Анатолий Павлович Злобин. Память Земли



                         (из воспоминаний солдата)

     -----------------------------------------------------------------------
     Злобин А.П. Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки.
     М.: Советский писатель, 1988.
      & : Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 августа 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------



1


     Путешествие  было затеяно рискованное: предстояло найти окоп, в котором
я  лежал  тридцать лет назад. Окоп был отрыт на правом берегу реки Великой в
районе  Пушкинских  гор  Псковской  области. Вот, собственно, и все исходные
данные  для  путешествия,  не очень-то густо. Под рукой была еще потрепанная
туристская  "шестиверстка"  да  моя солдатская память, которая тоже порядком
пообветшала  за  минувшие  годы. Однако в живых оказалась еще одна память, о
существовании  которой  я  мог  лишь  догадываться, отправляясь в дорогу, но
именно она и сыграла решающую роль.
     Чтобы  не  ошибиться  в поисках, я решил начать все сначала и повторить
военный  путь,  который  привел  меня на берег Великой. Тот путь начинался в
сорок  третьем  году  на  Северо-Западном  фронте в составе 137-й стрелковой
бригады,  где  я  служил  командиром  взвода  в чине лейтенанта. Весь год мы
толкались  в  районе Ильмень-озера и под Старой Руссой, то пытаясь захватить
ее,  то  бросая  эти попытки и готовясь к новым. Здесь был самый неподвижный
участок  на  всем  протяжении  советско-германского фронта от Белого моря до
Черного.  На  протяжении  двух  лет  война  как  бы застыла в пространстве в
неширокой  полосе  на  север  и  юг от Ильмень-озера, и вся эта полоса земли
была   разрыта  солдатскими  лопатами,  многократно  разворочена  и  выжжена
страшными  орудиями  войны. Здесь война сводила с лица земли деревни и леса,
равняла  меж  собой  высоты  и  овраги. На этой земле не было живого места и
только солдаты могли оставаться живыми в такой обстановке.
     Совершающиеся  здесь  битвы,  несмотря  на  свою неподвижность, оказали
влияние  на  весь  ход  борьбы на правом крыле советского фронта: немцы то и
дело  были принуждены бросать сюда резервы и расходовать их в приильменьских
лесах  и  болотах, а окружение 16-й немецкой армии в Демянском котле надолго
смешало все карты фашистского командования.
     Наступление  наше  началось  в  январе  1944  года с плацдармов на реке
Волхов  и  через  озеро Ильмень. Прорыв совершали несколько армий, и на нашу
долю   пришлась   задача  форсировать  озеро,  захватить  берег,  перерезать
коммуникации врага.
     Темной  студеной  ночью шли мы через замерзшее озеро, а потом лежали на
льду  под  ураганным  огнем  пулеметов  и  пушек, поднимались в атаку, снова
откатывались  назад, потому что у немцев были пулеметы и крепкие блиндажи, а
мы,  оторванные  от  земли,  лежали  на  льду,  и  некуда  было  зарыться  и
спрятаться от пуль.
     Мы  все-таки взяли берег и вскоре освободили важный стратегический узел
Дно  и  пошли дальше, левее Порхова, через Пушкинские горы к реке Великой, к
границам  Латвии.  Нашей  бригаде  присвоили  звание  "Дновской", и по этому
поводу  мы  шутили  с  тем горьким юмором, на который способны лишь солдаты,
что  "дновскими"  мы  верно  зовемся  постольку,  поскольку  многие  из  нас
остались на дне Ильмень-озера...
     Шли  годы. Я не мог забыть тех ледяных ночей, и чем дальше, тем сильнее
они тревожили меня.
     И вот, начиная писать роман о войне, я попал на берег Ильмень-озера.
     Оно  большое,  темное,  суровое,  не  щедрое  на краски, и рыбаки здесь
молчаливы, и их натруженные руки говорят больше, чем слова.
     Рыбацкий  бригадир  Петр Михайлович Полевой выводил меня в озеро. Волны
нешибко  стукались  о  борт  баркаса,  поскрипывала  мачта, а я во все глаза
смотрел  назад,  на  тот  самый  берег, против которого мы лежали на льду, и
пулеметы били оттуда.
