Сэм Льювеллин

Тросовый талреп

“Deadeye” 1990, перевод С. Бурина

Глава 1

В ту ночь над морем поднялся этакий зловещий бурый туман, он тяжело колыхался над быстрыми волнами, проскальзывавшими под яхтой. Эти волны катили от самой Америки, протискивались между гранитными глыбами Гебридских островов, сжимались и перестраивались под западным ветерком. Теперь ничто не могло остановить их движение к каменистым берегам Шотландии, до которых оставалось всего лишь семь миль.

Во всяком случае, я надеялся, что до берега оставалось семь миль. Трудно быть в чем-либо уверенным, если глаза болят нестерпимо, потому что сейчас уже пятница, четыре часа утра, а мне пришлось бодрствовать с понедельника, и нет никакой надежды, что удастся прилечь раньше, чем через часов пять, а то и больше. Казалось, что этот туман каким-то образом пробрался мне в голову. Диск компаса превратился в расплывшееся пятно жутковатого зеленого света, и это пятно слишком сильно раскачивалось. Я повернул штурвал, выправив курс и чувствуя, как накренился “Зеленый дельфин”, когда рули управления взнуздали воду. Затем я набрал полную грудь этого гнусного тумана и сознался самому себе, что понятия не имею, где сейчас нахожусь.

Медленно и осторожно, словно пьяный, я нашел большим пальцем кнопку автопилота. Компас перестал раскачиваться. Я брел с полузакрытыми глазами, а ноги у меня так устали, что я их почти не чувствовал. С усилием и болью я просунул свое тело в рубку и плюхнулся на штурманское сиденье.

Доска с морскими картами находилась где-то справа. Придерживая веки шершавыми негнущимися пальцами, я пытался сконцентрировать все свое внимание на карте западного побережья Шотландии. Там были разбросаны уверенные крестики, отмечавшие местоположение сигнальных знаков компании “Декка”, установленных неподалеку от оконечности сильно вытянутого в длину полуострова Кинтайр, а также в узком проливе между островами Айлей и Джура. Сигнальные знаки, установленные над уходящими в глубину моря отрогами мыса, огибали остров Тайри и тянулись к полуострову Арднамеркен, где они на карте выглядели уже не такими уверенными и напоминали четырехлапых серых пауков. Я приплыл сюда глупым путем, дав сильный крюк. Кромешной ночью где-то в районе маяков у Дюб-Эртэч и Скэрриуор мой “Дельфин” с треском врезался в какой-то берег. Знающие люди не раз говорили мне, что в июле в Шотландии по-настоящему почти и не темнеет. Сегодня ночью мне очень хотелось, чтобы они были со мной в этой тьме египетской на борту сорокапятифутовой яхты с перекореженным освещением.

Зеленые цифры на табло навигационных приборов ярко посверкивали мне в глаза. Сигнальный затвор устойчиво сиял красным светом. Я записал цифры и нанес свое положение на карту. Выглядело все замечательно: я был совсем рядом с северо-восточной оконечностью острова Колл, держа курс к материку и к своему летнему отпуску. Но там в темноте, меня подкарауливали здоровенные утесы, которые могли изогнуть лучи сигнальных знаков, словно спагетти.

А еще меня сильно подташнивало.

Я осторожно слез со штурманского сиденья, еле удержавшись на ногах, когда под днищем перекатилась большая волна. Тошнота подступала все выше к горлу. В кубрике стоял густой запах полистироловой просмолки и мебельного лака, щедро покрывавшего фанеровку из клена. На палубе, на свежем воздухе тошнота пройдет. А внизу всегда плохо. Я подумал, не проверить ли мне свое местоположение по радиосигналу. Но тошнота отогнала эту мысль.

Я выкарабкался из рубки, всосал и себя глоток тумана. Автопилот деловито тикал что-то свое, призрачный главный парус башней уходил в черноту ночи, а волны шумно ударялись об острый нос яхты, проскальзывали мимо киля и разлетались в стороны. Я старался дышать глубже. Тошнота проходила. Вместо нее появилось что-то вроде оптимизма. Скоро станет светло, и я смогу визуально определить свое местоположение по кое-каким прекрасно мне знакомым крупным ориентирам, которые разбросаны в этой части Шотландии.

Напор ветра вдруг переменился, словно что-то пробежало между мной и его источником. Отчего-то я весь вспотел под фуфайкой. А ведь с наветренной стороны не должно было быть ничего до самых островов Барра, милях в тридцати отсюда. Я перебежал к корме, отключил автопилот и крутанул штурвал в сторону правого борта. Нос вильнул, палуба заколыхалась под моими ногами, а волны бешено заревели под подветренным бортом яхты, когда она набрала скорость. Я потравил шкоты главного паруса и присел к рундуку с клеймом компании “Даймо” и надписью: “Сигнальные ракеты”. Мои онемевшие пальцы принялись рвать пластиковый пакет.

Ветер теперь дул в корму. Все стало успокаиваться, как это обычно бывает, когда вы идете по ветру. Но запах ветра изменился. Поначалу он пах солью и водой. Теперь же в воздухе запахло угольным дымом.

Я вырвал затычку из основания сигнальной ракеты, отодвинул ее подальше от себя и ударил по колпачку-наконечнику. Ракета тихонько зашипела, потом загорелась, и ночь стала ослепительно белой. Я увидел здоровенное белое крыло главного паруса, и крышу ракеты, и наконечник носа яхты, который простерся вперед, нависая над черной водой и пронзая стену тумана.

Ночь бесилась, завывала протяжным горестным воплем. Я снова почувствовал приступ тошноты. Такое ощущение, что желудок от страха сжимается до размеров грецкого ореха... Ведь это гудела сирена — обычный сигнал судам во время тумана. Звук, казалось, наплывал со всех сторон. Сердце отчаянно колотилось. Сигнальная ракета, которую я поднял как можно выше, обжигала мне руку. Потом она зашипела и погасла. А моя противотуманная сирена лежит внизу. И у меня нет времени сбегать за ней. На ощупь отыскивая следующую сигнальную ракету, я напряженно всматривался в ночь.

Но ничего нельзя было разглядеть. Впереди, в направлении порта, темнота сгущалась, становилась мрачнее, превращалась в громадную черную стену с водяной рябью у своего основания и с неясными очертаниями какого-то паруса наверху. Мой рот непроизвольно раскрылся, и я завыл этаким коротким тонким воем. Все происходило с ужасающей внезапностью, какая бывает во сне.

Пока мой “Зеленый дельфин” отворачивал прочь, у меня было время разглядеть, что у громадной стены имелись и нос и корма. И там стоял какой-то мужчина в непромокаемом плаще. Новая волна подняла на один уровень с ним. Раздался страшный треск и грохот катящихся по палубе предметов. Сигнальная ракета выскользнула из моей липкой ладони и, описав дугу, упала в черную воду. Палуба накренилась, и меня швырнуло через весь кокпит. Я врезался головой в рундук и завопил от боли. “Никакого света, — думал я, — никакого света”.

Я попытался привстать на колени. Голова гудела, как колокол. Я не понимал, где нахожусь. А гигантская волна приподняла яхту, и я опять ударился, теперь уже о палубу. Туман сделался красным, но эта краснота не имела отношения к последним отблескам какого-то огня. Я увидел, как мужчина в непромокаемом плаще схватился за перила, но у него ничего не вышло. Он, сложившись, словно перочинный ножик, неуклюже рухнул за борт между двумя нашими судами.

Его разинутый рот промелькнул этаким черным “О” и исчез. Тело проехало по борту “Зеленого дельфина” и ушло под воду, подняв тучу брызг. Я дополз до спасательного круга, висевшего в специальной нише, сорвал его и швырнул в воду, целясь в то место, куда свалился этот человек. А тем временем другое судно отошло в сторонку. И будто солнце засияло над его палубой — это вспыхнул прожектор. Он осветил черноту моря и желтую светящуюся ленточку на спасательном круге, от которого тянулся ко мне на яхту длинный строп. Мозги у меня работали ужасающе медленно. Какой-то бело-голубой свет вспыхнул в тумане и сконцентрировался на спасательном круге. В этой вспышке я успел заметить что-то блестящее, похожее на спину кита, качающегося на волне. Непромокаемый плащ. А самого человека уже не видно.

Во рту у меня пересохло, в голове гудело. Мужчина в непромокаемом плаще распластался на воде вниз лицом. Без сознания. И он погибнет, если никто сейчас же не бросится его спасать. А другое судно отходит все дальше, превращаясь в неясный ореол света. Я вытащил из аварийного рундука сеть-сачок и обмотал вокруг пояса линь от спасательного круга, который я бросил человеку за бортом. Двигатель сделал резкий толчок. Нас относило от того места, где мигал огонек спасательного круга. Я повернул штурвал. Нос моей яхты стал разворачиваться в направлении ветра. Огонек приблизился к левому борту. Я поставил рычаг двигателя в нейтральное положение, ногой перебросил сеть-сачок через борт и прыгнул следом за ней.

Мне показалось, будто я угодил прямиком в ледяной айсберг и чуть не проломил голову. Когда я вынырнул, огонек мигал высоко надо мной, на гребне волны. Между мною и им поблескивал черный горб непромокаемого плаща. А потом все это исчезло. “Ты проклятый кретин! — завопил чей-то голос у меня в голове. — Ведь ты же за бортом, посреди пустоты, посреди тумана. Ты вот-вот подохнешь!” Я оттолкнулся ногами и поплыл на поиски.

Он оказался неподалеку. Мои руки наткнулись на гладкий непромокаемый плащ, надутый пузырем и поддерживающий его на плаву. От удара плащ промялся и воздух пузырьками вырвался наружу. Я выругался в сердцах и хлебнул порцию соленой воды. Плащ скользил под моими руками. Я отчаянно вцепился в него и нашарил воротник. Другая моя рука запуталась в чем-то вроде морских водорослей. “Попался! — вопил чужой голос. — Попался!” Из-под непромокаемого плаща выскакивали новые пузырьки воздуха. Тяжелый вес потянул меня под воду. Теперь я крепко держал за воротник этого человека, и мы с ним вместе шли ко дну.

Изо всех сил я оттолкнулся ногами. Но этот человек висел на мне мертвым грузом. Жуткий страх охватил меня. “Брось его!” — вопили голоса в моей голове. Я уже слышал эти голоса много раз, но всегда старался не обращать на них внимания. Покричат и перестанут. Моя рука выпустила скользкий воротник плаща. А другая так и не смогла выпутаться из водорослей. “Кончено, — думал я. — Погибаем”.

Но рука, освободившаяся от воротника, двигалась как бы помимо моей воли, следуя правилам, заложенным давным-давно, в каком-то другом мире. Вот она уже шарит по моей груди. Раздается хлопок. Сжатый воздух перетекает из бутылочки в мой спасательный жилет, меня выносит наверх, и вот я уже на поверхности, в отблесках навигационных огней “Дельфина”, отталкиваюсь ногами и закидываю голову этого человека себе на плечо. Он закашлялся. Я слышу, как он дышит — хрипло и тяжело.

Линь, обмотанный вокруг пояса, натянулся. Я с усилием ослабил петлю и втащил в нее этого человека. Теперь можно буксировать его гребок за гребком к корпусу “Зеленого дельфина”. Если бы только он не затеял сопротивляться как чумовой, с руганью и брыканием. Его ботинки колотили меня по ногам. У меня не было сил отбиваться от него. Я сам был готов орать и сыпать руганью от боли в руках, изодранных о строп.

Спустя целое столетие мы с ним очутились у борта моей яхты, и я запихнул его в сеть-сачок.

— Сейчас заберусь наверх! — прокричал я. — Тебя вытащу на лебедке! Держись крепче!

Этот человек что-то промычал. Его лицо на белом фоне корпуса яхты казалось каким-то ненормально темным. Я чувствовал, что мои силы на пределе. Мне стоило немалых трудов забраться на борт. Но наконец-то у меня под ногами сухая и прочная палуба. Трясясь от холода, я освободил шкоты главного паруса и перекинул гик через борт. Чего мне не хотелось, так это снова прыгать в воду. Но этот человек сам сообразил, что надо делать со спустившимся к нему снаряжением. Я подождал, пока он привяжет петлю сети-сачка к хомутику на конце шкота, а потом закрепил шкот на большой лебедке и стал ее подтягивать. Приподнялись внешние края сети, и она превратилась в мешок. Этот человек оказался пойманным, словно рыба. Мешок взмыл в высоту, а потом с глухим стуком покатился по палубе, а потом остался лежать там, выворачивая всю воду, которой успел наглотаться. А я, полулежа на сиденье в кубрике, отыскал на ощупь сигнальную ракету и разорван упаковку. Туман превратился в нечто кроваво-красное. Где-то в ночи снова заревела противотуманная сирена. Меня это уже не волновало. Да я и едва мог слышать эту сирену сквозь гул в голове.

Но возник и какой-то другой шум, тревоживший меня. Кто-то кричал. Я поднял глаза. Туман рассеивался, открывалось хмурое, серое небо. Справа по борту показался ослепительно зеленый свет. Такой зеленый и такой ослепительный, что в моей голове возникла картина битого стекла, огромного количества битого стекла от винных бутылок. Я даже увидел уцелевшие винные бутылки. А этот крик заставлял их звенеть у меня в ушах.

— Все нор-р-рмально? — вопил кто-то. — С вами все нор-р-рмально?

А я и сам не знал, нормально или нет. Я закричал:

— Достал! Я его достал!

Потом я вспомнил о том судне, с которого свалился человек в непромокаемом плаще, и ощутил какой-то новый страх. Распухшими пальцами я вытащил из зажимов сигнальный фонарь и осветил палубу моего красавца “Зеленого дельфина”. Что у меня тут затрещало, когда мы врезались в высокую черную стену? Как-то непривычно выглядела линия правого борта. Я оставил фонарь и, тихо поругиваясь себе под нос, двинулся на четвереньках вдоль борта. Мои пальцы наткнулись на какие-то щепки.

А за перилами, на резком изгибе у соединения корпуса яхты с палубой, щепок оказалось еще больше. Я попытался просунуть голову между леерами, чтобы осмотреть повреждения до встречи с владельцем того, другого судна. И тут я почувствовал, что меня опять тошнит, и нечем было унять эту проклятую тошноту. Оставалось только позаботиться, чтобы мой желудок вывернуло не на палубу. В слепящем свете фонаря я увидел, как распухли мои руки и сделались от воды похожими на губки. И еще я увидел зазубренные черные тени щепок на белом корпусе яхты.

“Разбился! — в отчаянии подумал я. — Разбился! Первое же дальнее путешествие на этой новой дорогой игрушке, и Гарри Фрэзер, самый ловкий адвокат к западу от Ридинга, разбивает свои надежды вдребезги”.

— Кидаю вам линь! — вопил уже знакомый голос с другого судна. — Подходите ближе! Прижимайтесь кранцами!

Я приполз на корму и свесил кранцы через левый борт. Голова у меня болела невыносимо. В моем сознании что-то скрежетало, как в коробке передач, полной песка. Борт другого судна медленно приближался, черный и сверкающий, усеянный круглыми глазницами старых автомобильных шин и змейками свешивающихся вниз канатов. Удастся ли им забросить линь на борт “Зеленого дельфина”? Во всяком случае, я им не помощник, у меня больше нет сил ни на что. Но линь уже оказался у меня на борту. Следом метнулась чья-то тень.

— Это вы виноваты! — заявил я.

— Хор-р-рошо, — прорычала тень.

Он уверенно хозяйничал у меня на яхте. Прикрепил “Зеленого дельфина” к своему борту, перетащил спасенного мною человека на свое судно, а потом вернулся ко мне и сильной рукой поставил меня на ноги.

С его помощью я перевалился через высокий фальшборт на деревянную палубу того, другого судна. Там была какая-то дверца. Она открылась. И я шагнул в нее...

Глава 2

Было жарко и пахло горящим углем. Стены отделаны деревом, лак поблескивает при слабом свечении приборов компании “Декка”. “Коксовая плита, — подумал я. — Вот откуда был тот запах в тумане”. — Как насчет моей чертовой краски? — спросил голос. Я открыл было рот, чтобы с ходу дать отпор. Если уж он движется на ощупь посреди ночи, да еще без огней, то содранная при столкновении краска — это его собственная проблема. Интересно, как он сам предполагает уладить дело насчет моей яхты, которую он смял, как яичную скорлупку, и насчет ее команды в моем лице, которую он чуть не потопил? Это могло бы стать долгим и убедительным выступлением, но что-то не замкнулось у меня в голове, и вышло всего лишь бессвязное бормотание. Глухой стук дизеля сменился на четкий и громкий. На фоне окон рубки этот шкипер выглядел высоким и представительным. Маленькие зеленые циферки мерцали на приборах компании “Декка”. Жужжал звуковой глубиномер. Радара у них не было. Будь у них радар, они бы в меня не врезались.

— Ублюдок ночной! — произнес шкипер в ответ на мои попытки что-то сказать. Теперь его голос звучал недостаточно резко для бывалого рыбака. Мягкий голос. Словно шкиперу некому на меня пожаловаться по поводу этой истории с ободранной краской. — Спасибо вам, что подобрали Гектора, — сказал он. — Меня отнесло ветром. Я уж думал, что больше его не увижу.

Гектор — это, конечно, был тот человек в непромокаемом плаще. Я ничего не сказал. Я как-то отвлеченно думал о “Зеленом дельфине”. Словно мне снился дурной сон. Но в то же время я понимал, что надо, не откладывая, договориться со шкипером о спасении моей яхты. Вот только мои глаза никак не могли сфокусироваться на шкипере, рот обметало какой-то мерзостью и разум отказывался делать то, о чем я его просил.

— Вы не давали никаких световых сигналов, — наконец выдавил я.

— Не давал? — удивленно спросил он.

— Мы должны согласовать вопрос о компенсации за ущерб, нанесенный моей яхте, — настаивал я.

— Ладно. — Он засмеялся. — Но только потому, что вы спасли Гектора. — Он дотянулся до книжной полки над столиком с картами, достал оттуда экземпляр “Альманаха” Рида и вырвал из него листок с соглашением. — Я не претендую ни на фунт, — объявил он и расписался. — Довольны?

Я сложил эту ценную для меня бумажку и засунул во внутренний карман куртки.

— Спасибо.

Я чувствовал себя потрясенным и совершенно беспомощным, слишком слабым даже для того, чтобы спросить его, куда мы направляемся.

— Этот проклятый туман! — сказал он устало и раздраженно. — Мы доставим вас домой.

Интересно, что за дом он имеет в виду? Мое сознание все еще не прояснилось. Увильнуть от претензий по ремонту поврежденного судна — это одно. Но пора подумать и о другом. Мы потратили целый год, собирая “Зеленого дельфина”. Чарли Эгаттер и я. А что, если оторвались крепления вантов и обломилась мачта? Покинутая яхта может быстро затонуть.

— Откуда вы пришли? — спросил шкипер.

— С острова Мэн, — ответил я.

Я приплыл на остров Мэн из Пултни в Девоншире. Нас было трое: я, Чарли Эгаттер и Скотто Скотт. “Зеленый дельфин” только что сошел с верфи Невилла Спирмена в Пултни. Сконструировал его Чарли Эгаттер, а деньги вложил я; затрудняюсь в объяснении мотивов, толкнувших меня на это: удачное помещение капитала или просто забавы ради? Это была сорокапятифутовая полуавтоматическая крейсерская гоночная яхта, с электрической подкачкой водяного балласта, с десятифутовым гидравлически поднимающимся килем, с полностью закрепленным главным парусом и тремя стакселями на роликах. “Зеленый дельфин” мог бы оказаться буйным и непокорным судном. Но Чарли сделал его спокойным и основательным, таким же легким в управлении как старая примитивная посудина. Однако он становился пугающе стремительным, если вы этого хотели. Мы вели “Зеленого дельфина” на север, чтобы, продемонстрировав его прекрасные качества, вызвать интерес и желание начать промышленный выпуск подобных лодок.

Отличное поведение яхты заставило меня уж слишком поверить в нее. “Зеленый дельфин” показал себя просто великолепно. Так что Чарли и Скотто отправились домой еще из Рамси. Я рассчитывал, что у меня не будет никаких осложнений, даже если я и останусь в одиночестве. Оно бы так и получилось в любом другом месте мира. Но не на западном побережье Шотландии. Здесь все пошло не по-задуманному.

Раньше мне почти не приходилось управлять судном в одиночку. И тем более в одиночку вытягивать якорь по ночам. Я вообще не любил возиться с закреплением якоря и всегда старался, чтобы этим занялся кто-то другой. Словом, мне потребовалось не так уж много времени, чтобы понять свою ошибку: я откусил кусок больше, чем был способен проглотить. Но когда я это понял, было уже слишком поздно. Я находился в черной-пречерной ночи, тогда как мне куда приятней было бы находиться в своей конторе, в Бристоле, и прислушиваться к мирному гулу Садовой улицы, вливающемуся через окно.

— Один правил, а? — допытывался шкипер. От этого здоровенного мужчины исходил слабый запашок виски.

— Точно, один.

Я видела как его голова покачивалась туда-сюда на фоне красно-зеленых отражений в окнах рубки.

— Ну, ты и крутой, — произнес он.

В его голосе послышалась еле заметная издевка. Ну и черт с ним! Все мои одинокие бессонные часы навалились на меня тяжелым грузом. Я сел за столик с морскими картами и выпил предложенный мне стакан чая. А потом провалился в сон. В очень странный, дурной сон.

Я в “Лампедузе”, на Кингс-роуд. Мне 12 лет. Моя сестренка Ви, как обычно, сидит во главе стола. По одну сторону от нее — какой-то актер, а по другую — кинорежиссер, и она рассказывает занимательную историю, моргая длинными ресничками этакой Венеры-мухоловки. Кингс-роуд полна воды, и не видно привычного асфальтированного шоссе. И откуда-то взялся мужчина в непромокаемом плаще, он тонет на Кингс-роуд и криком взывает о помощи. Я хочу броситься за ним в воду, но Ви цепко удерживает меня своими длинными красными ногтями. Сидящая рядом Давина Лейланд терпеливо втолковывает мне, что глупо спасать каких-то тонущих людей, когда надо улаживать ее дела. И весь этот стол, вся эта их дурацкая компания кивает и грозит мне пальцами...

Я проснулся на дощатой койке в превосходно отлакированной нише каюты с иллюминатором, окантованным полированной медью, с выцветшими ситцевыми занавесками. Мы шли по спокойной воде, и двигатель судна работал ровно и быстро.

Я вскарабкался по сходному трапу и выбрался через рулевую рубку подышать утренним холодным воздухом. Неподалеку я с радостью обнаружил большой белый нос “Зеленого дельфина”. Мачта оказалась на месте. Тремя футами ниже правого борта красовался след от вчерашнего столкновения со сквозной дырой посередине. Все это нуждалось в ремонте, но не в полной перестройке. Могло быть и хуже. Везет тебе, Фрэзер. Я облегченно вздохнул и решил осмотреться поосновательней, чтобы знать, с кем мне предстоит иметь дело.

Судно, на которое я попал, вполне бы сгодилось для курортной открытки 30-х годов. Длиной примерно шестьдесят пять футов, с высоким, прямым носом и круглой кормой. Коренастая главная мачта, еще одна мачта на корме. Там же находится приземистая рулевая рубка. А впереди, где полагалось быть крыше яхты — если бы это судно было яхтой, — я увидел крышку люка. Ну, понятно. И борта черные, промазанные дегтем, и на сосновой палубе виднеются следы рыбной чешуи и крови. В общем, это был отличный образчик парусного траулера, повидавшего виды, отработавшего свое, но остававшегося целехоньким.

Судно скользило по прозрачной воде залива, оставляя за собой широкий след в форме буквы “V”. От узкой полосы каменистого побережья зеленые склоны гор уходили в самое небо, голубое, как глаза ребенка. Отражение горных склонов в заливе было ослепительно зеленым.

А впереди бухта сужалась и делала поворот. Там еще стелился понизу туман, как бы попавший в ловушку меж горных складок. И дальше высились другие горы, основания которых туман закрывал совершенно, так что зазубренные хребты как бы самостоятельно плыли по небу, словно горные пики в китайской живописи.

Я подошел к мужчине, стоявшему за штурвалом. Несмотря на утреннюю прохладу, этот верзила был в тенниске, когда-то белой, и в грязно-голубых рабочих брюках из грубой ткани. Я искоса разглядывал сломанный нос, курчавые рыжие волосы, которые он словно месяц не причесывал, бородку и бледно-голубые удивленные глаза.

Старое деревянное судно двигалось по крутой излучине. Впереди открылся небольшой заливчик — тихая гладь длиной примерно ярдов в четыреста, а шириной — в двести. Оборванные клочья тумана висели над водой между нами и галькой в самом устье реки. Бородатый мужчина резко повернул штурвал, и мы благополучно миновали тусклые обломки притаившихся под водой скал.

— Это залив Биэг, — сказал он. — Лучше бы нам спрятаться где-нибудь.

Он потянул на себя дроссель. Двигатель запыхтел и заглох — черные от мидий берега откликнулись рокочущим эхом. Впереди, по левому борту, на склоне горы зеленела рощица эвкалиптов. За деревьями виднелись крутые, в этаком викторианском стиле крыши. А у самой кромки воды, там, где зеленый дерн переходил в крупную гальку, был виден навес и гранитный причал.

Мы направились к пестро-красному жестяному бакену. Бородатый мужчина перешел на нос судна, втащил на борт причальный вымпел и надежно закрепил. Вернувшись на корму, он сказал:

— Не знаю, как вас благодарить за то, что вы спасли Гектора. — Он сделал паузу, испытующе поглядывая на меня. — А из чего сделана ваша посудина?

— Дерево. А сердцевина эпоксидная, — ответил я.

— Вам не стоило приводить свое судно на эту сторону Обана, — сказал он. — У меня-то здесь свои делишки. Вы промахнулись на огромное расстояние. — Он ткнул в карту толстым пальцем. — Двадцать одна миля по одной-единственной тропе, если двигаться сушей. А морем придется почти целый день плыть до Эрисейга. Если вам нужно именно это место. И еще чуть дальше до Маллейга. Так что мы будем рады, если вы останетесь с нами.

У него была какая-то странная манера речи, будто он не привык к обидным любезностям. Я провел достаточно много времени в своей конторе на Садовой улице, чтобы ощущать неудобство, когда совершенно незнакомый тебе человек столь откровенно говорит то, что думает.

— Мы были бы рады принять вас, — продолжал он. — Фиона и я.

Последний раз я получал какое-то приглашение от незнакомого мне человека на одном уик-энде в Сомерсете. Это была дама с бристольской фондовой биржи, которую я развел с ее муженьком, склонным к изменам. Дама прокралась ко мне в комнату в полночь. Самый старинный метод обеспечить скидку со счета. Дама очень рассердилась, когда я самым наилюбезнейшим образом объяснил ей, что предпочитаю обычный способ оплаты, поскольку мне надо помогать больной сестре.

Но на этот раз все обстояло иначе. У меня нет машины, чтобы добраться до дому, зато есть дыра в моем катере и настолько сильная головная боль, что для меня было бы облегчением не думать ни о чем самому. Поэтому я и сказал:

— Спасибо. Это мне подходит. — И протянул ему руку. Он выглядел человеком того круга, в котором ценят крепкое рукопожатие. Я представился: — Гарри Фрэзер.

Было такое ощущение, что я пожимаю руку гаечному ключу.

— Эван Бучэн, — сказал он. — Давайте-ка вместе позавтракаем.

Глава 3

Причал встретил нас запахом торфа и мокрых сосновых иголок. Я шел следом за Эваном вверх по мокрой дорожке. Мы пролезли через калитку в изгороди, защищавшей от диких оленей, и начали спускаться вниз по зеленому туннелю, образованному зарослями рододендронов.

Дорожка делалась все уже и превратилась в тропку, которая повела нас опять вверх через заросшую камышом лужайку к фасаду дома под высокой шиферной крышей, одной из тех, что видна из залива. Я скосил глаза на свисавшие низко скаты крыши. Ощущение было такое, будто мои глазные яблоки налиты расплавленным свинцом.

Когда я начинал свою юридическую карьеру, старый Артур Сомерс гонял меня по самым разным адресам, и я быстро понял, что о человеке можно очень многое узнать по его дому. Дом Эвана выглядел весьма странно. Слуховые оконца на левом скате крыши были перекошены и рамы в них еле-еле держались. Зато оконца на правом скате оказались в полном порядке и даже были недавно покрашены. Справа от входной двери красовалась ухоженная, без единого сорняка цветочная клумба с большим кустом фуксии и какими-то редкостными травами. А слева от двери была голая земля, где сорняки перемешались с заостренными обломками шифера.

Эван с треском распахнул дверь ногой. Я увидел просторный холл, сосновые панели, оленью голову на стене и бухарский ковер на полу, весь словно бы просоленный и износившийся до состояния желтовато-коричневой дорожной карты.

— Снимайте пальто, — распорядился он.

Дверь другой половины дома открылась, и выглянула молодая женщина.

— Вот и Фиона, — сказал Эван.

— Ты мог бы не вышибать каждый раз дверь ногой? — спросила Фиона.

Голос у нее был резким, как у всех американцев с западного побережья.

— У нас небольшое повреждение, — сказал Эван. Женщина строго посмотрела на меня. У нее были темные волосы, постриженные на простой манер — этакий мальчик-паж, — загорелое лицо с высокими скулами, на щеках и на носу веснушки. Джинсы и вязаная шерстяная кофта из множества разноцветных ниток выглядели как-то успокаивающе для моих измученных глаз. Счетчик в моей голове сложил вместе эту кофту и эту прическу и нашел, что вид хозяйки дома выливается в кругленькую сумму.

— О? — только и сказала она, глядя на меня, как на приблудную собаку, почему-то принесенную ей в подарок.

— У меня ушиб вот здесь! — выпалил я, демонстрируя ей свою злосчастную голову.

Все получалось как-то по-дурацки. Я почувствовал себя совсем ослабевшим, на висках выступил противный липкий пот.

— Мы столкнулись по касательной, — пояснил Бучэн. — Гектор вывалился за борт, а мистер Фрэзер прыгнул в воду и спас его.

— Где? — спросила она, и наконец-то ее вопрос прозвучал заинтересованно.

— К северу от Арднамеркена, — ответил он.

Глаза у нее были серо-зелеными. Секунд десять они пристально глядели на меня. Если бы кто-то другой посмотрел на меня подобным образом, я бы разозлился. Она смотрела так, словно пыталась приподнять крышку с моих мозгов и заглянуть внутрь.

— Весьма любезно с вашей стороны, — сказала она.

На ее лицо наконец прорвалась улыбка. “Прорвалась” — единственное слово, которое здесь подходит. Эта улыбка преобразила ее. Осветила все лицо, завлекла в какую-то тайну, сделала меня словно бы кем-то из этой шайки.

— Садитесь, — предложила она, указывая на кресло в холле. Я сел. Она прошлась по моей голове жесткими пальцами, уверенными в том, что так и надо обращаться с пострадавшим.

— Вы медсестра? — спросил я.

— Я вязальщица, — отозвалась она мгновенно. — Не разговаривайте.

Что ж, меня упрашивать насчет молчания не надо. Она нащупала шишку за левым ухом. Надавила посильнее, но я смолчал, несмотря на острейшую боль. Я чувствовал себя немного неловко. В моем кругу, если находили раненых незнакомых людей, тотчас вызывали врача.

— Жить будете, — объявила она. В голосе никакого сочувствия, только насмешка. — Обед готов.

Мы вошли в обшитую сосновыми панелями столовую с окнами на залив. За обедом Эван рассказал Фионе о том, что произошло. Они вели себя друг с другом как давно женатые супруги, но на руке Фионы не было обручального кольца. Я чувствовал себя за столом неловко: пользуюсь их гостеприимством, хотя ничем этого не заслужил. Мое чувство собственного достоинства было уязвлено.

— Итак, — сказала Фиона, когда я принялся за бекон, — что же вы там поделывали, плавая один-одинешенек посреди ночи?

Я прожевал кусочек бекона, ощущая полное отсутствие аппетита.

— Плыл на своей яхте, чтобы повидаться с одним приятелем, — ответил я.

— И кто же это? — спросил Эван.

Я был удивлен, увидев, как вдруг сузились его глаза. С чего бы такое недружелюбие?

— Проспер Дюплесси. Он живет выше по побережью.

— Тот самый, который устраивает приемы? — уточнила Фиона. Я кивнул. Она сказала именно то, что люди обычно говорили о Проспере. А бекон явно не понравился моему желудку. Больше всего мне бы хотелось отправиться в постель.

— Ну а чем вы зарабатываете себе на жизнь? — продолжала расспрашивать Фиона.

— Я адвокат, — ответил я.

— Адвокат по каким делам?

Она смотрела не на меня, а в окно. Кажется, ее заинтересовала рябь, которую оставляла на зеркальной воде залива голова тюленя. Я перестал быть героем происшествия, начались вежливые беседы.

— Моя специальность — разводы, — сказал я.

Она одобрительно кивнула, словно бы ее подозрения подтвердились. Мне даже захотелось перед ней оправдаться, но одновременно я почувствовал тошноту. Пришлось поспешно встать из-за стола. Шатаясь, я вышел через парадную дверь наружу, где меня и стошнило прямо на рододендроны. Фиона явилась следом за мной.

— У вас сотрясение мозга, — объявила она. Ее голос чуточку смягчился: приблудная собака оказалась больной. Я стоял, наклонившись над рододендронами, и чувствовал, что выгляжу в ее глазах не лучшим образом. — Вам нужно отправиться в постель, — распорядилась она.

По узкой лесенке Фиона отвела меня наверх, в непритязательную спальню, где пахло старым ковром. Я лег на железную кровать и сказал, что со мной все в порядке и что я хотел бы чуть попозже взглянуть на повреждения, нанесенные моему судну. Посередине этой фразы я и выключился, словно лампочка.

Когда я проснулся в чужой спальне, мое сознание уже работало вполне нормально. Часы “Роллекс” показывали одиннадцать. В ванной я обнаружил бритву и кисточку для бритья. Лицо у меня длинное и худое, поэтому я не произвожу впечатления этакого здоровяка. А в это утро оно выглядело еще хуже обычного: бледное, с мешками под глазами, с густой щетиной. А сами глаза куда-то провалились. Словом, явное сходство с испанским бандитом. Я слегка улучшил свой вид с помощью бритвы и спустился вниз по лестнице. Фиону я отыскал в большой сырой кухне, увешанной мотками шерсти.

— Вы представляете себе, насколько повреждено ваше судно? — спросила она.

Я пожал плечами.

— Гектор все сделает. — Она помолчала. Ее серо-зеленые глаза смотрели на меня в упор. — Позавтракайте со мной. А потом можете позвонить своим друзьям.

Я хотел было сказать, что избавлю ее от своего присутствия, как только смогу связаться с Проспером. Он сразу же приедет и заберет меня. Но я должен был позаботиться о “Зеленом дельфине” и о ремонте. На верфи Невилла Спирмена в Новом Пултни были ангары с подогревом и опытные лудильщики. Мой друг Чарли Эгаттер мог пройти по этой верфи с зажмуренными глазами. А здесь я бы не нашел ни того ни другого. Но все дело в том, как доставить яхту в Новый Пултни. Ремонт, кажется, превращался в проблему.

Яичница с беконом на этот раз осталась в желудке. После завтрака я позвонил Просперу.

— Пр-р-ривет! — воскликнул он.

Семья Проспера приехала с Мартиники. Он прожил в Европе уже пять лет, но все еще говорил так, словно каждый день полоскал горло ромом. — Где ты, черт подери, находишься?

Я спросил адрес у Фионы. Она как раз выжимала моток шерсти в дымящуюся кастрюлю. Откинув с лица свои черные волосы, Фиона сказала:

— Кинлочбиэг-Лодж.

— Кинлочбиэг-Лодж, — повторил я в телефон.

— Боже мой! — произнес изумленно Проспер. — Чем же ты там питался? Водорослями?

— Яичницей с беконом, — ответил я.

— Ну-ну... Они там носят сандалии.

Я посмотрел на ноги Фионы. Никаких сандалий. Отличные туристические ботинки. Довольно долго я объяснял Просперу, что со мной случилось.

— Тебе еще повезло, что ты пока живой, — сказал он. — Если хочешь заработать деньги, надо действовать поосторожней.

Проспер оказывал на меня плохое влияние. Но он ведь был самым старым моим другом. Шесть недель назад в Бристоле, когда он приезжал купить вина в “Эвери”, мы с ним заключили пари. По пять тысяч фунтов поставили на победителя гонки “Три Бена”, в которой участники сначала соревновались в скорости на воде между подножиями трех самых высоких гор на побережье в Западной Шотландии, а потом надо было по суше добираться до их вершин.

— Ладно, я все понимаю, — сказал он. — Коричневый рис, газета “Гардиан”, борьба за спасение китов. Эван сумасшедший, а Фиона вроде девочки-скаута. Когда-то у них был роман, но потом они разошлись на политической почве и теперь просто живут вместе под одной крышей, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— О! — произнес я достаточно выразительно. Теперь для меня становилась понятной разница между оконцами на скатах крыши.

— Салат из фасоли, — продолжал Проспер. — Бутерброды с овощами. Ты там совсем лишишься аппетита.

— Аппетит у меня здесь прекрасный, — соврал я.

— Ну, разумеется, — с иронией парировал Проспер. — Немного посоревноваться не хочешь?

— Судно получило небольшую пробоину, — сказал я. — Мне придется его отремонтировать.

Не было никакого смысла тратить время на описание искореженного правого борта “Зеленого дельфина”.

— Ничего серьезного, надеюсь? — заметил он. — Я собираюсь на днях обогнуть Сент-Килд для пробы. Дня через четыре. Я рассчитывал, что мы сможем потренироваться, посмотреть, как наши суда выглядят на ходу.

— Мое плоховато, — сказал я.

— Между прочим, звонили из твоей конторы, — спохватился он на прощание.

Проспер, конечно, не поинтересовался, с чего бы это им меня искать, если я официально в отпуске.

Мы с ним познакомились в самый первый его день в пансионе. Его увезли от родителей за четыре тысячи миль. А у меня к тому времени уже вовсе не было родителей. Толстый, загорелый, цвета молочного шоколада, он был одарен умением смешить людей. А я был худым и жилистым. Мы подружились, и моя сестренка Ви возила нас пить чай в “Красный лев”, в Солсбери. В то время она считалась восходящей кинозвездой, пользующейся успехом.

А позднее мы разъехались по разным школам. Я занимался легкой атлетикой, он — парусным спортом, и мы время от времени возобновляли переписку. Потом мотались вместе по Карибскому морю, после того как он закончил университет, а я сдал свои экзамены на звание адвоката. Когда умер его отец, Проспер стал очень богатым и купил себе дом здесь, на западном побережье, и еще один на Кэп-Феррат, и квартиру в Нью-Йорке, и все остальное.

— Итак, вам придется остаться на какое-то время, — сказала Фиона. — Это будет несколько скучновато по сравнению с обществом Проспера.

Она засмеялась и отправилась к себе на кухню, служившую мастерской. А я подумал, не позвонить ли в контору. Мой клерк Сирил не верит, что у его кормильца бывают дни отдыха. Он, должно быть, сидит сейчас там, за своим стальным письменным столом, заставляет клиентов волноваться из-за моего отсутствия и готовится выплеснуть их эмоции на меня. Как раз в данный момент я вовсе не собирался доставить ему удовольствие своим звонком. Поэтому я отправился на берег. Отсюда прекрасно была видна высокая, стройная мачта “Зеленого дельфина” и массивная якорная цепь. Прилив уже отхлынул, и яхта сидела на темно-сером песке, опираясь на треногу из своих парных рулей и киля. Моя постель, какие-то куски материи, морские карты — все это было развешано на спасательных тросах и колыхалось на слабом ветерке, идущем от залива. Я направился каменистым побережьем к причалу. Эван сидел на транце катера и крутил в руках сигарету. Гектор отмывал белый борт из длинного шланга, подсоединенного к крану на причале.

Завидев меня, Гектор поднял глаза. Лицо у него было круглое. Обычно оно, наверное, выглядело мясистым. Ну а сегодня было очень сильно опухшим, и вокруг головы белела повязка.

— Соль смываем, — сказал он и умолк, вероятно занятый борьбой с природной застенчивостью. — Моя жена просила передать, как она вам благодарна.

Дыра в борту “Дельфина” не способствовала ответной любезности. Я набросился на них:

— Если бы вы посигналили, этого бы не произошло.

— В такую ночь не до сигналов! — быстро ответил Эван. — Все равно ничего не услышишь. Это был какой-то бедлам. Проклятый ветер отнес меня в сторону, прежде чем я догадался, что Гектор за бортом. Вообще-то, послушай... Гектор — отличный кораблестроитель. Объясни ему толком, что тебе нужно.

Вот это уже ближе к делу. Мне пришлось потратить уйму денег, чтобы хорошенько отладить “Дельфина”. Да и Чарли Эгаттеру тоже. Задачей моего плавания было произвести хорошее впечатление на потенциальных заказчиков. На солидную фирму, которая возьмется выпускать такие катера-яхты. Но какое впечатление можно произвести на покалеченном судне?

Гектор скромно прокашлялся.

— Материалом возьмем кедр, а? — спросил он.

Я кивнул.

— Сначала высушим его, прорежем пазы, приклеим эпоксидным клеем новые планки, хорошенько их обстругаем. Потом покроем все металлическими листами изнутри и снаружи. В каркасе ничего не повреждено. Я проверил.

Его голос звучал неуверенно. Хотя Гектор великолепно знал все, о чем говорил. Внезапно я сообразил, что это с ним происходит из-за благодарности мне за спасение. Он очень хочет мне угодить. Я так давно не встречал никого, кто выражал бы благодарность подобным образом, что почти и не помнил, как надо на такое реагировать.

— Давайте спустимся вниз, — предложил он.

Мы спустились вниз. В течение получаса он вводил меня в самые мельчайшие подробности ремонта. К концу его пояснений я пришел к выводу, что Гектор разбирается в судостроении куда лучше, чем я, и, вероятно, так же хорошо, как сам Джеймс Диксон, который у Спирмена руководил строительным отделом.

— Такой план работ вас устраивает? — спросил Гектор.

— Отлично, — ответил я. — Отлично.

— Ну как, договорились? — спросил Эван, когда мы поднялись обратно на палубу. — Я же говорил, что Гектор — прекрасный мастер. А теперь мне надо спуститься вниз по заливу. Не хотите прогуляться со мной? Пока Фиона будет красить шерсть, все равно в дом не войдешь. Вонища страшная.

“Итак, твое судно разбито, — говорил я себе. — Его будут ремонтировать, причем бесплатно. Так что ты теперь свободен от забот. Но ты застрял в местечке, где горы со всех сторон заслоняют небо и где нет никакой, хотя бы захудалой, машины и никакого клерка Сирила, который строит мины, словно похоронщик на железнодорожном крушении, когда сообщает тебе, что мистер Смит только что бросил миссис Смит из-за какой-то сгриптизерки по имени Цза-Цза. Поэтому не будете ли, вы мистер Фрэзер столь любезны, чтобы обеспечить опеку над его детьми”.

— Охотно прокачусь вместе с вами, — сказал я Эвану.

Водоросли покачивались в чистой коричневатой воде залива. На маслянистом транце парусного траулера золотой краской было выведено “Флора” с завитушками и замысловатыми узорами.

— Фиона расписывала, — сказал Эван. — Очень художественно.

Мы поднялись на борт и прошли в безукоризненно отлакированную рубку. Дизели заработали, выпустив облако черного дыма. Эван попросил меня последить за управлением, а сам прошел на нос траулера, чтобы отдать швартовы. Я опустил тяжелую медную рукоятку до положения “вперед”, и этот здоровенный деревянный остов с натугой стал продвигаться вниз по заливу. Вошел Эван, постучал по приборам и нахмурился.

— Проклятый двигатель, — сказал он. — Коплю денежки на новый.

Я потянул на себя штурвал, и нос “Флоры” приподнялся над дорожкой из водорослей. Эван наклонился и извлек из сетки, висевшей над коробкой с предохранителями, бутылочку “Гленморанжа” и пару рюмок.

— Столкновение случилось по моей вине, — сказал он. — Мы подлатаем вашу посудину. Станет хорошенькой, как новая. Вас это устроит?

Это было щедрое предложение. Особенно для меня. Страховые компании не очень-то жалуют тех, кто плавает в одиночку.

— Вполне, — сказал я.

— Хлебнете немного? — спросил он.

— Пожалуй.

Эван наполнил рюмку и протянул мне:

— Никаких неприятных ощущений. Пьется превосходно.

Воздух в тот день был кристально прозрачен. Я мог разглядеть даже усы на морде тюленя ярдах в трехстах от нас. Эван показывал мне различные знаки, отмечавшие подводные рифы. С моря набегали небольшие волны. Они чуточку приподняли нос судна, когда мы поворачивали на север.

— Скай. — Эван указал на северо-запад. Горы Куйлинз высились на горизонте, словно зубчатое полотно пилы этакого фиолетового цвета. — А это Рам, Эгг, Мэк, — называл Эван. В западном направлении, словно огромные зеленые сфинксы в слепящем блеске моря, виднелись какие-то острова. — А там Дэнмерри, — сказал Эван.

Он дал мне свой старенький цейсовский бинокль. Я прижал штурвал коленом и настроил бинокль на серое пятнышко — какой-то мыс сбегал вниз, к воде. Я слышал о Дэнмерри и видел статьи о нем в воскресных иллюстрированных журналах. Однако фотографы не воздавали должного этой красоте. Сравнить Дэнмерри с замком — это все равно что назвать Эйфелеву башню радиовышкой. Такое сооружение могло бы привидеться военному архитектору после ужина с сыром — этакий лес башенок и мощных башен, ниш и зубчатых стен, поднимающихся над тупым рылом скалистого полуострова. Над якорной стоянкой, упрятанной за низким выступом скалы, торчали мачты нескольких судов. Они были высокими, эти мачты, а снастей на них была уйма. Словом, серьезные мачты.

— Теперь там гостиница, — пояснил Эван. — Вы когда-нибудь слыхали о Дэвиде Лундгрене?

Если вы интересуетесь кораблями, или судебными процессами о кораблях, или и тем и другим, то о нем нельзя было не слышать. У Лундгрена было свое представление о море: в каждой бухте и в устье каждой реки должен быть магазинчик по продаже разных морских принадлежностей, и каждый такой магазинчик должен принадлежать ему. А в последнее время, по слухам, Лундгрен проявлял интерес к производству нового поколения сверхскоростных прогулочных судов. Чарли Эгаттер и я полагали, что “Зеленый дельфин” придется вполне ему по вкусу. Лундгрен был невероятно богат, невероятно властен, а еще он был слегка норвежцем. Газетчики его любили, но люди, с которыми он имел дело, обычно проявляли меньше энтузиазма.

— Лундгрен купил Дэнмерри в прошлом году, — сказал Эван. — Превратил этот дом в гостиницу, уговорил всех своих помощников поселиться там. Они единственные, кто может себе это позволить.

— Он один из тех, с кем я намерен был повидаться, направляясь сюда, — сказал я.

— В самом деле? — На какое-то мгновение Эван слегка растерялся. — Видите ли, я как раз собирался туда за пивком. Пиво у них дорогое, но сам дом уж больно хорош.

— А кто его построил? — спросил я.

— Один малый по имени Райт Большой был человек, друг королевы Виктории. Хотел себе сделать тихое убежище для отдыха.

— Он, должно быть, был Построен примерно в то же время, что и Кинлочбиэг?

— Семья Райтов провела долгое время в Дэнмерри, — сказал Эван.

— А как насчет Бучэнов из Кинлочбиэга? Тоже давнее владение.

Эван покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Мой старик купил дом в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Он на рыбной ловле заработал уйму денег. Начал с рыболовного паровичка, неподалеку от Абердина. Ловил рыбу, покупал рыбу, продавал рыбу, а закончил консервированием рыбы. В тридцатые годы, во время кризиса, он сделал себе миллион на дешевой сельди. Но есть миллион или нет миллиона — никто из этих шотландских ублюдков не замолвил за него даже словечка, потому что он был всего лишь Джоко Бучэн с причала Альберта. — Эван скорчил гримасу. — Шотландия — это и сегодня феодальная страна, а тогда она была много хуже. Они задирали носы, когда видели, что идет Джоко Бучэн. Веселились. — Эван аккуратно высыпал порцию табака на бумажку и принялся сворачивать сигарету. — Покурите?

— Бросил, — сказал я. — Поэтому ваш отец и приехал сюда? Чтобы избавиться от всего этого?

— Трудно сказать, — ответил Эван. — Он был забавным малым, мой старик. Любил рыбную ловлю. “Флору” он строил как яхту, но в самый последний момент велел строителям забыть об огромных отдельных каютах и оставить побольше места для рыболовных принадлежностей. Затем купил себе дом и десять тысяч акров земли, потому что подсчитал: если у него будет десять тысяч акров, то он никогда не встретит такого человека, который бы не работал на него. А когда ему становилось скучно, он принимался ловить акул рыболовными сачками. В масле, вырабатываемом из акульей печени, полно витаминов. Вот потому-то теперь и есть причал в Лодже. — Он лизнул бумажку, склеил и закурил папиросу. Дым болтался в рыжей бороде, пока ветер не утянул его в окно рулевой рубки. — После того как отец пробыл здесь пару лет, он отказался от своего уединения и отправился в гости к Райту. К внуку того, первого, Райта. Как сосед к соседу. А у этого парня дома гостил кое-какой народ: Фред Астор, Освальд Мосли...* Ну, знаете, такой маленький кусочек тридцатых годов... Райт спустился к причалу в Дэнмерри в сопровождении всех своих гостей, чтобы встретить моего старика. Ну, старик был, конечно, очень доволен и горд. Он подогнал “Флору” к причалу, но когда ступил на берег, Райт и все его шикарные гости выставили вперед свои указательные и большие пальцы с этакой военной точностью и зажали носы.

* Фред Астор — известный американский танцор и киноактер. Освальд Мосли — лидер английских фашистов.

Теперь замок уже можно было разглядывать без бинокля. И мне больше не нравился его помпезный вид.

— Тогда мой старик подошел к Райту и сшиб его с причала в воду, — тихо продолжал Эван. — А потом он поплыл прочь, обратно в Лодж, и никогда больше его нога не ступала на этот берег.

Эван помолчал, вглядываясь в приближающийся берег Дэнмерри. И потом сказал с горечью:

— У меня было несколько отчаянных ссор с этим старым ублюдком. На почве экологии. Он был готов убить все, что ходит, летает и плавает. И считал меня правым троцкистом. Но с тех пор, как он умер, мне нравится заходить в роскошную столовую Дэнмерри и немного поплевать там на паркет. Так просто. Памятуя прошлое.

Мачты на якорной стоянке вырастали все выше и выше над серой стеной скал, укрывавших их с юга.

— А что же на это мог бы сказать мистер Лундгрен? — спросил я. — На плевки?

Из тех слов, что я услышал в ответ, стало ясно, что плевки на роскошном паркете были из того разряда вещей, по поводу которых мистер Лундгрен не будет поднимать лишнего шума.

— У мистера Лундгрена есть свои основания поддерживать хорошие отношения с местными жителями, — сказал Эван, и в его бороде сверкнули желтые зубы. — В особенности со мной. Вон, видите... — Он показал в сторону моря. За неясными очертаниями островов какое-то длинное, громоздкое транспортное судно направлялось на север. — Идет, чтобы загрузиться в каменоломне. А потом направится на юг, уже с грузом.

— Что вы имеете в виду?

Эван выбросил самодельную сигарету в окно и сказал:

— Он купил гору. Бен-Дуб. Кубическая миля гранита. Строит свои магазинчики морских принадлежностей из этого материала, отправляет его во все края. Я просматривал “Морскую вахту”, в которой пишут про грязную воду, дохлых тюленей, вообще про разную дрянь. Несколько сот парней здесь, в округе, проводят свою жизнь, пытаясь превратить соленую воду в денежки, и не думают о соседях. Лундгрен свою политику знает. Он знает, что может столкнуться с трудностями, если я подниму шум про грязь из его каменоломни. Но там у него тридцать рабочих мест, и я чертовски хорошо знаю, что никто из них меня не поддержит, если я это сделаю. Поэтому я и не поднимаю особого шума. Лундгрен сбрасывает свои отходы в море, ну а я дразню его этими крошечными плевками. Вы бы могли это назвать каледонской ничьей.

Мы миновали оконечность волнореза, горизонтального отростка серой скалы, наращенного большими кусками гранита, тесно сцепленными известковым раствором. Суда, стоявшие на якорной стоянке, выглядели сверхшикарно. Я обратил внимание на черный катер с длинным кормовым подзором и изогнутым носом.

— Это “Астероид”, — сказал Эван. — Маленький прогулочный катер Лундгрена. Стоимость содержания на уровне моста Форс. Давайте-ка посмотрим, дома ли хозяин.

Мы пришвартовались к причалу и сошли на берег.

Глава 4

Дорожка из плотно утрамбованного гравия, опоясывая западный берег якорной стоянки, вела к двойным воротам из позолоченной стали, вделанным в высокую гранитную стену. Мы вошли в ворота и продолжили свой путь среди разных сортов рододендронов и еще каких-то огненно-красных цветов, поднимающихся вверх, к террасе. Двое садовников усердно пропалывали сорняки. Они поздоровались с Эваном так, словно бы очень хорошо его знали и даже любили. На террасе были расставлены столы с зонтиками-навесами, их бахрома беспокойно трепыхалась на ветерке. За высокими застекленными окнами располагался длинный бар, отделанный красным деревом. Бармен был, как и положено, в белом кителе.

— Он слямзил этот бар с ипподрома “Эйнтри”, — сказал Эван.

Бармен увидел нас и приветливо кивнул:

— Доброе утро, мистер Бучэн.

Его чуть-чуть сузившиеся глаза на большом круглом лице заставили меня усомниться в искренности приветствия. Эван заказал пару пинт пива. Помещение было высоким, в стиле времен короля Эдуарда, с большими темными голландскими морскими пейзажами на фоне красных клетчатых обоев, а над дверьми крест-накрест висели старинные шотландские мечи.

— Когда Райт разорился, в этом здании сначала была гостиница, — сказал Эван, облокачиваясь на стойку бара. — Потом здесь располагались коммандос. Позже помещением завладел какой-то немец, который застрелился. А затем — Лундгрен.

Высокие застекленные двери открылись, и вошел невысокий, плотный, круглолицый мужчина с рыжеватыми волосами. На нем была шерстяная фуфайка и выцветшие красные брюки яхт-клуба Уоттса.

— Легок на помине, — объявил Эван и представил нас друг другу: — Гарри Фрэзер, Дэвид Лундгрен.

Мы обменялись рукопожатиями. Рука Лундгрена была маленькой, горячей и сухой. Лицо ярко-красное от солнца, курносый нос и бледно-серые глаза. Он выглядел как викинг в миниатюре.

— Заглянули выпить по пинте, — сообщил Эван. — Выпьете с нами?

— Спасибо, — сказал Лундгрен. Бармен принес ему в бокале что-то прозрачное, с ломтиком лимона. Вероятно, тоник. Лундгрен был не похож на человека, начинающего пить с утра. — Итак, вы остановились в Кинлочбиэге?

— Гектор налаживает его посудину, — сказал Эван, опрокидывая в рот остатки пива из своей пинты. — Прошу прощения. Выйду подышать...

Он подмигнул мне, так чтобы Лундгрену не было заметно, и вышел из бара. Лундгрен потянулся через стойку и взял невзрачную пачку русских сигарет с фильтром.

— Не могу бросить, — сказал он. — У меня приличное состояние, чтобы рискнуть вести дела с Горбачевым, и он посылает мне кое-что... — Мой собеседник улыбнулся, и это создало настроение давно опробованной легкой доверительности: Лундгрен вас успокаивает, а сам тем временем проверяет, знаете ли вы, какая он крупная шишка. — А судно ваше где?

Это было хорошее начало. Я рассказал ему о “Зеленом дельфине”. Он выдохнул дым и кивнул.

— Умный парень этот Чарли Эгаттер. Надо будет посмотреть, как вы с ним управляетесь на своем судне. Вы участвовали в гонках “Три Бена”?

— Конечно.

— Я тоже, — сказал он. — У меня тут есть несколько друзей, которые помогают мне управлять “Астероидом”, и парочка морских пехотинцев королевского флота — они ведут гонки, когда я чувствую себя усталым. — Он пыхнул дымом мне в лицо. — Эти “Три Бена” становятся все более профессиональными. В наши дни гонки в парусном спорте — это в большей степени испытание на стойкость, нежели на умение. — Он улыбнулся этакой холодной скандинавской улыбкой. — Я думаю, что они потому-то мне и нравятся.

Я кивнул, чтобы показать, как я внимательно слушаю. Ему явно нравился звук собственного голоса.

— Упорный человек может многого добиться в этих краях. Кто-то думает о строителях в Кинлочбиэге или в этом месте. — Он помахал своей сигаретой в сторону застекленных окон. — Здесь присутствует дух, который и соорудил солнечную террасу, противостоящую господствующим ветрам в самом плохом климате Европы.

Он подождал, чтобы я засмеялся.

— И в вашей каменоломне тоже, — сказал я не без умысла. Он пожал плечами.

— Это для меня и бизнес, и удовольствие. Я много плаваю, и мне нужно много камня. Поэтому я и начал присматривать какую-нибудь гранитную гору с глубоководной якорной стоянкой поблизости. И я ее нашел. Теперь мы развозим морем шотландские скалы по всему миру.

— А это не слишком дорого?

Он выхлебал свой напиток. В его глазах был холодок экрана карманного микрокалькулятора.

— Конечно, пришлось вложить немало. Но спрос постоянно высокий, а морской транспорт самый дешевый. — В этот момент в бар вошли двое мужчин. У обоих коротко постриженные волосы, тоненькие усики, на обоих спортивные костюмы. Лундгрен посмотрел на свои часы. — Вы как-нибудь должны приехать и все тут посмотреть.

— Мне бы очень хотелось, — ответил я.

— Предвкушаю знакомство с вашим судном, — сказал он на прощание.

Они вышли втроем. Лундгрен важно шествовал впереди и казался еще миниатюрней из-за этих двоих. В его зубах дымилась сигарета. А я допил свою рюмку. Бармен принес счет. Стоимость тоника Лундгрена была помечена пятью фунтами.

— Тут все верно? — спросил я бармена.

Его большое круглое лицо выглядело невозмутимым и вполне самодовольным.

— Все совершенно точно, сэр.

— Он всегда так работает, ваш босс? — спросил я.

Бармен не ответил. Я заплатил и вышел на террасу. Вид отсюда был потрясающим. Через весь сад — до якорной стоянки и дальше, до алых пиков Арднамеркена. Было нетрудно понять, как Лундгрен поднялся на ту высоту, где он находился. Нетрудно было понять и то, что его друзья, которым приходится оплачивать гостиничные счета, когда они приезжают сюда, и его случайные знакомые, которым приходится платить здесь за пиво непомерно завышенные цены, любят его несколько меньше, чем они это ему показывают.

Я спустился по ступенькам террасы между красными терракотовыми цветочными горшками с геранью и агапантусом и побрел по дорожке через сад. Садовники все еще пропалывали сорняки. Я спросил одного из них, не видел ли он Эвана. Садовник указал рукой:

— Пошел вон туда, к садкам с рыбой.

Дорожка привела меня в лесок шотландских сосен. Небольшая деревянная табличка на воротах, стоявших поперек дорожки, извещала: “Частное владение”. Я заколебался.

— Туда, туда! — крикнул садовник ободряюще.

Я толкнул калитку и вошел. За воротами дорожка была уже не только не ухоженной, а, наоборот, грязной от торфа, с глубокими отметинами тракторных шин. Справа рельеф полуострова повышался. Дорожка вывела меня на тенистый южный берег узкого черного залива, потом миновала беспорядочное скопление сельских домишек из асбеста и цемента, обогнула дымящуюся кучу жестяных консервных банок, бутылок и старых круглых банок из-под нефти...

Так я оказался на самой оконечности мыса. Здесь залив расширялся, превращаясь в просторную гладь очень темной воды. И очень глубокой. А там, где течение устремлялось сквозь узкое горло залива, виднелись сильные завихрения и водовороты, наверное, там были и подводные рифы. Ярдах в пятидесяти от меня возвышались над берегом какие-то подмостки прямоугольной формы, выкрашенные белой краской. Что-то вроде плота. Такое сооружение можно увидеть почти в каждом узком заливе на западном побережье. По периметру этого прямоугольника, полного молодых лососей, шла навесная дорожка. Словом, передо мной была рыбная ферма.

Эван стоял на краю огромного рыбного садка. Рядом с ним я увидел мужчину, значительно ниже Эвана, темноволосого и коренастого. Они о чем-то разговаривали. Эван стоял слишком близко к собеседнику, такая уж была у него привычка, неудобная для других из-за его гигантского роста. Я слышал, как грохочет его смех, раскатываясь по ровной глади черной воды. А другой мужчина только качал головой. Эван сказал ему что-то еще.

II тут незнакомец неожиданно набросился на Эвана. Я видел все, как при замедленной съемке. Локоть мужчины отодвинулся назад, а плечо опустилось. Потом сжатый кулак врезался в живот Эвана. И когда Эван от неожиданности подался вперед, маленький мужчина вцепился в его фуфайку и с силой ударил лбом Эвана в лицо. Колени Эвана подогнулись, он отлетел к перилам, перекинулся через них и рухнул в воду. Ботинки незнакомца загрохотали по подмосткам, еще какой-то мужчина с криком выбежал из-под навеса.

“Нападение, — тупо подумал я. — Этот мужчина у меня на глазах напал на Эвана. Что тут происходит?”

Зарычал дизель. Обшарпанное грузовое судно выползло из-за плота. На нем я увидел невысокого мужчину, врага Эвана, и еще того, который прятался под навесом. У этого второго светлые волосы были острижены так коротко, что сквозь них поблескивала на солнце розовая кожа.

— Эй! — заорал я.

Но никто из них не посмотрел в мою сторону. Двигатель грохотал, судно стремительно уходило и открытое море. А я продолжал высматривать в воде голову Эвана. Пора бы ему и вынырнуть. Мои ладони внезапно стали скользкими от пота. Я скатился по скалистому склону и промчался по подмосткам туда, где Эван упал в воду. Сотни хвостов колотились по воде, похожие на торпеды тени косяка молодых лососей метались внутри садка. Я всматривался в то место, где ушел под воду Эван. Черная глубина. Ни малейших намеков на Эвана.

И тут что-то ударилось о край подмостков. Появилась рука, она вцепилась в доски с внутренней стороны навесной дорожки, там, где был рыбный садок. Я наклонился и поймал мокрую скользкую руку. Сильные пальцы схватили меня мертвой хваткой...

Все это было за пределами реальности. Я только что сидел в баре фешенебельной гостиницы с миллионером, фото которого печатают на обложках воскресных приложений к журналам. А сейчас рядом со мной тонул человек. Просто я сплю и это мой очередной скверный сон, подобный всем прочим дурным снам. Но морские чайки все громче кричали у меня над головой, грохот двигателя того грузового судна затихал вдали, горячий пот скатывался с моих волос, а эта рука была холодной и мокрой, она так впилась в мою, что я чуть не отключился. И эта боль была настоящей, как и все остальное. Я ведь слышу, как течение журчит в причальных тросах садка...

Я рывком высвободил ладонь, засунул руку за внешний край подмостков и стал шарить в воде. Наконец я нащупал какую-то ткань. Фуфайка! Я крепко схватился за нее и изо всех сил потянул.

Какое-то мгновение я чувствовал, что он сопротивляется. Его рука все еще цеплялась за доски. Я ударил по ней ногой. Она сорвалась в воду. Я сильно дернул за фуфайку. Сопротивление прекратилось. Что-то тяжелое сдвинулось, отошло от стены садка, куда ее прижало течением. Появилась голова Эвана. Его пальцы сжимали кусок дощатой обшивки. Он с минуту полежал, натужно откашливаясь. Кровь капала из его носа и текла по дощатому настилу. Вода в садке стала пениться, потому что лососи дрались из-за этих капелек крови.

В ясном небе пронзительно кричали чайки. Я дышал почти так же тяжело, как Эван. Немного отдышавшись, он сказал:

— Я — полный идиот.

— С вами все в порядке? — спросил я.

— Запутался рукой в сетях. Мог там подохнуть.

— И это было бы убийством. Или, во всяком случае, непредумышленным убийством.

Он с трудом принял сидячее положение и сказал:

— Ублюдок. Я знал, что он докатится до такого.

Я понемногу приходил в себя.

— О чем, черт подери, вы с ним говорили? — спросил я.

— Этот ублюдок присматривает за садком Джерри Файна, — сказал Эван. — Он ненавидит тюленей. Поэтому он кормит их рыбой, а в нее подсыпает стрихнин. Вон, видите?

Я проследил за направлением его взгляда. Что-то серое и раздувшееся колыхалось на поверхности воды. Дохлый тюлень.

— Мне рассказал Энгус. Здешний садовник. Ну, я и потребовал немножко грубовато, что хочу, мол, заглянуть под навес. — Лицо Эвана было бело-синеватым. И темно-красная струйка крови под носом. Я слышал, как стучат его зубы. От холода, да и от шока тоже. — Надо заглянуть в его сарайчик. Посмотреть, где он там держит свой проклятый яд.

Мы заковыляли вдоль дощатого настила. Двери сарайчика были заперты на большой висячий замок.

— Принесите мне какой-нибудь камень, — попросил Эван. — Я собью замок.

— Я не намерен становиться соучастником взлома и проникновения в чужое владение, — строго заявил я, начиная сердиться. Он вцепился мне в руку. Я не уступал. — Если у вас есть веские подозрения, обратитесь в полицию. Действуйте!

Мы отправились в обратный путь по грязной дорожке. Эван успокоился и даже повеселел. У двойных ворот с надписью “Частное владение” нам встретился Лундгрен в сопровождении своих молодцов в спортивных костюмах. С ними была какая-то блондинка, высокая и стройная. Она выглядела как нордический идеал в представлении издателя дешевого журнальчика.

— Лизбет! — окликнул ее Эван. — А ты-то что здесь делаешь?

Ее глаза были изумительно голубыми. Два миниатюрных плавательных бассейна. Эти прекрасные глаза испуганно расширились, заметив кровь на верхней губе Эвана.

— Что случилось? — полюбопытствовал Лундгрен. Отвечать следовало мне. И по всей форме.

— Я только что явился свидетелем нападения... — начал я.

— Прошу прощения, — резко прервал меня Лундгрен, — но я не собираюсь отвечать за то, что происходит на территории моего частного владения, закрытого для посторонних.

— И вы не знаете, что делается там, в ваших сараях? — спросил Эван.

— Это отделение Джерри Файна, — сказал Лундгрен. — До свидания. Увидимся на регате.

Мы пошли к причалу. Говорить было не о чем. Когда мы поднялись на судно, Эван смыл кровь со своего лица и сказал:

— Извините за все это.

Я пожал плечами.

— Лундгрен уже предостерегал меня, — продолжал Эван. — В каменоломне. Он здесь скучает, потому-то и тешит все свои маленькие прихоти. Ну, как в армии, и все такое. Он для того и нанял этих крутых парней. — Длинная рука Эвана потянулась вверх, за бутылкой виски, и он отхлебнул прямо из горла. — Вот почему Лундгрен притащил сюда и Лизбет. Она служит помощником управляющего в каменоломне. Только его не интересует ее тело, как оно интересовало бы любое разумное существо. Он заполучил ее сюда, потому что она сейчас на взлете.

— А что за человек ударил вас? — спросил я. — Вы что, будете терпеть это и дальше? Не пойдете в полицию?

Глаза Эвана сузились и стали угрожающими.

— Его черед настанет скоро, — заявил он. — После вторника.

— А что случится во вторник?

— Как раз будет два дня после кинлочбиэгской регаты, — засмеялся он, демонстрируя свои желтые зубы. — В которой, надеюсь, и вы примете участие.

Он допил бутылку, вышвырнул ее в окно рулевой рубки и стукнул по стартовой кнопке двигателя. Дизели “Флоры” загромыхали.

— Отчаливайте, — сказал он мне.

Я отбросил на причал береговые тросы, понимая, что всего он мне вот так сразу не расскажет. “Флора” двинулась прочь из залива, и верхушки ее приземистых мачт завертелись на фоне пушистых белых облаков. Воздух в рулевой рубке казался мне невыносимо спертым. Пахло дизельным маслом и угольным дымом из плиты в салоне. Я распахнул окно и сосредоточился на том, чтобы меня не вывернуло. Эван пошел переодеться и вернулся почти франтом. Он принес с собой новую бутылку виски.

— Еще вот что... — попросил он. — Вы не могли бы не рассказывать этого Фионе.

— Как вам будет угодно.

— Мы с ней... Уживаемся, в общем-то. Но не более того, разумеется. — В его бледно-голубых глазах появился какой-то горячечный блеск. Ничего удивительного — одну почти целую бутылку виски он уже выпил. — Фиона воспринимает все слишком серьезно.

Он отправился на палубу и подтянул паруса, главный и тот, что на корме, кливер и фок. Оба они были цвета высохшей крови. Теперь “Флора” двигалась немного поустойчивей. Приступ морской болезни отступил, но не настолько далеко, чтобы вызвать у меня склонность задавать Эвану новые вопросы.

Мы причалили около девяти часов. Небо еще не было тронуто сумерками. В июле в этих широтах темнеет поздно.

— Пошли пообедаем, — предложил он.

Я сразу почувствовал боль в шишке за левым ухом.

— Нет, я хочу лечь спать, а за приглашение спасибо.

— Тогда до завтра, — сказал он. — Вы ведь не можете ночевать на своем судне, в нынешнем его состоянии. Устраивайтесь на “Флоре”, если хотите. Тут есть еда.

Я снова его поблагодарил. Потом помог Эвану выбраться на берег, а сам пошел взглянуть на “Зеленого дельфина”.

Глава 5

Многого я от Гектора не ожидал. Проспер рассказывал мне, как работают здесь, на западе Шотландии. Слишком медленно, даже по стандартам Мартиники. Дерево в этом климате приходится сушить несколько дней, и не было никакой возможности починить судно, пока не высохнут лесоматериалы.

Отмахиваясь от комаров, я побрел к причалу. Из сарайчика тянулись кабели, они пересекали палубу “Зеленого дельфина” и скрывались в небольшой прямоугольной кабинке из серого полиэтилена, надстроенной над пробоиной в борту. Я поднялся по трапу. К кабинке из пластика было невозможно прикоснуться — внутри электрический нагреватель гнал горячий воздух. Здесь, возможно, и была Западная Шотландия, но такого рода услуги вы получали только в Новом Пултни, в штате Род-Айленд, или в Соленте.

Я погреб обратно к “Флоре”. Первым делом я разжег плиту, чтобы избавиться от вечерней прохлады и подогреть немного печеных бобов. Потом я поставил на стол бокал с виски и с удовольствием наблюдал, как на отмели косяк морской форели набрасывается на разную мелкую рыбешку. Мошкара загнала меня в рулевую рубку, где высокочастотный передатчик деловито сообщил:

— Гарри, это Эван. Звонили из вашей конторы.

— Отлично, — ответил я.

— И Фиона желает вам доброй ночи.

Я пожелал ей того же и отправился вниз. Салон “Флоры” был безупречно отлакирован, и можно было не сомневаться, что это работа Гектора. Я разжег парафиновую лампу. В салоне нашлась пара книжных полок с книгами по лоцманскому делу и по орнитологии. Ни один из этих предметов меня не привлекал. Я прошел дальше, в каюту. Джинсы, висевшие на крючке, и компас над койкой свидетельствовали, что тут, очевидно, помещался Эван. На полке рядом с койкой стояла книжка Шумахера “Красота малого”, несколько научных периодических изданий по морской биологии, Библия и “Зеленое море” Готфрида Вебера. Я взял с полки “Зеленое море”. Насколько я помнил, это была книга о загрязнении морской среды. И автор, кажется, был журналистом. На титульном листе книги я обнаружил посвящение другу и многолетнему корреспонденту автора Эвану Бучэну. Между последними страницами была воткнута пачка писем. Они не имели ко мне никакого отношения, но я ведь сделал себе карьеру на том, что изучал вещи, которые касались других людей.

Впрочем, мне и не стоило беспокоиться по поводу моей бесцеремонности. Одно письмо было о загрязнении, вызванном рыбными фермами, другое — о вреде для рыб, который наносит это загрязнение, третье — насчет усиленного размножения водорослей в морях, вызванного разработками в прибрежных каменоломнях. В письмах была масса ссылок на научные статьи и весьма мало интересного для общественного внимания. В общем, теоретическое снаряжение для каледонской ничьей Эвана. Я забрался в свой спальный мешок и попробовал взяться за главу об углекислоте. Спустя минуты три я заснул.

На следующее утро я на шлюпке отправился к “Зеленому дельфину”. Гектор уже был там, сопел со своей стамеской в руках. Я взялся ему помогать. Мы вырубали, обтесывали и приклеивали новые кедровые планки и обстругивали их заподлицо. Гектор работал методично, причем с такой скоростью, которая отличает профессионала от компетентного любителя. Я подавал инструменты и размешивал канифоль. К концу дня мы покрыли новые шпангоуты двумя пластами зеркальной обшивки.

— А завтра отшлифуем, — сказал Гектор. — Потом слегка пройдемся краской, если пожелаете.

— Хорошо, — согласился я. Все было выполнено отлично. — Если вам когда-нибудь потребуется работа, только дайте мне знать.

Гектор очень разволновался, услышав мое предложение, но потом решил, что с ним просто пошутили.

— Я вполне доволен своим местом, — серьезно сказал он. Потом мы сидели и пили чай. Кокпит прямо-таки дышал взаимным доверием. Поэтому я и спросил:

— А какого черта вы там делали без всяких огней?

Он осторожно отхлебнул из чашки и ответил:

— Так это же был вторник.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, мы там были ночью во вторник. Крутились там. За Арднамеркеном. И в прошлый вторник тоже.

— А что вы там делали?

— Я работал на мистера Джека Бучэна, — сказал Гектор. — Теперь работаю на мистера Эвана Бучэна. И ни тот, ни другой не объясняли мне, черт подери, ничего из того, что они делали.

— И вы никогда их не спрашивали?

— Мне платят не за то, чтобы я задавал вопросы, — сказал Гектор. И посмотрел на дешевенькие часы, такие крохотные на его внушительном запястье. — Вам пора обедать.

Он отправился на причал и исчез в зарослях рододендронов. А я спустился вниз и достал из обшитого кедром рундука чистые брюки, красную рубашку и яркую куртку.

Фиона встретила меня в прихожей. На ней были короткие, свободно сидящие черные брюки и просторный серый свитер с поперечными полосами, которые походили на прожилки кварца в большом валуне. Она с любопытством осмотрела мою одежду и сказала:

— Опять звонили из вашей конторы. Они оставили свой номер.

Казалось, что до моей конторы отсюда далеко-далеко. Подумав о своей городской жизни, я вспомнил и о Проспере. И посмотрел на ноги Фионы. На ней были не сандалии, а элегантные зеленые комнатные туфли из тонкой кожи.

— Вы можете позвонить из моей мастерской, — сказала она. Я уселся за белым столом в уголке мастерской, увешанной разноцветными мотками пряжи, и набрал записанный Фионой номер телефона. Это не был номер моей конторы. На звонок тотчас ответил тонкий и очень встревоженный женский голос. Это был голос моей сестры Ви.

— Дорогой, — сказала она, — карты говорят, что ты находишься в страшной опасности.

