Н. С. Лесков

Язвительный

                     Рассказ чиновника особых поручений


1


     При прежнем губернаторе у  нас  не  позволялось  курить  в  канцелярии.
Старшие  чиновники   обыкновенно   куривали   в   маленькой   комнатке,   за
правительским кабинетом, а младшие -  в  сторожке.  В  этом  курении  у  нас
уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по
особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались
вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из  нас  считал
своею  обязанностью  прийти  покоптить  папиросным  дымом   стены   комнаты,
находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была  для  нас  сборным
местом, в которое  всякий  спешил  поболтать,  посплетничать,  посмеяться  и
посоветоваться.
     Один раз, наработавшись вволю над пересмотром  только  что  оконченного
мною следствия, я вышел прогуляться. День был  прекрасный,  теплый,  с  крыш
падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я  дошел  до
канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора.
В комнате за правительским кабинетом я  застал  двух  помощников  правителя,
полицмейстера и одного из  моих  товарищей,  только  что  возвратившегося  с
следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску  и
сел  на  окно,  ничем  не  прерывая  беседы,  начатой  до   моего   прихода,
Возвратившийся молодой чиновник особых  поручений  с  жаром  рассказывал  об
открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению.  В  рассказе
его собственно не было ничего занимательного, и рассказом  этим  более  всех
был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в  нашей  административной
организации обнаружить зло -  значит  сделать  шаг  к  его  искоренению.  Из
помощников правителя один еще кое-как слушал этот  рассказ,  но  другой  без
церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав  ногами  свою
кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как  бы  собирался
сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"


2


     Среди таких наших занятий растворилась дверь,  соединявшая  комнатку  с
правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:
     - Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к
вашим услугам.
     В двери показался высокий плотный  блондин,  лет  сорока,  в  очках,  с
небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.
     - Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя  нам  введенного  им
господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина  на
управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это  мои  сотрудники
N, X,  Y,  Z,  -  отрекомендовал  нас  правитель  господину  Дену.  Начались
рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.
     Правитель  с  полицмейстером  вышли  в  кабинет,  а  мы  опять   начали
прерванный кейф.
     - - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший
за светского человека.
     - Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего  дня,  -
отвечал г-н Ден.
     - Да; я не то  спросил.  Я  хотел  сказать:  вы  уже  знакомы  с  нашей
губернией?
     - Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя  по
отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и  по  рассказам  моего
доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое,  что  и
Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.
     - Ну, не  совсем,  -  отозвался  один  помощник  правителя  канцелярии,
сливший у нас за политико-эконома.
     - В чем же резче всего  проявляются  особенности  здешней  губернии?  -
отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.
     - Да во многом.
     - О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу
споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой  мною  с
моего приезда в Россию? Я  тех  убеждений,  что  неуклонная  система  всегда
достигает благих целей.
     Политико-эконом не ответил на этот  вопрос  Дену,  потому  что  молодой
чиновник перебил его вопросом;
     - А вы давно в России?
     - Седьмой год, - отвечал Ден.
     - Вы... если не ошибаюсь... иностранец?
     - Я англичанин.
     - И так хорошо говорите по-русски.
     - О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо
дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!
     - Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?
     - Кажется, - улыбаясь, ответил Ден.
     - Имения князя в нашей губернии не цветут.
     - Да, я это слышал.
     - Вам будет много труда.
     - Как везде. Без труда ничего не двинешь.
     - Может быть, побольше, как в другом месте.
     - Ничего-с, Нужна  только  система.  Не  нужно  быть  ни  варваром,  ни
потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно.  Во
всем нужна система.
     -  Где  же  вы   намерены   основать   свою   резиденцию?   -   спросил
политико-эконом.
     - Я думаю, в Рахманах.
     - Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и  готовый
дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего  нет,  -  заметил  молодой
чиновник.
     - У меня на это есть некоторые соображения.
     - Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя.
     - Именно.
     Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"
     Мы пожали опять друг другу руки и расстались,


