Любовь ЛУКИНА, Евгений ЛУКИН

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ

     За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом,  Николай

Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим

образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно

было двугорбое, но это ладно, бог с ним... Трагические нерыбьи глаза  были

снабжены ресницами, на месте брюшных  плавников  шевелили  полупрозрачными

пальчиками крохотные ручонки, а там, где у  нормального  честного  окунька

располагаются  жабры,  вздрагивали   миниатюрные   нежно-розовые,   вполне

человеческие уши. Правое было варварски разорвано рыболовным крючком - вот

где ужас-то!

     Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.

     В следующий миг ему показалось, что мостки круто  выгнулись  с  явной

целью стряхнуть его в озеро, и Николай  упал  на  доски  плашмя,  едва  не

угодив физиономией в банку с червями.

     Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра.  Раздув

шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические _г_л_а_з_а_, и

Николай как-то вдруг очутился на  берегу  -  без  удочки,  без  тапочек  и

частично без памяти.

     Забыв моргать, он смотрел  на  вздыбленные  перекошенные  мостки,  на

которых  под  невероятным  углом  стояла  и  не  соскальзывала   банка   с

ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище  -  минуту

назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь  неясно  чей,  но  скорее

всего змеиный, позвоночник с леской на кончике хвоста.

     Николай, дрожа, огляделся.

     Розоватая береза качнула  перламутровыми  листьями  на  длинных,  как

нити, стеблях.

     Небо... Небо сменило цвет - над прудом расплывалась кромешная чернота

с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной  глубине

его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.

     Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.

     Мир сошел с ума... Мир?

     "Это я сошел с ума..." - Грозная истина встала перед Николаем во весь

рост - и лишила сознания.

     Снять в июле домик на турбазе "Тишина" считалось среди представителей

культуры  и  искусства  делом  непростым.  Но  художнику  Федору  Сидорову

(коттедж N_9) свойственно было  сверхъестественное  везение,  актеру  ТЮЗа

Григорию Чускому (коттедж N_4) - сокрушительное обаяние, а  поэту  Николаю

Персткову (коттедж N_5) - тонкий расчет и умение вовремя  занять  место  в

очереди.

     Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его  сборнике  "Окоемы"

хорошо отозвалась центральная  критика.  Николай  находился  в  творческом

отпуске: работал над второй книгой стихов "Другорядь", поставленной в план

местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только  и  позволяя

себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.

     Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то  около

шести  раздавался  первый  аккорд  гитары,   и   над   турбазой   "Тишина"

раскатывался рыдающий баритон  Чуского.  А  куплет  спустя  многочисленные

гости Григория совсем уже пропащими голосами  заводили  припев:  "Ай,  нэ,

нэ-нэ..."

     К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа  N_4  и  медленно

удалялось в сторону пристани...

     Беспамятство Николая было недолгим.  Очнувшись,  он  некоторое  время

лежал с закрытыми глазами  и  наслаждался  звуками.  Шелестели  березы.  В

девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник  -  передавали  утреннюю

гимнастику. Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась

птица. Каркнула.

     "Ворона... - с умилением подумал Перстков. - Что же это со мной такое

было?"

     Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза  и

чуть не потерял сознание вторично. На вершине  розоватой  березы  разевала

зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.

     Теперь уже не было никакой надежды - он действительно сошел с ума.  И

полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.

     Книгу стихов "Другорядь" вычеркнут из плана, потому  что  творчеством

умалишенных занимается  совсем  другое  издательство.  На  работе  скажут:

дописался, вот они, стихи, до чего доводят... Тесть... О господи!..

     Перстков медленно поднялся с песка.

     - Не выйдет! - хрипло сказал  он  яркому  подробному  кошмару.  -  Не

полу-чит-ся!

     Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об  этом  не

узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза?  Белая.  Кто

это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!

     Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху  вполне

можно было доверять.

     И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на  минуту  должна

была проснуться жена.

     Два десятка метров пути  доставили  ему  массу  неприятных  ощущений.

Ровная  утоптанная  тропинка  теперь  горбилась,  проваливалась,  шла   по

синусоиде.

     "Это мне кажется, - успокаивал себя Перстков.  -  Для  других  я  иду

прямо".

     Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до  домика.  Синий

деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости.

     Дырки в стене от выпавших сучков - исчезли.  И  черт  бы  с  ними,  с

дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством

следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.

