Сэм Льювеллин

Кровавый удар

“Blood Knot” 1991, перевод С. Сорокиной, О. Бараш

Посвящается Фред, Хелен и Патне

Глава 1

Я стоял на палубе на своем обычном месте, зацепившись локтем за бакштаг, и мне приходилось напрягать все мускулы, чтобы не терять равновесия. Старый парусник летел по бушующим волнам с отчаянной скоростью, то взмывая ввысь, то проваливаясь в бездну. С моего места можно было поглядывать через плечо рулевого на зеленый светящийся компас. Стрелка указывала на зюйд-зюйд-вест.

Черные как смоль волосы рулевого Дина были собраны на затылке в хвост, в правом ухе поблескивала серебряная серьга. Дин столько раз ходил в плавание, что считал для себя необязательным все тщательно проверять, я же так и не смог за всю жизнь расстаться с этой привычкой.

И сейчас мой взгляд то и дело придирчиво обшаривал пятьдесят пять футов мокрой палубы из тикового дерева, проверял бушприт и три фока, развевающихся над ним, поднимался вверх, обследуя семьдесят пять футов мачты, спускался вниз по гроту, вантам и ходовому концу, чтобы упереться наконец в люк. Серые волны устья Темзы упорно старались разнести в щепки наш старый парусник.

Сквозь рев ветра и удары волн о борт было еле слышно, как стучат насосы в деревянном брюхе парусника. Непогода преследовала нас с тех пор, как “Лисица” покинула гавань Эймейден*. Деревянный корпус трещал, но оснастка держалась, и насосы работали. Только я уже еле держался, вымотанный непрестанной головной болью и бессонницей.

* Эймейден — аванпорт Амстердама на Северном море.

Вдали сквозь грязно-серую мглу начали прорезываться огни бакенов мыса Лонгсэнд. Рулевой Дин должен выйти победителем, как бы ни швыряли нашу “Лисицу” злые порывы ветра. Мы шли к спасительной песчаной отмели, и она была уже близко. Мы хорошо знали, где находимся. Все-таки утешение.

Но и ночь приближалась.

Ветер налетал с той стороны, где тяжелые тучи нависли над побережьем Эссекса. Темза дотащила до моря свои воды вместе с лондонскими нечистотами. Ветер срывал с гребней волн подозрительно желтую пену. Но, кажется, он стал ослабевать. Еще одно утешение.

Команда “Лисицы” состояла из восьми подростков, отправленных в плавание инспекцией по делам несовершеннолетних, чтобы “прочистить им мозги”. Вряд ли я способен наводить чистоту в чьих-нибудь мозгах, но многочасовая “пляска смерти” на старом паруснике сделала наш экипаж единым целым — меня, моего матроса Пита и эту компанию семнадцатилетних. Теперь до конца маршрута рукой подать, и я могу расслабиться.

Но только не слишком!

Мой взгляд опять перемещался с грязного грота на мачту и на ванты. На “Лисице” ванты сделаны из стальных тросов. Кто бы мог подумать, что один из тросов лопнет в самый неподходящий момент! Но именно так и случилось, когда мы уже отошли на шестьдесят миль от Эймейдена. Настоящая катастрофа! Мачта могла полететь ко всем чертям. Но мой экипаж не струсил, и мы в конце концов изловчились заменить лопнувший нижний вант куском якорной цепи.

А главное — нам не понадобилось возвращаться на ремонт обратно в Эймейден. Мы продолжали свой путь в Чатем. Там соберется множество парусников, что должно было напоминать живописное морское зрелище времен деревянного флота. Экипажи состояли из таких же подростков, как мои. Семь стран договорились отправить в совместное плавание своих деток, нуждающихся в перевоспитании. “Лисицу” там сегодня ждали, и нам не хотелось, чтобы парусная флотилия вышла в море без нас.

Всего две недели назад, когда “Лисица” вышла в плавание, покинув порт Сен-Кэтрин, мой экипаж состоял из бледнолицых и трусоватых подростков с бегающими глазами. Теперь их физиономии обветрились, покрылись загаром, а глаза приучились смотреть прямо и сосредоточенно, стараясь ничего не упустить.

“Лисица” так и врезалась носом в песок. На палубу обрушился грязный поток, и я почувствовал, как холодная струя потекла мне за ворот водонепроницаемого костюма. Рядом ругался и отплевывался Дин. Моталась серьга у него в правом ухе, и мотался хвост на затылке.

Я засмеялся. Слава Богу, все кончилось хорошо. Я смеялся громко, от души.

“Лисица”, пропахав песок и разметав желтую пену, села на одну из отмелей Блэк-Дина. Я спустился в кубрик, чтобы отметить на морской карте это историческое место. Когда я поднялся наверх, уже моросил мелкий, нудный дождь.

...Несколько часов спустя “Лисица” скользила в кромешной тьме мимо причалов узкой горловины Темзы, и моя команда приветствовала радостными криками череду красных буев, обозначающих фарватер реки Медуэй. Я стоял у руля, пропуская мимо ушей воркотню моего матроса Пита. Меня больше интересовало настроение экипажа. Ребята весело обсуждали приключения минувших суток. На торжества мы опоздали, но завтра будет тоже интересный день. Мне казалось, что голоса ребят звучат как-то по-другому, чем две недели назад. Тогда они были хриплыми от курения, теперь мой экипаж орал просоленными глотками. Мы прошли мимо паромной станции Олау, и моим ориентиром стал красный сигнальный огонь на башне электростанции. Было время прилива, вода поднималась. Дождь прекратился. О том, что мы входим в Медуэй, можно было узнать и по запаху. Мерзкая речонка, несущая в своих водах всяческие отбросы. Дно у нее — сплошной ил, потому ночью “Лисица” скользила по реке, как по ледяному черному катку.

— Малость осталось, — пробормотал у меня за спиной знакомый голос.

Я обернулся и увидел Дина, но не мог сразу разглядеть, что у него в руке. Кажется, бутылка. Да, бутылка из-под рома, в которой еще что-то осталось. Дин был старше остальных — ему уже сравнялось двадцать, и он был лондонец, что тоже давало свои преимущества в компании юнцов, не ладивших с законом.

На “Лисице” действовал сухой закон, и по правилам я должен был строго отчитать Дина. Но мы приближались к городу, и там таких, как он, ожидали опасности в тысячу раз большие, чем самый свирепый шторм. Поэтому я просто отобрал у Дина бутылку, вылил остатки рома и вернул ему пустую посудину.

Дин размахнулся, и бутылка полетела за борт в воду. Экипаж, наблюдавший всю эту сцену, развеселился. Я не стал читать им лекцию о бережном отношении к окружающей среде. Река Медэй для этого не самое подходящее место. Подумаешь, еще одна бутылка в придачу ко всему человеческому мусору, устремляющемуся отсюда в море!

Я сказал:

— И чтобы больше никаких бутылок!

— Есть, босс! — ответила одна из девиц.

Вокруг одобрительно захихикали. Мне вовсе не нравилось их веселое настроение. Две недели назад ответом на мое строгое замечание была гробовая тишина.

Экипаж опять разбрелся по палубе. Кто-то выругался, споткнувшись о якорную цепь. Я все больше понимал, что мне нужна передышка.

Чатем встретил нас вереницей грязно-красных огней. В ночном небе виднелись гигантские, похожие на паутину рангоуты парусной флотилии. Я знал, что в Чатем уже пришли русские парусники “Крузенштерн” и “Союз”, а также финские и шведские, французские и испанские корабли. Должен быть даже один китайский. Завтра я увижу всех этих непутевых подростков, отправленных в море на перевоспитание.

Мои ладони воспринимали дружественные токи, идущие от руля “Лисицы”. Руль, отполированный за годы собственными руками, — это все равно как близкий друг. Я чувствовал себя уверенно в хорошо знакомом мне Чатеме, где ночную тишину нарушал только шум редких автомобилей и какой-то странный гул. Я не сразу понял, что это песни, доносящиеся из кают парусников. Какие песни могут петь дети, не видевшие в своей жизни ничего хорошего, фактически выброшенные из общества?

— Смотрите, наши! — сказал Дин. Он очень обрадовался, что увидел “Вильму” раньше, чем я.

“Молодежная компания” зафрахтовала на этот сезон два парусника: мою “Лисицу” и “Вильму”.

— Лучше поздно, чем никогда! — приветствовали нас с борта шхуны, привязанной к огромному бую. Слабый желтый свет освещал ее прямоугольные паруса. Я подвел “Лисицу” к причалу так, чтобы наш парусник встал параллельно “Вильме” и в пятидесяти ярдах от нее. Паруса захлопали и обвисли. Теперь все. Мы на месте.

Я никогда не стремился изображать из себя морского волка, отдающего приказы командирским голосом. Я просто крикнул моим питомцам:

— Пошел!

Я бессчетное число раз проделывал все это. Сейчас загремит цепь, начнет разматываться с железным лязганьем, заскрипят семидесятилетние шпангоуты “Лисицы”, и где-то там, в глубине, якорь плюхнется в черный ил.

Но неожиданно для меня на “Лисице” начало твориться что-то непонятное. После моего “пошел” вместо грохота цепи раздался какой-то тупой удар или скорее шлепок. И только потом зазвенела цепь и якорь плюхнулся в воду, подняв брызги.

— Что там было? — спросил я.

— А было ли что? — ответил Дин вопросом на вопрос.

— Кто на вахте?

— Мэри. — В ответе Дина послышалась неуверенная нотка.

— Пришли ее ко мне.

Прилив закончился, вода уходила медленно и плавно. От якорной цепи поднимались пузырьки. И что-то скреблось там, внизу, о борт “Лисицы”.

— Это лодка, — сказала подошедшая Мэри.

Она не очень твердо стояла на ногах, и от нее разило ромом.

— У тебя еще сколько в запасе бутылок? — спросил я.

— А-а... пустые... — Мэри махнула рукой. Говорила она медленно, как бы с трудом находя слова.

“Спокойно, — сказал я себе, — ни в коем случае не кричать, не требовать покаяний и обещаний”.

Я знал от моих подопечных, что шесть месяцев назад Мэри признавала только героин. Так что и ром для нее — большой прогресс. И вообще глупо поднимать сейчас лишний шум. Я сам заверил “Молодежную компанию”, что “Лисица” — прекрасное место для перевоспитания сбившихся с пути детей. Я заверил компанию, что все будет в порядке.

— Ну, и откуда же она взялась, эта лодка? — спросил я Мэри.

Дин уже держал наготове багор.

— Не знаю, — с запинкой пробормотала Мэри. Ей пришлось ухватиться за трос, чтобы не упасть. Даже в темноте были видны синяки у нее под глазами.

— Куда же ты смотрела? — допытывался я. — А если бы мы опрокинули эту лодку?

— Она дрейфовала, — голос Мэри звучал все более невнятно, — а потом стала тонуть...

Но пора было прекращать педагогический разговор. “Лисицу” относило отливом в сторону от “Вильмы”, якорная цепь натянулась до предела, шеренга береговых огней отдалилась. Я понял, что якорь уже не держит.

— Билл, не зевай! — Это был голос Пита.

Я и сам понимал, что мы попали в дурацкую ситуацию. Только что стояли с обвисшими парусами на своем месте у причала. Теперь наши паруса хлопают и раздуваются от ветра. Сзади из-за кормы на нас надвигаются какие-то незнакомые огни. И вахтенные всей флотилии сейчас с интересом наблюдают за тем, что проделывает наша “Лисица”. Завтра насмешки нам гарантированы.

Мы выплывем против течения. Это уже с нами бывало, подумал я, но придется попыхтеть.

Мои ладони стали скользкими от пота. Я наклонился и повернул выключатель сигнального фонаря. Потом нажал на кнопку стартера. Двигатель взвизгнул и затих. Я снова и снова давил на кнопку. Двигатель не заводился.

— Полетели сцепления? — спросил Дин.

Я молча покачал головой. У двигателя старушки яхты не было коробки передач, винт был напрямую соединен с мотором. Мне приходилось слышать взвизги двигателя и раньше. В последний раз это было, когда я огибал рачью клешню мыса Сен-Мало.

— Винт вышел из строя, — спокойно пояснил я Дину. — Ставьте паруса.

Я понимал, что они устали, но ничего не поделаешь, им придется снова поработать. Я повернул руль, и темный палец бушприта указал на белеющий в ночи длинный корпус “Вильмы”. Иного выхода у меня не было. Будь что будет. Только бы руль меня не подвел. А я чувствовал, что он перестает меня слушаться — что-то ему мешало там, под водой. Я уже был весь мокрый от пота, от холодного, отвратительного пота. У меня на борту дети. Я за них отвечаю!

Я плавал на “Лисице” с юности и отлично знал все ее достоинства и все слабые места. Я любил свой большой и старый парусник, которому уже исполнилось три четверти века. Но сейчас мне не оставалось ничего другого, как врезаться в “Вильму”, стараясь ее не расколотить — и “Лисицу” тоже. Ветер умер. Ни ветра, ни руля. Маневрировать невозможно. Во рту у меня пересохло. В старые времена на кораблях в такие минуты моряки возносили молитвы. Мой экипаж продолжал веселиться. Кто-то предложил всем вылезти и подтолкнуть. Идиотская острота!

Стоявший рядом со мной Пит излучал спокойствие. Я сказал ему:

— Хорошо бы не промазать — угодить точно в “Вильму”.

— И чтобы она устояла, — добавил Пит.

— Она привязана к бую, — сказал я.

— Будем надеяться, что крепко, — заметил Пит.

Рядом послышалось восторженное восклицание Дина:

— Ух ты! Шлюпка по правому борту! Поглядите, какая красивая!

Нам с Питом было не до шлюпки. Впереди неподвижно стояла “Вильма”. Зажав руль между колен, я тянул за грот, пытаясь править против ветра. Бушприт “Лисицы” я старался держать нацеленным между мачтами “Вильмы”. Теперь мы уже совсем близко.

— Спустить паруса! — крикнул я.

Они выполнили свою работу беспрекословно. За две недели на “Лисице” все-таки создалась обстановка взаимопонимания, как выражаются дипломаты.

— А теперь держитесь! — предупредил я.

“Лисица” вплотную приблизилась к “Вильме”. Наш кранец коснулся ее борта, и в этот момент девушка с палубы “Вильмы” ловко перебросила нам трос. Я посоветовал своему экипажу, чтобы они покрепче привязались по борту и по носу.

В общем-то мы легко отделались. Оба парусника не пострадали и могут завтра отправляться в плавание.

Со стороны можно было подумать, что я спятил, занявшись на палубе гимнастическими упражнениями. На самом деле у меня судорогой свело ноги.

Команда “Лисицы” убирала паруса. На палубе “Вильмы” появились двое взрослых. Высокий, широкоплечий, чисто выбритый мужчина в поношенном костюме яхт-клуба “Гернси” и маленький — в сером костюме и черных ботинках.

— Что случилось? — спросил высокий.

Я рассказал.

— О Боже! — произнес он сочувственно.

Цена его сочувствия была мне известна. Отто Кэмпбелл долго служил в САС*. Мало кто мог сравниться с капитаном “Вильмы” в упрямстве и хитрости.

* SAS — от англ. Special Air Service.

— Все в порядке. Не волнуйся. Мы привязаны к бую, — сообщил он мне, внимательно разглядывая мою команду, словно у него были причины сомневаться, все ли целы. После совместной стоянки в Амстердаме он наверняка помнил в лицо многих моих ребят, если не всех. Позади меня кто-то громко икнул. Он ухмыльнулся и бросил:

— Привет, Мэри!

— Привет.

Лучше бы она не открывала рта. Запах рома поплыл с “Лисицы” на “Вильму”. Отто покрутил носом:

— Хорошо погуляли?

— Нормально, — пробормотала Мэри.

Человек в черных ботинках не проявил к нам никакого интереса.

— Мы с Биллом старые друзья, — сказал ему Отто. — А это, Билл, инспектор Робертсон из полицейского отделения Медуэя. Не удивляйся. Дело в том, что у нас на борту министр.

— Министр?

Мэри позади меня громко икала.

— Невилл Глейзбрук нанес нам официальный визит. — В его голосе слышалась ирония. “Молодежная компания” целиком и полностью зависела от Невилла Глейзбрука, а главное — от его финансовой поддержки. Но, в конце концов, что мне за дело до его денег?! Я просто управляю кораблем и не собираюсь ни перед кем лебезить.

— Твой брат тоже был здесь. Думал дождаться, но ему пришлось уехать — срочные дела, — продолжал Отто.

Невилл Глейзбрук был министром транспорта, а до этого — министром обороны. Возможно, тогда у него появились нежные чувства к морскому флоту. Но больше всего ему нравились дорогие яхты. Дочь Невилла Глейзбрука была замужем за моим братом Кристофером, к которому я не питал никаких братских чувств. Хорошо, что он уехал, не дождавшись меня. Я старался встречаться с Кристофером как можно реже еще и потому, что он был совладельцем “Лисицы”.

Я спросил Отто:

— Завтра выходим? Никаких перемен? — Мне хотелось поскорее закончить разговор.

Отто кивнул.

— Спокойной ночи, Отто, — сказал я.

И в этот самый момент Мэри согнулась пополам, отвратительно хрюкнула, и ее вывернуло прямо на палубу. Только этого нам не хватало — облеванной палубы и омерзительного запаха, как на задворках самой грязной пивной!

Отто сделал вид, что ничего не заметил, повернулся и ушел.

Полицейский остался наверху и равнодушно глядел на все это безобразие.

Двое из команды унесли Мэри в каюту. Палубу окатили водой. Команда продолжала уборку, искоса поглядывая на меня. Они знали, как я люблю “Лисицу”. Что это для меня не просто старый парусник — это моя единственная любовь и смысл моего существования.

Укладывая трос в бухту*, я перебирал в памяти весь наш сегодняшний путь. Давно я не чувствовал себя так отвратительно. Если один из членов вверенного вам экипажа извергает из себя пинту рома чуть ли не в ботинки полицейского, который охраняет министра, у капитана есть причины для беспокойства, даже если он состоит в родстве с этим министром.

* Бухта — здесь: трос (снасть), уложенный кругами или восьмеркой.

Наконец мы закончили уборку и подготовку к завтрашнему плаванию. Ребята разбрелись по каютам. Я тоже отправился к себе.

Мое обиталище состояло из двух кают на корме. Одна из них — кают-компания, обитая французскими панелями, где стоял приспособленный к качке стол; в другой имелась большая односпальная койка, установленная первым владельцем “Лисицы”. Он купил парусник в 1922 году на деньги, которые сколотил после битвы на Сомме, снабжая Британскую армию маргарином.

Я шел к себе мимо кают, в которых располагался экипаж. Девушки — в ближней от меня каюте, юноши — в дальней. Они все так вымотались, что уснут без разговоров.

Мой матрос Пит уже залег на свою верхнюю полку. Он родился и вырос в Пултни. Ужасный брюзга и потрясающий мастер. Я не встречал другого такого знатока английских деревянных кораблей. Пит любил “Лисицу” больше, чем свою жену. Во всяком случае, мне так казалось. Внутренности старого, изготовленного из дуба парусника были не раз перебраны его руками буквально по косточкам. Я вошел в свою каюту и лег не раздеваясь прямо на покрывало. Неужели опять меня ждет бессонница? Или муторный сон, в котором я увижу сызнова все перипетии минувшего дня. С этими мыслями я и заснул как убитый.

...Красное солнце поднималось над мачтами и освещало гранитные пристани Чатема. В порту теснились большие корабли, фрегаты и бригантины. Мелочь вроде нашей размещалась привольно на речной глади.

Я выпил чашку кофе, отнес другую вахтенному и прошелся по палубе, засунув руки в карманы своего водонепроницаемого костюма.

Неподалеку от “Лисицы” опять сновала шлюпка с одного из парусников. На ее борту черной краской было выведено название корабля. Но что-то у меня случилось с глазами. Я никак не мог разобрать буквы. Наконец я сообразил, что название написано кириллицей, и прочел: “Союз”.

Ага, вот оно в чем дело! Мне говорили, что Мэри подружилась с каким-то парнем, плавающим на “Союзе”.

— Красивый кораблик! — изрек Пит.

Как всегда, он был в рубашке, джинсах и босиком, хотя утро выдалось холодное. Питу не привыкать к сырому дереву под ногами и ледяным штормовым ударам.

— Передай Мэри, что она может уйти после завтрака, — сказал я Питу.

Вскоре на палубе появилась сама Мэри. Что ж, у парня с “Союза” неплохой вкус. Выспавшаяся и умытая, Мэри выглядела настоящей красавицей — тоненькая, стройная, с черными волосами и ирландскими голубыми глазами. Ее лицо две недели назад поражало мертвенной бледностью. Сейчас щеки Мэри порозовели. Если бы еще не синие круги под глазами...

Я сказал ей про шлюпку с “Союза” и занялся своим делом.

У меня не было желания нырять в Медуэй. Для начала надо попытаться срезать дрянь, намотавшуюся на винт, острым кухонным ножом, привязанным к багру. Я взялся за эту операцию с серьезностью хирурга.

Трудно было придумать более бессмысленное занятие! Со злости я метнул свой багор, как гарпун, в щель между “Виксеном” и “Вильмой”. Несколько зевак с борта “Вильмы” весело наблюдали за мной. Один из них попытался сострить насчет ловли акул.

— Загарпунил? — спросил он меня с дурацким смешком.

Я с трудом извлек багор из воды. За что же он там зацепился? Я бросил багор на палубу и увидел на лезвии кухонного ножа волокна синего цвета.

— Кого загарпунил? Штаны? — продолжал упражняться в остроумии тощий белобрысый парень с “Вильмы”.

Комок подкатил у меня к горлу. Как бы я хотел, чтобы эти зеваки наконец заткнулись! Чтобы убрались ко всем чертям! Голова раскалывалась. Я пошел в каюту за лекарством. Главное — ни о чем сейчас не думать. Отключиться. Так я поступал всегда в мою бытность журналистом, пока не сделался капитаном парусника.

Я не хотел ни на кого переваливать эту грязную работу. Даже на Пита. Я заставил себя окунуться в ледяную вонючую воду и начал спускаться по веревочной лестнице.

Я знал корпус “Лисицы”, как свою каюту. Мне удалось довольно быстро нащупать ногой винт. На нем болтался мешок с чем-то твердым. Мешок был прижат к корпусу лопастью винта.

С “Лисицы” ко мне свешивались головы, среди них была и голова Пита. Я спокойно сказал:

— Прогони всех и отключи декомпрессоры.

Декомпрессоры уменьшали давление на цилиндры двигателя, позволяя винту свободно вращаться. Я слышал, как Пит что-то крикнул. Головы исчезли. Я толкнул ногой мешок. Лопасть винта сдвинулась, и мешок высвободился. Он скользнул по моей ноге и начал медленно всплывать. Я присмотрелся.

Это был не мешок, а скорее большая сумка цвета морской волны.

Над моей головой гудели взволнованные голоса. Кто-то сострил про мешок картошки, но оборвал фразу, не закончив, потому что эта штука вдруг перевернулась. Я разглядел ряд серебристых кнопок, пуговицы.

Вода пузырилась, предмет, похожий на сумку, поднимался. Я потянулся схватить его и замер, похолодев от ужаса. Потом мне говорили, что я жутко закричал.

Я увидел серо-белое лицо.

Лицо утопленника. Длинные бесцветные волосы прилипли к черепу. Глаза открыты — тусклые стеклянные глаза. Они смотрели на меня, на полоску неба, на корабельные снасти. Но эти глаза ничего не видели — они были мертвы.

Глава 2

Я не помню, как поднялся на палубу. Вокруг мелькали лица с открытыми ртами, но я ничего не слышал. Сердце бешено колотилось, меня всего трясло, и эту нервную дрожь я никак не мог унять.

Я посмотрел на растерянных, испуганных ребят, столпившихся на палубе, и начал осознавать, что рядом со мной дети, за которых я несу ответственность. Меня перестало трясти. Как будто со стороны, я слышал свой голос, отдающий приказы. Я снова спустился по веревочной лестнице, чтобы привязать к страшной находке строп. С его помощью мы подняли тело на палубу. Пит склонился над телом и покачал головой. Потом Дин принес одеяло, и мы накрыли утопленника.

Двигатель работал нормально. Мы обогнули “Вильму” и причалили к пристани. По радиотелефону я связался с полицией. Нужно было позвонить еще кое-кому, но меня вновь охватила нервная дрожь, и я никак не мог попасть пальцем в нужные кнопки.

Я видел мертвых и раньше, я бы даже сказал — слишком много: в Бейруте, в Камбодже и в других “горячих точках”, куда меня посылали делать репортажи. Я, журналист Тиррелл, был во всех этих местах, чтобы запоминать и записывать, а потом рассказывать людям. Но на этот раз все было по-другому. На этот раз не надо было ни записывать, ни рассказывать. Все было гораздо сложнее. На палубе “Лисицы” лежал труп, и я оказывался замешанным в какую-то грязную историю.

Я велел ребятам свернуть паруса: надо было чем-то их занять. На пристани появился Отто Кэмпбелл. Он выглядел очень испуганным.

— Что у вас случилось? — крикнул Отто.

Я пожал плечами. Я знал, что его не волнует судьба несчастного, оказавшегося под винтом “Лисицы”, и не заботят мои неизбежные неприятности. Отто испугался, что по вине Билла Тиррелла может разразиться колоссальный скандал. Затеянное “Молодежной компанией” перевоспитание подростков проходило под покровительством важных персон, а те не любят попадать в скандальные истории.

Я молчал. Сейчас все эти важные персоны не слишком интересовали меня. Красное одеяло, которым был накрыт утопленник, сделалось невыносимо ярким под лучами утреннего солнца. Я думал о парне, который лежал под одеялом. А также о Мэри, напившейся на посту. Она первая увидела лодку, и, по ее словам, лодка дрейфовала. Но сколько времени? Если тело оказалось в воде до того, как начался отлив, его должно было непременно унести. Возможно, Мэри чего-то недоговаривала.

Теперь множество людей захотят узнать, что на самом деле видела Мэри.

Отто подошел к трупу, склонился над ним и приподнял одеяло.

— Судя по одежде, это русский.

Кэмпбелл был специалистом в вещах такого рода. В тот момент мне была совершенно безразлична национальность несчастного. Только позже это обрело огромное значение.

Небо затянулось тучами, начал накрапывать дождь. Наконец на набережную въехали две полицейские машины и остановились напротив “Лисицы”. Вскоре на наш борт поднялся старший инспектор Роберт-сон в сопровождении двух помощников и фотографа.

Робертсон равнодушно осмотрел утопленника и сделал знак фотографу. Тот щелкнул несколько раз своей камерой, и одна из полицейских машин увезла тело несчастного, подняв колесами брызги грязной воды. Холод и нервное потрясение окончательно доконали меня, зубы мои выстукивали дробь.

Когда я кончил рассказывать Робертсону о том, как был обнаружен труп, инспектор спросил:

— Кто из членов экипажа вчера был пьян?

Этот мрачный полицейский задавал крайне неприятные вопросы.

— Что вы имеете в виду? — Я охотно бы уклонился от ответа.

— Та девушка, которой вчера стало плохо на палубе. Ее рвало. Сколько ей лет?

— Семнадцать.

— У вас на корабле разрешены спиртные напитки?

— Некоторые проносят... Если им удается.

Глаза Робертсона уже отыскали Мэри. Она не уехала на “Союз” и теперь сидела на палубе, подтянув колени к подбородку. Лицо ее было смертельно бледным. Инспектор перевел взгляд на темную воду за бортом и распорядился:

— Никуда не уходите. Я пришлю своего помощника снять ваши показания.

Я с тоской смотрел, как старший инспектор Робертсон неторопливо поднимался по ступенькам причала, маленький, в длинном черном плаще. На душе у меня было муторно.

Двое дежурных приступили к уборке. Эту работу ребята не любили, и обычно она сопровождалась нытьем и протестами. Сегодня дежурные работали под дождем в полном молчании.

Я прекрасно понимал, что есть множество вещей, в которых мой юный экипаж разбирается куда лучше, чем я, объездивший полмира. Я знал об этом с самого начала, когда давал свое согласие участвовать в затее “Молодежной компании”. Неплохая идея — увести испорченных подростков с улиц, отправить их туда, где будет трудно, где придется много работать, и таким образом заставить по-другому взглянуть на себя и на жизнь. “Морская терапия” действительно давала положительные результаты. Ребята, случайно собранные на “Лисице”, стали сплоченной командой. Но они попали сюда из тюрем, из центров по реабилитации подростков-наркоманов, из детских приютов. Такую команду легко вывести из равновесия.

Визитом Робертсона неприятности сегодняшнего дня не закончились. Спустя минут десять после его ухода на причале появился элегантный господин в синем морском кителе с золотыми пуговицами. Стрелки его брюк выглядели безукоризненно. Черные жесткие волосы тщательно уложены, подбородок идеально выбрит. Стоя на причале, он внимательно оглядывал “Лисицу” от носа до кормы, и его подбородок торчал, как таран боевого корабля. Потом элегантный господин обнаружил на палубе меня и произнес приторно-сладким голосом:

— Билл, спустите, пожалуйста, веревочную лестницу.

Он полез вверх с резвостью обезьяны, демонстрируя моряцкую выучку. Дикки Уилсон дослужился до звания контр-адмирала. Теперь он был президентом “Молодежной компании”. Его компания владела двумя кораблями: “Вильмой” и “Ксерксом”. “Лисицу” компания фрахтовала уже три года на очень выгодных для нее условиях. Дикки Уилсону нравился мой парусник, потому что он любил все старое, элегантное и аристократическое. По той же причине он не любил меня.

Дикки решительно провел меня в кают-компанию моего собственного корабля.

— Садитесь, — сказал он, указывая мне на кресло.

Мы сели. Он посмотрел на меня исподлобья. Глаза у него были как сапфиры — и по цвету, и по тяжести взгляда.

— Знаете, кого вы выловили?

Я ответил:

— Русского.

— С “Союза”! — Голос Дикки был веселым, глаза — нет. — Только что я разговаривал с капитаном. Этого парня в последний раз видели, когда он садился в лодку в полном здравии. — Он помолчал, давая мне возможность переварить сказанное. Я переварил.

— Мой вахтенный видел лодку. Мы чуть не столкнулись с ней.

— Кто был на вахте?

— Мэри Кларк.

Он черкнул что-то в своей маленькой записной книжке.

— Та самая Мэри, которую вытошнило при полицейском? Я слышал, она была пьяна? — Сапфировые глаза сделались узкими и злыми. Он продолжал: — Я не спрашиваю вас, как ей удалось нализаться. Я только прошу вас впредь относиться очень ответственно к каждому сказанному вами слову.

Изящная фраза Дикки означала, что из этого грязного дела мне следует выпутаться так, чтобы не замешать в него ни министра, ни “Молодежную компанию”, ни прочих влиятельных спонсоров мероприятия. И конечно, чтобы не пострадало доброе имя Дикки Уилсона.

Я принял во внимание его совет.

— Мэри считает, что с лодкой все было в порядке. Я верю ей. Я напишу вам рапорт.

Он насторожился.

— Значит, по-вашему, русский утонул где-то в другом месте, и его тело принесло течением под ваш винт?

— Да.

Он открыл рот, чтобы сказать мне что-то важное, дать мне еще один полезный совет, но, поскольку его компания всего лишь фрахтовала “Лисицу”, Дикки закрыл рот и, немного помолчав, произнес:

— Я прочитаю ваш рапорт с большим интересом.

Экипаж “Лисицы” собрался на палубе. Дикки пожимал ребятам руки и всматривался в лица. Капли дождя темными пятнами расплылись по его безупречному кителю. Наконец он спросил:

— Кто из вас Мэри?

Несчастное лицо Мэри сделалось еще несчастней. Дикки коснулся ее плеча:

— Поговорим наедине.

Ну уж нет! — подумал я и направился вслед за ними в кают-компанию. Но тут передо мной возник Джонни Роуз, нервный, похожий на мышонка мальчишка, любивший в прошлом кататься на чужих машинах.

— А ваш Дин... — торопливо заговорил Джонни.

— Потом, потом, — отмахнулся я. Ни в коем случае я не должен был допустить, чтобы Дикки допрашивал Мэри. Чтобы он ее шантажировал.

— Дин смылся, — выдохнул Джонни.

Я замер, уставившись на него. Дин мне понравился с первой минуты нашего знакомства. И я в нем не ошибся. За три года он стал не просто хорошим моряком, он стал настоящим лидером команды. Я знал, что Дин мог быть и грубым, и нечестным. Но только с теми, кто, как он считал, заслуживает этого. За время плавания на “Лисице” Дин стал почти моим другом.

— Значит, вы видели лодку... — донесся снизу голос Дикки.

Я поспешил на выручку Мэри. Она сидела на стуле, нервно поправляя грязными руками свои давно не мытые черные волосы. Характерным движением она отводила длинные лохмы со лба и заправляла за уши. Дикки стоял, опершись о стол, и его лицо было красным, как у повара.

Кают-компания “Лисицы” — очень высокая по современным меркам. Примерно шесть футов от пола до потолка. Остановившись на лестнице, я изрядно возвышался над Дикки.

— Можешь идти, Мэри, — сказал я. — Поговорим позже.

Она моментально исчезла. Дикки стиснул зубы и посмотрел на меня взглядом, который мог бы свалить дерево. Потом он четко и раздельно произнес:

— На сегодня назначена пресс-конференция. Мы оба должны там присутствовать. Придется немного помучиться. Будем надеяться, что журналисты проявят понимание... Все-таки дети...

Я молча кивнул.

Дин не любил полицейских куда сильнее, чем полицейские не любили его. Древний рефлекс джунглей подтолкнул его к бегству. Я-то думал, что прежние привычки Дина навсегда ушли в прошлое. Переоценил степень своего влияния.

Я вздохнул и поскреб щетину на подбородке. У меня большой подбородок и большое лицо, под стать всему остальному. В моей прошлой профессии было чертовски неудобно и даже опасно иметь большой рост. Во всех тех местах, куда забрасывал меня журналистский долг, убивали, не разбирая, кто есть кто. На лбу у меня сохранился шрам от камня, попавшего в меня во время разгона уличной демонстрации в секторе Газа, а моему носу не удалось избежать удара о шершавый бетон во время столкновений с полицией в Кейптауне. Однако бриться все равно надо. И побыстрее. Дикки меня ждет.

Я соскребал черную щетину, стараясь обойтись без порезов. Конечно, лучше бриться после ванны. Но “Лисица” вообще мало подходит для тех, кто следит за своей внешностью. Здесь торжествуют мои привычки. Наконец я повязал галстук и принялся обследовать куртку. К моему огорчению, куртка весьма нуждалась в чистке. В Амстердаме я грузил вместе с командой пыльные мешки с картошкой. Пришлось надеть кожаный пиджак. К нему вполне подходят джинсы и тяжелые рыбацкие ботинки, которые помогают мне увереннее ступать по палубе “Лисицы”.

Дикки осмотрел меня, как суровый офицер осматривает нерадивого солдата, но от замечаний воздержался. Мы спустились по мокрому трапу и, шлепая по грязи, направились к низкому деревянному зданию неподалеку от набережной. В зале, где нам предстояло встретиться с журналистами, стояло примерно сорок стульев. Над сценой возвышался флаг “Молодежной компании”: прямоугольник голубого цвета и на нем — корабль, стремительно рассекающий волны.

В зале было уже накурено и пахло сохнущими на стульях плащами. Около двух десятков леди и джентльменов от прессы держали наготове диктофоны и блокноты.

Большую часть своей жизни я провел среди вот этих людей, что сидели в зале, и, может быть, сейчас впервые по-настоящему понял, как неприятно отвечать на бесцеремонные вопросы. Возможно, никто из них еще не слышал о смерти русского. Они явились на пресс-конференцию, посвященную славным делам “Молодежной компании”. Но, как только им станет известно об утопленнике, они всей стаей набросятся на сенсацию. Наверное, Дин перед бегством чувствовал себя так же, как я при встрече с бывшими коллегами.

Спокойно, Тиррелл, уговаривал я себя. Дикки все устроит, и мы уплывем в море от множества вопросов, которые начнут сыпаться с газетных страниц.

Дикки занял место на сцене, усевшись за стол, накрытый скатертью. Рядом сел его пресс-секретарь. Мое место тоже там, а не в зале. На минуту меня охватил прилив тоски по перу и бумаге, по историям, которые приходят и уходят, задевая меня, но не слишком близко. Однако пора уже было не тосковать, а держать ушки на макушке — рядом со мной Дикки заговорил в знакомой мне ласково-фальшивой манере.

— Каждый год “Молодежная компания” набирает семьдесят пять молодых людей... оступившихся в жизни молодых людей... И показывает им море вблизи... — Дикки улыбнулся белозубой улыбкой. — Наши подопечные учатся морскому делу. Как говорили в старину, учатся ремеслу мореходов. Но главное — они учатся контактировать друг с другом. Источником большой гордости для нас является тот факт, что девяносто восемь процентов подростков, побывавших в плавании, впоследствии не нуждаются в надзоре полиции. — Опять улыбка и брошенный на меня взгляд ледяных глаз. — Сейчас наш очередной летний круиз уже вступает в завершающую стадию. Следующая наша стоянка — на Балтике. Примерно через четыре недели. Пожалуйста, пишите о нас побольше — мы в этом очень нуждаемся. Ваши статьи приносят нам деньги. — Некоторые из журналистов засмеялись. Своим высоким положением Дикки был обязан явно не красноречию. — А теперь, — сказал он с подчеркнутой любезностью, — мы готовы ответить на ваши вопросы.

В комнате стало невыносимо душно. Ну просто нечем дышать. Неужели Дикки провел их и они ничего не подозревают? Но ведь если хоть у кого-нибудь из них есть в Чатеме знакомый полицейский, нас не спасут никакие уловки Дикки.

В зале какую-то минуту стояла полная тишина.

— Хорошо. Тогда... — поспешно начал Дикки. — Если вы...

— Снейп, “Миррор”, — прервал Дикки развязный голос. — Откуда именно поступают средства на проведение круизов?

Дикки Уилсон любил вопросы о спонсорах, об этих прекрасных людях, которые приходят на помощь оступившимся подросткам... Но он не знал того, что знал о Майке Снейпе я. Этот парень никогда не задает приятных вопросов.

— В основном мы существуем за счет благотворительности, — охотно рассказывал Дикки. — У нас много анонимных доброжелателей. Если бы не их финансовая помощь...

— А дает ли деньги правительство? — не унимался Снейп.

— Очень мало. — Дикки выразил сожаление по поводу небольших размеров помощи от правительства и одновременно понимание, что бюджет не резиновый.

У Снейпа было простоватое, невыразительное лицо и острый нос.

— С чем тогда связано посещение “Вильмы” Невиллом Глейзбруком прошлой ночью?

Дикки улыбнулся:

— Мистер Глейзбрук — давний друг “Молодежной компании”.

Где-то в задних рядах затрещал телефон. Мои ладони вспотели, сердце глухо стукнуло и замерло. Но тут какая-то журналистка прервала Снейпа, задав мне вопрос, который всегда задавали мне на пресс-конференциях: почему я оставил журналистику ради старого парусника? Я скучно изложил свой обычный ответ о спокойствии и гармонии, о том, что, по-моему, лучше жить своей жизнью, чем все время соваться в чужие. Выкладывая свои высокие идеи, я не упускал из виду молодую особу, разговаривавшую по радиотелефону. Она больше слушала, чем говорила, и по мере этой телефонной беседы ее глаза лезли на лоб. В конце концов она уставилась на меня так, будто хотела пригвоздить своим взглядом.

Дикки тоже наблюдал за ней, нервно пощипывая пальцами нижнюю губу. Его пресс-секретарь торопливо произнес:

— Не стоит вас больше задерживать!

Но было уже поздно. Со всех сторон доносились телефонные звонки. Репортеры получали от своих редакторов информацию, что перед ними сейчас сидят благодетели особого сорта. В свободное от благодеяний время они занимаются вылавливанием трупов русских моряков из мутных вод Медуэя. Атмосфера в зале наэлектризовалась. Я кожей чувствовал это. Пот в три ручья лился у меня по спине. Молодая особа, получившая информацию раньше других, огляделась по сторонам и, не желая никому уступать пальму первенства, выкрикнула:

— Можете ли вы сообщить какие-нибудь подробности, связанные с обнаружением трупа русского моряка?

Я постарался придать лицу равнодушное выражение. Пресс-секретарь Дикки ответил с предельной краткостью:

— Этот печальный инцидент будет тщательно расследован полицией. Я думаю, что все мы поможем следствию, воздержавшись пока от каких-либо комментариев.

В зале поднялся ропот, со всех сторон сыпались новые вопросы. Не обращая внимания на шум, Дикки Уилсон встал и твердо произнес:

— Пресс-конференция окончена.

Ропот нарастал. Сквозь него прорвался резкий голос Снейпа:

— Как Невилл Глейзбрук собирается выпутываться из этого дела?

— Но он в нем не замешан, — ответил я.

— Он был на корабле как раз в то время, когда все это произошло, — парировал Снейп.

— Тогда вы и расспросите об этом его самого, — бросил Дикки, уже не скрывая своего раздражения.

— Расспрошу. Непременно, — с иронией пообещал Снейп.

Я знал, что Дикки злится не на Снейпа, задававшего неприятные вопросы. Дикки ненавидел каждого, кто мог бы встать между ним и его покровителями. Больше всего на свете он боялся потерять поддержку кабинета министров — это немедленно привело бы к уменьшению финансовой помощи. Дикки злился на мертвого матроса, и на Мэри, нализавшуюся вдрызг, и на Билла Тиррелла... Особенно на Билла Тиррелла, из-за которого он оказался замешанным в скандальное дело.

Опять шел дождь. Дикки шлепал впереди меня по лужам, не разбирая дороги. Толпа журналистов преследовала нас, суя под нос диктофоны и забрасывая вопросами.

— Снимайтесь с якоря, как только начнется отлив! — отчеканил Уилсон. — Идите к себе и не разговаривайте ни с кем! — Он командовал мной спокойно и повелительно. Мне было ясно, чего он хочет: отправить Тиррелла в море, чтобы освободить пространство для маневра.

Маневры были его специальностью. Моей специальностью прежде было задавать вопросы, в том числе и неприятные.

— Мне необходимо побывать на “Союзе”, — заявил я, не собираясь отступать.

Дикки посмотрел на меня своими сапфировыми глазами, что-то прикидывая в уме. Потом бросил:

— Если считаете нужным!

Когда я поднялся на “Лисицу”, на палубе никого не было, только Пит возился с вантами на корме. Я направился на поиски команды. В носовом кубрике было темно. Темная вода, перемешанная с песком, плескалась у иллюминатора.

Мэри, наклонившись над своей койкой, складывала одежду в сумку. Я спросил:

— Что за сборы?

— Я ухожу, — ответила она. Куда-то подевался ее морской загар. Лицо опять сделалось мертвенно-бледным.

Родители Мэри снимали маленькую квартирку в Ливерпуле. Они постоянно скандалили, отец зверски избивал мать. В четырнадцать лет Мэри ушла из дому и бросила школу, сманив за собой нескольких школьных приятелей. Вначале они просто бездельничали. Потом ими завладело пристрастие к наркотикам. Учителя Мэри считали, что при ее способностях она могла бы учиться в университете. Вместо этого она предстала перед судом за проституцию и участие в нападении с целью ограбления. На “Лисицу” Мэри попала прошлым летом прямиком из тюрьмы. Подружившись с моим экипажем, она стала посещать колледж, готовящий учителей. Все на “Лисице” очень любили и слушались ее. Она и Дин были лидерами. Мэри и Дин — счастливая страница моего старого парусника. До прошлой ночи.

— Куда уходишь? — спросил я.

Она забрала за ухо прядь волос и пожала плечами.

— Не знаю.

— Нам нужна твоя помощь. Мы сегодня снимаемся.

Мэри посмотрела мне прямо в глаза. В ее взгляде было что-то, чего я никогда прежде у нее не замечал. Тот же немой упрек, что и в глазах детей, которых я встречал в секторе Газа. Они ненавидели вас не потому, что вы — это вы, а потому, что просто не видели ничего, кроме обид и оскорблений.

Я сказал:

— Прошлой ночью нам не повезло. Но это не страшно. Мы выплывем.

Она улыбнулась улыбкой, свойственной ей одной, и сжала мою руку. Ее рука была холодна как лед.

Я велел ей распаковать вещи и ушел в свою каюту. Было половина одиннадцатого, и мой желудок требовал завтрака. Я съел четыре вареных яйца и полбатона хлеба. Когда я доедал последнее яйцо, в кают-компанию заявился Отто Кэмпбелл в голубой спортивной куртке и белой рубашке. Все это выглядело очень по-морскому.

— Собираешься на берег? — полюбопытствовал он.

— Дикки не велел, — ответил я.

В прошлом Отто имел дело со многими важными людьми и хорошо изучил их повадки.

— Как бы ты поступил на моем месте? — спросил я его.

Отто ухмыльнулся:

— Ушел бы в море. Отправился бы в кругосветное плавание. Предоставил бы Дикки самому выпутываться из этой истории. Уж он-то выпутается.

— Но будет следствие, — заметил я.

Отто пожал плечами:

— Произошел несчастный случай. Вот и все.

Это была чистая правда.

— Что сказал Невилл Глейзбрук?

— В кабинете министров, по-видимому, полетят головы. Возня вокруг трупа, возможно, скажется на отношениях в правительстве. — Он помолчал. — Ты знаешь, что этот русский побывал на “Вильме”?

Я уставился на Кэмпбелла.

— Его видел кое-кто из членов экипажа. Вдрызг пьяного.

Я спросил:

— В котором часу он ушел?

— Пришел на борт где-то около десяти, — ответил он. — Ушел примерно в одиннадцать пятнадцать. По словам экипажа.

— Ты уверен? — переспросил я. Моя “Лисица” встала на якорь в одиннадцать тридцать.

— Так говорят те, кто его видел. Должно быть, это правда...

Итак, “Лисица” бросила якорь примерно через пятнадцать минут после того, как русский ушел с “Вильмы”. Куда? В воду? Допустим, Мэри врала, и “Лисица” все же задела лодку. Возможно, так и было.

— Уходя с “Вильмы”, русский сказал, что будет любоваться лунной дорожкой и ждать свою девушку.

— Девушку? — переспросил я.

— Да, так мне рассказали...

Когда Отто ушел, я сел в лодку и поплыл вокруг “Вильмы”. Это была большая, широкая шхуна. Подростки из ее команды сидели в кубрике и играли в карты.

— Кто там? — крикнул вахтенный.

Ответа он, разумеется, не услышал.

Я подплыл к берегу, сошел на причал и направился к белым сходням “Союза”. Моряки в синей военно-морской форме пропустили меня, отдав честь. Форма была та же, что и на вытащенном мной утопленнике.

Я познакомился с капитаном Петровым в Амстердаме. Теперь матрос провел меня к нему в отделанную деревом каюту. Когда я вошел, капитан Петров, наблюдавший до этого за струйками дождя, катившимися по стеклу иллюминатора, быстро повернулся ко мне. Суровое, отшлифованное морскими ветрами лицо, тонкая полоска сжатых губ. В пепельнице тлела папироса.

— Кофе, — сказал он, не глядя на матроса, стоящего за моей спиной. — Садитесь, мистер Тиррелл.

Я опустился в зеленое мягкое кресло. Он сел возле стола напротив меня.

— Я пришел, чтобы выразить мое глубокое сожаление в связи со смертью вашего моряка...

— Ребейна, — сказал капитан. На его суровом лице глаза казались удивительно живыми и теплыми. — Большое несчастье.

Я продолжал:

— Мы причаливали в темноте.

Он кивнул. Этому старому морскому волку ничего не надо было объяснять.

— Мой вахтенный докладывал мне, что там была на воде какая-то лодка.

— На воде?

— Да, на воде.

На его лице отразились некоторые сомнения. Указательный и средний пальцы его больших рук, торчавших из безукоризненно белых манжет, пожелтели от никотина. Мне было трудно представить, о чем думал сейчас этот человек из загадочной страны, под командой которого находились две сотни моряков. Кажется, его не особенно заинтересовало мое сообщение. Один из моряков погиб, и он не знает, когда будет возвращено тело. А остальное — дело английской полиции.

— Ребейн и раньше брал без разрешения шлюпку и удирал куда-нибудь в бар... Он любил такие места. Мы не могли уследить за ним. У нас, как говорят, не было ни времени, ни желания. — Он загасил окурок и тут же закурил новую папиросу, пуская дым над чашкой. —

Он глупо поступил, поплыв ночью на шлюпке. Просто дурак. Ему было всего двадцать. Один из этих неугомонных эстонцев, помешанных на политике. Странный парень. Да что там говорить! Теперь он мертв, а у нас — масса проблем.

Кофе был выпит. Говорить стало не о чем. Я поднялся.

— Передайте, пожалуйста, мои соболезнования его родным.

— Наверное, у вас тоже будут неприятности из-за этого случая.

Мы пожали друг другу руки, и я ушел.

Как только я спустился с трапа, торчавшие на причале репортеры, одетые из-за дождя в куртки с капюшонами, накинулись на меня. Я наклонил голову и стал проталкиваться через толпу своих бывших коллег. Они погнались за мной, засыпая вопросами.

Пит отвел “Лисицу” подальше к бую. Так спокойнее. Я помахал ему с причала, чтобы за мной прислали лодку.

В лодке на веслах сидели двое. Правил мышонок — Джонни Роуз. Всегда бойкий и нахальный, он выглядел подавленным.

— Что случилось? — спросил я.

— Скорее на корабль! У нас побывал Филт!

— Филт?

— Полицейский. — Он сделал гримасу. — Снимал показания.

— Это в порядке вещей, — сказал я. — Идет расследование.

— Ну да, — пробурчал Джонни. — Но не волнуйтесь, ему никто ничего не сказал. Только Мэри ужасно испугалась. И мы ее спрятали, а потом высадили на берег, пока полицейский разговаривал с Питом.

— Высадили на берег?

— С вещами. — В голосе Джонни звучало удовлетворение. — Со всем ее барахлом. Понимаете, она не хотела говорить ни с какими полицейскими. А ее бутылки мы выбросили.

Лодка плавно подошла к корпусу “Лисицы”. Еще две недели назад эти мальчики не имели понятия, как управляться с веслами.

В каюте пахло деревом и кожей, машинным маслом и трюмной водой. Родные запахи. Я поднял телефонную трубку и набрал номер полиции. Старший инспектор Робертсон согласился поговорить со мной.

Его голос звучал сухо, как шорох осенних листьев.

— А, мистер Тиррелл... Надеюсь, вы сможете мне помочь.

Я обещал сделать все, что в моих силах.

— Мы снимали показания на вашем корабле.

Я сказал Робертсону, что уже знаю об этом.

— Один из членов экипажа, — продолжал старший инспектор, — одна... Мэри Кларк... Мы не смогли ее найти.

Я сказал:

— Она ушла.

Ну и идиотка ты, Мэри, подумал я в который раз.

— У нас есть данные, что она располагает сведениями, очень важными для следствия.

— Сведениями? Какого рода?

— Она ведь была вахтенной той ночью? — Голос старшего инспектора выдавал его отношение к девице, которую вывернуло у него на глазах. — Есть ли у вас какие-либо предположения, где она может скрываться?

— Нет, — ответил я без раздумий.

— Жаль, — сказал Робертсон. — Если появятся какие-нибудь известия, будьте любезны сообщить нам. Кстати, мы должны побеседовать и с вами.

— Сейчас?

— Я пришлю своего помощника. Очень неприятное дело. Этот русский... Знаете, он был пьян. Вам лучше держаться подальше от прессы. И, пожалуйста, не отлучайтесь никуда. Если найдется Мэри Кларк, дайте нам знать. Мы бы хотели поговорить с вами обоими.

Я сказал, что готов к услугам, и повесил трубку. Уставившись на стену, облицованную французскими панелями, я приказывал голове не болеть.

Указания контр-адмирала Дикки Уилсона... Предписания старшего инспектора Робертсона... Не многовато ли для одного человека, который обязан найти Мэри до того, как ее разыщет полиция.

Я набрал номер телефона железнодорожной станции. Черноволосую девушку с голубыми глазами там сегодня не видели... А что они вообще видят? Но если я сам отправлюсь туда или на автобусную станцию, то буду сейчас же атакован репортерами, и они меня припрут к стене. Кроме того, Мэри умеет прятаться. И вряд ли она укроется где-то в Чатеме.

Я вышел на палубу. Дождь прекратился, дул южный ветер, и из-за облаков выглянуло солнце. На набережной по-прежнему томились репортеры.

Пит все еще возился на палубе, и его борода развевалась на ветру. Наверное, и в раю он стал бы каждый год перебирать “Лисицу” от первого до последнего болта.

Я сказал:

— Будем готовиться к отплытию. Все на борту?

— Вроде все, — пробурчал Пит.

Начинался отлив. Нос “Лисицы” поворачивало в сторону Кента.

— Через пять минут отходим, — распорядился я.

Паруса с шумом развернулись. Лебедка заскрипела. Отгромыхала якорная цепь. “Лисица” двинулась на север.

Уже шесть часов мы шли вдоль северного побережья Кента. Я стоял на своем обычном месте, держась за бакштаг, и наблюдал за рулевым. Скорее бы вырваться из этого смрада на зеленые чистые воды западного канала!

Но я знал, что и прозрачная зеленая вода вряд ли очистит нас от той грязи, в которую мы так глупо вляпались.

Глава 3

Два дня спустя, после того как мы вышли из Чатема, я увидел вдалеке огни Старт-Руана. Была полночь, холодный ветер приносил запахи соли и гнили. К исходу ночи “Лисица” уже скользила вдоль темных берегов Пулта к бухте Бейсин. Впереди вырисовывался лес мачт, устремленных в сизое предрассветное небо.

Ветер шуршал в прибрежных камышах и мерно раскачивал садки для ловли устриц. Вахтенный спустил паруса, при этом они издали громкий, пронзительный звук, похожий на крик болотной птицы.

Ворота шлюза бесшумно открылись, и “Лисица” проскользнула между каменными стенами. Вода за кормой вспенилась. Эрик — начальник шлюза — что-то проворчал, закрепляя канаты. Я вел “Лисицу” вдоль черной кирпичной кладки, длинной, как кладбищенская стена. Медленно надвигался новый день, воскрешая добрый старый мир.

Когда-то Бейсин был лишь небольшой частью канала Флит, по которому во времена наполеоновских войн лошади тянули баржи, груженные мясом и зерном, предназначенные для победоносного флота короля Георга. Но столетие спустя канал Флит был предан забвению вместе с деревянным флотом. Ничто, кроме поросшей камышами канавы, облюбованной утками и другой водоплавающей птицей, сегодня не напоминало о славном прошлом. Немногим лучше сохранился Бейсин — заболоченный четырехугольник в несколько ярдов, забранный в гранит. Трудно было себе представить, что когда-то он служил причалом для непобедимой флотилии.

От былой роскоши здесь остались несколько сараев и мельница. В сараях когда-то солили мясо, а на мельнице мололи муку для бисквитов. С тех же давних времен существовала таверна лорда Родни, получившая по непонятным причинам название “Дыра”.

В двадцатых годах рядом с бухтой построили элеватор. В конце тридцатых годов проложили вполне сносную дорогу до Пултни, по обочинам которой, как грибы, выросли мелкие фабрики и мастерские. Сейчас они в основном занимались техническим обслуживанием ближайших ферм и ремонтом яхт.

Со времен Второй мировой войны Бейсин оказался совсем заброшенным. Лишь изредка суда добирались до его причалов, доставляя товары с восточного побережья.

Потеряв всякую привлекательность для современных большегрузных судов, Бейсин стал идеальным прибежищем для яхт. Но не тех пластиковых игрушек, что бороздят ныне прибрежные воды всех морей, беззаботно прыгая с волны на волну. Бейсин обрел благородную репутацию родного дома старых, видавших виды настоящих парусников. Некоторые из них, подобно “Лисице”, имели славное прошлое, связывавшее их даже с коронованными особами Европы. Другие были просто реликтами.

“Лисица” медленно двигалась вдоль набережной. Экипаж глазел по сторонам. В утренней дымке вырисовывались неясные очертания причала. Затем мы увидели женщину в пижамных брюках и голубой вязаной кофте. Она приняла переброшенные нами концы и закрепила их за кольца на причале. Грузно ступая в тяжелых кожаных морских ботинках, хозяйка причала взошла на борт “Лисицы”, и мы пригласили ее выпить с нами чашечку кофе.

Мои ребята, усталые и притихшие, в последний раз завтракали на “Лисице”. Через час за ними приедет микроавтобус, и каждый возвратится в свою прежнюю жизнь.

Продавец молока Эд принес нам вчерашние газеты.

— Там написано про вас, — с радостью объявил он.

— Черт побери! — пробормотал Пит, раскрывая “Сан”.

ДИКИЙ БИЛЛ ЗАБИВАЕТ КРАСНОГО РЕБЕНКА

Я добавил в кофе молока и развернул “Миррор”. Снейпу отвели целую полосу. Он писал, что, в то время как всеми кораблями, участвующими в благотворительном плавании, управляют профессионалы, я — всего лишь любитель, слишком поздно включившийся в игру. К концу статьи у читателя не должно было остаться никаких сомнений в том, что Билл Тиррелл — никчемный моряк, которому ни в коем случае нельзя было доверять детей. Первоисточник всех этих сведений, конечно, указан не был, но я сразу узнал тяжелую лапу Дикки Уилсона.

Статья Снейпа завершалась кратким резюме всей моей деятельности, в котором “enfant terrible”* было самым мягким выражением. Указывалось также, что ужасные события разворачивались в двадцати пяти ярдах от местонахождения министра Невилла Глейзбрука, секретарем-помощником которого был мой брат, женатый на дочери вышеупомянутого министра.

* Ужасный ребенок; человек, смущающий общество своим поведением (фр).

Единственное утешение состояло в том, что нигде не упоминалось о пьяных подростках. Впрочем, и об этом, без сомнения, Снейп еще напишет.

Кофе был выпит. Завтрак съеден. Мои подопечные навели порядок в каютах и упаковали свои вещи. Прибыл микроавтобус, чтобы отвезти их в Лондон. Они прощались со мной по-мужски, без сантиментов. Я смотрел, как они один за другим влезали в микроавтобус, смеясь и переговариваясь. Вместе с ними должны были быть Дин и Мэри. Двое, которые мне ближе и дороже других. Где они сейчас? Что делают?

Пит тоже уезжал. Он отвязал свой велосипед от швартовых, приладил к багажнику видавший виды рюкзак. Я смотрел ему вслед, пока Пит не скрылся за углом элеватора.

К причалу лихо подкатил “форд”, из него выскочила пара репортеров. Я был счастлив, что они опоздали к отъезду моего экипажа. Я даже позволил им себя сфотографировать.

Потом я вернулся в кают-компанию и включил телефон. Ребята вымыли все, кроме кофейных чашек. Я выстроил их рядком у мойки — десяток чашек, покрытых изнутри плотным кофейным налетом. Отмыв чашки, я сварил себе кофе. И тут зазвонил телефон.

Высокий, вежливый и бесстрастный голос, так хорошо знакомый мне, произнес неторопливо:

— Билл, старина...

— Кристофер! — откликнулся я, хотя мог бы сказать “Крис”. Мой младший брат любил, чтобы к нему относились как положено, с уважением.

— Почему бы тебе не заглянуть ко мне сегодня? — предложил он.

— Это было бы неплохо, — сказал я, заполняя паузу, чтобы найти предлог для отказа.

— Я хочу поговорить с тобой о “Лисице”! — властно перебил меня Кристофер. — Встретимся вечером?

Одна из причин, по которой я порвал с журналистикой, заключалась в том, что я не хотел больше иметь дела с людьми, подобными Кристоферу. Но по воле нашего отца он был совладельцем моей любимой “Лисицы”.

— Я пробыл в море десять дней, — снова завел я, чтобы сослаться на жуткую усталость.

— Надеюсь, прекрасно отдохнул! — В голосе брата послышалось раздражение. — Я в Лидьятсе с мамой. У меня свободный день. Думаю, ты не откажешься от встречи. — Его раздражение утихло, и это значило, что он взял себя в руки. — Жду тебя в шесть.

В трубке послышались гудки. Разговор был окончен.

Я достал смазанный жиром револьвер и коробку с патронами и уставился на курок. Не пора ли... Снаружи доносились звуки Бейсина: визг электропил, крики чаек. Никому не было дела до матроса Ребейна. Дикки заботился о добром имени “Молодежной компании” и о собственной выгоде. Кристофер стремился урегулировать отношения с Глейзбруком. А Невилл Глейзбрук хотел, чтобы не пострадал его имидж благодетеля. Все искали козла отпущения.

Мэри была бы для этого самой подходящей кандидатурой. Следующим шел я.

“Лисица”, не раз сталкивалась с различными предметами. Когда корабль врезается во что-то вроде лодки, ощущается достаточно сильный удар. Кроме того, тот, кто находится в лодке, не сидит молча при виде надвигающейся опасности. Тот парень должен был кричать.

Я отдал команду: “Пошел!” — и в следующую секунду услышал какой-то непривычный звук. Как будто мы ударились о плывущее бревно. Или о шлюпку. Но в тот момент Ребейн только-только покидал “Вильму”. Как он мог оказаться возле нас?

Конечно, лучше всего было бы поговорить об этом с Мэри. Мэри и Дин — давние друзья. Он наверняка знает, где ее найти. Но Дин исчез, так же как и Мэри, и найти их нет никакой возможности.

Медленно и тщательно я проверил, в порядке ли револьвер. Взошло солнце. Стало жарко — как и положено в июле. Я уселся поудобнее, положив ноги на стул. Я устал, и мне все надоело.

Три с половиной года назад я приехал в Уэльс, чтобы выведать у Отто Кэмпбелла информацию о поставках вертолетов в Ирак. Отто нравилось быть на короткой ноге с теми, кого он называл представителями средств массовой информации. Помнится, мы сидели в его офисе, и Отто, порядком перебрав виски, делился грязными подробностями, связанными с иракскими событиями. Под конец он вдруг сказал: “Почему бы тебе не заняться своим старым парусником?”

Соблазн заняться чем-то конкретным всегда заманчив для журналиста. И как только мне удалось освободиться от всех своих обязательств перед многочисленными редакторами, я зафрахтовался в “Молодежной компании”.

Мне понравилось плавать с подростками. Они приходили на “Лисицу” неорганизованной толпой, но быстро всему учились. И среди них встречались такие яркие личности, как Дин и Мэри. Я настолько полюбил это дело, что три месяца назад написал прощальное письмо своему последнему редактору Мартину Карру в “Трибьюн”. Я сообщил ему, что навсегда ухожу из журналистики, так как чем больше мой опыт, тем меньше смысла я нахожу в этом ремесле. В течение этих трех месяцев я жил в ритме приливов и штормов. Вокруг меня была моя юная команда.

Что-то с грохотом упало. Я открыл глаза. Оказывается, незаметно для себя я задремал. Грохот, разбудивший меня, донесся с палубы. Я услышал насмешливый женский голос:

— Есть тут кто-нибудь?

Сверху кто-то заглядывал в мою каюту, блеснула золотистая копна волос. Я с трудом разлепил губы:

— Клодия.

— Отшельник из Черной Лагуны, — съязвила она. — Что ты делаешь в Бейсине?

Я встал и водрузил кофейник на плиту. Клодия работала на фирму, торгующую яхтами. Ее собственная восьмиметровая гоночная яхта стояла у причала Бейсина. Она купила этот дорогой корабль, чтобы удачно вложить капитал. Вложение капитала было основным двигателем всех начинаний Клодии. Я познакомился с ней месяца два назад в “Дыре”, где она о чем-то спорила с человеком, занимавшимся починкой ее яхты. Мы быстро сблизились. Через неделю она делила со мной большую кровать на “Лисице”. Клодия не отличалась ни умом, ни мягкостью характера, но у нее были большие серые глаза и длинные ноги, как у танцовщицы. Часто, лежа рядом с ней, я размышлял о том, чему обязан своим успехом: собственной привлекательности или непригодной для обитания Клодии яхте.

Когда я принес кофе на палубу, Клодия полулежала на стуле, подставив солнцу лицо. Ее ноги покоились на соседнем стуле, смущая рабочего, который неподалеку от причала махал лопатой над грудой песка, в то время как его взгляд пытался проскользнуть в тень ее бледно-зеленых шорт от Сен-Лорана.

Я протянул чашку Клодии. Она взяла ее и, поджав ноги, пристроила на колене.

— Какого черта тебе надо? — в упор спросила она.

Я почувствовал, как усталость снова тяжело и неотвратимо наваливается на меня.

— Что ты имеешь в виду? — отбрыкнулся я, хотя прекрасно понимал, о чем она говорит.

— У тебя премия лучшего журналиста. Ты работал в самых престижных газетах. Потом все бросил, стал рулевым, связался с “Молодежной компанией” и в конце концов оказался в Бейсине. Так и собираешься торчать тут всю жизнь? Ни работы, ни дома и, я думаю, не слишком много денег.

— Но и ты тоже здесь! — Я начинал заводиться.

— На уик-энд, — отрезала Клодия.

— Ну и прекрасно.

— Мог бы придумать что-нибудь получше, чем плавать вокруг Европы с бандами молокососов. Если уж тебе так приспичило плавать, мог бы делать это по-человечески.

То, что она сказала насчет премии, было чистой правдой. За десять лет журналистской карьеры я изрядно помотался по свету, добывая ценную информацию и делая толковые репортажи. За это время мне досталось несколько престижных премий. Но для меня они ничего не значили. Гораздо важнее были те события, те люди, с которыми я сталкивался в самых разных ситуациях.

Я вспомнил деревню у подножия гор, бедные домишки, жару и пыль. Это было арабское поселение, окруженное цепью израильских солдат. Деревенские мальчишки изводили их, час за часом атакуя израильтян камнями. Солдаты, сжимая стволы автоматов, злобно глядели на детей. Офицер был молод и неопытен. Ему вовсе не хотелось торчать тут под лучами палящего солнца и под градом камней. Но рядом были я и фотограф, и офицер знал, что весь мир будет смотреть на него.

Я спросил:

— Что вы собираетесь делать?

Офицер взглянул на большое фиговое дерево, в тени которого прятались ребятишки. Он колебался.

Я узнал одного из мальчишек, бросавших камни. Его звали Хасан. Я разговаривал с ним прошлой ночью. У него не было дома, потому что дом сожгли израильские солдаты. Хасан с родителями и братьями жил на пепелище в палатке. Бросать камни в солдат — это единственное, чем он мог отплатить израильтянам за свою покалеченную жизнь. Дин был чем-то похож на этого арабского мальчишку.

Солнце пекло невыносимо, но мы с Джеком не уходили. И причиной была вовсе не потребность сделать репортаж. Просто мы знали, что, пока я и Джек с его камерой здесь, ничего плохого с этими ребятишками не случится.

Я посмотрел на часы. Большая и малая стрелки сошлись на цифре “З”. За тысячи миль отсюда читатели “Трибьюн” ждали информации. А я еще ничего не написал.

Я сказал офицеру:

— Пора уходить.

Он ответил:

— Следуйте за нами.

Пот выступил у меня на лбу, холодный пот облегчения. Мы отправились в обратный путь. На прощание я помахал Хасану. Он помахал мне в ответ. Последовал последний шквал камней, и ребята, покинув тень фигового дерева, направились в деревню. Наш автомобиль медленно полз следом за грязно-зеленым армейским грузовиком, подпрыгивая на ухабах. Пыль и песок лезли в рот.

— Слава Богу, — сказал Джек.

Я молчал, задумавшись. Когда мы выехали на шоссе, грузовик увеличил скорость, и скоро на горизонте показался Иерусалим. Я вздохнул с облегчением.

На следующее утро меня разбудил телефон. Голос на другом конце провода срывался и дрожал — голос Хасана.

— Они вернулись, — выговорил он, — они сожгли деревню. Мой брат ранен в голову.

Я попытался что-то сказать.

— Свиньи! — выкрикнул Хасан. — Ненавижу вас всех!

Раздались прерывистые гудки. Я стоял босиком на холодном полу, испытывая тошнотворное чувство вины и стыда. Офицер хорошо знал свое дело. Он знал, что все, что случится после шести часов, не новость. Он убедил меня в том, в чем я сам хотел быть убежденным. Во всем был виноват только я.

Снова затрещал телефон. В Иерусалиме меня разыскал Маркин Карр:

— Нужны подробности кровавой драмы...

Я бросил трубку. Вся Англия, все эти почтенные буржуа сейчас жевали тосты с джемом и между делом готовы были проглотить печальную историю о Хасане. Черт возьми! Как будто специально, чтобы не особенно повредить их пищеварению, я согласился уйти слишком рано, и теперь брат Хасана умирал с пулей в черепе.

...Я не хотел сердиться на Клодию. Она прекрасно знала мои больные места, а я так устал, что был не в состоянии притворяться.

— Какого черта ты сюда пришла, если я тебе так надоел?

— На уик-энд, — повторила Клодия. — Отремонтирую яхту, продам, и больше ты меня здесь не увидишь.

Она повернулась. Ее серые глаза были холодны и расчетливы.

— Ах так! — сказал я.

— Да, так, — ответила она.

Последовало напряженное молчание. Я всегда знал, что дело для Клодии прежде всего.

— Может, ты хочешь выпить? — предложила она.

Мне не хотелось спорить. В сущности, она права. Почему бы не выпить?

Мы пошли в “Дыру”. Кирк — нынешний хозяин бара — с равнодушной небрежностью обслужил нас и еще каких-то двух бродяг. Потом мы вернулись на “Лисицу” и занялись любовью. В сексе, как, впрочем, и во всем остальном, Клодия стремилась к стопроцентной эффективности. Она была подобна хорошо отлаженному компьютеру и успокаивалась, лишь выполнив всю программу.

Наконец насытившись, Клодия откинулась на подушку и закурила сигарету. Секунд пять я сбоку смотрел на ее четкий красивый профиль.

Клодия любила сильных, тех, кто не уступает места на беговой дорожке. Тиррелл сошел с дистанции, поэтому Тиррелл годился всего лишь для развлечения.

Сектор Газа был для меня шоком, от которого я так и не смог оправиться. Меня словно подбили на лету. Я был уничтожен морально.

Клодия и я — мы оба были своего рода нравственными уродами. Может быть, поэтому мы и сблизились.

Я заснул, а когда очнулся, Клодии уже не было.

Я принялся звонить по телефону. Инспектор по делам несовершеннолетних, наблюдавший за Мэри, не знал, где она находится. Родители тоже не знали и не хотели знать. Полиция Медуэя, напротив, очень этого желала, но не могла найти ее. Ни один из номеров, оставленных мне Дином, не отвечал.

В пятом часу я бросил это бесполезное занятие, побрился — впервые со дня пресс-конференции в Чатеме, — плеснул себе в лицо пригоршню ледяной воды, надел кремовую рубашку и темно-синий костюм. В этом костюме я брал мое последнее интервью у панамского экс-генерала Норьеги. Потом я взял с книжной полки ключ от своего старого фургона, напялил неизменные рыбацкие ботинки и сошел на берег.

Моя машина стояла на автостоянке. Стартер зачихал и закашлял. Машина была старая — большой фургон с ржавыми заплатками. Я продал свой “БМВ”, когда покончил с журналистикой. Для перевозки якорных цепей и прочих необходимых на “Лисице” вещей “БМВ” был слишком мал. Мотор наконец взревел, и фургон, подняв облако пыли, тронулся с места. Я выехал со стоянки и покатил по шоссе.

Глава 4

Пултни когда-то был маленьким, аккуратным рыбачьим поселком из тех, где любят проводить время туристы и рыболовы. Пятнадцать лет назад сообразительные торговцы недвижимостью поняли, чего стоит эта гавань в форме подковы, спасательная станция и высокие каменные коттеджи. Сейчас дома сменили владельцев и стоили столько, сколько рыбаки зарабатывали за всю жизнь. Сегодня в гавани Пултни пара рыбачьих лодок соседствует с десятком пластиковых яхт. Ухоженную, обсаженную цветами набережную города облюбовали торговцы моделями яхт и картинами, на которых местные живописцы запечатлели море во всех вариантах. Среди немногочисленных достопримечательностей Пултни можно назвать магазин модных интерьеров и рынок. Супермаркет, открывшийся несколько лет назад, окончательно вытеснил с улиц мелкие бакалейные лавки. В общем, Пултни — обычный уютный английский приморский городок.