Ви была истовой поклонницей телепатии и прочих инфернальных штучек. Поэтому, более вероятно, что она всего-навсего получила информацию о моей аварии от Проспера, с которым она флиртовала с тех давних пор, когда забирала нас, десятилетних мальчишек, домой из школы.

— И еще я слышала, что ты разбил свою лодку, — продолжала Ви. — У меня были самые дурные предчувствия насчет этой лодки. С первого раза, как я ее увидела. Я очень беспокоюсь.

Я представил, как она грызет свои длинные красные ногти дорогими белыми зубами, поглядывая на свое отражение в зеркале и проверяя, в самом ли деле она выглядит обеспокоенной.

— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал я. — Мы уже все починили.

Настроение Ви было подвержено внезапным катастрофическим спадам. Если ее не подбодрить, она сделает это сама с помощью ярких красных таблеток туинала, или фенобарбитона, или секонала.

— А ты в порядке? — весело спросил я.

Как обычно, в порядке было все, кроме самой Ви. Я уставился на вставленную в рамку вышивку из Юкатана и ждал, когда бурный поток слов превратится в ручеек. У Ви было множество друзей, но все они были прекрасными говорунами и плохими слушателями.

— Давина! — сказала Ви. — Давина Лейланд. Ну, она увидела Джеральда... это ее новый муж, ты знаешь... прошлым вечером у Анабеллы с какой-то девицей. И Джулио дошел за ними до самого дома, так что они определенно занимались этим.

— Какой Джулио? — спросил я.

— Дружок Давины. Он стрижется у Рафаэля, но все равно он невероятно сильный. Так или иначе, они вернулись обратно в квартиру Джулио, и там произошла сокрушительная разборка по поводу всего этого. Представь себе, вдруг оказалось, что он частный детектив. В общем, Джулио его измолотил. Но он уже, по всей видимости, долго там слонялся, потому что теперь Джеральд говорит, что он будет добиваться развода на том основании, что Давина ему изменяет. Это так нечестно! И я ей обещала, что ты поможешь.

Я тяжко вздохнул. Британские законы о разводах могут повлиять на людей типа Давины Лейланд не более, чем полицейские на велосипедах воздействовать на водителей, сидящих за рулями скоростных машин.

— Это мне не очень нравится, — предупредил я.

— Но я же обещала! — Ви очень неодобрительно относилась к людям, нарушавшим ее обещания. — Во всяком случае, у тебя ведь не было никаких неприятностей с Лизой-лесбияночкой? Не так ли?

Я поборол первое побуждение — швырнуть трубку на рычаг. Когда я вернулся к адвокатской практике и стал работать у Артура Сомерса на Садовой улице, Ви спихнула на меня развод своей приятельницы Лизы, и мне каким-то чудом удалось распутать это дело ко всеобщему удовлетворению. Лиза-лесбияночка оказалась своего рода ключом, открывшим вход в мир друзей и знакомых Ви, а это для адвоката, специализирующегося на разводах, то же самое, что Ближний Восток для нефтяного брокера. Спустя год Артур оставил адвокатскую практику, и я получил во владение массу дубовой облицовки, письменный стол и в придачу клерка Сирила. Ви никогда не давала мне забыть об этом, как и о любой из прочих вещей, которыми, как она полагала, я был ей целиком обязан.

— Хорошо, — сказал я. — Вот только вернусь.

— Ради мамочки Ви! — взмолилась она.

Наши родители умерли, когда я был девятилетним школьником, а Ви — девятнадцатилетней восходящей кинозвездой. Ей нравилось считать, что в процессе вытаскивания меня из школы на прогулки по ресторанам Кингс-роуд она меня воспитывала. Ну, в каком-то смысле и воспитала.

— Ради Ви! — покорно согласился я.

Проспер всегда говорил, что для Ви положить телефонную трубку — примерно то же, что захлопнуть за собой дверь парикмахерского салона. Это впечатление усилилось, когда я вошел в столовую. Эван и Фиона сидели по разные стороны длинного стола. Пара свечей посередке создавала в сумерках этакий островок теплого желтоватого света. Это освещение делало Фиону похожей на индианку из племени чироков.

— Закусите сначала, — предложила она.

На буфете я увидел блюдо с аппетитными ломтями лососины. А на столе стояла бутылка “Гленморанжа” и массивный стеклянный кувшин с водой. Эван то и дело прикладывался к бутылке. Фиона пила только воду.

— И давно вы работаете адвокатом? — спросила Фиона.

— Десять лет. Из них пять держу свою контору.

Она кивнула и посмотрела через длинный стол на Эвана.

— Возможно, он как раз и подойдет для Морэг Салливан.

Эван пожал плечами. Он уже крепко перебрал. Это было видно по движениям рук, когда он отдирал от костей розовую лососину. Я вспомнил, как он меня просил: “Вы не могли бы не рассказывать этого Фионе?” Я внимательно наблюдал за ними: у Фионы стал более жестким ее птичий профиль, а Эван уже осушал новую рюмку. Фиона была главной в этой паре. В ней жило спокойствие, делавшее ее неуязвимой. А в Эване было нечто дикое и беспокойное, это его ослабляло.

— А кто такая Морэг Салливан? — спросил я.

— Одна из женщин, которые вяжут для меня кофты. Она живет недалеко отсюда, по побережью. Она замужем за Джимми Салливаном. Он занимается рыбной ловлей. А недавно он исчез.

— И куда же он уехал? — спросил я. Лосось у них был великолепный.

— Он не уезжал, — сказала Фиона. — Он исчез.

Я кивнул. Прозанимавшись разводными делами пять лет, я был достаточно хорошо осведомлен о том, что такого рода разница в словах обычно была чисто технической. Загорелая рука Фионы принялась отщипывать маленькие кусочки от хлеба домашней выпечки, лежавшего на ее тарелке, и лепить из них ровные кубики.

— У Джимми и Морэг четверо детей, — рассказывала она. — У Джимми есть катер. Рыболовный катер “Мини-Салливан”. Ну и там несколько связок корзин. Здесь многие люди промышляют ловлей омаров. Это не самый легкий способ зарабатывать себе на жизнь. — Ее слова были четкими, словно она читала мне лекцию. — Джимми сказал Морэг, что он вроде бы выследил что-то, на чем можно хорошо заработать, но не сказал ей, что именно это было, а она и не спрашивала. И вот однажды вечером Джимми ушел в море, да так и не вернулся.

— Весьма сожалею, — привычно прокомментировал я и доел остатки лосося.

Наступила пауза. Комнату заполнило этакое безбрежное молчание, как в горах. Язычки пламени свечей вспыхивали в серо-зеленых глазах Фионы.

— Мне жаль и Морэг и детишек, — сказала она. Я хранил молчание.

— Вы не могли бы сходить и поговорить с ней? — попросила Фиона. Я опустил глаза на полустершийся позолоченный ободок своей тарелки.

— Не думаю, что в моих силах сделать там что-то полезное, — сказал я.

— Вы могли бы объяснить ей, как предъявляют иск, — попросила Фиона.

— К кому?

— К военно-морскому флоту, — сказал Эван хриплым голосом. — Эти края прямо-таки засорены подводными лодками. Мэрдо Кеннеди, он тут макрель ловит, шел как-то по тихой и спокойной воде, и тут налетает сволочная здоровенная волна, высотой футов в пять, прет на него как экспресс, и вот уже Мэрдо оказывается, черт подери, на спасательном плоту, а моряки отпираются: они ни в чем не виноваты, это была случайная волна. Мэрдо считает, что если бы это была случайная волна, то на ее передней стороне не был бы нарисован британский военно-морской флаг.

— Если дело в военно-морском флоте, — сказал я, — то мне тут вряд ли повезет хоть немного больше, чем кому-либо другому.

— Морэг приходится тяжело, — сказала Фиона. — Люди делают для нее что могут.

Она отщипывала пальцами кусочки хлеба, и ее глаза смотрели твердо и немигающе.

— Пожалуйста, — сказала она.

Я обнаружил, что размышляю над всем этим не как адвокат. Я думаю об Эване, отказавшемся от весьма приличного иска о возмещении убытка. О Гекторе, который бесплатно проработал полтора дня. И о том, как я был принят на постой Фионой и Эваном, словно никакой иной возможности для меня и не подразумевалось.

— Когда это случилось? — спросил я.

— Как раз неделю назад, — сказала Фиона.

И внезапно я снова услышал голос Гектора: “Мы там были ночью во вторник. Крутились там. За Арднамеркеном. И в прошлый вторник тоже”. Я весь напрягся от предчувствия.

—    В позапрошлый вторник, — сказала она.

Глава 6

В ту ночь я спал у себя на борту “Зеленого дельфина”, несмотря на запах красок и растворителей. Наутро я уже в семь часов выкатился из спального мешка. Через иллюминатор были видны серая вода и серое небо, а в воздухе стояла промозглая сырость. Я натянул на себя пару фуфаек и щедро загрузил чайник заваркой “Лэпсенг Сучонг”. А потом принялся накладывать второй слой краски на фибергласовую заплату.

В половине девятого послышался мощный звук дизеля. В дальней стороне залива “Флора” изрыгала черный дым. Спустя сорок минут я услышал толчок в корпус “Дельфина”. За мной явился на шлюпке Гектор.

— Мы готовы, — объявил он.

“Флора” уже вышла на середину залива. Гектор греб быстрыми и резкими рывками профессионального рыбака. Мы подошли к борту “Флоры”, и я взобрался наверх по носовым снастям. Гектор последовал за мной.

Эван выглядел раздосадованным. Буркнул мне “доброе утро”, и я ответил тем же. Мы подняли паруса. Залив то сужался, то снова расширялся, течение отлива шевелило водоросли над подводными скалами. Как только мы миновали эти опасные места, Эван протиснул голову в окно рулевой рубки:

— Берите управление.

Ветер наполнил паруса. Мы обогнули угол залива и увидели полоску горизонта, острую, как лезвие бритвы. Я открыл окно. Солнце уже пригревало, и стал резче слышен запах смолы для конопачения. На зеркальной поверхности воды, ближе к побережью, отражались очертания холмов.

Отлив еще не закончился. Я чувствовал, как его завихрения дергают за направляющие рули. Ветер дул от берега в восточном направлении. Он уносил запах смолы, что было некоторым облегчением. Эван дернулся обратно в рулевую рубку и задал мне направление чуть-чуть южнее западного, по самой грани Хорнгэйта, длинной линии скал чуть в стороне от самой южной точки этого залива.

— Не хотите ли побывать на настоящем деревенском празднике, а?

Я пожал плечами. Он был довольно сообразителен для человека, который выпил вчера так много. Рука Эвана потянулась к шкафчику, где обитала бутылка.

— Американская штучка, — заявил он. — Если Фиона что-то задумала, она всегда достигает цели. — Эван протянул мне рюмку. Это был жест мира и согласия, поэтому я взял рюмку. — Она меня просто с ума сводила, когда мы жили вместе. Ваше здоровье!

Мы выпили. Мне не нравилось пить виски в девять утра, но сегодня у меня были веские причины не отказываться от рюмки.

— А что происходит у Арднамеркена по ночам во вторник? — спросил я.

Эван посмотрел на меня суженными, хитроватыми глазами.

— Так-так... — произнес он врастяжку. — Бьюсь об заклад, что вы хорошо знаете свое дело. Почему бы вам вот в этот вторник не сплавать и не посмотреть?

— На что?

— Ну, пока что, — сказал Эван, — пока абсолютно не на что, черт подери!

И это было все, что он мне сказал.

Мы уходили все дальше от побережья. На фоне затуманенных утесов какого-то мыса неподалеку от Дэнмерри, в северной стороне горизонта, я увидел пару небольших белых треугольников, освещенных солнцем. Гигантское транспортное судно направлялось на юг, его палуба была почти на уровне воды из-за тяжести груза.

Мы с натугой тащились тоже на юг, тяжело покачиваясь на волнах. Ко второй половине дня мы оказались неподалеку от длинного каменного выступа, который вонзался в море примерно на две с половиной тысячи футов. Вода у подножия этого выступа была голубой и сдобренной толстым слоем пены из-за сильного волнения, идущего со стороны Гебридских островов. Когда мы обогнули выступ, я увидел, что дальше берег закругляется и там есть небольшой заливчик, почти лагуна.

В дальнем конце этой лагуны виднелся небольшой пляж с коричневато-серым песком. Солнце вышло из-за туч, ярко высветив на берегу за пляжем белое одноэтажное здание. Этакий небольшой домик с дверью, окрашенной в голубой цвет. Солнце играло в окнах по обе стороны голубой двери. Позади домика виднелись какие-то зеленые прямоугольники. Должно быть, поля. А в самом центре лагуны, где была ширина ярдов в сто, плавал на воде большой оранжевый причальный.

— Камас-Билэч, — объявил Эван.

Из-за дома появилась какая-то фигура. На мгновение она замерла вглядываясь. А потом приветственно вскинула руку.

Мы пропыхтели через этакий косой проход в полускрытой скальной перемычке, которая отделяла лагуну от моря. Гектор выловил багром причальный вымпел. На близком расстоянии дом Салливана выглядел не таким уж идиллическим. Детали от разных механизмов валялись в высокой траве около сарая. На склоне холма, близ заросшего травой картофельного поля, затухающий костер дымил остатками разных упаковок.

У Морэг Салливан было очень бледное лицо, кирпично-красные волосы то и дело падали на глаза. Она отбрасывала их назад не слишком-то чистой рукой, оставляя на своих бледных скулах темные пятна. Эти пятна наслаивались на другие темные пятна, под ее глазами, но уж эти-то не имели ничего общего с грязью. Усталым голосом она почти прошептала:

— Эван.

Эван широкими шагами подошел к ней и обнял за плечи.

— Ну, как тут наша девочка? — ласково спросил он. Она безуспешно пыталась улыбнуться. Эван представил ей меня. В нем произошла какая-то перемена. Он был теперь серьезным и солидным, его окружал ореол власти и некой деятельности. Глаза Морэг были красноватыми и беспокойными, но в то же время ясными и доверчивыми. Из-за сарая доносился детский визг. Оттуда вылетела стайка ребят, они перекликались на бегу, как болотные птицы. Женщина повернулась к ним и крикнула:

— Ну-ка, тихо!

Дети остановились и выстроились шеренгой — самый высокий встал первым слева, самый маленький — последним.

— Вот так-то лучше, — сказала Морэг, и я увидел, что им она смогла улыбнуться.

Обычно мои клиенты были куда богаче, но не столь добры.

— Заходите в дом, попьем чаю, — предложила она.

В доме оказалось четыре комнаты. Нас принимали на кухне. Там стояла газовая плита, с давно ободранной эмалью. Мы сели за стол. Дети столпились в дверном проеме. Эван обратился к самому старшему — мальчику лет десяти, с волосами такого же цвета, как и у матери.

— Все в порядке, Джокки? — спросил он.

Джокки ухмыльнулся и опустил глаза.

— Ну, тогда забирай детишек, дай мне поговорить с твоей мамой.

Джокки заколебался и перестал ухмыляться.

— А что слышно про папу?

— Никаких новостей, — сказал Эван. Лицо Джокки мигом осунулось. — Но вот этот джентльмен — адвокат.

— Адвокат, — повторил Джокки. — Понятно.

Детишки уставились на меня с такой надеждой, с какой тонущие люди смотрят на спасательное судно. У меня на лбу выступил пот. Я улыбался, стараясь выглядеть уверенным.

Миссис Салливан ответила мне своей доброй улыбкой и отослала детей прочь. Она поставила на стол коричневый чайник и дешевое песочное печенье в старенькой консервной банке с изображением замка Стерлинг. Потом она уселась за стол и посмотрела на меня так, словно просила, чтобы я задавал ей вопросы. Ну, я и начал спрашивать. А что еще было мне делать?

— Эван говорил, что ваш муж... исчез.

Она кивнула.

— Когда это случилось?

— Чуть больше недели назад, — сказала она. — В позапрошлый вторник он ушел на катере, чтобы поставить партию корзин, ну, знаете, корзин для омаров. Эти корзины так и остались где-то там. А он не вернулся.

— Когда он обычно выходил в море... Это было надолго?

Она пожала плечами. У нее была большая грудь, свободно лежавшая под цветистой тканью рабочего халата.

— День или два. С Джимми ничего заранее не известно.

— Но так долго — никогда?

Она покачала головой.

— На этот раз, перед тем как уйти, он сказал, что вернется не позже, чем через сутки.

Я кивнул и отхлебнул чая. Почему, черт подери, люди полагают, что адвокат может отыскать человека, который, наверное, уже стерт с лица земли кораблекрушением, или подводной лодкой, или волею Божьей. Если он не валяется сейчас под столом в каком-нибудь баре в Глазго. Я принялся объяснять ей это как можно мягче, но она меня прервала:

— Он нашел кое-что.

— Нашел?

Она быстро взглянула на Эвана.

— Джимми всегда смотрит в оба, — кивнул Эван. — Немного помогает мне в моих наблюдениях за чистотой моря. Там ведь плавает разное ненужное барахло вроде нефти, ну, вы сами знаете.

Я откусил кусочек песочного печенья и уставился на кухонную стену с жирными пятнами, что была позади закрученных узлом красных волос Морэг.

— Ну, и что же там было? — спросил я.

— Кажется, какие-то железки. — Она отвела взгляд. — У него загребущие руки насчет всяких железок. Любая мелочь, по его мнению, может пригодиться.

Я посмотрел на Эвана.

— А вам он ничего не говорил?

Глаза Эвана еще сильнее сощурились.

— Ничегошеньки, — ответил он.

— Джимми всегда так, — сказала Морэг. — Просто выпил свой чай достал приманку из сарая и пошел на катер. И это был последний раз, когда мы его видели.

Ее самообладание иссякало. Слезы скатывались по давно проторенным желобкам. Эван посмотрел на меня. Имелось в виду, что я должен еще и еще задавать свои вопросы. Я спросил:

— Не случилось ли перед тем чего-нибудь необычного?

Она нахмурилась.

— Да. В тот понедельник приезжал Дональд. Гости здесь бывают редко. У них там произошла страшная драка. Дональд орал...

— Насчет чего? — спросил Эван.

— Ну ты же знаешь Дональда, — сказала она. — Джимми вытащил что-то из моря, и Дональд явился, чтобы предложить ему за это какую-то цену. Может быть, цена оказалась не такой, я не знаю. Но Дональд ушел ни с чем.

— А какого рода вещью это могло быть? — спросил я.

— Здесь можно выловить все что угодно, — сказал Эван. — В прошлом году он раздобыл семьдесят тонн распиленных дубовых досок с судна с лесоматериалами. А в другой раз выловил тридцать бочек дизельного топлива, а это побольше тысячи фунтов стерлингов.

— Они, должно быть, в сарае, — сказала Морэг.

Мы вышли из дома и двинулись через заросли бурьяна. Просторный сарай был сложен из бетонных блоков. У него были двойные двери и огромный навесной замок. Морэг отперла двери.

— Музей, — сказала она.

Темное, лишенное окон помещение сарая было забито до самой крыши находками, выловленными из моря: сплавной лес, корзинки для ловли омаров, деревянные гребные лодки с пробоинами самых разных цветов, полные и порожние.

— Солидная коллекция, — заметил Эван.

Я разглядывал эти разноцветные бочки и чувствовал, что у меня голова идет кругом.

— Есть здесь что-нибудь, вам незнакомое? — спросил я Морэг.

— Я не заходила сюда очень давно, — сказала она.

Я кивнул так многозначительно, как только мог. Мы вышли из сарая, и она снова заперла дверь на замок.

— Пора отправляться, — объявил Эван.

Его большая рука нырнула в карман просторных джинсов. Он отвернулся от меня, но я успел заметить промелькнувшие бледно-коричневые банкноты. Довольно плотная стопка банкнот в десять фунтов. Я услышал, как Эван что-то шепчет на ухо Морэг. Она взяла эту стопку, отвернулась, и красные пряди волос укрыли ее лицо.

— Мы сделаем все, что сможем, — пообещал Эван. — Правда, Гарри?

— Конечно, — подтвердил я.

Морэг проводила нас до кромки берега. Ей словно бы очень не хотелось нас отпускать.

— Ну? — спросил Эван, когда мы порядочно отгребли туда, где над своим отражением в голубом зеркале лагуны стояла “Флора”.

— Ваши догадки ничем не хуже моих, — ответил я. — Надо выяснить, что за проблема возникла с этим Дональдом.

— Дональд Стюарт, — уточнил Эван, — тот самый коротышка, который сшиб меня вчера с рыбного садка.

Я уставился на него.

— А что же его привело к Джимми? — спросил я.

— Дональда частенько можно встретить в нашем Морском контроле, — сказал Эван. — Видимо, мы опять встали на пути между ним и кое-какими деньжатами. Вы не могли бы помочь Гектору с парусами?

Я поставил стаксель, а Гектор поставил грот, и мы, извергая черный дым, выбрались из этой лагуны, помахав руками крохотным фигуркам на каменистом берегу. В открытом море ветер наполнил наши паруса. “Флора” начала неторопливо продвигаться на север, оставляя позади продолговатые голубые отмели.

Вечер был просто чудесный. Легкие облака, предвещавшие назавтра хорошую погоду, словно небесные медузы, шествовали по направлению к зеленым очертаниям гор на востоке. Я сидел на крышке люка, в стороне от рулевой рубки, и думал о Дональде Стюарте, который сшиб Эвана в воду и оставил его тонуть. Еще я думал о плотной стопке банкнот, которую Эван передал Морэг, и о том вечере во вторник. Я ощущал дуновение чего-то такого, что обычно чувствовал только у себя в конторе, сидя за письменным столом, напротив похожей телосложением на акулу Слоану Рэнджер, у которой имелся юноша-дружок, вдвое моложе ее, а также было на вооружении данное под присягой письменное показание одной девушки по поводу мужа Слоаны.

Это был хорошо выдержанный, стойкий запах глубокой воды.

Глава 7

Спустя полчаса Камас-Билэч превратился в этакое зеленое пятнышко, утопавшее на горизонте. Эван поманил меня из рулевой рубки и предложил чашку чая.

— Вы были компаньоном Джимми Салливана? — спросил я.

— А с чего это мы должны быть компаньонами? — удивился он.

— Вы дали Морэг какие-то деньги и сказали, что это доля Джимми.

Он ухмыльнулся:

— Немного выдумки. Выручил кое-что за рыбу. — Он вытащил бутылку “Гленморанжа” из кармана своей просторной куртки. — Глотнете?

Я покачал головой. Стопка банкнот была аккуратной, одни только десятки. И они выглядели новенькими, как из банка. А выручка за рыбу бывает в пятерках, в банкнотах Королевского банка Шотландии и в старых французских франках, оставшихся от какой-нибудь сделки с рыболовным судном.

— Но у вас все-таки были деловые отношения с Салливаном?

Эван выглядел удивленным.

— Когда это было удобно.

— И какого рода это были дела?

— Все, что окупается, — ответил он.

— Металлолом? — спросил я. — Разное затонувшее имущество?

— Да, вроде этого, — сказал он.

— И Дональд Стюарт занимается такими же делами?

Эван засмеялся тяжелым, ядовитым смешком:

— О да, он наш конкурент.

Эван включил аппарат поиска рыбы. Экран загорелся, показывая гладкое плоское дно. Рука Эвана вытянулась и отвела назад рычаги дросселя.

— Извините, — сказал он. — Надо немного заняться делом.

Он хлопнул по штурвалу и отправился на палубу. Я забрал чайные чашки, помыл их в железной раковине камбуза, а потом тщательно вытер чистым посудным полотенцем. Мне пришло в голову, что Эван не столь внимателен к адвокатам, как Фиона.

С палубы донесся какой-то стук. И что-то там скользило по доскам. Я поднялся вверх по крутому сходному трапу в рулевую рубку. За штурвалом стоял Гектор, и его флегматичное лицо выглядело слишком унылым на фоне ослепительного блеска моря. На палубе я увидел открытый люк. Эван спустил главный парус и использовал гик как стрелу крана.

— Совсем рехнулся, — загадочно произнес Гектор и передал мне управление. — Держите ее носом по ветру.

Он вышел на палубу. Переборки штурвала были теплыми от его больших сильных рук. Я прислонился к плоской деревянной полке, которая шла пониже окон, и глядел, как поднимается и опускается горизонт. Голова Эвана показалась из трюма. Солнце играло в капельках пота на его лбу.

— Гек, спускайся сюда! — крикнул Эван.

Гектор повиновался. Море совсем успокоилось. В полумиле впереди нас болталось пятно грязно-белой пены. Если не считать этакой мягкой качки, “Флора” шла устойчиво. Гектор вернулся на палубу и опустил грот в трюм. Гик превратился в укосину подъемной стрелы, а грот — в такелаж на ее верхушке. Сквозь пыхтение двигателя послышался другой шум — этакое пощелкивание вращающегося колеса. Эван наматывал лебедку.

Гектор внимательно смотрел вниз, в трюм, лицо его ничего не выражало. Один разок он взглянул на меня, рассеянно кивнул и улыбнулся этакой вежливой улыбкой, маскирующей напряжение. Вот тогда-то я и сообразил, что происходит нечто, из ряда вон выходящее. Пощелкивание в трюме продолжалось. Появился какой-то крюк, тащивший за собой сеть.

“Они собираются ловить рыбу, — подумал я, — вот и подвешивают сети. Это ведь траулер, так что вряд ли может быть более резонное объяснение”.

Однако ячейки сетей были слишком сильно натянуты. Я подумал: с чего бы это? Какой улов? И вдруг все понял, и мои ладони внезапно стали скользить по штурвалу, и я стал судорожно глотать воздух, а во рту у меня пересохло.

Этот предмет в сети был мне достаточно знаком. Я видел его много раз в качестве мусорной урны на военном плацу или как ящик для хранения экспонатов в приморском музее. Это была насквозь промокшая бомба длиной в четыре фута, заржавленная от долгого пребывания в воде. На военных плацах они были пустыми. А эта, если судить по выражению лица Гектора, была полнехонька: морская мина времен Второй мировой войны, начиненная достаточным количеством взрывчатки, чтобы разорвать на кусочки наше суденышко.

Бомба уже была над палубой. В этот момент мы попали в какую-то перекрестную зыбь, и бомба стала ужасно раскачиваться. Гектор упер в нее толстый конец багра, чтобы не дать этой махине врезаться в край люка.

— Держи судно ровно! — ревел голос Эвана из трюма.

Я и держал его ровно.

— Давайте! — завопил Эван.

Он возник из люка, словно обезьяна, прицепившаяся к канату, свешивающемуся с верхушки гика. Мина тяжеловесно начала отходить в сторону от раскрытого проема люка, пока не свесилась наполовину за борт, спеленутая сетью.

Гектор побежал к лебедке. Гик медленно опускался. “Флора” под огромным весом мины сильно накренилась на правый борт. Пот лился градом у меня под фуфайкой. “Ничего подобного не бывает”, — твердил я себе...

Но именно так все и было.

Очень осторожно они опустили мину в воду. Потом Эван явился ко мне в рулевую рубку и спросил с потрясающим спокойствием:

— Вы не возражаете, если я встану за штурвал?

Не говоря ни слова, я отдал ему управление траулером. Слова могли и подождать. Он перевел рычаги управления на “назад” и небрежно прокрутил штурвал к правому борту. По мере того как траулер двигался задним ходом вправо, Гектор отталкивал мину от гика.

Мое лицо затвердело, как гипсовая маска, когда “Флора” и мина плыли бок о бок. Потом Эван положил штурвал лево на борт. Перекладины-мидели штурвала с медными наконечниками дошли до самой верхней точки. “Флора” дрейфовала по ветру. Гектор стравливал канат, я смотрел, как медленно тонет ржавое чудовище. Придя наконец в себя, я приготовился задать парочку непростых вопросов. Но Эвану было не до меня.

Держите штурвал, — распорядился он и повернулся к столику с морскими картами, снял с крючка микрофон высокочастотной связи.

Поставив колесико на канал 16 — “Аварийная ситуация”, — он вызвал береговую охрану.

— Говорит береговая охрана Обана, — отозвался тонкий потрескивающий голос. — Какая требуется помощь? Прием.

— Береговая охрана Обана, здесь “Флора”, мы тралим рыбу у Пчелиной скалы и поймали небольшую мину. У вас есть какие-нибудь способы избавиться от нее? Прием...

Появился невозмутимый Гектор. Он перехватил мой вопрошающий взгляд и сочувственно подмигнул. А береговая охрана передавала:

— “Флора”, говорит береговая охрана Обана. Здесь у нас поблизости противоминное судно Королевского военно-морского флота. Мы бы вам посоветовали остаться возле мины. Конец связи.

— Ну ладно, — сказал Эван, вытаскивая из кармана “Гленморанж”. — Помощь уже близко. Нам немножко везет, а? — Он жадно хлебнул из горлышка. — Эта сволочная мина испортила добропорядочным людям рыбную ловлю на целый день. Так что министерство обязано заплатить нам компенсацию за потерянную рыбу и такелаж.

— Так выходит, что она была у вас давно и вы сами приволокли ее сюда на “Флору”? — сказал я.

— Точно, — ответил Эван. — В цистерне. Там, в трюме. Если с ними обращаться правильно, они тоже будут с вами обращаться прилично.

Он выглядел как большой ребенок. И здравого смысла у него было примерно столько же.

Я обозлился.

— В них полно пироксилина. Спустя пятьдесят лет оболочка мины становится как дуршлаг. Их этих дыр выделяется нитроглицерин. Ты ведь причаливал с этой штукой в Камас-Билэче. Стоит только толкнуть ее, стукнуть, зажечь рядом сигарету — и привет Морэг с ее детишками.

— Черт подери, ты-то что в этом смыслишь? — сказал Эван. Внезапно мы с ним оказались нос к носу, и я ощутил густой запах перегара.

— Не много, черт подери! Но побольше твоего! Я мины даже на звук узнаю!

Эван обалдело глянул на меня. Но я-то хорош! Не мог промолчать! Выпустил на волю старину Фрэзера, того Фрэзера, который проползал на животе по всему дну Северного моря.

— Чепуха! — Эван покачал головой. — Мы вытащили ее со дна. Берегли для дождливого дня — только и всего.

— А почему бы мне по-честному не рассказать военным морякам, что вы тут проделываете? — спросил я.

— Сначала разберитесь, — посоветовал он. — Мина появилась из моря. Мы ее нашли на побережье. И я только чуть-чуть подправил место находки. А деньги нужны хозяйке Джимми — ей ведь неоткуда получить богатое наследство. — Рыжая борода встала торчком, глаза превратились в щелочки. — И ты не скажешь морякам ни словечка, потому что ты, может быть, и хрен моржовый, но все-таки не ублюдок.

“Ничего себе разговорчик”, — подумал я. Но вслух ничего не сказал. А спустя час большой серый корабль появился на всех парах из-за голубых пиков Ская. Надувная лодка соскользнула с его шлюп-балки и ринулась в нашем направлении, подпрыгивая на волнах. Команда ныряльщиков-аквалангистов поднялась на борт “Флоры”.

Ими командовал моложавый лейтенант. Если бы не позолоченные галуны на его эполетах, он мог бы сойти за благодушного судового повара. Мы сделали соответствующие заявления. Эван утверждал, что утраченная траловая сеть была новехонькой и что мы лишились совершенно потрясающего улова. Я подумывал, что надо бы возразить, но так и не сделал этого. Момент был упущен. Лейтенант кивнул подобно врачу, подписывающему больничный лист ипохондрику.

Они очень-очень осторожно опустили мину на дно. Пара ныряльщиков отправилась следом за ней, вернулась, а потом они стояли, насквозь промокшие, и рапортовали на языке, полном мудреных аббревиатур. Таким языком когда-то говорил и я. А излагали они вот что: эта мина принадлежала к магнитно-акустическому типу, у нее заклинило взрыватель — потому-то она и перекатывалась по морскому дну все минувшие полсотни лет, так и не взорвавшись. И по этой же причине Эвану удавалось хранить ее “на задворках своего огородика”, и она не стерла с лица Шотландии вместе с ним и все другие соседние “огородики”.

— Очень хорошо, — сказал офицер, облегченно сдвигая фуражку на затылок.

Один из ныряльщиков, стоявший на крышке люка, пристально смотрел на меня. Я стал отворачиваться в сторону, догадываясь, что сейчас произойдет.

— Я Уолли Эванс, — сказал он. — А вы — Гарри Фрэзер?

У него были густые черные брови и красные щеки, сплюснутые тугим резиновым шлемом. В последний раз мы с ним встречались в Северном море, на стальной палубе “Кэрли Гаммы”, обдуваемой горячей керосиновой вонью от взлетающего вертолета.

— Уолли, — сказал я, и мой желудок налился свинцовым грузом.

Мы поздоровались по-приятельски — как, мол, черт подери, ты поживаешь?! — обменялись рукопожатиями, и я спросил, какого черта он поделывает вдали от буровых вышек, снова оказавшись в военно-морском флоте.

— Слишком опасно, черт подери, — объяснил он. — Зарабатываю себе на пенсию.

Ему было неловко передо мной, потому что мы оба помнили о тех людях на буровых вышках, которые так и не заработали себе на пенсию. Я стоял перед ним со своей вежливой улыбкой, заглядывая в собственные воспоминания. Шесть лет назад я еще не выработал такую улыбку. Я помнил ту маленькую стальную комнатку на глубине тысячи футов, где пол состоял из черной воды и где два комплекта труб опускались в ледяную темень. Пот струился под моей тенниской, словно меня полили из садового шланга.

— Фрэзер? — сказал лейтенант, подняв одну бровь. — Так вы тот самый водолаз?

Я старался удержать улыбку.

— Это было давным-давно, — сказал я.

Лейтенант угрюмо изучал мою физиономию. Он не мог не заметить, что под его взглядом цвет лица у меня, должно быть, изменился. Он прищелкнул языком.

— Хорошо, ребята, — бросил он на прощание. — Мы отчаливаем.

— Побереги себя, Уолли, — сказал я.

Он кивнул.

— Ты тоже.

Эван молчал, пока они спускались с борта. Потом сказал с укором:

— Мне сдается, кто-то говорил, будто он адвокат.

— Но я же им не родился?! — коротко ответил я и отвернулся. Эван, в конце концов, был не единственным, кто умел не отвечать на вопросы. А противоминный корабль с помощью лебедки подобрал мину со дна и запыхтел прочь, держа курс на мелководье. Мы подняли паруса, и “Флора” с натугой потащилась на север.

В рулевой рубке было тепло, спокойно и пахло угольным дымком. В моем сознании крутилось слишком многое, чтобы хватило места на тошноту. Я достал из шкафчика бутылку виски. Солнце вздрогнуло в розоватом небе, когда вдали гулко прокатилось “трах!” — где-то в море взорвали эту мину.

— Ну вот, с ней покончено, — сказал Эван. — А ты, стало быть, ныряльщик?

— Теперь уже нет, — ответил я.

— А передумать ты, значит, не смог?

— Ни под каким видом, — сказал я.

С бутылкой виски я пристроился у плиты. Ко мне присоединился Гектор.

— Не обращайте на Эвана слишком много внимания. Он ко всем набивается в приятели.

Я кивнул и вытянул глоток виски. Потом я отдал бутылку Гектору, отправился в маленькую нишу каюты, рядом с пульсирующим двигателем, и заполз в свой спальный мешок.

Сон начался в обычной манере. Какие-то запотевшие стены, трескотня телефонных разговоров, голоса Бруно и Джона, скрипучие от гелия, пропитавшего их кровь. Эти голоса еле добирались по проводам, спускающимся отсюда на грязное дно моря по вентилям нефтепровода, и вдруг исчезли, воцарилось молчание, и я начал потеть. Молчание превратилось в рев, он нарастал громче и громче, у меня резало уши, словно рядом били в какой-то гонг. И сквозь гонг кричали голоса. Новые голоса из контрольной комнаты, там, наверху, на поверхности, дающие мне инструкции. Только эти инструкции запоздали, потому что все уже произошло. А стены были металлические, запотевшие, безучастные... Мне нечем было дышать. Над моей головой висела тысяча футов воды. Я был один в этом цилиндре, наедине с этим ревом. Мне надо было как-то выбраться наружу. Но никакого выхода там не было.

Я принялся кричать, колотиться в стены, стучать что есть силы, стучать и стучать...

— С тобой все в порядке? — спросил голос Эвана.

В каюте горел свет. Я видел его отблески на скулах, выступающих из рыжей бороды. Свет перемещался вместе с мягким покачиванием масляной лампы, вторящим движению “Флоры”. Не было ни рева, ни молчания, а лишь уютный скрип деревянного судна, движущегося через мелководье по умеренному ветерку.

— Все в порядке, — тупо ответил я.

Я лежал на полу рядом с койкой. Должно быть, я сильно стукнулся при падении. Эван закрыл за собой дверь каюты. Я лег на койку и провалился в глубокий черный сон.

Глава 8

Просыпался я медленно, моя голова все еще была набита клочками этого сна. Траулер стоял на своем причале в Лоч-Биэге, пустое грузовое судно удалялось отсюда вниз по течению. Мой “Роллекс” показывал шесть часов. Утро было серенькое, но теплое, пахло соснами, вереском и морем. Я наклонился через борт и увидел в воде какого-то старикашку с серым лицом и черными сальными патлами. Отражение подрагивало от ряби. Такую дрожь я как раз и испытывал. Я отправился в рулевую рубку, вскипятил чайник и заварил густой черный чай. Потом разделся и сиганул через борт в воду, похожую на жидкий зеленоватый лед.

Нырнув на дно, я полежал на спине, пуская пузырьки вверх, где в тридцати футах надо мной они ударялись о темное брюхо “Флоры”. Я чувствовал, что моя голова проясняется по мере того, как холод гонит кровь по моему телу. Потом я поднялся по трапу, натянул на себя джинсы и фуфайку и погреб к “Зеленому дельфину”. Гектор был уже там.

— Я положил последний слой прошлой ночью, когда мы пришли, — сказал он. — Чтобы все подготовить к вашему появлению.

Мы оттащили в сторону полиэтиленовый навес и смотали электрические кабели. Изгиб борта был великолепен, а поверхность корпуса — безупречна, как яичная скорлупа.

— Превосходно, — сказал я.

Гектор кивнул, и его простоватое лицо сделалось солидным.

— Услуга за услугу. Теперь схожу позавтракать.

А я вытащил ящик с инструментами и добрых пару часов все чистил и налаживал. Часов в десять я услышал на причале напевающий звонкий женский голос. Это была Фиона в просторных джинсах и старенькой твидовой куртке с цветком в петлице. За плечами у нее висел рюкзачок. Ее глаза были такими же ясными, как вода сегодня утром.

— Бог мой, да вы, похоже, еще не закончили, — удивилась она. — Ну а что произошло там, у Салливанов?

— Морэг Салливан не нужен адвокат, — сказал я. — Ей нужна полиция.

— Если полиция доберется до нее, они первым делом опустошат сарай Джимми, — сказала Фиона. — А это все, что он ей оставил. Затем они зададут ей уйму глупых вопросов.

— Лучше бы они поговорили с Дональдом Стюартом, — заметил я. Фиона рассмеялась:

— Дональд провел год в тюрьме Барлинни за то, что чуть не убил одного парня, который искромсал его браконьерские сети. Да он не обратится к легавому даже за ведром воды, если его дом будет гореть.

Я пожал плечами:

— Очень плохо.

Она посмотрела на меня ясными серо-зелеными глазами. И эти глаза сказали: “Все нормально, Фрэзер, ты сам поедешь и повидаешься с Дональдом Стюартом”. Но я-то разбирался в таких пристальных взглядах и ответил ей тем же. Она смягчилась.

— Я полагаю, что вы сделаете... все, на что можно рассчитывать.

Подразумевалось, что на многое она и не рассчитывает. И я обнаружил, что мне это не нравится.

— Подождите-ка минутку, — произнес я не очень уверенно.

— Зачем? — спросила она. Ее лицо стало холодным и презрительным. — Вы сделали достаточно. Так тому и быть. Все.

Я не смог стерпеть эту холодность.

— Хорошо, я повидаюсь со Стюартом.

Серо-зеленые глаза сделались теплыми и ласковыми.

— В самом деле? — спросила она с волнением в голосе. “Болван ты, Фрэзер”, — подумал я. Но было слишком поздно.

— Я скажу ему, что, если он не объяснит, из-за чего он не поладил с Джимми Салливаном, я выдвину против него от имени Эвана обвинение в нападении.

— Эвана? — переспросила она, нахмурившись. — О чем вы говорите?

А я как раз и не собирался об этом говорить.

— Где можно найти Стюарта?

— Сейчас суббота, — сказала она. — Он должен быть там, у цистерн. — Она снова нахмурилась. — Но вы уверены, что это нужно? Он ведь в самом деле опасный тип.

— Посмотрим, — сказал я.

Я своими глазами видел тот короткий, жестокий и внезапный удар кулака, сбросивший Эвана в рыбий садок. Она улыбнулась очень доброй улыбкой и слегка коснулась моей руки кончиками пальцев. Я позволил себе ответить на вызов, прежде чем обдумать его. Она вертела мной как хотела, я позволил ей это делать. Хотя Проспер меня предупреждал: “Ты можешь растерять свои преимущества”.

Но это было только одно из объяснений случившегося. Другое заключалось в моей уверенности, что, прожив здесь много лет, она оставалась одинокой.

И последнее объяснение нравилось мне куда больше.

Легкий ветерок налетел на залив со стороны материка, силы в нем было два-три балла, и он лишь чуть-чуть пускал рябь по плоскому зеркалу воды. Я поставил на фок-мачте все три стакселя. Ветерок с мягким хлопком наполнил их. “Дельфин” скользил от причала с радующим меня ускорением. Великолепное судно ничуть не утратило своих качеств.

— Как быстро! — сказала Фиона.

Ветерок трепал ее темные волосы. Она выглядела задумчивой и взволнованной. Я передал ей штурвал, переместился вдоль борта и стал поднимать главный парус. “Дельфин” накренился, пузырьки в кильватере тоненько зашипели. Фиона засмеялась с искренним удовольствием.

— Что это за посудина? — спросила она.

— СППК, — ответил я. — Сверхлегкий перемещающийся парусный катер. Может идти на парусах над водой, а не только по ней.

— Замечательно, — сказала Фиона.

Выступающие над морем утесы стремительно приближались к нам. Восемь узлов скорости показывали приборы и еще четыре добавляло течение. Мы вылетели из теснин и увидели “Флору”. Траулер медленно двигался в направлении виднеющегося вдали Хорнгэйта. Из-под бушприта “Флоры” расходились тонкие белые усики. Мы проскочили мимо нее в один миг, словно она стояла на месте. Фиона повернула нос “Дельфина” на северо-запад, и ветер задул нам в бок. Я выровнял судно, поигрывая мощными тросами лебедок, пока паруса не потеряли силу и кильватер не заструился белой водой из-под транцев с мощным шипением, характерным для высокой скорости.

Далеко не каждый может заставить “Дельфина” идти таким вот образом.

— Вы это делали и раньше, — сказал я.

Фиона перевесилась через штурвал, вглядываясь в какую-то точку в северной оконечности бухты. Потом повернулась ко мне и одарила яркой улыбкой.

— В бухте Сан-Франциско, — сказала она. — У папы было судно водоизмещением в тонну.

У меня совсем не было времени ее расспрашивать, даже если бы я отел этим заняться. Под неожиданным ударом ветра “Дельфин” накренился набок. Впереди я увидел этакий таран из раскрошенной скалы, взбивающий сахарно-белую пену. Фиона обошла этот таран в паре сотен ярдов от правого борта, а эхолот показал глубину в шестьдесят метров.

По правому борту лежала группа низких островов, рассеянных по морю, то и дело менявшему цвет от глубокого голубого до типичной для Карибского моря бирюзы. Вдоль линии ближнего берега я успел заметить проблеск серебристо-белого песка, сверкающего на солнце.

— Отлично прошли между скалами, — сказала она. — Это все ваш катер. Ваше управление.

Внезапно эхолот показал всего семь метров глубины. Мы шли по сильному ветру. “Дельфин” круто накренился. Щеки Фионы покраснели от ударов ветра.

— Разве это не прекрасно? — спросила она.

— Сейчас бы завернуться в какой-нибудь парус, — сказал я. Я занят по горло, наблюдая за ориентиром, который она мне указывала на ходу, за эхолотом и за скалами, которые темнели в воде по левому и по правому борту. “Прекрасно” — было не тем определением, которое преобладало в моем сознании. Но мы продолжали идти, не сбавляя скорости. И наконец проскользнули между двумя островками в этакую подковку сверкающего белого песка.

Легким движением штурвала я положил яхту носом к ветру, и главный парус обмяк. Якорь полетел в воду. Какая-то рыбачья плоскодонка была причалена по линии прилива. Следы ног вели вверх по песку к серому бетонному сараю, стоявшему в скалах, как раз над отметкой наивысшего уровня подъема воды. У сарая был припаркован здоровенный грузовик с надписью на борту: “Транспортные перевозки. Дренек — Сент-Мало”. Стайка чаек сидела на его брезентовой крыше.

— Дональд дома, — сообщила Фиона.

— Оставайтесь здесь, — попросил я.

Я перекинул через перила надувную лодку “Зодиак” и погреб к берегу. Песок под моими ногами был мягким. Грузовик стоял на дороге, на узкой ленте усеянного выбоинами гудрона. Из сарая слышались голоса. Я заглянул в дверь. В цементном полу сарая были устроены три больших резервуара. Внутри этих резервуаров ворочались черно-голубые омары с резиновыми лентами на клешнях. Они были отсортированы по размерам. Дональд наблюдал за водителем грузовика в голубом рабочем комбинезоне, подписывавшим какую-то бумагу.

— Отлично, — сказал водитель грузовика. — До свидания.

Проходя мимо меня, он кивком пожелал доброго утра и забрался в кабину грузовика. Двигатель запыхтел, потом заревел, выбрасывая черные выхлопы. Дональд вышел следом.

— Доброе утро, — сказал я.

На меня глянули темно-коричневые глаза с желтоватыми белками. Нос у Дональда был слишком длинным и острым, а рот — слишком маленьким, почти лишенным губ, а брови слишком густыми.

— Едет в Британию? — спросил я по-свойски.

— Это написано на грузовике, — буркнул он.

— Я полагаю, они поступают как хотят, — сказал я.

— Возможно, — согласился Стюарт. — А вы чего хотите?

— У вас была встреча с Джимми Салливаном накануне того дня, когда он исчез, — сказал я. Стюарт, набычившись, смотрел на меня из-под густых бровей, словно боксер. Во рту у меня пересохло. От него так и несло духом насилия. — У вас была ссора с Джимми. По какому поводу?

— А вы кто такой? — медленно спросил он.

— Я адвокат, действующий от имени друзей Джимми. Я хочу знать, о чем вы спорили с ним неделю назад, в прошлый понедельник.

Он промолчал. Гвоздики в подошвах его сапог проскрежетали по скале. Он захлопнул двери сарая и задвинул засов с навесным замком. Горы поднимались высоко к небу, и волны с тихим, но неистовым шумом накатывали на побережье. У меня было тяжелое ощущение оттого, что в этих местах очень много природы и очень мало людей. В первый раз за долгие годы закон показался ничтожным и несущественным.

Я сказал:

— Если вы поговорите со мной насчет Джимми, я обещаю убедить Эвана Бучэна, чтобы он не возбуждал против вас иска за то, что вы сшибли его в воду. Помните, в Дэнмерри?

Он нахмурился, сощурил на меня глаза, словно был близоруким.

— Вот где я вас видел! Вы тот тип, который был с Бучэном.

Его глаза пропутешествовали вниз по моим ногам. На мне были палубные туфли “Тимберленд”, легкие, удобные и очень дорогие. А на нем — большие черные армейские сапоги.

— Можете передать своему приятелю Бучэну, что здесь остались еще кое-какие люди, которые хотят зарабатывать себе на жизнь. И им плевать, как на это смотрит его проклятое величество. А ему лучше держаться в сторонке от их дел. Не то он попадет в какой-нибудь механизм. Ступайте своей дорогой.

И тут он со всей силой придавил армейским сапогом мою ногу. Для меня это было слишком неожиданно. А его кованый каблук давил все сильнее, ввинчивался в носок моей правой туфли. Побережье и небо закружились передо мой.

— И больше никогда не пробуйте лезть ко мне, — заявил он.

Потом сапог убрался прочь. Я сидел на песке, а Дональд удалялся на своей плоскодонке к устью бухты. Прошло еще добрых две минута, прежде чем я смог подняться. Я кое-как дохромал до моей надувной лодки, догреб до судна и взобрался на корму.

— Что случилось? — спросила Фиона.

Я снял свою туфлю, опустил ступню в воду и прислушался к посвисту ловушек для устриц. Боль из расплавленной добела превратилась в раскаленную докрасна. Только тогда я смог говорить с Фионой.

— Этот сарай принадлежит ему? — спросил я.

— Ни под каким видом, — ответила она.

— А кому же тогда?

— Джерри Файну, он заведует рыбными фермами Лундгрена и всеми операциями по оптовой торговле. А Дональд работает на любого, кто ему заплатит, но главным образом — на Лундгрена. Помогает ему добиться великой мечты.

— Какой мечты?

— Я приехала сюда из Штатов семь лет назад, — сказала Фиона, — потому что имела несчастье влюбиться в Эвана, когда он гостил у моих знакомых в Орегоне. Края эти и сейчас дикие, как вы видите. Я собрала группу женщин, которые умели вязать, дала им несколько моделей, и все они стали зарабатывать себе на жизнь. Никому при этом не было причинено вреда, и ничего не было израсходовано, кроме шерсти. А потом появился Лундгрен. И у него была великая мечта. На каждой маленькой ферме должен был быть холодильник и большие ткацкие станки для нейлоновой пряжи от стены и до стены, и все должны быть искренне благодарны ему. Он устроил рыбную ферму в каждом заливчике, и в итоге все вокруг оказалось покрыто рыбьим дерьмом и вредными химикалиями. Он принялся разрабатывать каменоломни, и все говорили: ура, появилась работенка! Но большинство из этих ребят приехали со стороны, ну а здешние были вроде Дональда. Я полагаю, что для Лундгрена это какая-то игра. Вот все и играют по его правилам. Кроме Эвана. Эван дразнит его. А Лундгрену не нравится, когда его дразнят.

— Ну и что же делает Лундгрен в ответ?

Она пожала плечами.

— Некоторое время назад здесь имелась кое-какая земля на продажу. Эван хотел организовать сбор морских водорослей, и ему нужно было построить приемный пункт на берегу. Лундгрен дознался и купил эту землю. Никаких сараев, никаких водорослей. Лундгрен, полагаю, доволен. Для Эвана здесь настоящая жизнь, а для Лундгрена — игра. Есть еще десять — пятнадцать подобных примеров.

— А мог он заплатить Дональду Стюарту, чтобы тот отколотил Эвана?

— Он сделает все, чтобы напакостить Эвану. Если сочтет, что сможет выйти сухим из воды, черт его побери, — сказала она. — Давайте поныряем.

В кубрике она достала свой рюкзачок и вытащила оттуда пару масок для подводного плавания.

— Я видела, как вы утром ныряли с “Флоры”, — сказала она. — Вы оставались под водой целых три минуты.

Я почувствовал, как напряглись мои плечи.

— Пошли, пошли, — распорядилась она.

Я посмотрел на эти маски так, словно они были ядовитыми змеями.

— С вами все в порядке? — спросила Фиона.

Я кивнул. Она ухватилась за край своей фуфайки и стянула ее через голову. Под фуфайкой оказался цельный купальный костюм из какого-то сверкающего материала. У нее было великолепное тело: прямая спина, длинные ноги, хорошие, глубокие изгибы. Одежда, которую она носила, скрывала ее фигуру. Одетой она была привлекательной. Раздевшись, оказалась прекрасной.

Она бросила мне маску. Я и не пытался поймать. Маска стукнулась о пол кокпита и укатилась в угол. Какое-то мгновение Фиона смотрела на меня. Потом пожали своими шелковистыми коричневыми плечами, плюнула на стекло своей маски, протерла, надела маску и отправилась нырять.

Я наблюдал за ней с палубы. Очертания ее тела колебались, преломляясь в воде, черные и светло-коричневые. Вода была настолько прозрачной, что я мог бы прочитать буквы, отчеканенные на якоре. Я почувствовал себя испачканным грязью шестилетней давности. “Чепуха, — сказал я себе. — Дела у тебя идут отлично. Ты жив. Ты уже забыл об этом...”

Но я не забыл об этом.

Я перебрался вниз по спасательным тросам и пристроил свою распухшую ступню на мелководье. Вода облегчила боль в ступне, но она не смывала грязи. Когда я вернулся на “Зеленый дельфин”, Фиона расчесывала волосы в кубрике, склонив голову набок и сведя колени вместе. Кожа ее от морской воды натянулась.

— Вы все-таки ныряли, — сказала она.

— Это не было нырянием, — сказал я. — Это было плавание.

На обратном пути мы почти не разговаривали. Я сначала держал направление к Эггу, а потом повернул к Кинлочбиэгу, сделав серию коротких переходов на другие галсы.

— Завтра будет регата, — сказала она. — Могу я пойти с вами?

Я вежливо ей улыбнулся:

— Разумеется.

К тому времени, когда мы добрались до узких мест залива, я разделался со своим стыдом — похоронил его заживо, но все-таки похоронил. Врачи называют это вытеснением. Банкроты глушат себя кофе, чтобы только не звонить в банк. А Гарри Фрэзер работает, чтобы не думать. Поэтому я отправился в дом и уселся в мастерской Фионы, откуда и позвонил в свою контору.

Клерк Сирил сообщил список тех, кто меня разыскивает. Спиро Калликратидес просил передать мне, что я всегда был его единственным другом, если не считать его агента по продаже кокса. Давина Лейланд сообщала о вечеринке у Анабеллы, упомянув мимоходом, что ее дружок-парикмахер Джулио проиграл у Аспиналли сотню тысяч фунтов из денежек ее бывшего супруга. Были и другие звонки: от инвалидов, от банкротов, по разным прочим делам... Я для всех надиктовал Сирилу, что надо делать: хитрый, надежный Фрэзер держал дела под контролем. Потом я позвонил по последнему номеру из этого списка. Сирил всегда оставлял его напоследок, потому что это был номер Ви.

— Дорогой мой... — сказала она с напористым придыханием.

Она, должно быть, сидела в гостиной своего коттеджа неподалеку от Причальной улицы в Пултни, где стены сплошь увешаны ее фотографиями — длинные ноги и макияж, а снято Дэвидом Бэйли и Ричардом Эйвдоном. Воздух в гостиной густой, застоявшийся и все время включены нагреватели. Я внимательно прислушивался к модуляциям ее голоса.

Но в это утро в нем не слышалось никакого раздражения, она говорила легко и моложаво.

— Я получила роль!

Я сказал, что это очень хорошо.

— Только послушай! — В ее голосе возникла нервозность, но это звучало скорее как тревога ожидания, нежели как мания преследования. — Есть одна проблема с Морисом. — Морис был ее агентом, этакий пожилой искатель общества известных особ, с тоненькими усиками и влажными, нарочито проницательными глазками. — Это на телевидении, небольшая коммерческая штучка, но тем не менее. Там есть две подходящие женские роли, мать и дочь, а он не хочет сотрудничать.

Раздражение снова вернулось к ней. Я сделал глубокий вдох и спросил:

— Так в чем трудность?

— Ну, естественно, роль дочери в точности подходит мне. Но этот глупый ублюдок Морис говорит, что они, мол, хотят, чтобы я играла мать. Ты можешь себе вообразить? Ты не мог бы сказать ему?

Я лег лбом на руку. Ви не выглядела как чья-либо дочь. Тридцать бурных лет закрепили это достаточно прочно. Но она поняла мое молчание неверно.

— Только разок, а? — сказала она льстиво.

Только разок уже был, когда я вернулся с Карибского моря и отправился нырять в холодное Северное море для того, чтобы она смогла выкупить закладную после первого лечения барбитуратами. Только разок был, когда я выбрался из сумасшедшего дома и определился в эту выгребную яму работы по разводам для того, чтобы поддерживать такой образ жизни Ви, к которому она привыкла.

— Ради мамочки Ви, — сказала она.

Так тому и быть. Гарри Фрэзер, тот самый, который ходил в серых фланелевых шортах в “Лампедузу” на Кингс-роуд, расплачивается с мамочкой Ви за то, что она его вырастила.

— И между прочим, — сказала она, — я опять буду работать с Томом Финном.

— С кем?

— Ты должен знать. Он поставил “Бегущего Чарли”!

— Превосходно.

— Будет очень мило снова поработать вместе.

Я буркнул что-то одобрительное. Во время моего третьего, и последнего, года в Карибском море Ви снималась в каком-то “Бегущее Чарли” и было это на Тортоле, на Виргинских островах. Она заставила Проспера и меня сниматься в качестве статистов. У меня не было ни малейшего представления, что потом произошло с этим фильмом, но что касается Ви, она считала ту свою роль вершиной карьеры.

— Я позвоню Морису, — сказал я. — Не оставляй своих надежд.

И я позвонил Морису, который проводил свои дни, пропивая остатки наличности своих клиентов в пивнушке на Джеррард-стрит Я высказал ему предположение, что мать, возможно, вышла замуж в ранней юности, и он ухватился за эту идею, как я ухватился за Гектора тогда, в тумане. А потом я оборвал связь с цивилизованным миром, положив телефонную трубку, и возвратился к причалу, к свежему воздуху и к своему катеру.

Глава 9

“Флора” прибыла на свою стоянку, когда я лазил вокруг палубы “Зеленого дельфина”, укрепляя такелаж. Мошкара так и кишела вокруг. А в заливе прогуливался какой-то лосось, расплескивая воду своим хвостом.

Ветер стих. Поверхность воды походила на полированный щит и единственными звуками были отдаленное бормотание течения у Хорнгэйта да плеск ручья, вливающегося в залив. Но вот со стороны моря послышалось мурлыканье дизеля. Я поднял глаза. Спустя мгновение какая-то стремительная красная яхта лихо прокатила сквозь теснины залива. В ней было футов пятьдесят длины. Угольного цвета фибергласовые мачты. Ненатянутые паруса были свернуты на дужках укосин, словно у большого парусного судна. Под носом яхты, в углублении, находился втягивающийся вовнутрь бушприт. На корме позолоченными буквами было выведено: “Бонфиш”*. Якорь яхты гремя цепью, плюхнулся в воду. Мужчина в кабинке поднял обе руки в приветствии. Он был невысоким и коренастым, в ярко-красной куртке от Генри Ллойда и в шерстяной шапочке зеленого, оранжевого и золотистого цветов — национальных цветов Растафариана. У мужчины были карие глаза миндалевидной формы и традиционные для уроженцев Мартиники белые зубы. В этой непритязательной кельтской среде Лоч-Биэга он выглядел столь же экзотично, как золотистого цвета иволга в стайке скворцов.

* Бонфиш — небольшая, серебристого цвета рыбка, водящаяся в теплых морях.— Гар-р-р-ри-и-и! — заревел он.

Прибыл Проспер Дюплесси.

Я захватил с собой собственную бутылку и направился к яхте. Проспер бросил какие-то листки бумаги в шкафчик каюты и хлопнул меня по плечу.

— Добро пожаловать в Шотландию. Встречай экипаж. — Он опустил голову вниз, к крышке люка над сходным трапом, и позвал:

— Лизбет!

Снизу появилась женщина. Брюки-фартук на подтяжках из непромокаемого клеенчатого материала, небесно-голубая тенниска под цвет ее глаз, ну и еще широкая белозубая улыбка.

— Гарри Фрэзер, Лизбет Вандекаа, — представил нас Проспер.

— Мы уже встречались, — любезно сказал я. — Вы были с Дэвидом Лундгреном.

— Да, верно, — сказала она.

Ее улыбка не дрогнула. Короткие и мощные пальцы Проспера уже были на пробке бутылки с “Крэгом”.

— Дашь нам рюмки, красавица? — попросил он.

Лизбет принесла снизу три рюмки. Пробка хлопнула, и эхо отразилось от стен Лоч-Биэга.

— Я вернулся с морских испытаний прошлой ночью, — сказал Проспер. — Бросил якорь в Лоч-Биэге, на мысу. Там уже стоял “Астероид”. Дэвид пригласил меня на борт отобедать. Лизбет была там. И вернулась назад со мной.

— Я поднималась на вершину Бен-Мор, — сказала Лизбет. — Дэвид очень любезен. Но некоторые из его приятелей...

Она пожала плечами и покраснела.

— Отъявленные волосатые фашисты, — заявил Проспер. — Дэвид кормит их сырым мясом перед регатой “Три Бена”. Парочка этих ребят пыталась откусить кусочек от Лизбет.

Румянец на щеках Лизбет стал ярче.

— А она моя соседка, — продолжал Проспер. — Вот я ее и спас.

— Проспер очень ко мне внимателен, — сказала она. — А Дэвид, возможно, очень жесткий человек.

— Очень маленький, — сказал Проспер. — Но это его проблема.

Лизбет засмеялась, застенчиво прикрыв рот рукой. Проспер похлопал ее по коленке. Судя по этому, у него были на нее собственные планы, в которые, вероятно, не входило лазание по скалам.

— А как тебе Эван и очаровательная Фиона? — спросил он меня.

— Оба очень милы, — сказал я.

— Да, — согласился Проспер. — Старина Эван вовсю досаждает Дэвиду. Ты об этом знаешь?

— А тебе кто рассказал?

— Они. Эти ребята, питающиеся сырым мясом. Они готовы затравить Эвана до смерти. Наиболее милым способом из всех возможных.

— В таком случае, — неожиданно вмешалась Лизбет, — я пью за здоровье Эвана.

— Надеюсь, что это означает и за всех нас тоже, — сказал Проспер.

Остаток вечера прошел так, будто мы отмечали какой-то праздник.

Было уже темно, когда я вернулся на “Зеленый дельфин”. Прибыли новые суда, и в центре прозрачных облачков мошкары горели якорные огни. Все это выглядело очень уютно. Но я по-прежнему думал о Морэг Салливан и ее четверых детишках, которые были где-то там, у темного моря. И я чувствовал себя обманщиком, потому что до сих не поговорил по-настоящему с Дональдом Стюартом.

На следующее утро меня разбудил грохот какого-то якоря. Я поднялся на палубу вовремя, чтобы увидеть, как “Астероид” пятится задом к своей якорной цепи посередине залива. Шестеро мужчин самого сурового вида стягивали вниз его главный парус.

Я приготовил чай и уселся на верхушку рубки, наслаждаясь утренней прохладой. В течение следующих двух часов, по мере того как день становился теплее и тучи уплывали вверх от холмов, примерно дюжина яхт добавилась к флотилии, уже стоявшей в бухте. Большинство тут принадлежало к тяжеловесным прогулочным судам устаревшего типа или же к океанским гоночным яхтам с добавленными к ним удобствами для круизов. До регаты “Три Бена” оставалось еще три недели, и настоящие гонщики все еще находились южнее, работая на своих спонсоров.

На “Зеленого дельфина” уставилось множество глаз. По сравнению с остальными судами три его стакселя на роликах и высокая изогнутая мачта выглядели тонкими и, может, не очень надежными. А народ все прибывал. Это не были обычные закоренелые гонщики. Это были краснолицые приветливые люди, привыкшие к круизам. Они заглянули сюда, чтобы провести денек на воде, ну а потом немножко насладиться шотландским гостеприимством.

К половине одиннадцатого на причале уже было полно людей, распивающих виски. Я сошел на берег. Фиона пробилась ко мне через толпу и сказала:

— Я хочу вас познакомить с Джерри Файном.

Она взяла меня под локоть, сопроводив это свойским пожатием, и подвела к мужчине в голубой шерстяной фуфайке, надетой под старый черный непромокаемый костюм, с сальными черными космами волос и с тревожными глазами.

— А это Алиса, — сказала Фиона.

У Алисы Файн было красное лицо и острый нос. Если ее муж напоминал собаку-ищейку, то Алиса скорее походила на маленького терьерчика со скверным характером.

— Вы, кажется, управляете рыбными фермами? — спросил я после того, как нас представили друг другу.

— Это мне за мои грехи, — вздохнул Файн.

Вид у него в самом деле был как у кающегося грешника.

— Прекрасный бизнес, — успокаивающе сказал я.

— На мой вкус, лучше работать под землей, в канализации. — Он засмеялся, но без достаточной иронии, чтобы это выглядело убедительным.

— Я пытаюсь добраться до одного парня по имени Дональд Стюарт, — сказал я. — Насколько я понимаю, он работает на вас?

— Вам не повезло, — ответил Файн, впервые выказывая признаки истинного наслаждения. — Он уехал в Блэкпул на неделю. Дэвид Лундгрен дал ему выходной, что-то вроде этого. Вообще-то сейчас самое напряженное время года. Турниры в Хэнли, в Уимблдоне... Всем требуется майонез из лосося.

— Да уж, не повезло, — согласился я. — Как досадно. И как удобно.

Глаза его жены излучали колоссальную энергию.

— А для чего вам нужен Дональд? — спросила она. — Кстати, он не работает на Джерри. Он работает на Дэвида.

— Мы все работаем на Дэвида, — сказал Файн. И опять с недостаточной иронией.

— Работаем чертовски напряженно, — с горячностью подхватила Алиса. — Только он этого не ценит.

— Алиса, ну пожалуйста, — попросил Файн, болезненно морщась.

— Нет, — сказала Алиса. В ее руке был стакан виски, и он был уже не первым. — Притом, как этот ублюдок, ведет себя, тебе бы следовало подумать о...

И тут в другом конце причала Эван взобрался на тумбу для швартовки и прокричал:

— Хор-р-р-рошо!

Алиса умолкла.

— Правила такие, — объявил Эван. В его руке была рюмка, и он скалил зубы, как возбужденная собака. — Это гонка с преследованием. Мы стартуем согласно гандикапу. Финишируем вместе. Ваше стартовое время вот здесь, в этих конвертах. Я их сейчас раздам. Стартуем от якорной стоянки, как в дни большой регаты. Маршрут — вокруг бакена в Саус-Феррис и обратно. Линия финиша — в теснине залива. Курс — любой, какой вам нравится. Никаких таранов, никакой орудийной пальбы.

Он спрыгнул с тумбы и двинулся через толпу, раздавая конверты.

— Джерри, — сказал Эван и вручил ему конверт. Следующий конверт он, дыша парами виски, всунул мне в руку. — Я рассчитываю на тебя, — прошипел он достаточно громко, чтобы его слышал Файн. — Разорви в клочья этого ублюдка Лундгрена.

Раздав все конверты, Эван ушел на “Флору”. Файны на байдарке поплыли к внушительной яхте типа “Уэстерли” с треугольным вымпелом круизного клуба Клайда и начали поднимать паруса. На моем кусочке бумаги значилось время — 13.35. Проспер должен был стартовать на двадцать минут раньше.

— Я последний, — сказал чей-то голос за моей спиной. Это был Дэвид Лундгрен. — Чертовски долго придется ждать. Ну, зато это доставит удовольствие Эвану. — Его улыбка была халтурной подделкой под доброжелательность. — Как вам нравится Шотландия, мистер Фрэзер?

— Очаровательное место, — сказал я.

— Я слышал, вы проявляете интерес к местному обществу? — Он воткнул в зубы очередную русскую сигарету.

— Не понял?

— Задаете массу вопросов.

Его глаза были серыми и твердыми, как галька. Но я заметил в них сильное беспокойство.

— Это моя профессия, — пояснил я. — Мне поручено представлять интересы Морэг Салливан.

— Ах да! — сказал Лундгрен. — От нее ушел муж, я что-то об этом слышал. А вы ведь модный адвокат по разводам.

— Я и другой работой тоже занимаюсь.

Губы с сигаретой сложились в улыбку.

— Жаль, что Дональд Стюарт уехал отдыхать, — сказал я. — Мне кое о чем хотелось бы его спросить.

Он запрокинул свое круглое загорелое лицо к небу и разразился высоким, тоненьким смехом.

— Ему очень надо было отдохнуть.

Я понял, что в утреннем раунде игры, которую ведет со мной Лундгрен, это было все, что я мог получить.

Проспер уже стоял рядом.

— А чего ради мы ввязываемся в эту гонку? — спросил он.

— Только чтобы ею насладиться, — ответил я.

Глаза Проспера были хитроватыми, и ухмылка гуляла по его лицу от уха до уха, Я знал, что это означало.

— Скучно, — произнес он. — Как насчет небольшого пари?

— О! — сказал Лундгрен. — Теперь вы предлагаете.

Я ничего не говорил. У меня было множество пари с Проспером. Если вы играете в азартную игру с одним и тем же партнером и если вы действуете благоразумно, то по истечении года вы более или менее сводите концы с концами. Однако Лундгрен имел в виду иные вещи.

— Создаем общий фонд, — предложил он. — Победитель получает все. Сколько в банке?

— Пять тысяч, — сказал Проспер.

— От каждою, — сказал Лундгрен.

Я открыл было рот, чтобы сказать им, что на мое участие тут рассчитывать не стоит. Лундгрен взглянул на меня и лукаво ухмыльнулся.

— Если меня побьет эта ваша посудина, — сказал он, — то вам с Чарли Эгаттером может повезти с выпуском вашей продукции.

“Брось ты это”, — сказал я себе. Пять тысяч фунтов — это три месяца для Ви, а Лундгрен, по всей вероятности, тратит столько на сигареты. Однако у причала стоял гладенький и беспощадный “Зеленый дельфин”. “Не стоит думать о здравом смысле, — услышал я чей-то голос. — Просто доверься”.

— Отлично, — сказал я. — Давайте попробуем.

Улыбка Лундгрена не изменилась. Проспер засмеялся и похлопал меня по плечу:

— Хороший мальчик.

— Что ж, — поднялся Лундгрен, — я полагаю, мне надо пойти и проконтролировать свой экипаж.

Проспер внимательно наблюдал, как уходит Лундгрен.

— Крутой мужик, — сказал он. — Я знал одного парня на Антигуа. Он пытался помешать Лундгрену строить там пристани для яхт. Так этот парень разорился. Вот такие у Лундгрена приемчики.

— Понятно, — принял я к сведению.

— Он не любит проигрывать. Это очень распространенный недостаток, — заметил Проспер и искоса взглянул на меня. — Кстати, ты снова начал нырять, а?

Я почувствовал, как внутри у меня что-то дрогнуло.

— Нет. С чего ты это взял?

— Я разговаривал с Фионой. Она спросила, не был ли ты ныряльщиком. Я ответил, что когда-то был, но теперь уже нет. Что это все означает?

— Не знаю, — честно ответил я.

— У них есть виды на тебя, мальчик. Я уже тебе говорил. Ты можешь не сдержаться.

— Со мной все в порядке, — заявил я.

— Вот так и должно быть, — сказал Проспер. — Пять кусков этого стоят. Победить должен самый лучший. Если только здесь не окажется Уи Дэви.

Глава 10

Спустя пару часов посередине залива оставались только три яхты: “Бонфиш”, “Дельфин” и “Астероид”. Проспер стартовал вовремя. Его яхта была быстрой, но у него был небольшой гандикап. Я приготовил китайский чай и сандвичи с лангустами, поставил на стереомагнитофон “Стабат Матер” Перголези. Мы сидели и следили за часами, покачиваясь на якоре в сотне ярдов от длинного черного борта “Астероида”.

Часы на цоколе штурвала показали 13.25. Лебедка “Астероида” затрещала, вытаскивая якорь. Она должна была стартовать спустя двадцать минут после нас. Я поставил грот и хлопнул по клавише гидравлического киля. Помпы загудели, опуская восьмифутовое стальное лезвие из его ниши.

— Ну! — торопила меня Фиона.

— До старта еще пять минут, — сказал я. — Лундгрен наблюдает за нами.

— Педераст он вонючий, этот Лундгрен! Эван бы сорвался раньше времени, а потом бы еще и спорил.

— Но я же не Эван.

Фиона улыбнулась. Ее улыбка, кажется, выражала радость по поводу того, что я не Эван. Я не рассказывал ей о нашем пари. Ощущение было таким, словно я находился на нижнем конце подъемного каната.

Я привел в порядок хронометр обратного счета времени. Потом подтянул грот и поставил кливер. Мягкий легкий ветерок создавал сильную зыбь. “Дельфин” накренился на несколько градусов, уверенно неся свой узкий бортик по небольшим волнам.

— Ноль, — сказала Фиона.

И мы помчались. В гонках с преследованием суда стартуют с интервалами, определенными рейтингом, который дастся участникам по системе гандикапа. Если тот, кто составляет гандикап, делает это правильно, то все суда должны прийти к финишной линии одновременно. В результате возникает этакая приятная форма гонки для тех, кто желает добраться до послефинишной попойки в пределах получаса друг от друга, но это, конечно, уменьшает волнение на старте.

К счастью у “Зеленого дельфина” достаточно длинные ноги, чтобы даже это сделать интересным. Ветер был северо-западный. Теснины залива, как сквозь трубу, гнали его прямо на нас, однако течение отлива быстро ослабевало, и нам пришлось дважды слегка изменять курс. Фиона изящно касалась штурвала, но твердо держала яхту по ветру — и все же недостаточно твердо, чтобы отделаться от ровного потока воздуха поверх парусов. Я видел, как расширяется горизонт, и непрестанно скашивал взгляд на морскую карту, прикрепленную к переборке с подветренной стороны верхушки рубки. До бакена Саус-Феррис десять миль на запад-юго-запад.

В южной точке залива виднелся Хорнгэйт в обрамлении длинного полумесяца высохших рифов. Из-за отлива рифы оказались на уровне поверхности воды, превращая водную рябь в пену. Огибать верхушки этих рифов — означало бы оставаться вдалеке от попутного ветра еще целую милю.

Плотная масса ветра прокатилась по воде к правому борту. Мачта “Дельфина” наклонилась, словно ее ударило, и звук, идущий от кильватера яхты, усилился от этакого кудахтанья до рева, а цифры на приборах подскочили до восьми узлов.

— Лундгрен стартовал, — сказала Фиона.

Я обернулся. Большой тендер как бы висел в воздухе, обрамленный каменными теснинами залива и прижимаемый к воде лучом солнечного света. Грязь сверкала на его якоре, висевшем под позолоченным орнаментом на носу. Порыв ветра ударил в ею кремовые паруса, и “Астероид” двинулся в открытое море. Я представил себе его длинное акулье днище, раздвигающее волны.

Потом нам пришлось призадуматься о других вещах. То и дело на нас налетал шквалистый ветер. На западе неслись с большой скоростью тучи, а косые солнечные лучи разбрасывали по синевато-серой воде беспорядочные зеленые и голубые пятна. Арднамеркен исчез за занавесом дождя. Тяжелый черно-голубой задник, на фоне которого белели треугольники парусов, быстро опускался к горизонту.

Нос нашей яхты приподнялся и шлепнулся о волну, подняв тучу брызг. Вода, играя искорками, покатилась по лицу Фионы. Ее розовый язычок высунулся, чтобы слизнуть соль. Я навел бинокль на своих соперников. Рядом с верхушкой Хорнгэйта легкие белые треугольнички парусов Проспера внезапно расширились — это он отвернул от ветра и ослабил паруса, чтобы подойти к бакену. Других я воспринимал как безымянные для меня белые треугольные значки. Красных парусов “Флоры” не было видно, но она и была на два часа впереди меня — возможно, милях в восьми при таком-то ветре, где-то там, под этим тяжелым занавесом дождя, маскирующим бегущие ввысь холмы Арднамеркена.

Теперь все, что нам оставалось делать, — это догонять. Я пошел посидеть на перилах, чтобы не пропустить важный ориентир — парочку скал, с которых надо не спускать глаз, чтобы не налететь на другие скалы. Фиона сказала:

— Эван, должно быть, прошел между ними.

— Между чем? — спросил я.

