Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Тринадцатая категория рассудка
Всегда так бывает: сперва ходишь к друзьям, а потом - как развезут их
на катафалках - к могилам. Настал и мой черед променять людей на могилы.
Кладбище, куда я - все чаще и чаще, за высокими зубцами стен и извне как
крепость: все бойцы полегли, и только тогда открылись ворота. Войдешь --
сначала сутолока крестов, а дальше - за внутренней стеной - новое
бескрестное кладбище: в нем нет монументальной статики старых человечьих
могильников, ни громоздких склепов, ни каменных ангелов, с крыльями
по-пингвиньи в землю: красные металлические звезды на тонких проволочных
стеблях беспокойно ворошатся в ветре.
Сейчас еще весенне тало и земля липнет к подошвам, мягко удерживая:
остаться подольше, а то и навсегда. Вот уж четвертый раз я встречаю его:
медленным чавком заступа в тугую и трудную землю - старик могильщик;
сначала он мне виден по пояс, затем по плечи, еще немного, и голова его
нырнет в развороченную глину. Но я подхожу ближе, стараясь разминуться с
швырками земли из-под мерно звенящего заступа, и говорю:
- Здравствуйте.
- А что ж, здравствуйте,- оглядывает он меня из ямы. ...
Есть одно обстоятельство, которое привлекает меня к этому человеку:
старик явно выжил из ума и живет внутри какой-то апперцептивной путаницы,
узлы которой не развязать бы и самому Канту. Кстати, ведь все (не буду
искать другого определения) выжившие или, точнее, выжитые из своих умов,
выселенные, так сказать, из всех двенадцати кантовских категорий рассудка,
естественно, принуждены ютиться в какой-нибудь тринадцатой категории,
этакой логической боковуше, лишь кой-как прислоненной к объективно
обязательному мышлению. Если принять во внимание, что на эту тринадцатую
категорию рассудка мы даем явки, в сущности, всем нашим вымыслам и
алогизмам, то старик могильщик может быть полезен затеянному мною циклу
"фантастических" новелл.
Итак, предлагаю закурить, старик тянет потную руку за папиросой;
присев на корточки, я огоньком к огоньку - и тринадцатая категория рассудка
распахивает для меня свою потайную дверь:.
- Что это за аллея там, под тополями?
Старик сощурил глаза на шеренгу дерев и:
- Актерский ряд. Вот потеплеет, барышни с тетрадками придут, цветов
нанесут, друг дружке из книжек зачитают: не богато, а уважительно.
- А там вот? - скольжу я глазами дальше по стене.
- Для сочинителей, "Писательский тупик" прозывается.
Дед-могильщик хочет поподробнее, но я перебиваю и перевожу глаза к
стыку двух стен: могилы здесь прикрыло зубчатой длинной тенью, и кой-где
меж ржаво-желтых взгорбий белые кляксы нестаявшего снега.
- Ораторский угол,- поясняет голос из ямы,- тут ночью лучше издаля.
- А что?
- Неспокойно. Ораторы, известно: чуть стемнело, заговорят все сразу, -
случится, идешь мимо ихнего угла, а из земли так и шепотит. Лучше издаля.
- Видно, правду про вас говорят, дед, что из ума выжили: где ж это
видано, чтоб закопанный человек - и вдруг шепотил?
- Я и не говорю, что видано,- упирается старик,- а что слыхано, так
это так. Вот недавно случай был. Хоронили зампреда какого-то - вот тут, в
ораторском угле, левая с краю. Папироски не найдется еще? Красный гроб,
венков не счесть, и народу видимо-невидимо. Оратор, говорят, был знатный.
Ну вот. Спустили гроб, веревки наверх, ну, как водится, речи.
Говорили-отговорили, потом и нам, мне с Митькой (сподручник мой), за
лопаты. Плюнул я на ладони - и вдруг, что вы скажете: снизу из-под крышки:
"Прошу слова. Выслушав, мол, предыдущих..." Но тут - и боже мой! - и
предыдущие, и всякие, кто ни был, все наутек. Даже Митька-дурак, лопату
бросив, туда же. Разгляделся я, а вокруг только штук несколько калошек из
снегу торчит да портфель чей-то, забывшись, на крестовине качается. А тот -
из земли ему да сквозь крышь, понимаете, не видать,- так и частит, так и:
"Граждане и товарищи, не закапывайте меня в тот свет - всё одно и трубы
суда заслышав, крышкой надвинусь и не отзовусь,- как отзовист, я, и..." - а
что, есть такое слово, или почудилось мне, старику? Не учен я...