Поместье Лидьятс расположено в нескольких милях от Пултни. В прежние времена — роскошное частное владение. Но несколько лет назад его последний хозяин, утомленный борьбой с растущими налогами и ценами на топливо, продал поместье, уехал в Шотландию и основал там агентство по международному туризму. Теперь Лидьятс населяют богатые дачники. Центральный дом усадьбы — большой, элегантный, выстроенный из крашеного кирпича — стоит в конце тихой густой аллеи. Рядом располагаются капитальные хозяйственные постройки, ныне превращенные в фешенебельные дачи.

Моя мать и ее муж живут в западном крыле центральной постройки, известной под названием “Лаун-Хаус”. Подъехав к дому, я увидел сразу всех Тирреллов. Милое семейство в полном сборе. Они стояли на террасе возле французского окна, напоминая персонажей какой-нибудь сентиментальной комедии. На первом плане Кристофер — режиссер спектакля, — в элегантных французских брюках и светло-коричневой рубашке. Рядом с ним его жена Рут, дочь Невилла Глейзбрука, в полосатой блузке и короткой юбке, обнажающей каприйский загар ее ног. Приятное личико Рут с полными губками, придающими ей вечно изумленный вид, обращено к Кристоферу, пепельные волосы откинуты назад и сколоты бархатной заколкой. По другую сторону стояла моя мать — полная женщина маленького роста с несколько стеклянным взглядом и неизменным сухим мартини в руке. Рядом с ней я увидел Джорджа — моего отчима, — волосатого, как тролль. В руках он держал бутылку. Он всегда что-нибудь вертит в руках, это помогает ему соображать.

Итак, все семейство приготовилось изобразить радость встречи.

Неожиданно я поймал себя на мысли, что отец, увидев этот спектакль, посмеялся бы от души. Я вспомнил нашу последнюю встречу с ним. Он ждал такси, которое должно было увезти его из дому и из нашей жизни. Его шкиперская борода торчала вызывающе, руки были глубоко засунуты в карманы синей морской робы. Я еще ребенком понял, что мой отец — человек незаурядный, он смотрит на вещи по-своему. Это было неудобно для многих людей. Но не для меня. Я догадывался, что круг интересов моего отца — это и есть то, что можно назвать единственно стоящим в жизни. Но у меня не было возможности узнать его по-настоящему. В те времена, когда отец был с нами, я еще не дорос, чтобы задавать серьезные вопросы.

Я поцеловал мать и Рут, пожал руку Джорджу, который ощетинил мне в ответ свои жесткие усы. Мы завели светскую беседу. Наконец Кристофер увел меня от компании. Мы прошлись по аллее и остановились около клумбы розовых флоксов и поздних дельфиниумов. Кристофер строго произнес:

— Я очень обеспокоен.

На его лице при этом не было заметно и тени беспокойства.

Когда-то журналистка, бравшая у нас с Кристофером интервью для “Братьев”, традиционной воскресной рубрики “Трибьюн”, высказала мысль, что лицо моего младшего брата — рациональный вариант моего облика. Не такое просторное, как у меня. Волосы приглажены, тогда как у меня торчат во все стороны. Нос прямой, подбородок — аккуратный. И все это расположено компактно, а не вразброс.

Кристофер смотрел на меня изучающе.

Я выжидал. Журналисты и рулевые знают, что всегда надо быть настороже и ждать, пока другие первыми откроют свои карты.

— По поводу “Лисицы”, — продолжал брат. — Меня очень встревожил этот ужасный случай в Чатеме. Журналисты не дают мне проходу.

Я сочувственно кивнул.

— Между прочим, — его начинало раздражать мое благодушие, — я не думаю, что в случившемся виноват ты или кто-нибудь из твоих юных головорезов.

Мое молчание выражало полное согласие.

Кристофер был политик. Политики не выносят молчания.

— Ходят разговоры о пьянке на корабле. Множество всяких слухов. Пресса, конечно, все подхватывает и раздувает. Это очень скверно... У меня есть обязательства как у опекуна, — закончил он после секундной заминки.

Я смотрел на сияющие огнями уютные домишки, бывшие некогда конюшнями. На ярко-желтом гравии дорожек распластались похожие на огромных причудливых рыб длинные серебристые машины. Кристофер стоял рядом со мной в своих дорогих французских брюках и натужно улыбался.

С юных лет мы с ним жили в состоянии холодной войны, прерывающейся хрупкими кратковременными перемириями. С появлением “Лисицы” наши отношения обострились еще больше. Отец сделал нас совладельцами корабля, главным образом для того, чтоб я не продал корабль и не истратил деньги на мотоциклы. Моя доля была в три раза больше доли Кристофера, но без его разрешения я не имел права распоряжаться “Лисицей”. Правда, я мог выкупить у брата его долю. Двадцать лет назад это было вполне осуществимо. Тогда “Лисица” была симпатичным, но весьма устаревшим парусником. Сегодня наш корабль стал раритетом, и цена его равнялась, может быть, полумиллиону фунтов. Мой отец был помешан на море и знал, что другие члены семьи не страдают его болезнью. Замысел отцовского завещания “Лисицы” состоял в том, чтобы парусник навсегда остался у Тирреллов. Однако он, кажется, плохо знал своих сыновей. Кристофер не любил “Лисицу”. Совместное владение устраивало его лишь как прекрасный способ в нужный момент досадить брату.

— Что ты предлагаешь? — спросил я, стараясь скрыть тревогу.

— Я предлагаю продать “Лисицу”, — ответил он, — если, конечно, ты не намереваешься выкупить мою долю.

Кристофер самодовольно усмехнулся. Он хорошо знал, сколько статей нужно мне написать, чтобы оплатить четверть такого корабля, как “Лисица”.

— Продать? — Во рту у меня стало сухо, сердце гулко застучало.

— Я полагаю, что мы имеем на это полное моральное право.

Я посмотрел, где сейчас Рут. Все там же, на террасе. Она о чем-то беседовала с Джорджем. Он самодовольно улыбался в свои жесткие усы:

Самое лучшее, что получил Джордж, женившись на моей матери, — это возможность лебезить перед дочерью министра.

Я снова почувствовал усталость.

— Послушай, если мы продадим “Лисицу”, ее купит какой-нибудь богатый идиот. И все пойдет насмарку: чартерные рейсы в Индийский океан и дети из “Молодежной компании”, которых мы вытаскиваем из тюрем. Если Рут не хватает денег, почему бы тебе не войти в руководство какой-нибудь компании?

Едва закончив, я понял, что мне не следовало этого говорить.

— Тебе не в чем меня упрекнуть, — заявил Кристофер. — Ты ведешь себя импульсивно и незрело. Как всегда.

— Если ты решишься нарушить завещание, не забудь, что есть суд и пресса. Ты готов к этому?

— Суд и пресса и так слишком хорошо знакомы с “Лисицей”.

Я спросил в упор:

— Чья это идея?

— Что ты имеешь в виду?

— То, что ты не сам придумал продать “Лисицу”.

Глаза Кристофера забегали.

Черт возьми, думал я, что за наказание! Что за несчастье с этим завещанием!

Но Кристофер был Кристофером.

— Как доверенное лицо министра Великобритании, я обязан иметь незапятнанную репутацию. Как в личной жизни, так и в общественной. — Произнеся это, он чопорно взглянул на меня.

— Ты всегда выходишь из затруднительного положения за мой счет, — сказал я.

Он криво усмехнулся. Точно такое же выражение лица бывало у него в детстве, когда ему удавалось схватить последний бисквит.

Продолжать разговор было бессмысленно, и братья Тиррелл направились от клумбы флоксов и дельфиниумов к поджидавшему их семейству.

С тех пор как я стал рулевым, мне не раз удавалось побеждать в гонках. Если вы рулевой, вы знаете, что надо сдерживать эмоции и концентрировать всю силу воли на том, чтобы вырвать победу. Кроме того, я был журналистом, а журналисту необходимо умение владеть собой. Сколько раз мне приходилось брать интервью у самых отвратительных людей планеты, и выдержка ни разу не изменила мне. Сейчас этот опыт оказался очень кстати.

Рут встретила нас улыбкой с изрядной примесью уксуса. Мать оглянулась на Джорджа и нервно спросила:

— Все в порядке?

Они были женаты пятнадцать лет. За это время он целиком завладел ее телом и ее мыслями.

— Ну что, мой дорогой? — ласково заговорил Джордж. — Что-то ты совсем нас забыл.

Вообще-то он считал меня исчадием ада и с удовольствием сплясал бы на моей могиле.

— Очень много дел, — сказал я.

— Ясно. Читал информацию в “Телеграф”. Неприятный случай. Мертвый русский, да? Ужасно. А главное — все произошло почти на глазах Невилла Глейзбрука. — Джордж произнес это имя с нескрываемым подобострастием — старый ничтожный сноб!

Я кивнул ему и повернулся к матери. Она вся напряглась. Уж она-то знала, как Джордж ненавидит меня.

— Останешься пообедать? — спросила она.

— Я должен встретиться с одним человеком.

Напряжение исчезло с ее лица. Она сказала:

— В этом месяце Джордж едет играть в гольф. Я буду тут одна скучать. Приезжай меня навестить.

— Постараюсь, — ответил я.

Приличия были соблюдены. Она с облегчением вздохнула. Джордж тоже. Да и я сам, признаться, тоже. Проговорив еще несколько минут о погоде и о летних отпусках, мы распрощались. Я поцеловал тех, кого следовало целовать, и направился к машине. Меня нагнал Кристофер. Я его спросил:

— Какие у тебя планы?

— Я должен подготовить необходимые документы.

— А все-таки, признайся, это идея Рут?

Кристофер вспыхнул.

— Не будь ребенком!

— Пара статей в газетах. Ты с Глейзбруком под прицелом журналистов. Неужели из-за какого-то дерьма нужно продавать “Лисицу”?

— Ты доставил много хлопот некоторым очень влиятельным лицам. Учти это.

Я смотрел в маленькое самодовольное лицо Кристофера. На нем было написано: я знаю много такого, чего не знаешь ты, но не скажу. Моему терпению наступил предел. Спокойно! — уговаривал я себя.

Резко повернувшись, я зашагал прочь по рассыпающемуся у меня под ногами гравию, оставляя позади Лидьятс со всеми его важными обитателями и их столь тщательно оберегаемой частной жизнью.

Через четверть часа я подъезжал к бару “Русалка” на набережной Пултни. Этот бар был знаменит всегда грязным полом, грубыми деревянными столами и отличным пивом, которое привозили из Сафолая. Завсегдатаями “Русалки” были мелкие торговцы Пултни, те, у кого не хватало средств, чтобы стать членами клуба, расположенного на другом конце набережной, — там собиралась местная аристократия.

В “Русалке” я нашел Чарли Эгаттера. Он сидел в самом дальнем углу, по-видимому уже давно стараясь отыскать истину на дне пивной кружки. Чарли был классным конструктором яхт. В 1984 году он подбил меня участвовать в Олимпийских играх.

Я взял пинту пива и сел рядом с ним. Мы поговорили о яхтах, и я немного пришел в себя.

— Итак, ты больше не репортер, — сказал Чарли, — и слава Богу! Возвращайся к гонкам.

— Нет времени, — ответил я.

— Есть отличная пятидесятифутовая яхта. Пусть тебе поможет Невилл Глейзбрук.

— Он не будет этого делать. — Я как-то познакомил Чарли с Невиллом.

— Почему? — спросил Чарли. Его вера в человечество возрастала в прямой пропорции с выпитым пивом. — Ты наверняка победишь. Яхта первоклассная.

— Я даже не буду его просить, — ответил я.

Он пожал плечами:

— Ну и зря. Он бы наверняка помог.

Я рассмеялся. Одна из миссий Чарли в этом мире, наверное, заключается в том, чтобы поднимать людям настроение.

Потом я покатил обратно в Бейсин.

Было около половины двенадцатого, когда я подъехал к воротам автостоянки. В дальнем ее конце, рядом с брошенной, проржавевшей машиной, кто-то поставил мотоцикл.

Я закрыл ворота и направился к набережной. На ней не было ни души. Черная водная гладь простиралась передо мной. Темные силуэты кораблей, словно ночные призраки, маячили впереди. Среди них виднелись мачты “Лисицы”. Ночь была из тех, когда кажется, что ты один на всей планете.

— “Лисица” уже давно стала не только моим увлечением, моей страстью, моим кораблем, она стала моей семьей, моим домом, моим единственным другом...

Заткнись, Тиррелл! — приказал я одному глупому мечтателю. Это в тебе говорит пиво!..

Я приблизился к кораблю. Выплыл из темноты его остроугольный нос из тикового дерева. Мой экипаж, прежде чем покинуть “Лисицу”, до блеска надраил палубу, и теперь она серебристо мерцала в лунном свете.

Я на мгновение остановился, любовно оглядывая свой парусник. И тут мне бросились в глаза какие-то темные пятна. Они тянулись по палубе к люку отсека. Когда я уходил, все было абсолютно чисто, Кто мог побывать на “Лисице” в мое отсутствие? Я поднялся на палубу и громко спросил:

— Кто здесь?

Тишина. Желтый свет, лившийся из окон “Дыры”, купался в черной воде. Внезапно мне что-то послышалось. Негромкий, приглушенный крик или стон. Звук доносился из кают-компании. Я бросился туда. Мои пальцы нащупали фонарь в нише возле двери. Пошарив в карманах, я достал спички.

Фонарь горел слабым пламенем. Я увидел на полу свежие пятна крови. Затем неяркий свет выхватил из темноты кусок красно-коричневой стены кают-компании, стол, на котором лежала морская карта, кресло возле стола. В кресле полулежал какой-то человек. Вернее, то, что от него осталось. Я присмотрелся. Клочьями свисала порванная, вся в крови грязная одежда. Но хуже всего было лицо: черное, окровавленное месиво. Алый ручеек сбегал из угла губ.

Это был Дин, изуродованный до неузнаваемости. Дерзкий Дин, хитрый Дин, прошедший путь от мелкого хулигана до всеми признанного лидера.

— Ублюдки! — прохрипел Дин.

Я дал ему глоток воды. Потом освободил его от кровавых лохмотьев одежды и начал смывать кровь с разбитого лица. Должно быть. Дин испытывал адскую боль. Но ни единый стон не сорвался с его губ. Дин был крепким орешком и не хотел распускать слюни перед своим шкипером.

— Порядок, — сказал я, вылив за борт третий таз окровавленной воды. — Хочешь чего-нибудь?

— Ничего, — ответил Дин.

Я сел рядом с ним.

— Ты убежал сразу, как только мы прибыли в Чатем. Сейчас ты преодолел полторы сотни миль для того, чтобы испачкать мою чистую палубу? Какого черта. Дин?

Он посмотрел на меня сквозь щели распухших глаз и опустил голову.

Я встал, открыл холодильник, достал бутылку виски, налил Дину и себе. Нос Дина опять кровоточил.

— Итак? — сказал я, протягивая ему стакан.

— Тот парень, — пробормотал он, — тот русский...

— Что “русский”?

— Ну, тот, которого мы выловили...

— Ну и что?

— Дерьмо! — Его глаза забегали, стараясь не встречаться с моими.

— Ладно, — сказал я.

Давить на Дина бесполезно. Я встречал таких людей, ускользающих из рук, как кусок мыла.

— Они выслеживали Мэри, — сказал он, немного помолчав.

— Кто “они”? — Я отпил глоток виски.

Дин изъяснялся не самым лучшим образом. Не стоило искать логики в его речи. Чтобы понять Дина, надо было просто набраться терпения и дослушать до конца.

— Я прятался, — отрывисто говорил он, — но эти ребята меня нашли. Они хотели знать, где Мэри, — так они сказали. Я ответил им, что не знаю. Они начали бить.

Полиция искала Мэри. Я искал Мэри.

— Кто были эти люди? — спросил я.

— Из службы безопасности, — ответил Дин.

— Чего они хотели от Мэри?

— Не знаю.

— Тогда почему ты пришел сюда?

Ответил он не сразу.

— Эти люди... Я знаю, они снова пристанут ко мне. Они сказали, что не оставят меня в покое. Я подумал, может быть, у вас есть какая-нибудь работа на корабле.

Для Дина эти слова были все равно что крик о помощи.

Я пожал плечами:

— Почему бы и нет?

Дин кивнул и залпом выпил свое виски. Теперь он снова становился непобедимым Дином, неустрашимым Дином, незаменимым Дином.

— Почему ты думаешь, что эти люди были из службы безопасности?

— Полицейские меня бы не нашли. И потом, они не приходят просто так. А эти выбирают удобный случай — и дело в шляпе.

Он налил себе еще виски.

— Эти выследят кого угодно, — продолжал Дин. — Сначала они говорили мирно. Я молчал. Затем один схватил меня за руки, а другой бил. Они кричали, чтобы я не совал свой нос куда не следует и не мешал им делать дело. Я вырвался, выпрыгнул в окно и убежал.

Я сказал:

— Ты что-то начал говорить о русском.

Дин наклонил голову.

— Он был вашим фэном.

— В смысле?

— В Амстердаме я и Мэри... мы выпивали с ним. Он очень много расспрашивал о вас. Говорил, что хочет познакомиться с вами. Затем предупредил Мэри, что обязательно придет к нам на “Лисицу”. Он хотел встретиться не с ней, а с вами.

— Предупредил Мэри!

— Она влюбилась в него. Они долго болтали. Он очень хотел повидать вас. — Из-за виски и распухших губ Дин плохо выговаривал слова. — Он обещал, что придет к нам в Чатеме. Может быть, он как раз плыл к нам, когда мы ударили его.

— Может быть, — сказал я.

Глаза Дина затуманились, но я не дал ему забыться.

— Почему ты и Мэри убежали в Чатеме?

— Не хотели иметь дела с полицией. — Дин отвел взгляд.

— Мне пришлось давать показания, — сказал я.

Дин напрягся, его губы дрогнули.

— Показания? — переспросил он.

— Мне задавали много вопросов о том, как все это произошло. Было много всяких неприятностей.

— Да, я читал в газетах. — В голосе Дина не слышалось раскаяния. Он ускользнул в свой прежний мир, где единственным, что его беспокоило, была его собственная персона.

Я потребовал резко и категорично:

— Мне нужно найти Мэри!

— Я ее не видел. — Дин вытер кровь под носом.

— Ты можешь ее найти?

Дин опять избегал моего взгляда.

— Может быть, — ответил он.

Глаза Дина заволокло туманом, и голова упала на грудь. Он уснул. Я укрыл его одеялом и пошел в свою каюту. Служба безопасности... Зачем службе безопасности понадобилась Мэри? Тяжелый от виски и ночных волнений сон навалился на меня, оборвав все размышления.

Когда я проснулся, лучи солнца уже пробивались сквозь щели между досками, расчерчивая каюту желтыми полосами. Часы показывали шесть пятнадцать. Кресло в кают-компании, где я ночью оставил Дина, оказалось пустым. Одеяло было аккуратно сложено. На столе я нашел записку: “Стрэнд, отель “Адельфи”.

Я поднялся на палубу. Утренняя прохлада Бейсина приятно бодрила. Пятна крови на палубе за ночь высохли и потемнели. Мотоцикла на автостоянке не было.

Я взял швабру и принялся драить палубу. Солнце стояло точно над башней элеватора.

Я подумал, что был недостаточно настойчив в разговоре с Дином. Три месяца назад я бы заставил его рассказать мне все.

За завтраком, когда я допивал кофе, на “Лисицу” пожаловал инспектор Неллиган.

Стряхивая на сверкающую чистотой палубу пепел сигареты, он расспрашивал меня об обстоятельствах обнаружения тела Леннарта Ребейна, эстонца. Я подробно рассказал обо всем, заявив напоследок, что не представляю себе, где могут находиться Дин Элиот и Мэри Кларк, что было почти правдой.

Не успел белый “форд” инспектора умчаться, как зазвонил телефон.

Я взял трубку.

— Да?

— Надеюсь, что не помешаю твоим утренним медитациям. — Насмешливый голос принадлежал Мартину Карру, моему последнему редактору.

— Что тебе надо?

— Слушай, я подумал, что с тебя уже хватит всей этой истории с мертвым русским. В Мадриде выборы. По-видимому, предстоят жаркие денечки. Наши ребята уже там. Почему бы тебе не присоединиться к ним?

Я представил себе Карра, сидящего, подперев голову рукой за своим столом возле большого окна, из которого открывается живописный вид на Лондон. Большие очки в роговой оправе съехали на кончик носа.

— Нет, — сказал я.

Наверное, Карр сейчас откинулся в кресле и, улыбнувшись, поправил очки указательным пальцем.

— Послушай, — продолжал он, — если бы я очутился на твоем месте, я бы принял любое предложение. Главное — уехать отсюда хотя бы на время.

— Все это — буря в стакане воды, — ответил я. — Сумасшедший министр и весь этот параноидальный парламент. Плевать я на них хотел.

— Я думаю, ты не совсем в курсе дела. Сидишь там на своей яхте, изображая буддийского монаха. Ты не представляешь себе, что здесь творится и что о тебе говорят.

— Я читал ваши дурацкие репортажи о том, какой я негодяй и чудовище.

— Это не самое худшее. К нам приходил некто Сондерс. Спрашивал о тебе.

— Откуда он?

— Он ничего толком не объяснил, но задавал очень интересные вопросы. Например, был ли ты членом коммунистической партии.

— Я в девятнадцать лет вышел из партии и больше не имел с ней никаких дел. Не думал, что это может кого-то интересовать.

— Сондерса интересует. Так же как и тех, на кого он работает.

— На кого же?

— Ты помнишь Джорджа Самюэля? Так вот, он узнал Сондерса. Этот тип уже как-то всплывал. В 1979 году он пытался под чужим именем пробраться в профсоюз угольщиков.

— М-15?

— Что-то в этом роде. Во всяком случае, Джордж уверен, что это он.

— Какого черта им от меня надо? — спросил я, сознавая, что задаю чисто риторический вопрос.

Карр ответил:

— Я полагаю, что это как-то связано с мертвым эстонцем. Есть в этом деле что-то, чего мы не знаем. Я попытаюсь выяснить.

— Сделаешь материал?

— Хорошо бы... — Карр помолчал. — Ладно, позвони нам на днях.

Мы попрощались. Я вышел на солнце, размышляя о Сондерсе. Человек в нейлоновой рубашке, с пятнами пота под мышками прохаживался по набережной. Он не был похож на журналиста. Я спустился на набережную и направился к телефонной будке. Мой телефон могли прослушивать.

Мне нужен был Эндрю Крофт. Карр всегда поручал ему расследования самых сомнительных историй. Он знал очень много.

Крофт ни о чем меня не спрашивал. Мы немного поболтали о радостях летнего отдыха. Потом я заговорил о Сондерсе.

— Хм... — Последовало молчание. — Кажется, он был как-то связан с М-15, — наконец сказал Крофт. — Потом у них там что-то произошло. Он исчез. Кажется, Сондерс — смышленый малый. По-моему, имел какое-то отношение к морским делам. Но толком не знаю. Хочешь, чтобы я выяснил подробности?

— Если будет время.

— Для друзей время всегда найдется, — проворковал Крофт. — Тем более если друзья пользуются славой, да еще дурной. Обменяемся информацией?

— Хорошо, — сказал я. — Приезжай с новостями.

— Чудесно, — заключил Крофт. — Я тебе перезвоню.

Человек в нейлоновой рубашке ушел. Я вернулся на “Лисицу”, расчехлил паруса. Сондерса интересовал погибший эстонец. Больше всего мне хотелось, чтобы вся эта возня наконец улеглась и я мог бы спокойно подготовить “Лисицу” к новому походу в море.

Я неторопливо и дотошно проверял паруса...

Мэри знала эстонца, эстонец хотел познакомиться со мной. Дина избили люди из службы безопасности, они искали Мэри. Кристофер хотел продать яхту.

Все эти факты не складывались в одно целое. И все же, все же... Так думал Билл Тиррелл, шкипер “Лисицы”.

Билл Тиррелл был любопытен. Биллу Тирреллу особенно хотелось выяснить, связано ли появление Сондерса со страстным желанием Кристофера не запятнать репутацию — и если да, то как именно.

“Любопытство губит кошек”, — любила говорить моя мать.

Но любопытство еще и стимул жизни журналиста. А сейчас оно могло спасти мою шкуру.

Глава 5

Я мог бы точно описать, когда и как пробудилось во мне журналистское любопытство. Это случилось летом, накануне моего последнего учебного года в колледже. Я сидел и читал в своей комнате на втором этаже нашего дома в Норфолке. Снизу, из кухни, доносился запах подгоревшей яичницы и голос матери, раздраженный и укоряющий, обращенный к Кристоферу, разбудившему ее слишком рано. Кристофер торопился на конюшню к своему пони, восседая на котором, он воображал себя большим аристократом.

Я листал “Вайк” и ждал, когда уйдет из кухни братец, чтобы спокойно позавтракать и отправиться куда-нибудь на лодке. Вдруг входная дверь хлопнула, и к пронзительному голосу матери прибавился мужской бас.

Я спустился вниз. Мать стояла на ступеньках лестницы, держа в руках длинный белый конверт. К тому времени отца уже не было, а Джордж еще не появился. Она познакомилась с ним несколько позже, в баре “Веселый моряк” — дым от ее “Ротманса” поднимался вверх, обвивая элегантную шляпу из шиншиллы, Джордж попросил у нее прикурить.

— Тебе, — сказала мать, протягивая мне конверт. Я взял письмо и хотел было улыбнуться, но она уже нахмурилась. Я знал, что раздражаю мать слишком очевидным сходством с отцом. Поэтому по утрам — пока джин, выпитый ею за ленчем, не примирял ее с таким семейным сходством — она мне никогда не улыбалась. Утром мне приходилось довольствоваться воспоминанием о ее улыбке.

Я взял письмо и ушел к себе в комнату. Надпись на конверте гласила: “Морган, Бикстон, адвокат”. Письмо было коротким. В нем говорилось, что данной адвокатской конторе поручено снестись со мной по достижении мною семнадцати лет. Далее мне предлагалось обратиться в контору для получения интересной и полезной для меня информации. Письмо было подписано Генри Морганом.

Я спустился вниз, чтобы позавтракать. Как обычно, из комнаты, где моя мать писала свои никем не исполняемые оперетки, доносились звуки пианино, из-под двери выползал сигаретный дым. Я сделал себе тост, поплотнее прикрыл кухонную дверь — на тот случай, если Кристофер околачивается где-нибудь поблизости, — и позвонил мистеру Моргану.

— А! — услышал я высокий, чуть суховатый, но веселый голос мистера Моргана. — Тиррелл-младший? Когда же вы, молодой человек, предстанете перед нами?

— Предстану перед вами?

— Да-да. Приезжайте к нам в Мэлдон. Лично. Прямо в офис.

Шли летние каникулы, и я целыми днями плавал на лодке. К мотоциклу я стал охладевать.

— Сейчас мне не очень удобно, — в некотором замешательстве сказал я.

— Приезжайте, когда сможете. Но лучше поскорее, — ответил Морган.

— А в чем дело?

— Я не могу сказать вам ничего. Но учтите, это связано с вашим отцом.

Мой отец умер, когда мне было десять лет. Я любил его, как любят своих отцов все сыновья. Только когда он ушел и не вернулся, я осознал, что он для меня значил.

— Как связано? — спросил я, ощутив беспокойство.

Мэлдон находился в ста милях от нашего дома.

— Нужно встретиться, — сказал Морган, как будто в мире не было ничего более легкого.

Я глубоко вздохнул. Сто миль. Три часа нестись на “бэнтаме” со скоростью ветра.

— Я выезжаю.

У Генри Моргана были светлые, всклокоченные волосы. Длинный крючковатый нос почти что встречался с подбородком. За окном офиса, выходившим на грязную бухту, медленно тащилась похожая на кита баржа. При моем появлении Морган улыбнулся и вылез из-за стола. Я не был готов к роли почтенного клиента. Усталость, нетерпение и любопытство не давали мне преисполниться солидности.

— В чем дело? — с порога выпалил я.

Морган пожал плечами и предложил мне следовать за ним. Он усадил меня в свой “остин” и повез вдоль бухты, заросшей у берега камышом. Возле большого деревянного сарая Морган остановил машину, и мы вместе подошли к воротам сарая. Он долго возился с замком и наконец распахнул ворота.

— Смотрите, — торжественно произнес он.

Солнце золотило серо-зеленую жижу прибрежного болота. Чайки бороздили высокое небо Восточной Англии. Я шагнул в темноту сарая. Сначала я не видел ничего, кроме черноты. Но вот глаза мои понемногу стали привыкать, и я увидел нечто, громоздящееся передо мной и похожее на слона, но гораздо более элегантное, чем слон. Корпус корабля!

— Пятнадцать лет, — сказал Морган, — пятнадцать лет он стоит здесь, дожидаясь вас. Отец никогда не говорил вам о нем, правда?

Я молча кивнул.

— Ну вот, — сказал адвокат, — это вам от вашего отца.

Пятидесятипятифутовый парусник. Мачты, паруса и бушприт. Все как новенькое. Ждал все эти годы, пока мне исполнится семнадцать.

“Лисица”.

Я ходил вокруг парусника, как может ходить семнадцатилетний мальчишка, зачарованный, потерявший дар речи от счастья. С лодками была связана теперь большая часть моих интересов. Я был претендентом на звание чемпиона мира в разряде 505, и тренер поговаривал о моем участии в Олимпийских играх. Но “Лисица”... Одна ее кают-компания была размером со школьный класс... Каюты для экипажа, руль шести футов в диаметре, киль восьми футов в глубину... И все это для мальчишки, привыкшего к лодкам!.. “Лисица” казалась мне огромной, как целый город.

— Вы получите “Лисицу”. Но до вашего двадцатипятилетия корабль должен оставаться на стоянке.

— Понимаю, — сказал я, хотя мне уже хотелось ни на день не расставаться с парусником. “Лисица” была больше чем корабль. Она была посланием моего отца ко мне, посланием из прошлого, двери которого навсегда закрыты.

— Вы хорошо знали отца? — спросил я Моргана.

— Нет, — покачал он головой. — Ваш отец приходил ко мне несколько раз по делам. В последний раз, чтобы написать завещание. Оставил деньги, инструкции по содержанию корабля. Вот и все. Потом я узнал, что он умер.

— Он не казался вам странным?

— Для моей работы это ничего не значит, — сказал он и, помолчав, добавил: — Ну, разве что самую малость.

— Мне тоже так кажется.

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Кажется?

— Я ведь тоже не знал его по-настоящему, — ответил я.

Встреча с Генри Морганом заставила меня повзрослеть. Для ребенка отец — это просто отец, даже если его нет в живых. Для взрослого отец становится личностью, которую можно воспринимать по-разному. Так возникло во мне желание искать и находить объяснение разным событиям, которые происходят в мире.

В течение следующих восьми лет я занимался тем, что ждал, когда смогу полностью владеть “Лисицей”, и задавал вопросы об отце себе и другим людям. Он был американцем. Его американская родня жила в окрестностях Бостона, довольно богато. Я написал им и получил ответ — очень короткий и почти грубый. Позже, когда я был в Штатах, мне все же удалось встретиться с двоюродным братом отца — Генри Тирреллом.

Между ними не было никакого семейного сходства. Генри Тиррелл — приземистый, полный — сидел за большим столом в комнате, увешанной портретами. Он сообщил, что родители моего отца умерли. Он также поведал мне, что они умерли, так и не простив сыну его побега из дому в четырнадцатилетнем возрасте. Бежал он, чтобы стать моряком.

Потом Генри Тиррелл вежливо, но твердо указал мне на дверь.

Можно было понять, почему отец порвал со своей американской семьей. Однако в Англии он использовал свое американское происхождение, чтобы не стать англичанином. Насколько я мог узнать, у него не было друзей, кроме нескольких, оставшихся со времен войны. Его лучшим другом был корабль. После войны отец служил в английском торговом флоте. Те из его матросов, кого удалось найти, говорили о нем как о человеке недюжинной силы. В 1949 году на Шетландских островах он встретил мою мать — она тогда служила в армии.

Он любил корабль и море больше всего на свете. Смерть в море в один из страшных штормов в Атлантике в 1965 году, наверное, была для него самым естественным концом.

Его романтическая привязанность к морю, удивительная для человека, проведшего в море всю жизнь, составляла контраст с холодноватым отношением к людям, особенно к тем, кто пытался проникнуть в его частную жизнь, даже если это был ребенок.

Я помню, как однажды, когда отец в промежутке между плаваниями находился дома, по обычаю отсиживаясь целыми днями в одиночестве у себя в комнате, я подошел к двери и решительно нажал на ручку. Должно быть, я тогда был еще совсем маленьким, потому что ручка оказалась как раз на уровне моих глаз. Дверь открылась, и я увидел отца, с удивлением смотревшего на того, кто осмелился вторгнуться к нему. Я вошел в комнату. Отец сидел за столом, держа что-то в руках. Он сказал, не глядя на меня:

— Выйди.

Но я набрался смелости и спросил:

— Что ты делаешь?

Он взглянул на меня исподлобья.

— Что делаю?

Мне показалось, что он смягчился.

— Завязываю морской узел.

Он показал мне кусок каната, завязанного в узел посередине. Я хотел понять, как делается такой необыкновенный узел.

— Ты научишься, — объяснил отец, — но не сейчас, а когда будешь постарше.

Но он все же показал мне, как завязывать узел.

Это был единственный случай, когда дверь его комнаты оказалась незапертой. Позже, когда его уже не было, я сам научился завязывать морской узел.

Зазвонил телефон. Меня отыскал некий Джон Пинсли — инспектор по оценке яхт, так он представился. У него был грубый и холодный голос. Он звонил по поручению Кристофера, который попросил его осмотреть и оценить “Лисицу”. Я сказал, что он может приехать, когда ему угодно. Потом я позвонил своему адвокату, чтобы справиться, какие у меня есть возможности сохранить “Лисицу” за собой. Ничего утешительного он мне не сказал.

Если Кристофер будет настаивать на своем, “Лисицу” придется продать.

Днем к причалу подкатил целый эскорт: три репортера и мистер Пинсли. У Пинсли были кривые зубы, дорогой “ролекс” на руке и несколько развинченная, но энергичная походка. В отличие от большинства людей, впервые видящих “Лисицу”, он не выказал признаков восхищения. Вместо этого инспектор холодно и деловито сказал:

— С вашего разрешения, я приступаю к осмотру, — после чего сразу скрылся из виду. Я остался на палубе. Включил магнитофон и начал штопать паруса. Час спустя из-за паруса показалась голова Пинсли. Он вежливо спросил:

— Вы не возражаете, если я спущусь вниз?

— Пожалуйста, — ответил я.

На верхней палубе стало жарко. Мне захотелось пить. Я отправился в нижний отсек, чтобы приготовить себе чай. Пинсли крутился там. Его, видимо, тоже мучила жара: лицо стало красным и лоснилось от пота.

— Вам чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Нет-нет. — От Пинсли несло табаком и вчерашним пивом.

Я выпил чаю, вернулся на палубу и снова принялся за шитье. Я делал последние стежки и принялся отрезать ножницами нитки, когда на палубу вынырнул Пинсли. Он выглядел довольным.

— Все в порядке. Отличный корабль.

Меня это обрадовало. Чем лучше корабль, тем он дороже и тем труднее найти покупателя.

— Сколько, по-вашему, он стоит? — спросил я.

Пинсли обнажил свои кривые зубы.

— Я напишу об этом в документах.

— Не забудьте прислать мне копию.

Пинсли сошел на причал, сел в машину и уехал.

Я собрал инструменты и понес их вниз.

Парусные нитки хранились в ящике стола, там же, где лежали морские карты. Нитки я клал в одну пластиковую коробочку, иголки — в другую, куда я наливал масло, чтобы они не ржавели от соленого морского воздуха. Я выдвинул ящик стола. Коробочка с нитками валялась открытой, нитки испачканы маслом. Теперь они безнадежно испорчены. Но не в этом дело. Совсем в другом.

Я всегда тщательно закрываю эти коробочки. Сегодня утром я сделал все как обычно. Я взял иголку и нитки и закрыл коробочки. Управлять таким кораблем, как “Лисица”, можно только в том случае, если ты внимателен ко всем деталям. Я не мог ошибиться.

Но масло пролито. И единственный человек, который мог это сделать, — Пинсли. Нужно быть уж слишком въедливым оценщиком, чтобы проверять состояние корабельных игл.

Я закрыл коробочки, убрал их на место и прошелся по кораблю. Бутылка с кетчупом стояла не там, где положено, коробки с чаем передвинуты, часы на столе в кают-компании переставлены в другой угол. Было такое ощущение, будто шторм перетасовал все мелкие вещи на корабле. Или мистер Пинсли был въедливым до сумасшествия, или он использовал эти два часа, чтобы обыскать корабль.

Глава 6

Я вылил теплые остатки чая в кружку и набрал домашний номер Кристофера. Мягкий, воркующий женский голос произнес:

— Слушаю вас. — Голос явно предназначался избирателям, но я все-таки понял, что у телефона Рут. — А, Билл, в чем дело? — Голос сразу стал холодным и равнодушным. Я представил себе, как вытянулось ее лицо, а чувственные губки неприязненно сжались.

— Кристофер дома?

— Он уехал в Лондон. Важная встреча. Позвони ему завтра. — Ее тон явно давал понять всю нежелательность моего звонка.

— Понятно. — Из трубки долетали приглушенные звуки музыки. Неужели “Кармен”? Дом Рут был средоточением последних модных новинок, рекламируемых журналами: яркие ситцевые занавески, картины на стенах — все дорогое и бездушное, как она сама. Странно, с чего бы это ее с утра потянуло на классику? — Не могла бы ты передать Кристоферу, когда он позвонит из Лондона, что я его ищу?

— Боюсь, он будет занят. — В голосе слышался металл, как тогда, в Лидьятсе. — У него сейчас много дел.

— Мне надо срочно поговорить с ним.

— Сочувствую, но ничем не могу помочь. — Она ехидно хихикнула. Я повесил трубку, и тут же знакомый голос с палубы окликнул меня:

— Эй, Тиррелл, ты снова собираешься заняться журналистикой? — Клодия в жакете горохового цвета и короткой юбке, очень уместной при ее красивых ногах, спустилась ко мне. — Птички на крылышках принесли известия, что у тебя намечаются перемены.

— Перемены?

— Продаешь яхту?

Я посмотрел ей прямо в глаза. Она ответила спокойным взглядом больших невинных глаз, окаймленных длинными пушистыми ресницами. Волосы, как всегда, безукоризненно уложены, губы тщательно подкрашены. Работа в преуспевающей фирме приучила Клодию всегда быть в форме.

Я поинтересовался:

— Тебя послал Кристофер?

— Он просто сказал, что вы с ним надумали продать яхту, — ответила она. — Естественно, я помогу вам. Я обещала ему, что загляну к тебе.

— Ко мне? — переспросил я.

— По делу, — ответила она. — Не будь идиотом.

— Я корабль не продаю, — отчеканил я.

Она опустила глаза и стала разглядывать свои изящные туфельки, вполне подходящие для посещения объекта, интересующего фирму.

— Ясно, — резюмировала она, явно не веря ни единому моему слову. — Угостишь чем-нибудь?

Мы спустились на набережную и пошли в “Дыру”. Кирк любезно раскланялся с нами. Я заказал шампанское для Клодии и виски для себя. Мы уселись за столик на улице, лицом к бухте, где покачивался на волнах длинный белый корпус “Лисицы” с огромным клювом бушприта и стремительным изгибом кормы.

— Потрясающий корабль, — сказала Клодия. Ее глаза были слегка прикрыты — так бывало, когда мы занимались любовью. Секс, деньги и корабли были для Клодии неразрывно связаны между собой.

— Ты говорила с оценщиком? — спросил я.

— Ничего не могу тебе сказать, — ответила она.

— Почему не можешь?

— Хотя бы потому, что ты для меня не просто клиент. Я не могу рисковать своей репутацией. Можно делать клиентов друзьями, но не друзей — клиентами.

— Значит, не разговаривала?

Ее уверенная рука сильно толкнула мое колено.

— Я должна возвращаться в Саутгемптон, — быстро произнесла она. — Я скажу тебе одну вещь: если ты рассчитываешь, что “Лисица” стоит недорого, тебя ждет разочарование.

— Меня не волнует, сколько стоит корабль. Он не продается, — снова жестко сказал я.

Клодия была хороша в компании. Она острила, смешила, поднимала настроение. Но когда Клодия чуяла сделку, она становилась исключительно серьезной. Я однажды видел, как она вылила бокал шампанского на лысину безобидного энтузиаста, который передумал продавать реставрированный паровичок XIX века.

Нижняя губа Клодии слегка скривилась.

— Кристофер уже начал поиски покупателя.

— Он изменит свои намерения.

Она иронически хмыкнула:

— И кто же его заставит?

Я резко ответил:

— Извини, но у меня много дел.

Ее губы задрожали от гнева и обиды.

— Ну что ж... Я хотела тебе помочь.

Клодия встала из-за стола и быстро пошла прочь. Я проводил ее взглядом. Красный “альфа-ромео” неторопливо проехал по шоссе, удаляясь в те благословенные места, где люди строили планы и занимались делом. Здесь, в Бейсине, я был как бы вырван из жизни. Я болтался между небом и землей, на границе двух разных миров, не принадлежа ни одному из них.

Впервые я испытал подобное чувство, возвращаясь на самолете из Центральной Америки. Свист пуль и автоматные очереди еще звучали в моих ушах, а брюки были заляпаны грязью того кювета, в котором мы отлеживались, пережидая перестрелку.

В Бейсине мне больше всего нравился покой.

Но сейчас я испытывал чувство, подобное тому, какое испытывает босой, слепой, беззащитный человек в комнате, кишащей скорпионами.

Я убрал телефон, вынул из шкафа кожаную куртку и мотоциклетный шлем и, закрыв на корабле все замки, направился к автостоянке.

Когда-то я начинал с “бэнтама”. Сейчас у меня был 750-цилиндровый “нортон-командо”, мощный красавец, закованный в стальные латы, выпуска 1971 года. Я купил его у владельца кафе и потратил два года на ремонт. Многие тогда удивлялись, зачем мне этот старомодный, тяжелый, не очень-то скоростной мотоцикл. Впрочем, многие не понимают и того, почему я так держусь за “Лисицу”.

К моему удивлению, “Нортон” завелся сразу. Я выехал со стоянки. Меня беспокоил акселератор, но на шоссе я сразу же прибавил скорость. С главной дороги я свернул налево и, обгоняя вереницы машин, медленно тащившихся к морю на уик-энд, устремился к Нейлор-Хиллу. С холма открылся знакомый вид на Пултни. Нагромождение серых шиферных крыш, черные камни причала, бриллиантовая голубизна моря.

Я подъехал к бензоколонке, чтобы заправить мой порядком истощенный “Нортон”. Полная женщина с короткими толстыми ногами и кислым лицом вяло управлялась со шлангом, изнемогая от жары. Уйма народу толпилась вокруг продавцов мороженого и автоматов с водой.

Брокерскую фирму по продаже яхт я нашел по зазывной рекламе, предлагающей самые лучшие и самые дешевые парусники. Я оставил мотоцикл у тротуара и вошел в офис. Секретарша в серебристой блузке с глубоким декольте, обнажавшим высокую загорелую грудь, в туго облегающей юбке встретила меня усталым, осоловевшим от духоты взглядом. Я спросил мистера Пинсли.

С трудом шевеля ярко накрашенными губами, она ответила:

— Он ушел час назад.

— Когда он должен появиться?

— К сожалению, не знаю.

— Он будет сегодня?

— О, сегодня — нет. Он уехал в Джерси.

Я поблагодарил ее весьма учтиво и вышел на улицу. Через несколько минут я стоял перед большим зданием, облицованным гранитом. Скромная табличка на двери гласила: “Чарльз Эгаттер, проектировщик яхт”. Чарли сидел за столом в просторной светлой комнате. Магнитофон наигрывал какую-то песню. Перед Чарльзом стоял компьютер и лежали какие-то бумаги.

— Ты знаешь оценщика по имени Пинсли? — спросил я.

— А говорили, ты бросил журналистику, — усмехнулся Чарльз.

— Да, я бросил журналистику. Так кто он такой?

Чарльз помолчал.

— Он инспектор по оценке яхт. Здесь недавно.

— Что ты о нем слышал? — нетерпеливо настаивал я.

Прошлые контакты с журналистами сделали Чарли весьма недоверчивым к людям этой профессии.

— Ладно, скажу... Но не для публикации.

Я кивнул.

— У него есть некоторые дурные привычки. Ох, до чего хочется пить! Любит дорогие автомобили. Путается со своей секретаршей, по крайней мере, так говорит его жена. Постоянно находит способы увеличивать свои доходы...

— Какие способы? Не тяни!

Чарли явно не нравилась моя настойчивость.

— Все зависит от того, продаешь ты или покупаешь. Если покупаешь, сунь ему пару сотен фунтов, и Пинсли найдет какие-нибудь изъяны, чтобы сбить цену. Если продаешь, — пара сотен — и Пинсли не увидит никаких недостатков.

— Правда?

— Друг Скотта покупал через него яхту. Пинсли дал ей самую высокую оценку. В первом же плавании начались поломки...

— Понятно. — Я немного помялся. — Будет ли для тебя неожиданностью, что Пинсли только что два часа провел на “Лисице” и облазил мой парусник вдоль и поперек?

— Я бы не удивился, если бы он за два часа продал твой корабль, — произнес Чарли философски. — Осмотр, оценка... Сотня фунтов стерлингов — и у тебя, я думаю, не будет никаких проблем. — Чарли помолчал, разглядывая кнопки своего компьютера. — А что он искал?

— В том-то и вопрос, — ответил я.

Чарли задумчиво кивнул.

— Только я тебе ничего о нем не говорил, ладно? — Чарли — отличный парень, он действительно мог бы ничего не говорить. — Хочешь выпить?

Я отрицательно покачал головой.

— Почему тебе не послать все к черту и не вернуться к гонкам? — оживился Чарли. — Яхта для тебя есть.

— Может быть, когда-нибудь потом, — ответил я. — Не теперь.

Я попрощался с Чарли, сел на “нортон” и выехал на шоссе, ведущее в Лондон.

Отель “Адельфи” находился на Стрэнде, но не в том конце, где отель “Савой”, а в противоположном. Я довольно быстро отыскал старый обшарпанный дом с остатками вывески на фасаде: “Отель “Адельфи”. Дом был высокий, темный, полуразрушенный, по-видимому, давно заброшенный. Кружа вокруг него на мотоцикле, я никак не мог отыскать вход. Все двери заколочены и завалены грудами мусора и разбитых ящиков. На стенах — слой афиш и объявлений в дюйм толщиной, — и все это размыто дождем и разорвано ветром.

Наконец я поставил мотоцикл напротив отеля и направился в пеший обход, надеясь при ближайшем рассмотрении все-таки обнаружить открытые двери. Отсветы вечернего заходящего солнца освещали верхние этажи заброшенного здания. Воздух был горячий и влажный, обещающий грозу. Возле стены я увидел пожилого человека, сидящего на ящике. На нем были надеты три пальто, одно поверх другого, а на ногах красовались рваные бейсбольные ботинки без шнурков.

— Чего ищешь, длинный? — обратилось ко мне странное существо хриплым, пропитым голосом.

— Вход, — ответил я.

— Тебе повезло, что ты встретился со мной, — сказал старик. — Зови меня Альфред, я тут швейцар. Обойди дом вокруг — вход с той стороны. Надо отодвинуть деревянный щит, припертый трубой. Там увидишь.

Я сунул ему пятерку, он взял ее с достоинством лорда рукой, затянутой в грязную перчатку.

Я обошел отель вокруг. Изредка мимо меня в вечерней полутьме шмыгали какие-то подозрительные люди. Все они почему-то были одеты не по сезону тепло, и пахло от них так, будто они никогда не мылись.

Наконец я нашел трубу и щит, закрывавшие вход, который был дополнительно забаррикадирован гофрированным железом. Разобрав все эти конструкции, я проник в совершенно темный холл. К счастью, я захватил с собой фонарь. Теперь можно было увидеть заваленный мусором пол. Из двери справа тянуло таким запахом, что и без осмотра можно было понять, где тут находится туалет. Пройдя дальше в глубину холла, я увидел лестницу и направился по ней вверх. По пути мне встретились два или три человека. Откуда-то слышалось протяжное, грустное пение. Воздух в здании был затхлый и вонючий, оно не проветривалось годами.

Первый и второй этажи оказались безлюдными. На третьем, у открытого окна сидел тот самый певец, которого я слышал, поднимаясь по лестнице. В коридоре на стенах и на дверях красовались самые разнообразные надписи. На одной из дверей я прочел: “Логово Дена”. И открыл ее.

В полупустой комнате на рваных матрасах вокруг фонаря сидели трое парней, грязные как черти.

Я спросил:

— Где Дин?

— Не знаем никакого Дина, — ответил один из них.

— Высокий парень. Черные волосы. Кожаная куртка.

— А, — сказал другой. — Он из пауков?

— Каких пауков?

— Топай выше, — посоветовал третий, — на седьмой этаж.

После пятого этажа ступеньки лестницы оказались разбитыми, и, возможно, с умыслом. В коридоре сидел парнишка лет четырнадцати и курил сигару.

— Как попасть на седьмой этаж? — спросил я.

— Валяй в окно, — указал парнишка сигарой.

Окно, на которое он указал, было большое и наполовину без стекол. Я прочитал рядом на стене полустертую надпись, сделанную красными буквами: “Пожарная лестница”. Выглянул в окно и обнаружил железную лестницу, по которой, видимо, и поднимались к себе обитатели верхних этажей. Мне не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Под моим весом лестница угрожающе гнулась и дрожала. Внизу, на расстоянии семидесяти футов, едва различался в темноте квадратик земли.

Подъем оказался долгим. Ступеньки подо мной прогибались, лестница шаталась из стороны в сторону, потому что крепившие ее к стене болты обломились или вылетели из своих гнезд. Я миновал окно шестого этажа. Теперь мне стало понятно, почему обитатели седьмого назывались пауками. Только паук мог чувствовать себя уверенно на этой непрочной, раскачивающейся под ногами конструкции. Добравшись до седьмого этажа, я влез в окно и остановился, чтобы перевести дух. Воздух здесь был свежее. На стенах тоже встречались надписи, но гораздо реже. В конце коридора кто-то играл на гитаре. Красивая испанская мелодия. И играли классно. Если закрыть глаза и заткнуть нос, вполне можно вообразить, что находишься в приличном отеле.

Я постучал в ближайшую дверь. Откликнулся женский голос:

— Входите.

В грязной комнате сидела на полу девушка маленького роста с нервно бегающими глазами. Губы ее были намалеваны очень темной, почти черной помадой.

— Ты знаешь Дина?

— Нет! — Мой вопрос ее испугал.

— Я с корабля, на котором он плавал.

— Как вас зовут?

Я назвал себя. Она поколебалась и сказала:

— Ладно, пойдемте.

Мы прошли по длинному коридору до самого конца. Возле последней двери красовалась надпись: “Пожарный выход”. Я открыл дверь.

— Ой! — взвизгнула девушка, словно наступила на змею.

Комната была пуста. Но не просто пуста. Здесь царил полный разгром. Матрас выпотрошен, вата разбросана по всему полу, кресло разломано в щепки, несколько досок пола выворочено. Здесь явно что-то искали. При Дине или в его отсутствие? Я поднял с пола фотографию. Это была фотография “Лисицы”.

— Похоже, его здесь не было. — Девушке хотелось меня успокоить.

— Ты не знаешь, где он может быть?

Она отрицательно покачала головой и сказала:

— Пойдемте отсюда.

Я выглянул в окно. Кругом отвесные стены без единого выступа. Только ужас мог бы заставить человека спасаться таким путем, даже если этим человеком был Дин.

Когда мы с моей провожатой шли обратно, одна из дверей приоткрылась и выглянуло круглое девичье лицо.

— Тиррелл? — окликнула меня девушка.

— Да.

— Дин сказал: “Барбара Энн, Пауни, на Медузе”.

— Что это значит? — не удержался я.

— Не знаю. Он велел мне сказать вам это. И больше ничего! — Дверь закрылась.

Мы дошли до окна. Я дал девушке пятерку, и она смущенно поблагодарила меня. Потом я пополз вниз, забрался в окно пятого этажа, спустился по лестнице и наконец вышел из этого странного дома. Я был крайне взволнован: кому понадобилось обыскивать комнату Дина и мой корабль в течение последних суток?

Ехать в Пауни мне не хотелось. Пауни — свалка старых, негодных кораблей. Как-то я искал там якорь для “Лисицы”. Тихое место. Там редко что-нибудь случается. Пауни мог и подождать.

Я нашел телефон-автомат и набрал номер Кристофера. Кто-то вроде дворецкого ответил мне, что Кристофер на званом ужине. Я оседлал свой мотоцикл и покатил в квартал Бэл-Лэнд.

Кристофер жил в собственном доме неподалеку от Вестминстера, прежде принадлежавшем архиепископу, что мой братец никогда не забывал подчеркнуть.

Я позвонил в колокольчик. Еще не было случая, чтобы Кристофер сам открыл мне дверь. Он был во фраке, стройный и подтянутый. Он всегда гордился своей стройностью. Увидев меня, братец изумился.

— Боже мой! — воскликнул он.

— Можно войти?

— Дело в том, что...

— Ты спешишь на ужин, да? Я не задержу тебя долго.

— Ну хорошо, — произнес он с явной досадой и впустил меня в дом.

Дом был обставлен в старом английском стиле. Запах дорогих сигар мешался с запахом цветов в больших бело-голубых вазах. В голове не укладывалось, что вся эта роскошь существует на той же планете, что и отель “Адельфи”.

Брат повел меня в свой кабинет. Как и подобает почтенному дому, по стенам кабинета тянулись сплошные полки с книгами, которые, конечно, здесь никто не читал.

— К сожалению, у меня нет времени даже на то, чтобы выкурить с тобой сигару, — притворно печальным голосом произнес Кристофер.

Я смотрел в его бледно-желтое лицо, в его невинные, как небеса, глаза.

— Приходил твой оценщик.

— Обычное дело, — спокойно сказал Кристофер.

— Он сообщил тебе что-нибудь?

— Нет, я еще с ним не разговаривал. Надеюсь, корабль в хорошем состоянии?

— Речь идет вовсе не о состоянии корабля. Я хочу знать, что он искал на “Лисице”.

— Искал?

— Он обыскал корабль вдоль и поперек. Что он искал?

Кристофер откинулся в кресле, плотно сжал губы и забарабанил пальцами по столу.

— Значит, ты считаешь, что я подослал кого-то, чтобы найти на “Лисице” нечто, интересующее меня? Я правильно тебя понял?

— Правильно.

— И что же, по-твоему, мне могло потребоваться?

— Вот это я и хочу знать.

— Послушай, — сказал он, — я занятой человек, я даже ни разу не разговаривал с этим оценщиком. Я поручил нанять кого-нибудь моей секретарше.

— И где же она его отыскала?

— Она позвонила в фирму, торгующую парусниками. “Времена парусников”, кажется.

— Так ты полагаешь, что обыск на “Лисице” организовала фирма “Времена парусников”?

— Думай, как тебе угодно.

Я терял выдержку.

— Кто-то хочет раздуть из мухи слона, копаясь в истории с русским моряком. Через несколько недель все уляжется. Так зачем же ты именно сейчас настаиваешь на продаже “Лисицы”?

Взгляд Кристофера встревоженно устремился по направлению к двери.

— Ты что, не понимаешь, что это международный инцидент?

— Ну и пусть.

Он нервно поправил галстук.

— У меня больше нет ни минуты. Но знай, я ни за что не откажусь от продажи корабля. Мой адвокат уже в курсе.

Я взорвался:

— Итак, ты мне не скажешь, в чем же дело?

— Если ты сам не понимаешь, я не стану тебе ничего объяснять. А если понимаешь — не стану тем более. — Его руки дрожали. Он побелел как снег, в глазах появилась неподдельная тревога.

И этот человек — мой брат!.. Он всегда ненавидел меня. Если бы он мог убить меня сейчас, он бы, не задумываясь, сделал это.

“Наверняка в истории с эстонцем есть что-то, чего мы не знаем”, — примерно так сказал мне Мартин Карр.

Я встал и, не прощаясь, вышел из этого чужого мне дома в душную лондонскую ночь.

Глава 7

Я промчался через юго-западные районы Лондона со скоростью более шестидесяти миль в час. Автострада М2 открылась передо мной вереницей сияющих огней. Теперь скорость достигала ста миль в час. Я гнал “Нортон” в сторону Пауни.

В Пауни я промчался по окраинным улицам, нарушая все Правила. Черное, тяжелое небо сливалось с землей. Последние посетители покидали бары. Половина двенадцатого вечера. Разбитая дорога привела меня к воротам с надписью: “Территория охраняется. Время закрытия — 24.00”. За воротами высоко торчали краны. Грузовики выстроились к ним в ожидании, когда их нагрузят ржавым корабельным хламом, чтобы отвезти его неподалеку на свалку. У пристани стояли баржи и несколько кораблей, пронзающих мачтами черноту ночного неба. Я выехал на пристань, заглушил мотор и старательно посадил мотоцикл на цепь, прищелкнув ее замком к кольцу причала.

Внезапно мне в лицо ударил свет фонаря.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил кто-то голосом, вовсе не обещающим помощь.

Я снял шлем и сощурился. Когда мои глаза привыкли к свету, я увидел перед собой человека, одетого в форму с блестящими металлическими пуговицами.

— Я ищу Барбару Энн.

— Это там. — Человек в форме указал фонарем в глубь пристани. Фонарь осветил грязные камни и чернильную воду. — А что вы там ищете? — полюбопытствовал он.

Я успел разглядеть его длинные, давно не стриженные волосы. Не похоже на охранника.

— Мне нужна она.

Человек в форме на миг задумался, потом предупредил:

— Ворота закрываются через тридцать минут.

— Вы позволите мне пройти?

— Да, сэр. Осторожно на пристани. Очень скользко. — Он развернулся и зашагал прочь, освещая себе дорогу фонарем.

Я пошел по пристани. Ноги разъезжались в грязи, пахло сыростью и гнилью.

Впереди показались силуэты старых полуразвалившихся кораблей. Какая-то ночная птица с резким, пронзительным криком взлетела прямо передо мной из-за груды железного лома.

Я подошел к небольшой, видимо давно списанной, барже, возле которой раскачивался на столбе тусклый фонарь. С большим трудом мне удалось разобрать плохо сохранившуюся надпись на борту: “Барбара Энн”.

— Эй! — крикнул я. — Кто здесь?

— А кто нужен? — отозвался женский голос. Акцент был мягкий, ливерпульский. Акцент, с которым говорила Мэри. Последний раз, когда я виделся с ней, ее голос был такой жалобный, всхлипывающий! Сейчас он был напряженным, к чему-то готовым. Мне показалось, что я слышу ее тревожное дыхание.

— Ты! Ты мне нужна!

Меня вполне можно было разглядеть, несмотря на тусклый свет.

— Лезьте сюда, на борт.

Я поднялся на баржу по деревянной приставной лестнице. Перила казались на ощупь мягкими.

— Туг все сгнило, — сказал я Мэри.

— Сгнило, — согласилась она.

Мы двинулись по прогнившей палубе.

— Ступайте осторожно, — предупредила Мэри.

Она привела меня в кубрик. В нем было так же грязно и неуютно, как в отеле “Адельфи”. Плитка, на которой стряпали, полка для посуды и большой диван с торчащими из него пружинами. Вот и вся обстановка. При свете парафиновой лампы я разглядел, что стены здесь тоже покрыты рисунками и надписями.

— Здесь, конечно, все не так, как на “Лисице”, — сказала Мэри. Убогость обстановки, кажется, совсем не смущала ее. — Джонни собирается починить баржу.

Какой Джонни? Я молчал. Починить “Барбару Энн” было труднее, чем потушить лесной пожар.

— Выпьем, — предложила Мэри. Она достала с полки бутылку виски, два пластмассовых стаканчика и наполнила их. Потом подала мне мою долю выпивки и села на диван. Волосы рассыпались по плечам, лицо при свете лампы казалось серо-желтым. Она отхлебнула виски и спросила:

— Как вы меня нашли?

— Дин помог. Ты его видела? — Я сел рядом с ней.

— Последний раз — два дня назад. — Ее испуг прошел, появилась неловкость. Не обо всем она захочет со мной разговаривать.

— Как ты здесь оказалась?

— Джонни привел. Он, конечно, никогда не починит свою баржу. Но здесь спокойно. — Ее глаза тревожно метались. Они явно что-то скрывали, эти ирландские голубые глаза.

Я спросил:

— Тот эстонец... Дин сказал, что ты его знала.

— Леннарт. Его звали Леннарт Ребейн.

— Вы дружили?

Мэри тонкими пальцами убрала волосы за уши.

— Он хороший парень. Был хорошим парнем. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. Мне тоже. В Амстердаме мы с ним ходили в кафе, в картинную галерею. Вот и все.

— Я не спрашиваю о ваших отношениях, — сказал я. — Ты знаешь, зачем он хотел видеть меня?

— Он был такой сумасшедший! Когда мы стояли в Амстердаме, он переплыл канал туда и обратно, чтобы достать мне цветы.

— Так что же было той ночью, когда он погиб?

— Он сказал, что хочет меня видеть. Хочет, чтобы мы вечером встретились.

— Понятно. А со мной он в тот вечер собирался поговорить?

— Он видел вас по телеку. Вы сделали фильм о Польше, да? Он хотел, чтобы все знали правду о России и Эстонии. Он говорил, что ему понравился ваш фильм. Он хотел рассказать вам об Эстонии, попросить, чтобы вы туда поехали. Так он говорил...

Я потер лоб рукой, пытаясь сосредоточиться.

— Почему ты убежала?

Теперь она смотрела на меня в упор. В ее глазах зажглись злые огоньки.

— Если бы вы отсидели шесть месяцев в тюрьме, вы бы тоже не торчали на “Лисице” и не ждали, когда придут полицейские.

Я подумал о Дине, сбежавшем от людей службы безопасности, о его развороченной комнате в “Адельфи”. Я подумал о Пинсли, обыскавшем “Лисицу”. Я подумал обо всех, кто искал Мэри.

— Враки! — отрезал я.

Мэри подскочила на диване так, будто я ее ударил.

— Что вы имеете в виду?

— Дина избили какие-то люди. Они что-то у него искали. Они искали и тебя. Что они хотят найти?

— Не знаю.

Я подвинулся ближе к ней.

— Послушай, есть важные люди, занимающие высокие посты. Они не будут играть в игрушки. Ты не можешь оставаться здесь вечно, пока эта развалина не сгниет.

Мэри посмотрела на меня сердито, что-то обдумывая.

Она видела перед собой человека, который был старше ее на пятнадцать лет. Человека, которого, надеюсь, уважала. Но она и сама пользовалась авторитетом на “Лисице”. Она видела перед собой своего шкипера, которому доверяла, который не раз выручал ее из неприятных ситуаций и мог помочь снова.

— Он дал мне коробочку, — сказала она.

— Кто?

— Леннарт. Леннарт Ребейн.

Я напрягся. Во мне просыпался старый Билл Тиррелл с его журналистским инстинктом.

— Что в ней было?

— Я ее не открывала.

— Расскажи все сначала.

— Это было в Амстердаме. Он попросил, чтобы я помогла ему провезти в Англию эту коробочку. Он сказал, что, если она будет при нем, это грозит ему опасностью.

— И ты взяла?

Она кивнула.

— Где она?

— Я боялась оставлять ее у себя. Я сказала Дину, и он обещал надежно спрятать.

Люди из службы безопасности приходили к Дину, чтобы узнать, где скрывается Мэри. Они дотошно обыскали его берлогу.

— Кто-нибудь с тех пор приходил к тебе за ней?

Она отрицательно покачала головой.

— Никто не знает, где я.

— Кроме Дина?

— Кроме Дина.

— Значит, Леннарт Ребейн хотел в тот вечер поговорить со мной?

И взять эту коробочку? И встретиться с тобой?

Она кивала: да, да, да...

— А он не говорил тебе о том, что в ней? Хотя бы намеком?

— Он сказал — что-то очень важное. Вот и все.

— Наркотики?

Мэри отрицательно покачала головой:

— Нет. — Мэри была большим специалистом по наркотикам. — Она была небольшая. Меньше пачки сигарет, — продолжала она, — легкая. И потом, я ему сразу заявила, что не хочу связываться с наркотиками. Нет-нет, я уверена.

В голубых глазах накапливались слезы.

— Это какой-то кошмар. Дин сказал, что мне грозит страшная опасность. Я боюсь. Но я ничего не знаю. Совсем ничего.

— Пойдем в полицию, — предложил я.

Слезы полились ручьем.

— Они не сделают тебе ничего плохого.

— Ну да! Уж я-то их знаю!

— Я вскоре иду на “Лисице” в Финляндию. Пойдешь со мной?

Ее лицо осветилось улыбкой.

— Но сначала в полицию, — жестко сказал я. — Надо им все рассказать, как было. А потом на поезд — ив Бейсин.

— Хорошо, — согласилась она, опустив голову.

— Завтра утром. — Я протянул ей десять фунтов. — Возьмешь такси. Встретимся на вокзале.

Мэри встала и поцеловала меня в щеку.

— Спасибо, Билл.

Попрощавшись с Мэри, я вышел на полутемную грязную палубу, спустился с баржи и направился к пристани.

Кругом была кромешная тьма. Начался прилив, и вода плескалась вровень с пристанью. Я оглянулся назад. Небо расчистилось, и на нем засверкал тонкий серп месяца, по воде побежала мерцающая дорожка. Лампа в иллюминаторе “Барбары Энн” погасла. Должно быть, Мэри уже улеглась на свою неудобную постель, размышляя о погибшем эстонце и завтрашнем разговоре в полиции.

И о коробочке. Мне очень не нравилась вся эта история с коробочкой, полученной Мэри в Амстердаме от малознакомого эстонца. Ветер усиливался. Я почувствовал, что начинаю мерзнуть, и, застегнув куртку, поспешил туда, где оставил свой “Нортон”.

Мотоцикла на месте не оказалось.

Я закрыл глаза и снова открыл. “Нортона” нет. Лунный свет поблескивал на стальном кольце и на оборванной цепи.

Тринадцать лет “нортон” служил мне верой и правдой. Я исходил десятки магазинов, отыскивая нужные запчасти, провел сотни часов, проверяя винтик за винтиком.

И какому-то идиоту в этой вонючей дыре стукнуло в голову угнать мой старый мотоцикл.

Ворота были открыты, возле них виднелась будка охранника. Я направился к ней, надеясь узнать что-нибудь о мотоцикле. Но будка оказалась пустой. Тогда я вернулся на пристань и пошел вдоль причала, всматриваясь в темные силуэты стоящих на приколе судов. Должны же тут быть какие-то люди! Кругом царила мертвая тишина. Лишь волны с шумом разбивались о камни причала и о корпуса кораблей.

Я крикнул. Подождал минуту. Никакого ответа. Мне пришло в голову, что охранники время от времени обходят территорию. Человек в форме мог вернуться в будку, пока я бродил по пристани. Мне все еще верилось, что пропажа “Нортона” — какое-то нелепое недоразумение. Я снова пошел к воротам. Прошло уже минут десять с тех пор, как я обнаружил пропажу мотоцикла. И за все это время ни единый звук не нарушил ночной тишины.

И вдруг я услышал треск мотоциклетного мотора. На фоне старых кораблей замелькал свет одинокой фары. Он приближался, становясь все ярче и ярче. И вдруг исчез. Очевидно, мотоцикл свернул куда-то в сторону. Но вот он вынырнул из-за какой-то постройки и помчался ко мне. Это был мой “Нортон”. Я успел подумать, что мотоцикл обнаружила полиция и полицейский гонял по всей пристани в поисках его владельца. Но “Нортон” мчался прямо на меня, не сбавляя скорости. Гравий разлетался из-под колес, мотор оглушительно ревел.

Я вовремя отпрыгнул в сторону, но нога моя подвернулась, и я упал, больно ударившись о камень.

“Пьяная скотина! — мелькнуло у меня в голове. — Неумелый идиот!”

Мотоцикл опять летел на меня. Слепящий свет мешал мне сориентироваться. Что он, с ума сошел? И тут меня словно окатило холодной водой: тот, кто правил “Нортоном”, вовсе не сошел с ума.

Я закричал и, увернувшись от мотоцикла еще раз, бросился бежать. Вернее, поковылял вприпрыжку, петляя между грудами старого железа. И все же мне удалось скрыться от преследователя.

Сердце бешено колотилось в моей груди, в ушах стучало, я никак не мог перевести дыхание. А вокруг по-прежнему не было ни души, снова стояла полная тишина.

Краем глаза я заметил какой-то желто-оранжевый свет, лившийся с другого конца пристани. Я сразу понял, что случилось.

Пожар.

Огонь полыхал там, где стояла “Барбара Энн”.

Я кричал и кричал, будто мой крик мог что-нибудь изменить. Но он не мог даже долететь до “Барбары Энн”. Я был слишком далеко.

В этот момент мне на голову обрушился удар такой силы, что в глазах поплыли оранжевые пятна. И почему-то меня неудержимо понесло к воде. Я ковылял, зная, что там камни и что я непременно расшибусь о них, но ничего не мог с собой поделать. Наконец я упал плашмя, со всего размаха. Сзади послышалось тяжелое дыхание, грубый голос что-то проворчал. Затем последовал новый удар. Боль пронзила меня от шеи до ступней, лишив способности двигаться и сопротивляться. Я почувствовал, как чьи-то руки шарят в моих карманах, потом эти руки рванули меня вверх. Я стоял оглушенный, ослепший и ничего не видел, только чувствовал запах кожи, исходящий от этих рук. Потом меня куда-то повели, но я не понимал куда. Снова послышалось ворчанье, эти руки отпустили меня. Я упал. Что-то тяжелое сдавило мне голову. Шлем, мой мотоциклетный шлем! Кто-то напялил его мне и с силой вдавил мою голову в грязь. В отверстие шлема потекла грязная жижа, набиваясь в рот и нос, лишая меня возможности дышать. Я пытался повернуть голову, вздохнуть, но руки продолжали вдавливать мое лицо в грязь. Я чувствовал, что начинаю захлебываться. Остатки сознания приказывали мне бороться, сопротивляться, вырваться. “Дыши!” — кричало мне сознание. Но вместо воздуха в рот и нос набивалось все больше вонючей жижи, она попадала в горло и глубже... Вдруг что-то взорвалось в моей груди. Перед глазами на мгновение вспыхнул яркий красный свет.

И я провалился во тьму.

Глава 8

Вместо головы у меня была раскаленная стальная болванка, свисающая с грузоподъемника, она пылала и пульсировала. С каждым ударом пульса в горле клокотала боль. По моим ребрам колотили кузнечные молоты, они пытались ковать раскаленный металл, придать ему форму. Я этого больше не выдержу! Я хотел одного: чтобы подъемник отпустил пылающую болванку, сбросил ее в холодную воду.

Мысль о холодной воде была так соблазнительна, что у меня потекли слюни. Вкус у них был горький и противный.

Молот снова принялся за свое. Теперь он колотил ниже ребер. Воздух, который еще оставался у меня в легких, с силой устремился вверх и наружу. Вместе с ним выскочило что-то, имевшее вкус ила. На его место хлынул свежий воздух.

— Пошли, — сказал женский голос.

Я открыл рот, ощущая вкус гнилого дерева. Потом открыл глаза. Темно.

— Быстрее, — сказал голос. Чьи-то руки потянули меня за воротник.

