий, на всю улицу роман
с дворовой проституткой Танечкой.
Танечка - полный антипод Пенькову. Она маленькая, изящная, с
распущенными волосами и томными порочными глазами. Но иногда ее глазенки
загораются искристым, восторженным светом, как у гимназистки, смотрящей в
небо.
Больше всего на свете она любит стихи, проституцию и любовь. Да, да,
любовь. С самого первого дня ее тяжкого, тротуарно-слезливого падения
Танечку преследует мысль о большой, светлой, как крылья ангела, любви. Чего
только она не делала для этого!
Одному толстому пьяному мужику она нарисовала углем на его жирной,
помойно-сладкой спине крылышки. Очень часто, на время соития, она любила
вешать перед собой на стенку нежную картинку с изображением младенцев.
"Хоть и не поймешь кто, а все-таки младенцы, невинные дети", - думала
она. Но любовь не приходила. Тело все время было удовлетворено, как после
хорошей отлучки в уборную, но душа была мертва и молчала.
"Как хорошо люди устроены в отношении еды, - рассуждала Танечка, - и
как плохо в отношении половой жизни. Поел и на тебе: все просто, ничего не
ноет, только спать хочется, а пожил и на тебе: душа скорбит".
Кончилось тем, что Танечка сама нарисовала странный, не понятный
рисунок. Он изображал мужчину-"одеял", как она его называла, вместо "идеал".
Впрочем, если зритель был сильно выпивши, то фигурка могла смахнуть за
человеческую. Странно только, что волосы у нее стояли дыбом.
Этот "портрет" Танечка неизменно вешала перед собой на время соития.
А месяц назад судьба столкнула ее с Пеньковым. Танечку привлекла в нем,
во-первых, его безотказная, животная мощь, выставленная напоказ: Пеньков
даже по двору ходил, почесывая член. Надо сказать, что стыдливая, скрытая
потенция пугала Танечку, и она робела перед такими людьми, как в церкви
перед священником.
Во-вторых, привлекло Танечку в Пенькове то, что он все-таки задумчивый,
не такой, как все. Это соответствовало ее смутному желанию найти любовь.
Так начался их роман.
Он произвел большой шум, ибо Пеньков своим тихим, абстрактным
мордобитием и философичностью так загипнотизировал Танечку, что она
перестала отдаваться остальным обывателям.
Но тайна их клопино-романтического, пылкого романа заключалась в
другом. Сам Пеньков, кстати, был довольно странное, угрюмое, но с
проблесками дикого, истерического веселия существо. Родился он в крепкой,
одуревшей от самой себя рабочей семье. Родители ненавидели его за идеализм.
На этой почве между ними происходили долгие, стулокрошительные драки.
Пеньков вообще не мог говорить с ними, а всегда орал. Еще ничего, если б в
самом Пенькове все оказалось в порядке. Но, выродок в своей семье, он был
еще и выродком-неудачником. Для "эволюции" нужно было бы, чтобы он стал
выродком какого-нибудь спокойного, эстетического, что ли, плана, а он - бац!
- сразу влип в задумчивую мистику.
В первом случае ходил бы он потайненько в библиотеку, читал бы Гумилева
с Ахматовой и приобретал бы некоторую утонченность в чувствах, и все
складывалось бы потихоньку, закономерно, и, может быть, при удачных
обстоятельствах что-нибудь произошло. Но получилось наоборот; "природа"
совершила скачок и, оставив Пенькову необычайную тупость и животность во
всех отношениях, осенила его лишь в одной области: в области "мистики".
И тут тупость давала себя знать: мистицизм Пенькова был своеобразный,
параноидальный, не без "творчества" - он для себя додумывал некоторые
мистические идеи.
Танечка страшно привязалась к Пенькову. И даже несколько дней не вешала
на стенку картинку со своим чудищем. Пеньков заменял ей все. Гриша тоже
первые дни лип к ней. Поражала его ее сексуальная боевитость: как раз то,
что нужно было Пенькову. Но многое потом стало смущать его. Бывало, после
бурного, крикливого, со стонами и битьем посуды, соития лежали они в постели
тихие, присмиренные. Пеньков обыкновенно засыпал: так он делал всегда после
акта или поножовщины. Но Танечка тормошила его.
- Лыцарь ты мой... Нибелунг, - говорила она, целуя его в зад.
Пеньков приоткрывал глаз и страшно смотрел на нее: сразу после соития
ему не хотелось ее бить.
Их дни были странные, наполненные истерикой Танечки и голым
невозмутимым спокойствием Пенькова.
Занимались любовью они обычно днем, после работы, среди яркого дневного
света, сковородок и шума соседей. Потом выходили на красное солнышко -
посидеть, подышать и подумать.
- Ангел ты мой, - ворковала Танечка, - расскажи мне что-нибудь о
демонах.
Пеньков подозрительно косился: он считал, что с женщинами нельзя
говорить о духовных проблемах. А Танечка обвивала его могучую, кочегарскую
шею своими тоненькими бледными руками и распевала песни...