Она показала на точку в двухстах ярдах от левого борта, где у Хорнгэйта море грохотало и белело пеной.

— Ну, не с ума же он сошел?! — сказал я.

Она улыбнулась. На какое-то мгновение она, казалось, почувствовала гордость за Эвана. А “Зеленый дельфин” упрямо пробивал себе путь по глубоководью, сквозь тучи брызг. Я сосредоточился на том, чтобы поддерживать показатели скорости на приборе на уровне восьми узлов. Если бы я находился внизу, меня бы начало тошнить. И к тому же здесь, наверху, я мог точнее рассчитывать, как вести гонку. То, что я видел, вселяло надежду. Мы держались близко к Просперу, стартовавшему впереди нас. Но спустя минут пять Проспер стал уходить. Он принялся нагонять яхту, идущую перед ним.

Еще двадцать минут ушло на то, чтобы добраться до оконечности Хорнгэйта. Фиона положила штурвал на борт, и огромная масса Эгга плавно продефилировала перед фок-мачтой. Фиона держала штурвал, а я жонглировал главным парусом и кливером, то наклоняя их, то стравливая, пока контрольные устройства не показали идеальную прямизну.

Это был мой любимый момент в плавании на “Зеленом дельфине”. Нос приподнялся вверх, и мощные буруны в белеющем кильватере шипели, словно вода из шланга, когда вы перекрываете своим большим пальцем его конец. А затем кильватер терял свою бурность, превращаясь в чистую белую линию, означавшую, что стрелка прибора ушла за десять узлов. Маленькие треугольнички впереди начали приближаться к нам, словно бы они повернули в обратном направлении.

Ветер теперь дул из-за темных холмов Ская сильно н ровно, силой в пять баллов. Наша яхта во весь опор мчалась к бакену Саус-Феррис, взбираясь по склонам волн и соскальзывая вниз с их круглых верхушек. Спустя час после старта черно-желтое возвышение Саус-Феррис возникло над носом яхты по левому борту. Мы шли наперерез Просперу, который уже описал круг, и начал примеряться к Хорнгэйту. Дужки снастей его яхты гнулись, а ее красный корпус сбивал волны в пену.

— Мы все-таки его догнали, — сказал я.

Фиона кивнула. Ветер прибавил румянца ее щекам.

— Меняем курс, — скомандовал я. — Идем на юг.

Фиона ослабила штурвал. Я немного добавил парусов и усилил главный парус парочкой кливеров. Порыв ветра пробежал по воде. Нос яхты задрался, корпус начал вибрировать, и “Дельфин” проскочил мимо западной кромки Саус-Феррис, между двумя простынями разноцветных брызг. Стрелка прибора показывала пятнадцать узлов. Арднамеркен показался из-за туч и посверкивал впереди мертвой зеленью. Яхта как будто стремилась с разгону взлететь по напоминающему древнего стегозавра хребту полуострова.

Фиона положила штурвал на борт, я стравил шкоты, и гик четко прошел над нами. Теперь мы легли на левый борт, и Саус-Феррис, лежавший по этому борту, стал уходить за корму, а плотно расположенная кучка скал приблизилась. Мы начали преодолевать это опасное место.

Где-то позади нас оставалась пара небольших двухмачтовых яхт типа “Уэстерли”, буксующих на донных килях и вынужденных придерживаться направления ветра, чтобы добраться до края Хорнгэйта. Холодный дождь прокатывался по “Зеленому дельфину”, струйки воды проникали за воротники наших курток, а затем появилось солнце. “Астероид” шел далеко за правым бортом. Его огромный кремовый главный парус был элегантен, как крыло чайки. Видны были люди, суетящиеся на палубе нашего главного соперника. Внезапно соперник резко повернул и взял курс в открытое море. Я направил на него бинокль и увидел, как наполнились его кливера.

— Зачем они это делают? — спросила Фиона.

— Ветер им мешает, — сказал я. — Скоро и мы это почувствуем.

Так и случилось. Лебедка зазвенела, когда я стал убирать кливера. Скорость падала, и вскоре мы прыгали по волнам на стойких семи с половиной узлах, и не было никакой возможности попасть к Хорнгэйту, не пойдя на перемену курса.

— Менять курс? — спросила Фиона.

Я покачал головой. Эти горы разрывали и изгибали воздушные потоки, так что здесь могло произойти все что угодно. В бинокль я видел, что три яхты уже изменили курс. Проспер все еще придерживался прежнего направления, надеясь, что вдруг повезет и ветер изменится. Вот таким он и был, мои друг Проспер: выложил свои денежки и дразнил судьбу. Но это был не тот Проспер, дружбой с которым я дорожил...

Далеко впереди, у самого берега, я увидел красные паруса “Флоры”. Эван не предпринимал никаких попыток изменить курс. Расстояние между нами и Эваном постепенно сокращалось. Мы шли с уверенной скоростью в семь узлов, а он, вероятно, делал три с половиной или четыре.

Мы быстро нагоняли его. И Проспер тоже следовал за ним, а Проспера мы нагоняли очень-очень медленно. Его яхта прекрасно ходила по ветру, а “Дельфин” был замечателен в гонке, но слишком уж широк и плосок, чтобы быть на хорошем уровне при ходе по ветру.

— Они за нами! — тревожно предупредила Фиона.

Я обернулся. Нас нагонял “Астероид”. Его нос был уже ярдах в трехстах за нашей кормой, достаточно близко, чтобы разглядеть детали позолоченной малой планеты на изгибе его носа и когтистые пальцы мужчины, усевшегося на конце бушприта и сражающегося с отклонениями фок-паруса. Семьдесят футов ватерлинии теоретически дают судну максимальную скорость сильно за десять узлов, и именно это сейчас и делал “Астероид”.

— Я возьму штурвал, — сказал я.

Если уж мы проиграем, это должно быть моей виной. “Астероид” пройдет мимо и изменит курс, чтобы обойти Хорнгэйт с наветренной стороны. Проспер тоже изменит курс. А Эвана, стоящего на месте, они просто оставят позади. И мы окажемся ни при чем.

— Возможно, Эван изменит курс, чтобы не дать им себя обогнать, — сказал я.

Если он пойдет правым галсом, пересекая курс всей флотилии, “Флора” окажется на идеальном курсе. Но, даже прикинув эту возможность, я пришел к выводу, что “Флора” слишком медлительна и это ей не поможет.

— Он не свернет, — сказала Фиона.

Его паруса были в четырехстах ярдах впереди нас. Цвет высохшей крови резко выделялся на фоне белой пены Хорнгэйта.

— Ему придется свернуть, — настаивал я.

— Уже прошло два часа со времени отлива, — возразила она. — Он не свернет.

Внезапно я понял, что она имеет в виду. Если Лундгрен и Проспер пройдут вперед, я потеряю пять тысяч фунтов и гипотетический промышленный выпуск яхт. Но я думал совсем не о деньгах. Моя сестренка Ви положила конец своей жизни с помощью таблеток и алкоголя. Я сделал это, участвуя в гонках и побеждая. Курс — любой, какой вам нравится. Никаких таранов, никакой орудийной пальбы.

Я сделал глубокий вдох и задержал дыхание. “Флора” была в трехстах ярдах от нас, как раз рядом с кромкой бурунов. Ее паруса опускались один за другим. И она указывала нам неверный курс, закладывая вираж чтобы обогнуть бакен не в сторону моря, а к материку.

Мне было уже слышно, как позади трепещет главный парус “Астероида”, наполненный ветром. Быстро, не давая себе времени передумать, я выбрал шкот грота и кливер и положил штурвал на борт. “Дельфин” на четверть развернулся к волнам и достаточно сильно увеличил скорость. Большим пальцем я нажал на клавишу, которая поднимала киль. Гидравлика застонала, поднимая восемь футов металлического листа. Штурвал стал легким и быстрым. Мы теперь скользили боком и вперед. Я мягко поставил нос “Дельфина” по ветру, подтянув главный парус так, чтобы сбавить скорость.

Эван был теперь в пятидесяти ярдах впереди. Он повернул на левый борт, направляясь прямо на грохочущую линию бурунов. Я быстро взглянул на Фиону. Она в упор смотрела на меня.

— Держитесь покрепче, — предупредил я. — Наденьте спасательный жилет.

Мы стали отклоняться от курса. Мои руки вспотели от напряжения и скользили по штурвалу. “Зеленый дельфин” взлетел на крутой волне. Сквозь ее гребень показался какой-то просвет. Волна разбилась под носом яхты. Впереди, в белой воде, я увидел какую-то черную прожилку — ход между скалами. “Флора” была в самой его середине. Ход был забит пеной и казался маслянистым из-за течения, но он вползал в самое сердце Хорнгэйта. Буруны теперь были со всех сторон. В десяти ярдах от левого борта гребень волны поднял нашу корму едва ли не торчком и швырнул ее на себя с сокрушительным ревом. А позади нас был виден Проспер, пара аккуратных белых треугольников, он все еще держал курс из моря. И был виден “Астероид”, безукоризненный, с огромными парусами, трепещущими, потому что он менял курс. “Глупый ублюдок, — сказал я себе. — Через пару минут ты превратишься в кучу щепок”.

Корма “Флоры” внезапно вильнула к правому борту, а нос тендера повернулся к левому. Эван смотрел назад, его борода была похожа на мокрые красные морские водоросли. Я рывком положил штурвал на борт и обошел его с кормы. Теперь ветер дул через левый борт под углом. Впереди была стена прыгающей белой воды, над которой выступали угрожающие бугры скал. “Подожди пока, — сказал я себе. — Пока подожди и следуй за ним туда”.

Но “Зеленый дельфин” — гоночная яхта, а “Флора” — тендер, и ветер был слишком силен, чтобы мы могли сбросить скорость. “Дельфин” просто не умел идти достаточно медленно, когда это нужно. Я ощутил удар ветра в спину. Главный парус с треском наполнился. Волна прошла под кормой, все выше и выше. Ее гребень изогнулся, и сердце у меня замерло, когда “Дельфин” начал скользить. “Серфинг, — подумал я. — Это конец”.

Мы таким манером пролетели мимо “Флоры”, будто она стояла на месте. Эван и Гектор остолбенело наблюдали за этим фокусом, их рты были разинуты от изумления. Я, по всей вероятности, выглядел точно так же, когда увидел впереди коричневое побережье из больших валунов, куда нам предстояло больно врезаться семью тоннами яхты и Бог знает сколькими тоннами воды, летевшими со скоростью более двадцати узлов.

Потом рука Эвана взметнулась вверх, и он посигналил нам, чтобы мы проходили полевому борту от “Флоры”. Я повернул штурвал, “Дельфин” сделал устрашающий поворот. Его сдвоенные рули оторвали задний конец от одной волны, и мы вихрем промчались по другой волне, параллельно этому угрожающему коричневому побережью, держа курс на спасательную брешь черной воды. Она выглядела слишком узкой даже для маленькой шлюпки, эта брешь. Но больше деваться нам было некуда. Волну, на которой мы мчались, разорвали в клочья камни побережья. Я направил нос “Дельфина” в черную брешь. Вблизи она выглядела побольше. Нет, недостаточно. Там две скальные глыбы, по одной с каждой стороны, этакие стражники у ворот. Между ними оставалось двенадцать футов. А в “Дельфине” тринадцать футов ширины. И мы летим слишком быстро, чтобы с этим можно было что-либо поделать.

— Держись! — заорал я.

Удар следующей волны отдался у меня в подошвах. “Дельфин” накренился и увеличил скорость, а я вобрал голову в плечи, ожидая раскалывающего “трах”, и мы все мчались, приподнятые на волне, прямо в эту брешь, которая была слишком узкой для “Дельфина”.

Но никакого “трах!” не последовало. Внезапно мы оказались в черной воде. В спокойной черной воде, воде внутри Хорнгэйта, в устье Лоч-Биэга. Я посмотрел в сторону кормы. Наша волна проследовала прямиком через эту брешь.

А потом мы смеялись, прижавшись друг к другу. Мы хохотали, как идиоты. Дальше, по левому борту, Проспер был прижат с наветренной стороны к “Астероиду”. Мы проскользнули через теснины залива вместе с течением прилива — и прямо в пустой залив. Мои колени тряслись, и я с трудом мог держаться на ногах. Когда мы приблизились к берегу, Фиона сказала:

— Мне очень понравилось.

— Было дьявольски глупо влипнуть во все это, — сказал я.

— Не имею ничего против такого рода глупостей, — засмеялась она и поцеловала меня в губы.

Потом она схватила носовой линь и спрыгнула на причал.

Проспер явился ко мне на катер.

— Превосходно, — объявил он. — Идиот ты проклятый!

У Проспера всегда была манера говорить то, о чем я уже подумал. Мы выпили по чашечке кофе. Когда он ушел, я принялся прибирать внизу. Но тут на палубе послышались шаги, и по сходному трапу спустился Эван. Его глаза слегка остекленели, но не более обычного.

— Спасибо за то, что ты показал мне эту дорогу насквозь.

Он ухмыльнулся:

— Одно дело — показать. И совсем другое — сделать это. Гектор говорит, что ты смелый мужик.

Я пожал плечами, вытащил из шкафчика бутылку “Феймос Граус” и разлил немного по рюмкам. Нетрудно догадаться, что Эван пришел ко мне не для того, чтобы болтать о гонках. И я оказался прав.

— Я говорил с Фионой, — заявил он. — Ты произвел на нее сильное впечатление. Единственное, чего она не понимает, — это почему ты отказываешься нырять.

Я начал было объяснять ему, что он лезет не в свое дело, но Эван поднял руку.

— Я побеседовал с твоим дружком Проспером, — сказал он. — И он мне все рассказал.

Меня заинтересовали золотистые капли на дне рюмки.

— Ты же прошел через Хорнгэйт на волне, — говорил он. — Стало быть, ты не трус.

— Еще какой трус, — сказал я. — Если говорить о нырянии.

Он пристально посмотрел на меня.

— Ты совсем не ныряния боишься, — сказал он. — Ты боишься Гарри Фрэзера. Ты это сделаешь, если тебе придется. Поэтому я тебе, черт подери, помогу в этом. — Он посмотрел на свои часы. — Приходи к сараю завтра утром, и я тебе кое-что покажу. А потом мы отправимся в море. Ночью во вторник.

Он ушел. Я допил виски, услышал, как волны с ревом разбиваются о Хорнгэйт, и попытался подумать о чем-нибудь таком, что могло бы заставить меня снова нырять. Но ничего такого не было и не могло быть.

В половине седьмого я вытащил из шкафа модный пиджак от Гивса и брюки, дошел на веслах до берега и прогулялся под приятным мелким дождичком к дому Бучэнов. Гостиная была битком набита людьми с дублеными лицами, владельцами яхт, они пили виски и разговаривали. Лицо Фионы просияло, когда она увидела меня. Я заметил, что Эван внимательно наблюдает за ней. Он поднял руку с рюмкой, зажатой в ней, и воскликнул:

— Победитель!

Его глаза с иронией смотрели: то ли он говорил о гонках, то ли о Фионе. Проспер тоже был там, он стоял в уголке с Лизбет и с какими-то незнакомыми мне людьми.

— Вы шли коротким маршрутом, — сказала Лизбет. — Это нечестно.

Ее улыбка все еще была добродушной, но в рисунке нижней губы появилось раздражение.

— Он шел по правилам, — сказал Проспер. — Старина Гарри всегда ходит по правилам.

Рядом возник сильный запах едкого табака. Среди нас оказался Лундгрен с русской сигаретой в зубах.

— Это было самим впечатляющим, — заявил он. — В особенности задранный киль. Вы можете передать мистеру Эгаттеру, что мои люди скоро заедут в его контору.

— Нам надо выписать чек, — напомнил Проспер.

Лундгрен посмотрел на него без улыбки своими глазами цвета гальки. Потом пробурчал:

— Разумеется.

Достал свой бумажник и что-то небрежно нацарапал. Я улыбнулся ему:

— Спасибо.

— Не за что, — сказал он. — Как-нибудь на днях вы должны заглянуть в Дэнмерри. Вы увидите, как мы играем в мужские игры. Возможно, вам захочется присоединиться к нам.

Он вернулся обратно, к компании этаких крепких парней с усами на другой стороне комнаты.

— Отвратительно, — сказал Проспер.

Я понимал, что он имеет в виду.

За обедом я сидел рядом с Фионой, и мне казалось, что я знаком с ней лет двадцать. Мы сидели в розоватом зареве заката, и люди надоедали мне разговорами о том, как здорово я прошел через скалы. Все это было очень восхитительно. Можно было представить, что я нахожусь на празднике.

Почти.

Фиона положила свою руку на мою.

— Вам не надо ходить завтра, — сказала она.

Я пристально посмотрел в серо-зеленые глаза и подумал: “Все те же две старые возможности, Фрэзер. Или ты ей нравишься, или ей нужен бесплатный адвокат. Или и то и другое”.

— Я погуляю немного, — сказал я.

“Теряешь голову”; — прозвучал голос Проспера в моем сознании. Но я его проигнорировал.

Так тому и быть.

Глава 11

Я дошел на веслах до “Зеленого дельфина” и приготовил себе чашечку чая “Герцог Грэй”. Небо опустилось совсем низко, и небольшой теплый дождичек прогуливался над заливом. Огни на яхтной стоянке отражались, словно большие желтые звезды, в зеркальной воде. Кто-то причаливал, другие уходили. Над водой разносился шепот голосов, спокойных и умиротворенных, и плеск весел.

Я спустился вниз, в каюту, повесил свой пиджак и брюки в обшитый кедром шкаф, почистил над бортом зубы и заполз в спальный мешок. На следующее утро я проснулся при тусклом сером свете из иллюминаторов, под монотонное шипение дождя по воде. На судах суетились люди, готовясь уходить. Несколько судов уже ушли.

Глаза мои болели от выпитого накануне виски. Я наспех съел свой завтрак, натянул спортивный костюм и туфли для бега и погреб к берегу. Для встречи у сарая Эвана было еще слишком рано. Время было как раз для того, что Проспер называл “исцелением Геракла от похмелья”.

Я отыскал какую-то тропку и пробежался по ней вверх, до хребтов над заливом и вдоль их тысячефутовой горизонтали. Это было сумбурным карабканьем по грязным кромкам туч, но это разогнало по телу кровь и прояснило голову. Залив оттуда выглядел металлической прожилкой, извивающейся между холмами. Я пробежал около лиги миль по хребту и возвратился обратно тем же путем.

К девяти часам я оказался на своего рода горной трибуне, которая обрывалась отвесно на сотню футов к крутому склону, спускавшемуся к берегу залива. Я переждал с минутку, чтобы не попасть в шквальный порыв дождя, проносившегося вниз по ветру. Яхты уже ушли. Пара чаек пропорхнула мимо, покачиваясь, чтобы прочнее удержаться в воздухе.

Какой-то мужчина шел по дорожке, вдоль берега залива. Он шел со стороны моря. Даже на расстоянии в триста ярдов я мог разглядеть, что это шел Эван. Дорожка как раз и вела к сараю. Небольшое строение с высокой крышей, возможно, площадью в десять квадратных футов, этакое местечко, в котором вы можете держать и сети, и корзинки для омаров. Сарай выглядел так, словно его сложили из этих скал. Прямо перед ним находился маленький причальчик, к которому могло подойти судно, и вода тут была глубокой и черной.

Эван оттянул засов и вошел в сарай. Никакого навесного замка там не было. Я начал высматривать тропку, которая вела бы туда сверху. И тут грохнул взрыв.

Мощный поток зловонного жара ударил в меня и отшвырнул назад. Я пропахал землю, ободрав лицо, ладони и колени. А потом я просто лежал; смотрел в грязное небо, и взрыв гудел в моих ушах. В воздухе стоял неприятный, едкий запах. Он был мне знаком со времен учебы в школе ныряльщиков. Прогоревший нитроглицерин.

Я подполз к краю и заглянул вниз. На какое-то мгновение там не было видно ничего, кроме колец ядовитого желтого дыма. От одного его вида можно было захлебнуться удушливым кашлем. Потом ветер подхватил желтый дым и умчал прочь, и то, что я увидел, было так худо, как я и думал.

Я увидел там пустоту. Словно какая-то акула выскочила из залива, акула с челюстями шириной ярдов в тридцать, и отхватила ими полукруглый кусок побережья, где стоял сарай. А дорожка превратилась в дымящийся рваный камень.

И никакого сарая там не было. Черный шрам длиной ярдов пятьдесят и шириной ярдов сорок.

Судорожно глотая воздух, я начал спуск по краю горы. Было очень тихо. И пахло, как на свалке химических отходов. Я, спотыкаясь, пробирался по сырой торфянистой почве, высматривая то, что мне никак не хотелось бы найти. Чайки вернулись, а глаза у них были получше, чем у меня. Когда они уселись, я заорал на них во всю глотку. Но чайки только вспорхнули в зловонный воздух и уселись там, где я не мог до них добраться. Потом я услышал чей-то голос. В самом конце прибрежной тропинки, среди расщепленных взрывом деревьев стояла тоненькая фигурка в коричневом дождевике, бьющемся на ветру. Фиона.

Где-то вдали от этого выжженного в земле шрама продолжалась обычная жизнь, и ветер все так же проносился над Лоч-Биэгом, над той же старой водой и теми же старыми скалами.

Однако все переменилось. Я заковылял ей навстречу.

— Это был сарай Эвана, — с трудом произнесла она.

Казалось, Фиона всего лишь удивлена. Минуту назад тут кто-то был. А сейчас здесь лишь дыра на морском побережье, и больше никого и ничего.

Она говорила что-то еще. В моих ушах звенело от взрыва. Однако я не слышал ее слов не только по этой причине. Я напряженно думал. Что можно ей сказать?

— Да, — сказал я.

Она не смотрела на эту черную прогалину в земле. Она смотрела на меня. Не знаю, что она увидела, но это заставило ее окаменеть.

— Его там не было, — сказала она.

Я взял Фиону за руку. Ее мышцы напряглись под тканью плаща. Как сообщать о таких вещах? Как, черт подери? Надо просто говорить. Только и всего.

И я ей сказал. Краска отхлынула от ее лица. Оно стало желто-белым, этакого пергаментного цвета, глаза провалились и словно бы проступили глазницы черепа.

— Динамит, — сказала она и стала вырываться из моих рук. Она рвалась к этой черной отметине на земле.

Над нами кричали чайки. Я держал ее крепко. Она вырывалась. Потом перестала вырываться. Спустя год или, может быть, прошло всего десять минут мы побрели медленными, старческими шажками к дому. Когда мы были на полпути, навстречу нам выбежал Гектор. Волосы спутанные, будто он выскочил из постели.

— Что случилось, черт подери? — спросил он.

Я рассказал ему обо всем голосом дрожавшим и шатким. Он уставился на меня непонимающими глазами. Потом побежал к этому шраму. Чайки взмыли оттуда с пронзительными криками.

Мы вернулись в дом. Туфли Эвана стояли на коврике в прихожей. Фиона застыла на месте и пристально смотрела на туфли Эвана.

— Я этому не верю, — сказала она. — Только сегодня утром... Он хлопнул дверью. Всегда эта проклятая дверь.

Она села на сундук. Я стоял рядом. Гарри Фрэзер мог найти слова для любого случая жизни, но на этот раз у меня не было ни малейшего представления, что надо говорить.

— Семь лет... — Голос Фионы был тонким и напряженным. Она не отрывала глаз от этих туфель. — Фиона Кэмпбелл на яхте. Эван Бучэн — очаровательный варвар. Он прошел сквозь меня, словно нож. Я думала, что он был воплощением сил природы. Четыре года мы прожили вместе. Бедный Эван! Он плакал, когда я сказала ему, что ухожу. — Она оторвала взгляд от туфель и посмотрела на меня. — Но я только перешла через прихожую. Силы природы не оставляют вам достаточно времени для вашей собственной жизни. А потом мы стали добрыми друзьями. — Ее взгляд снова спустился вниз. — Мы были добрыми друзьями.

Она подобрала туфли и пошла на кухню. Я слышал, как звякнули крышка мусорного ящика. Когда Фиона вернулась, ее лицо было мокрым от слез.

Вскоре прибыла полиция. Сержант и констебль, коренастые, сурового вида мужчины. У сержанта был сильный акцент уроженца Глазго вполне соответствовавший его тонким губам.

— Итак, здесь произошел какой-то взрыв, — сказал он.

Гектор все еще был там, на месте взрыва. Фиона ушла к себе. Объясняться пришлось мне.

— Да, это так, — сказал я.

Я повел их к черному шраму. Полицейские, морщась, понюхали воздух.

— Мерзкий запах, — сказал сержант. — Он тут хранил динамит, не так ли?

Пускай они считают, что взорвался динамит. Пускай и Фиона так считает. Если рассказать ей или полиции, что Эван коллекционировал старые морские мины, ничего хорошего из этого не получится. Сержант кивнул и нацарапал что-то в своем блокноте.

— Ужасно, — произнес он. — У Бучэна, разумеется, имелось разрешение?

— Об этом, черт побери, у меня нет ни малейшего представления, — сказал я. — Он мертв. Вы что, собираетесь возбудить против него иск, если он не имел разрешения?

“Успокойся, — подумал я, — успокойся”. Сержант внимательно поглядел на меня и, кажется, спросил, не хочу ли я присесть. Я снова ничего не слышал. Мои мысли путались, отказываясь осознать случившееся. В этом сарае, когда он взорвался, должен был находиться и я. Значит, Эван закурил сигарету, спичка полетела в воду, а там... Там всплыли на поверхность маленькие прожилки нитроглицерина...

— Несчастные случаи, к сожалению, бывают, — утешил меня сержант.

Они заставили меня припомнить все, что я видел с холма. Потом они допросили Гектора. Они перекусили на заднем сиденье своего пикапчика “панда” и лениво повозились у черного шрама. Я сделал глубокий вдох и, подойдя к двери Фионы, постучал. Она крикнула чтобы я убирался. Я спустился вниз и приготовил ей чай. Потом я отправился на поиски Гектора.

Он встретился мне на полдороге — в своем непромокаемом плаще и шерстяной шапочке, его квадратное лицо было серым и напряженным. Он спросил меня насчет Фионы.

— Я собирался поговорить с ней, — сказал он. — Возможно, я отложу это ненадолго.

Я кивнул. Мы медленно побрели к причалу.

— Вы с Эваном собирали мины для дождливого дня, — сказал я. — И хранили их в сарае. Вот они-то и взорвались сегодня утром.

Лицо Гектора казалось вылепленным из серой грязи.

— Нет, — сказал он.

Наступила долгая страшная тишина. Даже чайки замолчали.

— Что же это тогда было? — спросил я.

Мы вышли из бамбуковой рощи на зеленый дерн прибрежной полосы. Гектор пристально смотрел сквозь мелкий серый дождичек и говорил как человек, отвечающий по памяти самому себе какой-то урок:

— Действительно, у нас была одна мина. Мы держали ее под водой, под полом этой хибарки. — Чайки белели на фоне огромной черной прогалины. — Но та мина, которую мы отдали военным морякам, была единственной.

Мы снова замолчали. В заливе неторопливо кружилась вода. И в моем сознании творилось то же самое.

— Если там не было никакой мины, что же тогда взорвалось? — спросил я.

— В том-то и вопрос, — ответил Гектор спокойным, холодным голосом. Мелкий дождик брызгал нам в лицо. — Пойдем на судно.

Он механически греб сильными рывками профессионального рыбака. Ветер стих. Единственным живым звуком был плеск весел. Если бы не звон от взрыва, еще стоявший в моих ушах, я мог бы ожидать, что лохматая голова Эвана вот-вот поднимется над высоким черным планширом “Флоры”.

Но, разумеется, там нас встретил только крик чаек. В рулевой рубке стоял запах свежей лакировки, и кисточка торчала из банки с белой жидкостью. Гектор налил виски в две рюмки. Мы выпили.

— А он не держал в этом сарае немного динамита? — спросил я.

Рот Гектора выглядел сухой безгубой щелкой.

— Несколько крошечных брусков. А для того, чтобы устроить такое, — он ткнул большим пальцем в сторону залива, — нужен полный ящик. — Здоровенный кулак цвета камня со стуком обрушился на столик с морскими картами. Банка с лаком подпрыгнула и разбилась о палубу. — Какой-то ублюдок засунул это туда. Так, чтобы этим разбрызгало нашего бедолагу по холму.

На какое-то мгновение его мягкие голубые глаза наполнились устрашающей напряженностью. Потом он наклонился к палубе и принялся подбирать осколки банки своими толстыми пальцами. Я внимательно следил за ним в течение этой безмолвной паузы.

— Кто? — спросил я.

Гектор сгреб осколки в совок для мусора и выпрямился.

— Эван сел кому-то на хвост, — сказал он.

Это была чистая правда.

— Мы должны были идти туда завтра, — сказал Гектор. — Сегодня утром он загружал программу в аппарат.

Я поднял глаза. Красные огоньки навигационных приборов посверкивали над столиком с морскими картами. Я протянул руку и нажал на клавиши. Навигационный прибор “2000Д” принимает сигналы от бакенов компании “Декка”, расположенных на мысах и островах вдоль побережья. Он измеряет разницу в фазах этих сигналов и выдает свои выводы маленькими зелеными цифрами на изящном небольшом экране. Этот прибор может сказать вам, где вы находитесь и как добраться туда, куда вы хотите попасть.

Итак, мои пальцы нажимали на клавиши, и на экране появлялись характеристики ближайших бакенов. Их было три. Я подтянул к себе морскую карту и включил лампочку в гибкой, как гусиная шея, лампе. Первый бакен находился в заливе, его сигнал мог достичь антенны без помех со стороны скальных массивов гор вокруг Лоч-Биэга. Он давал направление ко второму бакену, расположенному к северу от Хорнгэйта. А третий бакен находился за Арднамеркеном посередине этакой пустоты, на сорокаметровой горизонтали — там, где морское дно уходило в глубину.

Я обнаружил, что цифры на дисплее гипнотизируют меня, как фары автомобиля гипнотизируют кролика. У меня отличная память на цифры, и эти я уже видел раньше. С точностью до полумили они были теми самыми цифрами, которые показывала моя собственная “Декка” на “Зеленом дельфине” в тот момент, когда Эван въехал своей “Флорой” в мой левый борт.

— И что же находится там? — спросил я Гектора.

— Не знаю, — ответил он.

— А что собирался сделать Эван?

Гектор смотрел на меня в упор. Глаза его были горячими и голубыми, полными убежденности.

— Мы уже были там позавчера. Эван просканировал это место рыбоискателем, — сказал он. — Мы собирались выйти завтра и подождать там, посмотреть, что произойдет. А потом он сказал, что нам понадобится ныряльщик. Он говорил, что вы были ныряльщиком.

Наступило молчание. Над черным шрамом кричали чайки. Эван Бучен был мертв. Эван Бучэн вел себя со мной как друг.

Я оставил Гектора на “Флоре” и сошел на берег.

Из комнаты Фионы спустился по лестнице местный врач.

— Я дал ей успокоительное, — сказал он. — Сейчас она спит. Есть ли здесь кто-нибудь, кто мог бы с ней остаться?

Я сказал, что есть. Потом пошел на кухню. Надо было затопить печь. Я выплевывал угольную пыль, сражаясь с сырой растопкой мне казалось непостижимым, что Эван выполнял эту обыденную работу сегодня утром, всего-то часов шесть назад.

В доме было тихо, так тихо, как в могиле. Я поставил на огонь чайник но потом решил, что сейчас не время для чая, и раскопал в буфете бутылочку “Гленморанжа”. Я поверил Гектору, сказавшему мне, что в том сарае больше не было никаких мин. Я поверил ему, когда он сказал, что Эван хранил лишь несколько брусочков динамита — количество, недостаточное для того, чтобы снести половину холма. Но это означало, что я должен был поверить и в то, что кто-то счел необходимым уничтожить Эвана.

Меня трясло. Виски обожгло глотку, но не остановило дрожь. Я добавил в рюмку еще виски. А трястись меня заставляло вот что: Эван назначил мне встречу в сарае сегодня утром, чтобы открыть какую-то тайну. И вот теперь ему не удастся никогда никому ничего рассказать. Никогда.

Ветер прогудел над домом, вызвав металлическое дребезжание в листве эвкалиптов. Но порыв стих, и дом опять был спокоен и полон молчания. И вдруг сквозь эту тишину послышался какой-то звук — звук, подобный биению пульса, беспорядочный, звериный. Рыдание Фионы. Я снял трубку телефона и набрал номер Проспера. Мне пришлось довольно долго рассказывать о случившемся.

— На некоторое время мне надо задержаться здесь, — предупредил я Проспера.

Он все понял.

— Приезжай, когда сможешь.

Потом я отправился наверх, к Фионе. Занавески задернуты, и в комнате полумрак. Фиона перестала плакать. Я подошел, сел рядом с клубочком, свернувшимся под одеялом, и отыскал рукой ее плечо. Мышцы опять были напряженными, жесткими, как железо.

— Эван хотел, чтобы я взялся за ныряние. Я готов, если готова ты.

Она перекатилась под одеялом в сторону от меня. Я спустился вниз и позвонил в свою контору. Сирил, как обычно, торчал там допоздна. Он рассказал мне все новости, и мы с ним наметили кое-что по делам моих клиентов. Однако запутанные конфликты на Садовой улице казались мелкими и бесконечно далекими в сравнении с необъятной и простой реальностью смерти. Поэтому я сказал Сирилу, что мы займемся делом Морэг Салливан.

— Иск против ее супруга? — спросил Сирил, не скрывая своего неодобрения.

— Возмещение убытка, — сказал я.

— А против кого?

Я поколебался.

— Против неизвестного лица или лиц. Без гонорара.

Голос Сирила продолжал выражать неодобрение. Я повесил трубку и провел остаток вечера, попивая виски на кухне.

А следующим днем был вторник.

Мы вышли из Лоч-Биэга, добрались по большим грязным волнам Хорнгэйта и взяли курс к третьему бакену. Шел дождь. Мы с трупом продвигались по морской воде цвета цементного раствора. Над угольной печью поднималась пыль. Гектор внизу возился с аппаратом для ныряния. Я шел по курсу, наблюдая, как бушприт то указывает в небо то снова резко опускается с тяжелым всплеском и тучей брызг.

Поднялся ветер. Исключительно скверный денек. И слишком бурное море для ныряния, даже если снаряжение окажется в полном порядке. К концу дня мы добрались до третьего бакена. Гектор включил рыбоискатель. Я лишь покосился на экран, стараясь не спускать глаз с того, что происходило за окном, где белые буруны волн убегали к горизонту. Я не знал, что же мне тут высматривать. Но я точно знал, что, если я оторву взгляд от горизонта, меня начнет тошнить.

— Смотрите! — сказал Гектор.

Рыбоискатель показывал крутое дно, метрах в сорока под нами. И показывал там, внизу, рифы. Один из них был значительно крупнее остальных.

— Вот как раз то, на что вам надо будет взглянуть, — сказал Гектор.

Я кивнул и снова уставился на горизонт. Какое-то здоровенное транспортное судно с высокими бортами направлялось к каменоломне.

— Вот теперь мы и увидим, — сказал Гектор.

Да, теперь мы должны увидеть. Мы должны увидеть то, что происходит во вторник по ночам.

Но сначала меня взяла за горло тошнота. Я вышел из рулевой рубки на свежий ветер и сблевал за борт. Гектор приготовил чай, бекон, яйца и бобы. Меня не переставало тошнить. Опустились сумерки. Поднялся ветер, и небо прояснилось. Маяк в Хайскэйре мигал белым светом, а бакены Уэст-Феррис — красным. Гектор выключил навигационные огни.

Неделю назад я был куда больше измотан, и тогда стоял туман. Этой ночью никакого тумана не было. Далеко в открытом море светили огнями рыбачьи суда. И на пять миль вокруг ничего не двигалось, кроме крутых черных волн под высокой звездной крышей.

Наступил рассвет, и мы отправились домой.

Весь следующий день я был привязан к дому, работал над снаряжением для ныряния, отбивался от звонков по телефону и носил Фионе еду на подносе. Вечером, без десяти минут шесть, я услышал; что она включила радио. А в десять минут седьмого она спустилась вниз. Ее кожа была цвета слоновой кости, а под глазами черные круги. Она подошла к подносу в гостиной, налила себе четыре дюйма виски в большую рюмку и выпила. Потом сказала:

— Прогноз хороший. Мы сделаем это завтра.

Ее пальцы, лежавшие на рюмке, были тонкими и нервными. Они напомнили мне про Ви во время ее ужасных приступов. Именно эти приступы заставили меня заняться нырянием.

Я улыбнулся напряженной сухой улыбкой, которая не избавила меня от страха где-то под ложечкой.

— Прекрасно, — ответил я.

В очередной раз в жизни Гарри Фрэзера женщина отправляла его под воду.

Глава 12

К тому времени, когда я окончил школу, я уже достаточно устал от Ви и ее приятелей в парикмахерских салонах и фотографических студиях на Кингс-роуд и за ее пределами. Поэтому я уехал в Бристоль, где и встретился с Артуром Сомерсом.

Сомерс был другом нашей семьи, исполненным самых благих намерений, он управлял адвокатской фирмой “Мартин и Уильямс” на Садовой улице. Этот крупный румяный человек носил жесткие воротнички, на завтрак пил мадеру и ненавидел работу, потому что она заставляла его всегда выглядеть джентльменом. После того как я три года замещал Сомерса, имея дела с его клиентами — обрюзгшими бристольскими биржевыми маклерами и торговыми предпринимателями, я почувствовал, что с меня достаточно. Я к тому времени немного походил под парусами в Бристольском проливе, и у меня возникло ложное представление о романтике морских путешествий. Поэтому, завершив срок своего контракта, я покинул Садовую улицу, нанялся палубным матросом на доходное железобетонное грузовое судно, совершавшее рейсы по фрахту с американских Виргинских островов, и в конце концов занялся розничной торговлей в Вест-Индии.

Плавая в Карибском море, я наладил связь с Проспером, только что закончившим Принстонский университет. Проспер и представил меня тому кругу неудобных людей, с которыми мне хотелось познакомиться. Три года я проходил в шортах, совершенствуя искусство судовождения в зоне пассатов, а еще занимался нырянием в акваланге в теплых водах у Виргинских островов. Я также купил прибрежный бар и управлял компанией по фрахту подержанных судов. После Кингс-роуд и Садовой улицы все это показалось мне настоящим райским житьем.

А потом началось пришествие змей. Ви приехала на Виргинские острова с Давиной Лейланд, чтобы поработать над этим “Бегущим Чарли”. Когда я встретил сестру в аэропорту, она была похожа на собственную фотографию, только что сделанную со слишком большой выдержкой. Она заставила нас с Проспером сниматься статистами в этом фильме, а я оберегал ее от разных бед и следил за тем, чтобы она приобретала здоровый загар в нормальной компании. Ко времени отъезда Ви выглядела неплохо. А спустя две недели мне позвонил по телефону Джек Винсент, ее Дружок, который заведовал демонстрационным залом “Бентли” в Эскоте, и сообщил, что она умирает в больнице и что он больше не желает ничего для нее делать, поскольку то, как она флиртует с мужчинами, отнюдь не помогает ему продавать товар.

Я сменил шорты на длинные брюки и поехал навестить мамочку Ви. Она лежала в частной клинике Хэмпстеда в кредит, попав туда после того, как приняла слишком большую дозу барбитуратов. Очаровательная дама-врач рассказала мне, что Ви как минимум в течение пяти лет была наркоманкой. И ей необходима помощь, причем такая, какую предоставляют в “Портвэй-Хаузе” за тысячу фунтов в неделю. И поскольку я появился в клинике Хэмпстеда, администрация желала бы знать, какие меры мною предприняты, чтобы оплатить счета за лечение.

Ви давно израсходовала все деньги, которые оставили нам наши родители. Я частично оплатил ее счет, потратив на это половину стоимости моего обратного билета в райские края. Мне удалось устроить Ви в “Портвэй-Хауз”. А потом мне пришлось думать, где бы найти работу.

Адвокаты, недавно получившие профессиональный патент, не зарабатывают достаточно денег, чтобы обеспечивать даже себя, не говоря уж о содержании своих сестер в клиниках, где лечат наркоманов. Зато ныряльщики зарабатывали в Северном море неплохие деньги. Поэтому я поступил в школу ныряльщиков в заливе Файн. Следующее, что я помню с поразительной ясностью, это как я в резиновом костюме стою на дне холодного, глубокого залива в кромешной мгле, чрезвычайно удивленный разницей между всем этим и шалостями среди подводных кораллов близ Виргинских островов. Но я продолжал все это, потому что мне надо было возвращать ту ссуду, которую я взял для оплаты обучения в школе ныряльщиков, и не было никакого пути назад, только вперед.

Один из немногих хороших отзывов, которые кто-либо когда-либо мог бы дать о Гарри Фрэзере, заключается в том, что в трудных обстоятельствах он демонстрирует способность к напряженной работе. А я был в трудных обстоятельствах. Поэтому я и отправился в Северное море и занялся нырянием. В то время за это еще хорошо платили. Ви завершила курс лечения в “Портвэй-Хаузе” и вышла оттуда здоровенькой как огурчик. Но было очевидно, что с такими дружками, как у нее, ей трудно оставаться здоровой. Поэтому Я купил ей дом в Пултни, в рыбачьем поселке, любимом месте любителей-яхтсменов. А чтобы заплатить за этот дом, я пошел еще на один круг и занялся глубоководным нырянием.

Глубоководное ныряние — довольно тяжелое занятие. Если вы опускаетесь глубоко, дыша традиционной смесью азота и воздуха, то при подъеме наверх вы получаете пузырьки азота в свою кровь, и эти пузырьки блокируют приток крови к нервным клеткам в вашем головном, да и в спинном мозге тоже, и спустя некоторое время у вас появляются трудности с ходьбой, не говоря уже о всяких размышлениях.

Если опуститься глубже, чем плавают рыбы, вы получите азотный наркоз, этакий глубинный экстаз — сперва он выбьет все из вашего сознания, а потом сделает вас совершенно безразличным к собственной жизни. Поэтому те люди, которым нужны ныряльщики, чтобы работать глубже, чем плавают самые смелые рыбы, придумали использовать гелий вместо азота. Накачанные гелием, вы можете опуститься так глубоко, как вам захочется, при условии, что вы способны сохранять тепло и не возражаете, если волосы и ногти у вас перестанут расти, а ваш голос будет звучать, как у какого-нибудь попугая из-за того, что делает гелий с вашими голосовыми связками. Самое трудное в этом деле — заставить себя подниматься на поверхность медленно, без поспешности. Потому что, если вы будете подниматься в спешке, газы, растворившиеся в вашей крови, начнут пузыриться по мере ослабления давления, и вы будете закипать, лопаться и умирать.

Чтобы держать вас под водой достаточно долго и с пользой для дела, вас снабжают водолазным колоколом. Скажем, трое из вас работают от этого колокола, спущенного с судна, один дежурный ныряльщик поддерживает контрольные огни, и еще пара болтается в темноте на специальных шлангах, через которые поступает дыхательный гелий, и у всех у них есть телефоны, чтобы никто не оказался в одиночестве. В их костюмах есть и горячая вода для обогрева, потому что в трехстах метрах под водой холодно настолько, чтобы убить вас примерно за такое же время, какое уходит у вас на чистку зубов.

Пять лет и десять месяцев я спускался в Северное море на глубину двести восемьдесят метров, в водолазном колоколе с запотевшими стальными стенами, с полом, состоящим из диска очень холодной воды, в полном одиночестве, если не считать множества датчиков и двух шлангов, змейками уходящих в черную воду, где мои приятели, Бруно и Джон, работали над неисправным вентилем нефтепровода. А наверху вокруг водолазного судна “Грэйт норзэрн” стоял туман. Туман вообще никак не повлиял бы на наши жизни, если бы не эта маслобойка, которая шла сквозь туман на скорости в шестнадцать узлов, не эта “Розмари викл”, плавучий резервуар водоизмещением в восемьдесят тысяч тонн, с филиппинским рулевым, грезящим о Минданао и не обращающим ни малейшего внимания на свой радар.

Итак, я сидел там, внизу, наблюдая за стальными стенами, и водолаз-контролер наверху сообщал мне, что все системы работают нормально, а из темноты Бруно просил Джона подать ему гаечный ключ “Стилсона”, потому что у него возникли сложности с каким-то болтом. И внезапно контролер сказал: “Черт подери!” В тот самый момент “Розмари викл” ударила громаду “Грэйт норзэрн” в нос, оторвала судно от его якорей, отшвырнула и поволокла...

Моя маленькая стальная комнатка накренилась, и я оказался в небольшом бассейне ледяной воды. У меня не было никакого шлема, ничего не было, мои пальцы цеплялись за рукоятки внутри колокола, и я повисал на них, пытаясь подняться на ноги, но не смог из-за того, что колокол накренился и его волокло, как на буксире, по морскому дну. Очень скоро я сообразил, что пузырь гелия, в котором я сижу, — это все, что здесь оставалось для дыхания. Но вот-вот он проскользнет под кромкой колокола и умчится к поверхности, а тысячефутовая мощь воды прорвется внутрь.

Но это предстояло в будущем, хотя и скором, может, через тридцать секунд. А в настоящем было то, что Бруно с Джоном привязаны к множеству механизмов, и у них нет никакого колокола, чтобы их защитить. Поэтому я бросил себя вверх, в остатки газа, включил селектор связи между ныряльщиками и закричал своим скрипучим гелиевым голосом, чтобы они возвращались.

И услышал только молчание.

Тогда я спустился вниз и проверил шланги. Они все еще были на месте, свешивались в этот круглый черный бассейн, где вода теперь прекратила движение. Но на концах шлангов никого не было. Где-то в этой черноте Бруно и Джон были уже мертвы.

В моем ухе раздались голоса, они шли с самого верха, спокойные и рассудительные. “Небольшое местное осложнение, — говорили те, наверху. — Забирай ребят в колокол, и мы поднимем вас”.

По стальным стенам скатывались холодные капли. Я чувствовал, как холоден пот, сбегающий по моей спине. Голоса смолкли, и снова воцарилось молчание. Я понимал, что должен выбраться отсюда и вдохнуть настоящего воздуха. Сейчас. Немедленно. Кто-то начал дико кричать в этой маленькой стальной комнатке. Это был я.

На декомпрессию ушло две недели. Еще больше ушло на то, чтобы я перестал кричать. После того, как это прекратилось, я начал отвечать на вопросы. Я рассказал им, что произошло, вышел из комнаты, где велось дознание, и упал в обморок. Потом я снова получил кабинетик на Садовой улице с письменным столом у окна, из которого виден унылый городской пейзаж, и Артур Сомерс пристроил меня раскапывать грязные делишки торговых предпринимателей... Словом, я опять начал адвокатскую практику.

В ту ночь мне не спалось в комнате, которую я занимал в этом Доме. Фиона разбудила меня, принеся чашечку чая. Небо за окном было рассветно-серым, и мачта “Зеленого дельфина” выступала из густого одеяла тумана над заливом.

На палубе “Флоры” суетился Гектор. Даже на таком расстоянии я мог разглядеть у него на спине аппарат для ныряния. Я отхлебнул большой глоток чая, выкатился из постели, натянул джинсы и поспешил к причалу. “Двигайся, — говорил себе я, — и тогда у тебя не останется времени, чтобы думать”. Но это было движение с пересохшим ртом и трудными мыслями.

Спустя три часа “Флора” болталась туда-сюда на маслянистом волнующемся море, которое с каждым новым качком шлепало по ее тяжелым рангоутам. Вдалеке, к северу, высился Рам, голубой, в легкой дымке тумана, отгоняемого солнцем прочь. Позади него скалился, словно зуб пилы, остров Скай, черный на таком большом расстоянии, Я стоял в облегающем резиновом костюме аквалангиста в рулевой рубке “Флоры”, слишком взволнованный для того, чтобы испытывать тошноту. Гектор за штурвалом пристально и неотрывно, минуя взглядом форштевень судна, смотрел в направлении высоких зеленых холмов Арднамеркена. Фиона сидела за навигационным столиком. А на навигационном приборе сигнал бакена испускал свое тоненькое, посвистывающее бибиканье. Мы были на месте.

Рядом с навигационным прибором был экран рыбоискателя. На экране дно имело вид цветной линии с выгибами в месте рифов. А сверху нависали графические изображения рыб. На правой стороне экрана виднелась та крупная штука, которую мы обнаружили во вторник. Возможно, это была какая-то скала, выдававшаяся над мягким склоном дна. А возможно, и нет.

— Ну, вот мы и на месте, — бесстрастно сказал Гектор. — Отличный день для этого.

Он выключил сигнал бакена, прошел вперед и выпустил якорь. Мы увидели якорь на рыбоискателе, он лег свинцовой тяжестью на глубину сорока метров. Мой рот стал сухим, как вата. Но на меня смотрели глаза Фионы. И я понял, что мне придется последовать за этим якорем до самого дна.

Осторожно и методично я надел свои баллоны с воздухом и затянул ремень на запястье. Потом я отметил время по своим часам и совершил привычный ритуал проверки своего контроля за теми участками сознания, которые необходимо контролировать, если уж я собирался проделать это и остаться нормальным человеком.

Но все проверки рано или поздно кончаются. Тем более что я ощутил ногами толчок — “Флора” качнулась назад, и это значит, что ее якорь закрепился.

— Вам, возможно, придется пройти ярдов сорок на восток к этой штуке. Через полчаса начнется отлив, — сказал Гектор.

Я улыбнулся ему затвердевшим лицом, стянул маску вниз и впился губами в мундштук. Потом я вскарабкался на планшир, цепко держась за ванты и повернувшись лицом к судну, чтобы не запутаться баллонами в снастях. А за овалом моей маски рангоуты, море и острова раскачивались, словно декорации в аквариуме с золотыми рыбками. Я прижал маску рукой и прыгнул.

Вода оказалась достаточно холодной, чтобы у меня перехватило дыхание, даже притом, что я был в специальном костюме. Но в Кинлочбиэге не нашлось ничего, кроме этого плохенького облачения. Я обнаружил, что думаю: “Ах, эти проклятые любители! Ведь полное безумие делать это без плотного водолазного костюма”. Однако размышления о водолазных костюмах и любителях привели меня к воспоминаниям о профессионалах и водолазных колоколах, а во рту становилось все суше и суше. Поэтому я стал усиленно думать о Фионе и не сводил глаз с глубиномера на своем левом запястье. “Десять, — сказал я себе. — Одиннадцать. А в ушах все ясно”. Свет теперь угасал. Но вода оставалась очень прозрачной. Я погружался от бледного света наверху в плотную тьму. Это было похоже на погружение в туман, как в тот первый раз, когда я попал сюда, тоже как раз стоял туман.

Мысли мои кружились. Дыхание ревело в ушах, пузырьки воздуха неслись вверх, а в животе шевелились маленькие червячки паники. Я, нахмурившись, яростно посмотрел на глубиномер, отгоняя этих червячков. Тридцать метров, тридцать два. Мой большой палец нажал на выключатель фонаря, и его сильный луч устремился вниз.

Желтый круг скользнул по беспорядочной россыпи валунов, затопленных в серой грязи. Небольшая акула лениво вильнула прочь. Я закрепил ненадежней на поясе предохранительный канат, свешивающийся с причальной планки на корме “Флоры”, взглянул на компас, оттолкнулся ото дна ластами и поплыл по компасу на восток. Дно круто уходило от меня под уклон.

Спустя от силы двадцать толчков ногами темнота впереди меня стала еще гуще. У нее оказались правильные края, у этой темноты. И левый ее край был выше правого. В том месте, где скользил желтый круг от фонаря, блеснуло что-то голубое. В этом голубом виднелась линия небольших, с пупырышками головками заклепок.

И тут я попал в пласт холодной воды, который мгновенно высосал тепло из моего тела. Но если бы даже у меня был подогрев горячей водой, я бы все равно задрожал. Потому что над линией заклепок шла полоса белой краски, а по этой белой краске бежали черные буквы. Некоторые из этих букв обозначали тип рыболовного судна. А остальные сообщали: “Мини-Салливан”.

Я сделал глубокий выдох, отправивший вверх струйку пузырьков. Потом я проверил предохранительный канат и начал круговой обход, осторожно ступая ластами. Я прошел все расстояние от носа до кормы, мое дыхание равномерно стучало в ушах. На всем пути вдоль правого борта я не обнаружил никаких повреждений.

Потом я прошел под кормой, и ровный ритм моего дыхания изменился. Левый борт шел аккуратной прямой линией до точки футах в четырех от рулевой рубки. Здесь борт превращался в изломанную массу металла, с выставленными напоказ рваными красными краями — на листовой обшивке уже образовалась ржавчина. Это выглядело так, словно кто-то нанес удар по левому борту гигантским топором.

Я посмотрел на часы. Оставалось десять минут до того, как я должен был начинать подъем. Я снова сделал глубокий вдох, подтянул предохранительный канат и поплыл вверх, к палубе. Она была беспорядочно завалена оснасткой. Мачты сломаны, крышка люка содрана при столкновении. Там были и сети, наполовину запутанные и наполовину свободные. “Вот здесь-то мы и путешествовали, волоча под собой мину”, — подумал я. И тут мои ласты наткнулись на что-то большое, округлое и мягкое.

Я посветил фонарем вниз и не удержался от крика. Какое-то тело. Я разглядел оскаленные зубы. Мое сердце сильно колотилось под резиновым костюмом. Но ни у какого человеческого существа не могло быть таких длинных клыков. “Это какое-то животное, — сказал я себе с облегчением. — Какой-то тюлень”.

Тюленя жрали здесь на дне разные твари. Луч моего фонаря пробежал по остальной части палубы. Там были еще два тюленя, запутавшиеся в сетях.

Я поплыл вперед, исследуя судно дюйм за дюймом. Под сетями я обнаружил кучу механизмов. На палубе были разбросаны ящики и бочки. Я толкнул одну из этих бочек, желтую, с нанесенными по трафарету цифрами. Вероятно, тут был запас топлива. Но что бы тут ни находилось, на этом рыболовном судне, все было искорежено и разорвано.

Я посмотрел на часы, с тоской подумав, что приближается встреча с ожидающими меня наверху. Оставалось всего пять минут, и я должен был разделаться с этим. Я навел луч своего фонаря на то, что было окнами рулевой рубки, и заглянул вовнутрь, внимательно вглядываясь.

Что-то ответило мне таким же внимательным взглядом. У него были глаза, рот и плечи. И это было нечто ужасное, белесое, раздавленное и разорванное.

Но от него еще оставалось достаточно, чтобы я без тени сомнения мог определить, что это — Джимми Салливан.

Я конвульсивно отпрянул назад. Предохранительный канат зацепился за край рваного металла. Я замер, боясь пошевелиться. Внезапно все они оказались здесь, внизу: Бруно и Джон и остальные мертвецы. Они ждали.

Меня трясло, и я не мог контролировать себя. Мои руки сами схватились за предохранительный канат и легонечко потянули на себя. “Успокойся. Ты не должен его порвать, — подумал я. — Дыши медленнее. От паники только расходуется воздух. А потом не торопясь проследи за изгибами каната...”

Мертвец в рулевой рубке шевельнулся. Я заорал от страха. Паника ударила меня, как грузовик. Рука рванулась к большому ножу на бедре, вырвала его из ножен и яростно замахнулась. Канат оборвался. Я взлетел над этой мерзкой палубой в облаке пузырьков, клубившихся вокруг меня. Я отталкивался ластами вверх до тех пор, пока не перестал различать под собой искореженное судно.

Потом я остановился. Я поступил как болван, потому что шевеление трупа в рубке было всего лишь болтанкой от глубинного морского течения. Глубиномер на моем запястье показывал, что я поднялся на десять метров. Азот, растворившийся в моей крови под давлением, выходил из этого раствора, образуя пузырьки. Я должен был ждать, один-одинешенек, подвешенный в тумане, пока легкие отрегулируют баланс газа в моей крови. Предохранительный канат с узлами через каждые пять метров бесследно исчез.

А отсутствие каната означало отсутствие ориентира. Меня опять охватил страх. И тут я услышал голос инструктора, там, в холодной стальной классной комнатке в заливе Файн. “Если хочешь умереть, тогда паникуй”. Это всего лишь ныряние с запасом воздуха. Всего-то тридцать метров.

Я поплыл, придерживаясь той же глубины, выполняя серию прямоугольных поворотов, как бы деля этот туман на четыре части. И на четвертом повороте в свет моего фонаря попал канат. Старый канат, из поблекшего терилена, но, насколько я знал, в него были вплетены нити платины. Я крепко обхватил его. И когда положенные минуты истекли, я стал карабкаться к следующему этапу подъема.

На последнем этапе ждать приходилось дольше всего. Я висел над этим кошмаром “Мини-Салливана”, под большой темной тенью корпуса “Флоры”. Это орудие, которое проделало дыру в борту рыбачьего судна, должно быть, было кораблем. Но каким образом Эван узнал, где во всем огромном море надо искать это место?

Свет на поверхности был ослепительным, а вольный воздух после этого затхлого, пахнущего резиной дерьма был на вкус как сухой мартини. Они стащили с меня все снаряжение и дали полотенце, чтобы я вытерся насухо. В рулевой рубке воняло от коксовой плиты и было ужасно жарко. Я с наслаждением вылил кипящий чай в свое ледяное горло.

— Ну? — спросила Фиона.

Я рассказал ей обо всем, что видел. Она закрыла глаза. Ее веки были темными и тонкими.

— Бедная Морэг, — произнесла она. — Нам следует с ней повидаться.

Гектор уже поспешал от якорной лебедки на корму. Он толкнул рычаги управления и направил нос “Флоры” на юг. Поднимался ветер, брызги застучали по окнам рулевой рубки. “Флора” встала на дыбы, попав во впадину. В открытом море были видны рыбачьи суда. Меня начинало тошнить.

— Господи, что же с ним произошло? — спросила Фиона.

Ее глаза были красными от слез. “Два несчастных случая с жертвами”, — подумал я. Конечно, какой-то корабль мог протаранить рыболовное судно и не заметить этого. Рыболовное судно могла ударить подводная лодка. Но невозможно, чтобы человека разорвало миной, если ее там не было.

— Не знаю, — ответил я.

Она крепко вцепилась в край столика с морскими картами, зубы ее обнажились в гримасе, словно она испытывала физическую боль.

— Так выясни! — выкрикнула она и быстро спустилась по сходному трапу в салон.

— В тот раз, когда мы в вас врезались, — сказал Гектор, — Эван высматривал другое судно.

— Какое?

Гектор пожал плечами.

— Он никогда мне ничего не говорил. Чтобы мне не отвечать, если кто-нибудь спросит. — Так он считал.

— А ты никогда и не спрашивал.

Гектор повернул ко мне свое тяжелое, мрачное лицо.

— Я работал на него, — сказал он. — Чего ради я должен был его спрашивать?

Я внимательно посмотрел на Гектора. В его холодном, пристальном взгляде отражались огненный крест прекрасного принца Чарли и вся эта безумная шотландская дребедень о долге и верности. Мне больше нечего было сказать.

Я перевез Фиону на шлюпке через маленький заливчик перед домом Салливанов. Морэг стояла у двери, выкрашенной в зеленый цвет. Она приветствовала нас нерешительным взмахом руки. Я подвел шлюпку к берегу, Фиона заговорила с Морэг, а я отправился в дом.

Из комнаты напротив кухни слышался беспорядочный шум борьбы. Эта комната казалась полной кроватей, а по кроватям катался какой-то клубок. Я прошел в глубь комнаты, насколько смог. Борьба прекратилась. Темноволосые девочки поспешно отбежали от темноволосого мальчика, которого они, кажется, пытались придушить подушкой. “Бедные маленькие дьяволята”, — подумал я.

— Добрый вечер, — произнес тихий голос из угла. Он принадлежал четвертому ребенку, который был постарше остальных. У него была веснушчатая, белая кожа, как у его матери, рыжие волосы и бледно-голубые глаза. Джокки. Одна сторона его лица была изуродована огромным красным рубцом.

— Что это с тобой? — спросил я.

— Медуза, — ответил он. — Они ядовитые. — Он поднял куртку пижамы. — Смотрите.

На бледной коже выделялись рубцы длиной с фут, этакие воспаленные алые холмики.

— Тебе надо обратиться к врачу, — сказал я. — А какого рода эти медузы?

— Я их и не видел, — сказал Джокки с небрежностью, которая показалась нарочитой. — Мама приносит всякую дрянь. А вы пришли насчет папы?

В мои кишки вполз холодок страха. “Да, — подумал я, — мне удалось отыскать твоего отца, он уже две недели находится под водой, и его труп жрут мерзкие твари”. Я улыбнулся самой лучшей улыбкой, на которую только был способен.

— Мама расскажет тебе, насчет чего я приходил, — сказал я.

— Он мертв, — сказал мальчик. — Он должен был умереть.

Тем временем дети улеглись по кроватям и лежали очень спокойно. Я повернулся и вышел, чтобы они не увидели моего лица. Адвокаты не должны плакать, но Гарри Фрэзер плакал.

Скромную гостиную украшали салфеточки, портреты суровых мужчин и женщин в синих костюмах и черных платьях и пластиковая Дева Мария с бутылью святой воды из Лурда у ног. Морэг не плакала. Она кусала себе губы. Фиона сидела подле нее на диванчике. В комнате повеяло холодом, словно в ней шло бальзамирование для похорон.

— Я рассказала Морэг, какой вы блестящий адвокат, — сообщила Фиона.

Морэг грустно посмотрела на меня и сказала:

— Но я полагаю, у вас не найдется времени при вашей работе и всем прочем.

Она перестала кусать губы. Она выглядела белой и усохшей, постарев внезапно, как только рухнула последняя надежда. Я запихнул свои руки в карманы и выглянул в окно. Эта комната выходила на море, из нее открывался вид, которым любовались только в дни семейных праздников и семейных похорон. По ту сторону ржавого железа и штабелей выловленного леса солнце высекало белые искорки из сапфирового моря.

Внезапно я почувствовал себя очень усталым. Усталым от боли, которую испытывает ныряльщик из-за азота в своей крови. Усталым от воспоминаний о том, как в девять лет я читал во всех газетах о потерпевшем катастрофу самолете. Точно не зная, что случилось с Джокки Салливаном, можно все-таки надеяться, вопреки истине, на то, что ничего этого не было и что ты вот-вот проснешься и все снова будет в порядке.

— Я сделаю все, что смогу, — сказал я.

Она шагнула вперед и пожала мне руку. В ее ладони ощущалась шероховатость и твердость камня.

— Спасибо, — сказала она.

Когда мы вернулись на “Флору”, я включил радиосвязь и вызвал береговую охрану. Мы опять поплыли к месту гибели Салливана и дожидались там, пока не прилетели вертолеты. С них свесились тросы для скоростного спуска, ныряльщики ушли под воду. Потом люди из береговой охраны поднялись на “Флору” и выслушали мое заявление.

— Есть же такие ублюдки! — сказали они. — Кто-то прошел прямо сквозь него. Мог и не узнать, что потопил какое-то судно. И никто бы не узнал.

Они ткнули своими большими пальцами вниз, в глубины моря, где крейсировали подводные лодки.

Вертолеты с грохотом улетели. И когда солнце стало опускаться в огненно-черное море, как наполненный кровью мешок, “Флора” направилась обратно, к Лоч-Биэгу.

Глава 13

На следующий день с утра лил дождь. Я отвез бледную и непреклонную Фиону на “лендровере” в пресвитерианскую церковь. На Фионе был серо-зеленый свитер, под стать ее глазам. Дорога через горную долину с обнаженными скалами напоминала горный пейзаж. Ближе к церкви на три четверти мили вдоль обочины были припаркованы автомобили. Я помог ей выбраться из “лендровера”, а затем смотрел через залитые дождем окна машины, как она пробирается между людьми, одетыми в черное, к дверям церкви, словно птица-зимородок сквозь стаю ворон.

Когда я припарковал автомобиль и вошел в церковь, она стояла перед правой церковной скамьей у дубового гроба Эвана, прямая как струна. Повернувшись в мою сторону, она перехватила мой взгляд и сделала едва заметное движение головой. Проспер был здесь и поманил меня, но я прошел мимо него, мимо Лундгрена, Джерри Файна и всех остальных в темных костюмах и платьях, болезненно ощущая на себе легкомысленный спортивный пиджак и бледно-серые фланелевые брючки, и встал рядом с Фионой. Я чувствовал глаза на своем затылке. “Новый любовничек”, — должно быть, думали некоторые из них.

— Спасибо, — сказала она.

Я понял, что все правильно. Священник был краток. Гектор и пятеро мужчин, которых я не знал, вынесли гроб из церкви. Дождь превратил черную землю в грязь. Гектор шел рядом со мной в чопорном темном костюме.

— Здесь есть такие, — мрачно сказал он, — кто не столько сожалеет, сколько делает вид.

Я вспомнил скорбные лица присутствовавших в церкви и подумал, кто же именно был таким. Церемония закончилась. Фиону окружила кучка соболезнующих. Спустя десять минут она сказала:

— Отвези меня домой.

В “лендровере” она порылась под сиденьем, отыскала одну из оставленных Эваном полупустых бутылок “Гленморанжа” и выпила. Дизель заревел, когда мы съехали с главной дороги и покатили по разбитой колее, ведущей к дому.

— Спасибо тебе за это, — сказала она. Наступило молчание, наполненное стуком поршней и звяканьем подвесок. Потом она сказала: — Это был не Эван. Эван там, на холме.

Не было никакой романтики в ее словах, а была чистая правда. Гроб, который мы захоронили, был пустым.

Мы проехали в молчании все пятнадцать миль мимо лунных скал и вереска, поднимаясь к перевалу, который отрезает залив Сэллеч от моря. Мы миновали окаймленное камышами маленькое озеро и начали медленно спускаться по серпантину, ведущему вниз. Когда мы преодолели последний поворот, пол нами раскинулся Лоч-Биэг. Серая поверхность залива была покрыта множеством черных крапинок.

— Посмотри на эти суда! — сказала она.

Там, должно быть, их было не меньше сотни. Рыболовные суда, небольшие траулеры, суда для ловли вертикальными сетями и для ловли корзинами. Но были и яхты, и даже нечто черно-белое и ржавое, — возможно, какой-то паром, отправившийся погулять на выходной.

Фиона закрыла лицо руками. Когда мы подъехали к первому из деревьев у реки, она выпрямилась, вытерла нос и жалобно посмотрела на меня.

— Не уходи слишком далеко, — произнесла она странным, задохнувшимся голосом.

А потом я помогал ей по дому. Этот дом в Кинлочбиэге был полон народу. Люди просачивались туда на машинах, через бамбук и рододендроны. Все они хотели сочувственно пожать руку Фионе и выпить виски. Бог знает, сколько виски они выпили под разговоры о черном Шраме на склоне горы.

Они оставались там весь день, пока отлив не сменился приливом. Когда волны стали накатываться на песок, я обнаружил, что стою рядом с Фионой на причале. Дождь прекратился, и никакого ветра не было. На передней палубе какого-то ржавого траулера волынщик наигрывал жалобную мелодию. От тонкого, пронзительного звука волынки у меня комок застрял в горле. Пальцы Фионы впились мне в руку.

Последние звуки волынки стихли, и отголоски эха утонули в высоких склонах холмов по обе стороны долины. Тишина давила на воду, на горы и на деревья. Казалось, она будет длиться без конца, эта тишина.

Я пристально смотрел через залив на “Флору”. Какая-то фигурка медленно брела вдоль ее палубы — Гектор. Он вошел в рулевую рубку.

И, разорвав тишину, громко затрубила противотуманная сирена. Она выдула длинный-длинный звук. А потом его подхватили все сирены в гавани, и мощный гул понесся далеко в море.

Я стоял на причале, и по моей спине ползли мурашки. Внезапно я оказался не на причале Кинлочбиэга. Я снова был на “Зеленом дельфине” и наблюдал за черной стеной борта “Флоры”, надвигающейся из тумана. И я снова услышал рев противотуманной сирены. Я считал тогда, что это ревела сирена “Флоры”. Но в том звуке не было ни малейшего сходства с сиреной, которая сейчас доносилась с “Флоры”.

В ту ночь, когда “Флора” врезалась в меня в том же самом месте, где неделей раньше кто-то протаранил Джимми Салливана, там кружили в тумане не два судна.

Их было три.

Вся флотилия отчалила с приливом, автомобили уползли вверх по дороге на малой скорости. Я перехватил Гектора, когда он поднимался по ступеням причала.

— Вы не искали другое судно в ту ночь, когда подобрали меня. Вы его нашли.

Он невозмутимо посмотрел на меня. В его дыхании ощущалась по меньшей мере бутылка виски.

— Да, — сказал он.

— И кто это был?

— Вот это-то мы и пытались выяснить.

— А почему же ты мне не сказал?

Он тяжело уселся на тумбу для швартовки.

— Не мое это было дело, — сказал он. — Это было дело Эвана. — Он прошелся взглядом по черному шраму и выпятил подбородок. — И потом... ну, я же тебя не знал.

Я боролся с побуждением хорошенько его встряхнуть.

— Рассказать тебе, что произошло? — спросил я. — Кто-то пытался вас протаранить. И вы делали обходной маневр. — И снова мне вспомнился внезапный подъем мощной волны поперек других волн, когда в этом мраке высокий черный борт “Флоры” врезался в “Зеленого дельфина”. — Вы хотели обойти его с кормы. И он сшиб тебя за борт.

— Точно, — согласился Гектор.

— Кто? — повторил я.

— Не знаю, — сказал Гектор.

— Какое-нибудь рыболовное судно? — спросил я. — Что ты видел? Скажи, Бога ради!

— Туман стоял такой... Вам-то рассказывать не надо. Там не было никаких огней. Я видел его борт. Чертовски здоровенная железная плита — вот и все. Черное железо.

— А Джимми Салливану не так повезло, как вам?

Гектор пожал плечами:

— Это и Эван говорил.

— И Джимми тоже вышел в море посмотреть? Для Морского контроля, да?

— Да.

— Так почему же этот... кто бы он ни был, пытался протаранить вас?

— Эван знал. Но он считал, что мне этого знать не нужно. Он ничего не объяснил мне, чтобы никто не смог причинить мне никаких бед из-за того, что я знаю то, чего не должен знать. Уж таким он был.

— А что же тогда насчет Джимми Салливана? — спросил я.

— Джимми — другое дело. У Джимми было собственное судно, и он вел свои собственные дела. Время от времени он, бывало, рассказывал Эвану разные вещи. — Гектор с трудом встал. — Я пойду. Ты еще долго здесь пробудешь?

— Так долго, как понадобится, — сказал я.

— Ну пока, — попрощался Гектор.

Он повернулся и заковылял прочь.

В доме было темно и пусто. Только на кухне горел свет и слышался шепот голосов. Проходя мимо окна, я увидел Фиону, Морэг Салливан и троих незнакомых мне люден. Детишки Морэг были уже в постели. Посередине стола стояла бутылка виски. В этом желтом свете их лица выглядели теплыми, но напряженными, словно все они должны были непрестанно напоминать себе, что Эван никогда не вернётся с причала. Они выглядели как люди, которые знают друг друга достаточно долгое время. Я не стал им мешать.

Стараясь не шуметь, я прошел через холл на половину Эвана, в обшитую темным деревом комнату, которую он называл своим кабинетом. На полу валялись какие-то конверты, большинство из них не были распечатаны — его беспорядочная система хранения документов. На столике-бюро с поднимающейся крышкой бумаги лежали грудами.

Изучение бумаг — существенная часть моих занятий. Я включил свет и занялся просмотром, откладывая прочитанные на свободный кусок пола. Здесь были счета, письма от кредиторов, угрозы от управляющего банком, рассерженные письма о случаях загрязнения моря в организации по охране окружающей среды и от них формуляры для переписи морских птиц... Здесь также нашлась пара страховых полисов на крупные суммы, открытых в пользу Фионы и припрятанных между книгой “Морские птицы” Фишера и Локли и каталогом 1964 года фирмы братьев Бэрри и Рудда, торговцев вином.

Я потратил битый час, не отыскав ничего для себя интересного. От подъездной дорожки донесся удаляющийся звук автомобильных двигателей. Дверь открылась. Фиона вошла и обессиленно прислонилась к дверному косяку. Под ее глазами были темные круги. Я вдруг сообразил, что сижу за письменным столом Эвана и роюсь в бумагах без ее разрешения.

— Что ты здесь ищешь? — спросила она.

— Сам не знаю, — сказал я.

— Не играй со мной в прятки.

Ее голос был слабым и измученным.

— Тот, кто протаранил Джимми Салливана, пытался протаранить и Эвана.

— А потом взорвал его. Мы жили в одном доме, и я помогала ему с этим Морским контролем. И не однажды, стоило мне только намекнуть, что его деятельность может привести его к чему-то, вроде этого... — Она говорила, как пьяная, но я знал, чго она всего лишь устала. Она прислонилась головой к дверному косяку и сказала: — Ты хороший парень, Фрэзер. Очень хороший парень. Я иду спать.

Я прислушивался к ее шагам, удаляющимся вверх, по лестнице, с медленным, усталым шарканьем. Потом я пошел в спальню Эвана. Она была холодной и пустой, как будто он почти ею не пользовался. Там стояла узкая железная кровать и висела полка с книгами по орнитологии. Теперь я уже и сам устал. И я почему-то не был удивлен, не найдя ничего в кабинете. “В постель”, — подумал я.

Я поднялся в свою комнату и лег. Мои мысли начали смешаться по направлению к снам. Снам о тумане. Внезапно эта противотуманная сирена снова проревела в моей голове. Я открыл глаза и уставился в потолок на отражение лунного света. Я лежал бесчувственный, как доска. В ломе: стояла мертвая тишина. Слишком уж мертвая: мне не хватало поскрипывания снастей, плеска волн. Мои часы показывали два часа. Скоро начнет светать. Здесь я все равно не усну. Мне было бы легче уснуть на яхте...

На яхте.

Я спустил ноги на пол, натянул фуфайку и тихонько сошел вниз, в холл. “Не будь глупым”, — говорил я себе, осторожно ступая по гравию подъездной дорожки. Адвокаты не должны гоняться за своей интуицией в два часа ночи. Но в рододендронах я перешел на бег, спустился к причалу и сел в гребную шлюпку. Луна ослепительно сияла в серебристом небе, когда я пересекал мелководье у причала. Морская форель вылетала из воды и со всплеском падала обратно. Я быстро взобрался на борт “Флоры”, отыскал в рулевой рубке фонарь и осветил им беспорядочно заваленные полки и шкафчики. “Смехотворно, — сказал адвокат. — Интуиция — это хитроумное определение для дерьма собачьего”.

В рулевой рубке ничего не нашлось. Я прогромыхал по ступенькам сходного трапа. Эван пользовался каютой по правому борту. Там лежал на койке скомканный спальный мешок и с крючка на переборке свешивалась пара джинсов. А на подвесной полке под койкой теснились книги.

Возле парафиновой лампы лежала зажигалка Эвана. Я зажег лампу и принялся методически снимать с полки книги, тщательно их пролистывая. Письма, лежащие меж страниц “Зеленого моря” Готфрида Вебера, я уже видел, но на всякий случай еще раз просмотрел. Там не было ничего нового.

Эту фотографию я обнаружил в одной из книг на самом конце полки. Она была не просто заложена меж страниц, но и закреплена бумажной скрепкой. Я сразу установил, что она сделана недавно, тут, в Кинлочбиэге. На ней была видна у причала мачта “Зеленого дельфина”. Но суть была не в “Дельфине”. На первом плане стояла желтая сорокапятигаллонная бочка. И стояла она перед дверью знакомого мне сарая. Того самого сарая, который взлетел в воздух на следующий день после регаты.

