Людмила Козинец
Я иду!..
Я - вакеро [Вакеро - сленговое название людей, занимающихся
раскопками и грабежом древних захоронений]. Понимаю, рекомендация
сомнительная, но что же делать, другой нет. И дед мой, и отец были
вакеро. Но посчитали бы зубы любому, кто посмел бы назвать их так. А
мне все равно. Пусть - вакеро! И никем иным я быть не могу. Не по мне
это - солидный офис, баранка грузовика, сияющие стеллажи маркета. Изо
дня в день одно и то же: жалкий никель в кармане, змеиные глаза босса,
телефоны, бумаги, клиенты... И лихорадочная, палящая жажда, разогретая
фильмами и лаковыми, блестящими обложками журналов. Там недоступные
женщины в мехах и бриллиантах, столетние вина, длинные перламутровые
автомобили, лошади, яхты, виллы. Но больше всего я ненавижу сухие,
презрительно сжатые рты швейцаров в тех заведениях, куда меня не
пускают.
Ладно! У меня сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня пока что
клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем только снится: свобода,
Я сам себе шеф, босс и бог. Пусть я знаю, какого цвета пасть смерти, -
будет еще мое время. И пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в
пампе, от страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с каким
скандалом меня брал Интерпол в Париже - это же приятно вспомнить...
И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как вынюхивают
наши следы ищейки, как точат на нас шанцевый инструмент археологи! Я
уж не говорю об этих болтунах из ЮНЕСКО... Даже очередная клиентка,
вцепившись в золото ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую
"капусту", а после шипит в спину: "Гробокопатели, пожиратели
падали..."
Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а смертью и
рад бы поделиться, да смерть - только твоя. Весь мир против вакеро. И
даже потусторонние силы. Наслушался я о духах древних склепов, о
болезнях, таящихся в фараоновых пирамидах, о призраках заброшенных
могильников. Я знаю: все, кто коснулся золотого орла вождей майя,
погибли смертью скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро
гибнет, то виноват он сам.
Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку, смотри
куда ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей на тропе и
молчи. Во сне, в бреду, в хмелю - молчи! Куда идешь, откуда, что видел
и слышал - молчи! И главное - умей ждать.
Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в лабиринте пещер,
- поторопился, не разведал путь. Мой отец не успел вовремя убраться с
дороги мафии - надо успевать.
Мне пока везет. И в большей степени потому, что я умею прикинуться
простачком. Слава богу, никто из наших не знает, что я успел
отмучиться четыре семестра в колледже. Тихоня Тим - так меня называют.
Очень хорошо. Я тихо выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от
полиции, от черта, от дьявола. Я пройду сквозь сельву так, что ни одна
птица не проснется, проползу по горной тропе, камня не уронив. Я хожу
по восемь-десять миль в час, я умею спать в полглаза в есть в полрта.
И кто-то крепко за меня молится - эй, уж не ты ли. Рыжик?
Придет еще мое время. Выкупаю Рыжика в шампанском. Вот визгу
будет!
- Остался еще один переход. Два сухаря, горстка кофе, соль, сахар,
спички, прогорклый бекон. Дойду. Плохо, что утопаю в строптивой
речушке аптечку - теперь придется поберечься. Самое паршивое - змеи.
Здешние гады имеют скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но
лучше об этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и шорохам
сельвы. Подбросить веток в огонь и уповать на то, что костер отпугнет
коварных "тигрес", что коралловая змея обминет мой ночлег.
Тоскливая ночь. В такую ночь лучше всего вспоминать что-нибудь
хорошее, но кажется мне сегодня, будто ничего хорошего в моей жизни не
было.
Ну, ну. Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как посыпались
лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный горшок в сыром подвале
заброшенного индийского храма! Цена этим камушкам оказалась грош, но
какое было зрелище! Припомни зеленоватый блеск древнего золота
Боливии, звонкое серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая! А сейчас
я пустой. Даже хуже, чем пустой, - долги. И сезон кончился. Значит -
полгода нищей жизни, если не подвернется что-нибудь. Что ж, не
привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим. Смотри в глаза ночи и думай.
Ну, вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои кости,
если звери не растащат их. Третий день треплет жестокая лихорадка.
Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Я всегда знал, что умру в дороге,
глупо и неожиданно. Жаль, так и не удалось подержать в руках настоящую
большую удачу. Я ведь не жадный, немного и просил у судьбы... Подлая
баба!.. Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось чашей и
хлынуло дымящейся молочной струёй. Горячее молоко... Я машинально
глотал его, еще не видя ничего вокруг себя. Наконец различил над
головой аккуратные швы крытой листьями кровли и провалялся в темноту.
Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог поднять
голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь попеть, где я нахожусь.
Мысли расползлись, как муравьи. Прилетела откуда-то песенка на
незнакомом языке. Пела женщина. Голосок был тоненький, задыхающийся,
бьющиеся в непривычном ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами
вокруг.
Я лежал в гамаке, набитом душистой травой и плохо выделанными
шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячейки гамака. Надо мною была
лиственная кровля, по которой стучали редкие капли дождя. В полумраке
хижины различил груду корзин, какие-то горшки, ручную мельницу и
подумал с облегчением: "Индейцы подобрали..."
А потом на меня снова навалился бред, горячий и красный. Открыв
глаза, цепляясь за свет последними остатками сознания, я увидел как
склонилась надо мною женщина, как пролились с ее плеч волосы цветы
корицы и прохладой своей удержали меня на краю забытья. Я спрашивал,
больно сжимая ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет
впивается в тугую шелковистую кожу? "Кто ты, кто ты, кто ты?.."
Она ответила, щебетнула, как птица. Не понимаю! Она повторяла эту
же, судя по интонации, фразу на другом языке. Не понимаю... Наконец я
узнал одно местное наречие. Она говорила на нем плохо, я еще хуже.
Отчаявшись, она сказала:
"Я позову Отца".
И я провалился в небытие, успев удивиться ракушечному браслету на
ее руке. Ракушечный - так далеко от океана.
Я бредил. Спал. Бредил. Спал. Лихорадка истрепала меня вконец.
Часто прохладная рука женщины осторожно поднимала мою голову, у рта
появлялась чаша с коричневым тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар,
угадывая в нем неизбывно горький вкус хины.
И пришел день, когда я понял, что выкарабкался. Кажется, поживем
еще. Тихоня Тим?
Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях. А потом сел
и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду выкарабкался. Судя по тому,
что зверски хочется курить. И - еще бы рюмку виски, нет, лучше джину.
Рот заполнился слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый
аромат и острую прохладу лимона. Немножко сахару и лед... Дьявол! Я
открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители - индейцы, человек
пять. Мой взгляд невольно задержался на лице одного из них: теплой
тьмой мерцали на нем большие добрые глаза. Они смотрели прямо в душу,
взвешивая и оценивая. Мне стало жутко, захотелось взъерошиться. Я
вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступать перед твердым
взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же ворча и
огрызаясь.
Человек этот был стар и блистательно сед. И бесстрастным было его
удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо.
И уловил я атмосферу глубокой почтительности вокруг этого
человека. Один из индейцев обратился к нему: "Отец..."
Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать меня.
Затем спросил на плохом английском:
- Что нужно белому человеку?
Я растерялся.
- Мне... ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал сюда - не
знаю. Где я?
- Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохо.
- Мне и сейчас не лучше. Доктор тут есть где-нибудь поблизости?
- Доктор нет. Доктор не нужно. Говори - что нужно?
Я засмеялся. Вопросик! Что нужно! Так спрашивает, будто предложит
сейчас на ладони все, что мне пожелаете.
- Эх, Отец, мне б сейчас стаканчик джина и "Данхилл".
- Что есть: стаканчик джина и "Данхилл"?
А серьезен-то как! Что ж мне, рассказывать ему, как выглядит джин
и сигареты?
Старик укоризненно покачал головой и вразумляюще, будто уговаривая
ребенка, сказал:
- Какой! Не говори - думай, думай... Какой - большой, маленький,
железный, горький... Какой? Думай! Я утомленно закрыл глаза. Из
пепельной тьмы вдруг выплыла плоская красная с золотом коробка
"Данхилла" и четырехгранная бутылка, на этикетке которой красовался
важный бифитер.
Потом я уловил какое-то новое ощущение: что-то изменилось, я будто
почувствовал тяжесть в руках. Расцепив веки. Я держал в руках
привидевшуюся мне бутылку и коробку сигарет!
