Рутинными кажутся даже косые лучи октябрьского солнца, которые, проникая через густую металлическую сетку на окне, образуют янтарные узоры на выщербленном полу дежурной комнаты.

В этом солнечном свете мелькают тени — тени высоких мускулистых мужчин в рубашках с закатанными рукавами. Хотя на дворе стоит октябрь, в дежурке очень жарко — бабье лето все еще не сдает своих позиций.

На одном из столов звонит телефон.

Из-за окон доносится городской шум: гомон детворы, толпой вывалившей из школы, выкрики уличного торговца “Сосиски, лимонад!”, натужное гудение автомобилей и автобусов, звонкое щелканье по асфальту дамских каблучков, тарахтение роликовых коньков по разрисованному мелом тротуару. Но так бывает не всегда. Иногда в городе вдруг наступает полное затишье. И тогда кажется, что можно расслышать даже стук собственного сердца. Однако и эта тишина тоже часть городского шума, она входит в эту раз и навсегда заведенную рутину городского дня. И когда в подобные минуты влюбленная парочка, гуляя, пройдет под окнами участка, в дежурку долетают обрывки их бессвязных фраз. Полицейский, стучащий на пишущей машинке, внезапно остановится и поднимет голову. Это там, за окном, идет своим чередом жизнь города.

Рутина.

У автомата с газированной водой стоит один из детективов. Он ждет, пока наполнится стаканчик. Затем запрокидывает голову и с видимым наслаждением выпивает охлажденную воду.

Стандартный полицейский револьвер тридцать восьмого калибра мирно покоится в его кобуре, пристегнутой слева на поясе. Звук пишущей машинки заполняет всю комнату: пусть коряво, пусть с большим напряжением, но отчеты должны быть напечатаны, и обязательно в трех экземплярах — секретарей полицейским не положено по штату.

Снова звонит телефон.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок, детектив Карелла у телефона.

Эта комната как бы существует вне времени. Рутинные действия накладываются тут одно на другое и тем самым образуют классическую картину каждодневной полицейской работы. Картина одного дня почти ничем не отличается от другого. Изо дня в день — канцелярская рутина и рутина следственных действий. И только очень редко встречается дело, которое требует отклонения от классической схемы. Работа полиции более всего схожа с боем быков. Прежде всего тут наличествует арена, а на ней, естественно, бык. Постоянными действующими лицами являются также матадор, пикадоры, служители арены. Музыка здесь всегда играет традиционная, ритуальная. Она сопровождает все стадии корриды — грандиозного состязания, которое на деле никаким состязанием и не является. Ибо обычно умирает бык. Иногда, но очень редко, если бык проявил уж просто исключительную храбрость, его могут пощадить. Но, как правило, он умирает. Собственно, и спорта тут никакого нет, ибо исход боя предрешен задолго до того, как этот срежиссированный бой начался. Быку суждено погибнуть. Бывают, правда, и кое-какие сюрпризы в ходе этой освященной веками церемонии: то матадора подымут на рога, то бык вдруг перемахнет через ограду, однако сам процесс остается неизменным, являя собой как бы классический ритуал кровопролития.

Примерно так обстоит дело и с работой полиции. Комната дежурных — это место, где день и ночь совершается один и тот же рутинный ритуал. Время как бы не властно над действиями людей, находящихся здесь, оно не властно и над вершимой ими работой.

Все они заняты в классическом обряде кровопролития.

— Восемьдесят седьмой полицейский участок. Детектив Клинг слушает.

Берт Клинг, самый молодой из детективов участка, прижал плечом трубку к уху, нагнулся над пишущей машинкой и принялся подчищать что-то в тексте. Он неправильно напечатал слово “задержанный”.

— Кто? — сказал он в трубку. — А, конечно, Дейв, соедини ее со мной. — Затем он принялся ждать, пока Дейв Мэрчисон, сидящий внизу, в канцелярии у коммутатора, соединит его.

Стоявший возле автомата с газировкой Мейер налил себе еще один стаканчик и сказал, не обращаясь ни к кому в частности:

— Везет же, вечно ему девушки дозваниваются. Можно подумать, что если девчонкам в этом городе нечего делать, так они тут же снимают трубку и звонят Клингу, чтобы справиться о том, как идет сегодня борьба с преступностью, — он покачал головой.

Клинг махнул ему рукой, чтобы не приставал.

— Привет, милая, — сказал он в трубку.

— О, это звонит ОНА, — сказал Мейер со значением. Стив Карелла, закончив свой телефонный разговор, повесил трубку.

— Кто там у него? — спросил он.

— А кто бы еще мог быть, как ты думаешь? Знаменитейшая кинозвезда Ким Новак собственной персоной. Она звонит сюда каждый день. Звонит, чтобы посоветоваться, покупать ей акции “Коламбиа пикчерз” или пока воздержаться.

— Послушайте, ребята, почему бы вам не заткнуться хоть на минуту? — бросил в их сторону Клинг. А потом пояснил в трубку: — Просто обычная картина. Эти клоуны опять разыгрывают здесь цирк.

— А ты скажи им, чтобы они прекратили давать дурацкие советы, — сказала Клер Таунсенд на другом конце провода. — Ты объясни им, что у нас с тобой настоящая любовь.

— Они это и сами прекрасно знают, — сказал Клинг. — Послушай, так мы точно договариваемся на сегодняшний вечер?

— Да, как условились, только я немного опоздаю.

— А почему?

— Я должна буду зайти кое-куда после занятий.

— Это еще куда? — спросил Клинг.

— Мне нужно будет достать кое-какие материалы. И, пожалуйста, не будь таким подозрительным.

— А почему бы тебе не перестать быть такой примерной студенткой? — спросил Клинг. — Почему бы тебе наконец не выйти за меня замуж?

— Когда?

— Завтра же.

— Завтра я никак не могу. Завтра я очень занята. А кроме того, человечество крайне нуждается в работниках социальной службы.

— А ты бы плюнула на человечество. Мне нужна жена. Носки совсем продырявились.

— Вот приду сегодня вечером и сразу же займусь штопкой, — сказала Клер.

— Честно говоря, — шепотом проговорил Клинг, — у меня насчет тебя были несколько иные планы.

— Он уже перешел на шепот, — сообщил Мейер Карелле.

— Заткнись, — огрызнулся Клинг.

— Каждый раз, как только речь заходит о чем-нибудь интересном, он сразу же переходит на шепот, — сказал Мейер, и Карелла расхохотался.

— Нет, это становится просто невыносимым, — проговорил Клинг с тяжелым вздохом. — В общем так, Клер, значит, я встречаю тебя сегодня в половине седьмого.

— Нет, лучше все-таки в семь, — сказала она. — Да, кстати, я сегодня прибегну к небольшой маскировке. Чтобы эта зануда, твоя хозяйка, не смогла узнать меня, если она опять станет подглядывать за нами.

— Какая маскировка? О чем это ты?

— Сам увидишь.

— Нет, на самом деле. Что ты такое наденешь?

— Ну..., во-первых, на мне будет белая блузка, — сообщила Клер, — знаешь, такая открытая спереди, и небольшая нитка жемчуга. Потом — черная юбка в обтяжку, с широким черным поясом. Это тот, что с серебряной пряжкой....

Слушая ее, Клинг мысленно представил себе Клер, стоящую сейчас в будке телефона-автомата на территории университета. Он точно знал, что стоит она чуть пригнувшись к трубке. Рост у нее был под сто восемьдесят сантиметров, и телефонная будка всегда выглядела тесноватой для нее. Волосы ее, черные, как сам грех, наверняка откинуты небрежно назад, карие глаза светятся задорным огоньком, возможно, она при этом еще и улыбается. Белая блузка плотно обтягивает узкую талию, а черная юбка повторяет плавные линии ее бедер и длинных стройных ног.

— ...без чулок, потому что сегодня стоит адская жара, — продолжала тем временем Клер, — ну и черные туфли на высоком каблуке. Вот, собственно, и все.

— А в чем же будет состоять маскировка?

— Видишь ли, дело в том, что я купила новый бюстгальтер, — прошептала Клер.

— Да?

— Ты сам увидишь, во что он превратил меня, Берт, — она помолчала. — Ты меня любишь?

— Конечно, ты же знаешь, — сказал Клинг.

— Тогда скажи мне об этом, — прошептала Клер.

— Сейчас я не могу этого сделать.

— А позднее скажешь?

— М-мг, — проговорил Клинг и сердито глянул на Мейера.

— Подожди, вот увидишь меня в новом бюстгальтере, — сказала Клер.

— Да, я буду с нетерпением ждать этого момента, — проговорил Клинг, глядя на Мейера и тщательно выбирая слова.

— Я что-то не слышу заинтересованности в твоем тоне, — сказала Клер.

— Я заинтересован. Просто тут сейчас говорить трудновато.

— Он называется “Изобилие”, — сказала Клер.

— Что называется?

— Ну бюстгальтер, конечно.

— Очень милое название, — сказал Клинг.

— Да что они там в конце концов делают? Стоят у тебя за спиной и дышат тебе в затылок?

— Ну, не совсем так, но я все-таки думаю, что нам самое время попрощаться. Значит, дорогая, я тебя встречу в половине седьмого.

— В семь, — поправила его Клер.

— “Изобилие” — не забывай, — прошептала она и повесила трубку.

Клинг тоже положил трубку.

— Ну хорошо, — сказал он. — Я в конце концов позвоню в телефонную компанию и потребую поставить здесь будку с дверью.

— А ведь ты не должен вести отсюда частные разговоры, оплачиваемые из кармана налогоплательщиков, — сказал Карелла, подмигивая Мейеру.

— Ну, прежде всего, это не я звонил отсюда, а мне позвонили сюда. А кроме того, человек имеет право на какую-то степень личной жизни, даже если он имеет несчастье работать в компании с бандой застоявшихся жеребцов. Я просто не понимаю, почему я не могу спокойно поговорить со своей невестой без того...

— Он обиделся, — сказал Мейер. — Заметил? Он уже называет ее не просто своей девушкой, а невестой. Послушай, позвони ей сейчас же. Позвони ей и скажи, что ты выгнал отсюда всех этих павианов и теперь сидишь здесь в полном одиночестве и можешь совершенно спокойно с ней разговаривать. Валяй звони.

— Да ну вас всех к черту, — сказал Клинг и в раздражении повернулся к машинке, совершенно забыв, что собирался исправить опечатку. Заколотив по клавишам, он внезапно понял, что печатает уже поверх напечатанного текста. В порыве злости он выдернул из машинки почти завершенный отчет: — Видите, до чего вы меня довели? Теперь придется все начинать сначала!

Он обреченно покачал головой, взял снова чистые бланки белого, голубого и желтого цвета, установленного для отчетов отдела детективов, достал из того же ящика листы копирки и, переложив ими бланки, принялся яростно стучать по клавишам.

Стив Карелла подошел к окну, затянутому металлической сеткой, и взглянул на лежащую внизу улицу. Падающее в окно солнце четко вырисовывало его высокую, ладно сложенную фигуру, скрывая, однако, ту разрушительную мощь, которая таилась в этом тренированном, мускулистом теле. Чуть приподнятые скулы и особый разрез глаз придавали его лицу что-то восточное.

— Подумать только, — сказал он, — а меня в эту пору дня обычно клонит в сон.

— А это потому, что нам скоро сменяться, — сказал Мейер, взглянув на часы.

На противоположной стороне комнаты Клинг продолжал самозабвенно колотить по клавишам пишущей машинки.

Всего в Восемьдесят седьмом участке полиции на службе состояло шестнадцать детективов, не считая лейтенанта Бернса. Из этих шестнадцати четверо обычно выполняли особые задания или находились в командировках, так что в отделении оставалось двенадцать детективов. Они работали в четыре бригады, каждая из трех человек. В отличие от патрульных полицейских, детективы сами составляли свой график, в котором, несмотря на частые изменения, прослеживалась определенная последовательность. Так, было две дежурных смены: первая — с восьми часов утра и до шести вечера, а вторая — с шести вечера до восьми утра. Ночная смена была длиннее, и детективы не особенно ее жаловали, но тем не менее они исправно несли эту службу каждую четвертую ночь. Каждый четвертый день считался “свободным от работы”, но термин этот не очень-то уместен, поскольку и фактически, и формально полицейский пребывает “при исполнении служебных обязанностей” все двадцать четыре часа в сутки на протяжении всего года. А кроме того, большинство детективов в эти дни завершали работу, начатую еще в “служебное” время. В общем, выдержать установленный график довольно сложно потому, что меняется состав тех, кто находится в командировках или на выполнении особых заданий; и потому что четыре дня в неделю — с понедельника по четверг — проводится “перекличка”, присутствие на которой детективов если и не обязательно, то весьма желательно хотя бы для того, чтобы знать в лицо тех, кто совершил преступление или подозревается в его совершении; а также потому, что детективам зачастую приходится присутствовать на судебных заседаниях в качестве свидетелей. Вот по всем этим причинам график, который каждую неделю вывешивался на стене, оставался графиком лишь на бумаге.

И все-таки одно правило соблюдалось неукоснительно. По молчаливому соглашению детективы, заступающие на смену, всегда прибывали в дежурку на пятнадцать мину раньше положенного. Так, ночная смена, которая должна явиться сюда к шести часам, обычно появлялась в дежурке где-то между половиной шестого и без четверти шесть.

Было ровно пятнадцать минут шестого, когда зазвонил телефон.

Мейер Мейер снял трубку.

— Восемьдесят седьмой участок полиции. Детектив Мейер слушает, — сказал он и тут же пододвинул к себе блокнот, лежавший на столе. — Да, да, продолжайте, я записываю. Так, понятно, выезжаем немедленно. — Повесив трубку, он сказал: — Стив, Берт, не возьметесь ли вы за это дело?

— А что там? — спросил Карелла.

— Какой-то псих открыл стрельбу в книжном магазине на Калвер-авеню, — сказал Мейер. — Там на полу лежат сейчас три трупа.

Вокруг книжного магазина уже успела собраться толпа. Вывеска над входом извещала потенциальных посетителей: “Хорошие книги — приятное чтение”. У входа в магазин стояли двое патрульных полицейских, их машина была припаркована у обочины.

Люди в толпе инстинктивно подались назад, заслышав вой полицейской сирены. Карелла вышел из машины первым и захлопнул за собой дверь. Он подождал, пока Клинг обойдет машину, потом они оба направились в магазин. Стоявший в дверях полицейский сказал:

— Там, сэр, полно убитых.

— Когда вы сюда прибыли?

— Несколько минут назад. Мы патрулировали поблизости, когда по радио передали сигнал. Как только увидели, что здесь творится, сразу же позвонили в участок.

— Вы умеете вести протокол?

— Да, сэр.

— Идите с нами, вы поможете нам на месте.

— Слушаюсь, сэр.

И они вошли в магазин. Менее чем в метре от входной двери находился первый труп. Человек этот полулежал на полу, опираясь туловищем о книжную полку. На нем был синий в полоску костюм из модной индийской ткани. По руке, все еще сжимающей книгу, стекала струйка крови. Промочив насквозь рукав, кровь лужицей скопилась у книги. Клинг только бросил взгляд на него и сразу же понял, что это будет скверное дело. Но он пока не догадывался, насколько скверным оно окажется.

— А вот еще один, — сказал Карелла.

Второе тело находилось примерно метрах в трех от первого. Это был тоже мужчина, по-летнему легко одетый. Голова его была резко повернута набок и упиралась в угол между полом и полкой с книгами. Когда полицейские направились к нему, он чуть пошевелил головой, как бы пытаясь изменить ее неудобное положение. Однако при этом движении кровь хлынула с новой силой, заливая воротник его рубашки. Он снова уронил голову в прежнее положение. Патрульный полицейский проговорил внезапно осипшим голосом:

— Этот еще жив.

Карелла наклонился над раненым. Шея его была вскрыта ударом пули. Карелла поглядел на разорванное в клочья мясо и на какое-то мгновение прикрыл глаза. Движение это было таким же мгновенным, как щелчок затвора фотоаппарата, веки его тут же поднялись, и на лице появилась суровая маска.

— Вы вызвали санитарную машину и машину скорой помощи? — спросил он.

— Сразу, как только прибыл сюда, — сказал патрульный.

— Хорошо.

— Дальше еще два трупа, — послышался чей-то голос.

Клинг наконец оторвал взгляд от мужчины в костюме из индийской ткани. Голос принадлежал человечку крохотного роста и совершенно лысому. В облике его было что-то птичье. Он стоял у книжных полок и как-то неестественно прикрывал рот рукой, словно боялся закричать. На нем был довольно ветхий коричневого цвета пуловер, из выреза которого выглядывал воротничок белой рубашки. На лице его застыло выражение крайнего ужаса. Он тихонько всхлипывал, и эти его приглушенные рыдания сопровождались потоками слез, непрерывно льющимися из глаз. Направляясь к нему, Клинг успел подумать: “Еще двое. А Мейер говорил, что тут три трупа. Оказывается, их четыре”.

— Вы хозяин этой лавки? — спросил он.

— Да, — ответил человечек. — Пожалуйста, осмотрите остальных. Они лежат там, намного дальше. Скорую помощь уже вызвали? Какой-то взбесившийся тип, явно сумасшедший. Посмотрите, пожалуйста, остальных. Может, кто-нибудь из них еще жив. Одна из них женщина. Пожалуйста, осмотрите их.

Клинг кивнул и направился вглубь лавки. Третьего он обнаружил лежащим на прилавке рядом с раскрытой книгой. Человек этот наверняка просматривал ее, когда раздались выстрелы. Он был мертв, рот и невидящие глаза его были широко раскрыты. Совершенно машинально рука Клинга потянулась к его глазам и закрыла веки.

Женщина лежала на полу прямо за ним.

На ней была блузка красного цвета.

По всей вероятности, она несла целую стопку отобранных книг, когда пуля попала в нее. Она упала на пол, а книги рассыпались веером вокруг нее и даже по ней самой. Одна лежала под ее вытянутой правой рукой, а вторая шалашиком покрывала ее лицо и черные волосы.

Красная блузка вылезла из стягивающей ее юбки, да и сама юбка задралась, обнажая стройные длинные ноги. Одна нога была поджата, а вторая напряженно вытянута. Черный туфель на высоком каблуке слетел с ноги и лежал сейчас чуть в сторонке. Женщина была без чулок.

Клинг присел рядом с нею. Странно, но названия книг каким-то образом запечатлелись в его памяти: “Культура и стереотипы”, “Здоровое общество” и “Искусство брать интервью. Принципы и методология”. Тут совершенно неожиданно он обнаружил, что блузка на ней вовсе не красного цвета. Уголок ее, выглядывавший из-под черной юбки, был белым. Грудь девушки была прострелена. Сбоку зияли две огромные дыры, и кровь потоком лилась из этих ран, окрашивая блузку в красный цвет. Тоненькая нитка жемчуга на шее девушки разорвалась при падении, и жемчужины эти раскатились по полу, образуя крохотные белые островки в луже уже начинающей густеть крови. Ему было больно наблюдать это жуткое зрелище. Он потянулся рукой к книге, закрывающей ее лицо. Подняв книгу, он в ужасе обнаружил, что боль эта стала вдруг глубоко личной и совершенно невыносимой.

— О Господи, Боже мой! — вырвалось у него.

В голосе его было нечто такое, что заставило Стива Кареллу немедленно броситься к нему через всю лавку. И только потом Карелла услышал его крик, полный муки и боли, — крик, который сразу же наполнил собой тесное и пыльное, пропитанное запахом горелого пороха помещение магазина.

— Клер!..

Когда Карелла подбежал к нему, он уже прижимал к себе обеими руками мертвую девушку. Руки и лицо его были залиты кровью Клер Таунсенд, а он в беспамятстве целовал ее угасшие глаза, шею, нос, щеки и тихонько повторял: “Клер, Клер, Клер...” До конца своих дней Стив Карелла будет помнить это имя и полный невыразимого отчаяния голос, которым Клинг произносил его.

Глава 2

Лейтенант Питер Бернс обедал вместе с женой и сыном, когда позвонил Карелла. Хэрриет сразу же определила, что звонят из участка, — недаром она столько лет была женой полицейского. Так уж как-то получалось, что подчиненные ее мужа выбирали для своих звонков именно то время, когда семья собиралась за обеденным столом. Впрочем, это не совсем точно. Еще они звонили и посреди ночи, когда вся семья спала мирным сном.

— Я подойду, — сказала она и направилась в коридор, где на специальном столике стоял телефон. Узнав голос Кареллы, она невольно улыбнулась. Не так давно он спас всю их семью от серьезной опасности. Расследуя тогда это дело, Карелла был ранен выстрелом в упор толкачом наркотиков, и она прекрасно помнила, как в канун Рождества они с мужем непрестанно дежурили у его постели, не зная, выживет он или нет. Он тогда еле выкарабкался и теперь, заслышав его голос, она улыбнулась, радуясь, как всегда, общению с ним и тому, что он вообще существует.

— Хэрриет, — сказал он, — не позовешь ли ты Пита к телефону?

По его голосу она поняла, что дело серьезное.

— Разумеется.

Хэрриет поспешила в столовую.

— Это Стив.

Бернс, вставая, отодвинул стул. Он был человеком очень компактного склада, и движения его всегда были экономными и точно рассчитанными. Со стороны могло показаться, что он действует как четко отлаженный механизм по преобразованию намерений в действие. Стул немедленно был поставлен на место, салфетка точно легла на стол, сам он решительно направился к телефону, взял трубку и заговорил в тот самый момент, когда трубка была поднесена ко рту.

— Да, Стив?

— Пит, я... я...

— Что у тебя?

— Пит...

— Что произошло, Стив?

Однако на другом конце провода воцарилась тишина. На какое-то мгновение Бернсу почудилось, что Карелла... плачет, что ли? Он поплотнее прижал трубку к уху и выжидал, прислушиваясь. Левое веко его начало чуть заметно подергиваться от нервного тика.

— Пит, я сейчас... я нахожусь в книжном магазине на Калвер и... и...

Снова воцарилась странная пауза. Слышно было, как Карелла спрашивает, где именно находится этот книжный магазин, и кто-то приглушенным голосом дает ему нужные сведения.

— Это Сорок девятая Северная, — проговорил Карелла в трубку. — Называется “Книго... Книгочей”. Так называется этот магазин.

— Хорошо, я слушаю, Стив, — сказал Бернс. Он все еще ждал.

— Знаешь, Пит, я считаю, что тебе следовало бы сейчас сюда приехать.

— Хорошо, я выезжаю, — сказал Бернс. Но он ждал продолжения, понимая, что этим дело не кончено.

— Пит, я... я просто не могу сейчас один заниматься этим. Клинг... Пит, здесь произошло нечто страшное...

— А что все-таки произошло? — мягко спросил Бернс.

— Кто-то вошел в лавку и... и открыл огонь. Клинг... у Клинга... Он...

Казалось, что он просто физически неспособен произнести нужные слова. “Клинг-Клинг-Клинг...” доносилось до Бернса, как приглушенное щелканье курка. Он продолжал терпеливо дожидаться. Трубка молчала.

— Девушка Клинга была в этом магазине, — как-то торопливо одним духом, выпалил наконец Карелла. — Она убита.

У Бернса перехватило дыхание, но он тут же справился с собой.

— Я сейчас же буду там, — сказал он и повесил трубку. На какое-то мгновение он почувствовал огромное облегчение. Он ожидал худшего — он ожидал, что нечто страшное случилось с женой Кареллы или его детьми. Но облегчение это было недолгим, ему на смену пришло чувство вины. “Девушка Клинга”, — подумал он и попытался представить ее, но в жизни они никогда не встречались. И все-таки она казалась такой реальной, потому что ему не раз приходилось слышать, как в дежурке отпускали шуточки по поводу романа Клинга с хорошенькой сотрудницей социальной службы города, и это были чисто мужские шуточки... а теперь она мертва... Клинг...

Вот в этом-то все дело.

Именно в этом: ведь прежде всего он испугался за Кареллу, потому что смотрел на него, как на своего собственного сына, как на наследника семейного дела, надежду отца. Но теперь он думал о Клинге — молодом, белокуром, с наивными, широко раскрытыми на окружающий мир глазами, совсем еще юношу, который занимался делом, не прощающим ни осечек, ни промахов.

Нет, Бернсу было совсем некстати погружаться в рассуждения на эту тему. Я — полицейский, — твердил он себе. — Я держу в кулаке свой отдел, я — начальник, командир, капитан на мостике, и я — старик, во всяком случае, за моей спиной они частенько называют меня именно так. И я не могу, не должен допускать каких-то личных отношений со своими подчиненными, никаких симпатий. В конце концов, не отец же я им, черт побери!

Рассуждая так, он тем временем пристегнул револьвер, надел фуражку, поцеловал Хэрриет и похлопал по плечу Ларри — своего собственного сына. Но, когда он вышел из дома, лицо его было все-таки мрачнее тучи, потому что отношение его к подчиненным было глубоко личным, что он там себе не твердил. И может быть, это не делало его лучшим из полицейских, но человеком это делало его очень хорошим.

Когда Бернс подъехал к книжному магазину, там уже было шесть детективов из Восемьдесят седьмого участка. Мейера Мейера успели к тому времени сменить, и он привез с собой двух ребят из тройки, Заступившей в ночную смену. Коттон Хейз и Энди Паркер были свободны от службы, но дежурный позвонил им и сообщил, что произошло, и они сразу же примчались сюда. Боб О’Брайен находился на специальном задании в парикмахерской в четырех кварталах от места происшествия, когда один из патрульных рассказал ему о случившемся.

Все они несколько смущенно толпились на тротуаре, когда Бернс вышел из машины. Формально только двое из них имели право находиться здесь, поскольку они уже заступили на дежурство и могли быть направлены к месту происшествия. Остальные прибыли по собственному желанию и, как это часто бывает с добровольцами, стояли в растерянности, не зная, зачем они приехали и что следует предпринять. Двое полицейских из городского управления по расследованию убийств находились неподалеку. Они держались немного особняком, куря и болтая с полицейским фотографом. За углом, припаркованная к обочине, стояла машина скорой помощи, а четыре патрульных машины перегораживали проезд по улице. Около дюжины полицейских оцепили тротуар, не допуская на место преступления любопытных. Несколько газетных репортеров, которые обычно целыми днями торчат поблизости от здания управления полиции в центре города, примчались сюда в надежде на горяченький материал.

Завидев Бернса, Мейер оторвался от группы людей и поспешил к нему. Догнав лейтенанта, он зашагал с ним в ногу.

— Где Стив? — спросил его Бернс.

— В магазине.

— А Берт?

— Я отправил его домой.

— Ну как он?

— А как бы ты чувствовал себя на его месте? — спросил Мейер.

Бернс только кивнул в ответ.

— Мне пришлось насильно отправить его домой. На всякий случай я послал двух патрульных присматривать за ним. Девушка его... Ох, Пит, тут такое творилось.

Они немного посторонились, пропуская вперед санитаров с трупом мужчины на носилках.

— Последний, — сказал Мейер. — Один из них был еще жив, когда приехали наши. Правда, я не знаю, сколько ему суждено протянуть. Врач из медэкспертизы считает, что у него пулей перебит позвоночник.

— Сколько всего жертв? — спросил Бернс.

— Четверо. Трое из них мертвы.

— А девушка Клинга... она была?..

— Да. Она была уже мертва, когда они сюда приехали.

Бернс слегка кивнул. Прежде чем войти в книжный магазин, он остановился и сказал:

— Мейер, напомните О’Брайену, что он должен находиться сейчас в парикмахерской. А остальным скажите, чтобы они расходились по домам. Если понадобится, мы вызовем их по телефону. Чья это была смена, Мейер?

— Звонок поступил за полчаса до окончания нашей смены. Хотите, чтобы дело осталось за нами?

— Кто вас сменил?

— Ди-Мэо, Браун и Уиллис.

— Где Ди-Мэо?

— Остался в дежурке на телефоне.

— Скажи Уиллису и Брауну, чтобы были поблизости. А у тебя намечено что-нибудь важное на сегодняшний вечер?

— Нет. Но мне нужно успеть позвонить жене.

— Значит, ты сможешь задержаться еще на какое-то время?

— Разумеется.

— Спасибо, — сказал Бернс и вошел в книжный магазин.

Тела убитых и раненого уже унесли. О недавней трагедии свидетельствовали теперь только очерченные мелом на полу и на полках силуэты жертв. Да еще двое сотрудников криминологической лаборатории посыпали чуть ли не весь магазин — специальным порошком, пытаясь обнаружить отпечатки пальцев. Бернс быстрым взглядом окинул помещение, высматривая Кареллу, но тут ему пришло на ум еще что-то. Он вернулся к двери и позвал:

— Уиллис!

Хол Уиллис отделился от стоявших на тротуаре. Среди полицейских он казался невысоким человеком, так как едва-едва дотягивал до лимита роста, установленного для полицейских — сто семьдесят девять сантиметров. Передвигался он с отточенным до предела изяществом и легкостью человека хрупкого телосложения, который половину в своей жизни посвятил освоению искусства дзюдо. Подойдя к лейтенанту, он отозвался:

— Да, Пит?

— Отправляйся немедленно в больницу. Прихвати с собой Брауна. Попытайся хоть что-нибудь выжать из того, что пока еще жив.

— Хорошо, Пит.

— Он в очень тяжелом состоянии, — сказал Бернс. — Заявление умирающего принимается судом. Помни об этом.

— Да, я знаю, — сказал Уиллис. — Он в какой больнице?

— Спроси у Мейера. Он знает.

— Еще какие-нибудь распоряжения?

— Нет, пока все. Если вас не будут пускать к нему, устройте скандал. Как узнаете хоть что-нибудь, сразу позвоните мне в участок. Я буду там.

— Хорошо.

Бернс снова вернулся в магазин. Стив Карелла сидел на высоком стуле в углу торгового зала. Руки его с плотно сцепленными пальцами бессильно свисали между колен. Он даже не пошевельнулся, когда Бернс подошел к нему, продолжая мрачно смотреть в пол.

— Стив?

Он только молча кивнул.

— С тобой все в порядке?

Снова кивок.

— Пойдем отсюда.

— Что?

— Пойдем отсюда. Да возьми же ты, наконец, себя в руки.

Карелла поднял голову. Глаза его ровным счетом ничего не выражали. Он смотрел прямо на Бернса, но, казалось, его не видел.

— Это самая гнусная и неблагодарная работа на свете, — сказал вдруг он.

— Ну ладно, пусть это...

— Я больше не хочу этого, не хочу, понимаешь? — заговорил Карелла, срываясь на крик. — Я хочу спокойно приходить домой, гладить своих детишек по головкам и не хочу, чтобы руки мои были в крови.

— Ну ладно...

— Я не переношу всего этого смрада! — выкрикнул Карелла.

— Этого никто не любит. Да приди же, наконец, в себя.

— Прийти в себя? А как это сделать? Как, после того, как увидел эту несчастную девушку здесь на полу, изуродованную, окровавленную, мертвую? После того, как Берт на моих глазах прижимал ее к себе залитыми ее кровью руками и баюкал, баюкал ее... О Господи!

— Никто не заставлял тебя становиться полицейским, — сказал Бернс.

— Да, черт побери, и здесь ты прав, никто не заставлял меня! Ладно! Хорошо! Никто не заставлял меня!

Глаза его наполнились слезами. Он сидел на стуле, крепко сцепив пальцы рук, как бы пытаясь удержать ими разумное, нормальное течение жизни.

— Берт повторял... он повторял ее имя снова и снова и баюкал ее на руках. Я тронул его за плечо просто, чтобы показать, что я здесь, что я стою рядом. Он обернулся, но не узнал меня. Просто обернулся и спросил: “Клер?” Как будто он не верит в случившееся и просит меня, чтобы я убедил его, что это не она, чтобы я сказал ему, что эта мертвая женщина у него на руках вовсе не его девушка, понимаешь. Пит? Пит, ты понимаешь это? — Он вдруг зарыдал: — Ох, попался бы мне этот мерзавец, этот подонок сучий!

— Пойдем, Стив, — сказал Бернс.

— Оставь меня в покое.

— Пойдем, Стив, мне без тебя не справиться, — сказал Бернс.

Карелла не ответил.

— Мне понадобится твоя помощь, — сказал Бернс, — именно в этом деле.

Карелла тяжело вздохнул. Он достал из кармана носовой платок и громко высморкался. Потом он аккуратно сложил платок и так же аккуратно уложил его на место в карман, стараясь при этом не встречаться взглядом с Бернсом, затем еще раз кивнул и с тяжелым вздохом поднялся со стула.

— Как... как Берт? — спросил он.

— Мейер отослал его домой.

Карелла снова кивнул.

— Ты кого-нибудь уже допрашивал? — спросил Бернс.

Карелла покачал головой.

— Думаю, что пора заняться этим, — сказал Бернс.

Глава 3

Вернувшись в участок, Бернс сразу принялся за составление рапорта о случившемся.

“Вводные данные:

Мартин Феннерман является владельцем и сам работает в “Книгочее” — книжном магазине, расположенном по указанному ниже адресу (Калвер-авеню, 2680, Айсола). Проживает по адресу: Харрис-стрит, 375, Риверхед. Возраст — сорок семь лет, разведен; имеет двух детей, которые живут со вторично вышедшей замуж бывшей супругой Ольгой Трент (миссис Айра) в Бестауне.

Данным магазином мистер Феннерман владеет уже двенадцать лет. Магазин подвергался ограблению в 1954 году, преступник задержан и осужден (см. рапорт № 41 ф-38), заключение отбывал в тюрьме Кастельвью, освобожден за примерное поведение досрочно в январе 1956 года, возвратился на место постоянного проживания в Денвер и ведет честный образ жизни.

В своих показаниях мистер Феннерман заявил следующее:

Магазин открыт ежедневно кроме воскресений. Открывается он в девять часов утра и закрывается в шесть часов вечера кроме суббот, когда он работает до восьми вечера. За исключением случая с ограблением в 1954 году, у него не было никаких неприятностей в этом помещении, хотя данный район и не является идеальным местом для книжного магазина. Мистер Феннерман ведет учет посетителей при входе в магазин. Для этого он занимает место за довольно высокой стойкой, расположенной непосредственно у входной двери, с тем, чтобы можно было проверять у покупателей покупки при выходе. Тут же располагается кассовый аппарат и запас бумажных пакетов под полкой для упаковки покупок. Такая система, по словам мистера Феннермана, почти полностью исключает возможность мелких хищений. В этот день в магазине в момент появления там убийцы было семь человек. Феннерман утверждает, что произошло это в десять минут шестого вечера. Случайной пулей оказались разбиты висевшие на задней стене помещения часы. На них зафиксировалось время — семь минут шестого. По словам Феннермана, убийца открыл стрельбу сразу же, как только вошел в магазин, следовательно, точное время этого момента можно определить как пять или шесть минут шестого.

Преступник был высокого роста, около шести футов или еще выше. На нем было твидовое пальто, серая шляпа, солнцезащитные очки и черные перчатки. Мистеру Феннерману особенно запомнились черные перчатки. Он считает также, что пальто могло быть синего цвета, но в этом он не уверен. Убийца вошел в магазин, держа руки в карманах пальто, остановился за кассовым аппаратом, вынул руки из кармана и тотчас открыл стрельбу. У него было два пистолета или револьвера, и он вел огонь вдоль прохода, пока не расстрелял все патроны. Феннерман утверждает, что после этого он бросился к выходу и выбежал на улицу. Убийца не произнес ни слова. Четверо человек, которые пали жертвами его выстрелов, находились в тот момент в проходе, ведущем от кассы к задней стене магазина, трое человек находились в другом проходе, ведущем от кассы влево. Феннерман утверждает, что никто из них до самого конца так и не понял, что происходит. Один из покупателей — женского пола — потерял сознание после того, как убийца выбежал из помещения. Список покупателей магазина в количестве семи человек, оказавшихся на месте преступления во время его совершения, а также их состояние на данный момент прилагается. В список включены все лица, бывшие в это время в магазине, за исключением Феннермана.

Клер Таунсенд — скончалась на месте события.

Энтони Ла-Скала — скончался на месте события.

Херберт Лэнд — —

Джозеф Векслер — госпитализирован. Ранение в шею. Мира Кляйн — госпитализирована. Шоковое состояние. Барбара Диринг — отправлена по месту жительства. Джеймс Вуди — отправлен по месту жительства”.

Бернс приготовился было уже поставить подпись и дату, как вдруг зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Восемьдесят седьмой участок, Бернс слушает.

— Пит, это говорит Хол. Я нахожусь в больнице.

— Что-нибудь удалось добыть? — спросил Бернс.

— Этот человек только что умер, — сказал Уиллис.

— А он хоть что-нибудь успел сказать?

— Одно-единственное слово. Пит. Но он повторил его несколько раз.

— И что же это за слово?

— “Оббивщик”. Он повторил его раз пять перед смертью. Оббивщик.

— И это все, что он сказал?

— Это все, Пит.

— Ну что ж, хорошо, — сказал Бернс. — А теперь попытай счастья — может, они разрешат тебе поговорить с женщиной, которую тоже отправили к ним. Зовут ее Мира Кляйн. Это та, что упала в обморок прямо в магазине. Они выводят ее из нервного шока.

— Хорошо, — сказал Уиллис и повесил трубку.

Только после этого Бернс наконец поставил свою подпись под рапортом.

Когда Уиллис открыл дверь указанной ему палаты, он не только увидел, но и немедленно услышал Миру Кляйн, которая в данный момент как раз произносила обличительную речь, направленную против муниципальных служб города как таковых. Из ее слов можно было понять, в частности, и то, что полицейские, вопреки ее воле, направили ее. Миру Кляйн, в больницу, а теперь, также помимо ее ясно выраженной воли, персонал больницы насильно удерживает ее здесь. Попутно обругав медицинскую сестру, которая пыталась дать ей какое-то успокаивающее лекарство, она повернулась в сторону открытой двери.

— А вам что еще здесь нужно? — крикнула она.

— Я хотел бы...

— Вы кто? Доктор?

— Нет, мадам, я...

— Как мне выбраться из этого сумасшедшего дома? — выкрикнула мисс Кляйн. — Так кто же вы?

— Детектив третьего разряда Гарольд Уил...

— Ах детектив? — завопила мисс Кляйн. — Значит, детектив, да? Немедленно уберите его отсюда! — крикнула она сестре. — Это один из тех, кто насильно отправил меня сюда!

— Нет, мадам, дело в том, что я...

— Упасть в обморок — это, по-вашему, преступление, да? С каких это пор?

— Нет, естественно, но...

— Я ведь говорила им, что со мной все в порядке. Я же говорила им.

— Видите ли, мадам, я...

— А они вместо этого затолкали меня в скорую помощь. Воспользовались тем, что я временно находилась без сознания и не могла за себя постоять.

— Но, мадам, если вы были без сознания, то как же...

— А вам откуда известно — в сознании или без сознания, — выкрикнула мисс Кляйн. — И не вмешивайтесь не в свои дела. Я и сама могу прекрасно о себе побеспокоиться. Я же говорила им, что чувствую себя нормально. Они не имели права запихивать меня в машину, пользуясь моей беспомощностью.

— Так кому же вы говорили это, миссис Кляйн?

— Не миссис, а мисс Кляйн, к вашему сведению. И какое вам дело до того, кому и что я говорила?

— Понимаете ли, мисс Кляйн, дело в том...

— Убирайтесь вон отсюда, прогоните его. Я не желаю разговаривать ни с кем из полицейских.

— ...что если вы были без сознания...

— Сколько раз просить — уберите его отсюда!

— ...то как вы могли говорить хоть кому-нибудь, что чувствуете себя нормально?

Некоторое время Мира Кляйн молча рассматривала Уиллиса.

— Вы что, не только полицейский, но еще и остряк-самоучка? Воображаете себя умнее всех?

— Видите ли...

— Я лежу себе здесь спокойно в состоянии нервного шока, — сказала мисс Кляйн, — а они не придумали ничего лучшего, как прислать сюда доморощенного Шерлока Холмса.

— Может быть, мисс Кляйн, примете все-таки эту таблетку? — спросила сестра.

— И вы тоже убирайтесь отсюда со своими жалкими таблетками, иначе я тут же...

— Это же прекрасное успокаивающее средство, — продолжала настаивать сестра.

— Успокаивающее? Мне — успокаивающую таблетку? А кто вообще вам сказал, что меня нужно успокаивать?

— Оставьте таблетку, сестра, — очень мягким тоном проговорил Уиллис. — Может быть, попозже мисс Кляйн сама решит принять ее.

— Правильно, оставьте таблетку, а сами уходите и не забудьте прихватить с собой этого мистера Холмса.

— Нет, мне все-таки придется остаться, — все так же мягко проговорил Уиллис.

— А разве я посылала за вами? И вообще, кому вы тут нужны?

— Я должен задать вам несколько вопросов, мисс Кляйн, — сказал Уиллис.

— А я не желаю отвечать ни на какие вопросы. Я — больная женщина. Я пребываю в состоянии нервного шока. А теперь убирайтесь отсюда.

— Мисс Кляйн, — проговорил Уиллис очень ровным тоном, — там было убито четыре человека.

Мисс Кляйн сначала некоторое время молча вглядывалась в него, а потом согласно кивнула головой.