     Над  деревней  стлались  спокойные  дымки,  тополи  бурно  разрослись у
школы,  а  там,  среди  тополей - я уже ходил туда - стоит фанерный обелиск,
огражденный  палисадником и убранный неяркими луговыми цветами. И надпись на
нем:  "Вечная  слава  героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей
Родины".
     - Шелонник  подгоняет,  -  сказал  Петр  Михайлович. - А осенью северяк
придет, тогда шторма зарядят. А как шторм, на берег кости выносит.
     - Какие кости?
     - А  русские.  Солдатские.  Которые  тут  с  войной проходили, да так и
остались.  Прошлой  весной  вода  высокая  была,  в устье Переходы, вон туда
смотрите,  берег  размыло,  а  там  тоже  кости.  Мы их на телегах в деревню
привезли,  земле  предали, обелиск построили за счет колхоза. Много их было.
И все как на подбор, молодые, красивые...
     - Вы же не видели их.
     - А  по  зубам смотрели. Зубы-то у них ровные, белые. Кто-то из мужиков
крикнул:  "Зубы  там  золотые!" ан, нет! Не было у тех молодых ребят золотых
зубов.  Мы  собрали  все,  что  от  них  осталось - и в центр нашей деревни.
Крепко они нашу землю напоили...
     Петру  Михайловичу Полевому - седьмой десяток. Он пережил две войны. Он
говорил  о  мертвых  спокойно  и  просто,  как  говорят о дожде, о солнце. Я
подумал  немного  и  про  себя  согласился с его спокойной мудростью: павшие
стали частицей земли, и оттого о них нельзя говорить иначе.
     Парус  тяжело  хлопнул и перевалился на другой борт. Баркас накренился,
а  потом  снова  пошел  прямо. Берег передвинулся на левый борт. Он уходил и
раздвигался по мере того, как мы удалялись от него.
     - Тут  место  плохое.  - Петр Михайлович подтянул парус и показал рукой
на  воду.  Я  взглянул и ничего не увидел; вода в этом месте была как вода и
ничем не отличалась от остальной воды. Я удивился.
     - Самолет лежит, - сказал он.
     Я не понял и удивился еще раз.
     - Он  у  нас  не  один,  - похвастался Петр Михайлович. - И танки есть.
Четыре  танка под лед ушли и лежат. Мы буйки поставили, чтобы сети не рвать.
Земля помнит.
     Так  я  встретился  с  памятью  земли, которая в конце концов оказалась
вернее  всех  прочих  примет  и  привела  меня  к  цели. Ряды полузасыпанных
траншей,  разрушенные  блиндажи,  лесные завалы, нежданно встающие на старых
дорогах.   Шрамы  войны  медленно  рубцевались  на  теле  земли.  На  полях,
случалось, взрывались старые мины под колесами тракторов.



2


     В  старину  восточный берег Чудского озера звался "обидным местом" - за
него  шли бесконечные споры и обиды. Немцы и шведы пытались захватить берег,
а  русские  защищали его от врага. 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера
произошло  крупнейшее  военное  сражение  тех  времен, и Александр Ярославич
Невский наголову разбил немецких рыцарей.
     До  наших  дней  волны  выносят  на  берег  наконечники  стрел,  шпоры,
различные  части  рыцарских  доспехов. В озере, против Вороньего камня, там,
где  совершалась битва, в последние годы проводились археологические поиски.
Магнитные  приборы  показали,  что  под  водой  находится  большое скопление
железных  предметов. Пять метров густого вязкого ила и несколько метров воды
закрывают  их  и  не  просто  будет  достать эти реликвии, которые так верно
хранит земля вот уже восьмое столетие.
     И  надо  же так случиться, что рядом с Вороньим камнем, на дне Чудского
озера лежит немецкий бомбардировщик, сбитый нашими ястребками.
     В  центральной  части  нынешнего  Пскова  проходит  древняя  крепостная
стена.  Поставленная  четыреста лет назад, она славно служила русской земле:
о  камни  ее  не  раз  ломали свои копья захватчики. И псковитяне ни разу не
сдавали  врагу  свой  город.  Стена  сохранилась  на всем девятикилометровом
протяжении,  и  с  первого  взгляда  видно, какая это необыкновенная древняя
стена.