Я отвинтил пробку, даже не успев осмыслить всю дикость появления
желанных предметов здесь, в сердце непроходимого леса. Когда я хватил
добрый глоток джина и на мгновение задохнулся, индейцы сдержанно
заулыбались, поглядывая на невозмутимого старика с любовной гордостью.
А старик оставался спокойным, и в этом спокойствии почудилось
неземное величие. Я ничего не спросил: не знал, как спросить.
Они ушли. А я долго сидел, прихлебывая джин, затягиваясь
сигаретой, бездумно глядя в небо, в ненавистную сельву.
Я не запаниковал. Я просто не поверил. Сработало жесткое правило:
не торопиться. Не торопись. Тихоня Тим. Выздоравливай. А там
разберемся в этих индейских фокусах.
Индейцы обходились со мной жалостливо. Разговаривать мы не могли,
но часто кто-либо приходил ко мне, садился рядом, улыбался и кивал,
угощая фруктами и орехами. Лучшую рыбу тащили они моей хозяйке, лучшие
куски редкой добычи. Мне все они казались на одно лицо, их варварские
имена я вообще не пытался запомнить. Откровенно говоря, я уже мог бы и
уйти - по моим расчетам до большей реки около сотни миль, на реке же
всегда есть люди. Но меня держала тайна старика.
Помог случай. У моей хозяйки кончилась соль. Она грустно повертела
в руках красный горшок, в котором обычно хранилась соль, и побежала к
соседке. Как я понял, соседка ей ничем помочь не смогла. После долгих
и шумных совещаний пять-шесть женщин, прихватив посудины, потопали
гуськом туда, где высился странно безлесный для этих мест холм.
Почему-то обмирая, я пополз за ними. Женщины шли весело, болтая и
смеясь.
Они остановились у подошвы холма, трижды поклонились черному
отверстию пещеры и запели забавную песенку.
Из пещеры вышел Отец. После небольшой суматохи и уважительных
приветствий старик уселся на землю. Перед ним полукругом расположились
женщины. Все группа замерла на минуту. Потом женщины подхватили
заметно потяжелевшие горшки, поклонялись старику и двинулись в
обратный путь. Я заполз поглубже в кусты. Женщины прошли мимо, и я
разглядел в горшках насыпанную горкой крупную, чистую, розоватую соль.
А если я захочу луну с неба!
Неделю я ломился сквозь языковой барьер. Но и проломившись,
выяснил немного. Кто этот старик? - Отец. - Чей? - Всех. - Как он
делает свои чудеса? - Не знаем. - Он может сделать все? - Нет. Только
вещь. - Какую? - Любую. - А если он не видел ее никогда? - Надо, чтобы
видел тот, кто хочет вещь. - Старик всем девает нужные вещи? - Да. -
Почему он не сделал вам много денег, золота, ружей, виски? - Нам это
не нужно. - Откуда он взялся. Отец? - Раньше был другой Отец. - Потом
умер. Стал этот. - Как стал? - Старый Отец научил нового. - Научил?! -
Да. - Он и меня может научить?
- Нет. - Почему? - Ты не будешь Отцом. Ты уйдешь. Ты чужой. -
Зачем же ты делаешь острогу, попроси Отца, - он даст новую и лучшую. -
Стыдно лениться.
О! Вот он, мой шанс. Я должен заставить старика научить меня. Он -
как дитя. Обмануть, запугать его - легко. А ух тогда... И перед моим
взором выросли штабели маслянисто блестящих слитков золота,
завертелась рулетка Монте-Карло, улыбнулась мне Мей Лу - суперзвезда
экрана... Я вонзал ногти в ладони и стал лихорадочно умолять себя не
торопиться.
Я месяц просидел в этой деревушке. Месяц меня жрали все насекомые
сельвы, а я, соответственно, жрал их - трудно даже представить себе,
сколько всякой ползучей и летучей гадости сваливается в горшки, пока
варится пища!
Я месяц мылся без мыла и весь зарос, пока сообразил попросить у
старика все, что мне нужно. И я получил лезвия "Жиллет" и мыло
"Поцелуй Мерилнн". Старик сотворил бы для меня и груду золота, да
только как я ее потащу? И потом, мне нужна не просто груда...
Меня замучали кошмарные сны. И когда я понял, что схожу с ума, я
снова пошел к старику.
Он сидел у костра, грея над углями сухие руки, обтянутые
пергаментной кожей. Рядом неслышно суетился юноша лет восемнадцати -
будущий преемник Отца, как я узнал в деревне.