— Оставьте здесь вашу таблетку, сестра, — сказала она наконец. — Я тут переговорю с мистером... кстати, как ваша фамилия?

— Уиллис.

— Да, да, хорошо. Так можете оставить эту таблетку, сестра. — Она выдержала паузу, пока за сестрой не затворилась дверь, и только после этого заговорила: — Понимаете, единственное, что сейчас действительно беспокоит меня, так это — обед моего брата. Он возвращается с работы к семи часам, а сейчас уже намного больше. Он обычно бывает очень недоволен, если стол не накрыт к его возвращению. А я валяюсь сейчас тут и ничего не делаю. Вот, собственно, и все, о чем я помнила до этой минуты. — Она немного помолчала. — А тут приходите вы и говорите, что убито четыре человека, и, знаете, до меня как-то сразу дошло, что мне страшно повезло и грех жаловаться. — Она решительно кивнула в подтверждение своих слов. — Так что бы вам хотелось узнать у меня, мистер Уиллис?

— Можете ли вы рассказать мне о том, что произошло в книжном магазине, мисс Кляйн?

— Разумеется. Я поставила ростбиф в духовку примерно в половине пятого. Это, конечно, безобразие — жарить ростбиф всего на двух человек: столько потом остается, но брат мой очень любит его, поэтому я иногда и готовлю. Значит, мясо я поставила в духовку в половине пятого; знаете, плитка у меня полностью автоматизирована и отключается сама, когда еда готова. Картошка у меня была уже начищена, а консервированную фасоль я могла приготовить буквально за пару минут, уже вернувшись домой. Вот я и решила использовать свободное время, чтобы взять книгу, которую собиралась прочитать. Понимаете, у них там что-то вроде библиотеки в этом магазине, и они дают желающим книги на время. Отдел этот расположен слева от кассы. Вот я как раз там и стояла, когда началась эта стрельба.

— Стрелявший был мужчина, мисс Кляйн?

— Да. Я так думаю. Видела я его только мельком. Так вот, я стояла у того прилавка, где мистер Феннерман выдает книги как в библиотеке, и тут я неожиданно услышала этот страшный грохот. Я сразу же повернулась в ту сторону и увидела человека с двумя револьверами в руках. Он стрелял из них. Сначала я просто не поняла, что происходит, я даже не знаю, что я подумала, наверно, решила, что это какая-то шутка, розыгрыш — не могу точно сказать. А потом я вдруг увидела, как очень милый молодой человек — он был в костюме из такой, кажется, индийской ткани — вдруг упал прямо на прилавок, и сразу же его всего залило кровью, тогда-то я и поняла, что никакого розыгрыша тут нет, таких розыгрышей просто не бывает.

— А что произошло после этого, мисс Кляйн?

— А потом я, по всей вероятности, потеряла сознание. Я вообще не выношу вида крови.

— Но вы сказали, что прежде, чем упасть в обморок, вы видели того человека, который стрелял.

— Да, видела.

— Не могли бы вы описать мне, как он выглядел?

— Я полагаю, что могу. — Она немного помолчала. — С чего мне начать это описание?

— Ну, начнем с самого простого. Человек этот был высокого роста или маленького? А может, среднего?

— Скорее, среднего, — она снова немного помолчала. — А что вы понимаете под средним ростом?

— Сантиметров сто восемьдесят, сто восемьдесят три. Да, он был примерно такого роста.

— Значит, вы не назвали бы его высоким?

— Нет, видите ли, он был примерно... — и она нерешительно остановилась.

— Вы хотите сказать, что он был такого же маленького роста, как я? — спросил улыбаясь Уиллис.

— Нет, он был, пожалуй, повыше вас.

— Но он не был все-таки по-настоящему высоким. Ну, с этим понятно, мисс Кляйн. А в чем он был одет?

— Он был в плаще, — сказала мисс Кляйн.

— Какого цвета?

— Черного.

— С поясом или без?

— Этого я не разглядела.

— Головной убор был?

— Да.

— И какой?

— Кепка, — ответила мисс Кляйн.

— Какого цвета?

— Черная. Такого же цвета, что и плащ.

— Он был в перчатках?

— Нет, без перчаток.

— А еще чего-нибудь приметного вы не запомнили?

— Запомнила. Он был в темных очках от солнца.

— Скажите, а с того места, где вы стояли, вам не удалось заметить каких-нибудь шрамов или родимых пятен?

— Нет, ничего такого видно не было.

— А каких-нибудь физических недостатков не заметили?

— Нет.

— Он был белый или цветной, мисс Кляйн?

— Белый.

— Вы хоть немного разбираетесь в пистолетах?

— Нет.

— Значит, вы не можете сказать, какой системы было у него оружие?

— Нет, не могу. А что вообще можно об этом сказать?

— Ну что это было — револьверы или пистолеты, какого примерно калибра... А скажите хотя бы, были они большими или маленькими, мисс Кляйн.

— Мне они показались очень большими.

— А вы представляете себе, например, как выглядит револьвер сорок пятого калибра?

— Нет, я, к сожалению, не имею об этом ни малейшего представления.

— Ну ничего страшного, мисс Кляйн, вы и так оказали нам неоценимую помощь. А могли бы вы определить, какого примерно он был возраста?

— На вид ему лет тридцать восемь.

— А сколько вы дали бы мне, мисс Кляйн?

— Тридцать шесть. Угадала?

— В следующем месяце мне исполнится тридцать четыре.

— Ну все равно, довольно близко к истине.

— Да, должен признаться, что вы в качестве свидетеля проявили необычайную наблюдательность, мисс Кляйн. А теперь я попытаюсь подвести итог тому, что мы тут с вами установили. Значит, вы утверждаете, что это был мужчина белой расы, примерно тридцати восьми лет, среднего роста. На нем был черный плащ, черная кепка и темные очки. Перчаток на нем не было, в каждой руке он держал по пистолету или револьверу, каких-нибудь особых примет, как то: татуировок, шрамов, родимых пятен или явных физических недостатков — вы у него не заметили. Я правильно излагаю?

— Все совершенно верно, — подтвердила мисс Кляйн.

Тут следует отметить, что хотя мисс Кляйн уверенно заявила “совершенно верно”, а мистер Феннерман несколько ранее ограничился тем, что сказал просто “верно”, их описания внешности все же не давали верной картины. Уиллис не имел возможности ознакомиться с рапортом, отпечатанным только что лейтенантом Бернсом, и поэтому не мог еще знать, что в этих двух описаниях внешности одного и того же человека, несмотря на некоторое сходство, имеется целый ряд весьма существенных различий. Так, например, мистер Феннерман заявил, что убийца был высоким человеком, по его словам, рост преступника составлял не менее шести футов, а скорее, чуть побольше. Мисс Кляйн же считала, что он был среднего роста — пять футов девять или десять дюймов. Феннерман утверждал, что на убийце было твидовое пальто, возможно, синего цвета. Мисс Кляйн — что на нем был плащ черного цвета. Феннерман — шляпа серого цвета. Кляйн — кепка черного. Феннерман — черные перчатки. Кляйн — перчаток не было вовсе.

Уиллис пока еще ничего не знал обо всех этих расхождениях, но если бы он даже и знал о них, это его совсем не удивило бы. Он уже долгое время проводил допросы людей с целью установления подробностей совершения самых различных преступлений и давно понял, что большинство свидетелей имеют, как правило, весьма смутное представление о том, что на самом деле происходило. И каковы бы ни были причины этого явления: волнение, сопутствующее данному событию, быстрота происходившего, а может быть, действительно верно утверждение, будто участие в событиях ослабляет наблюдение — как бы там ни было, но показания свидетелей неизменно проявляют тенденцию к тому, что можно назвать чистой фантазией. За время работы в полиции ему случалось обнаруживать, что показания свидетелей расходятся даже в самых, казалось бы, очевидных деталях. Ему приходилось выслушивать самые подробные рассказы домашних хозяек о том, во что именно был одет их собственный муж, когда он утром выходил на работу, и убеждаться потом, что рассказы эти не содержали ни слова правды. Он выслушивал показания, где пистолеты описывались как охотничьи ружья, лезвия бритв назывались ножами, толстяков называли худыми; был даже в его практике случай, когда рыжеволосую и весьма соблазнительную девушку неполных восемнадцати лет описывали как черноволосого мужчину двадцати трех — двадцати четырех лет.

И все-таки, несмотря на все это, Уиллис продолжал невозмутимо задавать свои вопросы, поскольку таковы были правила игры. Игра эта в известной степени напоминала распутывание головоломок, где полицейским предлагалось по целому ряду самых фантастических описаний и бредовых заявлений попытаться восстановить фактический ход событий или реальную внешность определенного человека. По фрагментарным и путаным описаниям очевидцев ничего похожего на действительные события не получалось. Даже в тех случаях, когда преступника удавалось задержать и подвергнуть допросу, его собственная версия редко соответствовала действительности из-за чисто субъективной трактовки. Естественно, что все это вместе взятое отнюдь не облегчало задач следствия. Доходило иногда даже до того, что склонный к размышлениям полицейский, а именно к этой категории принадлежал детектив Уиллис, мог вообще усомниться в реальности всех этих истерзанных пулями тел, которые он собственными глазами видел на полу в книжном магазине.

Итак, он самым вежливым образом выразил благодарность мисс Кляйн за то, что она не пожалела затратить на него столько времени, и оставил ее наедине с успокаивающей таблеткой и заботами о запоздавшем обеде ее брата.

К исходу этого дня, а это была пятница, тринадцатое октября, были опрошены все четверо оставшихся в живых участников кровавого события, разыгравшегося в книжном магазине. Все они имели свою точку зрения относительно произошедшего на их глазах, и особенно относительно внешности преступника. В непривычно тихой сегодня дежурной комнате детектив Стив Карелла сосредоточенно углубился в бумаги. Он сидел за своим рабочим столом, разложив перед собой четыре отпечатанных на машинке протокола допросов, и пытался составить хоть сколько-нибудь разумную картину. На обратной стороне чистого бланка он выписал фамилии всех свидетелей, а под ними столбиком те сведения, которые они сообщили о внешности убийцы. Некоторое время он мрачно изучал то, что у него получилось:

ФЕННЕРМАН	КЛЯЙН	ДИРИНГ	ВУДИ
Мужчина	Мужчина	Мужчина	Мужчина
Белый	Белый	Белый	Белый
20-25	38	30	45
Высокий	Средний	Средний	Высокий
Пальто из твида синего цвета	Плащ черный	Пальто из твида коричневое	Пальто из твида коричневое
Темн. очки	Темн. очки	Темн. очки	Темн. очки
Сер. шляпа	Черн. кепка	Сер. шляпа	Сер. шляпа
Не видел	Нет шрамов и проч.	Шрам на правой щеке	Нет шрамов
В перчатках	Без перчаток	Не заметил	В перчатках но не уверен в цвете
Два пистолета	Два больших пистолета	Один пистолет	Два револьвера двадцать второго калибра

Получалось, что показания свидетелей полностью совпадали только по трем пунктам: убийца был мужчиной, белой расы и в темных очках. По тому, как свидетели определяли его возраст, Карелла решил, что сделать какой-то разумный вывод просто невозможно. Двое свидетелей считали, что он был высоким, двое же определили его рост как средний. Исходя из этого, Карелла пришел к выводу, что человек этот, по крайней мере, был не маленьким. Только один из свидетелей, а именно мисс Кляйн, считала, что он был в плаще, трое же остальных утверждали, что он был в пальто. Не сошлись они и в наблюдениях относительно цвета верхней одежды, но двое уверяли, что цвет был коричневым. Во всяком случае, можно было с определенностью сказать, что пальто было темного цвета. Карелла готов был согласиться и со шляпой серого цвета, поскольку трое из четверых утверждали, что разглядели именно ее. Перчатки вроде бы были. Шрам скорее всего был просто придуман мисс Диринг, остальные двое сказали, что никаких шрамов не заметили, а мистер Феннерман вообще ничего не сказал по этому поводу, что было бы довольно странным, если бы на лице убийцы действительно были какие-то шрамы. Что касается количества пистолетов или револьверов, то большинство явно высказалось за то, что их было два. И опять-таки именно мисс Диринг высказала иную точку зрения, на этот раз явно преуменьшая. Мисс Кляйн утверждала, что револьверы были большими, но мистер Вуди, который, кстати, является владельцем револьвера двадцать второго калибра и имеет соответствующее разрешение на его хранение, утверждал, что это были револьверы двадцать второго калибра, а значит, небольшие.

Карелла заложил чистый лист в пишущую машинку и принялся печатать список примет на основе сделанных карандашом записок.

ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ:

Пол: мужской.

Расовая принадлежность: белый.

Рост: средний или выше среднего.

Темные очки.

Темное пальто.

Серая шляпа.

Перчатки (?)

Отсутствие шрамов, родимых пятен, явных физ. недостатков.

Два револьвера.

Да, хорошенькая получается картина. Ничего не скажешь. И все-таки, черт возьми, придется начинать именно с этих данных.

Глава 4

Он прекрасно помнил день, когда они впервые встретились...

Он нажал тогда кнопку входного звонка у двери квартиры № 47 и терпеливо ждал, когда ему откроют. Дверь распахнулась совершенно неожиданно. Он не слышал приближающихся шагов, и то, что дверь как-то сразу открылась, удивило его. Невольно он посмотрел сначала на ноги стоявшей в проеме девушки. Она была босая.

— Меня зовут Берт Клинг, — сказал он. — Я полицейский.

— Вы говорите это, как диктор телевидения, который представляет новую программу, — улыбнулась девушка.

Она спокойно разглядывала Клинга. Это была высокая девушка. Даже без обуви она приходилась Клингу по плечо. А стоило ей надеть туфли на высоком каблуке, и средний американец наверняка испытал бы рядом с ней некоторую неловкость. Волосы у нее были черные. Не просто темные или там темно-каштановые, а именно черные, как бывает черна безлунная и беззвездная ночь. Глаза у нее тоже были черные под высокими дугами черных бровей. Нос у нее был прямой, а скулы чуть приподняты. На лице ее не было ни малейшего следа косметики, как, впрочем, и помады на губах. На ней была белая блузка и эластичные брюки, оставлявшие открытыми щиколотки и икры ног. Ногти на ногах были окрашены ярко-красным лаком.

Она продолжала спокойно рассматривать его. Наконец она заговорила.

— А по какому вопросу вас сюда прислали?

— Говорят, что вы были знакомы с Дженни Пейдж.

Это и было началом Клер Таунсенд или, по крайней мере, началом эпохи Клер Таунсенд в его жизни. Тогда он еще был простым патрульным и в тот день пошел по указанному адресу в гражданском, чтобы расспросить без лишних формальностей о погибшей девушке по имени Дженни Пейдж, приходившейся родственницей одному из его друзей. Клер спокойно и толково ответила на все его вопросы, и в конце концов, когда все вопросы были исчерпаны, он с неохотой поднялся с предложенного ему ранее кресла.

— Пожалуй, мне пора уже идти, — сказал он. — Судя по запаху, я помешал вам готовить обед?

— Отец скоро вернется с работы, — просто ответила Клер. — Мать у меня умерла, поэтому, когда я пораньше возвращаюсь с занятий, стараюсь приготовить что-нибудь домашнее.

— И так бывает каждый вечер? — спросил Клинг.

— Простите, что вы сказали?..

Он не знал, стоит ли продолжать в том же духе. Она не расслышала его слов, и все еще можно было спустить на тормозах. Но он решил не отступать.

— Я спросил: “И так у вас каждый вечер”?

— Что “каждый вечер”?

Нет, она явно не стремилась облегчить ему задачу.

— Я спрашиваю, каждый ли вечер вы заняты приготовлением обеда? Или, может, у вас все-таки бывают свободные вечера?

— О, свободные вечера у меня выпадают довольно часто, — отозвалась Клер.

— А может быть, в какой-нибудь из таких вечеров вы согласились бы где-нибудь пообедать?

— Вместе с вами, так вас следует понимать?

— Разумеется. Именно это я и имел в виду.

Клер Таунсенд окинула его долгим и внимательным взглядом.

— Нет. Я не думаю, — отозвалась она наконец. — Простите. Большое спасибо, но, ей-богу, не стоит.

— Ну что ж... — Клинг внезапно почувствовал себя последним идиотом. — Я... я так полагаю, что мне пора идти. Большое спасибо за коньяк. Очень рад был познакомиться.

— Да, — сказала она безразличным тоном, и он тут же припомнил, как в разговоре она вскользь заметила, что можно быть с кем-то рядом и в то же время находиться очень далеко. И сейчас ему вдруг стало ясно, что именно она имела в виду, потому что в этот момент она была где-то страшно далеко. И ему очень хотелось бы знать, где именно. Ему вдруг страшно захотелось это знать, это было просто необходимо, потому что, как ни странно, он захотел там быть вместе с нею.

— До свидания, — сказал он.

В ответ она только улыбнулась и закрыла за ним дверь... Да, он помнил все это поразительно точно. Сейчас он сидел в меблированной комнате, которая считалась его домом. Окна были распахнуты. За окнами был октябрь, заполненный шумом ночного города. Он сидел на жестком стуле и невидящими глазами смотрел сквозь раздвинутые занавески, которые чуть колыхались под дуновением ветерка, необыкновенно теплого для этого времени года. Он смотрел сквозь занавески, сквозь окно, сквозь весь этот город, не видя ни светящихся вдалеке окон, ни отблесков неоновых реклам в темном небе, ни огней городских улиц, ни мигания красно-зеленых огоньков на борту пролетающего где-то в черном небе самолета, ни жизни за окном...

Неожиданно взгляд его зафиксировал слово “СПРАЙ” на световой рекламе, расхваливающей... новую сковороду, что ли? Господи, опять этот “СПРАЙ”.

Первое их свидание завершалось явно неудачно. Они вместе провели весь вечер и теперь сидели в ресторане, расположенном на крыше одного из лучших отелей города, глядя на протекавшую внизу реку, вдали за рекой вспыхивала реклама.

Сначала появлялось одно слово “СПРАЙ”.

Потом появлялась фраза: “СПРАЙ ДЛЯ ЖАРКИ”.

На смену приходила другая фраза: “СПРАЙ ДЛЯ ВЫПЕЧКИ”.

А после этого вновь загоралось “СПРАЙ”.

— Ты что будешь пить? — спросил Клинг.

— Виски с лимонным соком, — сказала Клер.

— Коньяку не хочешь?

— Может, потом.

К их столику подошел официант.

— Для начала что-нибудь выпьете, сэр? — спросил он.

— Виски с лимонным соком и мартини.

— Лимонад подать?

— Лучше маслины, — сказал Клинг.

— Благодарю вас, сэр. Не желаете ли ознакомиться с меню?

— Мы посмотрим его после того, как выпьем. Правда, Клер?

— Да, конечно, — сказала она. Они какое-то время просидели молча. Клинг задумчиво глядел вдаль.

“СПРАЙ ДЛЯ ЖАРКИ” загорелось в ночном небе.

— Клер?

— Да?

“СПРАЙ ДЛЯ ВЫПЕЧКИ”.

— Ничего у нас не получилось, правда?

— Не нужно об этом, Берт.

— Дождь... а потом еще и этот дурацкий фильм. Мне хотелось бы, чтобы все было совсем не так. Я хотел...

— А я знала, что все именно так и получится, Берт. Я даже пыталась сказать тебе об этом, предупредить тебя, разве не так? Разве я не говорила тебе, что я — самая скучная девушка в мире? И зачем тебе только понадобилось настаивать на своем? А теперь я чувствую себя как-как...

— А я не хочу, чтобы ты чувствовала себя так, — горячо проговорил он. — Я просто хотел предложить тебе сейчас, чтобы мы... чтобы мы просто начали все сначала. Вот прямо с этого момента. Постараемся забыть, как было до этого... начнем так, будто мы только сейчас встретились?

— Ох, да к чему все это?

— Клер, — сказал он вдруг спокойным тоном, — скажи, пожалуйста, что это, черт побери, творится с тобой?

— Ничего не творится.

— А куда это ты все время пропадаешь?

— Что?

— Где ты сейчас на самом...

— Прости, пожалуйста. Я не думала, что это так заметно.

— Очень даже заметно, — заверил ее Клинг. — Кто он?

Клер вдруг пристально посмотрела на него.

— А знаешь, ты гораздо проницательнее, чем я думала.

— Для этого не нужно особой проницательности, — сказал он. Голос его звучал очень огорченно. Казалось, что это косвенное подтверждение его подозрений лишило его желания продолжать борьбу. — Я ничего не имею против того, что ты не предала пока огню прошлых увлечений. Очень многие девушки...

— Тут все иначе, — прервала она его.

— Так поступают многие девушки, — он все же решил договорить. — Парень просто смоется от них, а то бывает, что просто как-то все не заладится.

— Так ведь без особых причин кончаются многие...

— Здесь все иначе! — резко сказала она и, взглянув на нее через стол, он вдруг обнаружил, что глаза у нее полны слез.

— Послушай, я совсем не хотел...

— Берт, прекрати, я тоже не хочу, чтобы...

— Но ты ведь сама сказала, что дело... дело тут в парне. Ты же не станешь отрицать...

— Ну что ж, хорошо, — сказала она. — Все так, Берт. — Она прикусила губу. — Все равно, парень был. И я была влюблена в него. Мне было семнадцать — я была такого же возраста, как и эта несчастная Дженни Пейдж, о которой ты меня расспрашивал. А ему было девятнадцать. У нас все это произошло как-то сразу... ты, наверное, знаешь, что такое случается, правда, Берт? Вот именно так произошло и у нас. Мы с ним строили массу планов, таких чудесных планов. Мы были молоды, полны энергии, а кроме того, мы были влюблены друг в друга.

— Я пока что... ничего не понимаю... — сказал он.

— Он был убит в Корее.

За рекой в черном небе вспыхнула надпись: “СПРАЙ ДЛЯ ЖАРКИ”.

И слезы. Это были горькие слезы, которые сначала текли очень медленно, с трудом пробиваясь сквозь плотно сжатые веки и прокладывая дорожки по щекам. Плечи ее как-то опустились, она сидела неподвижно, положив руки на колени, как будто окаменев. Потом слезы потекли быстрее, свободнее, а плечи совсем поникли. Никогда раньше он не видел такого откровенного горя. Он отвернулся в сторону. Ему неудобно было наблюдать за ней. Она тихо всхлипывала какое-то время, потом слезы прекратились так же внезапно, как и появились, и лицо ее стало таким же чистым и ясным, как улица, омытая теплым летним ливнем.

— Извини, я очень сожалею, — сказала она.

— Ну что ты.

— Мне давно следовало выплакаться.

— Может быть.

Официант принес заказанные ими напитки. Клинг поднял бокал и сказал:

— За начало новой жизни.

Клер изучающим взглядом поглядела на него. Прошло время, прежде чем она взяла свой бокал и, коснувшись им бокала Клинга, повторила:

— За начало новой жизни.

Выпив все виски сразу, она опять посмотрела на него, но так, будто увидела его впервые. Слезы придали ее глазам какой-то особенный блеск.

— На это может понадобиться много времени, Берт, — сказала она. Голос ее доносился откуда-то издалека.

— Да у меня этого времени в запасе сколько угодно, — сказал он. И тут же, как бы опасаясь, что она его высмеет, пояснил: — Ведь до того, как ты появилась, я только тем и занимался, что старался убить время.

Ему показалось, что она снова готова расплакаться, и он замолчал, а потом, наклонившись к ней через стол, положил ладонь на ее руку.

— Ты... ты очень хороший человек, Берт, — сказала она, неожиданно высоким голосом, как будто с трудом сдерживала рыдания.

— Ты хороший, ты добрый, а кроме того, знаешь, ты ведь еще и красив. Да, да, я в самом деле считаю тебя очень красивым...

— Погоди, вот сделаю прическу, так просто глаз от меня не отведешь, — проговорил он, пытаясь шуткой прикрыть смущение.

— А я совсем не шучу, — сказала она. — Вот ты все время думаешь, что у меня только шутки в голове, а это совсем не так. Ведь на самом деле я... я очень серьезный человек.

— А я это знаю.

— Берт, — сказала она. — Берт.

Она положила руку поверх его руки. Их руки образовали маленькую пирамидку на столе. Лицо ее вдруг стало очень серьезным:

— Спасибо тебе, Берт. Я, знаешь, очень, очень благодарна тебе.

Он не знал, что сказать. Он чувствовал себя смущенно, глупо, но в то же время он был безмерно счастлив. Казалось, что он мог бы сейчас запросто спрыгнуть с этого небоскреба и ничего бы с ним не случилось.

Неожиданно она наклонилась к нему через стол и быстро его поцеловала. Губы ее только на мгновение коснулись его губ, и тут же она отшатнулась от него и сидела теперь очень прямо. Выглядела она при этом как-то неуверенно, подобно маленькой девочке, нежданно-негаданно оказавшейся на своем первом балу.

— Ты... тебе придется проявить терпение, — сказала она.

— Я буду терпеть сколько угодно, — пообещал он совершенно искренне.

Перед ним внезапно возник официант. Он улыбнулся, затем деликатно кашлянул.

— Я тут подумал, — мягко предложил он, — а не поставить ли вам на стол свечи, сэр? Ваша леди будет выглядеть еще прекрасней при свете свечей.

— Прекрасней, чем сейчас, выглядеть просто невозможно, — сказал Клинг.

Официант был явно разочарован.

— Но я... — начал было он.

— А свечи зажгите обязательно, — перебил его Клинг. — Как же можно обойтись без свечей в такой вечер?

Официант расплылся в улыбке:

— Разумеется, сэр. Вы совершенно правы, сэр. А потом вы закажете обед, сэр, я вас правильно понял, сэр? Когда подоспеет время, сэр, я позволю себе кое-что вам порекомендовать, сэр. — Он снова расплылся в улыбке. — Прекрасный сегодня вечер, сэр, не так ли?

— Вечер просто великолепен, — это сказала Клер Таунсенд...

А сейчас он сидел в полном одиночестве в своей меблированной комнате, где по стенам и потолку таинственно метались блики ночного города, и пытался убедить себя в том, что она не умерла. Он разговаривал с ней только сегодня днем. Она шутила про свой новый бюстгальтер. Она просто не может быть мертвой. Она жива и полна жизни. Она по-прежнему остается все той же Клер Таунсенд.

Она мертва.

Он смотрел и смотрел в окно.

Холод и немота сковали его тело. Руки ничего не чувствовали. Он знал, что если попробует пошевелить пальцами, то они не послушаются. Дул теплый октябрьский ветер, но ему было холодно. Неподвижно сидел он в комнате и смотрел на мириады городских огней, на легкое колебание занавески и не ощущал ровным счетом ничего, кроме холодной пустоты, лежащей тяжелым ледяным камнем где-то внутри. У него не было сил двигаться, плакать и вообще чувствовать.

Она мертва.

Нет, сказал он себе и даже чуть-чуть улыбнулся. Нет, не говори таких глупостей. Клер мертва? Чепуха какая-то. Я ведь разговаривал с ней только сегодня. Она позвонила мне в дежурку, как обычно. Мейер еще отпускал шуточки на эту тему. И Карелла тоже был там, он может подтвердить. Он наверняка помнит. Она позвонила мне, и они оба были рядом, поэтому мне это не приснилось. А если человек звонит тебе по телефону, то значит, этот человек жив, разве не так? Все очень логично. Она позвонила мне, значит, она жива. Там был Карелла. Можете сами спросить его. Он подтвердит. Он тоже скажет, что Клер жива.

Он вспомнил, что как-то недавно он разговаривал за обедом с Кареллой. Окно в тот день, помнится, было сплошь в потоках дождя. Может быть, именно из-за дождя в помещении создалась атмосфера уюта и доверия. Они говорили сначала о деле, над которым они тогда вместе работали, а потом, когда в руках у них уже дымились чашки с кофе, Карелла, то ли под воздействием монотонного и умиротворяющего шума дождя, то ли из-за той неожиданно домашней и уютной атмосферы, и задал свой вопрос.

— Так когда же ты собираешься наконец жениться на своей девушке? — спросил он.

— Она хочет обязательно защитить диплом до нашей свадьбы, — ответил Клинг.

— А почему?

— А я почем знаю? Может, хочет чувствовать себя увереннее. А может, просто помешалась на этом дипломе. Почем мне знать?

— А что она собирается делать после диплома? Будет защищать диссертацию?

— Может, и будет, — Клинг пожал плечами. — Послушай, ты можешь себе представить, я ведь предлагаю ей выйти за меня при каждой нашей встрече. Но она каждый раз заявляет — только после диплома. И что ты прикажешь мне делать. Я ведь люблю ее. Ну скажи, могу я взять и послать ее к чертовой матери вместе с этим дурацким дипломом?

— Нет, я полагаю, что не можешь.

— Вот, видишь, не могу. — Клинг помолчал немного, а потом добавил: — Знаешь, что я хочу тебе сказать, Стив?

— Что?

— Ты знаешь, я думаю: если бы я мог хоть какое-то время... если бы я мог не дотрагиваться до нее. Понимаешь, я хотел бы, чтобы нам не нужно было... ну, сам понимаешь... а то моя хозяйка каждый раз косится на меня, когда я привожу к себе Клер. Потом мне приходится, как вору, срочно доставлять ее домой, потому что отец ее очень строгих нравов и не потерпел бы ничего подобного. Я просто понять не могу, как это он еще соглашается отпускать ее на уик-энд. Но я хотел не об этом... Нет, ты скажи, ну на кой черт ей понадобился этот диплом, а, Стив? Да, так вот, я хотел бы, чтобы у меня хватило сил не трогать ее, пока мы не поженимся, но я просто не в состоянии это сделать. Понимаешь, меня тянет к ней: каждый раз, когда я ее вижу, у меня даже во рту пересыхает. Ну скажи хоть ты, это что, у всех?.. Нет, не нужно. Я не хочу лезть в чужую жизнь.

— У всех так, — сказал тогда Карелла.

Она жива, она, конечно, жива, — убеждал себя Клинг. Она просто готовится к своему диплому. Она уже давно проходит практику в социальной службе. Да что там, ведь сегодня она сама сказала мне по телефону, что немного задержится, потому что ей срочно понадобились дополнительные материалы...

“Искусство брать интервью. Принципы и методология”, — вспомнил он.

“Культура и стереотипы”.

“Здоровое общество”.

“Она мертва”, — подумал он.

— НЕТ!

Он выкрикнул это слово вслух в мрачную тишину своей комнаты. Крик этот как бы сорвал его со стула, словно взрывная волна подняла его вверх.

— Нет, — повторил он, но уже тихо и подошел к окну. Зарывшись лицом в прохладные занавески, он постоял так какое-то время, а потом поглядел вниз на улицу, как бы ожидая увидеть там Клер. К этому времени она уже должна была бы добраться сюда. Ведь сейчас уже почти кстати, а который сейчас час? Который час? Он прекрасно знал ее походку. Он бы и в тысячной толпе узнал ее фигуру. Он заметит ее, как только она выйдет из-за угла: белая блузка, как она сказала, да и еще черная юбка — он сразу же узнает ее. Внезапно он вспомнил про ее новый бюстгальтер и улыбнулся своим мыслям. Занавеска мягко трогала его щеку, огни рекламы на ресторане напротив освещали его лицо то красным, то зеленым цветом.

— Интересно, что это могло ее так задержать, — подумал он.

— Так ведь она умерла, и ты прекрасно знаешь это, — пронзило его снова.

Он отвернулся от окна. Потом подошел к постели и долго смотрел на нее, ничего не видя. Подошел к туалетному столику, взял с него щетку для волос, увидел запутавшийся в ее щетинках черный волос Клер и быстро положил щетку на место. Потом он глянул на часы, но так и не понял, какое время они показывают.

Время приближалось к полуночи.

Он снова подошел к окну и посмотрел на улицу, все еще ожидая ее появления.

К шести часам утра он уже точно знал, что она не придет.

Он также точно знал, что больше он никогда ее не увидит.

Глава 5

Полицейский участок представляет собой как бы маленькое государство в государстве. В нем служат сто восемьдесят шесть патрульных полицейских и, кроме того, шестнадцать детективов, закрепленных за отделом розыскной службы. Патрульные и детективы знакомы примерно так, как знакомы обитатели маленького городка: тут бывает тесная дружба и чисто шапочное знакомство; случаются интриги, но чаще наблюдается деловое сотрудничество. Все эти люди безусловно знают друг друга в лицо и, как правило, по имени, даже если им и не приходилось расследовать вместе какое-нибудь дело.

Наутро к семи сорока пяти, когда треть личного состава патрульных официально сдала свою смену и когда трое детективов со второго этажа тоже закончили свое дежурство, во всем участке не было уже ни одного человека — будь то патрульный в форме или детектив в гражданском, который не слышал бы, что девушку Берта Клинга застрелили вчера в книжном магазине на Калвер-авеню.

Большинство полицейских не знали даже ее имени. Для них она была каким-то смутным, абстрактным образом. Черты реального человека она приобретала в их представлении только при ассоциации с их собственными женами и девушками. Она была девушка Берта Клинга, и она была мертва.

— Клинг? — спрашивал кто-нибудь из патрульных. — А кто же это? Который?

— Девушку Клинга? — спрашивали некоторые из детективов. — Да быть этого не может! Ты что, на самом деле?

— Да, паршивое дело, — говорили другие. Полицейский участок и в самом деле представляет собой как бы маленькое государство внутри государства.

Полицейские Восемьдесят седьмого участка — как патрульные, так и детективы — знали одно: Клинг — один из них. Хотя для патрульных он был тот самый “белобрысый бык”, который сидит себе спокойно на телефоне, когда они вышагивают свою смену в любую погоду. И если бы им пришлось обращаться к нему по каким-то служебным делам, то они должны были бы называть его “сэр” как старшего по званию. Для других же, из числа тех, которые знали его еще простым патрульным и которые сами таковыми и оставались, его повышение было преждевременным, и они были уверены, что в детективы он попал “дуриком”, просто ему выпала удача случайно распутать сложное дело об убийстве. Были и среди детективов такие, которые считали, что Клинг был бы больше на месте в качестве продавца обувного магазина, а не в их отделе. Правда, были и такие, которые думали, что Клинг просто незаменим при расследовании определенных дел, где его прямота в соединении с мальчишеской непосредственностью заставляла разговаривать даже самых мрачных и упрямых свидетелей. Некоторые тайные осведомители обвиняли Клинга в прижимистости. А вот проститутки с Виа ла Путас — проспекта Шлюх — тайно поглядывали на Клинга и нередко признавались в душе, что с удовольствием уплатили бы ему взятку своим товаром. Среди владельцев магазинов встречались люди, которые считали, что Клинг слишком уж придирчиво соблюдает правила относительно уличных лотков с товарами. Мальчишки же с территории участка безошибочно угадывали, что Клинг не станет особо придираться за открытый летом пожарный кран. Столь же безошибочно они знали, что Клинг переломает им руки и ноги, если они попадутся на баловстве с наркотиками, даже с таким безобидным, как “травка”. Среди регулировщиков уличного движения встречались такие, которые за глаза называли его “красавчиком”. Даже в его собственном отделе был один человек, который просто терпеть не мог читать отчеты Клинга, потому что тот отвратительно печатал на машинке и делал массу ошибок.

И тем не менее, абсолютно все полицейские Восемьдесят седьмого участка, а также большинство людей, проживающих на территории этого участка, считали Клинга своим.

Нет, нет, тут не было трогательных писем с выражением соболезнования, полных дурацких фраз, вроде “ваша утрата — это наша утрата”... “навечно останется...” и прочей муры. Честно говоря, утрату Клинга они вовсе не считали своей утратой. Имя Клер Таунсенд было для них не более чем имя, но Клинг был полицейским, а это значит, что он принадлежал к их клубу, к их команде, если хотите, и никому не дозволено безнаказанно обижать членов твоего клуба или близких им людей.

И вот, в силу всего этого, каждый считал это преступление чуть ли не преступлением против него самого. И хотя все они говорили между собой о недавней трагедии, никто особенно не распространялся, что он лично намерен предпринять. В этот день, четырнадцатого октября, в участке произошло странное событие. Четырнадцатого октября каждый полицейский как бы перестал быть просто полицейским. Никто, конечно, не сдал своего номерного жетона или служебного револьвера — никаких таких театральных жестов не было. Однако быть полицейским — это прежде всего изо дня в день выполнять определенный набор рутинных дел, причем выполнять их все одновременно. И четырнадцатого октября полицейские Восемьдесят седьмого участка приступили к выполнению своих обязанностей, которые главным образом состояли в предупреждении преступлений. Внешне все было как обычно, за одним исключением.

Они продолжали арестовывать воров, толкачей наркотиков, мошенников, пьяниц, насильников, наркоманов и проституток. Они разгоняли игорные притоны, противодействовали, как могли, деятельности подпольных букмекеров, принимавших ставки на лошадей, рассеивали подозрительные сборища, задерживали водителей, не реагирующих на красный свет, предупреждали стычки между враждующими подростковыми бандами. Они выручали из беды кошек и детишек, помогали женщинам, у которых каблук застревал в решетке уличной канализации, переводили школьников через улицу — словом, как обычно, проделывали тысячи самых различных дел.

Но была во всем этом одна особенность. Особенность эта состояла в том, что их повседневные обязанности, то, что они делали каждый день, — их работа превратилась в хобби. То есть во что-то второстепенное, необязательное, можете назвать это как угодно. Нет, они несли свою службу, и даже лучше, чем обычно, но все их действия служили сейчас прикрытием; та работа, которую обычно выполняет полицейский, делалась теперь как бы мимоходом. А по-настоящему каждый из них работал только над Делом Клинга. Они не называли его “убийством в книжной лавке”, “убийством Клер Таунсенд” или делом “о массовом убийстве” — нет, никаких таких звучных или официальных названий они не употребляли. Между собой они называли его просто Делом Клинга. Но с первой же минуты и до самого конца своего рабочего дня они работали над его раскрытием, вслушиваясь, следя, сопоставляя и размышляя. И хотя официально только четыре человека были выделены для этого дела, преступника, открывшего стрельбу в книжном магазине, разыскивали все двести два полицейских участка.

К их числу принадлежал и Стив Карелла. Вчера он вернулся домой примерно к полуночи. В два часа ночи, так и не сомкнув ни на минуту глаз, он позвонил Клингу.

— Берт, — сказал он. — Ну как ты?

— Нормально, — ответил Клинг.

— Я не разбудил тебя?

— Нет, — сказал Клинг, — я еще не ложился.

— А чем ты там занят, дорогой?

— Сижу и смотрю. Смотрю на улицу.

Они поговорили еще какое-то время, а потом Карелла попрощался и повесил трубку. Он не мог заснуть до четырех утра, а когда заснул, то и во сне ему не давала покоя одинокая фигура Клинга, стоявшего у Окна и смотревшего на пустынную улицу. В восемь часов он проснулся, оделся, сел в машину и поехал в участок.

Мейера он застал уже на месте.

— Знаешь, мне надо тут кое о чем поговорить с тобой, Стив, — сказал Мейер.

— Давай выкладывай.

— Ты веришь в то, что этот тип просто ненормальный?

— Нет, — тут же отозвался Карелла.

— Я тоже не верю этому. Я всю ночь не спал, проворачивая и так и эдак то, что произошло в этом книжном магазине. Я так и не заснул ни на минуту.

— Я тоже спал очень плохо, — сказал Карелла.

— Я вот прикидываю, если мы имеем дело с каким-то сумасшедшим, то он наверняка повторит то же самое и сразу же. Он точно так же зайдет в какой-нибудь супермаркет или еще куда-нибудь и снова застрелит там первых попавшихся четырех, а то и полдюжины человек, правильно?

— Да, верно, — согласился с ним Карелла.

— Но это только в том случае, если мы действительно имеем дело с помешанным. Казалось бы, все здесь указывает на то, что этот человек сумасшедший. Ну представь себе, он входит в магазин и ни с того, ни с сего открывает там пальбу. Сумасшедший, так ведь? — Мейер покачал головой. — Но я в это не верю.

— А почему?

— Инстинкт. Интуиция. Сам не могу толком объяснить. Но я просто уверен, что этот тип совсем не сумасшедший. Я считаю, что он хотел убить определенного человека в этом магазине. Думаю, что убийца точно знал, что его жертва будет именно в этом магазине и именно в это время. И тогда он вошел туда и открыл огонь, и плевать ему было, кого он там еще застрелит, главное было убить человека, которого он наметил. Вот так я представляю себе то, что там произошло.

— Я тоже примерно так думаю, — сказал Карелла.

— Вот и хорошо. А теперь предположим, что он убил того, на кого охотился, тогда, как мне думается, нам следует...

— А если нет, тогда что, Мейер?

— Что — нет?

— Ну, если он не попал в того, кто ему был нужен.

— Этот вариант я тоже продумывал, Стив, но я исключил его. Мне это пришло в голову где-то посреди ночи. Господи, подумал я, а что если он охотился за тем, кто остался жив? Тогда нам нужно было сразу же поставить охрану ко всем, кто был в лавке. Но подумав, я все-таки исключил этот вариант.

— Честно говоря, я тоже, — сказал Карелла.

— А как ты пришел к этому выводу?