- Есть. Ну, дальше.
- Дальше? Как бы не так. Захотел было он дальше, но я, как обидно мне
стало, Митьки не дожидаясь, за заступ, и единым духом и суесловца, и речи
его землей закидал. Ведь, скажите, какой беспокойный народ пошел. Слыхано
ли дело, чтобы раньше такое вот случалось?
- Э, дедушка, ни раньше, ни не раньше. Прибредилось вам. Полечиться бы
надо. К районному врачу не ходили?
-- Земля вылечит, сынок. Недолго уж мне тут с вами. А только, если не
верите, идем - могилку покажу.
И, отставив лопату, старик уж локтями о края ямы, но я удерживаю его:
- Ну, ладно, верю, верю.
- То-то же,- и успокоенный, он продолжает свои путаные россказни.
- Этот что - глотнул с лопаты землицы и нишкни. А вот с другим
безупокойником таким вот долгая у меня канитель была. Живу я - тут вот
сейчас за воротами, домок в два окна у пустыря на отшибе. Мимо меня,
катафалка за катафалкой, везут и везут. И вот как-то, к вечеру это было,
зажег я ночничок и к столу повечерять сел, как вдруг что-то в дверь: торк.
"Кто бы?" - думаю; подхожу, окликаю, а в ответ опять: торк. Снял я крючок,
глянул за дверь, ну, и много я их перевидел, сразу мне понятно, кто таков:
стоит, руки скостенелы и к груди вжаты, длинен и желт. "Чур тебе,- говорю
я,- откуда таков?.." А он: "С катафалку. На огонек. Впусти".
"Ну,- думаю,- как бы не так!" И, рукой порог перегородивши:
"Непорядок: из вони на огонь - и, гляди, хватятся там, что пустоту хоронят;
и как это ты изловчился?" - "А так,- говорит,- как закачало по ухабам,
крышка возьми и сдвинься - и в щелочку огоньком меня поманило: последний
ведь, последний, думаю. Оглянулся назад: какие поотстали и поразбрелись
(далеко до вашего кладбища, дедушка), другие еще бредут, но глаза по земле,
потому - лужа на луже. Сдвинул я покрышь, снова приладил и тишком...
впусти, дедушка".- "А если,- говорю,- не успеешь, на похороны свои не
поспеешь, чудак?" - "Поспею, катафалка еле спицами ворошит, не откажи на
последний огонек перед тьмою вечной в останный раз глянуть". И так это
просит неотступно, жалко мне стало. "Входи,- говорю,- но только чтоб
раз-два - и в яму".
Я к ночнику, он за мной и, рук с плеч не раскрестив, ликом
завосковелым к свету. А потом: "Тронь, дедушка, за ресницы: застеклило
что-то, еще заплутаюсь и дороги к домовине своей не найду. Ох, пора мне,
пришли мои сроки, пора". И в раскрытую дверь как пришел, так и ушел.
Посмотрел я вслед: сумерком все заволокло, ударили встречные звоны.
"Поспеет,- думаю,- или не поспеет?"
Повечерело. Дверь на крюк. Молитвы отчитав, лег я и хочу на ночничок
дунуть, как опять там за дверью: шорх. "Ишь ты, неладная его носит". Но
.только делать нечего - открываю. "Не поспел?" - "Не поспел,- отвечает,-
прихожу, а уж могилу мою лопатами заровняли". "Непорядок,- думаю,- но
только контора уже закрыта, придется до утра".