     Вражеские  тараны  и  ядра  крошили стену, и время тоже потрудилось над
ней;  стена  стала  совсем древней, но по-прежнему стоит, и у нее прекрасная
память.  Рассказывают  - и не в шутку - что когда в Псковский музей приходят
заявки  на  исторические  реликвии, сотрудники берут на плечо миноискатель и
отправляются  к  стене  на  розыски,  чтобы  пошарить  там  в седых камнях и
выковырнуть  ядра,  которые  пролежали  в  этой  стене триста-четыреста лет.
Старый  крепостной  ров  пересох, зарос травой, и влюбленные сидят обнявшись
на  откосах, а мальчишки с игрушечными пистолетами бегают среди развалин: им
нипочем седая древность, хранимая стеной.
     На  выезде  из  Пскова,  там,  где  лесистую  равнину пересекает стрела
Ленинградского  шоссе,  установлен  памятник-монумент:  революционные отряды
молодой  советской  республики  встретили  и  дали  здесь  решительный отпор
немецким  оккупантам:  родилась  Красная  Армия. Земля запомнила эту строгую
дату.
     Я  приехал  в Псков после того, как побывал на Ильмень-озере. Не сразу,
исподволь я подбирался к окопу на берегу Великой, теперь пришел его черед.
     Машина  быстро  шла  прямой  автострадой.  В  войну здесь не было таких
удобных дорог, и шофер Евгений охотно подтвердил это.
     - Дорога общесоюзного значения: Ленинград - Киев.
     За   Островом   повернули  на  дорогу  областного  значения:  Остров  -
Новоржев.  Она  была  поуже  и пожиже, но все равно это была хорошая дорога.
Навстречу  нам  проносились  шикарные автобусы с пестрой раскраской: туристы
спешили  по  своим  делам  -  кто  в древний Псков, кто в Пушкинские горы на
могилу  великого  русского поэта. Мы мчались навстречу друг другу - но разве
цель у нас была не одна? Нас вело прошлое России.
     Повинуясь  стрелке  указателя,  мы свернули в сторону. Областная дорога
кончилась.  За  ней  пошли  дороги районные, потом просто дороги, без всяких
чинов  и  званий. Потом и эти дороги кончились, и мы поехали прямо по опушке
леса. Начались дороги военные.
     Солдат  идет  по земле, копает в ней щели, окопы, блиндажи. Идет солдат
по  земле,  зарывается в землю, и земля иногда спасает его, иногда нет. Идет
солдат  по земле и пашет ее солдатской лопатой, орошает солдатской кровью. И
выкопает  солдат  последний  окоп,  и  останется  в нем навсегда - земля все
равно  укроет  его  и  схоронит, потому что это земля, которая родила и дала
жизнь,  и  только  она  вправе  забрать  ее.  И  тогда  другие солдаты будут
продолжать  идти  по  земле,  вскапывать  ее и орошать своей кровью... И вся
родная  русская  земля  от  севера  до юга изрыта окопами и засеяна жизнями,
потому что по этой земле прошла война и прошли солдаты.
     - Сколько  их!  Сколько!  -  то  с  удивлением,  то с испугом восклицал
Евгений. - Вам ни за что не найти.
     Парень  сорок  девятого  года  рождения,  он и знать не знал, что такое
война.  Это обстоятельство, однако, не мешало ему быть уверенным, что мне ни
за  что  не  найти  своего  окопа и что вообще вся эта поездка - безнадежное
дело.
     За  несколько  часов  мы  проехали  полтораста километров. Чтобы пройти
этот  путь  на войне, потребовалось полгода, и на каждом километре мы теряли
боевых  друзей.  И  сейчас еще видно, как трудно было нам тогда идти. Старые
линии  окопов,  воронки  от  бомб  и  снарядов  рассказывали  об  этом. А на
опушках,  на  дорогах,  у  околиц стояли скорбные фигуры, смотрящие в землю,
или  обелиски  со  звездами,  или просто кресты - это мертвые рассказывали о
том, как худо пришлось им на этой земле.
     Земля помнит.