— Я рассуждал так, — сказал Карелла, — помещение магазина можно разделить на три части: это два прохода между полками и высокая стойка, за которой сидел Феннерман. Если бы убийце нужен был сам Феннерман, он сразу бы и пристрелил его за стойкой. Если же ему нужен был тот, кто находился в дальнем проходе, где были трое уцелевших покупателей, то он стал бы стрелять в ту сторону. Но как мы знаем, он вошел в лавку и тотчас начал стрелять в направлении ближайшего к нему прохода, а во втором проходе не пострадал никто. Отсюда можно сделать вывод, что его жертва мертва. А, значит, Мейер, он своего добился.

— Но тут нужно учесть еще кое-что, Стив, — сказал Мейер.

— Что именно?

— Мы ведь пока не знаем, за кем он охотился, поэтому нам придется задавать самые различные вопросы близким погибших. Но, Стив, нужно помнить о...

— Да, я это знаю.

— Что?

— Среди убитых была Клер Таунсенд.

Мейер кивнул.

— Это означает, — сказал он, — что именно Клер могла быть тем человеком, за которым он охотился.

Человека в костюме из индийской ткани звали Гербертом Лэндом.

Он преподавал философию в университете, расположенном на самой окраине полицейского участка. Он частенько заглядывал в магазин “Книгочей”, поскольку это было совсем рядом с университетом и там можно было отыскать подержанные издания Платона или Декарта по вполне доступным ценам. Лэнд стоял первым от входа, когда убийца ворвался в магазин и открыл огонь. Он был убит наповал.

“Герберт Лэнд... умер на месте происшествия”.

Лэнд проживал в дешевой новостройке в довольно близком пригороде под названием Сэндс-спит. Он жил здесь вместе с женой и двумя детьми. Старшему исполнилось шесть лет, младшему — три года. Вдова Герберта Лэнда, которую звали Вероникой, оказалась женщиной двадцати восьми лет. Мейер и Карелла с первого же взгляда поняли, что она ждет третьего ребенка. Она показалась им женщиной довольно заурядной внешности. Синеглазая шатенка, среднего роста, она стояла в дверях дешевой квартиры со спокойным достоинством, которое мало вязалось с залитым слезами лицом и покрасневшими от бессонной ночи глазами. Она довольно спокойным тоном спросила у них, кто они такие, потом попросила предъявить документы, стоя при этом в классической позе беременной женщины, выставив вперед огромный живот и придерживаясь руками за поясницу. Голова ее при этом была гордо запрокинута назад. Внимательно изучив их удостоверения и служебные жетоны, она коротко кивнула и пригласила их войти.

В квартире царила неожиданная тишина. Вероника Лэнд объяснила это тем, что ее мать забрала детей на несколько дней к себе. Дети пока еще не знают о том, что отец убит. Ей, естественно, придется сказать им об этом, но для этого их нужно как-то подготовить к столь ужасному известию, а пока что она и сама никак не может примириться с этим фактом. Все это она говорила тихим и вроде даже спокойным голосом, но глаза ее все время были полны слез, готовых вот-вот прорваться наружу, и детективы старались разговаривать с ней как можно осторожней и деликатней, лишь бы не допустить этого. Она с трудом опустилась на жесткий стул, придерживая рукой свой огромный, как гигантская грелка, живот. При разговоре она не спускала глаз со своих собеседников. У Кареллы создалось впечатление, что она внимательно вслушивается в каждое слово еще и потому, что разговор этот помогает ей удержаться от рыданий.

— Сколько лет было вашему мужу, миссис Лэнд? — спросил Мейер.

— Тридцать один год.

— Он преподавал в университете, правильно?

— Да, он преподавал там. Он был младшим преподавателем.

— И каждый день он приезжал сюда, в Сэндс-спит?

— Да.

— В котором часу он обычно выезжал из дому, миссис Лэнд?

— Он шел на поезд к восьми семнадцати.

— А машина у вас есть, миссис Лэнд?

— Есть.

— Но муж ваш предпочитал ездить в университет на поезде?

— Да. У нас ведь всего одна машина, а я... ну, вы сами видите, что я жду ребенка. И поэтому Герби... Герби считал, что машина мне нужнее. Ну, понимаете... в случае...

— А когда вы ждете рождения ребенка, миссис Лэнд? — спросил Карелла.

— Он должен родиться в этом месяце, — ответила она. — Точно трудно сказать, но предполагают, что где-то в этом месяце.

Карелла понимающе кивнул, и в доме снова воцарилась тишина.

Мейер смущенно кашлянул.

— А не можете ли вы сказать, миссис Лэнд, в котором часу этот поезд, что отходит отсюда в восемь семнадцать, прибывает в город?

— Я думаю, что часам к девяти. Первый из семинаров, которые он там вел, начинался в половине десятого, так что он должен был успеть добраться от вокзала в центр. Да, поезд приходит примерно в девять часов.

— Он преподавал философию?

— Да, он работал на кафедре философии. Но практически он вел семинары и по философии, и по логике, и по этике, и по эстетике.

— Понятно. Миссис Лэнд, скажите, а не проявлял ваш муж... какого-либо беспокойства в последнее время. Не упоминал ли он в разговорах с вами о чем-нибудь таком, что могло бы...

— Был ли он чем-либо обеспокоен? Как это понимать “обеспокоен”? — спросила Вероника Лэнд. — Господи, конечно же, он был обеспокоен своей довольно низкой заработной платой, обеспокоен он был и тем, что нам приходится выплачивать квартирную ссуду, беспокоило его и то, что у нас на всех одна-единственная машина, да и та грозит рассыпаться окончательно в любой момент. А вы спрашиваете, беспокоило ли его что-нибудь? Я просто не понимаю, что вы подразумеваете под словом “беспокойство”?

Мейер с Кареллой быстро переглянулись. Им обоим было совершенно ясно, что напряженная обстановка в комнате может в любой момент прорваться. Вероника Лэнд держала себя в руках буквально из последних сил. Но она, заметив их смущение, тяжело вздохнула.

— Простите, — сказала она уже совершенно другим тоном, — просто я никак не могу понять, что именно вы подразумеваете под “беспокойством”. — Она, кажется, сумела справиться с собой и сейчас в ее тоне не было и тени истерии. — Простите, — добавила она.

— Ну, видите ли... не было ли... не было ли у него каких-нибудь врагов или недоброжелателей, словом, вы понимаете, о чем я спрашиваю?

— Нет, никаких врагов у него не было.

— А среди его коллег по университету не было ли людей, с которыми он ссорился или... в общем, я и сам не знаю, что там могло быть... какие-нибудь серьезные неприятности по службе?..

— Нет, ничего такого не было.

— Не угрожал ли кто-нибудь ему?

— Нет.

— А как насчет его студентов? Не рассказывал ли он о каких-либо ссорах с ними или что-нибудь в этом роде? Не завалил ли он кого-нибудь из студентов на экзамене, да так, что человек этот затаил против него...

— Нет.

— ...обиду, счел это несправедливостью...

— Погодите, было такое.

— И что же именно? — спросил Карелла.

— Да, был такой студент, который не смог сдать ему экзамен. Но было это еще в прошлом семестре.

— Кто же это был? — спросил Карелла.

— Один из студентов, посещавших его семинар по логике.

— Как фамилия этого студента?

— Вертится в голове... Берни... Берни... одну минуточку. Он еще выступал за бейсбольную команду университета, а когда Герби не принял у него зачет, то ему не разрешили дальше играть... Робинсон, да, вспомнила. Его звали Берни Робинсон.

— Так, Берни Робинсон, — повторил Карелла. — И вы говорите, что он играл в университетской бейсбольной команде, правильно?

— Да, он играл в ней еще весной. Это было, понимаете, еще до того, как он завалил у Герби зачет. В прошлом семестре.

— Да, да. Я понимаю. А не знаете ли вы, почему он не принял у него этого зачета, миссис Лэнд?

— Ну это же естественно. Он, он... не написал свою работу. А с чего бы еще мог Герби не поставить ему зачет?

— В результате этого Робинсону не разрешили играть в команде, так ведь?

— Совершенно верно.

— А не считал ли ваш муж, что Робинсон затаил на него обиду?

— Ну откуда же я могу знать это? Просто вы спросили у меня, не было ли такого, кого Герби завалил на экзаменах, и кроме этого Робинсона я никого не смогла припомнить, потому что... Понимаете, у Герби вообще не было врагов, мистер... простите, я забыла ваше имя...

— Карелла.

— Так вот, мистер Карелла, у Герби не было врагов. Просто вы не знали моего мужа, и... и поэтому вы не можете знать, что это был за человек... он... он...

Чувствуя, что она сейчас снова утратит контроль над собой, Карелла постарался побыстрее задать ей первый же пришедший в голову вопрос.

— А вы знакомы с этим Робинсоном?

— Нет.

— Следовательно, вы не можете сказать, высокий он или...

— Нет.

— Понятно. А ваш муж разговаривал с вами о нем, так я вас понял?

— Он просто сказал мне как-то, что пришлось не поставить зачета Берни Робинсону и что это означает, что парень не сможет играть в команде. Он был там подающим, так, кажется, это называется.

— Да, так. Значит, он был в команде подающим?

— Да, — ответила она. — Мне кажется, что я правильно запомнила это: он был подающим.

— А ведь это — одна из основных фигур в команде, миссис Лэнд. Подающий — это основной игрок.

— Да?

— Вот именно. Следовательно, существует возможность того, что помимо самого Робинсона, на вашего мужа мог затаить обиду и любой другой студент за то, что ваш муж нанес существенный урон команде. Разве не так?

— Ничего не могу сказать. Он никогда не говорил об этом, кроме единственного раза.

— А никто из его коллег не вспоминал об этом?

— Насколько мне помнится, нет.

— Вы знакомы с кем-нибудь из его коллег домами?

— Да, конечно.

— И вы не можете припомнить случая, чтобы кто-нибудь из них упоминал о Берни Робинсоне или о том, что муж ваш не принял у него зачета?

— Нет, никогда ничего такого не было.

— Даже в шутку?

— Не было такого.

— А не получал ли ваш муж когда-нибудь анонимные письма с угрозами, миссис Лэнд?

— Нет.

— А телефонных звонков такого же содержания?

— Нет.

— И все-таки вы сразу же вспомнили о Робинсоне, когда я спросил у вас, мог ли кто-нибудь затаить обиду на вашего мужа.

— Конечно, вспомнила. Но это скорее всего потому, что Герби очень мучился из-за этого. Из-за того, что он не принял у него зачет.

— Вы говорите, что это беспокоило его. Он сам говорил вам об этом?

— Нет. Но я-то уж знаю своего мужа. Если бы это не мучило его, он никогда вообще бы об этом не заговорил.

— Но он сказал вам уже после того, как поставил ему неудовлетворительную отметку?

— Да.

— А не можете ли вы сказать, сколько лет этому Робинсону?

— Нет, я не знаю этого.

— А кроме того, что Робинсон посещал семинары вашего мужа, вы еще что-нибудь можете сказать о нем?

— Нет, ничего.

— Следовательно, единственное, что вам известно, это то, что муж ваш не поставил зачет юноше, которого зовут Берни Робинсон и который посещал семинар вашего мужа по логике, а также играл за университет в бейсбол, правильно?

— Да, это все, что мне известно, — сказала Вероника.

— Большое спасибо вам за оказанную помощь, миссис Лэнд. Позвольте выразить вам...

— А еще я знаю то, что мой муж мертв, — сказала Вероника ровным, ничего не выражающим голосом. — Это я тоже очень хорошо знаю.

Университетский городок представлял собой как бы островок науки в напирающем со всех сторон море суровой практической действительности. И объяснялось это странностями и превратностями роста города. В те далекие годы, когда строительство университета еще только планировалось и едва начинало воплощаться в жизнь, окружавший его район считался одним из лучшим в городе. Тут было несколько небольших уютных парков, а роскошные особняки соседствовали с громадами не менее роскошных многоэтажных зданий со швейцарами у подъездов. Но кварталы трущоб все разрастались. И в данном случае они почему-то разрастались именно в сторону университета и в конце концов захлестнули его лавиной бедноты и плохо скрытой враждебности. Однако университету удалось сохранить свою относительную независимость в качестве островка культуры и просвещенности, защищенного кольцом тщательно ухоженных газонов, которые как бы представляли собой непреодолимую границу для представителей иного мира. Студенты и профессура с равной степенью риска выбирались теперь из станции метро и, нагруженные книгами, шагали сквозь враждебные районы, в которых “Острие бритвы” отнюдь не означало названия романа Сомерсета Моэма, а было фактом повседневной жизни. Как это ни странно, но конфликты между окрестными жителями и обитателями университетского городка возникали тем не менее необычайно редко. Случалось, конечно, что у студента по дороге отбирали кошелек, был даже случай, когда одну студентку чуть было не изнасиловали, но эти происшествия были скорее исключением из правила. Обычно же действовало нечто вроде неписанного соглашения, по которому жители окрестных районов и стремящаяся к знаниям молодежь как бы не замечали друг друга и старались не вмешиваться в чужую жизнь или, по крайней мере, свести это вмешательство до минимума.

Одним из представителей такой стремящейся к знаниям молодежи и был Берни Робинсон.

Карелла с Мейером нашли его на скамейке рядом со студенческим общежитием, целиком поглощенным разговором с девушкой, по внешнему виду только что сошедшей со страниц “Бродяг Дхармы” Джека Керуака. Они объяснили ему, кто они такие, и девушка тут же, пробормотав извинения, куда-то исчезла. Робинсон, судя по выражению его лица, не очень-то был рад их появлению, как, впрочем, и внезапному исчезновению девушки.

— А в чем дело? — спросил он. У него были ярко голубые глаза на простом открытом лице, одет он был в майку с эмблемой университета. Продолжая сидеть верхом на скамейке, он мрачно поглядывал на Мейера с Кареллой, слегка щурясь от солнца.

— А мы и не надеялись застать вас здесь сегодня, — сказал Карелла. — Неужто у вас и по субботам занятия?

— Что? Нет. Сегодня у нас тренировка.

— Какая тренировка?

— По баскетболу.

— А мы считали, что вы играете в бейсбол.

— Да, играю. Но я занимаюсь и баскетом... — Робинсон вдруг замолчал. — А откуда вам все это известно? — спросил он. — В чем дело?

— Ну, в любом случае, очень приятно, что нам удалось поймать вас, — сказал Карелла.

— Поймать?..

— Это просто так говорится...

— Надеюсь, что это именно так, — мрачно заметил Робинсон.

— А какой у вас рост, мистер Робинсон? — спросил Мейер.

— Шесть футов два дюйма.

— Мистер Робинсон, а не случалось ли вам некоторое время посещать семинар профессора Лэнда?

— Случалось. — Робинсон продолжал приглядываться к детективам, пытаясь определить, к чему они клонят. Ответы его были сдержанными, но не чувствовалось, чтобы он был особенно обеспокоен разговором. Он был озадачен их появлением, но не более того.

— И когда же это было?

— В прошлом семестре.

— А предмет какой?

— Логика.

— И какие у вас были успехи?

— Я завалил зачет.

— Почему же?

В ответ Робинсон только молча пожал плечами.

— А как вы считаете, это было справедливо?

Робинсон снова пожал плечами.

— Ну а что вы все-таки скажете на это? — спросил Мейер.

— Не знаю. Просто завалил зачет, и все тут.

— Вы занимались?

— Ну естественно, я занимался.

— А предмет вам был понятен?

— Да. Я считал, что я все понимаю, — сказал Робинсон.

— И все-таки зачет вы завалили?

— Да.

— Как вы отнеслись к этому? — спросил Мейер. — Вы занимались, вы понимали предмет, и все-таки зачет вы завалили. Как же это могло получиться? И как вы отнеслись к этому?

— Состояние было паршивое... А как вы думаете? — отозвался Робинсон. — Послушайте, да объясните же вы мне наконец, к чему все эти разговоры? С каких это пор детективы?..

— Мы просто проводим плановую проверку, — сказал Карелла.

— Проверку чего? — спросил Робинсон.

— Так как вы все-таки отнеслись к тому, что зачет у вас не приняли?

— Отнесся я к этому препаршиво, как я уже сказал вам. Так все-таки, какую это проверку вы проводите?

— Да так, ничего интересного или заслуживающего внимания, мистер Робинсон. Единственное...

— Нет, все-таки в чем дело? Речь, я полагаю, идет о заранее условленных результатах... если кто-то увлекается махинациями...

— О заранее условленных результатах?

— Ага. Вы наверняка пришли по поводу команды. Что, кто-то хотел договориться о счете?

— Да? А вам кто-нибудь предлагал?

— Нет, черт побери, никто и не пробовал. И если тут имеет место что-нибудь подобное, то знайте, я не имею к этому ни малейшего отношения.

— А вы хорошо играете в баскетбол, мистер Робинсон?

— Вполне прилично. Но предпочитаю, конечно, бейсбол.

— Вы подающий в команде, так ведь?

— Да, я подающий. Послушайте, вам почему-то чертовски много известно обо мне, разве не так? Для обычной плановой проверки...

— А подающий вы хороший?

— Да, — не задумываясь, ответил Робинсон.

— А что было после того, как вас завалил Лэнд?

— Меня перевели в запасные.

— И на какой срок?

— До конца сезона.

— Это сказалось на игре команды? Робинсон пожал плечами.

— Знаете, мне не хотелось бы тут перед вами пушить хвост... — сказал он.

— Пушите, ничего страшного, — заверил его Мейер.

— Мы проиграли восемь игр из двенадцати.

— Вы считаете, что если бы вы были на подаче, то команда выиграла бы все эти игры.

— Давайте скажем скромнее, — ответил Робинсон. — Я уверен, что некоторые из этих проигранных игр мы несомненно выиграли бы.

— Но получилось так, что вы их проиграли.

— Ага.

— А как к этому отнеслась команда?

— Ну, все чувствовали себя паршиво. Мы твердо рассчитывали на финал в кубке города. Мы ведь никому не проигрывали, пока меня не отстранили от игры. А потом, даже проиграв эти восемь игр, мы все-таки вышли на второе место.

— Это совсем не плохое место, — сказал Карелла.

— Но первое-то место всегда только одно, — отозвался Робинсон.

— А команда считала, что мистер Лэнд поступил несправедливо по отношению к вам?

— Почем мне знать, что они там считали.

— А сами вы что думали по этому поводу?

— Не повезло, да и все тут, — сказал Робинсон.

— Да, ну а все же?

— Я, например, считал, что неплохо знаю предмет.

— И несмотря на это он засыпал вас? Почему бы это?

— А почему бы вам не задать этот вопрос ему самому? — спросил Робинсон.

Вот тут-то и самое бы время объявить ему: “Потому что он мертв”, однако ни Мейер, ни Карелла не произнесли этих драматических слов. Вместо этого они внимательно наблюдали, как, щурясь от солнца, Робинсон поглядывает на них.

— А где вы были вчера примерно в пять часов дня, мистер Робинсон?

— А зачем вам это?

— Хотелось бы знать.

— А мне кажется, что это вас совсем не касается, — сказал Робинсон.

— Боюсь, что на этот раз вам придется предоставить нам судить, что нас касается, а что — нет.

— В таком случае вам лучше будет получить ордер на мой арест, — сказал Робинсон. — Если дело настолько серьезно, что...

— Никто ведь не говорит вам, что речь идет о серьезном деле, мистер Робинсон.

— Вы так считаете?

— Именно так, — Мейер помолчал и снова задал вопрос. — Так вы настаиваете, чтобы мы получили ордер на ваш арест?

— Просто я не понимаю, с какой это стати я должен рассказывать вам...

— Это просто помогло бы нам внести ясность в некоторые вопросы, мистер Робинсон.

— В какие именно?

— Так где же вы были вчера примерно в пять часов дня?

— Я был... Я был занят глубоко личными делами.

— И какими же именно?

— Послушайте, я просто не понимаю, зачем вам может понадобиться...

— Так какими же делами вы были заняты?

— Я был в это время с девушкой, — сказал Робинсон, обреченно вздыхая.

— С какого и по какой час?

— С четырех... нет, это было немножко раньше четырех... последняя лекция закончилась без четверти четыре...

— Итак, с трех сорока пяти и до какого?

— И примерно до восьми вечера.

— А где вы были?

— Мы были у нее на квартире.

— Где это?

— В центре.

— В центре, но где именно?

— Ну чего вы пристали?..

— Где?

— На Тримейн-авеню. Это в Куортере, недалеко от “Навеса”.

— Ив четыре часа вы уже были в этой квартире?

— Нет, мы добрались туда примерно в четверть или в половине пятого.

— Но в пять часов вы находились именно там?

— Да.

— И чем вы там занимались?

— Ну знаете ли...

— Говорите, не смущайтесь.

— Ничего я вам не обязан говорить! Неужто вы сами не способны догадаться, черт побери!

— Ну ладно, оставим это. Как зовут эту девушку?

— Ольга.

— Ольга? А дальше как?

— Ольга Виттенштейн.

— Это та самая девушка, что сидела с вами, когда мы подошли?

— Да, она самая. Послушайте, неужели вы собираетесь еще и ее расспрашивать? Да вы ведь так все испортите!

— Нам нужно только проверить правильность сообщенных вами фактов, мистер Робинсон. Остальное — это уже ваши проблемы.

— Послушайте, но ведь это очень порядочная девушка, скорее всего она просто пошлет вас с вашими вопросами к чертовой матери, а заодно — и меня тоже. Я ничего не понимаю. Что происходит? Почему это вам нужно, чтобы кто-то подтверждал мои слова? А что, по-вашему, я мог там делать?

— Вы вполне могли находиться на квартире в доме по Тримейн-авеню с пятнадцати минут пятого до восьми часов прошлого вечера. Если вы действительно находились там в это время, то в этом случае вы больше никогда не увидите нас, мистер Робинсон, на протяжении всей жизни.

— Ну за всю жизнь я все-таки не стал бы ручаться, — внес поправку Мейер.

— Бросьте, вы непременно объявитесь тут в следующий же понедельник, — сказал Робинсон.

— С чего это вдруг? Вы что, не были на этой квартире?

— Да был я там, был. Можете идти и проверить. Но когда в последний раз поднялся этот баскетбольный скандал, у нас тут толпами шныряли и полицейские, и представители прокуратуры, и какие-то там особые агенты, которые расхаживали по общежитию несколько недель. Если это повторение такой же истории...

— Это совсем другое, мистер Робинсон.

— Надеюсь, что так. Так вот, я чист. Я играю только честно. В жизни своей я ни у кого не взял ни гроша и никогда не возьму. Так что можете это зарубить себе на носу.

— Мы это обязательно запомним, мистер Робинсон.

— И еще одно, когда вы будете разговаривать с Ольгой, ради всего святого, постарайтесь проявить хоть какую-то деликатность, хорошо? Не портьте дело, это ведь серьезно, понимаете? Она очень порядочная девушка, так вы уж сделайте мне такое одолжение.

Они разыскали Ольгу Виттенштейн в студенческом буфете, где она сидела за чашкой черного кофе. Она вела себя как компанейский парень и объявила, что еще ни разу в жизни не видела ментов так близко. Кроме того, она сказала, что у нее и в самом деле есть хата на Тримейн-авеню. Она сказала также, что ждала Берни вчера после занятий и что они мотанули к ней на хату и добрались туда минут в пятнадцать пятого или около того. Она сказала, что проторчали они там весь вечер, часов до восьми, а потом пошли вместе что-нибудь перекусить. Кстати, а вокруг чего это они подымают такой шум?

Шум они подняли, собственно, вокруг убийства, но они не стали объяснять ей этого.

Глава 6

В эту субботу Берт Клинг прибыл в участок примерно к двум часам дня и сразу же ознакомился с заключением баллистической лаборатории, которое срочно доставили из центра. Он был небрит, и светлая щетина заметно выделялась на его загорелом лице. На нем были тот же костюм с рубашкой, что и прошлым вечером, он снял только галстук, однако одежда выглядела на нем так, будто он в ней спал. Приняв на ходу в коридоре соболезнования встречных и отказавшись от предложенного Мисколо кофе, Клинг направился прямиком в кабинет лейтенанта. Он там пробыл примерно полчаса. К тому времени, когда он вышел из кабинета, Карелла с Мейером уже успели вернуться из университета, где одна из версий безнадежно провалилась. Берт Клинг подошел к столу Кареллы.

— Стив, — сказал он. — Я подключен к этому делу.

Карелла окинул его внимательным взглядом и с сомнением покачал головой.

— И ты считаешь, что это хорошая идея?

— Я только что переговорил на эту тему с лейтенантом, — сказал Клинг. Голос его был каким-то бесцветным. — Он считает, что так будет лучше всего.

— Просто я подумал было...

— Я хочу заниматься этим делом, Стив.

— Ну что ж, хорошо.

— Ведь фактически я... я был в дежурной комнате, когда поступил сигнал, значит... значит, я и официально...

— Берт, я ничего не имею против. Просто я думал о твоем положении.

— Я буду в отличной форме, как только мы поймаем его, — сказал Клинг.

Карелла и Мейер переглянулись.

— Ну... ну что ж, конечно. Так... так может, ты познакомился бы для начала с заключением баллистической лаборатории.

Клинг молча принял конверт у Мейера и так же молча раскрыл его. В конверте лежало два отдельных заключения. Одно касалось пистолета сорок пятого калибра, второе — револьвера двадцать второго калибра. Клинг внимательно прочитал оба заключения.

Собственно, ничего сложного нет в определении системы огнестрельного оружия, если имеется выпущенная из него пуля. Клинг как опытный полицейский, конечно же, знал это. Он знал также, что в баллистической лаборатории хранятся материалы по огромному количеству самого различного оружия, что все имеющиеся там образцы классифицированы по калибрам, по ширине нарезки и по полям между этими нарезками, по типам правосторонней и левосторонней резьбы в канале ствола. В зависимости от системы оружия, на пуле остаются характерные отметки после прохождения по стволу.

Он знал, что, когда обнаруживают пулю, ее отправляют на баллистическую экспертизу. Там эту пулю обрабатывают копировальной бумагой, а затем сравнивают ее со всеми имеющимися в архиве образцами. Когда находят подходящий образец, то его и пулю, обнаруженную на месте преступления, рассматривают под микроскопом и самым тщательным образом сравнивают. В остальных тонкостях этого процесса Клинг разбирался не очень хорошо.

Честно говоря, обычно он не очень-то и задумывался над этим. Ему достаточно было знать, что револьверы или пистолеты одной и той же системы всегда будут иметь один и тот же калибр, одинаковое число следов от нарезки, и нарезка эта будет идти всегда в одном и том же направлении. Поэтому он никогда не подвергал сомнению результаты баллистической экспертизы.

— Значит, у него было оружие двух различных систем, так? — сказал Клинг.

— Да, — отозвался Карелла. — Вот это-то и объясняет расхождение в показаниях свидетелей. Ты еще не успел с ними ознакомиться, Берт. Можешь посмотреть в деле.

— А на какую букву вы поставили это дело?

— Ну, на букву, — Карелла чуть смутился. — Мы поставили его на букву “К”... Клинг.

В ответ Клинг только кивнул. Трудно было определить, что именно он думает в настоящий момент.

— Мы тут пришли к выводу, что охотился он на одного из четырех убитых, Берт, — сказал Мейер. Он старательно подбирал слова. Ведь в их числе была Клер Таунсенд.

Но Клинг опять только кивнул.

— Но пока мы не знаем, за кем именно, — добавил Карелла.

— Сегодня утром мы взяли показания у миссис Лэнд, и она сказала нам нечто такое, что можно было бы считать ниточкой, но при проверке ниточка эта оборвалась. Сегодня и завтра мы собирались опросить близких людей остальных погибших.

— К кому-нибудь из них я поеду, — сказал Клинг. Он немного помолчал. — Только, знаете, мне не хотелось бы допрашивать отца Клер, но остальных я могу взять...

— Естественно, — сказал Карелла.

И снова воцарилось молчание. Как Мейер, так и Карелла понимали, что им следует сказать кое-что еще и что это должно быть сказано именно сейчас. Мейер был старшим и по возрасту, и по стажу работы, но он умоляюще глядел на Кареллу и продолжал молчать. Тогда Карелла неловко откашлялся.

— Видишь ли, Берт, я полагаю... я считаю, что нам нужно сразу же все поставить по своим местам.

Берт только молча смотрел на него.

— Мы очень хотим поймать этого типа. Мы приложим все силы...

— Я это знаю.

— У нас сейчас пока что нет буквально ничего, никакой зацепки и, конечно же, это никак не облегчает задачи. Но распутать это дело будет еще труднее, если...

— Если что?

— Если мы не сможем работать над ним как единая команда.

— Но мы ведь работаем именно как единая команда, — сказал Клинг.

— Скажи, Берт, а ты уверен, что ты должен участвовать в этом расследовании?

— Я уверен в этом.

— И ты уверен в том, что сможешь спокойно допрашивать кого-то и выслушивать все эти факты, касающиеся смерти Клер, и сможешь при этом...

— Я уверен, что смогу делать все, что нужно, — перебил его Клинг.

— Не перебивай, Берт. Я говорю с тобой об убийстве нескольких человек в книжном магазине, и среди этих убитых была...

— Я же сказал, что смогу делать все, что необходимо.

— ...была Клер Таунсенд. Ну как ты сможешь при этом сохранять спокойную голову?

— Нечего придумывать всякие сложности, Стив. Я могу работать, хочу работать над этим делом и я...

— Очень сомневаюсь.

— А я не сомневаюсь! — с вызовом в голосе воскликнул Клинг.

— Да ты даже не разрешил мне упомянуть ее имя сейчас здесь, у нас в дежурке! Одумайся, Берт! А что будет, если тебе придется выслушивать чьи-то показания, в которых будет идти речь о подробностях ее смерти?

— Я уже осознал, что она убита, — тихо сказал Клинг.

— Берт...

— Я уже знаю, что она мертва.

— Послушай, откажись от этого дела. Я очень прошу тебя...

— Тринадцатого была пятница, — сказал Клинг. — Мать всегда говорила, что это — проклятый день. Стив, я знаю, что Клер умерла. И я знаю, что смогу... что я смогу работать, смогу вести расследование. И не беспокойся: я буду работать как полагается. Ты даже представить себе не можешь, как мне хочется поймать этого типа. Ты даже не можешь себе представить, что пока мы не поймаем его, я просто не смогу заниматься чем-нибудь другим, поверь — это правда. Пока он на свободе, я ни на что иное просто не буду годиться.

— Но ведь не исключено и то, — сказал очень мягко Карелла, — что убийца охотился именно за Клер.

— И это я тоже знаю.

— А это означает, что могут вскрыться такие факты из жизни Клер, о которых тебе не стоило бы знать.

— О Клер я не обнаружу в этом деле ничего для себя нового.

— Расследование убийства, Берт, зачастую открывает много нового.

— Так, к кому вы хотели направить меня сегодня? — спросил Клинг. — И что я должен буду там выяснить?

Карелла с Мейером снова переглянулись.

— Ну ладно, — сказал наконец Карелла. — Прежде всего сходи домой, побрейся и переоденься. Вот здесь у меня записан адрес жены Джозефа Векслера. Мы тут пока стараемся выяснить, не поступали ли убитым какие-нибудь письма с угрозами или еще что-нибудь... короче говоря, мы хотим узнать, кого именно он собирался убить. Понятно, Берт?

— Хорошо, — Клинг взял листок с адресом, аккуратно сложил его и сунул во внутренний карман пиджака. Он уже направился к выходу, когда Карелла окликнул его.

— Берт?

— Да? — Клинг обернулся.

— Надеюсь, ты понимаешь, как мы переживаем за тебя?

— Думаю, что понимаю, — кивнул Клинг.

— Ну хорошо.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, а потом Клинг быстро повернулся и вышел из комнаты.

Странная вещь происходит с городами: каждый город состоит из множества отдельных частей, и эти части, как правило, не очень-то подходят одна к другой, хотя, казалось бы, они должны образовывать единое целое, подобно кусочкам, из которых дети составляют картинки. На деле же реки и каналы разъединяют, а мосты и туннели тщетно пытаются собрать воедино город, отдельные районы которого и по рельефу, да и просто по внешнему облику могли бы свободно находиться где-нибудь в другой стране — настолько они отличны друг от друга.

Айсола, конечно же, была чем-то вроде пупа земли для всего города, а территория Восемьдесят седьмого участка находилась в самом центре Айсолы подобно ступице, находящейся в центре колеса и остающейся там, как ты это колесо ни крути. Айсола представляла собой остров, что и подтверждало ее название, которым наградил ее лишенный фантазии и романтизма итальянский бродяга, высадившийся на берега Америки хоть и давно, но все-таки намного позже своего соотечественника, который открыл эти земли и объявил их собственностью королевы Изабеллы. Но подобно Колумбу, этот более поздний открыватель, оказавшись на берегу столь прекрасного острова, несомненно, был поражен его красотой и тихонько пробормотал про себя одно-единственное слово: “Айсола”. Он не сказал “Исола белла” или “Исола беллиссима”, он был простым человеком и сказал просто “Исола” — остров.

Итак, остров.

Поскольку он был коренным итальянцем, уроженцем маленького городка, именовавшегося “Сан-Луиджи”, он и слово это выговаривал на итальянский манер. Данное им название, если не говорить о самом острове, было вульгаризировано уже в ходе прошлого столетия наплывшими сюда представителями более варварских народов, которые стали произносить его как “Айсола”, а иногда даже — “Айслу”. Такое произношение могло бы огорчить крестного отца острова, доживи он хотя бы до первых лет двадцатого столетия и окажись в этих краях. Но произойди такое, он наверняка и вовсе не узнал бы этих мест. Айсола оказалась сплошь застроенной огромными небоскребами, а под поверхностью ее были вдобавок прорыты туннели. Теперь она жила шумной жизнью крупного бизнеса. В порты ее поступали товары из самых разных стран. Прекрасный остров, ставший деловым центром, соединяли теперь бесчисленные мосты, связывавшие его с другими, менее оживленными частями города. Да, Айсола успела далеко уйти со времен прибытия сюда уроженца Сан-Луиджи.

Маджеста и Бестаун отражали, в свою очередь, английское влияние на облик Нового Света, по крайней мере, это было заметно в их названиях, где прослеживалось почтение к членам британского королевского дома. Бестаун, например, получил свое имя в честь королевы-девственницы Елизаветы, когда посланцы королевы, преисполненные верноподданнической и не только верноподданнической любви к своей повелительнице, дали ему имя Бетситаун — Бетси звали королеву в народе. Дальше пошла путаница: дело в том, что посланец ее величества, который объявил колонистам об этой милости, был шепеляв от рождения и поэтому в разговоре с тогдашним губернатором назвал городок “Бесситаун”. В таком виде он и вошел в официальные анналы. К тому времени, когда венценосная Бетси узнала об этой ошибке, название городка уже успело прижиться и даже трансформироваться в Бестаун, и ей трудно было бы заново переучивать и без того слабо образованных колонистов. Поэтому и решили оставить все как есть. Правда, она в конце концов отрубила незадачливому посланцу голову, но это было сделано значительно позже и совсем по другому поводу.

Что же касается Маджесты, то имя это было дано в честь короля Георга III, который в Англии звался Джорджем. Советники его решили было, что город следует назвать Джорджтауном, но, поразмыслив хорошенько, пришли к выводу, что и без того в колониях расплодилось удивительно много Джорджтаунов. Порывшись в имевшихся тогда в обилии латинских книгах, они откопали там словечко “майестас”, что означает “великолепие”, “величие”, уразумев заодно, что отсюда происходит и обращение к королям “Ваше величество”. Поэтому они и решили, что новое название будет должным образом воспринято Его величеством. Правда, вскоре после этого у короля Георга возникли некоторые неприятности с любителями чая в Бостоне, в результате которых блеск и величие королевского титула, да и самого короля несколько поблекли, однако название это сохранилось как воспоминание о старых добрых временах.

Да, странные вещи происходят иногда с городами и с их названиями.

Миссис Векслер жила в Риверхед в большом многоквартирном доме с довольно просторной площадкой перед входом. С улицы на эту площадку можно было попасть, пройдя между двух огромных каменных вазонов для цветов, в которых, правда, не росло ни одного цветка. Клинг прошел мимо этих пустых чаш, пересек площадку и вошел в вестибюль. Там он отыскал табличку с надписью “Джозеф Векслер, кв. 4-А” и нажал на кнопку звонка. В ответ послышался легкий щелчок открывающегося замка на внутренней двери. Пройдя через нее, он поднялся на четвертый этаж.

Перед квартирой Векслеров он отдышался и постучал.

Открыла ему женщина.

Она с удивлением посмотрела на Клинга.

— Да?

— Миссис Векслер?

— Нет? — Интонация была по-прежнему вопросительной.

— Вы наш новый раввин? — спросила она.

— Что?

— Наш новый...

— Нет. Я из полиции.

— Ох... — Женщина немного помолчала. — Вы хотели видеть Руфь?

— Так зовут миссис Векслер?

— Да.

— Да, я пришел поговорить с ней, — сказал Клинг.

— Мы... — Казалось, что женщина смущена его визитом.

— Мы, понимаете, сейчас... у нас шивах. Скажите, вы случайно не еврей?

— Нет.

— У нас траур. По Джозефу. А я — сестра Руфи. Знаете, что я вам скажу: сейчас вам лучше было бы не мешать. Приходите потом и говорите с ней сколько угодно, но...

— Мадам, я был бы вам очень обязан, если бы вы предоставили мне возможность поговорить с миссис Векслер именно сейчас. Я... я, конечно, понимаю... но все-таки...

Ему вдруг захотелось уйти отсюда, и как можно скорее.

Незачем ему вот так навязываться в чужой дом, да еще во время траура. Однако ему тут же пришла в голову мысль:

“Стоит тебе уйти, и убийца сразу же получит дополнительные козыри”.

— Так что извините, но мне нужно повидаться с ней именно сейчас. Не будете ли вы так любезны передать ей мою просьбу?

— Пожалуйста, я спрошу ее, — сказала женщина и прикрыла дверь.

Он остался ждать на лестничной площадке. Отовсюду, из-за каждой двери, до него доносился привычный шум жилого дома. И только за дверью, перед которой он стоял сейчас в ожидании, за дверью квартиры № 4-А таилась тишина смерти.

Молодой человек с книгой под мышкой поднялся на площадку лестницы. Он мрачно кивнул Клингу, стал рядом с ним и спросил:

— Векслеры тут?

— Да.

— Благодарю.

Пришедший постучал в дверь. Потом они вместе принялись ждать, сохраняя торжественное молчание. Откуда-то сверху какая-то женщина кричала во двор сыну: “Мартин! Сейчас же подымись наверх и надень свитер!” Внутри квартиры по-прежнему царила ничем не нарушаемая тишина. Молодой человек снова постучал. Из-за двери послышались приближающиеся шаги. Сестра миссис Векслер открыла дверь, глянула на Клинга и перевела взгляд на вновь пришедшего.

— Вы наш раввин? — спросила она.

— Да, — ответил молодой человек.

— Входите, пожалуйста, реббе, — тут же сказала она. И только после этого она обратилась к Клингу: — Руфь сейчас поговорит с вами, мистер... как вы сказали, ваша фамилия?

— Да, да, мистер Клинг. Знаете, мистер Клинг, она только что потеряла своего мужа. Так, знаете, я прошу вас... не будете ли...

— Я понимаю, — сказал Клинг.

— Входите. Сюда, пожалуйста.

Они сидели в гостиной. На низком кофейном столике стояла корзиночка с фруктами. Картины и зеркала были прикрыты черной материей. Пришедшие на траурную церемонию сидели на деревянных ящиках. Мужчины были в черных ермолках, женщины — в платках. Молодой раввин вошел в комнату и начал читать молитву. Руфь Векслер отделилась от группы и подошла к Клингу.

— Здравствуйте, — сказала она. — Очень рада познакомиться с вами.

Она говорила со страшным еврейским акцентом, который сначала просто поразил Клинга, потому что он никак не мог себе представить, что такая молодая женщина может так плохо говорить по-английски. Однако позднее, приглядевшись к ней повнимательнее, он обнаружил, что ей уже далеко за сорок, а может, даже и пятьдесят с хвостиком. Она, по-видимому, принадлежала к тому очень редкому у семитов типу, который никогда не старится, сохраняя иссиня-черные волосы и живой яркий блеск глаз. Блеск этот усиливался в данный момент тем, что глаза ее были полны слез. Она подала ему руку, и он неловко пожал ее, не зная толком, что говорить. Его собственное горе оказалось как бы растворившимся в глазах этой странной, не имеющей возраста женщины.

— Пойдемте посидим в другом месте, хорошо? — сказала она. Акцент ее и в самом деле был просто неестественным. Раньше что-нибудь подобное он встречал только в низкопробных эстрадных номерах, однако сейчас он не видел в ее говоре ничего забавного или смешного, всей душой сочувствуя этой охваченной горем женщине. Чисто автоматически Клинг принялся вносить поправки в произносимые ею слова, да и в порядок слов, стараясь пробиться сквозь ее немыслимый акцент к смыслу того, что она ему говорила.