     - Коля! - раздался испуганный крик жены. - Что это такое?

     Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой  лапкой  за  стену,

выбралось кривобокое существо с лиловым  лицом.  Оно  озиралось  и  что-то

боязливо причитало.

     Николай замер. Жена (а  это,  несомненно,  была  жена),  увидев  его,

взвизгнула и опрометью бросилась за угол.

     "Черт возьми! - в смятении подумал Николай. - Что ж у  меня,  на  лбу

написано, что я не в себе?"

     Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком  на  полуопрокинутой,

словно бы криво присевшей кровати.

     - Вера... - сдавленно позвал он.

     Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.

     - Вера... Понимаешь, какое дело... Я... Со мной...

     С  каждым  его  словом  лиловое  лицо  изумленно  приподнималось  над

подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные,

хотя и неодинаковые по размеру глаза.

     - Перстков, ты, что ли?

     Растерявшись, Николай поглядел почему-то на  свои  пятнистые  ладони.

Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд  белых  пуговок.

Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.

     - Господи, ну и рожа! - вырвалось у жены.

     -  На  себя  посмотри!  -  огрызнулся  Николай,  и  существо,  ахнув,

бросилось к висящему между  двух  окон  зеркалу.  Николай  нечаянно  занял

хорошую позицию - ему удалось  одновременно  увидеть  и  лиловое  лицо,  и

малиновое его отражение.

     Резанул душераздирающий высокий вопль, и лиловая  асимметричная  жена

кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что  кидаются  вовсе

не на него, а в дверной проем... Так кто из них двоих сумасшедший?

     На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу -  к  зеркалу.

Что он ожидал там увидеть? Привычное  свое  отражение?  Нет,  конечно.  Но

чтобы такое!..

     Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел  -  безгубый

рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый  дряблый  зоб,  сильно

оттянутый книзу, потому что в  нем  что-то  было  -  судя  по  очертаниям,

половинка кирпича. Господи, ну и рожа!..

     Николай схватился за кирпич и  не  обнаружил  ни  кирпича,  ни  зоба.

Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык... Вот оно что! Значит, осязанию тоже

можно верить. Как и слуху...

     Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой

золотилось и зеленело. Жены видно не было.  Откуда-то  издали  донесся  ее

очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась...

     Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко  спотыкаясь  о

настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев,  прилег  под  ивой,

которая тут же принялась с  ним  заигрывать  -  норовила  обнять  длинными

гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза  -  томные,  загадочные,

восточные.  Реяли  также  среди  них  алые  листья  странной  формы.  Эти,

складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых  чувственных  ртов.

Николай был мгновенно ими испятнан.

     - Ты, дура!.. - заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. - Ты

что делаешь!..

     В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался,  низко  пробормотал:

"А ну, прекратить немедленно!.." - перевернулся, видно, с боку на  бок,  и

над исковерканной турбазой "Тишина"  раскатился  раздольный  баритональный

храп.

     Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу N_4.

     Комната была перекошена, как  от  зубной  боли.  На  койке,  упираясь

огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.

     - Гриша, Гриш!..

     Спящий замычал.

     - Гриша, проснись! - крикнул Николай.

     Человек с двумя профилями спустил ноги на пол  и  сел  на  койке,  не

открывая глаз.

     - Гриша!

     Ведущий актер  ТЮЗа  Григорий  Чуский  разлепил  веки  и  непонимающе

уставился на Персткова.

     - Никола, - хрипловато спросил он, - кто это тебя так?

     Затем глаза его раскрылись шире и обежали  перекошенную  комнату.  Он

посмотрел  на  хлебный  нож,  лезвие  которого  пустило  в  стол  граненые

металлические отростки, на странный предмет, представляющий  собой  помесь

пивной кружки с песочными часами, - и затряс профилями.

     Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало -

в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и  Николай

в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.

     - Н-ни себе чего!.. - выдохнул где-то рядом Чуский. - И это  что  же,

везде так?

     - Везде! - крикнул Николай, отрывая руку с присосками от  ушибленного

лба.

     - Н-ни себе чего!.. - повторил Чуский, озираясь.

     Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела  испуганной.

Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала  изумление  и  даже

любопытство.

     - А как все вышло-то?

