Юрий Мамлеев

Вечерние думы

 Михаил  Викторович Савельев, пожилой убийца и  вор  с  солидным стажем,
  поживший много и  хорошо,  заехал  в  глухой район  большого провинциального
  города.
       Тянули его туда воспоминания.
       Район этот был тусклый,  пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший
  затаенный  и  грустный российский уют: домики  с садиками,  зелень,  петухи,
  собачки  и  сны.  Савельев,  раньше  не  любивший  идиллию,  теперь чуть  не
  расплакался.  Был он на  вид суровый, щетинистый  мужчина с грубым лицом, но
  почему-то с весьма тоскливыми глазами.
       Денег у него было  тьма,  но он забыл о них, хотя они лежали в карманах
  пиджака -  на всякий  случай.  Остановился он у знакомого коллеги,  который,
  однако, укатил на несколько дней по делам.
       Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то  отыскивая, и
  почти ничего  не  ел  -  аппетит у  него  совершенно отнялся, как  только он
  приехал  в  до  боли знакомый  город. За  все три  дня  кряхтя выпил  только
  кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел.
       На четвертый  день, по связям  своего приятеля,  собрал он на квартире,
  где  остановился,  воровскую  молодежь,  будущих  убийц  и  громил  - "нашу
  надежду", как  выразился  этот его  приятель. Отобрал  Миша  только  троих -
  Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но  тем
  не менее,  исключая одного, еще никого не зарезали, не застрелили, не убили,
  не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие...
       Все они с  уважением посматривали  на Мишу - для  них он был авторитет.
  Сидели  за  столом культурно,  за чаем, без лишнего алкоголя.  Из почтения к
  старшему.
       Сначала Михаил  Викторович  рассуждал  о  своем искусстве. Его  слушали
  затаив дыхание.  У Гены  сверкали  глаза, у  Володи руки как-то  сами  собой
  двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать,
  куда мне.
       Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.
       -  Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой,  - сказал он смиренно. -
  Но сейчас  я расскажу вам историю,  которая случилась в этом городе примерно
  пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней.
       Приехал  я  сюда  пустой.  Бабки  нужны были до  зарезу. Жрать  и  пить
  хотелось -  невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать, лежат там
  иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.
       Я злой  тогда  был,  беспокойный, крутой  - и всегда  хотел  что-нибудь
  совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать
  или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.
       А тот раз, как на  грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький,
  вострый, с таким можно и на медведя идти.
       Вечерело. Я тогда еще красоту любил, чтоб было красиво, когда  на  дело
  идешь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели...
       Ребята расхохотались.
       -   Ты   у  нас,  папаня,  своеобычный,  -  высказался   Володя,  самый
  образованный.
       - Помолчи лучше, - оборвал его Геннадий, самый решительный.
       -  Пойдем дальше, - заключил Викторыч. - Дверь в той квартире  была для
  смеха - пнешь и откроет пасть. По моим расчетам, там никого быть  не должно.
  Захожу, оглядываюсь, батюшки,  внутри  все  семейство  - и  маманя  тебе,  и
  папаня, и еще малец У них пятилетний должен быть, но я его не заметил.
       Маманя, конечно,  в слезы,  словно прощения  просит,  но я  ее пожалел,
  сначала  папаню  пристукнул,  он  без сопротивления  так и осел,  а  кровищи
  кругом, кровищи - будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил.
  Парень я был наглый, осатанелый, хвать ее топориком по пухлому лицу  - она и
  замолчи. Лежит на  полу, кровь  хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась.
  Пнул я ее ногой для порядка - и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны,
  она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он  еще
  ничего не  видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький.
  Смотрит  на меня, на дядю, и  вдруг говорит: "Христос воскрес!" - и взглянул