Она проводила его в маленькую комнатку рядом с гостиной. В комнате был диван и выключенный телевизор. Два ее узких окна выходили на улицу, и оттуда доносился привычный городской шум. Из гостиной слышались звуки молитвы, произносимой на древнем и непонятном языке. Усевшись рядом с этой женщиной на диване, Клинг вдруг почувствовал, что их объединяет общее горе. Ему вдруг захотелось взять ее за руку и тихонько поплакать вместе с ней.

— Миссис Векслер, — сказал он вместо этого, — я понимаю, как неприятно вам сейчас принимать...

— Нет, я как раз с удовольствием буду иметь этот разговор, — сказала она. Потом она — покивала головой и продолжила: — Я хочу помочь полиции. А как поймать этого преступника, этого убийцу, если никто не будет-таки ничего говорить полиции. Я хочу помочь.

Акцент был чудовищным.

— Ну тогда... это очень любезно с вашей стороны, миссис Векслер. Я постараюсь не очень мучить вас расспросами и постараюсь не отнимать у вас лишнего времени.

— Вы можете сидеть здесь сколько вам нужно, — сказала она.

— Миссис Векслер, не могли бы вы сказать мне, что именно делал ваш муж в то время в Айсоле и как он оказался в этом книжном магазине?

— Так там же совсем рядом у него тоже магазин.

— Где именно, миссис Векслер?

— На углу Стем и Сорок седьмой Северной.

— И что это за магазин?

— Скобяные изделия.

— Понятно. Значит, его магазин находится по соседству с книжным. А он часто заходил в книжный магазин?

— Да, часто. О, знаете, он у меня такой книжник. Джозеф, он тоже не очень хорошо говорит. У него, как и у меня, просто ужасный акцент, но читать он очень любил. Он всегда говорил, что чтение исправляет речь, и поэтому очень любил читать вслух. Он очень часто читал мне вслух все эти книжки уже даже в постели. Я вот думаю... я думаю, что он пошел туда, чтобы взять там книжку, о которой я говорила с ним на прошлой неделе. Знаете, это я сама сказала ему, что нужно будет взять эту книжку.

— А что это была за книга, миссис Векслер?

— Это книга Германа Воука. Этот Воук — очень приличный писатель.

Как бы ожидая подтверждения своих слов, она глянула на Клинга, но тот не знал писателя под таким именем, а может, она просто произносила его фамилию неверно.

— Джозеф, знаете, уже читал мне вслух две его книжки, и они нам очень понравились. Поэтому я и сказала Джозефу, чтобы он взял-таки эту его новую книжку “Марджори Моргенстайн”, потому что, знаете, когда она появилась в продаже, тут поднялся такой шум, многие евреи страшно обиделись на него. Поэтому я и сказала Джозефу, что не может этого быть, чтобы такой приятный человек, как этот Герман Воук и вдруг стал обижать евреев, правда? Я тогда сказала Джозефу, что — тут ошибка. Знаете, тут среди нас очень много нервных, и они только и думают, кто их обижает. А я сказала тогда, что неизвестно еще, кто кого обижает, и что, может быть, мистеру Воуку первому нужно обидеться на них, потому что они его не поняли и принимают его любовь за еще что-то такое.

Вот так я и сказала тогда Джозефу. Я ему сказала: “Иди и возьми эту книжку, мы ее прочтем и все сами увидим”.

— Так, понятно. Значит, вы считаете, что он пошел туда за этой книгой?

— Да, я так думаю.

— Значит, он регулярно заходил в этот магазин? И часто он покупал там книги?

— Покупал он не очень часто, он больше брал читать, ну, знаете, как в библиотеке.

— Понятно. Но обычно он заходил именно в этот магазин? Не в какой-нибудь другой поблизости отсюда, от вашей квартиры?

— Нет, Джозеф очень много времени бывает занят своим собственным бизнесом, и, знаете, он поэтому любит соединять приятное с полезным: сбегать куда-нибудь во время перерыва на ленч или перед тем как вернуться домой, но все это он любил делать в том месте, где он и сам занимается бизнесом, за одним заходом.

— А что вы имели в виду, миссис Векслер, когда говорили, что он любил сбегать куда-нибудь?

— Ну, дать кому-нибудь маленький заказ. Сейчас, дайте я что-нибудь вспомню. Вот пару недель назад он понес туда маленький радиоприемник починить. Там и поломка-то пустяковая, а Джозеф потащил его с собой туда, чтобы там починили. Понимаете, он даст кому-то заработать, потом они придут к нему в лавку и купят что-то.

— Понятно.

— А то еще: его автомобиль немножко помяли. Он поставил его где-то на улице, а кто-то наехал на него и помял крыло... Послушайте, а не могли бы вы чем-нибудь помочь тут через полицию?

— Ну не знаю... а вы запрашивали свою страховую компанию?

— А что компания, у нас страховка за убыток более пятидесяти долларов, а тут на пятьдесят не набирается.

— Понятно.

— А там ему только отбили немножко крыло, заровняли и покрасили. Обошлось долларов в двадцать-тридцать. Ой, я же еще не успела заплатить за ремонт. Мне тут только счет прислали.

— Понятно, — сказал Клинг. — Иными словами, ваш муж взял себе за правило иметь дела только с теми, кто сам имеет бизнес в том районе, где расположен его магазин. Поэтому кто-то мог знать, что он часто бывает в этом книжном магазине.

— Да. Кто-то мог знать это...

— А был кто-нибудь такой... кто мог бы быть заинтересован в смерти вашего мужа, миссис Векслер? — как можно мягче спросил Клинг.

И тут Руфь Векслер удивила Клинга.

— Знаете, мистер Клинг, я никак не могу привыкнуть к тому, что он умер, — сказала она каким-то совершенно обыденным и на редкость спокойным тоном, каким говорят о погоде. Клинг не отозвался ни словом на это, и она продолжала: — Я просто не верю, что он никогда больше не будет читать вслух. В постели когда мы ляжем спать, — она недоуменно покачала головой. — Знаете, я просто не могу привыкнуть к этому.

В комнате воцарилась тишина. Из гостиной доносился монотонный голос, читавший заупокойную молитву.

— Были ли у него... были у него какие-нибудь враги, миссис Векслер? — мягко спросил Клинг.

В ответ Руфь Векслер только покачала головой.

— А не было писем с угрозами или телефонных звонков?

— Нет.

— Не ссорился ли он с кем-нибудь? Не поругался ли с кем? Ну, в общем, что-нибудь вроде этого не случилось в последнее время?

— Не знаю. Но только я не думаю.

— Миссис Векслер, когда ваш муж умирал... в больнице, с ним там сидел один из наших детективов. И этот детектив слышал, как он сказал слово “оббивщик”. Не носит ли такую фамилию кто-нибудь из ваших знакомых?

— Нет. Оббивщик? А разве есть такая фамилия? Нет, — она снова отрицательно покачала головой. — Нет, мы никого не знаем с такой фамилией.

— Ну что ж... а может быть, в последнее время ваш муж чинил у кого-нибудь мебель?

— Нет.

— А может, вы или еще кто-нибудь просто меняли недавно обивку на диване или на креслах?

— Нет.

— Ничего подобного не было? — спросил Клинг. — Вы уверены?

— Уверена? Я точно знаю.

— А не могли бы вы объяснить, почему он говорил именно это слово, миссис Векслер? Он повторял и повторял его. Мы подумали, что оно имело для него особое значение.

— Нет. Никого такого я не знаю.

— А нет ли у вас тут каких-нибудь писем вашего мужа или счетов? Может быть, он переписывался с кем-нибудь, кто...

— Я была в курсе всех дел своего мужа. Не было там человека с такой фамилией. Столярных работ в доме не было. Ни на чем мы не меняли обивку. Мне очень жаль, но это так.

— Ну что ж, а не разрешите ли вы мне взять у вас письма и счета? Я верну их вам потом в том же состоянии. Не беспокойтесь, ничего мы не испортим.

— Только вы мне не задерживайте счета надолго, — попросила Руфь Векслер. — Я люблю платить по счетам вовремя. — Она тяжело вздохнула. — Теперь придется мне самой читать.

— Простите, не понял, что?..

— Книжку. Книжку этого мистера Воука.

Она немного помолчала.

— Бедный мой муж, — тихо сказала она. — Бедный мой муж. Бедняжка...

И хотя последнее слово она произнесла как “биняшка”, прозвучало это совсем не смешно.

На лестничной площадке, когда дверь квартиры уже захлопнулась за ним, Клинг неожиданно прислонился спиной к стене и плотно закрыл глаза. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, потом тяжело вздохнул, оттолкнулся от стены и зашагал к выходу.

Была суббота, дети рано вернулись из школы и носились сейчас во дворе. Бойкая компания ребят играла в тряпичный мяч прямо посреди улицы, мальчики были в одних рубашках, что для октября было непривычно. Девочки в ярких платьицах прыгали на тротуарах через скакалку, приговаривая в такт какую-то считалочку. Двое мальчишек играли в кремушки, причем один из них явно укорял другого в каком-то отступлении от правил. Еще дальше по улице Клинг разглядел тройку заговорщиков, каждый ростом чуть повыше его колена — двух мальчишек и одну девчонку. Посовещавшись, они на цыпочках подкрались к выходившей прямо на улицу двери, огляделись испуганно, быстро нажали кнопку звонка и сразу же помчались на другую сторону улицы. К тому времени, когда Клинг поравнялся с этой дверью, она распахнулась, и хозяйка дома принялась испытующе оглядывать улицу, сердито глянув на Клинга. А с другой стороны улицы детишки в полном восторге кричали: “Леди, леди, это — я! Леди, леди, это — я”...

Крик этот звучал у него в ушах, пока он не завернул за угол.

Глава 7

Карелла настолько привык понимать Тедди по выражению лица, по мимике, что ей редко приходилось прибегать к языку знаков. Однако, войдя сегодня в дом, он притворился непонимающим.

— Чего-то я не пойму, — сказал он. — Ты любишь, да? А кого?

Тедди повторила знаки.

— Неужто меня? Странно, странно...

Она снова попыталась повторить, но он обнял ее и чмокнул в кончик носа, а потом чуть запрокинул ее голову и поцеловал в губы долгим и жадным поцелуем. Так они постояли какое-то время, пока он не разжал своих рук. Голова ее доверчиво и покорно покоилась у него на плече. Наконец он снял пиджак, отстегнул револьвер вместе с кобурой и положил их на стол. Тедди сердито поморщилась и сразу разразилась целым потоком беззвучных слов, ловко и быстро манипулируя сразу обеими руками.

— Ладно, ладно, будет тебе, — отозвался Карелла. — Конечно же, я не оставлю его здесь, где до него могут добраться дети. Да, кстати, а где они?

“Во дворе, — сказали ее руки. — А что там у вас сегодня происходило? Удалось тебе поговорить...”

Но Карелла уже взял револьвер и направился в просторную спальню их старого дома на Риверхед. Он оказался спиной к Тедди и не мог видеть ее рук. Однако она поспешила вслед за ним и, взяв за рукав, повернула его к себе, чтобы он дослушал, а вернее, “досмотрел” фразу.

“...поговорить с Клингом? Как он?”

Карелла расстегнул не торопясь сорочку и, сняв, бросил ее на стул. Тедди немедленно подобрала ее, чтобы тут же бросить в корзинку для грязного белья. С заднего двора до него донесся крик их близнецов, которые как ошалелые гонялись там друг за другом, выкрикивая всякие глупости.

— Да, я поговорил с Клингом, — сказал он. — Он теперь работает над этим делом вместе с нами. Тедди нахмурилась, а потом пожала плечами.

— Я, милая моя, тоже так думаю, — ответил Карелла. Он снял майку, отер ею пот с груди, а потом бросил ее не глядя в корзину, но промахнулся. Тедди нахмурила брови и тут же положила майку в корзину.

— Он настоял на том, чтобы его допустили к этому делу, и, честно говоря, у нас просто духу не хватило отказать ему. Да и оснований особых не было. — Он снова повернулся к ней спиной и задумчиво направился в ванную. Потом он остановился и, повернувшись к ней так, чтобы она могла видеть его губы и читать по ним, добавил: — Ну как мы могли ему отказать, как?

Тедди согласно кивнула, но выражение озабоченности так и не покинуло ее лица. Она последовала за ним и присела на краешек ванны. Так она и просидела, внимательно следя за его лицом, пока он принимал душ. Карелла продолжал разговаривать с ней несмотря на потоки воды и хлопья мыльной пены.

— Понимаешь, Тедди, мы решили, что убийца наверняка заранее наметил себе кого-то из тех, кто был убит. Может, это и не так, но все другие варианты мы пока отклонили. — Когда он заканчивал фразу, руки его на мгновение закрыли от нее его рот. Сообразив это, он повторил последние слова, отерев с лица пену: — Пока отклонили. — Тедди кивнула и продолжала внимательно всматриваться в его губы. — Мы опрашивали ближайших родственников убитых. Утром сегодня мы с Мейером побывали на Сэндс-спит у миссис Лэнд, а Берт днем сходил к миссис Векслер. Но пока мы не обнаружили ничего такого, что могло бы навести нас на след. Остается еще отец Клер, и мы с Мейером должны обязательно навестить его завтра...

Тедди при этих словах нахмурилась.

— А что, в чем дело?

— Завтра мы ждем родственников, — сообщила ему знаками Тедди.

— И когда они будут?

— Они приглашены на ленч. Примерно в час или в два.

— Тогда нам с Мейером придется... ну ладно, мы постараемся съездить к нему с утра пораньше. Знаешь, Тедди, с ним просто необходимо поговорить.

Тедди кивнула.

— Да, вдобавок, мы не можем никак выйти на кого-нибудь из близких того, третьего, что был убит там. Зовут его Энтони Ла-Скала и, судя по найденным при нем водительским правам, он живет в Айсоле. Однако, когда мы с Мейером проверили этот адрес, смотритель дома сказал нам, что он съехал с квартиры примерно месяц назад.

Справились на почте, но и там он не указал своего нового адреса.

— Может быть, тут и есть нужная вам ниточка, — подала мысль Тедди.

— Похоже, что так. Значит, мне придется посидеть сегодня еще и над телефонными справочниками.

— Но если он съехал только месяц назад, то телефонные справочники еще...

— Да, ты права, — согласился Карелла. — Они еще не успели внести в справочники ни его нового телефона, ни, конечно, нового адреса. А ты-то как догадалась, хитрюга? — Рассмеявшись, он протянул к ней руки. Она с готовностью прижалась к его влажной еще груди. — Послушай, — продолжал он. — А почему бы тебе не уговорить Фанни самой покормить ребят и уложить их в постель? Тогда мы смогли бы сходить куда-нибудь поужинать, а потом заглянули бы в кино.

Тедди лукаво вскинула брови.

— И это, конечно, тоже. Но я думал — потом, немного позднее.

Она провела языком по губам и немного отодвинулась от него. Он потянулся к ней, но она ускользнула и бросилась к выходу из ванной. Он только успел шлепнуть ее на бегу — она беззвучно рассмеялась. Когда он вышел из ванной, она уже была в спальне и раздевалась.

— Ты что это делаешь? — удивленно спросил он. — Ведь дети еще не уложены. Тедди ответила ему знаками.

— Ах, вот как, ты тоже собираешься принять душ, — расшифровал он сказанное.

Она кивнула.

— А я почему-то уверен, что ты просто хочешь подразнить меня и душ тут ни при чем.

Тедди высокомерно пожала плечами и полураздетая прошествовала мимо него в ванную комнату. Она захлопнула за собой дверь, и он услышал, как изнутри проворачивается защелка. Но тут же дверь снова распахнулась. Она просунула голову в щель и сделала ему рожицу, потом в дверь просунулась рука, пальцы которой быстро задвигались.

— Можешь идти и поиграть с детками, о которых ты так заботишься, — “сказала” эта рука.

Потом дверь снова захлопнулась и сразу же из душа хлынула вода. Карелла с минуту прислушивался к ее шуму, потом улыбнулся, натянул чистую майку и направился вниз разыскивать Фанни с ребятами.

Фанни сидела на скамейке под единственным огромным деревом, которое росло у них на внутреннем дворике. Это была крупная ирландка лет пятидесяти с небольшим.

— Наконец-то, — сказала она, как только Карелла показался в дверях. — А вот и ваш папаша собственной персоной.

— Папка! — закричал Марк и помахал отцу кулаком, которым он как раз собирался дать тумака сестренке. Он стремглав помчался через газон и прыгнул к отцу на руки. Эйприл не столь быстро среагировала на его появление, поскольку она как раз раздумывала, как бы умудриться дать сдачи еще до получения тумака. Поэтому она сделала что-то вроде маленького разбега на месте и только после этого помчалась по траве, стремительно набирая скорость, подобно маленькой торпеде. Близнецам было почти два с половиной года. Будучи двойняшками, они умудрились соединить в себе лучшие черты отца и матери, хотя, несмотря на некоторые различия, все-таки были очень похожи друг на друга. Оба унаследовали от Кареллы чуть раскосый восточный разрез глаз. У обоих были черные волосы и полноватые губы Тедди. В данный момент Марк исхитрился ухватить отца удушающим приемом за шею, в то время как Эйприл во что бы то ни стало старалась оседлать его талию и бодро карабкалась по его ногам.

— Папаша с персоной, — верещала при этом Эйприл, пытаясь повторить слова Фанни, у которой она в основном и училась разговаривать.

— Да уж действительно — собственной персоной, — подтвердил Карелла. — А скажите-ка, как это получилось, что вы сегодня не встречали меня у входа?

— Ну, знаешь как тут угадать, когда это вы, слуги закона, соблаговолите вернуться домой, — смеясь, заметила Фанни.

— Точно, кто знает шлюх закона, — поддакнула Эйприл, да так серьезно, что Карелла не удержался и прыснул.

— Послушай-ка, папка, — перешел на деловой тон Марк. — Как у тебя дела на работе сегодня?

— Отлично, просто отлично, — сказал Карелла.

— Ты сегодня поймал бандита? — спросила Эйприл.

— Нет, сегодня не получилось.

— А ты поймаешь... — она осеклась и, по-видимому, решила сформулировать вопрос несколько иначе. — А завтра... — решила спросить она поточнее. — А завтра ты поймаешь хоть одного?

— Ну, что ж, если будет хорошая погода, то, может, и поймаю, — сказал Карелла.

— Па, но погода и так хорошая, — заметил Марк.

— Не приставай, он же тебе сказал — если будет хорошая погода, — осадила его Эйприл.

— Знаешь, если все-таки поймаешь, то приведи его домой, — попросил Марк.

— Эту парочку, черт побери, хоть сейчас можно принимать в десантники, — вздохнула Фанни. Она сидела освещенная солнцем, в лучах которого роскошно золотилась ее рыжая грива, и с явным одобрением поглядывала на своих питомцев. Квалифицированная медицинская сестра, она в немалой степени пополняла скромное жалованье Кареллы за счет ночных дежурств. В семье Кареллы она появилась с того момента, когда близнецов привезли из родильного дома.

— Пап, а на кого похожи бандиты? — спросил Марк.

— Да, видишь ли, многие из них здорово смахивают на нашу Фанни, — сказал Карелла.

— Правильно, правильно, подучивай их, — сказала Фанни.

— Значит, бывают и девочки-бандиты? — спросила Эйприл.

— Разные бывают, бывают и девочки, бывают и мальчики, это уж точно, — сказал Карелла.

— А дети не бывают банитами, — заявил Марк. Он никак не мог выговорить это слово.

— Бандитами, — Эйприл не преминула и на этот раз поправить его.

— Банитами, — послушно повторил Марк, кивая.

— Нет, детей-бандитов не бывает, — сказал Карелла. — Дети слишком хитры для этого. — Он опустил близнецов на землю. — Фанни, — сказал он, — я тут принес тебе кое-что.

— Что?

— Ругательный сундучок.

— Что еще за дурацкий ящик?

— Я оставил его на кухне специально для тебя. Ты будешь опускать туда штраф всякий раз, как произнесешь неприличное слово.

— Черта с два я брошу туда хоть что-нибудь.

— Черта с два она бросит, — повторила уверенно Эйприл.

— Видишь? — сказал Карелла.

— Понятия не имею, где они только набираются этих слов, — сказала Фанни, с деланным недоумением разводя руками.

— Не согласитесь ли вы, мадам, освободить нас на сегодняшний вечер? — спросил Карелла.

— Да ведь сегодня суббота, правда? А по субботам сам Бог велит молодежи сходить куда-нибудь поразвлечься.

— Это хорошо, — одобрил Марк.

— Что? — с недоумением обернулся к сыну Карелла.

— Мы — тоже молодые.

— Правильно, но вас-то Фанни собирается покормить и уложить в постель, а мама с папой собираются сходить в кино.

— Посмотрите кино про чудище, — порекомендовал Марк.

— Какое?

— Про чудище.

— Про чудовище?

— Да.

— А зачем мне смотреть такие фильмы? У меня ведь дома два своих чудовища.

— Не надо про чудовищ, папа, — попросила Эйприл. — Нам будет страшно.

Он посидел с ними еще какое-то время, пока Тедди принимала душ. В городе начало смеркаться. Он почитал им еще “Винни-Пуха”, а потом наступило время отправляться в ресторан. Они отлично поужинали, да и фильм оказался очень интересным. Вернувшись в свой старый дом на Риверхеде, они улеглись в постель и занялись любовью. А потом он сел, опираясь на подушку, и выкурил сигарету.

Этот мирный семейный день, а вернее — вечер, заставил его еще глубже прочувствовать всю невосполнимость потери, выпавшей на долю Клинга.

Глава 8

Дом № 728 по Петерсон-авеню располагался в самом центре Риверхеда, где в основном проживали представители среднего класса. Район этот был застроен невысокими доходными домами и двухэтажными каркасными зданиями. Ральф Таунсенд занимал в доме квартиру номер сорок семь. В девять часов утра в воскресный день пятнадцатого октября детективы Мейер Мейер и Стив Карелла позвонили в его квартиру. Накануне вечером Клинг сказал им, что отец Клер работает ночным сторожем и посоветовал прийти к нему около девяти утра, когда старик уже вернется с работы, но еще не ляжет отдыхать. Так оно и получилось — они застали Таунсенда за завтраком. Он пригласил их войти и, не спрашивая, налил им кофе. Они сели все вместе в маленькой кухоньке, где бьющее в окно солнце яркими бликами отражалось на клеенке стола. Таунсенду было лет пятьдесят пять, но волосы его еще были черными, как и у дочери. У него была огромная бочкообразная грудь и мускулистые сильные руки. Одет он был в белую рубашку с рукавами, закатанными до самых бицепсов. Крутую грудь стягивали подтяжки ярко-зеленого цвета. На нем был черный галстук.

— Сегодня я не собираюсь ложиться спать, — сказал он. — Мне нужно уладить дела в похоронном бюро.

— А прошлой ночью вы ходили на работу, мистер Таунсенд? — спросил Мейер.

— Человек должен работать, — просто ответил Таунсенд. — Я говорю это в том смысле... скажите, вы, наверное, не были знакомы с Клер, но... понимаете, у нас в семье считается... мать ее умерла, когда она была совсем еще малюткой, понимаете, ну и мы с ней... ну, мы... мы как бы договорились между собой, что наш долг перед Мэри... так звали мать Клер... мы решили, что ради ее памяти мы просто обязаны жить, понимаете. То есть продолжать все так, как было раньше. Просто жить, понимаете. Так вот... я считаю, что такой же долг у меня перед Клер. Это мой долг перед ней... понимаете, я могу скорбеть о ней всей душой, но я должен продолжать жить. А работа — это часть моей жизни. — Он умолк.

Потом сказал: Вот потому я и пошел вчера на работу. Потом он снова надолго замолчал и принялся задумчиво прихлебывать кофе. — Да, вчера вечером я пошел на работу, а сегодня пойду в морг, где лежит моя дочурка. — Он снова принялся задумчиво прихлебывать кофе. Он был сильным человеком, и горе, застывшее на его лице, было горем сильного человека, как подобало его натуре. Слез не было, но чувствовалось, что горе камнем лежит у него на сердце.

— Мистер Таунсенд, — прервал молчание Карелла, — нам придется задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы понимаете, что...

— Понимаю, — отозвался Таунсенд, — но, если вы не возражаете, сначала я сам хотел бы задать вам один вопрос.

— Конечно, — сказал Карелла.

— Я хотел бы знать... имеет ли все это отношение к Берту?

— Как это понять?

— Берт мне нравится, — сказал Таунсенд. — Он понравился мне сразу же, как только Клер привела его сюда. Ему удалось совершить с ней самое настоящее чудо. Ей ведь до этого пришлось столько пережить, когда убили ее парня. Тогда она просто забыла, что на свете существует жизнь... Понимаете, что я хочу сказать? Понимаете... я уже думал, что мы обо всем договорились... ну, мы договорились о том, как нам жить дальше, когда умерла ее мать, а потом... потом, после того, как парнишку, с которым она ходила, вдруг убили на войне, бедняжка совсем потеряла себя. Понимаете, она вроде бы тут, но ее на самом деле нет. И только когда появился Берт, она изменилась. Ну, проснулась, что ли. Она снова стала собой. Снова начала жить. А сейчас...

— Да, мистер Таунсенд?

— А вот сейчас... сейчас я просто не знаю. Понимаете, я вот что хочу сказать. Берт — полицейский, и Берт мне очень нравится. Он мне по-настоящему нравится. Но... но... вдруг Клер была убита из-за того, что ее парень работает в полиции? Вот что мне хотелось бы знать.

— Мы так не считаем, мистер Таунсенд.

— А тогда почему ее убили? Я уже сотню раз задаю себе этот вопрос, верчу его так и эдак. Я уж начал думать, что... что, может быть, кто-то имел что-то против Берта и решил отыграться на Клер. Он мог убить Клер только для того, чтобы свести счеты с Бертом. Просто потому, что Берт полицейский. Ведь здесь может быть какой-то смысл, правда? Если вообще во всей этой проклятой истории хоть что-нибудь имеет смысл, то такой ответ кажется наиболее подходящим, правда?

— Мы не исключали и такой возможности, мистер Таунсенд, — сказал Мейер. — Мы подняли из архивов все крупные дела, по которым Берт производил аресты. Мы исключили только мелкие правонарушения, исходя из того, что из-за них не стали бы убивать столько людей. Мы исключили также всех тех, кто в данный момент отбывает срок в тюрьме, потому что совершенно ясно...

— Да, я понимаю.

— ...а также и тех, кто был освобожден более года назад. Тут мы исходили из того, что если убийство это совершено из мести, то его осуществили бы сразу же после выхода...

— Да, да, мне это тоже ясно, — сказал Таунсенд.

— Поэтому мы и отбираем всех тех, кто недавно был выпущен на свободу, полностью отсидев свой срок. Мы должны проверить по крайней мере тех из них, чьи адреса нам известны. Мы уже допросили многих, но, положа руку на сердце, мы не очень-то верим, что это убийство похоже на другие.

— Почему?

— Понимаете, мистер Таунсенд, каждое убийство имеет свои, только ему присущие черты. И когда достаточно долго проработаешь в этой области, то появляется как бы нюх на такие дела, что-то вроде интуиции. Потому-то мы и считаем, что смерть Клер не связана с тем, что Берт работает в полиции. Мы, конечно, можем ошибаться, но пока что расследование ведется в несколько ином направлении.

— И в каком же это направлении? — спросил Таунсенд.

— Видите ли, мы считаем, что убийца наметил себе в качестве жертвы определенного человека, которого он и убил в книжном магазине.

— А почему вы думаете, что этим человеком не могла быть Клер?

— Мы не исключаем того, что этим человеком могла быть Клер, мистер Таунсенд.

— Тогда почему же это убийство не может быть связано с Бертом?

— Но тогда встает вопрос, а почему бы убийце не попытаться убить самого Берта? Зачем ему убивать для этого Клер?

— Откуда я знаю — почему. Да и каким психом нужно быть, чтобы решиться убить четырех человек? — озадаченно проговорил Таунсенд. — Какая тут может быть логика? И вообще — причем тут логика? Вы ведь только что сказали, что ему нужно было убить только одного человека, но, Господи, он-то ведь убил там четверых!

Мейер только покорно вздохнул.

— Мистер Таунсенд, мы вовсе не исключаем такой возможности, что кто-то, затаив злобу на Берта Клинга, мог в отместку ему убить вашу дочь. Такое уже встречалось в полицейской практике, мы этого не отрицаем, и, конечно же, мы разрабатываем и эту версию. Я только пытаюсь разъяснить вам, что этот вариант рассматривается нами как наименее вероятный. Вот пока и все. Но мы, естественно, будем продолжать расследование и в этом направлении, пока не исчерпаем всех возможностей.

— Мне очень хотелось бы думать, что Берт не имеет никакого отношения к этому, — сказал мистер Таунсенд.

— Уверяю вас, что у вас есть все основания именно так и думать, — сказал Карелла.

— Я был бы очень рад.

— Однако факт остается фактом, — прервал его наконец Мейер, — Клер оказалась в числе убитых. Учитывая это обстоятельство...

— Вы и пытаетесь выяснить, не была ли именно она тем человеком, за которым охотился убийца?

— Совершенно верно, сэр. Именно это нам и хотелось бы выяснить.

— Но я-то чем могу здесь помочь?

— Видите ли, мистер Таунсенд, — сказал Карелла, — мы тут подумали, что, может быть, что-нибудь тревожило Клер в последнее время. Или, например...

— Да вроде бы ничего ее особо не тревожило.

— А не получала ли она каких-нибудь писем с угрозами? Или, может, ей угрожали по телефону? Вам об этом что-нибудь известно?

— Я работаю по ночам, — сказал Таунсенд. — И я обычно сплю днем, когда Клер бывает в колледже или на практике. Как правило, мы обедаем вместе, но я что-то не могу припомнить, чтобы она говорила о каких-то письмах или звонках с угрозами. Нет, ничего такого она не говорила. — Незаметно для себя он начал говорить о дочери в настоящем времени, как бы упуская из виду тот факт, что ее уже нет в живых.

— А в чем заключалась ее практика? — спросил Карелла.

— Практику она проходила в больнице “Буэнависта”, — ответил Таунсенд.

— И что же у нее там за работа?

— Ну, она готовится стать социологом, как вам уже, наверное, известно.

— Да, а точнее...

— Она там... ну, вы наверно и сами знаете, чем занимаются социологи в больницах, правда?

— Мы представляем себе это довольно смутно, мистер Таунсенд.

— Ну, понимаете, Клер работает там... — он остановился на полуфразе, только сейчас сообразив, что продолжает говорить о дочери и о ее работе в настоящем времени. Он уставился на детективов, пораженный собственным открытием. Тяжело вздохнув, он продолжил. — Клер работала там... — он снова сделал паузу, словно пытался закрепить в памяти происшедшее. — Клер работала там с пациентами, лежащими в стационаре. Понимаете, врачи там снабжают их лекарствами, назначают всякие процедуры, но зачастую оказывается, что для выздоровления одних лекарств мало. И вот тут-то подключалась Клер. Работу свою она рассматривала как оказание помощи пациентам в том смысле, что старалась пробудить в них волю к жизни, волю к выздоровлению, волю к тому, чтобы вновь стать здоровыми и нормальными людьми.

— Понятно, — сказал Карелла. После некоторой паузы он спросил. — А не рассказывала она вам что-нибудь примечательное о ком-нибудь из пациентов — из тех, с кем ей приходилось работать?

— Да, она обычно рассказывала о многих.

— В каком смысле, мистер Таунсенд?

— Ну, понимаете, она принимала участие буквально в каждом пациенте, с которым она сталкивалась на работе. Собственно говоря, работа ее как раз и заключалась именно в таком личном участии, и ей приходилось искать подход буквально к каждому из них.

— А возвратившись домой с работы, она рассказывала вам обо всех этих людях, правда?

— Вот именно. Она частенько рассказывала мне о них... а еще она рассказывала о разных забавных случаях на работе. В общем, вы и сами понимаете, как это бывает.

— Но случалось, наверное, и так, что там происходили и не очень-то забавные истории, правда, мистер Таунсенд?

— О, естественно, забот у нее хватало. Она взвалила там на себя столько обязанностей и, конечно же, ей иногда приходилось нелегко. А, иногда, просто не хватало терпения.

— А она упоминала о каких-нибудь особых неприятностях?

— О неприятностях?

— Ну, о каких-нибудь столкновениях с пациентами или с членами их семей. О ссорах с персоналом больницы.

— Нет, ничего такого, что могло бы показаться серьезным.

— А не серьезных случаев не было? Хоть какая-то незначительная ссора, может, поругалась, повздорила с кем-нибудь. Ничего такого не приходит вам на память?

— Увы! Вынужден и тут вас разочаровать. Клер вообще прекрасно ладила с людьми. Понимаете ли, я полагаю, что именно поэтому она и считалась хорошим социологом. Да, она умела ладить с людьми. Понимаете, она в каждом видела человека, личность... А это — редкий талант, мистер Карелла.

— Да, это верно, — с готовностью согласился Карелла. — Мистер Таунсенд, вы очень помогли нам. Огромное вам спасибо за все.

— А можно... А можно будет мне сказать Берту? — спросил Таунсенд.

— Простите, не понял.

— Рассказать Берту, что вы у меня были. Он же наверняка будет сегодня в морге.

— Ну, и что ты об этом думаешь? — спросил Мейер, когда они спускались по лестнице.

— Я думаю, что нам следует непременно заглянуть в больницу, — отозвался Карелла. — Который час?

— Половина одиннадцатого.

— Какие у тебя планы?

— Сара просила, чтобы я обязательно вернулся домой к ленчу, — сказал Мейер, пожимая плечами.

— Тогда мы прямо сейчас поедем в больницу. Возможно, там обнаружится что-нибудь, чем мы сможем заняться завтра.

— Не люблю больниц, — сказал Мейер. — В больнице тяжело умирала моя мать.

— Если ты предпочитаешь, чтобы я поехал туда один...

— Да нет, что ты! Съездим вместе. Просто я говорю, что с тех пор терпеть не могу больниц.

Они спустились к стоявшей внизу служебной машине. Карелла сел за руль и включил скорость. Автомобиль двинулся вперед, вливаясь в поток машин.

— Давай-ка быстренько подобьем бабки и прикинем, что мы имеем, — сказал он.

— Давай.

— Чем заняты по этому делу ребята из сегодняшней смены?

— Ди-Мэо проверяет материалы, связанные с ограблением книжного магазина в пятьдесят четвертом году. Согласно имеющимся у нас документам, грабителя выпустили из тюрьмы Кастельвью в пятьдесят шестом, после чего он уехал на родину в Денвер. Так вот, необходимо убедиться, не вернулся ли он случайно сюда. Ди-Мэо, наверное, сейчас проверяет кое-кого из его старых дружков, чтобы заодно выяснить, что те делали в интересующее нас время в пятницу.

— А что еще?

— Он же просматривает все аресты, которые были сделаны при участии Берта, все случаи и задержания, чтобы выявить среди задержанных тех, кто мог сделать что-нибудь подобное. Работы у него хватает, Стив.

— Хорошо. А чем заняты Уиллис с Брауном?

— Уиллис пытается разыскать семью, родственников или знакомых четвертого покойника. Черт возьми, как же его звали?

— Ла-Скала.

— Правильно, — обрадовался Мейер. — Энтони Ла-Скала.

— И почему это среди убитых обязательно должен оказаться итальянец? — сказал Карелла.

— И вовсе необязательно.

— Смотрел “Неприкасаемого”? Если верить этому фильму, они все под конец дают себя застрелить.

— В фильмах, где герой Роберт Стэк, всегда полно трупов. На этот раз фильм был про итальянцев.

— Ну, черт с ним, — сказал Карелла. — Ну, и как — удалось Уиллису выяснить хоть что-нибудь об этом Ла-Скала?

— Пока ничего.

— Просто удивительно, правда?

— Да, странно.

— Темная, должно быть, личность.

— Да ведь все твои соотечественники темные личности, — сказал Мейер. — Неужто ты до сих пор этого не заметил? Хотя бы по “Неприкасаемому”?

— Конечно, заметил. Но знаешь, я там приметил кое-что еще.

— Что?

— Этот Роберт Стэк никогда не улыбается.

— А я однажды видел, как он улыбнулся, — сказал Мейер.

— И когда же это?

— Забыл. Он там как раз убивает очередного подонка. Но что я прекрасно запомнил — он там улыбался.

— Я, например, ни разу не видел, — серьезно проговорил Карелла.

— Ну, так ведь и жизнь полицейского — не сахар, — сказал Мейер. — А знаешь, что я заметил?

— Что?

— Что Фрэнк Нитти всегда носит один и тот же двубортный пиджак в полоску.

— Это как раз и подтверждает мою теорию о том, что преступления себя не очень окупают, — сказал Карелла.

— А актер мне нравится.

— Мне тоже, — Карелла убежденно кивнул. — Но, знаешь, что я тебе скажу? Ведь и его я тоже никогда не видел улыбающимся.

— Да что ты прицепился к ним со своими улыбками. Улыбается, не улыбается, тебе-то что?

— Не знаю. Просто я люблю, чтобы люди иногда улыбались.

— Тогда, пожалуйста, — сказал Мейер. — Улыбка специально для тебя. — Он оскалился, демонстрируя чуть ли не все зубы.

— А вот и больница, — сказал Карелла. — Ладно, прибереги свои улыбки для сестры, которая будет стоять на входе.

На дежурную сестру улыбка Мейера и в самом деле произвела завораживающее впечатление, и она объяснила, как им добраться до отделения, где работала Клер Таунсенд. Однако, реакция врача-ординатора оказалась куда более сдержанной. При низких заработках и огромном объеме работы ему совсем не улыбалось допускать в свое отделение какую-то комичную пару клоунов-полицейских, да еще в такое спокойное воскресное утро. Было ясно, что он собирается дать должный отпор наглым визитерам, но при этом он не учитывал того факта, что дело ему придется иметь не с кем-нибудь, а с детективом Мейером Мейером, который по праву может считаться не только грозой преступного и медицинского мира, но еще и самым терпеливым полицейским, если не во всех Соединенных Штатах, то уж, во всяком случае, во всем городе.

— Нам ужасно жаль, что приходится отнимать у вас ваше драгоценное время, доктор Мак-Элрой... — начал самым любезным тоном Мейер, но Мак-Элрой тоже был не лыком шит и тут же попытался перехватить инициативу.

— Очень рад, джентльмены, что вы так прекрасно понимаете мое положение, — быстро заговорил он. — Поэтому я попрошу вас отложить свой визит на какой-нибудь другой день с тем, чтобы я мог беспрепятственно вернуться к исполнению своих...

— Естественно, мы все понимаем, — принял подачу Мейер, — вам, конечно же, крайне затруднительно проводить при посторонних осмотры, выписывать больным успокаивающее или там слабительное, а также...

— Вы упрощаете обязанности врача-ординатора, — сказал Мак-Элрой.

— Конечно, упрощаю по незнанию и тут же приношу за это свои глубочайшие извинения. Я прекрасно понимаю степень вашей занятости, доктор Мак-Элрой. Но в данный момент мы занимаемся делом об убийстве...

— А мое дело — это забота о больных и страдающих людях, — прервал его Мак-Элрой.

— Да, да. Разумеется. И ваш долг — не дать им умереть. Однако наш долг состоит в том, чтобы разыскать того, кто убил тех, кто уже все-таки, увы, мертв. Поэтому все, что вы сможете сообщить нам относительно...

— У меня имеются четкие указания руководства, — сказал Мак-Элрой, — и я обязан строжайше выполнять их, особенно в отсутствие этого руководства. Больница должна работать как хорошо отлаженный часовой механизм, детектив... Мейер — вы, кажется, так себя назвали.

— Именно так, и при этом я прекрасно понимаю...

— ...и у меня нет времени отвечать здесь на ваши вопросы — во всяком случае сегодня это исключено. Просто ни минуты свободной. А почему бы вам не прийти тогда, когда здесь будет персонал, и не задать ему свои...

— Но дело в том, что с Клер Таунсенд работали именно вы, не так ли?

— Вообще-то Клер и в самом деле работала со мной, но она работала также и со всеми остальными врачами, а также и с руководством. Послушайте, детектив Мейер...

— И хорошо вам работалось с ней?

— Я не намерен отвечать на ваши вопросы, детектив Мейер.

— Знаешь, Стив, я думаю, что он просто не ладил с ней, — сказал Мейер.

— Конечно же я ладил с ней. С ней все ладили. Ведь Клер, можно сказать, была... Послушайте, детектив Мейер, вам не удастся вовлечь меня в разговор о достоинствах Клер. Честное слово! Меня ждет работа. Я сейчас нужен своим больным.

— Я ведь тоже болею за свое дело, — сказал Мейер, улыбаясь одной из самых очаровательных своих улыбок. — Так что вы говорили насчет Клер?

Мак-Элрой только молча со злостью поглядел на него.

— А я считаю, что нам нужно его арестовать, — сказал Карелла.

— Арестовать меня? Да какого черта вы?.. Послушайте, — Мак-Элрой решил, по-видимому, проявить максимум выдержки. — Ровно в одиннадцать часов мне предстоит делать обход. Затем мне нужно будет выписать массу лекарств и проследить за их приемом. Потом мне необходимо...