     - Рыбу я ловил!  -  закричал  Перстков.  -  Пока  не  клевало  -  все

нормально было! А подсек!..

     Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало  того:  через  каждые  несколько

шагов это  нагромождение  нелепостей  преображалось.  Наклоненный  подобно

шлагбауму шест со скворечником над коттеджем N_8 внезапно  выпрямился,  но

зато  сам  скворечник  превратился  в  розовую  витую  раковину,  насквозь

просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно

прокатилась волна изменений,  перекашивая  небо  и  деревья,  разворачивая

домики, заново искажая перспективу.

     Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста - он почти

не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый

профиль Григория доверия не внушал - это был профиль авантюриста.

     - Ну что ты все суетишься, Никола!  -  скрывая  растерянность,  актер

говорил на пугающих  низах.  -  Ну  странное  что-то  стряслось...  Но  не

смертельное же!..

     По левую руку его золотился штакетник,  местами  переходя  в  узорную

чугунную решетку.

     - Да как же не смертельное! - задохнулся Перстков.  -  А  книга  моя,

"Другорядь", теперь не выйдет - это как? А чего мне стоило пробить  первый

сборник - знаешь?.. Не смертельное... Ты посмотри, что с  миром  делается!

Может, теперь вообще ничего не будет - ни литературы, ни театра!..

     Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.

     - Театр исчезнуть не может, - машинально изрек он, видимо уловив лишь

последние слова Николая. - Театр - вечен.

     - Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!

     - Эва! Огорчил! - всхохотнул внезапно Григорий. - Там не менять - там

ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе...

     И Перстков усомнился: верить ли слуху.

     - Я знаю, почему ты так говоришь! - закричал он. - У тебя с дирекцией

трения! А я?.. А мне?..

     Острая жалость к себе пронзила Персткова,  и  он  замолчал.  Мысль  о

погибшем сборнике терзала его. Ах, "Другорядь", "Другорядь"... "Моих берез

лебяжьи  груди..."  Какие,  к  черту,  лебяжьи!  Где  вы  видели   розовых

лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку -  кто  теперь

станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?!  Сколько  потрачено

времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал  знакомства,  два  года  Верку

охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул... положительная рецензия -

аж от самого Михаила Архангела!..

     Все прахом, все!

     Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже  с

двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные  глаза  на

гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.

     - Эк, сколько вас! - оторопело проговорил актер, останавливаясь.

     - Ну чего ты, пошли... - заныл Перстков. - Ну ее к черту! Она ко всем

пристает...

     - А ничего-о... - вместо ответа молвил Григорий. - А, Никола?

     И он дерзко подмигнул иве.

     - У тебя на роже - два профиля! - с ненавистью процедил Перстков.

     -  Серьезно?  -  Чуский  встревожился  и,  забыв  про  иву,  принялся

ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. - Почему же два? -

возразил он. - Один.

     - Это на ощупь! - проскрежетал Перстков.  -  На  ощупь-то  и  я  тоже

прилично выгляжу!..

     Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень  уж  нехороша  была

внешность поэта.

     - Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он. - Морда у тебя,

конечно...  Особенно  поначалу...  Но  знаешь,  -  поколебавшись,  добавил

Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был...

     Перстков отшатнулся,  но  тут  в  соседнем  домике,  который,  честно

говоря,  и  на  домик-то  не  походил,  забулькал  электроорган  и  кто-то

задушевно, по складам запел:

     ...са-лавь-и жи-вут на све-те

     и-и прасты-ые си-за-ри-и...

     - Это у Федора! - вскричал Чуский.

     Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти  не

искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса,  в  подушке  -

глубокий подробный  оттиск  круглой  сидоровской  физиономии  с  открытыми

глазами.

     На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная  банка,  в  которой

неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.

     - ...Как  пре-кра-аа-сен  этот  ми-ир,  па-сма-три-и...  -  глумилась

банка. Судя по всему, это и был тразистор.

     - Передачи... - со слезами на  глазах  шепнул  Перстков.  -  Передачи

продолжаются... Значит, в городе все по-прежнему...

     - Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил

Григорий.

     - Мы передавали  эстрадные  песни,  -  сообщила  банка  голосом  Вали

Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять,  видно,  что-то  там

внутри расконтачилось...

     Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.

     На картоне был изображен человек с двумя профилями.

     - Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.