Я уже видел подобные бочки раньше. Одна хранилась в сарае в Камас-Билэч, а другая валялась раздавленная на палубе “Мини-Салливана”. Я спрятал фотографию в карман, сел в шлюпку и погреб обратно, к причалу. Последние метры мне пришлось тащить шлюпку по грязи, потому что начался отлив. Самое время было сходить в полицию. Но я не верил полицейским. К ним хорошо обращаться, если дело связано с возможностью для них получить новую нашивку на погоны. “Очень интересно, — скажут они мне. — Итак, вы последовали голосу своей интуиции, отыскали какую-то фотографию бочки из-под нефти и притащили ее нам”. Этот тонкогубый сержант из Глазго будет улыбаться своей легкой улыбочкой типа “навидались мы всего такого вдоволь”. Он поблагодарит меня за сотрудничество. Да, так он и поступит. Но при этом он будет думать: “Мы здесь и без тебя как-нибудь разберемся”. Луна ушла за горизонт, когда я доплелся наконец до дому.

Вот, что мне необходимо сделать, — добраться собственными руками до одной из этих желтых бочек и выяснить, что же такое интересное обнаружили в них Эван и Джимми. И какое это имело отношение к тому, что обоих уже нет в живых.

Глава 14

Комната была полна пробивающегося сквозь мелкий дождичек солнечного света. Мои часы показывали половину одиннадцатого. Моя одежда так и не высохла. Я выкатился из постели, напялил влажную одежду и спустился вниз.

Снаружи возле парадной двери что-то происходило. Оттуда слышался детский крик. На подъездной дорожке, на фоне насквозь промокших темно-зеленых рододендронов стояла машина “скорой помощи”. Вокруг нее собрались все Салливаны: трое из них дрались друг с другом и плакали. Морэг была еще белее, чем обычно, а Джокки лежал на носилках.

В последний раз, когда я видел Джокки, у него на лице был какой-то красный рубец. А теперь от воротника его рубашки и до самого лба расползалось свежее пятно в форме полумесяца, а кожа по краям пятна была желтой и на вид высохшей.

Санитары “скорой помощи” подняли носилки. Один из них сказал:

— Мы готовы ехать, если и вы готовы, миссис.

Морэг Салливан забралась в кузов “скорой помощи” следом за носилками. Дверцы захлопнулись, зажглись фары “скорой помощи”, и машина устремилась вниз по подъездной дорожке и вскоре исчезла среди беспорядочно разбросанных валунов узкой горной долины.

Фиона стояла в дверях дома, грустно наблюдая за всем происходящим.

— Он говорил, что его обожгла медуза, — сказал я.

— Так оно и было. — Фиона нервно вздрогнула. — Теперь кожа сходит с рубцов. Бедный ребенок.

Один из детей, темноволосый мальчик, вдруг заспорил:

— И никакая не медуза.

Мы с Фионой посмотрели на него. Мальчик покраснел.

— Ты не веришь брату? — мягко спросила Фиона.

— Это была не медуза, — упрямо повторил мальчик.

— Тогда что же случилось с твоим братом? — спросила Фиона.

— Я не могу вам сказать, — ответил ребенок.

Я открыл было рот, чтобы задать этот же вопрос более строгим тоном, однако Фиона быстро взглянула на меня и покачала головой.

— Нет, ты можешь, — сказала она мальчику. — Ты должен это сделать!

— А если меня поколотят?

— Никто здесь не собирается тебя колотить, Энгус, — ласково произнесла Фиона.

Энгус посмотрел на Фиону, прищурив глаза. Я надеялся, что он видит, какое у нее доброе, открытое лицо.

— Обещаете? — сказал он.

— Обещаю, — сказала Фиона.

— Не было никакой медузы, — сказал Энгус. — В папином сарае было что-то вроде крышки от какой-то жестянки. Мы играли в летающие тарелки, и она здорово хлопнула Джокки прямо по лицу, а он засунул ее себе под рубашку и унес.

— А на что похожа эта крышка? — спросила Фиона. Энгус не был готов к описаниям тонкостей в разновидностях крышек от консервных банок.

— Такая маленькая, — сказал он.

У меня появилась одна мысль. И она мне весьма не понравилась, Я вытащил из кармана фотографию бочки из-под нефти и спросил:

— Крышка вот такого цвета?

— Ага. Как верхняя часть этого, — сказал Энгус.

Он в конце концов разревелся. Хотя был ни в чем не виноват. Я взял его за руку и увел в дом. Потом я предупредил Фиону, что отправляюсь немедленно на Камас-Билэч. Гектора я нашел в мастерской, где он разбирал какой-то старый автомобиль. Мы пошли на “Зеленом дельфине”, потому что он был быстрее. К полудню мы добрались до Камас-Билэча.

Море на мелководье было ослепительно зеленым. Мы прошли узким каналом в круглую бухточку и пришвартовались посередине причала.

С домом было то самое, что происходит с ним, когда люди его покидают. Я часто наблюдал это в делах по разводу: кажется, что за пару дней газон лужайки подрос дюймов на шесть, со ставен облупилась краска, а сорняки с противоестественной скоростью расползаются по дорожкам. В Камас-Билэче не было ни лужайки, ни замощенных дорожек, если не считать недостроенного бетонного эллинга. Однако дом смотрел на мир облупившимися зелеными оконными рамами, и стекло покрылось какой-то плесенью, словно этот дом стоял незаселенным долгие годы.

— Ужас, до чего много может случиться за совсем короткое время, — мрачно заметил Гектор.

Я не хотел, чтобы именно сейчас мне напоминали о вещах такого рода. Я миновал этот дом с закрытыми ставнями, прошел прямиком к сараю и принялся разглядывать тяжелый оцинкованный засов и большой навесной замок. Спросить детей насчет ключа я не сообразил.

— У тебя есть какой-нибудь ломик? — спросил я Гектора.

— Джимми держал инструменты в этом сарае, — сказал Гектор.

“Проделали весь этот путь без толку”, — подумал я. Засов держался на болтах, проходящих насквозь через толстые доски двери, так что не было никакой возможности его отвинтить. Я вытянул руку, крепко сжал холодный металл замка и сделал бесполезный рывок.

Навесной замок оказался у меня в руке.

— Боже мой! — воскликнул Гектор.

Я отодвинул засов. Дверь распахнулась. Я посмотрел на навесной замок, лежавший в моей ладони.

Кто-то побывал здесь до нас.

Кем бы ни был этот человек, он перепилил стальную дужку навесного замка. Это было сделано совсем недавно, потому что распил был свежий.

Сам сарай не изменился. Обшарпанная морозильная камера, штабеля сплавного леса, подвесной мотор на козлах... Я подошел к коллекции сорокапятигаллонных бочек.

— Если бы я вломился в сарай Джимми, — заметил Гектор, — то я бы утащил его проклятый подвесной мотор.

В грязи на полу сарая остался какой-то круглый след. Этакое правильной формы кольцо, оставленное стоявшей здесь бочкой. Там были и следы колес, ведущие к дверям через лужи дизельного масла. Похоже на грузовую тележку. На бетонном эллинге снаружи, у отметки наивысшего уровня подъема воды, ярко голубела какая-то отметина. Гектор наклонился и потрогал ее. Маленький комочек краски упал на его ладонь.

— Недавно кто-то ободрался, — сказал он.

Это был цвет старого грузового суденышка, которым управлял Дональд Стюарт. Мы возвращались обратно к причалу. Среди крупной гальки из аспидного сланца что-то блеснуло.

Это оказался металлический диск диаметром возможно в три дюйма, выкрашенный желтой краской. Крышка от сорокапятигаллонной бочки. Вокруг ее кромки шли зажимы, а поперек был выведен черный серийный номер. А еще там, на крышке, были неумело процарапаны соединенные друг с другом кольца олимпийской эмблемы.

Я подцепил желтый диск куском черного полиэтилена.

— Что ты там нашел? — окликнул меня Гектор.

— Диск Джокки Салливана, — ответил я.

Мы сели в шлюпку и погребли к “Дельфину”. Я осторожно упрятал завернутый в полиэтилен диск Джокки в рундук кокпита. Поднялся свежий западный ветерок. Он с треском наполнил паруса “Дельфина” и помчал его, как по американским горкам, через голубые волны, вздымавшиеся между зеленым конусом Камас-Билэча и серыми скалами Лоч-Биэга.

Энгус и его сестренки помогали Фионе в мастерской наматывать мотки пятнисто-красной шерстяной пряжи. Фиона подняла на меня глаза и улыбнулась. У меня было ощущение, что я вернулся к себе домой.

— Идите во двор и поиграйте, — сказала она детям.

В доме стоял запах мокрой шерсти, разноцветные мотки сушились на полке над нагревательным аппаратом. Фиона снова взялась за работу.

— Как дела у Джокки? — спросил я.

— Морэг говорит, что у него какая-то аллергическая реакция. Она и вызвала эти волдыри, а потом и кожа сошла. Врачи говорят о пересадке кожи.

— А к чему у него аллергия? К каким вещам?

— Они не знают, — сказала она. — Только это действительно была не медуза.

— Я принес в пластиковом мешочке ту штуку, которая не медуза. Возможно, Гектору придется отвезти ее в больницу.

— Конечно.

— Только вряд ли на кусочке металла, продраенном песком и течением, осталось что-то существенное.

Я позвонил в больницу и попросил разрешения поговорить с Морэг. Она сказала, что Джокки стало значительно лучше.

— Вы не заходили в сарай на минувшей неделе? — спросил я. — Может быть, давали ключ детям?

— Нет, — ответила она.

— А Джокки?

— Ах да! — вспомнила она. — Я посылала его туда взять рыбы из морозильника.

— А-а... — сказал я.

Значит, Джокки забрал рыбу, углядел в сарае эту крышку от бочки и прихватил ее с собой, сразу сообразив, что она может пригодиться для игры в летающие тарелки.

— Вы говорили, что у Джимми была какая-то стычка с Дональдом.

— Да, верно.

— По поводу бочки.

— Какой-то бочки из-под нефти, — сказала она.

— Серьезная стычка?

— Я же вам рассказывала, — простонала Морэг.

Голос у нее был усталый. Она и должна быть усталой, бедная женщина. Слишком усталой, чтобы помнить подробности давних споров и стычек.

— Постарайтесь вспомнить, — настаивал я. — Это очень важно. Мне необходимы точные факты.

— О Господи! — сказала она. — Дональд предлагал двадцать фунтов стерлингов за эту бочку. А Джимми сказал, что кто-то другой дал бы ему больше. По-моему, это все.

— А кто же это тот, другой? — Я не мог ничего поделать со своей назойливостью.

— Ах, я не помню! — Голос ее совсем упал. — Может быть, кто-нибудь с каменоломни? — Я старался представить ее в этой больнице:  чистые, белые теплые комнаты. Она и Джокки взаперти, далеко-далеко от Камас-Билэча. — Я вообще ничего особенного об этом не помню.

— А откуда Дональд узнал, что у Джимми появилась такая бочка?

— Может быть, Джимми сам ему рассказал. Может быть, она упала за борт с какого-нибудь корабля... Послушайте, мистер Фрэзер, меня зовет Джокки.

— Передайте Джокки мои наилучшие пожелания, — сказал я.

Но она уже повесила трубку.

Фиона перестала возиться со своей пряжей и внимательно смотрела на меня.

— Ну и что? — спросила она. — Есть новости?

— Мне нужно выяснить, не возвратился ли Дональд из своего отгула, — сказал я.

Я набрал номер Джерри Файна. Его голос был таким же угрюмым, как и его лицо собаки-ищейки.

— О, привет! — сказал он так, словно был удивлен, что я все еще жив. — Вы звоните в чертовски неудобное время.

— Мне нужен Дональд Стюарт, — сухо сообщил я.

— Он в Блэкпуле, — ответил Файн, — должен вернуться завтра или послезавтра.

— А где бы я мог его разыскать, если он уже вернулся? — спросил я.

— В Дэнмерри есть сарай, которым мы пользуемся, — сказал Файн. — У рыбьего садка. Он держит там разный хлам.

Я поблагодарил его, повесил трубку и уставился на телефон. Двое знали, что у Джимми есть эта желтая бочка: Дональд и кто-то еще, кому Джимми ее предлагал. Поэтому у двоих людей было основание вломиться в сарай Джимми и самостоятельно решить этот вопрос.

Я вспомнил, как Эван в Дэнмерри громыхал навесным замком на двери сарая Дональда. “Я хочу заглянуть в его сарайчик. Посмотреть, где он там держит свой проклятый яд”. Теперь этого же хотел и я.

Фиона была на кухне, в клубах пара.

— Ты не хочешь сходить куда-нибудь пообедать? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — Но все равно спасибо. Я побуду с детишками.

Я снял трубку телефона, позвонил Просперу и договорился пообедать с ним в гостинице “Дэнмерри”. И я оставил Фиону хозяйничать за столом, в компании салливановских детишек, с жадностью пожирающих кукурузную кашу, а сам направился в лощеный, сверкающий мир шотландского праздника.

Глава 15

В тот же вечер в семь часов я провел “Зеленого дельфина” мимо серого волнореза замка Дэнмерри, направил его по ветру и подцепил причальный бакен с пометкой “V”, то есть “для гостей”. Яхта Проспера “Бонфиш” стояла на соседнем причале. Она выглядела безлюдной. Спустив и закрепив паруса, я тщательно побрился при помощи горячей воды из калорифера и втиснулся в темно-синий шелковый пиджак. А потом погреб к берегу.

От цветников исходил запах герани и вербены. В воздухе кружилась мошкара, но в количестве недостаточном для того, чтобы испытывать раздражение. Проспер сидел за столиком на балконе с Лизбет Вандекаа, рядом стояло ведерко со льдом. Он налил мне бокал “Крэга”. Лизбет улыбнулась своими зубками фарфоровой белизны и глазками фарфоровой голубизны.

— Господи, — сказал Проспер, — у тебя же было время!

И многозначительно посмотрел мне на ноги. Я вытянул свои ноги в черных кожаных мокасинах фирмы “Себаго” и сказал:

— Это не сандалии.

— И все же, — сказал Проспер.

Мы оба засмеялись. Мои пальцы все еще побаливали там, где на них наступил тяжелым сапогом Дональд Стюарт. Я резко оборвал свой смех, потому что это выглядело неуважительно по отношению к Лизбет. Ведь она смеялась вместе с нами, не понимая, в чем дело.

— Проклятая неделя все-таки, — сказал Проспер. — Сначала Эван. Потом этот парень, которого вытащили с затонувшего траулера. Я слыхал, что ты тоже в этом участвовал.

Я пожал плечами.

— Лизбет! — произнес чей-то голос позади меня.

Это был Дэвид Лундгрен, краснощекий и круглолицый, в спортивном костюме и в туфлях для бега. Вокруг его шеи висело полотенце. Мужчина, который был с Лундгреном, выглядел как один из его крутых парней, хотя и без усов. Этакое крупное, покрасневшее на солнце лицо и коротко постриженные светлые волосы. Он выглядел мощным и хорошо сложенным, и голова его уходила прямо в плечи, без намека на шею.

Серые глазки Лундгрена посверкивали, его лоснящаяся челюсть выступила вперед.

— Мистер Дюплесси, мистер Фрэзер! Я смотрю, вы прервали тренировки к “Трем Бонам”!

— Чистейший фруктовый сок. — Проспер выгнул невинными дугами тонкие брови на кофейного цвета лбу. — Попробуйте рюмочку.

— Спасибо, но мы с Куртом бегаем, — сказал Лундгрен, а блондин без улыбки кивнул, наблюдая за нами. — Относимся к тренировкам серьезно. Курт держит себя в форме, не так ли, Курт?

Блондин снова кивнул. У меня было ощущение, что я его где-то уже видел.

— О, между прочим, — продолжал Лундгрен, — очень печально было услышать об Эване.

Он произнес это как-то по-светски, словно поддерживая вежливый разговор. Я сказал, что да, печально. А потом добавил:

— Мне хотелось бы принять ваше приглашение и побывать в каменоломне как-нибудь на днях.

— В самом деле? — спросил Лундгрен. — Я и не думал, что люди из Кинлочбиэга так энергичны. — Он позволил своим холодно-каменным глазам задержаться на мне. — Лизбет, ты сможешь это организовать?

Он улыбнулся, а потом повел Курта дальше по террасе, туда, где за кружками легкого пива сидел полный стол сурового вида молодых людей с короткими стрижками.

Из-за тучи выглянуло солнце. От компании Лундгрена долетел внезапный взрыв смеха, похожий на пронзительный лай стаи собак. Я мельком оглянулся на них.

И замер от изумления.

Курт сидел спиной к солнцу. Его волосы были настолько тонкими и редкими, что череп розово просвечивал сквозь блондинистую стерню. И я вспомнил, где я его видел раньше.

Он был тем самым человеком в лодке вместе с Дональдом Стюартом в день, когда тот столкнул Эвана в рыбий садок.

За обедом мы выпили еще одну бутылку шампанского, поели омаров и поболтали о плавании под парусом и о жизни на Карибском море. В течение часа-другого это было почти похоже на беспечный, ленивый отдых. Я так и сказал. Лизбет нахмурилась.

— Я не могу понять, почему Проспер приезжает сюда на лето. Куда лучше отдыхать на Мартинике или на Лазурном берегу.

— Здесь безлюдно, — сказал Проспер. — И никаких тебе ураганов. А в придачу есть возможность затащить свою задницу на какие-нибудь холмы и посоревноваться на яхте с моим старым приятелем Гарри.

— И погоняться за оленями? — добавила Лизбет.

— Это я уступаю Дэвиду и его мускулистым дружкам, — с ухмылкой сказал Проспер. — Имей в виду, это отличное занятие. Ты когда-нибудь видела оленя-самца в период гона? Смерть или слава. Подстрели его — и он даже не заметит. Вроде тебя, когда ты взбираешься на гору. — Он покачал головой. — Женщина-муха. Ты — великолепное создание, вроде радуги. — Она стукнула его кулаком по руке, да так и оставила там свою ладонь. — Или вот Гарри у Хорнгэйта. Ты так шел сквозь этот узкий туннель, что должен был стать покойником. Но ты просто этого не заметил.

По садовой дорожке мы не спеша пробирались обратно к причалу. Поднялся легкий ветерок, стучавший фалами о мачты скрытых туманом судов.

— Выпьем? — спросил Проспер.

— Хочу лечь пораньше, — сказал я.

— Увидимся завтра, в каменоломне, — сказала Лизбет. — В любое удобное вам время.

Ее зубы сверкали в лунном свете.

— А потом ко мне домой, — сказал Проспер. — Там всего пять миль.

Я дошел до “Дельфина”, аккуратно пристроил обеденный пиджак на вешалку в шкафу. Потом я натянул на себя синюю матросскую фуфайку, черные джинсы и, извиваясь, влез в резиновую шкуру костюма для ныряния. Я запихнул в водонепроницаемый мешочек пару туфель на резиновой подошве и нож, после чего выключил свет. И тихонько выбрался обратно в кокпит.

На мачтах судов, столпившихся в гавани, горели якорные огни, отражаясь в легкой зыби. Кое-где в каютах зажигались лампы, притененные занавесками. Обрывки мелодии Бетховена плыли над водой с яхты Проспера. Он называл это “соблазняющей музыкой”. Я отправился на корму “Дельфина”, спустился по купальной лесенке и погрузился в черную воду.

Костюм для ныряния держал меня на плаву. Я осторожно поплыл к берегу. Позади остался черный корпус “Астероида”. Водоросли щеткой прошлись по моим голеням. А потом я выбрался из воды там, где стена парка отрезала перешеек от полуострова. На меня тотчас накинулась мошкара. Я вытащил из мешочка, прикрепленного к поясу, бутылочку репеллента “Джунгли” и намочил им волосы — пот сам разнесет это снадобье по моему лицу. Потом я с трудом выбрался из резиновой шкуры, обул свои туфли на мягкой подошве и начал продвигаться вдоль стены.

Берег круто поднимался, превращаясь в скалистый гребень. Обернувшись, я увидел, что нахожусь в сотне футов над якорной стоянкой. В открытом море огни маяка Хайскэйр мерцали у самого основания туч. Во рту у меня пересохло сильнее, чем следовало — ведь меня тут никто не мог увидеть. Нашарив опору для рук, я перетащился через гребень хребта.

Внизу лежал залив. Рыбную ферму освещали лучи голубоватых прожекторов. В этом голубом прямоугольнике был четко виден сарай. Я осторожно начал спускаться вниз, пробуя ногой почву на склоне, прежде чем сделать следующий шаг. Если бы я поломал себе здесь кости, мне было бы трудно объяснить это Дэвиду Лундгрену.

Скалы закончились, под ногами шуршали трава и вереск, склон становился все более пологим. Какая-то черная масса возникла между мною и прожекторами. Сарай. Моя рука полезла в сумку за фонариком. “Ты не какой-нибудь ночной взломщик, — сказал я себе, — ты собираешь справки во благо своего клиента”. Это не сделало мой рот менее сухим и не смирило стук моего сердца.

В темном пространстве, за сараем, я включил фонарик и осветил стену, сложенную из бетонных блоков. Цемент между ними был разной толщины — это уж постарался Гольфстрим. Никаких окон в стене не было. Я двинулся по кругу, к противоположной стороне сарая.

Вот там оказалось три окна, узких и высоких, со стальными рамами, вроде тех, какие можно увидеть в общественной уборной. Через них пролезть невозможно. А хотелось бы. С этой стороны сарай вовсе не был освещен, тогда как на стену с дверью светили во всю мощь голубые прожектора, с рыбной фермы.

Я зажал зубами фонарик, подпрыгнул и ухватился за подоконник ближайшего окна. Кто бы ни построил это сооружение, он был профаном. Подоконники делают уклоном наружу, а не внутрь, чтобы при дожде вода не попадала в помещение. Но этот подоконник имел уклон внутрь, и это дало моим пальцам хороший захват. Бесконечное наматывание лебедок “Зеленого дельфина” сделало мышцы моих рук достаточно тренированными, чтобы подтянуться вверх. Мой подбородок оказался на одном уровне с подоконником, и фонарик у меня в зубах бросил свой луч сквозь грязные стекла окон.

Внутри оказалась масса предметов желтого цвета. А бочки в сарае Салливана как раз были желтыми. Но тут не было никаких бочек. Только пластиковые ящики для рыбы с черными надписями: “Рыбные фермы Дэнмерри — Уэстер-Росс”. Ящики были сложены в штабеля по дюжинам. Я спрыгнул вниз и принялся растирать затекшие пальцы. А что же я собирался найти на рыбной ферме кроме ящиков для рыбы?

Но, как бывало говаривал Артур Сомерс после парочки рюмок традиционной мадеры, все хорошие адвокаты действуют методически. Даже если для этого нужно прокрадываться в темноте ночи по территории, являющейся частной собственностью других людей.

Я убрал фонарик и вытащил нож. Ничего не поделаешь, придется войти через парадный вход. Двойные двери были выкрашены черной краской. Прекрасный фон для злоумышленника, одетого во все черное. Если бы не проклятые прожектора! Я с радостью обнаружил, что засов привинчен винтами, а не болтами.

Мой нож мог при надобности служить отверткой. Винты легко вышли наружу. Засов отодвинулся со скрипом, и дверь распахнулась. Один шаг внутрь — и я включил фонарик. Пошатывающиеся штабеля ящиков, рыбная вонь и большая морозильная камера, жужжащая в углу. Стандартный сарай рыбака с одним и тем же хламом от Фарерских островов до Фолклендских.

Я неспешно пробирался между штабелями ящиков. Проходы тут были достаточно широки, чтобы могла проехать тачка. В дальнем конце сарая лежали старые деревянные ящики, пропитавшиеся за долгие годы рыбьей кровью. Кружок света наткнулся на что-то желтое и скользнул дальше. Затаив дыхание, я вернул его обратно.

Эта желтая штука была сорокапятигаллонной бочкой. Ее прикрывали словно бы небрежно сваленные в кучу деревянные ящики. Я оттащил ящики в сторону и увидел знакомые буквы и цифры, написанные на боку бочки черной краской по трафарету. Такую же точно надпись я видел ни фотографии, которую нашел на борту “Флоры”, а также на диске Джокки и на палубе затопленного “Мини-Салливана”.

Но бочку Эвана разорвало взрывом на кусочки. Бочка Джимми была распорота на части. А эта была целехонька. С крышкой наверху. Я сунул нож под край крышки и стал действовать им как рычагом. Крышка отлетела, издав легкий звон. “Очень плотно была пригнана”, — подумал я и услышал другой звук. Мое сердце заколотилось. Я обернулся. И тут что-то похожее на летающую кувалду ударило меня в правый глаз. Мои колени подогнулись, я упал и почувствовал у себя под щекой что-то металлическое. Внезапно кто-то навел огнемет внутрь моего горла и спустил курок. Сразу стало нечем дышать. По лицу у меня что-то текло, но я не знал, кровь это или слезы. Все мое существо было сконцентрировано на огненном взрыве в моем горле, и я пытался схватить хотя бы глоток воздуха.

Вокруг меня что-то тяжело сотряслось. Я почувствовал, что соскальзываю с бочки на пол. Моя голова со стуком ударилась о бетон. А дыхание никак не возвращалось. Еще одно внутреннее сотрясение. “Сапогом”, — подумал я той крохотной частью своего сознания, которая еще работала. Меня волокли, но я не мог видеть куда, кажется, к свету...

Я слышал какое-то мычание, ощущал какой-то подъем вверх. А потом лицом вниз и с разинутым ртом я с размаху врезался в ледяную воду. Мир вокруг стал черным, как чернила, но вода погасила огонь в горле. Моя голова вынырнула на поверхность, и я смог, задыхаясь, глотнуть немного воздуха. Прожектора все еще были включены. На фоне их голубого сияния стоял какой-то мужчина. И что-то было в его руках, что-то длинное и тонкое, и оно обрушилось на меня. Боль взорвалась в плече. “Кол, — подумал я. — Он схватил какой-то кол”.

Я поплыл прочь, удушливо ловя воздух. Со всех сторон светили прожектора. “Ты на рыбной ферме, — сказал я себе. — Просто замечательно...”

Он бежал вокруг садка. Кол опустился снова. Я откатился, отыскивая ногами дно. Но там не было никакого дна — только толчея скользкой рыбы. Я поплыл в дальний угол садка. Но он добрался туда раньше меня, этот черный силуэт на фоне прожекторов. На этот раз он использовал кол как гарпун. Острие продырявило мне фуфайку и застряло. Мужчина давил на свой конец, я рванулся вниз и сумел ухватиться за кол. Фуфайка треснула поперек, и я оказался свободен. — “Он хочет нанести мне повреждение, — думал я. — Он хочет нанести мне очень серьезное повреждение”. Я вынырнул за глотком воздуха.

И налетел на удар колом. Я скорчился от боли, всхлипывая сквозь обожженное горло. Куда бы я ни кинулся, я буду в пределах досягаемости этого кола. Я начал выбиваться из сил. Вскоре мне конец. Этот мешочек, прикрепленный к моему поясу, тянул меня вниз. Я рванул его за пряжку. А кол опустился снова, стремясь загнать меня на дно, пригвоздить к сетям. Я неистово извивался, в ушах у меня стояла пальба. Этот кол был корабельным багром. Я поймал его конец и что есть силы пихнул в какую-то сеть. Багор дернулся. Еще раз, еще... “Застрял в сети”, — подумал я.

Сеть.

Но он вырвал свой багор из сети. Я успел нырнуть прежде, чем мой противник смог ударить меня. Пряжка мешочка на поясе была расстегнута, и мои пальцы сами забрались внутрь. Они нашли то, что искали. Нож.

Я сильно оттолкнулся ногами от бортика садка. Вокруг меня кружилась черная вода, наполненная мчащимися туда-сюда станками обезумевшей рыбы. Сеть надвинулась туго натянутой стеной, готовой выбросить меня пол новые удары. Я вцепился в нее скрюченными пальцами левой руки. А правой резанул ножом вдоль и поперек.

Это был отличный нож, острый как бритва. Натянутая стена ослабла. Я изо всех сил толкнулся ногами и нырнул в дыру. Следом за мной, почуяв свободную воду, ринулась рыба, множество рыбы, скользкой и быстрой. Свет прожекторов погас. Мои легкие разрывались.

Я выплыл на поверхность. Мне показался сладким вкус вольного воздуха. Никакого багра поблизости не было.

Глава 16

Прожектора казались отсюда серыми тенями. Я отталкивался ногами которые внезапно стали словно резиновые, и серые тени ускользали от меня все дальше. Я вспомнил о сильном течении в узкой горловине залива. Сейчас должен начаться отлив, и меня понесет в открытое море. Я должен торопиться. Мое горло горело. Я дышал носом и все отчаянней отталкивался ногами.

Темные утесы на берегу снова вернули мне силы. Под руками зашуршала галька. Потом я уже не плыл, а полз по берегу. Где-то в темноте заработал с перебоями старый дизель. Я вжался лицом в прибрежную гальку. Какое-то судно прошло мимо, возможно, ярдах в двадцати позади меня, спеша вниз по течению через узкие теснины залива. Я обжился на этом каменном берегу. Мне бы хотелось остаться здесь и хорошенько отоспаться. Но я кое-как поднялся на ноги и поковылял по побережью, а потом вверх по тропе на хребет.

Мне казалось, что мои легкие полны битого стекла. Я кашлял и плевался. С вершины хребта мне открылось на противоположной стороне залива неясное пятно белых огней. Это безмятежно горели в бухте якорные огни. Я начал спускаться вниз — туда, где оставил свой костюм для ныряния, нашел его и заковылял дальше по побережью. Отлив уже откатился далеко, и грязь со дна, по которой я шлепал еле-еле, воняла тухлыми яйцами. Когда грязь кончилась, мне оставалось преодолеть всего каких-то десять ярдов. Это были тяжелые десять ярдов.

В кокните я стянул с себя всю одежду, с трудом спустился вниз и выпил полпинты молока из холодильника. Огонь в горле погас, превратившись в острое воспаление, не более того. Но во рту оставался какой-то мерзкий химический привкус. Привкус чего-то хранившегося в этой бочке. Потом я уселся на койку.

А следующим, что я увидел, было солнце, сверкавшее мне в глаза, и морские чайки. Я валялся на своей койке. Там, где упал. Горло было воспалено, и все у меня болело и ныло. Боль в горле слегка отошла, когда я понемножку пропустил через него кофе. Затем я проделал трудный заплыв через гавань, но Проспер уже уехал — повез свою подружку на работу. Я вернулся и очистил все свое снаряжение от грязи. Наступило время отправляться на берег в телефонную будку у конца причала. Я позвонил в свою контору. Снаружи чайки дрались из-за места в воздухе, и тени туч нависали над зелеными склонами гор. А в будке звучал деловитый голос Сирила на фоне монотонного гула Садовой улицы. В ту минуту Садовая улица казалась мне чем-то вроде оазиса спокойствия.

Сирил пересказал мне дневную корреспонденцию. Я разделался со всеми делами пункт за пунктом. Потом я сказал:

— Позвоните Джеймсу Чаррингтону и выясните все, что можно, о гранитной каменоломне в Арднабрюэ.

— Гранитная каменоломня, — повторил Сирил с легким удивлением, служившим ему для демонстрации своего скептицизма. — И подшить это к делу Морэг Салливан, я полагаю.

— Перезвоните мне, — распорядился я, — через десять минут. Я повесил трубку, снова поднял и позвонил Фионе. Она отозвалась мгновенно.

— Что случилось с твоим голосом?

— Я нашел какую-то бочку с химикалиями, — проскрежетал я. — Такую же, как те, что были у Джимми и у Эвана. Я снял с нее крышку и слегка понюхал содержимое. И в итоге у меня воспалилось горло.

Я не стал ей рассказывать, что следом за этим кто-то пытался утопить меня. Мне не хотелось ее тревожить.

— Ты идешь домой? — спросила она.

— Я собираюсь в каменоломню, — сказал я.

— Побереги себя, — попросила она.

— И ты тоже.

Я прислонился головой к прохладному стеклу и наблюдал, как какой-то мужчина на катере Лундгрена снова и снова затягивает тросовый шнур. Возле моей будки не было никого, кто желал бы воспользоваться телефоном. Ровно через десять минут раздался звонок Сирила.

— Насчет гранитной каменоломни, — сказал он. — Она снабжает магазины морских принадлежностей мистера Лундгрена. Мистер Чаррингтон подчеркнул, что большинство крупных портовых зон в мире расположены в болотистых местах. Корабли мистера Лундгрена тяготеют к таким местам. В особенности — к Нидерландам. Это процветающий бизнес, и мистер Лундгрен очень богат. Против него трудно будет вести дело, вряд ли следует рассчитывать хоть на какой-то успех.

“В особенности, если нам не платят за эту работу” — такова была невысказанная мысль. Сирил был голосом моего сознания или, во всяком случае, голосом управляющего моим банком.

— Спасибо, — сказал я и повесил трубку.

Благородные поступки всегда стоят дорого и отнимают массу времени. Придется играть не по правилам. Мне все-таки надо взглянуть на сарай Дональда Стюарта. Я стоял возле телефонной будки в нерешительности. Какой-то моторный катер проревел в гавани и резко остановился у причала. Оттуда выпрыгнул Джерри Файн и быстро зашагал по направлению к воротам парка.

— Доброе утро! — окликнул его я, когда он проходил мимо.

Он обернулся, и я увидел, как перекосилось это лицо ищейки. Но не от встречи со мной. Оно перекосилось гораздо раньше.

— Доброе утро, — ответил он. — Извините, я спешу.

Я пошел рядом с ним нога в ногу.

— Какие-то проблемы? — спросил я.

Он кивнул, не замедляя ходьбы.

— А утро между тем прекрасное, — заметил я. — Вы идете на рыбную ферму? Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

— Делайте все, что вам нравится, черт побери, — сказал он.

Мы прошли через ворота с надписью: “Частное владение” и двинулись по знакомому мне пути. У садка стояла пара мужчин, они печально качали головами. И было нетрудно понять почему.

Дыра, которую я прорезал в этой сети, выпустила в море не всю рыбу. Немного ее задержалось в садке. Теперь рыбины плавали животами вверх и солнце сверкало на их чешуе. На всем побережье отсюда до теснин залива трава побурела и высохла. В воздухе пахло гнилью. Между скалами уже начинали разлагаться дохлые крабы и креветки.

Дверь сарая была открыта. Я быстро взглянул в дальний конец. Той бочки уже не было. А по полу сарая шли параллельные линии, ведущие к дверям. Линии, которые были пропаханы ребрами бочки, когда ее катили. Кем бы ни был тот, кто обнаружил меня прошлой ночью в сарае, он снова закрыл эту бочку, повалил ее набок и выкатил из сарая. Полная сорокапятигаллонная бочка весит около четверти тонны. Стало быть, трудясь в одиночку, он не мог погрузить ее на судно. А он знал, что я вернусь утром. Поэтому он и управился с этой бочкой единственно доступным ему способом — вылил ее содержимое в залив.

Джерри Файн рухнул на какой-то камень и обхватил голову руками. А я вернулся обратно, на “Зеленый дельфин”.

Такой ориентир, как каменоломня в Арднабрюэ, трудно не заметить. Глубокий разрез простирался на полмили вверх по коротенькому зазубренному полуострову. Солнце скрылось, но облака стояли высоко, нависая над землей пятнисто-серой крышей, и под ней дул свежий западный ветерок силой балла в четыре. “Дельфин” мчал в своем привычном замечательном темпе, как бы стараясь приободрить меня. Я сосал антисептические таблетки из судовой аптечки, и боль в горле успокаивалась. Каменоломня вырастала прямо из моря.

От верхушки до основания тут было примерно две тысячи футов. В самом низу каменного карьера стояли огромные серые сараи.

У погрузочного причала была пришвартована пара судов. Размеры каменоломни были столь велики, что грузовые суда выглядели, словно игрушечные модели. Подплыв ближе, я определил, что в одном из них не меньше пятидесяти тысяч тонн водоизмещения. Другое по виду походило на каботажное судно, ржавое и обшарпанное, водоизмещением всего в две тысячи тонн. С его кормы какой-то мужчина в грязной майке ловил удочкой рыбу в устье того, что когда-то, возможно, называлось ручьем. Было не похоже, что ему удастся поймать что-либо потому что теперь русло бывшего ручья походило на дренажную канаву. В том месте, где она врезалась в море, стояла грязная пена, и какое-то пятно дрейфовало оттуда, подхваченное течением.

Я привязал “Зеленого дельфина” к понтону с прибитыми по краям автомобильными покрышками и побрел вдоль серой скалы и высохшей серой грязи к скоплению разборных домиков, унылых зданий, отличающихся от сараев только тем, что у них были окна. Лизбет сидела в комнате с компьютером, кружкой кофе и кучей бумаг. Она одарила меня своей прекрасной улыбкой, крепко стиснула руку и сочувственно сказала:

— Господи! Выглядите вы не очень-то хорошо. Я пробормотал что-то насчет бессонницы.

— Итак, — произнесла она, указав за окно, — вот вы и познакомитесь с крупнейшей гранитной каменоломней в Европе.

— Да, вот и познакомлюсь, — кивнул я.

Она улыбалась, загар прямо-таки излучал здоровье, словно не она провеселилась полночи с Проспером, а потом встала спозаранку, чтобы поспеть на работу вовремя.

— Послушайте, — сказал я, — вы очень заняты. Я сам тут поброжу и посмотрю. Я вполне разберусь.

— О нет! — возразила она. — Мистер Лундгрен настаивал, чтобы я лично вас сопровождала. Это будет куда интересней.

Я спросил, изображая предельную доброжелательность:

— Здесь что, есть какие-то вещи, которые мистер Лундгрен не хотел бы показывать мне?

Ее рассмешила нелепость подобной мысли.

— Разумеется, нет. Я буду вас сопровождать всего лишь для безопасности. — Она опустила глаза. — Вчера мы провели прекрасный вечер. Проспер — замечательный человек.

— Да, — сказал я.

Я был знаком с ним достаточно долго, чтобы иметь ясное представление, что происходит на борту его яхт, когда там находится он, какая-нибудь очаровательная женщина и Бетховен в стереозаписи.

— Ну а теперь пошли, — распорядилась она.

Серая равнина была изборождена и перепахана колесами крупных машин. Пахло пылью и химикалиями. Через пару сотен ярдов равнина превращалась в крутой склон из песка и осыпавшегося щебня, который поднимался примерно на сотню футов, и там начиналась другая равнина и другой склон. Затем следовала еще одна равнина, ну, и так далее. Они поднимались от моря гигантскими ступенями, и мощные экскаваторные краны выглядели на этих ступенях детскими игрушками. Позади огромных серых сараев я разглядел что-то вроде огромных кротовых нор, уходивших в груды раздробленного камня. Там же виднелись длинные, разбегающиеся во все стороны подвесные дорожки и конвейеры. В отдалении шумно грохотали машины.

Рассказ Лизбет был исполнен миссионерского энтузиазма.

— Уступы длиной в сто футов. А вот здесь, в этих сараях, стоят грейдеры. Мы вам можем отсортировать все что угодно — от мелкого песка до больших скал, можем смешать их в любой пропорции и обработать.

Мы шли по направлению к сараям. Она ступала по подвесной дорожке с грацией манекенщицы. Один из мужчин с того судна, что поменьше, свистнул ей. Она не обратила на него никакого внимания.

— Судопогрузчик, — говорила она, указывая вверх на длинное, подпираемое лесами сооружение, высовывающееся из серого стального барака. — Доставляет на судно одну тонну в секунду. А в час — три тысячи шестьсот тонн. Итак, чтобы заполнить вот это судно, понадобится примерно десять часов. — Она указала на уже виденное мною с моря громадное грузовое судно.

Мы двинулись дальше. Рев погрузки был слишком громким, чтобы разговаривать нормальными голосами.

— А теперь я покажу вам Славную нору! — крикнула она. Мы забрались в “лендровер”. На заднем сиденье я увидел крупные кольца прочнейшей веревки и альпинистскую каску. Лизбет включила двигатель, и машина с натугой покатила вверх, по зигзагам, соединявшим между собой гигантские ступени. Мы поднимались настолько быстро, что у меня стреляло в ушах. Миновав полдюжины ступеней, мы выехали на тропинку, пересекавшую испещренное рубцами пустынное место, которое все еще немного напоминало шотландскую гору, если посмотреть на нею как бы со стороны. На вершине наш джип остановился, и Лизбет первой выбралась наружу. Дул легкий ветерок. Он обжег мое больное горло. У подножия горы возились крошечные человечки.

А чуть в стороне я увидел углубление в форме воронки — ярдов ста в поперечнике и футов пятидесяти в глубину. Там возились два землекопа, они набирали скальную породу в ведра и ссыпали в бункер гигантской машины, которая тряслась и ревела. Лента конвейера от этой машины вела к самой глубокой точке воронки. Строго в центре находилась круглая нора футов четырнадцати в поперечнике. Нескончаемый поток раздробленной скальной породы тек по конвейеру и проваливался в нору.

— Славная нора, — сказала Лизбет. — Только что начали ее разрабатывать. Вторая стадия проекта Арднабрюэ. А эта машина — дробилка. Раздробленная скальная порода падает на сто футов вниз, в нору, и попадает на ленту другого конвейера в горизонтальной шахте на самом дне. Этот конвейер переносит породу к грейдерам, оттуда она попадает в бункера-накопители, ну, и так далее.

— А почему бы просто не срыть гору? — спросил я.

— Мы именно это и делаем, — сказала она, улыбаясь мне, как способному ученику. — Запасы залежей здесь примерно в один миллиард тонн гранита. Но мы пытаемся свести к минимуму воздействие на окружающую среду. Поэтому, вместо того чтобы рыть снаружи, мы роем изнутри.

Я посмотрел вниз, на изнасилованный склон горы и на грязное пятно, уплывающее по течению от устья бывшего ручья.

— Превосходно, — сказал я.

Джип с завываниями покатил вниз, по зигзагам. Мы прошлись по этим бесконечным сараям, следуя за потоком раздробленного камня, который падал через бортики, просеивался через решетки, промывался струями воды, пока не оказывался отсортированным по размерам и сложенным в гигантскую конусообразную груду. А уж отсюда судопогрузчик может засасывать камень и отправлять в трюмы судов.

Наконец мы выбрались из этого ада в серый свет пасмурного дня. В ушах у меня звенело. Чуть дальше в стороне я увидел пару длинных низких бараков.

— А там что? — спросил я.

Она быстро взглянула в указанном мной направлении.

— Хранилища. Ничего интересного.

Какой-то джип остановился рядом. На водителе была серебристая каска.

— Лизбет! — окликнул он.

— Это босс. Извините меня.

Она подарила мне еще одну ослепительно белую улыбку и умчалась, как газель. Вопреки ее мнению, хранилища представляли для меня чрезвычайный интерес. Я бочком двинулся к ближайшему из них, держа руки в карманах.

Барак был большим, и двери его оказались открытыми. Я увидел проход, ведущий к середине, — достаточно широкий, чтобы прошел грузоподъемник. Какой-то грузоподъемник как раз и работал там, поднимая поддон с мешками. Я небрежно побрел по проходу, насвистывая и пытаясь походить на любознательного туриста. По обе стороны от прохода пол был уставлен поддонами с листами стали, механизмами, мешками цемента и химикалиев. Никаких сорокапятигаллонных нефтяных бочек. Я помахал мужчине, сидевшему за рулем грузоподъемника. Он помахал мне в ответ. Дальние двери были открыты. Я вышел наружу, миновал пару больших цистерн с дизельным маслом и вошел во второй барак.

Он был в точности таким же, как и первый. Вплоть до грузоподъемника, работавшего в дальнем конце. Я медленно побрел через барак, изображая дотошного туриста.

Водитель грузоподъемника разговаривал с каким-то мужчиной. Оба сидели ко мне спиной. На обоих были желтые каски. Водитель кивнул собеседнику и начал разворачивать грузоподъемник. На стальных рогатинах лежал поддон с четырьмя сорокапятигаллонными бочками. Бочки были желтыми. Такими же желтыми, как та, что хранилась в сарае Дональда Стюарта. На них были по трафарету черной краской выведены цифры и буквы, наверное, те же самые, но на таком расстоянии я не мог разобрать.

Я продолжал шествовать лениво и небрежно. Ничего подозрительного, ничего для меня по-настоящему интересного. Просто Гарри Фрэзер на отдыхе совершает маленькую частную экскурсию в рамках основного турне. Грузоподъемник развернулся. И я замер.

Потому что водителем грузоподъемника оказался Дональд Стюарт.

Мне был знаком и сидевший рядом с ним. Массивное, загорелое лицо и никакой шеи. Приятель Лундгрена. Курт.

В течение какого-то мгновения никто из нас не двигался. Глаза Дональда под ободком желтой каски были узкими и черными. Я сказал:

— Доброе утро.

Эти слова глухо прозвучали в огромном бараке.

— Дави его, — спокойно посоветовал Курт.

Дональд молча кивнул. Его правая нога нажала на педаль. Грузоподъемник поехал прямо на меня.

Меня тесно окружали штабеля упаковочных коробок. За ними не укроешься. Поэтому я припустил что было духу, высматривая, куда бы нырнуть. Слышно было за спиной, как он орудует рычагами управления и рогатины с бочками поворачиваются, настигая меня все ближе и ближе. Я почувствовал сильный удар в левое бедро, упал на пол, перекатился и закричал от боли и страха. Рогатины снова приближались. Я пытался отползти в сторону, но моя левая нога омертвела и не слушалась. А рогатины сбросили на пол желтые бочки и стальные длинные острия нацелились прямо на меня. И тут вдруг Стюарт начал во что-то вглядываться. Во что-то сбоку от меня. Лицо его перекосилось. На полу — там, куда глядел с перекошенным лицом Стюарт, — расплывалась какая-то лужица. Двигатель грузоподъемника взвизгнул по-кошачьи. Вслед за визгом послышалась страшная ругань. Ругался почем зря Стюарт. Рогатины застыли в нескольких футах от меня. Я воспользовался передышкой и начал карабкаться на штабель каких-то ящиков. Левая нога все еще меня не слушалась, но я чувствовал, что кости целы.

Двери барака с грохотом захлопнулись. Это ушел Курт. Я увидел, что одна из желтых бочек, скатившихся с поддона, застряла под рогатинами. Стальное острие пропороло металл насквозь, и жидкость текла из бочки на бетонный пол. Если такая рогатина пронзает насквозь железную бочку, что же она проделала бы с моим туловищем?! Потом я вспомнил, что загадочная жидкость в бочке такого же цвета весьма жестоко обошлась с моим горлом, с кожей Джокки Салливана и с рыбой в Дэнмерри. Я принялся вытирать руки о свой плащ, не переставая наблюдать за Стюартом, у которого явно прибавилось причин расправиться со мной.

Но Стюарт сидел на своем грузоподъемнике бледный и неподвижный. Он был слишком потрясен случившимся.

Двери барака с шумом распахнулись, вошли, встревоженно переговариваясь, какие-то люди. Среди незнакомых мне голосов слышался голос Лизбет. Стюарт слез с грузоподъемника, подошел ко мне и громко спросил:

— Сэр, вы не ушиблись?

Его глаза бегали из стороны в сторону. Он был жутко напуган. Сообразительность вернулась ко мне слишком поздно. Стюарт наклонился надо мной, словно бы собираясь протянуть мне руку, и вдруг резко откинул назад голову в каске, а потом еще резче двинул ею вперед. Я отпрянул, но недостаточно быстро. Козырек его каски долбанул мне по переносице. Стюарт злобно проскрежетал:

— Последнее предупреждение. Не суй свой нос в чужие дела, педик вонючий.

Мои глаза наполнились слезами, и я упал в это дерьмо на полу, прикрыв лицо обеими руками. Надо мной звучал голос Стюарта. Он что-то объяснял или в чем-то оправдывался.

Прошло, возможно, секунд двадцать, прежде чем я смог прийти в себя и выбраться из этой лужи. Я огляделся, ощущая во рту привкус крови. Кругом стояли люди. Лизбет и тот мужчина в серебристой каске протягивали мне свои руки. Я сказал:

— Не прикасайтесь ко мне. Я весь покрыт этим...

И двинулся к выходу, неуклюже ковыляя на своей поврежденной ноге к воде, чтобы скорее отмыть это.

— Чем вы покрыты? — недоуменно спросил мужчина в серебристой каске.

— Дерьмом из бочки, — сказал я. — Это отравляющее вещество.

Мужчина в серебристой каске по-прежнему протягивал свою руку. Пухлую белую руку конторского служащего. Это дерьмо прожгло бы ее до костей. Он коснулся ладонью моего плеча.

— Расслабьтесь, — уговаривал он. Когда он убрал свою ладонь, я увидел, что она вся вымазана этим дерьмом. — С вами все в порядке?

Я глупо таращился на него, и кровь капала с моего подбородка.

— Детергент, — пояснил он. — Моющая жидкость.

Эти бочки были того же цвета, как и та, которую я видел прошлой ночью. На них были написаны черной краской серийные номера. Но в той бочке минувшей ночью был не детергент. А тут, на полу барака, играли радужные пузырьки. Мужчина в серебристой каске был прав.

Но что-то было не так.

Глава 17

Мне никогда не приходилось иметь дело с таким множеством похлопывающих меня рук. Меня отвели в конторскую умывальню, и я смыл кровь в раковину. Лицо в зеркале было костлявым и осунувшимся, с красным рубцом поперек переносицы. Это было лицо абсолютного болвана. Я бы вот так прямо и сказал. Потом меня пригласили в главную контору.

Управляющий каменоломней повесил свою серебристую каску на крючок и еще раз выразил мне свое сочувствие:

— Я в самом деле не могу себе простить.

Через дверь мне было видно, как Лизбет разбирает бумаги в соседнем кабинете. Она не улыбалась, управляющий, должно быть, чертовски всыпал ей за то, что она отпустила меня блуждать здесь без присмотра.

Я улыбнулся. Это выглядело успокаивающе для него, но мне причинило боль в переносице. Я сказал:

— Мне бы хотелось поговорить с Дональдом Стюартом и с тем мужчиной, который был вместе с ним.

— С каким мужчиной? — спросил управляющий.

— В желтой каске, — сказал я.

— Здесь все носят желтые каски.

Боль в переносице явно повлияла на мою выдержку. Я вспылил:

— На меня только что напали двое из ваших служащих.

— О, успокойтесь, — сказал он.

— Это был мужчина, который работал там на грузоподъемнике, — заявил я. — Его имя Дональд Стюарт.

Управляющий нахмурился.

— Говорю вам со всей искренностью, — строго произнес он. — Если что-то подобное и случилось, то я ужасно сожалею. Но вы действительно уверены в этом? — Он снял портативный высокочастотный радиопередатчик со своего пояса и сказал в микрофон: — Джонса в главную контору, пожалуйста. — И снова обратился ко мне: — Здесь опасное место. Лизбет не следовало позволять вам ходить тут в одиночку. Я в самом деле не могу нести за это ответственность.

Прибыл Джонс, толстый и запыхавшийся. Он снял свою каску.

— Кто сегодня работает в западном хранилище? — спросил управляющий.

— Один из них мне известен — Дональд Стюарт, — сказал я.

Джонс посмотрел на меня.

— Это верно, — подтвердил он. — Стюарт привел туда какого-то парня с “Мариуса Б”. Они там укладывают кое-какой груз.

— Дональд Стюарт служит здесь? — спросил я.

— Нет, — ответил Джонс. — Он улаживает там что-то с погрузкой для “Мариуса Б”. Он приезжает сюда из Дэнмерри.

На лице управляющего застыл защитный слой чопорности. Было нападение или не было — это не его проблема.

Толстая труба малого судна, похожего на каботажное, извергала черный дизельный дым. Я взял бинокль, висевший на двери в кабинете Лизбет, и навел его на готовое к отправке судно. Оно было загружено под завязку. В открытые люки можно было разглядеть обломки гранита в трюме.

— Хотят отчалить с отливом, — сказал управляющий. — Какие-то проблемы с двигателем. Болтаются тут уже несколько дней.

Окуляры бинокля переместились от люков к кормовой надстройке — белой, в полосах ржавчины. Какой-то мужчина стоял на капитанском мостике, ближе к правому борту. Он снял свою каску. Нельзя было не узнать это массивное красное лицо и розоватое свечение черепа сквозь коротко остриженные белесые волосы.

— По каким дням приходит сюда это судно? — спросил я управляющего каменоломней.

— Восемь дней на круговое путешествие, — ответил он. — Так что оно приходит каждую неделю, но в разные дни.

“Дави его”, — сказал тот, белесый. Я навел бинокль на нос “Мариуса Б”, высокий и заржавленный. Ржавчина выглядела старой и прочно установившейся. Никто не использовал эту палубу, чтобы таранить Джимми Салливана.

Между “Мариусом Б” и причалом появилась полоска грязной воды. Снасти судна дрогнули, когда его машины дали задний ход. Ржавый нос нацелился на горизонт, и судно ушло.

Какая-то приземистая фигура направлялась по изборожденной колеями серой равнине к причалу. Я промчался в кабинет Лизбет, схватил с ее письменного стола ключи от “лендровера”, прыгнул в машину и погнался за этим человеком. Он повернул голову на звук двигателя и продолжал брести вдоль барака, по ту сторону, которая не была видна из конторского разборного домика. Я свернул на машине за ним. Он побежал, оглядываясь на меня через плечо. Я видел, какое у него было лицо — измученное и злое, а глаза совсем заплыли.

— Стой! — кричал я сквозь рев двигателя.

Он продолжал бежать. На этот раз он явно не испытывал желания поступить со мной по законам джунглей, потому что ими собирался воспользоваться я, и он это чуял. Я нагнал его и стал теснить машиной к стене барака. А потом крутанул руль вправо. Раздался глухой удар. Он упал между машиной и стеной. Я затормозил. “Слишком сильно, — подумал я. — Так можно и до смерти”. Он пошевелился и согнул ноги в коленях, жадно глотая воздух. Я осторожно дал задний ход и слегка прижал колесами его лодыжки.

— Ты хочешь рассказать мне то, что мне необходимо знать, или ты предпочитаешь, чтобы я проехался по твоим ногам?

Я чуть-чуть тронул дроссель, и он взревел, как вол, валяясь там, на земле. Это был отвратительный рев. И то, что я делал, было отвратительно. Его глаза косились вверх, на меня. Пот огромными каплями стекал с его лба.

— Где ты был прошлой ночью? — спросил я.

— В гавани Канна, — сказал он.

— Доказательства найдутся?

— Ты можешь спросить у Майкла Маккриммона и Экки Харриса.

Я был у бакена вместе с ними.

— Спрошу. А теперь давай рассказывай, из-за чего ты подрался с Джимми Салливаном три недели назад.

— Иди к черту! — сказал он. Я тронул дроссель. Он снова взревел. — Джимми подобрал несколько бочек. Они упали за борт с какого-то судна. Я предложил ему за бочки хорошие деньги. Но он не взял.

— А кому он собирался их продать?

— Никому.

— А его жена говорит другое.

— Ну, есть один человек, — нехотя сказал он. — У него плавучий контейнер угнало в дрейф. Ему нужен был какой-нибудь парень, который знает здешние течения, чтобы все это собрать. Босс сказал ему, чтобы он обратился ко мне. Он расплатился за это.

— Стало быть, Джимми мог продать бочки непосредственно ему. За тридцать фунтов стерлингов. А ты предлагал двадцать. Как звали того человека?

Его голова моталась по земле из стороны в сторону.

— Курт Мансини. Он работает на одну химическую компанию в Роттердаме. Какая-то “Бэч АГ”.

— Он был с тобой сегодня?

— Да.

— Ты ездил на прошлой неделе в Камас-Билэч и украл бочку из сарая.

— Этого я не делал.

— Там на эллинге осталась краска от твоего судна.

— Чепуха. Я был в Блэкпуле. Судном мог воспользоваться кто угодно.

В его словах была логика. Я спросил:

— Почему ты сбросил Эвана Бучэна в рыбий садок?

— Потому что я его ненавидел, — сказал Дональд. — Он был слишком любопытным жалким ублюдком. Как и его американская баба. Да и ты тоже. — Он ухмыльнулся. — Но ты здесь чужак, малыш. За тобой присматривают. За тобой и за американской бабой.

Я легонько стукнул ногой по дросселю. Он завопил от боли. Я вспотел, сердце у меня бешено колотилось.

— Кто присматривает? — спросил я.

Теперь на его лодыжку давила порядочная тяжесть “лендровера”. Он огрызнулся:

Ты можешь мне все кости переломать. Но есть люди, которые делают куда похлеще.

— Вроде мистера Мансини, да?

— Это ты сказал, а не я.

Мне бы следовало проехаться по нему. Но я не мог. Я двинул “лендровер” на три фута вперед. Он сел, потирая свои лодыжки.

— Ты так докатишься туда, куда попал Барлини, — сказал я и погнал машину к причальной платформе.

Это был тот тип человека, который без колебаний прибегает к насилию, и потому насилие торжествует над ним самим. Крутой мужик.

Но испуганный крутой мужик. Не убийца, нет.

Далеко в открытом море сухогруз “Мариус Б” приближался к горизонту. День был теплым и влажным, но меня стало знобить. Если тот, кто бросил меня в рыбий садок прошлой ночью, был не Дональдом, то кто же тогда там был? “Глубокая вода, — подумал я. — Полная акул. И по крайней мере одна из этих акул присматривает за мной, и ее глаза — это холодные глаза Курта Мансини”.

Я поплыл вдоль побережья, к дому Проспера. Мне нужно было на кого-то положиться.

Его дом представлял собой Дэнмерри в миниатюре, — зубчатые стены, всяческие башенки. И лососи в холле в стеклянных ящиках. Горло у меня болело все сильнее. Проспер выглядел встревоженным, он дал мне выпить большой бокал солодового виски. А потом спросил:

— Есть какие-нибудь успехи?

Я изложил ему всю ситуацию с бочками.

— Гарри, — сказал он, — почему ты не сообщаешь в полицию?

— Тогда получилось бы, что Эван умер разоренным. Если кому-нибудь захочется доказать, что он хранил мины, страховку не выплатят.

Проспер внимательно смотрел на меня своими большими, слегка навыкате глазами, а потом опустил их вниз.

— Это все пустой звук, — сказал он. — Позвони в полицию.

— А Фиона? — спросил я.

— Фиона? — Он жестко посмотрел на меня. — Ну и что же с Фионой?

— Если я позвоню в полицию, ей придется продать Кинлочбиэг.

— Ну и что? — спросил Проспер.

— Я должен избавить ее от этой необходимости.

— О Господи! — сказал Проспер. Его лицо расплылось в улыбке размером с ломтик дыни, и он потянулся за бутылкой виски. — Она все-таки зацепила тебя. Парень, ты обречен. А я-то думал, что этим летом дело для нас пахнет либо смертью, либо славой.

— Смертью, — сказал я. — Никакой особенной славы.

— Но все-таки ты приехал сюда, — сказал он, — стало быть, мы с тобой можем посоревноваться. До начала “Трех Бенов” осталось целых две недели. Совсем недурно было бы позвонить в полицию, немножко подзаняться яхтным спортом, как бы не попасть в беду. Правильно?

Я сидел с ним за столом, кивал и размышлял о крахе моих планов насчет летних гонок.

— Правильно, — согласился я.

Он вздохнул:

— Но тебе же мешает все это.

Я еще раз кивнул и сказал:

— Мне ничто не мешает участвовать в регате. И я ее выиграю.

Он улыбнулся, этакой циничной просперовской улыбочкой. Я поднялся, чтобы уходить. Он положил мне руку на плечо. Его лицо снова стало серьезным.

— Я тоже буду участвовать в этой регате. А ты все-таки будь поосторожнее. И если тебе понадобится помощь, ты только дай мне знать.

Я поблагодарил его и ушел. Виски устроило у меня в горле полный разгром, словно его атаковали пчелы-убийцы. Я нацелил бушприт “Зеленого дельфина” на оконечность Хорнгэйта, закрепил автопилот и рухнул в угол кокпита, старательно дыша носом, чтобы поберечь горло. Все, о чем я мог думать, исчерпывалось словами Дональда: “За тобой присматривают, за тобой и за американской бабой”.

Я бросил якорь, свернул паруса, догреб на шлюпке до берега, и у меня осталось ровно столько сил, чтобы, спотыкаясь, доковылять до дому. Фиона в своей мастерской трудилась за крохотным ткацким станком.

Она повернулась. И сначала словно окаменела. А потом вскочила и воскликнула:

— Гарри! — Ее голос мне показался необычайно ласковым. — Чем ты занимался?

Я тяжело опустился в кресло. За тобой присматривают. За тобой и за американской бабой. Но я слишком плохо себя чувствовал, чтобы осознавать что-либо, кроме того факта, что Гарри Фрэзер находится там, где о нем беспокоятся.

— Надышался медузы, — сказал я.

— Медузы?

— Да. Медузы Джокки.

У меня оставалась последняя капля сил. И этот остаток следовало дозировать. Я сказал:

— То же самое дерьмо.

“Должно быть, я выгляжу, как подыхающая рыба, — промелькнуло в моем сознании. — Как усталая подыхающая рыба”.

А потом я заснул.

Жизнь стала смутной и туманной. Кажется, Гектор помогал мне подняться по лестнице. Я пытался объяснить ему, что со мной все в порядке, но голос у меня совершенно пропал и мои колени не сгибались. Потом там был какой-то доктор, хмуривший брови над крошечным фонариком, который он совал мне в рот. И был долгий-долгий сон: ночь, День и еще одна ночь, непрестанное жжение в горле и непрестанная тревога, что где-то происходят какие-то вещи без моего контроля.

Все во сне перемешалось: и желтые бочки, и грузоподъемники, и Дональд Стюарт. Но хуже всего было массивное розовое лицо Курта Мансини, уменьшившееся в круглом окуляре бинокля. А спустя какое-то время снова возник дневной свет, и Фиона сидела у постели, и я был в состоянии повернуться к ней с открытыми глазами. Увидев меня, она улыбнулась. Такой радостной улыбкой, как будто кто-то отдернул занавески и дал солнечному свету ворваться в комнату.

— Не разговаривай, — сказала она, взяла меня за руку и крепко ее стиснула.

В ответ я еле-еле сжал ее руку. Я сделался отвратительно слабым. И во рту у меня стоял отвратительный привкус, этакий химически токсический.

— Что со мной случилось, черт подери? — прохрипел я.

— Молчи, — сказала она.

Фиона по-прежнему улыбалась. Казалось, радостная улыбка не сходила с ее лица все эти дни.

— Так что же?

Она вздохнула:

— Доктор не знает. Он сказал, что ты ухитрился вдохнуть какие-то испарения, которые обожгли тебе гортань и вообще загрязнили организм. Это редкий случай — за одну неделю двое пациентов, получивших отравление неизвестным ядом. Первый лежит у него в больнице Инвернесса.

— Джокки? — прохрипел я.

— У Джокки дела пошли на поправку, — сказала она. — А у него положение было хуже, чем у тебя. Доктор сказал, что у него был контакт с самим этим дерьмом, а не с испарениями.

Я кивнул. Если Джокки смог поправиться, стало быть, смогу и я.

— Лежи тихо, — сказала она. — Я заварю тебе чай.

Я лежал и смотрел на нее. Ее серо-зеленые глаза были такими же ясными, как спокойная вода. И как будто во всем мире не было ничего более естественного, чем то, что она ухаживала за кем-то, вторгнувшимся в ее жизнь всего пару недель назад. И с моей стороны это тоже казалось естественным. Кинлочбиэг больше не был чем-то временным, куда я свернул по пути к Просперу, у которого и хотел остаться. Здесь-то как раз и было место для меня. Я вернулся сюда не только потому, что у Дональда вырвались эти угрозы, а потому, что хотел вернуться, очень хотел.

И я сказал самым лучшим голосом, на который был способен:

— Я тебя люблю.

Глава 18

Ее глаза стали удивительно зелеными. Красная волна поднялась от воротника ее фуфайки и залила лицо. Она протянула руки ко мне, а потом вскочила и выбежала из комнаты.

Я лежал, внимательно глядя на дверь, и думал о румянце, вспыхнувшем после моих слов, и о движении ее рук. Я чувствовал себя слабым и беспомощным, но чрезвычайно счастливым. Я задремал и проснулся спустя не знаю сколько часов. На этот раз я был достаточно силен, чтобы опустить ноги на пол, натянуть одежду и отправиться вниз по лестнице. Фиона работала в своей мастерской. Она подняла на меня глаза и начала говорить что-то. Потом остановилась. Зрачки ее стали огромными, а лицо — молодым и беззащитным. Она прошла через всю комнату ко мне. Я крепко обнял ее, и она тоже меня обняла. Это было прекрасно. Однако я чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы относиться к таким вещам серьезно.

За тобой присматривают. За тобой ч за американской бабой.

И тут зазвонил телефон.

— Ах, черт подери! — Она отстранилась от меня, чтобы взять трубку. — Это тебя.

Я показал на свое горло.

— Ему трудно говорить. Не могу ли я ему передать ваше сообщение? — сказала она. Некоторое время телефон что-то бубнил ей в ухо. Когда она повесила трубку, ее лицо было очень серьезным. — Это из твоей конторы. Им звонили из больницы в Пултни.

— Пултни? — прохрипел я.

Счастье оборвалось. Я уже знал, что там произошло.

— Твоя сестра, — сказала она. — Она в палате интенсивного лечения. Приняла большую дозу барбитуратов.

Я глупо таращился на Фиону.

— Они считают, что ты должен быть там, — продолжала она.

Я кивнул. Моя голова налилась свинцовой тяжестью. Вот потому-то Ви и делала все это, чтобы я был там. Это был ее метод разыскать меня и держать возле себя, чтобы я зажигал ей сигарету и перелистывал ее альбомы с фотографиями. Мамочка Ви.

Когда Ви выписалась из “Портвэй-Хауза” в третий раз, врачи строго-настрого сказали ей, что она должна подумать о своей жизни в новом варианте. Ей следовало перестать быть Ви с рюмкой в руке и с таблетками, чтобы облегчить похмелье. Ей следовало стать новой Ви, самостоятельно стоящей на ногах, плывущей по жизни без плотика из маленьких коричневых бутылочек. Поэтому Ви и сказала мне: “Ну разумеется, дорогой”, — и немедленно отправилась на встречу общества анонимных алкоголиков. И снова въехала в тот дом в Пултни, который я оплачивал денежками, текущими изо всех разрушенных браков в юго-западной Англии. А до этого она совершала ежедневные моционы по побережью перед завтраком и отвечала людям, которые спрашивали, не одиноко ли ей, что она, мол, привыкает к одиночеству.

Все это было в позапрошлом году. Потом она подцепила очаровательного розовощекого молодого чемпиона по имени Джорджи в баре яхт-клуба как-то вечерком и приволокла его домой, на свою большую мягкую постель в своем милом маленьком побеленном домике, и показала ему такие штуки, о которых он и не мечтал на своей трапеции. Он вернулся насладиться всем этим и в следующую ночь. И в течение пяти ночей Ви кудахтала и ворковала и плела сети своего заржавевшего очарования. Но единственным лицом, клюнувшим на это очарование, оказалась она сама. И на шестую ночь она увидела Джорджи в тусклом углу бара яхт-клуба бок о бок с очень привлекательной девушкой, которая оказалась не только рулевой известной всей стране яхты “Хорнет”, но еще и вдвое моложе Ви. И Джорджи сказал какие-то нелюбезные слова насчет впадания в молодость, когда, мол, тебе уже за шестьдесят, и что это не тот возраст, когда следует щеголять в мини-юбках. В итоге она отправилась навестить свою подружку Синтию. А эта Синтия была замужем за одним агентом-застройщиком, у которого были два “мерседеса”, “томагавк”, работающий на солнечной энергии, и вилла в Тенерифе. Но при всем этом Синтия чувствовала, что в ее жизни чего-то не хватает. И вот Синтия-то и дала Ви из своего запаса горсточку маленьких помощников на те случаи, когда требуется как-то смягчить сокрушительные удары утраченной любви. А спустя еще три недели Ви выписалась из отделения интенсивного лечения главной больницы Плимута — очень бледная и опустошенная, и я привез ее обратно в “Портвэй-Хауз”. Доктора в “Портвэе” дали понять, что этот раз — последний случай и что, если Ви снова у них появится с барбитуратами в моче, ей придется идти на все четыре стороны и лечиться где-нибудь в другом месте.

Но никакого другого подобного места не было.

— Могу ли я поехать с тобой? — спросила Фиона.

Я крепко обнял ее. Мы принялись упаковывать вещи.

По дороге в аэропорт мы заехали в инвернесскую больницу. Врач сказал:

— Да, разумеется, у нас есть та крышка от бочки, которую привезли вместе с Джокки Салливаном.

Больница была рада избавиться от этой крышки и охотно отдала ее нам. Мы с Фионой тщательно упаковали крышку в полиэтиленовый мешок, навестили Джокки, оставили у его постели шоколадки “Марс” и кучу других лакомств и успели на дневной авиарейс из Инвернесса. К шести часам мы уже подкатывали на взятом напрокат автомобиле к живой изгороди из фуксий вокруг сельской больницы Пултни.

Это было невысокое белое здание.

— Ты ее навести, — сказала Фиона. — А я подожду в машине.

Врач был молодым, с темно-русыми вьющимися волосами и беспокойным выражением лица.

— Она немножко... возбудима, — предупредил он.

Во время этого путешествия я дремал и пил минеральную воду. И голос возвращался ко мне.

— Что случилось? — спросил я.

— Она поступила вчера вечером с острым барбитуратным отравлением, — сказал он. — Мы откачали это из нее. — Он помолчал. — Я полагаю, у нее есть... были проблемы такого рода и раньше?

Он, конечно, уже изучил ее медицинские карты. Обсуждать было нечего. Он проводил меня вверх по лестнице в палату с высокими окнами-дверьми, за которыми зеленые холмы Девона спускались к сверкающей голубой линии моря. Занавески у кровати были задернуты.

— Я дал ей кое-что, — сказал врач. — Чтобы она была поспокойнее. Только... ну, это все же проблема.

Он отдернул занавеску. Ви лежала в постели совершенно прямо. Ее кожа была цвета промокательной бумаги. Волосы на подушке словно неживые черные змейки.

Да, все признаки были налицо. Кости ее маленького личика словно бы готовы были вот-вот пронзить кожу. Они не убрали с ее лица макияж и теперь коричневые тени вокруг глаз были вымазаны тушью для бровей, а грязновато-коричневые румяна на щеках превратились в беспорядочные полоски. Однажды Проспер заметил, что можно всегда определить, когда Ви сходит с рельсов, потому что ее макияж в таких случаях на полдюйма смещается от нужных мест.

Ее веки медленно приподнялись, словно тяжелые крышки люков.

— Хэл!* — сказала она.

* Хэл — уменьшительное от имени Гарри.

В ее голосе слышался оттенок пивного бара.

— Что с тобой стряслось, Ви? — спросил я.

Она, казалось, не слышала меня. Она сказала:

— Хороший маленький Хэл прибежал навестить мамочку Ви.

И улыбнулась этакой улыбкой наркомана. Когда я был помоложе, я высоко ценил такие улыбки. И только много позднее я обнаружил, что улыбался не человек, а таблетки.

— Я не знаю, — сказал врач, — сколько раз она... хм... была на лечении. М-м-м... Вы не обдумали, куда вы с ней отправитесь отсюда, раз уж все так получилось?

Он пытался мне растолковать наиболее любезным образом, что сельская больница не предназначена для того, чтобы иметь дело с приходящими в себя наркоманами, увлекающимися барбитуратами, и что Ви мешает им лечить переломы ребер и варикозное расширение вен.

— Мы собираемся туда, — прохрипел я, опять почувствовав боль в горле.

— Собираемся куда? — спросил невнятный голос с постели.

У Ви был многолетний опыт борьбы с влиянием сильнодействующих наркотиков.

— Ты снова вернулась к своим таблеткам, — сказал я. — Нам надо что-то решить насчет этого.

— Я знаю, — сказала Ви. Она начала плакать, этаким слабеньким плачем котенка. — Это не моя вина.

Это никогда и не было ее виной. Ее жизнь была длинной вереницей враждебных заговоров с целью лишить ее ролей, навести морщинки под ее глазами, заставить ее проспать, добиться ее увольнения...

— Не могли бы вы поговорить со мной, когда будете уходить? — спросил доктор.

— Я долго здесь не задержусь, — сказал я.

— Уходишь! — простонала Ви. — Всегда уходишь!

— Еще нет, — ответил я. — Никуда не ухожу.

— Я-то оставалась с тобой, — сказала она. — Всегда, всегда. Она оторвала руку от простынь. Рука была холодной и худой, как лапка ящерицы. Я подумал о маленьком Гарри Фрэзере, уставившемся на блики от уличных огней на потолке квартиры в большом жилом доме и надеющемся, что в каждом из проезжающих мимо такси едет домой мамочка Ви. Как-то раз, когда мне было десять лет, ее не было дома три дня.

— Ты замечательная, — сказал я. — А что все-таки случилось?

— Меня подвели, — сказала она. — Проклятый Эрик меня подвел.

— Что еще за Эрик? — спросил я.

— Парень. Большой и очаровательный.

— О! — В последнее время ее жизнь была прямо-таки изрешечена Эриками.

— У меня к тебе просьба, — сказала она. Ее серый язычок высунулся и облизал губы, а длинные ногти кокетливо пощекотали мою ладонь. — Я оставила дома сумочку. С моей косметикой. Ну, ты знаешь.

Да, я знал. Я сказал:

— Я забегу в магазин при больнице и куплю тебе все, что нужно.

— Нет, — сказала она. Ее рука вдруг стала липкой. — Она у меня особенная.

Особенной в ее сумочке была вовсе не косметика; а бутылочка с таблетками.

— Не стоит, — произнес я со всей твердостью, на какую был способен.

С ее лицом произошло что-то ужасное.

— Ты проклятый ублюдок! — выкрикнула она.

Я попытался ее успокоить. Но мой голос снова стал исчезать. И по мере того, как он исчезал, ее голос поднимался, в конце концов они принялась вопить. Поток грязной брани извергался на меня, превратившись в длинный, отвратительный, мучительный вопль. Врач сделал ей укол. Веки Ви упали ровно и медленно, словно гидравлические ворота. Мы с врачом вышли из палаты.

— У нас нет необходимой аппаратуры, — сказал он.

Не было ее и в “Портвэй-Хаузе”. Ее вообще не было нигде, кроме как в Маббакомбе, который принято было именовать сумасшедшим домом. В Маббакомбе были кафельные палаты с койками, теснящимися дюймах в шести друг от друга. Ви как-то раз побывала там. На третий день она пыталась покончить с собой.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— И чем скорее, тем лучше. — Врач выглядел смущенным. — Если говорить прямо, то до завтрашнего утра.

— До завтрашнего? — переспросил я.

— Боюсь, что я вынужден настаивать на этом, — сказал он.

Что ж, я мог его понять.

Пултни — это очаровательный поселок с гаванью в форме подковы, со станцией спасательных шлюпок и с рядами гранитных коттеджей, когда-то построенных для рыбаков, но в наши дни служащих домиками для отдыха и населенных людьми такого типа, которые могли позволить себе собрать по подписке деньги и построить на месте старого рыболовного дока этот новый яхт-клуб из кедрового дерева. Я был не в том настроении, чтобы идти в яхт-клуб, но нам с Фионой необходимо было что-то выпить. Поэтому мы отправились на противоположный конец причала — в “Русалку”, которая успешно противостояла новым веяниям.

Был еще ранний вечер, и эта пивнушка была пустой, если не считать парочки рыбаков у бара. Через окно можно было любоваться, как ребятишки в ярких облегающих резиновых костюмах занимаются виндсерфингом в гавани. Я положил свою отяжелевшую голову на руки и сказал:

— Зачем же ей понадобилось начинать все снова?