Я с трудом поднялся на четвереньки, голова отвратительно моталась из стороны в сторону. Я отчаянно ловил ртом воздух. В конце пристани полыхало оранжевое пламя. Я знал, что это пристань, и знал, что оранжевое пламя — это страшная беда.

— Вставайте. — Руки оказались сильными. Я поднялся, ноги у меня заплетались. В воде отражались старые корабли, освещенные пляшущим пламенем.

Меня тащили по набережной. Где-то кричали люди. Ревели сирены. У женщины был решительный голос и светлые волосы, золотившиеся в отблесках огня. Прямой нос, круглый волевой подбородок. Она напомнила мне греческую статую.

Потом я оказался в машине. Двигатель ревел. Моя голова не держалась на плечах. Горизонт виделся мне как идеальная окружность, внутри которой бушевал вихрь. Я попал в вихрь, и меня стошнило, частично в окно. Я пытался просить извинения, но язык меня не слушался.

В машине было радио, настроенное на иностранную волну. Весь вечер казался длинным ужасным сном. Уличные огни рвали кроваво-красное небо на багровые и серебристые полосы. Меня снова стошнило. Дорога была извилистой, и на каждом повороте меня подбрасывало, хотя я и был пристегнут ремнем. Перед глазами у меня все еще стояла черная, металлическая вода и огромный оранжевый цветок, выросший из корабля в конце пристани. “Барбара Энн”. Горела “Барбара Энн”. Меня прошиб пот. Ох нет, подумал я. Ох, дьявол побери, нет. Я спросил:

— Она выбралась? — Шепотом, потому что в глотке у меня саднило от грязи.

Женщина, которая вела машину, сказала:

— Никто не выбрался.

Выговор ее был похож на американский, но не американский.

Мэри, подумал я. Мэри. Имя громыхало, как язык большого колокола.

Потом я отключился. Я, по всей видимости, заснул. Разбудили меня ее слова:

— У вас есть деньги?

Я вытащил кошелек и протянул ей, мои пальцы распухли, как сардельки, и онемели.

Во дворе гаража при флуоресцентных лампах возился парнишка в засаленном комбинезоне, мучнисто-белая физиономия была выпачкана черным машинным маслом. Блондинка совала ему деньги. На ней был синий жакет с прямыми квадратными плечами. Она забралась в машину. Слабый аромат духов пробился сквозь запах ила в моих ноздрях. Насколько мне было известно, я никогда в жизни ее не видел.

— Кто вы? — спросил я.

— Не важно, — ответила она, глядя на дорогу и демонстрируя мне профиль греческой статуи.

Тут я вырубился окончательно.

Когда я очнулся, машина подскакивала на колдобинах, в окне виднелось чернильно-синее небо. Внизу оно было бледнее, чем наверху. Рассвет. Машина так и взлетала на рессорах. Каждый прыжок отзывался болью у меня в голове. В небе плавали маленькие искорки света. Но я видел кое-что еще, и это не было плодом моего воображения. Мачты. Мачты парусников. И в частности, одна: высокая, с двойными распорками, с новым вантом по левому борту.

Я постарался выпрямиться на сиденье. Моя одежда была покрыта грязью, голова пылала.

— Кто вы, дьявол вас побери? — спросил я.

Потому что это была мачта “Лисицы”.

Она провела ладонями по волосам, потянулась, закрыв глаза.

И сказала:

— Если у вас есть ключ от яхты, вы сможете лечь на свою койку.

Я выбрался из машины, засохшая грязь отваливалась от меня комьями. Бейсин, окутанный прохладой и предрассветной свежестью, кружился вокруг моей головы, как тарелка на палке. Незнакомая женщина взяла меня под руку и повела на “Лисицу”, в мою каюту.

— Ну, — спросила она, — а есть ли у вас кофе? — Она спросила так, будто кофе — что-то редкостное и диковинное, вроде ладана.

— В камбузе, — сказал я.

И заснул. Когда я проснулся, голова у меня гудела, как плохо смазанный паровой двигатель, но теперь мне было известно, где я и кто я.

Часы на переборке показывали половину третьего. Солнечные лучи лились в люк. Я сбросил одеяло и встал обеими ногами на пол. От толчка моя голова чуть не треснула.

Когда боль утихла, я подумал: Мэри погибла. Эта мысль придавила меня, как свинцовая плита. Мэри погибла. Сгорела заживо на старом судне.

Цепляясь за перила, я добрался до умывальника. Зеркало явило мне белую как полотно физиономию с покрасневшими глазами. В волосах засохла грязь, под глазами мешки серого цвета. Я кое-как почистился и добрел до кают-компании.

Незнакомая женщина сидела за столом и начищала эмалевого нацистского орла на секстанте, который мой отец приобрел у капитана немецкого корабля в конце войны. Она взглянула на меня и улыбнулась. Улыбнулась, как ребенок в магазине игрушек.

— Ну как? — спросила она.

Я сел напротив нее и ответил вопросом на вопрос:

— Кто вы?

— Надя Вуорайнен. — Она протянула мне руку. Узкая рука с длинными изящными пальцами, сильная и загорелая. Я пожал ее как во сне. Моя вчерашняя одежда была выстирана и лежала сложенная в стопку. На миг я ощутил вкус ила во рту и ужас, который сдавил мне горло. Я сказал:

— Спасибо вам за все.

Она пожала плечами. Улыбка исчезла. Ее лицо было неподвижно и серьезно. Загорелая кожа, широкие скулы. Славянский разрез изжелта-карих глаз. Она сказала:

— Вы тонули в иле, и я вытащила вас. Вы были без сознания, пришлось делать искусственное дыхание.

— Откуда вы узнали, где я живу?

Ее лицо напоминало золотистую маску. Она ответила:

— Наверное, вы сами мне сказали.

Прошлая ночь состояла из разрозненных кусочков. Это утро было немногим лучше. Но я помню, как удивился, узрев мачту “Лисицы” на фоне чернильного неба. Я был почти уверен, что ничего ей не говорил.

Надя встала.

— Приготовлю вам кофе.

Она пошла в камбуз. На ней была короткая шерстяная кофта с пуговицами спереди и со странным немодным воротником. Юбка длиннее, чем требовала мода. Она была без чулок. Мокасины без каблуков выглядели гораздо новее, чем остальной ее гардероб. Вид довольно странный, но у меня слишком болела голова, чтобы понять, почему именно. Я оперся головой о стену, обитую кожей, и закрыл глаза.

Я был на набережной. Я видел на корабле оранжевое пламя. Помню боль, чьи-то пальцы, шарившие у меня в карманах. Потом ил.

Я помнил пальцы. Пальцы и слова Мэри. Маленькая коробочка. Меньше сигаретной пачки.

Женщина вернулась с чашкой кофе и снова вышла. Кофе она сварила великолепный.

Я с трудом выпрямился и вытащил из ящика телефон. Позвонил в справочную, где мне дали номер Пауни. Номер долго не отвечал. Я почти физически ощущал запах того места: ил, пепел “Барбары Энн” и полная безнадежность. Тут я снова подумал о Мэри и чуть не заплакал.

Наконец ответил чей-то голос. С сильным кентским акцентом и не особенно веселый. Я сказал:

— Я хотел бы поговорить с охранником, который дежурил прошлой ночью.

— С охранником? — удивились на другом конце провода. — С каким еще охранником?

— Который дежурил вчера вечером, — уточнил я. — В половине двенадцатого.

— Тут нет никаких охранников.

— Скажите мне название конторы, и я сам проверю.

— Ага... — протянул голос. — Начальник две недели как снял их с поста. Решил, что тут нечего охранять. Они назывались патруль “Синий фургон”.

— У вас есть их телефон?

Он добросовестно продиктовал мне номер. Оставалось его набрать.

— Да? — произнес вполне приличный голос. — Что вас интересует?

— Я бы хотел поговорить с кем-нибудь из вашего патруля, — сказал я.

— В Пауни нет патруля, — ответил голос. — Уже две недели.

Что-то очень холодное поползло по моей спине, плечи покрылись гусиной кожей. Я спросил:

— Вы в этом уверены?

— Я проезжал мимо вчера вечером, — был ответ. — Все раскрыто настежь. Таблички все еще висят. Но никто не дежурит.

Я сказал:

— А я встретил там охранника.

— Не знаю. — В голосе моего собеседника звучало удивление. — Кто бы это ни был, он не работает в Пауни. Чем еще я могу вам помочь?

Я положил трубку.

Женщина вернулась.

Я спросил ее:

— Вы, как видно, были вчера на набережной?

— Да, была, — ответила она.

— Вы что-нибудь видели?

— Я слышала шум, — сказала она. — Всплеск. Потом я нашла вас, лицом в иле. Я вас вытащила.

— А больше ничего не видели?

— Автомобиль.

— Вы не разглядели, какой марки?

— Я думала о вас. Нельзя было терять ни минуты. Так что я и не глядела на машину. — Она сидела, безмятежно сложив руки. Как будто ей приходится каждый день вытаскивать утопающих из реки.

— Большое вам спасибо, — сказал я.

— Это было нетрудно, — ответила она. С той же деловитой компетентностью. И я подумал: она должна быть сверхъестественно сильной, чтобы вытянуть из ила бесчувственное тело, вернуть ему дыхание и дотащить до своего автомобиля.

— Меня этому учили, — пояснила она. — Оказывать первую помощь.

— Где? — спросил я.

— Дома. В Эстонии. — Она спокойно смотрела на меня, как какой-нибудь антрополог, наблюдающий реакцию первобытного дикаря.

— А что вы делаете а Англии?

— Расследую обстоятельства смерти Леннарта Ребейна. — Ее брови слегка приподнялись. А вы что думали? — говорили они.

— Как вы нашли Мэри? — не унимался я.

Она улыбнулась своей непроницаемой солнечной улыбкой.

— Неужели я спасла полицейского? — спросила она.

— Если вам известно о Мэри Кларк, вам известно и кто я.

— Билл Тиррелл, — сказала она. — Славный парень. Ваши команды в восторге от вас. — Она сказала это без сарказма и без воодушевления. Просто повторяла чье-то мнение.

— Кто рассказал вам об этом?

— Мэри Кларк звонила матери Леннарта. Она многое ей рассказала. По-моему, у самой Мэри нет матери. Мать Леннарта — моя приятельница.

— Но как же вы узнали, где я живу?

Улыбка стала чуть-чуть шире.

— Вы мне сказали, — ответила она.

Несмотря ни на что, я стал припоминать события прошлой ночи. Я точно знал, что не говорил ей ничего подобного.

Снаружи послышался рев автомобильного двигателя. Она поднялась и выглянула в иллюминатор. Я машинально отметил, что у нее красивые ноги.

— Извините, — сказала она. Потом вышла в женскую каюту и тихо притворила за собой дверь.

Яхта закачалась. На палубе послышались тяжелые шаги. Чей-то голос спросил:

— Есть кто дома?

Инспектор Неллиган и еще один человек спускались по сходному трапу. Неллиган был в нежно-голубом костюме сафари. Его спутник, очевидно ради контраста, вырядился в анорак.

— Это сержант полиции Кумз, — сказал Неллиган, доставая из нагрудного кармана пачку сигарет “Джон Плейер”. — Поболтаем немного?

Он сел, вид у него был строгий и настороженный. Я сосредоточился, насколько мог.

— Конечно. — Мой голос звучал хрипло, как чужой.

— Мне звонили из Медуэя, — объяснил он. — Там нашли мотоцикл, зарегистрированный на ваше имя.

— Правда? — обрадовался я. — Где же?

— Утоплен в иле. В конце набережной. В местечке под названием Пауни. — Неллиган нахмурился, глядя на меня. — Вам несладко пришлось?

Шестеренки в моей голове так стучали, что я удивлялся, почему он их не слышит, Надя отсиживалась в каюте для женского экипажа. Наверное, не желала встречаться с полицией. Я тоже не желал с ней встречаться. Шестеренки продолжали стучать. Прячь свои карты, пока не поймешь, во что с тобой играют. Пусть все идет своим ходом. Если ты кому-нибудь их покажешь, полетят головы и вся игра погибнет.

Как Мэри.

Не будь идиотом, говорил я себе. Это тебя больше не касается. Расскажи этому Неллигану все, что знаешь.

Но шестеренки продолжали крутиться.

Я сказал:

— Я ехал на мотоцикле и свалился с набережной. — Ложь показалась мне самому пресной и скучной.

Его брови приподнялись и выгнулись черными дугами на бледном лбу.

— Правда?

— Мне надо было повидать девушку по имени Мэри. Из моей команды. Она живет на барже. Я просил ее сделать заявление вашим коллегам. — Это,, по сути, была правда. — В Пауни я встретился с приятельницей. — Прости, Мэри, подумал я. Это все ради благородной цели. — А по пути обратно я на чем-то поскользнулся, и мотоцикл упал с набережной. Моей приятельнице пришлось меня подвезти.

Неллиган записывал. Потом поднял глаза от блокнота и спросил:

— Вы читали утренние газеты?

Я покачал головой, осторожно, чтобы глаза не вывалились.

— Дурные новости о вашей знакомой Мэри Кларк.

— Что с ней?

— Баржа сгорела. К сожалению, Мэри Кларк не успела выскочить.

— О Боже!

— У нее, по-видимому, была масляная лампа. Мы думаем, что она ее опрокинула. — Он помолчал. — Вы пили с Мэри Кларк?

— Выпил банку пива.

— А она пила?

— Да.

Неллиган заметил:

— Вам следовало сообщить нам о ее местопребывании.

— Она доверяла мне, — ответил я. — Я хотел, чтобы она к вам пришла добровольно. Она бывшая наркоманка и не жаловала полицейских.

— Не такая уж бывшая, — вмешался сержант Кумз.

Я уставился на него. Он агрессивно смотрел на меня из-под кустистых бровей. Я сказал:

— О чем вы?

Неллиган увещевающе прокашлялся, погасил сигарету в блюдце.

— Она была наркоманкой.

— Два года назад, — возразил я. — Она завязала. Полностью.

Неллиган сказал:

— При вскрытии в ее крови обнаружили немного алкоголя. Но героина там было невпроворот.

В ушах у меня звенело, шестеренки в голове вдруг сделались резиновыми.

— Но вы об этом ничего не знаете. — Голос Кумза звучал жестко.

Его глаза напоминали две пустые половинки анисового семечка.

Неллигану явно не нравилась напористость Кумза.

— Нет, — сказал я.

Значит, я был на берегу, рылся в кучах старого железа за набережной, искал охранника, хотел пожаловаться, что у меня украли мотоцикл. Тем временем в конце пристани, в грязной каюте “Барбары Энн” кто-то делал это. Наверное, сначала ее оглушили. Потом перевязали ей руку, чтобы выступили вены. Она как-то мне показывала: серебристые шрамы, как косяк крошечных рыбешек, плывущих по белой коже ее предплечья. Потом игла, укол. Мэри на палубе, безжизненная, как кукла. Лампа раскачивается, тени мечутся. Запах парафина, пропитывающий диван. И наконец, языки грязного желтого пламени.

Я надеялся, что она так и не узнала обо всем этом.

Я обнаружил, что сжимаю голову обеими руками. Подняв глаза, я увидел вместо Неллигана и Кумза расплывчатые пятна.

Неллиган поднялся.

— Будет еще одно дознание. Мы примем ваше заявление позже. — Он помолчал и с легким смущением добавил: — Я всегда с удовольствием смотрел на вас по телевидению.

Я скривил лицо, надеясь, что получилось нечто похожее на улыбку. Их шаги затихли на трапе.

Я прижался лбом к прохладному красному дереву стола. Мне стало хуже. Я с трудом доплелся до носа яхты, и меня стошнило.

Тошнило меня долго. Я не очень представлял себе, как долго, потому что начал бредить. Кто-то настойчиво приносил мне суп. Этот “кто-то” был очень похож на ту женщину, Надю Вуорайнен. Но я не был уверен, что это она, потому что сомневался, существует ли она на самом деле. Единственное, в чем я был уверен, — это мой кошмар. Я лежал в иле лицом вниз, а кто-то наступил мне на затылок, так что я не мог дышать. А когда я хотел кричать, то не мог из-за ила. От такого кошмара было очень трудно очнуться.

Но в конце концов, может быть даже через пару дней, я все-таки очнулся.

В кают-компании. Иллюминатор был открыт. В него веял легкий бриз, пахнущий болотными травами. Кто-то поставил посреди стола, рядом со стопкой писем, вазу, полную красных роз. Рядом лежала записка, аккуратным почерком иностранки было написано: “Я ушла в магазин”.

Снаружи слышался плеск воды, крики ребятишек, играющих в лодке. Лето в Бейсине. Но на борту “Лисицы” не было никакого лета.

Я достал судовой журнал “Лисицы”. Там были адреса всех, кто когда-либо плавал на ней. Я нашел Кларк Мэри и позвонил по ливерпульскому номеру. Ответил женский голос.

— Миссис Кларк? — сказал я.

— Это Бет. Ее сестра. — Ирландский выговор, голос хриплый, как будто от слез. — Маргарет неважно себя чувствует.

— Да, — сказал я. — Ей, наверное, очень тяжело.

— Вы из полиции? — спросила она.

— Я друг Мэри.

Тон сразу изменился:

— Чертовы подонки! — Хрипота явно была вызвана не горем, а спиртным. — Похороны в четверг, если вам интересно.

Злоба, звучавшая в этом голосе, заставила меня до конца осознать происшедшее. Мэри больше нет. И это я виноват во всем. Еще бы двадцать минут, подумал я, и мне, может быть, не пришлось вести этот разговор по телефону. Я сказал:

— Как это ужасно.

Женщина на другом конце провода презрительно фыркнула.

Я продолжал:

— Простите, что беспокою вас в такое время. Но я ищу Дина Элиота. Ее друга.

— Не знаем таких, — сказала она. — Поищите под забором. — И повесила трубку.

Я отключил телефон. В кают-компании стояла зимняя стужа.

Бедная Мэри.

Я налил кофе в алюминиевую кружку и принялся за письма.

Первое, которое я вскрыл, было написано на толстой кремовой бумаге с изображением парусника “Молодежной компании”, плывущего по синим волнам, а имена пайщиков занимали две строчки, отпечатанные на машинке после адреса.

“Дорогой Билл,

недавнее собрание пайщиков приняло решение, которое, боюсь, покажется Вам неприятным.

Вам, несомненно, известно, что определенные события, происшедшие с “Лисицей” за то время, что парусник арендовала “Молодежная компания”, вызвали большую тревогу. Трагическая гибель эстонского моряка Леннарта Ребейна была, безусловно, несчастным случаем, а несчастных случаев не избежать, особенно в морском деле. Но необходимо прилагать все усилия, чтобы снизить их количество до минимума.

Одним из средств к достижению этого является соблюдение строгих норм безопасности и, разумеется, дисциплина. В невнимании к этому, считают пайщики, причина всех неудач. Более того, факты по известному Вам делу получили широкую огласку, что повредило доброму имени компании. Ваше присутствие на дознании послужит лишь поводом для дальнейшей огласки этих печальных событий.

Поэтому мы решили, что компания должна прервать аренду “Лисицы”, согласно процедуре, предусмотренной нашим договором, начиная с даты написания настоящего письма”.

Все это было подписано аккуратным моряцким росчерком Дикки.

Я перечитал письмо дважды. В нем не было ничего непонятного. А также ничего неожиданного. Но я вспомнил, как просияло лицо Мэри при мысли о том, что она может вернуться на борт. И еще я подумал о восьми ребятах, которые должны были через две недели поплыть в Финляндию. Дикки не удастся своевременно найти замену “Лисице”. Так что ребятам придется торчать в раскаленных бетонных коробках, а они так хотели вырваться на волю.

Моя вина была не в том, что я возил на судне пьяных нарушителей закона. А в том, что я их возил перед носом министра и попал с ними в газеты. Доброе имя компании было в опасности, но это во-вторых. А во-первых, по мнению Дикки, опасность грозила рыцарскому званию самого Дикки.

Я налил себе еще кружку кофе. В кают-компанию спустилась Надя Вуорайнен с коробкой бакалеи в руках. Глаза у нее были не карие — скорее, янтарные. У них было неудобное свойство глядеть прямо в душу, как будто ты стеклянный. Она спросила:

— Вам лучше?

— Да, — ответил я.

Без рейсов “Молодежной компании” Билл Тиррелл так и оставался бы чудаком, помешанным на кораблях. Благодаря Кристоферу он превратится в корму без корабля.

— Как ваше расследование? — спросил я.

— Расследование?

— Ну да, гибели Леннарта Ребейна?

Надя пожала плечами.

— Прекрасно. — Она явно не сочла нужным ответить на мой вопрос.

— Вы очень добры, что остались поухаживать за мной, — сказал я.

Она улыбнулась. Улыбка у нее была на удивление теплой.

— Здесь лучше, чем в гостинице. Я раньше никогда не жила на яхте. — В глазах ее снова промелькнул восторг, который я заметил, когда она в первый раз спросила про кофе. Это была совершенно детская радость, при виде которой хотелось стиснуть Надю в объятиях. Ее было бы нетрудно обнять.

Спокойно, Тиррелл, подумал я. Вокруг этой дамы вьются вопросы, как мотыльки вокруг лампы.

— Что вы делали в Пауни?

— Собиралась увидеться с Мэри, — сказала она.

— И все в один вечер. Я иду к Мэри. Вы идете к Мэри. Кто-то еще идет к Мэри и убивает ее. — Я не сводил с нее глаз. Ни тени удивления. Она подслушивала у двери каюты, когда приходил инспектор Неллиган. — Многовато гостей для одного вечера. И странное совпадение.

— Нет, — ответила она. — Это не совпадение.

Я уставился на нее.

— То есть как?

Она пожала плечами.

— Я за вами наблюдала. — Ее лицо ничего не выражало — улыбающаяся золотистая маска.

— Почему? — спросил я.

— Из любопытства.

— А на чем оно основывалось?

— На любопытстве.

Этот разговор ни к чему не вел. Но мне не хотелось отступать.

— Я не говорил вам, как найти “Лисицу”.

— Правда? — удивилась она. — По-моему, говорили. А теперь я искупаюсь, такая чудная погода. — Ее лицо снова стало оживленным. — Можно мне еще здесь побыть?

— Конечно, — сказал я. Мне хотелось, чтобы она оставалась там, где я могу задавать ей вопросы снова и снова, по-разному их формулируя, пока не получу ответ. И еще мне хотелось смотреть на ее восторженное лицо, потому что оно было прекрасно.

Надя вернулась через минуту. На ней был цельный купальник из какой-то блестящей ткани. Под золотистой кожей перекатывались мышцы. Тело ее было крепким и гибким, как у спортсменки. Я смотрел, как она поднимается по трапу, услышал всплеск, когда она прыгнула в воду. Мне тоже хотелось выйти на солнышко, поплавать с этой красавицей в прохладном черном Бейсине.

Вместо этого я снял трубку и позвонил Отто Кэмпбеллу.

Пронзительный женский голос, напоминающий лошадиное ржание, ответил:

— Он ушел в горы с командой “Сейлс Апрокемикал”. Ах нет, вот он идет.

— Где тебя черти носили? — спросил он. — Я пытался тебе дозвониться.

— Потом скажу, — ответил я. — Мы можем сейчас поговорить?

— А то! — сказал он. — О чем конкретно?

— О “Молодежной компании”. О Дикки Уилсоне.

— Дикки совсем свихнулся, — буркнул он.

— Он уволил меня, — сообщил я. — Политики оказали на него давление, и я хочу знать почему. Кажется, мне придется продать яхту.

— Я смогу тебя просветить. — Он доверительно понизил голос. — Только не по телефону. Ты можешь приехать?

— Завтра вечером, — предложил я. — Идет?

— Отлично, — сказал он. — Я запишу тебя, а ты за это денек поработаешь со мной. У меня один парень заболел гриппом.

Я положил трубку. Вытащил бухгалтерские книги и логарифмическую линейку, сделал кое-какие расчеты по ремонтной смете, пытаясь изображать, будто ничего особенного не случилось.

Я услышал скрип: это Надя вскарабкалась на балансир*, потом двинулась вниз, хлопнула крышка люка. Дверь открылась. На Наде поверх купальника было наброшено махровое полотенце. Она сказала:

* Балансир — двуплечий рычаг в машине для передачи звеньям механизма возвратных движений.

— Я слышала ваш разговор по телефону. Вы должны продать эту яхту?

Я совсем не знал ее. Вполне возможно, что это она убила Мэри.

— Нет, — ответил я. — Не собираюсь продавать.

Крышка люка задребезжала. Послышался голос:

— Еще чего! Продашь как миленький! — На трапе показалась пара загорелых ног. Ноги Клодии. — Господи, тут запах, как в будуаре у шлюхи. — Ее серые глаза с темной каймой окинули каюту взглядом оценщика. Оглядели розы, полированный стол в поисках недостатков. Наконец остановились на Наде. Нижняя губа Клодии выпятилась. В кают-компании запахло не только розами. Клодия явно выпила. Она повысила голос: — А это, насколько я понимаю, сама шлюха.

— Что значит “шлюха”? — спросила Надя.

Клодия пропустила этот вопрос мимо ушей.

— Я была в баре, — сказала она, хотя это было и так ясно. — И оттуда смотрела. Она загорала на палубе. Голяком. Красивые сиськи, чес-слово. — Глаза Клодии сузились от ярости. — И ножки что надо. Потрясающая бабец, я уверена. Не хуже меня.

Я поймал себя на том, что смотрю на нее, разинув рот.

— Скотина! — продолжала она. — Стоит мне на минуту отвернуться, и тут уже от потаскух нет прохода. А ты не собираешься продавать яхту! Сволочь ты, вот кто!

Я с трудом овладел собой. Чувствительная Клодия — это было неубедительно. Ревнивая Клодия — более чем убедительно. Значит, она сидела и пила, пока не озверела от праведного негодования. Теперь ее губа выпятилась до отказа.

— Что такое “потаскуха”? — снова спросила Надя.

Клодия развернула воинственную губу в ее сторону.

— Кто ты такая, дьявол побери?

— Гостья, — ответила Надя. Она по-прежнему улыбалась, но взгляд у нее был отрешенный, как будто все это не имело к ней никакого отношения.

— Гостья с чемоданом. — Я никогда не видел Клодию такой злой. — Бог мой, — сказала она. — Розы! — Не успел я пошевелиться, как она схватила вазу со стола и вышвырнула цветы в мусорный ящик в камбузе.

Надя встала. Я тоже поднялся и сказал:

— Веди себя прилично.

Клодия цеплялась за плиту в камбузе, чтобы удержаться на ногах, от ярости она чуть не плакала.

— На всех снастях сушатся трусы, на палубе валяются голые шалавы. А она еще вытирает пыль и подметает. Не иначе как это — чертова любовь. — Клодия открыла ящик, сунула туда руку и вытряхнула его содержимое, которое со звоном посыпалось на пол.

Банка с мукой взорвалась как бомба, осыпав все вокруг. Коробка поменьше, вероятно с перцем, завалилась в ящик со щетками под плитой.

— Прекратите немедленно! — потребовала Надя.

— Никто не смеет со мной так обращаться, — заявила Клодия.

— Выйдем на палубу, — предложил я.

Она уселась и сложила руки.

— И не подумаю.

— Хорошо, — согласился я. — Тогда обсудим все здесь. Твой мистер Пинсли вовсе не осматривал яхту, а устроил тут обыск. Я хочу знать, зачем и почему?

— Бред, — запротестовала Клодия.

— Я пойду к нему сам, — сказал я. — И спрошу у него.

Она успокаивалась. Понимала, что выглядела идиоткой. Теперь она не знала, что делать дальше, и решила вести себя как упрямая ослица.

— Я бы на твоем месте пошел в свою контору и принял холодный душ, — предложил я. — А потом я снова буду задавать тебе вопросы.

— Ты говно, — сказала она.

— Советую тебе уйти.

Она не двинулась с места.

— Ну ладно, — объявила Надя. — Сейчас вы все-таки уйдете.

Может быть, Клодия и собиралась что-то сказать, но вместо этого взвыла от удивления и боли. Надя схватила ее правой рукой за шиворот и потащила к сходному трапу. Клодия вопила, Надя действовала молча.

Когда я поднялся наверх, Клодия лежала на набережной, растопырив ноги, а Надя стояла у перил “Лисицы”, посасывая царапину на левой руке. Клодия подняла голову и пронзила меня убийственным взглядом. Потом она кое-как поднялась на ноги, стряхнула пыль с юбки и медленно поплелась вдоль берега Бейсина.

Вдруг мне стало ужасно ее жаль. Я-то думал, что служил для нее не более чем грелкой, отличающейся повышенной активностью. Может быть, это и не так?

Я перепрыгнул через борт и побежал за ней.

Она сказала:

— Что касается меня, то я в порядке, а ты паршивый подонок!

Лицо ее от ярости стало белым как мрамор, и на нем особенно ярко выделялись алые губы и красные пятна на скулах.

На автостоянке послышался рев мотора. Это был красный “кавалье”. За рулем сидела Надя. Она повернулась и взглянула на меня. Ее лицо ничего не выражало. На синем жакете было белое пятно. Она подняла правую ладонь, чуть заметно махнула мне. Потом из-под колес вырвался клуб пыли — и вот она уже отчаянно набирает скорость по грунтовой дороге.

Фургон был в гараже, а ключ — на “Лисице”. Мне сроду ее не догнать.

— Одолжи мне свою машину, — попросил я Клодию.

— Еще чего! — ответила она.

Ключ был у нее в руке. Она спрятала руку за спину. Мы стояли и в бешенстве смотрели друг на друга.

— Ну пожалуйста! — просил я.

— Сломай мне руку, — оскалила она зубы. Я чувствовал жар ее дыхания на своем лице. — Возьми пример со своей подружки.

Вздохи ветра в болотных травах заглушил удаляющийся рокот мотора “кавалье”.

Клодия улыбнулась — вернее, злобно скривила губы.

— Ты, кажется, остался с носом, — сказала она. — Посмотрите на нашего Билли, он совсем один. — Покачивая бедрами, она прошествовала к своей “альфе”.

Я отвернулся от этой мерзавки и поплелся к “Лисице”.

Черепки разбитой посуды я сложил в мусорную корзину. Все какие-то случайные вещицы. Не так-то легко наладить оседлую домашнюю жизнь, когда в любую минуту тебе могут позвонить и отправить на другой конец планеты. Но я уже давно упростил свою жизнь. Бросил работу. Теперь я потерял “Молодежную компанию”, Клодию и, похоже, скоро потеряю “Лисицу”.

Ковыряясь на палубе с совком и щеткой, я ощущал острое чувство утраты. Не из-за Клодии или “Молодежной компании”, даже не из-за “Лисицы”. Перед глазами у меня стояла улыбка, озарявшая лицо Нади.

Я дважды подмел пол, чтобы не осталось осколков: на море ведь все время ходишь босиком по кораблю. Кровь стучала в висках. Наконец я улегся плашмя и начал нашаривать перечницу под плитой.

Ящик для щеток под плитой — один из многочисленных несусветных прибамбасов на “Лисице”. Это щель чуть шире щели почтового ящика и примерно втрое длиннее. Я выудил все щетки и принес фонарик со штурманского стола. Его луч осветил внутренность ящика. Никакой коробочки там не было.

Я в последний раз прошелся лучом по ящику. В угол закатился маленький цилиндрик. Я выцарапал его пальцами. Это был футляр для фотопленки, весь в белом порошке. В муке. Внезапно во рту у меня пересохло. Я прислонился спиной к плите и принялся разглядывать футляр — в надежде, что он расскажет мне свою историю.

На “Лисице” ни перец, ни что-либо иное из специй не хранилось в футлярах из-под пленки. Джордж Крукас, который делал в Камбодже фотографии к моим репортажам, много чего таскал в старых футлярах из-под пленки. Я не фотограф, и футлярам у меня делать нечего. Но именно футляр выпал из ящика, когда Клодия вытряхнула его содержимое.

За последние часы я несколько раз перебрал ящик. Там не было футляра из-под пленки.

Если только он не был в банке с мукой. А если он был в банке с мукой, значит, кто-то его туда спрятал.

Я вспомнил постукивания и побрякивания Пинсли, который обыскивал яхту. Я перехватил его в камбузе. Он не добрался до банки с мукой.

Коробочка, сказала Мэри. Меньше сигаретной пачки.

Примерно с футляр от пленки?

Леннарт Ребейн дал ее Мэри на хранение. Мэри дала ее Дину. Ребейн погиб. Дин явился на “Лисицу”, попав в историю со службой безопасности. Он обещал остаться, потом успешно удрал. Футляр он оставил. Вскоре после этого “кто-то” разнес в щепки его берлогу в поисках чего-то. Потом этот кто-то убил Мэри. И пытался убить меня.

Служба безопасности.

Надя Вуорайнен подобрала меня на набережной в Пауни. Она привезла меня домой. Она пролезла в мою жизнь. Я вспомнил белое пятно у нее на жакете. Очевидно, она нашла футляр раньше меня и теперь смылась с тем, что в нем лежало. Я не хотел думать, что меня предали. И тем не менее именно это я и думал.

Я перекатывал в пальцах футляр. Серая пластмасса с легким запахом химикалий. Дин и ему подобные хранят в таких футлярчиках наркотики. Но в этом были не наркотики. Он пах пленкой. Внезапно я почувствовал острую потребность поговорить с Дином, пока он еще жив.

И пока я еще жив.

Глава 9

Мой “Нортон” прибыл из Медуэя на грузовике. Возни с ним предстояло не меньше, чем на месяц, так что я поехал к Отто в фургоне. Приятно было оказаться в движении, на открытой дороге. Тому, кто в Пауни швырнул меня в ил, очевидно, было наплевать, убил он меня или нет. Но глупо думать, что он не попытается еще раз.

В четыре часа дня слева от меня появились черные утесы Кейдер-Идрис, на которых висели обрывки облаков. В половине пятого я завернул под изогнутый указатель, золотящийся на фоне зелени леса: “Школа лидеров”. Дорога была не столь изысканна, как знак: судя по ее отшлифованным водой камням, зимой она служила еще и речкой. Она, извиваясь, карабкалась между хмурыми соснами, а заканчивалась плоской поляной, усыпанной гравием, с трех сторон которой стояли здания, а посредине — маленькая серая ферма с длинным дощатым крылом казенного вида. Небо было цвета цемента. По двору бегали трусцой несколько мужчин в серых спортивных костюмах. Все толстые, запаренные, такие же мрачные, как небо. За ними следом трусил Отто Кэмпбелл, одетый в синюю шерстяную фуфайку с холщовыми нашлепками на плечах и локтях, защитные брюки и альпинистские ботинки.

Вид у него был обычный — будто он сплетен из сухожилий, как хлыст.

— В душевую, — приказал он мужчинам. — Увидимся в маленькой гостиной через десять минут.

Они поплелись к двери в крыле.

— Первый день, — сказал он. — Кросс три мили. Ничего, молодцы.

Сам он даже не запыхался.

— Кто такие? — спросил я.

— Коммерческий директор и районные управляющие “Глоуб индастриал”, — ответил он. — Пойдем выпьем чаю.

Он жил в сером каменном здании фермы. Внутренние перегородки первого этажа были снесены. Там стоял длинный стол со стульями, как в трапезной, дровяная печь и в самом конце — пара кухонных агрегатов. Много лет назад, когда Отто был военным, а я журналистом, выуживающим из него информацию, он говорил мне, что самым счастливым временем его жизни были три месяца, которые он прожил на Юконе в шалаше из соснового лапника. В древней Спарте он бы чувствовал себя как дома. В то же время его совершенно не волновало, что он фактически лишен уединения. Ему не приходило в голову, что обитание в одном доме с пятком бизнесменов, постоянно переругивающихся от усталости и напряжения, может показаться кому-то неприятным. У печки сидели здоровенный темноволосый мужчина и круглолицая широкоплечая девица, оба в джинсах, куртках и тяжелых ботинках. Это были инструкторы. Единственным личным владением Отто была крохотная спальня, она же кабинет, на втором этаже. Спальня выходила окнами на Кейдер-Идрис, а уюта в ней было не больше, чем в барсучьей норе.

Мы пошли к нему наверх. Там стоял маленький, аккуратный письменный стол, железная койка, два кресла и дровяная печь. На стенах были развешаны черно-белые групповые фотографии: Отто в своем полку, Отто на борту “Вильмы” с кучкой матросов-стажеров, Отто в школе, с мячом для игры в регби, на лице легкая самоуверенная улыбка. Была там и фотография женщины: скромное, типично британское лицо с длинным носом, светлые волосы подвязаны черной бархатной лентой. Мелисса. Любой, кроме Отто, сразу видел, что скромность ее чисто показная. Два года назад она истратила его деньги и сбежала в Вентворт с управляющим бензоколонок Дубаи. Если бы не фотография Мелиссы, все говорило бы, что это комната либо школьника, либо школьного учителя. Там, снаружи, кто-то поджигает корабли и тыкает людей мордой в ил. Здесь, у Отто, спокойно и безопасно. С Отто всегда чувствуешь себя безопасно. Поэтому все, чем он занимался, получалось у него так хорошо. Он заварил темный, крепкий чай. До семи часов виски здесь не полагалось. “Это лучше”, — сказал он. Он качнул свой жесткий стул назад и закрыл глаза. Лицо у него было худое, ястребиное, изрезанное глубокими морщинами. За те десять лет, что я его знал, он почта не изменился. Он был младшим сыном эйрширского фермера, и в роду у него были сплошь эйрширские фермеры. В отличие от большинства фермеров, он сразу заговорил о деле:

— Что тебя грызет?

— “Молодежная компания” разорвала со мной контракт.

— О-о! — Он ощупал пальцами свой подбородок. — Это плохо?

— Ни ребятишек. Ни денег. Ни яхты.

— Гнусно, — сказал он.

— Ты хотел что-то мне сообщить, — напомнил я.

Отто — не просто отставной вояка со всеми фокусами крутых парней. Он служил у султана Омана, а также охранял шкуры других, менее заметных шишек: политиков, дельцов, торговцев. Он провел немало времени в разных темных местечках, где боевые ребята делают грязную работу для демократически избранных правительств. Когда я познакомился с ним, он как раз заправлял одним делом, благодаря которому “Молодежная компания” заполучила из гваделупской гавани “Вильму” — так французский генерал поблагодарил за оказанные услуги.

Что это были за услуги, я толком не знал, потому что Отто патологически скрытен. Почти сразу мы сделались добрыми приятелями, и он уговорил меня взять “Лисицу” и работать в “Молодежной компании”. Мы плавали вместе, работали вместе. Несмотря на свою скрытность, он мне нравился. Теперь он уже много лет занимался другим делом, но связи с теневыми кругами у него сохранились. Очень редко он намекал на информацию, полученную по этим каналам.

Он спросил:

— Билл, ты точно ушел оттуда?

— Точно, — ответил я.

Он отхлебнул чая, скорчил рожу.

— Ну так вот, — сказал он. — Ты совершил промашку. Несколько промашек.

— Так мне все говорят.

— Ты должен понять Дикки, — продолжал он. — Он столько усилий положил на создание “Молодежной компании”, после той истории с “Арпеджио”. Он не хочет, чтобы газетчики растерзали ее на куски.

Я кивнул. Пять лет назад “Арпеджио”, корабль “Молодежной компании”, затонул неподалеку от Ньюфаундленда. Было множество жертв. Вскоре после этого предшественник Дикки, сэр Клемент Джоунз, утонул во время кругосветных гонок. Были сильные подозрения, что “Арпеджио” затонул по вине Джоунза.

— Организация только начала становиться на ноги, — говорил Отто. — Вот он и взъярился. Но дело не только в “Молодежной компании”.

Мою яхту обыскали. Мэри Кларк погибла во время подозрительного пожара. Дина Элиота и меня избила служба безопасности. Я сказал:

— Понимаю.

Он не обратил внимания на иронию.

— Позавчера я завтракал в Гвардейском клубе с Джонни Даймоком, — продолжал он. — Это мой бывший полковник. Он перешел... на другую работу. Ты ведь знаешь.

Я знал. Это значило: он стал человеком-призраком.

— Об этом парнишке Леннарте... Джонни сказал, что он немножко неуравновешенный, ты, наверное, уже слышал это. Он также сказал мне, что парнишка вынырнул подышать свежим воздухом.

— Это как понимать? — спросил я.

— Это значит, что он не всегда катался на парусниках, — сказал Отто. — Он плавал на подводных лодках. На атомных подводных лодках.

— Ну и что? — не понял я. — Всем известно, что советский парусный флот битком набит подводниками.

Отто прикрыл глаза.

— Сейчас у нас модно думать, что все советские такие милые и очаровательные, только немного странные. Но у них отличный военно-морской флот. И в частности, потрясные подводные лодки. А не знаем мы о них, в сущности, ни шиша и хотели бы узнать. Твой Леннарт только что научился управлять подводной лодкой, он как раз собирался явиться и кое-что нам рассказать. Собственно, есть все основания полагать, что он как раз к нам и направлялся, но кончил тем, что закрутился вокруг твоего винта.

В горле у меня стоял ком.

— О-о, — протянул я.

Отто продолжал:

— Так что, может быть, теперь тебе понятно, почему кое-кто не в восторге от тебя. Насколько я слышал, репутация некоторых людей зависела именно от того, явится ли Ребейн. Теперь нужно устроить шухер, чтобы свалить на кого-нибудь вину.

Я спросил:

— И о чем шухер? О пьянке на борту?

Он погладил свой твердый красный подбородок.

— Кое-что похуже, — сказал он. — Ходят тихие слушки, будто... ну, в общем, будто ты сослужил советскому ВМФ небольшую службу. Речь о том, что ты эдак внештатно работаешь на них. Вероятно, Ребейн проболтался, что собирался встретиться с тобой. Твой брат, насколько мне известно, тоже не в восторге.

— Так значит, я велел ему выплыть в Медуэй и нарочно переехал его?

Отто кивнул.

— Дурдом, — согласился он. — Полный идиотизм. Но они хотят проучить тебя.

Почва у меня под ногами обратилась в зыбучий песок. Я сказал спокойно, как только мог:

— Я не прочь встретиться с этими людьми. Кто они такие?

— Не будь идиотом, — буркнул он. — С пьянкой просто не повезло. Небрежность, не более того. Все те, чье мнение тебе важно, думают именно так. Поэтому сиди тихо на своей яхте, а язык держи за зубами. Все скоро уляжется.

На улице стемнело. Его лицо плавало в желтом озерце света от лампы.

— Дикки хороший союзник. Не порть с ним отношений. Дикки вернет тебе твой контракт. — Отто зевнул. — Пора ужинать, — сказал он. — Завтра рано вставать. Договорились?

Я поднялся.

— Конечно.

Мне не хотелось торчать в Уэльсе. Но он не обязан был рассказывать мне то, что рассказал. Выложить так много — это было высшим проявлением дружбы.

Мы поужинали с бизнесменами за длинным столом. После этого они начали строить подвесной мост из картонных трубок, чтобы команда еще больше сплотилась.

На небе сиял Млечный Путь. Я вышел к своему фургону, забрался в спальный мешок и лежал с открытыми глазами при сероватом свете звезд.

По словам Отто, выходило, что причина моих бед — кучка людей-призраков, обозлившихся оттого, что потеряли подводника-отщепенца. Я не сказал ему, что Мэри погибла, потому что эту часть истории ему было не обязательно знать. Ему также не обязательно знать, что кто-то пытался меня убить. Со своей колокольни он прав: если я не буду высовываться, все уляжется. Так всегда бывало в бытность мою журналистом: гоняйся за репортажем, пока он горяченький, и сразу бросай, как только события начнут блекнуть.

Но я уже не журналист. Я видел, как блестели глаза Мэри, буквально за полчаса до того, как кто-то напичкал ее героином и сжег заживо.

Дождь тихонько застучал по крыше фургона. Я, конечно, очень благодарен Отто. Но при таких обстоятельствах я вовсе не собираюсь сидеть тихо.

Глава 10

Кто-то тряс меня за плечо. Я открыл глаза. Было еще темно. — Пора выходить, — произнес голос Отто.

Я сунул ноги в джинсы, натянул три фуфайки и вывалился из фургона во двор.

Шел дождь, серый и противный, вершин гор не было видно в тумане. Подопечные Отто выстроились парами и бегали на месте. Отто делал круги, то и дело облаивая их, как хорошая овчарка. Наконец они трусцой пустились в гору.

Я не последовал за ними. Пусть Отто бегает кроссы до завтрака, если ему нравится. Лично я предпочитаю прямые, разумные пути.

Так что я пошел на кухню и позавтракал бутербродом с джемом и крепким чаем. Потом я принялся бродить во тьме, под соснами, наткнулся на ручей, журчавший на дне долины, и пошел по течению. На берегу, вдалеке от воды, был лодочный сарай и тропинка к огромному, похожему на лагуну устью, которое образовала река перед тем, как влиться сразу за песчаной отмелью в серый залив Кардиган.

Дождь здесь, внизу, был слабее, зато ветер сильнее.

Через пять минут заявились бегуны.

Отто отпер дверь лодочной станции. Пыхтя, бизнесмены вытянули двадцатишестифутовые гички из сарая на дорожку и поставили мачты: суеты было много, а умения почти никакого.

— Гонки начинаются, — сказал Отто. — Когда я скажу: “Марш”, вы спускаете лодки на воду. Потом огибаете волнорезы, обходите желтый буй с отметкой “258 градусов” и возвращаетесь к бую со стороны берега. Десять миль. Потом небольшой подъем.

Гички были деревянные, весила каждая не меньше полутонны. Ветра почти не было. Они гребли, пока мы не достигли буев фарватера.

Буи были выкрашены в красный цвет. Их линия загибалась впереди по направлению к порту, делая сложную петлю вдоль отмели.

Вверх взвился люггерный парус — продолговатый кусок холста защитного цвета. Он со стуком мотался на гафеле*. Впереди порыв ветра гнал с моря белых барашков.

* Гафель — рей, прикрепленный одним концом к верхней части мачты сзади нее, а другим подвешенный под углом к ней, служит для крепления верхней кромки паруса.

За отмелью поднялся ветер. Вода переливалась через борт.

Экипажу стало холодно.

Это была неинтересная гонка. Мы выскочили в море, подгоняемые ветром. Гичка кренилась и вихляла на крутых холодных волнах. Экипаж, посиневший и дрожащий, по очереди становился к рулю. Все они, конечно, шли к победе, но все равно их тошнило.

Буй был в пяти милях. Мы обогнули его, зайдя вперед на семь или восемь корпусов. Когда мы плыли обратно, выглянуло солнце. На берегу вздымались горы, словно огромные пурпурно-зеленые столбы в пятнах от проплывающих облаков. Пол-экипажа лежало на дне с закрытыми глазами. Я спросил ближайшего ко мне бизнесмена:

— Зачем вам это нужно?

— Учимся действовать в команде, — сказал он. — И лидерству. — Он умолк, его зубы стучали.

Горы приближались. Мы обогнули береговой буй. Все жиденько прокричали “ура”. Вместо того чтобы отправиться назад, в лагуну, мы повернули на север, к уступу горы высотой в тысячу футов, выходившему на каменистый берег. У одного из бизнесменов, толстого и черноволосого, был обеспокоенный вид. И не напрасно.

Отто повел нас на песчаную площадку у подножия утеса. Мы оставили гички на приколе.

— Так, — сказал он. — Ленч на утесе. — Они быстро взглянули на него. Все были голодны.

— На утесе?

— На уступе. — Отто улыбнулся: улыбка мальчишеская и немного волчья. — На высоте двести пятьдесят футов. Идем парами. — Из вещевого мешка, который он притащил с гички, Отто выудил целое змеиное гнездо веревок. — На старт. Внимание. Марш!

Минуту все ошарашенно молчали. Черноволосый сказал:

— Я боюсь высоты. — Его звали Гвин.

— Кто не лазает, тот не ест, — сказал другой. Его звали Том.

— Вот именно, — подтвердил Отто.

Пять минут ушло на то, чтобы распутать веревки. Отто тихо сказал мне:

— Там, наверху, есть щели.

Я оказался в связке с Томом.

— Часто этим занимались? — спросил я.

— Приходилось, — ответил он, избегая моего взгляда.

Мы сгрудились вокруг Отто. Он объяснял нам, как цепляться за щели в утесе.

Я не ахти какой альпинист, но и этот утес — не ахти какая гора, особенно если думать головой. Поначалу нужно было выкарабкаться из валунов. На высоте в сотню футов пошли горизонтальные плиты, наклоненные градусов на шесть — десять, за них было удобно цепляться руками и ногами. Я полз вверх по всем правилам, держа туловище подальше от скалы, таща позади веревку. Через тридцать или сорок футов отчаянно колотящееся сердце разогнало кровь по всему телу, и холод десятимильной лодочной прогулки сменился потом. Через пятьдесят футов я сделал остановку, закрепился и позвал Тома. Он пустился вверх. На фоне узкой полоски песка он казался совсем маленьким. Он не солгал, сказав, что ему приходилось лазать по горам. Он держал тело достаточно далеко от скалы, а веревка, привязанная к его альпинистскому поясу, казалось, ничуть его не стесняла. Когда он второй раз проходил мимо меня, я стал ощущать что-то вроде уверенности. Справа от меня полз толстый Гвин в связке с управляющим торговлей, который немного умел лазать, дело у него шло туго. Я окликнул Гвина, велел наклониться назад, не цепляться руками за скалу, перенести вес тела с живота на ноги. Он повернулся ко мне: его серовато-бледное лицо было искажено ужасом. Но все же ему удалось закрепиться.

Управляющий прошел мимо и крикнул что-то вниз. Я полез вверх. Надо мной Том вопил насчет тех, кто приходит последними. Я не обращал внимания. Я наблюдал за Гвином.

Гвин ухитрился залезть в одно из самых паршивых мест на скале. Теперь он застрял.

Его нога угодила в трещину. Уцепиться руками было не за что. Он прижимал к скале раскрытые ладони, как будто надеялся, что на них вырастут присоски.

Ему всего-то и надо было отступить на шаг к краю, ухватиться за выступ и дальше идти как по лестнице. Но этот единственный шаг мог оказаться шириной с Гранд-Каньон. Казалось, с воображением у Гвина все в порядке. Я совершенно точно знал — будто забрался к нему в мозги, — что воображение Гвина рисует ему, как он летит вниз, в пустоту, с высоты семидесяти футов, прямо на острые валуны у подножия утеса.

Он повернул маленькую круглую голову налево, потом направо. И увидел, что в четырех футах справа от него трещина, в которой он стоял, расширяется в уступ.

Внезапно я почувствовал, что мой рот как будто набит ватой, пот струится по всему телу. Веревка, которой он был связан с управляющим, натянулась. Она не позволяла ему выбраться на уступ.

Он начал ее развязывать.

Я заорал на него. Но, наверное, в его ушах ревел ужас. Веревка скользнула вниз, так что он не мог дотянуться до нее. Он начал было двигаться в сторону.

И тут до него дошло, что он натворил.

Он откачнулся от стены, перекинув свой центр тяжести над пустотой. Потом снова замахал руками по направлению к стене. Постепенно он перевешивался вперед. Я слышал даже сквозь свист ветра, как его ладони колотят по камню. И его вопль.

Никого поблизости не было.

Он кричал мне.

Я посмотрел вверх. Том ждал. Я спросил:

— Вы хорошо закрепились?

— Трещины нет, — сказал он. — Но все равно держусь. — Голос у него дрожал, и мне это не понравилось. Но ничего не поделаешь. Я сообщил ему, что собираюсь предпринять.

Потом я пошел.

Между мной и Гвином была горизонтальная впадина футов в пятнадцать. Скала была отвесной, но в ней имелась хорошая трещина для рук и несколько выступов для ног. Я двинулся, разговаривая с ним так, как говорил с перепуганными ребятами на “Лисице”, — нормальным тоном, как будто ничего не происходит. Опоры для рук больше не было. Опоры для ног попадались реже. Осторожно балансируя, как следовало бы Гвину, я продолжил путь на цыпочках. Вот она, трещина. Теперь дело пойдет легко.

Я подошел так близко, что слышал его дыхание. Он шипел, как гусь.

— Ну вот, — сказал я успокаивающе, насколько это возможно, когда глотка у тебя пересохла. — Все в порядке. Сейчас вас вытащим.

Под черной щетиной его лицо было белым как простыня. Рот открывался и закрывался. Он не мог произнести ни звука. Я приблизился к нему. Высоко надо мной стоял Том, вид у него был надежный.

— Сейчас мы с вами свяжемся, — сказал я. — Освободите живот, чтобы я мог дотянуться до пояса.

Он посмотрел на меня, потом в другую сторону.

— О Боже, — сказал он. Потом двинул левой рукой. Я думал, он сейчас прижмется бедром к скале, чтобы я мог дотянуться до петли у него на поясе.

Но он этого не сделал.

Наоборот, он уцепился левой рукой за мое плечо и оттолкнулся так, что смог отскочить в сторону, где трещина становилась уступом — достаточно широким, чтобы он мог сесть на него и разрыдаться.

Он оттолкнулся как следует. Если бы я ожидал толчка, я бы потверже встал ногами в трещине. Но я его не ожидал и к тому же давно не тренировался. Я почувствовал, что соскальзываю со скалы и лечу в пустоту.

Внезапно скала огласилась воплями. “Хорошо закрепились?” — подумал я. Потом я оказался на конце веревочной петли, мое правое плечо врезалось в скалу, и было ужасно больно.

Кроме боли было что-то еще. Что-то было не так.

Мое лицо было прижато к холодной, шероховатой поверхности скалы. Внизу лежал берег — желтая полоска, в которую вгрызались голодные маленькие волны. В животе у меня все перевернулось: я понял, что не так.

Скала двигалась мимо моей физиономии.

Я поглядел вверх. В глаза мне посыпались камешки. Камешки, летевшие из-под пары ботинок. Ботинок Тома. Плохо закрепился, подумал я. Скользкий выступ. Скрюченными пальцами я пытался вцепиться в скалу.

Но скала была отвесной, уцепиться было не за что.

Сердце, казалось, вот-вот выскочит у меня из груди. Наверху Том сползал с земляного склона. Я слышал его голос — отрывистый лай, зовущий на помощь. Но видел я только черный камень, поросший желтым лишайником, который скользил мимо все быстрее, быстрее...

Потом рывок, и скольжение прекратилось. Я весь трясся, медленно поворачиваясь в пустоте. Полная тишина, только белые чайки кричат внизу да в отдалении рокочет море.

Сверху послышался голос. Голос Отто, спокойный и уверенный.

— У меня на веревке скользящая петля. Мы вытянем тебя на уступ слева. Оглянись, увидишь.

Я оглянулся и увидел. Прекрасный уступ, широкий, как шоссе.

— Потом поднимешься, и может быть, кто-нибудь даст тебе поесть.

С трясущимися коленями я выбрался наверх. Гвина тоже кто-то втащил на скалу. Он предложил мне почти все свои бутерброды, а затем отвел в сторону, огляделся, не слышит ли кто, и сказал:

— Спасибо, Билл. Я вам очень благодарен. — Он говорил искренне. — Если я могу что-то сделать для вас...

Я похлопал его по плечу и сказал, чтобы он перестал дурить. Но потом, уже дома, я поблагодарил Отто. Безусловно, он спас мою шкуру, и Тома тоже.

— Фигня, — сказал он. — Это ты спас меня. Чем бы я зарабатывал на жизнь, если бы он из-за меня погиб?

Я лег спать рано. Люди, спасающие мою жизнь, мне были гораздо приятнее, чем люди, пытающиеся меня убить.

Глава 11

Я проснулся промозглым утром. Сборная “Глоуб” проделывала зарядку в густом сером тумане. Я побрызгал освежителем в фургоне, повернул ключ зажигания и открыл окно. Снаружи стоял Отто.

— До встречи в Финляндии, — попрощался я.

Он улыбнулся добродушной широкой улыбкой, капли дождя стекали с его жесткого лица.

— Ну нет... Если ты хоть что-нибудь соображаешь, — ответил он.

Я выжал сцепление и оставил бизнесменов кашлять в облаке выхлопных газов. На главном шоссе уже было не проехать от туристов, которые глазели на облака и удивлялись, куда подевался Кейдер-Идрис.

Я быстро ехал на север. Болело плечо, там, где я ушиб его о скалу. Но я не думал о бойскаутах из правления компании “Глоуб”. Я думал о том, что мне сказал Отто, и чем больше думал, тем сильнее зверел. Он говорил со мной неофициально. Это не помешает мне идти по следу, тоже неофициально. К полудню среди натыканных тут и там жилых домов показалась грязная вода Мерси. Телефон в фургоне, как всегда, не работал. Перед самым Беркенхед-Таннел я остановился и нашел телефон-автомат, где все было цело. Я набрал личный номер Мартина Карра из “Трибьюн”.

— Алло? — сказал он. В будке воняло мочой и чипсами. Мартин наверняка откинулся на спинку кресла, задрал ноги на стол, а из огромного окна за его удобным кожаным креслом видно, как течет Темза.

— По-моему, у меня наклюнулся материал, — деловито сообщил я. —

Оплатишь мне расходы?

— С какой стати? — спросил он.

— Ради увеличения тиража “Трибьюн”.

Он заворчал. Ничего, пускай ворчит. Наконец он поинтересовался:

— Что за материал?

— Пока не могу сказать.

— Значит, я прихожу к владельцу и сообщаю ему, что Тирреллу нужен для яхты новый парус в счет расходов.

— Мертвые русские подводники, — сказал я.

— Ну и что?

— А укокошил их я, — сообщил я. — Именно это вынюхивал твой Сондерс.

— Ах вот оно что! Расскажи еще.

— Рано, — ответил я.

В его голосе зазвучало что-то новое. Может быть, предостережение.

— Я слышал, тебя вытурили из “Молодежной компании”. Надеюсь, ты не собираешься использовать мою газету для сведения личных счетов.

— Нет.

Он вздохнул:

— Я тебе верю. Другие бы не поверили.

Когда я в последний раз вернулся из сектора Газа, “Трибьюн” прислала за мной в аэропорт “мерседес” с затемненными стеклами. На заднем сиденье сидел Мартин со странным выражением на крупном, мягком лице: гордость, смешанная со стыдом, подумал я, когда он протянул мне первый стакан виски.

Въезд в Лондон почему-то показался мне кошмарным сном. Я сидел, откинувшись на сиденье, окутанный тлетворным комфортом дорогой машины. Но мысли мои оставались среди разрушенных белых стен и запаха нечистот, около поваленного фигового дерева, из черной тени которого выскакивали мальчишки и швырялись камнями.

Мартин повел меня прямо в правление. У меня слегка кружилась голова от виски и усталости, я запомнил глухое эхо своих шагов по белому мраморному полу административного крыла.

Внизу — там, где люди писали и редактировали газету, — административное крыло прозвали “Версалем”. У кабинета правления была двойная дубовая дверь. Мартин держался позади. Я открыл дверь.

Мир сошел с ума.

Защелкали камеры, как молнии засверкали вспышки. Аплодисменты, крики “ура”, хлопанье пробок от шампанского — все смешалось в рев, а вспышки зажгли у меня перед глазами багровые солнца. Постепенно аплодисменты утихли, солнца погасли, и один из присутствующих начал торжественную речь.

В комнате было полно людей в костюмах. Длинный стол посреди кабинета был уставлен бутылками. Горело шесть канделябров. Отблески свечей играли на костюмах тридцати человек, улыбавшихся мне с поднятыми бокалами в руках. Не хватало только плаката “Слава герою-победителю!”.

Тот, что говорил, стоял посреди комнаты. Это был Эйдан Мэрфи, владелец “Трибьюн”, и двух бульварных листков, и еще газет в Америке, в Австралии и повсюду, где люди умели читать и имели деньги.

— Тиррелл, — вещал он. — Наш Билл Тиррелл! Другие газеты отвернулись от Ближнего Востока. Но наш Билл Тиррелл едет туда и с головой окунается в жизнь. Да, господа, пальцами ощупывает богатую, толстую ткань, основу и уток нашего существования. А вам известно, что это значит? Это значит тираж сто тысяч плюс дополнительные номера газет, которые мы продаем ежедневно, с тех пор как начали печатать репортажи из сектора Газа. Мы очень довольны. Билл Тиррелл, добро пожаловать домой!

Кто-то вложил мне в руку прохладный стакан. Все выжидательно молчали. Очевидно, от меня требовалась ответная речь. Но я слышал только голос Хасана, швырявшего камни мальчишки из сектора Газа: “Они сожгли деревню. Прострелили голову моему брату”.

Я уронил стакан на пол, повернулся спиной к этим свиньям в галстуках и вышел из кабинета. На следующий день я написал заявление об отставке. Мартин Карр отказался принять ее, заявил, что я в отпуске за свой счет. У меня не хватило сил спорить.

И вот через три месяца после этого я снова звоню ему.

Я положил трубку. После телефонной будки мне показалось, что воздух близ Беркенхед-Таннел благоухает розами. Снова пошел дождь, на этот раз сильный, образуя в бетоне миллионы крошечных кратеров. Я заплатил за въезд и развернул свой фургон ржавым капотом к реальности. Реальность сегодня — это Аллертонское кладбище, где в три часа должны хоронить Мэри Кларк.

Аллертонское кладбище приносит мало утешения тому, кто верит, что души умерших витают неподалеку от места их захоронения. Оно состоит из черной, как сажа, эдвардианской* часовни и нескольких обшарпанных лейлендских** кипарисов, царящих над многими акрами земли, утыканной мрамором и полированным гранитом. Тут было четыре катафалка, стайка черных лимузинов и множество мужчин и женщин, которые стояли группками и избегали смотреть друг на друга.

* Эдвардианский — времен короля Эдуарда VII (1901 — 1910).

** Лейленд — город в Англии, неподалеку от Манчестера.

Кортеж Мэри было нетрудно найти. Он состоял из трех человек возле гроба из горбыля на маленьком катафалке: двое мужчин в черных костюмах и женщина с платком на голове, в дешевых “веллингтонах” и коричневом, насквозь промокшем плаще, из-под которого свисал розовый подол нижней юбки. У мужчин были гладкие, ничего не выражающие лица помощников гробовщика, занятых малооплачиваемой работой. Лицо женщины под мокрым платком было как бы плохой копией лица Мэри. Подойдя поближе, я сразу заметил, что ее горю немало помогал джин.

Я представился. Ее желтовато-розовые глаза не остановились на мне. Я извинился.

— Ах ты Господи! — сказала она. — Для нее я была пустым местом. Чертов Терри!

Из-под кипарисов выглянул священник.

— Миссис Кларк, — начал он.

Она кивнула ему, едва ли что-нибудь замечая. Он унюхал, в каком она состоянии, и повернулся ко мне.

— Отец Квинлан, — представился он. — Ужасно жаль.

Я согласился, что ужасно жаль. Я отвел его в сторону и спросил:

— А кто такой Терри?

— Ее отец, — сказал Квинлан. У него были черные волосы и бледное ирландское лицо с двойным подбородком и острым носом, с которого стекали капли дождя. — К сожалению, его с нами нет.

— Почему же?

Он посмотрел на меня черными пронизывающими глазами.

— Ему кажется, что дочь его предала. Так что он отправился в пивную. — Отзвук вселенской усталости слышался в голосе священника.

Я посмотрел на гроб из светлых досок на черных дрогах и сказал:

— По-моему, она была молодец, при таких обстоятельствах.

Легкое удивление заставило его нахмурить лоб.

— Вы так считаете? — спросил он. — Знаете, я полностью согласен.

Мы побрели в часовню. Панихида окончилась быстро. Могила была в дальнем углу кладбища, у высокой черной стены. Забытые искусственные венки выгорели на солнце и стали почти бесцветными. Я стоял в грязи, смотрел, как черные ботинки гробовщиков оскальзываются в сырой траве, и жалел, что пришел. Ничего я тут не узнаю. Лучше вспоминать, как она стояла на вахте, улыбалась от удовольствия, как ее длинные ноги в джинсах приспосабливались к качке на палубе, когда “Лисицу” болтало по волнам Северного моря...

Поодаль у стены стоял человек. Он был одет в черное, но это не был гладкий, чопорный костюм гробовщика. На нем была черная кожаная куртка, черная футболка с белым узором на груди и узкие черные джинсы, такие же, как обычно носила Мэри. На ногах — черные полусапожки. Над курткой — грива сальных черных волос. Только лицо не черное — загорелое, как у цыгана, и нос шелушится.

Он зашагал было прочь. Я рванулся в сторону от могилы, чтобы перехватить его. Подойдя достаточно близко, я окликнул:

— Дин!

Он остановился. Посмотрел через плечо. Черные от сажи стены кладбища как раз образовывали угол. Бежать некуда.

Он сказал:

— Привет, Билл!

Зубы нечищенные. Глаза бегают в поисках путей отступления.

— Пойдем проводим, — предложил я.

Он покачал головой.

— Ты же специально приехал в такую даль, — сказал я. — Пойдем.

Он был крутой парень, Дин, в своей кожанке и сапогах. На тощей шее выдавалось адамово яблоко. Глаза наконец перестали бегать. Он кивнул. Мы направились к могиле.

Священник закончил. Он и мать Мэри отошли в сторону. Один из гробовщиков вполголоса отпустил шуточку. Другой усмехнулся. Дин резко развернулся к нему, агрессивно поднял плечи.

— Заткнись, вонючка!

У гробовщика отвисла челюсть. Дин нагнулся и сказал:

— Кончайте.

Мы сняли дерн с холмика около могилы. Рядом стояли две лопаты, прислоненные к отполированной до зеркальности гранитной плите. Дин начал забрасывать гроб землей. Она с глухим стуком ударялась о доски.

— Для этого есть трактор, — заметил гробовщик.

— Пошел в задницу, — огрызнулся Дин, продолжая бросать землю резкими, яростными движениями. Я ему помогал. Через десять минут могила была засыпана. — Дальше пусть они сами, — сказал он, опершись на лопату.

— Я подвезу тебя, — предложил я.

В его горячих глазах стояли слезы.

— Хорошо, — согласился он и отшвырнул лопату на влажную землю.

Под дождем мы направились к автостоянке, в холодный, неприветливый мир, где кому-то, возможно, хотелось убить нас обоих.

Я подождал, пока мы не выехали на шоссе. Я следил за машинами. “Хвоста” не было ни спереди, ни сзади. Шины, шипя, разбрызгивали грязную воду из черных луж. Я спросил:

— Когда ты в последний раз приходил на “Лисицу”, у тебя была какая-то цель?

Лица его не было видно за сальной завесой из волос.

— Извини, — сказал он.

— Нечего извиняться. Зачем ты приходил?

— Мне осточертел Лондон. — Он вертел в пальцах сигарету.

Руки его дрожали.

— Ты сказал, что тебя преследуют типы из службы безопасности, — продолжал я. — Но не сказал почему.

— Хотели, чтобы я свалил с хазы.

— Фигня, — не поверил я. — Они искали пленку.

Он уронил сигарету. Резко повернул голову.

— Какую еще пленку?

— Вот что, сделай одолжение. — “Дворники” у фургона никуда не годились, и вся дрянь из-под колес грузовиков налипала на ветровое стекло. — Они разнесли, твою хазу, потому что искали пленку. Ты засунул ее в банку с мукой на “Лисице”. С тех пор ее ищут. — Я резко затормозил, чтобы избежать столкновения с субъектом, возжаждавшим славы на скоростной полосе. — И тебя тоже. Тебя они не нашли. Зато нашли Мэри. — Он поднял свою сигарету и, затянувшись, выпустил дым в ветровое стекло, постукивая по колену пальцами с обгрызенными ногтями. — Они отправили Мэри на Аллертон. Что было на той пленке. Дин?

— Да о чем ты говоришь?

— Послушай, — сказал я. — Если ты мне не расскажешь, я отвезу тебя в Лондон, мы пойдем в эту вонючую нору, где ты жил, подождем, пока явятся ребята из службы безопасности, и я сдам тебя им с рук на руки. Мэри убили, потому что она знала о пленке. Этого достаточно. Подумай хорошенько.

Он подумал. Мы тряслись по Центральной Англии. Автострада Мб сменилась автострадой М5.

Я сказал:

— Тебя ищут. Что ты собираешься делать?

Дин искоса посмотрел на меня сквозь свои лохмы. Он кусал губы.

— Поеду в Саутгемптон.

— Зачем?

— Повидать одного человека.

— Зачем? — еще раз спросил я и подумал: “Не твое дело, Тиррелл. Не приставай”.

— Будет пьянка, — сказал Дин.

— В такую даль из-за пьянки?

Он замолчал. Я знал, что ничего ближе к правде из Дина не выудить.

— Зачем ты едешь? — спросил я.

— Повидать одного человека.

Вот и все.

Дин, когда я его встретил впервые, был настоящий дикарь. Он отсиживал последний месяц шестимесячного заключения за угон машины. Двое тюремных охранников выволокли его из “черного ворона”, перекинули через перила “Лисицы” и рванули прочь на полной скорости. Я познакомил его с остальными семью лоботрясами и мошенниками, из которых состояла команда, и отплыл от берега, желая, чтобы как можно большее пространство Ла-Манша отделило его от возможности возвращения в Англию.

Два дня он дулся, а в промежутках блевал, лежа на койке. Затем однажды утром явился на палубу и, прежде чем кто-нибудь успел пикнуть, залез на мачту высотой семьдесят пять футов, чтобы выбрать фал. Потом он прибрал койку и приготовил завтрак. После этого его зауважали. Уважение для Дина было внове. Чем сильнее его уважали, тем больше это ему нравилось. Сойти на берег после плавания на “Лисице” было для него испытанием. Но он многому научился.

Он, наверное, и сейчас продолжал учиться, потому что на заправочной станции в Бристоле не выскочил из фургона. Но я знал, что он может передумать. Так что я продолжал ехать на юг, по направлению к Пултни. Он хотел отправиться в Саутгемптон.

Саутгемптон в двух шагах от Госпорта, где находится контора Клодии. Клодия должна ответить на кое-какие вопросы. Как только я затащу Дина на “Лисицу”, я его оттуда не выпущу. А того, кто гоняется за кем-то из нас, не впущу.

Я сказал:

— Я возвращаюсь на “Лисицу”. Отвезу тебя в Те-Солент.

Его лицо осветила легкая радостная улыбка.

— Ага, — согласился он. — Спасибо, Билл.

К восьми часам мы добрались до набережной Пултни. Элегантные юные особы в белых шортах и кепках с длинными козырьками, перевесившись через перила террасы яхт-клуба, громкими криками приветствовали виндсерферов, петлявших между рыбацкими лодками в гавани. Перед “Русалкой” сидела группа солидных горожан с пивными кружками в руках. Я скосил глаза в окно фургона. Облокотившись о большой якорь, со стаканом виски в руках стоял Чарли Эгаттер и разговаривал со Скотто Скоттом, светловолосым новозеландским медведем, который служил ему доверенным и галерным рабом за всех. Я бросил Дину:

— Пошли, — соскочил с водительского сиденья и потащил его за собой.

Чарли оглядел его своими темными умными глазами. Я познакомил его с Дином и сказал:

— Это лучший вахтенный “Лисицы”. — Я сразу почувствовал, как Дин вырос в собственных глазах. Он прочел множество журналов по парусному судоходству. Фамилия Чарли была ему знакома. — Угости его выпивкой, ладно? Мне нужно отбежать минут на двадцать.

— Конечно, — сказал Чарли. Можно подумать, что и он читал о Дине.

— Я ищу Пинсли, инспектора по оценке яхт, — сказал я.

Чарли дал мне адрес: Нейлор-Хилл. Я вскочил в фургон и погнал его между свисающими гирляндами цветов.

Адрес привел меня в бунгало, стоявшее в ряду таких же домиков, с зеркальным окном, в котором раньше отражалось море, а теперь не было ничего, кроме потока машин на дороге. На мой звонок в дверь никто не ответил, и я обошел вокруг дома.

Около деревянного гаража стоял “БМВ”. Дом, может быть, не слишком шикарен, но скользкий бизнес инспектора явно процветал. За железным столом сидела женщина, она слушала Майка Сэммза Сингерса и вязала что-то из розового мохера. Заметив меня, она резко подняла голову. У нее были седые волосы, завитые мелкими кудряшками, а выражение лица такое, будто рот полон лимонного сока.