     Земля  помнит все. А люди уже успели забыть. Опять люди в военной форме
маршируют  на  улицах немецких городов. И черный атомный гриб вздымается над
планетой.  И  реактивные  бомбовозы  гудят  над  мирными  городами Европы, и
смертельный  огонь  затаился в люках. А из морской пучины, взорвав спокойную
гладь  воды,  выходит "Поларис", и белый дымный след длинно стелется в ясном
небе.  А  где-то  кнопка есть, которую нажать ничего не стоит, и тогда огнем
вспыхнет земля.
     - Еще  не  поздно,  -  говорит склоненная гипсовая фигура на обочине, и
пусть живые услышат этот голос.
     Тяжелой  кровью  был  завоеван мир, и от живых зависит сохранить его. И
на  обширных  дорогах  Европы  стоят  такие  же  склоненные гипсовые фигуры,
распятья,  кресты  -  и  надписи  под  ними  на  двунадесяти  языках: "Люди,
помните".
     Земля  помнит  -  и  люди  должны  учиться  у  земли не забывать. Иначе
напрасно легли в землю погибшие.



3


     У  каждого  солдата  был  свой  заветный  окоп, а то и просто ложбинка,
кочка, крепкий пенек - все годилось в дело солдату.
     Однажды  мы  жили  в  окопе,  что был под стать подземному дому. То был
просто  выдающийся  окоп,  с  накатом  из  толстенных  бревен,  с подземными
проходами  к  соседям.  Он  был  вырыт  в  горе и не оставил в душе никакого
следа,  кроме  ощущения  сырости  и  сумрака. Я прожил в том окопе несколько
недель  и  ни один снаряд не разорвался вблизи: даже немцы понимали, что это
не  простой  окоп,  а  выдающийся  и  нет  никакого  смысла  тратить на него
снаряды.  Мы  как  раз  проезжали  по тем высотам, где был вырыт тот окоп, я
равнодушно   поглядывал  по  сторонам,  потому  что  солдатская  память  моя
безмолвствовала.
     - Разве  не  все  равно,  -  спрашивал  Евгений,  -  какой окоп? Вон их
сколько.  И  все  похожи.  -  Он  был  избалован  общесоюзными  и областными
дорогами, ему не улыбалось мотаться по военным.
     - Перепахали вас давно, - решительно заключил он.
     И  в  самом  деле,  тот  окоп,  к которому я стремился, был плохонький,
захудалый,  более того, провинциальный, ибо располагался далеко в стороне от
заглавных битв минувшей войны.
     Но,  как  известно,  солдат  не  выбирает своего окопа, равно как и той
битвы,  в  которой  он  сражается.  Поэтому  я  утверждаю,  что наш ничем не
примечательный  окоп  был  историческим  окопом  хотя бы потому, что он спас
жизнь  в  этом бою мне и четырем моим товарищам. Не всякая пуля запоминается
на  войне,  а  только  та,  которая летит в тебя. Мы лежали в этом окопе под
зверским  обстрелом  и  мечтали,  когда  на  землю придет тишина, и тогда мы
снова вернемся сюда и будем слушать тишину.
     Если  бы даже не было других причин, я все равно обязан был бы прийти к
этому  окопу,  потому что двоим из пяти уже никогда не сделать этого, третий
был  тяжко  ранен,  а  след  пятого затерялся вскоре после войны. И было еще
одно  -  нечто  тревожное,  неясное: я будто бы что-то забыл там, в окопе, и
мне  казалось,  если  я  вернусь  к нему, то вспомню это очень важное, может
быть самое главное из того, что нужно помнить о войне.
     Мы  вырыли  его короткой августовской ночью. Сначала нас было четверо -
командир   батареи   капитан   Пушко,   командир   отделения  связи  сержант
Лукьяненко,  разведчик  Абраменко  и  я  -  командир  взвода. Копали молча и
сосредоточенно  и  успели  еще отдохнуть перед рассветом. Я лежал на спине и
смотрел, как гаснут большие августовские звезды.
     А  утром начался обстрел берега. Сначала пристрелочный, а потом беглый,
все  сильней  и  сильней. Похоже было, что немцы собираются уходить и оттого
не  жалеют  снарядов и шпарят вовсю. Мы вжимались в землю при каждом близком
разрыве  и  радовались,  что  у  нас  такой  глубокий окоп и что вырыт он на
правильном  месте,  на  пологом  склоне,  спереди  и  справа  его прикрывали
складки  местности  так,  что для нас были опасны только те снаряды, которые
падали  позади  или  слева.  Еще,  разумеется,  следовало  опасаться прямого
попадания в окоп.
