Роберт МАК-КАММОН
ЧИКО
- Все -
дерьмо, - объявил Маркус Саломон после
очередного изрядного
глотка эликсира мудрости.
Он допил пиво
и поставил глухо
звякнувшую
бутылку на ободранный
стол возле своего
кресла. Шум выпугнул
из-под
выступающего края переполненной пепельницы
прятавшегося там таракана,
и
тот бежал в поисках более надежного укрытия. - Матерь
Божья! - возопил
Саломон, поскольку таракан - блестящий, черный экземпляр
добрых два дюйма
длиной - перепрыгнул
на ручку кресла
и заскользил по
ней, неистово
перебирая лапками. Саломон ахнул по таракану пивной
бутылкой, промазал,
таракан пробежал по креслу вниз, очутился на полу и пулей
метнулся к одной
из трещин, которые во множестве тянулись вдоль плинтуса.
У Саломона было
выпирающее "пивное" брюхо и целый каскад
подбородков, однако проворства он
все еще не утратил; во всяком случае, он
оказался шустрее, чем
ожидал
таракан. Выскользнув из кресла, Саломон
грузно протопал по
комнате и
придавил таракана ногой, прежде чем насекомое сумело
втиснуться в щелку.
- Гаденыш! -
негодующе кипел он. -
Ну, сволочь маленькая!
- Он
перенес на ногу всю
свою тяжесть, и раздавшееся хруп
превратило его
презрительную ухмылку в довольную усмешку. - Что, взял я
тебя за жопу, а?
- Он растер таракана по полу, точно это был окурок,
и задрал
ногу, чтоб
полюбоваться итогом кровавой расправы. Таракана
разорвало почти пополам,
брюшко вдавилось в половицы. Единственная лапка слабо
подергивалась. - Вот
тебе, паразит! - сказал Саломон... но не успел он
договорить, как еще один
черный таракан, выскочив
из щели под
плинтусом, побежал мимо
своего
мертвого товарища в противоположном направлении.
Яростно взревев (крик
этот сотряс тонкие стены и грязное стекло в открытом
окошке, выходящем на
пожарную лестницу), Саломон погнался за ним, тяжело
бухая ногами в пол.
Второй таракан оказался проворнее и хитрее первого и попытался
забраться
под вытертый коричневый коврик, лежавший за порогом
гостиной, там, где
начинался ведший в глубь квартиры узкий коридорчик.
Однако Саломон был
опытным
убийцей; дважды он
промахивался, но на
третий раз оглушил
таракана, и тот
сбился с курса.
Четвертый удар башмака
о пол смял
насекомое; от пятого таракан лопнул. Саломон опустил на
таракана все свои
двести тридцать семь фунтов, растирая его по доскам. В
пол снизу застучали
- вероятно, шваброй, - и чей-то голос прокричал:
"Эй, там, наверху! Хватит
шуметь! Весь дом развалите, будь он неладен!"
- Я тебе жопу
развалю, рыло обезьянское! - заорал Саломон,
адресуясь
к миссис Кардинса, старухе, которая жила этажом
ниже. Сразу же
раздался
тонкий, взвинченный до бабьего визга голос мистера
Кардинсы, в котором
звучало плохо скрываемое
бешенство: "Нечего так
разговаривать с моей
женой! Да я к тебе легавых вызову, сволочь!"
- Давай-давай,
вызывай! - прокричал Саломон и притопнул еще разок. -
Может, им захочется потолковать с твоим племянничком про
то, кто же это в
нашем доме всю наркоту продает! Давай, звони! - Это утихомирило
супругов
Кардинса, а Саломон обеими ногами нарочито громко затопал
по полу
у них
над головой. Под его тяжестью половицы пронзительно
заскрипели. Но тут
завелся сосед-пьянчуга Бриджер: "Да заткнитесь
вы там! Дайте
человеку
поспать, чтоб вас черти побрали!"
Саломон
подкрался к стене
и заколотил по
ней. Стояла середина
августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно
бы загустел; лоб
Саломона блестел от пота, а футболка была в мокрых
пятнах.
- Сам туда
катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот
приду, намылю
жопу твою тощую, ты... - Его внимание
привлекло какое-то движение:
по
полу, точно надменный черный лимузин, мчался
таракан. - Сукин
сын! -
взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и
обрушил на него башмак.