Я улыбнулся ей как можно более обезоруживающе.

— Мистер Пинсли дома?

— Нет. — Голос был жесток, как кремень. — Что вам надо?

— Кое-что по поводу инспекции, — сказал я, продолжая улыбаться. Улыбка должна была означать, что, несмотря на рост метр девяносто, могучее сложение и явную необходимость постричься и побриться, я такой душевный малый, что дальше некуда. Это было одно из моих профессиональных преимуществ, и срабатывало оно, на удивление, часто. — А вы миссис Пинсли?

— Да.

— Вы не знаете, когда он вернется?

— Мистер Пинсли уезжает и возвращается когда захочет, — сообщила она. — Это не мое дело. В конце концов, я всего лишь его жена. — Горечь так и капала с ее голоса, как пот с бегуна.

— Дело в том, что ваш муж... в общем, он создал мне проблему.

Она вздохнула, и вид у нее стал чуть-чуть веселее.

— Что стряслось на этот раз?

Я вспомнил, как Чарли говорил: “Он путается с секретаршей, по крайней мере, так говорит его жена”. И понял, что дело в шляпе. Я сказал:

— Я должен отправиться за границу. Он не прислал мне копию своего отчета. Вы не знаете, где я могу его найти?

— На Антигуа, — ответила она. — Он занимается чартерным флотом. Его секретарша поехала с ним, на случай, если она ему понадобится. — Я вспомнил слишком тесную юбку секретарши, ее густую красную помаду. Лицо миссис Пинсли было холодным и серым, как камень, без проблеска надежды.

— О Боже! — воскликнул я. — Значит, контора закрыта?

— Закрыта, — подтвердила она.

— А у вас... то есть не могу ли я как-нибудь достать этот отчет?

Она пожала плечами:

— Пока он не вернется, никак.

— Будет слишком поздно, — сокрушался я. — Он должен был прислать его мне на той неделе. — Я запустил руки в волосы, пытаясь изобразить отчаяние. При данных обстоятельствах это было не трудно. — А у вас есть ключ от конторы?

Она удивленно посмотрела на меня.

— Есть. А что?

— Может быть, я могу сходить с вами туда и посмотреть? Поискать отчет или записи?

— О-о... — сказала она. В ее глазах появилось беспокойство. — Боюсь, ему это не понравится.

— Я же никуда не денусь, — пообещал я. — Завтра утром у меня беседа со страховой компанией.

Она нахмурилась. Потом проговорила:

— А мы с вами незнакомы? — Я снова улыбнулся ей: будь, что будет. — Ах да! — продолжала она. — Я же вас видела по телевизору. В Эфиопии, верно?

Вообще-то, это был Судан. Так или иначе, я продолжал улыбаться.

— Билл Тиррелл, — вспомнила она. Ее лицо порозовело, и вид был почти возбужденный. — Ну конечно же! Эти несчастные люди...

“Несчастные люди” умирали от голода. Они переживали свой звездный миг перед камерами. Потом камеры убрали обратно в джип, и они стали умирать дальше.

— Пойдемте, — сдалась она. — Пойдемте в контору. — Она вывела меня к фургону, чуть ли не пританцовывая, как школьница.

В конторе она отперла дверь и сказала:

— Я никогда не вхожу сюда. Шкаф с документами вон там. Она осталась в приемной у стола. Я вошел в кабинет и начал со шкафа. Когда я оглянулся, она просматривала бумаги на столе секретарши.

Мистер Пинсли вел простую жизнь. Все документы были рассортированы по названиям кораблей. Под названием “Лисица” имелась пачка записей и письмо. В приемной был копировальный аппарат. Я включил его и скопировал все бумаги, улыбаясь миссис Пинсли. Потом я тщательно отделил копии от оригиналов, выключил аппарат и отвез ее туда, где разливались прилипчивые мотивчики Майка Сэммза Сингерса.

Дин напробовался фирменных напитков. Когда он влез в фургон, я заметил, что глаза у него стеклянные. Это было мне на руку.

— Хочешь сплавать под парусом? — предложил я Чарли.

Он пожал плечами.

— Куда?

— В Госпорт, — ответил я. — Повидаться с Клодией. А потом в Саутгемптон.

— Ну, уж раз там есть станция! — сказал он. Он был без ума от “Лисицы”. Вместе со Скотто он забрался в фургон. Когда мы подъехали к Бейсину, большое красное солнце садилось над болотом. На улице были люди. Что ж, в конце концов, сейчас август. Я вгляделся в них и узнал всех до единого. Паранойя, подумал я. Я проездил два дня, упал со скалы, побывал на печальнейших похоронах. Пора уже и в море. Я загнал фургон в гараж, сказал смотрителю шлюза, что мы отплываем, и поднялся на “Лисицу”.

Они уже снимали чехол с грота. Я повернул ключ, и мне в лицо тяжело запыхтел старый двигатель. Дин отдал булинь.

Бушприт развернулся кругом на покрытом кровавыми бликами зеркале залива. Теперь все смотрели на нас, кружки замерли на полпути ко ртам, сигаретный дым висел в недвижном воздухе. С “Лисицей” всегда так.

Был высокий прилив, поэтому ворота шлюза стояли открытыми. Мы выплыли на широкую гладь Пулта. Я повернул руль, и корабль двинулся направо, волны прибоя пенились под его вытянутым носом. Слышалось отдаленное мурлыканье двигателя. Пулт, широкая металлическая дорога, черная, как стекло, и красная, как огонь, уходила далеко, к резкой черте горизонта. Мимо станции Невилла Спирмена, мимо толпы пластмассовых яхт с зажженными огнями, которые деловито плыли домой, к своим уютным маленьким якорным стоянкам с электроэнергией, подаваемой с берега, и с переносными телеантеннами. И дальше — в широкое, плоское море, где с востока накатываются ночные тени, а на юго-западе мерцает огонь Старт-Пойнта.

Небо потемнело. Появились звезды. Дин сидел опершись спиной на переборку, вглядываясь в берег, где городские огни дешевого желтого цвета маячили вдоль кромки берега и где были люди, готовые стереть тебя в порошок ради кассеты с пленкой.

Я спустился в каюту, нашел курс на Портленд-Билл и прокричал об этом рулевому Чарли. Потом я вытащил из кармана записи Пинсли и разложил их на столе.

Спустился Чарли.

— Прекрасная ночь, — сказал он. — Долой бумажки.

Я улыбнулся ему. Бумажки Пинсли еще прекраснее, чем ночь. Потому что из них я наверняка узнаю, кто послал его обыскивать “Лисицу”. А тот, кто это сделал, избил Дина, столкнул меня в ил и убил Мэри.

Глава 12

Пинсли действительно провел осмотр. Он сделал пару осторожных замечаний о состоянии креплений и отметил, что, поскольку судно находится на воде, его возможности как инспектора неизбежно ограничиваются. Как и в большинстве инспекторских отчетов, он не столько говорил о состоянии судна, сколько старался выгородить себя.

Самое важное лежало сверху пачки документов: письмо с просьбой к мистеру Пинсли произвести осмотр.

Почтовая бумага была украшена изображением парусной яхты, такой, как на гравюрах девятнадцатого века, окруженной узором из тисненных золотом морских узлов. Фирменный знак компании Клодии. “Времена парусников”. Клодия придавала большое значение антуражу. Письмо было достаточно прямолинейно: просьба провести осмотр и соглашение об оплате. Самым интересным было последнее предложение: “Учитывая особые обстоятельства, я просила бы вас лично зайти в мою контору перед тем, как осматривать судно”.

Я надеялся на большее, но и этого достаточно. Теперь мне не терпелось узнать, что это за особые обстоятельства.

Снова явился Чарли.

— Замерз малость, — сказал он. — Где тут у тебя виски?

Я показал ему и предложил:

— Дина тоже угости.

— Он уже основательно нагрузился. Ты что, хочешь, чтобы он вырубился?

— Да, — ответил я.

Он пожал плечами. Засунул бутылку в карман мешковатых синих холщовых брюк и поднялся на палубу. Ворот фала квакал, как старая металлическая, лягушка, блоки булиня стонали и визжали. Скамейка, на которой я сидел, накренилась, вибрация двигателя сменилась скрипом и плеском — “Лисица” выходила на фарватер. Обычно это действовало на меня успокаивающе. Сегодня ни о каком спокойствии не могло быть и речи.

Я вполне мог себе представить, что Клодия состоит в заговоре с Кристофером, чтобы отнять у меня “Лисицу”. Но зачем устраивать тайный обыск?

К тому же она ведь часто бывала на борту “Лисицы”, так что могла бы сама найти то, что им нужно.

Я встал и пошел на палубу. Берег исчез из виду. Мы плыли в открытом заливе Лайм, прорезая в воде тонкую черную черту.

Над белой башней паруса светила полная луна, плоская и жестокая. По правому и по левому борту светились огни танкеров, а кильватер был прямой, как линейка.

— Прекрасно идет, — отметил Чарли. Его белые зубы сверкали при лунном свете.

Дин сидел, бессильно прислонившись к мачте, от него разило табаком и перегаром.

— Дин, — сказал я. — Поговори со мной.

Большой поджарый корпус корабля разрезал воду. В море виднелись красные и бело-зеленые огни каких-то траулеров. Я продолжал:

— Когда ты приходил на судно, ты спрятал здесь пленку. Что там было?

Он поднял глаза и воззрился на луну. Не знаю, что он на ней увидел, но наконец Дин сдался.

— Фотки, — сказал он.

— Какие? — “Лисица” зарылась носом в воду, плеск кильватера превратился в тихое бурление. Дин молчал. — Ты плывешь последний раз. Дин.

Дин сказал:

— Ты знаешь того типа.

— Какого еще типа? — спросил я.

— На фотках. Его сняли у Дмитрия на пьянке.

Внезапно ночь показалась такой тихой, что было слышно, как колотится мое сердце — как приглушенный барабан.

— Кто это — Дмитрий?

— Парень один, живет в Ламбете.

— Ну и?..

— Один кореш меня к нему привел, — сказал Дин. — Здоровый такой. Темный. На грека похож. Я ему для пьянок доставал травку.

— Травку?

— Ну курево. Ты же знаешь. А теперь он вроде завязал. Врал, конечно, но мне не было дела, кому он продает марихуану. А на пьянки я ходил.

— Значит, такая веселая компания в бумажных колпаках.

— Не совсем, — возразил Дин, — если на них и были бумажные колпаки, то это все, что на них было.

— Кто они такие? — спросил я.

— Русский парень. Которого мы переехали.

— Начни-ка сначала, — потребовал я.

Он колебался. Потом как будто пересилил себя.

— Мы были в Лондоне перед последним плаванием, — начал он. — В доке Сен-Кэтрин, так? Перед парадом парусников. Ты был на каком-то приеме. Этот Ребейн приперся на борт, в гости, ну, как обычно. А Мэри и я пошли с ним на “Союз”. Он начал расспрашивать о тебе. Ну, и мы стали трепаться. О пьянках тоже. И этот парень, Ребейн, он ужасно загорелся. Я знал, что как раз собираются у Дмитрия, ну и взял его с собой.

Он опустил голову. Дин-выручалочка. Дин-помощник, всегда готовый услужить. Дин-могила, никогда ни о чем не расскажет, если его не припрут к стенке. Если тебе нужно найти курево, женщину, мальчика, Дин всегда рад выручить. Судьи думали, что он это делает ради денег. Я знал, что он просто хочет помочь, и никто никогда не потрудился объяснить ему, какая помощь идет на пользу, а какая — во вред.

— Ну, дальше.

Темный силуэт его плеч задвигался на фоне воды, освещенной луной.

— Мы были в пивнухе. Мэри вернулась на судно. Она разозлилась. Сказала, что мы сбрендили. Но Леннарт уперся рогом, и я вместе с ним. Мы нализались как следует, и я вспомнил про эту пьянку. И мы туда пошли. А этот тип заговорил с ним. И они смылись.

— Ушли?

— Пошли наверх. Леннарт не был голубой. Простоватый, это да. И пьян в дупелину. Но старый хрен — еще то ботало, сам понимаешь. Его называли мистер Джонсон. Небось наплел Леннарту, что хочет показать ему свою коллекцию бабочек, фиг его знает. Ну, Леннарт и потащился наверх, и они были в большой комнате с зеркалом на потолке.

— Откуда ты знаешь про зеркало на потолке? — спросил я.

— А я видел, куда он пошел, — был ответ. — И двинул за ним.

— Зачем?

— Там было полно голубых, — сказал он. — Наверху все в чем мать родила. Я не хотел, чтобы Леннарт влип... ну, сам понимаешь. — На блестящей воде вырисовывался его профиль, черный и жесткий. Слишком жесткий: он говорил не всю правду.

— Расскажи-ка мне все, — потребовал я. — Зачем ты пошел за ним?

— Ну пожалуйста. — В его голосе вдруг зазвучало какое-то детское отчаяние, как будто он вот-вот в чем-то сознается. — Я знал, что ты ужасно расстроишься, если с Леннартом что-то случится там, куда я его привел.

— Какой ты заботливый! — заметил я.

— Ну да, — сказал Дин, неуязвимый для сарказма. — Вот я и полез за ними, но когда поднялся, все двери уже были закрыты. И тут одна открывается, и из нее выскакивает жуткий старый гомик, весь размалеванный и с фотоаппаратом, и говорит: “Если хочешь бесплатно посмотреть на бравого морячка, то заходи”. Дверь была открыта. Там было вроде окошка в соседнюю комнату. А в ней старый хрыч тянул Лен-нарта за шорты.

— У этого типа был фотоаппарат?

— Я ж говорю, Леннарт был пьян в дупелину. — Дин, казалось, не слышал моего вопроса. — Он сам не соображал, что делает. Я подумал: “Кому надо, чтобы этот гад с фотоаппаратом приперся потом на “Союз” к шкиперу и сказал: “Посмотрите на эти фотки, вот ваш парень, он путается с типом, который ему в деды годится, а познакомил их член команды “Лисицы”? Ну вот, этот, с аппаратом, стоит и хихикает. Я вышиб у него аппарат, и тут Леннарт завопил как резаный и выскочил из комнаты, придерживая шорты. Мы рванули оттуда, фотоаппарат выкинули из окна такси, но пленку вынули. Леннарт хотел ее тоже выкинуть, а я сказал, что она нам еще сгодится.

Он неотрывно смотрел на черную морскую даль. Добрый старина Дин, подумал я. Никогда своего не упустит.

— Ну вот, — продолжал Дин. — А на следующий день на судно заявился какой-то тип из службы безопасности.

— На “Лисицу”?

— Ну да. Тебя не было на борту. Он начал к нам приставать, и мы его выпроводили.

— Вы?

— Я и Мэри.

— Ты и Мэри, — повторил я. Преследуемый Дин и убитая Мэри.

— А Мэри знала, что ему надо?

Он покачал головой.

— Я отдал пленку Леннарту. Мэри говорила, что он хороший парень. Шальной немного этот Леннарт. К тому времени он уже сообразил, что можно с этой пленки заполучить пару фунтов, но не хотел, чтобы она была на “Союзе”, потому что там все время шныряют и вынюхивают разные типы. И он ее отдал Мэри. А Мэри — мне, вроде как на хранение. Потом мы приплыли в Медуэй, и там Леннарт погиб. Так что я прихватил пленку и смылся на свою хазу.

— А люди из службы безопасности ее искали?

— Ага.

— И ты принес ее обратно на “Лисицу”.

— Ага.

— Почему на “Лисицу”?

— Мы же сошли на берег, — объяснил он. — Это было верное место. Я не думал, что кто-нибудь станет ее там искать.

— А потом ты собирался вернуться, забрать ее и продать.

— Ага.

— Кому же?

— Гомику, который был с Леннартом.

— То есть мистеру Джонсону.

— Ну да, его так называли. Только его зовут по-другому.

— Как ты собирался его разыскать?

— Он всегда бывает на пьянках. Я его и раньше видел.

У меня внезапно перехватило дыхание.

— Где?

— На “Лисице”.

— На “Лисице”?

— Он всегда на судах — в этом году, в прошлом. Он тут болтался, когда мы были в Чатеме. Нас, правда, никто не знакомил. Но его фамилия Уилсон.

— Уилсон? — с трудом прохрипел я. — Дикки Уилсон?

— Маленький такой. Пижон.

На миг мир замер.

Есть вещи возможные, а есть вещи невозможные. Например, вот это.

Ну, а если подумать... Если контр-адмирала Ричарда Уилсона засняли на оргии гомосексуалистов с русским подводником, неудивительно, что он хочет заполучить пленку.

Если...

Я уселся на крышку люка и стал глядеть на серебряную дорожку, которую луна мостила через залив Лайм.

Дикки прекрасно знал, что такое слухи. Если он распустит слух, что я наехал на русского подводника-дезертира, люди начнут это повторять. Если многие будут повторять это, то люди нервного склада начнут этому верить, не думая, как, собственно, можно совершить политическое убийство с помощью винта пятидесятипятифутового корабля.

Даже не важно, поверят в это или нет. Достаточно, что это начнут повторять. А через какое-то время имя Билли Тиррелла уже будет не отмыть. И тогда Биллу Тирреллу конец как журналисту, потому что никто не будет давать ему информации. И как владельцу яхты ему конец, потому что его братец Кристофер жаждет умыть руки. А самое главное — никто не поверит в существование непристойных фотографий Дикки.

Если только непристойные фотографии не объявятся.

Непристойные фотографии у Нади Вуорайнен. Она эстонка, как и Ребейн. Возможно, она их уничтожит, заботясь о его семье. Столь же вероятно, что “Хэрродс” в один прекрасный день откроет филиал на Марсе.

Я отправился на корму. Там я обычно стоял, держась за бакштаг, согнув колени, чтобы приноровиться к морской качке.

Дин приплелся за мной следом.

— Это все правда, — сказал он.

— Не верю, — ответил я.

— Вот увидишь.

Я не ответил. Половые извращения Дикки — его личное дело. Человека в его положении вряд ли обрадовало бы публичное разоблачение его связи с наемными партнерами и мелкими торговцами, наркотиками. Я мог понять, почему он распространяет слухи. Но не мог поверить, что он способен на хладнокровное убийство.

— Ну ладно, — сказал Дин. — Подожди до следующей пьянки. Он там будет.

— Ты уверен?

— Он всегда ходит, — ответил Дин. — Завтра вечером как раз сборище в Саутгемптоне.

— Там будет и тип, которого ты хотел повидать? — спросил я.

— Ну да.

Он спустился вниз. Я сменил Чарли у руля. “Лисица” шла чисто и твердо, как паровоз по рельсам, ее бушприт врезался в темноту моря, где вдалеке еле виднелся огонек Партленд-Билл.

Я спросил:

— Что ты знаешь о Дикки Уилсоне?

Чарли ответил:

— Друг власть имущих. Покровитель и благодетель “Молодежной компании”.

— А в личном плане?

Я увидел, как он пожал узкими плечами при свете заходящей луны.

— У него нет личной жизни. Он обручен со своей работой. А что?

Я знал Чарли двадцать лет. Мы познакомились во время парусной регаты. Именно он рассказал мне о доме в Филмер-Каноникорум, в пяти милях от побережья, который купила моя мать, приехав из Норфолка и выйдя замуж за Джорджа.

Чарли знал больше секретов, чем все семейные поверенные, вместе взятые, и лучше хранил их. Я спросил:

— Ты бы поверил, что он регулярно посещает гомосексуалистские оргии?

Чарли скосил глаза на переднюю шкаторину грота “Лисицы” и на шесть дюймов ослабил шкот. Он сказал:

— А почему бы и нет?

— И что его шантажируют?

Он ослабил шкот еще на три дюйма. Нос “Лисицы” разрезал накатившую волну на две лоснистые половинки.

— А их почти всегда шантажируют. С чего ты это взял?

— Его за этим сфотографировали.

— Туфта, — не поверил Чарли. Мы помолчали. — Если это тебе сказал Дин, не верь ни единому слову. Он хороший парень. Но пьян в доску и врун.

Он был прав.

— Оставался бы ты гонщиком, — сказал Чарли. — Эти тренировки молодежи — сплошная политика. Если передумаешь, звякни нам.

“Лисица” шла чисто и твердо. А я неожиданно подумал об отце. Мне было, наверное, лет восемь. Еще до того, как я уехал в школу, до того, как его образ начал исчезать из моей памяти. Тогда он подолгу бывал дома. Недалеко от болота у него был сарай, где он делал деревянные лодки, очень медленно, для всех желающих. Матери сарай не нравился. Насколько она понимала, делать лодки — это физический труд, а физический труд существует для... в общем, для людей физического труда.

Кристофер был с ней согласен. В то время ему хотелось в подражание матери писать музыкальные комедии и участвовать в скачках. Дома бренчало пианино, и топтался под скребницей пони. В темном, пахнущем резиной сарае я сидел в углу, строгал ненужный кусок дерева и смотрел, как отец неторопливо снимает с досок стружку за стружкой.

Деревянные лодки уходили в историю, так же как канаты из натурального волокна и морские узлы, которые мы вязали. Конечно же, он не зарабатывал этим на жизнь. Но, глядя на него, слушая его краткие распоряжения, я получил некоторые знания о судостроении, об основах парусного мореходства, о сложном механизме канатов, на которых держались паруса и рангоуты во времена парусников.

Лучше всего из тех времен мне запомнился один случай, когда мы плыли на тяжелом ялике, который он держал на причале Бернхем-Овери. Отец стоял у руля, его борода, тогда еще черная, развевалась на холодном восточном ветру. Это была гонка, и мы шли впереди. Если мой отец участвовал в гонках, он обычно побеждал. Вода за транцем* была коричневая, она так и вскипала водоворотами в кильватере ялика. За нами впритык шла лодка, принадлежавшая Джеку Лябушеру. Если у моего отца и был друг, то это Джек. В жаркие дни длинного, засушливого норфолкского лета я иногда видел, как они сидят на скамейке около “Лорда Нельсона” с кружками в руках и молча смотрят на дорогу.

* Транец — плоский срез кормы яхт и шверботов.

Мне, восьмилетнему, это казалось ужасной скукой. Но спору нет, общество друг друга им нравилось.

Отец оглянулся на Джека через плечо, обтянутое синей шерстяной фуфайкой.

— Негодяй, — сказал он.

Я подумал, что нехорошо говорить так о своем друге.

— Давай-ка ему покажем, — предложил он и отбросил румпель.

Я увидел лицо Джека, багровое от напряжения, когда мы пронеслись наперерез его бушприту. Я услышал, как он выругался, а ветер со свистом вышел из его парусов, когда он попытался обойти нас.

Отец повернулся ко мне лицом. Его большие белые зубы обнажились в улыбке, нос у него был крючковатый, как у хищной птицы.

— Вот так-то, — сказал он. — Обскакивай мерзавцев, прежде чем они обскачут тебя.

Это был один из немногих советов, полученных мной от отца. Вскоре после этого меня отправили в школу. Через год или два он оставил сарай и ушел в плавание.

К Портленд-Билл мы подплыли как раз к приливу, который толкал нас под кормовой подзор всю дорогу к Крайстчерч-Бэй. Потом мы промчались сквозь толпу пластмассовых яхт, теснящихся в Те-Соленте, и подошли к причалу для больших кораблей в конце пристани Госпорта.

Я сказал Дину:

— Если хочешь жить, оставайся на борту. Запасных выходов тут нет.

Он пристально посмотрел на меня, чтобы понять, всерьез ли я говорю. Кажется, мой вид его убедил.

Я сбежал по трапу и направился в кофейню.

Несколько зевак уже глазели на “Лисицу”. Нам нужна была хорошая неприметная яхта. Я заказал кофе и позвонил Гарри Федерстоуну из Рейтер. У Гарри в Госпорте стояло развесистое судно “Хэлберг-Рэсси”. Он спросил, как я поживаю. Конечно же, черт возьми, я могу взять судно. Так что я допил кофе и взял в конторе его ключи. Чарли и Скот-то сели на портсмутский паром.

Я пошел в Госпорт — искать объяснения.

Контора фирмы “Времена парусников” соблюдала не меньшую осторожность, чем аукционеры с Бонд-стрит. Окно было выкрашено в защитно-зеленый цвет, в рамке из золотых морских узлов красовалось название. Внутри две женщины сидели за столами красного дерева, которые вполне могли бы стоять в капитанской каюте чайного клипера. На стенах — изображения шхун на фоне извергающегося Везувия, какие в изобилии рисовали в девятнадцатом веке. Еще там стояли стулья, предназначенные для парусных мастеров, и висели фотографии больших шикарных яхт.

Когда я вошел, женщины подняли головы. Обе были блондинки, обе отличались шикарной, дорогой красотой. Одна из них была Клодия.

Та, что не была Клодией, встала.

— Мне нужно кое-что купить. — Она посмотрела на меня так, что у меня не осталось сомнений: она уходит, чтобы дать Клодии возможность высказать все, что та обо мне думает.

Не успела за ней закрыться дверь, как Клодия сказала:

— Значит, у тебя хватило наглости прийти сюда. Иностранная шлюха вышвырнула тебя, так, что ли?

Она смотрела на меня прямым, жестким взглядом. Ей было стыдно за свое недавнее поведение. И она решила изгнать стыд грубостью. Я сказал:

— Я пришел по делу. Может быть, лучше поговорить с твоей партнершей?

Она узнала свою собственную линию поведения.

— Большое спасибо, надеюсь, что я справлюсь сама.

— Прекрасно. Ты послала на “Лисицу” оценщика, — начал я. — Какие указания ты ему дала?

Ее вишневые губки приоткрылись, чтобы заявить: это не твое собачье дело. Потом она сообразила, что, поскольку на три четверти “Лисица” моя собственность, это именно мое собачье дело.

— Я велела ему установить, в каком состоянии судно, — ответила она.

— И ты довольна результатом?

— Вполне. — Вишневые губки захлопнулись, как крысоловка. Челюсть выпятилась.

— Я видел копию отчета. Он мог написать это, не выходя из конторы.

— Если тебе не нравится инспектор, найди другого.

Я сел на один из стульев.

— Ты всегда пользуешься услугами Пинсли? — спросил я.

— Иногда. — Ее серые глаза бегали.

— На нем же пробы ставить негде, — заметил я.

— Мы ему доверяем, — заявила она.

Я достал копию ее письма, выуженную мной из документов Пинсли.

— “Учитывая особые обстоятельства, — прочитал я, — я просила бы вас лично зайти в мою контору перед тем, как осматривать судно”. Какие такие обстоятельства?

— Где ты взял это письмо? — спросила она.

— У Пинсли, — ответил я. — Потому что Пинсли обыскал мое судно. А это незаконное действие. Я хочу узнать, кто просил его произвести обыск и что он искал. Если меня не убедят в обратном, я буду считать, что “особые обстоятельства” — это обыск на корабле. И тогда я пойду в полицию.

Ее золотистый загар чуть-чуть побледнел.

— Не будь идиотом. Ты просто параноик. Все равно ничего не докажешь.

— Речь не о парусных раритетах, — сказал я. — А об убийстве и вымогательстве. И думаю, тебя очень обрадует, что я пишу обо всем этом репортаж в “Трибьюн”. Если ты не расскажешь все, что знаешь, тебе тоже достанется.

Она засмеялась. Смех был неубедительный и не сработал.

— Ты сошел с ума.

— Когда я не работал, ты говорила, что я сошел с ума. Теперь я сошел с ума, потому что начал работать. Выбирай что-нибудь одно. — На этот раз она мне поверила. — Так что за особые обстоятельства? — спросил я.

— Не могу тебе сказать, — заявила она.

— Почему же?

— Это... правительственное дело.

Я вытаращил глаза. Я подумал о старом полковнике Отто — человеке-призраке, который занимается правительственными делами.

— Кое-кто звонил, — сказала она.

— Кто?

— Не могу сказать.

— Нет, можешь.

Она немного подумала. Потом проговорила:

— Мужчина. Из министерства торговли.

— Неужели?

— Дать тебе его телефон? — Ее лицо стало красным и злым — Он оставил номер.

— Конечно, дай.

Она сунула мне клочок бумаги. Я переписал номер.

— У тебя все? — спросила она.

— Все.

Ее злость прошла. Теперь вид у нее был угрюмый, но она владела собой. Так грустно кончились мои отношения с Клодией. Мне хотелось что-нибудь сказать, чтобы смягчить горечь. Но сказать было нечего. Она процедила:

— Надеюсь, мы больше никогда не увидимся.

Я вышел.

Глава 13

Вернувшись на “Лисицу”, я набрал этот номер. Ответил мужской голос.

Я заговорил деловито:

— Техническая контора?

— Что вам угодно? — осведомился голос. Тон был деловой и настороженный.

— Нам доложили, что у вас авария, — сказал я.

— Мы ничего не заметили, — ответил он.

— Какой у вас адрес?

— Посмотрите в справочнике. — Трубку повесили гораздо раньше, чем обычно вешают трубки в министерстве торговли и в любом правительственном учреждении.

Я позвонил в Лондон. В “Трибьюн” работал человек, который знал, как отслеживать владельцев телефонных номеров. Он оказался в отпуске. Я сложил листок с номером, сунул в карман, спустился на пристань, велел ребятам Кэмпера приглядывать за “Лисицей”, забрал Дина на борт “Хэлберг-Рэсси”, принадлежащего Гарри Федерстоуну, и отправился в Саутгемптон — посмотреть на Динова мистера Джонсона.

Мы причалили в огромном мрачном городском порту. Раскаленное августовское солнце клонилось к закату. Облака жирного дыма плавали над светлыми пластмассовыми яхтами, стоявшими на приколе. Коротко стриженные ребятишки запихивали бумажки из-под гамбургеров в дула допотопных противовоздушных зениток, которыми ретивый оформитель надумал украсить двадцатиакровую автомобильную стоянку. Грязное, дешевое, неуютное место.

К западу от портового здания из стекла и исчерканного надписями бетона пейзаж изменился. За высокой кирпичной стеной, увенчанной выступами, расстилалась Новая Венеция. Ее единственное сходство со Старой Венецией заключалась в исключительно грязной воде. Она представляла собой кучку домов в стиле перспективного рыбачьего поселка. Там были минареты, обелиски, колокольня, приделанная не к церкви, а к агентству по продаже недвижимости. В домах, глядящих окнами на гавань, жили отнюдь не рыбаки, так как рыбаки не могли позволить себе жилье за полмиллиона фунтов. Их владельцами были бизнесмены, юристы, специалисты по пластической хирургии. Или, как у дома 21 по Харбор-Уок, контр-адмирал Дикки Уилсон.

Сидя в кубрике, я, наверное, в пятисотый раз поднес к глазам бинокль. Дин разорвал пачку “Хайнекен” и закурил пятнадцатую сигарету за день. Входная дверь дома Дикки была заперта. Она простояла запертой весь день. Мы взяли напрокат автомобиль на стоянке, чтобы последовать за ним, как только он выйдет. Мое доверие к Дину начало колебаться.

Мы ждали.

В шесть часов Дин вышел купить пива. На первом этаже открылось окно. На миг я увидел кустистые черные брови Дикки, жесткие темные волосы, тронутые сединой виски. Дин вернулся с пивом. Окно так и осталось открытым. Никто не выходил из дома.

— Он у себя, — сказал я. — Ты уверен, что он туда пойдет?

Дин ответил:

— Я поеду и подожду его там. Лэнарк-Уэй, дом 13. — Он взял свою кожаную куртку.

— Осторожнее.

Он подмигнул. Теперь это был прежний, самоуверенный Дин.

— А то! — сказал он. Дин поднял складной велосипед, который мы прихватили с “Лисицы”, взобрался на него и, не держась руками за руль, завихлял по набережной с сигаретой в зубах.

Я чуть не позвал его обратно. Потом вспомнил, с какой яростью он засыпал могилу Мэри. Он рассказал мне слишком много, чтобы убежать. Теперь он не сдаст позиций. Насколько это возможно для Дина.

Я открыл еще одну банку пива и сказал себе, что это последняя.

Солнце скрылось за домами. Веселые обитатели пластмассовых яхт повалили на берег — выпить синтетического пива и наскоро перекусить. На Харбор-Уок зажглись фонари, электрические лампочки мерцали в стилизованных газовых шарах. В доме 21 зажегся свет.

Дикки сидел дома.

Когда мои часы показали одиннадцать, было уже достаточно темно. Я съел бутерброд с сыром, прикончил банку пива и выпил литр мэлвернской воды. Я уже знал эту дверь как облупленную. Я видел ее левую верхнюю створку. Остальное заслонял кирпичный столб. Гавань начала источать липкий пар, провонявший стоячей водой и застарелым мусором. Меня передернуло. И я засомневался. Чертов дурень, сказал я себе. Ты пятнадцать лет оттрубил журналистом, а теперь клюнул, на байку этого малолетнего хулигана Дина, который небось просто злится на Дикки. Мэри, наверное, рассказала ему, как Дикки орал на нее в Чатеме.

В верхней части синей двери появился желтый просвет. Свет хлынул на кирпичную тумбу. Внутри виднелись силуэты.

Дикки стоял повернувшись к выходу. И женщина. Я направил на нее бинокль. Она что-то сказала, наверное попрощалась, перекинула через плечо сумочку. Дверь закрылась, Дикки остался внутри.

Но я больше не думал о Дикки. Я выскочил из кубрика и помчался на берег, стуча каблуками по тиковым плиткам.

Автостоянка Новой Венеции располагалась перед воротами, ее освещали люминесцентные лампы. На другом конце стоянки около дверцы автомобиля стояла женщина. Должно быть, мой топот привлек ее внимание. Она повернулась, уставилась на меня. Затем быстро отвернулась. Я бежал петляя между машинами, тяжело дыша. Женщина успела открыть дверцу. Она снова повернулась ко мне, ее глазницы казались черными впадинами, красный свет фонарей высосал золото из ее волос и превратил их в серый металл.

— Надя, — сказал я.

— Простите, мадам, — раздался голос у меня за спиной. — Этот человек вам не мешает? — Я обернулся. За мной стоял охранник.

Надя улыбнулась. При свете фонарей блеснули ее белые зубы.

— Нет. Я, напротив, очень рада его видеть. — Она повернулась ко мне. — Ну, — спросила она, — вы сядете в машину или будем торчать тут всю ночь?

Охранник из службы безопасности завертел головой. У него было бледное глупое лицо.

— А-а... — пробормотал он. — Ну-ну. — И разочарованно вернулся в свою будку. Я забрался в машину.

— А знаете, — сказала Надя, — это правда. Я почти рада видеть вас. — Она протянула руку и дотронулась до моей головы. — Вы выздоровели?

Пальцы у нее были твердые, но нежные. Мне нравилось их прикосновение, нравилась забота в ее голосе. На миг я тоже обрадовался, что вижу ее, но причины этой радости были совершенно неуместны.

Я постарался вспомнить более подходящие причины для радости.

— Почему вы тогда сбежали? — спросил я.

— Я не сбегала.

— И взяли у меня кое-что, — продолжал я. — Пленку.

Ее лицо при холодном свете казалось жестким и угловатым.

— Какую пленку?

— Со снимками Леннарта Ребейна... к которому приставал пожилой мужчина.

— О чем это вы?

У меня в кармане заверещал телефон.

— Да?

Это был Дин.

— Подваливай, — сказал он. — Дом двадцать пять, Лэнарк-Драйв. Заберешь нас, ладно? — Голос был напуганный, задыхающийся.

В трубке слышался шум: крики и сирены.

— Уже еду. — Мне не хотелось терять Надю. — Друг попал в беду, — сказал я.

— Поедем на моей машине, — решила она. Она мчалась очень быстро, как будто привыкла, что ей все уступают дорогу. Мимо промелькнул Саутгемптон.

— Я хочу с вами поговорить.

Она смотрела прямо перед собой, глаза ее сузились, руки были прямыми, как у автогонщика.

— Потом. Я же веду машину. — Она нажала на тормоза, и меня бросило вперед. Мы остановились под светящимся знаком: “Полиция”. Я вышел, и дежурный сержант объяснил мне, как добраться до Лэнарк-Драйв.

Через десять минут мы были на месте. Это была широкая улица, застроенная уродливыми административными зданиями, которая, извиваясь, тянулась до края Нью-Фореста. Надя снизила скорость, шины взвизгнули.

В ветровом стекле отражались синие огни. За черным экраном деревьев был виден другой свет: грязно-желтые языки пламени, вырывавшиеся из четырехугольных проемов. Из окон. Горел дом.

Теперь мы двигались медленно. Синие огни принадлежали четырем полицейским машинам, двум каретам “Скорой помощи” и трем пожарным машинам. Над одной из пожарных машин на выдвижной лестнице стоял человек, заливавший водой дыру в крыше дома. Вокруг собралась жидкая толпа. Некоторые женщины были в халатах. Я опустил стекло и заговорил с одной из них.

— Какой это номер дома? — спросил я.

— Тринадцатый, — ответила она.

— Кто-нибудь пострадал?

— Пальчики обожгли. — Она захихикала. Ее халат распахнулся. Я заметил мертвенно-белое бедро над черным чулком.

— Я кажется, пропустил вечеринку, — сказал я.

— Ничего, будет другая. — Она говорила с притворным американским акцентом. — В другой раз, в другом месте. — Она засмеялась глухим металлическим смехом, от нее так и разило джином.

Рядом со мной Надя что-то коротко и яростно сказала на непонятном языке и нажала на педаль газа.

Когда мы отъехали от толпы, я вышел из машины. Я еще чувствовал, как огонь печет мне лицо. В доме, который должен был быть номером 25, оказалось темно и тихо. Там были ажурные железные ворота и тропинка, обсаженная темными кипарисами. Я подошел к входной двери, позвонил. Послышался звук колокольчика. Никто не открыл.

Ошибся номером, подумал я.

Тут я увидел его.

Кроны хвойных деревьев, напоминавшие по форме бомбы, чернели на фоне пламени. Между ними по газону двигалась долговязая фигура. Длинные волосы жирными прядями свисали на плечи. Она двигалась крадучись. И скользнула в тень кипарисов.

Дин.

Я открыл рот, чтобы его окликнуть, и снова закрыл.

На сером газоне была еще одна тень, неподвижная. Я подумал, что это какое-то дерево. Но вот она зашевелилась, сделала легкое движение, возможно, сунула руку в карман. Это движение показалось мне вороватым. Я вышел на газон. Тут все произошло очень быстро. Тень оторвалась от куста. Это был мужчина в какой-то форме, на голове фуражка. Он побежал, я слышал его тяжелое дыхание. Его правая рука свободно болталась. Потом он опять нырнул в тень. В ту же тень, где стоял Дин. Кто-то сказал: “Сволочь”. Потом раздался страшный шум, что-то среднее между треском и грохотом. Я побежал, потому что тени теперь перестали быть тенями и превратились в людей из плоти. Дин ковылял по серому газону, издавая отчаянные вопли. Человек в форме занес ногу и лягнул его в живот. Дин упал, перекатился и замер. Я услышал свой собственный вопль.

Я был футах в десяти от них, когда человек в форме обернулся. На его черном мундире сверкали серебряные пуговицы.

Козырек фуражки был низко надвинут на глаза, так что их не было видно. Луна осветила значок на груди, две маленькие блестящие серебряные планки. Я кинулся на него. Мои морские ботинки заскользили по мокрому газону, и я шлепнулся в какую-то клумбу. Дин закричал.

Крик заставил меня подняться на четвереньки. Серый газон, темные кипарисы, отдаленное оранжевое зарево пожара. И две фигуры. Человек в форме, черный и прямой, и второй, странно согнутый, потому что тот, в форме, держал его мертвой хваткой. Я поднялся и завопил во все горло.

Человек в форме не обратил на меня внимания. Дин пытался высвободиться. Он все время кричал. Я видел, как он опустился на колени, пытаясь вырваться. Я все еще барахтался на клумбе. Моя нога ударилась обо что-то твердое. Я поднялся. Я стоял на клумбе декоративного вереска. Твердый предмет был одним из камней бордюра. Я схватил его и, спотыкаясь, двинулся через серый газон.

Дин выкрикивал бессмысленный набор ругательств, в сочетании с сиренами на улице это звучало уродливой музыкой. Плечи человека в форме накренились, он снова занес ногу. Я услышал, как он зарычал, а Дин со свистом втянул воздух. Наконец я добрался до них. На этот раз человек обернулся. Лунный свет ударил ему в лицо. Крупное белое круглое лицо. Щелочки вместо глаз, зубы обнажены в гримасе. С ясностью, которую рождает крайний ужас, я заметил, что у него не хватает правого верхнего клыка. И я ударил.

Я ударил его сбоку камнем по голове, как следует размахнувшись. Что-то чмокнуло. Наверное, ухо. Он взвыл и прижал руку к голове. Я схватил Дина за руку и приказал:

— В машину!

Он издавал отвратительные звуки, как будто его вот-вот вырвет. Я потащил его к воротам. Мы все время спотыкались. Я обернулся и через плечо увидел, как человек в форме бредет по кругу, прижимая руку к голове. Наконец моя рука почувствовала холод железных ворот. Фары Надиной машины, приближаясь, сияли, как солнца. Она остановилась, шины взвизгнули.

Задняя дверца распахнулась. Я затолкал Дина на сиденье. Он повалился лицом вперед. Я забрался вслед за ним.

— Куда ехать? — Она казалась совершенно спокойной. Не “что случилось?” и не “ты в порядке?”, а просто: “Куда ехать?” Я не мог выдавить из себя ни слова. Мое сердце тарахтело как пулемет.

Человек в форме, шатаясь, замаячил в свете фар. Его руки были подняты кверху.

— На него, — прохрипел я.

Она поехала прямо на него. Он метнулся в сторону. Послышался звук падающего тела.

Дин кое-как выпрямился.

Надя нажала акселератор. Дорога круто заворачивала налево. Тени вечнозеленых деревьев мелькали вдоль серых газонов, как призрачные дворники на ветровом стекле. Стрелка спидометра добралась до семидесяти пяти.

Дорога завернула направо. Через пятьдесят ярдов она расширялась и кончалась.

Надя нажала тормоз, раздался скрежет шин. Она что-то сделала левой рукой. Внезапно мы поехали вбок, потом назад, запахло паленой резиной.

И вот мы уже мчались обратно той же дорогой, которой приехали. Двигатель ровно гудел. Я попытался собраться с мыслями. Впереди показались синие “мигалки”.

— Замедли ход, — сказал я. — Полиция.

Она кивнула. Теперь мы ползли на двадцати пяти: три жителя предместья, настоящие паиньки. Полицейские были повсюду, но их больше интересовала толпа перед домом 13, чем проезжающие автомобилисты.

— Чертова лавочка, — пробормотал Дин.

— Что?

— Там, где была пьянка. Сшиб свечку.

— Кто? — Дым был виден в окна машины. В дверях полыхало пламя, выплевывая искры в синее небо, набитое звездами.

— Я.

— Ты?

— Эти подонки пришли за мной. Несчастный случай.

— Какие подонки?

Мы продолжали ехать. Дин молчал. Я затаил дыхание. Минут через десять Надя сказала:

— По-моему, кто-то за нами гонится. — В ее речи прорвался акцент, но профиль был по-прежнему спокоен и безупречен.

Через заднее стекло я увидел фары: “ягуар” или “даймлер”. Мы поменяли дорожку. Фары тоже. Расстояние между нами было ярдов пятьдесят. Дин соскользнул вниз, чтобы его не было видно через заднее стекло. Снаружи над нами качались деревья внутренней кольцевой дороги, такие солидные и надежные. Машин стало больше, попадались и прохожие.

— Спроси их, что им надо, — сказал я. — Тут столько народу, что они ничего нам не сделают.

— Не надо. — Голос Дина дрожал. Я вспомнил, как его лягнули в живот.

Надя, как видно, правильно поняла его тон. Она резко затормозила. Я услышал, как взвизгнули тормоза преследующей нас машины, и ее занесло на повороте.

В “даймлере” сидели четверо. Тот, на которого я смотрел, сидел за рулем и пялился на меня. Круглое белое лицо и фуражка на голове. Ухмылка, в глазах столько же тепла, сколько в двух льдышках. Черная струйка крови стекает от уха.

Вместо правого верхнего клыка — темный провал.

Тут я понял, что спрашивать у них, чего им надо, — безумие, даже при свидетелях. Я покрылся потом. Теперь в любой миг, подумал я, он нажмет на педаль, выедет вперед и остановит нас. И нам каюк.

Надя нажала акселератор. Она вывела нос “кавалье” вперед “даймлера”. Потом с силой повернула руль влево. Послышался страшный, оглушительный удар и вопли. “Даймлер” слетел с дороги.

Я начал было что-то говорить. Но тут я увидел дерево. Большая сикамора, при свете фар виден каждый листок. “Даймлер” пытался вернуться на дорогу, и это ему почти удалось.

Но не совсем.

Его передняя левая фара брякнулась о ствол на скорости пятьдесят миль в час. Кузов завихлял, стукнув нас сбоку. Встречная машина отчаянно засигналила, со скрежетом шин вильнула в сторону. Мир за окнами “кавалье” завертелся и снова встал на место. В заднее стекло было видно, как “даймлер” выпускает пар. Автомобили остановились. Вот-вот явится полиция. Я спросил:

— Где ты научилась так ездить?

Она промолчала.

— Брось машину, — сказал я. — Кто-нибудь наверняка заметил номер. Полиция будет тебя искать.

Она немного подумала.

— Ладно.

Мы оставили машину на привокзальной автостоянке для регулярных пассажиров, поврежденным боком к стене: просто еще один “воксхолл” в городе, где полно “воксхоллов”.

Внезапно я почувствовал острое беспокойство из-за “Лисицы”.

“Рэсси” можно оставить в порту, Гарри Федерстоун ее заберет. Мы поспешили на вокзал. Дин, пошатываясь, шел между мной и Надей, словно один из миллиона саутгемптонских алкашей. Мы успели на поезд, идущий в Портсмут.

Глава 14

Лицо Дина было белым как полотно, за исключением мест, где намечались синяки. Левый глаз превратился в черную щель. Правый был широко раскрыт и остекленел от шока. Говорят, испытавшим шок нужен отдых и горячий крепкий чай, если у них нет внутренних повреждений. Я дал Дину виски, этим же средством полечил себя и Надю.

Он сказал:

— Паскуда мистер Джонсон не пришел.

— Так что же случилось?

Дин большими глотками выпил виски.

— Я прошел мимо охранника у дверей, сказал, что кое-кого жду. Поболтался там немного, поздоровался с Дмитрием. А потом подумал: может, мистер Джонсон уже там, наверху? Ну, я пошел наверх и поглядел. — Дин осторожно помотал головой. Голос у него был хриплый, как у пьяного. — Они там всюду трахались. А его не было. Туда вообще-то никому нельзя. Я заглянул в одну комнату, а в коридоре меня засек вышибала. Я в комнату вошел и дверь запер. Там кровать на четырех столбах со свечами и всяким таким. Я видел, что в коридор нельзя, вот и вошел в комнату. Девка завопила “караул” Как резаная, тип, который был с ней, спрятался под кроватью, а вышибала колотил в дверь. Я выскочил в окно, но по пути сшиб чертову свечку, и занавески загорелись. Потом за мной погнались эти подонки. Из службы безопасности.

Я раздумывал: что же все-таки было на самом деле? С чего бы там оказаться службе безопасности? Если только они не пасли Дина. А если они пасли Дина, то должны были наблюдать за ним всю дорогу до Ланарк-Драйв из Новой Венеции. Но как они его нашли?

— Ах да! — вспомнил Дин. — Я прочитал, что у них написано на форме. Они называются “Противовес”.

— “Противовес”?

— Дурацкое название, — сказал Дин.

Он допил виски. Его голова склонилась набок. Он заснул. Я вспомнил серебряные пуговицы на черном мундире. В ту ночь, когда сгорела Мэри, я тоже видел серебряные пуговицы, блестевшие при луне. Я оттащил Дина на койку. Черт возьми, как же они его нашли?

Они потеряли Дина после того, как тот выскочил из окна своего притона. Но они, должно быть, пасли и Надю. Поэтому оказались в Пауни, там выследили Мэри. Нас с Надей они потеряли в Пауни. Они помогают Дикки выйти из мелкой неприятности с фотографиями, и вот сегодня вечером Надя выскочила прямо на них. А я на нее — и они снова напали на след Дина.

Хотел бы я знать, что им нужно от Нади.

Я сам начал находить ее весьма интересной.

Когда я вернулся в салон, она сидела выпрямившись и задумчиво смотрела на виски в стакане.

Я сказал:

— Ты вытащила меня из густой грязи на высокую пристань без всякой посторонней помощи. Ты вытолкала крупную женщину по вертикальному трапу. Ты водишь машину, как будто тебя хорошо научили разным трюкам. Ты ведешь себя так, будто ты здесь хозяйка. — Я плеснул в свой стакан на четверть дюйма виски. — Ты работаешь в полиции. Я не прав?

Она пожала плечами.

— А тебя хорошо научили задавать вопросы. Если я скажу тебе, ты никому не расскажешь? — Она сидела очень прямо, руки на коленях, большие золотистые серьезные глаза.

— В прошлый раз, — напомнил я, — ты сбежала с пленкой, которая принадлежит мне. Не вижу, с какой стати я тебе должен доверять.

— Ты не понимаешь, — сказала она.

Я обнаружил, что на самом деле очень ей рад. Сидя в теплом сиянии панелей из красного дерева, она излучала уют, как кошка, спящая на диване. Это чувство было прилипчивым. Надя, я и “Лисица”, внезапно подумал я, славная компания...

Хватит, мысленно велел я себе. У нее красивое лицо и красивое тело, и ты видел, что она не прочь воспользоваться ими.

— Так объясни, — предложил я. Мой голос прозвучал резче, чем мне хотелось.

— Я лейтенант криминальной полиции Республики Эстония. Я говорю по-английски, поэтому мой начальник поручил мне провести расследование гибели Леннарта Ребейна. — Она пожала плечами. — Это вовсе не значит, что я поступаю дурно. У нас в Эстонии, как и здесь, есть законы, защищающие общество. Я не шпионка и не из тайной полиции.

— Кто знает, что ты здесь?

— У меня английская виза для посещения Европейской конференции по личной и общественной безопасности в колледже “Империал” в Лондоне. Теперь ты все знаешь. — Она смотрела на меня со странным выражением лица: как будто хотела, чтобы ее успокоили. — Конечно, я здесь неофициально. Так что можешь отправить меня туда, откуда я приехала.

— Ты же не уедешь.

Она улыбнулась. Широкой ослепительной улыбкой.

— Думаю, мы с тобой оба ищем одно и то же.

— О чем ты разговаривала с Дикки Уилсоном? — спросил я.

Она пожала плечами:

— Это же расследование. Я собираю сведения. Я сказала ему, что я журналистка из эстонской газеты. — Она похлопала ресницами и изобразила губами поцелуй. — Он с большим удовольствием поговорил со мной.

— Он что-нибудь тебе сообщил?

— Он крепкий орешек. Очень крепкий. Делает вид, что заботится о молодежи, но на самом деле бюрократ. В нашей стране мы разбираемся в бюрократах. Их интересует только показуха. — Ее мнение о Дикки настолько совпадало с моим, что я снова ощутил к ней теплое чувство. — Он сказал мне, что команда на “Лисице” была пьяна, — продолжала она. — И обвинял в этом некого Уильяма Тиррелла.

Все это была очень милая убаюкивающая болтовня. Может быть, даже правда. Но чего-то важного не хватало.

— Тебе лучше оставаться на судне, — посоветовал я.

— Ну конечно. — Она поколебалась и сказала: — А знаешь, я рада, что вернулась сюда! — Она взяла меня за руку. — Ну да, я работаю в полиции. Но ведь я тоже человек. И я никогда не бывала на такой яхте. — Она опустила глаза. — И у меня не было знакомых, имеющих такую яхту. Я очень рада, что познакомилась с тобой, Уильям Тиррелл. — Она наклонилась и быстро поцеловала меня в щеку.

Это было сверх всяких ожиданий. Я был очень доволен. Полуполицейский, полуженщина. Что ж, в этом есть смысл.

— Добро пожаловать на борт. — Я чинно провел ее в свою каюту и запер там.

А сам забрался с ногами на скамейку в кают-компании и заснул.

Кто-то колотил по дереву. Это была деревянная крышка гроба. В гробу лежала Мэри. Я должен был ее выпустить, потому что знал: она жива, пожар был какой-то ошибкой, но крышку все равно заколотили. Однако я не мог шевельнуться. И я стал звать на помощь...

— Спокуха, — сказал кто-то. Это был Дин. Его левый глаз окончательно заплыл. В правом светилась готовность помочь.

— Она хочет выйти.

Я еще минуту полежал, чтобы сон совсем ушел. Потом слез со скамейки и отпер дверь.

Надины волосы со сне растрепались и превратились в золотистую гриву. Вид у нее был помятый и бесстыдный. Она сказала:

— И не обязательно было меня запирать. Я больше не убегу. Теперь, пожалуйста, кофе. И душ.

Вчера вечером она прихватила с собой из машины сумку.

Через десять минут она вернулась в кают-компанию аккуратная, как сверток от “Фортнума и Мейсона”*, в белой блузке и длинных белых шортах. Она наблюдала за моим выражением лица. Вид у нее по-прежнему был бесстыжий.

* “Фортнум и Мейсон” — один из самых дорогих универмагов Лондона.

Она бросила на стол коричневый конверт.

— Значит, ты мне до сих пор не доверяешь, — сказала она. Наконец на ее лице появилась улыбка. — Конечно, тебя можно понять. Но отныне мы работаем на пару. Погляди-ка вот это.

Конверт был толстый, твердый и тяжелый — похоже, внутри фотографии. Я его вскрыл.

Там оказалось тридцать шесть цветных снимков, явно любительских. Я стал их просматривать. Мое сердце отчаянно колотилось.

— Дин, — сказал я и подтолкнул фотографии к нему через стол.

Он неловко взял их распухшими руками.

— Они самые. — Он перебросил их обратно.

Из-за этих фотографий убили Мэри. Из-за этих фотографий меня треснули по голове, перерыли карманы, устроили обыск на “Лисице”.

Негативы тоже находились в конверте. Они соответствовали снимкам и были пронумерованы — от первого до тридцать шестого.

Номера шли по порядку.

На фотографиях была чепуха.

На одной — лицо, в котором те, кто знал Ребейна, могли бы его узнать.

Обои в цветочек, чья-то босая нога, смазанный снимок Дина. Вот и все. Чепуха.

Я сложил снимки в конверт и отдал их Наде.

— Спасибо, — сказал я. — Ты показывала это Дикки Уилсону?

— Конечно нет, — ответила она. — Я нашла эти фотографии и теперь могу отвезти их матери Леннарта Ребейна. Он написал ей из Лондона отчаянное письмо. Боялся, что из-за них будет скандал. Я скажу матери Леннарта, что на них нет ничего особенного. — Она улыбнулась мне. — Ну, что мы будем делать дальше?

Глава 15

В девять часов я взял телефонный справочник и принялся звонить. В “Желтых страницах” никакого “Противовеса” не было. Тогда я стал названивать своим знакомым.

Пришлось каждому все объяснять. Этих людей я знал, когда работал в “Трибьюн”, но у всех была короткая память. Большинство думало, что я умер или ушел с работы, или желало бы этого: ведь они читали газеты. Многие неискренне говорили, как они мне завидуют. Ни о каком “Противовесе” они не слышали, только один сообщил мне, что есть какая-то неоиндуистская секта,, которая действует неподалеку от Де-Мойна в штате Айова. Но в одиннадцать двадцать, когда я допивал третью чашку кофе, мне наконец повезло.

Я позвонил Джерому Фейербаху, невыносимому лицемеру сорока лет, который носил шелковые костюмы и ушел с телевидения, чтобы днем издавать популярную энциклопедию, а ночью сочинять бредовую теорию заговора.

— Билл суперзвезда, — сказал он.

— Диверсант, — в тон ему ответил я.

Он засмеялся. Мы обменялись обычными шутками об отставке и о плавании. Потом я подкинул ему “Противовес”.

— “Противовес”? — переспросил он. — А зачем они тебе понадобились?

— Скажу тебе, когда все о них узнаю.

— Да, лучше скажи.

— А ты ответь, что это за типы.

— Это фирма, которая занимается охраной, — сказал он. — И сугубо частным расследованием.

— Это я знаю.

— Ну да, конечно. — В его голосе послышалось раздражение: это значило, что он кончил свои обычные шуточки и нырнул в битком набитый ящик своей памяти. — Но это не обычное бюро. До них очень трудно добраться, и они не любят отвечать на вопросы.

Это была просто преамбула — чтобы я прочувствовал, какие нечеловеческие подвиги он совершил, чтобы все это вынюхать.

Я молчал, что от меня и требовалось.

— Ты ведь помнишь середину семидесятых, — сказал он. — Куча старых хрычей рассуждала, что западную цивилизацию надо отправить в переплавку, они вооружали арендаторов и фактически основывали частные армии. Большинство из них вернулось к охоте на лис, но некоторое зацепились. Одного из них звали Варли Фицджеральд. Он был в десантных войсках и на дух не переваривал социалистов. И он основал так называемый “Фонд Шеврон” для охраны свободы личности. Сначала это была крошечная армия, где несколько бывших крутых парней из САС командовали кучкой психов-добровольцев. Потом они все ушли работать на Олли Норта, а он устроил нечто вроде мозгового центра, который рассылал политические брошюры и готовил речи для крайних правых членов парламента. И для сенаторов США, кажется, тоже. Потом тори вернулись, и люди, платившие Фицджеральду, решили, что больше в нем не нуждаются. Но парень умел приспосабливаться и решил найти всем этим мускулам и агрессивности достойное применение. Он основал “Противовес”.

— Охранное агентство.

— Нового типа. Варли решил, что поступательное движение свободного предпринимательства тормозят справа и слева профсоюзы. Он счел, что законодательство Тэтчер о профсоюзах недостаточно жестко. И стал чем-то вроде вольного штрейкбрехера.

— В Англии нельзя быть штрейкбрехером.

— Очень даже можно. Вот тебе пример. Была такая фирма, “Уэйвкрест Хоумз”, которая строила приморский поселок в Уэльсе. Ее владельцем был Дэвид Лундгрен, шведский денежный мешок. “Уэйвкрест” не желала иметь дела с профсоюзами. Местные профсоюзники возмутились. Фирма наняла парней из Ирландии и с Севера, готовых работать за половину платы членов профсоюза, потому что дома у них вообще не было работы. Начались стычки. Лундгрен подвел их действия под законы о профсоюзах. Но у них не было денег, так что подавать на них в суд не имело смысла. И тогда он вызвал “Противовес”.

Джером замолчал. Наверное, закуривает “Голуаз”.

— А потом?

— Это не просто бандиты, — сказал он. — Они выполняют задания. У главного противника была любовница. Это выяснилось, когда его нашли у нее под окном с переломанными ногами. Он сказал, что какие-то парни сделали это стальными прутьями. Любовница же показала, что он выпал из окна и расшибся, но она была чем-то ужасно напугана. Еще некоторые профсоюзники попали в автокатастрофы, пьяные в доску, что было очень странно, потому что они вели безупречный образ жизни. Кончилось тем, что пятеро профсоюзников оказались в больнице с тяжелыми травмами, а их репутация с треском лопнула. И местный профсоюз как-то потерял к этому интерес.

— Немудрено, — сказал я. — Шантаж и насилие. Очень похоже на правду. — А полиция этим заинтересовалась?

— В таких случаях еще вопрос, на чьей стороне полиция. К тому же они работали чисто. — Он зевнул. — Извини. У меня новая подружка. Я ответил на твой вопрос?

— Спасибо, Джером, — поблагодарил я. — А где обретается этот твой Фицджеральд?

— В Гемпширском телефонном справочнике, — сказал он. — Поищи в разделе “Бейсбольные биты”.

Мы распрощались. Я подумал, что он так шутит. Надя смотрела на меняле дальней скамейки.

— Ну что? — спросила она.

— Хочу кое-кого навестить, — сказал я.

— Службу безопасности?

— Вот именно.

— Тебя могут побить.

— Журналистов днем не бьют, — успокоил я.

Я позвонил в справочную и спросил телефон Фицджеральда В.

Номер я записал в свой блокнот.

И замер.

Я нашел страницу, к которой прилепил номер, полученный от Клодии. Телефон, как она сказала, министерства торговли.

Это был телефон Варли Фицджеральда. Фицджеральд или кто-то из его людей нанял Пинсли, чтобы обыскать “Лисицу”.

Сначала я подумал, не послать ли им фотографии. Они ничего на них не найдут. И насилие прекратится.

Но если “Противовес” обыскивал “Лисицу”, терроризировал Дина, убил Мэри — и все только ради целлулоидного рулончика, это им так не пройдет. Я их выведу на чистую воду.

Я набрал номер.

Голос на другом конце провода звучал по-военному отрывисто.

Я спросил капитана Фицджеральда.

— Кто говорит?

Я постарался, чтобы мой голос звучал тоньше и обходительнее.

— Кристофер Тиррелл, — сказал я. — Член парламента.

— Один момент.

Наступило молчание. Потом новый голос сказал:

— Мистер Тиррелл?

Меня прошиб пот. Если бы он сказал “Кристофер”, все было бы кончено.

— Доброе утро, — поздоровался я. — У меня тут один человек, который хочет с вами встретиться. Я сказал, что позвоню вам, чтобы его... э-э... представить.

— Правильно. — Голос звучал мягко, как стук молотка по фетровой шляпе. — А кто этот человек?

— Он занимается бизнесом. У него сложности с безопасностью. Я сказал, что вы могли бы помочь.

— А-а... Да. — Голос военного, несомненно.

— Если можно, он хотел бы прийти к вам сегодня.

— В три. На четверть часа.

— Вы очень добры.

— Вовсе нет, — ответил он. — Я бы хотел, чтобы вы встретились кое с кем из Южной Африки. Шестого числа. Во время ленча. В “Будлз”. Приходите.

— Очень рад. В верхних эшелонах за услугу платят услугой.

Я заказал автомобиль в “Херце”*, достал из шкафа темно-синий полотняный костюм. Он немного помялся — утюга на “Лисице” не было. Я все равно его надел. Повязал галстук Королевского клуба океанских регат, сунул ноги в черные ботинки. Потом гладко зачесал волосы и положил в карман пиджака мой маленький магнитофон “Сони”. Когда я вышел в кают-компанию, Надя улыбнулась и провела рукой по лицу.

* “Xерц” — американская компания, сдающая в аренду легковые автомобили.

— Ты бизнесмен? — спросила она.

— Правильно.

— Слишком большой, слишком загорелый.

— Мы бываем всех размеров. До свидания.

Вместо белых шорт на ней была теперь синяя юбка до колен. Она взяла со скамейки жакет.

— Я еду с тобой.

— Не выдумывай.

Ее улыбка не дрогнула.

— Тебе нужна партнерша. У всех бизнесменов есть партнерши.

— Человек, к которому я иду, очень неприятный.

— Я же полицейский, — возразила она.

Был час дня. Она могла спорить до вечера. Я сказал:

— Ну, тогда пошли.

Мы сели в машину и поехали на северо-восток от Саутгемптона. Перекусить мы зашли в паб.

День был солнечный, ватные облака ползли над буковым лесом на круглом холме. В пабе было мало народу, он напоминал прохладную пещеру, обитую черным дубом. Сидя за деревянным столиком снаружи, в маленьком сквере, мы съели бутерброды с копченой семгой, выпили по полпинты данкертонского черного сидра.

Под ивами у подошвы холма вился ручей цвета мела, кто-то ловил в нем рыбу. Надя сказала:

— Какая мягкая страна! Совсем не похожа на Эстонию.

Мы ехали спрашивать об извращении и убийстве. Но сейчас все это куда-то отодвинулось. Сияло солнце, еда была вкусной, а Надя очень красивой.

— У нас камни и деревья, — продолжала Надя. — Очень холодно, летом комары. Только люди такие же.

Мимолетное светлое настроение, казалось, вот-вот исчезнет. Она улыбнулась мне широкой удивленной улыбкой, которую я уже видел, когда она нашла на “Лисице” кофе.

— Но ведь можно забыть, правда? Это похоже на каникулы, а не на работу. — Она накрыла мою руку своей. — Спасибо, что взял меня с собой.

Высоко над холмом пел жаворонок. Настроение вернулось.

— Я рад, что ты со мной поехала, — сказал я.

Где-то внутри нудный голос проскрипел: “Можно ли ей доверять?” Я отмахнулся. Жаворонок летел прямо к солнцу.

Пора было ехать.

К северу от паба пейзаж принимал все более фешенебельный вид. Коттеджи с золотистыми крышами и бросающейся в глаза защитной сигнализацией от воров удобно гнездились среди пологих меловых холмов. Через тридцать пять минут я проехал между двумя тумбами, увенчанными толстыми каменными ананасами. В зарослях жимолости стояла сторожка. Человек, вышедший на крыльцо, не был румяным, как яблочко. У него были волосы, напоминавшие черную замшу, и черные короткие усы. Его ноги опасно пружинили при ходьбе.

— Доброе утро, сэр, — сказал он. — Прошу вас, проезжайте.

— Военный, — заметила Надя, когда мы ехали по красивой подъездной дорожке, бегущей через зеленый, как бильярдное сукно, парк, усаженный развесистыми дубами. Идеально ухоженное место, но от него веяло опасностью. Красиво, если смотреть объективно, но страшно, если подумать, что все это ополчилось против одного человека и его судна.

Теперь дорожка шла через залитую солнцем буковую рощу. Я увидел дом. Он стоял на небольшом возвышении — замок в стиле готики Строберри-Хилл, причуда богача эпохи дуэлей. Еще один пружинистый служитель открыл нам дверь. Мы вошли в зал высотой в два этажа, со стенами, увешанными картинами.

На картинах были сплошные пушечные залпы, кровь и убитые лошади. У меня не было времени их рассматривать, потому что дверь открылась и вошел Фицджеральд.

У него было маленькое загорелое лицо, нос и подбородок загнуты навстречу друг другу, как у щелкунчика. Несмотря на теплую погоду, он был одет в костюм-тройку из пестрой шерстяной ткани, облегающий, но не тесный, придающий ему сходство с наездником.

— Добрый день, — сказал он. Его глаза меня удивили: жесткие и яркие, глубоко посаженные. Такие глаза замечают все. Я нажал кнопку “Запись” на магнитофоне, назвал себя Гарри Уоллесом, а Надю — Надей Орловой, совладелицей.

— Русская? — спросил он.

Она жеманно улыбнулась — в жизни бы не подумал, что она на это способна.

— Дед и бабка из России, — сказала она.

Он потерял к ней интерес, взглянул на часы и встал у камина, под собственным портретом в десантной форме.

— Я слышал, у вас сложности.

— Да, — ответил я. — Расскажите мне о вашей организации.

Его глаза, остановившиеся на мне, были похожи на две яркие льдинки.

— Мы специализируемся на охране и разведке.

Магнитофон у меня в кармане работал.

— Не могли бы вы дать мне представление о вашей прошлой деятельности?

— Я думал, Кристофер Тиррелл вам рассказал об этом.

— Он был очень... осторожен.

Мой собеседник любовно погладил челюсть.

— Можете мне поверить, что наши методы очень эффективны. Мы действуем по принципу “не вылечим — не заплатят”. Я не могу говорить об отдельных случаях.

Портрет справа от него изображал фашистского лидера Освальда Мосли. Я ничего не добился. Пришлось сказать:

— Ну ладно. У меня фабрика в Суиндоне. Один из моих директоров докладывает конкурирующей фирме то, чего не должен. И боюсь, что кто-то из цеховых мастеров куплен той же фирмой. Я хочу, чтобы вы узнали, что происходит на самом деле. Отчет и акт.

— Почему вы не уволите обоих?

— Они мне вредят, — сказал я. — А я хочу навредить им.

— Навредить?

— Бывают несчастные случаи, — пояснил свою мысль я, не сводя с него глаз.

Его лицо не дрогнуло.

— Да, — согласился он.

— Хорошо, — сказал я. — Я хочу спросить о двух вещах. Во-первых, меня интересуют отзывы. На кого вы работали прежде?

— Мартин Уильямс, адвокатская контора. Бристоль. “Глоуб индастриал”. Они вам расскажут.

Во внезапно наступившей тишине я слышал где-то визг циркулярной пилы, слышал, как кто-то звенит тарелками в другом конце дома. Фирма “Глоуб индастриал” посещала “Школу лидеров” Отто Кэмпбелла, училась там падать с гор. Если это и было совпадение, то впечатляющее.

Я не верил в такие впечатляющие совпадения.

— Спасибо, — сказал я. — Ну a... modus operandi?*

* Образ действий (лат.).

— То есть? — Он не сводил глаз с лепнины в углу комнаты.

— Я хочу, чтобы этого типа можно было уволить, — сказал я. — Но чтобы до следующего места работы он не был в состоянии дойти. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Да. — Он перевел глаза с лепнины на меня. Его лицо казалось вырезанным из коричневого дерева. Он спросил: — Мы с вами не встречались?

— Вряд ли, — ответил я. — Так что же вы сделаете?

— Извините, одну секунду.

Он быстрыми шагами вышел из комнаты. Дверь хлопнула.

Надя спросила:

— Что он затеял?

Я пожал плечами. Внутри у меня похолодело.

— Боюсь, сейчас начнутся неприятности, — сказал я.

Фицджеральд вернулся в комнату. В руках у него был альбом ин-кварто, переплетенный в кожу и раскрытый. Это был альбом вырезок.

Неприятности начались.

Фицджеральд улыбнулся нам, но глаза были холодны как лед. Он вернулся к мраморному камину, положил локоть рядом с элегантным черным телефонным аппаратом, стоявшим подле бронзовой фигурки — волка на задних лапах.

Внезапно он спросил:

— Вы знаете Дикки Уилсона?

Я увидел страницу, на которой был раскрыт альбом. Газетная фотография: я и Дикки на набережной в Чатеме, у обоих рассерженный вид, лица обращены к камере. Меня затошнило. Я понял по лицу Фицджеральда, что он меня узнал.

— Мы встречались, — сознался я.

— Знаете, — сказал он, — по-моему, вы отнимаете у меня время.

Он вытащил руки из карманов и отошел от камина. Я встал. Он выглядел маленьким, жестким и опасным. В воздухе появилось нечто, отчего колотилось сердце и пересохло во рту. Это нечто имело оттенок насилия.

— О чем вы говорите? — спросил я.

— Вы обманули меня, мистер Тиррелл, — сказал он. — Мне это не нравится.

Итак, нас раскусили.

— Уходите, пожалуйста.

Я сказал:

— Мне хотелось бы знать имя клиента, который просил вас уполномочить мистера Пинсли обыскать мое судно.

— Мне абсолютно не о чем с вами говорить, — отрезал он. — Вы вторглись ко мне. Убирайтесь из моего дома. — Он взялся за переносной телефон. — Я позвоню в полицию.

— Благодарю вас за то, что уделили нам время, — произнес я вежливо.

— Вы об этом пожалеете, — сказал он спокойным, обыденным тоном.

— Фамилия клиента, — не унимался я.

— Убирайтесь, — ответил он.

Мы вышли.

Проезжая через парк, мы почувствовали запах свежеподстриженной травы. Надя сказала:

— Вот это громила.

Я улыбнулся ей:

— Не волнуйся. Он побоится газетного шума. Он нас не тронет.

Мы выехали из ворот под взглядом жестких черных глаз сторожа с короткими усами. Я повернул на главное шоссе; у меня вовсе не было уверенности, что я прав.

Глава 16

Когда мы вернулись в Госпорт, Дин сидел на мачте и смазывал шкивы.

Чем больше я думал о Фицджеральде, тем меньше мне нравились его слова. Мачта у “Лисицы” очень высокая. Мне казалось, что она торчит, как маяк. Так и кричит: “Мы здесь”. У “Противовеса” хорошее зрение. Так что я спустил Дина на палубу и отчалил. Мы поплыли к Портсмуту, а там я выклянчил разрешение поставить судно на прикол в доке для торговых судов. Мне казалось, что в гуще коммерческих кораблей мы не так бросаемся в глаза.