     Обстрел   усиливался.   В   окоп   спрыгнул   подполковник  Безбородов,
командующий  артиллерией  бригады.  Нас стало пятеро. Командующему казалось,
что  мы  вяло  стреляем,  он  сурово  покрикивал, а потом падал ниц вместе с
нами,  пережидая снаряд, и снова принимался покрикивать. Мы нащупали батареи
на  том  берегу,  после этого немцы обнаружили нас и снаряды посыпались, как
из  рога  изобилия:  видно мы крепко досадили им. Словом, все шло так, как и
должно идти на войне...
     Евгений  смирился  со  своей  судьбой  и  перестал  проклинать  военные
дороги.  Мы  ехали  старым  заброшенным  большаком,  который никуда не вел и
обрывался  насыпью у реки. Моста не было, и я никак не мог припомнить, чтобы
он  был  тут  прежде.  Вдоль берега были видны следы окопов, но в них лежали
другие   солдаты,   и  мне  эта  земля  ничего  не  говорила.  Мы  с  трудом
развернулись на узкой насыпи и поехали назад.
     Река  Великая часто петляла по широкой низкой долине. Серебряные полосы
воды  то  тут,  то  там  просматривались за луговинами, по берегу как попало
раскиданы  деревушки,  а  за  ними  далекая  темная  полоска леса. Я смотрел
вокруг,  ничего  не  узнавал  и  начинал  прятать глаза от Евгения, чтобы не
выдать растерянности.
     ...И  снова  в землю вонзался отвратительный острый вой, мы припадали к
земле,  вжимались  в  нее  руками,  грудью,  щекой,  сердцем;  мы будто сами
становились  землей,  а  потом  отрывались  от  нее, делались опять людьми и
виновато переглядывались друг с другом.
     - Подбрось-ка, - говорил командующий.
     - По  фашистским  гадам осколочными - беглый огонь! - командовал Пушко,
и связист повторял команду в телефон.
     Мы  слушали  работу  наших  батарей  и не то чтобы радовались, а просто
становилось  спокойнее  за  себя,  за  наших  товарищей,  которые  лежали  в
соседних  окопах.  И  даже  командир стрелкового батальона переставал ругать
артиллерию, видя, как густо рвутся снаряды на том берегу.
     Земля  в окопе была сырая и твердая. Потом принялось печь солнце, глина
высохла  и пыль забивалась в глаза, в нос при каждом близком разрыве. На дне
окопа  лежал  большой коричневый ком глины, и каждый раз, когда я становился
землею,  он  впивался  в  щеку,  а потом я забывал его выбросить, и он снова
впивался  в  меня.  Расторопный вездесущий Лукьяненко притащил откуда-то две
жиденькие  дощечки, мы положили их поверху, присыпали землей и почувствовали
себя  по-царски.  И  снова  взвывало небо, ком глины колол мою щеку, а рядом
колено  подполковника  Безбородова,  тоже  острое,  пыльное,  а  сверху лишь
дощечка  и  на  ней  фиолетовое  слово  -  "брутто". Я запомнил этот окоп до
мельчайших  подробностей, запомнил на всю жизнь - но, оказывается, совсем не
помнил,  что  было  кругом:  у солдата нет для этого времени. Мы смотрели из
окопа  только  по  делу,  выискивая  цели,  наблюдая разрывы, смотрели через
стекла стереотрубы, и разглядывать пейзажи нам не было никакой надобности.
     А,  оказывается,  кругом  было  красиво!  Яркий  просторный луг стлался
по-над  берегом.  Река  делает  крутую петлю, обнажив ослепительную песчаную
отмель...  В  пятый  раз  мы  с  Евгением подъезжаем к реке, а я по-прежнему
ничего не узнаю.
     Тридцать  лет  -  срок  немалый  даже для нашей древней планеты. Взамен
погибших  выросли  новые миллионы юношей и девушек, которые знают войну лишь
по книгам да по рассказам, а ведь мы еще толком не рассказали им о ней.