— Да, мы знаем, что вы страшно заняты, — сказал Мейер.

— Мне нужно у двух пациентов взять спинномозговую жидкость, назначить и провести несколько внутривенных вливаний, да еще истории болезней.

— Да что тут время терять, поехали за ордером на арест, — сказал Карелла.

Мак-Элрой как-то сразу сник.

— Господи, и зачем только я решил стать врачом? — тоскливо спросил он, обращаясь в пространство.

— Как давно вы знаете Клер?

— Месяцев шесть примерно, — усталым голосом отозвался Мак-Элрой.

— Вам нравилось с ней работать?

— С ней всем нравилось работать. Хорошие работники социальных служб очень ценятся в больницах, а Клер была еще вдумчивым, ответственным человеком. Я просто в ужас пришел, когда прочел о том, что случилось. Такая милая и красивая девушка, да и работник замечательный!

— Были у нее какие-нибудь стычки с кем-нибудь здесь, в отделении?

— Нет.

— С докторами? С сестрами? С пациентами?

— Нет.

— Но послушайте, доктор Мак-Элрой, — сказал Мейер. — Она ведь все-таки была живым человеком, а не святой.

— Может быть, святой она и не была, — сказал Мак-Элрой, — но была чертовски хорошим работником. А хороший работник никогда не ввязывается в мелкие дрязги.

— Но дрязги бывали все-таки в вашем отделении?

— Дрязги бывают повсюду.

— Но Клер никогда не была в них замешана.

— Насколько мне известно — никогда, — сказал Мак-Элрой.

— А какие у нее были отношение с пациентами? Вы же не станете убеждать нас, что все пациенты отличались идеальным характером и примерным поведением и что...

— Нет, многие из наших пациентов нервны, раздражительны, а зачастую бывают и просто невыносимы.

— В таком случае ведь далеко не все воспринимали ее...

— Совершенно верно. Не все и не сразу приняли ее с распростертыми объятьями. Поначалу, по крайней мере.

— Так, значит, все-таки и у нее возникали проблемы.

— Поначалу — да. Но у Клер была просто изумительная способность находить буквально к каждому особый подход, как бы ключик какой-то, и ей почти всегда удавалось завоевать доверие пациента.

— Почти всегда?

— Да.

— А в каких же случаях это ей не удавалось? — спросил Карелла.

— Что?

— Почти всегда еще не означает всегда, доктор Мак-Элрой. Так, значит, у нее все-таки бывали неприятности с пациентами?

— Ничего серьезного не было. Не было ничего такого, с чем она не смогла бы справиться. Видите ли, я ведь как раз и пытаюсь втолковать вам, что Клер была человеком исключительно преданным своей работе, она умела просто великолепно обращаться с пациентами. Если же говорить откровенно, то сотрудники социальных служб зачастую приносят нам массу неприятностей. Но Клер это никоим образом не касается. Клер всегда была мягкой и терпеливой с пациентами, она умела входить в их положение и... просто она была очень хорошей и не о чем тут дальше толковать. Она прекрасно знала свою работу и, главное, любила ее. Она была прекрасным специалистом. Это, собственно, и все, что я могу сказать. Да что там — она даже... она не ограничивалась тем, что приходилось делать тут, в отделении. Она интересовалась дальнейшей судьбой своих пациентов. Она навещала их дома, помогала родственникам наладить жизнь. Поверьте, она была просто необыкновенным человеком.

— А чьи дома она посещала?

— Что?

— Ну, в дома каких пациентов она заходила?

— Ах, вот в чем дело... Ну, я точно не знаю. Она посещала нескольких. Но я не помню.

— А вы попытайтесь припомнить.

— Нет, честное слово...

— А вы все-таки попробуйте.

— Погодите, погодите, дайте подумать. Тут у нас лежал один мужчина с переломом обеих ног — производственная травма. Клер тогда проявила необычайный интерес к его семье. Проявляла заботу о детях, сидела с ними. Или вот в начале прошлого месяца поступила к нам женщина с прободением аппендикса. Жуть просто: тут и перитонит, и абсцессы, и вообще — все что угодно. Она пролежала у нас довольно долго, кстати ее и выписали-то только на прошлой неделе, если хотите знать. Клер очень внимательно отнеслась не только к ней, но и к ее дочери, девчонке лет шестнадцати. Она продолжала интересоваться ею даже после того, как женщину выписали из больницы.

— Как это понять?

— Она звонила ей.

— Этой девочке? Прямо отсюда — из отделения?

— Да.

— А о чем они разговаривали?

— Ну уж этого я не знаю. Я не подслушиваю чужие...

— И как часто она звонила ей?

— Ну, довольно часто, особенно последнюю неделю. — Мак-Элрой помолчал немного, припоминая. — А если уж быть точным до конца, то однажды девушка эта звонила ей сюда. Представьте, звонила в больницу.

— Правда? Прямо сюда звонила? А как зовут эту девочку?

— Этого я не знаю. Но можно посмотреть фамилию ее матери, она должна быть в истории болезни.

— Будьте любезны, — сказал Карелла.

— Вам это тоже кажется не совсем обычным, правда? — спросил Мейер. — Едва ли это принято — поддерживать контакты с дочерью пациентки уже после того, как саму пациентку выписали домой?

— Нет, ничего особенно странного тут нет. Большинство сотрудников социальных служб не выпускают из поля зрения своих подопечных, а, как я уже сказал, Клер...

— А не кажется ли вам, что в случае с этой девушкой имела место и личная заинтересованность?

— Клер всегда и во всем...

— Извините, доктор Мак-Элрой, но, я полагаю, вы понимаете, что я имею в виду. Была ли заинтересованность Клер Таунсенд в судьбе этой девушки большей, чем в судьбе любой другой пациентки или кого-нибудь из членов их семей?

Мак-Элрой долго обдумывал ответ. Наконец он произнес:

— Думаю, что да.

— Так. А теперь не покажете ли вы нам историю болезни?

Вернувшись в участок, детектив Хол Уиллис засел за изучение результатов вскрытия трупа Энтони Ла-Скала. В заключении патологоанатома указывалось, что причиной смерти явились три огнестрельные раны, нанесенные пулями, выпущенными из пистолета сорок пятого калибра, прошедшими сквозь сердце и легкие умершего. В результате чего и наступила смерть, которую следует считать мгновенной. Однако в заключении также говорилось и о том, что на венах покойного, особенно на внутренней стороне локтевого сгиба и предплечьях имеются многочисленные шрамы длиной от трех до двадцати пяти миллиметров и шириной в два-три миллиметра. На основании этого, а также в связи с обнаружением значительного количества героина в крови Ла-Скала эксперт пришел к выводу, что погибший вводил себе внутривенно именно этот наркотик и что наркотики он принимает уже достаточно длительное время, о чем можно судить по числу шрамов и по образовавшимся утолщениям на стенках сосудов.

Уиллис положил заключение на место — в папку под названием “Дело Клинга” и подошел к Брауну, сидевшему за соседним столом.

— Ну, как тебе это нравится — нам подсунули какого-то паршивого наркомана. А теперь попробуй-ка разыщи его адрес. Где его искать? Где-нибудь под скамейкой в Гровер-Парке? Да и как искать родственников или друзей этого проклятого наркомана?

Браун на минуту задумался.

— А знаешь, может быть, это и есть то, что нам нужно, — сделал он неожиданный вывод. — Послушай, Хол, наркоманы ведь бывают замешаны в чем угодно. — Он удовлетворенно кивнул. — Очень может быть, что это та самая ниточка, которая нам поможет.

И это походило на правду.

Глава 9

Наступил понедельник.

Он всегда наступает с завидной регулярностью.

По понедельникам встаешь, как правило, не с той ноги и начинаешь прикидывать, как обстоят дела, и чаще всего выясняешь, что обстоят они скверно. Такова уж натура у понедельника — подлая натура. Казалось бы, что понедельник должен быть началом чего-то нового, светлого. Но на деле почему-то получается так, что он бывает лишь продолжением старого, и по понедельникам ты просыпаешься с досадным чувством, что тебе предстоит лишь скучное повторение прошлого. Честно говоря, следовало бы издать закон, который запрещал бы понедельники.

Просыпаться в понедельник утром Артур Браун любил ничуть не больше всех остальных людей. Браун был полицейским, а кроме того, по странному стечению обстоятельств, он был еще и негром и проживал в цветном гетто недалеко от своей работы. Он жил с женой Кэролайн и дочерью Конни в четырехкомнатной квартире в старом обветшалом доме. Ну что ж, этот понедельник начинался не так уж плохо. Хорошо, что сегодня, шестнадцатого октября, когда Браун встал с постели, пол в квартире оказался не очень холодным. В это время года полы в квартире обычно бывали ледяными, несмотря на распоряжение городских властей начинать отопительный сезон с пятнадцатого октября. В этом году с его затянувшимся бабьим летом домовладельцы могли радоваться сохранявшейся теплой погоде, а жильцы — не стучать раздраженно по радиаторам. Как бы то ни было, Браун был доволен тем, что пол в спальне сегодня довольно теплый.

Он потихоньку выбрался из-под одеяла, стараясь не разбудить Кэролайн, которая спала рядом. Это был очень крупный человек с коротко подстриженной черной шевелюрой, кареглазый, с темно-коричневой кожей. До ухода в армию он работал грузчиком в порту, и от ежедневного тяжелого физического труда у него до сих пор на груди и на руках были могучие мускулы. На нем были пижамные брюки, а в куртку, слишком большую для нее, завернулась, как в халат, Кэролайн. Соскользнув с постели, он, как был, голый по пояс, направился на кухню, налил в чайник воды и поставил его на плиту. Потом он включил радио и, приглушив звук, стал слушать последние известия, бреясь возле умывальника. Расовые столкновения в Конго... Сидячие демонстрации на Юге... Борьба с апартеидом в Южной Африке...

Он раздумывал сейчас над тем, почему он родился черным.

Он часто задумывался над этим, но как-то между прочим, не очень-то осознавая себя черным. Вот это-то и было удивительно. Когда Артур Браун смотрел в зеркало, он видел в первую очередь самого себя. Конечно же, он с малолетства знал, что он негр. Но помимо того, что он был негром, он был еще и демократом, и детективом, и мужем, и отцом, и подписчиком газеты “Нью-Йорк таймс” — да мало ли кем еще. Поэтому он и задумывался над тем, почему же он черный. Его удивляло что посторонние при взгляде на него сразу же выделяли одно: это Артур Браун, он — негр, совершенно не обращая внимания на то, что он еще и Артур Браун-детектив, Артур Браун-муж, забывая о том, что, помимо черного цвета кожи, у Артура Брауна есть целая куча других отличительных признаков. И дело здесь не сводилось для него к простым шекспировско-шейлоковским формулировкам — он уже давно их перерос.

Когда Браун смотрел в зеркало, он прежде всего видел перед собой человека, личность.

Просто окружающий мир решил, что этот человек — черный. А быть черным — чрезвычайно трудно, потому что это определяет образ жизни, принять который Браун был вынужден помимо своей воли. Сам же он сознавал себя просто Артуром Брауном — человеком. И таковым ему хотелось оставаться. Ему вовсе и не хотелось быть белым. Честно говоря, ему даже нравился теплый, как бы опаленный солнцем цвет его кожи. И у него не было тайного желания оказаться в постели с белокожей красоткой. Подростком он нередко слышал разговоры своих цветных друзей о том, что половые органы у белых якобы крупнее, чем у негров, но он не верил этим россказням и, главное, не испытывал ни малейшей зависти. Конечно, с расовыми предрассудками ему приходилось сталкиваться, и в самых различных проявлениях, как со скрытыми, так и с явными с тех пор как он стал способен понимать то, что делалось и говорилось вокруг него; однако нетерпимость Других никогда не вызывала в нем ярости — скорее она заставляла его испытывать досаду.

“Пожалуйста, — думал он, — вот перед вами я — Артур Браун. Ну, и какой смысл болтать о том, черный я или белый? А чего вы, собственно, от меня хотите? Кем, по вашему, я должен быть? Вот вы говорите, что я — негр, это вы так говорите, но сам-то я просто не могу понять, что именно означает слово “негр”, и почему вокруг этого следует поднимать такой шум. И чего вы от меня добиваетесь? Ну, хорошо, предположим я скажу вам да, вы совершенно правы, я — негр, ну и что из этого? Единственное, чего я, черт побери, не могу понять, так это что вам-то до этого и чего вы добиваетесь”.

Артур Браун кончил бриться, ополоснул лицо и глянул в зеркало. Как обычно, он увидел самого себя...

Он потихоньку оделся, выпил апельсинового соку и чашечку кофе, тихонько чмокнул спящую в кроватке дочь и, разбудив жену, сказал ей, что уходит на работу. А затем он отправился через весь город в район, где расположен был магазин скобяных изделий, принадлежавший Джозефу Векслеру.

По чистой случайности, утром этого понедельника Мейер Мейер отправился к миссис Руди Гленнон один, поскольку это был день переклички, и Карелла должен был на ней присутствовать. Может быть, все было бы иначе, будь вместе с ним Карелла, но комиссар полиции считал, что его детективы обязаны знать в лицо задержанных в городе преступников, и проводил для этого переклички с понедельника по четверг включительно. Карелла согласился взять эту обязанность на себя, а Мейера отправил на квартиру миссис Гленнон.

Фамилию эту назвал им доктор Мак-Элрой в больнице “Буэнависта”. Она принадлежала той женщине, к семье которой Клер Таунсенд проявляла особое внимание. Миссис Гленнон жила в одной из самых жалких трущоб Айсолы, всего в каких-нибудь пяти кварталах от участка. Мейер отправился туда пешком и довольно быстро нашел нужный дом. Он поднялся на третий этаж и, постучав в дверь, принялся ждать.

— Кто там? — отозвались откуда-то издалека.

— Полиция, — ответил Мейер.

— А что вам нужно? Я лежу в постели.

— Мне нужно поговорить с миссис Гленнон, — снова крикнул Мейер.

— Приходите на следующей неделе. Я больна и лежу в постели.

— Мне необходимо поговорить с вами именно сейчас, миссис Гленнон.

— А о чем?

— Миссис Гленнон, может быть, вы будете так любезны, что откроете дверь?

— О Господи, Боже мой, дверь открыта, — крикнула она. — Входите же, входите.

Мейер повернул ручку двери и вошел в квартиру. Портьеры были задвинуты, и в комнате царил полумрак. Мейер недоуменно озирался.

— Я здесь, — сказала миссис Гленнон. — В спальне.

Он пошел на ее голос и попал в другую комнату. Там он увидел женщину, которая лежала на большой двуспальной кровати, опираясь спиной на взбитые подушки. Ее щуплая фигурка была укутана в потрепанный красный халат, надетый поверх ночной сорочки. Она смотрела на Мейера с таким выражением, что можно было подумать, что даже взгляд отнимает у нее последние жизненные силы. Волосы ее висели космами, в них была заметна седина. Щеки глубоко запали.

— Я же сказала вам, что больна, — проговорила она с упреком. — Что вам от меня нужно?

— Поверьте, миссис Гленнон, мне очень неприятно вас беспокоить, — заверил ее явно смущенный Мейер. — В больнице мне сказали, что вас уже выписали. Вот поэтому я и подумал...

— Я уже выздоравливаю, — прервала она его. По тому, как она произнесла последнее слово, можно было понять, что далось ей это выздоровление нелегко.

— Я чувствую себя крайне неловко. Но если бы вы согласились ответить на несколько вопросов, я был бы вам весьма признателен, — сказал Мейер.

— Ну что ж, раз уж вы пришли, то почему бы и не ответить.

— У вас, миссис Гленнон, есть дочь?

— И сын тоже. А в чем дело?

— Какого возраста ваши дети?

— Эйлин шестнадцать, а Терри восемнадцать. А в чем дело?

— Где они сейчас, миссис Гленнон?

— А вам какое дело? Они ничего дурного не сделали.

— А я и не говорю, что они сделали что-нибудь плохое. Просто я...

— Тогда почему вам понадобилось знать, где они?

— Видите ли, мы просто пытаемся установить...

— Мама, я здесь, — проговорил голос за спиной Мейера.

Голос этот раздался так неожиданно, что заставил его вздрогнуть. Машинально рука его потянулась к револьверу на поясе, но он сдержал себя и неторопливо оглянулся. Парнишка, стоявший у него за спиной, был несомненно Терри Гленноном. Это был рослый молодой человек лет восемнадцати, унаследовавший от матери проницательный взгляд и острый подбородок.

— Что вам здесь нужно, мистер? — спросил он.

— Я полицейский, — объяснил Мейер, прежде чем тому в голову придут какие-нибудь дурацкие идеи. — Мне нужно задать вашей матери несколько вопросов.

— Моя мать только что вышла из больницы. Она не может отвечать на ваши вопросы, — заявил Терри.

— Ничего, сынок, все в порядке, — вмешалась миссис Гленнон.

— Позволь, мама, мне самому заняться этим делом. А вам, мистер, лучше уйти отсюда.

— Я только хотел спросить...

— А я считаю, что лучше уйти, — прервал его Терри.

— Весьма сожалею, сынок, — сказал Мейер, — но дело в том, что я занимаюсь расследованием дела об убийстве и, думаю, что мне лучше остаться.

— Об убийстве... — Терри Гленнон медленно переварил это известие. — А кого застрелили?

— Что? А откуда вам известно, что именно застрелили?

— Ну, этого я не знаю.

— А почему же вы в таком случае именно так задали вопрос?

— Не знаю. Вы сказали об убийстве, вот я и решил...

— Понятно, — сказал Мейер. — А вы знакомы с женщиной, которую зовут Клер Таунсенд?

— Нет.

— Я с ней знакома, — сказала миссис Гленнон. — Это она послала вас сюда?

— Послушайте, мистер, — снова вмешался Терри, по-видимому решивший не отступать от принятого решения, — я же сказал вам, что мать больна. Плевать мне на то, что вы там расследуете, но она не будет...

— Терри, ну-ка прекрати немедленно, — строго сказала ему мать. — Ты купил молоко, как я тебе велела?

— Ага.

— А где оно?

— Я поставил его на стол.

— Ну, и зачем оно мне на столе, если я не могу до него дотянуться? Налей немного в кастрюлю и поставь на плиту. И можешь идти.

— Как это идти? Куда идти?

— Иди вниз. К своим друзьям.

— К каким это друзьям? И при чем тут друзья? И почему это ты всегда так говоришь, будто я...

— Терри, делай то, что тебе сказано.

— А этот тип пусть остается здесь и утомляет тебя своими разговорами.

— Я не устала.

— Ты больна! — выкрикнул Терри. — Господи, ты только что вернулась из больницы, неужто ты не понимаешь!

— Не упоминай имя Господа всуе в моем доме, Терри, — она, по-видимому, уже успела забыть, что сама совершила подобное святотатство несколько минут назад, когда Мейер стоял в коридоре перед дверью. — Так вот, поставь сейчас же подогреваться молоко, а сам иди во двор и найди себе какое-нибудь занятие.

— Тебя не поймешь, — в сердцах сказал Терри. Он с упреком глянул на мать, и доля этого упрека относилась к Мейеру. Потом он вышел из комнаты. Он взял со стола пакет с молоком, пошел на кухню, погремел там кастрюлями, затем выбежал из квартиры.

— Он у нас с характером, — сказала миссис Гленнон.

— М-м-да, — согласился с ней Мейер.

— Так это Клер прислала вас?

— Нет, мадам. Клер Таунсенд мертва.

— Что? Да что вы говорите?

— Увы, мадам, это так.

— Ай-яй-яй, — сказала миссис Гленнон. Она сокрушенно покачала головой.

— Вы, видимо, успели подружиться с ней, миссис Гленнон? — спросил Мейер.

— Да. — Казалось, глаза ее утратили всякое выражение. Она что-то обдумывала, но Мейер не мог понять, что. Ему и прежде не раз приходилось видеть такой взгляд. Это бывало обычно тогда, когда его слова пробуждали в допрашиваемом какие-то воспоминания или ассоциации, и тот вдруг как бы отключался, погружаясь в собственные мысли.

— Да, — продолжала миссис Гленнон, — Клер была очень хорошей девушкой.

Однако было видно, что думает она о другом. Мейер многое бы отдал за то, чтобы узнать, о чем именно.

— Она познакомилась с вами в больнице, правильно?

— Да, — сказала миссис Гленнон.

— И с вашей дочерью она познакомилась тогда же, да?

— Что?

— С вашей дочерью. Насколько мне известно, она очень тепло относилась к ней.

— А кто вам это сказал?

— Врач из “Буэнависта”.

— Да? — Миссис Гленнон покачала головой. — Да, они там очень подружились, — признала наконец она.

— Близко подружились, да?

— Да. Я думаю что можно сказать так.

— В чем дело, миссис Гленнон?

— Что? О чем вы?

— О чем вы сейчас думаете?

— Ни о чем. Я отвечаю на ваши вопросы. А когда-когда... когда убили Клер?

— В пятницу вечером, — ответил Мейер.

— Значит она... она была убита в пятницу, — сказала миссис Гленнон.

— Да. — Мейер внимательно следил за выражением ее лица. — А когда вы в последний раз ее видели, миссис Гленнон?

— В больнице.

— А ваша дочь?

— Эйлин? Я... я не знаю, когда она виделась в последний раз с Клер.

— А где она сейчас, миссис Гленнон? В школе?

— Нет. Нет, она... она несколько дней... решила побыть у моей сестры. Это тут — в Бестауне.

— А она учится в школе, миссис Гленнон?

— Да, конечно, она ходит в школу. Но у меня был аппендицит, как вы, наверное, знаете, и она... она решила немного побыть у сестры... пока я лежала в больнице, ну... я... я просто решила, что ее нужно на какое-то время послать туда, пока я не встану на ноги. Понимаете?

— Понимаю. А как зовут вашу сестру?

— Айрис.

— Айрис. А дальше?

— Просто Айрис... а что? Зачем вам это знать?

— Для отчета, — сказал Мейер.

— Вы уж, мистер, пожалуйста, не беспокойте ее. У нее и без вас хватает неприятностей. Она и в глаза не видела Клер. Я не желаю, чтобы вы ее беспокоили.

— А я и не собираюсь это делать, миссис Гленнон. Миссис Гленнон недовольно поморщилась. — Ее зовут Айрис Мюльхар.

— А адрес? — спросил Мейер, записывая данные.

— Послушайте, вы же сказали...

— Так ведь для отчета нужно, миссис Гленнон.

— Дом номер 1131 по Пятьдесят Шестой Северной улице.

— Это в Бестауне?

— Да.

— Благодарю вас. Так значит ваша дочь Эйлин временно живет сейчас у нее, я правильно вас понял, миссис Гленнон?

— Правильно.

— А когда она поехала к ней?

— В субботу. В субботу утром.

— Она и раньше бывала там, верно? Ну, когда вы были в больнице?

— Да.

— А где она познакомилась с Клер, миссис Гленнон?

— В больнице. Она однажды пришла навестить меня, а в тот день как раз там работала Клер. Вот тогда они и познакомились.

— Понятно... А не скажете ли вы, навещала ее Клер у вашей сестры в Бестауне.

— Да, я... я думаю, да.

— Так-так, все это очень интересно, — сказал Мейер, — позвольте поблагодарить вас, миссис Гленнон. Скажите, пожалуйста, вы в эти дни просматривали газеты?

— Нет, мне было не до газет.

— Значит, вы не знали о смерти Клер до того, как я рассказал вам об этом?

— Совершенно верно.

— А как вы думаете, Эйлин знает об этом?

— Не... не знаю.

— Ну, а в субботу утром она ничего не говорила вам об этом? Ну, до того, как уехать к вашей сестре?

— Нет, не говорила.

— И радио вы не слушали?

— Нет.

— Дело в том, что об этом передавали по радио. Еще в субботу.

— Нет, мы здесь не слушаем радио.

— Понятно. А ваша дочь до отъезда к вашей сестре газет не видела?

— Нет.

— Но теперь-то она уж наверняка знает об этом. Она ничего вам не говорила?

— Нет.

— Вы же разговаривали с ней после этого, да? Она ведь звонила вам по телефону оттуда, от сестры, правда?

— Да... да, она звонила, и мы разговаривали...

— И когда же вы разговаривали с ней последний раз, миссис Гленнон?

— Я... я очень устала. Вы меня утомили. Мне нужно полежать и отдохнуть.

— Конечно, конечно. Так когда вы с ней говорили в последний раз?

— Вчера говорила, — сказала миссис Гленнон с тяжелым вздохом.

— Понятно. Благодарю вас, миссис Гленнон, вы очень нам помогли. А может, принести вам молоко? Оно уже наверняка согрелось.

— Если вам не трудно.

Мейер отправился на кухню. Плита стояла рядом со шкафчиком у стены. К стене была прикреплена небольшая пробковая дощечка для записок. На шкафчике стоял телефон. Он взял кастрюльку с плиты как раз вовремя, так как молоко чуть не выкипело. Он налил молока в чашку и крикнул в направлении спальни:

— Положить вам в молоко кусочек масла?

— Да, пожалуйста.

Он открыл холодильник, достал ив него масленку, отыскал в шкафчике нож и отрезал кусочек масла. В этот момент он и заметил листок бумаги, приколотый к пробковой дощечке, на котором было написано: “Клер. Суббота, Первая Южная, дом 271”.

Удовлетворенно кивнув, он молча переписал адрес в свой блокнот, а потом понес молоко миссис Гленнон. Она поблагодарила его и еще раз попросила не тревожить ее сестру, после чего принялась осторожно прихлебывать из чашки.

Мейер вышел из квартиры, раздумывая над тем, зачем миссис Гленнон понадобилось лгать ему. Выходя на площадку второго этажа, он все еще размышлял над этим. Нападение было внезапным и беззвучным. Мейер был совершенно неподготовлен к нему. Одна нога у него еще была на ступеньке лестницы, когда из темноты вылетел сжатый кулак и нанес ему мощный удар в переносицу. Он развернулся было лицом к нападающему, одновременно потянувшись за висевшим в кобуре револьвером, но тут же получил удар сзади чем-то твердым и тяжелым. Удар пришелся по затылку и в глазах у него потемнело. Он успел быстро выхватить револьвер, но в этот момент получил новый удар, а потом — еще и еще. Нападающих было явно больше, чем двое. Он точно запомнил, что ему удалось выстрелить, но нажимал ли он на курок, он так я не понял. Что-то упало на пол с металлическим лязгающим звуком — они наверняка пользовались обрезками труб. Кровь заливала глаза, очередной удар трубой пришелся по лицу. Он почувствовал, что пистолет выпал у него из руки, а потом и сам он упал на колени под градом сыпавшихся со всех сторон ударов. Потом он услышал топот множества ног. Они все бежали и бежали мимо него, вниз по лестнице. Он еще не потерял сознания. Плотно прижимаясь лицом к выщербленным доскам пола, он думал о том, почему это в детективных романах частные детективы, попав в такой переплет, всегда погружаются в беспросветную тьму и плывут там, плывут в никуда, потом в голове у него вспыхнула, но тут же погасла мысль о том, зачем это миссис Гленнон понадобилось ему лгать. Подумал он и о том, почему это вдруг на него напали, никак не мог сообразить, куда мог деваться его револьвер и тщетно шарил вокруг себя липкими от крови пальцами в надежде наткнуться на него. Превозмогая боль, он с трудом полз в направлении ступенек, ведущих к выходу.

Когда он наконец дополз до лестницы, то скатился по ступенькам вниз, разодрав кожу на своем лысом черепе о какой-то выступ. Сплевывая кровь, он полз по направлению к выходу — светлому прямоугольнику впереди. Он полз, оставляя за собой кровавый след. Кровь застилала ему глаза, сочилась из разбитого носа и губ.

Так он кое-как добрался до двери и вывалился на тротуар. Собрав последние силы, он попытался подняться, позвать кого-нибудь на помощь.

Но никто не остановился и не помог ему.

В этом районе искусство выживания главным образом состояло в умении не вмешиваться в чужие дела.

Через десять минут патрульный полицейский обнаружил его на тротуаре в луже собственной крови. К этому моменту он, подобно героям детективных романов, уже успел погрузиться в беспросветную тьму и плыл там, плыл, плыл в никуда.

На вывеске, висевшей над гаражом, можно было прочесть: “Кузова и подвески. Квалифицированный ремонт, покраска, обновление, полировка”. Владельцем гаража оказался человек, которого звали Фред Батиста. Он вышел, намереваясь заправить бензином машину Брауна, и только тогда узнал, что Браун — детектив и собирается задать ему несколько вопросов. Казалось, он даже обрадовался этому. Он посоветовал Брауну поставить свою машину чуть в стороне, возле компрессора, а потом пригласил его в свою крохотную конторку. На лице Батисты была двухдневная щетина, а рабочий комбинезон был испачкан маслом, но пока они с Брауном совершали ритуал взаимного представления, глаза его весело поблескивали. Может быть, ему до этого просто не приходилось вплотную сталкиваться с полицейскими, а может быть, просто дела сегодня шли у него неважно и он был рад представившейся возможности как-то отвлечься. Каковы бы ни были причины, на вопросы Брауна он отвечал с готовностью и даже с энтузиазмом.

— Джо Векслер? — переспросил он. — Ну, как же, разумеется, я прекрасно знал его. У него здесь, чуть дальше по улице, скобяная лавка. Мы частенько забегаем к нему, когда срочно понадобится какой-нибудь инструмент или еще что-нибудь. Да, отличнейшим человеком был этот Джо. И надо же, чтобы такая жуткая вещь произошла именно с ним в этом книжном магазине. — Батиста задумчиво покачал головой. — Кстати, Марти Феннермана я тоже хорошо знаю — ну, того парня, которому принадлежит этот книжный магазин. Его уже однажды грабили, вы слышали об этом? Он не рассказывал вам?

— Знаю, сэр, он нам рассказывал, — сказал Браун.

— Да, я отлично помню этот случай. Было это лет семь или восемь назад. Отлично помню. Хотите сигару?

— Нет, спасибо, мистер Батиста.

— Вы что — не курите сигар? — спросил Батиста обиженным тоном.

— Нет, курю, — сказал Браун. — Просто я не люблю курить их по утрам.

— Почему? Утро, вечер — какая разница?

— Видите ли, я обычно позволяю себе выкурить сигару после ленча и вечером — после обеда.

— А вы не возражаете, если я закурю?

— Бога ради, курите себе на здоровье.

Батиста удовлетворенно кивнул, откусил кончик сигары и выплюнул его прямо в бочку с какими-то промасленными тряпками, стоящую рядом со столом, заваленным бумагами вперемешку с инструментом. Он раскурил сигару, выпустил длинную струю дыма и с наслаждением откинулся в старом вращающемся кресле.

— Значит, если я правильно понял, мистер Векслер обращался за помощью в вашу фирму, и вы оказали ему какую-то услугу незадолго до того, как с ним произошло это несчастье в книжном магазине. Так, мистер Батиста?

— Совершенно верно, — подтвердил Батиста. — И тут вы правы на все сто процентов.

— Ив чем состояла эта услуга?

— Ему выправили помятое крыло, а потом закрасили.

— Работу вы производили лично?

— Нет, нет. Это делал мой специалист по кузовам и окраске. Да и работа была пустяковой. Какой-то придурок зацепил машину Джо, когда она стояла припаркованной прямо напротив его лавки. Вот он и пригнал эту машину сюда и я...

— Кто-то ударил его машину?

— Да. Но ничего серьезного. Знаете — небольшая вмятина и поцарапана краска. Бэдди все быстро исправил.

— Бэдди?

— Да, парень, который занимается у меня выправкой кузовов и окраской.

— А кто оплачивал работу — мистер Векслер или тот, кто наехал на его машину?

— Ну, честно говоря, пока что никто за нее не уплатил. Просто я выписал на прошлой неделе счет Джо. Конечно же, я не мог знать, что его застрелят. Послушайте, я могу ждать этих денег сколько угодно. У его жены и без этого достаточно забот и огорчений.

— Значит, счет за работу вы предъявили мистеру Векслеру?

— Да. Джо ведь не знал, кто это в него впоролся. Ну, понимаете, он возвращается однажды с ленча и видит, что на машине его появилась вмятина. Вот он и пригнал ее сюда, а мы тут привели ее быстренько в порядок. Бэдди отличный работник. Он работает у меня не больше месяца, но я вижу, что он намного лучше того парня, что раньше был на его месте.

— А не мог бы я поговорить с ним?

— Конечно, можете. Можете поговорить с ним прямо сейчас. Он сейчас занят ремонтом старого “форда”. Это здесь, на заднем дворе, вы сразу его там найдете.

— А как его фамилия?

— Мэннерс. Бэдди Мэннерс.

— Благодарю вас, — сказал Браун. Он извинился и направился во дворик за гаражом.

Высокий мускулистый мужчина в забрызганном краской комбинезоне красил с помощью пульверизатора синий “форд” с откидным верхом. Он бросил взгляд на приближающегося Брауна, но решив, по-видимому, что тот не к нему, не прервал своей работы.

— Мистер Мэннерс? — спросил Браун.

Мэннерс выключил пистолет распылителя и вопросительно посмотрел на Брауна.

— Да?

— Я из полиции, — сказал Браун. — Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

— Из полиции? — переспросил Мэннерс. Он в недоумении пожал плечами. — Конечно, валяйте, задавайте свои вопросы.

— Насколько мне известно, вы тут делали для Джозефа Векслера определенную работу.

— Для кого?

— Для Джозефа Векслера.

— Векслер, Векслер... А, да, “шевроле”, пятьдесят девятая модель. Да, совершенно верно. Выправка левого переднего крыла и шпаклевка с окраской. Правильно. Я, знаете, запоминаю их по машинам, — улыбнулся он.

— Значит, как я понимаю, вам неизвестно, что произошло с мистером Векслером, не так ли?

— Зато мне известно, что произошло с его машиной, — сказал Мэннерс.

— Видите ли, он погиб в пятницу.

— Надо же, так влипнуть, — проговорил Мэннерс, и лицо его сразу стало серьезным. — Весьма сожалею об этом. Он немного помолчал и спросил: — Несчастный случай?

— Нет, его убили. Вы что, газет не читаете, мистер Мэннерс?

— Да видите ли, этот уик-энд я был довольно занят, потому что ездил в Бостон. Я, собственно, оттуда, и мне так нужно было повидаться со своей девушкой, понимаете? Вот у меня и не было времени заглянуть в газеты.

— А вы хорошо знали мистера Векслера? Мэннерс пожал плечами.

— Встречался я с ним всего два раза. Первый раз, когда он пригнал сюда машину, а второй — когда он пришел сюда как раз когда я ее красил. Он сказал тогда, что оттенок не совсем тот. Ну, я тогда заново смешал краску, подобрал колер и выкрасил заново. Вот, собственно, и все наше знакомство.

— И больше вы никогда не встречались с ним?

— Нет, никогда. Значит, он умер, да? Да, паршиво. А ведь он показался мне довольно симпатичным человеком. Симпатичным для такого еврейчика, естественно.

Браун спокойно поглядел прямо в глаза Мэннерсу.

— Почему вы так говорите о нем? — спросил он.

— Ну, просто потому, что он показался мне симпатичным, — пожал плечами Мэннерс.

— Я спрашиваю, почему вы назвали его “еврейчиком”?

— А, это? А как же его еще прикажете называть? И потом, вы разговаривали с ним хоть раз? С ума сойти можно. Говорит так, будто он только что приехал в Америку!

— А эта покраска, которую вы делали для него... вы спорили с ним насчет этого колера?

— Спорил? Нет, просто он сказал, что колер не совсем подходит к остальной окраске. Я сказал тогда, что — ладно, я подберу немного иначе. Вот, собственно, и все. Колер вообще бывает довольно сложно правильно подобрать, сами знаете. Так что я сделал как сумел. Мэннерс снова пожал плечами. — Я думаю, он остался доволен. Во всяком случае, он ничего не сказал, когда забирал машину.

— Так значит, вы потом еще раз разговаривали с ним?

— Нет, я видел его только эти два раза. Но если бы ему работа не понравилась, я бы наверняка узнал об этом от своего хозяина. Вот я и решил, что он доволен.

— А когда вы ездили в Бостон, мистер Мэннерс?

— В пятницу после работы.

— А в котором часу?

— Ну, работу свою я закончил где-то около трех. Так что я успел на поезд, отходивший в шестнадцать десять.

— Вы ехали один или с кем-нибудь?

— Один, — сказал Мэннерс.

— А как фамилия вашей девушки? Ну, той, что в Бостоне.

— А зачем это?

— Просто интересно.

— Мэри Нельсон. Она проживает в Уэст-Ньютоне. Если вы думаете, что я вам соврал насчет поездки в Бостон...

— Я не думаю, что вы солгали.

— Вы всегда можете проверить.

— Может быть, и проверим.

— Прекрасно, — Мэннерс пожал плечами. — А как его убили — этого еврейчика?

— Кто-то застрелил его.

— Надо же, паршивая штука, — сказал Мэннерс, сочувственно качая головой. — А он показался мне вполне приличным человечком.

— Да, вы правы. Так что позвольте, мистер Мэннерс, поблагодарить вас и простите, пожалуйста, что я вынужден был прервать вашу работу.

— Да нет, ничего страшного, — сказал Мэннерс. — Всегда к вашим услугам.

Браун вернулся ко входу в гараж. Батиста в этот момент заправлял бензином очередной автомобиль. Браун подождал, пока он отпустит клиента.

— А в котором часу Мэннерс закончил работу в пятницу? — спросил Браун после того, как клиент отъехал.

— Ну, примерно в половине третьего или в три, что-то вроде этого, — сказал Батиста.

Браун кивнул.

— А как насчет этой покраски, которую он делал для Векслера. Векслер что — жаловался вам?

— Ну, у него было замечание насчет первого колера, который подобрал Бэдди. Он не очень подходил к старой окраске. Но мы все сделали как нужно.

— Они не ссорились?

— Нет, насколько мне известно. Меня как раз не было здесь, когда Джо приходил смотреть и сказал об этом Бэдди. Но Бэдди вообще спокойный парень. Просто он составил новый колер, более подходящий к прежней окраске машины, и все сделал как надо.

Браун снова кивнул.

— Ну, что ж, большое спасибо, мистер Батиста. — Не стоит благодарности, — ответил Батиста. — Вы в самом деле отказываетесь от сигары? Не стесняйтесь, возьмите хоть одну, — он широко улыбнулся. — Выкурите ее после ленча.

Карелла находился в это время в управлении полиции в центре города, где детективам демонстрировали задержанных накануне правонарушителей.

Уиллис с утра был в бегах, встречаясь с известными наркоманами района, пытаясь найти среди них того, кто мог бы сообщить ему хоть что-нибудь о наркомане по имени Энтони Ла-Скала.

Ди-Мэо отправился на розыски еще двух выявленных по картотеке преступников, которые в свое время были арестованы Бертом Клингом, получили свой срок и были выпущены из тюрьмы в прошлом году.

Сам Клинг в это время находился в похоронном бюро, где они вместе с Ралфом Таунсендом делали последние приготовления к похоронам Клер, которые должны были состояться на следующий день.

Поэтому Боб О’Брайен был совершенно один в дежурке, когда зазвонил телефон. Он рассеянно снял трубку, поднес ее к уху и сказал в микрофон: “Восемьдесят седьмой полицейский участок. О’Брайен слушает”. Звонок этот застал его прямо на середине отчета, который он старательно печатал, подробно излагая результаты своего длительного пребывания в качестве осведомителя на работе в парикмахерской. Все его мысли были сосредоточены на содержании отчета, однако сержант Дейв Мэрчисон вывел его из задумчивости.

— Боб, это говорит Дейв снизу, я сижу сейчас на коммутаторе. Только что мне позвонил патрульный Оливье, совершающий обход Южных.

— Ну и?..

— На тротуаре он обнаружил Мейера в бессознательном состоянии и сильно избитого.

— Кого?

— Мейера.

— Нашего Мейера?

— А какого же еще? Конечно, нашего Мейера.

— Господи, да что же это творится? Что они там — открыли охотничий сезон на полицейских? Так где, ты говоришь, его нашли?

— Да я уже отправил туда санитарную машину. Он скорее всего сейчас на пути в больницу.

— А кто это сделал, Дейв?

— Понятия не имею. Патрульный сказал, что он валялся там в луже собственной крови.

— Слушай, мне, наверное, лучше сразу поехать к нему в больницу. Дейв, не позвонишь ли лейтенанту? А кроме того, постарайся срочно направить сюда кого-нибудь, чтобы сидел на телефоне, ладно? Я ведь тут совершенно один.

— Ты хочешь, чтобы я позвонил кому-нибудь и вызвал на работу.

— Не знаю уж, что тебе и сказать. Ведь тут наверху обязательно должен дежурить хотя бы один детектив.

Знаешь, ты лучше поговори об этом с лейтенантом. Мне чертовски не хотелось бы портить кому-то выходной.

— Ладно, я переговорю с лейтенантом. А пока, может быть, Мисколо посидит там у вас?

— Да, попроси пока его. Так какая, ты говоришь, это больница?

— Главная городская.

— Немедленно выезжаю туда. Большое спасибо, Дейв.