Я взял телефон и уселся на палубе, поглядывая на укороченную мачту военного корабля “Победа” и подставляя лицо солнцу. Я набрал номер Отто Кэмпбелла.

Он оказался на месте.

— Отто! — радостно приветствовал я.

— Черт возьми, как дела? — сказал он. — Ты спас мне жизнь с этой командой из “Глоуб”, будь уверен.

— Я как раз по поводу команды из “Глоуб”. Где ты их подцепил?

— Как всегда, — ответил он. — Знакомые знакомых.

— Чьи?

— Они оказались в “Молодежной компании”, — сказал Отто. — Дикки устраивал вечер выжимания средств. Он разговорился с этим парнем. Томом Стиббардом, который пытался уронить тебя со скалы, и порекомендовал ему наш центр.

— Добрый старый Дикки, — произнес я.

— Он здорово зол на тебя, — сообщил Отто.

— Я так и понял.

— У меня сейчас десять человек ждут дальнего заплыва, — сказал Отто. — Мне пора.

— До встречи в Финляндии, — сказал я.

Он засмеялся:

— Не хочешь сдаваться, да? Что ж, до встречи там.

Я отключил связь. Поскреби поверхность, и что там окажется? Куда ни ткнись — Дикки Уилсон.

Когда я позвонил в “Глоуб”, Тома Стиббарда не было на месте.

Секретарша сказала, что он позвонит мне в шесть. Я совсем не был в этом уверен.

— Что теперь? — спросила Надя.

— Останемся на воде.

— Сейчас?

— На время.

У меня ушел час, чтобы разломать генератор, который снабжает “Лисицу” дополнительным электричеством в море. В пять мы прицепили шлюпку к фалу и перебросили ее через борт. У шлюпки был коричневый люггерный парус и короткая мачта. Это была последняя лодка, которую построил мой отец в сарае. На центральной доске справа была маленькая загогулина — там мои десятилетние руки состругали слишком много. Он раскатисто и громко смеялся в черную бороду, в которой уже были седые нити. “Ты ее испортил, — сказал он. — Так что возьми-ка ее себе”. На таких лодках двадцать лет назад плавали все мальчишки: поперечные доски из сосны, продольные — из ясеня, пузатая, веселая и старомодная, как плетеная кошелка для покупок.

Я установил мачту. Надя забралась в лодку. Я оттолкнулся и поплыл в гавань.

Ветерок трепал парус шлюпки. Вода пузырилась под носом. Мы плыли на северо-запад, в направлении Фэрхема. Потом увернулись от шербурского парома, скользившего по серому Ла-Маншу. Я стал учить. Надю управлять парусным судном. У нее была легкая рука и хорошая память. Казалось, что она и думать забыла о Фицджеральде.

Когда мы вернулись на “Лисицу”, гавань кишела парусами. Надя довольно аккуратно причалила к борту. Дин взял фалинь*.

* Фалинь — веревка, крепящаяся к носу или корме шлюпки.

На палубе зазвонил телефон. Том Стиббард. Я напомнил ему о нашем знакомстве в Уэльсе.

— Я хотел попросить вас об услуге, — сказал я.

— Я у вас в долгу.

— Сугубо добровольно, — заметил я. — Я только что побывал в охранной фирме под названием “Противовес”. Вы бы не могли дать ей характеристику?

— О, — сказал он. — Ну конечно. Почему бы и нет?

— Что они для вас сделали?

— Расследовали воровство. У нас есть завод в Дэгенхеме. Полмиллиона... то есть определенная сумма денег... исчезла. Мы вызвали “Противовес”. Кражи прекратились.

— Как они этого добились?

— Я не спрашивал.

— А как вы на них вышли?

— Несколько месяцев назад у “Молодежной компании” была презентация в Лондоне. Они искали финансовую поддержку. У благотворительности есть привлекательная сторона, она помогает снизить налоги. Я там был в качестве уполномоченного по спонсорству.

— И?

— Я говорил там с одним господином об ответственности, о достижении целей, о честности в работе. Я упомянул наши неприятности в Дэгенхеме. Он рассказал мне про агентство под названием “Противовес”. Оно построено на принципах свободы, ведет борьбу с продажностью и ратует за ответственность личности перед обществом. Он лично рекомендовал их.

Значит, таков облик “Противовеса” для широкой публики. Я подумал о его истинной сути, скрытой от посторонних глаз, о том, как он таится в темноте, сея насилие и смерть.

— А что за господин?

— Очень славный человек. Контр-адмирал Ричард Уилсон. Ваш президент.

— Спасибо, — сказал я. — Я вам очень благодарен.

Так вот оно, в красивой аккуратной обертке. Дикки нужна пленка. И Дикки посылает “Противовес” на поиски. Дикки вовсе не нужно было никого убивать. Об этом позаботилась фирма.

Начало смеркаться, ветер стих. Фендеры ялика тихонько бились о борт. Снаружи, на фарватере, набитая до отказа ржавая посудина гнала к берегу стаю волн-барашков. Она тащила за собой плоскодонку, как будто изъеденную проказой. Тарахтение ее мотора напоминало деловитый стук механического сердца.

— Что-то он близко подошел, а? — встревожился Дин.

Судно было примерно в половине кабельтова от нас. Корпус у него был укороченный. На люках не было крышек, палуба завалена каким-то мусором, похожим на металлические отходы. Справа и слева от руля горели красные и зеленые навигационные лампы. Я бесцельно наблюдал за ней, ожидая, что рулевой повернет в сторону отлива.

Но он не повернул. Он двигался прямо вперед.

Двигатель теперь стучал монотонно, как молот. Вдруг у меня во рту пересохло. Я вскочил, схватил стальной спасательный канат и завопил.

Вся Вселенная заполнилась грохотом двигателя. Моего голоса не было слышно.

— Фендеры! — заорал я Дину. Но Дина на палубе не было.

Я кинулся к люку, схватил фендеры. Головы людей в кабине рулевого были неподвижны, они смотрели прямо перед собой. Они ослеп ли, подумал я. Если бы они что-нибудь видели, они бы этого не делали. Их нос был в двадцати ярдах от нас. Я видел нарисованные белой краской марки груза, сверкающие на ржавой обшивке.

Плечи человека, стоявшего посредине, задвигались — он поворачивал штурвал. Нос начал разворачиваться. Надя что-то кричала, схватив меня за локоть. Казалось, она успокоилась.

Это потому, что она не понимала, что происходит.

Судно не автомобиль: оно не поворачивается вслед за носом. Чтобы судно сделало поворот, рулевой перемещает корму, а она уже тянет за собой нос, и весь корпус крутится вокруг точки примерно в двух третях своей длины позади кормы.

Я кинулся к ялику. Слишком поздно.

Борт мусорной посудины был в шести футах от “Лисицы” и быстро приближался. Расстояние уменьшилось с шести футов до четырех, потом до трех. Надя кричала. Молоты дизелей превратились в огромные металлические барабаны. Ржавый железный борт ударился о борт ялика, нежный, как бабочкино крыло. Ялик тут же деформировался, сплющенный между баржей и “Лисицей”, как половинка горохового стручка.

Я кричал. Вдруг раздался громкий отвратительный треск. Ялик сложился пополам и исчез. А борт грузовой баржи, пятьсот тонн металла, безжалостно надвигался на семидесятипятилетний корпус “Лисицы”.

Фендеры представляли собой большие воздушные мешки, сделанные из полиэтилена в пять дюймов толщиной. Тот, что был ближе всех ко мне, смялся. Я ощутил во рту горечь, хотя и надеялся, что фендер оттолкнет баржу.

Но этого не случилось.

Грузовое судно, стоявшее рядом с “Лисицей”, было прочно вмуровано в бетонную набережную. Когда фендеры сплющатся, баржа раздавит “Лисицу” так же, как раздавила ялик.

Я уперся руками в борт баржи. Я толкал ее, как идиот, пытаясь отпихнуть пятьсот тонн, которые направлял на меня двигатель в незнамо сколько лошадиных сил.

Раздался оглушительный взрыв, потом еще один. Надя удивленно вскрикнула. Я знал, что это такое. Взрывались фендеры. Они выстреливали один за другим, как артиллерийская батарея.

Баржа имела глубокую осадку, палуба была на уровне моих глаз. Я взглянул на кабину рулевого и увидел в окошке лицо человека у штурвала, бледное в сумеречном свете.

Он смеялся.

Я вспомнил о мачте “Лисицы”, возвышавшейся над всеми судами. Как маяк. Черт бы тебя побрал, “Лисица”, подумал я. Надя изо всех сил что-то кричала. Она стояла у носа, крепко упираясь ногами в комингс*.

* Комингс — вертикальные стальные листы или толстые деревянные брусья, ограждающие отверстия на палубе.

— Пошел! — кричала она.

Она была права.

Впереди светились огни паромной переправы. Четыре огня виднелись справа от носа баржи. Потом зажегся еще один и еще. Я вопил, бессвязно бранясь. Начался отлив. Его волны набегали под нос баржи и относили ее от “Лисицы” к середине фарватера. Рулевой мог вернуть ее на место, только положив руль направо.

Черная полоска воды появилась между корпусами, потом превратилась в ленту, потом в дорожку. Ялик колыхался на ней, как дохлый тюлень. Я побежал к корме, навесил еще фендеров. Теперь баржа не сможет сильно ударить, потому что отлив относит ее прочь. Рулевой, оскалив зубы, крутил штурвал. Теперь они уйдут, думал я. Они ничего не смогут сделать.

Он повернул руль вправо, и вода вспенилась. Меня снова затошнило. Они возвращались.

Я нагнулся и вытащил из люка двухфутовую железяку, которой пользовался как рычагом для трюмной помпы. “Вы об этом пожалеете”, — сказал тонкий голос человека в костюме из пестрой шерстяной ткани, стоявшего под картинами, изображающими сражения.

Баржа снова приблизилась вихляясь, как будто рулевой не вполне соображал, что делает. Я покрепче ухватил железный брус. Теперь ржавый корпус был на расстоянии фута, нос повернут к нам, он двигался медленно, но до жути целеустремленно.

Я поставил ногу на спасательный канат “Лисицы” и запрыгнул на борт мусорной баржи.

Палуба представляла собой узкий проход среди металлических болванок. Она накренилась, когда борт баржи соприкоснулся с бортом “Лисицы”. Я услышал, как взорвался очередной фендер, как треснула подпорка, оторвавшаяся от палубы “Лисицы”, и что-то громко, противно заскрипело. В ветровом стекле кабины плавали кровавые закатные облака. От грохота мотора у меня ныли зубы. Я занес руку с брусом и ударил в середину стекла.

Послышался звон разбитого стекла. Острые края впивались мне в руку; я забрался в трюм баржи и вылез с другой стороны.

Два корпуса со страшным скрежетом терлись друг о друга. Я не оглядывался. Вскочил на боковую палубу и заглянул в распахнутую дверь кабины.

Там воняло машинным маслом и сигаретным дымом. На палубе лежал человек. Он закрывал глаза руками. Вместо лица у него была кровавая маска. Другой стоял наклонившись над ним. Когда я вошел, он выпрямился. У него было широкое белое лицо с глазами-щелочками. Зубы большие и желтые, как у лошади. Правого верхнего клыка не было. Вместо левого уха — сырое красное месиво. Это он прошлой ночью избивал Дина в саду, его серебряные пуговицы блестели в лунном свете.

У руля никого не было. Я схватился за него и дернул влево. Человек без одного зуба кинулся на меня.

Это было все равно что попасть в мясорубку. Я физически сильный человек, но всегда почитал за правило избегать драк. Теперь я прислонился к рулю и сделал все, что мог.

Он ухмылялся. Я заехал ему по ухмылке и оцарапал суставы пальцев о его зубы. Что-то со страшной силой ударило меня в живот, и все стало красным и тошнотворным. Я мертвой хваткой вцепился в руль и до отказа повернул его влево. Я понимал, что руль бросать нельзя.

Следующий удар пришелся мне около уха. Я ощутил боль, туманную и размытую, но очень сильную. Я отшатнулся и слишком поздно сообразил, что бросил руль. Мое правое колено как будто взорвалось. Я качнулся вперед, споткнулся о тело, распростертое на полу, и схватился за какую-то ручку.

Дверная ручка.

Я налег на нее. Он шел на меня как краб, растопырив клешни. Дверь открылась внутрь. Я оказался на свежем воздухе, прислонился к перилам баржи. Он зарычал, норовя ударить меня ногой. Я увернулся. Ботинок, нацеленный мне в пах, попал во внешнюю часть левого бедра. “Мертвая нога!” — услышал я откуда-то из школьных лет. Лишившись обеих ног, я повис на перилах.

Он приближался.

Кто-то схватил мои бесполезные ноги и перекинул их через перила. Мои пальцы отпустили железный поручень. Стук двигателя казался артиллерийской канонадой. Я прекрасно понимал, что сейчас отправлюсь за борт. Но ноги не действовали. Я мог только вопить.

Потом я понял, что падаю.

Винт, подумал я.

Я свалился в воду и сразу попал в водоворот. В голове у меня тут же прояснилось. Я принялся лихорадочно грести руками, ожидая, что сейчас меня начнут пережевывать огромные бронзовые лопасти, крутящиеся рядом со мной, как ножи мясорубки.

Но этого не случилось. Мимо моей головы проскочила идущая на буксире плоскодонка. Потом баржа начала разворачиваться бортом вперед, как черный утес на фоне кровавых облаков. Ноги у меня отчаянно болели. Но это была хорошая боль: это значило, что они у меня есть и я могу пользоваться ими, чтобы плыть.

Плыть.

Поверхность воды напоминала пластину черного стекла, в морщинках от набегающего отлива. Волна относила меня прочь, огни на берегу быстро двигались. Мачта “Лисицы” скользила прочь, вверх по реке — высокий черный силуэт на фоне неба.

На западе огненные руки солнца струили свет между трубами Госпорта, прокладывая на воде багровую дорожку. Я колотил по воде ногами, стараясь вернуть им чувствительность.

Рев двигателя баржи переменился. Я поглядел, что там. Оттого, что я увидел, у меня отчаянно заколотилось сердце и захолонуло в груди.

Баржа уже не была похожа на утес. Это был остров, широкий и твердый. Моя голова оказалась как раз в кровавой солнечной дорожке. И баржа сейчас на меня наедет.

Я нырнул, проплыл несколько ярдов под водой. Грязная вода, подумал я, в нее сбрасывают тяжелые металлы. Как будто баржа в пятьсот тонн весом даст мне время умереть от медленного отравления.

Я вынырнул на волне перед носом баржи. Прежде чем мои глаза привыкли к свету, я почувствовал, как волна выталкивает меня, и увернулся от дребезжащего корпуса. Он проскочил в десяти футах от меня. Это была маленькая победа, и к тому же случайная. Но мне стало полегче. Промазал мерзавец, подумал я.

Солнце село. Вода стала совсем темной. Теперь он меня не увидит. Но я уже почти не мог плыть. Я утону, не успев доплыть до “Лисицы”.

Рубка рулевого поравнялась со мной. Я принял решение. Изо всех сил я поплыл к белой призрачной подпорке на корме баржи. Она маячила впереди меня. За ней плыла плоскодонка, подпрыгивая на конце слишком длинного буксира.

Я поравнялся с плоскодонкой и уцепился за планшир. Осколки глубже впились мне в пальцы. Держись, говорил я себе.

Держись.

Я стискивал зубы, чтобы не закричать. Но крепко держался за развал бортов у носа плоскодонки. Ноги волочились по воде. Они отчаянно болели. Ну ладно, сказал я себе. Одно из двух. Либо вернуться к жизни, либо потонуть, как кирпич. Буквально взвыв от боли, я закинул правую ногу на планшир. Я висел так в наступающих сумерках и ждал, пока лодка накренится и я смогу в нее перекатиться. Это была большая, толстая портовая плоскодонка. Она качалась, но не очень сильно.

Я проделывал это десятки раз, прыгая из воды в лодки. Это достаточно утомительно даже после парусной прогулки на ветру. Но мне никогда не приходилось с онемевшими ногами и раскалывающейся головой прыгать в шлюпку, которую тащит на буксире человек, пытавшийся убить меня дважды за последние двадцать минут.

Я стиснул зубы. Потом отчаянным рывком перекинул свое тело через планшир.

Шлюпка черпнула воды. Все, подумал я. Готово. Но она выровнялась. И долгую, прекрасную секунду я лежал неподвижно и отдыхал.

Но только секунду. Было уже темно, но не настолько, чтобы я не видел весел под сиденьем и уключин.

Мой нож по-прежнему висел на ремне от бинокля. Наклонившись, я нашел сплесень, соединявший буксир с кольцом на форштевне лодки.

Я принялся пилить дешевый полипропилен. Он с треском лопнул. Плоскодонка вильнула, замедлила ход и свободно заскользила, покачиваясь на волнах, оставляемых баржей.

Глава 17

Я вытащил весла и принялся грести по направлению к “Лисице”. Теперь у меня хватало времени подумать. Я даже не знал, по-прежнему ли “Лисица” на воде. Я поглядел через плечо. Мачта на месте. От радости мне стало теплей. Потом я вспомнил треск ялика, который я сделал когда-то вместе с отцом, страшный скрежет, когда баржа давила на корпус “Лисицы”.

И снова разозлился.

Разозлился, что агрессивные невежды всегда стараются разрушать прекрасное, чтобы достичь своих грязных целей. Меня приводило в ярость это тупое стремление стереть с лица земли мое прошлое и моих друзей только потому, что мы им мешали.

Там, у Госпорта, баржа вдруг развернулась на 180 градусов. На длинном носу загорелись два глаза-прожектора, красный и зеленый, они рыскали по воде, искали меня.

Из дока вышел паром. Ярко освещенный городок скользил по стеклянистым волнам прибоя. Когда он удалился, баржа подплыла ближе. Глаза-прожекторы увидели меня. Баржа приближалась.

В лодке было на шесть дюймов воды. Я промок насквозь. Вообще-то, я должен был дрожать и от страха, и от холода. Но я не чувствовал ни того, ни другого. Давайте-давайте, сволочи, думал я. Погоняйтесь за мной.

Теперь мы вышли в открытый фарватер. Я развернул ялик и, отчаянно брызгаясь и загребая веслами, двинул на северо-запад со всей возможной скоростью, какую мне позволял отлив. Пугайте меня, думал я. Приводите в ужас. За транцем ялика приближались два глаза, красный и зеленый. Подходя ближе, они захватывали все большее пространство.

У меня болели плечи, руки, порезанные осколками, горели. Слишком поздно, думал я. Ты оторвался слишком поздно. Сейчас железный таран ударит в транец лодки, перевернет ее и искорежит крутящимися бронзовыми лопастями. Отлив был слишком силен. Я не продвигался вперед. Я ошибся в расчетах.

Двигатель стучал все оглушительней. Прожекторы исчезли, теперь надо мной угрожающе навис тупой нос баржи. Я слышал плеск и урчание носовой волны.

И вдруг вода изменилась.

Только что она была живая и бурная, цепляла весла своими завихрениями. А стала плоской, неподвижной, мертвой. По правому борту горел огонек, зеленый, как кошачий глаз.

Маркер фарватера.

Я улыбнулся. Наверное, не столько улыбнулся, сколько оскалился, отчего стало еще больше саднить разбитое лицо. Десять больших гребков... Баржа была в каких-то двадцати футах, носовая волна так и ревела и длинными белыми гребнями вскипала по обе стороны ее тупого носа. Но вдруг баржа начала отставать, носовая волна стихла и исчезла. Я, задыхаясь, налег на весла. Двигатель баржи взвыл и задребезжал. Вода вспенилась. Баржа не двигалась с места. Я опустил весло вертикально. Дно оказалось на глубине двух футов: черный, вязкий ил. Я повернул ялик и медленно проплыл мимо баржи.

Она прочно застряла на мели, винт гнал по воде черный ил. В пятидесяти ярдах от ее кормы над водой наклонился буй фарватера. Баржа прогнала меня мимо него с глубины на илистую мель. Через час она окажется вообще на суше. Медленно, как древний старик, я погреб в сторону огней в торговом доке и высокой черной мачты “Лисицы”. Сил у мне больше не было. Все болело. Баржа застряла на мели часов на десять, и экипаж не сможет оттуда выбраться, разве что пойдет пешком по илу.

Передышка в десять часов — лучше, чем ничего.

На белом борту “Лисицы” виднелись длинные царапины. Я ощупал их — глубокие.

— Дин! — позвал я.

Над бортом появилась голова. В глаза мне ударил свет фонарика. Голос Дина произнес:

— Шкипер?

— Помоги мне подняться, — сказал я.

Он протянул руку. Мои мышцы протестующе завопили, когда я стал карабкаться по спасательным тросам.

— Господи, как я ненавижу этого подонка! — воскликнул он.

Снизу появилась Надя. Она молча смотрела, как мы втаскивали на борт останки ялика.

— Все, — сказал я. Я трясся как осиновый лист, не в состоянии больше ничего сказать.

Дин отвязал швартовы, работая с удвоенным рвением, чтобы искупить свой недавний испуг. “Лисица” направила свой длинный элегантный нос навстречу волнам отлива и устремилась в бело-желтый туман, где на воде плавали отраженные огни Госпорта.

Надя стояла рядом со мной. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать. Я слишком устал, чтобы ей помочь. Она протянула руку и коснулась моего плеча. Этого было достаточно.

Огни города остались по правому борту. Красное мигание буйков фарватера заворачивало в темный Те-Солент. С юго-запада дул легкий ветерок. Я поставил судно на автопилот, мы с Дином убрали грот и стаксель.

Надя сказала:

— Они хотели уничтожить твое судно, убить тебя. Разве ты не пойдешь в полицию?

— Нет.

— Но ты должен.

Было слишком темно, и я не видел ее лица.

— Может быть, в Эстонии должен. Но не здесь.

— Что же ты будешь делать?

— Узнаю правду, — ответил я. — Напишу о ней. А потом пойду в полицию.

После этого она умолкла. Меня это вполне устраивало. Мы плыли на юг и чуть-чуть на восток, пока не увидели огни порта Сент-Элен недалеко от Бембриджа.

— Якорь, — сказал я Дину.

Мы бросили якорь. Повесили фонарь на снасти, свернули стаксель и разложили грот вдоль гика. Потом я сделал то, чего мне не хотелось делать. Под моей каютой — самое глубокое место трюма “Лисицы”. Когда или четыре длинные царапины с острыми краями. Все они не более четверти дюйма глубиной. Обшивка “Лисицы” имеет дюйм толщины. Прочие мои потери — грязь и ржавчина, размазанные по борту, да еще с корнем вырваны из палубы две подпорки, на которых крепятся спасательные тросы. Могло быть гораздо хуже.

Я кое-как спустился по сходному трапу, зажег в каюте лампу. Медный хронометр на стене показывал 10.25. Два с половиной часа назад мы сидели на солнце и слушали стук двигателя приближающейся баржи. Казалось, это было год назад.

Надя увидела мое лицо при свете лампы и произнесла:

— Боже!

Я поглядел на свое отражение в стекле барографа*. Оба глаза распухли и почернели. На правой скуле царапина. Кровь стекала с волос и засохла на лице.

* Барограф — самопишущий барометр — прибор, автоматически записывающий колебания атмосферного давления.

— Сядь, — сказала она. Пальцы у нее были твердые и прохладные.

Она принесли воду и “Деттол” и удалила из ран грязь портсмутской гавани.

Я сидел в полузабытьи, закрыв глаза. Запах дезинфекции перенес меня в Норфолк: мне десять лет, и мы только что спустили на воду ялик, который раздавила баржа. Памятный для меня день, когда я купил на распродаже старья мотоцикл “бэнтам”. Сначала жми на передний тормоз, сказал отец. Я привык иметь дело с велосипедом и нажал на задний тормоз. До сих пор помню ужасное скольжение, когда заднее колесо выехало вперед, и я оказался вышвырнутым на гравий, потом боль, когда отец доставал из моих коленок острые камешки. А потом вопли за двумя закрытыми дверями: это моя мать сообщала ему, что она думает о папашах, у которых хватает дурости дарить детям мотоциклы, и его голос, низкий и решительный, объясняющий, в чем дело.

Решительный в нескольких отношениях.

Через шесть недель пришла телеграмма из Тромсё. Мать прочла ее, уронила, ушла в свою комнату. Кристофер поднял телеграмму — уже тогда он читал чужую почту.

“СОЖАЛЕЕМ. СУДНО “ПРОТЕЙ” ЗАТОНУЛО СО ВСЕМ ЭКИПАЖЕМ”.

Сначала казалось, что он просто ушел в необычно долгое плавание. Постепенно до меня доходило, что это плавание никогда не кончится. А потом пришло одиночество.

Отец был до ненормальности молчалив. До его гибели я и не подозревал, что в его кабинете и в сарае, возясь с веревкой или обстругивая планку, я был, собственно, ближе к нему, чем дети, которые обычно разговаривают со своими отцами.

Моя жизнь стала скучной рутиной: занятия, книги, старание не попадаться под руку, когда мать с Кристофером орали друг на друга — их это сближало. Все стало совсем другим.

Руки перестали трогать мое лицо. Я открыл глаза.

Лампа освещала загорелую кожу Нади. Она сидела опершись спиной о стол и смотрела на меня. Ее щеки поблескивали при свете лампы, как будто были влажными. Увидев, что я открыл глаза, она улыбнулась. Эта улыбка выглядела слишком мужественной, чтобы быть естественной. Она плакала.

Я сказал:

— Тебе, должно быть, осточертело склеивать меня.

— Мне это нравится. — Она положила руки мне на плечи, наклонилась и поцеловала в губы, разбитые тем подонком в рубке.

Было больно. Но у нее были хорошие намерения, а это главное.

— Пойдем, — сказала она. — Тебе нужно лечь.

Я пошел. Моя голова плюхнулась на подушку со стуком не хуже, чем у двигателя баржи. В голове у меня был сплошной туман. Но он не помешал мне заметить, что кто-то лег со мной рядом. Две руки обхватили мою шею. Я почувствовал аромат ее “Шанели”. Она прошептала мне на ухо:

— Ты должен быть поосторожнее.

Губы у нее были мягкие, словно утиный пух. Сон накрыл меня подобно крышке люка.

На следующее утро все было по-другому. Я проснулся один, выбрался на палубу, ноги болели. “Лисица” лежала на синем стекле моря. Остров Уайт, как большой зеленый зверь, курился паром на западе. В трюме не было лишней воды. Мы подняли якорь до того, как солнце вынырнуло из моря, подняли все три паруса и взяли курс на Сен-Кэтрин-Пойнт, держась на юг. Прогноз говорил, что при курсе на юг судно будет относить на юго-восток. Это нас устраивало.

Дин встал за руль. Я сидел внизу на скамейке, пил кофе и чувствовал себя столетним стариком. Я слышал, как Надя гремит чем-то в душевой.

Она вышла из душевой. Полотенце вокруг головы, рубашка с короткими рукавами, джинсы. Полотенце подчеркивало красивую лепку ее лица. Я смутно припомнил, как она вчера скользнула ко мне на койку.

Она села рядом со мной, налила себе кофе. Я в порядке опыта обнял ее за плечи. Она на миг окаменела. Потом она дала мне привлечь ее к себе, погладила мое колено длинными пальцами. И ушла на палубу. Это было похоже на пикник.

Если забыть, что у меня все болит и что человек без верхнего клыка уже, наверное, снялся с илистой мели и готов закончить то, что начал.

Я выпил кофе и с трудом взобрался на скамейку. В открытый иллюминатор я увидел Надю. Она была на передней палубе, сняв рубашку и оставшись в лифчике от купальника, делала гимнастику. Ее кожа сияла здоровьем, мышцы плеч перекатывались. Она выглядела вполне счастливой. Мерзавец, сказал я себе. Нельзя этого делать.

Но я проделывал это раньше, для вящей славы моих нанимателей. Я знал, как это делается.

Я глотнул воздуха. Потом прошел через камбуз в каюту для женского экипажа. Там стоял стол, по обеим стенам — койки в два этажа. Ее сумка стояла на нижней койке справа. Сумка из черной кожи, с карманами снаружи. Она была не заперта. Я встал на саднящие колени и расстегнул “молнию”.

Там лежали платья и белье. Практичное белье, без кружавчиков. Ее косметичка была вчетверо меньше, чем у Клодии. Хорошие туфли, расхожие, итальянские, и еще две пары — на шпильках. Несколько книг на английском языке: “Англия, их Англия” А.-Г. Макдонелла, “Загородные поездки” Кобетта, “Как найти идеальный паб” Николаса и Чарли Хэртов. Книги, которые читает иностранец, желая понять, чем дышат британцы.

Я сложил все, как было, и взялся за обследование наружных карманов. В одном лежал блокнот в черном переплете. Записи были сделаны ее мелким аккуратным почерком на каком-то иностранном языке. В том же кармане, что и блокнот, я увидел телефонную книжку под одной обложкой со страничками для дневника, большую, в кожаном переплете. Она казалась новой. Записи в дневнике состояли из сокращений на том же языке, что в блокноте. В телефонной книжке несколько лондонских номеров, и больше ничего.

В крышке переплета был кармашек. Там лежала пачка бумаг: отпечатанные листки, сложенные пополам, карта лондонского метро, рекламные проспекты “Херца” и “Холидэй Инн”, которые обычно раздают в аэропортах. И фотография.

Сердце у меня в груди отчаянно подпрыгнуло. Я встал на корточки, превозмогая боль в ногах, поудобнее устроился, чтобы не чувствовать качки, и стал рассматривать фотографию.

Снимок размером десять на восемь. Похоже, что снимали старым аппаратом большого формата; фактура хорошая, резкость, кажется, поправлена сепией. Пять человек, столпившихся вокруг штурвала судна. Это было парусное судно: толстая мачта возвышалась над рулем, парус небрежно брошен вдоль гика. По-видимому, на корабле шел ремонт. Медный нактоуз* накрыт газетой, а у одного из мужчин в левой руке банка с краской. В правой руке у него кисть, которую он театральным жестом демонстрирует фотографу.

* Нактоуз — деревянный шкафчик, на верхнем основании которого устанавливается судовой компас.

У всех мужчин бороды. Те, что стоят по краям, одеты в шерстяные шапки и грязные фуфайки. На человеке, стоявшем посредине, кепка и темный бушлат, застегнутый до подбородка, — очевидно, это капитан.

Мужчин в фуфайках я видел в первый раз. Но человек в кепке был мой отец.

Я поднес фотографию к желтому лучу, падавшему из иллюминатора. Руки у меня дрожали. Не потому, что женщина, которую я едва знал, носила в чемодане фотографию моего отца. Волосы у меня на затылке встали дыбом, как ледяные зубья стальной расчески, и причиной этого была газета, накрывавшая нактоуз.

Чтобы не запачкать краской медь, они воспользовались первой страницей “Свенска Дагбладет”. Огромный черный заголовок. Он так и кричал мне через все эти годы: “MARTIN LUTHER KING DOD”. Мартин Лютер Кинг умер.

Мартин Лютер Кинг умер в 1969 году.

А это означало, что мой бородатый отец стоит на палубе и смотрит в упор на фотографа через четыре года после того, как мать распечатала телеграмму, сообщавшую о гибели судна “Протей”, капитаном которого был Джошуа Тиррелл, со всем экипажем в проливе Скагеррак.

Глава 18

Я остался в каюте, уложил на место все вещи, кроме фотографии. Потом взял рацию, сообщил на лодочную станцию Спирмена, что мы заедем на стоянку, и сказал, что мне срочно нужен Пит, корабельный мастер. Я записал в свой блокнот вчерашние события. Потом почти неохотно вскарабкался наверх по сходному трапу.

Когда я пришел на свое обычное место, чтобы проверить курс, Дин сказал:

— Конфетка.

Я кивнул. Ветер посвежел, “Лисица” бороздила море, которое становилось неспокойным и темным.

Надя лежала на спине около переднего люка. Она кончила заниматься гимнастикой. Ее кожа слегка поблескивала от пота. Когда моя тень упала на нее, она открыла глаза.

Я сделал глубокий вдох. Мне вовсе не хотелось ничего говорить. Лицо у нее стало серьезным, вероятно, потому, что она заметила выражение моего лица. Я спросил:

— Что ты делаешь?

— Загораю, — сказала она.

— Нет, в Англии.

Я вытащил фотографию из кармана рубашки, щелкнул по ее краю ногтем большого пальца.

Она быстро села. Лицо у нее было абсолютно серьезным.

— Где ты это взяла? — спросил я.

“Лисица” пробиралась по темно-синему морю.

— В Таллинне, — ответила она. — У матери Леннарта Ребейна.

Я так и уставился на нее.

— Это мой отец. — Мне с трудом удалось подавить дрожь в голосе. И совсем не хотелось задавать следующий вопрос. — Он был жив в 1969 году. А сейчас он жив?

Она покачала головой.

— Спроси у госпожи Ребейн.

Я посмотрел на чистый голубой горизонт, как будто это могло успокоить бурю у меня в голове.

— У матери Леннарта Ребейна? — удивился я. — Какое она имеет отношение к фотографии?

— Не могу сказать, — заявила Надя.

— Не можешь или не хочешь?

— Ну ладно. — Она смягчилась. — Расскажу тебе, как это было. В Таллинне меня позвали в кабинет к начальнику. Он говорит мне: молодой моряк Леннарт Ребейн погиб, он убит. Мы хотим, чтобы вы поехали в Лондон на конференцию и узнали все, что можно, об этом несчастном случае, если это был несчастный случай. И навестите до отъезда его мать. Я ее давно знаю, — пояснила Надя. — У нас одинаковые политические убеждения: мы за независимость нашей страны. Мы с ней даже дружим. Но она не обрадовалась моему приходу. В Эстонии никто не радуется приходу полиции. Я много говорила с ней. Она, конечно, плакала и жалела сына. Очень. И мы сблизились. Но в Эстонии люди очень мало говорят, даже лучшим друзьям. Она только рассказала мне, что у нее есть эта фотография. И еще сказала, что Леннарт видел тебя по телевизору, очень заинтересовался и хотел с тобой познакомиться. Он написал об этом в письме из Лондона две недели назад. — Надя пожала плечами. — Вот и все.

“Лисица” вздыбилась на большой волне, набежавшей откуда-то со стороны Франции. Ветер становился все свежее.

— Это не все, — сказал я. — Ты многое узнала обо мне.

— Меня научили многое узнавать. Эстония маленькая бедная страна, но учат у нас превосходно.

Мне показали отца, потом опять отобрали. Все представлялось далеким, как в кошмарном сне. Все эти годы я думал, что отца нет в живых, а он был жив. Может быть, жив до сих пор. Меня захлестнула обида, смешанная с чувством вины и грустью. Но я знал, как справляться со смятением и горем. Этому учишься в разных адских дырах, иначе можно сойти с ума. Думай о репортаже. Тиррелл-журналист поставил себя на автопилот.

— Ты знаешь чертову уйму всего, — сказал я. — Откуда ты узнала?

— Ребейн в письме написал о своих первых разговорах с Мэри.

Я взглянул на нее. Грустное лицо, глаза смотрят вниз. Интересно, правду ли она говорит о матери Ребейна. Она могла все узнать и другим путем: даже в наши просвещенные времена на борту русских кораблей имеется человек из КГБ, просто на всякий случай. Этот человек мог связаться с полицией. Или со своими службами...

Я сказал:

— Ты появилась в Пауни в самый подходящий момент.

— Я там была целый день, наблюдала, кто приезжал, а кто уезжал.

Целый день, подумал я. Как раз достаточно, чтобы “Противовес” нашел Мэри, организовал ей дозу героина и пожар.

— И кто же? — спросил я.

— Ты. — Надя улыбнулась. На этот раз улыбка была испытующей. — И я очень этому рада. — Она опустила глаза. Румянец на ее щеках стал темнее. — Очень рада.

Я изо всех сил постарался улыбнуться.

— А теперь ты меня прогонишь, — сказала она тоненьким голоском.

Я открыл было рот, чтобы подтвердить это. Но тут же закрыл. Ее глаза были похожи на балтийский янтарь. Они смотрели на меня без тени коварства. Я видел свое отражение, пойманное, как муха, каждым зрачком. Держись настороже, напомнил я себе.

Но попробуй держаться настороже, когда у тебя в голове такая каша.

— Ты пойдешь в Хельсинки с парусными судами, — сказала она. — Тебе надо заехать в Таллинн поговорить с матерью Ребейна, и она все объяснит про фотографию. От этого тебе станет легче жить? — Она помолчала. — Я буду рада увидеть тебя в Таллинне.

Ну еще бы, сказал Билл Тиррелл — журналист. Ты и твои дружки из КГБ. Пусть приедет, а мы его посадим. Пусть знает, как убивать атомных подводников за здорово живешь.

Навести госпожу Ребейн, а мы тебя арестуем.

Но я уже давно не был журналистом. А Билл Тиррелл, сын Джошуа Тиррелла, хотел поехать в Таллинн. И все Биллы Тирреллы заглянули глубоко в эти янтарные глаза и сказали:

— А я буду рад приехать.

Потом я резко поднялся, пошел на корму, ухватился там за бакштаг “Лисицы”, которая маневрировала среди водосливов на южных подступах к Сен-Кэтрин-Пойнт, и начал серьезно размышлять.

В основном я думал об отце. Худшим днем моей жизни был тот самый день, когда пришла телеграмма из Тромсё. День, когда я узнал, что он не умер и не давал о себе знать, должен был стать таким же дурным для меня. Я должен был чувствовать злость и обиду.

Так оно в какой-то степени и было. Но чувствовал я прежде всего любопытство.

Где-то на задворках сознания билась мысль, которую я не мог впустить, но она все равно протолкнулась и завладела мною целиком.

Когда пришла телеграмма, ему было сорок восемь лет. Сейчас он был бы стариком. Что, если он еще жив?

Не будь идиотом, сказал я себе.

Но мысль не уходила. Я пошел вниз, взял телефон, набрал номер Дикки Уилсона в Саутгемптоне. Он сразу же подошел; голос у него был теплый и поджаристый, как тост.

— Дикки, — сказал я, — довожу до вашего сведения, что я иду в Финляндию, понравится вам это или нет.

— Не понравится, — ответил он. Голос у него стал холодным.

Я продолжал:

— А еще скажите своим людям, чтобы перестали мне досаждать. Я сообщу в полицию.

— О чем вы говорите? — спросил он. — И где вы находитесь?

— Посреди Ла-Манша, — сказал я. Ни в какую полицию я не собирался. У меня не было достаточных улик, чтобы начать дело. Я надеялся, что Дикки этого не сообразит, но уверен не был. — Повреждения небольшие, чисто внешние. Вы знаете, о чем я говорю.

— Да вы сошли с ума! — заорал он.

Я отключил телефон и запер его обратно в ящик. Потом сменил Дина за рулем. Прогноз погоды для кораблей обещал ветер южный, переходящий в юго-западный, от четырех до пяти баллов, а потом до семи. Далеко на юге показался край серой тучи. “Лисица” прошла через Крайстчерч-Бэй, оставила Сент-Олбэнз-Хед в пяти милях по правому борту и провела прямую линию по Веймут-Бэй, где было полно парусных яхт, команды которых спешили спрятаться от обещанной непогоды на уютных городских мелководьях.

Под моими руками “Лисица” прямиком шла к мысу Портленд, оставляя за собой ровную, как струнка, полосу. Над заливом Лайм низко теснились пушистые ватные облака. Похолодало, то и дело налетал дождь. Волны стали выше. Время от времени нос “Лисицы” задирался на крутую волну и с треском опускался, полтонны воды обрушивалось вдоль подветренного борта, белые гребни пены завивались штопорами и расплескивались о комингс кубрика. Трудный, суетливый день: свист водяной пыли, поднимаемой ветром, спешащие к мелководью парусники с надутыми до отказа парусами, подпрыгивание семидесятипятифутовой мачты “Лисицы”, от которого кружилась голова.

На полпути через залив Лайм ветер переменил направление. Мы с Дином зарифили грот и сняли кливер. “Лисица” запрыгала дальше по пустому серому морю.

Мы прибыли в Пулт в разгар прилива. Я вырулил по полосам пены, которые ветер оставлял на воде, и втиснул бушприт между зелеными и красными огнями входа в парусную гавань Нового Пултни, где была станция Невилла Спирмена.

Мы отдали швартовы в заправочном доке. Было одиннадцать часов, и я приготовился отчалить как можно раньше с утренним приливом. Я надеялся, что Дикки поверит, будто мы в открытом море, и отзовет своих ищеек. Так что мы тихо и спокойно поужинали мясными консервами и черствым хлебом, сидя в озерце желтого света вокруг каютной лампы.

Надя рядом со мной. Я чувствовал, как ее колено прижималось к моему, не сильно, но явно умышленно. Дин быстро поел и попрощался:

— Я труп. Спокойной ночи.

Он закрыл за собой дверь в каюту экипажа. Мы остались одни.

Надя сказала:

— Пойми, я вовсе не пытаюсь заманить тебя в Таллинн, чтобы тебе там пришили дело.

— Я знаю, — сказал я. На самом деле я не знал, чему верить. Но знал, чему хотел верить.

— Хорошо, если ты приедешь. Просто приедешь. — Она взяла мою руку. Я поцеловал ее. Она ответила. Губы у нее были нежные.

Кто-то колотил по крышке люка.

— Мистер Тиррелл! — кричал голос. — Вас к телефону в контору!

Она прижалась ко мне, обняв меня за шею.

— Пусть подождут, — попросила она.

— Я перезвоню.

— Какой-то мистер Глейзбрук, — не унимался голос. — Срочно.

Билл Тиррелл — журналист поднялся.

Надя раскраснелась и выглядела очень соблазнительно при свете лампы. Но я уже уходил по трапу.

Когда я в первый раз был в Пултни, убранство конторы Спирмена состояло из электрического чайника и школьной тетрадки с несколькими записями, лежавшей на столе в углу мастерской. Теперь она была сплошь из стекла, а на случайных участках стены висели фотографии процветающих судов, которые он построил. Я вдохнул аромат нового ковра и задержал взгляд на фотографии: я и Чарли Эгаттер в кубрике “Громовика”, в тот год, когда мы пришли вторыми в регате Клир-Айленд.

Потом я взял трубку.

Сочный голос Невилла Глейзбрука произнес:

— Вы отключили у себя телефон.

— Как вы меня нашли?

— Там побывала моя яхта. Спирмен мне сказал, что вы плывете к нему.

Послышался влажный звук, похожий на поцелуй, — он посасывал сигару.

— Я хотел кое-что вам предложить, — сказал он. — Вы знаете, в этом году я приобрел новую яхту.

— Чарли мне говорил, — ответил я.

— Мы плывем без гандикапа, — продолжал Глейзбрук. — В Шербурской регате. Я ищу рулевого. Чарли сказал, что вы будете свободны. Я буду рад, если вы примете участие.

Он политик. А я — плохой яхтсмен, который втравил его в ужасные неприятности. То, что он просит меня плыть, более чем странно в такой ситуации. И он это должен знать не хуже меня.

— Чему обязан такой честью? — спросил я.

— Двум вещам, — ответил он. — Во-первых, эта история на Медуэе — ужасный несчастный случай, но все-таки именно случай. Сплетни еще никому не приносили пользы. Если вы справитесь с регатой, я, может быть, даже уговорю Дикки принять вас обратно.

— Дикки? — Я ничего не понимал.

— Ну да, в “Молодежную компанию”. Я могу предоставить ему кое-какие фонды. Обскакать его. И вы увидите, что когда вы вернетесь в “Молодежную компанию”, ваш брат может изменить свое мнение к лучшему. Особенно если вы отправитесь в Финляндию. С глаз долой — из сердца вон, верно? Так будет лучше всего. Особенно после дознания по делу Ребейна.

— Уже назначен день?

— Говорят, в следующий вторник. Теперь слушайте. Еще одно. Я хочу, чтобы вы участвовали в гонках, потому что желаю их выиграть, а Чарли говорит, что, если не считать его, лучшего рулевого, чем вы, не найти.

— Ваша дочь будет недовольна, — предупредил я. — И пресса тоже. Зачем вам это?

— Я хочу выиграть гонки, — повторил он. — А так как я министр, я могу позаботиться о себе сам. — Чмок! — услышал я: снова он сосет сигару. — Так что ешьте мясо, пейте водку, повышайте себе кровяное давление. Увидимся в пятницу во время ленча.

— Есть еще кое-что, — сказал я. — Хотелось бы узнать...

— Передайте моим служащим. — Тепло улетучилось из его голоса. Он уже думал о другом. — Они сделают все, что вы скажете. До встречи на борту.

Договоренность была достигнута. Когда он прощался со мной, трубка была уже далеко от его рта.

Я вышел из конторы и присел на какую-то тумбу.

Значит, Глейзбрук хочет выиграть соревнование и, кроме того, хочет, чтобы я не путался под ногами, пока дело не замнут. Меня это устраивало.

Ночной воздух был прохладным, его согревало желтое сияние лампы в иллюминаторе “Лисицы”. Внизу была Надя, она ждала меня.

Я сидел на тумбе и размышлял. Она встала у меня на пути. Она расследует гибель Ребейна. Она сделала все возможное, чтобы уговорить меня поехать в Таллинн на поиски людей, о существовании которых я слышал только от нее.

Мой приятель Терри Фальконер в 1981 году переспал с девицей в Чехословакии. Он был корреспондентом американского телевидения из Центральной Европы, пока не получил фотографии и тщательно сформулированную просьбу отказаться от работы над репортажем о чехословацких поставках оружия в Южную Африку. Теперь он был редактором журнала “Домашний умелец”, работа ему не нравилась, но ничего лучшего он найти не мог.

Я сидел на тумбе и крыл на чем свет стоит газеты, телекомпании, политиков и прочую сволочь, которая распоряжалась чужими чувствами, чтобы процветали банки и корпорации. Билл Тиррелл — частное лицо вернулся бы в каюту и продолжил то, что начал. Но не Билл Тиррелл — журналист.

Я встал, проверил швартовы. Все прекрасно, как я и думал. Я просто выигрывал время, оттягивал решение. Есть одна зацепка. Это фотография”

Фотографию можно и подделать. И пока Билл Тиррелл не узнает что к чему, он попридержит руки.

Я спустился вниз, спотыкаясь на трапе, и прислонился к дверному косяку. Надя сидела на скамейке, улыбаясь по-новому нежной улыбкой.

— Устал, — сказал я. — Башка трещит. Спокойной ночи.

Краем глаза я увидел ее лицо: расслабленное и недоверчивое. Потом я отправился к себе в каюту, запер дверь и попеременно то засыпал, то ругал себя, пока между сомкнутыми мачтами не начал сочиться рассвет.

Глава 19

В семь часов я встал и отправился в город. Пит, корабельный мастер, был уже на месте. Я объяснил ему, что от него требуется. Он подвез меня до Бейсина, я уселся в свой фургон и направился в Плимут.

Я съел в кафе бутерброд с ветчиной, запил его чаем, припарковал машину в многоэтажном гараже и отправился по бетонному лабиринту к дому, на фасаде которого красовалась лиловая надпись: “Студия Мориса Поля”.

Мориса Поля на самом деле звали Ден Слоггерт. У него были короткие торчащие волосы и очки бильярдиста, которые, однако, не скрывали здоровенных мешков под глазами — результат неумеренного потребления джина.

— Билли! — вскричал он, отбрасывая снимок, на котором девочка с пухлым, как пончик, лицом с вожделением смотрела на белого котенка. — Тыщу лет не виделись!

Когда-то Морис делал лучшие на Флит-стрит репортажи о дорожно-транспортных происшествиях. О фотографии он знал все, что только можно. Я пожал его маленькую мягкую руку и вытащил из кармана Надин снимок.

— Я хотел узнать. Это подделка?

Он нахмурился, глядя на снимок. Потом достал из ящика толстую лупу, посмотрел сквозь нее.

— Вроде нет, — сказал он.

— Точно? — У меня пересохло во рту.

— Нет. — Он закурил “Силк Кат”, закашлялся, выпустил дым в физиономии жениха и невесты в золоченой рамке. На женихе была юбка шотландского горца. Он скорчил парочке рожу. — Я вчера вечером видел пленочку, — сказал он. — Маргарет Тэтчер в постели с полковником Каддафи. Потрясающая штука — компьютер! — Он снова взялся за лупу. — Но это хороший снимок. Старый аппарат с пластинкой. Никакой ретуши. Очень хорошая фактура. Такое не подделаешь.

Я с трудом сглотнул.

— Невозможно подделать?

— Сейчас нет ничего невозможного. Но в данном случае так трудно, что почти невозможно.

— Можешь быстро сделать мне пару копий?

Он нажал кнопку внутреннего телефона.

— Дайлис, — сказал он, — если явится миссис Роджерс со своим чертовым чадом, пусть подождет. — Он отключил связь. — Через полчаса будет готово.

Я вышел, выпил еще чашку чаю, почитал газеты. Снимки были готовы с точностью до секунды: что значит привычка всегда поспевать в срок. Он взял с меня пятерку. Я воспользовался его телефоном и набрал номер Кристофера.

Подошла Рут. Я спросил Кристофера. Она сказала:

— Его нет дома. — Голос у нее был холодный и недовольный.

— Когда он придет? — спросил я.

— Когда захочет, — ответила она. — Он поехал к матери.

Кристофер был депутатом от дорсетского городка с еженедельным базаром, населенного в основном отставными полковниками и их женами. Женам нравилось его мальчишеское обаяние. Полковникам нравилось, что он зять Невилла Глейзбрука. В последнее время я все больше убеждался, что на Рут ни то, ни другое не производит ни малейшего впечатления.

Я забрался в свой фургон и поехал через холмы к Лидьятс-Мэнор, поселку из камня цвета сливочной помадки.

Мать поправляла тяпкой цветочную клумбу. Джордж сидел на террасе и читал третью страницу “Дэйли телеграф”, его губы под жесткими усами шевелились.

Мать выпрямилась, лицо у нее было красным от напряжения.

— Дорогой! — сказала она. — Как чудесно! А Кристофер только что вышел.

Я выпил чашку кофе. У них был розовый джин. Джордж с одобрением заговорил об успехах Кристофера на ниве сокращения финансовой помощи Вест-Индии. Матери не пришлось долго уговаривать меня посмотреть на ее флоксы, росшие в другом конце сада, вне пределов слышимости.

— Прелесть, — выразил я свое восхищение и вытащил фотографию. — Ты когда-нибудь это видела?

— Господи! Это же твой отец. — Она с минуту неотрывно смотрела на снимок. — Все-таки у него была ужасная борода, — наконец сказала она. — Я всегда просила его сбрить ее.

— Ты знаешь, что это за люди с ним?

Она покачала головой, как будто ей было все равно. Любовь моего отца к морю доходила почти до фанатизма. Мать поначалу ревновала, потом примирилась с этим, как примирилась бы с существованием любовницы.

Я сказал:

— Он всегда говорил мне, что плавает на дизельных кораблях.

— Что такое дизельные?

— Не парусные.

— А-а... — протянула она. Джин начинал на нее действовать.

Я продолжал:

— После известия, что он погиб в море, ты ничего о нем не слышала?

— Не слышала? — Ее взгляд сделался пустым. На этот раз дело было не в джине. Она как будто смотрела внутрь себя, на что-то, чего ей не хотелось видеть. — Нет, не думаю.

— Но ты не уверена.

— Не дави на меня, — попросила она слабым, взволнованным голосом.

Я почувствовал себя виноватым, что от меня и требовалось.

— Извини. Просто творятся странные дела.

Джин вернул ее на ровный курс.

— Я знаю. Бедный Билл. Тебе ужасно не хватало отца. Я так и не простила ему этого. Как и всего остального. — Она сжала мою руку. Ее кожа задубела от работы в саду. — Было одно письмо. Вот и все.

— Письмо?

— От какой-то сумасшедшей. Из Восточной Европы. Она писала, что встретила твоего отца и что он болен или что-то вроде того.

— Когда это было?

— Не помню. Но после его смерти, это точно. Я говорю тебе, она сумасшедшая. С людьми такое случается после несчастных случаев. Многие ведь пишут и говорят, что общаются с призраками и всякое такое. Очень грустно.

Мы замолчали. В ясеневой роще кричали грачи. Пчелы, жужжа, вились над флоксами. Я спросил:

— А ты сохранила это письмо?

— О нет, — сказала она и пошла через газон к дому.

Солнце стояло в зените и жарило изо всех сил, прошедший ночью дождь поднимался густым травяным паром от газона, окруженного черной живой изгородью. Было нечем дышать.

— Ты его сожгла? — Мне хотелось ее встряхнуть.

— Нет-нет. — У нее был оскорбленный вид. — Когда мы переехали, я отдала все письма Кристоферу. У него же этот огромный чердак.

Джордж дочитал статью об убийстве на сексуальной почве.

— Парень соображает, — заметил он. — Пустил корни, купил дом, получил директорство. — Он положил руку мне на плечо. Я должен был воспринять этот жест как покровительственный. — Когда же ты бросишь свои морские прогулки? Найдешь хорошую девушку, остепенишься?

Рука матери крепче сжала мой локоть. Я деланно улыбнулся Джорджу, поцеловал на прощание мать, сел в фургон и поехал в Дорсет.

Кристофер жил, выражаясь словами его агента, в скромном фермерском доме. Там был “скромный” закрытый бассейн, а также “скромный” гараж на четыре автомобиля. Его “скромного” “даймлера” не было дома, но “скромный” “порше” стоял на подъездной дорожке. Фургон протарахтел по гравию мимо двух садовников, опрыскивавших розы.

Дом был длинный и низкий, с крышей из голландской черепицы и с роскошными травяными бордюрами. В воздухе стояло жужжание пчел. Двери на террасу были открыты. Горячий августовский воздух наполняли мелодии из “Дон-Жуана”. Я подошел к входной двери, просунул голову и позвал:

— Есть кто живой?

Ответа не было. Статуя командора продолжала реветь. Холл был со вкусом украшен дубовыми шкафами и портретами, которые Кристофер любезно предложил взять на хранение у матери, поскольку они не подошли для “Лаун-Хауса” в Лидьятсе.

— Рут! — крикнул я.

В конце холла была лестница. Наверху хлопнула дверь.

— Кто там? — послышался голос. Это был голос Рут. Казалось, она запыхалась и не вполне владеет собой. А если Рут и было чем гордиться, то лишь самообладанием.

Она появилась на верхней площадке лестницы. На ней был китайский шелковый халат, расшитый большими пионами. Ее лицо с острыми скулами раскраснелось. Рот, большой и пухлый, напоминал пион.

— А-а... — сказала она. Она заметно нервничала. — Это ты? Чего тебе надо?

— У вас на чердаке есть кое-какие семейные бумаги. Мне нужно их просмотреть.

— Правда? — спросила она, будто до нее не дошел смысл моих слов.

— Я тебе не помешаю, — с извинением в голосе произнес я. — И я вовсе не хотел поднимать тебя с постели. — Было два часа дня.

— У меня грипп. Я не могу стоять тут на сквозняке. Поговори с Кристофером, ладно?

Я стоял, смотрел на нее и думал: плохо дело, сейчас меня выставят. Она кусала нижнюю губу. Ее голубые глаза сузились.

Ее густо накрашенные голубые глаза.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Может быть, тебе нужен аспирин или что-нибудь еще? — И я двинулся вверх по лестнице.

За дверью позади нее послышался глухой стук, будто кто-то уронил на пол башмак. Она побагровела.

— Нет, — произнесла она.

Я остановился. От нее исходили облака “Жуа де Жан Пату”.

— Уходи, — приказала она.

Где-то позади нее раскрылось окно. Я медленно обошел Рут и толкнул дверь.

— Убирайся, — твердила она. Голос у нее был тонкий и пронзительный. Огромная спальня, которую она делила с Кристофером, утопала в солнечных лучах. Покрывало было снято с кровати, простыни сильно помяты. Небрежно брошенные женские тряпки валялись на китайском ковре. Окно было открыто. С высоты четырнадцати футов я увидел смятый куст аканта.

Я отвернулся от окна. Странное дело, но мне было жаль Кристофера. Рут выглядела разгоряченной и растерянной.

— Он тоже этим развлекается, — сказала она. — У него есть какая-то шлюха в Лондоне.

— Не беспокойся, — пообещал я. — Я никому не скажу ни слова. — Я улыбнулся, чтобы не иметь мрачного вида. Глубоко вздохнул. — Я хочу поискать кое-что. На чердаке. Одну мамину вещь.

— Посоветуйся с Кристофером, — сказала она, едва сохраняя вежливый тон. — Ты же видишь, его нет. — Она сильно побледнела, косметика ярко выделялась на ее лице, как боевая раскраска.

Я начинал злиться. Раньше мне казалось, что мы с Кристофером — не ладящие друг с другом люди, которые случайно оказались братьями.

Теперь я с удивлением обнаружил, что мы все-таки братья, которые случайно не поладили между собой. Я сказал:

— По-моему, чем меньше шума, тем лучше. Ты не согласна?

Рут пристально смотрела на меня, кусая губы. Мои слова подействовали. Она сказала:

— Ты негодяй.

Я вышел на площадку лестницы. Она влетела в комнату и хлопнула дверью.

Я услышал, как щелкнула задвижка. Ну да, я негодяй. По дубовой винтовой лестнице я поднялся на чердак.

Именно такой чердак, как у Кристофера, должен быть у человека, который в течение последних тридцати трех лет только и делал, что упаковывал свою жизнь в аккуратные пакеты.

Совершенно сухой и без единого паука. В одном конце стояла запасная мебель, обитая зеленым сукном. В другом — картонные ящики с черными наклейками.

Когда-то я отдал бы половину своей правой руки, чтобы взглянуть на частную сторону политической жизни Кристофера. Но не сейчас. Три ящика справа были помечены: “МАМИНЫ БУМАГИ”. Я вытащил их на свет флуоресцентной лампы и принялся за дело.

Там были пачки, перевязанные зеленой лентой. Первый ящик был полон банковских счетов начиная с 1950 года, разложенных строго по порядку. Во втором — фотографии и письма отца с почтовыми штемпелями от Аляски до Кейптауна. У него был мелкий, аккуратный почерк с заметным наклоном влево, я помнил его с детства. В письмах шла речь о домашних делах. Много вопросов о моих успехах, гораздо меньше о Кристофере. Мне вдруг стало жаль Кристофера, которому предпочитали Билла. Теплых чувств к матери там было примерно столько же, сколько у домохозяина в отъезде к своему дворецкому.

Последнее письмо в связке было датировано 1965 годом.

Почерк тот же самый и та же самая бумага: судно “Протей”. Оно было написано в Рейкьявике. Он писал, что идет дождь, что ужасно холодно, что с Лабрадора идет область низкого давления и не собирается останавливаться. Спрашивал о плате за школьные занятия, о крыше дома. О Рождестве речи не было, хотя письмо писалось в ноябре, но он никогда не обращал на такие вещи особого внимания.

Он написал это письмо, а через две недели попал в шторм в проливе Скагеррак и не вернулся.

Я просмотрел другие пачки. Письма соболезнования после получения телеграммы, письма из школы, мои и Кристофера, еще одна пачка, помеченная “Разное”.

Оно оказалось внизу этой пачки, вместе с конвертом. На конверте русская марка: сталевар трудится у домны. Почерк был женский, размашистый.

“Уважаемая госпожа Тиррелл!

Я должна написать вам печальное письмо. Человек, который некогда был вам дорог, заболел. Я виделась с ним. Он не мог написать сам и жалел об этом. Он шлет вам лучшие пожелания. Кроме того, он передает привет Кристоферу и Уильяму и просит Уильяма приручить лису.

Ваша доброжелательница”.

Подписи не было.

Я сложил письмо, засунул в конверт и убрал в нагрудный карман. Руки двигались неуклюже, как будто я только что проснулся после долгого, глубокого сна. Я поставил ящики на место, выключил свет и спустился по лестнице вниз, где пахло лаком для мебели и сухими духами.

Рут была одета в джинсы, по-модному мешковатые, и в вышитую мексиканскую сорочку. Она улыбнулась мне, показав белые зубы. Улыбка была преувеличенно вежливая, чуть-чуть встревоженная и слегка пахнущая шерри. Она сказала:

— Понимаешь, иногда бывает одиноко.

Я был так далек от этого, что не сразу сообразил, о чем она.

Сев за руль фургона, я перечитал письмо. Ни намека на то, кто же автор. И на то, кто именно заболел, за исключением просьбы приручить лису. Лиса — это “Лисица”. Неприручаемая “Лисица”. Мне было грустно, как будто я побывал на похоронах. Потом я снова ощутил непонятное, беспричинное возбуждение.

Похорон-то не было.

В конце переулка виднелось главное шоссе, по которому громыхали грузовики. Надушенный садик Кристофера казался далеким сном. Я возвращался в мир, где на меня охотился “Противовес”. В мир, где имелись доказательства, что отец пережил крушение “Протея”. Доказательства, что Надя говорит правду.

Я нажал на педали, и фургон, кашляя и рыча, помчался на запад. У Эксетера меня вдруг охватило новое опасение и вытеснило прежние. Оно засело у меня в мозгу и пухло, как жаба, пока я съезжал с береговой дороги под указатель, гласивший “Спирмен”, и ехал по аккуратной, усыпанной гравием колее между пальмами.

“Лисица” стояла на слипе, на полуклюзах, напоминая гигантскую модель яхты, которую вот-вот запустят. Спасательные тросы висели на высоте тринадцати футов над бетоном. Пит стоял на лестнице, прислоненной к борту. Царапины исчезли. Он обернулся, его борода развевалась на ветру — он узнал хриплый рев двигателя моего фургона.

— Порядок, — сказал Пит. — Осмотрено, заправлено. До конца сезона будет бегать.

— Кто? — спросил я.

— Судно. — Он спустился с лестницы, хмуря лоб. — У тебя были три здоровенные царапины, помнишь? Правда, по направлению волокон. Очень удачно. И каркас не поврежден. Повезло...

— Где Дин? — спросил я.

— На судне, — ответил он. — Хочешь спустить ее на воду?

— Да, — сказал я. Надо мной появилась голова Дина, ее силуэт выделялся на фоне неба. — Где Надя?

— Уехала.

— Куда? — Мое опасение сменилось какой-то тупой тошнотой.

— Домой, — ответил он. — Через Хельсинки.

— Так ты не откажешь мне в помощи при спуске твоей яхты на воду? — спросил Пит с нарочитой иронией.

Я не ответил. Я кое-как добрел до каюты и включил телефон. Человек из авиакомпании “Финнэр” вежливым и ровным голосом сообщил мне, что самолет только что улетел, и подтвердил, что Надя Вуорайнен была в списке пассажиров. Я вернулся на палубу, волоча ноги, как восьмидесятилетний старик, слез по лестнице и занялся “приручением лисы”. Когда она оказалась на воде, я нажал кнопку стартера и вывел ее мимо понтонов к якорным стоянкам, где причаливали гоночные яхты и прочая шушера, которая, по мнению Спирмена, могла прибавить ему известности и увеличить продажу мороженого и летних рубашек. Мы с Дином отдали швартовы, и я спустился вниз.

На столе салона не было цветов. Вместо них была грязь с верфи:

следы ботинок на палубе, жирные отпечатки пальцев на обшивке. От Нади остался только слабый аромат ее духов, смешанный с резким запахом свежезаправленного двигателя. Я достал бутылку “Беллз” и влил в себя полстакана. Теперь вместо родителей меня окружают чужие люди. Люди, которые хотели меня убить. А я влюбился в женщину, которая служит в полиции. Вчера жизнь была просто трудной. Сегодня она разлетелась вдребезги.

В дверь осторожно постучали. Дин спросил:

— Что-нибудь надо делать?

Я покачал головой. От виски у меня в голове стоял горячий туман. Все надо делать.

— Когда подъехало такси, она дала мне это. — Он протянул мне листок бумаги. — Она плакала.

Это был таллиннский адрес, написанный ее аккуратным почерком. Адрес госпожи Ребейн. Я встал.

— Спасибо, — сказал я.

Впереди гонки Невилла Глейзбрука. Впереди дознание. Впереди Финляндия, которую отделяет от Таллинна только Финский залив.

Глава 20

Два дня мы заправляли баки, запасали провиант, подкручивали толстые штопоры, на которых держалась мачта. На третий день мы с Дином отвели “Лисицу” в пролив Те-Солент. Перед отплытием я позвонил в Вестминстер Невиллу Глейзбруку. Дозвонился я на удивление быстро.

— Билл, — узнал он. По голосу было слышно, что он торопится. В трубку доносился шум голосов.

— Мне придется оставить свою яхту в реке Болье, — сказал я. — Меня это немного беспокоит. Мне нужен причал, чтобы она не болталась вдоль берега. Один из моих парней будет на борту. Можно ли прислать туда полицейского?

— Кого?

— Хотите, чтобы я объяснил?

— Ради Бога, не надо. Я спешу на заседание кабинета. — Его голос стал отдаляться. — Я все устрою.

Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с “Противовесом”, лучше не рисковать.

Через восемнадцать часов “Лисица” пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил “зодиак”. На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.

— Детектив-сержант Эллертон, — представился он.

Я отрекомендовал ему Дина как моего боцмана. Дин сначала удивился, потом задрал нос.

— Три дня, — сказал я. — Ты главный. Сумеешь приглядеть за ней?

Дин кивнул, как будто каждый-день оставался за главного. Я сел в “зодиак”.

Дом Глейзбрука оказался большим бунгало из кедрового дерева, на веранде было полно народу. Он улыбнулся мне в несколько раз шире и вульгарнее, чем обычно улыбался публике. Некоторые приглашенные оказались соседями. Он провел меня мимо них к компании загорелых людей с широкими плечами, квадратными подбородками и стальными рукопожатиями. Один из моих новых знакомых участвовал в состязаниях на Кубок Америки в качестве грота-шкотового, остальные трое были матросами на судне, выигравшем в прошлом году Фастнетскую регату.

— Экипаж, — сказал Глейзбрук.

В меню были кетовый майонез и вино с виноградников Луары. Я не отдал должного ни тому ни другому. Я волновался. Теперь все казалось не так просто, как прежде, у Спирмена. Если Глейзбруку не понравится, как я проплыву на его яхте, никакой Финляндии не будет.

После ленча мы всем экипажем отправились к причалу “Бертон” в Лимингтоне. Яхта Глейзбрука называлась “Ураган”. Это была типичная классическая шикарная гоночная яхта. Ярко-синего цвета, с острым носом и вздернутым транцем, она покачивалась у пристани, как гоночный автомобиль высшего класса: мачта с тремя распорками, палуба — спортивная площадка, оснащенная лебедками ростом с нефтяную вышку.

На борту был Чарли вместе со Скотто и еще одним верзилой, они готовили яхту к отплытию. Я тихо поблагодарил его. Он сказал:

— Не за что. Он сам о тебе спрашивал.

Призвание Чарли — делать людям приятное. Трудно понять, говорил ли он правду, или же выдержал бой как адвокат, чтобы меня взяли в команду. Так или иначе, но меня взяли.

— Поехали, — сказал Глейзбрук. Двигатель заурчал. Он спрыгнул с пристани на палубу, улыбаясь специально для фотографов на пирсе. Когда мы выплыли на середину реки, он проревел:

— Давайте-ка водрузим паруса!

Паруса взлетели на мачту со скоростью, которая повергла бы в трепет команду “Лисицы”: огромные крылья охряного и белого цветов, с веерами тесьмы, бегущими от галса, шкота и носа...

— Ваша очередь, — сказал Глейзбрук. Он передал мне руль.

На “Лисице” рулевой видит конуру над кубриком, ялик на распорках, крышку люка, паутину вантов, кливеров и стакселей. На “Урагане” я видел разноцветные “макароны” линий управления на плоской белой пластмассовой палубе. На миг судно показалось мне неправдоподобно чистым и аккуратным. Потом руль начал подавать сигналы, и мне стало не до сравнений.

Племя гоночных пятидесятипятифутовых яхт имеет мало фамильного сходства с крейсерскими яхтами. Они больше напоминают гоночные шлюпки, как пятисотпятки, на которых я носился среди буев береговой Англии, когда был подростком. Во времена, когда создавалась “Лисица”, гонки были дополнением к крейсерскому плаванию. Когда я участвовал в гонках на “Лисице”, я думал наполовину о гонках, наполовину о судне, непрестанно возвращаясь к его слабостям — так язык постоянно трогает больной зуб. “Ураган” же был новенькой, идеально приспособленной гоночной машиной, и волноваться было не о чем. Руль говорил, что судно хочет идти вперед. И мы шли вперед.

Нос поднимался, корма опускалась. Яхта подпрыгивала на волнах, кильватер бил из-под покатого корпуса, как струя городского фонтана. Матросы у парусов творили чудеса с лебедками, загоняя внутрь последние, неподатливые, как металл, дюймы кливера и грота, так что паруса, натянутые до отказа, гнали лодку прямо в глаза ветру.

Полные плечи Глейзбрука появились из люка снизу. Он был штурманом и тактиком: хорошая роль для владельца, особенно если он к тому же политический деятель. Лицо у него раскраснелось от удовольствия и от вина и сияло как солнце над рубашкой от Лакоста.

— Паршивый прогноз, — сказал он. — Юго-западный, шесть-семь баллов. Сильно падает давление. Может быть, и восемь.

— Вы все еще хотите плыть? — спросил я. В Шербурской гонке нужно плыть всю дорогу до Шербура и обратно. Пятидесятипятки обычно устраивают гонки вокруг буев и к вечеру возвращаются в свои безопасные, уютные гавани.

— Конечно, мы плывем, — сказал он.

Я почувствовал прилив в крови адреналина, все тело приготовилось к бою. Во рту пересохло, руки начали потеть. Через палубу я бросил взгляд на Те-Солент, где охряные клинья парусов клонились к воде на фоне тусклой зелени острова Уайт. Яхта была как живое существо у меня под руками. Там, в проливе, был противник, единственный противник на ближайшие двадцать четыре часа. Под рев воды в кильватере мы скользили по сине-серым волнам к стартовой линии.

По дороге мы немного потренировались. Экипаж был хорош, лучше не бывает. Когда “Лисица” делает поворот, ее тридцатитонный корпус не так просто снова привести в движение.

“Ураган” вертелся, как мустанг, на своем киле-плавнике, и тут же большие паруса подхватывали его невесомый корпус и мчали вперед, как какую-нибудь шлюпку. —

Паруса надувались. Чарли подошел и встал рядом со мной. На нем были синие вылинявшие шорты, на плече висел “поляроид”, склеенный позеленевшей от соли бумажной полоской.

— Глянь-ка на них, — сказал он. Катамараны и крейсерские яхты копошились на стартовой площадке, как поросята на льду. — Прямо “семейные” гонки.

Я кивнул. Сегодня такой день, когда любые выкрутасы могут только навредить.

До старта оставалось двадцать минут. Мы разглядывали другие суда. Там было еще три пятидесятипятки, они тоже держались особняком, изучая друг друга и нас.

— Все хотят попытать счастья на Кубок, — объяснил Чарли.

— На Кубок?

— Кубок Капитана. Идет отбор. Шербурская регата — негласные отборочные гонки.

Гласные или негласные, это резко повышало ставки. Кто-то сунул мне в руку чашку чая.

— Не волнуйтесь, — сказал черноволосый, коротко стриженный человек. — Я не против того, чтобы проиграть. — Он улыбнулся. Передних зубов у него не было. — Правда, другие ребята очень даже против.

— Спасибо за поддержку, — поблагодарил я. У него за плечом секундомер отсчитывал секунды. На судейской лодке грянул выстрел.

Я скомандовал:

— Натянуть паруса.

Паруса перестали хлопать. Яхта так и прыгнула вперед, выдавив глыбы воды с подветренной стороны.

— Оверштаг, — сказал я и повернул большой, обитый кожей руль.

Гик крутанулся. Вода ревела, когда мы обогнали судейское судно. С наветренной стороны наравне с нами шли другие пятидесятипятки, двигаясь впереди эшелоном. Никто не уклонялся от курса, не толкался. Рулевой судна с наветренной стороны был, наверное, в двадцати футах от меня. Я слышал бульканье и бурление воды в промежутке между корпусами.