— Ну и что ты думаешь? — спросила Фиона.

Мне хорошо было рядом с Фионой. Она могла замедлять бег событий до ритма, поддающегося управлению.

— Она не любит себя, — сказал я. — Она хочет выйти из этого состояния.

— Она хочет тебя, — сказала Фиона.

Я засмеялся. Я провел значительную часть своей жизни, будучи основным домашним работником при Ви, а остальное время был ее банковской книжкой.

— Нуждается во мне — возможно, — сказал я. — Но не хочет. Дверь бара открылась, и вошел новый посетитель. У него было скуластое лицо, коричневое от приобретенного в долгих плаваниях загара и с разнообразными вмятинами, полученными там же. Увенчивали это лицо торчащие ежиком коричневатые волосы. Он выглядел так словно только что выскочил из постели. Чарли Эгаттер всегда выглядел так, словно он только что выскочил из постели.

— Гарри, — произнес он так, будто мы с ним уже давно сидим тут и беседуем. — Я слышал, у Ви был приступ.

— Чарли Эгаттер, — сказал я. — Фиона Кэмпбелл. Чарли спроектировал “Зеленого дельфина”.

Чарли посмотрел на Фиону, как бы оценивая ее.

— Вы сделали великолепную работу, — сказала она.

Чарли приподнял брови и посмотрел немного глуповато. Я сходил к бару и взял для него “Фэймос Граус”. Когда я вернулся обратно, он что-то рассказывал Фионе, а она ему улыбалась. Я даже позавидовал Чарли, по ненадолго, потому что тут же сам получил такую же улыбку, а в придачу — ее руку на своей руке под столом.

— Так что стряслось с Ви? — спросил я его.

Чарли не из тех, кто любит ходить вокруг да около. Он пожал плечами и сказал:

— Это случилось очень быстро. — Эгаттеры были старожилами Пултни, и вряд ли что-то случавшееся в этом поселке оставалось неизвестным Чарли. — В противном случае я бы тебе заранее позвонил. В одно мгновение она окрутила какого-то парня. И очень скоро она без чувств валялась в баре яхт-клуба. А потом ее отвезли в больницу. С ней сейчас все в порядке?

— За ней, видимо, придется кому-то присматривать, — сказал я.

— В особенности, если она останется здесь, — сказал Чарли.

— Что ты имеешь в виду?

Он показал в сторону окна. Какой-то мужчина с сильным загаром и светлыми волосами отстегивал доску для виндсерфинга от рамы на крыше “БМВ”.

— Ники Чарлстон, — сказал он. — Один из наших кокаиновых героев. Молодая поросль, мой дорогой. Наркотики на каждом углу. Ви тоже шлялась с этой компанией. — Он мрачно потягивал свое виски. — Они смеялись над ней. Называли куклой Барби. Им, правда, нравится ее дом. Я говорил ей парочку раз, чтобы она не вела себя так чертовски глупо. Но бесполезно...

— А ты не знаешь героя по имени Эрик? — спросил я.

— Нет, — ответил Чарли. — Но ты можешь потерять счет этим ее юным любимцам. Они приезжают из Лондона на уик-энд, сутенерствуют тут по всей гавани. Ну а потом удирают обратно — покрутиться при фондовой бирже. Сходи и спроси у Ники.

— Но я с ним незнаком.

— Пошли! — Он вытащил меня из бара. От гавани дул прохладный ветер. Чарли крикнул:

— Ники! Давай сюда!

Чарлстон улыбнулся очаровательной улыбкой, полной белых зубов, но пустой, если говорить о каком-либо содержании.

— Ты никогда не слышал о человеке по имени Эрик? — спросил Чарли.

— Нет, — сказал Чарлстон.

Мы подошли поближе.

— Ники, — продолжал Чарли, — а когда будет слушание этого дела в суде?

— В следующий вторник, — сказал Ники.

— Хранение марихуаны, — пояснил мне Чарли. — Нападение на констебля Вэзеролла под воздействием лишней дозы пива. — Он повернулся к Ники: — Судьи в Пултни — не очень-то доброжелательные ребята. Для тебя это имеет значение. Я-то знаю их с детства. Что тебе потребуется — так это подставной свидетель.

— У меня есть кое-кто, — сказал Чарлстон.

Его улыбка теперь исчезла, и он выглядел угрюмым.

— Только не в Пултни. Здесь у тебя никого нет, — сказал Чарли. — Мне бы и самому хотелось иметь возможность выступить и сказать, какой ты замечательный, полезный парень.

— Послушай-ка... — Чарлстон задумался. — Ты намекаешь на Эрика Уотерса?

— Приятеля Ви Фрэзер, — подсказал я.

— Ах да, Барби, — припомнил Чарлстон. — Человек по имени Эрик.

— Номер его телефона? — сказал Чарли. Чарлстон порылся в своем блокноте.

— Вот. — Он передал Чарли листок бумаги. — Спасибо, что вы решили выступить свидетелем.

— Увидимся в суде, — сказал Чарли.

Чарлстон пристегнул доску для виндсерфинга обратно на “БМВ” и укатил прочь.

— Председатель суда меня просто терпеть не может, — заметил Чарли, протягивая мне листок. — Держи. Яхта ходит нормально?

— Как поезд, — сказал я и поведал ему о регате в Кинлочбиэге... — Если мы выиграем эти гонки, то мы в деле.

— Еще увидимся, — сказал Чарли.

Он попрощался с Фионой и пошел к старому складу, который служил ему конторой. А мы с Фионой побрели вверх, по круто поднимающемуся булыжнику Причальной улицы.

— Мне понравился твой приятель Чарли, — сказала она. — А этот поселок — не очень.

Дома в Пултни были ослепительно белыми, а корзинки с геранью — чрезмерно пышными.

— Они считают, что это красиво, — сказал я. — После Шотландии все это выглядит слишком маленьким и простеньким.

— Может быть, надо, чтобы мои глаза привыкли, — согласилась она.

Дом Ви стоял на возвышении, в стороне от Причальной улицы. Я открыл дверь своим ключом. В доме пахло грязной посудой, невынесенным мусором и какой-то затхлостью. Десятки фотографий Ви в мини-юбках или сидящей верхом на маленьких осликах таращились со стен, наводя тоску обилием губной помады и накладных ресниц. Ее сумочка валялась на низком столике среди немытых кофейных чашек и использованных бумажных носовых платков. В сумочке лежали скомканные деньги, рассыпанная косметика и коричневая бутылочка с четырьмя оранжевыми капсулами и с надписью на этикетке: “Секонал”. Я спустил капсулы в унитаз. Когда я вернулся, Фиона в каком-то зачарованном ужасе смотрела на фотографии и на одуряюще-розовую обивку мебели.

— Словно находишься в пещере, полной зеркал, — сказала Фиона. — Она не должна возвращаться сюда.

Я пожал плечами:

— А куда же еще она может вернуться?

Потом я пошел на кухню и принялся мыть посуду. Когда я вернулся, Фиона подбирала с ковра окурки, перепачканные в помаде. Она улыбнулась мне, и я улыбнулся ей в ответ. Улыбаться тут было нечему. Разве что тому, что мы были здесь вдвоем.

Спустя пару часов в доме стало почище, но чувство вины продолжало мучить меня, как того старика с его морем*.

* Имеется в виду известная повесть Эрнеста Хемингуэя “Старик и море”

Я отыскал на кухне смятый пакетик “Герцога Грэя” и приготовил чай. Мы сидели за крошечным пластмассовым столом. Вся кухня была маленькой и грозила клаустрофобией, но зато отсюда было далеко до Дональда Стюарта и Курта Мансини. Проще говоря — безопасно.

Мне надо поговорить с людьми из компании “Бэч АГ” о том, что же содержалось в их желтых бочках. И когда я доберусь до этих желтых бочек, я буду в состоянии помочь Морэг Салливан и сделать Кинлочбиэг безопасным для Фионы.

— Мне надо съездить в Голландию, — объявил я.

— Но ты тревожишься насчет Ви, — сказала Фиона.

— Да, именно так.

— С ней останусь я.

— Ты... Здесь?

Свет падал сверху, оставляя тени под ее скулами и пряча ее глаза.

— Послушай, — сказал я, — она выйдет оттуда в полном бреду и безумии. Она будет ругаться, и визжать, и бегать по дому. — Фиона внимательно смотрела на меня и молчала. В горле у меня снова заныло. Я разговаривал сегодня слишком много. — И в первый же раз, как только ты отвернешься, она окажется на Фор-стрит и швырнет кирпич в окно какого-нибудь аптекаря.

— В Кинлочбиэге нет никаких аптек, — заметила она.

— Ты не можешь вернуться в Кинлочбиэг, — сказал я. Ее глаза расширились:

— Почему?

В Шотландии я не стал рассказывать ей о своем разговоре с Дональдом, потому что мне не хотелось ее пугать. Теперь я рассказал.

— Это смешно, — заявила она.

Я не хотел напоминать ей имена двоих погибших мужчин и говорить о двадцати с лишним милях единственной проселочной дороги и горах со всех сторон.

— Мне надо съездить за границу. Побудь здесь только до тех пор, пока я не вернусь.

Она помолчала какое-то мгновение, опустив взгляд на свои коричневые, много потрудившиеся руки. Она напоминала себе обо всем сама. И в конце концов сказала:

— Я хочу, чтобы ты знал: я не останусь в этом кукольном домике ни минутой дольше, чем пожелаю. Поэтому ты уж поторопись обратно, Фрэзер. — Ее лицо стало серьезным. — И постарайся вернуться целым и невредимым.

Я обошел вокруг стола, и внезапно мы кинулись друг к другу и принялись целоваться. Потом она отстранилась.

— Стоп, — сказала она. — Я хочу сначала знать о тебе все.

— То, что ты видишь, — это и есть то, что ты имеешь, — сказал я.

— А как насчет всего этого? — спросила она.

Подобно гостиной, кухня была полна фотографий Ви.

— Я покажу тебе попозже, — сказал я. — Пошли наверх.

Ее глаза подернулись дымкой.

— Сейчас? — спросила она.

Мне было трудно говорить.

— Сейчас, — сказал я.

— Хорошо.

Она искоса посмотрела на меня из-под своих ресниц и улыбнулась иронической улыбкой.

— Я на редкость послушная личность, — сказала она. — Как раз то, что нужно, а?

Я взял ее за руку. Ощущение было таким, словно в моей коже внезапно возникли сотни новых нервных окончаний. Мы медленно поднялись по лестнице. Спальня Ви была розовой, с оборочками повсюду. Ни один из нас не смотрел на эти украшения.

Тело Фионы было теплым и коричневым и кожа гладкой как атлас, а рот ее был влажным изголодавшимся сосунком, двигающимся по моему лицу и груди. Так или иначе, мы оказались в постели, и она издала негромкий возглас удовлетворения и задвигалась подо мной. Она раскрылась и втянула меня в себя.

— Я люблю тебя, — сказала она.

И я тоже любил ее.

А позже мы лежали и следили за чайками, бранящимися в лучах заходящего солнца над крышей дома на противоположной стороне улицы. Казалось, должно было прийти успокоение. Но успокоения не было, потому что я думал об Эване. Я думал о его убийце, который — кем бы он ни был — взорвал его и унес из мира, вмещавшего в себя и Фиону, и дружбу, и вечерний крик чаек, и каждому в этом мире было так уютно и удобно... И я был разгневан.

Фиона уткнула голову мне в шею.

— Проголодалась, — сказала она.

Мы пошли в какой-то ресторанчик на набережной и без конца пялились друг на друга. В течение некоторого времени не было никакой Ви, оглушенной наркотиками на своей койке в больнице и нуждающейся в присмотре, были только отблески свечей, стоящие в серо-зеленых озерах глаз Фионы, и легкая, приятная усталость, которая пришла на смену моему отравленному изнеможению.

Мы пили “Самсере” и ели рыбу. А Ви с Эваном — и в придачу желтые бочки из-под нефти — висели над горизонтом, словно тучи, собравшиеся вокруг спокойного центра циклона. Потом мы вернулись обратно в домик Ви и выпили немного бренди, которое отыскали в шкафчике.

— Твоя предыдущая жизнь... — Она вытащила один фотографический альбом из шестнадцати с полки над телевизором, сделанной по заказу. — Расскажи мне, кто есть кто.

Я сделал для нее краткий обзор. Там была черно-белая фотография наших родителей, машущих нам на прощание в аэропорту Хитроу за три часа до того, как “Комета-4”, унесшая их в небо, рассыпалась на куски. Потом там были еще фото дяди Джорджа, нашего опекуна, скалящегося широкой улыбкой из-под своего клубничного носа. Он умер от того, что пил, не зная меры. И были снимки Ви, когда она стала одеваться под взрослую, еще не догадываясь, что у самих-то взрослых было в моде одеваться в детское. Ну а потом и мои фото: этакий печальный малыш с черными волосами, свешивающимися на глаза, и с выражением упрямой решимости на лице.

— Бедный маленький мальчик! — сказала Фиона, целуя меня.

— Я был счастливым, — сказал я.

И это было правдой: я был счастливым, потому что у меня не было ни малейшего представления о том, что жизнь могла бы повернуться каким-либо иным путем. Вместо семьи у меня были друзья. И по выходным Ви была добра, когда не нагружалась сверх меры, а ее приятели были, по крайней мере, вежливы.

Я разлил по рюмкам еще немного бренди и снял с полки альбом о пребывании Ви на Карибском море. Там была уйма ее фото, сделанных на побережье: обнаженная, помахивающая задницей в воздухе — один из последних заказов, которые она выполняла для “Пентхауса”. А потом шло это кино.

— Ух ты! — сказала Фиона.

Там были мы с Проспером, позирующие с аквалангами и ластами на пляже Вирджин-Горды. И там была Ви на Тортоле, со своей коричневой испанской кожей, сверкающей от солнца, с глазами, застекленевшими от счастья и таблеток туинала, чокающаяся бокалами с Роком Хадсоном на интимной вечеринке. Были там и дюжины всевозможных коричневых, сверкающих лиц за длинными столами под пальмами. С голубым морем на заднем плане, со шхунами, стоящими на якоре.

— Это выглядит почти невыносимо, — сухо заметила Фиона. Я ее не послушался и сказал:

— Позволь мне посмотреть еще вот эту. — Я вытащил заинтересовавшую меня фотографию из зажимов.

Одним из способов, которыми Ви убивала время в промежутках между звонками ее агента раз в три месяца, был волшебный фонарь. Поскольку она была слишком тщеславна, чтобы носить очки, она пользовалась увеличительным стеклом. Я принес в гостиную увеличитель, включил его и посмотрел на фотографию.

Зубы Ви были огромными, как и ямочка на подбородке Хадсона. Подальше за столом выплыло мое собственное лицо, пьяно смеющееся, поскольку я как раз кормил с рук бананом какую-то девицу. В конце стола, подальше от фотокамеры, лица были очень маленькими, но не настолько, чтобы стать неузнаваемыми. Я изо всех сил всматривался в них.

Там был Том Финн, режиссер, полуседой и в темных очках. Но интересовал меня отнюдь не Том Финн, а мужчина, с которым он разговаривал. Бородатый, с белесыми волосами до плеч и с массивным загорелым лицом. Я видел его на прошлой неделе. Правда, волосы его теперь были коротко острижены и он сбрил бороду. Однако лицо бородача с белесыми волосами до плеч — это лицо Курта Мансини.

Я вытащил фотографию из держателя и запихнул в карман. Любое снаряжение могло оказаться полезным на том пути, на который я встал.

Глава 19

На следующее утро я забрал свой старенький “мерседес-универсал” от магазинчика морских принадлежностей Невилла Спирмена и покатил в сельскую больницу, где врачи и сдали мне с рук на руки Ви, сопроводив эту процедуру скорбным вариантом вздоха облегчения, практикуемым в системе здравоохранения. Они снабдили меня небольшим запасом таблеток, которые должны были продержать Ви в спокойном состоянии ближайшие трое суток. Я отвез ее домой и уложил в постель.

— Ужасно чисто, — пробормотала она и заснула.

А я позвонил в Роттердам управляющему компании “Бэч АГ” по юридическим вопросам и договорился с ним о встрече на следующее утро.

— Что ты собираешься делать? — спросила Фиона.

— Выяснить, что находится в этих бочках, — сказал я. — И кому они принадлежат. И сделать, что удастся, для Морэг.

— Поосторожнее там.

— Ты тоже, — сказал я.

Она ловко пристроилась в мои объятия. В тот момент я боялся, что именно ей-то и предстоят неприятности.

Попозже, тем же утром, я притормозил у своего дома в Клифтоне, чтобы забрать кое-какую одежонку. Чилийка Долорес, которой я сдал комнату, сушила свое нижнее белье на решетке в кухне. На этой неделе она носила алые цвета. Восточные ковры в гостиной были чистыми, книги от пола и до потолка — пыльными, герань — политой. Все было готово принять отшельника Фрэзера и переправить его в контору на Садовой улице.

В спальне, в стенном шкафу, я нашел нужную мне одежду. Выходя из подъезда, я даже не обернулся.

“Мерседес” шел хорошо. К половине четвертого я добрался до автострады М-25. При таких темпах я приеду к парому смехотворно рано. Поэтому я повернул в сторону Лондона, остановился у телефонной будки на улице Хаммерсмит и набрал тот номер, который Чарли Эгаттер вытянул из Ники Чарлстона. Отозвался томный девичий голос:

— “Рафаэль”.

Где-то в “Рафаэле” звучала музыка.

— Эрик там? — спросил я.

— Он как раз сейчас стрижет, — сказала она. — А кто его спрашивает?

— Это не важно, — буркнул я. — Я просто подъеду.

Она дала мне адрес — небольшая улочка к югу от Рыцарского моста. Я оставил “мерседес” на стоянке и взял такси. “Рафаэль” был не Бог весть каким парикмахерским салоном. Большое окно, внутренняя отделка из листов железа, очищенных пескоструйным аппаратом, и кресла из кафе-мороженого. На стене красовались рекламные объявления из журнала “Вог” и фотографии модных моделей с лебедиными шейками и искусно вылепленными пучками волос. Две девицы с прическами, напоминающими формованный полиэтилен, прервали свою беседу, чтобы показать мне Эрика.

Он оказался крупным парнем лет двадцати, в синевато-серых брюках и такой же рубашке, со стрижкой, похожей на миску с пудингом. Он мазал какой-то отвратительной пастой волосы миловидной девушки и хвастался перед ней, как он лихо отпаял кому-то прошлой ночью.

Я перешагнул через обрезки волос на полу и спросил:

— Найдется минутка?

Он остановился посередине фразы с полуоткрытым ртом. У меня было время рассмотреть его бледное лицо, глаза подхалима и тонкий самодовольный рот. Рядом с ним, в большом зеркале, я выглядел худым, смуглым и угрожающим. Это вполне меня устраивало.

— Сию минуту, — сказал я.

Он принялся было возражать.

— Сию минуту, — повторил я, повышая голос, чтобы все в салоне могли меня слышать. — Вы знакомы с Ви? Вы, вероятно, называете ее Барби.

— Да, — сказал он с нахальной ухмылкой. — Барби — старушенция с причудами.

— Я пришел сообщить вам кое-что, — сказал я. — Я пришел сообщить вам, что если я когда-нибудь снова услышу, что вы даете ей таблетки, или кокаин, или любую другую форму наркотика, то я обеспечу, чтобы вы оказались за решеткой, и разорву вас на части, когда вы оттуда выйдете.

Теперь все смотрели на него. Он злобно ощетинился.

— Ох ты! — выдохнул он и грязно выругался.

Какой-то мужчина с большими черными усами отложил свои ножницы и двинулся в нашу сторону с профессиональной улыбкой миротворца на смуглом лице.

— Она говорит, что это вы довели ее до такого состояния.

— А с чего бы я стал се доводить? — огрызнулся он. — Уж ее-то уговаривать не надо.

В его словах была доля истины.

— Какая-то проблема? — спросил меня усатый мужчина.

— Этот ваш пижон снабжает людей сильнодействующими наркотиками. Вам бы стоило за ним приглядеть.

— Это верно, Эрик? — спросил мужчина.

— Ах, дерьмо все это, Джулио, — отмахнулся Эрик, — Никто не поверит.

— А я верю, — сказал усатый мужчина. — Это уже не в первый раз. Клюешь носом по утрам. Запираешься в сортире. А теперь вот это. Ты позоришь мой порядочный салон. Ты уволен. Убирайся, пока я не вызвал полицию.

Усатый хозяин салона указал Эрику на дверь. Это был хороший театр. И все в этом заведении внимательно наблюдали. Я добился того, чего я должен был добиться, даже если это и не поможет Ви. А вот с “Бэч АГ” все будет не так-то просто.

Я вышел улочкой к Рыцарскому мосту, взял такси, добрался до своего “мерседеса” и направился в Ширнесс*.

* Ширнесс — паромная переправа из Англии в ряд европейских стран.

Я спал, как убитый, один в каюте на двоих. На следующее утро я переоделся и стал Гарри Фрэзером, адвокатом: чисто выбритым, в угольно-сером двубортном костюме из гребенной шерсти, купленном у Хэммонда, на Стэмфорд-стрит, в бело-голубой хлопково-поплиновой рубашке от Хилдитча и Ки, в черных, нарочито грубых башмаках, как для воскресной мессы, и в галстуке Королевского клуба океанских гонок. В моем черном чемоданчике лежало несколько папок для документов и пластиковый мешочек с диском Джокки.

Во Флашинге я миновал вежливых голландских таможенников и выехал на простор гладкой зеленой равнины. Автострада пересекала мост за мостом, дельту Рейна, устремляясь к Роттердаму.

Компания “Бэч АГ” занимала высокое белое здание в окружении цветников с желто-красными львиными зевами и других похожих на него белых зданий. В приемной блондинка-секретарша демонстрировала в улыбке не только все свои белые зубы, но также и розовые десны. Кофейный столик был завален рекламными брошюрами компании и номерами журнала “Эко”, чтобы показать, что сердце компании находится в Должном месте.

Всего три минуты ушло на то, чтобы появился строгого вида секретарь и проводил меня к лифту и на одиннадцатый этаж. Кабинет Управляющего по юридическим вопросам выходил окнами едва ли не на всю Голландию* и на добрую часть Северного моря. Сам управляющий сидел так, что на фоне окна вырисовывался только силуэт. Он встал мне навстречу.

* Королевство Нидерландов, неофициальное название Голландия, разделено на провинции, среди которых Северная н Южная Голландия, где плотность населения наиболее высока.

— Хендрик Пиенаар, — сказал он. — Не желаете ли присесть?

Он был полным и бледным, с напыщенными манерами, соответствующими его месту в комнате. У него были большие рыжие усы словно бы служившие для того, чтобы компенсировать недостаток волос, которые вели безнадежно проигрываемую битву со сверкающим куполом черепа. Он пожал мне руку и помахал в сторону кресла. Наступила длинная пауза. Как я понимал, предполагалось, что я заполню ее словами. С едва уловимым акцентом он произнес по-английски:

— У вас какого-то рода проблема, насколько я понимаю.

— Ну, не то чтобы проблема, — сказал я. — Просто одно дело, возникшее как второстепенное на фоне кое-каких справок, которые я навожу от имени одного клиента.

Он кивнул. Его пухлые пальцы были похожи на гроздь бананов, облепивших авторучку, которой он делал пометки.

— А кто этот клиент? — спросил он.

— Морэг Салливан, — ответил я и нанес легкий удар. — Жена Джеймса, увы, погибшего.

Пальцы спокойно продолжали писать.

— И какова же природа этой справки?

Я переписал серийный номер желтой бочки из своей записной книжки на листок бумаги и передал его через письменный стол.

— Вы не могли бы рассказать мне о содержимом желтых бочек, на которых нанесен вот этот код?

Он достал очки со стеклами в форме полумесяца, надел их на нос и отвел руку с листком, чтобы лучше в него вглядеться. Потом он нажал на клавиши ближайшего к нему компьютера и подождал секунду. Рот под рыжими усами улыбнулся.

— Детергент, — сказал он. — Моющая жидкость. Используется для чистки, а также чтобы смывать пролившуюся нефть. Здесь, в “Бэче”, мы производим химикалии с чувством ответственности.

Я кивнул и улыбнулся, воздавая должное составителю рекламных проспектов, сочинившему эту фразу.

— Стало быть, нет никакой возможности, чтобы химикалии с таким серийным номером могли принести вред?

Он рассмеялся этаким сердечным “хо-хо!” любителя пива.

— Ну, если хлебнуть этого по ошибке, — сказал он, — то могут возникнуть небольшие проблемы с желудком. Но ничего такого, что могло бы убить.

Теперь его самонадеянность вернулась к нему полностью, и это было как раз тем, чего я добивался.

— Вам, возможно, будет интересно узнать, — сообщил я, — что содержимое некоторых бочек, маркированных таким вот образом, оказалось сильным отравляющим веществом, чрезвычайно токсичным для морской природы.

Его улыбка не уменьшилась.

— Это невозможно, — сказал он.

Я полез в свой чемоданчик и извлек оттуда завернутый в пакетик диск Джокки.

— Это крышка одной бочки, находящейся в распоряжении моих клиентов, членов семьи Джеймса Салливана. У меня есть медицинское свидетельство, что содержимое той самой бочки, на которой была эта вот крышка, явилась причиной серьезного раздражения с последующими локальными волдырями и потерей кожи. Я говорю о ребенке! — И тут Пиенаар перестал улыбаться. Его рот под рыжими усами превратился в тонкую, мстительную линию. — До того, как эту крышку сняли, она была опечатана. Взгляните, на ней стоит тот серийный номер, о котором мы говорили.

Он посмотрел на меня. Потом вгляделся в то, что находилось в пластиковой упаковке.

— Извините, — произнес он, поднял телефонную трубку и что-то сказал по-голландски. Потом опустил трубку и обратился ко мне: — Разумеется, компания “Бэч АГ” полностью отрицает возможность любых вредных последствий от обсуждаемого нами продукта. — Он пожал плечами и одарил меня обаятельной улыбкой. — Я пригласил нашего управляющего производством, мистера Смита, принять участие в разговоре.

Управляющий производством явился. Этакий худой, жилистый мужчина с тенью беспокойства на сером лице. Пока Пиенаар вводил его в суть дела, он пытался выглядеть расслабленным. Когда Пиенаар закончил, мистер Смит сказал по-английски:

— Отравляющее вещество, вы говорите? — Его акцент был сильнее, чем у Пиенаара. — Стало быть, кто-то повторно использовал эту бочку, и я затрудняюсь сказать, для чего именно.

— Она находилась вместе с партией грузов, поступившей в каменоломню Арднабрюэ. В некоторых из этих бочек действительно содержался детергент.

— Тогда я ничего не понимаю, — сказал он.

Я передал Смиту пластиковую упаковку. Он развернул ее и осмотрел крышку с обеих сторон. Его лицо прояснилось. Он сказал что-то мистеру Пиенаару по-голландски. Мистер Пиенаар погладил свои усы, о чем-то размышляя. Потом сказал:

— Извините, вы не подождете нас секундочку?

Они отвели меня в серо-сизую комнату и дали сегодняшний номер “Файнаншел таймс”. Я не стал читать газету. Мне надо было над многим подумать. Я был уверен, что компания “Бэч АГ” способна ошибаться. Но в равной мере я был уверен и в том, что они не пойдут на сознательно неверную маркировку разъедающих веществ. Что мне необходимо сделать — так это напугать их своей наживкой настолько, чтобы они и не заметили настоящих вопросов.

Когда меня пригласили обратно в кабинет, оба управляющих стояли у письменного стола, а крышка от бочки лежала между ними на промокательной бумаге. Вокруг них витал неопределенно-самодовольный дух, свойственный экспертам, готовящимся перевернуть доказательства обвинения вверх тормашками.

— У нас тут проблема, — сказал Пиенаар. — Кто-то подделал.

— Что именно?

Мистер Смит поманил меня рукой. От него пахло ароматическим трубочным табаком. В руке он держал шариковую авторучку, словно дирижер свою палочку. Смит постучал авторучкой по крышке бочки.

— Поглядите, — сказал он. — И послушайте. Это не от бочки с детергентом.

— Но серийный номер тот самый, — возразил я.

— Присмотритесь, — продолжал он. — Вот тут, где краска стерлась. Под ней есть другая краска.

Я наклонился и посмотрел. Камни Камас-Билэча соскоблили кусочек желтизны. Обнажился металл, но между металлом и желтизной виднелась узкая красная полоска.

— Мы не пользуемся этим цветом, — сообщил Смит, указывая своей авторучкой на красную полоску. — Во всяком случае, не для детергентов.

И он просиял, как будто доказал что-то очень важное.

— А для чего вы используете красный цвет? — полюбопытствовал я.

— Для мусора, — сказал Смит. — Грязные химикалии. То, что называется токсичными отходами.

Глава 20

Воцарилось молчание. Я слышал дыхание Смита и стук своего сердца. Фотография, сделанная Эваном, стычка Джимми Салливана с Дональдом Стюартом, рубцы на теле Джокки, огненное дыхание бочки в том сарае, в Дэнмерри... Они сначала не имели отношения друг к другу — все эти вещи. Но внезапно стали походить на слова в неизвестном мне языке, который я теперь начинал понимать.

— Как мог на бочке с отходами оказаться серийный номер промышленного детергента? — спросил я.

— В настоящий момент строить предположения невозможно, — заявил Пиенаар.

“Все правильно, Фрэзер, — подумал я. — Пора заставить этих ребят фонтанировать, как и полагается фонтанам”. Я произнес вкрадчиво:

— Мне помнится, что существуют законы, запрещающие наносить на бочки с отходами краску нового цвета, снабжать их фальшивым клеймом и перевозить морем через границы.

Пиенаар резко побледнел, и его увесистый подбородок затрясся. Он сказал:

— Подобное обвинение я не обязан удостаивать каким-либо ответом. В Голландии, равно как и в Англии, существует закон о клевете.

— Мы вполне ответственная компания, — добавил Смит.

— Хватит, — сказал Пиенаар. — Беседа окончена.

Я пожал плечами:

— Как вам будет угодно. Можете выбросить меня из кабинета. Я остановлюсь у первого же телефона и позвоню пятерым журналистам, занимающимся охраной окружающей среды, и, конечно, в полицию.

— Про нас нечего будет публиковать, — сказал Смит.

Я посмотрел на Пиенаара. Его взгляд блуждал где-то далеко. Он явно обдумывал тот факт, что даже если объяснения “Бэч АГ” будут безукоризненными и у них вообще все в порядке, все равно вопросы у меня такие, что причинят компании огромный ущерб. Я взглянул на свои часы “Роллекс”.

— Сейчас половина первого, — сказал я. — Даю вам время до двух.

Смит начал было говорить что-то, но я уже закрыл за собой дверь кабинета и покатил на своем “мерседесе” этак расслабленно в ресторан. Там я заказал себе жареных мидий с печеными яблоками и луком и в придачу пива. Ел я не спеша. А в кабинетах “Бэч АГ”, должно быть, вообще не ели.

Когда я вернулся в это белое здание, мистер Пиенаар выглядел постарше. Его пухлые руки оставили потные отпечатки на ореховой облицовке стола, когда он, вставая, оперся на них. Он улыбался.

— Мистер Смит сейчас явится, — произнес он как бы с облегчением. — Я думаю, у нас есть возможность указать вам на такие источники информации, которые принесут больше пользы вам, чем нам.

Я ответил ему улыбкой. Он просто собирался отфутболить меня подальше. И это было именно то место, куда я хотел попасть.

Вошел мистер Смит. Его трубка курилась очень весело, а в правой руке он держал крышку от бочки.

— Итак! — провозгласил Пиенаар в манере ведущего какого-нибудь шоу.

— Мы проделали рентгеновский анализ, — сказал Смит. — Мы обнаружили под этой желтой краской другой серийный номер. — Он сделал паузу. — И это безусловно серийный номер “Бэч АГ” для отходов.

Я улыбнулся и ему, и мистеру Пиенаару. Мистер Пиенаар улыбнулся мне. “Мы с вами откровенны и открыты, — говорила эта улыбка. — Хотя могли бы припрятать все это и подсунуть вам любой старый товарный счет. Но “Бэч АГ” не может лгать”.

— Так или иначе, этот серийный номер создает проблему, — продолжал Смит. — Поскольку речь идет о партии товаров, взятых у нас по контракту одним поставщиком. Хотя в данном случае мы, разумеется, не можем нести за это ответственность.

— В самом деле, — согласился я. Последовала пауза. — Но не кажется ли вам, что не следует в дальнейшем прибегать к услугам такого поставщика, который может позволить случиться подобному.

— Мы глубоко сожалеем, — сказал Смит.

— Возможно, вы могли бы информировать меня, кто этот поставщик? — спросил я.

— В данном контракте существует пункт о конфиденциальности...

— Ну, на чисто информационной основе. Чтобы помочь мне с дальнейшим ведением моего дела. Поскольку компания “Бэч АГ”, похоже, ни с какой стороны не заслуживает порицания и по-настоящему стремится к сотрудничеству.

По глазам Пиенаара было видно, что он прикидывает, насколько важна для него подобная сделка.

— Очень хорошо, — сказал он. — Вы должны подписать оправдывающий нас документ.

Он что-то сказал в селектор, потом уселся обратно в кресло. Смит набивал свою трубку.

— Между прочим, — небрежно обронил я, — не работает ли на вашу компанию некий Курт Мансини?

Пиенаар нажал на клавишу своего компьютера.

— Нет, — сказал он. — У нас такой фамилии не значится.

— Очень плохо, — сказал я.

Теперь, когда я увидел “Бэч АГ” в действии, я ничему не удивлялся. Вошел секретарь. Я подписал документ, предписывающий мне соблюдать конфиденциальность и снимающий с “Бэч АГ” какую-либо вину. Все это не стоило даже бумаги, на которой было написано, но для Пиенаара это был способ сохранить лицо. После этого Пиенаар протянул мне чистый конверт.

Внутри этого конверта лежал листок бумаги с названием фирмы — “Очистка отходов” и с женевским номером ее телефона.

— Все, что мы могли сделать, чтобы вам помочь, — сказал Пиенаар.

Я с улыбкой пожал его влажную руку. Он улыбнулся в ответ. На какое-то мгновение эта комната наполнилась сверканием зубов.

А потом я поехал в аэропорт.

С высоты в десять тысяч футов Женева была окутана грязной вечерней дымкой. И знаменитое озеро — тоже. Неподходящее место для костюмов из гребенной шерсти. Пока я добирался от здания аэропорта, оснащенного кондиционерами, до такси, я истек потом.

Озеро вблизи выглядело очаровательным, прохладным и голубым. Женевцы раскатывали на яликах с яркими полосами на парусах, а их детишки резвились на берегу. Я полулежал на заднем сиденье и чувствовал себя каким-то испорченным, липким и старым.

Гостиница “Дю Роне” неплоха, если вы прибыли по делам. Я принял душ, съел великолепно приготовленный обед в ресторанчике у озера, любуясь в окно на большой фонтан. Потом я сделал этакую пробежку в доказательство, что все еще тренируюсь для участия в “Трех Бенах”.

На следующее утро я надел угольно-серый костюм, взял черный чемоданчик и отправился на такси отыскивать дом №14 по улице Шалли. Это было какое-то совершенно неподходящее место для избавления от отходов: никаких дымовых труб, никаких мусоросжигательных печей — просто слова: “Очистка отходов” на медной табличке среди прочих медных табличек у глянцевитой черной парадной двери неброского восемнадцатиэтажного здания. Я прошел сквозь эту дверь в позолоченный лифт, сработанный из сварочной стали.

На пятом этаже очень миленькая секретарша в коротком черном платье, на вид весьма дорогом, сладко улыбнулась мне и сообщила, что я, очевидно, и есть мистер Фрэзер. Я с удовольствием признал это. Она провела меня по коридору в кабинет, обшитый деревянными панелями, с большой вазой лилий на боковом столике. У мужчины, сидевшего за письменным столом, было приятное овальное лицо школьника, волосы песочного цвета и длинный нос. Он встал, лучезарно улыбаясь, и протянул мне руку.

— Боже всемогущий, — сказал он. — Да это же тот самый Гарри Фрэзер.

Я стоял там, улыбаясь милейшей улыбкой, которую, казалось, словно бы прикрепили ко мне навсегда.

— Джордж! — сказал я. — Как приятно тебя видеть.

— Садись. — Он повернулся к секретарше. — Гарри — гений. Помнишь, как я попал в неприятность с этой чертовой Тришей? Так вот, именно Гарри стащил ее с моего горба. — Его рука прочно, как гусеница, прилепилась к аппетитным ягодицам секретарши. — Гарри, а это Хэлен.

На смуглых пальцах Хэлен не было никаких колец. Она мягко облокотилась на Джорджа и послала мне улыбочку, которая была на восемьдесят процентов деловой, а на двадцать предназначена для удовольствия. Кроме того, она была на двадцать процентов менее деловой, чем большинство улыбок, которые мне до сих пор приходилось видеть в Женеве. Я улаживал развод Джорджа с его женой Тришей. Джордж жил в Уилтшире, недалеко от Суиндона, и работал в Лондоне агентом по продаже нефти, тогда как Триша, как выяснилось, одаривала своим расположением те слои общества Котсволдса, у которых принято иметь своих лошадей.

— Какого черта ты делаешь в Женеве? — спросил он. — Ты, должно быть, сошел с ума.

Я сел. Я не ожидал, что этой “Очисткой” может управлять некий мой клиент, который даже стал моим приятелем. Я соображал, многое ли следует ему сказать. И в результате этих соображений я сложил первые слова:

— Почему это я с ума сошел? Я просто наношу тебе визит. Как жителю Женевы.

— Это столица скуки в Европе, если не считать Цюриха, — сказал он. — Но хватит с меня Англии. Хотя бы на некоторое время. — Он нахмурился. Эта история с Тришей здорово его пришибла. — А ты отлично все тогда сработал.

— Избавление от отходов, — сказал я.

Он улыбнулся. Это была приятная, школьная улыбка.

— Не очень-то по-светски, да?

— Не очень.

— Здесь полно зеленых, — пожаловался он. — Меня просто тошнит от них. Держат свой йогурт в холодильниках. Слушают музыку из пластмассовой аппаратуры. А потом говорят, что нам запрещено отправлять отходы в мусоросжигательные печи, специально для этого и построенные.

Я кивнул и спросил:

— А с деньгами-то здесь все в порядке?

Он засмеялся:

— Должно быть, в порядке, если мне платят жалованье.

Джордж Хэйтер был практичный мужчина, кроме тех случаев, когда дело доходило до выбора жены. Способ лишить его рассудительности состоял в том, чтобы подкатиться к нему на равных.

— Джордж, — сказал я, — а ведь у тебя возникла одна проблема.

— У меня?

— Несколько недель назад ты принял партию химических отходов от компании “Бэч АГ” из Роттердама.

Он уставился на меня.

— “Бэч”? — переспросил он. — Это просто невозможно.

— Что невозможно?

— Да они мне полночи вчера трезвонили, — сказал он. — Какой-то парень к ним явился с крышкой от бочки.

— Это я.

— Чтоб меня разорвало! — Он тяжело качнул головой. — Мир и вправду тесен. А что делаешь ты, бегая повсюду с жестяными крышками?

— Просто интересуюсь, — сказал я. — Это, возможно, связано с иском о компенсации.

— О нет! — сказал Джордж, поднимая руки вверх, ладонями ко мне. — Избавь меня от этого. “Бэч” и без того достается. Эти вопящие предписания, этот “Гринпис” и Бог знает что еще! Что-то там объявилось на западном побережье Шотландии в перекрашенных бочках, и выглядит оно — кто-то им сообщил — в точности как один детергент “Бэч АГ”.

— Я им и сообщил, — сказал я. — Мне надо выяснить, как оно туда попало.

Я положил перед ним записку, которую отстучал на пишущей машинке в гостинице. Там были напечатаны номера, обнаруженные мистером Смитом, когда он просвечивал рентгеном крышку от бочки.

— Ты, я полагаю, раньше видел такие номера. Код для отходов. Есть какие-нибудь идеи, как это могло случиться?

Пока он изучал эту бумажку, складки кожи под его челюстью стали глубже. Потом он отшлепал на клавишах компьютера какую-то цепочку цифр. С того места, где я сидел, к сожалению, не был виден экран.

— Пароль, — произнес он высоким монотонным голосом, собираясь проделать знакомую, судя по всему, процедуру. — Доброе утро, ребята. “Бэч”. Есть. — Он повернулся ко мне. Черты школьника исчезли. Теперь по углам его рта пролегли морщины, а под глазами появились мешки. — Что тебе известно об этом бизнесе с отходами?

Я пожал плечами:

— Избавление от всякого дерьма ради приятных людей.

— Ладно, — сказал он. — Позволь мне объяснить. Я имею отношение к тем, кто избавляет от отходов. Но я только посредник. Кто-то, имеющий отходы, которые надлежит уничтожить, звонит мне. Я называю ему свою цену за то, чтобы избавить его от этого дерьма. Потом я нахожу кого-то, кто возьмется за такую работенку, и посылаю ему контракт. Так вот. Если существуют отходы, то, значит, существует масса возможностей от них избавиться. В былые времена было легко опрокинуть любое дерьмо в дренажную канаву. Но, правда, и тогда можно было нарваться на неприятности. А теперь ты избавляешься от дерьма либо посредством захоронения, либо сжигания в печи — в зависимости от того, какие это отходы. За кое-какую мерзость, вроде полихлорированных бифенилов, ты получаешь по расценкам от пятидесяти долларов до трех тысяч долларов за тонну. За три тысячи долларов ты достаешь чистую, имеющую патент мусоросжигательную печь. А за пятьдесят долларов ты находишь какого-нибудь парня, чтобы он увез все это морем, хоть в Африкую Он покажет тебе свидетельство с огромной печатью какой-нибудь страны Бонго-Бонго, что там, мол, теперь есть сверкающая новая фабрика по переработке отходов. А на самом деле он намеревается сделать вот что — вывалить это дерьмо прямо на побережье или спуститъ в какую-нибудь замечательную глубокую нору и убраться восвояси, пока люди там не покрылись пузырями. Но такого рода вещи теперь начинают вызывать скандалы. Не только от этих зеленых. Ну, ты знаешь... А “Бэч АГ” — это миленькая, аккуратненькая группка голландцев, которые хотят сохранить свою совесть чистой или, по всяком случае, свою репутацию хорошей. Поэтому я и организовал контракт с одной компанией под названием “Пиранези” — итальянская, не слишком дешевая, зато щепетильная. Очень щепетильная. Ну, я и организовал перевозку морем, и это дерьмо отправилось в мусоросжигательную печь... Дай мне подумать... Четыре недели назад. А у меня тут набралась бумажная работа. — Он похлопал по стопке бумаг у себя на столе. — Так что, полагаю, кто-то другой должен быстренько слетать в Шотландию. — Он засмеялся. — Но только не я и не “Бэч”.

Ты должен понять, — продолжал Джордж. — Если у тебя завод, как у “Пиранези”, то ты получаешь, быть может, десять тысяч бочек в неделю, что соответствует десяти тысячам долларов. Но это если ты не будешь повторно использовать бочки, в которых содержались отходы. Каждая порожняя бочка стоит доллар, десять тысяч порожних бочек “Пиранези” стоят десять тысяч долларов. Я предполагаю, что “Пиранези” продает свои бочки из-под отходов какому-то торговцу ломом, а тот подправляет их, ну, крышки и все прочее, а потом перепродает.

И даже если ты получаешь всего-то по доллару за бочку, это деньги серьезные.

— Стало быть, — сказал я, — кто-то где-то окрашивает порожние бочки в цвета “Бэч АГ” и заполняет их токсинами.

Он широко развел руками:

— В Италии много веселых парней. Парней с дружками, у которых есть эти сверкающие новые фабрики в Африке.

— Или в Шотландии, — сказал я.

— Или в Шотландии.

— Не пытаешься ли ты мне втолковать, — подытожил я, — что бочки из-под токсических отходов, приходящие от “Бэч АГ”, подправляются в Италии и продаются кому-то, кто, по случайному совпадению, наполняет их новыми токсическими отходами, рисует на них поддельные коды “Бэча” и отправляет их куда-то, чтобы бочки снова везли к месту назначения?

— А здесь и не нужно совпадение. “Бэч” производит массу бочек. Репутация у них превосходная. Если бы я занимался этим делом, я бы воспользовался именно их именем. Много ли у тебя крышек, составляющих улики?

— Всего одна, — сказал я.

— Ну а больше ты и не получишь. Это все равно что подобрать банку с нефтью в мусорном ящике. Разве ты будешь удивлен, если увидишь на банке надпись “Шелл”? И разумеется, если бы кто-то в самом деле завладел этими красными бочками, ну, некто, желающий напустить этакую дымовую завесу, то он бы подкрасил подержанные красные бочки “Бэч АГ” в тот цвет, в который красят их бочки для детергента, и сидел бы себе смирненько, внимательно наблюдая, как люди будут сбиты с толку. Люди вроде тебя. — Он улыбнулся и добавил: — Так или иначе, я назначу экстренную проверку у “Пиранези”. У меня там есть знакомые ребята. Мы все выясним. Я дам тебе знать.

— Спасибо, — сказал я. Именно это мне и было нужно.

— Ну, куда ты сейчас?

— У тебя есть “Морской справочник Ллойда”? — спросил я.

Он порылся в бумагах на столике рядом с письменным столом.

— Позавчерашний, — сказал он.

— Отлично.

“Морской справочник Ллойда” выглядит как тонкий телефонный справочник. Он публикуется ежедневно и содержит регистрацию всех значительных морских грузовых перевозок в мире с именем владельца судна, с самым последним сообщением о передвижении и с характеристикой груза. “Мариус Б” отчалил в Арднабрюэ вчера. Владельцем судна была указана некая компания “Моноко” из Роттердама.

— Черт подери! — сказал я. — Между прочим, не слыхал ли ты когда-нибудь о Курте Мансини, функционирующем в мире уничтожения отходов?

— Никогда. А зачем он тебе нужен?

— Интересуюсь, — сказал я. Мистер Мансини вписывался в складывающуюся схему, однако не настолько хорошо, чтобы обсуждать его публично. — Он объявился на западном побережье в то же время, что и эта дрянь.

— Нет, такого не знаю, — сказал Джордж. — И не желаю знать. А ты как оказался впутанным в это? Кусочек твоих занятий, да?

— Я был на отдыхе, — сказал я. — Ходил на яхте. И наткнулся на это дерьмо.

— Кошмар! — посочувствовал он. — Самое ужасное в бизнесе по уничтожению отходов — это постоянный риск. Добропорядочная индустрия совершенно не защищена от всякого рода проходимцев... — Потом его лицо утратило мрачность, и он снова стал похож на мальчишку. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Отправляюсь в Голландию, — сказал я. — Самолетом.

— Тебе уже не успеть на авиарейс, — сказал он. — Побудь здесь. У меня тут на озере яхта. Будут гонки. Не на твоем уровне, разумеется, просто этакая клубная забава. Но... Да ты приди просто и получи шлем*. А это дерьмо никуда не убежит.

— Позволь мне воспользоваться твоим телефоном, — сказал я.

* В Англии символические шлемы присваиваются победителям спортивных соревновании (в особенности в теннисе и в парусном спорте), как в нашей стране кубки, медали, грамоты и т.д.

Он был прав относительно авиарейса. Я заказал себе авиабилет на следующее утро и направился обратно в гостиницу перекусить. Обед оказался неплохим, да еще и с бутылочкой “Кот-де-Лече”.

Судно “Мариус Б” перевозило партию грузов, состоящих из абсолютно законных химикалий “Бэча”, в каменоломню Дэвида Лундгрена. И вместе с этим грузом перевозились другие бочки, содержавшие совсем не те химикалии, которые были указаны на их маркировке. И от этих других бочек избавлялись способами, пока что мне неизвестными. Но какую-то часть из них смыло за борт. Затем эти особые бочки были подобраны Дональдом Стюартом, и он передал их Курту Мансини. А остаток был отловлен Джимми Салливаном и Эваном Бучэном, которые не стали передавать бочки Курту Мансини. И Джимми с Эваном были убиты.

Я набросал неплохую схему, но в ней имелась некоторая неувязка. Раздавить рыболовное судно — это повреждение и для корабля, который на него налетел, а на носу “Мариуса Б” не было и царапины. И к тому же даты в моей схеме не совсем совпадали.

После обеда я поднялся в свой номер, позвонил в международную справочную и узнал телефон “Моноко”. Мне ответил женский голос.

— Я бы хотел поговорить с кем-нибудь из клерков, — сказал я.

Она соединила меня с мужчиной, голос очень молодой и с сильным голландским акцентом. Я сказал:

— Это звонят из Сеймура, фирма “Насосы Ярко”. У меня тут пара поддонов с механизмами, их надо перевезти в Маллэиг. Вы не могли бы мне помочь?

— Надеюсь, что да, — ответил клерк.

— У вас есть какой-нибудь рейс завтра с грузом франко-борт до Роттердама?

— Увы, я очень сожалею, — сказал клерк. — У нас в этом месяце только одно судно. Оно ушло вчера.

В этом месяце. Затаив дыхание, я спросил:

— А у вас есть что-нибудь, кроме этого судна?

— Конечно, — сказал мужчина, и я замер в ожидании. — У нас есть “Мариус Б” и “Джордж Б”. Но “Джордж Б” снова встанет в строй только через пару недель. А “Мариус Б” совершает рейс за четыре дня и круговой рейс — за восемь. “Джордж Б” более быстроходен. В один конец — три дня, круговой рейс — семь.

— Что же с ним случилось?

— Повреждение корпуса, — сказал клерк. — Небольшой ремонт.

— Итак, неделя с погрузкой и выгрузкой, — деловито произнес я. — И в какой же день оно приходит в Маллэиг?

— Утром в среду.

— Спасибо, — сказал я. — Возможно, я к вам обращусь.

Я положил трубку осторожно, словно опускал ее на яйца, и лишь потом вдохнул немного кислорода в свои легкие.

Ибо, конечно же, утро среды обычно наступает после ночи вторника.

Глава 21

Я позвонил в свою контору Сирилу и сказал ему, чтобы он поискал всякие детали о компании “Моноко” из Роттердама. Он хотел было привлечь мое внимание к делам клиентов, но я повесил трубку и отправился в библиотеку дю Леман. Там я выкрал из шикарного роттердамского справочника раздел о судовых ремонтных мастерских и принес добычу в свой номер. Потребовалось шестнадцать звонков, пока я отыскал компанию под названием “Форэл”, откуда мне прокричали сквозь визг шлифовальных станков, что, разумеется, “Джордж Б” уже почти готов. Я спросил было, что там у него за повреждение, но в мастерской меня не расслышали.

Ну и ладно. Мой билет на утренний авиарейс в Голландию уже заказан. Я перезвонил Сирилу, и он сообщил мне, что компания “Моноко” зарегистрирована в Гибралтаре, а ее директорами являются некий адвокат и его клерк. Не было никакой надежды на более подробную информацию, если только я не желаю воспользоваться специальными источниками. Потом он сказал мне, что есть два неотложных дела, и в течение следующего получаса я диктовал ему по телефону свои рекомендации.

К шести часам я добрался через душный город до яхт-клуба. Автомобильная стоянка была заполнена новыми “БМВ” и “мерседесами”. На террасе деревянного здания за столиками с желтыми зонтиками чистенькие молодые мужчины и женщины пили чай, заваренный из пакетиков. Озеро за рядами яликов выглядело темным и прохладным. Джордж встал и помахал мне. На нем была рубашка от Лакоста. Белые шорты подчеркивали, какие у него мускулистые и крепкие ноги. Среди гладеньких женевцев он выглядел, словно чемпион сельского турнира по теннису в Уилтшире.

— Выпьешь? — спросил он.

Я покачал головой.

— Отлично, — сказал он. — А ветерок-то приятный.

Рядом с ним сидела Хэлен. Золотая цепочка вокруг шеи определенно придавала ее гладкой, смуглой коже аппетитный вид.

— Надеюсь, что не помешаю вам прокатиться по озеру, — сказал я. Она улыбнулась и скрестила свои длинные, замечательные ножки.

За пределами конторы она выглядела как-то значительней, а вот Джордж почему-то уменьшился.

— Хэлен не соблюдает рамок светских приличий, — заметил Джордж.

Мы прошли к душевым рядом с местом парковки яликов. В фешенебельной раздевалке, отделанной кафелем и деревянными панелями и с шкафчиками вдоль стен, я втиснулся в шорты.

— Год рождения, — объявил Джордж, набирая цифровой код комбинированного замка.

Мы не без труда скатили его яхту с трейлера и спустили на воду. Хэлен махала нам с террасы. За ее столиком сидели еще двое, гладкие и темноволосые, вылепленные по тому же самому шаблону.

— Ждали, когда я стартую. — Джордж засмеялся этаким не очень уверенным смешком, потому что в нем звучало слишком много недовольства собой. — Ты управляешь, а я слежу за снастями.

Я взял румпель и искоса взглянул на грот. После “Зеленого дельфина” это было все равно что управлять зубочисткой. Я изогнул грот. Руль напрягся, уловив сопротивление потока, и яхта полетела по воде, словно снаряд из базуки.

— Великолепная девочка, — сказал Джордж.

Я мельком взглянул на него. У Джорджа был вид раненого, таким я его уже наблюдал, когда Триша обдирала его, как луковицу.

— Да-да, — сказал я. — И куда мы направляемся?

Он показал мне на линию, отмеченную на воде двумя большими оранжевыми бакенами.

— Поехали. — Он быстро обернулся назад, на здание яхт-клуба. — Я хочу сделать это хорошо. Хоть разок. Хэлен это понравится. Парень, с которым я обычно участвую, не особенно-то хорош. Хэлен злится, когда у нас не получается.

— Сделаем все, что можем, — пообещал я.

На середине озера ветерка стало побольше, он струился с гор на северо-востоке. Яхта приподнялась и заскользила. Джордж был сложен как регбист-нападающий и своим весом на снастях так выравнивал яхту, что она стучала по водной ряби, словно сани для бобслея. От паруса через румпель ко мне исправно текли необходимые импульсы.

Слева по борту от нас шло судно, которым управляли двое мужчин в одинаковых шортах в цветочек.

— Антон и Фриц, — сказал Джордж. — Обычно они и выигрывают. — Один из мужчин повернулся и помахал нам, на его лице сверкнули белые зубы. Джордж помахал ему в ответ и сказал мне: — Льстивый ублюдок. Я имею в виду Антона. Он охотится за Хэлен. Бедная девушка.

Он выглядел так, что хотелось сказать: “Бедный Джордж”. Я начал понимать, что Фрэзер — это и есть тот незаконно участвующий в гонке яхтсмен, которому предстоит разделаться с Антоном.

Прозвучал выстрел с прогулочной яхты, пришвартованной далеко на глубине озера.

— Десять минут. — Джордж уже весь вспотел. — Давай сделаем это.

Треугольник позади стартовой линии заполнился небольшими яхтами. Выглядело все это довольно сумбурно.

— Нам лучше держаться в сторонке от них, — сказал я и направил яхту в обход, к невыгодной стороне стартовой линии.

Там я присел на кромку правого борта и ослабил паруса, чтобы нас не отнесло ветром. Время шло. На прогулочной яхте появился “Голубой Питер” — сигнал к началу гонок. На другом конце линии старта люди кричали что-то друг другу по-французски — этакие лаконичные, деловые выкрики. Яхты у них сбились в кучу, как сардины в консервной банке. Джордж держался нетерпеливо, тревожно посматривал на меня и без толку крутил лебедку кливера.

— Три минуты, — сказал он.

Из скопления сардин донесся треск корпуса о корпус. Крики стали более эмоциональными и менее деловыми. Ни у одного из них не было свободного пространства для ветра.

— Мы стартуем чуть дальше середины, — сказал я. И оттолкнул от себя румпель. Паруса щелкнули. Мы должны были оставить судейское судно по правому борту.

— Перекинь парус, — сказал я.

Яхта Джорджа — замечательно легкое судно. Мы развернулись на 180 градусов и быстро увеличили скорость. Судейское судно стремительно приближалось со стороны правого борта. Оно мерно покачивалось на небольших волнах, теперь мы оказались с правильной стороны стартовой линии, кормой к этим сардинам и как бы под защитой судейского судна.

— Стартуем, — сказал я, не спуская глаз с оранжевого надувного бакена у левой оконечности стартовой линии.

Яхта устремилась вперед, послышалось характерное шипение возле нижней половины корпуса, нос взлетел над водой.

— Пять, — бубнил Джордж. — Четыре. Три.

По правому борту шло судно. Кто-то внимательно всматривался в нас из-под серебристой укосины. Потом этот кто-то переместился к корме. Я напрягся, держа нос нацеленным на бакен.

— Два, — бубнил Джордж. — Один. Ноль.

Возникла зловещая пауза. Бакен надвигался на нас. Потом раздался выстрел. Я натянул главный парус и коленом переложил румпель в сторону. Мы промчались мимо бакена.

— Меняем курс! — прокричал я.

Волна взревела, когда я переложил румпель.

— Великолепно! — вопил Джордж.

Он прочно упирался ногами в планшир. Я слышал, как он сопел, подвешенный параллельно воде на всей этой сбруе, и выталкивал себя повыше. Мы легли на левый борт, и ветер сносил нас в сторону от линии и подгонял к первой отметке — оранжевому пятнышку в голубой воде, где-то под зелеными горами, высившимися позади озера. Сардины сумели рассредоточиться и теперь беспорядочно шли в том же направлении. Я скосил взгляд чуть пониже — на мачту и на штаг. Нам, вероятно, удастся прийти значительно раньше других.

— Превосходно! — вопил Джордж. — Великолепно, черт подери! Мы пролетели под носом у этой флотилии. В Англии кто-нибудь попытался бы выкрикнуть что-то. Или демонстративно изменил бы курс, а потом сделал заявление, что ему, мол, помешали. Но здесь была не Англия.

Мы быстро легли на другой галс. И теперь мы оказались на двадцать ярдов впереди Антона и Фрица.

— Здорово! — крикнул Джордж, и его красное лицо засияло. Мы обогнали всю эту флотилию. К следующему бакену мы увеличили отрыв. Наша яхта летела как экспресс, разбрасывая воду из-под бортов. Джордж совершенно вывалился на тросе наружу, удерживая яхту ровно. Но было еще не время ликовать. Что-то происходило с ветром. Вдали, на озере, появились неподвижно-тусклые пятна. Устанавливался вечерний штиль. И довольно скоро этот штиль доберется до нас.

На полпути ко второй отметке резвый ветер балла в три-четыре ослаб до этакого нежного зефира. Джордж сошел с трапеции и сгорбился над рамой выдвижного киля.

— Ничего хорошего, черт подери, — бурчал он. — Слишком уж мы тяжелы.

Он смотрел в сторону кормы. Я не оборачивался, но понимал, что он там видит. Мы с ним вместе весили добрых двадцать семь стоунов*. Антон с Фрицем были на пять стоунов легче, а это создает значительное преимущество, когда вас гонит по волнам ветерок, подобный дыханию комара.

— Проклятье! — сказал Джордж и добавил пару грязных ругательств. Я никогда не видел его таким злым.

* Стоун — мера веса, равная 14 фунтам, или 6,34 килограмма.

Впереди нас какой-то местный прогулочный пароходик тащился со стороны белых городских зданий. Его перила были сплошь увешаны туристами, и он плавно направлялся как раз поперек линии нашего курса.

— Придется поднырнуть под него, — сказал Джордж.

Я оглянулся на Фрица и Антона. Они шли в двадцати ярдах от нас по левому борту и в десяти ярдах позади. Порыв ветра превратил голубизну воды из небесной в этакую по-флотски синюю. Их ялик ринулся вперед.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал я Джорджу.

Он открыл было рот, чтобы мне ответить. Но промолчал, лишь облизав губы, будто они внезапно пересохли. Мы неуклонно сближались с пароходиком, откуда это видели, но не желали изменить курс. Знакомый мне голос говорил: “Убирайся с пути. Это всего лишь глупая маленькая гонка яликов на глупом маленьком озере. Но этот благоразумный голос заглушил рев первоклассного адреналина*.

* Адреналин — гормон мозгового вещества надпочечников животных и человека. При эмоциональных переживаниях, усиленной мышечной работе содержание адреналина в крови повышается.

Моя рука, лежавшая на румпеле, напряженно застыла. Нос пароходика вырастал в высоту, его сирена ревела так, что отдавалась эхом в зданиях на берегу озера. Потом над нами нависли перила с перегнувшимися вниз головами, с черными дырами ртов. И тут носовая волна подхватила нас и вынесла. Мы пролетели под носом пароходика. Миг — и мы уже в полной безопасности, покачиваемся на кильватерной волне.

— Здорово! — закричал Джордж.

На этот раз у него на лице было такое выражение, будто он совершенно не понимает, что тут случилось: то ли это шлепок по заднице, то ли подвиг кролика.

— Посмотри на своих приятелей, — посоветовал я.

Фрицу и Антону пришлось отвернуть в сторону, чтобы уклониться от столкновения с пароходиком. Теперь они отстали от нас на большое расстояние. Чтобы успеть к отметке, им бы пришлось заплыл слишком далеко в направлении ветра — лишь там они могли воспользоваться своим спинакером, добавочным треугольным парусом. Джордж воспрянул духом.

— Психи сумасшедшие, ублюдки! — повторял он, поглядывая в сторону отдаленной террасы с желтыми зонтиками.

Мы пришли первыми. Если говорить об общих стандартах гонок, то в этом не было ничего особенного. Но Джордж выпятил грудь, и Хэлен крепко его обняла, так что в конечном счете я был доволен по лученным результатом.

Шестнадцать подвыпивших моряков обедали в ресторане. Лужайка тянулась от него до самого края озера. Джордж был возбужден сверх всякой меры. Он заказал уйму спиртного. За обедом отличное бургундское превратило его бурный восторг в уныние и вызвало приступ откровенности.

— Беда вся в том... — начал он, махнув рукой в сторону освещенного прожекторами фонтана и городских огней, плавающих в озере. — Беда вся в том, что это не одно и то же.

— Что не одно и то же?

— Моя вторая жизнь. — Он засмеялся этаким ироническим пьяным смешком. — Я вот только... только одну, черт подери, вещь и могу припомнить о детишках... это вот... это их имена, черт подери. — Он заговорил нарочито высоким, как бы пародирующим самого себя голосом: — Привет, мальчишки. Тю-тю-тю... Я, разумеется, не могу себе представить, какие они теперь.

Я кивнул. Его дети находились в Англии, в закрытом пансионе. Он и его бывшая жена забирали их к себе на каникулы по очереди.

— Бедные малыши, — сказал он. — И все-таки ты был великолепен.

Я еще кивнул. Мне хотелось, чтобы он заткнулся.

— Это было совершенно без... безнадежно, ведь так? — сказал он. — Мы с тобой в одной упряжке, ты и я. Утерли нос этим лодырям.

— Конечно, — сказал я.

Я выпил недостаточно для того, чтобы стать поэтичным. Я прибрел обратно в гостиницу по спокойному, чистенькому городу и улегся спать.

В Роттердаме шел дождь. Я катил на своем “мерседесе” по сплошным лужам, и он оставлял за собой кильватер, словно “Зеленый дельфин”, когда он поднимается и летит вперед.

Компания “Форэл” оказалась грязной маленькой верфью за пределами города, в сторону Мааслуиса. Несколько крохотных бараков, весьма слабо защищавших от дождя, пара судоподъемных эллингов и небольшой сухой док. Я отыскал для “мерседеса” место на мели между двумя глубокими лужами и заглянул в док через окно.

Там стоял какой-то корабль. Небольшой сухогруз водоизмещением в две тысячи тонн, достаточно современный. На его корме было написано “Джордж Б”. В том месте, на носу, где должно было красоваться то же название, я обнаружил свежий слой красной грунтовки. А дальше по носу судна посверкивал голубым светом сварочный аппарат.

Неподалеку от верфи находился маленький грязный бар. Я зашел туда и заказал рюмку джина у толстяка, стоявшего за стойкой. Толстяк, узнав, что я англичанин, предался воспоминаниям о том, как он скакал мимо фашистских дорожных постов с динамитом в седельных метках. Я спросил его о корабле в сухом доке. Он слышал от рабочих верфи, что сухогруз налетел на волнорез. Это было как раз то, что им и должны были сказать. Мы расстались с ним друзьями, и я покатил сторону Флашинга, где и успел на паром.

На следующее утро я остановился позавтракать в первом же попавшемся ресторане и позвонил по номеру Ви в Пултни. Никто мне не ответил. Выйдя из телефонной будки, я призадумался. Что ж, попробую позже. Я добыл еще немного мелочи и принялся разыскивать Тома Финна.

Люди, которые работают на телевидении, то и дело разводятся, поэтому у меня очень хорошие контакты на студии Би-би-си. Джеми Невилл из отдела дикой природы сказал, что Финн вроде бы готовит посвященную яхтному спорту программу “Полный вперед!”. Я позвонил продюсеру, и он сообщил мне, что Том выехал на неделю для съемок в Уотерфрант, в Саутгемптоне. Поэтому я забрался обратно в “мерседес” и выехал на дорогу М-3.

Уотерфрант был одним из излюбленных строительных объектов в Саутгемптоне. Новые жители преобразовали с помощью бульдозеров огромный пустырь, где еще доживали свой век брошенные владельцами сараи, в черный и унылый саутгемптонский водоем. На берегу они построили некое сооружение, напоминающее гигантскую оранжерею и включившее в себя орудийную башню XIX века, дюжину квартир для административных служащих и слишком много магазинчиков и контор. Этому новому месту было не более трех лет от роду, но оно выглядело так, будто люди слабо посещали эти магазинчики и не находили особенно много работы в этих конторах. Холодный северозападный ветер свистел в ветхих останках зенитки времен Второй мировой войны, вбетонированных в автомобильную стоянку, и грохотал фалами судов, пришвартованных в гавани, вырытой землечерпалками.

В конце понтона сквозь дымчатые пластиковые окна парусного прогулочного судна — с палубным салоном и мачтой, толщиной с соломинку для питья — сверкали яркие огни. Это было своеобразное судно, предназначенное для того, чтобы стоять у понтонов разных мастерских по ремонту судов, пока их владельцы пьют джин с тоником в ожидании, когда отполируют и отшлифуют их суда. Чей-то голос там, около этих огней, произнес:

— “Пэдмор энд Бэйлисс Мэргензер”. Аккуратненькое маленькое судно для желающего прокатиться по морю в уик-энд, если он предпочитает совершить веселенькое путешествие, не замочив при этом свою жену и ребятишек.

На понтоне стояли двое мужчин. Один из них был в вельветовые джинсах и с наушниками. Другой держал в руках дощечку с принадлежностями для письма и распространял аромат виски.

— Очень бодрит, — заявил он. — Растворяет просачивающуюся на судно воду.

— Я ищу Тома Финна.

— Он где-то здесь, — ответствовал человек с дощечкой.

Послышался чей-то голос:

— ...и режьте.

Двое мужчин спустились в кокпит. У одного из них был сильный загар и манерный вид человека, который проводит уйму времени перед кинокамерами. Тонн Крэтч, специализирующийся по яхтенному спорту журналист и уголовный хроникер, славился своим вожделенным отношением к деньгам и крайней неприязнью к сырости: Он околачивался вокруг сараев в Пултни, когда мы собирали “Зеленого дельфина”. А другой, с коротко остриженными волосами серо-стального цвета, в бледно-желтом джемпере, и был Томом Финном.

Крэтч посмотрел на меня и автоматически улыбнулся, продемонстрировав при этом дорогую белизну зубных насадок.

— О, морской адвокат! — воскликнул он. — Слышал, что у тебя была авария. Теперь-то все идет нормально, а?

Я кивнул и сказал Финну:

— Вы нужны мне на пару слов.

Финн улыбнулся одной из своих телеулыбочек:

— Как раз сейчас я занят по горло.

Я взглянул ему прямо в черные маленькие глазки, похожие на кусочки антрацита.

— Мне надо с вами поговорить о Курте Мансини.

На какое-то мгновение его лицо окаменело. Потом он нахмурился. И я испытал прилив радости, потому что эта неподвижность, как и этот хмурый взгляд были у него контролируемыми. Это были необходимые выражения лица, которые он надевал сообразно ситуации, как надевал плащ, если за окном шел дождь.

— Думаю, что такого я не знаю, — сказал он.

— Да нет, вы его знаете, — заверил я. — Вы встречались с ним, когда снимали “Бегущего Чарли” на Тортоле.

Его челюсти напряглись, адамово яблоко на горле подпрыгнуло.

— Нет, — сказал он. — Я так не думаю.

Я вытащил из своего кармана ту самую фотографию из альбома Ви.

— Вы здесь рядом с ним.

— Неплохая компания, — сказал Крэтч, заглядывая через плечо Финна.

На верхней губе Финна появился пот, кожа его сделалась тошнотворно желтой.

— Повторяю вам, — процедил он. — Я не помню, чтобы где-нибудь его видел. Когда бы то ни было.

Я взял его под руку и повел вдоль понтона, подальше от больших ушей Крэтча.

— А чего же вы тогда испугались? — спросил я.

Он рывком высвободил свою руку.

— Ничего. Послушайте, я занят.

И двинулся прочь по понтону. Я медленно пошел за ним. Крэтч увязался следом.

— У наших Глэдис, по правде сказать, все время растрепаны волосы, — болтал он. — Я верно расслышал, что ты упоминал “Бегущего Чарли”?

Я кивнул.

— Интересные пещи иной раз говорят, — заметил он. — Я вот слышал, что причина, по которой наш Том больше не снимает полнометражных фильмов, заключается в том, что на съемках “Бегущего Чарли” царил какой-то бардак. И когда в Штатах открыли коробки с пленками, то обнаружили, что в некоторых из них вместо пленок был кокаин. И поскольку там не нашлось больше ничего такого, на чем можно бы было построить обвинение, то просто возникли догадки насчет Томми. Ну, уж он-то должен был знать кое о чем. Я слышал, ты ездишь в Дэнмерри? “Три Бена”, да? Дело в том, что Дэвид Лундгрен вложил немножко деньжат в тот фильм. Забавно, что ты узнаешь об этом от меня.

— Дэвид Лундгрен? — вырвалось у меня.

— Ну, ты же знаешь. Этот богач.

Я с трудом мог выдавить:

— Да, знаю.

Лундгрен и Мансини, сидящие в баре. Мансини, разгуливающий по баракам каменоломни, словно он — их владелец.

— У тебя все в порядке? — спросил Крэтч.

— Все отлично, — ответил я.

— Вот и хорошо. Не забывай, кто подсказал тебе это, ладно?

Я прошел вперед и нагнал Финна. Он не смотрел на меня. Я сказал:

— Я теперь часто вижусь с Мансини. Я передам ему, что встретил вас.

Он повернулся и посмотрел на меня. На его сером, осунувшемся лице не осталось ничего телевизионного. Он произнес медленно, словно разговаривал с ребенком:

— Я думаю, что это было бы немного неумно. Потому что это может внушить ему мысль, что вы проявляете любопытство к его делам. А уж если ему придет в голову подобная мысль, то весьма вероятно, что вас как-нибудь прибьет к берегу мертвым. Меня бы это вполне устроило. Только не нужно впутывать меня в свои дела.

Он пошел прочь и забрался в серебристый “вольво” вместе со своей группой. Он сделал хорошую работу. Я был в этом убежден. Семь лет назад Дэвид Лундгрен вложил деньги в некий кинофильм, на съемках которого Курт Мансини сильно перепугал Тома Финна. А теперь Дэвид Лундгрен и Курт Мансини снова оказались в одном деле. И снова люди испуганы. Причем в некоторых случаях испуганы до смерти. И я втянут во все это. И что еще хуже — Фиона тоже.

Мне следовало сделать две вещи. Я должен выяснить больше о Курте Мансини. И я должен дождаться, пока Джордж наведет экстренные справки о “Пиранези” и они начнут приносить плоды. Тогда мне надо будет довести это все до конца. Потому что если наводишь справки о ком-то, столь могущественном, как Лундгрен, с фактами у тебя должно быть все в порядке.

Глава 22

Садовая улица — очаровательный глухой уголок XVIII века, достаточно близкий к центру Бристоля, чтобы быть заполненным адвокатами с зубами, как у рыбы пираньи, и архитекторами. Я позвонил Давине Лейланд из Саутгемптона, и она уже была в пути. Я быстро прошел мимо медной таблички с моим именем, мимо моей секретарши Энид и поднялся по дубовой лестнице XVIII века в свой кабинет.

Сейчас этот кабинет не выглядел моим. Он принадлежал какому-то незнакомому человеку. На письменном столе царил ужасающий порядок. Пахло свежей полировкой и старыми бумагами. Я остановился в дверях в шоке от того, что этот кабинет для меня слишком мал, слишком темен и воздуха в нем совершенно недостаточно.

Но довольно скоро все снова стало знакомым. Сирил обнаружил меня застывшим на краю ковра и пихнул мне прямо под нос стопку бумаг. Мой клерк, невысокий и пухленький, был в черном пиджаке и полосатых брюках, у него была гладкая кожа человека, который никогда не бывал на свежем воздухе, если только не считать его ежегодного путешествия в Уэстон-Супер-Маре. Садовая улица была жизнью Сирила. Здесь он сделался завзятым циником, с этаким высокомерным моральным кодексом, состоявшим в том, что у него никогда не было никаких колебаний по поводу необходимых фирме компромиссов.

— Что-нибудь опасное? — спросил я, указывая на бумаги.

— Шлак, мистер Гарри, — ответил он.

“Шлак” означает всякий хлам, который необходимо подписать, но совсем не обязательно читать. Я нацарапал свои подписи, а тем временем Сирил рассказывал мне, что происходит. Происходящего оказалось очень немного, поскольку на дворе стоял июль, и большинство моих клиентов отправились отдыхать, что к концу года должно было добавить мне кучу новых дел.

— Леди Давина ожидает в приемной. — Сирил поджал маленький красный ротик, чем и выразил свое отрицательное отношение к Давине. Но он прекрасно понимал, что она платит нам немыслимые гонорары.

В коридоре за дверью послышалось щелканье каблуков по линолеуму, и высокий голос женщины из высших слоев общества выкрикнул:

— Сирил! Сирил, да чтоб вас!

— Я полагаю, что их милость уже здесь, — сказал Сирил, невозмутимый, как розово-желтый китайский божок.

Давина вступила в кабинет. Очень высокая яркая блондинка, с полным ртом плотоядных зубов, с высокими скулами, беспощадная, как Чингисхан. Блестящие зеленые глаза, ноги танцовщицы, а в целом — вид росомахи в период течки.

— Дорогой, — сказала она. Она всех называла дорогими. — Я истосковалась, дожидаясь встречи с тобой.

Я отступил, укрывшись за свой письменный стол.

— В самом деле? — сказал я.

Кабинет теперь уменьшился до малой точки.

— Да, — продолжала она, говоря, как всегда, многозначительно. — Что ты проделал с Ви?

Я сообщил ей, что Ви находится в Пултни.

— Я знаю, — сказала Давина. — Она мне звонила вчера. Оказывается, ты оставил с ней какую-то смотрительницу. Судя по ее голосу она в отчаянии.

Давину я знаю достаточно давно. Не было никакого смысла объясняться с ней насчет Фионы.

— В этой ситуации не было выбора, — сказал я. — Либо она проведет некоторое время в отчаянии, либо ей навсегда придется проводить время в могиле.

Последнее слово обрушилось на Давину с тяжестью свинца. Она театрально вздрогнула и воскликнула:

— Ах!

Затем швырнула на стол свою большую сумочку от Гуччи и скрестила ноги. При этом ее бедра обнажились до самого верха.