     Немало  перемен  случилось  за  эти  годы на древней планете. Поднялись
новые   города,  протянулись  новые  плотины  и  дороги.  Вон  за  косогором
березовая  роща,  я удивляюсь, глядя на нее, ведь ее могло не быть, когда мы
проходили здесь с войной.
     Роща  выросла! Молодая тридцатилетняя роща. Березы гнутся под ветерком,
тонкие, сильные, и нет на них ни единого шрама от пуль и осколков.
     Неужто  и  в  этот юный лес станут когда-нибудь падать снаряды, обожгут
его,  разметут в пух и прах! Неужто люди не смогут сохранить эти юные березы
и  весь  этот  прекрасный  удивительный  мир!  Неужто напрасно легли в землю
погибшие!
     Нет, и еще раз нет! Земля недаром помнит мертвых и верит живым.
     Мы  проехали березовую рощу, что-то померещилось мне за ней. Я попросил
Евгения остановиться, вылез из машины и пошел напрямик через пашню к реке.



4


     Ночью  в окоп приполз старшина с термосом на спине. Мы наелись горячего
гуляша,  и  тут  обнаружилось,  что  у  нас нет ни капли воды. Я прихватил с
собой  две  фляги и вылез из заветного окопа, который не покидал двое суток.
Узкая  полоска  воды  блекло  светилась за косогором. Пулеметы не переставая
работали  на  том  берегу, и мне казалось, что все они бьют в меня. У реки я
наполнил  фляги  и пополз назад. Больше всего на свете мне хотелось вскочить
на  ноги  и пробежать те тридцать метров, которые отделяли меня от окопа, но
я  полз,  вжимаясь в землю и боясь оглянуться, чтобы не видеть пулеметов, не
видеть их судорожных вспышек, несущих смерть.
     Я  дополз  до  окопа  и обнаружил, что обе фляги пусты. Пули пробили их
насквозь,  я  даже не заметил, как вытекла вода. Я лежал у окопа, смотрел на
узкую полоску воды, и на душе у меня было несладко...
     Я  прошел  по  пашне и остановился, беспомощно оглядываясь по сторонам.
Где  же  оно? До сих пор передо мной были поля и пашни - так сказать, вид на
окоп.  А  ведь  я  нес  в  своей памяти вид из окопа. Откуда мне было знать,
каким был вид на окоп со стороны?
     Однако  же я шел дальше, спустился в лощину и вдруг увидел полоску воды
за  косогором.  Я  затаил  дыхание  и  быстро  лег  на  землю.  Полоска воды
сузилась.  Это и был вид из меня - из моей памяти. Не сознавая, что я делаю,
я  пополз  по-пластунски  вперед.  И  едва  не скатился по пологому склону в
какую-то  яму.  Еще  не  веря  себе,  я  поднял  голову и увидел перед собой
отчетливый  оттиск  окопа.  Это  был  он, в виде буквы "Г", а рядом виднелся
другой  окоп,  в котором сидел командир батальона, ругавший артиллерию. Окоп
завалился,  зарос  травою  -  ложбинка,  а  не окоп. Но это был он. Я сделал
короткую перебежку и с ходу шлепнулся в окоп.
     ...На  рассвете  две  роты  форсировали  реку.  Мы  надежно прикрыли их
огневым  валом,  и  они  заняли  деревню  на  том берегу. Справа форсировала
Великую  соседняя дивизия. Немцы быстро сматывали удочки и шпарили по берегу
изо  всех  стволов, чтобы не возить за войском лишний груз. Грохот на берегу
стоял  ужасный,  и  вот  тогда-то  сказал подполковник Безбородов, что после
войны  мы  непременно  приедем  сюда,  чтобы  послушать тишину. Мы ответили:
"Да".  И  никто  не знал в ту минуту, что подполковнику Безбородову осталось
всего  60  километров  жизни, а капитану Пушко лишь на 10 километров больше,
что  оба  они погибнут под латвийским городом Алуксне, а разведчик Абраменко
будет  мучительно  ранен  в  лицо,  а меня ранит в грудь, и население нашего
окопа разбредется кто куда...
     И  вот  я лежу в старом военном окопе, и над Великой стоит удивительная
тишина. Я припал щекой к траве и слушаю мудрую тишину земли.