Для таракана настал Судный День. Скрипя зубами, Саломон
безжалостно давил.
С подбородков капал пот. Хруп - и Саломон размазал
внутренности насекомого
по полу.
Уловив уголком
глаза еще какое-то движение, он обернулся
- сплошная
стена живота - и посмотрел на того, кого считал тараканом
другой породы.
- А тебе
какого черта надо?
Разумеется,
Чико не ответил. Он на четвереньках
вполз в комнату
и
теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно
большую голову.
- Эй! - сказал
Саломон. - Хочешь поглядеть что-то
занятное? - Он
ухмыльнулся, показав гнилые зубы.
Чико тоже
осклабился. С мясистого смуглого лица глядели разные глаза;
один был глубоко посаженный, темный, а другой -
совершенно белый: мертвый
слепой камушек.
- Взаправду
занятное! Хочешь поглядеть?
- Саломон, продолжая
ухмыляться, утвердительно качнул головой,
и, подражая ему, Чико тоже
ухмыльнулся и кивнул. - Тогда иди сюда. Сюда, сюда. -
Он показал пальцем
на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности,
лежавшие на полу.
Ничего не
подозревающий Чико энергично
пополз к Саломону.
Тот
отступил.
- Вот туточки,
- сказал он и притронулся
к влажно поблескивающей
кашице носком ботинка. - А на
вкус-то чисто конфета!
Ням-ням! Ну-ка,
давай, лизни!
Чико уже был
над желтым мазком.
Он посмотрел на
пятно, потом
единственным темным глазом снизу вверх вопросительно
взглянул на Саломона.
- Ням-ням! -
повторил Саломон и погладил себя по животу.
Чико нагнул
голову и высунул язык.
- Чико!
Высокий,
нервный женский голос остановил Чико, прежде чем он добрался
до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея
под тяжестью головы
незамедлительно
начала напрягаться, отчего
череп склонился несколько
набок.
- Не делай
этого, - сказала женщина Чико и помотала головой. - Нет.
Чико заморгал
здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно
выговорил
нет и отполз от дохлого таракана.
София вся
дрожала. Она сердито сверкала глазами на
Саломона, тонкие
руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.
- Как ты
мог... такое?
Он пожал плечами;
ухмылка стала чуть
менее широкой, точно
рот
Саломона был раной, оставленной очень острым ножом.
- Я просто
шутил с ним, вот и все. Я не позволил бы ему сделать это.
- Иди сюда,
Чико, - позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро
подполз к матери.
Он притулился головой
к ее ноге,
как могла бы
притулиться собака, и София коснулась курчавых черных
волос.
- Больно уж
серьезно ты все воспринимаешь, - сказал Саломон и пинком
отправил
раздавленного таракана в
угол. Ему нравилось
их убивать;
подбирать трупы было делом Софии. -
Заткнись! - проревел
он в стену
Бриджеру - тот все еще кричал, что в этом гнойнике, в
этой чертовой дыре,
ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда нельзя
выспаться. Бриджер умолк,
зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу.
В квартире этажом
ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая,
чтобы потолок рухнул
им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие
и из
открытого
окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий
с ума
рев уличного
движения на Ист-Ривер-драйв; два
голоса, мужской и
женский, громко
переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате,
который район именовал
"парком"; рев пущенного на полную
громкость стереомагнитофона; громкое
хлюпанье и урчание
перегруженного водопровода и
стрекот вентиляторов,
которые в жаре и
духоте были абсолютно
бесполезны. Саломон уселся
в
любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого
свисали пружины. -
Принеси-ка пивка, - велел он.
- Возьми сам.
- Я сказал...
принеси пива. - Он повернул голову и уставился на Софию
глазами, грозившими уничтожить.
София
выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным
лицом, она сжала губы и не двинулась с места;
она походила на
крепкий
тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.
Большие
костяшки пальцев Саломона задвигались.
- Если мне
придется встать с этого кресла, - спокойно сказал он, - ты
крупно пожалеешь.
Жалеть
Софии уже приходилось.
Однажды Саломон отвесил
ей такую
пощечину, что голова у нее три дня гудела,
как колокол Санта-Марии.