— Хорошо, — сказал Мэрчисон и повесил трубку.

О’Брайен, опустив трубку, выдвинул верхний ящик стола, достал оттуда револьвер, пристегнул кобуру к поясу, набросил пиджак и шляпу и театрально раскланялся с пустой комнатой. Сбежав вниз по лестнице, он помахал рукой сидевшему там Мерчисону и выбежал на залитую октябрьским солнцем улицу.

Да, неплохое начало у этой недели, ничего не скажешь.

Понедельник — день тяжелый.

Глава 10

Терри Гленнон был задержан в четыре часа дня. К этому времени в дежурном помещении успела собраться уже целая компания здоровенных детективов, которые с напускным безразличием приглядывались к парнишке в наручниках, требовавшему объяснения, за что это его приволокли в участок.

Боб О’Брайен, который взял на себя роль самого любезного из полицейских, приступил к объяснениям: Мы приволокли тебя в полицейский участок потому, что мы считаем, что именно ты вместе со своими дружками избил сегодня до полусмерти одного из наших полицейских. Надеюсь, ты удовлетворен ответом?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Гленнон.

— Я говорю о полицейском в ранге детектива, которого зовут Мейером Мейером, — любезно продолжил свои пояснения О’Брайен. — Сейчас он находится в Центральной городской больнице, где ему оказывают помощь. Он получил множество ссадин, кровоподтеков, подозревают также сотрясение мозга. Ну, как — картина постепенно проясняется?

— И все равно — я не знаю, о чем вы толкуете.

— Ну, что ж, прекрасно. Можешь играть в молчанку, — сказал О’Брайен. — Времени у нас достаточно. Во время ленча я съездил в больницу, и Мейер сам сообщил мне, что сегодня он нанес визит на квартиру Гленнонов, где молодой парень по имени Терри Гленнон очень рассердился на то, что детектив Мейер позволил себе разговаривать с его матерью. Мать, по словам Мейера, отпустила несколько саркастических замечаний по поводу некоторых друзей ее сына. Понимаете, о чем идет речь, Гленнон?

— Да, я помню, как он приходил.

— Вот видите, а, может, вы теперь постараетесь припомнить, куда это вы пропали после того, как ваши дружки напали целой группой на Мейера?

— Никуда я не пропадал. Я гулял себе в своем квартале. А кроме того, ни на кого я не нападал — ничего подобного не было.

— В вашем квартале тебя не было, Гленнон. Мы разыскивали тебя с самого полудня.

— Ну, я прошвырнулся немножко, — сказал Гленнон. — Ну и что из этого?

— Ничего особенного, — вмешался в разговор Карелла. — Каждый имеет право прогуляться. Закон этого не запрещает. — Он мило улыбнулся и спросил. — А куда ты направился после того, как вышел из дома, припомни-ка, Гленнон?

— Я пошел в центр.

— И куда именно ты пошел в центре? — спросил Уиллис.

— Я зашел в кондитерскую.

— В какую именно кондитерскую? — спросил Браун.

— В ту, что на углу.

— И сколько ты там пробыл? — спросил Ди-Мэо.

— Не знаю. Час, а может — два. Откуда мне знать?

— Да, лучше было бы припомнить поточнее, — сказал О’Брайен. — Зачем вы избили Мейера?

— Я никого не избивал.

— А кто избивал?

— Не знаю.

— Ты когда-нибудь слышал о Клер Таунсенд?

— Да.

— Где и когда?

— Мать моя говорила о ней. И этот полицейский, который приходил к нам, тоже о ней справлялся.

— Сам ты с ней знаком?

— Нет.

— А знаешь человека по имени Джо Векслер?

— Нет.

— А Энтони Ла-Скала?

— Нет.

— А Герберта Лэнга?

— Нет.

— Зачем ты избивал Мейера?

— Я никого не избивал.

— А почему твоей матери не нравятся твои дружки?

— Откуда я могу знать? Можете спросить у нее самой.

— Ее-то мы обязательно спросим. Но сейчас я спрашиваю об этом тебя.

— Я не знаю, почему она их не любит.

— Ты состоишь в какой-нибудь банде, Гленнон?

— Нет.

— Значит, вы там у себя называете это клубом? И как же называется ваш клуб, а, Гленнон? Клуб атлетизма и светского общения, да?

— Нигде я не состою. И ничего никак не называю, потому что нигде не состою.

— Это ребята из твоей компании помогли тебе расправиться с Мейером?

— Никакой компании у меня нет.

— А сколько человек там было?

— Я вообще не знаю, о чем вы тут толкуете. Я просто пошел себе в центр и...

— И что же ты сделал потом? Вернулся и стал поджидать Мейера на лестнице?

— ...и потолкался там в кондитерской...

— И решили избить его, как только он выйдет от твоей матери?

— ...часа два, а может быть и больше, а потом пошел себе немного прогуляться.

— А где ты ел свой ленч?

— Что?

— Где завтракал?

— Ну, взял горячую сосиску на Баркер-стрит.

— А ну-ка, покажи свои руки.

— Зачем?

— Покажи руки, кому сказано! — рявкнул на него Карелла.

О’Брайен взял руки Гленнона в свои и повертел, рассматривая их с обеих сторон.

— Ну вот все, что нам было нужно, — сказал он. — Эти ссадины на костяшках пальцев дают полную картину.

Однако Гленнон не попался на эту удочку. Он упрямо молчал, глядя в пол. Если он и был среди тех, кто избивал Мейера обрезками труб, то он решил не выдавать себя.

— Мы запрем тебя тут на время, чтобы ты поразмыслил на досуге, — сказал Уиллис. — Думаю, тебе здесь понравится.

— Вы не имеете права сажать меня, — сказал Гленнон.

— Ты так считаешь? Ну, сейчас увидишь, — сказал Уиллис. — Стив, я думаю, нужно будет опять выйти на эту старушку и узнать у нее имена дружков ее сына.

— Оставьте мою мать в покое! — выкрикнул Гленнон.

— Да? А иначе ты и нас побьешь, так?

— Оставьте в покое мать, слышите? Хозяин в доме я! Когда отец умер, я остался в семье единственным мужчиной. Так что вам лучше держаться от нее подальше.

— Да, тоже мне мужчина, — сказал Браун. — Вот посидишь тут у нас в темной с дюжиной других парней, а мы подождем и...

— Ничего вы не дождетесь и никуда я не пойду! А вы держитесь подальше от матери!

— Заприте его, — сказал О’Брайен.

— Вы не имеете права меня сажать, сами знаете. У вас нет никаких оснований.

— Оснований у нас сколько угодно.

— Да? И какие же?

— Задержан по подозрению, — отозвался Браун, пользуясь старым испытанным приемом.

— И в чем же меня подозревают?

— Мы подозреваем, что ты просто дерьмо собачье — доволен? И, кто-нибудь, заберите его отсюда поскорее.

Забрать его взялся Ди-Мэо. Резким рывком за наручники он поднял его со стула, протолкнул сквозь дверцу в перегородке и, не давая ни на секунду приостановиться, быстро повел его в подвальные камеры.

— А у его мамаши обязательно спроси еще и об этом, — сказал О’Брайен, обращаясь к Карелле и доставая из кармана какой-то листок. — Мейер передал мне это, когда я был у него в больнице.

— А что это?

О’Брайен протянул ему листок, вырванный из блокнота Мейера. На листке было написано: “КЛЭР. СУББОТА. ПЕРВАЯ ЮЖНАЯ, ДОМ 271.”

Карелла внимательно прочитал текст.

— А откуда Мейер взял это?

— Эта записка была приколота к дощечке у телефона в квартире Гленнонов.

— Хорошо, мы обязательно спросим у нее об этом. Кто-нибудь уже ходил по этому адресу?

— Я как раз сейчас туда собираюсь, — сказал О’Брайен.

— Прекрасно. Мы будем в ближайшее время у миссис Гленнон. Если обнаружишь что-нибудь интересное, сразу же позвони нам туда.

— Хорошо.

— Мейер не знает, кто сделал эту запись?

— Он считает, что сделала ее эта молоденькая девчонка — Эйлин Гленнон.

— А почему бы нам не вызвать и ее сюда и не расспросить саму обо всем?

— Видишь ли, Стив. Тут вообще какая-то путаная история получается. Миссис Гленнон говорит, что в Бестауне живет ее сестра, некая миссис Мюльхар. Айрис Мюльхар.

— Ну, и что с ней?

— Так вот, старуха говорит, что Эйлин отправилась туда в субботу утром. А кроме того, она сказала Мейеру, что девчонка жила у этой миссис Мюльхар все время, пока она сама лежала в больнице.

— Ну и что?

— Так вот, как только я вернулся сюда, я немедленно позвонил этой миссис Мюльхар. Она подтвердила сразу же, что девчонка у нее. Я и говорю ей, позовите ее к телефону, мне нужно поговорить с ней. Она вначале чего-то там бормотала, ну в общем, мялась, мялась, а потом и заявляет, что она, должно быть, куда-то вышла на минуту. Поэтому я попросил уточнить, куда же Эйлин вышла. Миссис Мюльхар ответила, что она этого не знает. Тогда я спросил, уверена ли она, что Эйлин вообще была у нее. Она ответила, что, конечно, она в этом уверена. Я и говорю ей, тогда позовите ее к телефону. А она говорит — я же вам сказала, что она куда-то вышла. Тогда я сказал ей, что мне, пожалуй, придется позвонить в их полицейский участок и они направят к ней полицейского, который поможет ей разыскать Эйлин. И тогда-то миссис Мюльхар раскололась и все выложила.

— И что же она сказала?

— Оказывается, Эйлин Гленнон вовсе и не жила у своей тетки. Эта самая миссис Мюльхар не виделась с нею около полугода.

— Полгода, говоришь?

— Совершенно верно. Эйлин не живет у тетки сейчас и не жила там, когда мать ее лежала в больнице. Я спросил у миссис Мюльхар, зачем ей было лгать мне, а она говорит, что утром ей позвонила ее сестра — должно быть, это было сразу же после визита к ней Мейера — и попросила, если кто-то будет спрашивать, отвечать, что Эйлин находится сейчас там, у нее, в Бестауне.

— А зачем миссис Гленнон понадобилось это вранье?

— Понятия не имею. Единственное, что мне понятно, так это то, что Клер Таунсенд была впутана ими в какие-то махинации или связалась с явно темными личностями.

Темная личность, в быту именуемая миссис Гленнон, уже не лежала в постели, когда к ней прибыли Карелла с Уиллисом. Она сидела на кухне и пила молоко с маслом, которое на этот раз она вне всяких сомнений приготовила себе сама. Прекрасно налаженная служба передачи сплетен между соседями уже успела оповестить ее об аресте сына, и она встретила детективов с нескрываемой враждебностью. Как бы подчеркивая свое враждебное отношение, она продолжала пить молоко, громко прихлебывая из чашки.

— Нам нужны фамилии дружков вашего сына, миссис Гленнон, — сказал Карелла.

— Не знаю я их фамилий. Я знаю только, что Терри — хороший мальчик, и вы никакого права не имели арестовывать его.

— У нас есть основания полагать, что он, вместе со своими друзьями, совершил нападение на офицера полиции, — сказал Уиллис.

— Мне нет дела до того, что вы там думаете. Он все равно хороший мальчик. — И она громко прихлебнула молоко из чашки.

— Ваш сын, миссис Гленнон, состоит в какой-нибудь уличной группировке?

— Нет.

— Вы уверены в этом?

— Уверена.

— А как зовут его друзей?

— Не знаю.

— Они что — никогда не приходят к вам в гости, миссис Гленнон?

— Никогда. Я не желаю превращать свой дом в притон для шайки молодых... — она тут же спохватилась и оборвала себя.

— В шайку молодых... кого, миссис Гленнон?

— Никого.

— Ну, так кого же, миссис Гленнон — хулиганов, бандитов?

— Никого. Мой сын — хороший мальчик.

— И тем не менее он участвовал в избиении полицейского.

— Ничего такого он не делал. Это все — ваши домыслы.

— А где находится ваша дочь, миссис Гленнон?

— А вы что — решили, что она тоже участвовала в избиении полицейского?

— Нет, миссис Гленнон, мы этого не думаем, но мы знаем, что у нее была назначена встреча с Клер Таунсенд в субботу по этому вот адресу. — Карелла достал листок с адресом и положил его на кухонный стол возле чашки с молоком. Миссис Гленнон взглянула на бумажку, но не сказала ни слова.

— Вам известен этот адрес, миссис Гленнон?

— Нет.

— А должна она была встретиться с Клер в субботу?

— Нет. Я не знаю.

— Где она сейчас?

— У моей сестры. В Бестауне.

— Ее там нет, миссис Гленнон.

— Она там.

— Нет, ее там нет. Мы разговаривали с вашей сестрой. И сестра ваша сказала, что ее там нет, что ее вообще там не было.

— Она там.

— Нет. Так где она все-таки, миссис Гленнон?

— Ну, если ее там нет, то я вообще не знаю, где она может быть. Она сказала мне, что поедет к тетке. Она никогда не обманывала меня раньше, так почему я должна была не верить...

— Черт побери, миссис Гленнон, вы прекрасно знали, что она не поехала к вашей сестре. Вы позвонили своей сестре сразу же после того, как от вас вышел детектив Мейер. Вы попросили сестру подтвердить вашу ложь. Так где же сейчас ваша дочь, миссис Гленнон?

— Не знаю. Ничего я не знаю. И оставьте меня в покое! У меня и без вас хватает забот! Вы думаете, это легко? Думаете, что легко растить двух детей без мужа, легко, да? Думаете, мне приятно, что сын мой связался со всеми этими подонками? А теперь — еще и Эйлин? Вы думаете, что я.?.. Уходите! Оставьте меня в покое! Я — больной человек! Я несчастная и больная женщина, — голос ее постепенно затихал. — Пожалуйста. Прошу вас, уходите. Очень прошу вас. Пожалуйста. — Голос ее упал до шепота. — Я больна. Прошу вас. Я только что вышла из больницы. Пожалуйста, пожалуйста, уходите, дайте мне побыть одной.

— А где же все-таки Эйлин, миссис Гленнон?

— Не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, — повторяла она, крепко зажмурив глаза и судорожно сжав кулаки. Голос ее теперь нарастал и перешел в крик.

— И все-таки, миссис Гленнон, — очень мягко проговорил Карелла, — нам просто необходимо знать, где находится сейчас ваша дочь.

— Да не знаю я, — проговорила миссис Гленнон. — Клянусь Богом, не знаю. И это святая и истинная правда. Не знаю я, где Эйлин.

Детектив Боб О’Брайен стоял на тротуаре и разглядывал дом номер двести семьдесят один по Первой Южной улице.

Это было солидное пятиэтажное здание, на фасадной стене которого красовалась вывеска “МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ. СДАЮТСЯ СУТОЧНО И ПОНЕДЕЛЬНО”. О’Брайен поднялся на крыльцо и позвонил в звонок привратника. Он постоял немного, не дождался никакого ответа и позвонил снова.

— Хелло? — отозвался кто-то издалека.

— Хелло! — откликнулся О’Брайен.

— Хелло?

— Хелло! — Он уже стал воспринимать это как эхо, как вдруг входная дверь распахнулась. Худой старик в брюках цвета хаки и в нижней сорочке предстал перед ним. У него были кустистые седые брови, которые частично прикрывали голубые глаза, что придавало им какой-то заговорщицкий вид.

— Хелло! — сказал он. — Это вы звонили в дверь?

— Да, я, — ответил О’Брайен. — Я детектив О’...

— О Господи, — не дал договорить ему старик.

О’Брайен улыбнулся.

— Ничего особенного, сэр, — заверил он старика. — Просто мне нужно будет задать вам несколько вопросов. Моя фамилия О’Брайен. Восемьдесят седьмой полицейский Участок.

— Здравствуйте! Моя фамилия О’Лафлин, Первая Южная улица, — сказал, подражая его тону, старик и рассмеялся.

— Да здравствует борьба! — сказал ему в тон О’Брайен.

— Да здравствует борьба! — ответил О’Лафлин, и оба они расхохотались. — Входи, парень. Я тут как раз собирался пропустить рюмашку в честь окончания рабочего дня. Заходите и составьте мне компанию.

— Но, видите ли, нам запрещено пить при исполнении служебных обязанностей, мистер О’Лафлин.

— Это — само собой, но какой же ирландец выдаст соратника по борьбе? — отозвался старик. — Входите, входите.

Они прошли через вестибюль и направились в квартиру О’Лафлина, расположенную на первом этаже в самом конце холла. Там они уселись в гостиной с бархатными портьерами и цветными канделябрами. Комната была обставлена старой мебелью, красивой и удобной. О’Лафлин прямиком двинулся к бюро из вишневого дерева и извлек оттуда странную бутылку с яркой этикеткой.

— Ирландское виски, — сказал он.

— А какое же еще? — сказал О’Брайен.

Добродушно посмеиваясь, старик налил виски в два старинных стакана из толстого стекла. Один он поставил перед О’Брайеном, который устроился на диване, а со вторым уселся напротив него в обитое материей кресло-качалку.

— Да здравствует борьба, — произнес он тоном заговорщика тост.

— Да здравствует борьба, — ответил О’Брайен, и оба они торжественно выпили.

— Так о чем это вы хотели спросить, О’Брайен? — спросил старик.

— Да тут у нас вышла небольшая путаница, — поглядывая на стакан с явным удовлетворением, проговорил О’Брайен.

— Мягкое, как материнское молоко, — заверил его старик. — Пей, парень.

О’Брайен, поколебавшись, снова поднес стакан ко рту. Отхлебнув немного, он сказал: — Мистер О’Лафлин, мы сейчас разыскиваем одну девушку — некую Эйлин Гленнон. Мы обнаружили записанный ею адрес...

— Ты, парень, попал прямо в точку, — сказал О’Лафлин.

— Вы ее знаете?

— Ну, я, собственно, не знаю ее. То есть видел, конечно, разок, но вряд ли это можно назвать знакомством. Но комнату она у меня снимала, это точно.

О’Брайен вздохнул.

— Это уже хорошо, — сказал он. — А что это за комната?

— Это здесь, наверху. Лучшая комната во всем доме. Окнами выходит в парк. Она сказала, что ей нужна хорошая солнечная комната. Вот я и отдал ей эту.

— Она сейчас здесь?

— Нет, — сказал О’Лафлин и отрицательно покачал головой.

— А вы не могли бы сказать, когда она вернется домой?

— Понимаете ли, дела в том, что она вообще не приходила сюда.

— То есть как это? Вы же сказали...

— Я сказал, что она сняла у меня комнату, но больше я ничего не говорил. Было это на прошлой неделе. В четверг — это я точно помню. Но она тогда сказала, что комната ей понадобится с субботы. Так вот, суббота уже прошла, а она так тут и не появилась.

— Значит, она не была здесь с того самого дня, как приходила к вам снять комнату?

— Да, сэр. К сожалению, она так здесь и не появлялась. А в чем дело? У нее какие-то неприятности?

— Да нет, ничего особенного. Просто мы... — О’Брайен вздохнул и снова прихлебнул из стакана. — А комнату эту она снимала у вас на какой-то определенный день? Она что — сняла ее только на субботу?

— Нет, сэр. Она сняла ее сразу на целую неделю. И сразу же расплатилась наличными за весь срок.

— А не показалось вам это несколько странным... понимаете... ну, я хотел сказать, неужели вам часто приходится сдавать комнаты таким молоденьким девушкам?

Брови О’Лафлина поползли наверх, и он с удивлением воззрился на О’Брайена.

— Ну, знаете, она вовсе не такая уж молоденькая, ну, относительно, конечно, вы понимаете.

— Шестнадцать лет — достаточно юный возраст, мистер О’Лафлин.

— Шестнадцать? — О’Лафлин расхохотался. — Ну, знаете ли, эта ваша девица кому-то здорово запудрила мозги, парень. Ей никак не меньше двадцати пяти.

О’Брайен все поглядывал на стакан с виски. Но тут он живо перевел взгляд на старика.

— Сколько вы сказали, сэр?

— Лет двадцать пять — двадцать шесть, может, даже немного побольше. Но никак не шестнадцать, ничего похожего, сэр.

— Эйлин Гленнон? Погодите, мы говорим именно о ней?

— Эйлин Гленнон, именно так ее звали. Она обратилась ко мне в четверг, уплатила деньги вперед за неделю и сказала, что придет ко мне за ключом в субботу. Эйлин Гленнон собственной персоной.

— А не могли бы вы... не могли бы вы описать мне ее внешность, мистер О’Лафлин?

— Пожалуйста, конечно, могу. Это высокая девушка. Даже очень высокая. Пять футов и семь, а может, даже и восемь дюймов. Я помню, что мне приходилось смотреть на нее снизу вверх, когда мы с ней разговаривали. У нее иссиня-черные волосы, большие карие глаза и...

— Это — Клер, — не удержался О’Брайен.

— Что?

— Скажите, сэр, а не говорила ли она о какой-нибудь другой девушке?

— Нет, сэр.

— Не говорила она, что намеревается привести потом сюда другую девушку?

— Нет, не говорила. Да для меня это было бы без разницы. Если вы снимаете комнату, то комната — ваша.

— А вы говорили ей это?

— Ну, просто я дал ей понять, что это так. Она сказала, что нужна комната и обязательно солнечная. Как я тогда понял, солнечная сторона была для нее главным. Но вообще, когда кто-то приходит ко мне и говорит, что ему нужна тихая и спокойная комната, я понимаю, что люди не хотят, чтобы им кто-то мешал. Потому я и сказал ей, что здесь никто не будет ее беспокоить. И уж в любом случае я этого делать не стану. — Старик немного помолчал. — Понимаете, мистер О’Брайен, я говорю с вами как мужчина с мужчиной.

— И я очень ценю это.

— У меня здесь не какой-нибудь бордель, не подумайте чего-нибудь худого, но я стараюсь не особенно придираться к людям, не совать нос в чужие дела. Человеку иногда бывает нужно уединение, а уединение — весьма редкая вещь в нашем городе. Я, например, понимаю это так — каждый человек имеет право на собственную комнату, где он мог бы отгородиться от всего мира.

— И у вас тогда создалось впечатление, что Эйлин Гленнон намеревается это сделать?

— Да, парень, именно такое у меня создалось тогда впечатление.

— Но она не упоминала при этом о ком-нибудь другом?

— А кого же ей было упоминать тогда?

— Она расписалась у вас в книге в том, что она сняла комнату?

— Такого у меня в правилах нет. Она уплатила за комнату за неделю вперед, а я дал ей расписку. Больше ей ничего и не нужно было делать. Гарри О’Лафлин — человек честный, и он всегда держит свое слово.

— Но она так и не пришла к вам потом?

— Нет.

— Прошу вас, попытайтесь припомнить, а в субботу не приходил ли кто-нибудь справиться о ней?

— Нет.

— А, может быть, вы заметили здесь где-нибудь поблизости девушку лет шестнадцати?

— Нет.

— Ну, которая вроде бы поджидала кого-то?

— Нет, не видел.

О’Брайен тяжело вздохнул.

— Ничего не понимаю, — сказал О’Лафлин.

— Я полагаю, что вы сдали комнату женщине, которую звали Клер Таунсенд, — сказал О’Брайен. — Я не знаю, зачем ей понадобилось воспользоваться именем Эйлин Гленнон, но я подозреваю, что комнату она снимала именно для этой девчонки. Но почему она это сделала, я не знаю.

— Ну, хорошо, предположим, что она и в самом деле снимала комнату для кого-то другого... Только давайте говорить начистоту... Значит, комнату снимала девушка по имени Клер Таунсенд?

— Да, я думаю, что это именно так.

— И вы говорите, что она воспользовалась именем Эйлин Гленнон именно потому, что комнату она снимала не для себя, а для нее, так?

— Да, я думаю, что это так. Все указывает на это.

— В таком случае, почему же Эйлин Гленнон не пришла сюда в субботу? Понимаете, если эта комната была снята для нее...

— Вот я и думал, мистер О’Лафлин, что она все-таки приходила сюда. Она, наверное, пришла сюда и дожидалась Клер, чтобы та взяла ключ и провела ее сюда. Но Клер здесь не появилась.

— А почему не появилась? Если уж она не пожалела ни времени, ни денег, чтобы снять для нее эту комнату, то...

— Потому что Клер Таунсенд убили в пятницу вечером.

— О! — сказал О’Лафлин, взял свой стакан и залпом осушил его. Он тут же налил себе новую порцию, потом потянулся бутылкой к стакану О’Брайена. — Еще немножко?

— Нет, нет, спасибо, — сказал О’Брайен, накрывая стакан рукой.

— И все-таки я тут чего-то не понимаю, — сказал О’Лафлин.

— А в чем дело?

— Зачем Клер Таунсенд понадобилось называть имя этой девушки вместо своего?

— Этого я не знаю.

— Она что, хотела что-то скрыть?

— Не знаю.

— Я имею в виду, у нее что, были неприятности с полицией?

— Нет.

— Она сделала что-нибудь противозаконное?

— Не имею понятия.

— И куда же делась эта вторая девушка? Если уж она сняла для нее комнату...

— Не знаю, — сказал О’Брайен, задумчиво глядя на свой опустевший стакан. — Знаете, мистер О’Лафлин, я, пожалуй, все-таки воспользуюсь вашим предложением. Налейте-ка мне еще виски, — сказал он.

Патрульный на улицах Маджесты заступил на смену в шестнадцать сорок пять, а сейчас было уже около шести вечера. Стояло бабье лето, но время суток не подчинялось капризным переменам погоды, и смеркаться начинало в то самое время, как и положено осенью. Он не торопясь шел через небольшой парк, пересекая его по диагонали, избрав этот маршрут потому, что здесь было безлюдно, а парк этот находился на его территории. И тут он заметил на склоне, густо заросшем кустарником и деревьями, какое-то желтое пятно. Он пристально вгляделся в быстро сгущающийся сумрак. Это было что-то похожее на рукав и подол женского пальто. Однако значительную часть предмета закрывал громадный серый валун и ствол стоящего рядом дерева. Патрульный взобрался по заросшему травой склону поближе к загадочному предмету. Совершенно верно — перед ним лежало дамское пальто желтого цвета.

Он обошел валун, намереваясь поднять пальто с земли.

Пальто было небрежно брошено на землю сразу же за валуном. А в нескольких футах от этого пальто лежала на спине девушка и глядела в темнеющее небо. Глаза и рот девушки были широко раскрыты. Девушка была в серой юбке, и юбка эта была насквозь пропитана кровью. Засохшие струйки крови покрывали ее ноги и бедра. На вид ей было не больше шестнадцати-семнадцати лет.

Полицейский, которому за время его службы не раз случалось сталкиваться со смертью, сразу же понял, что перед ним труп.

Но он никак не мог знать того, что труп этот при жизни звался Эйлин Гленнон.

Глава 11

Если ты труп, то у тебя нет никаких прав. Если ты труп, то тебя могут фотографировать в сотнях самых невыгодных ракурсов в то время, как ты невидящими глазами будешь глядеть на вспышки магния, а юбка твоя будет задрана, открывая засохшие сгустки крови на ногах и внутренней поверхности бедер, а последние редкие уже осенние мухи будут пролетать над твоим раскрытым ртом. Можно будет беспрепятственно положить пальцы на твои веки, чтобы глаза твои, наконец, закрылись. Юбку твою могут натянуть на колени, чтобы отметить на земле точное положение твоего тела, распростертого на склоне холма среди деревьев. Они могут грубо перекатить тебя на носилки и быстро понести к стоящей в стороне санитарной машине, и носилки будут резко раскачиваться на ходу. Никто и не подумает при этом о твоих удобствах — ты ведь все равно ничего не чувствуешь. Носилки эти могут грохнуть об пол машины, а потом набросят на тебя простыню, — покроют ею и твою узкую талию, и юные еще груди, и шею, и лицо. Прав у тебя нет буквально никаких.

Если ты труп, то у тебя можно снять одежду и сложить ее в пластиковый мешок с бирками, а потом направить этот мешок в криминалистическую лабораторию. Можно будет твое нагое и холодное тело положить на покрытый нержавеющей сталью стол и резать его скальпелем сколько угодно, докапываясь до причины твоей смерти. У тебя нет никаких прав. Ты — труп, покойник, тело, может быть, ты и сосуд с уликами, но личностью ты уже не — являешься ни при каких обстоятельствах. Права у тебя отняты и отняты они смертью.

Если же ты — наркоман, то у тебя несколько больше прав, чем у трупа, но не обольщайся — их ненамного больше.

Ты все еще можешь ходить, дышать, спать, смеяться и плакать — а это уже само по себе немало. Ибо все это — жизнь, и следует считаться с тем, что тебе все это пока дозволено, поскольку все это ты в состоянии еще делать. Но раз уж ты стал наркоманом, то это означает, что ты уже втянулся в процесс умирания, то есть в процесс перехода в труп, а следовательно, не очень-то отличаешься от нормального, так сказать, полноценного трупа. Просто процесс умирания у тебя длительный и постоянный. Он начинается каждое утро, как только ты просыпаешься, чтобы сделать себе очередной укол, и он продолжается весь этот кромешный день, пока ты мечешься в поисках героина, прерываясь на короткие паузы для очередных смертоносных уколов, не прекращается он и по ночам, которые переходят в очередное утро. И так — по кругу, по кругу — как в проигрывателе, когда иглу заело и она все время перескакивает на старое место в пластинке, да только игла на этот раз воткнута в твою руку. Ты и сам знаешь, что ты — мертв, да и все вокруг знают это.

А особенно хорошо знают это полицейские.

В то самое время, когда труп Эйлин Гленнон раздевали, обмеряли и подвергали вскрытию, наркомана по имени Майкл Пайн допрашивали в дежурке детективов Восемьдесят седьмого полицейского участка. Допрос проводил полицейский, которого звали Хол Уиллис и который в ситуации, когда он мог либо задержать наркомана, либо оставить его в покое, обычно предпочитал оставить несчастного в покое. Очень много написано и сказано о психологии наркоманов, но Хол Уиллис не был психологом. Он был самым обыкновенным полицейским. При том еще очень дисциплинированным полицейским, который в совершенстве изучил дзюдо, поскольку он отлично знал, что рост его всего пять футов и восемь дюймов, а также потому, что еще в самом раннем возрасте понял, что рослые парни любят толкать маленьких, но что они это делают только пока маленькие не научатся толкаться как следует в ответ. Дзюдо — это точная наука и требует большой внутренней дисциплины. Наркомания же, с точки зрения Уиллиса, это в первую очередь полное отсутствие дисциплины. Он не любил наркоманов, но главным образом именно потому, что с его точки зрения им совсем не обязательно было быть наркоманами. Он, например, ни на секунду не сомневался в том, что если бы его каким-то образом приучили к героину, то от этого порока он избавился бы в течение недели. Он просто заперся бы в комнате и пусть даже выблевал бы там все свои потроха, но от порока несомненно бы избавился. Дисциплина — вот в чем дело. Нельзя сказать, чтобы он относился к наркоманам с какой-то особой ненавистью, просто он считал их людьми полностью утратившими над собой контроль, а утрата над собой контроля, в глазах Уиллиса, просто непростительна.

— Ты знал Ла-Скалу, да? — спрашивал он сейчас Пайна.

— Ага, — ответил Пайн. Он проговорил это поспешно и очень вежливо. Никакого вызова, но, правда, и без особого энтузиазма. Это “ага” прозвучало коротко, как удар по столу костяшками пальцев.

— И давно его знал?

— Да.

— Как давно?

— Два года.

— И все эти два года он был наркоманом?

— Ага.

— Ты знаешь, что он умер?

— Ага.

— И что ты об этом думаешь?

Пайн пожал плечами. Ему было двадцать три года, это был белокурый и голубоглазый юноша, глаза которого, казалось, были распахнуты в окружающий мир, что в значительной степени объяснялось тем, что незадолго до того как его взяли, он сделал себе очередной укол. Расширенные в результате этого зрачки придавали его взгляду особое выражение, которое только подчеркивали темные болезненные круги под глазами, оттенявшие белизну и яркость его белков.

— Кто-нибудь имел на него зуб? — спросил Уиллис.

— Нет.

— Ты уверен в этом?

— Ага.

— Кто поставлял ему снежок?

Пайн не ответил.

— Я задал тебе вопрос. Ты знаешь, кто был его толкачом?

— Нет.

— Врешь, — сказал Уиллис. — Он скорее всего брал зелье у того же, у кого берешь его ты. Пайн снова промолчал.

— Ну, ладно, — сказал Уиллис, — можешь покрывать своего толкача. Нет, я просто этого понять не могу — вы же несете ему последние гроши. Ну и валяйте себе на здоровье. Пусть наживаются. Но вы еще стоите за него горой, чтобы он мог себе спокойно и впредь вытягивать из вас все соки. Я спрашиваю тебя, идиот, кто у него толкач?

Пайн продолжал хранить молчание.

— Ну, ладно. Должен был ему Ла-Скала какие-нибудь деньги?

— Нет.

— Ты уверен в этом?

— Вы же — полицейский, — сказал Пайн. — Вам и так все хорошо известно — и как наживаются толкачи, и все такое прочее, правда? В таком случае вам наверняка должно быть известно и то, что работают они только под наличные. Нет. Тони ничего не должен был своему контакту.

— А как ты сам думаешь, кто мог его убить?

— Не имею ни малейшего представления.

— Ты сейчас сильно под кайфом?

— Нет, чуть-чуть, ничего особенного, — ответил Пайн.

— Когда кольнулся в последний раз?

— Примерно — час назад.

— Так кто же тебе поставляет снежок, а, Пайн?

— Да бросьте вы! Вы же сами должны понимать, — сказал Пайн. — Кому могло понадобиться вдруг убивать такого парня, как Тони, ну, кому? Его толкачу, да? Но это же и вовсе глупо, так ведь? Никто же не убивает своего клиента, зачем?

— А сильно успел втянуться Тони?

— Он давно уже был втянут с головой, если не больше.

— И сколько он тратил каждый день?

— Долларов двадцать пять-тридцать, а может — и больше. Не знаю. Но сколько бы он там ни тратил, его толкачу не было никакого смысла убивать его. Ну посудите сами, зачем ему это? — Пайн горько улыбнулся. — Толкачи просто надышаться не могут на нас, на хроников, неужто вам это до сих пор не понятно?

— Ну, ладно, пусть они вас любят всей душой, — сухо согласился Уиллис. — Ну и целуйтесь с ними. Хорошо, а теперь расскажи мне все, что ты знаешь о Ла-Скала. Сколько ему лет?

— Он примерно моего возраста — года двадцать три, двадцать четыре.

— Женат? Холост?

— Холост.

— Родители живы?

— Думаю, что живы. Но живут они не здесь.

— А где?

— На западном побережье, кажется. Мне помнится, что — отец его связан с кино.

— Как это понять — связан с кино? Что, отец Ла-Скалы — кинозвезда?

— Вот-вот, звезда, точно такая же как и мой отец, — сказал Пайн. — Ведь мой папаша — сам Кэри Грант, вы что — до сих пор этого не знали?

— Ладно, не умничай тут, — сказал Уиллис. — Так кто же его отец, чем он занимается?

— Работает там кем-то в съемочной группе. Таскает аппаратуру, стоит на подхвате. Куда пошлют.

— Он уже знает о смерти своего сына?

— Сомневаюсь. В Лос-Анджелесе никто не читает газет.

— А это еще, черт побери, ты откуда знаешь?

— Я уже успел побывать на Западе.

— Заехал туда по пути в Мексику, куда ездил за партией товара?

— Какая разница — по пути или не по пути? Главное, что я побывал на Западе и что в Лос-Анджелесе никто не читает газет. Единственное, чем в Лос-Анджелесе занимаются всерьез — это жалобы на смог и заботы о том, чтобы не упустить того момента, когда Лана Тернер остановится в своем лимузине перед светофором. Вот, и все их занятия.

— Знаешь, ты первый из наркоманов, который при этом еще и комментатор по социальным проблемам, — сказал Уиллис.

— Ну что ж, наркоманы нужны всякие, — философски заметил Пайн.

— Так Ла-Скала жил один, да?

— Ага.

— Девушки у него не было?

— Нет.

— А родственников помимо родителей — тоже не было?

— Есть у него еще сестра. Но она тоже живет на Побережье, в Сан-Франциско.

— А в Сан-Франциско газеты читают, как ты думаешь, Пайн?

— Может, и читают. Единственное, что я точно знаю о Сан-Франциско, так это то, что там все дамы ходят в шляпах.

— А как ты думаешь, сестре его сейчас уже известно о том, что он умер?

— Не знаю. А вы позвоните ей и спросите. Налогоплательщики выкладывают вам кучу денег. Вот вы и потратьтесь на звонок.

— Что-то ты начинаешь хвост задирать, Пайн. Чего это ты вдруг расхорохорился, откуда такая воинственность?

— Ну, знаете, это же почти невозможно, — постоянно удерживать себя на одном уровне, вы, наверное, и сами знаете.

— Нет, я этого не знаю. Значит, иными словами, можно подвести итог: Ла-Скала жил совершенно один в этом городе, так? А знаете ли вы кого-нибудь, кто желал бы ему смерти?

— Нет. С чего бы это? Он ведь никому не мешал.

— А все его родственники живут сейчас в Калифорнии, так?

— Совершенно верно.

— Значит, оплакивать его здесь некому, — сказал Уиллис.

— Могу вам как представителю полиции сообщить еще одну неприятную новость, — ответил Пайн. — Даже если бы родственники его и жили здесь, его все равно некому было бы оплакивать.

Поул Блейни, младший эксперт судебно-медицинской экспертизы, был маленьким плотным человеком с черными усами торчком и фиолетовыми глазами. Блейни был твердо убежден в том, что ему как младшему эксперту всегда подсовывали для вскрытия наиболее изуродованные трупы, поэтому он был приятно удивлен и даже обрадован, когда ему поручили вскрытие тела Эйлин Гленнон. Труп этот не был расчленен, на нем не было никаких поверхностных признаков насилия — не было ни колотых ни огнестрельных ран, ни дыры в черепе. Блейни был просто уверен, что такое тело ему — досталось явно по недосмотру его старших коллег, но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. Более того, он энергично, принялся за дело, опасаясь только одного, как бы наверху не спохватились и не исправили допущенную ошибку.

В дежурку детективов Восемьдесят седьмого участка он позвонил в половине второго дня во вторник, намереваясь представить полный отчет тому, кто занимается этим делом. К телефону подошел Стив Карелла. Блейни уже неоднократно имел с ним дело, и поэтому его обрадовало, что у телефона Карелла, а не кто-то другой. Карелла отлично знал, в каком — сложном положении приходится работать сотрудникам лаборатории, и вообще Карелла был человеком, с которым приятно поговорить.

После обычного обмена приветствиями и стандартными любезностями, Блейни перешел к делу.

— Я звоню по поводу молодой девушки, которую вы направили к нам, — сказал он. — Насколько я понимаю, тело было обнаружено в Маджесте, но это вроде бы как-то связано с тем делом, которое находится у вас на расследовании, поэтому я и попросил, чтобы заключение мое было направлено именно вам. Отпечатанный экземпляр заключения я подготовлю немного позже, а сейчас, Карелла, я звоню вам потому, что, думаю, кое-какие факты могут вам понадобиться довольно срочно.

— Я очень рад, что вы позвонили, — сказал Карелла.

— Тело принадлежит Эйлин Гленнон, — сказал Блейни. — Это так?

— Да, так.

— Я всего лишь хотел удостовериться, что мы говорим об одном и том же человеке, прежде чем я перейду к подробностям.

— Да, да, естественно, — сказал Карелла. — Я понимаю.

— Случай на этот раз довольно интересный, — сказал Блейни. — Никаких внешних телесных повреждений. Потеряна масса крови, но никаких ран не обнаружено. Я пришел к выводу, что смерть наступила два-три дня назад, по-видимому в ночь — на воскресенье. Кстати, где именно она была обнаружена?

— В маленьком парке.

— Труп был спрятан?

— Нет, этого нельзя сказать. Но в этом парке обычно бывает очень мало народу.

— Да, наверно, этим все и объясняется. Ну, как бы то ни было, по моим подсчетам она должна была пролежать в том месте, где ее обнаружили, примерно с ночи на воскресенье. Надеюсь, это как-то поможет вам.

— Эта информация может оказаться весьма полезной, — сказал Карелла. — А какова причина смерти?

— Вот тут-то и заключается самое интересное. Скажите, она жила в Маджесте?

— Нет. Она жила со своей матерью. Это в Айсоле.

— И тут кое-что сходится, отлично. Хотя я никак не могу понять, почему это она даже не попыталась добраться до дома. С другой стороны, учитывая все то, что было обнаружено мною, у нее наверняка появились разные симптомы, которые могли привести ее к ложным выводам. Особенно после того, что ей пришлось претерпеть.

— А что же это за симптомы, Блейни?

— Озноб, повышение температуры, возможно, тошнота, легкие обмороки, общая слабость, не исключены провалы сознания и бредовое состояние.

— Понятно, — растерянно проговорил Карелла.

— Короче говоря — сепсис, — пояснил Блейни. И сначала я даже подумал, что это и может быть причиной смерти. Но это совсем не так. Хотя, естественно, это несомненно связано с тем, что послужило причиной ее смерти.