— Слишком далеко, — хмурясь, произнес Глейзбрук.

Я едва слышал его. Мое волнение прошло. Теперь в моей голове как бы расстилалась большая движущаяся карта. Впереди — маленькие суда, толкающиеся и мешающие друг другу двигаться. За ними — линия больших судов, все в один ряд. А в отдалении справа, позади флангов на фале судейской яхты, почти неуловимая тень воды, которая сулит уже не прибой, а ветер.

— “Громовик” догоняет нас, — заметил Чарли.

“Громовик” шел в двух корпусах за кормой с наветренной стороны. Это была гладкая яхта красного цвета, тоже пятидесятипятка, наследница того “Громовика”, на котором мы с Чарли плавали на Клир-Айленд. Она была построена Эрнестом Слевином из Хэмбла, главным соперником Чарли. У штурвала стоял Джеймс Диксон, еще один сорвиголова из Пултни.

— Обгоним его, — пробормотал Чарли. — А то чертов министр следующую свою яхту купит у Слевина.

Синий корпус судейской яхты остался позади. Человек с белой бородой и в синей шапке помахал нам. В ответ помахал только Чарли — у него отменные манеры. Потом мы вырвались в открытое море, и крен стал круче, когда паруса почувствовали ветер, а лишние пол-узла прилива оказались с подветренной стороны. Это позволило нам слегка опередить “Громовика”. Его паруса задрожали, когда в них попал наш выхлоп. Теперь мы шли в приливной волне, впереди почти на три корпуса, но нас отнесло сильно вправо от курса. Я продолжал рулить в том же направлении, пока расстояние не достигло двухсот ярдов.

— Ну-ка, взяли, — скомандовал я.

Брови Чарли высоко поднялись, образовав две полукруглые арки на лбу, под торчащими волосами.

— Поворачиваем на другой галс, — сказал я. — Руль под ветер.

Рулевое колесо резко повернулось. Гик звякнул. Мы были на правом борту. За кормой экипаж “Ущелья” вопил, что мы влезли в их фарватер. Но мы не задели его, и они это прекрасно знали. Теперь у нас было право идти правым галсом, и один за другим соперники вынуждены были уступать нам. К тому моменту, как из воды выступил мыс Те-Нидлз, похожий на сломанный зуб, мы были впереди на четыре корпуса.

— Зря я заговорил, — посетовал Глейзбрук.

Мы проскочили бурное течение, которое омывает Те-Нидлз. Яхта прошла его с долгим, низким урчанием, нос подпрыгивал на коротких волнах.

Экипаж “Громовика” постарался на славу. Судно прокладывало себе путь в двух корпусах от нашей кормы. Оно скользнуло в подветренную сторону, ища дополнительной скорости, чтобы обогнать нас, но все напрасно. К востоку от маяка, похожего на красный с белым леденец, мы повернули на юг, к Шербуру, и ветер перестал быть попутным. “Громовик” сохранял свои позиции.

За нами летели чайки. И флотилия. Через час чайки отстали. Флотилия осталась, она вытянулась в струнку, напоминая белые клочки, льнущие к голубому морю. Теперь, когда мы легли на галс, Чарли взял у меня руль. Я пошел наверх и сел на перекладину рядом со Скотто, который почтительно подвинулся. Прошлой ночью я почти не спал. Рев и урчание гладкого корпуса в воде действовали убаюкивающе. Я сложил руки на верхнем спасательном тросе, положил на них голову. Экипаж коротал время, разглядывая узломер на мачте. Они были не слишком высокого мнения о Чарли как рулевом. Я думал о Наде. И об ушедшем отце. Они недосягаемы. Боль в ногах поднималась все выше, пока не превратилась в душевную боль. Я задремал.

Мне снова десять лет. Мы в доках Феликстоу. Отец взял меня с собой — чтобы я его проводил. Мне не терпелось увидеть корабли. До меня как-то не доходило, что он уплывет на одном из них, а я останусь. Отец возвышается высоко надо мной на капитанском мостике. Я машу ему. Он меня не видит. Во сне он выглядел точно так, как на фотографии, — в застегнутом бушлате, с бородой патриарха. Он смотрел прямо перед собой, в будущее, где для меня не было места.

Корабль отплыл. Я знал, что больше никогда не увижу его.

Горячая влага давила мне на глаза изнутри. Я плакал.

Что-то разбудило меня. Сновидение исчезло. Я сидел на перекладине яхты Глейзбрука с экипажем из дюжины громил, и у меня по лицу текли слезы.

Ветер мне помог. Он сорвал гребень с волны и подбросил его большим комком — внезапно горячая соленая вода на моих щеках сменилась холодной соленой водой.

Ветер переменился на западный и посвежел. Он стал иным, прохладным. Море тоже переменилось. Синева исчезла. Теперь оно было тускло-серым, как бетон под низким небом, закрытым свинцовыми тучами.

— Хреновое дело, — сказал Скотто. — “Громовик” прорвался.

Я посмотрел на него, пытаясь понять, заметил ли он что-нибудь. Его широкое загорелое лицо было, как всегда, невозмутимо.

— А прогноз? — спросил я.

— Шесть-семь баллов, — ответил он. — Может быть, восемь.

Я повернул голову, чтобы взглянуть на шпангоут четырехраспорочной мачты, где крепился огромный полупрозрачный фок. Я бывал в сильных штормах на маленьких судах. Но после мощного деревянного рангоута и ременных снастей “Лисицы” эта паутина из стали и сплавов казалась очень ненадежной.

Скотто пробормотал:

— Министр не в восторге от “Громовика”.

Позади меня кто-то произнес:

— Если вы хорошо поспали, может быть, вернетесь к рулю? — Глейзбрук был на своем месте — лучшем месте на яхте, голова и плечи торчали из люка каюты. Он жевал толстую сигару, протягивая мне в белой лапище чашку кофе.

В кофе был бренди. Он ударил мне в кровь, как напалмовая бомба, и прогнал тоску. Кожаная обивка руля так и прыгала под руками, яхта казалась полудиким животным, которое вот-вот выйдет из-под контроля. Или будто “Ураган” — вишневая косточка, а ветер и сопротивление моря — два гигантских пальца, которые сдавливают ее и выстреливают ею вперед. Почти все паруса были подняты.

Солнце стояло низко над горизонтом. Чарли с левого борта вперил свой бинокль в “Громовика”. Он резко выделялся на бирюзовом пространстве воды. Парус был охряным треугольником величиной с почтовую марку. По мере того как я на него смотрел, он, казалось, рос.

— Они теряют силы, — заметил Чарли. Даже невооруженным глазом я видел рябь на парусах. — Зарифляют.

Все молчали. Последний луч солнца погас. Море было такого же цвета, как Аллертонское кладбище, где среди полинявших пластмассовых венков лежит Мэри.

— Догоним, — сказал Невилл Глейзбрук.

— Можно угробить яхту, — предупредил Чарли. Ветер трепал его жесткие черные волосы так, что они лезли в глаза.

— Бог с ней, с яхтой, — махнул рукой Глейзбрук. — Как насчет спинакера?

Чарли пожал плечами:

— Это ваша мачта.

— Она сломается?

— Зависит от рулевого.

Глейзбрук перевел взгляд на меня.

— Я привык к строптивым судам, — произнес он. — Ну, давайте.

Погода была неподходящая для спинакера. Но Чарли прав: это мачта Глейзбрука.

Мачтовый и палубный матросы засуетились вокруг ускользающего треугольника на переднем конце. Хотя ветер дул с траверза, воды там хватало.

— Чушь собачья, — сказал я Чарли.

— По просьбе владельца, — отозвался он с непроницаемым лицом.

С резким треском ветер наполнил полотнище паруса. Пятидесятипятифутовый корпус “Урагана” сильно накренился на подветренный бок, судно пыталось выпрямить нос по ветру. Я навалился на штурвал, борясь с тоннами воды, бьющимися о руль. Из-под киля набежала волна, выпрямила судно, вернула его в фарватер. Я удержал его там.

Это было захватывающее плавание. Судно рвалось вперед, скользя на жестких крыльях белых брызг, которые с ревом и грохотом отскакивали от его гулких высоких бортов. Я чувствовал гигантский напор ветра в парусах. Его было даже слишком много. Все, что я мог делать, — это следить за темной волной, предвидеть ее и отпускать руль на миллиметр, чтобы удерживать судно в фарватере. Рули понемногу, говорил мой отец тогда, в Норфолке. Сейчас он гордился бы мной. Только попробуй налечь на руль, и эти гигантские молоты ветра, бьющие с северо-запада, выдернут из судна оснастку, как бутербродную палочку.

Мы обогнали “Громовика” с такой легкостью, словно бы он стоял на месте. И тут начались неприятности.

Лицо у меня болело оттого, что я все время косился по сторонам, пытаясь угадать, какую еще каверзу затевает море. Некоторые догадки приходили чудом, через подошвы ног и коленные суставы. Кое-что мне удавалось увидеть. Но ветер крепчал, а темнота сгущалась. И глаза больше ничего не различали. К десяти часам сила ветра достигла семи баллов, а волны превратились в горные массивы с острыми гребнями, которые швыряли к подножию белые водяные лавины. Мы два часа плыли со скоростью больше тринадцати узлов, что сильно превышало корпусную скорость, и это было великолепно. Но наверху у перил было темно и сыро, и отменным был только холод.

Впереди и по правому борту в небе виднелось легкое сияние. Кто-то обратил на него внимание. Еще кто-то заворчал. Может быть, заворчал от облегчения, потому что светилась атомная станция за мысом Аг, а это значило, что мы приближаемся к бую Ш-1, то есть к месту поворота. Полпути пройдено.

Невилл Глейзбрук появился снизу. Он сказал:

— Почти приехали.

Его сигара потухла на свистящем ветру. В кромешной тьме на миг сверкнул огонек зажигалки.

Нет, не совсем на миг.

Пламя вспыхнуло у меня перед глазами ярким кроваво-красным пятном. Вокруг пятна была черная, непроницаемая ночь. Следующая волна, поднимаясь, не блеснула передо мной. “Ураган” мчался по морю со слепым рулевым.

Руль вильнул, и яхта не попала в волну. Она споткнулась. Нос повернулся. Штурвал отчаянно завертелся, спицы заколотили меня по пальцам. Разворачивается, подумал я. Судно разворачивается. Ветер сбоку врезался в большой спинакер. Я вопил:

— Грот!

Палуба ходуном ходила под ногами. Внизу слышался грохот, громкий и гулкий, как от обвала. Люди что-то ревели. Палуба сделалась вертикальной, грот — большим белым треугольником, прижатым к черной воде.

— Спинакер! — орал кто-то.

Грот бессильно трепыхался. Спинакер, наполненный водой, удерживал судно в лежачем положении. Когда зрение вернулось ко мне, я увидел, что мачта облеплена людьми.

Ворот спинакера накренился на подветренную сторону и был на шесть футов в воде, море там бурлило, как вода в стиральной машине. Люди и мачты тянули фалы, пытаясь опустить парус.

Я обнаружил, что стою на покатой стене кубрика, которая приняла горизонтальное положение. Рядом со мной голос Чарли прокричал:

— Берегись!

В кубрике была вода. Должно быть, она льется в люк. Поэтому темная крупная фигура пытается отбросить крышку люка. Невилл Глейзбрук. Кто-то у мачты отчаянно завопил. Послышался тупой, тяжелый грохот, от которого весь корпус завибрировал, как басовая струна. Мачта быстро выпрямилась. Я обнаружил, что лежу на спине.

Невилл Глейзбрук не слышал предупреждающего крика. Когда палуба приняла горизонтальное положение, он как раз нагнулся. Я увидел, как его туловище бросило вниз, а ноги — вверх. Кое-как поднявшись на ноги, я ждал, что спасательный ремень удержит его.

Но на нем не было этого ремня.

Он покатился по палубе и сорвался прямо в ревущее море.

У меня сработал инстинкт. Я прокричал:

— Человек за бортом! — сорвал спасательный буй и швырнул в воду. Ветер выл, море ревело, но голоса смолкли. Внезапно все забыли о гонках. В темноте мерцал огонек буйка. Ветер пытался потопить его, относил в подветренную сторону, несмотря на его плавучий якорь. В животе у меня похолодело.

— У него есть спасательный жилет, — сказал Чарли.

Это он думал вслух. Когда такой ветер швыряет тебе в лицо такие волны, утонешь за десять минут, и никакой самый замечательный жилет не поможет.

— А траловые канаты? — спросил я.

— Спинакер еще за бортом.

— Блядство, — сказал кто-то. Не так просто вытащить спинакер на борт. Пока парус и все переплетение шкотов, вантов и фалов не будет на борту, нет смысла заводить двигатель, если только мы не хотим сломать винт.

Что-то ударилось о палубу у меня под ногами. Я посмотрел вниз.

У “Урагана” был открытый транец, так что при необходимости вода из кубрика стекала быстро. Там внизу что-то было, торчало в открытом конце кормы, вырисовываясь на фоне белой пластмассовой палубы. Я тупо уставился вниз, голова у меня была как будто набита цементом. Оттуда появился какой-то моллюск: щупальца, длинное темное тело. Оно начало скользить за борт, обратно в море.

Наконец в моих мозгах что-то сдвинулось. Я понял, что это такое. Я нагнулся и ухватился за этот предмет.

Что-то холодное и мокрое. Но все же это человеческая рука. Набежала волна, подбросила корму высоко в воздух. Рука была невыносимо тяжелой. Но я не выпускал ее. Теперь рядом был Чарли, он ухватился за предплечье. В транце появилась голова. Кто-то зажег большой фонарь. Мы увидели Невилла Глейзбрука, при внезапно загоревшемся свете его лицо было цвета гипса. Он был жив.

Я обнаружил, что снова действую как на автопилоте. Мы стянули с него одежду, оттащили вниз его дородное белое тело, укутали в хрустящие серебристые спасательные одеяла и влили в рот горячий чай.

— Дайте сигару, — сказал он. Кто-то протянул ему сигару. — Он взглянул на меня. — Хорошо, черт возьми, хоть у кого-то на этом судне есть глаза. У нас что, гонки или прогулка? — Он откинулся на койку. Его лицо сразу осунулось.

Повезло тебе, подумал я. Дьявольски повезло.

Я снова поднялся по трапу. После этого мы взяли три рифа на гроте, натянули кливер номер пять на фока-штаг и двинулись на мерцание буя Ш-1.

Мы обогнули его. Мы шли против ветра, в ревущей тьме по направлению к Бембридж-Ледж, следующей отметке, в шестидесяти с чем-то милях пути. Плечи у меня болели от штурвала, колени, казалось, вот-вот подломятся. Это от шока. Спинакер вывел нас вперед, а весь эпизод “министр за бортом” занял не более пяти минут. Чарли взял у меня руль.

— Пойди приляг на часок, — сказал он.

И действительно, больше я ни на что не годился. Я спотыкаясь пошел вниз.

Там все было белое и пластмассовое, мокрое от конденсации, ревущее, когда большой корпус подпрыгивал на волнах.

Я проглотил несколько таблеток глюкозы, забрался с кучей одеял на одну из верхних коек и натянул защитное полотенце, чтобы не скатываться на палубу.

Министр лежал на нижней койке, спеленутый, как мумия. Мои веки начали медленно и тяжело опускаться.

— Спасибо вам, — произнес голос внизу. Голос Невилла Глейзбрука. — Я бы не удержался. Я тонул. — Он засмеялся. — Ваш брат помогает мне в парламенте, а вы спасаете на водах. Ваш отец был бы доволен.

Судно было наполнено ревом моря, шумом ветра. Завеса сна мигом отдернулась.

— Мой отец?

— Я с ним работал, — сказал он. — После войны.

— Он не интересовался политикой.

— Нет. — Он замолчал, слышен был только дикий рев моря и ритмичный звон посуды в ящике. — Во всяком случае, парламентской политикой. Но Европа после войны... знаете ли, это было довольно странное место.

Я подумал о фотографии.

— Особенно страны Балтии.

Он усмехнулся иронично.

— Журналист, — сказал он.

Я спросил:

— Вы когда-нибудь говорили Кристоферу, что знали нашего отца?

— Он об атом не спрашивал.

— Каким он был?

— Я его толком не знал. Никто его не знал. Уж об этом он позаботился.

Я был разочарован. “Ураган” прокладывал себе дорогу в волнах.

— Он как-то сказал мне одну вещь, — продолжал Глейзбурк. — Он говорил о вас и о Кристофере. Он сказал, что вашему брату нужно столько помощи, сколько ему окажут, а вам — столько, сколько вы примете.

— И вы стали помогать брату.

— Он сам себе помог. Женился на моей дочери. — Голос его звучал не по-министерски. В нем была откровенность, которую я слышал у людей раньше в дурных, опасных местах — у мужчин и женщин, которые отчаянно напуганы. Они в таких случаях не считают нужным притворяться дальше, чтобы скрыть от себя правду. — Он был очень... полезен.

Я почувствовал, что мне хочется вступиться за Кристофера. Это было очень странное чувство.

— А какой именно работой вы занимались вместе с моим отцом?

— Этого я не могу сказать.

— А вы что-нибудь знали... о том, как он умер?

— Нет. Мы перестали общаться в середине шестидесятых.

— У меня есть фотография. Взгляните на нее. Может быть, вы кого-нибудь узнаете?

— Я — нет... — ответил он. Его голос стал невнятным. — Но, может быть, кое-кто из моих знакомых сможет.

— Я пришлю ее вам.

Через несколько секунд он захрапел.

Я лежал, глядя на крышу палубы; мне казалось, что вместо глаз у меня раскаленные докрасна мячи для гольфа. Насколько мне было известно, в 1950-е и 1960-е годы в Восточной Балтии действовало очень мало разновидностей политиков. Там были сталинисты. Были разрозненные группки балтийских национальных движений.

И еще были люди-призраки.

Глава 21

Мы выиграли гонки, обогнав остальных на пять миль. Кто-то по радио сообщил об этом газетчикам. Они ждали на краю пристани в Бертоне. Глейзбрук тряс мне руку и рассказывал им, что я не только выиграл для него гонки, но и спас ему жизнь. Когда мы подходили к берегу, его рвало, но когда он усаживался в черный “даймлер”, его можно было принять за футболиста, отбывающего на очередную тренировку. Он подмигнул мне, позируя перед фотографами, и сказал:

— Будем держать связь!

Я видел, как его лысая голова поникла, когда машина отъезжала. Майк Снейп из “Миррор” был тут как тут. Его длинный любопытный нос покраснел то ли от солнца, то ли от выпивки, которой от него разило.

— После Чатема кое-что изменилось, верно? — спросил он. — Теперь вы лучший дружок министра. А на следующей неделе дознание по поводу русского мальчишки. — Его маленькие глазки злобно поблескивали. — Есть связь?

Я хотел от него уйти. Но в таком случае он напишет то, что ему заблагорассудится.

— Конечно нет, — возразил я.

— Ох! — сказал он. — Боже ты мой! А я вот что решил. Вы переехали этого мальчишку, и министр при сем присутствовал. А ваш брат — его личный парламентский секретарь. И к тому же ваш экипаж был пьян. Вот я и подумал: что, если важные шишки, как всегда, будут заодно и прикажут всем на дознании вести себя спокойно и не наступать ни на чьи важные мозоли?

— Гениально, — подивился я. — Да будет вам известно, на дознаниях имеются присяжные. Когда вы узнаете, как можно обработать присяжных, расскажите мне, я напишу об этом статью!

— Очень остроумно, — скривился он.

— Таковы законы страны, — сказал я и прошел мимо него, туда, где министр оставил свой “зодиак”.

На следующее утро стояла погода, подходящая для путешествия: область высокого давления над Францией, ветер слабый, южный. “Лисица” отдыхала на якоре в реке Болье, гордая, как лебедь, ее высокая мачта слегка покачивалась на фоне зеленых отражений деревьев.

Дин успел подружиться с полицейским сержантом Эллертоном.

— Ваш боцман здорово играет в пульку, — похвалил Дина детектив-сержант Эллертон.

— Обставил его всухую в пабе, — сказал Дин. У него было обалделое выражение лица, как у людоеда, который вдруг подружился с миссионером.

Я проводил Эллертона на берег и оставил копию Надиной фотографии у филиппинца, дворецкого Невилла. Когда я вернулся на яхту. Дин сказал:

— Ах да! Звонил этот адмирал Уилсон.

— Когда?

— Позавчера вечером.

Мы с Дином пустили судно вниз по реке и вошли в Те-Солент. Там было полно яхт с белыми парусами, которые собирались провести еще одно воскресенье, перекликаясь по рациям и претендуя на страховку. Затем мы двинулись на восток. Когда мы выбрались из толпы судов, я позвонил по телефону.

Дикки был в Саутгемптоне. Когда телефон зазвонит, он, конечно, будет сидеть у себя на балконе, складывая “Санди телеграф” и вытирая с губ полотняной салфеткой следы вареного яйца. И его будут точить червячки страха.

— Дикки, — спросил я. — Вы мне звонили?

— Билл, — сказал он. — Послушай, старик, у нас, конечно, есть разногласия. Но я буду говорить по существу. Я бы хотел, чтобы “Лисица” совершила рейс “Молодежной компании” в Балтийское море.

Его голос так и лучился доброжелательностью. Я оторопел. Я ожидал, что недовольства будет гораздо больше.

— Господи, — отреагировал я спокойно. — Как это все неожиданно.

— Кое-что изменилось. У меня... в общем, я получил гарантию. Ну так вот. Какие у вас планы?

Он хотел, чтобы я заглотил наживку.

— Я поплыву в Рамсгейт, — сказал я. — Договорюсь, чтобы экипаж собрался там в полдень. Мы будем на месте завтра утром. В одиннадцать самое позднее.

— Превосходно, — одобрил он. — Просто превосходно. На Балтику поплывут еще два судна. “Вильма” и “Ксеркс”. Я буду там. Невилл Глейзбрук приедет на неделю.

Да неужели?! — подумал я. Гнусный старый лицемер.

— Условия фрахта как обычно, — продолжал он.

— Вы можете сделать мне одолжение? — спросил я. — Позвоните моему брату Кристоферу и скажите ему то, что сейчас сказали мне.

Дело сделано, подумал я. Я позвонил Питу и велел ему собирать экипаж.

В восемь часов на следующее утро мы были в Рамсгейте и встали на якорь рядом с судном, полным шумных поляков из Гданьска. В девять на набережной появился голубой микроавтобус. Дверь открылась, и из него высыпали мои ребята, а за ними — Пит.

Он вскочил на палубу.

— Привез твою команду, — сообщил он. — Славные ребятишки.

Я наблюдал за Дином: расхаживая слегка вразвалку, он показывал им “Лисицу”. Они смотрели сначала с подозрением, потом его сменил восторг.

Все было прекрасно. Мы с Дикки снова стали друзьями. И он, и Невилл Глейзбрук указали моему милому братцу Кристоферу на преимущества персонального владения своей частью “Лисицы”. Клодия будет ужасно разочарована. Дознание — простая формальность. Все улеглось.

Или так я должен был думать.

Но все это не отменяло наличия двух трупов. И это значило, что Билл Тиррелл, который знает слишком много, окажется в определенном месте в определенное время, и это будет известно Дикки Уилсону.

— Пусть поплавают, — сказал я. — Поговорим потом.

Я сунул в карман портативную рацию, забрался в фургон и поехал на станцию.

Я припарковался посреди стоянки и долго расспрашивал кассира в билетной кассе о всех возможных изменениях в обратных билетах на Лондон. Он меня запомнит.

Поезд оказался древней развалюхой с юго-восточной железной дороги. Вагон первого класса был пуст. Я вошел в него и плюхнулся на сиденье с противоположной от платформы стороны. На соседнем перроне никого не было. Очень осторожно я открыл окно, выскользнул из вагона, соскочил на рельсы и быстро пошел вдоль поезда, пока не оказался в конце платформы. Потом я поднялся по откосу, вернулся на автостоянку и взял такси.

Водитель машины, которая везла меня по запущенным улицам, слушал первую программу радио. В переулке с булыжной мостовой я попросил остановиться. Направо на ржавеющей белой доске краснели буквы: “КАФЕ”. Я как-то завтракал здесь, когда меня застиг шторм в Рамсгейте. На поверхности чая плавал тончайший слой жира. Я взял стакан и уселся за столик у окна.

Окно состояло из кусочков стекла. За окном суша резко обрывалась. Чайки крикливо ссорились в пустоте. Внизу была пристань, а за пристанью — гавань, где шесть или семь яхт были привязаны к понтону. Там была и “Лисица”, она маячила у входа в гавань, ожидая парома через Ла-Манш.

Я выпил четыре чашки терпкого чая, съел пару черствых бубликов. Официантка была крашеная блондинка, приверженная к поеданию собственных бубликов и с руками, как подушки. Ей явно нравились высокие смуглые незнакомцы. Я сказал ей, что на улице жарко, и согласился, что стоит прекрасное лето. Парус “Лисицы” был похож на белый скошенный дурацкий колпак, выделяющийся на синей прорези пролива. К воротам дока подкатил красный “ровер” и остановился на двойной желтой линии. Оттуда вышли двое людей и двинулись по набережной.

У меня поторчало во рту, и вовсе не от скверного чая. Официантка продолжала болтать. Я не отвечал. Она обиженно отошла.

Мужчины шли к понтону. Я навел на них бинокль. Оба коренастые, коротко стриженные. Они начали расспрашивать о чем-то экипажи яхт. Когда тот, что повыше, заговорил с поляками, я всмотрелся в его лицо.

У него были широкие плоские щеки, левое ухо забинтовано. О том, что я остановлюсь в Рамсгейте, я сказал только Дикки. Мерзавец бессовестный! Я вытащил из кармана портативную рацию, включил канал 72, корабль.

— Пит, — сказал я. — Флис. Прием.

— Флис, — проквакала рация. — Отбой.

Паруса “Лисицы” двинулись вдоль горизонта, сужаясь по мере того, как ее нос поворачивал на северо-восток.

— О-о... — произнесла официантка, не сводя глаз с рации. — Так вы полицейский?

Я улыбнулся ей так, как полицейские по телевизору улыбаются официанткам. Затем я пошел на стоянку “Эйвис”*, взял напрокат машину и выехал из города.

“Лисица” плывет к Флиссингену, где “Противовесу” будет трудно ее найти. А я еду на дознание по делу о гибели Леннарта Ребейна, где “Противовесу” будет очень легко найти меня, если они меня еще ищут.

А они, насколько я понял, меня ищут.

* “Эйвис” — компания по прокату и аренде автомобилей.

Глава 22

Я провел ночь в гостинице “Капристано” в Уитстебле, где до утра прокрутился на нейлоновых простынях в душном, как банковский сейф, номере. Утром я кое-что набросал для будущей статьи, облачился в синий костюм и отправился на дознание.

Оно проходило в суде магистратуры Чатема, в сером, мрачном здании, полном серых, мрачных полицейских. Журналисты были тут как тут. Ребята из “Противовеса”, насколько я понимал, тоже. Мне не хотелось их видеть, поэтому я держался в куче кентских полицейских.

Уоллес Холт, мой адвокат, нашел меня, когда я вел неловкую беседу с дамой из центрального следственного управления. Маленькие красные глаза Уоллеса были мрачны, как у ищейки.

— Журналисты недовольны, — сказал он. — Коронер выступает от имени Совета графства, красуется. Это уж слишком!

Я улыбнулся ему. У меня вовсе не было настроения улыбаться. Если тебя хотят убить, судебный процесс в сравнении с этим — просто мелкая неприятность. Когда мы прошествовали в зал суда и коронер уселся под Львом и Единорогом, я почувствовал себя вне досягаемости для убийц. Но появилось неприятное ощущение, будто меня засунули в огромную ненасытную машину.

Ладони у меня потели. Я сидел на стуле, специально отведенном для таких, как я. Вошли присяжные. Это были несгибаемые, прямолинейные присяжные, они не станут сочувствовать шкиперу, который споил команду малолетних преступников и задавил ни в чем не повинного иностранца.

Коронер нацепил очки со стеклами в форме полумесяцев и сообщил, что имя погибшего Леннарт Ребейн. Он житель города Таллинна, гражданин Эстонии. Патологоанатом подтвердил, что смерть наступила в результате утопления и что в крови найден алкоголь.

Я наклонился вперед, пошептался с Уоллесом. Уоллес поднялся и спросил:

— Известно ли, когда наступила смерть?

— Трудно сказать с точностью до часа, — ответил патологоанатом.

— Мы слышали, что тело зацепилось за винт яхты моего подзащитного примерно в одиннадцать тридцать вечера. Того вечера, когда нашли тело. — В зале зашевелились, вытянули шеи. — Мы хотели бы узнать, был ли он мертв к тому моменту, когда тело зацепилось за винт.

Патологоанатом был молод, с копной черных волос и с обеспокоенным лицом. Он сказал:

— Когда винт зацепил его, он был уже мертв.

— Давно?

— Трудно определить точно. — Патологоанатом заговорил таким голосом, как будто обращался к детям. — Когда кровь перестает циркулировать, ткани при ударах ведут себя по-другому. К тому времени, как была сделана попытка запустить двигатель, циркуляция прекратилась. Боюсь, что точнее мы сказать не можем. Пальцы левой руки, похоже, оказались защемлены... э-э... рулевой петлей. Я полагаю, что причиной этого было воздействие течения.

Уоллес поблагодарил его. Я сидел на своем стуле и думал, должен ли я почувствовать облегчение. Но до облегчения было еще далеко, потому что к стойке шел суперинтендант Робертсон, твердый как сталь и компактно упакованный в серый костюм. Ну погоди, подумал я.

Суперинтендант прокашлялся, облизнул губы — его язык был такого же цвета, как костюм. У меня в ушах уже звенело то, что он собирался сказать, сердце колотилось так, что заглушало все другие звуки. Голос у него был сухой и тонкий. Потом я расслышал слова.

— В данном случае, — говорил он, — кажется, ясно, что это весьма трагическое происшествие, в котором никто не виноват.

У Уоллеса Холта рядом со мной отвисла челюсть.

— Ага, — сказал коронер. — Теперь выслушаем показания.

Были зачитаны показания. Коронер протер очки, покачал головой. Ни о пьянке, ни о малолетних преступниках не было сказано ни слова.

— Трагично, — произнес коронер, когда все было кончено. — Никто не виноват, невзирая, — он, хмурясь, посмотрел в сторону журналистов на галерке, — на некоторые необоснованные слухи. — Затем он рекомендовал присяжным вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая.

Мы встали. Прошло полминуты, прежде чем Уоллес смог заговорить.

— Да-а, — сказал он. — Будь я проклят.

Мы выходили из зала суда, десятки плеч толкали и пихали нас. Тут же оказался Дикки Уилсон. Он поднял руку, помахал мне. Чертов мерзавец, подумал я. Как с гуся вода. Но “Противовес” явно где-то здесь.

Что-то ткнулось мне в руку — что-то прохладное, шуршащее и прямоугольное. Я держал в руке конверт. Теперь на меня накинулись журналисты. Уоллес говорил:

— Никаких комментариев.

Я встретился взглядом со Снейпом из “Миррор”. Он поморщил свой острый нос. Губы его сложились в слово:

— Обработали.

Я отвернулся. Я не любил соглашаться с Майком Снейпом, но на сей раз мне ничего другого не оставалось. Засунув конверт в карман, я взял Уоллеса под руку.

— Спасибо, — сказал я.

— Не за что. — Он достаточно пришел в себя, чтобы благодарность дошла до него, но вид у Уоллеса все еще был обалделый.

— Выпьем?

— Блестящая мысль, — сказал он, уцепившись за мое предложение, как будто это было единственный твердый островок в мире, сошедшем с ума.

Я довольно долго выбирал паб. Для меня было важно его расположение. Наконец мы обнаружили темную забегаловку, около которой была автостоянка, отвечавшая моим требованиям.

Уоллес заказал большой стакан джина с тоником. Я пил виски, мне это было необходимо, Уоллес сказал:

— А у вас есть друзья.

Я пожал плечами. Потом вытащил из кармана конверт. Он был из толстой, тяжелой бумаги. На клапане был изображен конек крыши палаты общин. Внутри лежал простой листок бумаги, без фирменного знака. В середине листка были отпечатаны на машинке слова: “АМИАС ТЕРКЕЛЬ, НАМАНОН, СУОМИ”.

— Друзья что надо, — продолжал Уоллес.

Я положил конверт в пепельницу, попросил у барменши спичку и смотрел, как оранжевый огонек мерцает в темном душном баре.

— Теперь все по справедливости, — сказал я. Когда спасаешь жизнь министру, который когда-то работал вместе с твоим отцом, министр выражает благодарность. Это называется практической политикой.

— Еще? — предложил Уоллес.

— Я выпью кружку пива, — сказал я.

Он заказал.

— Думаю, вы не можете мне рассказать, что это за петрушка? — спросил он.

— Пока нет.

Я прихлебывал противное тепловатое пиво. Автостоянка за окном бара была у меня перед глазами: там стояли только несколько доставочных фургонов и “мерседес” Уоллеса. Я сказал:

— Заканчивайте. И уходите.

Он посмотрел на меня искоса, мешки под глазами набрякли. Он допил свой джин. Я объяснил ему, что он должен сделать.

— Зачем? — спросил он.

— Вы мой адвокат.

Он пожал плечами. Мы церемонно попрощались за руку. Он вышел.

Я пил пиво и в зеркало в эдвардианской раме в виде листьев, расположенное за стойкой бара, рассматривал автостоянку. Мне было видно окно, выходящее на улицу. Там появился красный “ровер”. “Мерседес” отъехал. Из “ровера” вышел человек. Плотного сложения, с перевязанным ухом. Утром он был в Рамсгейте. Его рот был закрыт. Если бы он его открыл, стало бы видно, что у него нет правого верхнего клыка.

Я сделал еще один глоток пива и отправился в туалет. Дальше по коридору была дверь, ведущая на автостоянку. Я вышел через нее. Позади стоянки начиналась улочка, где стояли мусорные ящики и валялось собачье дерьмо. В конце улочки меня ждал Уоллес в своем серебристом “мерседесе”. Я забрался через заднюю дверь и лег на пол.

— Теперь в Ширнесс, — сказал я. — На паромную станцию.

— Да, сэр, — ответил Уоллес. Мы поехали.

Мы свернули на шоссе со встречным движением. Картонные домики сменялись мусорными кучами. В зеркало позади не было видно красных машин.

— Вы уверены в том, что делаете? — спросил Уоллес.

— Конечно, — ответил я. Это была неправда.

Он кивнул. Все его подбородки тоже кивнули. Мы свернули к бетонным зданиям, обступившим паромную станцию Ширнесс.

— Приехали, — сказал Уоллес.

Я вскинул на плечо сумку, купил билет в отдельную каюту на имя Генри Вандервельде и отправился к парому на Флиссинген. До отправления оставалось еще часа два. Я провел их в каюте, заканчивая записи к статье для Мартина Карра.

Записи напоминали клеветнический бред маньяка-параноика. Только все здесь было правдой.

Чтобы свести концы с концами, мне нужно было поговорить с двумя людьми. Во-первых, с Надей Вуорайнен.

А во-вторых, с Амиасом Теркелем.

Корпус парома задрожал. Набережная начала отдаляться. Паром вошел в Медуэй. Я зевнул, потянулся, в каюте было душно. В последний раз, когда я плавал в этих водах, они напоминали черное стекло, усеянное мигающими красными огнями, а Леннарт Ребейн и Мэри Кларк были живы.

Я позвал стюарда и дал ему денег, чтобы он взял мне бутерброд с сыром и бутылку виски “Макаллан” в буфете без наценки. Когда он принес это, я запер дверь и налил себе виски в стакан для зубных щеток.

Крепкий, резкий вкус напитка вернул меня в Бейсин, к гонкам с Чарли, к вечерам около “Дыры”, с Клодией. Я прикончил первый стакан, налил второй. Лицо Клодии все время превращалось в лицо Нади.

За надежным замком каюты я уснул тяжелым и глубоким сном. Пришли дурные сны, беспокойные: я бегу по вязкой поверхности фиолетового моря, которое засасывает мои ноги и замедляет движение, так что я не могу убежать от ржавых барж, которые гонятся за мной под синевато-багровым небом.

Я проснулся, во рту у меня пересохло, сердце колотилось, одеяло скомкано. Светящиеся стрелки моих часов показывали десять минут четвертого. В каюте было темно, хоть глаз выколи. Мне показалось, что дверь открылась и закрылась. Мне было жарко, но каждый волосок на моем теле стоял дыбом, будто я замерзаю. Я сел в постели и зажег свет. Бледно-голубые стены. Свободные койки, прислоненные к переборкам. Никого. Пьяные кошмары, подумал я. Потом погасил свет и прикрыл пылающие глаза.

Сон не возвращался. Мои мысли вертелись вокруг прежних тем:

Надя, отец, Дикки Уилсон, Кристофер. Я с необычайной живостью видел перед собой их лица, проплывающие в кровавом тумане у меня перед глазами.

В багровом мире что-то происходило. Багровый цвет сменился фиолетовым. Фиолетовым было и небо в моем сне. Снова я бежал по морю, а оно всасывало мои ноги и тянуло вниз. Позади, как отбойные молотки, стучали двигатели барж. Я огляделся. В рубках стояли рулевые, здоровенные, неподвижные, как будто вытесанные из гранита. Я принялся на них кричать.

Обычно когда во сне кричишь, то просыпаешься от собственного крика. Под фиолетовым небом под грохот барж я вдруг осознал ужасную правду.

Мой крик эхом отдавался в каюте. Это был не сон. Я не спал. Я рывком спустил ноги с койки. В коленях была слабость и дрожь, как будто ноги затекли. Когда я включил свет, фиолетовое небо прояснилось, и я снова увидел каюту. Но все было как-то смазано, хотя флуоресцентная лампочка каюты была достаточно яркой, чтобы колоть меня лучами в затылок, как копьями. В каюте было невыносимо жарко. Воздух! — подумал я в полном одурении. Мне нужен воздух. Я натянул пижамные штаны. Нет, это не виски. И не еда. Что за дьявольщина со мной происходит?

Кто-то стучал в дверь.

Послышался оглушительный голос:

— Вас к телефону, мистер Тиррелл.

— Спасибо, — сказал я. Язык не умещался во рту. Что-то было не так, но я никак не мог сообразить, что именно. Мои пальцы нашарили замок. Туман в голове на миг рассеялся.

Не Тиррелл. Вандервельде.

Туман снова сгустился.

Я увидел дальнюю стенку коридора, которая стремительно надвигалась на меня. Вокруг черноты у меня в голове плавали красные искры. Кто-то держал меня за руки, уверенно и спокойно. Я видел на чужой руке золотые часы. Рука принадлежала человеку, на котором была шапка с белым верхом. Один из экипажа. Пойдемте в радио, радио, радио, радио, радиорубку. Вежлив как черт-те что. От этого мне стало смешно, но мы теперь поднимались по лестнице, по пустой лестнице, на палубу спящего парома, в тишине слышался только один звук — отдаленный визг “фруктовой машины”* в грязном баре...

* “Фруктовая машина” — игровой автомат, нажатием ручки приводятся в движение диски с изображениями фруктов. Игрок выигрывает при определенном сочетании фруктов.

Ночной воздух ударил мне в лицо, как мокрая занавеска.

Внезапно я почувствовал, что дрожу от холода. Человек, державший меня за руку, что-то сказал. Его рука ослабила хватку. Что-то щелкнуло — как будто деревянное или металлическое. Было темно, дул ветер, озерца желтого цвета растекались в тумане. При свете я увидел шапку с белым верхом на том, кто привел меня на палубу. Под шапкой была тень, в которой прятались его глаза. Под глазами рот, и этот рот улыбался. Улыбка такая вежливая, услужливая. И щербатая. Не хватает правого верхнего клыка.

Я нахмурился. Собственное лицо показалось мне чужим. Все это должно было что-то значить, и перила вокруг меня тоже. Они все росли у меня в мозгу, эти перила, превращались в оркестровые арфы, в лестницу к небу.

В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.

Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:

— Ну-ка, перелазь.

Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.

Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.

Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.

Я повернул голову.

— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.

На пятне была дырка. Рот.

— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.

Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.

Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.

Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.

— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.

Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.

Бум, бум! — громыхали литавры.

Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.

Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев. Я упал на холодную металлическую палубу и вырубился.

Глава 23

Потолок кремового цвета. Запах антисептика и лицо человека в очках над рубашкой цвета хаки с открытым воротом. Вот что я видел, но не очень хорошо, потому что перед глазами была пелена. У меня трещала голова, а вкус во рту был такой, будто я захлебнулся в канализации. Но мне было лучше.

— Он снова с нами, — сказало лицо.

Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.

— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.

Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.

— Что случилось? — спросил я.

Женщина сказала:

— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.

— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.

— Что за дьявольщина творится?

Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.

— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.

Я опустил голову на подушку.

— Случайно, — сказал я.

Доктор пожал плечами:

— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? “При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно”.

Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.

— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.

Стюардесса фыркнула.

— Потрясающе, — изумился я.

— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.

Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.

— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.

— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.

Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.

Чувство облегчения исчезло. Его сменил ужас. “На помощь!” — вопил он. Я не помог. Вода, должно быть, холодная. Если его не втянуло винтом, он, наверное, барахтался в воде, глядя, как огни корабля исчезают за горизонтом, а соленая вода обжигала его разбитые пальцы...

На моих часах было четыре двадцать. Он, должно быть, уже мертв. Если ему повезло.

На следующее утро я смотрел, оперевшись о поручни, как на фоне плоских берегов Шельды вырисовывается пирс Флиссингена. Под спасательной шлюпкой справа от меня на палубе виднелись коричневые пятна, их можно было принять за ржавчину, но я знал, что это кровь.

За пирсом качалась высокая коричневая мачта. Пока мы подплывали, ворота шлюза во внутреннюю гавань открылись, и “Лисица” скользнула в Бюйтенхафен. Я заметил, что улыбаюсь, как идиот.

Паром подошел к берегу. Я сунул в саквояж свою бутылку виски, спустился по трапу, прошел таможню. Через десять минут я уже стоял на старой, знакомой палубе “Лисицы” из тикового дерева, команда поднимала швартовы, а Пит разворачивал ее носом к плоскому открытому горизонту Северного моря.

— Хорошо доехал? — спросил Пит.

— Нормально, — ответил я.

Вот и все.

Шельда — самый южный рукав дельты Рейна. В этот вечер мы влились в поток кораблей, следовавших через Па-де-Кале в Роттердам, самый оживленный порт мира. Мы двигались мимо низкого голландского берега по морю, плоскому, как покрывало из зеленого шелка. На горизонте в белой дымке мелькали призрачные верхушки танкеров и сухогрузов.

При плохой видимости это было отвратительное место. Но сегодня я не думал об этом. Голова у меня раскалывалась и к тому же была занята другим.

До встречи в Финляндии, Дикки.

Ветер оставался западным, но делался свежее. Августовское падение давления делает пренеприятной жизнь на Фарерских островах, но нам оно на руку. “Лисица” тряхнула своими старыми костями и принялась прокладывать узкий фарватер в направлении Фризских островов. Новая команда стала привыкать к четырехчасовым вахтам.

Мы начали обучать их всерьез.

Дин оставил позу киногероя. Вместо конского хвоста он соорудил на голове косицу, завязанную морским узлом. Если бы на борту был деготь, он бы обязательно вымазал ее дегтем.

Пит находился в крайне мрачном настроении и не мог поверить, что на “Лисице”, гордости его жизни, снова хозяйничает команда из восьми ребят, не отличающих кофель-нагеля от стрелки компаса.

Морская болезнь прошла. Команда горела желанием учиться. И мы их учили.

Они знали все о панелях и пивных и о том, что такое “взятие на поруки”. А здесь, в серо-зеленом Северном море, мы учили их названиям “стоячий” и “бегущий” такелаж, его назначению. Мы учили их следовать курсу, поднимать и опускать паруса так, чтобы никого не зашибить, ставить грот без лебедки, когда рулевой идет в наветренную сторону. Поначалу Пит и Дин только и делали, что кричали, а экипаж огрызался. Но через два дня, очарованные веем окружающим, успокоились.

Я тоже был очарован в тот сезон, когда делал первые осторожные шаги на “Лисице”, сначала по Северному морю, потом по Ла-Маншу, до Пултни и дальше. “Лисица” перестала быть просто сооружением из дерева, канатов и парусины. Она стала целым миром, и этот мир полностью завладевал вниманием, иначе — беда.

Теперь, когда мы плыли к югу от Гельголанда, бледные городские лица ребят покраснели от солнца и ветра, а слушали они меня так внимательно, что можно было распоряжаться, не повышая голоса. Это был настоящий экипаж.

В полдень третьего дня после отплытия из Флиссингена мы выплыли из устья Эльбы с его короткими, серыми волнами и проскользнули через правый шлюз в Кильский канал — короткий путь из Северного моря в Балтийское, идущий вдоль Ютландии. На моторном судне этот путь занимает восемь часов. На паруснике ползешь в тридцати футах от правого берега и только и делаешь, что увертываешься от торговых судов, огромных, как дома.

В тот вечер мы бросили якорь в Киле, в яхт-клубе британской армии, и экипаж отправился поглядеть на Германию. Дин пошел с ними. Он приглядывал за экипажем, как неуклюжая овчарка за овцами, и привел всех обратно в десять часов, трезвый. Я не стал его поздравлять. Вместо этого я принес ему банку пива, и мы выпили, стоя у перил, глядя на рангоут большой немецкой барки, которая выплывала из канала через шлюз.

Дин сказал:

— Жаль, что Мэри нет с нами.

Впервые в жизни я услышал, что Дин думает о ком-то кроме него, Дина. Увы, я не мог ему сказать, что убийца Мэри лежит на дне Северного моря.

Мы допили пиво. Я велел вахтенному на правом борту зажечь большие керосиновые фонари, красные и зеленые — на вантах правого и левого бортов, белые — на транце. Вахтенный на левом борту поднял швартовы, кроме одного на корме. Пит велел им поднимать грот и стаксель. Ветер дул восточный, с берега. На набережной собралась толпа. Я велел команде прокричать “ура”. Потом в молчании мы подняли стаксель, и бушприт “Лисицы” отошел от набережной.

— Грот, — сказал я.

Дин тянул, блоки звякали. Потом раздался удар, и парус наполнился ветром. “Лисица” какой-то миг, кренясь, постояла на воде. Канат на корме подняли. Вода, булькая, вырвалась из-под транца, и судно отчалило.

Компасная карта слегка покачивалась в озерце зеленого цвета. Мы гладко, как по маслу, проскользили по аллее мигающих буев, между береговыми огнями Кильской бухты, и вышли в угольно-черную Балтику.

На четвертое утро после отплытия из Киля я встал за руль, просто ради удовольствия. Море было густого, ясного синего цвета, на востоке тронутого розовыми рассветными лучами. Не было видно других парусников. Балтийские моряки убирают свои лодки, не дожидаясь осени, к тому же никто без необходимости не плавает ночью.

Меня распирало от возбуждения. Эти воды бороздил мой отец. А там, за северным горизонтом, живет человек с Надиной фотографии.

Пит принес в кубрик кофе и книгу карт, переплетенную, как тетрадка. Глаза у него были мутными со сна, борода всклокочена. “Лисица” неслась вперед к западу, достигая скорости в пятнадцать узлов.

Кофе был крепкий и сладкий и действовал мгновенно, как выпрямляющая пружина. Пит раскрыл карту.

— О Господи, — сказал он. — Прямо какая-то скарлатинная сыпь.

Я за последние несколько дней подолгу сидел над этими картами. Прямо за северным горизонтом начинаются первые камни архипелага, пояса островов, который тянется от западного берега Финляндии, через “горло” Ботнического залива к восточному берегу Швеции. Самый большой остров называется Аланд, но его величина — это лишь тридцать миль от края до края. Самый маленький едва виден над водой.

— Куда мы плывем? — спросил Пит.

Острова были разбросаны по карте, как точки головоломки. Прямо к северу от нашего теперешнего местонахождения между двумя сгущениями суши лежал открытый кусок воды. Он назывался Гуллкро-нафьорд. К востоку от фьорда вилась паутина, каналов, испещренная черными треугольниками каменных пирамид и пунктирными линиями опознавательных знаков. Я ткнул пальцем в продолговатый островок под названием Наманон.

— Вот сюда, — сказал я.

Экипаж приготовил завтрак. Когда они мыли посуду, из-за горизонта показались первые острова. Черно-зеленая канонерка шныряла вокруг нас, заинтересовавшись английским торговым флагом, который развевался у “Лисицы” на кормовом подзоре. Она приветствовала нас в Финляндии, потом отстала. Острова сгущались.

В три часа дня мы были среди островов, развернувшись право руля между двумя серыми утесами, где на вершинах росли сосны, неправдоподобно зеленые в лучах северного солнца. Мы бросили якорь в полукруглой бухте с гранитными берегами, покрытыми льдом. Сосны и клены росли над самой водой, по узкому берегу прыгала белка.

Я сунул в карман фотографию, которую нашел в чемодане у Нади. Мы перекинули тендер через борт. Двое ребят сели на весла и отвезли меня на берег. Нос тендера ткнулся в песок. Между большими замшелыми валунами вилась тропинка, она уводила за деревья.

В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:

— Амиас Теркель?

Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.

— По-английски, — предложил я.

— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.

Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.

Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом. К причалу была привязана видавшая виды алюминиевая лодка с наружным мотором. Около лодки сидел на корточках загорелый жилистый человек в шортах и чинил сеть. Я вышел из-за деревьев. Было жарко. Липкий пот струился у меня по лицу и по груди под рубашкой. Я сказал:

— Амиас Теркель?

Человек поднял голову резко и быстро, как дикое животное. Я был в тридцати ярдах от него, но увидел, что его глаза необычно яркого голубого цвета. Он ничего не сказал. Он забрался в лодку и дернул приводной ремень мотора. Я бросился к лодке.

Мотор не завелся с первого раза. К тому времени, как он дернул его во второй, я уже поставил ногу на фалинь.

— Я проплыл тысячу миль, чтобы поговорить с вами, — сказал я. Нос у него был сплющенный, как у боксера. Губы такие тонкие, что их почти не было видно, зрачки сужены. Признак безумия, подумал я.

Как у Муссолини.

Он уронил руку.

— Боже всемогущий, — сказал он. Голос старика, казалось, заржавел от долгого бездействия. — Вы же его сын.

Глава 24

Он медленно выбрался из лодки, словно мое появление так потрясло его, что он лишился сил. Мы направились к хижине. Из печной трубы шел дым. На солнцепеке тянулись аккуратные поленницы. Перед фасадом стоял самодельный стол с единственным стулом. Он сказал:

— Садитесь, — и вошел в хижину. На бревенчатой стене я увидел распятие с навесом, защищающим от снега. Он принес кофе в эмалированном кофейнике. Вкус у него был такой, будто гущу заварили не в первый раз. Он сел на камень и сказал:

— Теперь я мало с кем вижусь. Совсем мало.

— Да, — сказал я. Я достал Надину фотографию и подтолкнул к нему через стол.

Он держал ее на расстоянии, как будто был дальнозорок.

— Ага, старый “Аланд”. — Он замолчал. Я не торопил его. Если он собирается мне что-то рассказать, он это сделает в свое время.

Молчание длилось минуты две. Во рту у меня пересохло, и не только от дрянного кофе. Когда он наконец заговорил, казалось, что он поднялся со дна морского.

— Я помню. Мы были на Готланде. Красили. — Он произнес “квасили”, акцент, у него был такой же заржавелый, как голос. — Плохое было плавание. Они тогда утонули.

У меня в груди что-то оборвалось.

— Кто?

— Свен и Андре. — Мое сердце снова начало биться.

Он постучал искривленным пальцем по изображению людей в фуфайках и шерстяных шапках, потом указал на фигуру, размахивающую кистью. — А это я. Тогда я был счастлив. Дикое было времечко. До того, как Господь наш Иисус сказал мне, что я должен удалиться от мира и думать о грядущих карах.

Я не смог сдержать нетерпения.

— А мой отец? — спросил я. — Где мой отец?

Он пожал плечами.

— Ваш отец? — сказал он. — Безумец. Он появился с этим кораблем, шхуной, не знаю откуда, году в 1967-м. Он хотел заработать торговлей. Но, конечно, это было время дизельных кораблей — времена парусников прошли, и никто в них не видел произведений искусства, не то что сейчас. — Его голос набирал звучность, как будто с него постепенно стирали ржавчину. — Так что он не мог зарабатывать перевозками зерна или леса, как раньше. Ему пришлось зарабатывать перевозками... кое-чего другого. — Он искоса посмотрел на меня. — Вы сын, — произнес он с нажимом. — Вы на него похожи. Вам я могу сказать правду.

У меня волосы встали дыбом. Я спросил:

— Что — другое?

Он бросил крошку хлеба зяблику и вперился в меня своими странными глазами.

— Людей, — сказал он.

— Людей?

Он опустил глаза.

— На юго-востоке лежат страны, которые раньше были свободными.

— Литва, Латвия, Эстония, — сказал я. — Там теперь все меняется.

— Может быть, — проговорил он. Голос звучал недоверчиво. — Ваш отец перевозил шпионов. Он знал людей в Англии, в Америке. Я работал на англичан, за жалованье. Он был вроде вольнонаемного. Никто ни в чем не подозревал его старую посудину. Он ловил рыбу, плавал туда-сюда. Радару трудно обнаружить деревянное судно. Все думали, что он чокнутый. Но он был молодец. Он всегда знал, где он находится и в туман, и в шторм. Курсировал по самому краю территориальных вод. У него была на палубе пара шлюпок, с парусами и веслами. Он спускал людей за борт, и они добирались до берега.

Я заметил, что старик говорит в прошедшем времени.

— Его поймали? — спросил я.

Лицо Теркеля скривилось.

— Русские? Как бы не так! Лентяи паршивые. Они бы и улитку не поймали. Просто плохая погода и корабль.

— Что же случилось?

Он взял фотографию, вгляделся в нее, как в окно.

— Мы забирали на Готланде эстонца. Все были пьяные, кроме вашего отца. Он не пил. У него ведь был корабль, понимаете? Мы красили весь день. Была весна, но плохая ночь, ветер и снег. Ваш отец был без ума от своего корабля. Вечно его красили, чинили старые, сломанные части. Но денег у него было мало. Некоторые части корабля — мачты, киль — он не мог починить. И вот мы отплыли в буран. Весенний буран, в море уже не было льдин. Эстонец, тот, которого мы должны были высадить, — ну, шпион — испугался. Ваш отец сказал: “Все в порядке, снег — хорошее прикрытие от русских”. Мы отплыли. — Теркель умолк. Он уперся локтями в колени и уставился вниз, на камни.

Вспухшие черно-желтые облака навалились на черное море, западный ветер выл в снастях, когда старый бушприт, поднимая брызги, одолевал прибрежные волны. Лед сковал паруса и канаты. Льдинки смерзлись на густой черной бороде и бровях моего отца.

Я не хотел слушать, что было дальше. Но все равно услышал.

— У Свена была бутылка, — продолжал Теркель. — Чем больше он пил, тем страшнее ему становилось. — Теркель поднял глаза. Они были затуманены воспоминанием, но вовсе не безумны. Глаза моряка. — Да, был буран. Но это не была такая уж жуткая ночь. Просто ненастная и ужасно холодная. На палубе были две шлюпки. Вроде плоскодонок, больших плоскодонок, как у рыбаков Ньюфаундленда, ваш отец брал их на борт, когда нужно было кого-то высадить. Свен и Андре потребовали, чтобы ваш отец поворачивал назад, к Готланду. Он отказался. Так вот, они взяли одну из шлюпок на палубе, спустили ее на воду у борта и забрались в нее. Кричали. И тут волна. На них наскочил корабль. Им пришел конец.

Низкий черный остров то появляется, то исчезает между горизонтальными плетьми снега. Мачты торгового судна выписывают в небе огромные кривые буквы. Двое мужчин борются с замерзшим фалом, спускают шлюпку, забираются в нее через борт, вопят что-то, заглушая вой ветра, дрожат от страха. Человек с черной бородой, которую рвет ветер, поднимает румпель, он зол, но все же дает им дорогу, гладкую площадку воды, они могут по крайней мере отплыть. Потом горизонт на западе встает горбом — это значит, что идет большая волна, вот она приближается, черная и гладкая, корпус торгового судна взлетает. Человек у руля судорожно крутит штурвал. Поздно. Мощный борт судна падает в бездну, огромный белый цветок брызг смешивается со снегом, в реве и грохоте падающего корпуса слышится удар дерева о дерево.

— Мы так и не нашли их, — говорил Теркель. — Потом поднялся ветер. Главная топ-мачта рухнула, она была вся гнилая. Мы не могли плыть в наветренную сторону. Нас гнало на восток. Там было рыбачье судно. Ваш отец заметил его огни. Он отправил нас на борт, меня и эстонца. Две секунды мы стояли борт о борт. Мы просто спрыгнули. А он остался на своем любимом корабле.

Мой отец, нагнув голову, один на большом деревянном корабле во тьме. Он не может управлять кораблем в одиночку, ветер воет в снастях, вырывает куски ледяной воды, швыряет их в него, он весь промок и замерз. Звуки деревянного корабля, стоны мачт под порывами ветра, глухой зловещий гул воды в глубине корпуса. А посреди всего этого огромное молчание его мыслей. О чем он думал?

— Это было в пятидесяти милях от Хийумаа, — сказал Теркель. — Эстония. Когда судно подплывает к этому берегу при большом ветре, от него мало что остается. Даже если русские не стреляют.

Я попытался представить себе, как судно ударяется о берег, как его тащат волны прибоя и оно разлетается на куски. Но не видел ничего, кроме темноты.

— Хороший был человек ваш отец, — сказал Амиас Теркель. — Но любил он только корабли и море. Он любил их так сильно, что перестал видеть Господа. — Он пронизывающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами. — Правда... — Он замолчал, как будто в нерешительности.

— Да?

— Я слышал, что “Аланд” все-таки пристал к берегу. И слышал, что он не погиб.

Внезапно наступила тишина. Я спросил:

— Правда?

— Человек, которого я знал, видел его после этого. В Западной Эстонии.

— Когда?..

Он пожал плечами.

— Пять лет назад или десять. Кто знает? Того уже человека нет в живых. Он умер от рака в Упсале.

— Что за человек? — Мое сердце отчаянно колотилось.

— Один из наших... бывших коллег. Кто знает, правду ли он говорил...

— Было письмо, — сказал я. — От какой-то эстонки. Она писала, что мой отец болен и она ухаживает за ним.

Он пожал плечами.

— Воля Божья.

— Я хочу узнать об отце, — взмолился я.

— Мне больше нечего вам рассказать, — ответил он. — Теперь я хочу все забыть. Если хотите знать больше, отправляйтесь в Эстонию.

— Вы хотите забыть, — возразил я, — а я хочу выяснить.

Он не ответил. Он смотрел на распятие.

— Мой отец жив? — спросил я.

Он не шевельнулся и промолчал.

— Мой отец, — повторил я.

— Я не слышал, что он умер. Прошу вас. Я устал.

— Он жив?

— Вы упрямы, — сказал он. — Как и ваш отец.

— В Эстонии? — спросил я.

— Очень хорошо, — сказал Теркель. — Отправляйтесь в Эстонию.

Он жив, подумал я. Ты говоришь, что он жив.

Я поднялся и зашагал через темнеющий лес. На прощание я оглянулся. Он снова присел на корточки у причала и стал чинить сеть. Как будто не двигался с места.

В тот вечер мы плыли на юго-восток от архипелага, в Хельсинки. По борту расстилался мрачный, величественный пейзаж: острова, заросшие соснами, ястребы над головой, низкие, гладкие от льда скалы.

Значит, мой отец, рулевой торгового судна, у которого были жена и двое сыновей, попал в шторм. Когда он выплыл, у него уже не было семьи, а был парусник, бороздящий Балтику со шпионами на борту.

Я сидел в кают-компании “Лисицы” и трижды ошибся, чертя карандашом линии на карте — такого со мной не случалось пятнадцать лет.

Пришла обида, пусть запоздалая, но обида. Злость застилала передо мной карту и путала цифры у меня в голове. Как мог человек в своем уме отправиться играть в пиратов на Балтике, заставив детей, которые его любили, считать отца умершим? С матерью у него было мало общего. Но я не мог простить его из-за Кристофера и из-за себя.

Я услышал голос Клодии: “Мог бы найти занятие получше, чем плавать вокруг Европы с компанией малолетних преступников”.

Но мне нравились малолетние преступники. Может быть, много лет назад моему отцу так же нравились шпионы, которых он возил.

От этой мысли я успокоился настолько, что сумел выровнять курс.

Я случайно увидел свое лицо, которое отражалось в блестящей пластмассе портлендского плоттера, который лежал на карте. Я не брился с того дня, как покинул Англию. Борода была черная и густая. Я вспомнил первые слова, произнесенные Теркелем: “Боже милостивый, вы же его сын”.

Сын... Теркель знал о моем существовании. Никто, кроме отца, не мог рассказать ему обо мне. Отец меня помнил. Но не возвращался.

Этого я не понимал.

Злость улеглась, но не проходила. Я хотел знать, почему он так поступил, и знал, как я это выясню. Я заметил неловкие, косые взгляды Теркеля.

Я его найду.

Я отложил плоттер, повесил на шею компас и взбежал по трапу.

К северу от нас расстилался низкий серо-зеленый берег. К югу под горячими бликами солнца сверкало море. Там, за горизонтом, была Эстония. В Хельсинки я познакомлю Дина с Дикки Уилсоном, то бишь мистером Джонсоном. Из Хельсинки парусники поплывут в Таллинн, столицу Эстонии.

В Хельсинки приятно приплывать. Только что ты прокладывал себе путь между серыми скалами к явно необитаемому скалистому берегу, поросшему деревьями. Через минуту ты видишь большие черно-белые главные буи, качающиеся впереди, как рыбачья флотилия, а из леса тебе навстречу выступают городские здания.

Мы двигались к порту, кишащему кораблями. Там была вымощенная булыжниками площадь, ее окружали выкрашенные охрой здания с белыми колоннами. Перед зданиями виднелись рыночные ряды и стояла толпа. Три или четыре первоклассных крейсера вышли нам навстречу.

— Народу-то! — удивился Дин. У него был возбужденный вид. Города — его стихия.

Вдоль набережной располагались парусники. В кубрике квакала рация: слышались инструкции, как причаливать, и официальные приветствия. Я ощутил минутную дрожь: в прошлый раз, накануне парадной встречи парусных судов, мы нашли на винте Леннарта Ребейна.

Я стоял у руля, ощущая сквозь спицы тяжесть штурвала, и смотрел вдоль бушприта на норвежскую барку, рядом с которой нам велено было причалить.

— Все уже здесь, — заметил Пит.

Два боевых флага “Молодежной компании” развевались среди леса кормовых подзоров. Одно судно, конечно “Вильма”, под водительством Отто Кэмпбелла. Второе — “Ксеркс”. На борту “Ксеркса” плывет Дикки Уилсон.

— Семейная встреча, — сказал я.

— Мотор? — спросил Пит. От солнца нос у него облупился, борода пожелтела, а брови выгорели так, что их не было видно.

— Нет, — сказал я. — Паруса.

— Есть! — ответил Пит с несвойственной ему официальностью. Я подумал: интересно, сколько раз мой отец причаливал здесь на “Аланде”?

Борт норвежца вырос перед бушпритом. Дин стоял у нактоуза, косица развевалась на ветру, вечернее солнце отсвечивало на его начищенной серьге.

— Швартовы готовы?

— Готовы, — сказал он.

Экипаж стоял на палубе с таким видом, как будто делал это каждый день, не обращая внимания на толпу на берегу. Толпа видела, как пятьдесят пять футов сверкающего дерева прокладывают в море белую борозду, кренясь под надутым парусом от восточного ветра, дующего вдоль набережной. Господи, думают они, зачем паруса, такая скорость?! Он переборщил. Они с нетерпением ожидают треска, с которым бушприт врежется в полированный борт норвежца.

— Ослабить все паруса! — скомандовал я и повернул штурвал на две спицы в наветренную сторону.

Паруса “Лисицы” загремели. Теряя движущую силу, она заскользила к норвежцу. Дин подбросил кормовой швартов, вернул его на эллинг, вздернул на крепительную планку, чтобы остановить судно. “Лисица” пришвартовалась.

— Спустить паруса, — сказал я.

Не зря я их учил! Паруса со свистом и стуком опустились.

Толпа на набережной зааплодировала.

Мы сложили паруса и прибрали судно. На борт поднялся финский гардемарин, отдал честь и вручил мне приглашение с позолоченными уголками.

В шесть часов прием в городской ратуше. По этому случаю там будет большой британский контингент, причем одна из звезд — Дикки Уилсон.

Я вышел в город, отыскал библиотеку и набрался кое-каких сведений о топографии Таллинна. Когда я вернулся на “Лисицу”, Дин смывал соль с палубы из шланга с пресной водой.

— Мы идем на вечеринку, — объявил я.

Он подозрительно посмотрел на меня. На загорелом лице выделялись зеленовато-желтые зубы.

— Что еще за вечеринка?

— Там будет мистер Джонсон.

— Елки-палки! — изумился он.

— Принарядись, — сказал я. — Покажешь мне его.

Дин немного подумал, трогая пальцем пятнышко на подбородке. Потом согласился.

— Ага. Почему бы нет?

Я спустился вниз, облачился в блейзер, повязал галстук “Молодежной компании”. Без пяти минут шесть мы с Дином шагали по вымощенной булыжником финской территории к ступеням ратуши.

Огромная толпа гудела в просторном зале с лепным потолком, похожем на свадебный пирог.

— Господи, — сказал Дин. — Ты ж говорил, вечеринка.

— Так и есть, — ответил я.

Он с ужасом вытаращил глаза при виде испанского адмирала с целым иконостасом на кителе, а потом цапнул два стакана водки с подноса, который проносили мимо. Мне тоже не нравились такие вечеринки.

Вокруг мелькали знакомые лица. Я поговорил с Отто Кэмпбеллом.

— Рад, что у тебя вышло, — сказал он.

— Еле-еле, — ответил я.

— Я ж тебе говорил. Только и надо было сидеть тихо и ни во что не лезть. Все улеглось, верно?

— Разве?

— На той неделе я видел моего полковника. Его ребята решили, что от Ребейна все равно не было никакого толку. А тебя сняли с крючка.

— Очень мило с их стороны.

Интересно, подумал я, какова во всем этом роль Невилла Глейзбрука?

— Завтра гонки, — сообщил он.

— Ну, молись.

— На сей раз не ты рулишь у старика Невилла, — сказал он.

Я не ответил. Я искал в толпе голову со стальными волосами, ниже уровня моих глаз, и не находил ее.

Толстяк с белым как бумага лицом в синей форме с медными пуговицами взобрался на эстраду в конце зала и принялся стучать по столу молотком. Наступила мгновенная тишина, прерываемая только звяканьем стаканов о зубы. Дин обнаружил бутерброды с копченой кетой. Он загреб пять штук. Человек в синей форме завел речугу о братстве.

— А теперь, — говорил он, — я хочу представить вам друзей парусного спорта, которые прибыли к нам издалека.

По эстраде промаршировали знаменитости. Дин оторвался от кеты и проговорил:

— Прямо конкурс “Мисс Вселенная”, елки-палки!

И он тоже появился — этакий щеголь в блейзере, во фланелевых брюках с острой стрелкой, глаза поблескивали, как твердые маленькие сапфиры под широкими бровями. Дикки Уилсон.

— Ну? — сказал я Дину.

— Что — ну? — удивился Дин.

— Кто это?

— Хрен его знает, — сказал Дин.

Я быстро повернулся к нему и спросил:

— Ты что, никогда его не видел?

Дикки заговорил — такой добродушный, открытый, обаятельный. Дин смотрел на него без интереса. В аккуратной конструкции, выстроенной в моем мозгу, подломилась подпорка, потом еще одна. Все здание накренилось. Земля задрожала.

— Не-а, — сказал Дин.

— Это Дикки Уилсон, — объяснил я. — Разве это не твой мистер Джонсон? — Конструкция зашаталась: вот-вот развалится.

Дин сказал:

— Если это Дикки Уилсон, значит, тот был не Дикки Уилсон. А этого я в жизни не видал.

И стены рухнули.

Глава 25

Вернувшись на “Лисицу”, я стал подъезжать к нему и так, и этак. Но, наверное впервые в жизни. Дин был непоколебим. Тогда, в Чатеме, он не видел Дикки на борту, он ведь был внизу, собирался спасаться бегством.

— Слушай, — сказал Дин. — Он был в Чатеме на набережной, этот мистер Джонсон. Большая шишка, вместе с остальными, понял?

— И он был похож на Дикки?

— Ага, — сказал Дин. — Ну, понимаешь, богатый и старый.

Я начал что-то понимать. Для Дина каждый человек старше двадцати пяти лет, который обычно носил пиджак, был старым и богатым. В Чатеме таких была сотня.

Если Дикки нечего бояться пленки, значит, кто-то другой велел “Противовесу” заставить меня замолчать.

Дин, думал я. Сейчас он вахтенный с львиным сердцем. Но вруном родился, вруном и помрет.

Сколько же в его словах вранья?

Я налил себе виски, плеснул немного воды и выпил залпом. Дин просунул голову в люк.

— Пошел в город, — доложился он.

Я кивнул, с каменной от злости физиономией.

— Осторожней там, — напомнил я по привычке. На фестивале международного братства в спокойном городе Хельсинки остерегаться нечего.

Дверь каюты открылась. Вошел Пит. В бороде у него были опилки.

— Пить хочу, умираю, — сказал он. — Ребятишки двинули в город выпить. Пойду-ка я за ними, на всякий случай.

У него был слегка встревоженный вид. История в Чатеме не прошла для него бесследно.

— Я тоже иду.

Между высокими зданиями, тесно прижатыми друг к другу, еще было светло.

— “Водитель Свенсон”, — сказал Пит. Так назывался бар.

Мы свернули под неоновую вывеску. Ребята сидели в углу. Я помахал им, сделав вид, что удивился. Дин навязал на запястье одной из девушек бант из корабельного каната. Они болтали. Точнее, болтал Дин. Он все время держался компании. С того мига, как я подобрал его на Аллертонском кладбище, он ни минуты не оставался в одиночестве. Боялся. На “Лисице” он был в безопасности. Так же как и я.

В дальнем углу бара за стойкой сидел какой-то человек. Когда я взглянул на него, он быстро отвернулся и стал смотреть в зеркало за бутылками.

— Подожди-ка, — сказал я Питу.

Я подошел к стойке. Тот человек продолжал смотреть в зеркало. У него был темный острый профиль. Волосы как черная замша. Я сказал легким, спокойным тоном:

— Давно мы с вами не виделись.

Он обернулся. Скулы у него казались сплющенными, будто он когда-то был боксером. Жесткие усы, крючковатый нос. Глаза-щелочки смотрели враждебно.

— Вам что-нибудь надо? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Извините. Я вас принял за другого.

Он улыбнулся: быстро, бессмысленно растянул губы. Потом бросил на стойку деньги и вышел из бара.

— Очень любезный тип, — заметил Пит.

Я допил пиво.

— Пошли, — сказал я. — Завтра рано вставать.

Как бы поймать Дина, чтобы он не врал? Рано утром, подумал я. Когда человек спит, он не в состоянии врать.

Мы погнали команду обратно в гавань. Вечер был теплый. Они пели “Малл из Кинтайра”.

Человека из бара я видел раньше, в сторожке у ворот замка Варли Фицджеральда в Хэмпшире.

Этой ночью мы выставили еще одну вахту. Формально это была не моя вахта. Но я все равно не спал и волновался. В четыре утра я оделся и вышел на палубу. Луна зашла. Море плескалось о борта. Занимался грязно-розовый рассвет. Это мне напомнило ночь гибели Мэри.

Коробочка, сказала она. Меньше сигаретной пачки. Разве так говорят о пленке?

Дин, врун поганый.