В
другой раз он отшвырнул ее к стене
и переломал бы
ей все ребра,
не
пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего
было в тот раз,
когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не
сходил целую неделю. В
нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за
Чико, и всякий
раз,
когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.
Саломон
положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.
София
повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату
от
каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий
холодильник, содержимое
которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки
и
объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки
с пивом, самым
дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в
кресле, полностью
игнорируя
Чико, бездумно ползавшего
по полу туда-назад.
Тараканище
никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это
отродье. Избавить от
жалкого существования, от страданий. Черт, да разве
лучше быть глухим,
немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка
у пацана пустая.
Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может.
Только ползает на
карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот
кабы он мог выйти из
дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат,
может, было бы
другое
дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал
место, жрал и срал.
"Ты, ноль без палочки", - сказал он и посмотрел
на мальчика. Чико, отыскав
свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.
- И чего это
тебе все кажется таким смешным, едрена мать!
- фыркнул
Саломон. - Поработал бы в доках на разгрузке, как я
каждый вечер вкалываю,
- небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!
София принесла
пиво. Он
вырвал бутылку у
нее из рук,
отвинтил
крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал
содержимое.
- Скажи ему,
чтоб перестал, - велел он Софии.
- Что
перестал?
- Ухмыляться.
Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще -
чтоб перестал
глазеть на меня.
- Чико тебе
ничего плохого не делает.
- С души
воротит смотреть на его чертову уродскую
рожу! - закричал
Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное:
мимо ноги Чико
вдоль
треснувшего
плинтуса пробежал таракан.
По носу Саломона
покатилась
бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась
до кончика. -
Печет, - сказал он. -
Не выношу жарынь.
Голова от нее
трещит. - В
последнее время голова у Маркуса Саломона болела
чрезвычайно часто. А все
этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную
лестницу. Черные
волосы Софии, в тридцать
два года уже
пронизанные седыми прядями,
и
отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена
обстановки, не то
он сойдет с ума. Вообще, какого черта он
связался с этой
бабой и ее
дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен:
чтоб было, кому
приносить
пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон
того хотел. Больше
на нее никто
бы не позарился,
а тем, кто
занимался социальным
обеспечением, довольно было бы поставить
примерно одну подпись,
чтобы
упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон
погладил прохладной
бутылкой лоб. Поглядев
в угол, на
Чико, он увидел,
что мальчишка
по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка;
в ней было
что-то такое, что действовало Саломону на нервы.
Позади Чико вверх
по
стене вдруг пробежал здоровенный черный
таракан, и Саломон
взорвался,
словно выдернули чеку. - К чертям собачьим! -
заорал он и запустил в
таракана полупустой пивной бутылкой.
София
завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью
или семью дюймами выше вздутого черепа
Чико (но не
разбилась, только
расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а
таракан метнулся
вверх по стене и
юркнул в щель.
Чико сидел совершенно
неподвижно и
ухмылялся.
- Сдурел! -
закричала София. - Псих ненормальный! - Она опустилась на
колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее худыми
смуглыми руками.
- Пусть перестанет
пялить на меня зенки!
Заставь его! -
Саломон
вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной
злобы - на Чико,
на черных блестящих тараканов, которых, кажется,
приходилось убивать снова
и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум
Ист-Ривер-драйв. -
Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот
те крест!
София ухватила
Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась, но
Софии все-таки удалось
отвернуть лицо Чико
от Саломона. Привалившись
головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный
вздох.
- Пойду
прогуляюсь, - объявил Саломон. Ему было досадно - не потому,
что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво
пропало зря. Он
покинул
комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к
общей уборной.
София
покачивала сына в своих объятиях. "Хватит верещать!" - крикнул
кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене
гулял громовой
рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах:
в одной из
нежилых,
заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам
и торговцам
наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой
полицейской сирены породил
за дверью напротив
панический быстрый топот,
но сирена мало-помалу
затихла, и топот смолк. Как она дошла до жизни
такой, София не
знала.
Нет-нет, решила она, неправда. Она отлично знала -
как. Обычная история:
нищета, оскорбления и жестокие побои от отца - по крайней
мере, мать Софии
называла того человека ее отцом. По ходу сюжета София
в четырнадцать лет
становилась дешевой проституткой, промышлявшей в
испанском Гарлеме; игла,
кокаин, обчищенные карманы туристов на Сорок второй
улице. История из тех,
что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь.