— И что же это? — теряя терпение, поинтересовался Карелла.

— Кровотечение.

— Но вы же сказали, что у нее не было никаких ранений.

— Я говорил, что у нее не было внешних повреждений. Однако следы от повреждений с помощью тенакула подсказали мне правильный ответ.

— А что такое — тенакула? — спросил Карелла.

— Тенакула — это множественное число от латинского слова “тенакулюм”, — пояснил Блейни. — А теканулюм — это хирургический инструмент, представляющий собой заостренный крючок с рукояткой. Мы обычно пользуемся им для извлечения каких-то мелких частей при операциях или при вскрытиях.

Карелла прекрасно помнил, что разговоры с Блейни очень редко бывали приятными. Он попытался побыстрее привести разговор к логическому завершению и получить нужные факты без разных неприятных подробностей.

— Ну и прекрасно, а где у нее остались следы от этих, ну, одним словом, от этих крючков? — решил он взять быка за рога.

— На шейке матки, — любезно пояснил Блейни. — У девушки этой было просто жуткое маточное кровотечение. А кроме того, я обнаружил в крови частицы...

— Отчего она умерла?!

— Она умерла от внутреннего кровотечения. А сепсис следует рассматривать как форму его сложения.

— Ничего не понимаю. Так что же все-таки вызвало это кровотечение?

— Послушайте, Карелла, я же все время пытаюсь вам объяснить это. Дело в том, что я обнаружил частицы плаценты и...

— Плаценты?..

— По моим подсчетам, операция была проделана в субботу, в крайнем случае — в воскресенье. Девчонка, наверное, просто бесцельно бродила, пока...

— Какая операция? Скажи же наконец по-человечески, о чем это ты толкуешь, Блейни?

— Аборт, естественно, — обиженно сказал Блейни. — Этой молоденькой девчонке был сделан аборт, где-то в конце прошлой недели. Вы хотите знать, что послужило причиной ее смерти? Так вот, причиной ее смерти послужил именно аборт!

Кто-то обязательно должен был рассказать Клингу о том, к какому выводу пришли в этот вторник все сотрудники отдела.

Кто-то должен был ему сказать, но Клинг в этот день был на похоронах. Поэтому вместо того, чтобы обрушивать на парня всю эту новую информацию, плюс логические выводы, которые следовали из нее, да еще в тот момент, когда на него свалилось такое горе, было решено просто собрать пока как можно больше фактов. Общеизвестно, что в ходе расследования дел об убийстве зачастую вскрываются самые неожиданные вещи, которые в обычной обстановке никогда не были бы выставлены на всеобщее обозрение. Были также опасения, что Клинг просто откажется верить всему этому, если не собрать убедительных доказательств, которые устранили бы возможность каких-либо сомнений. Потому-то Карелла с Мейером снова отправились к матери погибшей девушки, к миссис Гленнон, а Берту предоставили возможность спокойно присутствовать на похоронах.

На кладбище бабье лето казалось просто неуместным.

Нет, конечно, оно вовсе не утратило своего обаяния.

Деревья, окаймлявшие кладбищенские дорожки, сияли всеми оттенками золота и багрянца, разноцветный ковер облетевшей листвы сухо шелестел под порывами мягкого октябрьского ветерка. Провожающие шли и шли под ветвями этих нарядных деревьев вслед за гробом, облаченные в черное, с поникшими головами, а листья все падали и падали им под ноги.

Открытая могила походила на открытую рану. Трава у ее среза контрастировала с влажными блестящими на солнце комьями земли, которые наполняли окружающий воздух запахом нетронутой свежести. Могильная яма была длинной и глубокой. Гроб был подвешен прямо над нею, чтобы потом с помощью особого механизма плавно опуститься на вечный покой, быть преданным земле.

А небо над кладбищем сияло голубизной. Они стояли словно неловкие тени на фоне широкой голубизны неба, в обрамлении перезрелой роскоши осенней листвы. Стояли со склоненными головами. Гроб должен был вот-вот опуститься под землю.

Он поднял взгляд на этот застывший в пространстве блестящий лаком черный ящик, а потом посмотрел на человека, выжидающего, чтобы в нужный момент нажать рычаг спускового механизма. Все поплыло у него перед глазами, которые вдруг наполнились слезами. Чья-то рука легла ему на локоть. Он обернулся и сквозь пелену слез разглядел Ралфа Таунсенда, отца Клер. Рука крепче сжала его локоть. Он только молча кивнул в ответ и попытался сосредоточиться на словах священника.

— “...и прежде всего, — говорил в этот момент проповедник, — она уходит от нас такой же, какой всеблагой Господь послал ее к нам — чистой сердцем, чистой духом, честной и преисполненной веры в Его милосердие. Мир праху твоему, Клер Таунсенд, покойся с миром.”

— Аминь, — сказали они одновременно...

Глава 12

Миссис Гленнон была по горло сыта всем этим. Она просто по горло нахлебалась всего этого за последние дни, и ей совсем не улыбалось когда-нибудь в жизни еще раз встретиться хоть с одним полицейским. Ее вызвали в морг опознать тело дочери до того, как приступят к вскрытию. После этого она отправилась домой и оделась во вдовье траурное платье, которое она не надевала уже много лет, со времени смерти мужа. И, вот тебе раз, к ней снова явились полицейские — Стив Карелла и Мейер Мейер. К этому времени Мейер, строго следуя заведенному в детективных повестях порядку, выплыл наконец на свет из беспросветной тьмы, в которую он неосторожно угодил как раз на ступеньках этого дома. Все его порезы, ушибы и ссадины были надлежащим образом обработаны, и он сидел сейчас перед нею с самым сосредоточенным выражением и множеством наклеек из лейкопластыря на лице. Миссис Гленнон смотрела на полицейских, храня ледяное молчание, в то время как те засыпали ее градом вопросов. На все их вопросы она отвечать отказывалась и сидела неподвижная, как мумия, судорожно сцепив пальцы рук и откинувшись на спинку жесткого стула на кухне.

— Миссис Гленнон, вам известно, что дочери вашей был сделан аборт?

Молчание.

— Кто ей его делал?

Молчание.

— Поймите же, тот кто сделал его, фактически убил вашу дочь, вам это ясно?

Молчание.

— А почему она не вернулась прямо домой?

— Почему ей вместо этого пришлось потом бродить по улицам?

— Кабинет, где делают подпольные аборты, находился в Маджесте, да? И поэтому ее обнаружили там?

— Вы что — выгнали ее из дома, когда узнали, что она беременна? Молчание.

— Ну, хорошо, миссис Гленнон, давайте начнем с самого начала. Вам известно было, что ваша дочь беременна?

Молчание.

— Черт, ваша дочь умерла, хоть это-то вы знаете?

— Я это знаю, — сказала миссис Гленнон.

— А знали вы, куда она направляется в субботу, когда она выходила отсюда?

Молчание.

— Вам известно было, что она идет делать аборт?

Молчание.

— Миссис Гленнон, — сказал Карелла, — в дальнейшем мы будем исходить из того, что вам все было известно. Мы будем считать, что вы заранее знали, что ваша дочь собирается искусственно с помощью оперативного вмешательства прервать беременность, и в дальнейшем мы будем рассматривать вас как сообщницу в этом преступлении, а сейчас мы намерены арестовать вас на этом основании. Поэтому одевайтесь и мы сейчас пойдем.

— Она не могла иметь этого ребенка, — сказала миссис Гленнон.

— Почему это?

Молчание.

— Ну, ладно, собирайте ваши вещи. Мы отвезем вас в участок.

— Я не преступница, — сказала миссис Гленнон.

— Очень может быть, что вы по-своему и правы, — отозвался на это Карелла. — Но по закону принуждение к аборту является уголовно наказуемым деянием. Известно ли вам, сколько юных девушек гибнет от этих преступно совершаемых операций в нашем городе ежегодно? Ну, так вот, теперь в их число попала и ваша дочь.

— Я не преступница.

— За подпольный аборт полагается тюремное заключение сроком до четырех лет. Женщина, которая ложится на аборт, может получить такой же срок. Однако преступление квалифицируется по этой статье лишь в том случае, если она сама или ее нежеланный ребенок не умрет в результате этого. В случае летального исхода это уже рассматривается как убийство. Более того, если кто-либо из родственников или знакомых просто провожает женщину к месту, где ей намерены сделать незаконный аборт, человек этот также рассматривается как соучастник преступления, если будет доказано, что ему или ей известна была цель визита. Короче говоря, по закону, соучастник преступления несет ответственность наравне с его исполнителем. Что вы на это скажете, миссис Гленнон?

— Я никуда ее не водила. Всю субботу я провела здесь, лежа в постели.

— А кто же отвел ее туда, миссис Гленнон?

Молчание.

— Это сделала Клер Таунсенд?

— Нет. Эйлин пошла туда сама. Клер не имеет к этому никакого отношения.

— Это неправда, миссис Гленнон. Клер сняла комнату на Первой Южной улице и при этом она воспользовалась именем Эйлин. Мы пришли к выводу, что комната эта предназначалась для Эйлин, чтобы дать ей там возможность оправиться после операции. Разве это не так, миссис Гленнон?

— Я ничего не знала насчет комнаты.

— Но мы обнаружили этот адрес здесь, у вас! И записка эта прямо указывала на то, что Эйлин должна была встретиться с Клер в субботу. В котором часу они должны были встретиться, миссис Гленнон?

— Ничего я этого не знала.

— А зачем это Эйлин могло понадобиться снимать себе меблированную комнату? Почему она не могла вернуться сюда, к себе домой?

— Я ничего не знаю об этом.

— Это Клер устроила ей аборт?

Молчание.

— Она умерла, миссис Гленнон. Ничем из того, что вы сейчас расскажете, вы уже не можете повредить ей.

— Она была очень хорошая девушка, — сказала миссис Гленнон.

— Вы это говорите о Клер или о своей дочери?

Молчание.

— Миссис Гленнон, — сказал очень тихо Карелла, — неужели вы думаете, что мне это приятно — говорить здесь с вами об абортах?

Миссис Гленнон только молча посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Неужто вы думаете, что мне хочется разговаривать сейчас о чужих беременностях? Неужто вы думаете, что мне приятно говорить о вещах глубоко интимных, которые касаются жизни и чести вашей дочери? — Он устало покачал головой. — Ее убил какой-то мужчина, миссис Гленнон. Он просто убил ее, как какую-нибудь скотину на бойне. Прошу вас, помогите нам разыскать его, неужели вы откажетесь?

— И вам очень хочется, чтобы произошло еще одно убийство?

— О чем это вы?

— Так вам хочется, чтобы убили еще кого-то?

— Не понимаю.

— Вы же видели моего сына. — Она скорбно покачала головой и снова погрузилась в молчание.

— А причем здесь ваш сын?

— Вы же сами видите, что он сделал с этим вашим дружком, который сидит тут, правда? А сделал он это только за то, что он приставал ко мне с расспросами. А как, по-вашему, что он сделает, если узнает, что Эйлин... что ее...

— Так за кого вы боитесь, миссис Гленнон?

— За моего сына. Он же наверняка убьет его.

— Кого он убьет?

— Ну... отца ребенка.

— Кто же он? Назовите его.

— Нет, — она отрицательно покачала головой.

— Миссис Гленнон, мы же — полицейские, — сердито сказал Мейер. — Мы вовсе не собираемся говорить вашему сыну...

— Я знаю наш район, — сказала с убеждением миссис Гленнон. — Здесь все как в маленьком местечке. И уж если полиция знает что-то, то об этом скоро узнают все. А тогда мой сын сам разыщет этого человека и наверняка убьет его. Нет. — Она снова покачала головой. — Можете посадить меня в тюрьму, если вам этого так хочется, можете задерживать меня как соучастницу... или как это там у вас называется. Делайте что угодно. Можете говорить, что это я собственными руками убила свою дочь. Можете действовать. Но я не хочу новой крови на моих руках. Нет.

— А Клер знала обо всем этом?

— Я не знаю, что знала, а чего не знала Клер.

— Но она же подготовила все для того, чтобы ваша дочь...

— Я не знаю ничего о том, что она делала.

— А не мог этот парень взять и жениться на вашей дочери, миссис Гленнон? — задал вопрос Мейер.

Молчание.

— Ну, я задам вам еще только один вопрос, — сказал Карелла. — И всей душой надеюсь, что на него вы дадите ответ. Я хочу, чтобы вы знали, миссис Гленнон, что мне крайне неприятно и неловко разговаривать с вами на все эти темы. Я очень не люблю говорить об этом. Я даже думать не люблю о таких вещах. Но я знаю, что ответ на этот вопрос вам безусловно известен, и я хочу, чтобы вы обязательно ответили на него.

Молчание.

— Кто сделал ей аборт?

Молчание.

— Кто?

Молчание.

И вдруг она резко произнесла:

— Доктор Мэдисон. Это в Маджесте.

— Благодарю вас, миссис Гленнон, — мягко сказал Карелла.

Сидя в машине, направляющейся в неблизкую Маджесту, уже добравшись до моста, старого как мир и покрытого копотью и грязью, Мейер с Кареллой все еще продолжали обсуждать, что же все-таки могло произойти.

— Чего я никак не могу понять, — сказал Карелла, — так это, чего ради Клер оказалась впутанной во все это.

— Мне это тоже кажется странным. Это совсем на нее не похоже, честное слово, Стив.

— Но ведь это совершенно точно, что именно она сняла эту комнату.

— Тоже верно.

— И она должна была встретиться с Эйлин, значит, она наверняка знала, что Эйлин собирается сделать аборт.

— Это точно, — сказал Мейер. — Но тут какое-то странное противоречие. Ведь она работник социальной службы... и при этом очень хороший работник. Она же прекрасно должна была понимать, что склонение к аборту противозаконно. Она знает также, что хоть какое-либо участие в этом означает соучастие в преступлении. Предположим, что она каким-то образом умудрилась не знать таких вещей, будучи работником социального обеспечения, но ведь она должна была понимать это, будучи девушкой полицейского. — Мейер огорченно замолчал. — Как ты думаешь, она разговаривала на эту тему с Бертом?

— Не знаю. Но я думаю, что нам все равно придется рано или поздно поговорить с ним об этом.

— Да, незавидная перспектива.

— Да уж... черт побери, — сказал Карелла, — ведь работники социального обеспечения как раз и стараются убедить будущих матерей-одиночек родить ребенка, чтобы потом его могли усыновить бездетные пары. Так с чего бы это Клер?..

— Скорее всего тут дело в этом сынке, — напомнил ему Мейер. — Психованный парень, который обязательно разыщет отца этого ребенка и тогда...

— Но ведь парень у Клер — полицейский, — сказал Карелла. — Она могла бы как-то подготовить нас к этому. Мы могли бы нагнать такого страху на этого молодого Гленнона, что он не стал бы и носа совать в эти дела. Нет, все это просто не укладывается у меня в голове.

— Или, если посмотреть с другой стороны, — сказал Мейер, — почему бы Клер не обратиться к отцу ребенка и не поженить их? Не понимаю. Я просто не могу поверить, чтобы она могла оказаться впутанной в эту историю. Не верю и все тут.

— Будем надеяться, что этот доктор прольет хоть какой-нибудь свет на нашу проблему, — сказал Карелла. — Какой там у него указан адрес в телефонном справочнике?

— Я переписал его целиком: А. Д. Мэдисон, доктор медицины, — сказал Мейер. — Дом 1163 по Тридцать седьмой улице. Маджеста.

— Это недалеко от того места, где была найдена эта девчонка, да?

— Да.

— Ты полагаешь, что она пошла туда, выйдя от врача?

— Не знаю что и думать.

— Что-то мне не верится. Она ведь собиралась встретиться с Клер в Айсоле. Едва ли она стала бы зря торчать там, в Маджесте. А кроме того, я не думаю, что ей так сразу стало по-настоящему плохо. Господи, знаешь, Мейер, у меня ум за разум заходит.

— Просто ты никуда негодный детектив, и этим все объясняется.

— Это точно. Но самое обидное, что этим ничего не объясняется, по крайней мере для меня.

Тридцать седьмая Авеню оказалась спокойной и тихой улицей, с богатыми особняками, украшенными портиками с колоннами и отгороженными от тротуаров солидными коваными оградами. Общее впечатление от нее было — покой и достоинство. Такая улица вполне могла бы находиться где-нибудь в Бостоне или в Филадельфии — тихая и спокойная улица, надежно укрытая от шума и суеты двадцатого века. Впечатление это, однако, на поверку оказывалось ложным. Как-никак, именно на этой улице проживал некий доктор А. Д. Мэдисон, промышлявший незаконными абортами.

Нужный им дом был расположен в самом центре квартала. Солидный кирпичный особняк, почти ничем не отличающийся от соседних домов, с такой же невысокой кованой оградой и с такими же точно белыми ступенями, ведущими к входной двери, выкрашенной в светло-зеленую краску. Прямоугольная бронзовая табличка была расположена прямо над бронзовой кнопкой звонка. На табличке была выгравирована надпись: “А. Д. Мэдисон, доктор медицины”. Карелла позвонил. Здесь помещалась приемная врача, а это означало, что дверь не заперта. Поэтому, позвонив и не дождавшись ответа, он нажал на бронзовую ручку, и они с Мейером оказались в большом вестибюле. В дальнем углу стоял письменный стол, а за ним, у стены — полки с книгами. Стены приемной были оклеены дорогими обоями, а на одной из них даже красовалась репродукция Пикассо и пара еще каких-то картин. Низкий журнальный столик был завален свежими номерами газет и журналов.

— Можно подумать, что тут никого нет, — сказал Карелла.

— Сестра, наверное, зашла в кабинет, — отозвался Мейер.

Они стали ждать. Через несколько секунд послышались приглушенные шаги, доносившиеся из длинного коридора, ведущего к приемной, и в комнату, приветливо улыбаясь, вошла блондинка. На ней был белый халат и белые туфли. Волосы были стянуты на затылке в тугой узел. У нее было приятное правильной формы лицо с проницательным взглядом больших голубых глаз. Ей было наверняка лет сорок, но выглядела она молодой дамой с приветливой улыбкой и умным взглядом голубых глаз.

— Что вам угодно, джентльмены? — спросила она.

— Здравствуйте, — сказал Карелла. — Скажите, пожалуйста, не могли бы мы видеть доктора Мэдисона?

— Да?

— Он у себя? Женщина улыбнулась.

— Насколько я понимаю, вы не записаны на прием сегодня? — спросила она.

— Нет, не записаны, — сказал Мейер. — Так доктор у себя?

— Да, доктор у себя, — снова улыбнулась женщина.

— В таком случае, доложите, пожалуйста, ему о нашем приходе.

— А не могли бы вы сказать о цели вашего визита?

— Это связано с полицией, — неопределенно ответил Мейер.

— Да? — Тонкие брови женщины чуть приподнялись. — Так, понятно. — Она на мгновение задумалась. — А что... а каким образом это связано с полицией?

— Мы пришли сюда по делу чисто личного порядка и предпочли бы разговаривать с самим доктором, если, конечно, вы не возражаете.

— Боюсь, что вам придется изложить суть дела мне, поскольку вы и разговариваете с “самим доктором”.

— Что?

— Доктор Мэдисон — это я.

— Вы — доктор Мэдисон?

— Да, — утвердительно кивнула она. — Так что же вам нужно, джентльмены?

— Я полагаю, нам лучше побеседовать с вами в кабинете, доктор.

— Почему? Сестра сейчас отпущена на обед, и до двух часов у меня никто не записан. Мы спокойно можем поговорить и здесь. Надеюсь, разговор не займет слишком много времени, не так ли?

— Ну, видите ли, это будет зависеть...

— А в чем дело? Кто-то не сообщил о пациенте с огнестрельным ранением?

— Нет, на этот раз вопрос несколько сложнее, доктор Мэдисон.

— Да что вы?

— В том-то и дело. — Карелла набрал воздуха в легкие и спросил: — Доктор Мэдисон, признаете ли вы, что вами в прошлую субботу был произведен незаконный аборт девушке по имени Эйлин Гленнон?

По выражению лица доктора Мэдисон можно было понять, что вопрос этот не столько встревожил, сколько позабавил ее. Брови ее поднялись еще выше, а на лице снова появилась улыбка.

— Простите, я не совсем понимаю вас, — сказала она.

— Я сказал, доктор Мэдисон, следующее: признаете ли вы, что в прошлую субботу...

— Да, конечно же, — не дала ему договорить доктор Мэдисон. — Конечно же, подпольные аборты я делаю обычно по субботам. Кромсать пациентов — мое любимое занятие по уик-эндам. До свидания, джентльмены.

Она повернулась к ним спиной и уже собиралась уйти, но резкий тон Кареллы заставил ее замереть на месте.

— Стойте, доктор Мэдисон!

— А в чем дело? — проговорила она, снова поворачиваясь к ним. — С чего это я должна тут выслушивать ваши глупые и оскорбительные домыслы! Если уж вам взбрело в голову...

— Полагаю, что вам придется услышать кое-что еще более обидное для вас, — вмешался Мейер. — Дело в том, что Эйлин Гленнон умерла.

— Весьма сожалею и сочувствую, но тем не менее я не имею ни малейшего представления о том, кто она такая или с какой стати ее смерть вы связываете...

— Ваше имя нам назвала мать Эйлин, доктор Мэдисон. Вы что, считаете, что ваше имя она наугад вытянула из шапки с бумажками, да?

— Я понятия не имею, откуда она его вытащила и почему назвала. Я не знаю никого по имени Эйлин Гленнон и уж тем более не делала ей аборт, поскольку в жизни своей не занималась противозаконной деятельностью. У меня солидная практика и я не стала бы идти на такой риск... ставя под угрозу...

— А какова ваша специализация, доктор Мэдисон?

— Я врач общей практики.

— Трудно, наверное? Ну, знаете, женщине трудно, наверное, самой зарабатывать себе на жизнь?

— Я справляюсь совсем неплохо. И ваше сочувствие явно не по адресу. Так что, если у вас нет ко мне никаких иных дел, то позвольте мне заняться своими...

— Постойте, доктор Мэдисон. Что это вас так потянуло вдруг в кабинет? Все обстоит не так уж просто.

— А что еще вам от меня нужно? — спросила доктор Мэдисон.

— Мы хотим, чтобы вы рассказали нам, что произошло здесь в субботу утром.

— Ровным счетом ничего. Утром в субботу меня здесь даже не было. По субботам прием у меня начинается с двух часов дня.

— А в котором часу пришла к вам Эйлин Гленнон?

— Я не имею ни малейшего понятия о том, кто такая эта Эйлин Гленнон.

— Это — девушка, которую вы прооперировали в прошлую субботу, — сказал Мейер. — Девушка, которая потеряла сознание и умерла от внутреннего кровотечения. Случилось это в парке, находящемся отсюда всего в шести кварталах. Вот это и есть Эйлин Гленнон, доктор Мэдисон.

— В субботу я вообще не делала ни одной операции.

— Так в котором часу она пришла к вам?

— Это — полная чепуха и пустая трата времени. Если ее здесь не было, то как я могу назвать вам время?

— А вам уже известно о ее смерти?

— Мне даже неизвестно, что она вообще когда-либо жила на белом свете. Конечно, я вполне представляю себе, что она была очень милой девчушкой, но...

— Почему вы называете ее милой девчушкой, доктор Мэдисон?

— Что?

— Вот вы только что назвали ее очень милой девчушкой. А почему?

— Ну, не знаю почему. А она что — не была милой девчушкой?

— В том-то и дело, что была, но вы-то откуда это знаете?

— Что знаю? Ну, что, по-вашему, я могу знать? — взорвалась доктор Мэдисон.

— А то, что это и в самом деле была хорошенькая девушка всего шестнадцати лет от роду.

— Этого я не знала и не знаю. Я вообще услышала это имя впервые в жизни всего несколько минут назад.

— А вы не читали вчерашних газет?

— Нет. Я вообще не имею времени читать что-либо помимо журналов по своей специальности.

— А когда вы в последний раз читали газеты, доктор Мэдисон?

— Не помню... В среду, в четверг... нет, не могу припомнить. Я же только что сказала...

— Значит, вы не знали, что она умерла?

— Нет. И я вам это уже говорила. Теперь у вас ко мне все?

— В котором часу вы ее прооперировали, доктор Мэдисон?

— Я этого не делала. А кроме того, я не понимаю, каким образом вы собираетесь доказать обратное. Вы сами сказали, что девушка умерла. Значит, она никак не сможет давать показания, что это...

— Ах так? Значит, она пришла сюда без сопровождающих, да?

— Она вообще сюда не приходила. Просто она мертва и не у кого спрашивать. А я лично никогда не видела ее и даже не слышала о ней.

— А о Клер Таунсенд вы слышали когда-нибудь? — резко спросил Карелла.

— Что?

Он решил рискнуть. Только что она сказала, что не читала ни одной газеты с середины прошлой недели, то есть она может не знать об убийстве Клер. Поэтому он и решился на блеф.

— Зато жива Клер Таунсенд, — сказал он. — И она призналась нам в том, что это она организовала аборт для Эйлин Гленнон и что договаривалась она об этом именно с вами, доктор Мэдисон. Что вы на это скажете?

Ответа не последовало.

— Я думаю, вам лучше собраться и поехать с нами в центр, чтобы обсудить все это лично с Клер — согласны? — сказал Мейер.

— Но я и не предполагала...

— Вы и не предполагали, что Клер расскажет об этом нам, да? Ну, так вот, дело сделано. Что вы теперь скажете?

— Я не имею никакого отношения к смерти этой девушки, — сказала доктор Мэдисон.

— Не имеете? А кто же делал ей аборт?

— Я не имею никакого отношения к ее смерти!

— Где вы делали операцию?

— Здесь.

— В субботу утром?

— Да.

— В котором часу?

— Она приехала сюда в десять утра.

— А когда вы приступили к операции?

— Примерно в четверть одиннадцатого.

— Кто вам ассистировал?

— Я не обязана сообщать вам это. Скажу только, что присутствовали хирургическая сестра и анестезиолог. Но кто она, я вам не скажу.

— Анестезиолог? Это вроде не принято, не так ли?

— А я вам не мясник какой-нибудь! — сердито возразила доктор Мэдисон. — Я сделала операцию точно так же, как это делают в лучших гинекологических клиниках. При этом я использовала самые последние достижения современной хирургии.

— Последние достижения? — проговорил Карелла. — Это очень интересное заявление, поскольку, помимо этого чертового кровотечения, девушке еще была внесена при операции инфекция. Какими же инструментами вы пользовались? Ржавой шляпной булавкой, да?

— Да как вы смеете? — выкрикнула доктор Мэдисон, бросаясь на Кареллу с занесенной для пощечины рукой и горящими от гнева глазами. Он легко перехватил ее руку за запястье и отвел от себя, не выпуская из своей.

— Спокойнее, не нужно горячиться, — сказал он.

— Отпустите меня!

— Успокойтесь.

Она вырвала, наконец, руку и принялась растирать запястье другой рукой, сердито поглядывая на Кареллу.

— Девушка получила первоклассное медицинское обслуживание, — сказала она. — Она находилась под общим наркозом во время операции и чистки.

— И все-таки она умерла, — сказал Карелла.

— Но это же не моя вина! Я рекомендовала ей немедленно лечь в постель, как только она выйдет отсюда. А вместо этого она...

— А вместо этого она — что?

— А вместо этого она пришла сюда!

— Сюда?

— Да, да. Сюда.

— В котором часу это было?

— Поздно вечером. Она сказала мне, что мисс Таунсенд не встретилась с ней, несмотря на договоренность. Она сказала, что она не может возвращаться домой, и просила меня оставить ее у себя на ночь. — Доктор Мэдисон окинула взглядом детективов. — Но я просто не могла ей этого разрешить. Я сказала, чтобы она обратилась в больницу. Я даже сказала ей, в какую именно больницу ей следует обратиться. Там ей наверняка оказали бы необходимую помощь. — И доктор Мэдисон сокрушенно покачала головой.

— Ни в какую больницу она так и не обратилась, доктор Мэдисон. Наверняка она была слишком напугана. А каким было ее состояние, когда она пришла сюда к вам в субботу вечером? Очень плохое?

— Она вовсе не выглядела больной. Просто она была несколько растеряна, — вот и все.

— А кровотечения вы у нее не обнаружили?

— Господи! Конечно же, нет. Неужто вы можете подумать, что я позволила бы ей уйти в таком состоянии... я ведь врач, не забывайте об этом!

— Да, я помню, — сухо возразил Карелла. — Но это не мешает вам подрабатывать на стороне левыми абортами.

— А вам когда-нибудь приходилось носить под сердцем нежеланного ребенка? — спросила доктор Мэдисон каким-то ровным бесцветным тоном. — А мне в свое время пришлось.

— И сам этот факт оправдывает вашу деятельность, да?

— Я пыталась помочь этой девушке. Я знала, что помогаю ей найти хоть какой-то выход из положения, в которое она попала помимо своей воли.

— Да, и славный же выход вы подыскали для нее, — сказал Мейер.

— И сколько же вы с нее получили за убийство? — спросил Карелла.

— Я никого не убивала!

— Сколько?

— Пять... пятьсот долларов.

— А где же эта девчонка могла раздобыть такую сумму?

— Я... я не знаю. Деньги мне вручила мисс Таунсенд.

— А когда вы с Клер договорились насчет всего этого?

— Две... две недели тому назад.

— А как она вышла на вас?

— Ей сказал обо мне один общий знакомый. А почему вы обо всем этом спрашиваете у меня? Неужто она не рассказала сама?

Карелла решил проигнорировать этот вопрос.

— А на каком месяце беременности была Эйлин?

— Чуть больше двух месяцев.

— Значит, забеременела она где-то в начале сентября, так?

— Да, по всей вероятности, именно так.

— Ну хорошо. Доктор Мэдисон, вам придется одеться и поехать с нами.

Только теперь доктор Мэдисон растерялась.

— Но... но мои пациенты. У меня назначен прием, — сказала она.

— Боюсь, что с этого момента вам придется вообще забыть о своих пациентах, — сказал Мейер.

— Почему? Что плохого я сделала? Я попыталась спасти молоденькую девчонку от грозящей ей беды. Ну, что тут плохого?

— Аборты запрещены законом. И вам это прекрасно известно, доктор Мэдисон.

— Эти законы следует отменить!

— Может, вы и правы. Но законы писаны не нами и не нам их отменять, леди.

— Я ж пыталась ей помочь! — растерянно твердила доктор Мэдисон. — Я только...

— Вы убили ее, — сказал Мейер.

Однако в голосе его не было особой уверенности, и наручники ей он надевал уже без всяких комментариев.

Глава 13

Среда. Восемнадцатое октября.

Бабье лето сдает позиции в городе. В дежурном помещении холодно, хотя радиаторы центрального отопления включены и работают отлично.

Осень нагрянула как-то неожиданно и, казалось, без всякого предупреждения. Мужчины, сидящие в комнате, молча потягивают горячий кофе.

В дежурке холодно.

— Берт, нам нужно кое-что спросить у тебя.

— О чем это?

— Насчет Клер.

Тут зазвонил телефон.

— Восемьдесят седьмой участок полиции. Детектив Карелла слушает. О, конечно же, сэр. Нет, весьма сожалею, но мы пока не сумели ничего отыскать. Мы сейчас проводим проверку во всех ломбардах, мистер Мендель. Да, сэр, естественно, как только нам удастся что-нибудь обнаружить. Обязательно. До свидания, сэр, спасибо, что позвонили.

Было что-то нелепое в том, что сейчас происходило здесь. Берт Клинг в напряженной позе сидел на стуле за своим рабочим столом. Карелла, положив на рычажки замолкнувшую трубку, подошел к Берту и остановился рядом с ним, не зная, как разрядить обстановку. Мейер сидел на углу стола, сильно наклонившись вперед, опираясь локтем о колено и глядя в пол. Выражение лица у Клинга было мрачным и настороженным. Больше всего он сейчас походил на затравленного подозреваемого, которого пытается расколоть пара закаленных в таких делах детективов.

— Так что бы вы хотели знать? — спросил он.

— Скажи, в разговорах с тобой она никогда не упоминала об Эйлин Гленнон?

В ответ Клинг только молча отрицательно покачал головой.

— Берт, пожалуйста, попытайся все-таки припомнить. Это могло быть где-то в сентябре, когда миссис Гленнон лежала в больнице. Не говорила ли тогда Клер, что она познакомилась с дочерью миссис Гленнон?

— Нет. Я бы наверняка сразу вспомнил об этом, как только в деле возникла эта фамилия. Нет, Стив, она никогда не говорила об этой девочке.

— Ну хорошо, а говорила она тебе когда-нибудь о какой-нибудь девушке вообще? Понимаешь, я хочу сказать, не волновала ли ее какая-нибудь семейная проблема, возникшая у кого-то из ее подопечных?

— Нет. — Клинг снова покачал головой. — Нет, Стив, ничего такого мне не приходит на память.

— А о чем вы вообще разговаривали? — спросил Мейер.

— Как это — о чем?

— Ну, о чем вы говорили, когда оставались вдвоем? Клинг прекрасно понимал, чего именно добивается Мейер. Он сам в конце концов полицейский и сам сотни раз пользовался этим приемом. Мейер просто старается направить его мысли в определенное русло в надежде на то, что в общем потоке слов удастся уловить что-то для него важное. Но даже зная обо всем этом, он почувствовал какую-то тупую боль. Ему очень не хотелось говорить о Клер. Он ни за что не хотел повторять сейчас вслух ее слова, которыми они обменивались между собой шепотом наедине.

— Ну, не можешь ли ты припомнить хоть что-нибудь? — очень мягко продолжал настаивать на своем Мейер.

— Ну, мы... мы говорили о самых разных вещах.

— Ну, о чем, например?

— Ну, вот однажды... однажды у нее болел зуб и ей пришлось сходить к дантисту. Я отлично это помню... ей ужасно не хотелось идти. А потом однажды... однажды вечером она пришла, а челюсть у нее все еще была заморожена. Ну, ей там сделали укол новокаина. И вот тогда она все подначивала меня. Она... она, помню, говорит мне: “Валяй! Думаешь, ты такой сильный! А вот держу пари, что ты не сможешь сейчас сделать мне больно”. Она просто так шутила, понимаете? Потому что... мы вообще часто шутили на эту тему. Ну, сами понимаете... по поводу того, что я работаю в полиции.

— А говорила она когда-нибудь о своей учебе, Берт?

— Конечно, сколько угодно, — тут же подтвердил Клинг. — У нее не раз возникали разногласия с одним из преподавателей. О, не подумайте чего, — сразу же поспешил добавить Клинг, — там не было ничего серьезного. Просто у того преподавателя были некоторые идеи по поводу функционирования социальных служб, с которыми Клер никак не могла согласиться.

— И что же это были за идеи, Берт?

— Сейчас я уже не помню. Ну, знаете, как это бывает в учебе. Там ведь у каждого возникают свои идеи.

— Но Клер ведь не только училась, она еще и работала в этой области.

— Да, конечно. Но, честно говоря, работало большинство слушателей из их группы. Ей уже предстояла зашита диплома. Ну, вы это и сами знаете. Так вот, она уже писала дипломную работу.

— А об этом вы с ней говорили?

— Очень часто. Работа в социальном обеспечении была для нее очень важным делом, как вы знаете. — Он приостановился. — Собственно, как раз этого вы, может быть, и не знали. Но это действительно было так. Единственной причиной того, что мы... что мы так и не поженились, было то... ну, что она хотела до замужества закончить учебу.

— А где вы бывали, Берт, когда вам хотелось куда-то пойти? Были у вас какие-нибудь любимые места?

— Нет, просто гуляли. Заходили иногда в кино или на стадион. Танцевали. Она очень любила танцевать. И танцевала отлично.

В комнате вдруг воцарилась тревожная тишина.

— Она была... — продолжил было Клинг, но тут же оборвал себя.

Тишина становилась невыносимой.

— Берт, а не мог бы ты припомнить каких-нибудь ее идей относительно работы в социальной области? Может быть, она обсуждала с тобой какие-нибудь ее аспекты, не помнишь?

— Да, что тут сказать, почти никогда таких разговора у нас не возникало. Ну, если только это как-то не касалось работы полиции, понимаете?

— Нет, не понимаю.

— Ну, например, когда у нее возникали сомнения относительно законности тех или иных действий. Или когда она считала, что мы оказываем дурную услугу городу. Вот так, например, она рассматривала нашу борьбу с молодежными бандами, считая ее никуда не годной. Она говорила, что мы не умеем найти к ним подход.

— А в чем же, по ее мнению, мы не правы?

— Видите ли, она считала, что нас в этом деле больше всего интересует правонарушение, понимаете? Ну, например, парнишка в кого-то выстрелит и мы тут же на него напускаемся, не задумываясь о том, что у него алкоголик-отец или еще что-то в этом роде. Вот тут-то на сцену и выступает работа социальных служб. Так вот, она считала, что полиция должна работать в более тесном сотрудничестве с социальными службами города. На эту тему мы тоже часто шутили. Понимаете, я говорю не о полиции вообще или о социальных службах города, а о нас с ней. — Он немного помолчал, а потом продолжил. — Я рассказывал ей о разработке новых программ у нас и о том, что социальные службы города уже предпринимают кое-что в области работы с подростками, но она и сама знала об этом. Просто она считала, что мы должны вести свои дела в более тесном взаимодействии друг с другом.

— А сама она работала с молодежью?

— Только в тех случаях, когда это было связано с ее подопечными. Многие из них имеют семьи, и там редко бывает все благополучно. Ну и, само собой, она часто занималась их детьми.

— А не упоминала ли она когда-нибудь о меблированной комнате на Первой Южной?

— Нет, — Клинг на мгновение задумался, а потом спросил: — О меблированной комнате? А это еще что такое?

— Видишь ли, Берт, мы считаем, что она сняла там комнату. Собственно, мы не просто предполагаем это, а знаем точно.

— А зачем?

— Чтобы поселить там Эйлин Гленнон.

— А это еще зачем?

— Потому что Эйлин Гленнон должны были сделать аборт.

— А какое отношение могла иметь Клер к...

— Именно Клер и договорилась об этом.

— Не может быть, — отрезал Клинг. Для пущей убедительности он отрицательно покачал головой. — Вы ошибаетесь.

— Мы все проверили, Берт.

— Это совершенно исключено. Клер никогда бы... нет, это невозможно. Она прекрасно знала, что закон запрещает это. Нет, нет... Понимаете, она всегда задавала мне вопросы относительно того, что законно, а что — нет. Вы ошибаетесь. Она ни за что не стала бы участвовать в чем-то подобном.

— Постарайся вспомнить, когда она советовалась с тобой по правовым вопросам, не было ли случая, чтобы она расспрашивала тебя об абортах?

— Нет. С чего бы это ей спрашивать?.. — Клинг внезапно умолк, и на лице его появилось удивленное выражение. Он даже тряхнул головой, как бы желая избавиться от глупых мыслей.

— В чем дело, Берт?

Но Клинг продолжал молчать, растерянно глядя перед собой.

— Так, значит, спрашивала она насчет абортов?

Клинг только молча кивнул в ответ.

— И когда это было?

— Где-то в прошлом месяце. Сначала я подумал... ну, я подумал, что она...

— Продолжай, Берт.

— Я подумал, что она... ну, в общем, я решил было, что ей самой понадобилось, понимаете? Но оказалось, что... что ей хотелось знать, в каких случаях это допускается законом.

— Именно это она у тебя спрашивала, да? Значит, она спрашивала, в каких случаях аборт может считаться не противоречащим закону?

— Вот именно. Я сказал ей тогда, что только в том случае, если сохранение беременности создает серьезную угрозу жизни либо матери, либо ребенка. Ну, вы же знаете — статья восьмидесятая “...если только указанные действия не были вызваны необходимостью сохранения жизни женщины или...”

— Да, да. Ну, а дальше.

— А это все.

— Ты уверен в этом?

— Хотя нет. Знаете, она тогда задала мне еще какой-то вопрос... Погодите, дайте припомнить.

И они стали ждать, пока Клинг, потирая рукой лоб, мучительно старался восстановить в памяти разговор.

— Правильно, — наконец изрек он с самым мрачным видом.

— Ну что?

— Она тогда спросила еще относительно жертвы изнасилования... ну, если девушка забеременела в результате изнасилования... Так вот, она спросила, не может ли считаться не противоречащим закону сделанный ей аборт.

— Вот оно! — воскликнул Мейер. — Вот где собака зарыта! Все теперь объясняется. Вот откуда эта меблированная комната и почему Эйлин не могла вернуться домой. Если этот ее братец, с его характером, узнал бы, что ее изнасиловали...

— Погоди, погоди, — сказал Клинг. — О чем это ты?

— Сначала скажи, что ты тогда ответил Клер?

— Ну, я тогда сказал ей, что тут я и сам ничего толком сказать не могу. Я сказал, что с моральной точки зрения в таком случае аборт вроде бы должен допускаться, но полной уверенности у меня все-таки не было. Об этом я ей тоже сказал.

— А что она тебе ответила на это?

— Она попросила меня навести справки и сказать ей. Она говорила тогда, что ей это очень нужно выяснить.