3


     Село Рахманы находится в соседстве с  Гостомельскими  хуторами,  где  я
увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами  и  селом  всего  расстояния
считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга.  Заезжая
по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно  всегда  заворачивал  на  хутора,
чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на  ее  утлое  хозяйство.  Мать  моя
познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном  и  с  его  женою  и  при  всяком
свидании со мной, все никак не могла  нахвалиться  своими  новыми  соседями.
Особенно она до небес превозносила самого Дена.
     - Вот, - говорила она,  -  настоящий  человек;  умный,  рассудительный,
аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно  ему  издержать,
сколько нужно оставить; одним словом,  видно,  что  это  человек  не  нашего
русского, дурацкого воспитания!
     Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у  них  Ден
вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует",  и  только
слов, что Ден да Ден. Рассказам  же  и  анекдотам  про  Дена  и  конца  нет.
Повествуют, как  все  отменилось  в  княжеских  имениях  с  приезда  Стюарта
Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых  в
нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых  известных
лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз  бывших
в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и  все  идет  так,
что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, -  дока-то  на  наших  мужиков
явился!"
     Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не
приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима,


4


     Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник
звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.
     - Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил  меня  губернатор,  когда  я
вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.
     - Вы живали в К-ом уезде?
     - Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.
     - И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор.
     "Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и  отвечал,  что  я
хорошо знаю почти весь уезд.
     - У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из  Парижа
князь Кулагин, что  послал  он  в  свои  здешние  имения  англичанина  Дена,
человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между  тем
никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в  службу,  а  в
дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести  и  дайте
мне случай поступить по совести же.
     Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери.
Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет.  Спрашиваю  матушку:  "Не
слыхали ли, как живут рахманские мужики?"
     - Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте
Яковлевиче!
     - Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч?
     - В порядке, разумеется, спрашивает.
     - Сечет, может, много?
     - Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого  если  и  секут,
так на сходке, по мирской воле.
     - Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?
     - Что ты начать-то хочешь?
     - Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли?
     - О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула.
     - Да вы чего, матушка, сердитесь-то?
     - Да что ж ты глупости говоришь!
     - Отчего же глупости? Ведь это бывает.
     - Подумай сам: ведь он женатый!
     - Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и  женатому  невесть  что  хуже
холостого снится.
     - Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.
     - Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?
     - Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы  были,  галманы  и  есть.
Баловство да воровство - вот что им нужно.