Софии случалось
оказываться и на распутье, когда требовалось принять
решение... но она
неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Тогда она
была молода, ее
тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом Чико,
она, честно говоря,
не
знала: возможно, торговец, который сказал, что он из
Олбани и жена к нему
охладела, возможно, толкач с Тридцать восьмой улицы, тот,
что носил в носу
булавки, а
может быть, один
из множества безликих
клиентов, тенями
проходивших сквозь одурманенное сознание. Но София знала,
что ее грех так
раздул голову младенца еще в утробе и превратил
малыша в бессловесного
страдальца. Грех, а еще то, что как-то
раз ее спустили
с лестницы с
ребенком на руках. Такова жизнь. София боялась
Саломона, но боялась
и
лишиться Чико. Кроме сына,
у нее ничего
не было и
ничего уже не
предвиделось. Пусть Саломон жестокий, бесчувственный и
грубый, зато он не
выкинет их на улицу и не изобьет слишком сильно; уж
больно ему нравится ее
пособие по безработице плюс те деньги, которые она
получает на содержание
ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он
нуждался в ней и она
не желала отдавать
его в холодные,
равнодушные руки государственного
учреждения.
София
прислонилась головой к голове Чико
и прикрыла глаза.
Совсем
молоденькой девочкой она часто мечтала
о ребенке... и в мечтах
дитя
представало безупречным, счастливым, здоровым
мальчуганом, полным любви,
благодати и... да, и чудес. Она пригладила Чико волосы и
почувствовала на
щеке пальцы сына.
София открыла глаза
и посмотрела на
него, на
единственный
темный глаз и
на мертвый, белый.
Пальцы Чико легкими
касаниями путешествовали по ее лицу; София схватила
руку сына и
ласково
придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие. Руки
врача, подумала она.
Целителя. Если бы только... если бы только...
София
посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся
осколок синевы. "Все еще переменится, - зашептала
она на ухо Чико. - Не
всегда будет так, как сейчас. Придет
Иисус, и все
изменится. В одно
мгновенье, когда ты меньше всего ожидаешь. Придет
Он в белых
одеждах,
Чико, и возложит на тебя руки свои. Он возложит руки свои
на нас обоих, и
тогда, о, тогда мы взлетим над этим миром
- высоко, так
высоко... Ты
веришь мне?"
Чико не сводил
с нее здорового глаза, а его ухмылка то появлялась, то
исчезала.
- Ибо обещано,
- прошептала она. - Будет сотворено
все новое. Всяк
будет здрав телом и всяк обретет свободу. И мы с тобой, Чико.
И мы с
тобой.
Открылась и
с глухим хлопком
закрылась входная дверь.
Саломон
спросил:
- О чем
шепчемся? Обо мне?
- Нет, -
сказала она. - Не о тебе.
- Оно бы
лучше. А то как бы я кой-кому не надраил
жопу. - Пустая
угроза, оба это знали. Саломон рыгнул - отрыжка походила
на дробь басового
барабана - и двинулся через комнату. Перед ним по полу
прошмыгнул еще один
таракан. - Едрена мать! Откуда они лезут, сволочи?
- Понятное дело,
в
стенах этих тварей, должно быть, обреталось
видимо-невидимо, но, сколько
Саломон ни убивал, дом кишел ими. Из-под кресла
выскочил второй таракан,
крупнее первого. Саломон взревел, вынес ногу вперед и
притопнул. Таракан с
перебитой спиной завертелся на месте. Ботинок Саломона
опустился вторично,
а когда поднялся, таракан остался лежать, превращенный
в нечто желтое,
слизистое, кашицеобразное. - Свихнешься с этими
тварями! - пожаловался
Саломон. - Куда ни глянешь, сидит новый!
- Потому что
жарко, - объяснила София. - Когда
жарко, они всегда
вылазят.
- Ага. - Он
утер потную шею и коротко глянул
на Чико. Опять
эта
ухмылка. - Что смешного? Ну, придурок! Что, черт побери,
смешного?
- Не
разговаривай с ним так! Он понимает твой тон.