"Что же в дверях стоять,- говорю,- избу холодить, будь незваным
гостем, ложись уж, господь с тобой, там в сенцах у стены: тесновато, но не
обессудь, в гробу и того теснее". И рогожки ему бросил. Легли. Проснулся я
о полуночи, может, сон это все, и хотел на другой бок, но только тут
почуял: тленью тянет. "Эге,- думаю,- видно, снами от этакого не
оборониться". И, засветив ночничок,- все равно глаз мне с незваным не
сомкнуть,- в сенцы. "Ну, как там тебе?" - "Спасибо",- и, вздохнув тяжко,
молчит. "Евангелие над тобой читали?" - спрашиваю. "Нет". - "Ну, вот то-то
же", - и, по силе грамоты, книгу раскрыв, зачитал я над ним. Только вижу,
слушает он, слушает, а потом: "Умилительно это, дедушка, но мимо правды".
Ну, тут уж я не стерпел: "Твое дело покойничье лежать - и ни бровью, ни
ухом, а он туда же, с алтыном под полтину. Чина своего не блюдешь".
Замолчал и не шелохнется. А тут и утро. "Ну, вставай,- говорю,- пойдем
закапываться".- "Тяжко мне, закостенило всего".- "Вставай-вставай, сам
напутал, иди и распутывай: нечего". Тяну его за руки и плечи - и что же,
подается, несгибень заледенелый, встает вслед за мной и ногами о землю, как
ходулями: тык-тык.
Пришли в контору. "Так и так",- говорю, а конторские на смех и, как вы
вот: "Из ума выжил, дед",- и из ворот прочь и меня и его. "Ишь, лодырь, -
перемигиваются, - в покойники наниматься вздумал; проваливай, откуда
пришел".
"А откуда ты пришел?" - за ворота выведши, спрашиваю. "Кривоколенный,
квартира 39, а дому моему нумер..." Ну, что ж, подсадил я его - под
скрещенные руки - на трамвай, а там уж народ и сам: "Граждане, вперед",
"Пройдите, граждане", - на себе понес: им что живой, что мертвый, все
равно. Взошел и я и к уху чьему-то: "Уступите место покойничку". Тот шарах,
а я моему незваному коленки подогнул (еще туже скостенели), спиной его к
скамье, и затрясло нас всех. Ну, нога за ногу, нога за ногу, пришли мы на
Кривоколенный. Лестница. "Не могу,- говорит,- пусть спустятся и внесут".
Вижу, и впрямь трудно ему. Прислоня к стене, поднялся я - от нумера к
нумеру: 39. Звонюсь - открывают: "Не дохоронили вы жильца, - говорю, -
получайте обратно".- "Какого жильца, откуда?" - "Известно, откуда: с
кладбища. Насилу довез; внизу дожидается". И - как закричат на меня в
десять голосов: "Да он пьян! Из ума выжил, не видите! (Вот как вы давеча.)
Звоните в Антирелигиозное, пусть-де его заберут, куда надо! Тут и живым
друг на дружке, а они еще с кладбищ полезли! Вон, шарамыга, пока поленом
ног не перешибло!"
Делать нечего, ну их, вернулся я к бесприютнику своему, тронул плечо и
говорю: "Пойдем дале". А он уж,- и челюсть у него свисла, и глаза белы, -
шепчет тихмя: "А может, это уже душа моя по мытарствам идет?" - "Где там, -
говорю,- мытарства впереди, под крестом ждут мытарства-то, а это у нас
жизнь прозывается..." Ну, долго про все. На другом дню вволок я его опять
на 17-й, и повезло нас; на катафалке, оно б поспособнее, но где уж тут. Как
стали слезать на Театральной - народ сзаду наддал и кричат: "Сходите!" -
"Не задерживайте!" - "Да что он, как мертвый, копается!" Обернулся я и
говорю: "Правильное слово, мертвый, мертвый и есть". И опять как закричат и
локтями в спину: "Ну, вот и этот!" - "Да сходите вы, так вас и так!" Ну, я
понимаю, народ занятой, бегут, глаза растерявши, что им до того, что вот
человека недохоронили?
Намучился я еще с ним, с незакопой несчастным, пока до биржи труда -
по стене и по стене - не доволок. Там, на Рахманном, легче пошло: вставил я
его в очередь,- передний подастся, задний толканет,- и вижу я: дело на лад.
Ну, сунул я ему в щепоть документ, а сам: "Дай,- думаю,- за табачком
сбегаю, да и знакомца одного неподалеку, в Кисельном, проведать, авось
присоветует что доброе". И пошел. Ну а тот, знакомец-то, и скажи. "Ты,-
говорит,- трупьяна своего брось, потому что это дело незапараграфленное!"