5


     Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день  в  селе
ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными,  стараясь  между  речами
узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на  Дена,  но  от  всех
один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в  свете  нет.
Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю  себе,
в самом деле врут мужики.
     Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.
     В городе К. я  заехал,  без  всякой  цели,  к  старому  приятелю  моего
покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел  только  обогреться  у  старика
чайком, пока мне приведут почтовых  лошадей,  но  он  ни  за  что  не  хотел
отпустить меня без обеда. "У  меня,  -  говорит,  -  сегодня  младший  сынок
именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то  вот  призову
старуху с невестками и велю кланяться".
     Надо было оставаться.
     - Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников.
     Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.
     - Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? -  спросил
у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым
полотенцем,
     - Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я.
     Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает  как
свои пять пальцев.
     - Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, -  и  рассказал
ему свое поручение.
     Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько  раз
улыбался; а когда я кончил, проговорил только:
     - Это, парень, не пустое дело,
     - А вы знаете Дена?
     - Как, сударь, не знать!
     - Ну, что о нем скажете?
     - Да что ж о нем  сказать?  -  проговорил  старик,  разведя  руками,  -
хороший барин.
     - Хороший?
     - Да как же не хороший!
     - Честный?
     - И покору ему этим нет.
     - Строг уж, что ли, очень?
     - Ничего ни капли не строг он.
     - Что ж это, с чего на него жалуются-то?
     - А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по
нутру мужикам.
     - Да отчего не по нутру-то?
     - Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.
     - Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова.
     - Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче...  А!  да
вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат!  Филат!
- крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли  заведем,  -  прибавил
он, закрыв окно и снова усевшись за столик.
     В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками  и
начал креститься на образа.
     -  Здравствуй,  Филат  Егорыч!  -  сказал  Рукавичников,   дав   мужику
окреститься.
     - Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.
     - Как живешь-можешь?
     - Ась?
     - Как, мол, живешь?
     - А! Да все ела те богу живем.
     - Дома все ли здорово?
     - Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.
     - Всем, значит, довольны?
     - Ась?
     - Всем, мол, довольны?
     - И-и! Чем довольными-то нам быть,
     - Что ж худо?
     - Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.
     - Управитель, что ль, опять?
     - Да, а то кто ж!
     - Аль чем изобидел?
     - Вот завод затеял строить,
     - Ну?
     - Ну и в заработки на Украину не пущает.
     - Никого?
     - Ни одного плотника не пустил.
     - Это нехорошо.
     - Какое ж хорошество! Барину жалились, два  прошения  послали,  да  все
никакой еще лизируции нет.
     - Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников.
     - Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,
     -  Видите,  какой  мошенник  ваш  Ден!  -  сказал,  обратясь  ко   мне,
Рукавичников. Мужик в меня воззрился.
     - А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник
вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.
     - Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и  честнейших
правил...
     - Это точно, - ветрел мужичок.
     - Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить.  Все  какие-то  свои
порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто  слабый  он
человек.
     - Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок.
     - Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он  кого  пальцем?
Что, правду говорю или вру?
     - Это так.
     - Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да
и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое  и  иди  куда
хочешь,
     - Ступай, значит.
     - Что?
     - Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок.
     - Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.
     - Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я.
     - Не пускает-с, не  пускает.  А  вы  вот  извольте  расспросить  Филата
Егоровича:  много  ли  ему  его  сыночек  за  два  года  из  работы  принес.
Расскажи-ка, Филат Егорыч.
     Мужичок молчал.
     - А принес ему, сударь мой, его  сыночек  украинскую  сумку,  а  в  ней
сломанную  аглицкую  рубанку,  а  молодой  хозяйке  с  детками   французский
подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру,  что
ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку.
     - Нет, это было.
     - Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить.  Я
его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего
хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать.  Приходили  к
нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч,  он  не
дал. Зачем он не дал?
     - Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч.
     - Нет, врешь, брат, - знаешь. Он  вам  высчитывал,  что  с  него  чужие
просят  за  постройку;  выкладал,  почем  вам  обходится  месяц   платою   у
подрядчика, и дал вам рублем на человека в  месяц  дороже,  только  чтоб  не
болтались, а дома работали.
     - Это такая говорка точно была.
     - То-то, а не не могим знать. Ну а они вот  теперь  небось  настрочили,
что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни.  Так,
что ль?
     - Не знаю я этого.
     - Да уж это как водится. Вот вам и Филат  Егорыч,  старый  мой  друг  и
приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.
     - А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А
приняли б вы меня?
     - Да с чего ж?
     - И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому
что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на  клин
тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое -  за  виски  его
посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата  Егорыча  сынка,
ну - в больницу его, а потом  покропил  березовым  кропильцем,  да  и  опять
пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?
     - По-нашему так.
     - Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.
     - Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова.
     - А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы
совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.
     Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто
на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно  восхитился,  что  в
его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,