— Ну, и ты навел справки?

— Да, на следующий же день я позвонил в прокуратуру. Там мне сказали совершенно определенно: сохранение жизни матери или ребенка. Все остальное — не в счет. Во всех остальных случаях произведенный аборт рассматривается как уголовное преступление.

— И ты рассказал об этом Клер?

— Рассказал...

— А как она отреагировала на это?

— Ну тут уж она спустила собак! Она заявила, что до этого момента она считала, что законы издаются для того, чтобы защищать права пострадавших, а не для того, чтобы причинять им новые страдания. Я пытался как-то успокоить ее, но куда там!.. Можно подумать, что это я пишу эти дурацкие законы! Она орала на меня так, будто я несу личную ответственность за все, что написано в уголовном кодексе. Я спросил ее тогда, чего это она так разволновалась, но в ответ она стала говорить что-то насчет пуританской морали, которая должна считаться самой аморальной вещью на всем белом свете — что-то в этом духе, я уж точно не помню всего. Помню только, что под конец разговора она сказала, что, в таком случае, жизнь девушки может быть окончательно загублена, с одной стороны — преступными действиями, а с другой — с помощью самого закона. Общими усилиями, так сказать.

— А еще когда-нибудь она заговаривала на эту тему?

— Нет.

— А спрашивала она у тебя когда-нибудь, не знаешь ли ты врачей, которые тайно делают аборты?

— Нет, — тут же ответил Клинг. — Значит, если я все правильно понял... — он немного помолчал. — Значит, Эйлин Гленнон была изнасилована, да?

— Мы пришли именно к такому выводу, — сказал Мейер. — А произошло это скорее всего тогда, когда мать ее находилась в больнице.

— И вы считаете, что узнав об этом... ну, о том, что девушка забеременела, она... она и устроила ей этот аборт, да?

— Да, Берт, мы уверены в этом, — сказал Карелла. — Она даже уплатила за него.

Клинг кивнул.

— Ну, я полагаю... я полагаю, что можно было бы проверить это по ее банковскому счету.

— Вчера мы это сделали. Первого октября она сняла со счета пятьсот долларов.

— Ну, тогда... тогда все, что вы говорите, очень похоже на правду.

— Поверь, Берт, нам самим это очень неприятно, — сказал Карелла.

— Но, знаете, если она пошла на это, — начал было горячо Клинг. — Если она и в самом деле на это пошла, то только потому, что девушка была изнасилована. Я хочу сказать... что в другом случае она ни за что не пошла бы на нарушение закона. Вы и сами это знаете, правда?

— Да на ее месте я и сам пошел бы на это, — проговорил Карелла, стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительнее. Честно говоря, он вовсе не был в этом уверен, но сказать это нужно было ради Клинга.

— Единственное, чего она хотела, так это спасти эту несчастную девчонку, — сказал Клинг. — Ведь на все это можно посмотреть и с другой стороны... В конце концов она... она, можно сказать, спасла ей жизнь, а это как раз то, чего требует уголовный кодекс.

— А заодно, — проговорил вдруг Мейер, — она спасла жизнь и того типа, который изнасиловал Эйлин. Послушай, Стив, ради чего этот подонок должен в конце концов выйти сухим из воды? Почему этот мерзавец спокойно...

— Очень может быть, что он все же не был так уж и спокоен, — сказал Карелла. — Может быть, он сам решил принять кое-какие меры по обеспечению свой безопасности. И очень может быть, что он начал как раз с того, кто наверняка знал о его преступлении, но лично не был причастен к нему.

— О чем это ты?

— Я говорю о том, что ни Эйлин, ни ее мать не решились бы рассказать об этом кому-нибудь из опасений перед тем, что может тогда натворить молодой Гленнон. Но он никак не мог рассчитывать, что станет молчать и Клер Таунсенд. И не исключено, что он выследил ее в этом книжном магазине и...

— А мать ее знает, кто это сделал? — спросил Клинг.

— Мы оба считаем, что она наверняка знает имя насильника.

На этот раз Клинг только коротко кивнул, как бы отмечая что-то про себя. Когда он заговорил, голос его и выражение лица были лишены всяких эмоций.

— Мне она скажет, — сказал он.

Прозвучало это как обещание.

Человек этот жил этажом выше, прямо над квартирой Гленнонов.

Клинг вышел из квартиры миссис Гленнон и спокойно зашагал вверх по ступенькам. Хозяйка квартиры осталась стоять в дверях и неотрывно следила за ним испуганным взглядом, прижимая руку ко рту. Трудно было сказать, о чем она думает в этот момент. Может, она сейчас думала о том, почему это некоторым людям никогда и ни в чем не везет.

Клинг постучал в дверь квартиры 4-А и подождал. Откуда-то издалека до него донесся голос. — Минуточку! — А теперь дверь приоткрылась, лязгнув цепочкой. В щель выглянуло мужское лицо.

— Да? — сказал мужчина.

— Полиция, — коротко бросил Клинг. Он показал мужчине бумажник с пристегнутым к внутренней стороне жетоном детектива.

— А в чем дело?

— Вы Арнольд Холстед?

— Да.

— Откройте, мистер Холстед.

— А что? В чем дело? Почему?..

— Откройте дверь, если не хотите, чтобы я ее вышиб! — отвечал Клинг.

— Ладно, ладно, открываю, погодите минутку. — Холстед стал суетливо возиться с цепочкой. Как только ему удалось освободить ее, Клинг толкнул дверь и вошел в квартиру.

— Вы один дома, мистер Холстед?

— Да.

— Насколько мне известно, у вас есть жена и трое детей, мистер Холстед. Это так?

В голосе Клинга явно чувствовалась скрытая угроза. Холстед, маленький человечек в черных брюках и нижней сорочке, инстинктивно попятился.

— Д-да, — сказал он. — Совершенно верно.

— А где они?

— Дети? Они в школе.

— А жена?

— Она на работе.

— А как насчет вас, мистер Холстед? Вы что — не работаете?

— Я... я временно безработный.

— И как давно вы состоите во временных безработных? — Вопросы свои Клинг резко бросал в лицо этому невзрачному человечку, и тот каждый раз вздрагивал от них, как от ударов.

— С... с этого лета.

— С какого времени?

— С августа.

— А что вы делали в сентябре, мистер Холстед?

— Я...

— Конечно, помимо того, что изнасиловали Эйлин Гленнон?

— Чт... что? — у Холстеда как бы перехватило горло. Он сразу побледнел и сделал шаг назад, но Клинг тут же шагнул вперед и стал еще ближе к нему.

— Надевай рубашку. Ты пойдешь со мной.

— Я... я ничего не делал. Вы ошиблись.

— Ничего не делал, да? — Клинг перешел на крик. — Ах, ты, сукин сын, ты ничего не делал, да? Ты пошел вниз и изнасиловал там шестнадцатилетнюю девчонку! И ты считаешь, что это ничего? Это ничего, да?

— Тише... тише... соседи услышат... — взмолился Холстед.

— Ах, соседи? — выкрикивал Клинг. — Он соседей стесняется! И у тебя хватает наглости!..

Постоянно пятясь, Холстед дошел до кухни. Руки его дрожали, но Клинг продолжал напирать на него.

— Я... я... это она сама, — торопливо бормотал Холстед. — Она сама хотела... Я... я не хотел. Все это...

— Прекрати врать, мразь! — рявкнул Клинг и влепил Холстеду тяжелую пощечину.

Тот издал какой-то нечеловеческий, приглушенный и испуганный не то крик, не то стон и, пятясь, прикрыл лицо руками.

— Не бейте меня, — сорвалось с его трясущихся губ.

— Ты изнасиловал ее, да? — не унимался Клинг. Холстед только кивнул, не отрывая ладоней от лица.

— Как это произошло?

— Я... я не знаю. Мать ее... понимаете, мама ее была в больнице. Миссис Гленнон, я хотел сказать. Она... она очень хорошая подруга моей жены, миссис Гленнон, она дружит с моей женой. Они и в церковь ходят вместе... они в одной общине состоят... вместе... они...

Клинг терпеливо ждал. Пальцы его помимо воли сжались в кулаки, но он терпеливо дожидался момента, когда придет пора задать Холстеду главный вопрос. А уж после этого он превратит его прямо тут на кухонном полу в кровавое месиво.

— Когда... когда ей пришлось лечь в больницу, жена моя... она готовила ее детям чего-нибудь поесть. Это значит Терри и... Эйлин. И...

— Дальше!

— И я обычно относил им еду... когда моя жена была на работе.

Потихоньку и очень осторожно Холстед отвел от лица свои трясущиеся руки. Однако глянуть на Клинга он так и не решился. Глаза его были прикованы к вытертому линолеуму на кухонном полу. Его все еще била дрожь, и казалось, что этот жалкий щуплый человечек, насмерть перепуганный, весь трясущийся, словно от озноба, в своей нижней рубашке с продранными рукавами, видит сейчас там на полу то, что он натворил.

— Это было в субботу, — сказал он. — Я видел, что Терри ушел из дома. Я сидел у окна и видел. Я видел, как он ушел. Жена моя была на работе. Она — вышивальщица бисером, и на работе ее очень ценят. Это было в субботу. Я помню, что в квартире тогда было очень жарко. Помните, какая жара стояла тогда в сентябре?

Клинг не отозвался ни словом, но Холстед и не ждал от него ответа. Казалось, он уже не замечает присутствия Клинга. Казалось, что возникла какая-то странная связь между ним и этим вытертым линолеумом на полу. Он так ни разу и не отвел от него глаз.

— Да, я хорошо помню. Жарко тогда было, очень жарко. Жена приготовила сэндвичи, которые я должен был отнести вниз ребятам. Но я знал, что Терри дома нет, понимаете? Я все равно понес бы туда сэндвичи, это, конечно, так, но я уже знал тогда, что Терри ушел из дома. Этого я никак не могу отрицать, не могу и не буду. Я ведь знал это...

Некоторое время он просто молча смотрел в пол.

— Я постучал в дверь, когда спустился туда к ним. Никто не ответил, а когда я... когда я попробовал дверь, то она оказалась открытой. Вот я... вот я и вошел. Она... Эйлин... она лежала в постели. Было уже двенадцать часов, а она лежала в постели и спала. Одеяло... нет — простыня... сползла с нее... И я ее видел... всю видел. Она спала, а у нее все было видно. А потом я сам не знаю. Помню, я поставил тарелку с сэндвичами, а сам лег с ней рядом, а потом, когда она хотела кричать, я руками зажал ей рот и я... я сделал это.

Он снова закрыл лицо ладонями.

— Да, я это сделал, — тихо повторил он. — Я сделал, да, я сделал это.

— Приятный вы человек, ничего не скажешь, мистер Холстед, — произнес Клинг свистящим шепотом.

— Просто так... просто так получилось...

— И ребеночек тоже просто так получился, да?

— Что? Какой ребеночек?

— А ты что — не знал, что Эйлин забеременела?

— Забе... да что вы говорите? Кто вам?.. Что вы?.. Эйлин? Мне никто ничего не сказал... почему мне не сказали? Никто?..

— Ты что — не знал, что она беременна?

— Нет. Клянусь Богом! Я не знал этого!

— А отчего же, по-вашему, она умерла, мистер Холстед?

— Мать ее сказала... Миссис Гленнон сказала, что с ней случился несчастный случай! Она сама сказала это моей жене — она с ней очень дружит. С женой. Жене она не стала бы лгать!

— Значит, не стала бы, да?

— Ее сшибла машина! Это было в Маджесте. Она... она поехала навестить тетку. Это нам сказала сама миссис Гленнон.

— Может быть, она и в самом деле сказала это твоей жене. Да только рассказ этот вы придумали вместе с ней, чтобы спасти твою паршивую шкуру.

— Нет! Клянусь вам! — слезы покатились по лицу Холстеда. Он потянулся рукой, как бы ища сочувствия и поддержки у Клинга. — Ну, как вы можете так говорить? — сказал он, всхлипывая. — Что вы тут такое говорите? Господи, прошу вас, ради Бога, не нужно...

— Она умерла от того, что пыталась избавиться от твоего ребенка, — сказал Клинг.

— Я не знал этого. Не знал я, не знал... О, Господи, клянусь вам, я не...

— Врешь, гнида! — рявкнул Клинг.

— Спросите у самой миссис Гленнон! Богом клянусь вам, я ничего не знал и...

— Все ты знал и поэтому решил устранить еще одного человека, который наверняка тоже знал обо всем!

— Что?

— Ты выследил Клер Таунсенд по пути...

— Кого? Я не знаю никакой...

— ...по пути к книжному магазину, а потом и застрелил ее, мразь паршивая? Где ты спрятал пистолеты? Говори! Говори, пока я тебя здесь не...

— Клянусь вам, клянусь...

— Где ты был в пятницу с пяти часов вечера?

— Здесь, в этом доме! Клянусь! Мы вдвоем с Луизой, с моей женой поднялись к Лессерам! Это на шестом этаже в нашем доме! Мы там пообедали вместе, а потом сели играть в карты. Клянусь вам.

Клинг некоторое время молча смотрел на него — испытующим тяжелым взглядом.

— Ты и в самом деле не знал, что Эйлин забеременела? — спросил он наконец.

— Нет.

— И ты не знал, что она собирается делать аборт?

— Нет, не знал.

Клинг снова уставился на него тяжелым взглядом.

— Пойдешь со мной, — сказал он, подумав. — По пути мы сделаем две остановки, мистер Холстед. Сначала мы задержимся у миссис Гленнон, а потом подымемся на шестой этаж к Лессерам. Что ж, может быть, окажется, что ты очень везучий человек.

Арнольд Холстед и впрямь оказался очень везучим человеком.

Он был временно безработным с августа, но ему в свое время крупно повезло с женой, которая к тому же оказалась отличной вышивальщицей бисером и которая безропотно взвалила на себя бремя содержания семьи ради того, чтобы он мог сидеть преспокойно дома в нижней рубашке и смотреть в окно, на то, что происходит на улице. Он изнасиловал шестнадцатилетнюю девушку, несовершеннолетнюю, но ни Эйлин, ни ее мать не обратились в полицию, во-первых, потому, что Луиза Холстед была ближайшей подругой матери, а, во-вторых, — и это особенно важно — мать с дочерью твердо знали, что Терри наверняка убьет Арнольда, как только узнает о его подвиге.

Да, мистер Холстед оказался очень везучим человеком.

В этом районе вообще живут семьи, у которых всегда достаточно неприятностей. Миссис Гленнон родилась в этом районе, прожила в нем всю свою жизнь и знала, что и умереть ей придется тоже здесь, а кроме того, она уже успела сжиться с мыслью о том, что неприятности всегда будут преследовать ее, потому что они стали уже давно как бы составной частью ее жизни. И ей не представлялось возможным причинять еще и серьезные неприятности Луизе, ее ближайшей подруге, а если говорить честно — единственному человеку, который относился к ней по-дружески в этом враждебном мире. И теперь, после того как ее дочь умерла, после того, как сына ее посадили за нападение на полицейского, она, выслушав вопросы Клин-га, вместо того, чтобы обвинить Холстеда еще и в убийстве Клер, просто рассказала ему как все было.

Она утверждала с полной определенностью, что он не знал и знать ничего не мог ни о беременности Эйлин, ни об аборте, который та вынуждена была сделать.

Везет же таким, как этот Холстед.

Миссис Лессер с шестого этажа подтвердила, что Луиза с Арнольдом пришли к ним примерно без четверти пять в ту пятницу. Они остались на обед, а потом играли в карты. Значит, он никак не мог оказаться даже рядом с книжным магазином, в котором было совершено убийство.

Да, везет мистеру Холстеду.

Ведь ему теперь будет предъявлено обвинение всего лишь в изнасиловании малолетней, за что ему предстоит отсидеть в тюрьме каких-то там двадцать лет.

Глава 14

Дело умирало, как умерли до этого его жертвы.

Оно было мертво, как внезапно налетевший со своими студеными ветрами ноябрь, заморозивший и город, и его обитателей, стянувший ледяным покровом реку.

Однако те, кто изо дня в день приходил на работу в дежурку Восемьдесят седьмого участка, никак не могли избавиться ни от этого холода, ни от этого дела. Они как бы таскали его за собой весь день, а потом — уносили домой, куда они возвращались на ночь, не в силах стряхнуть с себя этот тяжелый мертвый груз. Дело умерло, и они прекрасно понимали это.

Но ведь умерло не только дело, умерла еще и Клер Таунсенд.

— И все-таки это имеет отношение к ней! — сказал Мейер жене. — Иначе и быть не может, правда?

— Прекрасно может, — сердито возразила Сара. — Оно может быть связано с сотней других вещей. Но вы все прямо с ума посходили. Убили девушку Берта, и вы просто зациклились все на этом.

В разговорах с Сарой Мейер редко когда выходил из себя, но дело это держало его в постоянном нервном напряжении, а кроме того, стручковая фасоль сегодня была так разварена, что превратилась в какую-то кашу.

— Тоже мне — нашелся знаток! — воскликнул он. — Ты кем себя воображаешь — Шерлоком Холмсом, да?

— Не кричи на маму, — сказал Аллан, старший из его сыновей.

— А ты заткнись и кушай свою фасоль! — заорал на него Мейер. Повернувшись к Саре, он сказал: — Тут столько всего намешано! Эта беременная девчонка, этот...

Сара бросила обеспокоенный взгляд на детей и сделала предупреждающий знак Мейеру.

— Ну, ладно, ладно, — сказал он. — В конце концов, если они до сих пор не знают, откуда берутся дети, то пора бы им это уже рассказать!

— А откуда берутся дети? — спросила Сюзи.

— А ты лучше помалкивай и ешь фасоль, — ответил Мейер.

— Вот-вот, так ты возьми и объясни им, откуда дети берутся, — сердито сказала Сара.

— Пап, пап, а откуда, скажи, пап?

— Это сам Господь вознаградил мужчин прекрасными, все понимающими, заботливыми и терпеливыми созданиями, которые зовутся женщинами, детка. И он наградил этих милых, умных, все понимающих созданий способностью производить на свет Божий еще и деток, на радость мужчинам, чтобы они могли, возвратившись с работы, радоваться жизни в окружении своих детей.

— Да, но откуда все-таки они берутся? — добивалась своего Сюзи.

— А об этом ты спроси у своей мамочки.

— А у меня может быть ребеночек? — поинтересовалась Сюзи.

— Нет, деточка, — сказала Сара. — Это когда вырастешь.

— А почему сейчас нельзя?

— Заткнись, Сюзи, — строго потребовал Джефф, который был на два года ее моложе. — Ты что, все не знаешь?

— Сам молчи, — сказала Сюзи. — И нужно говорить не “все не знаешь”, а “ничего не знаешь”. Понял?

— Молчи, дура, — лаконично порекомендовал ей Джефф, уминая фасоль.

— Не смей говорить сестричке такие слова, — сделал ему замечание Мейер. — Ты, Сюзи, не можешь иметь сейчас ребеночка, потому что ты еще маленькая. Вот подрастешь и станешь женщиной. Такой, как твоя мамочка, которая так хорошо понимает, что когда ее муж весь день как проклятый крутится на работе...

— А что я такого сказала? Я только сказала, что вы сейчас не можете составить себе ясного представления об этом деле. Все вы так хотите рассчитаться с убийцей Клер, что только и выискиваете любые способы хоть как-то связать с нею все подряд, а из-за этого не замечаете всех остальных возможностей и упускаете их.

— А может, ты не откажешь в любезности просветить меня насчет того, что это за остальные возможности, которые мы упускаем? Мы до конца разработали все возможные варианты и всюду уперлись в тупик. Мы ведь занимались не только Клер. Мы проверили всех, кто хоть как-то был причастен к этому делу или мог быть причастен к нему. Всех — понимаешь? Убитых, членов их семей, их родственников и даже друзей. И только когда ничего не нашли, то снова вернулись к Клер, Гленнонам, к доктору Мэдисон и...

— Я все это слышала уже сто раз, — сказала Сара.

— Ну, можешь послушать и в сто первый — от этого никто не умирает.

— Мам, можно выйти из-за стола? — спросил Аллан.

— А ты что — не хочешь кушать сладкое?

— Я хочу посмотреть “Королеву прерий”.

— “Королева прерий” подождет, — сказала Сара.

— Мама, передача начинается...

— Подождет. Ты будешь кушать сладкое.

— Да пусть идет, он же любит эту программу, — сказал Мейер.

— Послушайте, детектив Мейер, — сердито сказала Сара, — может, вы и считаетесь у себя в участке большой шишкой и командуете преступником как угодно, но здесь, за столом, я — хозяйка, и я не позволю, чтобы семья разбегалась прямо за обедом кто куда, если на приготовление этого обеда я потратила целых три часа и...

— Если бы ты потратила чуть меньше, может быть, у тебя не пригорела бы фасоль, — сказал Мейер.

— Фасоль не пригорела!

— Ну, так разварилась!

— Но не пригорела. А ты, Аллан, не ерзай, а сиди как положено. И ты будешь кушать у меня это сладкое, даже если лопнешь от него!

Семья завершила обед в полном молчании. Дети вышли наконец из-за стола, и висящая в воздухе обида переместилась из столовой к гостиную, к телевизору.

— Не сердись, пожалуйста, — сказал Мейер.

— Да что ты, это мне не нужно было вмешиваться в твои дела.

— А знаешь, может быть, мы и в самом деле чего-то не замечаем, — сказал Мейер. — Может, ответ лежит у нас прямо перед носом, а мы его не видим. — Он тяжело вздохнул. — Знаешь, Сара, я ужасно устал. Господи, до чего же я устал.

Стив Карелла взял чистый лист бумаги и напечатал крупными буквами в разрядку: О’ББИВЩИК. Ниже он стал выписывать столбиком: “столяр”, “краснодеревщик”, “плотник”, просто “оббивка”.

— Честное слово, я не могу придумать, кто еще может заниматься обивкой, — сказал он Тедди, которая, склонившись у его плеча, смотрела на листок бумаги. Она потянула к себе листок и написала на нем “мебельщик”, а потом пододвинула листок к Карелле и вопросительно поглядела на него.

Карелла задумчиво кивнул.

— Тоже подходит, — сказал он неуверенно. Потом он отодвинул листок в сторону и посадил Тедди к себе на колени.

— Знаешь, я все чаще начинаю думать, что это слово вообще не имеет никакого отношения к этому проклятому делу.

Тедди, внимательно следившая за его губами, отрицательно покачала головой.

— Ты считаешь, что оно все-таки имеет к нему отношение? — спросил он.

Тедди утвердительно кивнула.

— Да вроде бы должно быть связано, правда? С чего бы это умирающий человек твердил его при последнем издыхании? Но, знаешь, Тедди, в этом деле припутано еще столько всего разного. Взять хотя бы историю с Клер. Здесь уж наверняка...

Тедди внезапно закрыла ему руками глаза.

— Что?

В ответ она закрыла руками свои глаза.

— Ну, что ж, может быть, мы и в самом деле слепые, — сказал он со вздохом и снова взялся за лист с написанными на нем словами. — Ты думаешь, что в этом чертовом слове действительно кроется какая-то загадка? Но разве станет задавать загадки умирающий? Зачем? Он скажет то, о чем думает. Разве не так? О, Господи! Я уже совсем ничего не понимаю.

Тедди соскользнула у него с колен и направилась к полке с книгами. Карелла тем временем долго рассматривал составленный список. Под конец он даже начал подсчитывать количество букв в словах, надеясь хоть тут получить какую-то разгадку.

Ощутив привычное похлопывание по плечу, он оглянулся и увидел перед собой Тедди с загадочной улыбкой на лице и толстенным словарем в руках.

Для начала она пододвинула к себе листок и демонстративно зачеркнула лишние “б” в словах “оббивщик” и “оббивка”. Видя, что он собирается возражать, она с видом явного превосходства ткнула пальцем в нужную страничку в словаре.

— Ладно, ладно, — смущенно согласился он. — Это же так Уиллис записал, а он записывал то, что говорил ему Векслер.

В ответ Тедди быстро заработала пальцами.

— А может быть, Уиллис, — читал ее знаки Карелла, — вообще неверно расслышал то, что говорил умирающий.

— Конечно, может быть, но тот ведь повторял это слово несколько раз. Уиллис даже специально записал его, чтобы потом не путаться. Он же тоже не понял, что оно обозначает.

Тедди пододвинула к себе листок и быстрым четким почерком написала под столбиком еще одно слово: “ОБОЙЩИК” и снова пододвинула листок к Карелле.

— А это еще зачем? — спросил Карелла. — Так ведь, по-моему, называют тех, кто оклеивает стены обоями. Так мы теперь начнем заниматься еще и малярами или штукатурами.

Все с тем же выражением превосходства Тедди снова ткнула пальцем в словарь. Карелла только отмахнулся Тедди снова ткнула пальцем в словарь. Карелла только отмахнулся, но она потянула его за рукав и заставила прочитать: “ОБОЙЩИК” — мастер, специалист по обивке мебели”.

— А почему это “обойщик” и вдруг — специалист по “обивке”, — возмутился Карелла.

— Потому что ты — итальяшка, — ответила ему пальцы Тедди.

— А Уиллис, по-твоему, — тоже итальяшка. Это ведь он так записал.

— Тоже итальяшка. Вы все там итальяшки, — “сказала” знаками Тедди и вновь решительно заняла место у него на коленях. При этом словарь свалился на пол.

— Знаешь, а не проверить ли нам, достаточно ли прочно сработал обивку на нашей кровати обойщик? — сказал он, подымаясь с нею на руках и направляясь в сторону спальни.

Ни один из них не знал, насколько близки они были к истине.

Ноябрь.

Листва уже опала с деревьев.

Он в одиночестве бродил по улицам, и холодный ветер трепал его белокурые волосы на непокрытой голове. Только на территории их участка проживает около девяноста тысяч жителей, в городе их восемь миллионов, и только один из них убил Клер.

— Кто? — этот вопрос и днем и ночью терзал его, не давая покоя.

Он уже и сам давно заметил, что пристально вглядывается в лица всех встречных. Каждый прохожий превратился для него в потенциального убийцу, и он вглядывался в эти лица, тщетно надеясь угадать убийцу по выражению глаз, лица и даже по походке. С особым вниманием он высматривал белых мужчин без шрамов и особых примет, нормального телосложения, не отличающихся низким ростом, носящих темные пальто, серые шляпы и, желательно, темные очки.

Темные очки — в ноябре? вечером?

— Кто? Кто он?..

“Леди, леди, это — я!” — кричали ребятишки тогда у дома Векслеров. Господи, до чего же просто! А тут?..

Не приходится дожидаться, что кто-то появится вдруг из-за угла и скажет: “Леди, леди, это я выпалил из этих револьверов... Это я нанес вам страшные зияющие раны... Это я залил тогда кровью пол книжной лавки... Это я отнял у вас жизнь... Это я уложил вас в могилу...”

Кто?

Он шел и слышал, как его одинокие шаги отдаются громким эхо. Вокруг жил своей жизнью город: вспыхивали неоновые рекламы, наплывал со всех сторон размеренный шум уличного движения, изредка долетал чей-то смех, но слышал он только звук собственных шагов, их холодную гулкую четкость, а иногда, откуда-то со стороны — голос Клер, звонкий и ясный, даже когда слова произносились шепотом. Клер, Клер...

— ...я купила новый бюстгальтер...

— Да?

— Ты сам увидишь, как он мне идет, Берт. Ты меня любишь, Берт?

— Ты же знаешь, что да.

— Тогда скажи мне об этом.

— Сейчас я не могу.

— А потом скажешь?..

Глаза его вдруг наполнились слезами. Он ощутил утрату настолько безвозвратно, настолько окончательно, что ему показалось, что сердце его вот-вот разорвется и он свалится бездыханным прямо на тротуар. Но он только быстро украдкой отер глаза.

И тут ему вдруг припомнилось, что тогда, в их последнем разговоре он так и не сказал ей, что любит ее, и что теперь он уже больше никогда не сможет ей это сказать.

Прежде всего им страшно повезло, что, когда позвонила миссис Векслер, к телефону подошел Стив Карелла. Повезло уже потому, что, если бы трубку снял Берт Клинг, то он, всем сердцем сочувствуя несчастной женщине, не обратил бы должного внимания на то, как она говорит. Везение состояло и в том, что на звонок этот не откликнулся Мейер Мейер, который с раннего детства привык слышать вокруг себя этот акцент и скорее всего просто не заметил бы, что именно в нем таится разгадка. Да, было просто здорово, что к телефону подошел именно Карелла, который накануне до поздней ночи ломал голову над всеми этими “оббивщик”, “обивщик” или “обойщик” и, естественно, готов был тут же ухватиться за любой иной вариант, если он хоть как-то увязывался с делом Клинга. Помогло, кстати, и то, что разговор велся по телефону. Телефонный аппарат как бы проложил границу между двумя разговаривающими. Он ведь так никогда и не видел этой женщины. Он только слышал голос, который доносился к нему по проводам, и ему приходилось старательно вслушиваться в каждый звук.

— Алло, тут говорит миссис Векслер, — сказал этот голос.

— Да, мадам, — ответил Карелла.

— Тут говорит жена Джозефа Векслера, моего мужа, понимаете?

— Ах, да, конечно же, миссис Векслер. Здравствуйте, миссис Векслер. С вами говорит детектив Карелла.

— Здравствуйте, мистер Карел, — сказала она. — Я, мистер Карел, не люблю лезть куда-то со своими делами. Я знаю, что вы заняты.

— Что вы, миссис Векслер, это же в порядке вещей. А что именно вас интересует?

— А что меня может теперь интересовать, мистер Карел? Но, знаете, тут приходил ко мне один ваш детектив. Очень милый молодой человек. Так он у меня взял счета — сказал, что вам их посмотреть надо, а потом забыл прислать. Скажите, мистер Карел, вы уже посмотрели их?

— Ох, простите, пожалуйста, миссис Векслер, — сказал Карелла. — Их ведь уже давно следовало вам вернуть.

— Ничего страшного, — сказала миссис Векслер. — Я бы не позвонила вам, но сегодня мне прислали еще один счет за ту же работу. Вот тут я и вспомнила, что не уплатила за отбивку и покраску крыла.

— Я обязательно прослежу за тем, чтобы вам немедленно прислали эти счета, — сказал Карелла. — Это тут у нас какое-то упущение.

— Большое спасибо. Только, мистер Карел, вы, пожалуйста, посмотрите. Там, понимаете, один счет сразу за две работы — и отбивщику и тому, кто красил. Понимаете, мистер Карел, я всегда сразу плачу по всем счетам, но этот повторный — отбивщику и...

— Как вы сказали? — перебил ее Карелла.

— Извините, что?

— Как вы сказали? Как вы назвали этого человека?

— Мистер Карел, я не понимаю, чего вы хотите.

— Вы только что упомянули о повторном счете на два вида работ. Он кому...

— А, так вы не поняли. Крыло в машине не только поцарапали, но еще и помяли. Так, чтобы выровнять, его должны были отбивать, а потом еще и красить. А потом каждому нужно платить отдельно: за отбивку — отбивщику, а за покраску — маляру. Все правильно. Крыло получилось как новое.

— Миссис Векслер, простите, а вы не знаете, этот отбивщик и маляр — это одно и то же лицо?

— Я знаю? Может, там у них все это и один человек делает, но в счете там две графы — за отбивку — отбивщику...

— Миссис Векслер, а ваш муж... ваш муж тоже так говорил, как вы?

— Как вы сказали?

— Я говорю, ваш муж, он тоже называл так эти работы?

— А как он мог еще их называть? А, вы про акцент? Да, он тоже так говорил. Только, мистер Карел, вы не знаете, какой это был золотой человек, добрый...

— Берт! — заорал вдруг Карелла.

Клинг глянул на него из-за своего стола.

— Собирайся! — сказал Карелла. — До свидания, миссис Векслер, я обязательно позвоню вам позже. — И он грохнул трубку на рычаг.

Клинг тем временем уже пристегивал к поясу кобуру с револьвером.

— В чем дело? — спросил он.

— Похоже, мы его нашли.

Глава 15

На задержание отправились втроем, хотя в данном случае можно было ограничиться и одним человеком.

Прибыв на место, Браун, Карелла и Клинг прежде всего переговорили с Батистой — владельцем гаража-мастерской. Разговор они вели вполголоса в крохотном кабинетике, с обтрепанным вертящимся креслом и столом, больше похожим на верстак. Батиста слушал их с расширенными от изумления глазами, потухшая сигара свисала при этом из уголка его губ. Время от времени он только молча кивал. Глаза его еще больше расширились, когда он увидел, что все трое детективов, как по команде, достали из кобуры револьверы, прежде чем направиться на задний двор. Он уже успел им сказать, что Бадди Мэннерс занят сейчас покраской кузова. Они попросили его оставаться в своем кабинете, пока вся эта заварушка не кончится. В ответ он снова кивнул, вынул наконец давно потухшую сигару изо рта, но так и остался в своем кресле. Выражение крайнего изумления не покидало его лица, а то, что сцены, которые он ранее наблюдал только на экране телевизора, вдруг стали разыгрываться у него в мастерской, казалось, начисто лишило его дара речи.

Мэннерс действительно был занят окраской кузова на заднем дворе. В руке у него был пистолет краскораспылителя, а глаза защищали темные очки. Он направлял из распылителя струю краски, и на борту кузова быстро расширялось черное пятно, сияющее при свете дня. Детективы приближались к нему, держа в руках револьверы, однако Мэннерс только бегло глянул на них, и после секундного замешательства решил спокойно продолжать свою работу. Он, по-видимому, решил делать вид, будто ничего особенного не происходит, будто появление трех громил с револьверами в руках на заднем дворе гаража — самое обычное дело.

Первым заговорил Браун — он уже встречался с Мэннерсом.

— Привет, мистер Мэннерс, — сказал он как ни в чем не бывало.

Мэннерс выключил краскораспылитель, сдвинул очки на лоб и, прищурившись, окинул взглядом подошедших мужчин.

— Привет, привет, — ответил он. — А я сначала и не узнал вас, — он продолжал делать вид, что не замечает целого арсенала в их руках.

— Вы всегда носите темные очки, когда работаете? — все тем же обыденным тоном спросил Браун.

— Не всегда, но частенько.

— А зачем?

— Ну, иногда бывает так, что краска летит во все стороны. А когда бывают мелкие работы, то я обхожусь и без них. Короче, когда объем работ большой — покраска больших площадей, то я обычно надеваю очки. Он усмехнулся. — Вы даже представить себе не можете, от скольких неприятностей это меня избавляет.

— Понятно, — сказал Карелла, тоже очень миролюбивым тоном. — А на улице вы тоже носите темные очки?

— Ношу, конечно, — ответил Мэннерс.

— А в пятницу тринадцатого октября вы тоже были в темных очках? — все тем же тоном спросил Карелла.

— Ну, кто его знает? А когда это было, вы сказали?

— Это было примерно в середине прошлого месяца, — любезно пояснил Карелла.

— Наверное, был в очках, кто может запомнить такое? Ведь в прошлом месяце частенько выпадали солнечные дни, помните? Я вполне мог быть и в очках. — Он помолчал немного. — А что?

— А как по-вашему, зачем мы сюда пришли, мистер Мэннерс?

Мэннерс пожал плечами.

— Не знаю. Угнали машину? Угадал?

— Нет, попробуйте угадать еще раз, мистер Мэннерс, — сказал Браун.

— Ну, тогда я не знаю.

— Мы, мистер Мэннерс, считаем, что вы совершили убийство, — сказал Карелла.

— Что?

— Мы считаем, что вы вошли в книжный магазин на Калвер-авеню вечером три...

И тут Клинг пошел на него. Он проскользнул между Брауном и Кареллой, прервав Кареллу на полуслове, схватил Мэннерса за лацканы куртки и швырнул его спиной на борт окрашиваемого кузова, вложив в это всю свою силу и ярость.

— Выкладывай, — сказал Клинг.

— Что выкладывай? Что выкладывай? Ты сначала...

И Клинг ударил его. Это не была хлесткая пощечина, которая наносится с целью оскорбить или образумить, это не был и честный мужской удар в челюсть кулаком. Клинг нанес удар рукоятью тяжелого служебного револьвера. Он пришелся по лбу Мэннерса прямо над его правой бровью. Рукоять револьвера вспорола кожу, и из открытой раны струёй хлынула кровь, заливая глаза. Трудно сказать, чего ждал от них Мэннерс, но этого уж он никак не ожидал. Лицо его, залитое кровью, побледнело, как у мертвеца. Он тряхнул головой, как бы пытаясь стряхнуть кровь, и уставился на Клинга, который всем телом нависал над ним, занося револьвер для нового удара.

— Выкладывай, — сказал Клинг.

— Я... я не знаю, чего...

Клинг снова ударил. Он быстро занес руку с револьвером и резко опустил ее, короткий и точный удар пришелся в то же самое место. Он походил сейчас на боксера, который нащупал слабое место в обороне противника и теперь обрабатывает его безжалостно и точно. Он еще крепче ухватил одежду под горлом Мэннерса левой рукой, а правую вновь занес для удара.

— Говори.

— Ты, сука поганая... я... — только и успел сказать Мэннерс, как Клинг ударил его в третий раз. На этот раз рукоять револьвера раздробила тому нос, из образовавшейся раны хлынула кровь, заливая искривленный в крике рот, а из всего этого месива неестественно проступали острые осколки совершенно белой кости.

— Говори, — приказал Клинг.

Мэннерс выл от боли. Он старался попеременно, то правой, то левой рукой прикрыть лицо и раздробленный нос, но каждый раз рука натыкалась на удар револьвера Клинга. Клинг завис над ним подобно роботу, страшной, бесчувственной и предельно точной машине, запрограммированной на разрушение.

— Говори.

— Я... я...

— Почему ты это сделал?

— Он... он... О Господи, мой нос... Боже мой, Боже мой, Боже мой... — Боль становилась невыносимой. Он хрипло дышал, пытаясь уклониться от очередного удара. Руки его все время тянулись к лицу, к раздробленному носу, но снова и снова натыкались на удары револьвера Клинга. По лицу его текла кровь, смешанная со слезами, кровь текла из раны на лбу, из разбитого носа. Клинг в который уже раз опустил рукоять револьвера.

— Не надо! — взревел Мэннерс. — Перестань!

И вдруг, как бы прорвав плотину, изо рта Мэннерса потекли слова, торопливые и жалкие, вызванные страхом перед тем, что безжалостный револьвер опустится снова. Слова накладывались одно на другое — жалкие всхлипы перепуганного насмерть животного.

— Приходит... приходит этот жиденок... колер ему не тот... не подходит колер... колер... Это жиденок заявляет... колер не подходит... мне заявляет... Нужно было... нужно было уже тогда... убить... пришлось переделывать всю работу... такой жиденок... приходит и командует... Я сказал ему... я предупреждал... честно предупреждал... нельзя спускать... сам и говорить-то не может по-человечески... ничего... я выследил его... а потом... потом... убил его... убил, убил... убил его там!

И револьвер опустился снова.

Удар пришелся прямо в этот окровавленный рот, выталкивающий из себя из себя все эти мерзости. Рукоять раздробила зубы, а сила удара была такова, что Мэннерс свалился окончательно с недокрашенного кузова, но Клинг, непрерывно работая револьвером, навалился на него.

Не меньше пяти минут ушло у Кареллы с Брауном на то, чтобы оттащить Клинга от Мэннерса. К этому моменту тот уже выглядел полутрупом. И все эти пять минут — Карелла мысленно составлял фальшивый рапорт о том, как преступник сопротивлялся при задержании. Сложность состояла в том, что формулировки этого рапорта должны были хотя бы с отдаленной достоверностью объяснить, как именно сопротивлялся задержанию Мэннерс, чтобы умудриться получить именно такие телесные повреждения.

Рутина, ничего не поделаешь.

Рутинным было и то, что Мэннерса сначала долго лечили в тюремной больнице, прежде чем он предстал перед судом по обвинению в убийстве по четырем пунктам. Двенадцать присяжных признали его виновным по каждому из четырех пунктов, хотя любого из этих пунктов с лихвой хватило бы для того, чтобы отправить обвиняемого на электрический стул.

Рутина...

Давно заведенным порядком декабрьское низкое солнце, прорываясь сквозь забранное решеткой и металлической сеткой окно, бросало мертвенно-светлые блики на вытертый деревянный пол дежурки. Вне этого пространства блуждали тени мужчин в рубашках с закатанными рукавами; декабрь в этом году обещал быть холодным.

Резко прозвенел телефонный звонок.

Это подавал голос простершийся за окном огромный город.

— Восемьдесят седьмой участок полиции. Детектив Карелла у телефона.

Дежурка работала по рутинному, раз и навсегда заведенному порядку. Люди делали свое дело, как бы пребывая вне времени. Они были причастны к древнему ритуалу кровопролития, и он диктовал им правила игры.

Полезные ссылки:

Крупнейшая электронная библиотека Беларуси

Либмонстр - читай и публикуй!

Любовь по-белорусски (знакомства в Минске, Гомеле и других городах РБ)

Поиск по фамилии автора:

А Б В Г Д Е-Ё Ж З И-Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш-Щ Э Ю Я

❤ Новая библиотека