     Я  лежал  на  земле,  а  мне  вспоминался лед, январь сорок четвертого,
замерзшее  озеро  Ильмень  и  мы идем по льду, чтобы первыми принять на себя
удар  и  отвлечь внимание врага. Как давно было все это, и первый день войны
и  все,  что  стало  потом. Не десять, не тридцать лет назад, а десять тысяч
лет  назад  было  это  и  было  словно  на  другой  планете, потому что даже
представить  нельзя,  чтоб  это  снова  началось  на  земле! Мы шли тогда, и
темная  ледяная  пустыня простиралась вокруг, будто мы пришли на ту планету,
когда  там  был  ледниковый  период и все покрыто льдом и снегом; кругом был
долгий  мрак,  и ни одна звезда, ни одно солнце не давало ей своего тепла, а
мы  пошли  и  легли  на  лед,  чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода
вокруг  было больше, чем человеческого тепла, а берег ощетинился железом, во
мраке  рождались  вспышки и гремел ледяной гром. Смерть стала более простой,
чем жизнь, и все вокруг было приспособлено для смерти.
     И  тогда  мы  поняли  самое  главное:  надо, чтобы растаял лед и солнце
зажглось,  и  жизнь  стала доступной для всех живых и чтобы все вокруг стало
для жизни.
     Человек  имеет  право  на  жизнь,  это  его  первое  право, и он должен
завоевать его, если ему не дают его просто так.
     Для этого надо было встать и умереть.
     Немногие  дошли  тогда  до  берега, а мертвые остались на льду, и озеро
выносит  теперь  на  берег  их  кости.  Они  никогда уже не вернутся на нашу
планету,  никогда  не  увидят  прекрасного  солнца  земли,  не услышат пения
земных  птиц  и  голоса  земных  детей,  и  аромата  земных трав. Но и живые
никогда не забудут того, что мертвые сделали для них...
     Много  раз  становился  и  таял  лед, а сейчас я лежал в окопе и слушал
покой  земли. Именно здесь я понял впервые, как это хорошо, когда под ногами
есть земля и можно укрыться в ней.
     Земля  вдруг тяжко вздохнула. Частая пулеметная очередь прокатилась над
полем.  Я удивленно поднял голову и увидел трактор, шедший по пашне. Трактор
тащил  сеялку,  а за сеялкой стоял мужчина в старой выцветшей гимнастерке, и
где-то на земле хранился его окоп.
     Трактор  развернулся и затих в отдалении. Я снова прилег на траву и еще
послушал   тишину.   Земля   была   холодная  и  сырая.  Я  встал,  опасаясь
простудиться...
     Путешествие  было  закончено.  Я не только нашел свой старый окоп, но и
вспомнил  те  чувства,  которые смутно бродили во мне, в юном двадцатилетнем
лейтенанте.  Память  земли  и  память  чувств  сошлись для меня в этой точке
планеты,  и  я  снова,  с  еще большей силой, чем тридцать лет назад, ощутил
вдруг  острое  и сладостное чувство благодарности к земле, которая прятала и
укрывала  меня.  Древняя  наша  земля,  родившая  нас! Она умеет любить и не
умеет убивать. И человек должен учиться у земли этому неумению.
     Мне  никак  не  хотелось  уходить  отсюда.  И вдруг я понял: все, что я
делаю  и  чувствую  сейчас,  обратно тому, как делал и чувствовал, когда был
солдатом.  Я  любуюсь  окрестным  пейзажем,  вместо  того  чтобы прятаться в
окопе.  А  в  окопе,  приникнув  к  земле, я слушаю тишину планеты, а не вой
снаряда.  И  когда  мне  почудился  треск  пулемета,  я  безбоязненно поднял
голову,  вместо  того чтобы вжаться в землю. Я перестал быть солдатом, забыл
солдатские  привычки  и вместо того, чтобы думать о смерти, думаю, как бы не
простудиться.
     И  все  это  оттого,  что  на  земле мир, и сеятель в старой солдатской
гимнастерке бросает в землю семена.
     И   солнце  безмятежно  светит  с  неба,  крест-накрест  перечеркнутого
пушистыми   белыми   нитями,   беззвучно   растягивающимися  и  уходящими  к
горизонту.


1974