6


     В пятницу на масленице у губернатора  были  званые  блины.  Весь  город
почти собрался. За  столом  дежурный  чиновник  подал  губернатору  конверт.
Губернатор сорвал печать, прочел  бумагу  и  отпустил  дежурного  с  словом:
хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.
     Вставши из-за стола,  губернатор  поговорил  кое  с  кем  из  гостей  и
незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа  и  меня  туда
позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а  правитель  что-то
писал за его письменным столом.
     - Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко  мне.  -  В
Рахманах бунт.
     - Как бунт?
     - Да бот читайте.
     Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им  за  обедом.  Это
было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера  "рахманскйе  мужики
взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы,  а
самого управляющего избили и выгнали вон.
     - Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал
донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание  к  инвалидному
начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и  чтоб
виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и  идти
по горячим следам.
     - Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там  всех
знаю и надеюсь без команды исполнить  ваше  поручение:  команда  мне  только
помешает.
     -  Это  как  знаете,  но  про  всякий  случай  возьмите  предписание  к
инвалидному начальнику.
     Я поклонился и вышел, а  через  четыре  часа  уже  пил  чай  у  к-ского
исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы.  От  города  К.  до
Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было
негде. Управительский дом, контора, людская,  прачечная,  мастерские  -  все
было сожжено вместе с заводом и  мельницами,  и  по  черным  грудам  теплого
пепелища  еще  кое-где  вились  синие  струйки  дыма  от  тлеющих  головней.
Поместились в избе у  старосты  и  послали  за  становым.  Утром  ранехонько
прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика,  Николая  Данилова,
взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге  завода  и  в  возмущении
крестьян к бунту.
     - Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.
     - Поджог был-с.
     - Отчего вы это думаете?
     - Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.
     -  Кого  же  вы  подозреваете  в  поджоге?  Становой  развел  руками  с
выражением полнейшего недоумения.
     - По какому поводу вы арестовали этого мужика?
     - Николая Данилова-то-с?
     - Да.
     - - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и  к  тому  же
ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.
     - И только?
     - Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.
     - Вы допрашивали кого-нибудь?
     - Делал дознание.
     - И ничего не узнали?
     - Ничего пока.
     Вошел староста и остановился у порога.
     - Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.
     - К твоей милости.
     - То-то, почто к моей милости?
     - Мужики собрались.
     - Кто ж тебе приказывал их собирать?
     - Сами собрались; хотят с тобой гуторить.
     - Где ж они?
     - Да вот туточка.
     Староста указал на окно. Против окна стояла  огромная  толпа  крестьян.
Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в  шапках,
у некоторых были палки.
     - Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.
     - Вся отчина, - заметил староста.
     - Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.
     Староста ушел.
     - Не ходите! - сказал мне становой.
     - Отчего?
     - Долго ль до греха.
     - Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если  пришли  недаром,
так и в избе найдут.
     Надел я шубу и вместе с исправником и с  становым  вышел  на  крылечко.
Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но  нехотя,  не
разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
     - Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и
прогудели: "Доброго здоровья!"
     - Накройтесь, ребята; холодно.
     - Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
     - Пожалуйста, покройтесь.
     - Мы и так постоим.
     - Наше дело привычное.
     - Ну так я вам велю накрыться.
     - Велишь, такое дело.
     Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.
     Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
     У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай  Данилов,  с
ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан  веревкой
и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы  темнорусые,
борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо  выражает  какую-то
задавленность, но спокойно и довольно  благообразно,  несмотря  на  разбитую
губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то  на  меня,
то на толпу.
     - Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.
     - Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня  середовой  мужик  из
переднего ряда.
     - Я.
     - Ты чиновник?
     - Чиновник.
     - Губернаторский?
     - Да.
     - Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
     - Извольте. Я вот слушаю.
     - Нет, ты сойди оттолева, с  крыльца-то.  Мы  с  тобой  с  одним  хотим
погуторить.
     Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась,  приняла  меня  в
свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав  меня,  таким  образом,  от
исправника и станового.
     Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
     - Ну о чем будем говорить? - спросил я.
     - Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
     - О чем же хотели говорить?
     - Да вот по этому делу-то.
     Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
     - Зачем вы выгнали управителя?
     - Он сам уехал.
     - Еще бы! как вы его мало что не убили.
     Молчат.
     - Что теперь будет то?
     - Вот то-то мы тебя и потребовали,  чтоб  ты  нам  рассказал:  что  нам
будет?
     - Каторга будет.
     - За управителя-то?
     - Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
     - Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.
     - Да это что, ребята! отпираться теперь нечего,  -  сказал  я.  -  Дела
налицо;  сами  за  себя  говорят.  Будете  запираться,  пойдут  допросы   да
переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли  как
этому делу поумней пособить.
     - Это точно, - буркнули опять несколько голосов.
     - То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
     Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и  другие  дали
мне дорогу.