(Так и сказал.) И вот от слова этого, от незап... второй раз и не
выговоришь, верите, вдруг страшно мне стало. Дось не было страшно, а тут...
Бреду назад - по Рахманному,- и одна надежа у меня, авось документ
вывезет. Стал я искать своего: стоят спины за спинами и за спинами спины -
окостенело и в бездвижье - и не разберешь: которые тут мертвые, которые
живые. Поднялся я по лестнице, вхожу, а моего-то к загородке притиснуло,
головой в оконце застрял - и ни туда, ни оттуда. К оконцу и я - и слышу,
чиновник волнуется: "Да что вы,- кричит,- гражданин, глухонемой, что ли?
Документ ваш не тот, не было распоряжения, не задерживайте! Следующий!"
Вытянул я его за локти из оконца, руки мои старые еле держат - тяжел стал,
и к земле его клонит,- а тут любопытствующие: "Не зарегистрировали? Почему?
Какой документ, покажите?" Я и показал. "Вот,- говорю,- люди добрые, что же
это такое: по метрике о смерти, и вдруг перестали регистрировать? И если б
неправильная какая,- а то вот и нумер, и печать, и все. Как же так?" И
сразу вокруг нас, знаете, попросторнело. И опять мы с ним, с никудышей
безмогильным, в сутолочье и в суету. Машины отовсюду гудут. Люди бегом - и
так, и сяк, и этак, портфелями в портфелья, глаза растерявши. Плюнул это я
в сердцах, очень уж меня это знакомцево "не распагр..." тьфу, не выговорю.
- Не распараграфлено,- подсказал я.
- Вот-вот... "рафлено" растревожило. "Прощай, - говорю,- незваный". А
он уж и губ разжать не может. И тут хлынуло народом, расцепило нас - его в
одну сторону, меня в другую,- и вижу: плывет мой незакопа, как вот пузырь
по канавке, несет его людьем людящимся все дале и дале. Снял я картуз и
перекрестился: царствие небесное, аминь.
И сколько раз потом ни случалось в город наведаться, кого ни встречу,
смотрю: уж не безмогильный ли мой? Только не довелось в другажды, не свело
судьбой. Ну а вам, часом, не попадалось?
С минуту мы оба молчим. Потом прикуриваем. Старик берется за заступ:
- Это что - так, обыкновенность. А вот был у меня случай...
Но в это время на надвратной колокольне вздрогнули колокола и из-за
стены, как сквозняком, потянуло тонким и протяжным пением. Спина старика
тотчас же провалилась в яму - и сквозь звяк лопаты и бьющую о землю землю я
расслышал:
- Вот, заговорили вы меня, а могилка и не готова. Неладно выходит: то
яма без новопреставленного - то новопреставленный без ямы. Отойдите, еще
землей зашибет.
Я направился к выходу. Одни ворота, потом другие. Здесь, под каменной
навесью, я посторонился, пропуская процессию. И, шагая из ворот, думал:
Леонардо был прав, говоря, что у пятен плесени можно иной раз научиться
большему, чем у созданий мастера.
1927
Кржижановский С. Д.
Воспоминания о будущем: Избранное из неизданного/Сост., вступ. ст. и
примеч. В. Г. Перельмутера.- М.; Моск. рабочий, 1989.- 463 с.
ISBN 5-239-00304-1
Еще одно имя возвращается к нам "из небытия" - Сигизмунд Доминикович
Кржижановский (1887-1950). При жизни ему удалось опубликовать всего восемь
рассказов и одну повесть. Между тем в литературных кругах его времени его
считали писателем европейской величины. Кржижановскому свойственны
философский взгляд на мир, тяготение к фантасмагории, к тому же он
блестящий стилист - его перо находчиво, иронично, изящно.
В книгу вошли произведения, объединенные в основном "московской"
темой. Перед нами Москва 20-40-х годов с ее бытом, нравами, общественной
жизнью.
(c) Состав, оформление, вступительная статья, примечания. Издательство
"Московский рабочий", 1989.
Составитель Вадим Гершевич Перельмутер.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 03.06.2003 13:27
|
