Людмила Козинец
Сегодня и ежедневно
Мне тридцать лет. Я не замужем. Не могу сказать, что это
обстоятельство очень меня огорчает, но мама беспокоится.
- Ты вгонишь меня в гроб! - И мама вылущивает из пачки очередную
беломорину.
- Ты памятник, сухарь, мумия! - И мамин синий халат падает с ее плеч
туникой Антигоны.
- Я в твои годы... - Халат летит вокруг мамы плащом Марии Стюарт.
Про мамины годы я все хорошо знаю. У мамы тогда были мечты и много
свободного времени. У меня нет ни того, ни другого. Жизнь моя полна смысла,
дел и друзей. Но замуж пора. Я хочу иметь ребенка. А ребенку нужен отец -
друг и учитель.
Есть у меня приятельница, которая обожает свадьбы, разводы, крестины и
похороны. Я бы, может, и постаралась обойтись без ее услуг, но она
просто-напросто явилась ко мне однажды вечером с мужем, школьным другом и
кактусом в горшочке в качестве презента. На него приятно было посмотреть -
пузатенький сизый шарик, усеянный золотистыми цветочками. Школьный друг
тоже оказался ничего: этакий надежа-мужик с необъятной грудной клеткой и
добрыми голубыми глазами.
Словом, встретились мы на следующий день, и еще, и еще. Очень скоро
выяснилось, что наша совместная жизнь вполне возможна. Я-то могу ужиться
даже с гремучей змеей - характер такой.
Как-то хорошо виделось: Владимир в домашнем халате, уютный и
умиротворенный, на коленях сын и дочка, жена-обаяшечка в горошковом
фартуке. Я? А что...
Мама упорно допрашивала меня по двум пунктам: люблю ли я Владимира и
любит ли Владимир меня.
Я ответила:
- Мне тридцать лет.
Мама плакала.
А сегодня я жду предложения руки и сердца. Довольно спокойно жду.
Недобрый признак.
Уличное кафе у озера, две каменные ступени в сад, в воде притворяется
восковым одинокий лебедь. Декорация для оперетты. А вот и премьер. По серым
ступеням идет человек лет восемнадцати в белесых застиранных джинсах и
расписной маечке. Прижимает к груди лохматый сноп незнакомых белых цветов,
что-то уж слишком романтичных для его ехидной длинной физиономии и дерзкой
ухмылочки. Он мне сразу не понравился.
Он шел к моему столику. Скажу - занято, тем более, что Владимир сейчас
будет. Но он ничего не спросил. Встал у столика и уставился на меня. Просто
стоит и смотрит. Я приняла величественную позу, вспомнив маму в роли
королевы Елизаветы. И тогда он раскрыл руки над моей головой. На меня
обрушился дождь белых влажных цветов, что крайне отрицательно сказалось на
состоянии моего костюма. Падая, цветы перевернули чашку, кофе пролился, и
погибли навеки сливочные замшевые туфли.
Я взвилась. Я сгребла холодные стебли и ткнула их в длинную ехидную
физиономию. А он перехватил гневную руку и поцеловал, даже чуть укусил,
запястье. И это было унижение.
Я бежала по улице и тоненько подвывала от злости. За поворотом
уткнулась в необъятную грудь Владимира, и мне пришлось объяснять причины
такого моего поведения. Володя ничего не понял да и не пытался. Он прогулял
меня по набережной, помог отмыть в фонтане туфли и накормил мороженым.
Закончился вечер и вовсе неплохо: я благосклонно выслушала предложение руки
и сердца, сказала: "Да" и подумала: "Все!"
Мы шли по темным улицам, осторожно и некрепко целовались. Возле моего
дома Владимир принялся исполнять обряд прощания. А меня вдруг окатило
колючей волной беспокойства. И неспроста. От светлого пятнистого ствола
платана отделилась змеящаяся гибкая тень. Еще не увидев - кто, я поняла -
он.
Он шел на руках. Тощие ноги в вельветовых эспадрильях смешно торчали
из штанин, на щиколотке левой тускло блестела плоская цепочка. Он подошел к
нам, шаркнул ладонью по асфальту и грустно сказал: "Добрый вечер!"
Я окаменела. Владимир растерянно посмотрел в серьезное лицо у своих
ног и, заикнувшись, ответил: "Добрый..." Они затеяли этакий легкий светский
разговор, уместный где угодно, но только не в данной ситуации. Через минуту
я уже ненавидела обоих.
Я прибежала на свой третий этаж, выключила телефон, разбила новый
кофейник и поняла, что нервы надо лечить. На душе было странно: словно я
выиграла в лотерею рояль. Девать мне его некуда, не люблю его с детства,
ради престижа держать гордость не позволяет, а отказаться - жалко.
А потом прошел дождь, и все изменилось. Ну, в самом деле, привязался
какой-то хулиган, он еще из детского возраста не вышел, я же ему в принципе
в матери гожусь. Ну и что?