7


     Начались допросы. Первого  стали  спрашивать  Николая  Данилова.  Перед
допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел,
как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
     - Что, дядя Николай! Экое  дело  вы  над  собой  сделали!  -  сказал  я
арестанту.
     Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
     - Что ж ты за себя скажешь?
     - Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в
голосе.
     - Да говори, брат: как дело было?
     - Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
     - Ну расскажи, что знаешь.
     - Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
     - Ну, что с тобой было?
     - Озорничал надо мной управитель.
     - Как же он озорничал?
     - Да как ему хотелось.
     - Бил, что ль?
     - Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
     - Что ж он над тобой делал?
     - Срамил меня несносно.
     - Как же так срамил он тебя?
     - Он ведь на это документчик у нас.
     - Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, -  сказал
я, махнув рукой.
     Николай подумал, постоял и сказал:
     - Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
     - Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
     - Просился я в работу, - начал Николай Данилов,  -  просился  со  всеми
ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть
было сходить в Черниговскую губернию.
     - Деньги, что ли, остались за кем там?
     - Нет.
     - Что же?
     - Так; другое дело было.
     - Ну!
     - Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю,  да  и
ушел.
     - Куда?
     - Да туда ж, куда сказывал.
     - В Черниговскую губернию?
     - Ну да.
     - Что ж у тебя за дело такое там было?
     - Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
     - Ну что ж дальше было?
     - А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш
город, и, пригнамши, сдали управителю.
     - Без наказания?
     - Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня  сичас  опять  на  работу
приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою  деревню,
в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
     - Что ж он, как привезли тебя к нему?
     - Велел на угле сидеть.
     - Как на угле?
     - А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на  угле,  на  срубе  перед
всем перед миром сложимши руки сидел.  Просил  топора,  что  давайте  рубить
буду. "Нет, говорит, так сиди".
     - Ну, ты и сидел?
     - Я опять ушел.
     - Зачем же?
     - Да я ему молился, говорил: позвольте, стану  работать.  Не  позволил.
"Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли,  говорю,  хотите
наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем  на  смех".  Не
уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел,  да
за деревней меня нагнали.
     - Ну?
     - Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
     - Чем же?
     Мужик законфузился и отвечал:
     - Я этого не могу сказать.
     - Да, а нужно, - говорю, - сказать.
     - На нитку привязал.
     - Как на нитку?
     - Так, - покраснев до ушей,  нараспев  проговорил  Николай  Данилов.  -
Привел к заводу, велел лакею  принести  из  барских  хором  золотое  кресло;
поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку
булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
     Все засмеялись, да  и  нельзя  было  не  смеяться,  глядя  на  рослого,
здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
     - Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся.  У
него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
     - Так целый день вроде воробья и сидел.
     - А вечером пожар сделался?
     - Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
     - А ты как о пожаре узнал?
     - Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
     - А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
     - Дома, спал под сараем.
     Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
     - Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
     - Я этого ведь не знаю ничего.
     - Да ведь, чай, видел, как его  перед  заводом  на  кулаки-то  подняли?
Молчит.
     - Ведь тут уж все были?
     - Все.
     - И все, должно быть, били?
     - Должно, что так.
     - И ты поукладил?
     - Нет, я не бил.
     - Ну, а кто же бил?
     - Все били.
     - А ты никого не заприметил?
     - Никого.
     Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных  сторожей,
десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В  три  дня
показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую
исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все  как  один  человек.
Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он  не
знает; что, может, это и заподлинно поджог, но  что  он  сам  в  поджоге  не
участвовал и подозрения ни  на  кого  не  имеет,  опричь  как  разве  самого
управителя, потому что он был человек язвительный,  даже  мужиков  на  нитку
вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по
доброй воле выехал, так как неприятность ему  была:  кто-то  его  на  пожаре
побил.
     - Кто ж бил-то?
     - Не знаем.
     - А за что?
     - Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял:  даже  на
нитку вроде воробьев стал привязывать.
     Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого
и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин,  43  лет,  женат,  на  исповеди
бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".