  на  меня  так ласково,  радостно.  И  правда.  Пасха  была.  Со  мной  дурно
  сделалось. В одно мгновение  как молния по телу и уму прошла - и я грохнулся
  на  пол  без сознания.  Сколько прошло - не  помню. Встаю,  гляжу - я один в
  квартире.  Трупы  -  те есть,  лежат  тихие  такие,  даже  тише, чем  трупам
  положено. Дитя этого нигде  нет. Я туда, я  сюда, где дите? Нет его - и все.
  Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.
       Я, ополоумев,  ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут.
  И какая-то сила вынесла меня из этого дома...
       С тех пор  три года никого не  резал. Воровал - да, грабил, конечно, но
  мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.
       Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать - иначе было нельзя.
       Пришел домой - плачу...
       Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван  смехом.  Хохотали
  ребята от души. "Ну и дед", - подумал про себя Володя.
       Михаил  Викторович на их  смех, однако, не обратил внимания и  медленно
  продолжал:
       -  И вот  с  этих пор, если  убью кого  -  плачу.  Не  могу удержаться.
  Креплюсь,  знаете, ребяты, креплюсь, а потом как  зареву. Такая  вот со мной
  история произошла. Правда,  я уже, почитай, лет пять никого не погубил, Да и
  нужды не было, - и Савельев мрачно развел руками.
       Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж  не
  придурок  ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе
  могут с ума сойти.
       Михаил  Викторович  почувствовал некоторое  напряжение  и  для разрядки
  пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.
       - Ну, а корытник-то куда пропал? - спросил вдруг Володя.
       - Откуда  я знаю про это дите, - угрюмо  ответил Михаил Викторович. - Я
  вам не ясновидящий.
       - Поди в попы подался. Больно религиозный корытник-то был,  -  хихикнул
  Герман.
       - Еще чего, дураков нет, - неожиданно огрызнулся Геннадий.
       Разговор дальше не ладился. Савельев,  как старшой,  почувствовал,  что
  надо закругляться.
       - Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, - вздохнул он.
       - Отдыхают только после мокрых дел, - сурово ответил Геннадий. -  А так
  мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.
       Герман хихикнул.
       - Михаил Викторович, - продолжил Геннадий, видимо он был среди ребят за
  главного, -  пусть те идут,  а мы  с  вами,  может, прошвырнемся  немного на
  свежем воздухе, а?
       Савельев  согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, еще пели
  птички,  одна села чуть  ли  не на  кепку Геннадия. Но он  ее смахнул. И два
  человека -  старый  и  помоложе  - медленно пошли вперед.  Володя  и  Герман
  скрылись за углом.
       Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду.
       - Погода-то, погода-то,  - развел он плечами. - Хорошо. Я после мокрого
  люблю стаканчик водочки выкушать.  Веселей идет, падла...  Так  по  крови  и
  разливается.
       И он захохотал.
       - Тебе уж приходилось? - сурово спросил Михаил Викторович.
       -  А как же, не раз... Что мы, лыком шиты, что  ли. Небось,  - проурчал
  Геннадий.  - Но на меня фраера не  должны жаловаться.  У меня рука  твердая,
  глаз зоркий - р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем.
       -  Правильно, сынок, -  мрачно заметил Савельев. -  Да  и мертвому кому
  жаловаться?  Нет  еще  на  земле  таких  инстанций,  куда  мертвые  могли бы
  жаловаться...
       - Ты юморист, папаня, - засмеялся Геннадий.
       Они  свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку  леса. Вечерело.
  Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт.
       -  А  я  после  того  случая с  дитем  книжки  стал читать...  -  вдруг
  проговорил Савельев.
       Геннадий остановился.
       - Слушай,  папаня. Надоел ты мне со своим корытником, - резко и  нервно
  сказал Геннадий, и губы его дернулись. - Не хотел я тебе говорить, а  теперь
  скажу; тот корытник был я.
       Савельев  остолбенел  и расширенными  от тревоги и непонятности глазами
  взглянул на Геннадия.
       - Ты что, парень, рехнулся? - еле  выговорил  он.  - А вот не рехнулся,
  папаша, - Геннадий весело  и пристально посмотрел на затихшего Савельева.  -