Я сел напротив, закурил длинную плоскую сигару - тоже подарок
Отца. Я видел такие однажды, когда толкал одному нефтяному шейху
кое-какую мелочь из раскопок Междуречья. Дымок липкими голубыми
лентами поплыл к вершинам деревьев. Он пах, как дорогие духи, и этот
запах вызвал во мне припадок злобы и радужные видения: Париж, Гавайи,
Рио... Я с трудом взял себя в руки. И повел долгую беседу.
Старик бесил меня своей прямотой, откровенностью, примитивным
уровнем изложения. Ведь не может быть, чтобы это оказалось так просто!
И не может быть, чтобы мне, чужому человеку, вот так запросто взяли и
рассказали все? Разумом я понимал, что старик не лжет, но в душе не
мог поверить ни единому его слову. Это надо быть идиотом, чтобы
поверить!
Вот что он мне рассказал. Отец был в племени всегда. Он делал все,
что просили люди. Просили же немного: соль, иногда железные
наконечники для остроги, простые украшения. Не так давно кто-то
побывал в гостях у соседнего племени и попробовал там сахар. Теперь
просят и сахар. Племя живет уединенно, добывает себе все необходимое,
а в большем нужды не испытывает. Отца же просят только тогда, когда
чего-то не могут сделать сами или когда нужно очень быстро сделать.
Вот в прошлом году горела сельва. Погибли растения, из которых делают
веревки, сети. Тогда попросили Отца. Он дал.
Я был готов выть и грызть землю. Какая несправедливость -
удивительный, фантастический дар попал к дикарям, которые и
распорядиться им толком не умеют!
Я осторожно приступил к самому главному. И опять старик понес
какую-то чушь. Он сказал, что научить этому нельзя. Дар можно получить
от прежнего Отца. И самому стать Отцом. Прежний тоща умирает. О
господи! Какое мне дело до прежних? Как получить?! Старик прижал
длинным пальцем беспокойную жилку на своей шее:
- Нужно разрезать здесь и пить. Пить кровь. Пока прежний Отец не
умрет. С его кровью получишь знание.
И все? Так почему ты до сих пор жив, старая обезьяна? Я покосился
на будущего преемника, щуплого, темнокожего, придерживая мысли и
дыхание. Чего ж ты ждешь, парень?
Старик пожал плечами, угадав невысказанную мысль:
- Зачем? Я стар, я скоро уйду. Когда буду очень слаб, я позову его
к себе.
И он будет давать твоему племени соль, сахар, красивые бусы из
океанских раковин?
И я вынул верный мой нож, клейменный у рукоятки изображением
волка.
И сам стал волком! Я выпью... я выпью твою проклятую кровь,
старик, и спазма рвоты не шевельнется в горле! И тогда мир узнает
Тихоню Тима...
...Тяжелая струя пролилась в мою ладонь. И я стал глотать теплую
солоноватую жидкость, упиваясь радостью на грани безумия.
Держись, человечество! Я иду!
Тело старика мягко опустилось к моим ногам. В конце концов он сам
виноват. Зачем он мне все рассказал?!
Щенок-преемник сбежал куда-то, спрятался, не найти. Меня тошнило,
в ушах бухал набат. Все. И мне не будет сниться этот старик. Я прав!
Трижды прав! Сто тысяч раз прав!
А теперь мне нужен вертолет. Э, нет... кажется, сейчас мне
понадобится автомат. Тревожные голоса и цепочка огней катятся от
деревни. Я оглянулся, ища убежища.
Поздно! Вот они, факелы и лица... Лица тех, кто еще вчера ухаживал
за мной, предупреждая каждое мое желание. В их глазах я читаю короткий
беспощадный приговор.
Автомат! Маленький, хорошенький десантный автоматик и пару
магазинов к нему!
Ладони изогнулись, готовясь принять радостную тяжесть вороненого
металла. Правый локоть к бедру, левую ногу чуть вперед...
Где?! Где же этот проклятый автомат?! Руки мои пусты...
Я забыл. Я ничего не могу сам для себя. Этот дар - только для
других.
Где я сейчас возьму человека, который знает, как выглядит автомат,
а главное - который захочет попросить у меня эту самую ненужную ему и
самую нужную мне вещь?
Поздно.
|