- Черта с два он понимает! - хмыкнул
Саломон. - Там,
где положено
быть мозгам, у него большая дырка!
София встала.
Желудок у нее сводила судорога,
зато лицо оживилось,
глаза блестели.
Бывая рядом с
Чико - касаясь
его - она
неизменно
чувствовала себя такой сильной, такой... полной надежд.
- Чико - мой
сын, - в ее голосе звучала спокойная
сила. - Если
ты
хочешь, чтобы мы ушли, мы уйдем. Только скажи, и мы
уберемся отсюда.
- Да уж.
Рассказывай!
- Нам
уже приходилось жить
на улице. -
Сердце Софии тяжело
колотилось, но слова, вскипая, переливались через край.
- Можно и еще
пожить.
- Ага, готов
поспорить, что люди из соцобеспечения будут в восторге!
- Утрясется, -
сказала София, и сердце у нее в
груди подпрыгнуло;
впервые за очень долгое время она действительно поверила
в это. - Вот
увидишь. Все утрясется.
- Угу. Покажи
мне еще одно чудо, и я сделаю тебя святой. -
Он гулко
захохотал, но смех звучал принужденно. София не
пятилась от него.
Она
стояла, вскинув подбородок и
распрямив спину. Иногда
она становилась
такой, но ненадолго. По полу, чуть ли не под ногой у
Саломона, пробежал
еще один таракан.
Саломон притопнул, но
проворства таракану было
не
занимать.
- Я не шучу, -
сказала София. - Мой сын - человек. Я хочу,
чтобы ты
начал обращаться с ним по-человечески.
- Да-да-да. -
Саломон отмахнулся. Он не любил
говорить с Софией,
когда в ее голосе чувствовалась сила;
он тогда невольно
казался себе
слабым. И вообще, для скандала было слишком жарко. -
Мне надо
собираться
на работу, - сказал он и, начиная стаскивать волглую
футболку, двинулся в
коридор. Мысленно он уже переключился на бесконечные ряды
ящиков, сходящих
с ленты конвейера, и на грохочущие грузовики,
подъезжающие, чтобы увезти
их. Саломон знал, что будет заниматься этим
до конца своих дней. Все
дерьмо, сказал он себе. Даже сама жизнь.
София стояла в
комнате, Чико скорчился
в своем углу.
Ее сердце
по-прежнему сильно билось. Она ожидала удара и
приготовилась принять его.
Возможно, это еще
впереди... или нет?
Она посмотрела на
Чико; лицо
мальчика дышало покоем, голову он склонил
набок, точно слышал
музыку,
которую Софии никогда не услышать. Она поглядела
в окно, на
тучи над
рекой. Немного же в небе синевы. Но, может быть,
завтра... Саломон уходил
на работу. Ему понадобится обед. София вышла в
кухню соорудить ему из
лежащих в холодильнике остатков сэндвич.
Чико еще
немного посидел в углу. Потом уставился на что-то на полу и
пополз туда. Голова все время норовила клюнуть носом пол,
и Чико
пережил
трудный момент, когда ее тяжесть грозила опрокинуть его.
- Горчицу
класть? - крикнула София.
Чико подобрал дохлого таракана, которого
недавно раздавил Саломон. Он
подержал его на ладони, внимательно рассматривая здоровым
глазом. Потом
сжал пальцы и ухмыльнулся.
- Что? -
переспросил Саломон.
Рука Чико
подрагивала - совсем чуть-чуть.
Он раскрыл
ладонь, и таракан, быстро перебирая лапками,
пробежал по
его пальцам, упал на пол и метнулся в щель под плинтусом.
- Горчицу! -
повторила София. - На сэндвич!
Чико подполз к
следующему дохлому таракану. Взял его, зажал в ладони.
Ухмыльнулся, блестя глазами. Таракан протиснулся у
него между пальцев,
стрелой метнулся прочь. Исчез в стене.
- Да, - решил
Саломон. Он подавленно вздохнул. - Все равно.
Сквозь
выходящее на пожарную лестницу окошко с Ист-Ривер-драйв несся
неумолчный шум уличного движения. Во всю мочь
орал стереомагнитофон. В
трубах хлюпало и стонало, стрекотали бесполезные в такую
жару вентиляторы,
и тараканы возвращались в свои щели.