Пеньков же сидел неподвижно, как истукан. Потом вдруг резким движением
сбрасывал ее с себя, так что Танечка плюхалась Бог весть куда, и говорил:
- В леса уйду.
Но самым главным своим достижением Пеньков считал мысли. Они появлялись
у него в одиночестве, когда он брел домой, всегда одни и те же, точь-в-точь,
уже несколько лет, но он лелеял их и даже под ножом никому не рассказал бы о
них. Мысли эти известны миру, но так как Пеньков мало читал, то полагал их
своими, потаенными, и это позволяло ему думать о себе как об исключении, как
об авторитете, чуть ли не о первооткрывателе. И на этом убеждении держалась
вся жизнь Пенькова.
Итак, прошел уже целый месяц романа Гриши с Танечкой.
Бедная Танечка становилась все восторженней и восторженней. Она думала,
что почти нашла свою любовь. Среди тряпок, среди грязного белья и стульев,
надев на голову усохший венок из ромашек, часто исполняла она какой-нибудь
немыслимый, скрытый танец. Но свою "картинку-чудовище" она все-таки решила
вешать на стену. Дело в том, что Пеньков так и не мог до конца удовлетворить
ее воображение. Поэтому он стал для нее лишь необходимым трамплином в мечту,
на вершине которой по-прежнему сияла "картинка-чудовище".
Пенькова же начал раздражать этот оголтелый романтизм Танечки.
- В постели у тебя все по делу, - сурово говорил он ей. - Но вот в
голове у тебя ветер. Скажи, на кой черт во время нашего удовольствия на
стенке висит это рыло, - и он указывал на картинку.
- Ты ничего не понимаешь, милый, - отвечала Танечка. - Это мой принц.
Он совсем еще ребенок, но, может быть, когда я умру, он превратится в
юношу...
- Не дури, Танька, - отвечал Пеньков и с шумом, шелестя ворохом бумаг,
вызывающе-цинично шел в клозет.
Эта его реакция, которая особенно часто следовала после соития, стала
нравственно утомлять Танечку. На целые часы это делало ее слегка слабоумной.
Она распевала какие-то легкие, вольнодумные песни, танцевала сама с собой и
дарила подарки своим бывшим клиентам.
Пенькова это ужасало, и он стал охладевать к Танечке. К тому же первый
пыл страсти прошел и вместе с ним некоторая слюнявость, от которой
несвободен был даже Пеньков.
Даже физически она стала надоедать ему, и Пеньков начал попросту
увиливать от нее.
А Танечка по-прежнему жила своим воображением и носилась за Пеньковым,
как за изящной ночной бабочкой. Он прятался по углам, в сарае, колотил ее,
но легкие и болезненные, не от мира сего, слезы, к которым так привыкла за
свою жизнь Танечка, только распаляли ее.
Она ездила за ним на работу, перескакивая с трамвая на трамвай, машины
обливали ее грязью, но она держала в руках - маленькая, хрупкая и синеглазая
- букетик дешевых цветов или свою "картинку-чудовище".
Пеньков решил из-за этого менять свою жилплощадь. Но однажды случилось
непредвиденное.
Гриша в этот день пошел в библиотеку. Там, набрав ворох мистической
литературы, он зарылся в ней. И вдруг медленные, как густой суп, капли пота
выступили на его лбу. До Пенькова дошло, что мысли, которыми он жил и
благодаря которым считал себя исключением и необычайностью, давным-давно
известны и не представляют ничего радикального.
Медленно, нахлобучив кепку на лоб, он вышел из библиотеки. Ему
захотелось пойти в пивную. Но тяжелая, упорная, тягуче-параноидальная мысль
давила его: надо повеситься. Как все, до чего он добирался нутром, это было
зримо, весомо и убедительно. Может быть, через два-три дня он бы опомнился.
Но сейчас эта мысль вела его, как канат потерявшего надежду альпиниста.
"Надо", - подумал он и все-таки выпил кружку пива. Но тепло в животе не
нарушило всепоглощаемость этой идеи.
У своей двери он наткнулся на Танечку. Она была, как обычно, в слезах и
с уже помятой "картинкой-чудовищем". Интуитивно, точно пчелиным жалом, она
поняла исход.
- Миленький, миленький, не надо, - прошептала она и, не боясь его
грубой силы, прижалась к нему. Пеньков механическим, вялым движением снял с
полки кастрюлю и тупо ударил ее по голове. Танечка упала на пол.
Запершись в своей комнате, Гриша как-то реально, словно он ворочал
камни на стройке, приделал петлю.
- Хочу забыться... - были его последние слова.
Пенькова хоронили просто, не по христианскому обычаю: его родители,
рабочие, называли себя атеистами. К тому же и обходилось это дешевле. На
похоронах все были спокойны. Только Танечка в слезах кружила вокруг гроба.
Свою "картинку-чудовище" она выбросила, но взамен, также нелепо и аляповато,
зарисовала Гришу в гробу. Этот новый рисунок она вешала на стенку перед
каждым своим соитием.
Полезные ссылки:
 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси
 Либмонстр - читай и публикуй!
 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)
| 