     - И портрет тоже... - с тоской проговорил Николай.

     - А что портрет? - не понял Чуский.

     - Портрет, говорю, тоже изменился...

     Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.

     - Да нет, - с досадой бросил он. - Портрет как раз не изменился.

     - Он что, и раньше такой был?

     Они уставились друг на друга.  Затем  Чуский  стремительно  шагнул  к

задрапированной картине в углу и сорвал простынку.

     У  Персткова  вырвался  нечленораздельный  вскрик.  На   холсте   над

распластанным коттеджем N_8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.

     И Николай вспомнил: на городской выставке молодых  художников  -  вот

где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки  домов,  и

лиловые асимметричные лица на портретах... Мир изменился по Сидорову?  Что

за чушь!

     - Не понимаю... - слабо проговорил Чуский. - Да что он, Господь  Бог,

черт его дери?..

     - Записка, Гриша! - закричал Перстков. - Смотри, записка!

     Они осторожно вытянули  из-под  банки  с  фосфоресцирующими  клешнями

белоснежный  обрезок  ватмана,  на  котором  фломастером  было  начертано:

"Гриша! Я на пленэре.  Если  проснешься  и  будешь  меня  искать,  ищи  за

территорией".

     Ниже привольно  раскинулась  иероглифически  сложная  подпись  Федора

Сидорова.

     Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от  воды.

Поэт и актер спрыгнули  на  лиловый  бережок  и  выбрались  за  территорию

турбазы.

     Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся.  Из  обмелевшего  пруда

пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.

     -  Ну  конечно,  Федька,  с-сукин  сын!  -  взревел  актер,  выбросив

массивную длань в сторону озера. - Авангардист доморощенный! Его манера...

- Он еще раз посмотрел на беспомощно  барахтающуюся  рептилию  и  ворчливо

заметил: - А ящерицу он у Босха спер...

     Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало,  кто  там

что у кого  спер  -  Сидоров  у  какого-то  Босха  или  Босх  у  Сидорова.

Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым

шагом,   пейзажи   так   и   листались.   Вскоре   путники   почувствовали

головокружение,  вынуждены  были  замедлить   шаг,   а   затем   и   вовсе

остановиться.

     - Может, вернемся? - сипло спросил Николай. - Заблудимся ведь...

     - Я тебе вернусь! - пригрозил Чуский, темнея на глазах. - Ты  у  меня

заблудишься! Ну-ка!..

     И они пошли напролом. Мир  словно  взбурлил:  линии  прыгали,  краски

вспыхивали  и  меркли,  предметы  гримасничали.  Перстков  не  выдержал  и

зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом  бросил.  Николай

открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

     Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за  мольбертом  стоял

вполне  узнаваемый  Федор  Сидоров.  Хищное  пронзительное  око  художника

стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу

и надбровье. Другое - голубенькое, наивное - было едва намечено и  как  бы

необязательно.

     Поражала также рука, держащая кисть,  -  сухая,  мощная,  похожая  на

крепкий старый корень.

     В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка

увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было  эффектно:  нечто

мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.

     Сидоров вдохновенно переносил на холст  часть  тропинки,  скрупулезно

заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь  рассыпаны

не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит,  но

рабски копирует натуру.

     Актер и поэт подошли, храня  угрожающее  молчание.  Федор  -  весь  в

работе - рассеянно глянул на них.

     - Привет, мужики! Меня ищете?

     - Тебя! - многообещающе пробасил Григорий.

     Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей  по  турбазе.

Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее  синее  око  Федора

отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.

     - Мужики! - обретя дар речи, проговорил художник. - Что это с вами?

     - Он спрашивает! - загремел Григорий, но Федор уже ничего не  слышал.

Незначительный левый глаз его увеличился  до  размеров  правого.  Художник

завороженно  оглядывался:  розовый  березняк,  тысячеокий,  словно  Аргус,

кустарник, черное небо над светлым прудом...

     - Не прикидывайся! - закричал Перстков. - Твоя работа, твоя!

     Рука с кисточкой, взмыв на  уровень  синего  ока,  заслонила  сначала

верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.

     - Ай, как найдено!.. - еле слышно выдохнул  художник.  -  Характер-то

как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!

     - Так?! - страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем  в  кадык.  -

Вот так, да?!

     Он угодил в яремную ямку и закашлялся.

     Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора,  и  тонкое  чутье

художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.

     - Мужики, вы сошли с ума! - вскричал он, прячась за  мольберт.  -  Вы

что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?

     Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков  сипит:  "...плевать

мне, как ты там меня видел!..  Мне  главное,  чтобы  другие  меня  так  не

видели!.."

     Григорий  задумался.  Они  стояли  на  поляне,   подобной   огромному

солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на  них

с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц  похожий  на

ежика.

     Так что был резон в словах Сидорова, был.

     - Хотя... - ошеломленно сказал художник. - Почему, собственно, не под

силу?

     - Ты что сделал с миром, шизофреник? - просипел Перстков, держась  за

горло.

     Синее око Федора мистически вспыхнуло.

     - Мужики, - сказал он. - Есть гипотеза.

     И далее - с трепетом:

     - Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность!

Принято  видеть  мир  таким  и  только  таким.  Принято,   понимаете?   Но

художник...  Художник  все  видит  по-своему!  И  он  влияет  на   людское

восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле...

     Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже  усиленно  подмигивал

Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.

     - ...И вот в один прекрасный  миг,  мужики,  происходит  качественный

скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше  видел  один  лишь

художник!.. Творец!..

     Перстков растерянно оглянулся на Чуского и  оробел.  Григорий  Чуский

стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала  и  трескалась

от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор  Сидоров  своего

друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более  или

менее человеческую окраску.

     - Да вы кто такой будете, Феденька? - бурно дыша,  проговорил  он.  -

Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..

     - А это? - Рука  с  кисточкой,  похожая  на  крепкий  старый  корень,

очертила  широкий  полукруг,  и  Чуский  оцепенел  вторично,  пофрагментно

зеленея и превращаясь в чугун.

     - Да здесь же ничего на месте не стоит! - К Персткову вернулся голос.

- Шаг шагнешь - все другим делается!

     - Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!

     - Неправда!

     - Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!

     - А ну, тихо вы! - дьяконски гаркнул Чуский. - Подумать дайте!..

     Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:

     - Ты полагаешь, это надолго?

     Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.

     - Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам  знаешь,  сколько

существовал...

     В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и  слипшиеся  на

переносице глаза Персткова радостно вытаращились.

     - Гри-ша! - приплясывая, завопил он. - Кому ты  поверил?  На  слух-то

мир - прежний! На ощупь - прежний!..

     Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с  тропинки  на  Федора.

Тот задумался, но лишь на секунду.

     - Не все же сразу, - резонно возразил он. - Сначала,  видимо,  должно

приспособиться зрение...

     Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.

     - ...потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза...

     - Врешь!! - исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед,  и  его

легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в  округлую  скулу

художника.

     Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели.

Линия штакетника распрямилась.

     - У-у-у!.. - с ненавистью взвыл Перстков, опуская  пятку  на  праздно

лежащий посреди тропинки глаз.

     В следующий миг поэт уже прыгал на одной  ножке.  Осязание  говорило,

что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай

вырвал его, хотел отшвырнуть...

     Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай  стремительно

обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие

домики за оградой выстроились по ранжиру,  как  прежде.  Чары  развеялись!

Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?

     Шаг... другой... третий...

     - А-а! - демонски возопил Перстков. - Получил по морде? Ну и  где  он

теперь, твой мир, а?!

     Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался  похож

то на левую, то на правую свою  ипостась.  Сидоров  все  еще  держался  за

скулу.

     - Что? Ушибли, да? - пятясь,  выкрикивал  Перстков.  -  Синяк  будет,

да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты  меня  так  видел?  А  я  тебя  так

вижу!..

     "Да ведь это же я! - холодея, осознал он вдруг. -  Я  ударил,  и  все

кончилось!  Нет-нет,  совпадения  быть  не  может...  Это  мой  удар   все

изменил!.."

     После  таких  мыслей  Перстков  уже  не  имел  права   пятиться.   Он

выпрямился, повернулся  к  ним  спиной  и  твердым  шагом  двинулся  вдоль

штакетника. Но  непривычно  плоская  земля  подворачивалась  под  ноги,  и

Николай дважды споткнулся на ровном месте.

     Тем не менее сквозь ворота под фанерным  щитом  с  надписью  "Турбаза

"Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.

     Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и

попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву,

на серый скворечник над коттеджем N_8,  на  прямые  рейки  штакетника,  и,

право, слеза навертывалась.

     "Гипноз, - сообразил он. - Вот что это такое  было!  Просто  массовый

гипноз.  Этот  проходимец  всех  нас   загипнотизировал...   и   себя   за

компанию..."

     Да, но где гарантия, что все это не повторится?

     "Пусть только попробует! - с отвагой подумал Перстков,  оттолкнувшись

плечом от коттеджа. - Еще раз получит!.."

     Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно

в стихах  на  нечеловеческую  мощь  своих  предков  ("Мой  прадед  ветряки

ворочал, что не под силу пятерым..."), сложения он  был  весьма  хрупкого.

Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то  рычажок

в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром

Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку  молодых

художников. Там, на картоне и холстах,  художник  будет  смирный,  ручной,

никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

     Из-за  штакетника  послышались  голоса,  и  воинственность  Персткова

мгновенно испарилась.

     - Куда он делся? - рычал издали  Григорий.  -  Ива...  Перспектива...

Башку сверну!..

     Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.

     - Ох и дурак ты,  Федька!  -  гневно  гудел  Чуский,  надо  полагать,

целиком теперь  принявший  сторону  Сидорова.  -  Ох  дура-ак!..  Ты  кого

оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!..

     Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у

штакетника, явно намереваясь  перемахнуть  ограду  и  заняться  Перстковым

вплотную.

     Спасение явилось неожиданно в  лице  двух  верхоконных  милиционеров,

осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.

     - Что у вас тут происходит?

     - Пока ничего... - нехотя отозвался Чуский.

     - А кто Перстков?

     Николай навострил уши.

     - Да есть тут один... - Григорий  с  видимым  сожалением  смотрел  на

домик,  за  которым  прятался  поэт,  и  легонько  пошатывал  одной  рукой

штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.

     - Супруга его в опорный  пункт  прибегала,  на  пристань,  -  пояснил

сержант. - Слушайте, ребята, а она как... нормальная?

     - С придурью, - хмуро сказал Григорий. - Что он - что она.

     - Понятно... - Сержант засмеялся. - Турбаза, говорит, заколдована!..

     Второй милиционер присматривался к Федору.

     - А что это у вас вроде синяк?

     - Да на мольберт наткнулся... - ни  на  кого  не  глядя,  расстроенно

отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у

него дрожат руки.

     Судя по диалогу, до пристани Федор "не  достал".  Видимо,  пораженная

зона включала только турбазу и окрестности.

     - С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант. - Так  и

доложим... А то там дамочка эта назад идти боится.

     Нет, к черту эту турбазу, к черту  оставшуюся  неделю...  Вот  только

Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!

     Кстати, об удочке... Он ее бросил на мостках.

     "Надо забрать, - спохватился Перстков. - А то штакетник  до  воды  не

достает, проходи кто угодно по берегу да бери..."

     И Николай торопливо зашагал  по  тропинке  к  пруду,  вновь  и  вновь

упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний,  что  книга

стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него - никакая  не

лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не  за

цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя... что сам  он  -

пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза...

     Николай  остановился.  Ствол  березы  был  слегка  розоват.   Опять?!

Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир  Николая  Персткова:

синие домики, за ними - еще домики, за домиками  -  штакетник...  А  ствол

березы - белый и только белый!  Лебяжий!  Николай  всмотрелся.  На  стволе

по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.

     Перстков перевел взгляд на  суставчатое  удилище,  брошенное  поперек

мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.

     - Чертовщина... - пробормотал поэт, отступая.

     Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!

     Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом  глазел  на  него

всеми сучками и дырками от сучков.

     "Да это зараза какая-то! - в панике подумал Николай. - Так раньше  не

было!.."

     Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал  из  листвы,

подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

     Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце  с  недобрыми  намерениями,

но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах  Персткова  был

ужас.

     Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.

     Из зеркала на него глянуло нечто смешное и  страшноватое.  Он  увидел

торчащий  кадык,  словно  у  него  в  горле  полкирпича  углом   застряло,

растянутый  в  бессмысленной  злобной  гримаске  тонкогубый  рот,   близко

посаженные напряженные глаза. Он увидел  лицо  человека,  способного  ради

благополучия своего - ударить, убить, растоптать...

     Будь ты проклят, Федор Сидоров!