— Я готова на решительные действия, — объявила она. — Я встречаюсь с Сиреной у Арнольфини.

— Ты помнишь, как мы были на Тортоле, снимались там в кино? — спросил я.

— С этим несчастным старым педиком Хадсоном, — сказала она.

— Там был один человек, — продолжал я. — Такой большой парень, со светлой бородкой. Курт Мансини.

Она нахмурилась, вцепившись красной клешней ногтя в красную подушечку своей нижней губы. Потом сказала:

— О Бог мой! Этот...

— Тебе известно, что он там делал? — спросил я.

— Он выглядел этаким денежным мешком. Но ему нравилось общаться с разной шпаной. Ну, ты знаешь этот тип. Позолоченные кредитные карточки “Американ экспресс”, а с другой стороны — все еще тянет к индейской борьбе. Я думаю, что сначала он был педиком.

— Сначала?

— Ну, у каждого ведь постоянные приемы, — сказала она. — А у него нет. Не очень, во всяком случае. Но ему, безусловно, нравилось причинять людям боль.

— Но что же он все-таки делал?

Она пожала плечами.

— Бог его знает. Он просто, так сказать, крутился там повсюду. И всегда разговаривал по углам с этим парнем, Томом Финном, а потом увивался за девицами на побережье. Но, говоря по правде, увивался как-то по-подлому.

Она взяла свою сумочку и поменяла позу.

— И больше ничего? — спросил я. — А у тебя нет никаких соображений, на кого он работал?

— Никаких, — сказала она. — Между прочим, что ты там устроил у Джулио?

— У Джулио? — переспросил я.

— Ну, не дурачься. Ты же знаешь. У моего Джулио.

— Ничего, насколько мне известно.

— Он сказал, что ты ворвался в его салон вчера и устроил скандал.

Я вспомнил того мужчину с черными усами в парикмахерской.

— Так это был Джулио? — Я рассмеялся.

И рассказал ей про Ви и про Эрика.

— Это похоже на Джулио, — сказала Давина. — Он веселый и властный.

В комнату вошел Сирил.

— Сообщение по факсу, мистер Гарри. Прошу извинения, ваша милость.

— Черт их подери! — проворчал я.

Я должен быстрее добраться до Шотландии. А Сирил, как нарочно, старается оплести меня конторской рутиной. Я мельком взглянул на факс.

— Там что-нибудь не в порядке, мистер Гарри? — озабоченно спросил Сирил.

Факс был коротким, отпечатанным на пишущей машинке. На нем стояла вчерашняя дата.

Фиона Кэмпбелл и Виолетт Фрэзер позавтракали в 8.43. После завтрака Виолетт Фрэзер кричала полчаса. Потом они пошли на причальную улицу, где Фиона Кэмпбелл купила зеленую сумочку. Потом они вернулись домой и выпили по чашке кофе. Виолетт Фрэзер положила две ложечки сахара, Фиона Кэмпбелл — ни одной. Есть еще какие-нибудь вопросы?

Подписи под этим не было. А номер факса принадлежал женевскому факс-бюро. Я перечитал все снова. И теперь мои руки дрожали. Мне был знаком такой стиль. Типичный отчет о наблюдении.

А я-то думал, что, убедив Фиону остаться в Пултни, отведу от нее опасность. Я ошибся.

— Господи! — удивилась Давина. — Как ты ужасно выглядишь! — Она встала, обошла вокруг стола и заглянула мне через плечо. За ней достаточно часто следили частные детективы или журналисты из “Сан”. И она сразу поняла, на что смотрит. Она сказала: — Шпики. Ну, они опоздали.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Когда я вчера разговаривала с Ви, она мне сказала, что они уезжают.

— Уезжают?!

Давина подняла старательно выщипанную бровь.

— Ну да, — сказала она. — В дом твоей приятельницы в Шотландии. Они должны были уехать сегодня, прямо с утра.

Она вернула мне факс, чмокнула меня в нос и выплыла из комнаты. Телефон в Кинлочбиэге долго отвечал мне длинными гудками. Трубка вспотела в моей руке. Факс лежал на письменном столе и смотрел на меня своим вкрадчивым желтоватым взглядом.

В конце концов к телефону подошел Гектор. Я сразу спросил его:

— Фиона там?

Он поколебался и ответил:

— Да.

— Я могу с ней поговорить?

— Да.

— И еще... Гектор, смотри в оба.

— Понятно. Она не подходит к телефону. Заставляет меня.

Потом я говорил с Фионой.

— Привет, — сказала она.

Голос был полон тревоги.

— Ты напрасно уехала в Шотландию.

— Я не могла больше выносить тот дом. И Ви здесь куда лучше Гектор рядом. И Морэг с детишками. А что у тебя?

— Я нашел судно. Ну, то, которым протаранили Джимми Салливана, — сказал я. — А теперь занимаюсь людьми, которые этим заправляют. Конечно, возникают... сложности.

Она могла себе представить, насколько все это было хлопотно. Но я не хотел рассказывать Фионе, что кто-то следовал за ней по всему Пултни достаточно близко для того, чтобы знать, какую сумочку она купила.

— А почему они протаранили Джимми? — спросила она.

Я рассказал. Она возмутилась:

— Сбрасывание отходов? Здесь? Бог мой!

— Ты только не вмешивайся в эти дела, — предупредил я. — Пока. И не говори ни слова.

— Но ведь...

— Ни слова.

— Выходит, мы должны сидеть здесь и молчать, а они будут делать свои дела? — сказала она.

— Если ты поднимешь шум, предпримешь какие-то действия, они уйдут оттуда и будут отравлять природу где-нибудь еще. А если мы сможем сохранить молчание, надеюсь, мне удастся до них добраться.

Она согласилась. Я рассказал ей о Джордже и о “Пиранези”.

— Только когда мы будем знать все про эти бочки, мы сможем нанести свой удар. У Эвана была записная книжка с телефонами?

— Я тут как раз разбираю его бумаги, — сказала она. — Эта книжка у меня в руках.

Внезапно я ощутил запах кожаных кресел в кабинете Эвана, увидел деревянную облицовку...

— Он переписывался с неким Вебером, — сказал я. — Готфрид Вебер. Поищи его номер.

Она продиктовала мне номер, а потом спросила:

— А кто такой Джордж Хэйтер?

— Мой старый приятель; — ответил я.

— Торговец токсическими отходами? — Ее голос звучал скептически.

— Но должен кто-то заниматься и этим.

— Все зависит от того, как этим заниматься, — резко сказала она.

Мы вдруг оказались на грани ссоры. А я не хотел никакой ссоры. Я хотел держать ее подальше от всего этого.

— Я позвоню Веберу.

— Предпочитаю новых друзей, — сказала она.

Ее голос снова стал мягким.

— Я тоже. — Помолчав, я добавил: — Держи Гектора поблизости. И не делай ничего такого, что может поставить тебя под угрозу какого-нибудь несчастного случая. Я возвращаюсь.

— С нами все будет в порядке, — сказала она. — Ты там за собой присмотри.

Я повесил трубку. Я сидел в своем кабинете в центре большого города и чувствовал себя ужасно одиноким. Потом я набрал номер Готфрида Вебера. Он сам подошел к телефону. Переспросив, действительно ли я имею честь говорить с уважаемым Готфридом Вебером, я сказал:

— Вы переписывались с Эваном Бучэном.

— А... Из Шотландии. — Голос ученого, спокойный и ясный, со слабым немецким акцентом. — Прекрасно помню.

— Мне хотелось бы поговорить с вами об этом, — сказал я.

— О чем?

— Об одной партии токсических отходов.

— А в чем там проблема?

— Эти отходы проследовали при посредничестве одного торговца в Италию к “Пиранези”. Мне необходима помощь для проверки того, что произошло с этими отходами после того, как “Пиранези” их получила.

— Это будет трудно, — сказал он. — Вы читаете газеты?

— А что такое?

— Дело в том, что предприятие “Пиранези” горит уже четыре дня. Какой-то взрыв. Сгорел административный корпус, все сгорело. Все исчезло. В “Файнаншел таймс” есть фотография. Послушайте, у меня тут сейчас аврал. Но завтра я буду в Женеве. Пообедаем вместе?

— Конечно, — с трудом выговорил я.

— Ресторан “Пальмира”, — сказал он. — У озера. В восемь часов.

Я попросил Энид принести “Файнаншел таймс”. На девятой странице красовалась фотография дыма, окутавшего какое-то промышленное предприятие. Небольшая заметка сообщала, что этот пожар продолжается уже четыре дня.

Джордж Хэйтер, предлагая мне пройти по следам этого груза, должен был знать, что “Пиранези” горит. Старый приятель Джордж. Но он — торговец токсическими отходами. Как и отметила Фиона.

Глава 23

К полуночи я, страшно усталый, добрался до Женевы и снова остановился в гостинице “Дю Роне”. Портье одарил меня улыбкой типа “добро пожаловать домой”, но она меня не приободрила.

Я ведь был адвокатом, а адвокаты действуют в рамках закона. В противном случае они перестают быть адвокатами и становятся такими же, как все остальные. Но завтра утром я намеревался тайком проникнуть в кабинет Джорджа (то есть совершить вторжение в чужое владение) и нарушить конфиденциальность его документации (а это уже кража со взломом). Если бы не голос Фионы на другом конце линии, мне было бы труднее поверить, что липовые данные мне выдал Джордж, с которым я шел на яхте всего-то пару дней назад.

Я лежал на прекрасном диване в гостинице “Дю Роне” и воспаленными докрасна глазами пристально смотрел в потолок. В пять утра я сбросил ноги с дивана и вытащил из своего чемоданчика тот номер “Файнаншел таймс”. Фабрика уничтожения отходов все еще красовалась на девятой странице, распространяя свой грязный черный дым по Генуе.

А за моим окном в Женеве мало-помалу наступало утро, и улицы принялись гудеть в своей деловой манере. Я чувствовал себя отделенным от здешней жизни, этаким чужестранцем.

Напротив конторы “Очистка от отходов” было какое-то кафе. Я зашел туда в полдень и занялся кипой газет. В них продолжали рассказывать о “Пиранези”. Пожар еще не погашен. Административные службы и документация уничтожены. Для Джорджа это как манна, упавшая с неба.

Пот капал с моих рук на газетные страницы. Люди сновали туда-сюда по ступенькам этого узкого здания, словно пчелы перед летком улья. “Сегодня он не пойдет на ленч”, — подумал я. В моем животе возникла раздражающая пустота. Он закусывает сандвичами у себя в кабинете, а я понапрасну трачу время. Воздух был влажным и тяжелым, над горами погромыхивало. Я начинал чуть ли не радоваться тому, что он вообще не выйдет оттуда.

Однако без десяти минут час, когда кафе, где я сидел, заполнилось, он быстро сбежал по ступенькам, помахивая чемоданчиком, и его большое, смугло-розовое лицо выражало самодовольство, вполне соответствующее голубому костюму из льняной полосатой ткани. Он шел прямиком через улицу по направлению ко мне. Я укрылся за газетой “Ля Свисс”. Не хватало, чтобы он устроился перекусить в этом кафе! Но он обменялся рукопожатиями с каким-то мужчиной, сидевшим за одним из столиков снаружи, и оба двинулись куда-то в сторону озера.

Я сделал глубокий вдох и ощутил, как под рубашкой по спине бежит пот. Затем я заплатил по счету, не спеша перешел улицу и вошел в дверь конторы. Хэлен сидела за своим столом, мрачная и деловая, такая очаровательная, что, чмокнув ее в щеку, я почувствовал себя Иудой.

— Вы его упустили, — сказала она с выражением преувеличенного волнения на лице, которым пользуются швейцарцы, когда рутинная манера не вполне уместна. — К сожалению, он обедает с одним клиентом.

— Ах ты черт! — огорчился я. — Ну да ладно. Ничего не попишешь. Могу ли я оставить записку на его столе? Мне придется писать довольно долго.

Она улыбнулась. Такое впечатление, словно кто-то щелкнул магниевой вспышкой в этой маленькой, обшитой панелями приемной.

— Разумеется, — сказала она и посмотрела вниз на свои длинные смуглые пальцы. — Между прочим, мы решили пожениться. — На среднем пальце ее левой руки посверкивал алмаз размером с маслину. Она засмеялась. — Он сделал мне предложение на следующий день после того, как вы выиграли гонку. Он был так счастлив!

Так счастлив.

Я улыбнулся ей и сказал:

— Прекрасно. Я за вас рад.

Эти слова засели в моем мозгу, как горячие угли. “Давай действуй, — сказал я себе. — Иди туда и найди эти документы. Этот парень всего-то и делает, что верит тебе, берет тебя покататься на яхте, кормит тебя... А она настолько счастлива, что не в состоянии мыслить разумно. Воспользуйся этим”.

Поэтому я сделал еще один глубокий вдох, словно кислород мог притупить мою совесть, и двинулся в его кабинет. Я уселся за его письменным столом и включил компьютер. Он зажужжал и начал загружать программу. Компьютер сообщил мне, что он типа “О”, четвертого поколения, и попросил: Пароль.

Я уже думал об этом пароле. Я внимательно наблюдал за тем, как Джордж вводил пароль, когда пришел сюда в первый раз. Люди, постоянно работающие с документами, приучаются читать вверх ногами, поэтому они всегда видят, что именно находится на столе налогового инспектора. А в электронный век адвокаты извлекают пользу из наблюдений за работой клавиатуры компьютера.

Там должно быть три слова. В среднем слове три буквы*, в первом — четыре или пять. А вот с последним я запутался в счете. Но я помнил нечто такое, что он говорил, когда работал с клавиатурой. “Доброе утро, ребята”. И позднее, когда он был пьян: “Я вот только одну, черт подери, вещь и могу припомнить о детишках — это их имена. Привет, мальчишки. Тю-Тю-Тю”.

* Количество букв в русских и английских словах, означающих одно и то же, естественно, далеко не всегда совпадает.

Я видел его детей. Здоровяки с модными стрижками. Джеймс и Даниель. Я набрал на клавиатуре эти имена. Машина ответила: “Извините, я не узнаю пароля”.

Мои руки снова вспотели. Бог знает, какие еще сигналы он мог встроить в эту штуку. И вдруг я вспомнил. Их звали не Джеймс и Даниель. Меня осенило как раз вовремя! Младшего он действительно называл Даниелем, полным именем. Но другой его сын в этом пароле был не Джеймсом, Он был Джеми.

Я впечатал в машину имена Джеми и Даниеля и стукнул по клавише “Ответ”. Экран сказал мне: “Привет, папа”. Я вошел в компьютер. Тип “О” четвертого поколения — это большой и дорогой компьютер-справочник. Адвокаты тоже им пользуются. Я велел компьютеру поискать данные по компании “Бэч АГ”. Он погудел какое-то мгновение и потом разом выдал список взаимных сделок за три минувших года. “Очистка от отходов” выполняла массу операций для “Бэч АГ”. Я воспользовался указателем-курсором и пробежался по этому списку, высматривая подходящую дату.

И я ее нашел. 16 июня, за десять дней до того, как у Джимми Салливана произошла стычка с Дональдом Стюартом. “Очистка” договорилась с “Бэч” об уничтожении пятисот тонн смешанных отходов, заключенных в красные бочки с тем самым серийным номером, который высветили рентгеновские лучи на диске Джокки Салливана. “Бэч АГ” оплачивала это в среднем из расчета 750 фунтов за тонну.

В коридоре застучали каблуки. Я отвернул экран от двери, вытащил листок бумаги, авторучку и принялся писать. Хэлен просунула голову в дверь.

— Что-то вы здесь долго.

— Да. Длинно получается, — сказал я.

— Хотите немного кофе?

— Нет. — Я покачал головой. — Собираюсь дописать и пойти перекусить. Но все равно — спасибо.

— Ладно. — Она лучезарно мне улыбнулась.

Я продолжал писать с самым деловым видом, надеясь, что она не слышит гудения лопастей в тяжелой оболочке диска. Хэлен закрыла дверь. Я вытер ладони о свои брюки и вернулся к экрану.

Фиона была права. Джордж не заключал никакого контракта с “Пиранези” из Генуи, предприятие которого до сих пор распространяло грязный дым по голубому Средиземноморью. Он продал отходы другому дельцу — Энцо Смиту с улицы Сент-Пьер в Женеве, заплатив по 500 фунтов за тонну, что оставило Джорджу разницу в 250 фунтов за тонну, стало быть, в общей сложности — 125 тысяч фунтов.

Вполне достаточно для миленького обручального кольца.

Я записал телефонный номер Энцо Смита и названия химикалий, подлежащих уничтожению, и выключил компьютер. После чего дописал вежливую записку Джорджу, в которой благодарил его за гонку и за обед, а также поздравлял с обручением. Ну, а потом я простился с Хэлен и ушел.

Я вернулся обратно в гостиницу. Прежде всего мне следовало выяснить, существовала ли прямая связь между Энцо Смитом и “Моноко” Лучше всего был бы прямой контакт со Смитом. А если не получится, у меня в запасе Готфрид Вебер. Было жарко-влажно, этакий денек, когда одной рубашкой не обойдешься. Я надел чистую и скопировал информацию, снятую с экрана компьютера Джорджа Хэйтера. А потом я отправился пешком на улицу Сент-Пьер, где располагалась брокерская контора Энцо Смита.

Помещалась эта контора в здании постройки 60-х годов, облицованном серым гранитом. Вывески на первом этаже содержали, должно быть, сотню названий фирм и контор, и вестибюль был переполнен непроницаемыми, сосредоточенными лицами. Я вошел в серый стальной лифт вместе с семью другими людьми, вышел на седьмом этаже и распахнул плотную дверь из красного дерева, на которой было написано: “Энцо Смит. Приемная”.

Если контора Джорджа Хэйтера была в своем роде старой Женевой, то у Энцо Смита царил новый Милан. Кондиционеры мигом заморозили пот на моем лице. Стол секретарши в приемной был из белого мрамора, украшенного имитацией черных ветвей дерева, выполненных из ковкой стали. Какой-то маленький, слащавого вида человечек с черными усами читал газету в угловом кресле. По контрасту с ним и с этой мебелью женщина за столом выглядела невзрачной и безвредной.

— Мне нужно видеть мистера Смита, — сказал я.

— Вам назначена встреча? — спросила она.

Легкая тень пробежала по гладкой поверхности ее лба — этакий женевский эквивалент неодобрения.

— Он захочет увидеться со мной, — уверенно заявил я.

Она открыла рот, вероятно собираясь предложить мне, чтобы я убирался. Но в этот момент одна из черных как сажа дверей открылась, и оттуда показался низкорослый мужчина с очень короткими черными волосами, в спортивно-деловом костюме из темно-желтого полотна и с четырьмя золотыми кольцами на пальцах правой руки. Его глаза скользнули мимо меня. И мои тоже скользнули мимо него — в кабинет, из которого он вышел. В этом кабинете возле окна во всю стену, откуда открывался вид на верхушки крыш Женевы и голубое озеро за ним, стоял другой мужчина. Великан с массивной головой, крепко сидящей на плечах без намека на шею.

— Месье Смит, — обратилась секретарша к тому, который вышел из кабинета, — вот этот месье говорит, что...

Я не расслышал остального. Потому что великан в кабинете повернулся в мою сторону. Солнце высветило желтый венчик его волос, остриженных так же коротко, как у Смита. Сквозь них проглядывал розовый череп. Его глаза сошлись с моими на долю секунды, и он ринулся на меня. Это было похоже на мгновенный рефлекс дикого животного. Я пулей вылетел из конторы.

Великан, стоявший у окна в кабинете Смита, был Куртом Мансини.

Когда я выскочил из конторы, дверцы лифта как раз закрывались. Я дал им закрыться. Справа на какой-то двери я увидел надпись по-французски: “Лестница” и проворно в нее нырнул. Ступеньки из белого бетона круто спускались вниз, описывая спираль с прямыми углами. Я опять взмок от пота. Где-то в глубине своего сознания я вопил: “Вот в чем дело!” Но куда громче звучал знакомый голос: “Уноси ноги!”

Наверху гулко хлопнула дверь. Я увидел наклонившуюся над пролетом голову. Маленькую темную голову Энцо Смита. Прыжки, грохотавшие следом за мной по лестнице, не были прыжками Энцо Смита. Мне не было нужды оглядываться, чтобы узнать, чьи это прыжки.

На ближайшей двери стояла цифра “З”. Прыжки приближались ко мне. Сердце мое грохотало о ребра, когда я одним махом пролетел следующий поворот спирали. На двери цифра “2”. Теперь он грохотал всего на один поворот позади меня — это желтоголовое животное. Но передо мной уже была дверь с цифрой “1”. Я врезался плечом в эту нарисованную цифру и пальцами нащупал ручку двери. В тот же самый момент что-то сильно ударилось в дверь у моего уха. И тут я вывалился в вестибюль, заполненный людьми.

Я обернулся. Дверь медленно отходила назад. Пока она не закрылась, я успел заметить тот предмет, который врезался в нее у моего уха. Я видел тот предмет совершенно отчетливо, в подробностях, хотя успел отбежать от двери на порядочное расстояние.

Это был нож. Рукоятка обмотана темно-зеленой изоляционной лентой, блестящее лезвие отточено с обеих сторон. Нож вонзился в дверь на добрую пару дюймов. А каких-то шесть дюймов правее — и он врезался бы мне в шею, там, где кончается череп и начинается позвоночник. Он должен был убить наповал.

Прыткие ноги, спасшие мне жизнь, внезапно оказались сделанными из желе. Я кое-как выбрался на улицу, остановил такси и сказал водителю, что хочу прокатиться вдоль побережья озера. В такси я обхватил голову руками и сказал самому себе: “Глупый ты ублюдок. Стоишь перед зеркалом, завязываешь галстук и думаешь, что ты должен войти в логово льва и проверить там кое-какие факты, и все это будет мило и прилично. И что просто не может ничего случиться с Гарри Фрэзером, этим первоклассным адвокатом в модной рубашке. Что люди вроде мистера Смита, люди, которые ответственны за гибель Джимми Салливана и Эвана Бучэна, не посмеют применить свои приемчики улаживания дел вне рамок суда, используя при этом ножи”.

Озеро все шире раздвигалось за окнами такси. Голубизну затуманило. А горы приобретали коричневый, предгрозовой цвет.

Гарри Фрэзер больше не занимался этим делом как адвокат. Он сам был в этом деле. В моем сознании не оставалось и тени сомнения, что десять минут назад Курт Мансини пытался не припугнуть меня, а убить, как они убили Джимми и Эвана. Это подтверждало две гипотезы. Первая заключалась в том, что “Очистка от отходов” продавала свои контракты с “Бэч АГ” Энцо Смиту, который морем переправлял отходы на судах “Моноко” под надзором Курта Мансини с целью незаконного уничтожения в Западной Шотландии. И согласно второй гипотезе, денег тут было более чем достаточно для оплаты услуг Мансини по затыканию рта любому, кто встанет на пути.

Я снял пиджак и положил рядом на сиденье такси. Но пот продолжал стекать по спине под рубашкой. Я получил предупреждение еще в складском бараке в Шотландии. Сегодня Мансини попытался закончить эту работу. И не было никаких оснований полагать, что он не повторит этой попытки снова.

Глава 24

Я зашел в какое-то кафе и выпил пару рюмок бренди. Потом я пошел в кино и уселся там посередине зала, битком набитого публикой. Меня не интересовало, что за фильм я смотрю. Близился вечер, и надо было вернуться в гостиницу. Я смешался с толпой часа пик и брел по широким тротуарам, стараясь оставаться и поле зрения какого-нибудь полицейского там, где это только было возможно. В гостинице я попросил мальчика-коридорного пройти со мной в номер и оставил его дожидаться, пока я упакую дорожную сумку. Мысль о том, что может произойти, если я останусь хоть на миг в одиночестве, была настолько страшной, что я старался от нее увильнуть. Я переоделся в темно-синий льняной костюм и желтую рубашку без галстука. Потом я выписался из гостиницы, заказал себе билет на десятичасовой авиарейс до Лондона, оставил свою сумку у швейцара и взял такси, чтобы добраться до берега озера, до ресторана “Пальмира”.

Гроза уже висела над городом. Воздух под платанами был влажным, пахло выделениями, испускаемыми тлей. Я сел в дальнем конце террасы, спиной к стене. Спустя десять минут официант подвел ко мне Готфрида Вебера.

Я ожидал встретить кого-то, похожего на Эвана. Но на Вебере был почти белоснежный хлопковый костюм с красным шелковым платочком в нагрудном кармане. В руке — черный кожаный чемоданчик. У него была аккуратная черная бородка, циничные серые глаза и скептическая улыбка, которой он не особенно часто пользовался. Он заказал себе немецкого пива.

— Превосходно, — объявил он, отхлебнув глоток. — А как поживает Фиона?

Я сказал ему, что с ней все в порядке.

— Отлично, — сказал он. — Удивительная женщина. Судя по тому, что о ней говорил Эван.

Я с этим согласился.

— Да, — продолжал он. — Но я уверен, что она не рассказывала вам о проекте, касающемся ручья Уэлшмен.

Я подтвердил, что нет, не рассказывала.

— Это был колоссальный проект искусственного озера. Местные предприниматели хотели заводнить долину в Северной Калифорнии. Словом, уничтожить этот ручей, а значит, вместе с ним и некоторых редких птиц. Ну, вы знаете. Для разработчиков проекта — там какое-то болото, а для птиц — дом. Разработчики собирались сделать на проекте чуть ли не пятьдесят миллионов долларов. Чтобы остановить проект, она добралась до президента.

— До президента? — переспросил я.

— Да, до президента США. Ее отец был, кажется, сенатором. Она пригласила президента приехать и половить рыбу в том ручье, ну и поговорила с ним. После этого — никаких проблем. — Он похлебывал свое пиво. — Но, конечно, она не рассказывала об этом.

— Нет, — сказал я.

Я, конечно, изобразил удивление. Но я не был удивлен. Вебер позволил себе улыбнуться.

— Есть много вещей, о которых она не рассказывает. И было еще больше вещей, о которых ей не рассказывал Эван. — Вебер погрустнел. — Итак, Эван мертв. Это ужасно. — Он поднял глаза на меня. Они были чрезвычайно проницательными. — А как это произошло?

— Подложили взрывчатку. — Я рассказал обо всем, что видел собственными глазами.

Вебер кивнул.

— Если бы я был параноиком, я бы вам объявил, что меня это не удивляет.

— О?

— Он писал мне письма до... ну, это прекратилось три недели назад. Он спрашивал: не думаю ли я, что кто-то наладился сбрасывать отходы в Шотландии?

— Три недели, — повторил я. Как раз три недели назад я попал в тот туман, а Эван выслеживал “Мариус Б”. Он тогда уже обо всем догадывался. — И что же вы ему ответили? — спросил я Вебера.

— Я ответил, что любое вещество, которое в финансовом отношении имеет смысл сбрасывать, оседает в окружающей среде. В деньгах все дело или нет, но надо быть сумасшедшим, чтобы так поступать с отходами. В течение десяти лет избранное ими место окажется совершенно безжизненным.

— Через десять лет те люди, которые сегодня сбрасывают отходы, будут уже далеко.

— Разумеется, — сказал он. — Такое вполне вероятно.

— Такое и происходит, — сказал я.

Толпа на бульваре болтала и смеялась, по озеру скользили туристические пароходы, мерцали фонтанчики воды, теснились маленькие ялики с яркими парусами. Все это создавало картину всеобщего благополучия. Люди живут в свое удовольствие, занимаются своими делами. И где-то в этом благополучном мире существует жестокое, четкое намерение — убить Гарри Фрэзера.

Я вытащил из своего нагрудного кармана листок, на котором у меня были скопированы с компьютера Джорджа Хэйтера сведения насчет той партии отходов. Вебер взглянул на листок, потом на меня, и у него брови полезли на лоб.

— Вот такого рода сведения, — сказал я. — Что это?

Он положил листок на стол и постучал по нему своей шариковой авторучкой.

— Первое, — сказал он. — Кислотный деготь. Продукт отходов от очистки нефти. Черное илистое дерьмо. Очень едкое. Можно это затарить, но если около него окажется хоть какая-то вола, оно взорвется. От этого дерьма настолько трудно избавиться по-настоящему, что теперь оно в своем роде устарело. Хм-м... — Он нацелил авторучку в следующую позицию в списке. — Бог ты мой!

Он аккуратно пил свое пиво.

— Что такое? — спросил я.

— ПСБ. Используется в электроэнергетике. Как покрытие для обмотки трансформаторов. Токсичное, раздражающее, канцерогенное. Как минимум вызывает у вас ужасную сыпь. И очень устойчивую. Для уничтожения необходима высокотемпературная мусоросжигательная печь с очистными сооружениями для дыма. Так что придется выложить по паре тысяч фунтов за тонну. Если иметь дело с почтенной компанией по уничтожению отходов. — Он пробежал авторучкой по пяти оставшимся строчкам. — Цианид. Ртуть. Кадмий. Тяжелые металлы. Разное смешанное дерьмо, едкое, раздражающее. — Он улыбнулся своей невеселой улыбкой. — Давно известная отрава.

— А как можно задешево избавиться от этого дерьма? — спросил я.

— Никакого дешевого способа тут нет и не может быть. Сжигание в печи дорого. Можно превратить это в пепел более простыми способами. Можно зарыть пепел в землю. — Он постучал авторучкой по листу. — Это какой-то груз?

— Думаю, что да.

— И кто же осуществляет сбрасывание?

— Вы никогда не сталкивались с Энцо Смитом? — спросил я.

Вебер поднимал бокал к своим губам. Услышав это имя, он застыл на секунду, напоминая восковую фигуру. Потом поставил бокал на стол и спросил:

— Эван добрался до бизнеса Энцо Смита?

— Эван не знал, что это бизнес Энцо Смита, — ответил я.

Вебер вздохнул.

— Господи, — сказал он. — Не удивляюсь, что он мертв.

Мое сердце билось с неприятной быстротой.

— Что вы хотите сказать этим? Что не удивлены? — спросил я.

— В прошлом году Энцо Смит обошел все компании, рассказывая, что у него есть мусоросжигательная печь в Гвинее-Биссау, и предлагая смехотворные цены за избавление от очень плохого дерьма. Я навел справки. Разумеется, этой мусоросжигательной печи и в помине не было. Но к тому времени какая-то компания передала Смиту груз, и он отправил его из Триеста. А спустя две недели залив Таранто был полон дохлых дельфинов.

— Стало быть, — заметил я, — он убивает дельфинов. Не людей. Вебер медленно отхлебнул своего пива и подержал во рту, словно для того, чтобы смыть привкус сказанного.

— Смит заявил, что этот груз по ошибке попал в какую-то мусоросжигательную печь в Палермо. Предъявил все документы, всю эту бумажную шелуху — никаких проблем. И это, разумеется, серьезный ключ к разгадке его деятельности.

— Коррупция — все-таки не убийство, — заметил я.

— Все передвижения токсических отходов согласованы на международном уровне. Однако в Италии, если вам нужно что-то от бюрократа, вы передаете ему тангенту, ну, взятку, и получаете все что хотите. Именно таким образом этот человек из “Очистки” и добыл свои документы у “Пиранези”. Ну, а если вы член некой организации, то, возможно, вам даже и не надо платить тангенту.

Холодное пушечное ядро страха засело у меня в животе.

— А свидетельства этого у вас есть? — спросил я.

— Есть и свидетельства, — ответил он. — Но вы же не станете говорить о них в кафе, если имеете дело с мафией. Наступила устрашающая пауза.

— А с чего бы мафию стало интересовать такое обременительное дело, как химические отходы? — спросил я.

— Деньги, — ответил он.

— А как же насчет наркотиков, проституции?

— Там старая мафия, — сказал он. — Кроме того, не так-то уж и много денег от сбыта наркотиков, не то что раньше. Большая их часть утекает к пакистанцам, иранцам и колумбийцам. Поэтому те ребята, которые понастроили героиновых фабрик в Южной Европе, подыскивают новые способы быстро делать деньжата. Дельцы наркобизнеса сообразили, что могущественные компании отчаянно хотят избавиться от того дерьма, которое остается после того, как они сделали свою нефть, или свои трансформаторы, или что они еще там делают. И разумеется, большинство из этих компаний отличаются скупердяйством, ведь есть же новые методы, при которых не бывает грязи, но эти новые методы требуют больших капиталовложений, и компании предпочитают придерживаться старых. Зато в дальнейшем они сталкиваются с перспективой слишком дорогой оплаты услуг по избавлению от грязи. И тут являются посредники, готовые сделать это задешево. И компаниям не надо слишком сильно заботиться о том, что случится с их дерьмом или с теми, кто живет там, где кто-то его сбрасывает. Все как в делах с наркотиками. У Энцо Смита крепкие связи с людьми в Италии и в Нью-Йорке. Это могущественная группа людей.

Он спокойно смотрел на меня. Я отвечал ему таким же взглядом. Но я не видел его. Я видел Эвана и Джимми. Я видел выражение лица Тома Финна, слышал, как Мансини с грохотом бежит за мной вниз по лестнице и как нож вонзается в дверь.

— Почему все-таки Шотландия? — спросил я.

Я хотел понять: как мог какой-то итальянский барон наркобизнеса отыскать клочок серой воды к северу от Арднамеркена и решить, что это подходящая свалка для его отбросов? Кто-то должен был показать ему дорогу туда. Кто-то, хорошо знающий эти края.

— Выбирают, учитывая некоторые условия, — сказал Вебер. — Прежде всего это отдаленное место. Можно опрокидывать отходы прямо в море. Можно использовать какую-нибудь каменоломню...

— И какого рода каменоломня требуется для этого? — спросил я.

Он поднял бровь. Должно быть, его озадачило что-то в моем голосе.

— Не имеет значения, — сказал он. — Идеально иметь какую-нибудь глубокую нору, водонепроницаемую скалу. Быть может, гранит. И хороните туда это дерьмо.

Глубокая нора! Я думал об одной норе. О воронке, какие себе роют муравьиные львы. О пленке грязи, плывущей вниз по течению от устья ручья.

— Мне надо позвонить по телефону, — сказал я. — Извините.

Он пожал плечами.

— Заказать вам чаю?

— Пива, — попросил я.

Пробираясь меж столиками, я оглянулся. Вебер подзывал официанта. Телефон находился в стеклянной будке у стойки бара. Я смог дозвониться до Кинлочбиэга. Ответила Фиона. Я сказал:

— Они сбрасывают это в каменоломню.

— Что ты имеешь в виду? — Голос ее звучал устало.

— Они сваливают свои отбросы в Славную нору.

— И что я должна сделать? — Ее голос больше не был усталым.

— Полиция, — сказал я. — Журналисты. Служащие организаций по охране окружающей среды. Кому только можно, черт подери. Расскажи им все! Приведи их туда.

Мы попрощались. Это был неподходящий момент для того, чтобы говорить о любви. Пока я расплачивался за телефонный звонок, что-то случилось на террасе. Слышался звук разбившегося стекла, кричала какая-то женщина. Обыденное ресторанное происшествие.

А вечер был на исходе. Терраса ресторана выглядела блестящим бассейном, ее столики выстроились в белые ватерлинии. Горячий ветер трепал скатерти ни столиках, принося ровный сырой запах озера.

Я остановился в дверях. Кучка людей собралась вокруг столика, за которым я оставил Вебера. Толпа закружилась и рассыпалась. Мой рот внезапно стал сухим, как промокательная бумага.

Вебер лежал поперек стола. Руки его ухватились за край, щека вжалась в белую скатерть. Широко открытыми глазами он смотрел прямо на меня. Но уже никого и ничего не видел. Его лицо и губы сделались ужасающе синими, глаза — остекленели.

Тот официант стоял возле столика, размахивал руками и что-то быстро говорил. Словом, вел себя энергично. И поражал контраст между бледным лицом и бегающими черными глазками. Они уставились на меня. Официант ткнул рукой в мою сторону.

Я повернулся и нему спиной. Мои колени стали как желе, сердце бешено колотилось. Вебер мертв. Чей-то женский голос выкрикнул:

— Яд!

Я медленно уходил с террасы обратно в ресторан.

Конечно, ко мне будут вопросы. Уйма вопросов. Медленные швейцарские вопросы:

Итак, вы самым последним видели мистера Вебера. Вы отошли от столика к... ах, к телефону, вы говорите... расслабьтесь, мистер Фрэзер. Нам нужно время, чтобы во всем разобраться...

Но у меня нет лишнего времени. Потому что Фиона знала то, что знал я. Если они хотят, чтобы замолчал я, они постараются заткнуть рот и ей. Она находилась в уединенном домике, среди больных и малых, в пустынной Шотландии. А они заставили замолчать Вебера в кафе, где полно людей.

Я прошел через ресторан прямиком на кухню. Повара в белых униформах даже не повернули ко мне головы в своих поварских шапочках. Наружная дверь находилась возле мусорных ящиков. Я выскользнул через нее в душный сумрак.

Завывали сирены. Я пробирался среди высоких мусорных жестянок. “Обратно в гостиницу, — думал я. — У них нет никакой возможности меня опознать...”

Какой-то мужчина крутился за углом ресторана. Маленький, усатый, в белой курточке официанта, черные волосы гладко зализаны назад. Сегодня днем он сидел и приемной у Энцо Смита и читал газету. Сейчас он держал в правой руке что-то, отражавшее свет ртутной лампочки над дверью кухни и неприятно посверкивающее. Нож! Кухонный нож. И он держал его совсем не как официант.

По коже у меня поползли мурашки. Курту Мансини тоже не нужна моя встреча с полицией. Я обнаружил, что дышу судорожными глотками, легким не хватает воздуха.

Я попетлял среди мусорных ящиков и направился в противоположную сторону. Позади ресторана начиналась какая-то аллейка. Ноги понесли меня по этой аллейке в тени деревьев, мимо террасы какого-то ресторана, по соседству с “Пальмирой”. Там за столиками множество людей наслаждались своим вечерним досугом. Ничто не могло случиться под взором этих сотен пар флегматичных, законопослушных швейцарских глаз.

Усатый мужчина спрятал нож, стянул белую официантскую курточку и отбросил прочь. Теперь он брел прогулочным шагом, руки в карманах, ярдах в пятнадцати позади меня. Просто гуляка без пиджака, в одной рубашке, бредущий куда-то по своим делам в этот теплый вечер. Я обернулся, и наши взгляды встретились, на его маленькой лисьей мордочке не появилось никакого выражения. Я остановился. И он остановился. Я ускорил шаг. И он ускорил шаг. До боли в печенке я знал, что он будет следовать за мной всю ночь и что рано или поздно нагонит меня.

Перед “Пальмирой” мелькали голубые огоньки. Еще больше огней сияло чуть поодаль. Многоцветные гирлянды окружали светящиеся буквы: “Прогулки по озеру”. Громкоговоритель почтительно извещал: “Внимание, дамы и господа, это последнее приглашение”. Освещенная дорожка вела к огням на воде. Там стоял большой, устаревшего типа прогулочный пароходик, вроде того, который помог нам с Джорджем выиграть гонку. На передней и боковых палубах матросы уже отпускали причальные тросы.

Я припустился бегом. Лица поворачивались ко мне, бледные, словно луны, в этих сумерках. Горячий ветер бил мне в лицо, мои каблуки звонко стучали по дощатому настилу трапа. Какой-то мужчина в униформе возник впереди, он раскинул руки и кричал, что посадка закончена. Я всем своим весом угодил ему в живот. Он с треском проломил ограждение сходного трапа. А потом передо мной оказался конец трапа, полоска воды с волшебными отражениями света и борт пароходика, удаляющийся прочь.

Я с разбегу перемахнул через эту полоску, перелетел через перила и приземлился среди человеческих ног. Они отпрянули. А водная брешь разрасталась. И в этом было ощущение безопасности, чувство изоляции, которое вы испытываете на судне, когда от него удаляется земля. Под огнями рекламного объявления о прогулках по озеру застыл мой преследователь. Он уставился на пароходик, и его глаза следовали за мной, пока не превратились в подобие пустых глазниц на какой-нибудь маске инков.

Мне надоело наблюдать за ним. Пускай там и торчит до возвращения пароходика. Я пробился через толпу пассажиров к противоположному борту. Народу здесь было поменьше. Можно подышать с облегчением. Можно даже поразмышлять в спокойной обстановке.

Вебер мертв. Он мертв потому, что его видели беседующим со мной. Они не упускали никаких шансов, эти люди. Когда пароходик вернется к пристани, они будут ждать меня с каменными лицами и тенями во впадинах глаз.

Огни на берегу стали уплывать в сторону — судно повернуло. Ветер теперь дул вдоль палубы, горячий, как из пароходной топки. Я понял, что мне надо пойти наверх, в рулевую рубку, и попросить капитана связаться по радио с полицией, чтобы меня встретили на пристани, когда я вернусь обратно. Мне, конечно, придется рассказать всю свою историю. Они ее проверят, и на этом все закончится.

Если они мне поверят. Но это был единственный мой шанс, и должен им воспользоваться.

Я сделал глубокий вдох. Большинство пассажиров ушли внутрь спасаясь от ветра. Я направился к рулевой рубке.

Я успел заметить чью-то руку и в ней что-то, метившее мне в голову. И успел сделать рывок. Эта штука только скользнула по щеке и обожгла Сильная боль перечеркнула ночь красной дымкой. Я упал и покатился. Что-то тяжелое врезалось мне в ребра. Я скрючился, пытаясь приподняться. Боль ревела во мне, но я отчетливо видел силуэт мужчины на фоне приближающихся городских огней. Его плечи начинались прямо от ушей. Мансини!

Я прижался спиной к перилам. Он занес руку для нового удара. Позади меня и подо мной находилась еще одна палуба, отделенная от пассажиров перилами, где стоят причальные тумбы для швартовки и лебедка. Я перекатился через перила, шмякнулся всем своим весом на стальную обшивку и проворно заполз за лебедку. Раненая щека болела и горела. Что-то мокрое стекало за воротник. Силуэт Мансини появился у перил. Сейчас опять прицелится и метнет в меня свой нож.

Но вместо этого Мансини ухватился за перила и перемахнул через них бесшумно, словно огромный кот. Лебедка оставалась для меня единственной защитой. Наверху показались у перил чьи-то головы. Я закричал по-французски:

— На помощь!

Но головы не пошевелились. Пассажиры флегматично наблюдали, чем мы тут занимаемся.

Мансини одним прыжком очутился на верху лебедки. Я отскочил в сторону, попал ногой в кольцо причального каната и грохнулся на палубу.

И что-то прокатилось у меня под рукой. Что-то круглое и деревянное. Я вцепился в какую-то измочаленную рукоятку. Багор? Багор!

Я дернул его на себя в тот самый момент, когда Мансини предпринял новую атаку, прыгнув с верха лебедки. Стальной крюк вонзился в моего врага как раз под левой ключицей. Другой конец багра заклинило в палубе. А крюк, должно быть, продрался сквозь ребра и намертво застрял. Мансини визжал от боли. Зажглись какие-то новые огни.

Внезапно вся небольшая палуба оказалась залитой ослепительным голубоватым светом. Он сверкал в белках глаз Мансини и на грязно-красном пятне, из которого торчал багор, словно закусочная палочка из сосиски. Мансини оторвал от палубы заостренную доску. И пошел на меня, похожий на краба. Я осторожно отступал по кругу.

Одно я понимал со всей беспощадной ясностью: мне надо уничтожить его прежде, чем он доберется до меня, потому что уж он-то наверняка меня убьет, как убил Вебера. В этом не было никакого сомнения. Потому-то я и кинулся на него со всем своим отчаянием. Мое плечо угодило ему прямиком в грудь. Он отлетел и с воем рухнул за борт в черную воду. Туда, где гребной винт вспенивал ее до белизны.

Раздался сильный всплеск, и внезапно мелодия гребного винта изменилась. Он с натугой зачастил “чанк-чанк-чанк”, словно что-то большое попало в лопасти там, внизу. Ярко освещенная кильватерная волна пароходика стала розовой. И какие-то штуки перекатывались там, страшные штуки, пока не утонули.

Гребной винт остановился. На пассажирской палубе принялись визжать женщины. А я стоял, жадно глотая воздух, пригвожденный, словно кролик, этими мощными голубыми огнями. В моей правой скуле что-то дергало, словно кто-то разрыхлял ее мотыгой. Но проблема была не в том.

Проблема заключалась в том, что я убил человека на глазах у толпы пассажиров и что этот человек, которого я убил, был уже вторым, кто как бы погиб от моей руки за прошедший час.

Глава 25

Какое-то мгновение я еще колебался. Потом голос с верхней палубы выкрикнул что-то на непонятном мне языке. Но самого этого звука было достаточно. Это заставило меня окончательно осознать, что произошло нечто ужасное и непоправимое. Меня всего затрясло. “Думай, — приказал я себе. — Думай, Фрэзер”.

Огни Женевы светили со стороны кормы. Мы были от них на расстоянии не более полумили.

Я разбежался и нырнул с борта в озеро. Ослепительный полет в свете прожекторов — и вода сомкнулась надо мной. Я сильно отталкивался ногами, пока не оказался на достаточной глубине, где теплая вода сменяется холодной, холодной как лед. Я плыл на глубине, пока не насчитал сто гребков, и только тогда вынырнул на поверхность.

Пароходик был уже ярдах в пятидесяти от меня, этакий свадебный пирог, покрытый глазурью света. Люди там суетились и кричали. Прожектор пароходика усердно шарил по воде, но только не в том месте. Я освободился от своего пиджака и вытащил бумажник из нагрудного кармана. Раскрыв бумажник, я увидел то, что хотел увидеть, и снова ушел под воду.

На этот раз я сделал полтораста гребков, прежде чем вынырнуть. Оказавшись на поверхности, я огляделся и увидел в трех четвертях мили яхт-клуб Джорджа Хэйтера. Его окно ободряюще посвечивало мне как маяк — единственный неподвижный желтый огонек среди мечущегося света фар и задних огней на шоссе.

Я без труда доплыл бы до яхт-клуба в нормальных условиях. Не Бог весть какой дальний заплыв. Но сейчас у яхт-клуба толпилась уйма судов, и у некоторых из них вовсю крутились туда-сюда прожектора. Голубые лучи шарили по этой части озера, подсвечивая плывущую над водой туманную дымку. Какое-то судно двигалось прямехонько на меня, и его прожектор пылал, словно глаз циклопа. Я выдохнул воздух из легких, оставив минимальный, с чайную ложечку, запас, и погрузился в глубокий мрак. Гребной винт судна прошумел над моей головой, а кильватерная волна долго дубасила меня, как какую-нибудь рубашку в стиральной машине. Потом я снова вытолкнул себя на поверхность и жадно глотнул воздуха.

Ну а потом все эти суда беспорядочно переместились к середине озера. По всей вероятности, они обнаружили и вылавливают какие-то части того, что было прежде Мансини. Я продолжал плыть, зажав в зубах бумажник.

Я устал. Меня мучила рана на щеке. Мне все больше мешали плыть брюки и рубашка. Но когда я высвободился и от брюк, и от рубашки, вода показалась мне еще холодней. Ощущение было такое, что тепло уходит из моего тела, а вместе с ним и силы. Желтый прямоугольник окна яхт-клуба был уже совсем близко, но почему-то колебался, словно желтый карантинный флаг на ветру.

Я продолжал машинально работать руками и ногами и старался не впускать в сознание подробности того, что случилось со мной на озере. Я старался думать о том, что на берегу мне, может быть, удастся поужинать, выпить вина, а кругом будут темненькие, гладенькие девушки и мужчины в чистых рубашках... Но и эта мысль становилась гнетущей. Нигде не найдется пристанища для насквозь промокшего беглеца с рубленой раной на лице.

Однако яхт-клуб оставался для меня ориентиром. Мне были нужны ориентиры. Я не сводил с него глаз и плыл сквозь сгущающуюся ночь к желтому прямоугольнику окна. Спустя какое-то время я увидел тусклые тени стоявших на причале судов. Какая-то пристань вырисовывалась из темноты. Я достал ногами дно и прислушался.

Из яхт-клуба слышался неясный рокот голосов и стук ножей. Это были прекрасные звуки. Там люди, теплые и живые. Но звуки разговоров и трапезы недолго оставались ласкающими душу, потому что я стоял и дрожал в темноте, подпирая борт ялика типа “Уэйфэрер”. При мне был только бумажник от Гуччи, а на мне бело-голубые полосатые боксерские трусики. И всего час назад меня посчитали убийцей двоих мужчин в общественных местах в центре Женевы. Я замерз, я был усталым и голодным и очень-очень одиноким.

И я был страшно зол на Джорджа Хэйтера. Добрый старина Джордж, клиент и друг. И лживый ублюдок, который похлопывает тебя по спине и доверительно изливает тебе свои философские мысли о том, как очистить грязь, — и все лишь для того, чтобы избавиться от тебя, а он будет продолжать делать деньги на отравлении людей. Злость снова сделала мои ноги достаточно гибкими, чтобы пронести меня быстро и бесшумно по темному, вязкому побережью к неосвещенному зданию с душевыми и шкафчиками, запирающимися на особые замки.

Дверь была открыта. Я вошел внутрь и прямиком двинулся к шкафчикам. Было бы неразумным включать свет. Достаточно света проникало сюда через окна, чтобы видеть комбинированные замки, эти маленькие калькуляторы, приваренные к дверцам. “Дата рождения”, — сказал он. Добрый старина Джордж, с его беглыми комментариями по поводу своей жизни, состоящей из компьютерных пародий, замков с шифром и чеков для обручальных колец.

Я заполнял уйму бумаг для этого ублюдка Джорджа Хэйтера и знал его дату рождения не хуже, чем свою собственную. Но мои пальцы настолько закоченели, что я лишь с третьей попытки сумел набрать цифры правильно. Дверца распахнулась настежь. Я вывалил содержимое шкафчика на пол. Там были разные реечки, комплект парусов, два непромокаемых костюма, спасательные жилеты. Были там также шорты-”бермуды”, нейлоновая пуховая куртка с матросским ножом в кармане и пара резиновых сапожек высотой по лодыжку. Я с трудом натянул на себя пуховую куртку и мгновенно почувствовал, что начинаю согреваться. Потом я влез в непромокаемые брюки, собрал в кучу и запихнул остальное барахло обратно в шкафчик, запер дверцу на замок, а потом и сам заперся в уборной.

Теперь, когда кровь хорошенько растеклась по жилам, можно было поразмышлять о следующих шагах. Прежде всего — о том, что я голоден и что мне некуда идти. Но не это — главная проблема. Хуже то, что у швейцарской полиции, по всей вероятности, имеется очень точное описание моей наружности, а это означает два возможных направления действий с их стороны. Они могут предположить, что я утонул в озере, и могут прийти к выводу, что я все-таки доплыл до берега. Зная швейцарцев, я был уверен, что они учтут оба варианта, чтобы не оставить мне никаких шансов.

Поэтому я должен найти способ убраться отсюда как можно скорее и как можно подальше. Украсть какой-нибудь автомобиль? Исключено. Они блокируют и дороги. К тому же на всех направлениях вокруг Женевы существуют границы. А у меня нет возможности благополучно пересечь границу, потому что мой паспорт находится в гостинице. Впрочем, иметь при себе паспорт на имя Гарри Фрэзера — скорее вред, чем польза. И плюс ко всему у меня очень немного денег.

Я уселся на пол, пытаясь отогнать страх, сосущий под ложечкой. “Думай”, — повторял я себе. Но адвокат находит ловкие ходы, потому что стоит на прочной почве. А из-под меня была выбита всякая почва. Я испытывал чувство одиночества и паники. И внезапно понял, что очутился как бы на месте Ви. Раньше я стоял и сторонке, наблюдая за теми отношениями, которые складываются между людьми, и делая свои умозаключения. Решение всегда оставалось за мной. А теперь жизнь выкинула меня за борт, и не было никаких тормозов, на которые я бы мог нажать. Это было что-то близкое к головокружению. Ви в подобной ситуации хваталась за наркотики. Швыряние таблеток в горло давало ей иллюзию контроля.

Я прислонился лбом к прохладному кафелю и вспомнил о Фионе. Была и другая возможность избавиться от такого головокружения. Она заключалась в том, чтобы двигаться, оставаться живым, наслаждаться борьбой. Я как-то полюбопытствовал, что делает Фиона в обществе Ви. Учится маленьким радостям. Две маленькие немолодые дамы в одиноком домике...

У наружной двери послышался шум. Кто-то кричал. И дивное видение исчезло. “Что же теперь? — в панике думал я. — Что же мне делать теперь, черт подери?” Потом я сообразил, что кричавший, кем бы он ни был, интересуется, есть ли кто-нибудь внутри. Скорее всего это был привратник яхт-клуба, запиравший двери на ночь.

Его ключ прогремел в замке. Я глубоко вдохнул запахи старого мыла, хлорки, дезодорантов — все запахи сырых душевых комнат в этом здании у озера. Запахи свободы — вот чем они были для меня в тот момент.

Я промыл свой порез над раковиной при слабом свете, вливающемся из маленьких окон наверху, под потолком. Мое лицо в зеркале выглядело призрачно белым, порез над скулой, у правого уха был дюйма два длиной. Если начесать волосы вперед, они более или менее его прикроют. Когда я закончил обработку пореза, кровотечение почти прекратилось. Я достал свою наличность из бумажника и прилепил банкноты к кафелю стены для просушки. Потом снова отпер шкафчик Джорджа, достал оттуда сумку с набором для плавания на яхте, расстелил паруса и устроил себе вполне удобную постель. Это не гостиница “Ритц”, но все же лучше, чем валяться в грязи. Я посмотрел на свои часы. Ровно десять. Я положил голову на плотное териленовое полотно и провалился в глубокий сон.

Он длился недолго. Я проснулся внезапно и безумными глазами уставился в темноту. Мои часы показывали половину третьего, желудок жаловался на то, что я уже восемь часов ничего не ел. Снаружи доносились разные шумы: лай собак, трескотня радио. Голубые огни проносились по матовым стеклянным окнам и по балкам потолка.

Внезапно голод мой исчез, а рот высох. Близко у дверей раздались громкие голоса и собачий лай. “Рубашка, — подумал я. — Они нашли мою рубашку. У них есть собаки. Но я-то побывал в воде. Сможет ли собака учуять человека по запаху, если он пробыл в воде три четверти часа?” А собака уже подвывала у дверей, скребла лапами. Я услышал дребезжание замка. “Ну вот и все, — подумал я. — Внутрь-то ты попал, только Бог знает, каким путем ты отсюда выйдешь”.

— Закрыто на ключ, — сказал чей-то голос по-французски. Он звучал раздраженно и устало, этот голос. — Пошли-пошли, Эйгер. — Он не верил своей собаке, и мое сердце затрепыхалось в надежде, — Хорошо-хорошо. Пойдем поглядим на дороге, там его и поймаем...

Послышалось звяканье металлического ошейника, шаги удалялись. Я подумал: “Везет тебе, Фрэзер, везучий ты ублюдок”. Но удача — это относительная вещь, если ты заперт в каком-то сортире с раной на лице. Я лег и уставился в потолок. Не только полиция стремится к встрече со мной. Судя по тому, что успел рассказать мне Вебер, Энцо Смит не похож на человека, который способен простить и забыть.

Голубые огни по-прежнему отражались на потолке. Я встал, вскарабкался на писсуар, осторожно открыл окно и всмотрелся в темень. Отсюда было видно движение по большому шоссе, бегущему вдоль берега озера. Перемигивался дорожный светофор. Сама Женева, должно быть, кишит полицейскими, настороженно высматривающими людей с известными им приметами. В равной степени и жители районов, удаленных от центра города, не проявят энтузиазма при встрече с мужчиной в желтых непромокаемых брюках, голубой куртке-пуховке и с двухдюймовым порезом на правой скуле.

Я повернулся, чтобы спуститься вниз. Паруса лежали на полу большим сморщенным треугольником. На какое-то мгновение я остановился. А потом очень поспешно спрыгнул на пол.

Выход существовал. И для такого маршрута паспорт не понадобится. Все, что мне требуется, — это легкий ветерок.

Я лег на постель из парусов и заснул. Пробудило меня беспокойство по поводу развода Давины Лейланд: “Я должен немедленно позвонить Сирилу”. Но тут же я вспомнил, что у меня есть и более важные заботы. Мой “Роллекс” показывал пять часов утра. Я позавтракал водой из крана, запихнул в сумку паруса, спасательный жилет и крепления, натянул на себя шорты-”бермуды”, а сверху — непромокаемые брюки. Хорошо, что у пуховой куртки есть капюшон. Я надвинул его поглубже, чтобы укрыть порез. Потом повернул защелку одного из матовых стеклянных окон с той стороны раздевалки, которая выходила на озеро, и осторожно, очень осторожно начал его приоткрывать.

В десяти футах от меня алюминиевые мачты яликов торчали из матового одеяла тумана. Сегодня меня туман вполне устраивал. Позади озера поднимались городские здания, белые и чистые в свете раннего солнца. Не было слышно никаких звуков, кроме плеска небольших маслянистых волн о грязное побережье и тоненького писка радио от полицейских дорожных постов на шоссе. А вот дыхания ветра не было.

Мне был необходим ветер. Я спустился вниз, содрал банкноты с кафеля и запихнул их в свой бумажник. Потом я вытолкнул сумку со снаряжением через окно, протиснулся в него ногами вперед и водворил оконную раму на место. Подобрав сумку, я поспешно спустился вниз, к стоянке яликов. Туман накрыл меня с головой. Я затаил дыхание, ожидая, что сейчас кто-то забьет тревогу.

Но сторожа еще досматривали свои сны. Медленно, стараясь не высовываться из тумана, я пробирался к яхте Джорджа Хэйтера. Есть для ночлега места похуже, чем кафельный пол. Мне грех жаловаться. Этот туман куда холодней и мокрей. А женевская водопроводная вода — несомненно, чистая и альпийская, хотя для завтрака она несколько малокалорийна.

Потом я сидел в грязи около яхты, и дрожал, и ждал, и старался не думать о чашке кофе. Донесся звон ключей — это уборщик открыл душевой блок. Двери кабинок хлопали, когда он занимался своей уборкой. Кажется, он не заметил ничего подозрительного. А спустя полчаса, в семь утра, какой-то автомобиль въехал на автостоянку. За ним последовали другие. Зазвучали голоса, молодые и сытые.

Я проглотил голодную слюну, натянул поглубже капюшон пуховой куртки и начал отстегивать чехол с яхты. Когда я снимал последнюю петлю с последнего крючка, послышалось шипение вантов и скрежет фалов. Поднимался ветер.

Он оттянул туман от яликов и погнал его по побережью. Большая серая груда осталась висеть над водой далеко на северо-восточной части озера. Чистое голубое небо отражалось в зеркальном штиле. И снова заскрежетали фалы. Тяжелые тусклые пятна начали распространяться по поверхности озера.

— Отличный ветерок, — сказал женщине, помогающей ему наладить яхту пятьсот пятой модели, какой-то мужчина в комбинезоне.

Ветер. Ветер был тем самым, что и требовалось. Я быстро поднял паруса. Я предполагал, что Джордж начинает работать достаточно рано, чтобы в будний день не явиться сюда спозаранку для короткой прогулки на яхте, но мне не хотелось, чтобы какие-нибудь его развеселые приятели по клубу спрашивали меня, кто я да что, да почему. Я толкнул спусковую тележку вниз по прочной приподнятой укосине, упирая на главную мачту. Потом я отвез тележку обратно на стоянку, проделав все медленно и элегантно. Какой-то полицейский лениво наблюдал за мной со стороны дорожного поста, где уже выстроился для проверки документов хвост ранних машин. Предстоял плохой денек для того, чтобы быстренько домчать до Франции.

Во всяком случае, плохой, если ехать по шоссе.

Я вскарабкался на яхту и оттолкнулся. Ветер щелкнул в парусах. Волна зажурчала. Берег отступил. Никто не закричал.

Теперь наступала трудная часть. На озере уже прогуливались три или четыре яхты. Я тянулся туда и сюда, чтобы получить попутный ветер. А ветер с северо-востока все свежел, прохладный, с ночным запахом горных вершин. Я осторожно держался на трапеции, поставив ноги на нескользкий участок планшира и опускаясь над самой водой. Судно пошло ровно, приподнялось и вошло в скольжение. Если бы я хоть чем-то позавтракал, было бы совсем весело. А в данной ситуации это было просто удачным началом.

На озере теперь уже прогуливалась добрая дюжина судов, самых разных очертаний и размеров. “Гонки, — подумал я. — Очень остроумно”.

Веревку на старте подняли. Кто-то в яхт-клубе выстрелил из пистолета. Все яхты начали движение. Я последовал за ними, чтобы не выделяться. Мы шли ровной линией, бодро, как и полагается в семь часов рабочего утра: двенадцать крутых гонщиков из яхт-клуба “Дю Леман” и один дважды убийца на украденной яхте и с ножевой раной на скуле.

Вдоль линии яхт оказалось немало тихоходных грузовых судов. Я задержался в сторонке: в моем сознании присутствовали и другие веши, помимо клубной гонки. Я переместился к правой стороне линии, позади основной группы, и перегнулся за борт на добрые двадцать секунд после стартового выстрела. Но яхта Джорджа — быстрое судно. И экипаж состоял из меня одного, так что вес не был проблемой. Не обезветривая парус и не привлекая к себе внимания, я мог в общем-то не много сделать, чтобы предотвратить сближение с этой флотилией.

И в итоге на полпути к завершению первого этапа я оказался с левого борта и с наветренной стороны рядом с другой такой же яхтой. Рулевой повернулся и увидел меня.

— А где Джордж? — закричал он.

Мое сердце сжалось.

— Работает! — крикнул я. Мой голос был каким-то хриплым от долгого неупотребления. — Старается окупить обручальное кольцо!

Рулевой засмеялся. Я узнал в нем того самого Антона, которого мы обошли под носом у туристического пароходика в гонке на минувшей неделе. Фриц, бывший опять с ним в паре, ухмылялся. Ему понравилась едкая шуточка по поводу кольца. Три недели назад они были милыми парнями из моего мира, с которыми приятно вместе и посмеяться, и выпить. Теперь они выглядели чужими и безучастными, полными фальшивого дружелюбия и дурных шуток.

Я улыбнулся, насколько мог это проделать с дырой на физиономии. А внутренне я испытывал слабость от голода и неистовую ярость. Последнее, что мне было необходимо, — это серьезная гонка с этими ребятами.

— Увидимся, — сказал я.

Отметка была от меня по левому борту. Вот я оттолкнул румпель и поднырнул под гик, перемещающийся на другой борт, переложив яхту на правый галс, а сам вытянулся всем телом в левую сторону. Теперь впереди меня была чистая вода и серые глыбы тумана.

Однако позади меня лязганье гика продолжалось. Сердце мое дрогнуло, и я повернул голову. Оказывается, Фрицу с Антоном захотелось поиграть. Антон подобрал парус, а Фриц вывалился наружу, на трапецию. И как раз в нужный момент для них над водой пролетел порыв ветра. Они увеличили скорость прямо под моей кормой. У меня совершенно не было времени, чтобы самому выбраться на трапецию, и поэтому единственное, что я мог сделать, — это сильно упереться ногами и обезветрить парус, а они тем временем продрались впритык со мной и вышли в лидеры. Антон ухмыльнулся, этакой ухмылкой победоносного спортсмена.

— Мачту на траверс! — завопил Антон.

Я понял, что произойдет следом. И это произошло.

Он с силой оттолкнул от себя румпель. Его парусное судно налетело на носовую часть моего. Я положил яхту на другой галс и стал удаляться от них. Но и он лег на этот галс.

“Чтоб тебя разорвало! — подумал я. — Неужели никто никогда не говорил тебе, что если вы, глупые педики, приметесь играть с одной яхтой из флотилии, то это значит, что вся остальная флотилия помчится прямо на тебя?” По всей видимости, никто Антону этого не говорил. Они прошли еще разок передо мной при следующем порыве ветра с широкими ухмылками на физиономиях.

Я снова изменил курс. Мы уже ушли довольно далеко в просторы озера, противоположный край которого окаймляли серые холмики на воде.

Они тоже поменяли курс. Здесь, в середине озера, ветер был не так силен, как поблизости от берегов. На этот раз у них ушло больше времени на то, чтобы нагнать меня. Но все же они нагнали. Зададим-ка этому иностранцу хорошую встряску, рассчитаемся с ним, ну и слегка позабавимся.

Однако иностранец не был склонен забавляться. Иностранца начинало охватывать бешенство.

Я слышал журчание их кильватерной волны, когда они переходили на подветренную сторону, завершая свой обгон. Антон снова оттолкнул румпель прочь.

Согласно правилам гонок, чтобы избежать столкновения, я тоже должен был последовать их примеру и переместить яхту по ветру. Но Фрэзер теперь уже блуждал по диким джунглям, где тех, кто придерживается правил, попросту сжирают. И когда их борт повернулся поперек моего носа, я продолжал идти прямым курсом.

Лицо Фрица опрокинулось. Он как раз висел над водой на трапеции, согнув колени. Передняя растяжка моего паруса врезалась в него и подбросила в сторону. Он повис, словно паук на нитке, высоко в воздухе. Нос моей яхты врезался в их борт и раздался треск фибергласа. Фриц проорал что-то нечленораздельное и кубарем полетел на парус. Потом они перевернулись, ровно улегшись бортом на воду. А передо мной открылся свободный путь.

Я слегка потянул румпель на себя, отстегнул крепления и присел. Нос яхты приподнялся от порывов ветра. Я нацелил его на серую стену тумана, в двухстах ярдах от себя. И внезапно не стало вообще никакого ветра. Однако инерция движения яхты несла меня вперед.

Берег и небо исчезли, и кромка тумана поглотила меня.

Глава 26

Туман был прохладным и спокойным. Чувствовалось крошечное дыхание ветерка, слегка подгоняющее яхту. Она ползла вперед, паруса чуть слышно похлопывали. За кормой оставалась еле заметная борозда. Звуки со стороны шоссе и выкрики гонщиков пропали. Ощущение было таким, что я нахожусь в ящике, полном мокрой хлопковой пряжи.

Это столкновение, кажется, не причинило яхте никаких повреждений. Только немного искривило маленький рулевой компас. Я придерживался курса в пятьдесят градусов, чуть-чуть восточнее северо-востока. Вдали по правому борту берег озера отклонялся в сторону северо-востока, в направлении Германса, быть может, километрах в десяти отсюда. А в Германсе озеро уже становилось другим. На карте в гостиничном номере была этакая желтая линия, окаймленная точками и крестиками. В Германсе озеро становилось французским, и там я оказался бы за границей, внутри Европейского сообщества, где паспорта считались далеким прошлым.

Однако при таком ветре на десять километров мог уйти целый день.

А голод уже напоминал злобного краба, отхватывающего куски моего желудка. Рана на моем лице болела и начала воспаляться. Отсутствие пищи нагоняет унылые мысли. Я представил себе, как швейцарцы рыщут по озеру на спасательном судне в поисках убийцы, живого или мертвого. И они его найдут — искомого двойного убийцу. Он упадет им прямо в руки, как созревшая слива.

Довольно-таки сморщенная слива. Это была не ахти какая шутка, но я ей усмехнулся. А усмехаясь, человек чувствует себя лучше, это прибавляет в крови протеинов. Я громко сказал ветру:

— Ну давай, ты, ублюдок!

Возможно, это было моей ошибкой. Туман остался там, где и был. И прилетел небольшой легкий ветерок с севера. Я попытался немного продвинуться на северо-восток. Спустя полчаса туман начал редеть. Что-то произошло с воздухом. Он теперь стал горячим, как пар из носика чайника.

И внезапно горизонт умчался прочь. Только что я сидел на ящике с выдвижным килем, направляясь на северо-восток при легком ветерке, силой в два-три балла, и находился при этом в центре серого круга. В следующее мгновение сила ветра поднялась до четырех-пяти баллов, а озеро превратилось в гофрированную голубую ткань, раскинувшуюся до самых берегов, где деревья и дома выглядели такими хрупкими, словно они были написаны Каналетто.

Но это был не тот же самый вид, что прежде. Какое-то мгновение я не мог сообразить, куда я попал. А потом понял, что исчезли горы на дальней стороне озера. И на их месте появилась неясная желтоватая дымка. В этой дымке глухо рокотал гром. За моей кормой паруса яхт, участвовавших в гонке, сделались величиной с ноготок. Гонщики завершали последний этап. Скоро все соберутся в душевом блоке, будут обмениваться впечатлениями. И разговаривать обо мне, это уж наверняка. Что это он там делает, в такой дали от берегов? Надо отправить за ним спасательное судно и посмотреть, все ли у него там в порядке.

Тем временем берега озера снова переменились. Исчезли деревья и дома кисти Каналетто. На их месте появилась какая-то желтовато-коричневая стена. Гром рокотал очень близко.

Упал ветер. Адреналин заревел в моих ушах. Я прополз вперед, убрал кливер и затолкнул его под полупалубу. Потом я оттащил от мачты стрелу и скатал главный парус пониже, пока он не стал размером с бутерброд и таким же тугим, как бедро борца. Пока я торопливо разбирался с фалом, на переднюю палубу упала капля дождя, издав звук помидора, шлепающегося на железную бочку с нефтью.

Темная пелена растягивалась по небу. Начался дождь. Он обрушился резко вниз, этот дождь, вместе с раскатом грома, прозвучавшим в ритме рока. Из-за дождя ветер сделался плоским, как блин. Яхта бесцельно катилась неизвестно куда.

А потом ветер налетел так стремительно, что я едва успел избавиться от главного паруса. Яхта заревела, как литавры, а се корпус как бы встал на перила с подветренной стороны. Я прилип к перилам с наветренной стороны, нажимая на румпель, чтобы развернуть яхту носом к ветру в этом небольшом мерзком море, которое возникло из ниоткуда.

Я дышал часто и тяжело. Вода была черной и очень глубокой, и до берега было далеко-далеко. Гром, словно стадо гигантских лошадей, беспрестанно цокал у меня над головой. Где-то там вспыхивала молния, потому что и дождь и вода озарялись сверкающими голубыми бликами. Мне была видна оловянная жестянка, подпрыгивающая на волне. И я подумал: “Сейчас эту жестянку разобьет”. А потом я посмотрел вверх, на мачту, шатающуюся на фоне сплошных туч, и подумал: “Гарри Фрэзер, тебя сейчас тоже разобьет”. Но удары грома были такими сильными, холод таким пронизывающим, а гложущий голод таким острым, что я не ощущал ничего, кроме тупого оцепенения.

Я попытался выровнять крен, свесившись над наветренной стороной. Волны были совсем небольшими и прямоугольными. Если бы я пошел прямо носом на них, то нос бы зарылся и зачерпнул воды в днище яхты. А если бы я пошел прочь от волн, чтобы они обтекали меня спирально и дали бы достаточно скорости для вычерпывания воды из яхты, то я бы отклонился от курса. Поэтому я принял компромиссное решение. Я пошел прямо На волны и продолжал так идти столько времени, сколько понадобилось для того, чтобы яхта наполнилась водой и начала неуклюже топтаться на месте. Тогда я ударом ноги открыл черпаки и принялся откачивать воду. Я все-таки продвигался вперед. Продвигался не совсем в нужном направлении, но тем не менее продвигался.

Мои мысли стали разбредаться. Я был не Гарри Фрэзером, беглецом, сгорбившимся пол ливнем. Я видел самого себя как бы с большой высоты: этакое насекомое на листочке, неприметно плывущее по черному озеру, а озеро было привязано к Женеве, а Женева привязана к Энцо Смиту, а Смит — привязан к перекрашенным бочкам из трюма “Мариуса Б”, а “Мариус Б” приходит в Роттердам для загрузки потом разбрасывает все новую и новую грязь по побережью Шотландии. И Гарри Фрэзер, это насекомое, должен больше не ползать здесь, как насекомое, а начать двигаться — пропутешествовать тысячу миль до Роттердама, перехватить там с поличным “Мариуса Б”, загруженного грязными отбросами для каменоломни мистера Лундгрена, и свернуть всю эту картинку, словно ковер.

Нос яхты приподнялся на волне, потом накренился во впадину. Вода хлынула через нос. Я повернул румпель к себе, отстегнул черпаки и выбрал воду с судна. Я проделывал это с десяток, а может, и сотню раз. Я пытался о чем-нибудь думать, но стремление остаться на плаву занимало меня всего. Было не до размышлений.

Гром прекратился. Тучи уходили все выше. Оставался туман, только он уже был не туманом, а чем-то вроде пара, рожденного от соприкосновения поверхности озера с горячим ветром. Асам ветер успокаивался: его сила в пять баллов падала в моменты затишья, вероятно, до четырех.

Мне надо было начинать сначала. Проделать длинный путь по озеру. Такой длинный-предлинный путь вверх по озеру. На карте был указан небольшой поселок, растянувшийся по южному берегу. Никакого достаточно крупного города на всем пути до Тонон-ле-Бена не было. В относительно крупном городе, возможно, не станут задавать слишком много вопросов человеку с раной на лице, который вылез из озера в шерстяных шортах-”бермудах”. А вот в небольшом поселке это должно вызвать комментарии и обсуждения.

Однако до Тонона было двадцать миль вверх по озеру, а двадцать миль — довольно долгое плавание на такой яхте. Слишком уж далеко. “Давай-давай, — сказал я себе. — Взбодрись. Организуйся. Ты ведь уже проделал пять миль из этих двадцати”. Этот голос отчасти был моим собственным, но в нем были и нотки голоса Фионы. И эти нотки голоса Фионы оказали на меня такое же воздействие, как тоник. А может, и сильнее — они взбодрили меня, как мог бы взбодрить бифштекс с жареным картофелем. Я развернул яхту носом по ветру, закрепил кливер на передней стреле и распустил главный парус как можно больше. Пальцы слушались меня плохо, но я проклинал их до тех пор, пока они не стали делать то, что им велят. Потом я снова устроился у румпеля.

Теперь яхта пошла настолько хорошо, что все ворчливые голоса в моей голове перестали ворчать, и я больше не чувствовал себя усталым, и никто уже не был искрошен гребным винтом прогулочного пароходика. Существовало только громкое шлепанье и дребезжание и шипение волн, разрезаемых акульим телом небольшой яхты, да блики на летящей навстречу воде.

Сквозь тучи пробилось солнце. Ветер установился постоянный, силой балла с четыре, он гнал плотные стаи облаков в направлении Женевы. Я вошел во французские воды с ветром и дождем. Французский берег раскинулся вдаль, к северо-востоку, и за невысоким мысом с зеленью деревьев и полей был виден голубой залив и на его берегу живописное нагромождение белых зданий, что и должно было называться Тононом.

Я изменил курс несколько в сторону к берегу. Не было никакой необходимости возбуждать чье-либо любопытство, появившись из середины озера. Я шел на небольшом расстоянии от берега, и дома Тонона вырастали передо мной, словно грибы. Мои часы показывали ровно полдень. Почти время для ленча. Мысль о ленче была мучительной: большие благодушные французы, закусывающие за столами с белыми скатертями. И это ощущение хлеба в руке... Заткнись. Ты будешь там с минуты на минуту. Я должен был сохранять спокойствие. Яхта подпрыгнула на волне, неправильно приводнилась на следующую и упала на свои перила с подветренной стороны. Внезапно я оказался высоко в воздухе, влетев в середину главного паруса. Раздался треск, и яхта опрокинулась.

Наглотавшись воды, я вынырнул и поплыл вокруг выдвижного киля. Куда-то подевалось радостное возбуждение от движения вперед. Я слишком устал даже для того, чтобы держаться на воде. И я, конечно, слишком устал для того, чтобы опустить главный парус, встать на выдвижной киль, перевернуть яхту стоймя и снова вычерпать из нее всю воду.

В пятистах ярдах от меня стояли первые дома Тонона, аккуратненькие, белые и такие буржуазные, как и их владельцы в своих безупречных садах. И я решился.