Я сорвал с люка крышку, спустился вниз. В мужской каюте пахло носками и сонным дыханием. Дин спал на верхней койке со стороны правого борта. Я схватил его за плечо, потряс как следует.

— Чего? — сказал он.

— На палубу.

Он поднялся: за недели, проведенные на море, у него выработался рефлекс. На нем были джинсы и футболка.

— Что ты спрятал в муке? — спросил я.

— Пленку, — ответил он.

— Сколько пленок?

— Чего? — Лицо у него было бледное, волосы торчали, как у огородного пугала.

— Одну пленку?

— Я ж тебе говорил.

Я схватил его за горло, пихнул на ванты. Его дыхание было затхлым со сна.

— Правду! — потребовал я. — А то выставлю за борт. И тебя убьют.

— Господи, — произнес Дин. Он окончательно проснулся.

— Пять секунд, — сказал я. — Четыре...

— Две, — буркнул Дин. — Две пленки.

Я отпустил его шею.

— Почему ты мне не сообщил об этом?

— Черт его знает! — сказал Дин.

Врет, как дышит, подумал я. Так же естественно.

— Из-за тебя погибла Мэри. Ты пытался что-то поправить, явившись на похороны. Потом отправился в Саутгемптон, на вечеринку к твоему приятелю Дмитрию, чтобы сделать кому-то предложение, хотя у тебя не было пленки. Хотел, чтобы я поехал с тобой — присмотрел за тобой, водил за ручку. Значит, ты сказал половину правды. Если тебя наполовину пристукнут, помалкивай и надейся, что другая половина сумеет удрать.

— Она была в кармане у мужика с камерой, — сказал Дин. — Лен-нарт ее стибрил.

Не важно, как это случилось. Существовала вторая пленка. Надя нашла обе. Одну она всучила мне, чтобы я от нее отстал. Другую увезла в Эстонию. Ей-богу, она знает, кто такой мистер Джонсон. Не повезло мистеру Джонсону.

Я спустился вниз и пил кофе, пока у меня не зазвенело в ушах. Она мне сказала, что пленка ей нужна для того, чтобы уничтожить ее, чтобы она нигде не выплыла и не причинила неприятностей госпоже Ребейн. Я ей не поверил.

Я и сейчас ей не верил.

На следующее утро мы вышли из гавани на парад парусников. Торговые суда на рейде включили сирены. На берегах толпились тысячи людей. Корабли с прямым парусным вооружением, вроде “Вильмы”, выслали команды наверх. Когда каждый корабль достигал буйков в конце канала, на рее взвивалось облако парусины. Паруса кренились от западного ветра и скользили в синеву, к югу, к невидимым берегам Эстонии.

Это, наверное, было впечатляющее зрелище, но зрелища меня не интересовали. Я думал только о Таллинне.

Парад парусников закончился между двумя канонерками в пяти милях от берега. От канонерок начинались гонки в Таллинн. Береговая полиция сдерживала флотилию зрителей, где, казалось, собралось пол-Финляндии.

Контингент “Молодежной компании” двигался впереди, друг за другом в одну линию: первым — Дикки на борту трехмачтовой шхуны “Ксеркс”, затем “Вильма” с прямым марселем, за рулем Отто Кэмпбелл в шапке, надвинутой почти до длинного подбородка, а где-то посредине торчит Невилл Глейзбрук.

— Это что, блин, процессия? — сказал Пит.

Но процессия вот-вот распадется. Пройдя канонерки, она должна превратиться в гонки. Нам нужно было обезветрить парус, чтобы удержаться на линии.

— Ну что, устроим им? — спросил я.

Пит кивнул.

Тихо и мило я сказал:

— Кливер.

Команде уже осточертело шататься без дела под восхищенными взглядами. Кливер выскочил с такой скоростью, как будто весил два фунта, а не двести. Он взлетел на наружный фока-штаг, трое парней легли на шпигаты* с подветренной стороны, чтобы закрепить его. Бомкливер мы тоже подняли.

* Шпигат — отверстие в борте или палубном настиле судна для удаления с палубы воды.

На минном тральщике справа раздался пушечный выстрел.

— Десять минут, — сказал Дин.

Я заворчал на него. Разговаривать с ним я не желал.

Ветер дул прямо на нас с другой стороны стартовой линии. “Лисица” круто накренилась, когда я повернул ее на правый галс, носом к площадке воды, которая открывалась прямо за линией. Она была легкой, как перышко, у меня под руками, и чуткой, как породистая лошадь. Она встала ровно и полетела к площадке на изумрудно-зеленой воде, четыре крыла ее кильватера были белыми, как крылья херувима.

Внизу, по левому борту подошла пара больших барок. К стартовой линии подплывали другие суда. “Вильма” и “Ксеркс” стояли с правой стороны линии. Прямые марсели “Вильмы” были сзади, а “Ксеркс” крутился поблизости. Они будут выжидать. Отто знает, какая “Вильма” неповоротливая, большая, неманевренная. Имея на борту Невилла Глейзбрука, он будет особенно осторожен. Что до “Ксеркса”, то в привычках Дикки занять выгодную, по его мнению, позицию и держаться ее. Сегодня выгодная позиция — это правый конец стартовой линии. Все, что им останется сделать, когда прозвучит пушечный выстрел, — это выбрать шкоты, и они пойдут правым галсом, с преимуществом плыть наперерез другим судам.

— Ловко они устроились, верно? — сказал я Питу.

Он щурил глаза, они были как щелочки.

— Немудрено, — заметил он.

— Они их обосрали. И мы сделаем так же.

Он засмеялся.

— Гляди, — сказал я.

Шведский кеч* проявил боевой дух, обходя нас на правом галсе. Я крутанул штурвал. Кильватер “Лисицы” зашипел, когда мы нырнули вниз, гик затрещал при повороте. Теперь мы были на хвосте у кеча. Он шел медленнее, чем мы. Я обезветрил грот. Он сменил галс, чтобы избавиться от нас. Мы последовали за ним. Паруса рычали, как целая клетка львов. Команда обливалась потом у шкотов и ходовых концов. Мы висели у него на хвосте, как самолет-истребитель, выпихивая его вправо, за канонерку.

— Пять минут, — сказал Пит.

“Вильма” и “Ксеркс” по-прежнему стояли носом к ветру, где-то в полумиле. Мы с кечем были предоставлены сами себе.

— Внимание, поворот, — скомандовал я и повернул штурвал медленно и легко, так что “Лисица” развернулась, как лыжник, не потеряв ни дюйма. Я продолжал разворачивать ее, пока ветер не задул прямо в бимсы, и она со скрипом встала, так что конец, ее гика начертил в море букву V с подветренной стороны. Мы встали прямо за кормой правой канонерки.

— Натянуть паруса, — сказал я.

Пит завопил:

— Давай, давай, давай!

Паруса натянулись так, как будто их натягивал один человек, а не восемь. “Лисица” вышла на ветер. Ее бушприт, как ружье, был нацелен в корму канонерки. “Вильма” и “Ксеркс” были справа.

— Две минуты, — считал Пит.

Подветренный поручень “Лисицы” был под водой. Ее пиллерсы поднимали султаны брызг над шумящей зеленью, а кильватер громко клокотал. Мне казалось, если я уберу руки со штурвала, она сделает все сама.

— Они поехали, — сказал Пит.

Марсели** “Вильмы” наполнились ветром. “Ксеркс” убрал назад стаксель, а его грот наполнялся ветром.

— Слишком поздно! — заметил я Питу.

* Кеч — небольшое двухмачтовое парусное судно.

** Mapceль — второй снизу парус трапециевидной формы на судах.

Я ходил и на “Вильме”, и на “Ксерксе”. Большие, неповоротливые посудины. С наветренной стороны они остановились градусов на пять дальше от направления ветра, чем “Лисица”, и медленно набирали скорость.

Одно дело стоять в выгодной позиции, но когда ты пошел, нужно следить, что у тебя за кормой. А они этого не сделали. Лаг “Лисицы” показывал около восьми узлов. “Вильма” была впереди, до ужаса огромная и неповоротливая. С палубы на нас смотрели люди. Я видел, как они поразевали рты.

Давай, думал я.

Набежал порыв ветра. “Лисица” подпрыгнула, набрала скорость, как будто весила вчетверо меньше, чем на самом деле.

Бушприт “Вильмы” загородил мне поле зрения. И ее нос тоже. Курс на столкновение.

— Это наш фарватер, — сказал Пит. — Она сошла с курса.

Я приготовился увернуться. Если она заставит нас повернуть, мы имеем право протестовать. Но я не хотел протестовать. Я хотел показать другим капитанам “Молодежной компании” с хулиганами на борту, на что способна “Лисица”, у которой на борту такие же хулиганы.

Теперь мы были на расстоянии пятидесяти ярдов. Бушприт “Вильмы” загораживал нам дорогу как шлагбаум.

— У них с другой стороны “Ксеркс”, — заметил Пит.

Бушприт стал уходить с дороги.

— Пропускает, — сказал Пит.

Я слегка отпустил штурвал. По правому борту слышались крики. Веснушчатый матрос на краю бушприта “Вильмы” с отвисшей челюстью наблюдал, как ванты “Лисицы” промелькнули в пяти футах от его физиономии. Я смотрел прямо вперед.

Хлопнул стартовый выстрел. “Лисица” проскочила мимо борта канонерки и вышла в открытое море.

За кормой рычали паруса. Я оглянулся.

Пит выругался.

В точности, как на войне, “Вильма” вернулась в свое положение по ветру. “Ксеркс” был у нее за кормой с наветренной стороны. Поскольку “Вильма” опередила его, ему оставалось либо столкнуться со стартовой лодкой, либо идти в обход. Он пошел в обход и теперь старался вернуться на стартовую линию, половина парусов обвисла или ушла назад. Марсели “Вильмы” наполнялись не с той стороны. Слева по курсу виднелась остальная флотилия, как горный хребет из натянутой парусины.

— “Вильма” плывет назад, — сказал Пит. Команда вопила “ура”.

— Ну хватит, — решил я и повернул на юг, к Таллинну.

В двадцати милях от берега появилась пара серых канонерок в пятнах ржавчины, они по рации приветствовали нас в Республике Эстонии. Через два часа мы уже скользили между мрачными бетонными пирсами Таллинна, обогнав остальных на добрую милю.

Моторка с серпом и молотом, которой правил небритый человек в мешковатой форме, проводила нас мимо серых надпалубных построек морской базы. Здания тоже были серые, с выцветшими красными надписями.

— Очень живописно, — сказал Пит.

Впереди появилась набережная с высокими деревянными домами. Бетонные коробки сменились высокими изящными шпилями.

Мы бросили якорь у буя. На борт поднялся русский таможенник, от которого несло потом, отпечатки его жирных пальцев остались на французском лаке. Пит протянул ему банку кофе. Таможенник, не говоря ни слова, сунул ее в карман, сплюнул на палубу, оставил нам пачку бланков и сошел с судна. Начали подходить другие корабли.

Отто на шлюпке приплыл с “Вильмы”. Он смеялся.

— Здорово ты нам навтыкал, — сказал он.

— В строгом соответствии с правилами.

Его глаза горели от азарта.

— Месть будет сладостной, — посулил он. — Глейзбрук в восторге. Надеюсь, Дикки тоже. Спустишься вечером на берег?

— А как же! — У меня перехватило горло.

— Попить пивка, как обычно, — сказал он.

Я кивнул. Я собирался не только пить пивко.

В толпе на набережной шныряло несколько человек в дешевых костюмах. Они пожирали глазами корабли, хотя вовсе не походили на поклонников парусного спорта.

— Ищейки из тайной полиции, — сказал Отто. — Я думал, они покончили с этими штучками. — Он засмеялся. Мне было как-то не смешно.

К пяти часам “Лисица” сверкала так, будто только что сошла с верфи, а три капитана собрались за чашкой кофе в кают-компании — это была дань уважения победителям гонки. Когда они ушли, я позвал Пита в каюту. Он выглядел разгоряченным и расстроенным.

— Чертовы коммуняки, — сказал он. — Девчонки из команды говорят, что таможенник свистнул у них две помады и пару трусиков.

— Скажи им, что мы возместим убытки из судового фонда, — пообещал я.

Рыжая борода Пита так и ощетинилась от возмущения.

— Почему бы не пожаловаться их паршивому таможенному инспектору?

— Не хочу высовываться, — объяснил я.

— Почему?

— Выпей чаю, — сказал я.

Пит знал меня как облупленного. Он сел на скамью, искоса посмотрел на меня и сказал:

— Какого дьявола ты затеваешь?

Я объяснил ему. Объяснил, что он должен сделать.

— Ты вконец долбанулся, — заметил он.

— Нет, — ответил я.

— Попадешь на хрен в Сибирь, — сказал он.

— Это мои трудности, — возразил я.

Он отодвинул от себя кружку чая.

— Налей чего-нибудь покрепче, — попросил он.

Я налил ему виски. Он выпил. В бороде показались его ужасные зубы.

— Псих гребаный, — сказал он. Это был комплимент.

Я протянул ему корабельную “кассу”, где хранились денежные фонды “Лисицы”. Потом отправился в свою каюту, вытащил листок с адресом, написанным Надиным почерком, и сунул в карман блейзера. На набережной какой-то частник продавал полиэтиленовые плащи от дождя. Я купил плащ и затолкал в карман. Потом мы отправились на прием.

Водки было много. Все быстро пьянели. Подошли другие капитаны, поздравили меня с победой. Я улыбался им очень старательно, но думал о другом. Отто Кэмпбелл это заметил. Он спросил, все ли у меня в порядке.

Этого я и ждал.

— Слегка простудился, — сказал я. — Прошу прощения.

Туалеты были справа от зала. Рядом с дверью мужского туалета был запасной выход. Я вытащил из кармана полиэтиленовый дождевик и надел. Затем потихоньку открыл дверь. Дверь вела в переулок. Он был пуст. Но я не хотел рисковать. Я отшатнулся к противоположной стене, прислонился лбом к бетону и сделал вид, что справляю малую нужду. Затем я пошел между рядами высоких домов со ступенями, ведущими к набережной.

Теперь я спешил, отчаянно потея в дождевике, как в турецкой бане. В конце переулка на фоне неба вырисовывались мачты и реи. Никто не обращал на меня внимания. В витрине я увидел свое отражение: сутулый, небритый, в дождевике. Я вполне гармонировал с запахом капусты и застарелой мочи, стоявшим в переулке.

Я свернул в последний переулок перед набережной. Там стоял прислоненный к стене заржавленный велосипед: “железная лошадка” с “Лисицы”, которую по моему указанию оставил там Дин полчаса назад. Я взобрался на него и поехал от гавани прочь, промчавшись сквозь компанию русских моряков. Они по очереди пили из горла водку. На меня никто не обратил внимания.

Я изо всех сил крутил педали. Вечер был сырой, туманный. В воздухе висел дождь. На улице встречались и другие велосипедисты. Булыжная мостовая под колесами сменилась асфальтом. Старые дома — новыми мрачными бетонными монстрами. Я остановился, взглянул на карту, которую выдрал в Хельсинки из Большой Советской Энциклопедии.

Палдиски Маанте шла с севера на юг, в миле от морского берега. Это оказался огромный, почти пустынный проспект, по сторонам которого стояли закопченные жилые дома. Узкие переулки между домами выводили на параллельную улицу. Деревьев не было. “Приветливое” местечко, точь-в-точь цементный завод.

Дом 1267 был в точности такой же, как и все остальные, — грязный склеп на фоне черных вечерних облаков. Пот на моем лице смешался с дорожной пылью и превратился в липкую грязь. Борода чесалась. Каждый нерв был напряжен. Где-то там, за этими слепыми окнами, меня ждут ответы на мои вопросы.

Глава 26

По проспекту, пыхтя, прополз неуклюжий черный автомобиль. Усталые люди на велосипедах возвращались с работы. Я прислонил велосипед к стене, открыл стальную дверь и вошел в подъезд.

Там я увидел почтовые ящики, пронумерованные от одного до сорока. У некоторых щели были затянуты паутиной. Пахло так, как будто все до единого жильцы варили на ужин капусту. В противоположной стене со стуком открылось окошко из матового стекла. В нем появилось лицо старухи. Казалось, что ее морщины кто-то долго и методично забивал сажей. Она что-то сказала голосом, похожим на тявканье терьера. Я улыбнулся ей. Она снова затявкала. Я помахал листком бумаги и сказал: “Госпожа Ребейн”.

В окошко просунулась грязная лапка, норовя схватить листок. Осторожно, подумал я. Если она его заполучит, у нее будет документальное подтверждение, что я здесь был. Я отдернул листок. Она заклекотала, как гарпия. Я подошел к окошку. Внутри комнаты был засаленный диван, связка ключей и страшная вонь. Телефона не было.

Я захлопнул окошко у нее перед носом, обнаружил, что лифт не работает, и стал подниматься по лестнице.

Дверь квартиры 26 оказалась высоко. Я постучал и стал ждать. Сердце у меня колотилось, и не только от крутой лестницы. Послышались шаги, возня с дверной ручкой. Приоткрылась щелка. Казалось, что в квартире темно. Я не видел лица. Молодой мужской голос произнес что-то на непонятном языке.

Я сказал по-английски:

— Я приехал повидаться с госпожой Ребейн.

Дверь открылась. Там стоял толстый парнишка лет шестнадцати. На нем была фуфайка фирмы “Monte Croux”, ремень с бляхами, черные джинсы и тяжелые башмаки. Голова бритая, за исключением макушки, где торчал хохол, как у Тараса Бульбы.

— Я ошибся адресом? — спросил я.

— Нет. — Он говорил с сильным акцентом. — Вы к моей маме. — Он поманил меня в квартиру. На пальцах у него были кольца в форме змей.

В квартире было жарко. Воздух казался сырым, как будто слишком много людей здесь потело и дышало. Я оказался в столовой, где целую стену занимал сине-бело-черный эстонский флаг. На другой стене висела вышивка и подписанная фотография Оззи Осборна. В рамке на подоконнике я увидел другие фотографии. Но я не успел их разглядеть: толстый парень что-то сказал и появилась женщина, вероятно из кухни, потому что за ней вилось облако пара.

У нее было худое лицо, такое костлявое, что она напоминала хищную птицу. Но не злое, благодаря глазам. Огромным глазам в темных глазницах.

Увидев меня, она застыла, будто окаменела. Руки ее поднялись к губам. Она сказала: “О Боже!” — и внезапно опустилась на пол.

Я наклонился, помог ей встать. Она долго не выпускала мою руку. Затем с видимым усилием она заставила себя держаться спокойно.

— Сядьте, пожалуйста.

Ее сын хмуро смотрел на меня.

— Что вам надо? — спросил он.

Мать что-то сердито приказала ему. Он пожал плечами, взял мой плащ и повесил его на крючок вешалки.

Теперь, когда я добрался наконец до этой квартиры, я не знал, с чего начать. И решил начать напрямик:

— Я приехал по поводу гибели Леннарта Ребейна.

Она кивнула, будто именно этого ждала. И сказала:

— Извините. Вы мне напомнили другого человека.

Произношение у нее было хорошее, но слова она подбирала с усилием. Очевидно, прежде говорила хорошо, но отвыкла строить фразы. Она сказала что-то сыну по-эстонски. Он со свистом втянул воздух между зубами, ушел на кухню и стал там громыхать кастрюлями и сковородками.

— Ну, — спросила она, — как же вы нашли меня?

— Мне дала ваш адрес Надя Вуорайнен.

— А-а... — В ее голосе слышалась вежливая заинтересованность. Я посмотрел, нет ли подозрительности во взгляде больших темных глаз, но этого не оказалось. — Надя...

— Ваша подруга, — добавил я.

— Мой сын умер, — сказала она. — Надя поехала в Лондон. Вы встретили ее там. Она говорила мне по телефону.

— Правильно... — кивнул я. — Мне очень жаль вашего сына. — Это звучало совершенно не к месту.

Она пожала плечами.

— Когда его убили, он как раз собирался к вам, — сказала она и улыбнулась. — Я рада познакомиться с вами ради памяти о нем. И ради себя тоже.

Я хотел спросить, что это значит. Но с этим вопросом — попозже. Я начал с другого:

— Ваш сын написал вам о фотографиях?

Она перестала улыбаться.

— Да, — сказала она. — Письмо взяла Надя. Она говорила, что есть какие-то фотографии, которые могут навредить одному человеку в Англии. Она должна была передать их политической полиции, но не захотела этого делать. Мы с Надей — подруги. Леннарт писал мне, что это непристойные фотографии. Надя хотела избавить меня от стыда. Мы с Надей вместе боремся за независимость страны. Может быть, эти непристойные карточки пригодились бы русским. Всю свою жизнь я боролась против русских. Леннарт тоже. — Она улыбнулась грустной улыбкой и развела руками. — Но, конечно, русские забрали его в свои флот. А теперь он умер.

У меня было к ней множество вопросов. Я начал с журналистских.

— Значит, вы с Надей единомышленницы?

— Надя — демократка, — сказала она. — Я выросла в свободной Эстонии. Я видела, как пришли нацисты. Потом Красная Армия, потом КГБ. Я ушла в лес, к партизанам. Я медсестра. У партизан я извлекала из ран пули. Стреляла в русских. Тогда кровь кипела, шла война с оружием в руках... Молодость Нади пришлась на время, когда уже не было никаких пуль, только застывшая кровь, ночной стук в двери. Надиного отца и дядьев увезли в лагеря. Надя тоже ненавидит русских. Мы участвуем в одной и той же войне, только в разных сражениях. Леннарт тоже начинал учиться. Но он умер. — На ее глазах показались слезы и потекли по сетке морщинок. — Извините, — сказала она.

Она закрыла глаза ладонями. Потом снова подняла голову.

— Я плачу обо всех потерянных детях, — сказала она. — О вас тоже.

— Обо мне? — удивился я. — Почему?

— Отец Леннарта, — сказала она, — он и ваш отец...

В кухне громыхали кастрюли. За тонкими стенами бормотало радио. Значит, я приехал на велосипеде с судна, которое было моим домом, поднялся по лестнице вонючего бетонного здания и встретил совершенно незнакомую женщину, которая заявляет мне, что человек, которого я, может быть, убил, был моим единокровным братом. Вдруг стало очень тихо. Так в жизни не бывает.

Она продолжала:

— Поэтому Леннарт и плыл к вам в ту ночь, когда его убили. Он видел вас по телевизору. Расспрашивал о вас людей. Он знал, что вы честный человек. У него были неприятности. Ему нужна была помощь.

Вот как, подумал я. Кто-то знал, куда направился Леннарт. Кого ты спрашивал, Леннарт? Кто, кроме Дина, знал, что ты собираешься ко мне с этими фотографиями? Мэри знала. Мэри умерла. Говорил ли ты об этом на “Вильме” в ту ночь в Чатеме?

Но сейчас это были не самые важные для меня вопросы. А самых важных я не осмеливался задать.

Но все же я попытался. Я спросил:

— Это вы писали моей матери?

Вопрос повис в воздухе.

— Да, — наконец произнесла она.

— Зачем?

Она ухватилась за ручки кресла, как будто боялась, что ее унесет ветром.

— Из сочувствия, — ответила она. — Ваш отец говорил, что ей все равно. Я не могла в это поверить. Вот и написала письмо. Я думала, если ей не все равно, то она... ну, не успокоится, но... в общем, не знаю, что я думала.

— Вы писали, что он болен.

— Он очень скучал по вас, — сказала она. — Но не признавался в этом. Он не понимал людей, ваш отец. Только море, корабли. Я написала письмо, чтобы ему... стало получше. — Она пожала плечами, улыбнулась, и на ее щеках выступил целый лабиринт морщинок. — Кто знает, помогло ли это?

Матери действительно было все равно. Исчезнув, отец дал ей возможность жить спокойно, а ей только этого и надо было.

Где-то в глубине моего существа неистовствовал десятилетний мальчишка: “Ты забрала моего отца, а потом врала, чтобы он остался с тобой”.

Она этого не заметила. Ее мысли были обращены к событиям, происходившим давно.

— У нас родился Леннарт. Позже Леннарт всегда интересовался отцом. Он хотел повидаться с вами, чтобы побольше узнать об отце. Но теперь, когда Надя все мне рассказала, я думаю, что он также хотел попросить у вас совета, что делать с фотографиями.

— Он, наверное, знал отца лучше меня, — сказал я. — Отец оставил нас, когда мне было десять.

Она развела руками. Потом сказала:

— Ваш отец оставил нас, когда Леннарту было два года.

Я вытаращил глаза.

— Шестнадцать лет назад?

Она посчитала на пальцах.

— Шестнадцать, — подтвердила она. Глаза у нее затуманились. — “Лесных братьев”, партизан, уже давно нет. После войны их прикончили шпионы и стукачи. Некоторые из нас остались жить в лесах, держались подальше от всего. Это была трудная жизнь. Много разговоров о том, что надо сражаться, что Америка может спасти нашу страну. — Ее глаза светились тусклым блеском, как догорающий костер. — Но все ружья ржавели в земле, и никто не помнил, как из них стрелять. Кроме того, нас было очень мало. Я оставила лес, чтобы продолжать жить, и встретила мужчину. Мы жили в Таллинне. Через пять лет мы услышали, что его ищет КГБ. И он ушел в леса и скрывался там у людей, которые так и не вернулись в город. Слух оказался ложным: когда живешь в страхе, ходит много слухов, и в основном ложные. Я отправилась в лес, чтобы забрать его. Но мне сказали, что мой муж умер, он утонул в озере. Они знали, что я медсестра, и отвели меня к человеку, который лежал больной в сарае. Его корабль прибило к берегу штормом.

— Мой отец, — сказал я.

— Ну да. — Она сказала это так, будто это была самая обыденная вещь в мире. — “Лесные братья” волновались. Только иностранца им не хватало! Они жили своей жизнью и не хотели никаких потрясений. Я тоже заволновалась. В те времена, если у тебя утонул муж, заявлялась полиция и арестовывала тебя: вдруг ты в этом виновата? У вашего отца была черная борода. У моего покойного мужа тоже. Я увезла его к себе. После того как он выздоровел, я переменила квартиру. Соседи ничего не заметили. Он был добрым человеком. — Она опустила глаза. — Вскоре он на самом деле стал моим мужем.

Я думал о моей матери в Англии, о ее трауре. Я думал о нас с Кристофером — как мы сидели в школе, а в жизни у нас, в отличие от других ребят, зияла дыра.

Она снова пожала плечами.

— Потом родился Леннарт. Ваш отец считался инвалидом, то есть не работал. Мы часто смеялись над этим. Но все чаще и чаще он умолкал, как будто думал о чем-то другом. Он любил море. Для меня это было какое-то безумие. Как можно любить больше жены и ребенка эту стихию, серую, холодную, которая хочет тебя убить?

Моя враждебность постепенно исчезала. Она перестала быть чужой женщиной, которая заманила к себе моего отца. Она была жертвой, такой же, как моя мать, Кристофер и я.

— Вот так, — сказала она, — Он не хотел жить в городе. Он снова вернулся в лес, к знакомым, поближе к морю. Поначалу я иногда встречалась с ним. Потом перестала. Сначала мне было грустно. Потом я встретила Яана. У него была хорошая работа — инженер на нефтеперегонном заводе. У нас с ним родился Велло. — Она подняла лицо. Оно блестело от слез. — Но теперь Леннарт умер, а где ваш отец, я не знаю. И нет никого, кто бы напомнил мне те счастливые годы. Лучше бы вы не приезжали. — Она опустила голову. На кухне что-то разбилось. Юный Велло вышел оттуда, хлопнув дверью. Он начал что-то говорить, громко и настойчиво. Мать побледнела, будто кровь из ее лица выкачали шприцем. Она, кажется, хотела меня о чем-то предупредить. Позади раздался грохот, будто наковальня падала на платяной шкаф. Входная дверь слетела с петель и свалилась на пол.

Глава 27

Их было четверо. При флуоресцентном освещении лестничной клетки они выглядели как борцы-тяжеловесы. Двое, стоявшие впереди, держали в руках кувалды. Они были в таких же дешевых синтетических костюмах, как люди на набережной. Костюмы были им тесны. У одного между пуговицами рубашки виднелись черные курчавые волосы на груди.

Долю мгновения мы стояли, глядя друг на друга. Потом человек с волосатой грудью заговорил тупым полицейским голосом. Слов я не понимал, но все и так было ясно. Он говорил мне, что я арестован.

Надя, подумал я. Ты меня подставила.

Велло завопил. Вопил он громко, то и дело повторяя какие-то слова. Полицейский с волосатой грудью кинулся к нему. В секунду госпожа Ребейн оказалась между нами. Полицейский отодвинул ее как пустую картонную коробку и ткнул кувалдой в толстый живот Велло. Послышался звук, как будто лопнул воздушный шар. Полицейский перевернул кувалду и размахнулся. Хочет сломать ему ногу, подумал я.

От этой мысли я как бы проснулся. Я изо всех сил лягнул полицейского в правое колено. Он зарычал и бросился на меня. Лицо у него было апоплексически красное, плохо выбритый затылок выпирал из нейлонового воротничка. От него несло потом и насилием.

Я лягнул его в пах. Он увернулся, и удар пришелся в бедро. Моя нога угодила в мышцу, упругую, как твердая резина. Меня затошнило. Нападение на полицейского. Десять лет. Он взмахнул кувалдой. Я отскочил. Рукоятка оцарапала мне ребра. От боли меня затошнило.

На площадке послышались крики. Полицейский оглянулся посмотреть, в чем дело. Я изо всех сил хряснул его по скуле. Его глаза снова уставились на меня — черные поросячьи глазки, полные бешенства. Он снова взмахнул кувалдой. Я был зажат в угол комнаты. Отступать некуда. Удар по плечу с грохотом вдавил меня в стену, и я задохнулся. В комнате были еще люди, они дрались. Двое катались у входной двери: парень в джинсах и мужик в пиджаке колотили друг друга. Женщины вопили. Снаружи выли сирены.

Тип с кувалдой ничего не слышал. Она просвистела в воздухе. Что-то взорвалось рядом с моей головой. Колени у меня подломились. Я хотел закричать, но не смог. Я хлопнулся щекой на пол. Кто-то грубо схватил меня за руки и вытянул их вперед. На запястьях защелкнулись наручники, слишком тесные. Я наконец обрел голос и закричал. В мою правую почку врезался башмак. Я заткнулся, сосредоточившись на ощущении, что мне пришел каюк.

Полицейский с красной как кирпич физиономией орал на меня. Переводчик был не нужен: это было все то же самое. Вы арестованы. Он склонился надо мной. Я скорчился, стараясь прикрыть почки локтями, наручники врезались в мои запястья.

Тут с его мордой что-то произошло. Она обмякла. Рот открылся. Он мешком свалился прямо мне на ноги. Позади него стоял молодой парень. Он был в кожаной куртке, без рубашки и в нелепых коротких джинсах. Он широко улыбался. У него недоставало передних зубов, а в руке была длинная железяка.

— Чертовы русские менты, — сказал он и прибавил что-то по-эстонски. Потом мотнул головой, указывая на дверь.

Я стал приходить в себя. Вытянул ноги из-под полицейского, извлек свой дождевик из-под остатков входной двери и захромал к лестнице. Голова гудела.

По всей лестнице слышались вопли. Шла драка. На меня никто не обращал внимания. Я сбежал вниз по лестнице, неуклюжий из-за наручников. Сирены теперь выли громче, и их стало больше, волны завываний набегали друг на друга, сливаясь в непрерывный рев. На серых бетонных стенах виднелись капли крови.

На улице я услышал какой-то новый шум: глухой, рокочущий и противный, как шум шторма в скалах. Такой звук я слышал в разных горячих точках — злобное гудение, прорывавшееся сквозь двойные стёкла и кондиционеры в кабинеты и бункеры, где большие шишки улыбались деланными улыбками и сообщали тебе официальную точку зрения. Но только на этот раз мне не надо было писать репортаж, а если бы и надо было, я не смог бы его написать из-за наручников. Вместо журналистской карточки, выданной министерством внутренних дел, у меня был английский паспорт на имя человека, которого разыскивает полиция. Вместо ожидающего в машине шофера и обратного авиабилета с открытой датой у меня был ржавый велосипед.

Горло и глаза у меня защипало от слезоточивого газа. Кругом шныряли полицейские. Я спрятал руки в наручниках под дождевик и пошел медленным шагом, глаза слезились, ни дать ни взять добропорядочный гражданин, который хочет укрыться в тихом месте, пока вокруг буянят хулиганы. По щеке текла струйка чего-то мокрого, я надеялся, что они решат, будто в меня случайно угодил камень. У полицейских были длинные дубинки и тесные белые каски, делавшие их похожими на мотоциклистов. Противогазов у них не было. Как и у всех омоновцев, каких я когда-либо видел, лица у них были юные, бледные и перекошенные от испуга.

Один из них неуверенно замахнулся на меня дубинкой. Я увидел в ближней стене стальную серую дверь. Я распахнул ее плечом и ввалился в коридор с флуоресцентным освещением. Там были, судя по звукам, шедшим оттуда, двери бойлерных, и еще одна дверь виднелась в конце коридора. Я ринулся туда. Теперь мне стало страшно. Я начал прикидывать варианты. Как, черт возьми, думал я, ты собираешься вести велик, если на тебе наручники? Я толкнул дверь бедром.

Она открылась легче, чем я ожидал. Головой вперед я пролетел несколько ступенек и приземлился на кучу мусора.

Между бетонными стенами двух жилых домов виднелся, как в мышеловке, кусочек свинцово-серого неба. Шел дождь, легкая изморось, которая ослабила действие слезоточивого газа. Я лежал в каких-то картофельных очистках и пытался сообразить, где я нахожусь. В переулке, подумал я. С боковой стороны здания. Переулок должен пересекаться с параллельной улицей. Значит, надо попасть туда, попасть на “Лисицу”. Полицейский очухается, или, наоборот, не очухается, и все рации будут жаждать моей крови. Таллинн — не самый подходящий город для избитого иностранца, находящегося в четырех милях от своего корабля с эстонскими наручниками на запястьях.

Нет, на велосипеде лучше.

Я повернул голову в сторону фасада здания. Там был свет, бледное сверкание прожекторов под дождем. Я уперся руками в кучу гнилых очистков и встал на ноги.

Велосипед мой стоит у стены дома, на углу переулка. Полицейских будет больше волновать, что происходит на главной улице.

Я вытер рукавом рубашки окровавленное лицо, получше задрапировал наручники дождевиком и прогулочным шагом направился на свет прожекторов, при этом у меня болел живот и отчаянно колотилось сердце.

Час назад, когда я приехал, проспект казался бетонной пустыней, где гулял только резкий ветер с песком. Теперь у дома 1267 бурлила толпа. Кто-то быстро говорил в рупор. На землю падали камни. Я услышал звон разбитой бутылки.

Я схватил руль посредине, около перекладины, и выкатил велик. Не спеши, говорил я себе. Дождевик обмотался вокруг наружных вилок руля. Я пытался исправить положение. Он запутался в спицах колес. Освобождая его, я выпустил руль. Велосипед с грохотом упал. Что-то треснуло. Дождевик высвободился. Я выбросил его на обочину. Я весь вспотел. Вот так привлекают к себе внимание, думал я. Несколько фигур в полицейской форме обернулись и посмотрели на меня. Они были в двадцати ярдах. Свет прожекторов отражался в их ботинках.

Я забросил ногу на велосипед. Внезапно в руках полицейского вспыхнул яркий свет. Фонарик. Он полыхнул мне в глаза, потом прошелся по велосипеду. Высветил металл наручников. Я поставил ногу на верхнюю педаль. Когда я нажал на нее, послышались крики.

Велосипед был старый, с высоким рулем. Очень неудобно править, когда у тебя скованы руки. У поворота в переулок я завихлял, стараясь обрести равновесие. Крики прекратились. По спине у меня побежали мурашки в ожидании выстрелов. Выстрелов не было. Но позади послышался стук подбитых гвоздями башмаков по бетону. Я наконец смог вырулить. Топот преследователей оставался на том же расстоянии. Я набирал скорость. Три сотни ярдов — и переулок кончится, начнется широкая улица. Сердце у меня стучало, как отбойный молоток. Но теперь я ехал, и мужчины в тяжелых башмаках не могли меня догнать. Доехать до конца, повернуть налево. Четыре мили, потом набережная, мастерская на “Лисице”, и я избавлюсь от наручников.

В конце переулка появился автомобиль. Белый свет его фар залил мне мозги. Я слышал свист собственного дыхания, шелест велосипедных шин по мокрому бетону, стук подков сзади. И вой автомобильного двигателя, набирающего скорость. Потом я увидел другой свет. Синий свет на крыше автомобиля, который приближался ко мне. Полицейская машина. Я стиснул зубы. Топот позади меня стих. Я ехал дальше.

Дождь брызгал мне в лицо. Справа была высокая стена, слева — здания. Я изо всех сил жал на педали, сжимая руль скованными руками до боли в запястьях. Поворотов не было. Когда я обернулся, двое полицейских вырисовывались в свете прожекторов. С правой стороны переулка был тротуар.

Что ж, этого достаточно. Автомобиль был так близко, что я видел рифление на стеклах его фар. Я потянул руль вверх и вбок. Переднее колесо ударилось о край тротуара с громким “бум”. Я почувствовал, что руки соскальзывают. Открыл рот, чтобы выругаться. Колесо оторвалось. Где-то визжали шины. Я летел как на крыльях. Было тихо, не считая рева толпы, воя сирен и визга шин. Чертов подонок, подумал я. Все из-за тебя.

Потом я шлепнулся о землю и перестал думать.

Сначала ударилось о землю плечо, потом ухо, потом все остальное, без строгого порядка. Если бы я был парашютистом, я бы умел падать. Но я был всего лишь бывшим журналистом. Я шлепнулся, как уроненный омлет, покатился по земле и вмазался в стену.

Боль была адская. То, что случилось потом, было похуже боли. Дверца автомобиля открылась. Я услышал шаги по мокрому бетону. Меня потянули за шиворот. Я открыл глаза. Но ничего не увидел. Ослеп, подумал я. Вот блядство, ослеп. Панический страх схватил меня за горло. Буду гнить в тюряге, да еще и слепым.

Снова меня потянули за шиворот, на этот раз сильнее. Что-то текло по волосам. Во рту был соленый металлический вкус. Кровь. Залилась в глаза. Я не ослеп. Снова рывок. Я поднялся на четвереньки. Ободранные ладони саднило. Я оттолкнулся ногами, принял вертикальное положение — как это делает двухлетний ребенок, с растопыренными ногами, без всякого достоинства. Все части тела действовали, кроме глаз.

Дверца автомобиля открылась. Что-то толкнуло меня в грудь. Подножка автомобиля уперлась мне в икры. Я упал на сиденье, подпрыгнул на нем. Еще один толчок в грудь — и я оказался на полу позади переднего сиденья. Я лежал на полу, на зубах скрипел песок. Я подумал о клубах слезоточивого газа, о резких прожекторах, о полицейских сапогах и идиотских белых касках, о черных, похожих на ящики фургонах, которые увозят тебя в бетонные мешки, откуда о тебе не будет ни слуху ни духу.

Внезапно я затрясся от ужаса.

Глава 28

Водитель нажал акселератор. Я с трудом повернул голову, чтобы увидеть отражения прожекторов в салоне автомобиля. Я ожидал, что машина поедет на их свет. Но ничего подобного. Она поехала задом. Поехала задом, причем очень быстро. Я видел, как фары скользили по серым бетонным фасадам зданий, слышал визг коробки передач. Потом водитель нажал на тормоза. Машина с ревом вынеслась на проспект, колеса затормозили, раздался лязг — машина протаранила шлагбаум. Фары погасли. Колеса с воем катились по бетону.

Я кое-как приподнялся, и моя голова оказалась на уровне сиденья. Я увидел плечи водителя, фуражку с твердым козырьком. Мы ехали по широкому пустому проспекту с двумя рядами жилых домов.

— Опусти голову, — сказал водитель.

Сердце у меня оборвалось. Я лег на пол машины.

— Ты идиот, — сказал водитель. — Когда-нибудь ты допрыгаешься, что тебя убьют.

Он говорил по-английски. Женским голосом. Это был голос Нади Вуорайнен.

— И меня заодно, — добавила она. — Не высовывайся.

Я лежал, закрыв голову руками. Это не ловушка, думал я. Не ловушка. Какой-то миг я не мог думать ни о чем другом. Потом до меня стало что-то доходить. У нее будут из-за меня неприятности. Крупные неприятности. Я сказал:

— Откуда твои друзья узнали, что я тут?

— Это не друзья, — ответила она. Радио в автомобиле залопотало. Она умолкла, прислушалась. Потом проговорила: — Пойми, у нас тут идет война. Тихая маленькая война внутри полиции. Некоторые, и я в том числе, считают, что Эстония — самостоятельная республика, и мы должны укреплять правопорядок в стране. Но есть и другие — то ли русские, то ли остатки номенклатуры, которые хотят сохранить старые порядки, когда полицейским закон не писан.

— Тайная полиция?

— Гораздо проще. Мы строим новое государство. Как полицейская, я служу народу. Те, другие, не служат ни народу, ни государству, а только самим себе. Боже! — Автомобиль замедлил ход. — Не поднимай головы. Полицейская машина.

Она посигналила встречной машине, помахала рукой.

— Все в порядке. По радио пока молчат. Едем.

Она ехала очень быстро, так же как в ту ночь в Саутгемптоне, только сегодня дорога была пустынна. Минут через десять она сказала:

— Можешь сесть. А браслеты оставим, на всякий случай.

Я выбрался на сиденье. Проспект кончился. По обеим сторонам дороги были деревья — старые ели, чернеющие при серебристом свете фар. То и дело встречались поляны, на которых белели валуны, похожие на китов.

Она в первый раз повернула голову. Под козырьком фуражки — профиль греческой статуи. Она улыбнулась мне. Улыбка была натянутая, машинальная. Надя была встревожена.

Я снова спросил:

— Как твои друзья меня нашли?

— Неужели ты думаешь, что мы совсем сосунки и что человек, которым интересуется полиция, может выехать из гавани на велосипеде без слежки?

Она говорила сердитым голосом: ее гордость была задета.

— Понятно. — Моя гордость тоже была задета. — Что за чертовщина тут случилась?

— Тебе повезло, — сказала она. — Это все Велло, чокнутый мальчишка. Он член антиобщественной группы. Они против русских. Но и против всего остального тоже. Они не утруждают себя мыслями. Считают, что думать не обязательно. Зато развивают бешеную деятельность. Энергия как у цыпленка, которому отрубили голову. Все молодежные группы в больших городах одинаковы. Они кричат: мы революционеры, мы то, мы се. На самом деле они анархисты. А некоторые — просто бандиты и занимаются вымогательством. Другие любят драться с полицейскими. Они напали на кагэбэшников, которые хотели тебя арестовать. А те вызвали себе на помощь городскую полицию. Но городская полиция не любит КГБ. Так что теперь там бьют моих друзей, потому что ты устроил дебош.

Эта Надя отличалась от Нади, которую я встретил в Англии: более деловая, более компетентная — как-никак, она у себя дома, на родине. Я сказал:

— Мне жаль, если я причинил тебе неудобства.

Она засмеялась. Смеялась она дольше, чем позволяли обстоятельства, с иронией, которой я до конца не понял. Радио захрипело и снова залопотало. Я услышал собственное имя, несколько раз прозвучавшее в потоке эстонских слов. Она перестала смеяться.

— Ну вот. Они потеряли тебя.

— А тебя? — спросил я.

Она повернулась ко мне и улыбнулась. Я видел по ямочкам на щеках, что это искренняя улыбка.

— Меня тоже потеряли, — сказала она. — Возьми-ка. — Она протянула через плечо ключи от наручников.

Я молча занялся ими. Мне было стыдно, я чувствовал себя идиотом: надо же, решил, что меня заманили в ловушку.

Собственно говоря, она спасает меня от последствий моего идиотизма. Похоже, что при этом она нарушила законы собственной страны. Я сказал:

— Я тебе очень благодарен.

Я увидел, как она пожала плечами:

— Я тебе тоже.

За окнами был лес, темный, как бархатная штора. Валунов больше не видно. Теперь поляны были покрыты лужами черной дождевой воды, которая поблескивала при свете фар. Я спросил:

— Куда мы едем?

— Мы едем на поиски привидения, — ответила Надя. И замолчала. Я и сам сегодня искал привидение. Я не отважился спросить, что это значит, боясь, что она мне скажет то, чего я и ожидаю.

Через полчаса местность стала плоской, как бильярдный стол. Деревья росли кучками, между ними тянулись болота, заросшие камышами, и оттуда доносился запах сероводорода с примесью гниющей растительности — это были торфяники. Мы свернули с главной дороги на боковую, посыпанную гравием, а потом на грунтовую. Плохая сталь рессор “Лады” дребезжала на рытвинах.

— Где мы? — спросил я.

— Нигде, — ответила она. — К северу от Хаапсалу.

Я видел Хаапсалу на карте. Это было милях в восьмидесяти от Таллинна, на самом северо-западе Эстонии.

— Зачем?

— Здесь уже нет домов, — сказала она. — Нет этих чертовых русских дач. Слишком много комаров.

По обеим сторонам дороги возникли столбы ворот. Высокие, цилиндрические, когда-то, очевидно, выкрашенные белой краской. Впереди начинался пологий подъем. Снова появились деревья, но уже другие. Несколько дубов, сосны, не похожие на черные низкорослые сосны торфяников. Здесь царила другая атмосфера. Будь я собакой, я бы ощетинился. Когда-то здесь явно был сад. Парк. В нем чувствовалось присутствие мертвых, плотное и тяжелое.

Дорога сделала поворот. Деревья сменились почти лежащим на земле плющом и другими вьющимися растениями. Как будто горка. Но для горки слишком прямые углы.

Вскоре мы выехали на маленькую, поросшую травой поляну. Надя выключила двигатель. Заскрипели “дворники” на ветровом стекле. Плющ окутывал что-то прямоугольное. Я увидел окна и фронтон.

— Белый дом, — сказала Надя. Она открыла дверцу. Машина сразу наполнилась теплым, влажным ночным воздухом. — Приехали.

Я выбрался из машины. Она выключила фары. Было очень темно. У нее было два полицейских фонарика, по одному на каждого. Их лучи осветили камни разрушенной постройки, клубки терновника.

— Комаров нет, — сказала Надя. — Ветер с моря. Они оттуда не летят. К тому же тут нет для них крови.

Мы немного постояли у машины. Потом она позвала:

— Пойдем.

Дорожка, чуть шире барсучьей тропы, вела сквозь папоротники в сосновый лес. Я пошел по ней вслед за Надей. Тут и пахло по-другому. Болотный запах торфяников исчез. Пахло соснами, ветром, открытой соленой водой.

Когда мы вошли в сосновый лесок, я почувствовал порыв ветра на щеке, над головой шептались деревья. Я снова подумал о привидениях. Чьи они?

Мы подошли к ступенькам. Они спускались вниз футов на десять. Под ногами теперь были каменные плиты, в лицо ударял ветер, смешанный с дождем. Луч фонарика осветил воду: волны бились и колотились о камни у нас под ногами.

Мы стояли на причале. Возле причала я увидел длинный, низкий, вросший в землю сарай. Лодочный сарай. В двери было отверстие. Я просунул в него палец, поднял задвижку. Надя вошла в сарай следом за мной.

Внутри была вода. В воде плавала лодка: полусгнившая, краски на ней почти не осталось, торчала мачта с убранным коричневым парусом. В лодке было на шесть дюймов воды. Камни причала казались отполированными от частого использования.

— Кто ею пользуется? — спросил я.

— “Лесные братья”.

Я вспомнил, что мне говорила миссис Ребейн давным-давно... три часа назад... о моем отце. “Он тоже знал “лесных братьев”. Во мне забрезжила идиотская надежда. Надя сошла с причала на маленький песчаный пляж. Она выключила фонарь. Дождь кончался. Тучи двигались быстрее.

— Что здесь было раньше? — спросил я.

— Буржуйский дом, — сказала она. — Дача.

— А почему мы сюда приехали?

— Должны же мы были куда-то приехать?! Здесь хорошо прятаться. — Она явно о чем-то умалчивала. — К тому же тебе надо где-то перекантоваться, прежде чем можно будет переправить тебя в Финляндию. — Мы остановились. Среди деревьев вдали от воды что-то треснуло. — Это лось, — сказала она. — Здесь много лосей. Никто не знает этого места.

— Ты тоже должна уехать в Финляндию, — сказал я.

— Да. — Я чувствовал аромат ее “Шанели”. Наверное, она недавно надушилась. — Думаю, что придется.

Она протянула руку; дотронулась до каменной стены сарая.

— Когда-то здесь жила моя семья. Будет жалко расставаться с домом.

Сквозь разрыв в тучах проглянула луна. Я увидел, что пляж тянулся до конца небольшой бухты, ярдов на семьдесят. На противоположном конце бухты виднелась темная масса деревьев.

— Пойдем, — сказала она.

Что-то ожидало нас среди этих деревьев.

Я шел медленно, усилием воли переставляя ноги, приближаясь к тому, о чем я не хотел знать. Старая история: дурацкое любопытство пересиливает страх, подумал я. С Тирреллом всегда так.

Мы пришли на дальний конец бухты. Вздохи ветра в кронах превратились в шипение.

Надя зажгла фонарик.

Одно из деревьев росло над самой водой. Оно было прямое и высокое, серое, без ветвей и без листьев. Это было не дерево. Это была мачта шхуны. Точнее, бывшей шхуны.

Она давным-давно бы затонула, но для этого было слишком мелко. Поэтому она сидела глубоко в песке, будто отдыхала после долгих трудов, а волны переливались через ее корпус, плеща между досок.

Полукруг света от фонарика остановился там, где прежде были поручни, у клюза. К серой обшивке была привинчена деревянная дощечка с названием. Она была такая же серая и вылинявшая, как обшивка. Но по краям еще виден был узор в виде каната, заканчивающегося морским узлом. А тени, отбрасываемые лучом фонарика, обнаружили контуры некогда золоченых букв: “Аланд”.

Я стоял и смотрел. Наверное, я должен был что-то чувствовать. Но не чувствовал ничего. Кусок дерева, на нем что-то вырезано. Вот и все.

— Корабль моего отца, — сказал я.

— Да.

— Ты знала?

Она не ответила. Она пошла по лесной тропинке. Я неохотно двинулся за ней. Пусть это корабль отца, но всего лишь корабль. То, чего я не хотел видеть, было там, под деревьями. На вершине холма была поляна. Под ногами рос мох. С одной стороны темнело что-то большое и круглое. Похоже на куст рододендрона, только на верхушке на фоне бледно-серого неба вырисовывался крест.

Мои предчувствия стали тяжелыми, как свинец. Луч от Надиного фонарика скользнул по мху, остановился на деревянной доске, вбитой прямо в землю. На ней была надпись: “Джошуа. Покойся с миром”.

В глазах у меня закипели слезы жалости к нему — не к себе. Его корабль, который он любил больше, чем жену, любовницу или детей, гниет в гавани. Я тронул доску. Она была скользкая, рыхлая. Скоро она тоже начнет гнить. Конечным итогом его необычного образа мыслей было одиночество. Он теперь выбыл из игры. Но осталась моя мать, и Кристофер, и госпожа Ребейн, и я. Делай то, что должен.

Бред.

Я отошел от надгробия.

В следующий миг оно разлетелось в куски.

Только что я стоял и смотрел на гниющую доску, положившую конец моим надеждам. Теперь я лежу на спине на сыром мху, лицо саднит, как от глубокого пореза. А из леса за кладбищем несется грохот, тени деревьев пляшут при ярких синих и оранжевых вспышках.

Потом вспышки прекратились и грохот тоже. Темнота вновь затопила все вокруг. Слышалось лишь шипение ветра в деревьях и неровный молот моего сердца. Я снова в Бейруте, в секторе Газа, в Хартуме. Пулеметы. Распроклятые жуткие пулеметы.

Я оперся на руки и отполз назад. Пулеметчик ничего не видит. Надя тоже отползала назад рядом со мной.

Потом стало светло.

Это был яркий белый свет. Резкий и мертвенный, он залил кладбище, черные тени надгробий легли на посеребренный дождем мох. Прожектор. Тут нам и хана.

Но ничего подобного. Нас укрывал мшистый уступ, за который в любой миг могли залететь из темноты эти кусочки свинца и разорвать нас в клочья.

Этот уступ был могилой моего отца.

Справа что-то блеснуло. Я скосил глаза. У Нади был пистолет. Она держала его в правой руке, уперев его рукоять в левый локтевой сгиб. Я видел, как хмурился ее лоб, когда она пыталась прицелиться.

Ночь трижды взорвалась ее выстрелами. Свет погас.

— Беги, — сказала она.

Я побежал. Пулеметчик снова открыл огонь. Он стрелял вслепую. Пули свистели слишком высоко. Я споткнулся о что-то твердое. Фонарик выпал у меня из руки. Как подстреленный кролик, я кинулся к деревьям, осыпаемый прутьями и сосновыми иголками. Мы пробирались сквозь лес вниз, к плеску моря.

Когда пулеметчик снова открыл огонь, звук выстрелов был приглушен деревьями. Почему? — подумал я. Почему в меня стреляют?

— В машину! — крикнула Надя.

— Кто это? — спросил я.

— Не важно кто, — сказала она. — Беги.

Мы выскочили на берег. Возле дома виднелся свет. Оранжевый, мерцающий. Что-то горело. Я достаточно насмотрелся на мятежи, чтобы знать, что горит таким пламенем.

— Ее подожгли, — сказал я.

Бабах! — взорвался бензобак. Лес снова стал угольно-черным на фоне вспышки огня, взметнувшегося к небу и разметанного ветром. Песок едва белел у нас под ногами. Берег казался открытым и незащищенным. Порывы ветра срывали гребни волн и швыряли нам под ноги. Промочим ноги, подумал я на бегу. Промочим ноги в торфяниках. Я чувствовал, как нас поджидают эти торфяники, жаркие и удушливые, кишащие комарами. Если мы уйдем от того, кто поджег машину, нам останется только бежать в торфяники. А там мы утонем...

Мы были у причала. Надя повернула было налево, к лестнице, к дому, на берег, прочь от тупика причала. Я схватил ее за руку. Она дрожала мелкой дрожью, как загнанное животное.

— В сарай, — сказал я. Надя нашла бледный проем двери в каменной стене, скользнула внутрь. Я последовал за ней, запер дверь на палку, как на задвижку. Батарейки Надиного фонарика садились. При его оранжевом свете лодка, привязанная в луже черной воды, казалась древней, как Ноев ковчег.

— Залезай, — приказал я.

Она посмотрела на лодку. Блики от воды делали ее волосы похожими на паутину. Она колебалась.

— Быстрей!

Она спустилась по ступенькам. Я побежал к воротам сарая, выходящим в море. Тяжелые створки были закрыты на засов. Засов сковала ржавчина. Я отбил его камнем, распахнул правую створку двери. Ветер ударил в лицо. Он вырвал дверь у меня из рук, и она хлопнула о противоположную каменную стену со звуком разорвавшейся бомбы. У меня кровь застыла в жилах в ожидании града пуль. Но ничего не случилось. Согнувшись пополам, я проскользнул обратно, к фалам, к которым была привязана лодка. На гвозде висело старое ведро. Я схватил его, бросил в лодку.

Старые узлы были тугими, веревки затвердели. Кто знает, когда их развязывали в последний раз. Кто знает, когда в последний раз пользовались лодкой. Я разрезал их ножом, прыгнул с лестницы в лодку.

Вода в днище доходила мне до середины икр. Я сказал:

— Черпай.

— Что-что?

— Выливай воду из лодки.

— Чем?

Я подтолкнул к ней ведро, осветил лодку фонарем. Весла на месте. Фалы старые, но еще не совсем сгнили. Парус полотняный, на ощупь бархатисто-мягкий от старости. На месте был и руль. Я с силой насадил его на релевые крюки, вытянул весло. Сарай был полон беспорядочных потоков воздуха, они кружили и вертелись, оставляя легкую рябь на гладкой черной воде. Я взял три рифа* на старой тряпке, служившей гротом. Затем поднял весло, втолкнул в уключину на корме и вывел лодку в черную пасть ночи.

* Риф — здесь: поперечный ряд прикрепленных к парусу завязок, при помощи которых можно уменьшить площадь паруса, подбирая и стягивая его нижнюю часть.

Глава 29

Когда корма проплыла под перекладиной двери, парус наполнился ветром, и лодка накренилась. Я взялся за румпель, чувствуя, как он тяжелеет по мере того” как мы набираем скорость. Надя прекратила черпать. На дне осталась лишь небольшая лужица.

— Держись крепче, — сказал я.

Каменные стены желоба, идущего от сарая, кончились. Я потянул румпель на себя. Море было грязно-серого цвета. На дальнем берегу бухты угрожающе чернели деревья. Мы вышли из укрытия. Порыв ветра с воем промчался над водой и ударил в парус как будто кулаком. Лодка накренилась в подветренную сторону. Вода перелилась через ее наклоненный борт, и она рванулась вперед. Слишком тугой парус, подумал я. Три рифа — это слишком много.

Еще один шквал. Я ослабил шкот. Треск полотна казался оглушительным. Но вода в кильватере теперь тоже ревела. На дальнем берегу бухты исчезла из виду высокая прямая мачта “Аланда”. Мы двигались вперед.

Снова налетел шквал. Лодка отчаянно накренилась. На этот раз мы зачерпнули как следует. Но я сказал:

— Не черпай!

Я опасался, что лодка перевернется.

— Куда мы плывем? — спросила Надя. В ее голосе слышался страх.

Я понимал, каково ей.

— Что за этой бухтой?

— Море.

— Куда идет берег?

— На север. Потом на восток.

По правому борту исчезал из виду северный берег бухты. Мы по-прежнему шли под самым южным берегом, там были деревья и камни, которые сдерживали волны и ветер.

Впереди была только темнота. Если там камни, то их не видно. Это хорошо. Если тот, кто в нас стрелял, видит не больше нас, то мы в безопасности. На берегу среди деревьев скользил белый луч. Прожектор — они ищут нас на суше.

Ветер дул с юга, сильный ветер, почти шквальный. Направление нам подходит, сила — нет.

Что-то черное замаячило перед нами во мгле. Волны ревели. Я дернул румпель на себя. Волны внезапно сделались короткими и крутыми, я облился горячим потом, закричал. Корпус подпрыгнул на волне, сорвался вниз. Раздался ужасающий грохот. Мы проскочили. Волны стали ровнее.

Я большой специалист по грохоту. Есть грохот, означающий, что повреждена краска. А есть грохот с подголоском звенящих черепков, и это значит, что сломалось что-то важное.

Этот грохот был именно такой.

Странным голосом без выражения Надя сказала:

— В лодку льет вода.

Я ответил как можно более небрежным тоном:

— Ну, тогда будем черпать. — Я повернул лодку носом по ветру и встал на четвереньки на дне.

Я быстро понял, что случилось. Камень, на который мы наскочили, оказался острым. Он пробил в обшивке шестидюймовую дыру. Вода хлестала, как из сорванного крана.

Я снял брюки, скатал их в тугой сверток и засунул в дыру.

Надя продолжала черпать. Она сказал:

— Нужно поворачивать к берегу, а то мы уплывем в открытое море.

Слышно было, что она испугана. Ноги у меня начали замерзать. Я не обращал на это внимания, худшее было впереди. Я сказал:

— Мы не можем подойти к берегу.

Холодный сырой свет луны сочился сквозь громады облаков. Ее лицо казалось бледным овалом.

— Почему? — спросила она.

— Они не знают, что у нас есть эта лодка, — сказал я. — Если мы выйдем на берег, они нас найдут. И убьют. Мы плывем в Финляндию.

Она промолчала. Сказать было нечего. Кроме того, что до Финляндии шестьдесят миль на север, а мы плывем в открытой лодке с пробоиной в днище и со сгнившим парусом, без воды, без еды и без компаса. И что между нами и Финляндией, невзирая на гласность, советские пограничные суда охраняют свои территориальные воды.

Я повернул на себя румпель и приспустил шкот. Надутый парус был твердым как железо, позади руля клокотала вода. Плыть в Финляндию, может быть, не менее опасно, чем попасть под пулеметную очередь.

Но, по крайней мере, это займет гораздо больше времени.

У берега ветер дул с силой в пять баллов. Когда северный берег скрылся из виду, ветер достиг шести, при порывах — семи, баллов и поднимал крутые, уродливые волны.

— Нужно черпать, — сказал я.

— Я боюсь, — проговорила она. Рука у нее была холодная как мрамор.

Я поставил ее за румпель*, метнулся вперед и отдал последний риф. В лодке было полно воды. Я черпал и черпал ведром, потом вернулся на корму и снова встал за румпель. Ветер дул мне в левое ухо, с левого борта. За кормой между нами и черной линией северного берега росла полоска воды. Может быть, нас все еще ищут с прожектором, но нам его уже не видно. К одиночеству прибавилось ощущение широты и пустоты открытого моря. Впереди мерцали маяки, бросая беловатый отсвет на серые облака. Один из них был от нас по правому борту, другой, не такой яркий, впереди. Мы почувствовали полную силу волн. Нас теперь не вертело штопором, а качало длинными взмахами. Через десять минут после того, как я вычерпал воду, ее опять набралось на днище по щиколотку; она плескалась там, усиливая качку. Я сказал:

* Румпель — рычаг для поворачивания руля судна.

— Черпай еще.

Надя застонала. Она медленно потянулась за ведром, наполнила его, вылила за борт. Она проделывала это снова и снова. Пока ее не стошнило. Потом она снова начала черпать.

Наконец на траверзе появился первый маяк. Я помнил его на большой карте, на верхней левой оконечности Эстонии. Карта была в большой, безопасной кают-компании “Лисицы”, где пахло лаком и ламповым маслом. Следующий маяк находился на острове, плоской скале, не больше двух миль площадью.

Пройдя его, мы окажемся в открытом море.

Я сказал:

— Откуда этим людям стало известно, где нас искать?

— Кто знает? — Казалось, ей трудно говорить. — Может быть, они меня уже подозревали, поставили следящее устройство в моей машине.

— Это стреляли полицейские?

— Русские полицейские всегда стреляют мимо, — сказала Надя.

Черт возьми, на сей раз они чуть не попали, подумал я. Но не сказал вслух.

— Почему они стреляли? — спросил я.

— Мы всегда стреляем в шпионов.

— Но мы же не шпионы.

— У тебя есть приятели-шпионы. И кто-то из них сказал Грузкину, что ты здесь.

— А-а... — произнес я. Мы были в открытом море. Смерть грозила со всех сторон. Мне нужно было задать множество вопросов. Но я спросил только:

— Кто такой Грузкин?

— Человек из КГБ, — ответила она. — Русский. Человек, против которого я борюсь, и мой народ тоже. В некотором роде он мой начальник. По мнению Грузкина, если ты знаешься со шпионами, значит, ты и сам шпион, и я тоже шпионка.

Лодка с трудом прокладывала свой путь сквозь волны.

— А радар? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она. Ее руки механически двигались, она продолжала черпать. У меня от румпеля саднило плечо. Я сказал, чтобы успокоить себя и ее:

— Лодка деревянная. Радар не очень-то воспринимает дерево.

Под днище подкатилась волна. Я изо всех сил потянул на себя румпель, стараясь выправить нос, который норовил развернуться в наветренную сторону. В последний раз я разворачивался на яхте с Невиллом Глейзбруком. Вода брызнула мне в лицо. Я слизнул ее языком. Она была почти несоленая.

Мой приятель Невилл Глейзбрук. Который знался со шпионами, сам был шпионом, по крайней мере, руководил шпионами. Который дал мне адрес Амиаса Теркеля. Который послал меня в Эстонию. Где мной уже интересовалась полиция.

Я сидел хмуро глядя в ночь и пытаясь справиться с непослушным румпелем. Мне казалось, что мои мышцы сделаны из раскаленного железа. Я думал: Амиас Теркель, жаль, что тебя здесь нет.

Мои ноги были по щиколотку в воде. Надя перестала черпать. Она лежала на боковой банке. Было слишком темно, чтобы рассмотреть, спит ли она. Я окликнул ее, но она не ответила. Тогда я стал рулить одной рукой и черпать другой. На траверзе появился второй маяк, потом и он остался за кормой. По правому борту в антрацитовом небе виднелось слабое свечение. Скоро рассвет.

Мне не был нужен рассвет. Мы отошли от берега незамеченными, потому что мачта была пятнадцати футов высотой, вместо паруса — обрывок величиной с носовой платок, а корпуса не было видно среди волн. Но в первую очередь нам удалось это сделать благодаря ночной темноте. Теперь приближался день, ветер утихал. За двадцать четыре часа я не сомкнул глаз.

Я думал об отце. Все пытался понять, чего же хорошего в этом грязном, сером море, почему оно заставило его бросить семью, работу, людей и жить на болоте жизнью зверя, на которого охотятся.

Я спросил:

— Это был дом твоей семьи?

— Очень давно. — Она отвечала невнятно и монотонно, как будто не могла пошевелить губами. — Он сгорел в 1941-м.

— Но твои родители там жили?

— Мать долго жила там в избушке. Она была уже очень старая. Она умерла пять лет назад.

— Как она жила?

— Госпожа Ребейн рассказала бы тебе о “лесных братьях”. Она была с ними. Может быть, она сказала бы, что они были армией. Ничего подобного. Просто старики, полные воспоминаний о временах, когда они воевали с нацистами и с Красной Армией. Но все это были одни разговоры. Выпускание пара.

— Кто похоронил моего отца?

Она молчала. Лодка проталкивалась между волнами, ванты стонали.

— Мои родители помогали твоему отцу, — сказала она наконец. — Когда он появился на берегу, они отвели его к госпоже Ребейн. Потом они начали болеть, и мой отец умер. Такая жизнь не очень подходит для старика. Мать с трудом передвигалась. Так что когда твой отец съехал от госпожи Ребейн, он ухаживал за моей матерью два года. А потом умер. Я не была в восторге от своих родителей, — продолжала она. — Я была занята своей работой. Долго их не видела. Когда работаешь в полиции, то даже себе не признаешься, что твои родители — “лесные братья”. Я и имя сменила. У меня было хорошее эстонское имя — Найма Вооре. Для работы в полиции я выбрала русское имя Надя и финскую фамилию Вуорайнен. Жизнь, которой жили мои родители, была плохой жизнью, может быть, немного сумасшедшей. Твой отец сначала хотел сохранить большой корабль. Но это оказалось бессмысленно. Корабль был слишком велик, и он сохранил только эту лодку. Он умер от пневмонии. После этого на лодке плавали “лесные братья”. Но они к тому времени уже были старые.

— Почему ты пошла работать в полицию? — спросил я.

— Я эстонка, — ответила она. — Я хочу охранять мою страну от русских бандитов. Это лучше, чем состариться в лесу в мечтах о свободе, с плохим пистолетом. Но госпожа Ребейн дружила с моими родителями. Когда мой начальник сообщил, что Леннарт умер, я сказала, что поеду в Англию. Я никогда не видела твоего отца. Мне было интересно познакомиться с тобой. — Она дотронулась до моей руки. — Я рада, что так поступила.

Становилось все светлее. Я видел, какое у Нади бледное лицо, видел, как плещется вода, когда корма лодки поднимается на больших волнах. Я видел и лодку. Она не была похожа на балтийские лодки.

У корпуса твердый хребет, плоское днище — она напоминала скорее рыбачью плоскодонку американских индейцев. Я вспомнил слова Амиаса Теркеля. На борту “Аланда” было две шлюпки. Вроде плоскодонок. Я с новым интересом оглядел лодку. На транце за штурвалом была привинчена деревянная дощечка. На ней еще виднелась призрачная позолота названия лодки: “Уильям Тиррелл”.

Значит, обо мне не забыли.

Глаза у меня защипало от слез. Я их сморгнул. Впереди расстилалось Балтийское море — волна за волной металлического серого цвета. И пусто кругом.

Но нет, не совсем.

Примерно в двух милях по правому борту в тусклом рассветном свете показался серый корабль с плоскими бортами. На корме у него были обтекатели радиолокационных антенн и приземистая труба, изрыгающая выхлопные газы. На палубе торчали две пушки. Корабль был слишком далеко, чтобы можно было разглядеть флаг. Но я и без бинокля знал, что это за флаг. Красный, а в левом верхнем углу звезда и серп и молот желтого цвета.

Вдруг мне стало совсем тошно.

— Русская канонерка, — сообщил я Наде.

Она не подняла головы, опущенной на руки. Затвердевшие от соли волосы скрывали ее лицо. Я услышал:

— Issand Jumal!*

* Господи! (эст.)

В лодку снова набралось полно воды. Колени у меня начали дрожать. Русское судно развернулось право руля на девяносто градусов и, пыхтя, начало отползать. Теперь к нам была повернута его корма. Надя подняла голову, тупо посмотрела на уходящее судно.

— Она уходит, — сказала она.

Я не ответил.

Канонерка пыхтела и пыхтела, пока не превратилась в серый спичечный коробок далеко-далеко, у самого восточного горизонта, залитого розоватым светом. Я продолжал смотреть вперед, мимо ветхой мачты, мимо высокого носа, подпрыгивающего на коротких, четырехугольных волнах. Мы плывем уже шесть часов. Двадцать миль, подумал я. Даже двадцать пять. Почти полпути. Надежда пыталась затеплиться во мне. Я ее отмел.

Мне не хотелось оглядываться, но я все же оглянулся. На горизонте русское судно изменило конфигурацию. Теперь оно стояло к нам боком: пушки, труба, антенны. Какая уж там надежда! Оно повернуло на девяносто градусов лево руля. Сейчас повернет еще на девяносто градусов влево и двинется к нам. Такая техника часто используется в спасательных операциях и в войне против подводных лодок. Это один из лучших способов найти маленький предмет в большом мире.

Внезапно мы перестали быть неприметными, как попавший на бильярдный-стол светофор.

Страх, как жидкость, затопил все тело, парализовал мозг.

Страх не столько за себя, сколько за Надю. Ну, меня посадят в тюрьму. А она — сотрудник полиции, обративший оружие против собственного государства. Ее сотрут в порошок. По правому борту не было видно Эстонии. Впереди не было видно Финляндии. Только бледнеющий купол неба, металлические волны и серый пограничный корабль, приближающийся к нам со стороны восхода и глядящий на нас во все глаза.

Оставалась тонкая ниточка надежды.

Да, канонерка нас ищет. Но в последнее десятилетие двадцатого века, если что-то ищут всерьез, то не с помощью корабля. Для этого есть самолеты, вертолеты.

В двадцатом веке прочесывать море на корабле — все равно что рыть канаву оленьим рогом. Для этого есть лучшие приспособления.

На суше над лесом, наверное, кишат вертолеты. Даже если бы люди, которые нас ищут, знали о существовании лодки, они не подумали бы, что у нас хватит ума пуститься на ней в шестидесятимильное плавание. Я ухватился за ниточку. Канонерка не имеет к нам отношения. Она не верит, что мы существуем. А того, во что не веришь, обычно не видишь.

Я втиснулся на нос лодки, спустил фока-штаг. Мачта опустилась быстрее, чем я думал. Я вернулся на корму. Надя спросила:

— В чем дело?

Я пошарил в луже воды, нащупал промокшую материю моих брюк, дернул. Из днища забил фонтан.

— Мы утонем, — сказала Надя. В ее голосе звучал ужас. — Засунь обратно.

— Нет.

Она попыталась вырвать у меня брюки. От морской болезни она стала слабой, как птичка. Я схватил ее за руку и сказал:

— Смотри сюда.

Надя повернула голову. Канонерка подошла так близко, что видно было, как пенится вода под ее носом. Она сказала:

— О Боже мой! — голосом, в котором не было ни тени надежды. Вода в лодке дошла до банки. Я пошарил по дну, нашел течь. Давление воды уменьшилось, оно уравнивалось по мере того, как лодка погружалась в воду. Я затолкал брюки обратно. Мы сидели в лодке, полной воды. Я сказал:

— Надень фуражку.

Она надела, надвинула на мокрые, слипшиеся рыжеватые волосы.

Весла были под банкой. Я вытащил их.