Побежала я на работу бодрая и ненакрашенная. Утренняя толпа единодушно
приняла меня в свои ряды. На углу улицы Горького вращался медленный людской
водоворот. Мой вчерашний знакомый возник передо мной, как остров. Толпа его
удивленно обтекала, люди оглядывались. Он шел, глядя поверх голов. В левой
руке он сжимал огромный красный цветок, а правой тащил за собой громыхающую
тележку, на которой стоял алюминиевый молочный бидон. К бидону были
привязаны воздушные шарики - штук десять. Улизнуть я не успела. Он прошел
мимо, автоматическим движением выбросив руку с цветком. Я взяла цветок.
Смешно мне было. Было мне грустно. Я не люблю клоунады. Наверное, я
немножко зануда. Мне всегда неловко, когда человек надевает на лицо
ухмылочку типа "гы" и старательно корчит из себя шута. Я не верю в
искренность этого состояния, я вижу за ним лишь позу, смирение паче
гордости. Я не верю в глубокий смысл, якобы заложенный в клоунаде, в бездну
чувств и переживаний, спрятанных под маской коверного. Недостойно человека
прятаться за колпак с бубенцами и пискливым голосом вякать оттуда свои
декларации, имея фигу в кармане. Есть что сказать - скажи по-человечески!
Рабочий день не удался. Я не могла сосредоточиться, не могла
придумать, как мне отвязаться от этого долговязого несчастья. Он же меня
просто компрометирует. И что подумает Владимир? Это была очень дамская
мысль, и она мне так понравилась, что я даже вытянула шею, изобразив гордую
посадку головы. Шея заболела.
А быстро он меня запугал: я летела домой, боясь поднять глаза, боясь
снова увидеть эту нескладную фигуру в белесых джинсах. Захлопнула дверь,
прислушалась: тихо. Но он оказался упрямым: он мне приснился. В белом фраке
и цилиндре, верхом на жирафе.
Утром позвонила Иришка. Она долго и радостно объясняла, как это
замечательно - две оборки и кружевная прошва. Я жевала бублик и что-то не
могла проснуться.
- Иришка,- наконец удалось мне вставить словечко, - слушай, а в нашем
зоопарке жирафы есть?
- Что?
- Жирафы.
- Не знаю. А на кой тебе?
- Хочется. Оно длинношеее и оранжевое.
Иришка перешла на конспиративный шепот:
- Вы что, с Володей поссорились?
- Еще нет.
- А будете?
- Обязательно.
На лестничной площадке сидела очаровательная колли. Она уныло смотрела
на меня, явно не одобряя всю эту историю. Она с брезгливым отвращением
держала в пасти длинный гибкий стебель, на котором хрустально покачивались
колокольчики. Бедная собака. Я забрала у нее цветок, и колли улыбнулась мне
благодарно. Потом она убежала.
Над городом - синее до звона небо, и так холодно и чисто, и клены в
золоте и кармине. И сыплются, сыплются листья, царапают, скребут небесную
твердь, гравируя на ней перистые облака. А на работе у меня горит план
третьего квартала, и я сейчас пойду его спасать. Колокольчики пахнут росой
и ночью.
В десять часов позвонил Володя и сообщил, что в загсе с двух до трех
перерыв. Очень приятно. Пусть перерываются.
После обеда шеф собрал совещание. Все отчаянно скучали и смотрели в
окно, где в ультрамарине неба купался алый хвостатый змей. Потом змей резко
дернулся и спланировал в парк. И под окном грянула серенада.
Шеф замер. Потом солидно откашлялся, надел очки и двинулся к окну. На
асфальте сидели трубадуры проспектов, они же менестрели подворотен. Две
гитары, скрипка, сакс - кошачий концерт! Моя знакомая колли сидела рядом с
трубадурами и страдальчески морщила нос. Наши бравые сотруднички висели на
подоконниках.
В кабинете шефа пахло грозой и валерьянкой. Отпаивали меня. Иришка
бегала по коридору и кричала:
- Их милиционер увел! За что, спрашивается!
Шеф испуганно отпустил меня домой. Мне это было просто необходимо.
Реветь я люблю с комфортом.
К вечеру явился Владимир. На предмет выяснения отношений. Он смотрел в
пол и бормотал:
- Ты не думай, я все понимаю... Но это ...несолидно. Иришка...
Я молчала: не люблю оправдываться. И сцен не люблю. Володя отбыл в
растрепанных чувствах, и я поняла, что пришел мой черед выяснить отношения.
Я сложила из бумаги голубя, написала на плоскости крыла: "Надо
поговорить" - и запустила с балкона стремительную птицу. Голубь спикировал
в лужу, а за моей спиной раздался спокойный голос:
- Кофе бы, крутого и сладкого...
Он сидел на тахте с ногами, и глаза у него были рыжие от нахальства.
Ну что мне оставалось делать? Я пошла готовить кофе. Сахару я ему не
положила. Положила соли. Немножко.