Я выбрался из непромокаемых брюк. Потом я залез на яхту. Первым делом я вытащил затычки из плавучих отделений. Потом я проткнул передние концы этих затычек острием морского ножа Джорджа. Они были сделаны из тонкой многослойной губки, так что нож проходил легко. После этого я с помощью лезвия расширил проделанные острием дыры. Теперь дыры были с каждой стороны плавучих камер. Я совсем не хотел, чтобы яхту прибило к берегу сегодня же вечером с серийными номерами и всем прочим, поддерживаемую на плаву оставшимся внутри воздухом.

Корпус перекатился и затонул, ушел глубоко в темную воду. Я нарушал одно за другим хорошие правила упорядоченной жизни. Никогда не бросай свое судно. Никогда не убивай никого в Женеве. Я был один, этакое темное пятнышко под закрытыми ставнями белых домов. Заставив свои непослушные ноги двигаться, я стал отталкиваться ими, стремясь к берегу.

Я плыл по дуге, направляясь к городскому пляжу. На песчаном берегу стояли зонтики. Какая-то толстая старая дама в резиновой шапочке отвела взгляд, что напомнило мне о Сириле. Мои ноги коснулись дна.

Добрых три минуты ушло у меня на то, чтобы заставить слушаться свои колени. Я пятерней начесал волосы на ноющий порез и, шатаясь, выбрался выше по берегу. В ларьке, где продавали детские вертушки и мороженое, я купил хозяйственную сумку. Повесив ее на плечо, я пьяной походкой побрел через тихие пригороды. В окне какой-то аптеки я увидел свое отражение: густая черная щетина, спутанные в колтун волосы, кожа цвета высохшего дуба. Я совсем не был похож на элегантного адвоката, ведущего дела Давины Лейланд. Я был похож на печального юродивого в шерстяных шортах-”бермудах”. Рана вдоль моей скулы, промытая галлонами воды, была скорее розовой, чем красной. Я пожал плечами, зашел в эту аптеку и купил там немного лейкопластыря. Это, возможно, была и Франция, но Женева находилась совсем неподалеку и люди здесь могли слышать об этих трупах И о мужчине с окровавленным лицом.

Я залатал свою физиономию в какой-то аллее, побрел дальше и купил в небольшом магазинчике пару джинсов. А потом я проскользнул в телефонную будку и открыл справочную книгу. Мои веки слипались, а вместо желудка внутри был словно лопнувший бумажный пакет. Я побеседовал с гостиницами “Адельфи”, “Чойзи” и “Десмарэ”. Нет мест, нет мест, нет мест. Когда я набирал номер гостиницы “Фуше”, послышалось завывание сирен, и полицейский “ситроен” показался из-за поворота шоссе.

Он проехал мимо. И увез с собой мою самонадеянность. Я стоял в телефонной будке в незнакомой стране, где я вскоре тоже понадоблюсь полиции живым или мертвым. А приятелям Курта Мансини я, конечно, был нужен мертвым. Гарри Фрэзер, мистер Сама Аккуратность из Бристоля, стал теперь не более реальным, чем мыльный пузырь.

У меня закружилась голова. Я начал дрожать. Я дрожал, как алкоголик в вытрезвителе.

В “Фуше” оказался свободный номер. Я, не переставая дрожать, еле дотащился туда, в джинсах и с пластырем на лице. Меня провели в номер с кроватью и телефоном. Мне принесли бифштекс, немного жареной картошки, немного салата и бутылочку красного вина. Дела начинали выглядеть получше. Прежде всего я мог подумать о Фионе. А за окном сияло солнце, и я был жив. Потом я сел и принялся изучать рельефные узоры на обоях. Там были коричневые пионы и яркая трава. Я был далеко-далеко от своих друзей.

Потом я решил, что мне, должно быть, нужно поспать. А в следующее мгновение уже было темно, и я лежал на кровати, с запахом старых носков во рту и с ощущением надвигающейся опасности.

Это ощущение довольно быстро стало характерным. Мои часы показывали десять вечера. Я проспал восемь часов. Я выбрался на душные темные улицы и нашел какой-то бар, где выпил кофе и попытался решить, что же мне делать дальше. Я находился во Франции с двумя сотнями фунтов в швейцарских франках, без паспорта, но в куртке, в джинсах и в паре резиновых сапожек высотой по лодыжку. По всей вероятности, у полиции уже имеется моя фотография. Правда, у них могло создаться представление, что я утонул и озере, но не было никакого смысла полагаться на это.

Я взял еще чашечку кофе и подумал о “Мариусе Б”, стараясь не думать о Фионе. “Мариус Б” вышел из Роттердама в прошлую пятницу. Восьмидневное круговое путешествие означает, что судно должно снова отплыть в субботу. А сегодня среда. В моем распоряжении два полных дня, чтобы добраться до Роттердама, правда, без паспорта.

Я вышел в тусклую влажную ночь, повернул в направлении гостиницы и побрел туда не спеша. И остановился в испуге. Четыре или пять неясных фигур стояли на тротуаре у дверей в гостиницу. Позади них припарковался фургончик с работающим мотором. Это был прямоугольный фургончик, этакий сундучок, с чем-то на крыше. Полицейская “мигалка”. Одна из фигур шевельнулась на фоне освещенной двери гостиницы из зеркального стекла. Ага, вот оно — голубая шапочка с козырьком и с прямоугольным верхом.

От адвоката Гарри Фрэзера все еще оставалось достаточно, чтобы я отказывался поверить, что все это происходит со мной. Однако это так и было.

Мое сердце колотилось так громко, что я не мог понять, почему они не слышат этого. Я свернул на какую-то темную улочку, слегка пошатываясь — просто мужчина, который провел некоторое время в баре.

Она уводила меня все дальше, эта незнакомая улица. На ней не было никаких огней и никаких поворотов. Я шел быстро и тихо в своих резиновых сапожках. В конце улицы линия домов оборвалась. Там началась какая-то аллея, уходившая направо позади другой линии домов. Я пошел по ней, теперь еще быстрее, сердце у меня колотилось, потому что я понимал, что, когда они не обнаружат в моем гостиничном номере ничего, кроме пляжной сумки и еще теплой постели, они примутся искать меня по городу.

Я двигался мимо ряда гаражей. По пути я дергал дверные ручки. “Я должен спрятаться, — думал я. — Не могут же они обыскивать целый город”. С меня лил пот, я был близок к панике.

Один из гаражных замков поддался. Это прозвучало громко, как выстрел из пистолета. Какое-то мгновение я постоял, прислушиваясь. Ни единого звука, кроме отдаленного завывания какого-то кота. Потом я вошел внутрь гаража и закрыл за собой дверь.

Там не было никаких окон. Пахло застаревшей нефтью. Я осторожно ощупывал, что тут есть. Мои руки наткнулись на гладкий металл-автомобиль! Открыв дверцу со стороны водителя, я включил боковые огни. В их тусклом желтом свете появился верстак, заваленный разным металлическим хламом, там же валялись порнографические журналы и старый засаленный берет. Я натянул берет на себя. Размер подходил. В углу гаража стоял мопед, покрытый пылью и без мотора. В другом углу — велосипед.

Этакий пожилой велосипед, но цепь смазана и шины накачаны. Похоже было, что кто-то использовал его для поездок на работу. У него не было никакого замка и никаких лампочек, стало быть, до утра он не понадобится.

Во всяком случае, его владельцу.

Я выключил боковые огни автомобиля. От машин слишком много шума. А мне надо путешествовать тихо и иметь возможность больше слышать самому. Я открыл дверь, вытолкнул велосипед в эту аллейку и очень тихо запер дверь за собой. Там, на аллейке, все было спокойно. Я вскарабкался на велосипед и покатил по той же дороге, по которой пришел.

Ночь была темной, но не настолько, чтобы нельзя было ориентироваться. Я свернул в первый же проулок направо. Эта улица привела меня к высоким зданиям городского центра. Какая-то парочка прогуливалась мимо освещенных витрин.

По главной улице я подкатил к дорожной развилке. Знак у правого ответвления указывал: “Женева”. Это была автомагистраль с белыми полосками по каждой стороне. Я не хотел ехать в Женеву, в особенности по автомагистрали, которая кишит дорожными постами. Поэтому я повернул налево, на шоссе, где стоял указатель: “Аннемасс”. Я никогда и не слыхивал ни о каком Аннемассе. Но он был в стороне от полиции, на захудалом шоссе, и это было то, что мне нужно.

Почти немедленно это шоссе нырнуло под какую-то железнодорожную ветку, которая убегали на юго-запад, в направлении Женевы. Я принялся изо всех сил жать на педали. Между домами появились просветы, В окнах темно. Свет пробивался лишь кое-где сквозь занавески — очевидно, из спален. Этот интимный желтоватый свет меня подбодрил. Он принес ощущение, что для окружающего меня мира уже достаточно поздно, чтобы наконец сомкнуть глаза. Несколько автомобилей просвистели мимо меня, свет их фар исчез за холмами, вздымавшимися впереди. Я начал испытывать причудливый восторг, словно эта ночь стала как бы моим частным владением. Я не брился уже два дня. Борода у меня растет быстро, она темная, а берет превратил меня в какого-то местного забулдыгу, катящего себе домой после вечера, проведенного в баре.

Сзади приближался еще какой-то автомобиль. Дорогу передо мной осветили лучи мощных фар. Я начал немного отворачивать в сторону, играя в свою игру: велосипедист, хвативший пару лишних рюмок. Потом возникла огромная голубая вспышка и визг сирены. “О Боже, — подумал я, — полиция!”

Я втянул голову в плечи и покатил дальше, ожидая звука тормозов, который будет означать мой конец. Покрышки взвизгнули. Свет фар прорезал небо, и переднее колесо моего велосипеда вильнуло, подскочило, попав поперек обочины, и ухнуло в кювет. Я перелетел через руль и больно ударился плечом о насыпь. Но тут же вскочил на ноги и полез из кювета, таща за собой велосипед, колени у меня тряслись, свет фар пригвождал меня к месту.

Окно машины приоткрылось. И чей-то голос завопил по-французски:

— Ну ты, пьянь, куда лезешь?!

Надежда засветилась ярче этих фар. Я вытянул руку, грязную от маслянистой дряни из гаража, и покачал ею из стороны и сторону — этакий универсальный жест, толкуемый как угодно.

— За фарами-то хоть следи!

Окно закрылось. Взвизгнули покрышки. У людей нет времени на то, чтобы переругиваться с крестьянами, ездящими на велосипедах без огней, — у них есть дела и посерьезнее. Фургончик ракетой промчался среди изгородей, прорезая склоны холма голубыми лезвиями света. Я стоял и глубоко дышал, дожидаясь, пока мое сердце вернется в грудную клетку. А потом я опять перекинул ногу через седло и покатил дальше.

Шоссе начало подниматься в гору. Седло было для меня низковато, но ноги мои достаточно тренированы, так что это не стало бедствием. Настоящим бедствием было то, что рано или поздно мне придется наткнуться на дорожный пост, и кто-то непременно попросит меня предъявить документы.

Я свернул с главного шоссе на один из узких проселков, которые пронизывали крутые склоны холмов слева от меня. Я держал курс на огромное красное зарево Женевы в небе передо мной и чуть правее. Почти всю ночь я пробирался по проселочным дорогам в кромешной мгле. Меня кусала ночная мошкара, и там была уйма грязи, нагнанной дождем. Я поспал пару часов в каком-то амбаре, от чего стал чувствовать себя еще хуже. На рассвете я благополучно катил себе вниз по какому-то извилистому шоссе. Дорожный знак указывал: “В Ампегу”. Я высмотрел кафе, попил там кофе и съел хлеба с маслом. Потом подошел к мраморной стойке бара, чтобы расплатиться. Поскольку Гарри Фрэзер был известным противником курения, я для маскировки купил себе пачку сигарет “Голуаз”.

Лицо в зеркале позади стойки бара производило неважное впечатление. Густая щетина с торчащей из нее грязновато-желтой сигаретой. Я явно зашел сюда по дороге на работу в каком-то плохоньком гараже или на заднем дворе какого-нибудь захудалого магазина. Возможно, я и убил кого-то. Однако такая мысль могла бы прийти в голову в каком-нибудь баре-Марселя или Дакара, а не в дорогостоящем рае Женевы.

Там, в баре, сидела премиленькая девушка, блондинка, с голубыми глазками и тщательно нарисованным помадой ртом. Она мельком взглянула на меня. Я перехватил ее взгляд, и она мгновенно отвернулась. Я подумал о ровном серо-зеленом пристальном взгляде Фионы. Уж она бы все углядела через эту щетину и “Голуаз”. По счастью, людей, подобных ей, в мире немного.

Девушка повернулась ко мне спиной, скрестив стройные ножки. Я ухмыльнулся бандиту в зеркале бара этакой улыбкой соучастника. Потом взял номер газеты “Ла Суис” из стопки газет и журналов, толкнул несколько франков через прилавок и снова взобрался на велосипед.

Это было на первой странице. Они воспользовались моей фотографией с паспорта, которая ничем не напоминала рожу бандита в зеркале бара.

Заголовок гласил: “Два трупа в Женеве”. Подозревали, что я находился в Швейцарии, или во Франции, или, возможно, — на это указывал один компетентный полицейский источник — в Италии. Готфрид Вебер умер от отравления цианистым калием. На другого убитого, Курта Мансини, имелось уголовное досье, в котором сообщалось о вымогательстве и тяжелых телесных повреждениях. Во всем этом было очень мало для меня нового. Кроме цианистого калия. А может быть, это полиция позаботилась, чтобы мне стало известно из газет очень мало нового.

Я медленно катил по шоссе, ведущему к Аннемассу. Когда я добрался туда, было девять утра и железнодорожная станция была забита людьми, направляющимися на работу в Женеву. Я купил билет до Беллегарда. Потом я, помогая себе локтями, пробился к соседнему окошечку и купил еще один билет, на Бонневилль, а к нему — еще и билет на провоз велосипеда. Я закурил сигарету прямо у этого окошечка и выдохнул дым через щелочку в стекле внизу на девушку, сидевшую там. Она недовольно посмотрела на меня. Теперь-то она меня запомнит.

Я откатил велосипед к багажному отделению и сдал его туда. Я сказал мужчине в тамошней конторе, что, мол, идет дождь. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, его глаза с прищуром поднялись к сверкающему солнечному свету, вливающемуся через окно. Он тоже меня запомнил. А потом я прогулочной походкой вышел на платформу и спрятался за газетой. Спустя десять минут пришел поезд на Беллегард. Я забрался в него и тут же заперся в уборной.

В Беллегарде я сошел и купил себе синий парусиновый рабочий костюм и пару туфель для бега, переоделся и закусил. А потом я позвонил Фионе. Телефон долго не отвечал. В конце концов, она взяла трубку.

— Где ты? — спросила она.

— Так, кое-где, — ответил я.

— Каменоломня, — сказала она.

— Что случилось?

— Мы ходили туда. Мы посмотрели. Там ничего нет.

Я испытал такое ощущение, словно стоял в лифте, и этот лифт вдруг стал падать.

— Что ты хочешь сказать этим “ничего”?

— Скалы. Камни. Пыль. Вода. Никаких химикалий.

— Тогда они, должно быть, сбрасывают это куда-нибудь еще, — глупо сказал я.

— Да. — Ее голос был тихим и полным отчаяния. Я никогда не слышал, чтобы он был таким тихим. Звук его заставил меня и полной мере осознать, насколько плохи наши дела. Она спросила: — И что же нам теперь делать?

Это был хороший вопрос. Отличный вопрос.

— Расслабься, — сказал я. — Я все сделаю.

Потом я закурил желтый “Голуаз”, выдохнул дым в стекло кабинки и мысленно окинул взглядом мир, который за короткий срок развалился на части.

Я больше не был адвокатом. И даже не был кем-то, подозреваемым в убийстве, у которого есть возможность все объяснить. Я был мужчиной в синем парусиновом костюме, находящимся посередине пустоты, с менее чем двумя сотнями фунтов в кармане и без паспорта. А позади — два трупа и вообще никаких оправданий.

Глава 27

Поезд вполз на станцию с шипением, словно металлическая змея. Я занял место у окна и пристально смотрел на разворачивающуюся за окном Францию. Я испытывал то же, что, вероятно, чувствует лиса, когда свора гончих псов загнала ее к ее норе, и гам лиса обнаруживает, что какой-то большой, отважный человек прикатил камень и завалил им ход в нору.

Однако этот рабочий костюм все еще действовал на окружающих, и мое лицо было не из того разряда лиц, на которых большинству людей нравится останавливать взгляд. Изящно одетые пассажиры делали все, что в их силах, лишь бы не сесть где-либо поблизости от меня. В Париже я обменял часть из оставшихся у меня денег на французские франки, а остальные — на гульдены, набил сумку едой из автоматов и отправился на метро к Северному вокзалу.

Я попытался там перекусить в вокзальном буфете, но безуспешно. Мне предстояло пересечь две границы, и полиция и таможенники будут там начеку — Европейское это сообщество или нет. Полом я сел на поезд, направляющийся в Ално-Эймер, чуть-чуть южнее бельгийской границы.

Поезд с грохотом мчался через холмистые возвышенности Пикардии. Я время от времени задремывал, мой желудок дергался от волнения, мне приснилось, что я опускаю монетки в платный телефон и набираю номер своей конторы, но монетки у меня кончаются, как только Сирил берет трубку. И тут я проснулся. “Не нужно никакой спешки, — сказал я себе. — Судно никуда не отплывет до завтра. Есть еще уйма времени, чтобы отыскать его, проверить, какой на нем груз, и организовать ему теплый прием в Шотландии”

Когда поезд с ревом въезжал и Ално, мужчина напротив меня вытащил свой паспорт. Да и дальше в вагоне остальные пассажиры тоже потянулись за своими. Я встал, не спеша прошествовал между сиденьями и сошел с поезда. В сигаретном ларьке у станции я купил крупномасштабную карту. Затем отыскал магазин, торгующий велосипедами. Хозяин продал мне за четыреста франков допотопное черное старье. Я взобрался на него и покатил прочь от городка, вверх по шоссе, ведущему в Бенэ. Дома остались позади. Из низкого неба сочился дождичек, шоссе проходило между капустными полями. По другую сторону Бенэ начиналась какая-то узкая дорога, прямая, ровная и пустая. Я поискал глазами полосатые барьеры пограничного поста. Их там не было. И только карта и изменение внешнего вида дороги подсказали мне, что я въехал в Бельгию.

До Монса было около двенадцати миль. К тому времени, когда я добрался до этой станции, мелкий дождичек превратился в холодный, северный ливень, и я насквозь промок. Я купил билет для себя и для своего велосипеда и успел съесть сандвич, пока не прибыл нужный мне поезд.

Громко прогудело объявление на фламандском языке. Французского варианта я не расслышал, потому что был занят запихиванием своего велосипеда в багажное отделение. Я вскарабкался в вагон и нашел себе место у окна. Как обычно, никому не хотелось сидеть рядом со мной. Поэтому я закурил сигарету, чтобы еще больше отбить у них такие намерения, и принялся изучать буклетик с железнодорожной картой, который я подобрал на станции.

Поезд шел прямо до Роттердама, весь путь составлял около ста двадцати миль. Я планировал сойти в Антверпене; доехать на велосипеде до Росендала на другой стороне голландской границы и сесть на тамошний поезд до Роттердама. А пока суд да дело, у меня были добрых полтора часа, прежде чем мне предстояло что-либо предпринять.

За окном хлестал дождь, местность выглядела серой и унылой. В вагоне становилось жарко. От моей одежды шел пар. Я стал клевать носом. “Перестань, — сказал я себе. — Не спи”. И принялся мысленно пересказывать параграфы закона о браке. Однако эти параграфы начали смешиваться с морскими ориентирами к западу от Арднамеркена, которые одновременно оказались и расположением дорожных постов между Женевой и Берген-он-Зумом. Я провалился в этакий тряский сон. Выходил я из него медленно, как это бывает, когда проспишь в качающемся вагоне десять миль. И тотчас я понял, что происходит нечто очень скверное.

Мимо окна скользила какая-то серая платформа. Мы отъезжали от станции. Мои часы показывали 17.35. На табличке в конце платформы значилось: “Антверпен”.

И тут я совсем проснулся. В дальнем конце вагона между сиденьями шел мужчина в темно-синей форменной одежде. Я видел, как он задал кому-то вопрос, открыл паспорт, сверил его лицо с фотографией, вернул паспорт и двинулся дальше. “Ну, и что же теперь?” — спросил я свои одурманенные сном мозги.

Никаких идей не появилось.

Я внимательно следил за мужчиной в форме. Он спрашивал документы примерно у одного человека из пяти. Я закурил сигарету, поставил свою сумку с закусками на колени и ссутулился, натянув на глаза берет. Я больше не был во Франции. Я был на выскобленном до розового цвета Севере. Я выделялся, словно какой-то маяк.

С противоположного сиденья на меня уже давно неодобрительно поглядывала невысокая женщина в цветистом платье и с такой розовой кожей, словно ее скребли металлической мочалкой для сковородок.

Носик-кнопочка втянул воздух разок, другой... Потом она привстала ткнула в мою сторону толстым пальцем и сказала что-то такое, чего я не понял.

— Что-что? — спросил я по-французски.

Она повторила это снова. Я выпустил дым сигареты ей в лицо. Она сморщила нос. Мужчина из иммиграционной службы был теперь уже в трех рядах от меня. Женщина показала на табличку “Курить запрещается”.

— Ах! — Я вскочил. — Пардон. Извините меня!

Она села на свое место, сложила руки на своей огромной груди и вздернула подбородок. А я закинул сумку за спину, воткнул “Голуаз” в рот и побрел вдоль вагона.

Мужчина из иммиграционной службы проверял паспорт у какого-то человека, кажется, араба. Я протолкнулся мимо него со своим: “Пардон”. Он даже не обернулся. Я вышел из салона и встал на площадке, привалясь к стенке. Голова кружилась от коктейля из никотина и счастливого избавления.

Мужчина из иммиграционной службы за мной сюда не явился. Спустя час поезд прибыл в Роттердам. Я забрал свой велосипед, подкатил его к табачному ларьку и купил там мешочек табака “Драм” и немного бумаги для сигарет. Я начинал верить в пользу курения. Потом я отправился к телефонам, позвонил в службу доков и спросил насчет “Мариуса Б”. Мужчина дал мне номер причала на пристани и добавил:

— Если у вас есть что-нибудь для них, то вам будет лучше поторопиться. Судно отбывает через два часа.

— Два часа? — переспросил я.

“Через два часа” означало 20.30. А я рассчитывал, что у меня есть время до самого утра. Я выкатил свой велосипед со станции и сумел уговорить какого-то толстого таксиста засунуть его в багажник “мерседеса”. Таксист провез меня под Мааским туннелем. Я попросил, чтобы он высадил меня, не доезжая полмили до дока, и подсказал, как добраться дальше до нужного мне причала.

Ливень уступил место устойчивому мелкому дождичку. Много проносилось грузовиков, волоча за собой оперение из пахнущих дизельным маслом брызг. Это было как раз время стыка рабочих смен: катили друг другу навстречу неспешные потоки велосипедистов с пакетами домашних завтраков на багажниках. Они циркулировали туда-сюда из мрачных жилых домов, стоявших в отдалении, словно кольцо могильных камней.

Я провел велосипед по лужам, игравшим всеми цветами радуги от пролитой в них нефти, направляясь в сторону высившихся на западе корабельных корпусов. Суда расположились вдоль причалов, были совсем небольшими, некоторые — не больше барж.

На корме судна, стоявшего у девятого причала, было написано: “Мариус Б — Панама”. Его люки стояли открытыми. Кран спускал какой-то контейнер в передний люк судна. Другой грузовик с контейнером дожидался своей очереди у дальнего конца судна.

Я проехал сквозь ржавые, связанные цепью ворота, мимо длинных бараков, построенных вдоль этого причала, и поставил свой велосипед под навесом. Потом я вытащил мешочек с “Драмом”, свернул сигарету и закурил, сквозь дым наблюдая за краном.

Я был здесь, и “Мариус Б” тоже был здесь, и груз направлялся на его борт. Я методично запер велосипед цепью, снял с него передний и задний фонарики и уложил их в свою сумку. Судно отплывает через полтора часа. В этом заброшенном месте, состоявшем из дождя, камня и ржавчины, могло уйти по меньшей мере полчаса на то, чтобы отыскать какой-нибудь телефон. И Бог знает, сколько времени понадобилось бы для того, чтобы организовать комитет по встрече.

Кроме того, я был дважды убийцей, и у меня не было никакой возможности вернуться в Англию, минуя неизбежные длительные объяснения. Не считая одной.

Я внимательно следил, как следующий контейнер опускается вниз, и трюм. Кран поднялся, второй грузовик проехал под него. Кран захватил контейнер. Шофер выпрыгнул из кабины, чтобы отцепить контейнер от рамы. Кран поднял груз вверх, переместил вдоль, а потом опустил в трюм. Но я больше не следил за этим контейнером. Я смотрел на водителя грузовика. Этот шофер был тем самым человеком, которого я видел в Женеве, в приемной у Энцо Смита, и еще раз — с ножом в руке, у мусорных ящиков ресторана “Пальмира”.

Шофер обошел вокруг грузовика и ткнул рукой в воздух, выставив два пальца. Фигура в фетровой шляпе, стоявшая на капитанском мостике ближе к правому борту, в ответ подняла маленькую руку. Шофер кивнул, побрел к бараку и исчез за голубой дверью с надписью: “Мужчины”.

Я с трудом глотнул воздуха, в груди у меня образовалась какая-то пустота. Потом я отбросил сигарету, подошел к этому грузовику и взобрался в кабину водителя. Кто-то на судне закричал. Я быстро посмотрел через окошко вверх. Контейнер завис высоко в воздухе. Кричали потому, что при спуске он зажал крышку люка, а вовсе не из-за меня.

Это был грузовик, рассчитанный на дальние перевозки. В кабине водителя имелась койка, отделенная занавесками. Пару дней назад я бы скорее умер, чем проделал что-либо подобное. Но о чем теперь вспоминать, если я перестал быть адвокатом и превратился в убийцу. Я вскарабкался на эту койку и задернул за собой занавески.

Здесь пахло потом и сигаретами. На стенке красовалась фотография девушки с розовым язычком и розовыми сосками. Дверца кабины открылась. Я затаил дыхание и уставился на розовый сосок. Мотор заурчал. Я услышал, как сопит шофер, поворачивая руль. Рывок вперед вдавил меня в угол койки. Двигатель заревел, водитель переключил скорость, и мы покатили по шоссе все дальше от этого причала. На подъезде к главному шоссе грузовик притормозил. В моем убежище было небольшое оконце — маленький прямоугольник серого неба. Грузовик петлял по лабиринту. Наконец заскрежетали тормоза, и мы остановились. Сквозь крохотную щель в занавесках я увидел, что мы стоим перед каким-то огороженным цепью невысоким зданием. На воротах была вывеска: “Пересылки для Горы Удовольствии. Южная Африка”. Мужчина в рабочих брюках из грубой ткани открыл ворота. Грузовик проехал внутрь и остановился рядом с шеренгой контейнеров. Высоко в небе торчал кран, а в дальнем углу двора стоял грузовик для перевозки бетонного раствора.

Контейнер всем своим весом опустился в кузов. Я прижался лбом к засаленному стеклу маленького окошечка. Мимо грузовика с бетонным раствором какой-то человек вез на грузоподъемнике в сторону шеренги контейнеров поддоны с сорокапятигаллонными бочками.

С желтыми бочками.

Водитель снова забрался в кабину. Он опустил вниз окно и закричал:

— Полчаса! Грузите, черт вас подери, судно отходит!

Зажимное устройство сработало со звоном. Грузовик выбрался из ворот и помчался через долгий лабиринт обратно, к докам. Я пристально смотрел на розовые соски и вдыхал запах пота.

Всего полчаса. Я изо всех сил держался, чтобы не вывалиться на крутых поворотах. От койки воняло. Щетина на моем подбородке чесалась, и я вымотался от долгого путешествия. Гарри Фрэзер, старина Гарри Фрэзер, носивший рубашки от Тэрнбулла и Эссера, которые он менял дважды в день, и летавший первым классом за счет своих клиентов! Гарри Фрэзер, водивший прекрасных, хорошо одетых женщин в отделанные мрамором рестораны, где подают еду под соусом, а во время перемены блюд неизменно выходивший позвонить в свою контору.

Новый Гарри Фрэзер не менял рубашки и не звонил в свою контору целыми днями. Он был влюблен в женщину, которая, наверное, подумала бы, что фешенебельный ресторан — это всего лишь шутка, если пища там не окажется на вкус такой же замечательной, как и на вид. К тому же он путешествовал вторым классом, если это у него получалось.

Я-то думал о Роттердаме как о конечном пункте своего путешествия. Но это не было концом. Это было в своем роде началом. Ибо единственным человеком, который мог последовать за “Мариусом Б” и желтыми бочками в контейнерах, которые везло это судно, был Гарри Фрэзер.

Грузовик остановился, и шофер вылез из кабины. Я внимательно наблюдал за ним из маленького окошечка. Какой-то мужчина сошел по трапу с листком бумаги. Оба они смотрели на листок и о чем-то спорили. Маленькие пульки дождя стучали по крыше водительской кабины, дождичек становился все сильнее. Шофер посмотрел на свои часы, искоса взглянул на небо и мотнул головой в сторону судна. Они поднялись по трапу. А наверху, в кабинке крана, крановщик повернулся спиной к причалу и раскладывал сандвичи на столике, наливая себе что-то из термоса. Ради чая останавливается все. Я осторожно спустился вниз, открыл дверцу со стороны водителя и выскользнул в дождь.

“Глупый ты ублюдок, Фрэзер”, — подумал я.

Но, даже сказав себе это, я продолжал брести по бетону к сходням, прогуливаясь этаким образом пол хлещущим дождем — мало ли на свете мужчин в беретах я грубых рабочих брюках, с лицами, заросшими густой черной щетиной, перекинувших сумки через плечо и скатывающих сигарету, поднимаются по сходням, даже не обращая внимания на то, что дождь превратил эту сигарету в измочаленную трубочку. Вот он втыкает сигарету себе в зубы, которые явно клацают от волнения. Вот он отыскивает стальную лесенку, ведущую вниз, в трюм. Спускается по этой лесенке. В трюме пусто, если не считать груза. Вот он забирается за бочки с химикалиями, аккуратно составленные в углу... Этот глупый ублюдок Фрэзер.

Но теперь уже нельзя исправить допущенную глупость, потому что в трюме снова суетятся люди. Серый свет, пробивающийся через люк, перекрыло что-то громадное и темное. Контейнер. А спустя десять минут — еще один контейнер. Я съежился ц холодном стальном углу, зажатый между поддоном с цементными мешками и потрепанным стальным бортом судна. “И вот так четыре дня”, — думал я. Четыре дня плыть обратно, к Фионе.

Что-то происходило вокруг. Скрючившись в своей холодной, мрачной норе, я ощутил вибрацию, идущую от обшивки корпуса. Заработали главные машины судна. Какая-то тень пересекла цементные метки, стоявшие передо мной, и вот я уже их не вижу. Закрывают главные люки. Они захлопнулись с долгим, гулом.

Четыре дня в этой темноте. Глупый ублюдок. Я лежал в своем холодном убежище и прислушивался к вибрации корпуса впереди. Потом на корме. Потом снова впереди. Выходит из дока. Входит в Новый Маас. Я ощутил беспорядочное перекатывание и тряску, когда мы вошли в фарватер Нового Мааса, который пересекали в разных направлениях кильватерные волны десятков судов. Вот послышался рокот множества гребных винтов. Мы шли по Новому Уотервегу, мимо стиснутых, как сардины в консервной банке, причалов и доков; где корабли и барки сбились вместе, подобно авторучкам в нагрудном кармане какого-нибудь государственного чиновника. На правом берегу — Мааслуис. А потом, по левому борту, грозные дамбы, скопление искусственных водоемов, вершины белых зданий Европорта. Сейчас уже опускается ночь, бакены в канале мерцают красными и зелеными огоньками, а огни судов в море светятся рубиново-изумрудно, и загадочные белые вспышки долетают от радарной башни Ноордерхофд. И в конце концов, спустя три часа после отплытия, я постарался представить себе простор Северного моря и рябь от мелкого дождичка, бегущую до самого горизонта, как всегда, серого и неясного.

Я выполз из своей норы, поднялся на ноги, распрямился и первым делом нашарил в сумке передний фонарик от велосипеда. Трюм оказался размером и высотой с церковь. Стальные стены были сплошь в рубцах, оставленных острыми краями грузов, и в пятнах краски всех цветов. Крышки люков казались отсюда, изнутри, огромными. Окон не было, лишь световые люки наверху. От носовой части трюм отделяла глухая стальная перегородка. Со стороны кормы в такой же стальной перегородке были прорезаны две двери, сейчас плотно закрытые. Они, судя по всему, вели в жилые помещения. В общем, я располагал на четыре дня огромным холодным пространством, по которому эхом разносились звуки, проникавшие снаружи. Тут было так же уютно, как в грузовике с гравием.

Я подергал плечами в своей нейлоновой пуховой куртке, пытаясь согреться. Маленький белый диск фонарика скользил по поддонам, ящикам и бочкам. Я пробрался через плотно складированный груз к контейнерам, стоявшим под самыми крышками люков.

Их там было шесть. Старые контейнеры, какие можно увидеть используемыми в качестве навесов на захудалом грязном причале или догнивающими где-то на задворках свалки металлолома, среди ржавых швейных машинок и велосипедных рам. Луч фонарика скользил по бокам контейнеров и освещал чешуйчатую осыпающуюся краску, сквозь которую проступала ржавчина. Кто-то закрывал раздвижные двери, шарахая по металлу кувалдой, пока они не входили на место, и со всех сил лупил по засову, загоняя его в паз. Все остальное в этом трюме выглядело новым, сверкающим и кому-то очень нужным. Зато контейнеры на вид годились только для того, чтобы их выбросить.

Я подошел поближе. Из щелей в дверях что-то сочилось. В луче фонарика блеснула какая-то серая грязь. Я споткнулся о кучу чего-то на полу, чего-то серого и песчаного. Запах показался мне земляным, со слабым привкусом химикалий. Я прислонился к железному поддону и вспомнил о том, как лежал на вонючей койке в грузовике, рассматривая через маленькое засаленное оконце, что находится во дворе здания “Пересылок для Горы Удовольствий”. В особенности же я вспомнил о грузовике для перевозки бетонного раствора, припаркованном в углу, барабан которого медленно вращался.

Это серое дерьмо было бетоном. Никто не станет заполнять контейнеры длиной в сорок футов бетоном только для того, чтобы они своим скрежетом заставляли рулевого бодрствовать. Если бы со мной был хоть кто-нибудь еще, мы бы смогли вдвоем перевернуть эти контейнеры на бок. Но теперь уже миновало три дня с тех пор, как я перестал быть чем-либо, кроме прячущегося в темном углу животного, обросшего щетиной, вздыбившейся сотнями антенн. Поэтому я позволил себе жесткую, отвратительную усмешку. Потом я совершил путешествие по трюму и набрал там некоторое количество обрезков полиэтиленовой пузырящейся обертки и брезента, отыскал ведро и еще какой-то кран, из которого текла пресная вода.

Из этих вот принадлежностей я устроил себе этакое крысиное гнездышко между каркасом и обшивкой корпуса судна. Там я разделил то, что осталось от еды, купленной в Париже, на восемь порций. Эти порции выглядели совсем маленькими, но я не позволил себе смотреть на них слишком долго, потому что у меня не было запасных батареек для фонарика. Я подумал было о том, чтобы съесть одну из этих порций немедленно. Но сегодня у меня все же был хоть какой-то ленч, и этого должно было хватить до завтра. Я свернул себе сигарету и закурил, подбадриваемый крошечным красноватым огоньком. Я курил всласть. Это вредно для здоровья, Фрэзер. Равно как и уйма прочих вещей на данный момент.

Теперь я понимал, почему ошибся насчет каменоломни. Бетон помог мне свести концы с концами. В конторе “Пересылки для Горы Удовольствий” перекрашивали красные бочки в желтый цвет и наносили на них по трафарету фальшивые цифровые коды, после чего загружали их и контейнеры. А уж потом, по пути в каменоломню, эти бочки попросту сбрасывали за борт. Затем я принялся строить предположения, и это были толковые предположения. Они не всегда набивали свои контейнеры бетоном. Они начали так делать, когда один из контейнеров разломался и бочки отправились вплавь, чем и нарушили обычное течение всей операции.

Мансини нанял Стюарта, чтобы тот собрал бочки, потому что Стюарту были известны местные морские течения. Но и Джимми Салливану тоже были известны эти течения. Он прикинул, откуда могли приплыть эти бочки, рассчитал дни и в ту ночь во вторник отправился посмотреть. Он, должно быть, видел очертания этого судна и то, как контейнеры ушли за борт, в темную воду. Но кто-то и его увидел. Они протаранили его, и он ушел на дно по склону шестисотфутовой выемки, где лежат сваленными во мраке заржавленные контейнеры.

Это было место не такого рода, где хоть кто-либо, обладающий здравым разумом, решит тралить дно. Это была прекрасная маленькая славная нора, куда мистер Смит и его дружки могли сбрасывать свои грязные отходы, по полтораста тонн в неделю, в качестве дополнения к тому основному грузу, который они везли в каменоломню, и сборной солянке, которую они везли обратно. А к тому времени, когда рыбу и тюленей начнет выносить на берег дохлыми и станет заживо сходить кожа с купальщиков, мистер Смит уже будет совсем в другом месте, в большом сверкающем автомобиле с наглухо закрытыми окнами. Как и тот человек, который в первый раз привел его туда.

Я был в отличной форме. Я намеревался собрать улики и попасть в каменоломню, и я намеревался выбраться из этого судна. А после этого я намеревался опрокинуть вверх ногами весь этот грязный сброд.

Глава 28

Торжество мое было непродолжительным. Я сидел в темноте и старался не смотреть на свои часы и не думать о следующей порции еды. Было холодно. Полиэтиленовая пузырящаяся обертка может согреть, но, завернувшись в нее поплотнее, начинаешь потеть. А снаружи плещется беспокойное Северное море.

Часам к четырнадцати море начало взбрыкивать. Нос судна задрался вверх, и трюм перекосило. Я ощущал, что судно как будто болтало на резких и крутых встречных волнах. Время от времени нос ровно опускался вниз и трюм отзывался гулом, напоминавшим рев гигантского гонга. Меня окутывали все новые дурные запахи: зловоние дизельного масла, кислые запахи каких-то химикалиев, липкий каменистый запах цемента. И в придачу ко всему я стал узнавать знакомые симптомы. У меня начинался приступ морской болезни.

Единственный способ, с помощью которого мне удавалось предотвратить морскую болезнь, состоял в том, чтобы подняться на палубу и заняться гимнастикой. О выходе на палубу не могло быть и речи. С гимнастикой дело обстояло попроще. Но, по мере того как перекатывание судна с боку на бок усиливалось, мне все меньше хотелось делать ритмичные отжимания или приседания. Мне вообще уже ничего не хотелось. И я почти ничего не видел. Я оказался чертовски глуп, мне было очень плохо, и я ничего не мог с этим поделать.

Меня тошнило. Меня бесконечно, отвратительно тошнило. Я все-таки смог забраться подальше от моего лежбища, и меня тошнило прямо на поддон, между двумя железными цилиндрами с дизельным маслом. Когда это кончилось, я приполз обратно на свою жалкую постель и натянул на себя клочки полиэтилена. У меня возникло страстное желание оказаться где угодно, но только не здесь. Я мог отсюда дотянуться до ведра, но больше меня не тошнило, потому что во мне ничего не осталось чем могло бы тошнить. Спустя некоторое время я обесиленно провалился в сон.

Когда я проснутся, было темно. В этом трюме всегда было темно. Я чувствовал себя ток, словно из меня готовят какое-то филе. Судно качалось, беспрестанно качалось, проталкиваясь по морю, которому, казалась, не будет конца, этакое бесконечное море. Позади остались тридцать шесть часов, триста миль с лишним. Абердин остался по левому борту, а Эксмут мы миновали по правому борту. Выбирай любой — это ни черта не значит!

Мое горло пересохло и как-то зашершавело, мне очень хотелось пить. Я с трудом выкарабкался из своего угла и на шатающихся ногах пробрался через цементные мешки и бочки к крану. Это была нелегкая прогулка: лампочка от велосипеда казалась яркой до боли в глазах, и я был слишком слаб, чтобы на ходу цепко хвататься руками за попутные предметы — поэтому я то и дело падал.

Но в конце концов я все-таки добрался до крана и открыл его. Вода полилась по моей шее, попала в уши. Какие-то струйки просочились в горло. На вкус вода была сладкой, как мед. Я завернул кран, выпрямился. И солнце взорвалось в темноте трюма. Я стоял ослепленный, и вода стекала вниз под моей рубашкой. Рот у меня был открыт. Я не мог закрыть его. Что-то прогудело в воздухе и громко хлопнулось о мою голову с правой стороны, над ухом. “Нет, — подумал я. — Слишком уж жестоко”. Боль была ужасной. Она высосала силу из моих ног, и они подогнулись. Я рухнул ничком. Мой подбородок ударился о какой-то мешок, и зубы лязгнули, прикусив кончик языка. Боль должна была быть пронзительной, но я ее не чувствовал, я не мог вообще ничего больше чувствовать и понимать, потому что все улетало прочь от меня по длинному, темному туннелю, и я чувствовал себя слишком плохо для того, чтобы за что-то уцепиться.

И все кругом погасло.

Груз сильно стучал всю ночь. Это продолжалось бесконечно долго, и когда это закончилось, ощущение у меня было такое, словно в моей голове перекатываются зазубренные камни.

Постепенно все стало приобретать какие-то очертания. Белые стены и потолок, и голубые занавески на иллюминаторе. Я не мог выглянуть через иллюминатор, потому что не мог даже пошевелить головой. При самом малом движении в оба моих глаза вонзалось копье боли, и эта боль имела какое-то отношение к большой мягкой шишке на правой стороне моей головы, над ухом.

Эта каюта была полна разных предметов и людей. Там были Фиона и Ви, сидящие на диванчике с ситцевой обивкой. Там был также и “Зеленый дельфин”, пришвартованный посередине зеленого красивого ковра, а еще какой-то мужчина в фетровой шляпе. Я кричал им всем, чтобы они сделали что-нибудь. Кто-то принес мне чашечку кофе. После того как я его выпил, я начал постигать, что кое-какие из вещей, которые я видел, и в самом деле были там, а некоторых там вовсе не было. И как только я стал осознавать это, те вещи, которых там не было, исчезли. Первым пропал “Зеленый дельфин”. Потом Ви. И в конце концов — Фиона. Я кричал, когда исчезла Фиона, потому что она была мне очень-очень нужна. Но она все равно растаяла.

И в итоге остался этот мужчина в фетровой шляпе. На нем был грязноватый белый свитер из пропитавшейся маслом шерсти, он курил дешевую голландскую сигару. Я понимал, что уж он-то настоящий, потому что я могу обонять его запах. Я внимательно изучал его лицо. У него была серая кожа с крупными порами, безгубый рот, как у черепахи, спускающийся по углам, так что вертикальные складки тянулись до серой, жесткой шеи. Глаза его были чем-то вроде тусклых щелочек над плоскими щеками. Это было лицо с фактурой и эмоциями цементной плиты.

И внезапно я сообразил с абсолютной ясностью, где я нахожусь и почему. И я почувствовал себя очень слабым и очень-очень больным.

— Я капитан этого судна, — сказал мужчина. — Не хотите ли немного поесть?

Вряд ли мне чего-то хотелось меньше, чем еды.

— Так, — сказал он. — Они узнали, что вы были внизу, в трюме, потому что учуяли блевотину. Вам надо выпить еще кофе.

Я выпил кофе.

— Как вы попали на борт? — спросил он. Я понимал, что отвечать надо.

— По сходням, — сказал я. — Дождь шел.

Его мутные глаза задержались на мне, словно пара слизняков на капустном листе. Он кивнул и сказал:

— Хорошо. А как вас зовут?

Чувство облегчения вмиг обогрело меня, как горячая ванна. Вряд ли кто-нибудь на этом судне может знать, кто я такой.

— Джозеф Крэси, — ответил я.

— Что вы делаете на моем судне?

— Я собирался попутешествовать, — сказал я.

— Только не на моем судне, это у вас не получится, — заявил он. — Когда мы причалим, я сдам вас полиции.

“Вот спасибо, — подумал я. — Сдайте, пожалуйста”. Капитан сообщает о безбилетном пассажире. Капитан на стороне закона и порядка. Капитан не подозревает о моем особом интересе к тому, что он везет в шести контейнерах в трюме.

Дверь каюты открылась. Чья-то голова заглянула внутрь.

— Капитан, — сказала голова. — Минуточку... — Глаза набрели на койку и встретились с моими. — Боже мой! — сказала голова и изобразила улыбку.

Это была ледяная улыбка. И что-то многовато было в ней зубов. Она не украсила лицо с жесткой кожей над скулами и неподвижными черными глазами. Моя улыбка была, по всей вероятности, еще менее убедительной.

Потому что в дверной проем сунул свою голову Энцо Смит.

— Мистер Фрэзер, — улыбался он во всю ширь. — Это большое удовольствие. В самом деле большое удовольствие. Капитан Паувэлс, нам надо кое о чем потолковать.

Паувэлс встал. Они вышли из каюты. Я услышал основательный щелчок дверного замка. Я лежал и ждал. Я ничем не мог себе помочь. В первый раз после Женевы я ощутил по-настоящему животный страх.

Когда капитан Паувэлс вернулся, его лицо больше напоминало гранит, чем цемент.

— Вы мне солгали, — сказал он.

— Вы сбрасываете вредные отходы в море, — заявил я.

Тусклые щелочки его глаз превратились в грязные щелочки.

— Море большое, — сказал он. — Никто этого не видит. Никто этого не знает.

Я смутно сообразил, что Гарри Фрэзер не был единственным перепуганным человеком в этой каюте.

— Джеймс Салливан видел вас, — сказал я. — Эван Бучэн видел вас. Они мертвы. Их убили вы.

Щелочки глаз выразили какое-то напряжение.

— На носу “Джорджа Б” остался след, — продолжал я. — Это он протаранил судно Джимми Салливана. На носу судна есть сварной шов. Полиция осмотрит его.

Щелочки мигнули. Он какое-то мгновение пристально смотрел на меня. Потом вышел, и дверь за ним с грохотом захлопнулась. Сквозь гул мотора мне был слышен его голос за дверью. Два голоса. Как будто врачи вели разговор за дверью комнаты больного. Рассуждали о моем здоровье. В животе у меня стало пусто, а кишки стали разжижаться от ужаса.

Вошел Энцо Смит. Он курил итальянскую сигарету, от которой пахло картоном.

— Я слышал, что мы сбрасываем отходы в море, — сказал он.

В такой манере он мог бы обсуждать новый кинофильм на приеме с коктейлями.

— Именно так, — заявил я.

— И полиция осмотрит это. Возможно, ваша приятельница Фиона Кэмпбелл подскажет им, где надо смотреть.

От ужаса я вспотел.

— Нет, — сказал я. — Она не знает. Я ничего ей не рассказывал.

Он улыбнулся мне, этакой нежной улыбкой отца, подбадривающего неуклюжего ребенка.

— Разумеется. Никогда не надо рассказывать женщине что-либо опасное, — сказал он и выпустил дым в потолок. — Но, думаю, нам следует в этом самим удостовериться.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Вы это узнаете, — сказал Смит. — До свидания, мистер Фрэзер.

Я знал теперь, что был во всем прав. Но также знал, что я покойник. И Фиона тоже.

Никто больше не приносил мне кофе. Я лежал к одиночестве и прислушивался к тому, как у меня в висках пульсирует кровь. И каждый толчок как бы говорил мне: “Умри! Умри! Умри!” Я слышал это час за часом, много часов. И с каждым толчком боль усиливалась. И по мере того, как она усиливалась, мерзкое слово, стучавшее в моей крови, понемногу стало терять свою ужасность, потому что я начал выискивать способы доказать его неправоту.

В движении судна произошли перемены. Перекатывание прекратилось, уступив место сильной килевой качке. Время от времени нос судна отклонялся от волны и плавно переваливался на следующую, и вся масса “Мариуса Б” тряслась и содрогалась, а ось гребного винта отправляла судорожную вибрацию вверх по каркасу, тоже дрожа, пока судно снова не продвигалось вперед. “Залив Пентлэнд, — подумал я. — Подтягиваются к течению”.

В моем положении следовало внимательно наблюдать за тем, что происходит снаружи. И прежде всего надо подняться с койки. Я взялся руками за голову, чтобы оторвать ее от подушки, и осторожно спустил ноги на пол.

Вслед за этим наступила пауза. В глазах у меня потемнело, кровь колотилась в висках. Наконец я пришел в себя и смог начать тщательный осмотр каюты.

Обыкновенные белые стены и обыкновенный зеленый ковер. Зато дверь, кажется, из основательной тяжелой стали. Я на всякий случаи подергал за ручку. Разумеется, заперто. За занавеской иллюминатор, а за его стеклом выкрашенный белой краской металл. Значит, подняты штормовые крышки. Я поискал другие отверстия и обнаружил пару шестидюймовых решеток для вентиляции.

Я уселся на койку передохнуть. Нет ли здесь какого-нибудь сейфа? Возле койки был встроен стенной шкаф из фанеры с двумя выдвижными ящиками. Я открыл этот шкаф. Пусто, если не считать пары вешалок для одежды на металлической перекладине. Я ухватился за эту перекладину, и она осталась у меня в руке. Не какая-нибудь стандартная хромированная трубка, а стальная труба длиной в восемнадцать дюймов, попавшая сюда скорее всего из машинного отделения. Тяжесть трубы внушала доверие. Впрочем, только доверие, и ничего больше. Я не собирался заходить слишком далеко в сопротивлении крепким мужикам, среди которых по меньшей мере один уж точно был убийцей. Но я тем не менее запихнул стальную трубу под ремень своих брюк.

Нижний выдвижной ящик оказался пустым. В верхнем ящике лежала коробка с бумажными носовыми платками и парочка номеров журнала “Автолюбитель”. Я вытащил журналы из ящика. Под ними, в самом низу, заклинившись меж фанерными стенками, лежала вполне исправная зажигалка.

Я ее внимательно осмотрел и подумал, не принесет ли кому-нибудь хоть немного пользы, если я устрою пожар в этой каюте. Правда, здесь нет ничего легковоспламеняющегося, кроме журналов и матраса. Но если я подожгу хотя бы матрас, то дым доставит капитану Паувэлсу кое-какие неприятности.

За дверью послышался шум. Я быстро сунул зажигалку в карман. Вошел Паувэлс. С ним был и Смит. Они оглядели меня так, словно я был старой мебелью, а не человеком. Смит размахнулся и ударил меня ребром ладони по больному месту над правым ухом. Я слишком плохо держался на ногах, чтобы увернуться. Жуткая боль швырнула меня левым боком на койку. Сквозь кровавого цвета дымку я разглядел какой-то шнур. Он дважды обернулся вокруг моих запястий, крепко их стянул. Я услышал злобное ворчание Паувэлса, он вязал надежный морской узел. Дверь хлопнула.

Боль за правым ухом утихла, и я смог перевернуться на спину. Потом я напряг все силы и принял сидячее положение. Мое сердце билось слишком сильно, и я шептал невнятные слова. Я не мог пробиться через стальную дверь с голыми руками. Зачем же они связали меня? Ответ был один: что-то должно произойти сейчас, немедленно. “Погиб! — стучало в моих ушах. — Погиб! Погиб!”

Я извернулся всем телом, пытаясь переместить связанные руки к карману брюк. Шнур стягивал запястье намертво. Скоро мои пальцы онемеют, и тогда — конец. Моя правая рука все-таки забралась в карман и вцепилась в зажигалку. Маневренность в пальцах у меня была не больше, чем в фунте свиных сосисок. Я крутанул колесико зажигалки и поиграл огоньком на тыльной стороне левой ладони. Появился запах паленых волос. И острая боль. Потом эта боль стала привычной, а запах изменился. Теперь горел пластик. Горел териленовый шнур. Дымок вился в воздухе, попадал в тягу вентилятора и исчезал. “Подожди, Паувэлс, — думал я, — подожди. А то ведь в противном случае ты проделаешь все снова, и у меня уже не будет никакой зажигалки...”

Огонь разгорался. Я не мог и не хотел ни о чем больше думать. Терилен горел и плавился. И был плотно прижат к тыльной стороне моей ладони, и намеревался прожечь ее насквозь.

Это было уже свыше моих сил. Я сунул руки под матрас и стиснул зубы, чтобы не закричать. На какое-то мгновение мне показалось, что вот-вот загорится и матрас. Но огонь ослабевал и последняя струйка дыма умчалась в вентилятор. Я лежал на койке, с меня градом катился пот и левая рука горела от боли.

И я попытался разорвать путы. Но они не поддавались.

На какой-то момент это показалось мне концом. Я лежал со слезящимися глазами и смотрел в лицо надвигающейся гибели.

Должно быть, прошло минут двадцать, прежде чем снова открылась дверь. На этот раз вместе с Паувэлсом был какой-то незнакомый мне мужчина. Они взяли меня под руки и вывели из каюты. Потом они меня тащили длинным коридором и наконец выволокли наверх, на палубу. Было темно и холодно, дул пронзительный ветер. Я вдохнул всей грудью запах влаги и соли — когда-то эти запахи ассоциировались у меня с отдыхом. Какие-то вспышки света привлекли мое внимание. Вспыхивало на самом горизонте. Белое мерцание, а потом яркий блеск луча, проносящегося над черными волнами. Я узнал и пульсацию, и охват этого луча. На горизонте был маяк Хайскэйр.

Между тем на фоне мрачного неба двигалось еще что-то. Вблизи, над моей головой. Какое-то неясное сооружение, похожее на виселицу. Обыкновенная подъемная стрела. А впереди вдруг раздался треск и рев. Это разматывалась якорная цепь.

— Пошли-пошли, — подтолкнул меня и спину Паувэлс. — Для вас уже все готово.

Они стащили меня вниз по железному сходному трапу и втолкнули в какую-то дверь. Там были палубы из стали, размером с площадку для бейсбола, а воздух был горячим, с густым запахом дизельного масла. Мои глаза цеплялись за находившиеся там предметы, жадно фиксируя все. Пару резиновых сапог у входа в трюм, фотографию Диего Марадоны, прилепленную возле вешалки с непромокаемыми костюмами.

Потом мы оказались в трюме, набитом грузом, и они проволокли меня по какому-то проходу к середине. Над головой послышалось какое-то скрежетание. Трюм наполнился ветром, и в черноте крыши появилась неясная щель. Открывали люки.

Жесткие пальцы схватили меня за плечо, приказывая остановиться. Впереди вспыхнул луч фонаря. Он скользнул по жестокому лицу Энцо Смита и уперся в выпуклый, заржавленный борт одного из контейнеров. А дверь соседнего контейнера уже стояла открытой. За ней была серая стена необработанного бетона, с помощью которого они удерживали бочки на месте. Судя по этой стене, они заполняли контейнер через отверстие в крыше, а потом его заваривали. В бетоне были видны пузырьки и трещинки. И оставалась довольно большая щель. Как раз для того, чтобы засунуть в контейнер еще одну бочку.

Или какого-нибудь человека.

Я понял, что они со мной сделают.

Глава 29

Кто-то кричал. Отвратительный, протяжный вопль отскакивал от металлических стен трюма и отдавался эхом. Что-то тяжелое врезалось в мою голову, в то же место над правым ухом. Крик прекратился. Кричавшим был я. Меня схватили и затолкнули в эту бетонную нору. И двери, двойные двери из тяжелой стали, захлопнулись с громом, подобным удару судьбы. Защелкнулась задвижка. Они долго забивали ее кувалдой, словно загоняли гвозди в большой стальной гроб.

Двери не закрывались. Осталась приличного размера трещина. Я прижался к ней лицом и начал говорить им, что сделаю для них все, если они меня выпустят. То, что я мог сделать, если бы они меня выпустили, было как раз тем, чего они и хотели. Я выкрикивал свои обещания во все горло, потому что мотор подъемной стрелы все громче завывал наверху на палубе.

Они смеялись. Во всяком случае, смеялся стоявший ближе всех Энцо Смит. Потом он отвернулся, и они с Паувэлсом отошли в сторонку. Паувэлс закурил сигару. Я перестал вопить. Мои обещании ни к чему не привели. Вместо этого я сосредоточился на своих запястьях, в особенности на тыльной стороне левой кисти.

Я ощущал там расплавленный и расплющенный терилен. А края бетона были твердыми и острыми. Я прижался к бетону и принялся тереть о край тыльную сторону ладони.

И что-то там поддавалось.

Пот облепил меня ледяной простыней. Я попытался разорвать путы. Но ничего не получалось.

Залязгало на крыше контейнера. Крюки крана. Пол подо мной дрогнул, а потом успокоился. Я извивался до тех пор, пока не смог нащупать и вытащить зажигалку. И снова огонь на тыльной стороне ладони, зловоние паленой плоти, горящий пластик. Я кричал. На этот раз я себя не останавливал. Они привыкли к тому, что я кричу. Так что крик помог.

Еще рывок.

Путы лопнули. Теперь я мог поднести горящую ладонь к пятнышку света. Сплошной ожог, и на нем лепешка расплавленного терилена. Я ударил правой рукой по пятнышку света. Оно сдвинулось. Боли я теперь совсем не чувствовал. У меня просто не хватило времени на какие-либо ощущения. Завывание подъемной стрелы поднималось все выше. И бетон под моими коленями поднимался, и я поднимался вместе с ним.

Я вцепился в край двери. В эту щель я мог просунуть пальцы, но не костяшки. Засов представлял собой прямую полосу металла, идущую поперек этой щели. Мои пальцы вцепились в него. Что-то прямое вдруг пересекло эту брешь, медленно уходя вниз. Вероятно, затвор крышки люка. “Нужен молот, — подумал я. — Какой-нибудь молот”. Потому что там, внизу, — нора. Глубокая славная нора. Мне доводилось бывать в маленьких стальных ящиках и раньше. В стальных ящиках с проводами, которые соединяют тебя с поверхностью. Я знал, на что это похоже, когда огромная толща холодной воды поджидает момента, чтобы тараном прорваться внутрь и разбросать маленькую человекообразную каплю горячей плоти по стальным стенам. Я в точности знал, на что это все похоже.

Мне был необходим молот. И у меня нашелся молот.

Сознание этого пришло ко мне так неожиданно, что я разразился громким, безумным гоготом. И мои пальцы, неповоротливые, как бананы, потянулись за стальной трубой, которую я вытащил из шкафа и спрятал на себе.

Завывание подъемной стрелы прекратилось. Контейнер качнулся следом за креном судна. “Ага; — подумал я. — Маленькая хитрость”. Я слышал, как шипит мое дыхание, входя и выходя между зубами. “Страх, — подумал я. — Страх делает животных изобретательными. И страх спасает животных от смерти”.

Подъемная стрела снова принялась завывать, этаким разболтанным, беспокойным воем. Двигатель притормаживал. Под моими ногами бетон опускался к воде. Впихнув трубу в щель, я начал колотить по засову. Это был старый засов, изогнутый и искромсанный за годы грубого обращения. Каждая царапина на нем, каждое пятнышко ржавчины выступали отчетливыми деталями в моем сознании. “Ну, давай же, ты, ублюдок! — орал я мысленно. — Давай!” И снова бил по засову, вкладывая полный вес плеча против этой стальной полосы. Полоса изгибалась.

Давай!

Полоса сдвинулась на дюйм. Море тяжело поддало под основание контейнера. Ледяная вода хлынула внутрь, заливая мне ноги. Еще один удар.

Засов поднялся. Я навалился всем весом на дверь. Она немного откачнулась. Но уже достаточно для того, чтобы засов не смог снова встать на место. Снаружи была вода. Тяжелая, холодная, черная вода. А внутри контейнера был воздух. И до тех пор, пока это воздушное пространство не наполнится водой, дверь не шелохнется.

Только к тому времени я ведь тоже окажусь под водой.

Свет исчез. Теперь все вокруг было темным, и в двери била струя воды, тяжелая, как стальной лист. Я закрыл уши руками. Дышал я большими, нелепыми глотками. Потому что это снова был все тот же водолазный колокол, запах морской воды и мокрого металла. Все то же страстное желание выкарабкаться наверх, выбраться отсюда, где нет ничего, кроме ледяного холода, и холодной стали, и этого черного, мучительного мира воды...

“Заткнись”, — сказал я. Нет, это кто-то другой сказал. Знакомый голос. Голос Фионы. Я не просил. Я внезапно обрел осмысленное дыхание, очень напряженное — вдох, выдох, вдох, выдох, — и оставшийся в контейнере воздух уходил от меня вверх, к ржавому металлическому потолку.

А потом с полными легкими, прижав плечо к двери, упершись ногами в бетон, я толкал. Толкал эту тяжелую дверь. Я видал другие, такие же тяжелые двери.

Металл, к которому прижималось мое плечо, поддался. Дверь дрогнула и открылась. Я очутился снаружи, в чистой воде. Вокруг парил полный мрак. Я дал себе секунду на то, чтобы проявилась плавучесть моих легких и подтолкнула меня наверх. А потом я начал работать ногами.

Приглушенный стук бочек гремел в моих ушах. На какой я глубине? Футов пятьдесят? Или шестьдесят? Не так уж и много. Не было никакого смысла интересоваться. Перед глазами стояла чернота с красными плавающими силуэтами. А что, если мне подняться на “Мариус Б”?

Продолжай плыть. Потом подумаешь.

И я плыл. В ушах теперь ревело. Все мое внимание было направлено внутрь, на одну крохотную точку в сознании. Надо игнорировать панические сигналы, идущие из груди. Не обращать никакого внимания на спазматические рвотные позывы, растущие в ребрах...

И внезапно моя голова прояснилась. Я дышал. Я много и свободно дышал. Я мог достаточно пользоваться воздухом, чтобы наполнить хоть дирижабль.

Надо мной и левее завывал мотор подъемного крана. В темноте было видно совсем темное пятно, этакая основательная темнота. “Мариус Б”. Стоящий на якоре. Сбрасывающий большие ядовитые бомбы замедленного действия в аккуратную выбоину морского дна.

Я отталкивался ногами и плыл. Вода, должно быть, была очень холодной, но я этого уже не замечал. Я плыл по дуге, чтобы обогнуть то место, где треп подъемного крана уходил в морс. Мои глаза теперь работали отлично. Мне отчетливо был виден нос, острый угол чернильной черноты на фоне более серой черноты неба. Корпус судна был погружен в море фута на четыре. Но я хороший пловец, и я только что сумел выбраться из железного ящика в пятидесяти футах под водой, н для меня уже ничего больше не будет невыполнимым. Я взобрался на нос так уверенно, словно море было абсолютно спокойным.

Сначала я всплыл стоймя и изогнул шею, искоса посмотрев на перила высоко надо мной. Не так уж и высоко, возможно, футов двадцать. А в десяти футах отсюда небо перечеркивала черная, вроде бы узорчатая линия. Якорная цепь. Она была сброшена так, чтобы можно было чуточку отойти, понаблюдать за эхолотом, найти эту выбоину и точнехонько сбросить в нее ядовитый груз. А потом поднять якорь, отправиться восвояси и получить свои денежки. Все очень просто, как будто сбрасываешь какое-то бревно.

Мои руки ухватились за якорную цепь. Звенья цепи были достаточно велики, чтобы целеустремленный человек смог продеть в них руки и ступни. Достаточно велики, чтобы успеть выдернуть руки и ступни, если судно сдаст назад и потянет эту цепь.

Я полез по цепи наверх. Я протиснулся и продрался через клюз и немного полежал на передней палубе, ощущая, что мои легкие работают не хуже кузнечных мехов. Холодная вода стекала с моей одежды и разливалась этакой лужицей. Я улыбался, но не потому, что видел во всем что-либо забавное, а для того, чтобы зубы перестали стучать.

Передо мной были поднятые крышки люков. Завывал мотор подъемного крана. Из трюма поднимался очередной контейнер. Не имело значения, которым он мог быть по счету — вторым или шестым. На судне не было никаких рабочих огней, никаких прочих огней. На “Мариусе Б” было темно. Как было на нем темно и в ту ночь в тумане, когда Эван вышел в море, высматривая это судно, и “Флора” налетела на “Зеленого дельфина”.

Мои глаза уже привыкли к темноте. И я понимал, что мне предстояло сейчас сделать. Я был для этого достаточно разозлен. Здесь было, возможно, человек пять команды, а я всего один. Но они-то не ожидают меня увидеть.

Еще один порыв ветра. “Мариус Б” откачнулся назад. Лязгая в клюзе, дернулась якорная цепь. Я даже не подумал о том, что могло бы произойти, если бы этот порыв ветра налетел, когда я находился где-нибудь на середине якорной цепи. Я встал и, низко пригнувшись, побежал по левому борту, на ту сторону, которая была подальше от троса подъемного крана. Никто не станет смотреть туда.

Когда я добрался до хилого блока, налетел еще один порыв ветра, довольно сильный, затрепыхался голландский флаг на мачте судна, и в оснастке судна послышалось унылое завывание. Этот ветер пахнул сыростью, и с ним прилетели брызги дождя. Я постоял какое-то мгновение возле тяжелой стальной двери по правому борту этого блока и мысленно подсчитал состав команды. Двое в трюме. Вероятно, еще один подравнивает контейнеры. Один управляет подъемным краном. И Энцо Смит. Итого пятеро.

Я повернул ручку, приоткрыл дверь и проскользнул внутрь. В коридоре горели тусклые огни. Воздух был горячим, пропитанным запахом дизельного масла. Я запер за собой дверь, перебежал через весь жилой блок и запер такую же дверь с другой стороны. Потом я спустился по стальным ступеням на нижнюю палубу.

Раздвижная дверь в машинное отделение была полуоткрыта. Я спустился на решетчатый навесной мостик, идущий над трюмным днищем. Где-то близко к днищу посверкивала смазкой неподвижная шахта гребного винта. Рев и треск мотора здесь были оглушительными. Чтобы управлять подъемным краном, нужен какой-то двигатель, а чтобы привести в движение двигатель, необходим генератор.

Но мне прежде всего был нужен контрольный пульт. Я направился туда, мои резиновые подошвы скользили по маслянистой решетке, от одежды в этом жару начал идти пар. Там была уйма дрожащих стрелок и светящееся табло. Приборы для регистрации оборотов мотора в минуту, давления масла и загрузки судна. И там было множество кнопок. И была пара переключателей с фиксированными положениями. На одном из них я прочел нужное мне слово: “Контроль”. И обозначения двух возможных положений: “Капитанский мостик” и “Прямой контроль”.

И тут я почувствовал чье-то присутствие. Я был не один в машинном отделении. Мужчина в грязной белой спецовке и зеленых защитных наушниках что-то делал возле двигателя. Губы его шевелились, однако я не мог из-за этого шума разобрать, что он бормотал. Но запах джина пробивался даже через вонь дизельного масла. Я заметил здоровенный гаечный ключ в измазанной руке.

Я перевел переключатель в положение “Прямой контроль” и потянул назад то, что выглядело как ручка дросселя. Мужчина нахмурился. Он направился к пульту, чтобы узнать, в чем дело. Звук двигателя умолк. Мужчина попытался оттолкнуть меня от пульта. Он смотрел на меня глазами золотой рыбки, плавающей в аквариуме со спиртом. Он впервые заметил, что у пульта хозяйничает некто, ему незнакомый.

И прямо от озадаченности перешел к агрессии. Гаечный ключ взлетел, целясь мне в голову; Ему это движение, вероятно, казалось решительным и проворным. Для меня же все это выглядело безнадежно неуклюжим. Я отскочил в сторону. Гаечный ключ просвистел мимо. Чертов ключ! Я со всех ног помчался к двигателю. Послышался звон и свист. Рев двигателя сделался прерывистым. Мужчина завопил хриплым голосом. Но одна из медных трубочек уже была отделена от цилиндрического блока, и что-то хлестало из нее в перегретый воздух, издавая шипение рассерженной змеи. В моем мозгу выплыла строка из инструкции к мотору “Зеленого дельфина”: “Не позволяйте дизельному маслу под высоким давлением вступать в контакт с вашей кожей”.

Этот механик лежал на полу, закрыв руками глаза. И вопил ужасным, скрипучим голосом. Воздух был жемчужным от дизельного тумана. Я тоже завопил:

— Вырубай горючее!

Он заревел еще громче. Я поставил ногу на его шею и повторил свой приказ. Он ткнул блестящим от смазки пальцем туда, где на пульте была красная кнопка, а над ней — красный запорный кран. Я ударил по кнопке. Двигатель затих. Я крутил запорный кран по часовой стрелке, пока он не заклинился. Шипение прекратилось.

— Вставай, — сказал я механику.

Он поднялся, держась руками за лицо. Я провел его вверх по ступенькам, а потом вниз, к двери в трюм. Она открывалась наружу. Я ногой втолкнул его туда, захлопнул дверь и запер, не обращая внимания на его вопли. Затем я отыскал подходящий молоток, обошел кругом затихший двигатель и принялся выбивать изящные медные трубки из всех форсунок. “Надо погубить это судно, — думал я. — Оставить его недвижимым. А потом получить помощь”. Там был еще один двигатель, вспомогательный генератор. Я разбил и его тоже. После этого я побежал вверх по железной лестнице, скользя по дизельному маслу своими резиновыми подошвами.

В жилых помещениях не было никого. Я успел запереть все двери, ведущие в капитанскую рубку. Снаружи доносились какие-то крики и ругань. А внутри капитанской рубки было тепло и поблескивали слабые огоньки, которым давали энергию судовые аккумуляторы. Где-то в вышине завывал ветер. Дождь стучал по окнам капитанской рубки. А тут было включено радио, пластиковый приемничек, стоявший на полке. Работала программа “Радио-2”, Херб Алперт уродовал мелодию “Незнакомца на берегу”. Все выглядело очень уютно и по-домашнему.

Над навигационным столиком висел прибор компании “Декка”. Он был постарее моего верного навигационного прибора, но и у него имелась кнопка с пометкой “Местоположение”. Я стукнул по этой кнопке. За окном свет маяка Хайскэйр был почти на одной линии с бакеном Уэст-Феррис. Я аккуратно занес в записную книжку все данные и добавил к ним то, что показывали “Декка” и эхолот. После этого я притащил соль и дизельное масло в рубку радиста, оттянул вниз ручное управление высокочастотной связи и прокрутил шкалу до 16-го канала — аварийные ситуации.

— Всем станциям, — сказал я. — Всем станциям, говорит...

Огни погасли. Всего мгновение назад радиорубка посверкивала красно-зелеными кошачьими глазками передатчика. В следующее мгновение в помещении стало совершенно темно.

Я на ощупь пробрался обратно, в капитанскую рубку. Там свет тоже отключился. Это была теперь черная пещера с серыми квадратами окон. И только транзисторный приемник еще работал. “Главные аккумуляторы вышли из строя, — подумал я. — Они устроили короткое замыкание, чтобы не дать мне воспользоваться радио”. У меня не осталось никакой возможности вызвать помощь — я ведь вывел из строя двигатели и генераторы, так что не было никакого способа добыть энергию.

Мы застряли на якоре. Для лебедок нужно электричество. Да и для подъемных кранов тоже. “Мариус Б” полностью парализован. Я находился внутри, а они отрезаны от меня снаружи. Где-то в рубке должны быть сигнальные ракеты — в своем роде ручной тип высокочастотной связи. Так что я все еще мог вызвать помощь.

— Ну что ж, — сказал по “Радио-2” диск-жокей. — Прекрасный мир, не так ли? Спасибо, Херб. — Послышалось звяканье, словно от ударов по консервной банке. И красивый голос произнес: — Метеорологическая служба выступила со штормовым предупреждением к судам, которые намерены находиться в море примерно в 21.00... Есть предупреждения о штормах в Рокэлле, Мэлине, Гебридских островах, Бэйли.

Голос был успокаивающим, в нем было столько настойчивости, сколько можно было выразить с учетом того, что шел уже час, когда все добрые люди спят. Голос пробивался через эфир, как небольшой ураган, зарождающийся в Исландии: силой в восемь и девять баллов в Рокэлле и Мэлине, смягчающийся до шести. “На Гебридские острова надвигается суровый западный шторм силой в девять баллов, увеличение силы шторма до десяти баллов”. Мой “Роллекс” показывал пять минут третьего ночи. “Надвигается” означало, что в любую минуту шторм будет здесь.

Что-то тяжелое и металлическое ударило в дверь капитанской рубки со стороны правого борта. Кувалда. Я не мог разглядеть через окно, в чьих она руках. Мой рот снова высох. Двери капитанской рубки, конечно, стальные, а окна из стекла высокой прочности. Но даже такое стекло вряд ли сможет выдержать удары кувалды. Еще один удар.

Следом за кувалдой по капитанской рубке ударил ветер. Дождь стал напоминать пулеметный обстрел. Свет с Хайскэйра теперь превратился всего лишь в бледное мерцание. А бакен Уэст-Феррис и вовсе исчез. Я бросился к двери. Снова раздалось “трах!”, теперь уже по стали, пониже замка. Я стиснул зубы. Потом я повернул ручку двери и рывком ее распахнул.

Темная фигура с поднятой кувалдой застыла от неожиданности. Я ударил ногой куда-то в середину так сильно, как только мог. Моя нога попала во что-то неустойчивое. Фигура отшатнулась назад. Кувалда пролетела над перилами и с грохотом упала на стальную палубу. Ногти этого человека впились в мое лицо, но он не нападал, он цеплялся за меня, чтобы спастись. Это не помогло. Он отлетел назад, следом за кувалдой, и упал головой вниз футов с двадцати на стальную палубу. Потом я его уже больше не видел.

Но я видел кое-что другое. Я видел бакен Уэст-Феррис, который всего пять минут назад был на одной линии с маяком. Ветер работал старательно. Бакен Уэст-Феррис больше не был на одной линии с маяком. Он был в стороне.

Я заорал так громко, как только мог:

— Судно потащило!

Море вздымалось. Нос судна вставал на дыбы, когда под ним проходили волны. Время от времени прокатывалась большая волна, разлетавшаяся на кусочки, последние остатки которых колотились об окна капитанской рубки. Бакен Уэст-Феррис перемещался все дальше в сторону. Я представил себе, как тащится якорь “Мариуса Б”, пропахивая мягкое грязное дно. А ветер все еще едва ли достигал штормовой силы.

Я внимательно смотрел за окно. Адреналин бурлил в крови. Ночь, тьма, на мне мокрая и холодная одежда. Если я выйду наружу, они убьют меня. Там их осталось еще трое, возможно, и четверо.

Какой-то металлический рев возник впереди. Отчасти он прилетел вместе с ветром, а отчасти поднимался где-то с судна. Продолжалось это, кажется, минут десять. А окончилось внезапно, с оглушительным “трах!”, от которого тряска прокатилась по всему судну. Впереди палуба поднялась на огромной волне, подобно белой ракете. Я вцепился в столик с морскими картами. Судно заскользило вбок, потом опустилось, нырнуло и перекатилось, подняв тучу брызг на высоту футов в сто. Я не знал ничего о больших кораблях. Но я знал, что означали это вздыбление и нырок, и еще один нырок, и тот факт, что бакен Уэст-Феррис теперь находился по левому борту, и то, что “Мариус Б” неуклюже барахтается, зарываясь носом в волны.