— Перекатывайся за борт, — сказал я. — И плыви. Если подойдут близко, ныряй под лодку.

Свет на восточном горизонте стал лимонно-желтым. Ветер полностью прекратился. Будет прекрасный день — для тех, кто останется в живых и сможет радоваться ему. Я подтолкнул к ней весло.

— Возьми, — сказал я. — Держись между кораблем и солнцем.

Вода была холодная, но не ледяная. Я оттолкнулся от лодки, держа впереди себя весло. В море виднелась голова Нади — маленький темный предмет. Лодка выглядела как прямая черта среди стеклянистых бугров. Не потерять ее, подумал я. Море изменило цвет — из серого стало зеленым. Восточный горизонт сиял ярко-шафранным цветом. Из шафрана выплыл верхний кончик солнца — добела раскаленный ломоть света, от которого болели глаза.

Я лежал вытянувшись в воде, склонив голову набок. Канонерка была похожа на большой серый дом, ощетинившийся антеннами. Она скользила на расстоянии пятнадцати узлов, отгоняя от носа волну с пеной по краям.

Звук винтов был похож на громкое тиканье. Я спрятал голову в зеленую воду. Плыви мимо, подумал я. Передай им по радио, что в море никого нет, это трата времени, пусть ищут их в торфяных болотах, с собаками и вертолетами... Тиканье замедлилось. Сердце у меня тоже чуть не остановилось. Я поднял голову. Мне не хотелось смотреть, но я должен был видеть. Канонерка встала в своем кильватере. Она была в трехстах ярдах от меня с солнечной стороны. Волна скрыла ее от меня. Когда я снова ее увидел за гребнем, она сдвинулась с места. Острый серый нос разворачивался в моем направлении. На миг он исчез за целой стеной воды. Когда волна прошла, он был уже ближе.

Сначала я подумал: они засекли нас. Потом до меня дошло, что засекли они не нас. Дело обстояло хуже.

Они увидели лодку.

Лодка покачивалась ярдах в ста с солнечной стороны. Тиканье в воде стало быстрее. Они собирались переехать ее.

Балтийское море лежало вокруг — огромный синий диск. Мне хотелось закричать, замахать руками — все что угодно, только не остаться без лодки посреди этой пустыни. Но со мной Надя. Если ей захочется помахать рукой, она помашет. Решать ей, а не мне. Я увидел, как она медленно и легко покачивается на волнах. И не машет руками.

Под кормой канонерки вскипела белая вода. Судно прыгнуло вперед. Плоскодонка, качаясь, лежала на воде. Я увидел, как она поднялась на волне, нос выпрыгнул из воды. Большой серый корпус канонерки, как ножом, пропорол ее, и больше я ее не видел.

Из-за поручней канонерки послышалось “ура”, раздался взрыв хриплого смеха. Не снижая скорости, она уплыла на юг на подушках из пены, золотясь в лучах желтого солнца, повисшего на востоке.

Я подождал, пока она скроется из виду. Потом с гребня волны прокричал:

— Надя!

В сорока ярдах с наветренной стороны поднялась рука, потом снова опустилась.

В двадцати милях от берега, держась за свои весла, мы медленно поплыли друг к другу.

Глава 30

Мы ничего не говорили. Только цеплялись за свои весла, ощущая, как вода безжалостно высасывает тепло из наших тел. Это будет недолго, подумал я. По крайней мере, лучше, чем тюрьма.

Волосы Нади облепили голову. Под глазами были жуткие черные круги, желто-коричневая кожа обтянула кости лица.

— Извини, мне очень жаль, — выдавил я наконец.

Она покачала головой.

— Не будь идиотом. — Она смотрела куда-то мимо меня. Ее глаза стали узкими, как у кошки. — Вон лодка.

Я резко обернулся. В двадцати ярдах от нас на стеклянистой волне покачивался предмет, напоминающий гигантский наконечник стрелы. Я поплыл к этому предмету.

— Чертов неумеха, — сказал я.

— Кто?

— Да этот русский. Он пытался ее утопить. Но промазал. — Я радостно ухмылялся. Значит, нам не надо плыть двадцать миль к берегу. У нас есть лодка. Полузатонувшая лодка с пробоиной в днище. Но все равно лодка. Я перевалился через борт и принялся отчаянно черпать, не обращая внимания на судороги в плечах и руках. У эстонских полицейских глубокие, вместительные фуражки. Эта фуражка больше не будет красоваться на парадах в майские праздники. Зато черпак из нее превосходный. Я черпал фуражкой, Надя — ведром. Уровень воды быстро опускался.

Вскоре она уснула. Я перестал черпать, поднял мачту, снял с паруса риф. Снова дул ветерок, на этот раз западный, дул поперек волн. Я установил стрелку моих часов по солнцу, определил юг, и лодка легла на курс. В море было пустынно. Корабельная шлюпка “Уильям Тиррелл” плыла на север, по направлению к свободному миру.

Мне хотелось пить. В последний раз я выпил стакан водки на приеме в таллиннской ратуше двенадцать часов назад. Это было отвратительное воспоминание. Нёбо и язык у меня были покрыты чем-то вроде засохшего клея. Я начал клевать носом. Дважды я просыпался и обнаруживал, что лодку несет ветром, без руля и без паруса. Я выправлял курс. Потом меня снова одолевала сонливость, и я оказывался на своем “Нортоне” в пустыне, только, в отличие от большинства пустынь, там было полно оазисов с широкими, сверкающими озерами чистой воды. Я проезжал на мотоцикле прямо по озерам, и вода сверкающими веерами разбрызгивалась до неба, играла всеми цветами радуги, падала вниз с восхитительным плеском. Беда была только в том, что забрало моего мотоциклетного шлема было опущено, и ни капли воды не попадало мне в рот. На заднем сиденье ехал со мной отец, он кричал, чтобы я открыл забрало. Но это значило оторвать руки от руля, и тогда мотоцикл разобьется. Поэтому я попросил отца помочь мне. А он сказал, что не может этого сделать, потому что он умер...

Что-то ревело мне прямо в ухо. Я дернулся и проснулся. Передо мной скользила огромная красная стена. Корпус корабля, грузового судна. Ревела сирена. Я отпихнул румпель, нырнул под корму, спросонок я плохо соображал. Высоко на корме развевалось сине-красное полотнище панамского флага. Близко, подумал я. Чуть-чуть не погибли. Я тихонько выругался пересохшей гортанью. Корабль уплыл к западу.

Я перестал ругаться. Я закричал. Закричал от радости. Наверное, звучало это как вопль комара. Но зато искренне.

Если оно идет на запад, значит, оно должно быть на северной стороне фарватера. По левому борту виднелись другие корабли, которые, вытянувшись в линию, шли к западу. Мы покинули Эстонию и входили в финские территориальные воды. Мое воодушевление длилось, наверное, несколько секунд. После этого на меня снова наползла дремота, а тут еще и солнце. Оно давило мне на затылок, как раскаленные докрасна тиски. Я вцепился в румпель и рулил, ничего не соображая, реагируя только на ветер в парусах и на угол штопора, которым мы вились по морю. Смотрел я внутрь лодки, потому что перед глазами у меня развертывалась карта.

Это была мешанина из нескольких карт. Одна из них — морская карта на “Лисице”, на которой была изображена россыпь островов вблизи от берега. Но мешала мне не она, а другая, из моего школьного географического атласа. Это была карта солености. Я так и слышал голос старого полковника Максвелла по кличке Ругатель Берти, учителя географии: “Чертова Балтика почти пресная. Идиотское море. Недостаточно соленое для нормальной рыбной ловли и недостаточно пресное, так что хрен напьешься”.

Но вот она, Балтика, прохладная и сверкающая в солнечных лучах. Скоро полдень. А мы не имели во рту ни капли воды уже восемнадцать часов.

Я зачерпывал воду со дна лодки, поливал себя и Надю. Сколько бы соли ни было в Балтийском море, мне казалось, что она вся осела на мне, прилипла к коже и скрипит в одежде. Надя лежала недвижно, как мертвая, опустив одну руку на дно. Я надеялся, что она еще жива. Я очень сильно надеялся на это тем крошечным кусочком мозга, который был свободен от карт, от руля и от стараний, чтобы сухой воздушный шар, который прежде был моим языком, не вывалился изо рта и не принялся лакать соляной раствор на дне лодки...

Поэтому легче было смотреть на лодку.

Я потерял счет времени. Часы превратились в недели. Как будто я всю жизнь стоял у руля под палящим солнцем. Ничего не было — только багровый кошмар, волны и рев Балтики, да неровный пульс, едва подталкивавший к голове сгустившуюся кровь.

Вдруг рев как-то изменился.

Поначалу я решил, что дело в ветре. Но звук не становился прежним. Я собрался с силами и посмотрел за борт.

В пятидесяти ярдах от нас был остров: скалистый, заросший соснами, с причалом, выдающимся из поросшей камышами бухты. Мы уже проплыли мимо нескольких островов. Они лежали с наветренной стороны, как загорающие киты. Я изо всех сил потянул румпель, подошел к набережной и кое-как пришвартовался — пальцы у меня распухли, как сардельки.

Надя не пошевельнулась. Я потряс ее за плечо. Она пискнула, как кошка. Я сказал:

— Земля.

Она открыла глаза. Остекленевшие, ничего не понимающие. Потом она спустила ноги на дно. И спросила:

— Какая?

— Финляндия.

— О-о! — сказала она. — А вода?

Я вытащил, ее из лодки. Ноги у нее подгибались. У причала стоял лодочный сарай, он был заперт. В глубине острова, в рощице из сосен и кленов, поблескивала черепичная крыша. Дачный коттедж. Наверняка владельца нет. Надя навалилась на меня, обняв одной рукой за плечи и пользуясь мной, как костылем. У меня и у самого подламывались колени. Казалось, до коттеджа не меньше пятнадцати миль. Мы прошли по дерновому газону, по тропинке, обложенной камнями, к веранде, затянутой сеткой от насекомых. Дверь была заперта. Замок был маленьким и хлипким. Я взял один из камней, окаймлявших тропинку, и сбил его.

Большая комната была обставлена дачной мебелью. В углу — раковина, кухонная плита. Вот и кран. Я повернул его. Надя прямиком направилась к нему. Она стала пить из полоскательницы, шумно прихлебывая, как животное. Я наполнил водой кружку, выпил, снова наполнил и пошел на разведку.

Я обнаружил душевую. Я чувствовал, как вода из кружки проникает через поры наружу. Я жаждал душа всем своим существом. И я включил его. Вода была чуть теплая, из бака на крыше. Я сходил за Надей и привел ее в душевую. Она стащила с себя одежду, пошатываясь и падая на стены.

— Заходи, — сказала она.

Я разделся и тоже зашел под душ.

Мы стояли в чем мать родила, а на нас лилась вода. Друг друга мы воспринимали как подпорки.

— Получше, — сказала она минут через десять.

— Да, — согласился я. Вода, барабанящая по моему черепу, успокаивала, как ничто другое на свете. Дремота застлала мне мозг, как туман. На перилах висело полотенце. В полуоткрытую дверь я увидел кровать. Я бросился в спальню, вытираясь по дороге, плюхнулся на кровать, забрался под одеяло.

В голову лезли бессвязные мысли. Я не знал, какой сегодня день недели. Только надеялся, что владельцы не приедут именно в этот день, а то придется проснуться. Но у меня были и мысли поинтереснее. Например, по поводу намеков, оброненных Амиасом Теркелем, и выломанной двери госпожи Ребейн, и могилы возле сгоревшей развалины. Это был узел, огромный морской узел, туго-претуго завязанный.

Но одна ниточка в нем была послабее. И я точно знал, как за нее дернуть: для этого нужно отправиться в Турку, город на западном берегу Финляндии, откуда должна вновь стартовать парусная флотилия. Если, конечно, Пит прибыл туда с “Лисицей”.

Добрый старый Пит.

Жужжала муха. Сквозь занавески пробивался свет. Мои веки опустились и больше не поднялись.

Проснувшись, я не мог понять, сколько времени проспал. Свет по-прежнему пробивался сквозь занавески. Муха все еще жужжала. В голове у меня был туман. И рядом лежала Надя.

Ее глаза были открыты. Они казались огромными и темными, почти фиолетовыми при тусклом освещении.

— Спасибо, — сказала она.

Ее рука под простыней нащупала мою. Взяла ее и положила себе на грудь. Кожа у нее была шелковая, сосок затвердел от прикосновения. Я придвинулся к ней. Ее пальцы коснулись моего затылка. Она притянула к себе мою голову и поцеловала меня. Поцелуй был легок, как ангельское крыло, бесплотен, как облако. Я поддавался. Это поцелуй полицейского, подумал я. Потом я потерял способность разумно мыслить, если считать это разумной мыслью. Мои руки начали двигаться сами по себе к ее затылку, и она вздохнула, вздрогнула и придвинулась поближе. А потом от затылка вниз, туда, где мышцы переходили в чудесные волны, которые раздвигались легко, как море, и зыбились, расступаясь. Она чуть слышно простонала мне в ухо. Ее ноги раздвинулись, впуская меня. Я приподнялся над ней в полумраке. Голова Нади лежала боком на подушке, губы приоткрылись. Какой-то миг ее раскрытые ладони упирались мне в грудь. Потом она взглянула на меня, обхватила за плечи и сказала:

— Уже.

Мы лежали в руинах чужой постели и дышали дыханием друг друга. Наконец она сказала:

— А что будет, когда вернутся хозяева?

Мы выбрались из постели и вместе отправились в душевую. Нам было все равно.

Часы в спальне шли. Они показывали всего шесть, но солнце было уже с другой стороны. Мы проспали восемнадцать часов.

В кухне нашлась маринованная селедка, ржаные галеты, похожие на летающие тарелки, и растворимый кофе. Мы сидели рядом за кухонным столом и ели, держась за руки. Внезапно появилось чувство, что нам немного осталось, ужасное ощущение, что мы уже провели вместе все отпущенное нам время и почти не заметили, как оно прошло.

С полчаса мы не говорили об этом, хотя каждый из нас знал, о чем думает другой. Потом я спросил:

— Куда ты поедешь?

— В Хельсинки, — ответила она. — У меня там живет знакомая.

Следующего вопроса я не задавал. Она сама ответила на него.

— Я обращусь к правительству, — сказала она. — Может быть, мне понадобится новый паспорт. — Она старалась избегать моего взгляда и смотрела вниз, катая по красной клетчатой скатерти кусочек галеты.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил я.

Она застенчиво взглянула на меня из-под ресниц. Потом улыбнулась, намекая на уверенность, которую продемонстрировала полчаса назад в постели.

— Спасибо, — сказала она. Ее теплые пальцы касались моей ладони. — А ты поедешь в Хельсинки?

Ее глаза были как озера янтаря. Я почувствовал, что тону в них.

— В Турку, — ответил я.

— Почему в Турку?

— Там будет “Лисица”. Оттуда стартует флотилия. И там будут люди, с которыми мне нужно поговорить.

— А-а... — Голос у нее был разочарованный.

— Я должен кое-что выяснить. О наших похождениях. И о гибели Леннарта Ребейна.

— Да? — Разочарования как не бывало. Передо мной снова был полицейский.

— Я должен навести справки, — продолжал я. И говорил неправду. Речь шла вовсе не о наведении справок. А о совершенно определенных вещах, в которых нужно было удостовериться.

Она пожала плечами.

— Ладно, — сказала она. — Когда мы увидимся?

— Через неделю, — ответил я. — Даже раньше.

Она выпятила нижнюю губу.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, — сказала она. — А мы скоро уедем отсюда?

Это был хороший вопрос. В доме не было ни телефона, ни радио. Была почтовая бумага с адресом хозяев. Мы находились на Туккале — Бог знает, где эта Туккала.

— На лодке? — спросил я.

— Лодка, наверное, не годится, — проговорила она.

Держась за руки, мы подошли к пристани. Лодка была полна воды.

В тени ее носа устроилась стайка миног, прячась от солнца.

Надя сказала:

— Что-то мне больше не хочется плыть на лодке. — Она улыбалась.

На миг нас захватила общая фантазия: отпустить лодку в море и жить на нашем необитаемом острове, ожидая спасения и надеясь, что спасатели никогда не прибудут. Но это была только фантазия, и мы оба прекрасно это понимали.

— Я починю лодку, — сказал я.

— А это долго? — с подозрением спросила она, как будто боясь, что это окажется не очень долго.

— Сегодня не кончу, — пообещал я.

Она улыбнулась. Улыбка, радостная и удивленная, преобразила ее.

— О! — притворно огорчилась она. — Какая жалость!

Я выволок лодку на сушу с помощью блока и талей, которые нашел в сарае, и стал законопачивать ее дегтем, расплавленным в консервной банке. Солнце пригревало мне спину. Надя пела. Я работал медленно и методично, не потому что так было надо, а просто мне хотелось, чтобы эти минуты длились подольше. Мы купались, ныряя с пирса, плавали над черными камнями, лежащими на дне. Волосы Нади струились в прозрачной воде, как у русалки. Мы занимались любовью на теплой отмели, скользя в шелковистом иле. Потом мы медленно поплыли назад к пристани.

Я снова спустил лодку на воду. Солнце стояло низко на северо-западе, небо горело, как фейерверк. Надя откопала где-то бутылку водки. Мы выпили ее сидя у камина, легионы комаров атаковали сетку. Я не заметил, что мы ели. Но очень скоро мы снова оказались в постели, крепко прижимаясь друг к другу, а отраженные языки пламени вздымались и гасли на потолке.

И скоро, слишком скоро наступило утро.

Мы оставили в коттедже пачку задубевших купюр и благодарственную записку. Я вывел лодку из залива, над нами кружились стрекозы. В столе я нашел карту. Через два часа мы уже вошли в гавань с ржаво-рыжими деревянными домами, подходившими к самой воде, и подплыли к набережной, около которой стояли две дизельные развалюхи. Потом мы сидели в баре, пили кофе и ждали автобуса.

Первым пришел автобус на Турку. Надя поцеловала меня. В глазах у нее были слезы. Я взял билеты: ей на восток, до Хельсинки, мне на запад, до Турку.

Автобус петлял среди лесов и камней. Время от времени попадалось желтоватое поле и кучка деревянных домов. Казалось, в эту страну люди пришли поздно и не могли здесь прижиться. Человек рядом со мной быстро и споро пил финскую водку из заиндевелой стеклянной бутылки. Ему хотелось разговаривать. Мне хотелось думать.

Я думал в основном о шлюпке под названием “Уильям Тиррелл”. Не о названии ее, а о шлюпках как таковых. А еще о человеке с короткими усами, который так быстро ретировался из бара в Хельсинки.

Я видел его в сторожке замка Варли Фицджеральда. И еще однажды.

Любитель водки заснул. В середине дня нас высадили на автобусной станции в Турку. Я пошел в город по проспекту, который казался невероятно длинным и вел к зданию, похожему на городскую ратушу. Солдат в форме цвета хаки показал мне дорогу к киоску с иностранной прессой. Я просмотрел журналы по парусному спорту, нашел экземпляр “Яхтсмена”, отыскал там сообщение о гонках.

Вот оно: в верхнем левом углу страницы черно-белая фотография с заголовком. Я заплатил, сунул журнал в карман своих грязных брюк. Потом сел в такси и поехал на пристань.

Там стояло несколько балтийских торговых судов и три ледокола. Дальше, у паромной станции из зеркального стекла, толпился лес высоких рангоутов с туго свернутыми парусами, на фалах развевались национальные флаги на фоне синего неба. Парусники были на месте.

Я заплатил таксисту и направился по набережной в поисках “Лисицы”. Может быть, Питу не удалось выбраться из Таллинна. Может быть, он еще там, в качестве заложника за шкипера... Мачта обнаружилась за бизанем* норвежской барки. Я вспотел от облегчения. Я пробежал по белоснежной палубе норвежца и перескочил через поручни “Лисицы”. У Пита был усталый и встревоженный вид. Он спросил:

* Бизань — бизань-мачта — самая задняя часть парусного судна.

— Где тебя черти носили?

— Потом расскажу, — ответил я. Я не представлял себе, что ему рассказать. К тому же я не был уверен, что он хочет знать правду, даже если сможет ей поверить.

— Они, блин, не хотели на хрен нас выпускать, — сказал Пит удрученно. — Пришлось разрешить им трижды пересчитать экипаж да еще шнырять по каютам. Хорошо, что они были бухие. Я думал, нас всех посадят. Пришлось отдать ихнему начальнику все деньги.

Все деньги — это тысяча долларов из судовой кассы. Вот что значит валюта в стране с плановой экономикой.

— Очень жаль. А где Дин?

— Внизу. Красит.

Я скатился вниз по трапу. Дин красил угол каюты для мужского экипажа.

— Ого! — сказал он, как всегда, спокойно, но с легкой опаской, — Привет.

Я вытащил журнал из кармана. Сердце у меня отчаянно колотилось. Я нашел нужную страницу и бросил на койку перед Дином.

— Узнаешь кого-нибудь?

— А то! — ответил он. На фотографии был изображен я за рулем “Урагана”, небритый, взирающий на мир из-под копны черных волос. Рядом, положив мне руку на плечо, улыбаясь горделивой улыбкой владельца, х гигантской сигарой в зубах стоял Невилл Глейзбрук. — Это же ты, так? А тип рядом с тобой, который с сигарой, это мистер Джонсон.

— Ты уверен?

— А то!

— Да. Я тоже.

Глава 31

Я сбросил свои задубевшие от соли тряпки и переоделся. Надо все спокойно обдумать. Если Невилл Глейзбрук неравнодушен к своему полу, мне на это наплевать. Но когда королевского министра фотографируют на месте преступления с наемными мальчиками, это уже другое дело. Особенно когда эти самые мальчики так проводят время, свободное от службы на подводных лодках Союза Советских Социалистических Республик. Вполне логично предположить, насколько ему не хотелось, чтобы об этом узнали.

У меня были и другие предположения.

Пора бы их проверить.

Я пошел в сарай на набережной, где помещался оргкомитет гонок. Там сидела очень деловая льняная блондинка. Всего через полчаса она доставила на “Лисицу” переносной телефон. Я сделал заказ и через тридцать пять минут уже говорил с Англией.

Гудки были тоненькие — что значит портативный телефон. Я отсюда видел их: Кристофер и Рут машут ракетками на закрытом корте, телефон и кувшин “Пиммза” на столике возле живой изгороди из коротко подстриженных тисовых деревьев. Тут же трутся несколько избирателей, купаясь в лучах славы члена парламента и дочери министра. И грозовые облака, невидимые за линией горизонта в Финляндии.

— Алло? — Голос Рут, тонкий, как у школьницы. Я попросил позвать Кристофера. Она сказала:

— А нельзя подождать? Он как раз играет сет.

— Мне нужен Кристофер, — сказал я.

В трубке потрескивало расстояние в тысячу миль.

— Но...

— Это не имеет отношения к тебе. И К твоему любовнику.

— Подожди, — сказала она.

Голос у Кристофера был запыхавшийся, но напыщенный, как всегда.

— Послушай, — сказал он. — Какого...

Я спросил:

— Ты хотел бы оказаться в центре скандала?

— Да какого...

— Ты напишешь письмо Невиллу Глейзбруку, — сказал я. — Поставишь сегодняшнее число. Наклеишь марку. И откажешься от должности его личного парламентского секретаря. Немедленно.

Последовало молчание, как будто его оглушили ударом по голове. Наконец он произнес:

— Объясни, пожалуйста.

Я отметил это “пожалуйста”. Напыщенность исчезла. Теперь голос звучал настороженно — так бывают насторожены животные, за которыми охотятся.

— Леннарт Ребейн встречался с тобой в Чатеме? — сказал я. Это была догадка, но удачная догадка.

— А кто он такой?

Я сказал, что Кристофер прекрасно знает, кто такой Ребейн. Снова молчание.

— Ну так что? — спросил он.

— Что он говорил тебе?

— Что-то нелепое о нашем отце.

— Это нелепо, но правда. А ты знал, что твой тесть пытался соблазнить его на вечеринке гомиков?

— Чушь, — сказал Кристофер. Но в его голосе не было уверенности.

— Или ты спровадил Ребейна и сбежал, или просто торопился уйти. Одним словом, ты его отшил. А я как раз сообщил, что мы на подходе. И он отправился ко мне. Глейзбрук был на “Вильме”. Леннарта последний раз видели на “Вильме” примерно в одиннадцать пятнадцать. А в одиннадцать тридцать мы налетели на его лодку, полную воды.

Кристофер промолчал.

Я сказал:

— Кто-то держал Ребейна под водой, пока он не утонул, потом затопил его лодку и пустил в море. В это время на парусниках пели. Никто ничего не слышал. Его гибель должны были принять за несчастный случай. Но им повезло. Мы переехали лодку, а Ребейн зацепился за наш винт.

— Кто же его убил? — В голосе Кристофера звучала теперь признательность, смешанная с ужасом.

— Есть такая служба безопасности, — сказал я. — Называется “Противовес”. Они три раза пытались убить меня, чтобы завладеть фотографиями, на которых Невилл Глейзбрук заигрывает с моряками. Пленка у одной эстонки, она работала в полиции, а сейчас находится в Хельсинки. За ней охотятся русские. Уноси ноги, Кристофер.

Наконец он спросил:

— А ты уверен?

В его голосе слышалось напряжение. Кажется, он складывал два плюс два и у него начало что-то проясняться в голове.

— На сто процентов, — ответил я.

— Я тебе признателен. — Все его высокомерие исчезло. Теперь это был младший брат, который благодарит своего старшего брата за то, что тот избавил его от забияки на детской площадке.

— Не за что. Можно Рут на два слова?

— Рут? О Господи! Конечно.

Рут говорила резким, холодным тоном.

— Что ты с ним сделал? Он похож на треску, выброшенную на берег.

— Как зовут любовника? — спросил я.

— Пошел к черту! — Она так и обдала меня презрением.

— Пропечатаю в газете, — сказал я.

— Ты ничтожество.

— От такой слышу. Ну, как его зовут?

Она назвала имя.

— Спасибо, — сказал я.

Она швырнула трубку.

Телефон зазвонил. Это была Надя. Голос у нее был жизнерадостный, журчал, как ручеек.

— В оргкомитете гонок мне дали твой телефон. Я в Хельсинки, — сообщила она.

Я объяснил ей, где нахожусь. Мне хотелось сказать, что я ее люблю. Но были и более срочные вещи. Снаружи узел был гладким, как корзинка, каждое волокно на месте. Но в середине был уродливый колтун, и я хотел его распутать.

Я сказал:

— Скажи, когда мы поехали к могиле моего отца, откуда твои коллеги узнали, где нас искать?

Она немного удивилась.

— Я же тебе говорила. Наверное, поставили электронное устройство у меня в машине.

— Значит, они тебя уже подозревали.

Она жестко засмеялась.

— Все знали, что я встречалась с тобой в Англии. Я написала об том в отчете.

— Почему же они преследуют тебя?

— Никто не знает, почему делает что-либо Сергей Грузкин, — сказала она. — Может быть, у него с кем-то сделка. Если он не хочет сказать тебе, ты никогда не узнаешь.

Я немного подумал об этом. Наконец попросил Надю:

— Позвони этому Грузкину.

— Что-о-о?

— Позвони ему. Спроси, как все произошло. Как старая сотрудница.

Она помолчала. Потом проговорила:

— Он русский мерзавец. Очень плохой человек.

— Но он же тебе ничего не может сделать.

Она подумала. И вдруг захихикала.

— А правда, — сказала она. — Почему бы и нет?

— Умничка.

— Как-как?

— Я люблю тебя.

— Вот и хорошо.

— Я должен плыть, — сказал я. — Я тебе позвоню.

— Я буду ждать.

Она продиктовала мне свой телефон.

Я пошел на палубу. Оглядел линию судов. Мы плавали вместе три года подряд. Все они были знакомы мне, как клавиши моей пишущей машинки.

Двух не хватало.

Я видел перед собой программу мероприятий так явственно, будто она лежала передо мной. “Свободное плавание Турку — Хельсинки. Хельсинки, официальное закрытие”.

“Вильма” и “Ксеркс” рано отплыли из Хельсинки.

Пит сказал:

— Они хотят поплавать вволю. Адмирал Уилсон остался в Хельсинки. Контактный номер — гостиница “Сибелиус”, он просил тебе передать. Невилл Глейзбрук командует “Ксерксом”.

Я сказал Дину:

— Собирай команду.

Он с воплями заскакал по набережной.

— Лисицы! — ревел он. — Лисицы!

— Что стряслось? — спросил Пит.

— Отплываем. — Я начал отвязывать грот.

— Уже? — спросил он. — Мы же только пришли. Я девчонку завел.

— Те двое отплыли, — сказал я. — Пора и нам.

— Что за спешка? — допытывался он.

Сердце у меня выпрыгивало из груди.

— Я хочу их догнать.

— Какая муха тебя укусила?

— Не меня.

Экипаж прыгал на палубу с норвежской барки.

— Сосчитай их. — Имея дело с Питом, нет смысла выходить из себя.

Он преувеличенно тяжело вздохнул и пересчитал команду.

— Все тут, — сказал он.

Я научал на стартер. На борту появились перлини. Я включил двигатель на полную мощность. Мы вошли в фарватер.

Город быстро отделялся. Я развернул карту на крышке конуры над кубриком. Сейчас два часа дня. Команда поставила паруса, и я уменьшил силу двигателя. “Лисица” кренилась под западным ветром — этот же ветер дул, когда мы переплывали Финский залив. Кильватер клокотал за кормовым подзором, нос со свистом рассекал воду. Мы шли по фарватеру со скоростью восемь узлов. В пять часов мы ворвались в широкий голубой Гуллкронафьорд. Острова на дальней стороне фьорда один за другим поднимались из моря, из темно-синих становились изумрудно-зелеными, как острова в сновидении. В шесть тридцать мы причалили к острову, на котором стоял домик Амиаса Теркеля.

Залив был пуст, там гулял только ветер да солнце бросало блики на воду, темные сосны отражались в ней, как в зеркале. Я был рад, что здесь никого нет, так рад, что у меня вспотели ладони, державшие штурвал. Деревья вокруг как будто приглушили грохот бросаемого якоря. С борта спустили шлюпку. Я забрался в нее, завел мотор.

Пит спросил:

— Может, мне доплыть с тобой? — Лицо у него было мрачное. Может быть, он все-таки не такой толстокожий?

— Сам справлюсь, — сказал я. Отплывая от борта “Лисицы”, я вспоминал, как пулеметная очередь разнесла в щепки надгробье моего отца. Никто на “Лисице” не заслуживал, чтобы в них стреляли.

Кроме меня, за то, что я идиот.

Я проплыл вдоль берега. Домик Теркеля сгорбился на опушке соснового леса, по бокам стояли поленницы. Было так спокойно, что воздух казался вязким, как сироп. Я пришвартовался у пристани, вышел на берег и направился к хижине. Стояла тишина, в которой слышался только шепот ветра и жужжание мух.

Жужжание мух.

Под распятием на стене хижины на полу лежала какая-то черная груда. Когда на нее упала моя тень, взлетело с жужжанием черное облако. Я наклонился: коричневая кожа, коричневые шорты. И коричневая засохшая кровь на груди. Из нее торчал нож. Кровь вокруг него была еще красной и липкой. Рука Теркеля сжимала рукоятку ножа. Как будто он покончил с собой. Кто-то постарался, чтобы это выглядело именно так.

И он же велел Теркелю навести меня на мысль, будто мой отец жив. И позаботился, чтобы я не смог вернуться обратно и спросить, зачем ему понадобилось лгать.

В горячем неподвижном воздухе резко и тошнотворно пахло кровью. Я вернулся на пристань, сел в шлюпку, отчалил. Ворчание мотора заглушило жужжание мух. И то хорошо. Можно отгородиться этим шумом, превозмочь тошноту и немного подумать.

Амиасу Теркелю велели сказать мне, будто мой отец жив. Это значило совершенно точно, что я сойду на берег и буду его разыскивать. Исчезновение Билла Тиррелла в Эстонии — очень удобный несчастный случай.

Последним несчастным случаем была смерть Амиаса Теркеля. Теперь несчастные случаи начнут происходить уже совсем с другими людьми.

— Все в порядке? — спросил Пит, когда я вернулся на борт.

Я ухмыльнулся ему. Должно быть, это напоминало оскал черепа, но я пока не мог позволить себе говорить. Я показал на якорь, поднял вверх большой палец. Потом спустился вниз, и меня окутал уют кают-компании с ее кожей и деревом.

Послышался лязг якорной цепи “Лисицы”. Можно подумать, что у нас увеселительная прогулка в Ньютаун-Крик. Я начал думать о Ньютаун-Крике. Не то чтобы Ньютаун-Крик мне нравился. Но все же лучше, чем думать об этом кошмаре, облепленном мухами, который лежит перед хижиной у залива. Пит высунул голову в люк.

— Выходим в фарватер, — сказал я. Не позвонить ли в полицию? — пришло мне в голову. Но полиция нас задержит, и начнутся бесчисленные расспросы. У нас нет времени отвечать на расспросы.

Я взял телефон, набрал номер, который дала мне Надя. Вроде дозвонился, но связь тут же прервалась. Мы были очень далеко, среди больших камней, вдали от всяких передатчиков. Антенна рации возвышалась на верхушке мачты. Я позвонил на береговую радиостанцию. Эфир был полон помех. Оператор соединил меня.

Я спросил:

— Ты звонила своему приятелю Грузкину?

— Да, — ответила она.

— Ну и?..

— Как я и думала. Он установил в моей машине электронное следящее устройство, потому что один твой соотечественник его предупредил, что тебя надо опасаться.

— Я так и знал.

— Но этот соотечественник — не частное лицо.

— Да?

— Он знал обо всех твоих передвижениях. Он сказал, что ты шпион. Он сказал, что его... э-э... агентство хочет избавиться от тебя, не важно, каким образом, потому что ты провалил хорошую операцию.

— И твой босс согласился.

Она колебалась.

— Мой босс согласился, только когда узнал, что с тобой я. Он злой человек. Хочет отомстить. Думаю, мне небезопасно здесь находиться.

— Оставайся на месте, — сказал я. Дал отбой и попросил береговую радиостанцию соединить меня с гостиницей “Сибелиус” в Хельсинки.

Когда там ответили, я сказал:

— Я хотел бы поговорить с контр-адмиралом Ричардом Уилсоном.

Грызя карандаш, я ждал, когда он подойдет к телефону.

Наконец его теплый голос произнес:

— А, Билл. Надеюсь, вы звоните, чтобы извиниться за тот старт.

— Нет, — ответил я.

Он рассмеялся.

— Ну хорошо, — сказал он. — Черт побери, я, должно быть, старею. Это было здорово.

Его грубоватое добродушие оказалось слишком неожиданным, чтобы сработать. Я сказал:

— Нужна ваша помощь. Одной женщине в Хельсинки необходима защита британского посольства.

— Что-о? — изумился он. На линии затрещали помехи.

— Она эстонка. Ей грозит опасность похищения.

Теперь его голос был так же добродушен, как рычание белого медведя.

— Вы что, пытаетесь шутить? — спросил он.

— Если вам нужно подтверждение, позвоните моему брату Кристоферу.

Наступило молчание. Я почти слышал, как у него в мозгу крутятся шарики. Наконец он сказал:

— Я помогу.

Я продиктовал ему Надин номер и дал отбой. Потом переключил рацию на переговорный канал и сказал:

— “Ксеркс”, “Ксеркс”, я “Лисица”, “Лисица”, прием.

Снова помехи. Рация ответила:

— “Лисица”, “Лисица”, я “Ксеркс”, “Ксеркс”, прием.

— Привет всем, — сказал я. Побольше добродушия, думал я про себя. Излучай дух товарищества и сотрудничества. — Вы где? Прием.

— Веселимся. — У оператора был молодой веселый голос. — А вы небось горько плачете после этого вашего старта? Прием.

— Ага. — Меня пот прошиб от нетерпения. — Где вы находитесь? Прием.

Помехи, помехи...

— Прием, — сказал оператор.

— Повторите, прием.

— В двадцати милях от Ханко, — сказал голос. — Останавливались пообедать на Наманоне. Мы во внутреннем фарватере, прием.

В обеденное время Амиас Теркель принял своего последнего гостя.

— Жаль, — сказал я. — А мы в наружном. Будем о вас скучать, прием.

— Лучше, чтобы вы о нас скучали, чем в нас врезались! — захихикал радист. Остальное утонуло в помехах.

Я дал отбой, взбежал по трапу. “Лисица” с работающим двигателем гладко шла по узкой кишке между двумя скалистыми островами, паруса полоскались в безветренном воздухе. Край черной тучи с золотистыми краями упорно наползал с запада.

— К нам идет, — сказал Пит.

Я подтолкнул к нему карту. Фарватер загибался влево, змеился между островами и камнями. Десятимильная узкая полоса, отмеченная буйками, тянулась посреди кое-как обозначенных мелей. Мы отстали мили на две, не больше.

— Давайте догонять, — сказал я.

— Промокнем, — заметил Пит. Облака надвинулись ближе, золотистые края исчезли. Слышалось непрерывное ворчание грома.

— Подумаешь. — Вернувшись к рации, я снова набрал Надин номер.

Ответил мужской голос.

— Нет, — сказал он. — Ее нет. Она уехала.

— Уехала?

— Кто ее спрашивает? — осведомился голос.

— Билл Тиррелл, — представился я.

— Ага. Хорошо. — Голос был четкий, как цифровой дверной замок. — К входной двери подошли какие-то русские. Надя вышла из дома через черный ход. Не могли бы вы сказать, что происходит?

— Нет, — ответил я.

— Она просила, если вы позвоните, передать вам, что она едет...

— Не говорите мне! — завопил я в микрофон.

Треск прекратился.

— ...в гостиницу “Сибелиус”, — сказал голос и заглох в реве помех.

Я оставил рацию включенной. Помехи не прекращались. Давай, думал я. Давай. Трещи до посинения. Надо же было быть таким идиотом, чтобы разговаривать с Надей по рации, а не по телефону. Кто-то подслушал. Кто-то прислал этих русских. И этот кто-то теперь сообщит русским, чтобы они поджидали Надю в гостинице “Сибелиус”.

Дождь забарабанил по крышке люка. Я снял с крючков два дождевика, для себя и для Пита, и поднялся на палубу. Дождь падал большими каплями, они ударялись о палубу со стуком, который я ощущал через подошвы ботинок. Я накинул дождевик. Дин и члены экипажа сидели на корточках у крышки люка, набросив капюшоны, и пересмеивались. Они не знали, что смеяться, в сущности, нечему.

Впереди, за черно-белым буем, указывающим южное направление, поперек фарватера справа налево шла дорожка зыби.

— Спинакер, — сказал я. Двигатель толкнул нас на зыбь. Я повернул штурвал влево. Задул ветер.

Он с ревом обрушился на корму. Грот надулся. На передней палубе ребята боролись со спинакером. Огромный воздушный шар из парусины взвился на мачту, наполнился ветром.

“Лисица”, набрав скорость, миновала буй и заскользила по фарватеру.

Дождь, шелестя, обрушивался на море тяжелыми серыми завесами. Горизонт впереди сузился до сотни ярдов. Сверкнула молния. Через три секунды прогрохотал гром.

— Сейчас потеряем ветер, — сказал Пит.

Но ветер держался. Держался достаточно долго, чтобы мы успели пройти узкие места, мимо маяка на стальных решетчатых сваях, стоявшего на скалистом острове. Ветер держался достаточно долго, чтобы унести от нас дождь и открыть в чернильном небе голубую щель, окруженную лавинами облаков. В облачной долине показался кусочек солнца, проложивший блестящую сине-зеленую дорожку по черному полотнищу моря, которое расстилалось впереди. Вокруг, как пушечные залпы громыхал гром.

— Вот они, — сказал Пит.

В конце фарватера, наверное в миле от нас, виднелись две горы парусины, на которых горели огни. Они шли на расстоянии около сотни ярдов друг от друга. “Ксеркс”, словно птица на крыльях, “Вильма” со своими квадратными марселями, с лиселями* на концах нок-реи**.

Я снял с переборки кубрика компас и быстро определил румб***. Солнце исчезло, как будто его погасили. Снова начался дождь. Он с оглушительным шумом низвергался водяными столбами. Он вышиб ветер из парусов и принес новый ветер, ледяной ветер, который дул с другой стороны и вывернул спинакер наизнанку. Словно во сне я услышал, как Пит орал экипажу, чтобы сняли спинакер. То есть я мог это расслышать, но не слушал. Я выкинул все из головы: Надю и другое, прочее. И сосредоточился на рулевом компасе. Он показывал 083 градуса, румб двух кораблей впереди.

* Лисели — добавочные паруса, поднимаемые при слабом ветре на двух передних мачтах сбоку от основных парусов.

** Нок — рея — оконечность горизонтального или наклонного рангоутного дерева.

*** Румб — направление (от наблюдателя) к точкам видимого горизонта относительно сторон света или угол между двумя такими направлениями.

Спинакер упал вниз. Ветер дул с юго-востока.

Пит что-то сказал мне. Молния осветила его: замерзший, с открытым ртом, сине-белый. Сразу за разрядом молнии прогремел гром, гигантское сотрясение, от которого болела голова и звенело в ушах. В вантах выл ветер. “Лисица”, почти лёжа на боку, неслась по фарватеру, с ее палуб струилась вода. Я посмотрел на часы, вода затекла мне в рукав. Десять минут, подумал я. Десять минут, чтобы догнать их. При вспышке молнии я увидел, что команда смотрит вверх. Они заметили, что мачты высоко, а облака низко.

Следующий разряд молнии был гигантской синей искрой, которая, шипя, вырвалась из черного морока и застыла над морем, как трезубец дьявола. Должно быть, она светила полсекунды, не меньше.

Волосы у меня встали дыбом.

“Вильма” и “Ксеркс” плыли в сотне ярдов впереди. Языки синего пламени срывались с нок-рей “Вильмы”, а вокруг ее вантов стояло жуткое электрическое сияние.

— Чтоб я сдох, — сказал Пит. — Огни Святого Эльма. Сроду не видал их в натуре.

Все оказалось очень просто и разумно. Плохая погода. Но мы преследуем человека и почти догнали его.

— Что это он затеял? — сказал Пит.

“Ксеркс” увалился под ветер, ослабил шкоты. Он кренился, белая пена вырывалась из-под кормового подзора, в то время как судно с ревом рассекало фарватер. У штурвала стояла коренастая фигура, даже с такого расстояния было видно, что на человеке дорогой дождевик. Из-под капюшона торчала, без сомнения, огромная сигара. Невилл Глейзбрук. Я смотрел не на “Ксеркса”. Я смотрел на “Вильму”. Она тоже двигалась вперед. Но она забирала на юг, выходила из фарватера. Фарватер кончался у Ханко. Путь над глубиной тянулся на десять миль двумя сторонами треугольника. Карта показывала и короткий путь — шесть миль грубо отмеченных мелей.

— Какого чертова хрена ему нужно? — спросил Пит.

— Ему нужно позвонить по телефону, — ответил я. Потом я резко дернул руль, и “Лисица” выскочила из фарватера в кильватер “Вильмы”.

— То есть как это? — спросил Дин. Он пришел на корму и стоял у кубрика с подветренной стороны, втянув голову в плечи.

— У него не работает рация, — объяснил я. — Слишком много электрических помех. Вот он и ищет телефонную будку, чтобы позвонить знакомым.

Пит спросил:

— Ты хоть знаешь, куда плывешь?

“Вильма” была в двухстах ярдах впереди. Я вгляделся в карту сквозь дождевые капли на ее пластмассовом футляре.

— Мы плывем к “Вильме”, чтобы помешать ей пристать к берегу.

— Зачем? — спросил Пит.

— Делай, что тебе сказали.

Впереди “Вильмы” из моря вынырнули низкие камни. Из-за дождя все было окутано туманом, как морской пейзаж в кошмарном сне. Буев не было.

Синий разряд молнии ударил в паруса “Вильмы”. Она накренилась влево, огромные волны с белыми гребнями вырывались из-под ее носа и кормовой части. Перед ней расстилалось открытое море. Я сверил румб с компасом. Через мели все-таки был путь — узкий, но был.

— Кливер, — сказал я.

Команда прошлепала по палубе, подняла высокий треугольный парус. Палуба “Лисицы” резко накренилась, судно осело.

Разрыв между нами и “Вильмой” начал уменьшаться.

Я объяснил Питу, что мне от него надо. Он сказал:

— Полный маразм.

— Делан, — велел я.

Он пожал плечами:

— Я тут ни при чем.

Я пошел на корму, на свое обычное место, к кормовому подзору, уцепился за бакштаг. Дождь залился мне за шиворот, и я дрожал. Отчасти от холода. А отчасти от доброго, старого ужаса.

Я собирался встретиться с человеком, который убил Леннарта Ребейна, и Мэри Кларк, и Амиаса Теркеля. Но эта встреча мне вовсе не улыбалась.

Я оглядел палубу “Лисицы”, нежные изгибы обшивки, старую верную паутину из канатов, проводов и рангоутов. Мне не хотелось оставлять все это.

Пит обернулся. Из капюшона выбивалась борода.

— Проходим, — сказал он.

Мы были в десяти ярдах от кормы “Вильмы”. Там, опершись на ее гакаборт, стоял человек. Тот человек, с короткими усами, который ушел из бара в Хельсинки. Человек из сторожки у ворот Варли Фицджеральда. Нос “Лисицы” приподнялся, она вошла в кормовую волну “Вильмы”. Мы были от нее с подветренной стороны. Ее грот задрожал — мы перехватили у него ветер. Теперь по левому борту были камни, а по правому — тридцать ярдов.

Кильватеры между корпусами рычали по-львиному. “Лисица” обходила “Вильму” на скорости в один узел. Пит, прищурившись, стоял у штурвала, прикидывая расстояние. Он сказал что-то Дину. Я с такой силой вцепился в бакштаг, что у меня заболела рука. Дин кивнул мне. Кормовой подзор “Лисицы” приблизился к корме “Вильмы” так, что расстояние между двумя судами было не больше фута. Крепление ванта на правом борту “Вильмы” медленно приблизилось ко мне.

Я ступил на борт “Вильмы”.

Глава 32

“Лисица” отошла в сторону. Я схватил в каждую руку по ванту, перелез через фальшборт на палубу. “Вильма” — корабль, а не яхта. Ее экипаж сидел на корточках за фальшбортом, прячась от хлещущего дождя. Палуба напоминала широкий деревянный пол танцзала, по ней ручьями текла вода. Я побежал на корму, где стоял рулевой в плаще с капюшоном. Молния вспыхивала, как стробоскоп*. Все вокруг двигалось рывками, словно в немом кинофильме. Гром грохотал, как кувалда по литаврам. Никто не пошевелился.

* Стробоскоп — контрольно-измерительный оптический прибор, дающий прерывистое периодическое освещение.

У рулевого была борода. Бородатые люди меня не интересовали. Позади, опершись на решетку сходного трапа, сидел человек с короткими усами. В этой самой позе я увидел его впервые: одетый в снаряжение инструктора, в тяжелые ботинки и в куртку, он сидел, прислонившись к печке, в “Школе лидеров” в Кейдер-Идрис.

Он увидел, что это я. И бросился на меня.

Он был маленький, жилистый и подвижный. Он с силой ударил меня, целя в шею, но попал в плечо. Я нанес ответный удар, размашистый свинг, и промахнулся. Рука онемела. Я чувствовал, как кренится большая шхуна, неуклонно скользящая по фарватеру. Оцепеневший от дождя и грома экипаж смотрел на нас, разинув рты. Он снова бросился на меня. Я разозлился. Я схватил его за ворот и швырнул на рулевого. Рулевой увернулся. Усатый повалился на руль. Спицы вонзились ему в спину. Он хрипло, истошно завопил, отшатнулся, сшиб рулевого, тот покатился под уклон палубы. Штурвал завращался. Паруса затрещали. “Вильма” накренилась, отвернулась от ветра и сменила галс. Вместо бульканья кильватера раздался рев. Краем глаза я увидел сосны на берегу. Я повернулся к поручням, выхватил из решетки кофель-нагель. Усатый снова был на ногах и двигался ко мне медленно, как будто у него все болело.

Я с силой ударил его кофель-нагелем по физиономии.

Мир развалился на кусочки.

Палуба ушла из-под моих ног, вернулась, снова закачалась. Я упал лицом вниз, закричал:

— Ложись!

Раздался душераздирающий треск. “Вильма” замедлила ход, остановилась. Краем глаза я увидел, что высокие, как колокольни, стеньги согнулись, словно удочки, переломились и посыпались на палубу страшным дождем из дерева и железа. Мель, подумал я. Остались без мачт. Наверху болталась парусина. Внизу слышались вопли.

Палуба пришла в движение. Она скользила, качаясь и кренясь. Узкий проход между островами оказался за кормой. Корабль стронулся с места. Теперь он снова плыл к глубине. Но недолго.

Ребята из экипажа носились по палубе. Я крикнул:

— Спасательные жилеты! Шлюпки!

Они были хорошо вышколены. Теперь на палубе появились помощники капитана, они разделили ребят на вахты, пересчитали. У рулевого было широкое загорелое лицо, с бороды ручьями текла вода. Он силился что-то сказать, но не мог произнести ни слова.

— Позаботьтесь об экипаже, — приказал я.

“Вильма” двигалась тяжело, с трудом. Ее нос опустился. Она подскакивала и падала на маленьких волнах. Подскакивая, она поднималась все меньше, а падая, погружалась все глубже.

— Все на месте?

— Все на месте, — сказал бородатый.

— Она утонет. — Человек, напавший на меня, лежал на палубе, из царапины на голове шла кровь и стекала в шпигаты.

— Заберите его.

Бородатый колебался.

— Идите, — велел я. Снизу слышалось устрашающее бульканье.

Бушприт погружался в воду. — “Лисица” возьмет вас на борт. Я иду вслед за капитаном.

Он спросил:

— Вы Билл Тиррелл?

— Да, — ответил я.

Казалось, это слегка успокоило его, и он побежал распоряжаться. Они начали сбрасывать спасательные шлюпки. Стояла странная тишина. Гроза кончилась.

Так вот почему капитана нет на борту!

Я повернул задвижку двери сходного трапа на корме. Мимо меня пронеслась струя воздуха, сжатого бегущей на судно водой. Я соскользнул по ступеням в кают-компанию.

Это была большая каюта, обшитая панелями, ее освещали иллюминаторы. Я слышал, как с моего макинтоша падали дождевые капли и ударялись о натертые тиковые доски пола. Посреди каюты стоял большой стол, за который при торжественном случае могло усесться восемь человек. Сейчас в его дальнем конце сидел только один человек.

Отто Кэмпбелл.

В руке у него был микрофон рации. Он сказал:

— Благодарю вас, радио Ханко. Отбой. — И, не оборачиваясь, повесил микрофон позади себя. Потом он обратился ко мне: — Добрый день, Билл.

Я не ответил. И не двинулся с места. На нем была красная с черным тартановая рубашка с закатанными рукавами. Микрофон он положил на место левой рукой. В правой у него была двустволка, нацеленная мне прямо в живот.

— Садись, — сказал он. — На крайний стул.

Я сел. Стол был наклонен к нему. У “Вильмы” была течь спереди, большая ли, я не знал. Через переборку у него за спиной было слышно, как клокочет вода, скрипят снасти — звуки умирающего корабля.

— А я как раз о тебе говорил, — сказал он. — И о твоей шлюхе. Она на первом же корабле отправится в Эстонию.

— За портами следят.

— Только не за грузовыми депо, — возразил он. — И не за старой “Звездой Науво”. Конечно, для тебя это имеет чисто академический интерес.

— Твой корабль тонет, — сказал я.

— Ага, — согласился он. — И ты вместе с ним. Тебя же никогда не учили выживать, правда?

— Твоими методами — нет.

— Нужно быть солдатом. Это единственный метод.

Он погладил пальцами свой длинный подбородок, глаза у него блестели, казалось, они смотрели на что-то, видимое только ему. Их взгляд был мечтательным. Я знал, о чем он размечтался. Я провел языком по пересохшим губам.

— Значит, ты странствующий рыцарь, — сказал я. — Восстанавливаешь справедливость. Расчищаешь путь королю Глейзбруку из Камелота и рыцарям Круглого Стола. Спасаешь гаснущее пламя цивилизации. Отражаешь силы зла, покрывая грязных старых министров и уничтожая закоренелых преступниц вроде Мэри Кларк.

— Умник паршивый, — сказал он. — Мне всегда говорили: остерегайся этого Тиррелла, он умный.

— Уж поумнее тебя, — ответил я.

— Да ну? — Его глаза сузились. Разозлился, подумал я. Это хорошо. — Почему же?

— Такое случается со странствующими рыцарями. Когда ты берешься за дело, ты чист как стеклышко. Лелеешь честолюбивые замыслы. И прежде чем успеваешь сообразить что к чему, ты уже весь в грязи, а замыслы проваливаются.

— Ну-ка, объясни, — потребовал он. Зол как черт, подумал я. Если он до сих пор не убил тебя, может быть, и пронесет.

— Ты полагаешься на Невилла Глейзбрука. И обнаруживаешь, что он любит путаться с наемными мальчиками в грязных притонах. Настоящий странствующий рыцарь этого бы так не оставил. А ты оставляешь, потому что Невилл влиятелен и то и дело тебе помогает. И когда Леннарт Ребейн отправляется ко мне с некими фотографиями, ты его убиваешь. Не знаю, что ты наговорил об этом Невиллу, но уж наверняка дал ему понять, что он тоже замешан. Так что он все знал о тебе, но не мог никому сказать. Два сапога — пара. Повязаны педерастией и убийством. Солдатские доблести, так, что ли, Отто?

Его лицо было смертельно бледным. Глаза сверкали, как лакированные камешки. Стол кренился все круче. С палубы послышался голос:

— Капитан!

— Все хорошо, — спокойно отозвался Отто. — У меня еще дела. Сбрасывайте спасательные шлюпки. Скажите “Лисице”, чтобы стояла рядом.

— Значит, пока все распевали песни, ты тихо и мило утопил Лен-нарта, — продолжал я. — Потому что Невилл Глейзбрук видел, как в том притоне они с Дином поймали фотографа и отняли пленку. А потом ты постарался всех убедить, будто это я его утопил. Ты распустил слухи, и ты же советовал мне не высовываться, пока они не улягутся. Но я высунулся. И ты привлек к делу “Противовес”. Объявилась Надя. Твои дружки-призраки рассказали тебе о ней, и ты напустил на нее “Противовес”, как только она сошла на берег. — Лицо у Отто было лишено всякого выражения, как дуло ружья. — Ну что, все правильно? — Я не стал дожидаться ответа. Времени нет. — И бедняга Дикки. Он-то какое имеет отношение к “Противовесу”?

— Член-учредитель, — ответил он. — Как и я.

— Но он — воплощенное благородство, — сказал я. — Лицо организации. Послеобеденные речи и свобода личности. Он не из тех, кто накачивает наркотиками беззащитную девушку и поджигает ее. Очень рыцарственно, Отто. — Я говорил злым голосом. Мне хотелось раздразнить его, чтобы он начал спорить, оправдываться. Не потому что меня интересовало, что он скажет, просто нужно было выиграть время.

Но ничего не вышло.

Он сказал:

— Ты знаешь, что живым отсюда не выйдешь?

Позади него была дверь. Она вела в коридор, куда выходили двери кают, и была заперта. Из-под нее сочилась вода. Кто-то закричал с трапа:

— Мы покидаем судно!

— Спасибо, — сказал он, как будто ему предложили чашку чая. — Я задал тебе вопрос.

— Да, конечно.

— Умник чертов, — снова проговорил он. — Всегда был таким. — Его рот уродливо кривился.

— И ты тоже. Клад для разведки. Ты знал, что мой драгоценный братец покатит на меня баллон, как только дело запахнет керосином. И ты устроил так, чтобы я думал, будто никто, кроме Дикки, не знал, что я еду в Рамсгейт. Но он сказал тебе, а ты послал за мной своих ребят. Даже если бы они меня не прикончили, я бы в первую очередь заподозрил Дикки. Беда в том, что твоему парню очень уж понравилась его работа. — Меня передернуло при воспоминании о человеке без одного клыка. — Несчастные случаи должны быть смертельными, — сказал я. — Он был человеком без будущего. Как и ты. — Во рту у меня пересохло. Кроме нас, на “Вильме” никого не было. Если бы кто-то и был, у Отто хватило бы ума выстрелить и рискнуть.

Дула двустволки смотрели мне прямо в глаза. Я ждал: сейчас из них вырвется красно-желтое пламя, и это будет последнее, что я увижу. Но этого не случилось.

— И еще, — продолжал я. Интересно, заметил ли он, как дрожит мой голос? — Насчет моего отца. Если бы ты знал об этом раньше, ты избавил бы себя от множества хлопот.

Теперь вода из-под двери заливала пол, образуя озерко около переборки позади Отто. Я продолжал говорить:

— Ты провел несколько дневных сеансов с нашей Рут. И в постели она рассказала тебе обо мне и о моем отце. Ты расспросил Невилла, и он рассказал тебе, как они вместе работали в Балтии. Тут-то ты и задумал блестящий несчастный случай: шпионский сынок пропадает без вести в Эстонии. Думаю, ты был уже знаком с полковником Грузкиным. Старые враги. Так? — Это действительно было так. — Но теперь идет война людей-призраков против всех остальных. Вы с ним на одной стороне. Но полковник Грузкин тяжеловат на подъем. Что же произошло в цыплячьих мозгах Отто Кэмпбелла, когда он узнал, что мы снова объявились?

Уголки его рта опустились. Лицо было жестким как металл. Он сказал:

— Жаль, что я не сбросил тебя со скалы, когда мог. — Его левая рука потянулась к ружью. Вот и все, подумал я. Говорить больше не о чем. Только время тратить.

Тут я услышал шипение. Странное шипение, смешанное с бульканьем. Дверь позади него была из лакированного дерева. Отражения в лаке изменили форму. Они стали искаженными, как в рыбьем глазу, как будто панели были изогнуты.

Этого-то я и ждал.

Он держал ружье обеими руками.

Я посмотрел мимо него и сказал:

— Ты влип.

— Хрен собачий, — ответил он.

Я отшвырнул свой стул. Он выстрелил. Я почувствовал сильный удар в мышцу левого плеча и покатился по полу. Второй ствол опустился, целясь в меня. Позади него я видел дверь. Дверь распахнулась. Водяной кулак вломился в каюту. Я услышал, как он завопил. Потом меня закрутило, как крысу в стиральной машине.

Я оказался заткнутым в узкий проход. Под руками были грубые доски, мимо хлестала вода. Такое ощущение, будто я оказался внутри пожарной кишки. Какой-то твердый предмет, плавающий в воде, врезался мне в висок. В ушах зазвенело. Я открыл рот, чтобы закричать. Он тут же наполнился водой. Дурень чертов, подумал я, ты так долго шел сюда, ты знал ответы на все вопросы и промахнулся. А теперь тебе каюк.

Мои пальцы, вцепившиеся в доску, ослабли. Меня подхватил поток воды. Мои легкие хотели вдохнуть. Но мозг этого не хотел, потому что знал: это будет конец. Меня пронесло по какому-то длинному темному коридору.

И вынесло к свету.

Это был не коридор, а трап. Я оказался на палубе “Вильмы”, на воздухе.

Секунды три я лежал там и дышал.

Вдохнув кислорода, я начал что-то соображать. На палубе было противно, скользко. Я с трудом встал.

“Вильма” тонула. Ее сломанные мачты начали очень медленно крениться к правому борту. Палуба была покрыта паутиной канатов. Крен был тяжелый, окончательный. Гибельный крен. Я начал карабкаться вверх, пробираясь сквозь груду обломков на левом борту.

Голова у меня была свинцовая, плечо саднило.

Отто, думал я. Проклятый Отто! Вот так встречаешь человека, начинаешь ему доверять. Дружишь с ним. Перестаешь быть профессиональной ищейкой новостей. Начинаешь относиться ко всему спокойно, воспринимать все как часть нормальной жизни, а не как метеор, проносящийся по первой странице газеты и сгорающий в кислороде общественного мнения. А он все это время был настороже и ждал, когда сможет тебя использовать. А использовав, убивает.

Так же как ты убиваешь репортаж, если он не может влиять на тираж газеты.

Послышался громкий быстрый стук. Он шел из иллюминатора перед трапом. Иллюминатор был похож на миниатюрную теплицу, укрепленную бронзовыми брусками. За брусками виднелось что-то бледное. Я подобрался поближе, скосил глаза, чтобы лучше видеть.

Это было лицо. Лицо Отто, страшно увеличенное водой под иллюминатором.

Лицо двигалось. Изо рта шли пузыри. Рядом были руки. Они-то и стучали. Теперь они слабо царапали укрепленное стекло, предназначенное, чтобы не впускать воду. Шлепая по колено в воде, я стал нашаривать шпингалеты.

Шпингалеты были с внутренней стороны. Из-за воды я не мог разбить стекло. У лица за стеклом были глаза. Глаза огромные и белые, круглые как блюдца. Руки перестали двигаться. Лицо исчезло.

Кто-то кричал. Мои ноги запутались в веревках. Руки онемели. У меня не было сил, чтобы освободиться.

Послышался голос:

— Шкипер!

Это был голос Дина.

Я поднял голову. Дин стоял на носу посыльной шлюпки с “Лисицы”. В руках у него был свернутый кольцом трос. Он бросил его. Я поймал конец, кое-как зацепил за булинь. Он обошел банку, сел на весла. Я стряхнул с ног веревки, освободился от “Вильмы” с мертвым Отто Кэмпбеллом, кружившимся в водоворотах под стеклом иллюминатора кают-компании.

Освободившись, я поплыл к шлюпке.

— Сейчас утонет, — сказал Дин. Впервые я услышал в его голосе почтение.

“Вильма” продолжала заваливаться на правый борт. Внезапно ее мачты закачались, крен стал круче. Она легла на края бимсов, деревянное брюхо ее корпуса поднялось из воды, показав пятнадцатифутовую канаву, которую камень прорыл в ее внутренностях. Послышалось оглушительное шипение воздуха. Пар вырвался из пробоины, и судно, словно ревущий кит, нырнуло в черную воду. Еще миг ее огромный бледно-зеленый корпус качался на воде, извергая пузыри. Потом он исчез.

— Утопла, — сказал Дин, полируя о джинсы свой перстень с черепом. И начал грести по направлению к “Лисице”.

Глава 33

Через два часа я сидел с перевязанным плечом на сиденье второго пилота в поплавковом гидросамолете, который я нанял от имени “Трибьюн”. Он завис над островами, раскиданными в красном тумане закатного Ханко. Вдалеке на западе по-прежнему рокотали раскаты грома. Внизу была “Лисица”, белое лезвие, тянущее за собой кильватерный строй*. Они шли в гавань, где стоял “Ксеркс”. Внизу была и “Вильма” — на глубине сто пятьдесят пять футов в Балтийском море, отмеченная мерцающим буйком.

* Кильватерный строй — строй кораблей, следующих один за другим по прямой линии в кильватерной струе.

Я взял микрофон рации. Пилот, смуглый парнишка по имени Янни, улыбнулся и поднял большой палец. Я попытался улыбнуться в ответ. Это удалось лишь частично.

Оператор соединил меня с гостиницей “Сибелиус”. Дикки заговорил, едва услышал мой голос. Я включил передатчик, заглушив его слова.

— Невилл все объяснит, — сказал я.

Что может объяснить Невилл? Невилл уйдет в отставку. В ближайшие несколько месяцев ему только и придется без конца объяснять.

— А-а... — протянул расхоложенный Дикки.

— Что-нибудь известно о мисс Вуорайнен?

— Она не покидала страны.

— Найдите судно “Звезда Науво”. Не выпускайте его из порта.

— Что это за дьявольщина творится?

— Вы же говорили с Кристофером, — сказал я. — И с Невиллом. Можете позвонить еще своим приятелям в “Противовес”. Спросите, что их сотрудник — черноволосый, с короткой стрижкой и короткими усами — делал в “Школе лидеров” в Северном Уэльсе, а потом в качестве привратника у Варли Фицджеральда. Потом подайте в отставку в знак возмущения тем, что вы узнаете.

— Что-о?

— Вы слышали. Спросите. Ответы понадобятся вам, чтобы избежать тюрьмы.

Через пятьдесят минут самолет уже парил над огнями Хельсинки, он сел на воду за гаванью и вздыбил две дорожки пены в грязной воде, направляясь к синим прожекторам торгового дока. На берегу нас ждала полицейская машина и фургон. Из полицейской машины выскочил человек. У него был курносый нос, узкие татарские глаза.

— Лейтенант Кауконен, — представился он. — Мне приказано помогать вам. — Он смотрел скептически, хотя казался дельным полицейским. — Насколько мне известно, вас интересует судно “Звезда Науво”.

— Вот именно.

— Мы задержали корабль. Для таможенного досмотра.

— Когда он начал загружаться?

— Вчера.

— А что за груз?

— Это очень старый корабль, — сказал он. — Возит все.

Не знаю, что сказал ему Дикки, но это сработало. Он посадил меня в машину и повез в доки.

“Звезда Науво” стояла под погрузчиком у старой набережной. Возле горы ящиков и тюков скучали несколько таможенников.

Водитель фургона распахнул задние дверцы и выпустил овчарку.

— Ищейка, — сказал Кауконен.

Я присел на тюк. Я давно ничего не ел, горсть свинцовых пилюль, всаженная мне в руку, давала о себе знать.

Мартин Карр хотел, чтобы я бегал с блокнотом, брал интервью у людей, ловил атмосферу. Это была расплата. Но я не мог заставить себя думать обо всем этом. Надя исчезла. Мой отец мелькнул и исчез. Лицо в иллюминаторе пускало пузыри и захлебывалось, а я смотрел. Королевский министр перевернулся в своем портфеле, как в гробу.

Обалденный репортаж, Тиррелл.

Но это не репортаж. Это жизнь. Репортажей я больше писать не буду — никогда.

Крюк погрузчика нырнул в трюм “Звезды Науво”. У люка в лучах прожекторов громоздились все новые тюки. Прожектора разрезали кромешную тьму. Мои часы показывали час ночи.

Кауконен откашлялся. Он сказал:

— Судно должно отплыть утром. Боюсь, что капитан не в восторге. Эта линия принадлежит влиятельному лицу.

— Когда отправляется корабль? — спросил я.

— В одиннадцать тридцать.

— К пяти управимся, — сказал я.

Груда тюков на набережной росла. В четыре часа на восточном горизонте забрезжил жидкий серый свет.

Кауконен зевнул.

— Думаю, пора загружаться снова.

Собака залаяла.

Она стояла на ящике, царапала его и скулила. Кауконен перестал зевать. Он принялся отдавать команды нескольким здоровенным подчиненным. Потом он с улыбкой повернулся ко мне:

— А я-то вам не верил. Мы даже лома не взяли с собой. Я прошу прощения.

Принесли лом, с ящика сорвали крышку. Послышались возгласы. Я вскочил.

Надя была привязана к креслу. У нее были завязаны глаза, рот стянут липкой лентой. Ее голова упала на грудь.

— Не мертвая, — весело сказал Кауконен. — Ее усыпили. Ничего, ничего. Вызовем “скорую помощь”.

Я поехал с ней в больницу. Там сказали, что ей были введены барбитураты. Мое плечо разрывалось от боли. Я улыбнулся им и вырубился.

Я пришел в себя в белой комнате. Рука онемела. Бинтов на ней стало больше. В дверь заглянул врач.

— Ага, — сказал он. — Мы извлекли из вашего плеча несколько пуль, под местной анестезией. Шестнадцать штук.

Я больше не мог переносить финской жизнерадостности. Я спустил ноги с кровати. Комната завертелась. Я спросил:

— Как мисс Вуорайнен?

— Ждет снаружи. Сейчас войдет.

Действуя одной рукой, я кое-как оделся. Она вошла. Губы у нее были мягкие, как утиный пух. Медсестры оставили нас вдвоем.

Она была бледна. Казалось, она притворяется бодрой ради меня. Она сказала:

— Они меня ждали в гостинице. Я вела себя как дура.

— Кто — они?

— Какие-то паскудные эстонцы. — Она улыбнулась. — Мой английский стал лучше, правда?

— Правда. — Я взял ее за руку. При ней мое чувство одиночества прошло. Но холод оставался. Сейчас что-то случится.

— На этот раз ты спас мне жизнь. Теперь мы квиты.

Мне не очень понравилось направление, которое принимали ее мысли. Она улыбнулась, пригладила волосы. И продолжала:

— Мерзавец Грузкин. Это он подослал людей.

— Об этом можешь больше не беспокоиться.

— У меня еще есть друзья в Эстонии. Я говорила с ними по телефону. Грузкин — человек старого режима. Он говорил по телефону с кем-то из ваших. Из бывших ваших. Теперь они все на одной стороне. Против нас.

— С Отто Кэмпбеллом.

— С Отто Кэмпбеллом, — повторила она. И замолчала. Я тоже молчал, потому что знал, что она сейчас скажет.

Именно это она и сказала.

— Я возвращаюсь в Эстонию.

— Ты сошла с ума, — возразил я. — Они пытались тебя похитить. Что ты докажешь своим возвращением?

— У нас есть люди старых и новых взглядов. Грузкин старого закала. Они отживают свое. Новые люди сделают мою страну страной.

— Но тебя убьют.

— Мы бережем друг друга. Без опасностей не бывает побед. У меня билет на двенадцатичасовой рейс.

Я посмотрел на часы. Было одиннадцать. Я не знал, что сказать.

— Ты меня проводишь? — спросила она.

У нее был маленький саквояж. Я повесил его на здоровое плечо. Мы шли к набережной, небо над узкими улочками образовало сеть из блестящих голубых лент. У входа на паром она меня поцеловала. Щеки у нее были влажные.

— До свидания, — сказала она.

— До скорой встречи, — ответил я.

Она улыбнулась одними глазами.

— Я надеюсь, — сказала она. Она шутила. Мы оба шутили. — Ах да! — вспомнила она. — Я же хотела отдать тебе это.

Она сунула мне в руки толстый коричневый конверт и направилась к сходням своей легкой походкой. Я отвернулся.

Какой-то миг я не соображал, куда иду, и мне было все равно.

— Эй! — послышался голос. — Шкипер!

Я поднял голову. Это оказался Дин.

— Только что пришли, — сообщил Дин. — Что, русская пташка улетела?

Я подошел к краю набережной: вот она, “Лисица”, старая зверюга.

— Поплыли домой, — сказал я и двинулся вниз по лестнице.

— Как, — удивился Пит. — Уже?

— Уже, — ответил я.

Мы отчалили. Я стоял у кормового подзора, уцепившись здоровой рукой за бакштаг. Нос “Лисицы” разворачивался в гавани. Подходили парусные суда. Прозвучала сирена, долгая и тоскливая. От паромного причала отделилось старое четырехугольное судно. Крошечная фигурка махала с верхней палубы. Светлые волосы развевались по ветру.

Я поднял руку. Паром уходил на юг, винты взбивали белую пену, вырывавшуюся из-под кормы. Фигурка становилась все меньше и наконец исчезла из виду.

Теперь “Лисица” была на выходе из гавани. Пит ворчал на молодежь. Паруса подняли. Я раскрыл конверт, который мне дала Надя.

Тридцать шесть цветных фотографий и тридцать шесть негативов. Вот Невилл Глейзбрук, а вот и Леннарт Ребейн.

Оба они ушли в тень. Туда же уйдут и их мелкие грязные тайны. Я смял негативы. Ветер подхватил их. Они улетели, тоненькие, блестящие двухмерные штучки, улетели в огромное пространство моря и неба. Волна накрыла их, и они исчезли. Я швырнул следом снимки и отвернулся, глядя на палубу.

Я сказал:

— Выключить двигатель.

Наступила тишина. Моя правая рука поднялась и уцепилась локтем за бакштаг. Колени согнулись, приноравливаясь к качке большого судна на низких балтийских волнах, “Лисица” накренилась под порывом ветра, и ее палуба, похожая на огромный серый наконечник стрелы, понеслась на синий юго-восток.