8


     Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел  Николая
Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что  на
три дня еду в О-л.  Приехал,  повидался  с  правителем,  и  пошли  вместе  к
губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе.  Я  ему  рассказал  дело  и,
придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил  его,  что  собственно
никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин  захотел  простить  своих
мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы  ни  следствия,  ни
экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы,  а  пошел  бы  старый  порядок  и
тишина.
     Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что  он  походил,
подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму  в  шестьдесят
слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два  дня  пришел
ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию,  с  тем
чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на
него ни за что жаловаться.
     Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю:
     - Ребята! так и так, князь вас прощает. Я просил за вас губернатора,  а
губернатор - князя, и вот от  князя  вам  прощение,  с  тем  чтобы  вы  тоже
выпросили себе  прощение  у  управителя  и  вперед  на  него  не  жаловались
понапрасну.
     Кланяются, благодарят.
     - Ну, как же? Надо вам выбрать ходоков и послать в город к управителю с
повинной.
     - Выберем.
     - Нужно это скоро сделать.
     - Нынче пошлем.
     - Да уж потом не дурачиться.
     - Да мы неш сами рады! Мы ему ничего; только бы его от нас прочь.
     - Как же прочь! Князь разумеет, что вы теперь будете  жить  с  Деном  в
согласии.
     - Это опять его, значит, к нам? - спросили разом несколько голосов.
     - Да, а то что ж я вам говорил?
     - Та-ак-то! Нет; мы на это не согласны.
     - Вы ж сами хотели нынче же послать ходоков просить у него прощения.
     - Да мы прощения попросим, а уж опять его к себе принять не согласны.
     - Так следствие будет.
     - Ну, что будет, то нехай будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться.
     - Что вы врете! Одумайтесь: вас половину поссылают.
     - Нет! нам с ним невозможно. Нам куда его, такого ворога, девать некуда
нам его.
     - Да чем он вам ворог?
     - Как же чего еще не ворог! Мужика на нитку, как  воробья,  привязывал,
да еще не ворог?
     - Да забудьте вы эту дурацкую нитку! Эка штука  большая!  Небось  лучше
бывало  при  самом  князе?  Не  издыхали,  садовые  дорожки  подчищавши;  не
гляживали, как вороные на конюшне стоят?
     - Ну,  дарма.  Он  господин,  его  была  и  воля;  а  уж  этакого,  как
управитель, он все ж не делал. Господи помилуй! -  на  нитку  вроде  воробья
сажать... чего мы над собой, сроду родясь, не видывали.
     - Подумайте, ребята!
     - Что думать! думано уж. С ним до греха еще хуже дождешься.
     - Ну, он уж не будет вас на нитку привязывать. Я вам ручаюсь.
     - Он другое измыслит над нами не хуже этого.
     - Что ему измышлять?
     - Он язвительный человек такой.
     - Полноте, ребята. Надо губернатору ответ дать. Пауза.
     - Что ж! Мы прощенья просить готовы.
     - А управителя примете?
     - Этого нельзя сделать.
     - Да отчего нельзя-то?
     - Он язвительный.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Ничего больше от рахмановских мужиков не добились, и пошло уголовное
дело, по которому трое сослано в  каторжную  работу,  человек  двенадцать  в
арестантские роты, остальные же высечены при земском  суде  и  водворены  на
жительстве.


ПРИМЕЧАНИЯ


     Печатается по изданию: "Рассказы М. Стебницкого (Н.  С.  Лескова)",  т.
II, СПб., 1869. Впервые напечатано в журнале "Якорь", 1863, ээ 12, 13, 14 (с
эпиграфом: "Капля камень долбит. Пословица").
     После смерти автора этот рассказ появился в дополнительном  (XII)  томе
собрания  его  сочинений  (1896).  При   этом   произошло   текстологическое
недоразумение: рассказ напечатан по журналу "Якорь", а между тем в  сборнике
1869 года текст рассказа подвергся авторской переработке, при  которой  были
сняты  некоторые  детали,   придававшие   рассказанному   событию   местный,
этнографический характер. Убран и первоначальный  подзаголовок,  характерный
для  ранних  вещей  Лескова:  "Из  Гостомельских   воспоминаний".   Особенно
существенное изменение сделано в конце; в "Якоре" рассказ кончается словами:
"и пошло уголовное дело". Продолжение фразы ("по  которому  трое  сослано  в
каторжную работу" и т. д. до конца), появившееся в сборнике  1869  года,  не
попало в текст XII тома собрания сочинений (а тем самым -  и  в  последующие
издания). В сборнике 1869 года  этот  рассказ  был  помещен  после  рассказа
"Засуха" (первоначально в журнале "Век", 1862, э 12, под заглавием "Погасшее
дело"), причем они объединены здесь общим заголовком: "За что у нас хаживали
в каторгу. Два рассказа".
     ...с  Гостомельскими  хуторами.  -  Гостомля  -  речка  в  южной  части
Орловской губернии (в Кромском уезде); на этой речке был хутор  Лесковых,  в
котором прошло детство Н. С. Лескова. "Я вырос  в  народе  на  гостомельском
выгоне" - вспоминал он потом.
     Галманы - олухи.