Эта означало, что якорь больше не волочится, это означало, что, пытаясь остановить волочение судна, капитан Паувэлс попробовал выпустить якорную цепь на всю длину. Но у судна не было никакого тока и никакой гидравлики, так что капитану и его людям ничего не оставалось, как проделать все вручную. Они сшибли предохранитель храпового колеса, и цепь свободно пошла вниз. И она ушла настолько далеко, что ее конец проскочил через шлюзовую трубу и упорхнул в море.

Я стоял очень спокойно, с пересохшим ртом, готовым немедленно реагировать на все, что сейчас произойдет. И снова рев поднялся сквозь палубу, а за ним последовал тяжелый удар. Второй якорь. Этот удар шея от захвата предохранителя якоря. Я произнес вслух, чтобы было повеселее:

— Волочение. Захват. Снова волочение.

Потом последовала еще одна серия мощных ударов. Слишком мала цепь. Потравить бы ее еще побольше.

И снова сквозь палубу прошел рев. “Потеря контроля”, — подумал я. На передней палубе тонны шестидюймовой цепи бились и корчились, словно какая-то обезумевшая змея в кромешной мгле...

Трах!

“Мариус Б” поднимался на дыбы свободно и легко, срезая длинный белый изгиб с верхнего склона волны. Никаких якорей больше не осталось. У судна было Бог весть сколько тонн токсических отходов в стальном желудке — и никаких двигателей, ничего.

Судно легло в дрейф.

Глава 30

Теперь события на палубе стали разворачиваться очень быстро. Кто-то запустил ракету — белую, а не красную. Я знал, почему они не стали посылать в воздух красную ракету. Они не хотели привлекать внимание к “Мариусу Б”. При свете этой белой ракеты я увидел, как они втискиваются в спасательную шлюпку с подветренной стороны. Они двигались очень быстро. Я наблюдал, как они дожидаются временного затишья шторма. Ракета шипела. Спасательная шлюпка отошла от судна. И я остался один на этом “Мариусе Б”.

Движение неуправляемого судна в судоходной части моря — это вещь ужасная. Море тяжело вздымалось вверх, большие холмы воды накатывались издалека, с запада, “Мариус Б” принимал их на нос, отвечая сильным и быстрым перекатыванием, которое наполняло его открытые люки ветром и разворачивало его по диагонали к следующей волне или же, как буксиром, тянуло вниз по черному склону и с шумом швыряло во впадину.

Мое сознание перед тем основательно замерзло. Теперь оно начинало отмерзать. С медлительностью лавин, формирующихся высоко-высоко в ледниках, мои мысли стали приобретать форму.

Это были не ахти какие мощные мысли. Первая из них означала: “Свет”, следующая — “Компас”, а после этого появилась и мысль: “Карта”. Было невозможно думать более сосредоточенно, потому что рев стоял ужасный, а ветер все продолжал швырять основательные массы воды на палубу, и они ударялись об окна с грохотом, похуже того, что был от кувалды. Я пытался не думать о том, что если достаточно много воды пробьется в кормовую часть, то много ее просочится и в трюм. Я просто приступил к осмотру судна по всем правилам.

Я начал с капитанской рубки, пробежался пальцами вдоль перил и выступов позади навигационного столика. За прибором компании “Декка” нашелся коробок спичек. Я зажег одну спичку и успел добраться до радиорубки прежде, чем спичка обожгла мне пальцы.

Палуба изгибалась и прыгала, словно лошадь, которую жалят оводы. Изуродованные и расхлябанные механизмы скользили из стороны в сторону при перекатывании судна. Никакого фонаря в радиорубке не было. Я перешел в каюту капитана. Там была до унылости скудная обстановка, воняло сигарами и потом. Но там мне досталась и премия — фонарь, валявшийся среди разного хлама у мойки.

Этот фонарь был мне серьезной поддержкой. Я поспешил обратно, в капитанскую рубку. Я теперь мог заняться более серьезным делом, чем выглядывание из окон. Да и незачем было выглядывать. Я по растущему реву мог определить, что длинные ровные выпуклости, идущие с запада, становятся все круче, и их верхушки взрываются под ударами ветра.

Повисая в рубке на всем, что могло выдержать мой вес, я водил пятном света от фонаря по столику с морскими картами. Единственной отметкой на карте был кружок с какой-то точкой посередине. Обозначение места, где они сбрасывают свою грязь. “Декка” зафиксировала эту полезную стартовую точку.

Прижавшись к стене для устойчивости, я хлопнул по ровному концу “Декки” и установил ее так, чтобы прибор смотрел на восток, на подветренную сторону. Этот край пересек какие-то громкие звуки. Но дальше, по направлению к берегу, звуки отдавались особенно низко. При такой погоде это означало ломку волны. А внутри бурунов дело обстояло еще хуже: цепь островов, разрывы между ними, испещренные зазубринами небольших, едва торчавших из воды скал, с подчеркнутыми показаниями эхолота, чтобы указать возвышения над наиболее низкими астрономическими течениями.

Я посмотрел на стену позади столика с картами. У неуправляемого “Мариуса Б” было почти столько же шансов выбраться из этой передряги целым, как продрейфовать со вздыбленным носом через игольное ушко.

Ударил порыв ветра. Он налетел на капитанскую рубку со стороны правого борта, и судно круто накренилось на левый борт, отклоняясь от курса. Я, шатаясь, побрел к штурвалу. Он был заперт. Индикатор указывал, что руль направления стоял продольно. Я сбросил запор. Бледное лезвие палубы поднялось, когда волна прокатилась под судном, и корма ушла во впадину. Штурвал завертелся. Поскольку не было тока для контроля за гидравликой, управление сделалось исключительно ручным, и понадобится, возможно, поворотов пятьдесят, чтобы заставить гидравлические помпы выполнить то, для чего при токе хватило бы и одного оборота. Палуба отклонялась от курса по мере того, как приподнималась корма — это действовала сила давления воды. Я прокрутил руль обратно, к середине судна. В зеленоватых отблесках бета-лучей стрелка компаса откачнулась, пока не показала 275 градусов. Еще одна волна прошла под судном. Я наблюдал за тем, как нос бочком отклоняется от курса.

Судно не двигалось вперед.

Мышцы моих щек болели от того, что я все время стискивал зубы. “Чтоб тебя! — думал я. — Чтоб тебя, ублюдок!” Ветер заревел во всю мощь своего горла девятибалльным ревом. Это прозвучало музыкой для моих ушей, потому что мы наконец двинулись. Ветер подхватил “Мариуса Б” и погнал его кормой вперед. Судно было достаточно глубоко загружено, чтобы не буксовать по поверхности воды.

Пришла третья волна. Она была высоченной. Этакая стена кромешной мглы, заслонившая треть неба. Верхушка этой стены стала серой, и послышался бушующий рев. “Мариус Б” принял эту волну на Нос со стороны правого борта. Стена воды изогнулась и с грохотом обрушилась на переднюю часть палубы. Судно повернулось на левый борт и круто перекатилось. Мое радостное возбуждение исчезло. Внизу, на палубе, крышки люков открыты, и, должно быть, туда попала уйма воды.

Я крутил рулевое колесо, даже не делая пауз, чтобы подышать, пока индикатор не показал 45 градусов по левому борту от руля направления. А когда по диагонали поднялась из впадины следующая волна, я почувствовал одновременный толчок ветра в надводную часть судна и его крен. Стрелка компаса снова сдвинулась, показывая по окружности 255, 260, 275 градусов. Я бешено крутил штурвал, пытаясь вернуть судну центровку. Новая волна ударила по “Мариусу Б” прямо, и следом — еще одна. А с третьей волной судно снова стало отклоняться от курса. Я подправил курс. Судно выровнялось.

И я снова смог вернуться к карте. По моему “Роллексу”, все это заняло двадцать минут. Мы шли прямо по ветру, по показаниям “Декки”. Милю прошли со скоростью три узла. Значит, оставалось пройти две мили до пятнадцатиметрового контура. Я стащил с полки над столиком справочник и занялся страницей, где обозначено время прилива и отлива. Сейчас был прилив. Он нес нас на север, возможно, со скоростью в три четверти узла.

Килевая качка сменилась перекатыванием. Судно барахталось на месте. Я бросился к штурвалу, подождал, пока рев ветра накатится на капитанскую рубку, и положил штурвал право руля на 45 градусов по правому борту. Судно выровнялось. Я вернулся обратно к столику.

Ну, это чепуха для морской школы. Прилив, идущий в северном направлении со скоростью в три четверти узла. Нормальная скорость судна, предположим, три узла Надо проложить курс. Освободиться от прилива, построив на приборе соответствующие кривые, три маленьких стрелки-указателя. Другой конец кривых должен выйти на разрыв между островами. Проложить векторы. Измерить угол. Точно идти по курсу...

Ветер и дождь вдруг ворвались внутрь. Кажется, не выдержало сверхпрочное стекло. Мой желудок подскочил от страха к горлу. А потом я увидел, что окна целы, а сорвало дверь в капитанскую рубку, ту самую, в которую били кувалдой. Я захохотал, я хохотал так громко, чтобы слышать себя сквозь грохот ветра и моря. При своих трех узлах, при носе, прыгающем к черному небу, при ветре, хлещущем по ржавой белой башне надводных построек, “Мариус Б” дрейфовал и барахтался, продолжая идти в направлении скал.

Я старался держать компас между 280 и 300 градусами, что соответствовало тому курсу, который был мне нужен, чтобы уклониться от прилива. Еще десяток градусов в каждую из сторон было бы лучше, чем мне удавалось сделать, поскольку курс судна отклонялся градусов по тридцать в каждую сторону. Когда судно перекатывалось, его возвращение в нормальное положение происходило с угрожающей медлительностью. Я никогда прежде не управлял большим судном, не говоря уже о сухогрузе, битком набитом ядом и плывущем кормой к подветренной стороне берега при штормовом девятибалльном ветре. И мне казалось, что судно ведет себя так, как будто в трюме у него уже полно воды.

А я знал, что происходит, когда в трюм попадает вода. Это было в точности то же самое, что происходило с яликами на водохранилищах в годы моей молодости. Пара дюймов воды — это не проблема, когда судно находится на ровном киле. Но когда оно кренится на один борт, уступая колыханию трюмной воды, вы хлебаете здоровенный глоток этого дерьма и переворачиваетесь.

Возможно, дно и было самым лучшим местом для “Мариуса Б”: глубокая вода, вне досягаемости сокрушительных ударов и натиска волн. Осталось только дождаться водолазов.

За кормой с грохотом взлетел фонтан воды. Теперь уже было слишком поздно. Слишком мелко. Если судно затонет здесь, волны разотрут его на дне в металлические опилки и распространят тонны грязных отходов по берегам Ская и дальше. Я стиснул зубы и прижал плечо к штурвалу.

Дождь, кажется, ослабевал. В направлении открытого моря черная крыша туч поднялась и раскололась, открывая продолговатые полосы более светлого неба. Но волны теперь сделались крутыми, пустотелыми, их верхушки завивались, готовые разбиться вдребезги.

Я выровнял судно и решился высунуть голову из капитанской рубки, благо дверь зияла пустотой. Сорванную дверцу давно куда-то унесло. Ветер попытался сорвать мою голову. Я уперся плечами в косяк.

В четырехстах ярдах от кормы, по правому борту, море превратилось в котел кипящей белизны. Там виднелся какой-то темный горб, который, возможно, был островом. Потоки белой воды бились о него, откатывались назад, снова взлетали вверх и разбивались вдребезги. Прямо за кормой, по линии нашего дрейфа, море было темнее. Из открытого моря всегда трудно различить, как разбивается волна. В более темном месте они, кажется, и разбиваются меньше. Конечно, никакого острова там не было. Надежда растеклась по моим жилам, словно виски. Судно стало отклоняться от курса. Я поплелся обратно, к своему рабству у штурвала.

Мы теперь проходили над первой из этих отмелей, под нами было футов двадцать воды, плюс еще прилив, возможно, футов шесть. Днище “Мариуса Б” должно было касаться грунта. И все, что мне оставалось сделать, — это держать судно прямо. И оно проскочило.

Все, что мне оставалось сделать...

А впереди начала вздыбливаться большая волна. Необычно большая волна. Она была вдвое больше, чем все остальные, так что даже ветер присмирел. Ее гребень вздымался и трепетал. Нос судна начал приподниматься на волне. Он задирался все выше и выше. Где-то внизу что-то вырывалось на свободу, скользя и круша. На волне вырос серый гребень, он торчал на ее верхушке, словно карниз. Нос судна напрягся, чтобы встретить волну. На какой-то промежуток времени мир перестал двигаться и как бы повис на волоске.

И волна разбилась.

Что-то ударило меня в предплечье, словно кувалдой. Меня бросило на пол капитанской рубки, который внезапно превратился в пропасть. Моя голова глухо ударилась обо что-то. Неуклюже растянувшись на полу, я наблюдал, как нос “Мариуса Б” встал вертикально, а волна завилась и этак небрежно обрушила вниз с верхушки своего серого склона водяной занавес весом в миллион тонн. Палуба исчезла под бурлящим белым потоком. А волна поволокла судно вверх, развернула и швырнула носом вперед.

В капитанскую рубку отовсюду вливалась вода. Потоки воды. Я в капитанской рубке поистине оказался под водой.

Судно застряло. Оно как бы споткнулось обо что-то. Спереди донесся скрип, а потом и тяжелое, отвратительное “трах!”. Через правый борт хлынула вода. “Скала, — подумал я. — Налетели на скалу”.

Гребень волны с ревом умчался в направлении берега и исчез. Судно легло в крен. Оно замерло и не шевелилось. Сели на дно. Я пополз вверх по наклону в тридцать градусов. Надвигалась следующая волна, плечи ее разрастались. Она накрыла нос судна. “Ну вот и все, — подумал я. — Вода хлещет потоками через открытые крышки люков. Судно заполняется водой. А скалы поддерживают его словно лучшие друзья, так что волны получат возможность разнести судно на мелкие кусочки...”

Но судно сдвинулось. Я отчетливо ощутил, как оно движется. Нос поднялся на волне. Поднимался он медленно, однако все же поднимался. Судно кренилось на левый борт. Мое сознание было измочалено до такой степени, что оно вряд ли вообще могло работать. Надо доползти до штурвала. И повернуть...

Никакого движения. Заклинило.

Через окна капитанской рубки я и в полутьме видел острова, похожие на каменных китов. Вода прыгала и бурлила вокруг них. Но что-то было не так. Море выглядело как-то незначительно. Белая вода была не с той стороны островов, с какой надо.

С другой, с дальней стороны.

Палуба у меня под щекой скрипела и вздрагивала. Последним отчаянным усилием я поднялся на ноги.

“Мариус Б” сидел на мели внутри какой-то бухты, охраняемой островами. Со стороны открытого моря волны разбивались о ту брешь, через которую, барахтаясь, прошло судно. По мере того как я наблюдал за происходящим, судно поворачивалось на скале, проткнувшей его корпус пока не развернулось в сторону моря. Из внутренних частей судна доносилось шипение воздуха и треск коробящегося металла. Судно прочно сидело на скале, его палубы были на одном уровне с поверхностью воды Волны высотой в четыре фута почти весело ударялись о его надстройки.

Стало посветлее. Ветер стихал. Прилив менял направление и начинал убывать. Очень медленно, словно старик, я побрел по помещениям этого острова, состоящего из палубных надстроек “Мариуса Б”. И в запертом выдвижном ящике стола в радиорубке я все-таки отыскал высокочастотный передатчик.

Спустя полчаса желтенький вертолет “Морской король” застрекотал вокруг мыса в конце этой бухты.

Глава 31

Конечно, я был уголовным преступником. Меня посадили в полицейский автомобиль, который и отвез меня в Инвернесс. В Инвернессе меня отвели в комнату для допросов, и детектив по имени Сван, куривший трубку, предложил мне рассказать ему обо всем. У Свана были дружелюбные серые глаза, что, должно быть, в его профессии приносило удачу. Я в точности рассказал ему, что произошло с того момента, как я покинул Швейцарию, и с удовлетворением наблюдал, как скептицизм уступает место изумлению.

Пока Сван наводил кое-какие справки, мне принесли чаю. Он вернулся обратно, качая головой, и сказал:

— Экипаж “Мариуса Б” сегодня утром сошел на берег. Один человек у них лежит в больнице с ожогом глаз от дизельного пара, а у другого оторвало пальцы — это, должно быть, сделала якорная цепь. Не могли бы вы их опознать?

И мы отправились в больницу. Пальцев лишился Паувэлс, его лицо было таким же серым, как и камни здания больницы. Остальные члены экипажа тоже были там. Кроме Смита. Когда я сообщил об этом Свану, он сказал:

— Мы его поищем. А где мы сможем найти вас, если вы понадобитесь?

Мы снова были в вестибюле полицейского участка. Снаружи, на гранитных улицах Инвернесса, солнце играло в каплях только что прошедшего дождя. Я дал ему телефонный номер Кинлочбиэга.

— Только я уеду на гонку, — сказал я. — На яхтную гонку “Три Бена”.

Он посмотрел на меня и покачал головой.

— Вам, видно, не терпится еще раз испытать судьбу, — сказал он. — Удачи вам.

Я поблагодарил его. Удача была одной из насущно необходимых мне вещей, наряду с душем, бритьем и сном этак на сутки. Глаза Свана смотрели не на меня. Я обернулся. Кто-то там стоял на фоне залитого дождем окна.

Фиона.

Я подошел и обнял ее. Она обвила руками мою шею. И у меня было такое ощущение, что я мог бы так простоять целую вечность, вот прямо здесь, в бледно-зеленом вестибюле полицейского участка, в слабом запахе ее духов.

— Я скучала по тебе, — спокойно сказала она.

Я хотел сказать ей то же самое, но не было никакой возможности сказать это так, чтобы достаточно сильно выразить мои чувства. Поэтому я не сказал ничего, и мы побрели в сверкающий дневной свет. На улице я все время поглядывал на нее: прямые плечи, маленький изогнутый носик, серо-зеленые глаза, очень довольные чем-то. Тем, что она видит меня.

Змеи дорожного движения извивались вдоль Большого Глена с автомобилями вместо голов. Она держала руку у меня на плече, ласково касаясь пальцами моей шеи.

— Значит, так все и было, — говорила она. — Мансини подложил бомбу в сарай Эвана. Но это закончилось. И мы можем начать все снова. — Она посмотрела на меня. В уголках ее глаз появились новые напряженные черточки. — Мы сможем?

Я кивнул. Она слишком долго прожила между молотом и наковальней. Я хотел, чтобы теперь она была счастлива.

Но все еще не закончилось.

Мы свернули с главной дороги и поехали по однорядному проселку, который вился по узкой горной долине в направлении Кинлочбиэга. Земля по обе стороны дороги начинала терять свою торфяную и вересковую кожу, и наружу пробивались обнаженные скалы. Это было суровое, враждебное место, с лужами черной воды. Но сегодня оно казалось знакомым, даже гостеприимным. И когда мы одолели это ущелье и показались угловые фронтоны в серо-зеленом обрамлении из эвкалиптов, ощущение было таким, что я возвратился домой.

Гектор от сарая помахал рукой, а Ви дожидалась нас на подъездной дорожке. Я посмотрел на нее с тревогой, которая быстро сменилась удивлением. На ней было совсем немного косметики. Просто великолепный, здоровый загар.

— Дорогой! — Она обняла меня со своим обычным отдаленным поцелуем: сначала в одну щеку, потом в другую.

Но на меня произвело впечатление, что первый слог слова “дорогой” был короче обычного, а поцелуй — не таким припудренным и легким, как касание бабочки.

— Ты выглядишь классно, — осторожно сказал я. Я знал, что у Ви начинается спиральный упадок, если она не соглашается с комплиментами, которые ей делают.

— Я здорова, парень, — заявила она и повернулась на высоких каблуках. Ее ноги в голубых джинсах были ужасающе худыми, и вокруг ее предплечья я мог бы соединить свой большой палец с указательным. — Это все она.

Ви показала на Фиону. “Надо быть настороже, — подумал я. — Это вот-вот может начаться. Ревнивые вопли, а в конце концов и таблетки”. Но Фиона подмигнула ей, встала между нами, положила нам обоим руки на плечи и повела в дом.

— Она заставляет меня помногу ходить, — сказала Ви. — И это, знаешь, в самом деле помогает здоровью.

И она одарила Фиону таким взглядом, которым она прежде не одаривала никого. Во всяком случае, я такого не видел. Это был какой-то детский взгляд, он говорил, что ей хочется одобрения, она ведь так сильно старалась, и пусть уж Фиона будет так любезна заметить это. Фиона улыбнулась ей очаровательной улыбкой. И Ви выглядела счастливой — впервые, насколько я мог припомнить. А может быть, дело просто было в том, что теперь я по-настоящему замечал подобные вещи.

Молчание этого дома было таким громким, что склоняло к безделью. Мы не разговаривали без умолку. Ви, казалось, забыла, как надо быть мамочкой Ви. Она читала какую-то книгу, и это было нечто такое, чего я не знал за ней раньше. Я принял душ и сбрил со своего лица густую черную бороду, рассмотрев наконец как следует шрам на правой скуле. Довольно глубокая длинная отметина, покрытая струпьями. Такую рану следовало зашить давным-давно. Руками искусного хирурга. Шрам от ножа — совсем не тот тип шрама, который вызывает доверие у клиента.

У адвокатов не должно быть шрамов.

Ну, адвокат я или нет, но в контору я позвонил. Когда Сирил снял трубку, он задыхался от новостей:

— Насчет претензии Салливанов о компенсации. Мы получили дармовую оплату в сто тысяч фунтов. От компании “Бэч АГ” из Роттердама.

— И с какими комментариями? — спросил я.

— Без комментариев.

— Примите деньги, — сказал я. — И отправьте их вот по этому адресу.

Я дал ему адрес.

— Я добавлю к нему определенные важные сообщения, требующие вашего непосредственного внимания, — сказал Сирил.

— Добавляйте, — ответил я. — И можете принять к сведению предупреждение о вашем увольнении.

— Увольнении? — переспросил он.

Впервые за то время, что мы были знакомы, его голос звучал удивленно.

— Я закрываю контору, — сообщил я. — Переезжаю в Шотландию.

Молчание.

— До свидания. Сирил, — сказал я. — Приезжайте как-нибудь к нам погостить.

И я повесил трубку, порывая с Садовой улицей и с обломками жизней других людей.

Фиона позвала меня проведать “Зеленого дельфина”, мягко покачивающегося на причале в середине залива. Утомление растянуло мое восприятие жизни, как жевательную резинку. Я чувствовал себя как бы под действием наркотика. Голова не кружилась, но все чувства были обострены и все, на что бы я ни смотрел, было промыто каким-то новым светом.

Мы шли с Фионой, переплетя пальцы рук, словно любовники в парке. А черный торф на оставшемся после взрыва шраме уже зеленел травой.

Мы все вместе готовили обед. Мы хохотали на кухне и кидались друг в друга французской фасолью. Позвонил Чарли Эгаттер и сказал, что завтра он собирает экипаж для “Трех Бенов”. Вот мы вроде бы и были на празднике. Я полагал, что мы были на празднике. Ви крутилась вокруг нас с изумительной бодростью — я и не подозревал, что она на это способна. Мы с Фионой подшучивали друг над другом, и висли друг на друге, и были впору друг другу как нельзя лучше. Это было так, словно мы плыли по какому-то волшебному озеру, где все было теплым и ласковым. А я-то уж и позабыл, отчего люди смеются, пользуясь обычно смехом только как способом сказать себе, что дела не так уж и плохи, когда: я знал, что они плохи.

За обедом мы пили воду, чтобы не повредить Ви. Мы с Фионой разговаривали с ней, потому что происходившее между нами двумя было слишком мощным, чтобы нам друг для друга требовались еще и слова. Ви все время хихикала и ела непривычно много — тушеную оленину и лангустов, которых Гектор наловил в свои корзины. После обеда Ви сказала:

— Я иду в постель.

Было половина десятого. Ви, никогда не ложилась спать раньше трех часов ночи.

— Быть не может! — изумился я.

— Я чувствую себя чертовски хорошо, — сказала она и улыбнулась. Это был некий новый тип улыбки, словно она смотрела на мир, а не на то, что творилось внутри ее головы. — Я не даю вам добраться друг до друга.

Если бы она сказала подобное раньше, это причинило бы нам боль. Теперь же это было сказано почти с тоской. Мы с Ви посмотрели друг на друга и рассмеялись, потому что Ви была права и не было никакого резона отрицать это. Мы пожелали друг другу доброй ночи. Высокие каблучки Ви процокали вверх по лестнице. Мы посидели вдвоем в состоянии этакого радостного жара. Но недолго. Спустя десять минут мы тоже поднялись наверх.

Постель была большой, сделанной из меди, которая светилась в красном свете заходящего солнца. Окна там были с трех сторон, в комнате парила застоявшаяся теплота жилья, которое весь день нагревало солнце. Мы быстро разделись, почти стыдливо — каждый на своей стороне постели.

— Я захотела тебя, когда мы поехали нырять, — сказала она. — В первый раз.

Ее груди были тяжелыми, а живот плоским.

— Я тоже, — сказал я.

Не слишком красноречиво, но у этого было достоинство правды. Она улыбнулась своей безгранично понимающей улыбкой. Я положил руки на ее бедра и притянул ее к себе. Ее пальцы обхватили мою голову. Мы целовались долго и нежно, и, казалось, это длилось целый год. Ее дыхание на моем лице стало горячим.

— Сейчас, — сказала она.

Это было отчасти слово, а отчасти — слабый шумок, который могло бы издать какое-нибудь животное. И мы взяли друг друга. Это было хорошо и медленно, и это все продолжалось и продолжалось, пока не поднялся ночной ветер и не зашелестел листьями эвкалипт за окном. Этот шелест слился с шелестом нашего дыхания и с горячим биением крови.

Стало темно. Мы лежали бок о бок. Она шарила пальцами по моему лицу, как слепая. Вот они задержались на моей правой скуле, на этом шраме. Она глубоко вздохнула и выдохнула. И это был первый несчастливый звук, который я услышал за весь вечер.

Я погладил рукой ее гладкий бок. Она зарылась в меня поплотнее. Ее рот двигался по моей шее, как горячая улитка. Я не хотел, чтобы она была несчастной в этот вечер. Вот почему я не рассказал ей, кто на самом деле убил Эвана и что я должен был делать с утра.

— Останься со мной, — сказала она.

— Конечно.

— Насовсем.

— И ты тоже.

Прошло еще много времени, прежде чем мы заснули.

Я спал как убитый. А пробуждение было подобно подъему сквозь теплую темную воду. И когда я в конце концов открыл глаза, было уже светло. Было не только светло, а солнце вливалось в окно и лежало на полу в заводи американского ковра из разных лоскутков. Подушка рядом со мной была пуста.

Я выкатился из постели, натянул брюки и заковылял вниз, на кухню. Там все было убрано, завтрак давно прошел. На моем “Роллексе” было десять часов утра. Из-за окна доносился какой-то звук. Это была Ви, половшая цветочную клумбу. Ви, половшая цветочную клумбу! “Фиона, — подумал я, — ты гений”. Я чувствовал себя исключительно счастливым. Насвистывая, я с усилием поднял оконный переплет.

— Кофе выпьешь? — спросил я.

Ви подняла голову. Ее лицо покраснело от работы и свежего воздуха.

— Пока нет, — сказала она. — Спасибо. — Ви улыбнулась снова улыбкой, лишенной притворства и хитрости. — Удивлен? — спросила она.

Я хотел сказать ей, что это потрясающе — видеть ее не в постели до самого ленча. И еще более потрясающе — видеть не ее двухдюймовые ногти, а просто женские руки, которые касаются земли, выискивая сорняки. Прежде я бы поспешил высказать ей все это. Теперь же я только и сказал:

— Конечно.

Наступила пауза. Я чувствовал, что она чего-то недоговаривает. Ублюдок ты, Фрэзер.

— Ты выглядишь очень хорошо, — сказал я.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказала она. — Фиона — удивительное существо...

— А где она?

— Она ушла.

— С Гектором?

— Нет, — ответила Ви. — Одна. Она взяла маленькую лодку Гектора. Кто-то ей позвонил.

— О?

Если поместить Ви на какой-нибудь необитаемый остров, она и там станет сплетничать о черепахах.

— Из каменоломни, — сказала она. — По-моему, звонила женщина по имени Лизбет.

Птицы перестали петь. Шелест эвкалипта внезапно стал холодным и беспощадным.

— А что ей надо?

Лицо Ви теряло свою открытость. Что-то сжималось там, меняя выражение ее глаз.

— Тебя, — ответила Ви. — Она хотела встретиться с тобой. А Фиона сказала, что она тебе передаст. А потом она сказала мне, что ты устал и что она лучше даст тебе поспать и пойдет сама вместо тебя. — Ви замолчала. Жесткие черточки собрались вокруг ее глаз. Большие черные зрачки впились в мое лицо. — Что-нибудь случилось?

Я постарался сохранить голос ровным и спокойным.

— Все отлично, — сказал я.

Из гаража Гектора неслись звуки ударов по металлу.

— Оставайся здесь, — попросил я. — Тут разные люди приезжают для участия в гонках. Гектор присмотрит за тобой. А мне надо выйти на лодке в море. Ненадолго.

Она улыбнулась. Слабая улыбка, но все-таки ее новая улыбка.

— Ладно, — сказала она.

Уходя, я слышал звяканье ее вил о плитки, окаймляющие цветочную клумбу.

Как только я вышел из поля зрения Ви, я припустился бегом.

Глава 32

Двигатель “Зеленого дельфина” заработал от первого пинка нотой. Я врубил полную скорость, нацелил нос яхты на теснины залива, нажал на автопилот и помчался снимать чехол с главного паруса.

Через теснины залива дул ветер, клочки понижения в уровне моря завивались к северо-востоку, в пятистах милях от Гебридских островов. Ветер с треском наполнил главный парус, к “Дельфины сильно накренился на правый борт. Те, кто соблюдает правила безопасности управления яхтой в одиночку, сказали бы, что моя яхта несет слишком много парусов. Сегодня добираться туда яхтой в одиночку было не лучшим способом.

На море меня встретили остатки тех донных волн, которые трепали в шторме “Мариуса Б”. Не самая благоприятная ситуация, но и не такая, чтобы остановить “Дельфина” или сбить его с ритма. Яхта неслась по морю этаким устойчивым легким галопом, взрывая белую тропку в сине-зеленой воде. Далеко впереди за Арднамеркеном виднелось какое-то темное пятнышко — плавучий кран уже трудился для Славной норы Энцо Смита. Там виднелось и множество парусников, среди них выделялись своим тускло-коричневым, охристым цветом серьезные гоночные суда. Все было готово к началу “Трех Бенов”. Предполагалось, что и “Зеленый дельфин” будет в них участвовать.

Но поблизости, в каменоломне, происходили события, которые делали затруднительным участие “Зеленого дельфина”

У причала каменоломни стояли два судна, достаточно большие, может быть, каждое водоизмещением в сорок тысяч тонн. Я похолодел, увидев вельбот Гектора, пришвартованный к небольшому причальному понтону. Я закрепил “Дельфина” там же и поспешил на берег. Была середина рабочей недели, но конвейеры стояли.

В конторе какой-то мужчина сонного вида жевал сандвич и читал “Дейли рекорд”. В углу светился зеленым огоньком высокочастотный приемник, настроенный на 16-й канал. Письменный стол Лизбет пустовал. Сонного мужчину очень удивило мое появление.

— Сегодня у нас нерабочий день.

— А не знаете ли вы, где мисс Вандекаа? — спросил я.

Мужчина помахал своим сандвичем в сторону уступов каменоломни, поднимавшихся за окном.

— Я ее не видел, — сказал он. — Она разговаривала со мной по радио оттуда. А потом туда пошла другая красотка.

— Другая?

— Мисс Кэмпбелл из Кинлочбиэга.

— Как?

— Что значит “как”? — Он куснул свой сандвич. — Пешком пошла. А как еще? Только на своих двоих.

Я кивнул. За окном стоял знакомый “лендровер”. Из конторы можно было разглядеть, что ключи торчат в зажигании.

— Я поищу их.

— Будьте поосторожней, — посоветовал он, жуя сандвич. — Сегодня наверху ужасная пальба.

— Пальба?

— Какой-то парень появился, — сказал он. — Вроде охотник. Пули так и щелкают. Вообще-то для оленей еще рановато. Я что-то сомневаюсь насчет охоты.

Он явно был готов поговорить еще. Но я уже сидел в машине и поворачивал ключ зажигания. Это был “лендровер” Лизбет, я чувствовал запах ее духов, ее снаряжение для скалолазания лежало на заднем сиденье. Из окна сборного домика дежурный уставился на меня, открыв рот, забитый сандвичем.

Я гнал “лендровер” на высокой скорости и вмиг пролетел через грязную долину к первому из уступов. Было, в общем-то, не исключено, что Лизбет хотела встретиться со мной, чтобы поболтать о погоде. Да, возможно, но не очень-то вероятно. Она сейчас озабочена тем, чтобы спасти свою шкуру. А для этого она должна сказать мне нечто важное.

Я выжимал дроссель на полную мощность, машина уже выбралась по уклону первого уступа на ровную дорогу. В моем сознании билась одна мысль, которая была настолько плохой, что я даже не хотел ее туда впускать. Существовала ведь и другая причина, по которой Лизбет могла назначить мне встречу на самом верху каменоломни. И это было связано с моим молчанием.

“Лендровер” с ревом одолел последний уступ. Впереди открылось ровное плато с разбросанными осколками скал и вереском. Кто-то там стоял — ярдах в четырехстах от меня, возле каких-то механизмов, на самом краю воронки, которая вела вниз, к Славной норе. Я помчался туда. И с радостью узнал Фиону. Пряди темных волос у нее на лбу взмокли от пота. Увидев меня, она улыбнулась. Это была короткая улыбка, но она вернула нам минувшую ночь.

— А где Лизбет? — спросил я.

— Бог ее знает, — ответила она. — Я излазила тут все. Сверху донизу.

— Залезай в машину, — сказал я. Пустота этого плато казалась мне гнетущей.

Она повернулась ко мне, на ее лице я прочел удивление: почему ты так настаиваешь? Солнце высветило все ее веснушки и зелень глаз. Она шагнула к машине.

И тут откуда-то донесся короткий хлопок. Ее лицо обмякло, глаза и рот широко раскрылись. Она упала ничком прямо в грязь. Крики чаек были тонкими, как овечья шерсть, застрявшая в кустах ежевики. Над маленьким островком вереска жужжали пчелы. И она лежала недвижно.

Какой-то парень там шастает.

Я бросился на землю рядом с Фионой. И окликнул ее по имени. Она ответила каким-то слабым стоном. Ужасающе слабым стоном. У нее на спине под правой лопаткой по голубой шерсти вязаной кофты расплывалось красновато-черное пятно, посверкивая на солнце.

Что-то свистнуло над моей головой. Радиатор “лендровера” сердито зашипел, и из него повалил пар.

Какой-то парень.

Мое сознание переключилось с одной скорости на другую. Фиона уходит. Уходит совсем. Мы с ней нашли друг друга, а теперь вот она уходит, ускользает из жизни. Учебная стрельба по мишеням. Я пытался припомнить, что располагается в правой половине тела, под лопаткой. Ребра. Легкие. Большие артерии, ведущие к сердцу. Плохая, опасная рана. О Господи! Только не дай ей умереть!

Туман рассеялся. Я лежал подле Фионы, распростертый в серой чаше, полной камней и грязи. Там, в доме, Ви занималась прополкой. Чарли Эгаттер и его экипаж, должно быть, катят себе по шоссе из аэропорта, готовые к старту.

А Фиона лежит тут и умирает.

“Делан что-нибудь, — сказал себе я. — Кто-то ведь должен делать что-нибудь”.

Но здесь были только я и Фиона и будничность того, что ты лежишь рядом с той, которую любишь. И ужас от того, что та, которую ты любишь сильней, чем саму жизнь, лежит, и у нее из раны сочится кровь.

— Фиона! Фиона! — повторял я.

Ее ресницы дрогнули. Ее зрачки были черными пятнышками в серо-зеленой радужной оболочке.

— Ух ты! — сказала она голосом настолько тихим, что его едва можно было расслышать.

Я обнаружил, что улыбаюсь. Она умирала, но она заставляла меня улыбаться. Я не собирался дать ей умереть.

— Я сейчас вытащу тебя отсюда, — сказал я.

Она улыбнулась. Очень слабое, еле уловимое мерцание ее улыбки. И я улыбнулся в ответ. Ее глаза закрылись. Ниточка крови выбежала из угла рта. “Легкое”, — подумал я. Меня трясло. В моем горле стоял какой-то ком. Его пригнал туда гнев. Детский гнев. Я лежал в грязи и думал: “Давай взрослей, Фрэзер. И соображай”.

Я приподнял голову и осмотрелся. Мы находились на западном крае воронки, которая вела вниз, к Славной норе. Пули прилетели с востока. Там поднимались гребни гор, бледные и туманные, как на китайской картине. До ближайшего гребня было от нас ярдов четыреста. Потом шло мертвое пространство и другой гребень, ярдах в двухстах подальше, над ним как раз летал ворон. А от восточного края воронки и до этих гор все было чисто. Стало быть, стреляли с гребня. По всей вероятности, с первого гребня. Но, возможно, и со второго, если у стрелявшего, кем бы он ни был, имелся оптический прицел.

Все, что нам надо было сделать, — это спуститься вниз в воронку, пока гребни не скроются за ее краями. Там этот снайпер не будет нас видеть, и его пули туда не долетят. Я спросил Фиону:

— Ты можешь двигаться?

Ее закрытые веки даже не дрогнули. Я сделал глубокий вдох, чтобы отогнать мурашки, которые заползали у меня по спине. Потом я взял на руки Фиону и перенес на заднее сиденье “лендровера”. На заднем сиденье мы были вне видимости с гребня. Затем я бережно приподнял Фиону и спустил с заднего сиденья на пол машины. Ее дыхание отзывалось на это розовыми пузырьками. Быстро, потому что даже не было времени подумать, я ползком обогнул “лендровер”, открыл дверцу со стороны водителя и вскарабкался внутрь, держась ниже уровня окон.

Что как раз и было необходимо. Потому что боковое зеркальце издало резкий щелкающий звук и исчезло. Снайпер был начеку. Скользкими от пота руками я повернул ключ зажигания. Двигатель заработал с первой же попытки. Я рукой нажал на педаль сцепления, перевел рычаг передачи на управление всеми четырьмя колесами и сразу же поставил на высшую скорость. Правой рукой я осторожно стал жать на газ, а левой высвобождал педаль сцепления. И “лендровер” покатил вперед.

Ветровое стекло разлетелось вдребезги. Что-то обожгло мне щеку, и когда я коснулся лица, ладонь оказалась в крови. Меня всегда тошнило от вида крови. А сейчас ее вид привел меня в бешенство. Я увеличил скорость, придерживая плечом колесо руля. Вертясь и шатаясь на своих плоских покрышках, автомобиль сползал вниз в воронку.

Я приподнял голову. Первый гребень скрылся за краем. “Отлично, — подумал я. — Он там...”

И тут его пуля ударила в двигатель. Стрелка указателя температуры подскочила до самой красной отметки, и в воздухе запахло горелым. Но все шло нормально, потому что и второй гребень ускользал за краем воронки, хотя из капота уже вовсю валил дым. Я понимал, что двигателю конец. Над головой щелкнула еще одна пуля. На этот раз — последняя. Гребень исчез за краем воронки. Теперь у меня есть возможность поразмыслить над следующим шагом.

Чтобы спуститься по уступам на берег, мне понадобится сначала пересечь плато, то есть пробежать ярдов двести под мощным стеклянным глазом оптического прицела. А если меня застрелят, то Фиона обречена. Тут уж сомнений никаких.

Было и другое решение. Оно находилось на дне этой воронки, в тридцати футах от меня. Там есть все, что нужно: и подъемный кран, и большой металлический каркас передвижной дробилки. Славная нора.

Я распахнул заднюю дверцу. Цвет лица Фионы меня испугал. Ее дыхание было очень-очень слабым, а пульс — нитевидным. В “Скорой помощи” сказали бы, что лучше всего ее не трогать, не причинять лишнего беспокойства. Но в “Скорой помощи” не принимают во внимание людей с винтовками, которые могут появиться здесь и закончить то, что начали.

Первым делом я сдернул с себя рубашку, разодрал на полосы и плотно перевязал рану Фионы. Потом я отвинтил из-под ограждения дробилки решетку длиной в шесть футов и шириной в три. Я работал без передышки и взмок от пота. Мягко, будто несу что-то предельно хрупкое, я переложил Фиону на эту решетку. Она застонала, когда я привязывал ее к решетке веревкой от лебедки “лендровера”: одной веревкой под мышками, другой — вокруг талии, а третьей — вокруг ног.

— Держись, я везу тебя домой. — Я улыбался, надеясь, что не показываю ей страха, от которого у меня пересохло во рту и колени тряслись, как желе.

Я подтянул края решетки вверх, так, чтобы они сомкнулись над Фионой, и она оказалась внутри ячеистой трубы. Потом я снова вернулся к “лендроверу”.

Из снаряжения. Лизбет для скалолазания я вытащил защитный шлем и три плотных мотка веревки. Хорошие, прочные веревки, я их размотал и измерил. Сто футов. В самый раз.

— Мы вытащим тебя отсюда, — пообещал я Фионе.

Она не ответила. Ее лицо было серым, под глазами проступили темные круги, сквозь кожу, казалось, светились косточки. Я приходил в отчаяние от того, как неумолимо движется время. Если Фиона вскоре не доберется хоть до какого-нибудь врача, она умрет.

Я надел шлем Лизбет на голову Фионы и потащил решетку по камням. Решетка была продраена и отполирована скальной породой, которую выбрасывала на нее дробилка — по сотне тонн в минуту, по восемь часов в день и по пять дней в неделю. Я нашел место на краю отверстия шахты и осторожно стал выравнивать решетку. Чей-то голос шептал мне: “Тысяча футов вниз. Может случиться все что угодно”. Я проигнорировал это предостережение, обернул веревку вокруг передней оси “лендровера” и привязал одним концом к решетке, повыше головы Фионы, а другой коней намотал себе на правую руку и левой рукой стал подталкивать решетку, как салазки, в черную глубину.

Веревка туго натянулась. Решетка сползла и пошла вниз. Я видел, как бессильно качается голова Фионы. Она все еще без сознания. В лучшем случае без сознания. Я запретил себе думать о самом худшем и продолжал медленно и плавно пропускать веревку через ось “лендровера”.

Веревки у меня в руке оставалось все меньше. Я страшно боялся, что решетка зависнет, не достигнув дна. Но это было только одно из дюжины беспокойств. И самым худшим из них было то, что в любую минуту на краю воронки могло вырасти нечто со стеклянным глазом и ртом, который плюется маленькими кусочками свинца. И если это случится и я упаду, то веревка выскользнет из моих пальцев и улетит прочь. И Фиона там, внизу, в шахте, рухнет свинцовым грузом на...

Тяжесть веревки исчезла. Я отпустил на всякий случай еще три фута. Лизбет говорила, что в этой норе триста метров глубины. А в Моей связке еще оставалось около шестидесяти футов.

Все правильно. Фиона на дне шахты, а не зацепилась веревкой за что-нибудь на стене. Я быстро завязал пару морских полуузлов на конце веревки, обмотанном вокруг оси “лендровера”. Потом я пропустил веревку между своих ног и над левым плечом; как обучал меня Энди Купер в один уик-энд, когда мы проделали половину подъема по узкому ущелью Эвон. Это было на следующий день после того, как он приехал повидаться со мной по поводу развода с женой.

В ущелье Эвон это было просто. Правда, в ущелье было каких-то пятьдесят футов, а не тысяча. Но мой живот взмок, ноги выказывали сильную тягу к нервной дрожи, а по телу ползли мурашки. Вспомнив все это, я приказал себе заткнуться, напрягся и задом стал переползать через край отверстия.

Я раскачивался из стороны в сторону, терял точку опоры и ударялся о каменную стенку. Мои ноги заносило наверх, а голову вниз. Я висел над тысячью футов пустоты. Мое правое плечо вопило от боли, когда на него приходился весь мой вес. На какое-то мгновение я повис на одной руке. Потом мне удалось поднять к ней на подмогу и другую, и я висел уже на двух. Я удерживал в себе позывы к рвоте. Если ты не сможешь сделать это, то спускайся вниз понемножку. Вот возьми-ка свою бутылку. Энди плохо вел себя со своей женой, но на отвесной скале он был полезным человеком. Поэтому я и стал спускаться вниз по веревке, словно обезьяна, перебирая руками, и прополз так десять футов, и теперь оставалось всего-то девятьсот девяносто футов спуска.

Энди спускался вниз большими прыжками, словно обезьяна-гиббон. А я спускался вниз, как маленькая старая дама. Эта шахта была недавно прорублена, но в нее уже было сброшено достаточно камня, чтобы обтесать ее бока. В ней также было внизу много воды, и от этой воды образовывалась липкая слизь. Держи ноги прямо. И иди.

Диск дневного света наверху съежился до размера крышки мусорного бака, потом — до размера дна барабана, а потом — до обеденной тарелки. Веревка резала и плечо и бедро.

Там были выступы. И на этих выступах — горки битого камня. Я их заметил не сразу. А только после того, как в четырехстах футах от края воронки миновал узел, которым я соединил две веревки, задел ногой выступ и столкнул с него горку камней. Она ринулась в эту бездну, сталкивая по пути другие камни с других выступов. Господи, ведь там внизу Фиона, а даже маленький камушек, летящий с такой высоты, несет смертельную опасность.

Мысли о дне шахты заставили меня подумать и о том, где я сам-то болтаюсь на веревке. А мысли о моем местонахождении превратили мои ноги в желе. Мои ботинки скользили словно по морским водорослям, меня швыряло в стороны, стукая головой о стены, и у меня все сильнее звенело в ушах. Я висел как паук на своей нити. “Больше никакого скольжения по веревке, — подумал я. — Спускайся вниз, перебирая руками”. Но я понимал, что если буду спускаться, перебирая руками, то все начнет происходить слишком быстро. Поэтому я висел там и вдыхал запах могильного камня, пока мое сердце не перестало колотиться в бешеном темпе и я смог расслышать свои мысли сквозь грохот собственного дыхания.

Я стал спускаться дальше.

Становилось все темнее, но, по мере того, как темнота сгущалась, я перебирал руками все легче и легче, потому что у меня появился кое-какой опыт. Когда я посмотрел вверх в следующий раз, входное отверстие было размером с блюдце. Дальше, дальше, вниз, вниз.

И вот шахта кончилась.

Еще минуту назад я довольно ловко отталкивался от каменных стен шахты. А в следующее мгновение я беспомощно раскачивался на веревке, потому что вместо камня мои ноги натыкались на пустое пространство. И хуже того — я соскальзывал вниз все быстрее и быстрее. Мои болтающиеся в пустоте ноги безуспешно пытались поймать веревку. Мои руки обжигало, как огнем. Но только они могли меня выручить, и поэтому я, превозмогая боль, сжимал ладонями веревку изо всех сил. И наконец вспомнил, что в самом низу Славной норы должно находиться огромное помещение высотой в пятьдесят футов. Это оно и есть. Вот почему я не могу дотянуться до каменных стен. В этом месте шахта расширяется. Как только я это сообразил, я перестал качаться как маятник.

Спустя пять секунд, а может быть, и месяц мои ноги наткнулись на дно. Я не тратил ни минуты времени на то, чтобы отдышаться. А путь мне указывала ослабевшая веревка. И там было что-то вроде легкого свечения, какое бывает в огромном холодном подвале с крохотным оконцем. Лицо Фионы казалось бледным пятном на фоне серого камня. Ее кожа была теплее камня, на котором она лежала, но лишь совсем немного.

Я окликнул ее по имени. Мой голос гулко отдался в этом соборном пространстве.

Никакого ответа.

Я приблизил свое лицо к ее. За четыре недели мы провели вместе целую жизнь, и мы находились только в самом начале. И это не могло закончиться сейчас.

Это и не закончилось. Она дышала. Но когда этот страх исчез, он освободил место другому страху, тому, который я отгонял от себя на всем пути спуска в шахту. Я вцепился в решетку, на которой лежала Фиона, и оттащил ее в сторону, в темноту, подальше от слабого мерцания входного отверстия.

И это произошло.

Страшный грохот прокатился под каменными сводами. Воздух наполнился пылью. И сразу же новый грохот.

Но мы теперь уже находились вне досягаемости для снайпера. Я не стал возвращаться, чтобы посмотреть наверх и увидеть крошечную темную точку на краю маленького отверстия, четко вырисовывающуюся на фоне неба. Голову того, кто произвел эти выстрелы и скатывал камни в бездну.

На это были две причины. Во-первых, мне не хотелось испытывать судьбу и получить пулю в глаз или камень. Во-вторых, даже если бы я и смог на таком расстоянии разобрать черты лица, я все равно бы не пошел смотреть, кто это.

В этом не было никакого смысла.

Я уже знал кто.

Глава 33

Дверь контрольной комнаты была в пятидесяти ярдах по коридору, с правой стороны. Она была не заперта: в Арднабрюэ не бывало никаких преступлений, если не считать покушений на убийство. Я вошел туда и отыскал свет и телефон. Услышав мой голос, дежурный подавился глотком воздуха, будто его ударили ножом.

Спустя десять минут он прикатил сюда по дороге, идущей впритирку к лентам конвейера, на пикапчике “тойота”.

— Сейчас прилетит вертолет, — сказал он.

Огни пикапчика осветили альпинистскую веревку, змеей свисавшую вниз, словно веревка колокола на заднем дворе какого-то зловещего собора. Он уставился на веревку и сказал:

— Вы никак не могли здесь спуститься.

— Поживее! — попросил я.

Я едва мог говорите. На лицо Фионы легли ужасные тени. Мы осторожно приподняли решетку и поставили ее в пикапчик. Я забрался гуда следом и всю дорогу держал руку Фионы, устрашающе холодную. Мы медленно катили обратно по этой дороге, ехать было не меньше мили, и в ослепительно желтом луче фар грубо обтесанные скальные стены отбрасывали давящие черные тени. Дежурный со своего места за рулем задавал мне какие-то вопросы. Я не отвечал на них, потому что я их и не слышал. В животе у меня как будто все стянуло в болезненный узел. “Быстрее”, — думал я.

Но “быстрее” означало бы тряску. А тряска означала бы больше кровотечения. Да еще и на вертолет уйдет время, пока он тут появится. Так что не было нужды в спешке. Либо Фиона умрет, либо она не умрет. И ничего поделать с этим я не мог.

Я только мог отправиться на поиски того человека, который пытался убить ее. И с успехом осуществил убийство Эвана. Я мог стащить его оттуда, пока это не началось сначала.

А на берегу сиял ослепительный день. У бараков я отыскал одеяла и укутал Фиону. Я снял защитный шлем с ее головы и разгладил ее волосы.

— Холодно, — с трудом произнесла она.

— Тебя везут в больницу, — сказал я.

Она улыбнулась. Это была трагическая улыбка. За один всего лишь час Фиона постарела. Но в ее лице для меня по-прежнему жила удивительная сладость. “Прекрати, — сказал я себе. — Тебе надо чертовски хорошо постараться, чтобы не зарыдать”.

— Любовь моя! — сказала она.

— Не болтай, — ответил я таким спокойным голосом, на какой только был способен.

“Крутой ты парень, Фрэзер. Она умирает, но именно она пытается тебя приободрить”.

— Гонки, — сказала она. — Ты должен участвовать в гонках.

Ее веки опустились. Издалека уже слышался рев вертолета. Он появился над холмом, словно большой желтый жук, и заполнил уступы каменоломни оглушающим грохотом. Из вертолета спустился врач со своим чемоданчиком, осмотрел Фиону и сделал ей новую перевязку. Двое мужчин в зеленых, успокаивающих зрение одеждах быстрыми, уверенными движениями переложили ее на носилки, укрыли шерстяным одеялом и пристегнули к носилкам.

— Она в опасности? — спросил я у врача.

Он ответил улыбкой, вовсе не смягчавшей тревоги в его глазах.

— Посмотрим, — сказал он. — Подождем и посмотрим.

— И долго?

— Она потеряла много крови, — сказал он. — У нее шок. Несчастный случай?

— Шальная пуля, — сказал я. — Оленей выслеживают.

Брови врача приподнялись.

— Не рановато ли в такое время года?

Один из зеленых костюмов его окликнул:

— Готово, док.

— Извините меня, — сказал врач.

— Куда вы ее повезете? — Вертолетчик уже врубил мотор на полную мощность, и мне пришлось кричать.

— В Инвернесс, — ответил врач.

Он пробежал сквозь вихрь пыли, поднятой винтами вертолета, и, влезая в него, натянул свой защитный шлем. “Морской король” поднялся, развернулся вокруг своей оси и полетел, наклонив нос, к темнеющим на востоке холмам. И снова все стало спокойно, если не считать криков чаек.

— Вы не будете искать того болвана с винтовкой? — спросил дежурный.

Я покачал головой и сказал:

— Слишком поздно.

— Что вы имеете в виду, говоря “слишком поздно”?

Я ткнул рукой в сторону моря. Быстроходный катер прочерчивал параллельные линии по морщинистой плоскости воды, держа курс на юг, к крутым холмам, поднимавшимся за замком Дэнмерри.

— Это он, — сказал я.

Дежурный, прищурившись, всматривался в даль, озаренную зеленым рассеянным светом.

— Но это же Дональд Стюарт. А он, уверяю вас, осторожен с винтовкой.

— Возможно, у него есть пассажиры, — сказал я.

Я медленно побрел к понтону, где была пришвартована лодка Гектора. Лодка, из которой Фиона вылезла здоровой и энергичной сегодня утром, пока я еще спал, а этот снайпер уже набивал свои карманы патронами.

Я вскарабкался на “Зеленый дельфин”. Дежурный отдал швартовы. Я направил яхту на юг. Затем я выпил половину большого стакана виски и посмотрел на паруса, кучей направляющиеся к Арднамеркену. По прогнозу должен быть западный ветер силой в пять баллов. А в Атлантике ожидается уменьшение силы ветра. Фронты ветра будут смыкаться.

Паруса двигались в сторону от Дэнмерри. Там были и быстроходные яхты типа “Кевлар”, и сдвоенные треугольнички “Бонфиша” Проспера, и Лундгрен. Все они спускали паруса перед свежим ветерком, который гнал по воде большие голубые пятна. Замечательная погода для гонки. Даже если ты не собираешься довести ее до конца.

На причале в Кинлочбиэге лежала куча морских сумок. Я пришвартовался и побежал к дому. Ржавый старенький “БМВ” Чарли Эгаттера стоял на подъездной дорожке. А сам Чарли как раз выходил из дома.

— Чтоб я провалился! — воскликнул он, посмотрев на меня. — Что с тобой случилось? Где ты пропадал?

Я не хотел рассказывать о том, где я пропадал.

— Мы стартуем поздно. Яхта у причала. Я тебя догоню. На подъездной дорожке мне встретились и все остальные: и Скот-то Скотт, здоровенный парень из Новой Зеландии, и Джеймс Диксок, неразговорчивый торговец лесоматериалами, и судостроитель из Пултни, который выиграл гонку вокруг островов на катамаране собственного изготовления, а еще он любил бегать по горам.

Ви вышла их проводить. Она выглядела менее уверенной в себе, чем этим утром — целую жизнь назад.

— А где Фиона? — спросила она.

Мне не хотелось говорить с ней об этом. Мне даже и с собой не хотелось об этом говорить.

— Несчастный случай, — сказал я. — Ничего страшного. Она в больнице.

Загар исчез с лица Ви. Она снова стала худой, белой и перепуганной. Прежняя Ви.

— Все будет хорошо, — сказал я. Это была старая манера — говорить Ви все что угодно, только чтобы она молчала. — Мы ей потом позвоним.

— Тебе бы следовало поехать с ней, — сказала Ви. Я кивнул, пошел в дом и позвонил в больницу. Врач сказал, что Фиона сейчас в операционной. Они извлекли пулю из ее правого легкого. Он не смог ответить мне на вопрос: есть ли надежда?

— Что же мне делать? — спросила Ви.

Это был общий вопрос, но я отнесся к нему как к конкретному.

— Гектор присмотрит за тобой, — сказал я. — Мы скоро вернемся.

— Только не пропадай на целые дни! — простонала она.

— Мы скоро вернемся, — повторил я.

— Но как ты можешь уходить кататься? — не унималась Ви. — Ты мне нужен. — В ее глазах мелькнуло лукавство. — И ты очень нужен Фионе.

— Фионе нужны врачи, — возразил я. — А когда она поправится, ей очень понадобишься ты.

— Понадоблюсь я? — переспросила Ви.

Для нее это была новая мысль.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Ну и развлекайся, — проворчала она.

Я впервые видел ее такой озадаченной. Но мне надо было спешить к причалу. Мотор “Зеленого дельфина” уже работал, его паруса были подняты, Чарли нервно посматривал на свои часы. Я зашвырнул швартовые концы на яхту, оттолкнул нос от причала и прыгнул на борт. Вода забурлила над рулем положения, когда Чарли положил штурвал на борт. “Зеленый дельфин” понесся к теснинам залива.

Течение менялось. Отливом нас относило в залив. Но теперь на “Зеленом дельфине” паруса поднимались с замечательной быстротой. Совсем не то, что плавание в одиночку. Дул западный ветер. “Зеленый дельфин” сильно клонился набок, отшвыривая мощные брызги воды из-под носа и с шумом несясь мимо тупого рыла Хорнгэйта в направлении маленьких черточек парусов, мерцающих у Арднамеркена.

Скотто приготовил сандвичи с солониной и соусом “Чилли”. Мы уселись поесть и обсудить ситуацию.

— Опаздываем к старту, — заметил я.

Никто не ответил. Все это и так знали.

— По прогнозу, западный ветер, шесть-семь баллов, — сообщил Чарли.

— Мы нагоним, — сказал я.

Мы уже нагоняли. Время старта было назначено на шесть часов, спустя два часа после начала отлива. Линия старта была в стороне от белой башни маяка на Арднамеркене. Яхты уже сбивались в кучу за линией старта. Проспер тоже был там, ветер туго наполнял два треугольника одинакового размера, яхта “Бонфиш” была нацелена в море. Как и стальное судно Лундгрена, дожидавшееся носом к ветру.

Чарли нажал кнопку на пульте у штурвала. Часы показали 17.53.

— Избежали этой суеты, — сказал он.

По правому борту поднимался Арднамеркен. Приборы показывали скорость в девять узлов.

— “Зеленый дельфин” сделает и еще больше, когда мы пойдем по ветру, — сказал Чарли.

Вершина Арднамеркена была видна по левому борту, черные выпуклости воды в скалах приобретали кремовый цвет. С серого сторожевого корабля, стоявшего у причалов Арднамеркена, взлетел клубок белого дыма от стартового выстрела. За ним последовало глухое, ослабленное ветром эхо.

— Пошли, — скомандовал Чарли.

Мы отклонились, чтобы пройти вплотную к стоянке. Скотто отправился на переднюю часть палубы своей стелющейся походкой гориллы. На его попечении был большой асимметрично вытянутый парус. Диксон управлял, он был отличным рулевым на катамаранах, а у “Дельфина” много общего с этими судами. Цифры на спидометре перескочили с десятки на двенадцать, и за кормой ревела кильватерная волна.

— Хорошо идет, — лаконично сказал Чарли.

Я кивнул. Я не мог думать о том, как движется яхта. В моем животе опять все стянуло в болезненный узел. Я мог думать только об этих парусах впереди и о том, что Фиона в больнице.

Главное — Фиона.

Я спустился вниз, снял с крючка передатчик дли высокочастотной связи и соединился с радио Ская. Они переключали меня на больницу. Фиону увезли из операционной, сказал врач, в самом лучшем состоянии, какого только можно было ожидать. Но он все еще не мог ответить на вопрос: есть ли надежда?

Я отключился, поднялся по сходному трапу и постоял, высунув голову наружу. Чарли наблюдал за мной своими запавшими глазами.

— О ком ты думаешь? — спросил он.

— Ты ее знаешь, — сказал я. — Фиона.

— А что стряслось?

— Несчастный случай.

Я не хотел рассказывать об этом. Я хотел нагнать яхты впереди и победить. А потом я хотел обстоятельно побеседовать по поводу несчастных случаев с директором-распорядителем “Пересылок для Горы Удовольствий” к “Грузовых перевозок Моноко”.

Чарли кивнул и поставил спинакер, треугольный парус.

— Я пробегусь по берегу на этапе Бен-Невис, — сказал я. — Никто не возражает?

Диксон ухмыльнулся:

— С удовольствием.

Мы с Чарли пошли взглянуть на карту. Опершись о столик, мы изучали длинные прыжки “Дельфина”. На такой скорости мы должны были идти по отливу на всем пути до острова Малл и встретиться с приливом где-то за островом Лизмор. И прилив будет нести нас на всем пути — к Форт-Уильяму, к озеру Линнхе, к самому подножию горы Бен-Невис.

— Ветер, похоже, затихает, — сказал Чарли. — Часов семь у нас уйдет.

— Восемь, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Это твоя яхта. У тебя выпить найдется?

Я вытащил бутылочку “Феймос Граус” и наполнил рюмки. Мы выпили. Потом я спустился вниз и лег на койку, пытаясь не думать о том, как саднят раны, оставленные на моем теле альпийской веревкой сегодня утром. Спустя некоторое время я заснул.

Глава 34

Я проснулся. Кто-то тряс меня за плечо. Было темно, и через иллюминатор проникали отблески уличных огней. По пластиковому корпусу яхты стучал дождь.

— Кофе, — сказал голос Скотто. — Минут через десять бросаем якорь.

В кофе, как водится, положили побольше сахару, и он сразу придал пульсу плотное, медленное биение. Я натянул на себя синтетическое трико, шорты и майку, а поверх — легкий и теплый свитер. Еще больше одежды я набил в сумку, туда же положил и еду: сандвичи с высоким содержанием углеводов, апельсиновый сок, воду; таблетки глюкозы. Я очень тщательно зашнуровал ботинки. Им предстояло проделать долгий путь.

Якорь с грохотом пошел вниз. Я выбрался на палубу и оглядел суда, стоявшие по соседству, — там были четыре сборных корпуса и более быстрая яхта с цельным корпусом. И конечно, “Астероид” и “Бонфиш”. Регата проделала две трети своего пути.

— Я присмотрю за яхтой, — сказал Чарли.

— Позвони в больницу в Инвернессе, хорошо? — попросил я и сделал паузу. — И если там будут хорошие новости, можешь поднять на верхушке мачты вымпел.

Он кивнул. Я перебрался через борт в надувную лодку. По правилам регаты не разрешались никакие моторы. Я погреб к каменистому побережью — неплохое упражнение для разогрева крови. На берегу какой-то распорядитель по регате помахал мне фонарем и объявил с густым абердинским акцентом:

— Следуйте в город за церемониймейстерами. А потом выберите себе маршрут. Впереди вас семеро, а церемониймейстер наверху. Удачи вам.

— Спасибо, — сказал я и пошел.

Поначалу я шел спокойно, этакой легкой рысцой, давая мышцам согреться и приноровиться к противовесу сумки. Преодолевая плавный подъем рельефа, я пробежал рысцой мимо омытых дождем домов Форт-Уильяма и пересек реку Невис. Небо чуточку посветлело. Этакий слабенький серый цвет. Два часа ночи, первый проблеск рассвета.

Я миновал троих распорядителей. Четвертый мне сказал:

— Один тут проходил, возможно, минуту назад, а другой — минут за десять до него.

Я теперь чувствовал, что ноги меня не подведут. С ними все в порядке. Они толкали меня вверх по склону, вопреки силе притяжения Земли. С рысцы я перешел на бег. Тропа ответвлялась влево и шла наискосок по крутому склону. И впереди возникла бегущая темная фигура, неясная в сумраке.

Я его догонял по каменистой тропе, и камни срывались у меня из-под ног и катились вниз. Мне уже было слышно его дыхание — тяжелое и одышливое. Он что-то бормотал на бегу. Я видел, что волосы у него коротко острижены, а когда он на миг оглянулся, я увидел маленькие усики. Я никогда не видел его раньше. У него был отличный военный бег, но я его нагнал и обошел. Должно быть, он услышал, как колотится мое сердце. “Проклятый идиот! — наверное, подумал он. — Этот бегун попадет на живодерню прежде, чем доберется до вершины”.

Он, разумеется, был прав. Но откуда ему знать, что я одолевал подъем с таким упорством вовсе не для того, чтобы попасть на вершину первым.

Я бежал и бежал. Стало светать, и начался дождик. Тропа поднималась все круче. Наверху и левее торчали сквозь вересковый покров скальные утесы. Справа крутизна спускалась к реке с высоты тысячи футов. Мышцы ног стали побаливать от напряжения. Я упрямо продвигался вверх по тропе. Теперь вокруг клубился туман: высота в две тысячи футов — это уже облака. Тропа сделала зигзаг и выровнялась. Слева открылось какое-то горное озеро. Потом тропа опять вильнула и начала снова взбираться в гору. Я прошлепал через какой-то ручей, поднимая тучу брызг. В паре сотен футов надо мной вершина утеса исчезала в густой хлопковой пряже облаков.

Это было унылое зеленое и пустынное место. Единственными звуками там были вздохи ветра да карканье какого-то ворона в тумане, а еще мое тяжелое дыхание.

Я бежал у подножия утеса. Над головой что-то легонечко щелкнуло. Я посмотрел наверх, успел заметить там какое-то движение, упал ничком и плотно прижался к каменной стене. На тропу — туда, где я был мгновение назад, — с треском и грохотом обрушился камнепад.

Я наблюдал за этим, возможно, всего секунду. А потом опять побежал, держась ближе к основанию утеса, пока он не перестал быть утесом и превратился в крутой склон, состоявший из зелени, вереска и камней. Я пробежал мили четыре вверх по холму и остановился, поглядел вокруг. Сердце мое колотилось. Но только из-за крутого подъема, а не по какой-то другой причине.

Поперек зеленого склона висела зазубренная пелена тумана. Пойманный ветром, он извивался, а потом стал расползаться на клочья. Холм очистился, и я увидел выше по склону бегущую рысцой маленькую темную фигурку. Я даже разглядел испуг на лице, когда он остановился и посмотрел вниз. Потом он снова побежал.

А я побежал за ним. Я бежал вверх по склону что есть сил. Он был достаточно крут, и мне пришлось продвигаться даже на четвереньках. Но это меня не смущало. Лишь бы вперед. Снова опустился туман. Я продолжал карабкаться вверх, пока не миновал небольшое обнажение скальной породы, которое я себе наметил как ориентир. Отсюда я взял направо и теперь бежал по пятнам щебня, направляясь к тому месту, где я в последний раз его видел снизу.

Ветер дул мне в лицо. Туман снова сместился. Я увидел его в сотне ярдов от себя, чуть ниже. Он направлялся к скале, которая выдавалась из этого склона. Он смотрел не в ту сторону. Когда он обернулся, чтобы посмотреть назад, я упал ничком в глубокий вереск. Он продолжал бежать дальше, к скале.

Туман снова скрыл его от меня. Я бежал вперед и вниз изо всех сил. Темные очертания скалы показались из серого густого тумана. Я споткнулся о корни вереска и с разлету рухнул там, где из склона выступал край скалы. Моя ладонь наткнулась на какой-то камень. Пальцы сомкнулись на нем.

Ветер шуршал в скалах. Все было тихо. Я сделал глубокий вдох и перестал дышать.

Снова тишина. Тишина, в которой слышно чье-то дыхание, резкое дыхание крепкого мужчины, который бежал от меня вверх по холму в страхе за свою жизнь. Больше, чем за свою жизнь.

Я спокойно выдохнул и сказал:

— Это конец, Проспер.

— Эх! — откликнулся голос в тумане.

Он прозвучал совсем рядом. Откуда-то из-за скалы. Слабый, бездыханный. Без той уверенной небрежности, которая звучала в этом голосе, когда его обладатель проигрывал партию в теннис там, на Мартинике, в окружении высоких белых стен сада с пурпурными вьющимися растениями и роскошным ароматом цветов. А с вершины холма большой белый дом взирал вниз множеством своих окон на банановые и ананасные деревья и наступающие со всех сторон тропические леса. Большой белый дом. Монплезир*.

* Мое удовольствие (фр.). Здесь: дворец, усадьба.

— Масса удовольствий, — сказал я.

Подул ветер, туман улетел. Он сидел на большом валуне в черном трико для бега, его брови забавными арками выгнулись на лбу, а зубы белели этаким полумесяцем на его лице, цвета кофе с молоком, на таком пустом сейчас лице. Мой старый приятель Проспер.

— Какого черта ты делал это? — спросил я.

— Они могли засосать тебя, — сказал он. — Эти итальяшки.

— Ты провозил контрабандой кокаин в Штаты вместе с Мансини, когда они снимали “Бегущего Чарли”, — сказал я. — Он познакомил тебя с Энцо Смитом. Ты учредил какую-то компанию, продал ей пару старых кораблей из фирмы твоего отца. Они добывали отходы. А ты перекрашивал эти бочки и перевозил их морем и еще снабжал их местными сведениями. Почему ты делал все это?

Он провел своими большими смуглыми руками по волосам и пожал плечами — этакий апатичный креольский жест, которым он пользовался в школе, чтобы привести учителей в бешенство.

— У меня была небольшая проблема с одним казино, которое принадлежало нескольким ребятам, двоюродным братьям Курта, — сказал он. — Я задолжал им кое-какие деньги. Ну, они и посоветовали: учреди агентство по фрахту, купи судно. Дэвиду Лундгрену были нужны поставки для его каменоломни. Он вроде как влюблен в Курта, ему нравится, чтобы Курт был поблизости, ну, ты понимаешь. Все это выглядело замечательно. Я предоставил ему хорошие фрахтовые расценки, никаких, проблем. Ну, а остальное получилось в придачу...

— Двадцать тысяч фунтов в неделю, — сказал я. — А когда эти бочки начнут трескаться, все живое погибнет, вплоть до самого Ская.

— Они говорили, что это временно... — оправдывался он. — Временный сброс. А я потом обнаружил бы эти контейнеры. Вытащил бы их наверх драгой. Проспер — герой. Мне, а не кому-нибудь другому пришлось бы избавляться от чих.

— Чушь собачья, — сказал я.

Его улыбка стала еще шире.

— Что ж, может быть, — согласился он. — Ты же знаешь, как это бывает. У тебя есть какая-то идея, а потом ее нет — ты передумал. Возможно, я бы и оставил это так.

— Ты не смог передумать насчет Джимми Салливана, — напомнил я. — И насчет Эвана.

— С Джимми получилась дурацкая ошибка, — сказал он. — Это Паувэлс.

Мой старый приятель Проспер выглядел как человек, сожалеющий о какой-нибудь служебной ошибке. А я подумал о детях Салливана. И смирил вспышку гнева. Я спокойно сказал:

— А после той регаты ты подложил бомбу под сарай Эвана.

Его улыбка слегка увяла. А я упрямо продолжал:

— Кроме того, ты топил меня в рыбьем садке. Пытался предостеречь от ошибок. И ты подкупил Лизбет, чтобы она говорила, будто все то время ты был с ней.

Он выглядел задетым, поджал губы.

— Типичное замечание адвоката, — сказал он. — Мне и не понадобилось ее подкупать. Я просто немного проиграл ей Бетховена и показал свою двуспальную койку. Гарри, ты начал мне досаждать. Честно говоря, ты чертовски мне мешал. Но поскольку ты мой старинный приятель, я вел себя с тобой деликатно. Все остальные говорили: “Да убей ты этого парня Фрэзера”. Но я сказал: “Я с ним в школе учился к не могу этого сделать”.

Было слишком поздно взывать к старому школьному братству.

— Когда ты понял, что я подбираюсь слишком близко, — сказал я, — ты отправился к приятелю Давины, Джулио, и разузнал насчет Эрика, этого несчастного наркомана. А потом ты познакомил Эрика с Ви. Ты знал, что станет делать Ви, и знал, что я туда примчусь. Ты грязный маленький ублюдок, Проспер.

Он нахмурился.

— Я-то знаю, в чем дело. Ты выходишь из себя, как я и предсказывал. И все эта проклятая баба Фиона. Жаль. — Он сунул руку в карман, и я услышал резкий щелчок. Внезапно в его правой руке выросло шестидюймовое лезвие. — Но она мертва, и она уже не расскажет никому то, что ты ей рассказал.

— Она не мертва, — тихо произнес я.

Его глаза сузились.

— Чушь, болтовня.

— Нет, — сказал я. — Когда ты спустишься с этой горы, тебе придется почувствовать себя так, будто ты налетел на пропеллер самолета. Фиона много знает. Я ей обо всем рассказал. Проспер, это конец.

Он улыбнулся своей широкой мартиникской улыбкой, той самой, которую он пускал в ход, когда нам было по десять лет и мы пили чай в “Красном льве” в Солсбери, и он только что смахнул с тарелки последние три пирожных.

— Извини, старый приятель, — сказал он. — Когда Проспер стреляет, он попадает.

Наверху слышалось карканье ворона в облаках. Внизу воцарилось молчание. Я отодвинулся назад на несколько шагов. Но откос холма был крутым. Слишком крутым, чтобы по нему спускаться. И мы с Проспером вместе провели месяц на побережье Гренадинских островов, узнав там многое насчет ножей. Мы оба хорошо умели обращаться с ножом.

— Давай, — сказал Проспер. — Ты хорошо полетишь.

Я покачал головой.

Он ловко подкинул нож и поймал. Я видел его пальцы на лезвии, смуглые, как у метателя ножей из цирка. Мышцы на его лице затвердели, в точности так же, как они затвердевали перед тем, как он подавал теннисный мяч, когда мы с ним учились в школе и играли на порцию мороженого, мой друг Проспер и я.

Я ничком упал в вереск. Что-то пролетело над моей головой и ударилось в валун. И Проспер стоял теперь там с пустыми руками.

Но я не был с пустыми руками.

У меня был мой гнев. И был камень, на котором сомкнулись мои пальцы, когда я рухнул, зацепившись за корень вереска. Я метнул им в Проспера, метясь прямо в лицо. Раздался глухой, отвратительный звук удара о мягкое. Он схватился руками за лицо. Второй мой удар пришелся по его рукам. Он отшатнулся назад, запнулся о камень, упал и покатился. Он докатился до края каменной площадки и соскользнул. Его рука судорожно цеплялась за эту каменную кромку.

Но там не за что было держаться.

Он медленно поднял на меня взгляд, брови его тоже приподнялись как у клоуна. На его лице застыла широкая улыбка. Старина Проспер. Его пальцы дрожали и срывались с камня. Проспер, мой старый-престарый приятель, соскальзывал с края скалы.

Я повернулся к нему спиной. Все время слышался какой-то неприятный шумок — слабое царапанье. Потом он заговорил:

— Ах, ну, давай же, Гарри.

До меня донеслось совсем отчаянное царапанье и удушливое дыхание. И когда я повернулся, его там больше не было.

В этой отвесной скале было футов сто высоты. Он лежал на самом дне ущелья, среди беспорядочного нагромождения валунов, лицом вниз, и не шевелился. Прилетел туман и накрыл его.

А наверху тучи начали расходиться, и озеро Линнхе выглядело как широкая водная дорога, устремленная через карту долин и гор к морю. Я спустился по склону и побрел стариковской походкой вниз по узкой долине, к Форт-Уильяму. Я позвонил в полицию и сообщил о трупе в горах. Потом я с неохотой побрел дальше, к причалу.

“Зеленый дельфин” гордо покачивался на якоре в голубом заливе. На верхушке мачты, вопреки правилам вывешивания флагов, трепетал красный вымпел. Я отвязал лодку от причала, забрался в нее и погреб прочь от земли, к чистой воде.