  Ты, должно  быть,  помнишь, что, как входишь в комнату, зеркало еще огромное
  стояло  рядом со  славянским  шкафом. И  картина большая  висела.  Пейзаж  с
  коровками  - она  у  меня до сих пор сохранена.  Под ней и  маманя  в  крови
  лежала. Это ты должен помнить, -  миролюбиво закончил Гена. - Хочешь, пойдем
  ко мне, покажу?
       -  Все точно, все точно, сынок, - нелепо  пробормотал Савельев, и вид у
  него был как у курицы, увидевшей привидение. У него пошла слюна.
       -  Ну и  добро. Я тебя сначала не узнал.  Ребенком  ведь я был тогда, -
  добавил Геннадий спокойно. - Но ты напомнил своим рассказом. Могилки предков
  на городском кладбище. Хочешь, сходим, бутылочку разопьем?
       Савельев  не   нашелся,   что   сказать.  Странное  спокойствие,   даже
  безразличие Геннадия потихоньку стало передаваться и ему.
       - Ну, а потом, - продолжил Гена, - родственнички помогли. Но все-таки в
  детдом попал. На первое дело пошел в  шестнадцать  лет. И все с тех пор идет
  как по маслу. Не жалуюсь.
       Молча они шли по кривым улочкам. Савельев все вздыхал.
       -  А  ты,  отец,  все-таки  зря не  пошарил  там  у  нас в квартире,  -
  рассудительно,  почти  учительским  тоном  проговорил  Геннадий. -  Говорят,
  золотишко у  нас там было. Работу надо  завершать,  раз  вышел  на нее. Я не
  говорю,  что ты зря меня  не прирезал, нет, зачем? Запер  бы меня в клозете,
  отвел бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал
  комнаты. Это было  бы по-нашему.  А  ты повел себя как фраер. И то не всякий
  фраер так бы размягчился, словно  теленок. Ребят  и  меня ты до смеху  довел
  своим рассказом. Молчал бы уж лучше о таких инцидентах. Краснеть бы потом не
  пришлось. Мы ведь у тебя учиться пришли.
       Савельев загрустил.
       -  А я вот этого корытника,  каким ты  был тогда, никогда не забуду. Во
  сне мне  являлся, - дрогнувшим голосом сказал Савельев.  -  И  слова  его не
  забуду...
       Геннадий чуть-чуть озверел.
       - Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе по морде
  съездил за такие слова, - резко ответил он.
       -  И куда ж это все  у тебя  делось, что было в тебе  тогда? Неужели от
  жизни? Так от чего же? - слезно проговорил Савельев. - Одному Богу, наверно,
  известно.
       - Слушай, мужик,  не  ной. Мне с  тобой  не по  пути.  Иди-ка  ты своей
  дорогой. А я своей.
       -  Я ведь не сразу  после твоих младенческих слов отвык от душегубства.
  Книги  святые  читал.  И  слова  твои  вели  меня.  Хотел я и вас,  дураков,
  вразумить сегодня. Да не вышло.
       Геннадий протянул ему руку.
       - Прощай, отец, - сказал. - Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует.
  А мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое.
       Савельев остановился, даже зашатался немного.
       - А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем,
  - медленно проговорил  он.  - Теперь решил в монастырь  идти. Может, примут.
  Буду  исповедоваться, Не  примут -  в  отшельники уйду.  Богу молиться.  Нет
  правды на земле, но где-то она должна быть...
       - Ищи,  отец, -  насмешливо  ответил  Геннадий.  - Только  в  дурдом не
  попади, ища правду-то...
       Савельев махнул рукой  и улыбнулся. И так пошли  они  в разные стороны:
  один,  сгорбленный, пожилой  человек, бывший  убивец, ищущий правды и  Бога,
  другой - молодой человек, легкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу
  завтрашнему мокрому делу...
       Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и приютился в
  конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб
  в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно  погружалась во все
  возрастающую черноту, которая  стала терзать его изнутри. И  он не сознавал,
  что с ним происходит.
       А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении
  души  Геннадия.  И  в  его уме  стоял  образ  робкого,  невинного,  светлого
  мальчика, который прошептал ему из коридора:
       - Христос воскрес!
  





Полезные ссылки:


 Крупнейшая электронная библиотека Беларуси

 Либмонстр - читай и публикуй!

 Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)