Разговор не получился. Мой гость начисто игнорировал вопросы вроде:
кто он такой, откуда взялся и зачем издевается над совершенно незнакомыми
людьми. Зато в пять минут выяснил, что я не люблю Гофмана, а люблю Гоголя,
что обожаю жареную рыбу и голубой цвет, что грибов собирать не умею, что
хорошо танцую, но давно не было случая. И тогда он закричал:
- Надевай наряды! Самое голубое в мире платье!
И мы вышли в город. На улице Горького падали каштаны. Я шла об руку с
дерзким красивым мальчишкой и думала, что он притворяется. Совсем ему не
восемнадцать - все восемьсот: самоуверен и спокоен. И глаза что-то мудрые.
И хулиганит не от избытка здоровья, а с каким-то смыслом. И что-то я такое
о нем слышала или читала. Вот только не вспомнить что. А он прижал мой
локоть и шепнул:
- Смотри...
И я увидела.
На ярко иллюминированной площади был бал. Негромкий ситцевый балок.
Южный белофрачный оркестр играл меланхолическое танго. Это было так
неожиданно и хорошо, что я растерялась.
- Что это?
- Это ежегодный осенний бал текстильного комбината.
Мимо плыли, следуя причудам мелодии, юные текстильщицы в
умопомрачительных сатинах. Ах, мне бы такое летучее, текучее платье и вот
такие туфли, похожие на гоночную яхту! И я тоже хочу танго!
Оркестр закончил мелодию изящным росчерком и без перерыва задвинул
что-то из раннего Пресли. Ситцевый бал слегка окаменел. А в сияющем
ртутными лампами кругу оказались я и мой спутник. Я потеряла всякое
представление о времени и пространстве. Как хорошо, что у меня сильные
ноги, как хорошо, что у меня поставленное дыхание. Как хорошо!.. Танец
кончился. Народ смотрел на меня слегка ошеломленно. Сильна старушка! И я
сбежала под старый каштан, который немедленно выдал мне в награду хрупкий
охристый лист и сияющий гладкий орех. На гранитном парапете, защищающем
дерево от бурной городской жизни, стоял высокий тонкий стакан. В стакане
плавала звезда. Она была зеленая и пахла мятой. Я выпила колючий напиток,
отчетливо сознавая, что настоен он на приворотных травах и моей погибели.
Меня осенила тень старого дерева. Она легла на плечи ржаво-розовым
атласным плащом, лунным бликом сверкнула на вороте рубашки, зашумела
плюмажем на шляпе. Как гладкокожий каштан, закруглился в руке эфес шпаги.
Я кинула за плечо край плаща, чуть стукнула каблуком, чтобы услышать
звон шпор. Я растворилась во мраке. Я ждала.
И тень каштана, как занавес, пала. На сцене двое - Он и Она. Она в
золотом кованом платье, в короне солнечных кос - Она была Осень. Он в белых
джинсах и серебристом гольфе - Он был Снег. На бледном злом лице углями
цвели тонкие губы. Он снял со своих плеч ее янтарные руки. Она молила:
- Не уходи! Если ты уйдешь - я погибну...
- Глупая. Если я приду - ты погибнешь. Я сожгу тебя.
- Не уходи, я люблю тебя.
- Оставь, надоело. И лето прошло... Ты становишься невыносима. Ты
заставляешь меня быть грубым.
И он оттолкнул ее! Я увидела, как на рыжие косы полосой лег снег.
Тогда я вышла на свет, и между мною и Снегом легла на асфальт узкая
длинная перчатка.
Снег отпрыгнул. Выругался, хищно изогнулся, глядя на меня с
ненавистью. В его руке тускло бликовал плоский пистолет. Шпага радовала
руку. Я перехватила ее за клинок и метнула, как копье. И мир обрушился
стеклянным грохотом.
Я долго пыталась понять, почему, чтобы быть человеком, надо быть не
собой. Я звала Осень.
Утро за окнами моего дома. У разбитого зеркала лежит пистолет со
знаком качества и клеймом фабрики "Малыш".
Очень болит голова, противно пахнет мятой. Звонок в дверь. У меня
затряслись ноги, и, зажав сердце рукой, я побрела открывать.
На пороге стоял Владимир. Он был в бархатных штанах и тельняшке.
Голова лихо повязана алым платком, в ухе жарко блестит серьга Дрейка.
- Идем! - заорал он. - Сегодня и ежедневно! Осенний маскарад! Буфет
работает! Танцы до утра!
- Но ведь... это было вчера... или не было вовсе?..
- Нет уж, дудки! Как для меня, так было вчера или не было вовсе?! Я
тоже человек!
- Ты тоже хочешь быть не собой?
- Что? Да надевай что-нибудь, долго я буду ждать? Ну вот хотя бы эту
портьеру! Стой! У тебя есть голубое платье?
Морская пена: Фантаст. повесть / А. В. Дмитрук. Передай другому:
Фантаст. рассказы / Л. П. Козинец. Земля необетованная: Фантаст. повести /
В. А. Заяц.- К.: Молодь, 1987.- 344 с.
Стр. 164-169
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 22.07.2003 13:19
|
