Житков Борис Степанович. Про обезьянку


                       Из цикла "Рассказы о животных"
     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Б.Житков. "Что я видел". Рассказы и сказки
     Издательство "Вэсэлка", Киев, 1988
     Рисунки А.Брея, В.Курдова, Н.Лапшина, 
             Н.Петровой, Е.Сафоновой, Н.Тырсы
      & : Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------
     Для младшего школьного возраста.
     Мне было двенадцать лет,  и я учился в школе.  Раз на перемене подходит
ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:
     - Хочешь, я тебе обезьянку дам?
     Я не поверил - думал, он мне сейчас штуку какую-нибудь устроит, так что
искры из глаз посыплются, и скажет: вот это и есть "обезьянка". Не таковский
я.
     - Ладно, - говорю, - знаем.
     - Нет,  -  говорит,  -  в самом деле.  Живую обезьянку. Она хорошая. Ее
Яшкой зовут. А папа сердится.
     - На кого?
     - Да на нас с Яшкой.  Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе
всего лучше.
     После уроков пошли мы к нему. Я все еще не верил. Неужели, думал, живая
обезьянка у меня будет? И все спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:
     - Вот увидишь, не бойся, она маленькая.
     Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше
полуаршина.  Мордочка сморщенная,  старушечья,  а  глазки живые,  блестящие.
Шерсть на ней рыжая,  а  лапки черные.  Как будто человечьи руки в перчатках
черных. На ней был надет синий жилет.
     Юхименко закричал:
     - Яшка, Яшка, иди, что я дам!
     И  засунул руку в  карман.  Обезьянка закричала:  "Ай!  ай!" -  и в два
прыжка вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул ее в шинель, за пазуху.
     - Идем, - говорит.
     Я глазам своим не верил.  Идем по улице,  несем такое чудо,  и никто не
знает, что у нас за пазухой.
     Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.
     - Все  ест,  все  давай.  Сладкое  любит.  Конфеты -  беда!  Дорвется -
непременно обожрется.  Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку.
Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрет, а чай пить не станет.
     Я все слушал и думал:  я ей и трех кусков не пожалею,  миленькая такая,
как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.
     - Ты, - говорю, - хвост ей отрезал под самый корень?
     - Она макака, - говорит Юхименко, - у них хвостов не растет.
     Пришли мы к нам домой.  Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой
вошли прямо в шинелях.
     Я говорю:
     - А кто у нас есть!
     Все обернулись.  Юхименко распахнул шинель.  Никто еще ничего разобрать
не успел,  а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками -
и на буфет. Всю прическу маме осадил.
     Все вскочили, закричали:
     - Ой, кто, кто это?
     А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.
     Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него
и не смотрели -  все глядели на обезьянку.  И вдруг девочки все в один голос
затянули:
     - Какая хорошенькая!
     А мама все прическу прилаживала.
     - Откуда это?
     Я оглянулся.  Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел
показать,  что  знаю,  как  с  обезьянкой надо.  Я  засунул руку в  карман и
крикнул, как давеча Юхименко:
     - Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!
     Все ждали.  А Яшка и не глянул -  стал чесаться меленько и часто черной
лапочкой.
     До самого вечера Яшка не спускался вниз,  а прыгал по верхам:  с буфета
на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.
     Вечером отец сказал:
     - Нельзя ее на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.
     И я начал ловить Яшку.  Я к буфету - он на печь.  Я его оттуда щеткой -
он прыг на часы. Качнулись часы и стали.  А Яшка уже на занавесках качается.
Оттуда -  на картину -  картина покосилась,  - я боялся, что Яшка кинется на
висячую лампу.
     Но  тут  уже все собрались и  стали гоняться за  Яшкой.  В  него кидали
мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.
     Яшка прижался к стене,  оскалился и защелкал языком -  пугать начал. Но
его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.
     Яшка  барахтался,  кричал,  но  его  скоро укрутили так,  что  осталась
торчать одна голова.  Он вертел головой,  хлопал глазами, и казалось, сейчас
заплачет от обиды.
     Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:
     - Привязать. За жилет и к ножке, к столу.
     Я  принес веревку,  нащупал у Яшки на спине пуговицу,  продел веревку в
петлю и  крепко завязал.  Жилет у Яшки на спине застегивался на три пуговки.
Потом я  поднес Яшку, как он был, закутанного,  к столу,  привязал веревку к
ножке и только тогда размотал платок.
     Ух,  как он  начал скакать!  Но  где ему порвать веревку!  Он покричал,
позлился и сел печально на полу.
     Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил черной лапочкой кусок,
заткнул за щеку. От этого вся мордочка у него скривилась.
     Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.
     Тут я рассмотрел,  какие на ней хорошенькие черные ноготки.  Игрушечная
живая ручка! Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребеночек. И пощекотал
ему ладошку.  А ребеночек-то как дернет лапку -  раз -  и меня по щеке.  Я и
мигнуть не успел,  а он надавал мне оплеух и прыг под стол.  Сел и скалится.
Вот и ребеночек!
     Но тут меня погнали спать.
     Я  хотел Яшку привязать к  своей кровати,  но мне не позволили.  Я  все
прислушивался,  что Яшка делает,  и думал,  что непременно ему надо устроить
кроватку,  чтоб он спал,  как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на
подушечку. Думал, думал и заснул.
     Утром вскочил -  и,  не одеваясь,  к Яшке. Нет Яшки на веревке. Веревка
есть,  на веревке жилет привязан,  а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы
сзади расстегнуты.  Это он расстегнул жилет,  оставил его на веревке,  а сам
драла.  Я искать по комнате. Шлепаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался.
А  ну как убежал?  Дня не пробыл,  и вот на тебе!  Я на шкафы заглядывал,  в
печку -  нигде.  Убежал,  значит,  на улицу.  А на улице мороз -  замерзнет,
бедный!  И самому стало холодно.  Побежал одеваться.  Вдруг вижу,  в моей же
кровати что-то возится.  Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это
ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло.
А я спал и не знал.  Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на
него снова синий жилет.
     Когда сели пить чай,  Яшка вскочил на стол,  огляделся, сейчас же нашел
сахарницу,  запустил лапу  и  прыг  на  дверь.  Он  прыгал так  легко,  что,
казалось,  летает,  не прыгает.  На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и
Яшка мог хватать ногами.  Он так и  делал.  Сидит,  как ребенок,  на руках у
кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.
     Стащит ножик и  ну с  ножом скакать.  Это чтобы у  него отнимали,  а он
будет удирать.  Чай Яшке дали в стакане.  Он обнял стакан,  как ведро, пил и
чмокал. Я уж не пожалел сахару.
     Когда я ушел в школу,  я привязал Яшку к дверям,  к ручке.  На этот раз
обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришел
домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке
и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнется от косяка и едет до стены.
Пихнет ножкой в стену и едет назад.
     Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось
греться около лампы.  Он  дремал,  как старичок на солнышке,  покачивался и,
прищурясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и
я  чистенько написал страницу.  Промокать не  хотелось,  чтобы не испортить.
Оставил сохнуть.  Прихожу и  вижу:  сидит Яков на тетради,  макает пальчик в
чернильницу,  ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанию.  Ах ты,
дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески
- все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с
Яшкой сердился...
     Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у
нас на окнах.  Сорвет лист и  дразнит.  Отец поймал и  отдул Яшку.  А  потом
привязал его в наказанье на лестнице,  что вела на чердак. Узенькая лесенка.
А широкая шла из квартиры вниз.
     Вот отец идет утром на службу.  Почистился,  надел шляпу, спускается по
лестнице.  Хлоп!  Штукатурка падает.  Отец остановился,  стряхнул со  шляпы.
Глянул вверх -  никого.  Только пошел -  хлоп, опять кусок известки прямо на
голову. Что такое?
     А  мне  сбоку было  видно,  как  орудовал Яшка.  Он  наломал от  стенки
известки,  разложил по краям ступенек,  а сам прилег, притаился на лестнице,
как раз у отца над головой.  Только отец пошел, а Яшка тихонечко толк ножкой
штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, - это
он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.
     Но когда началась настоящая зима,  завыл ветер в трубах,  завалило окна
снегом, Яшка стал грустным. Я его все грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки
стала печальная,  обвисшая,  он  подвизгивал и  жался ко мне.  Я  попробовал
сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился
всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис,  как приклеился. Он так и спал
там,  не разжимая лап.  Забудешь другой раз,  что у тебя живой набрюшник под
курткой, и обопрешься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребет мне бок: дает мне
знать, чтоб осторожней.
     Вот раз в  воскресенье пришли в  гости девочки.  Сели завтракать.  Яшка
смирно сидел у  меня за  пазухой,  и  его совсем не было заметно.  Под конец
раздали конфеты.  Только я  стал первую разворачивать,  вдруг из-за  пазухи,
прямо из моего живота,  вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад.
Девочки взвизгнули от страха.  А это Яшка услышал,  что бумагой шелестят,  и
догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: "Это у меня третья рука; я
этой рукой прямо в  живот конфеты сую,  чтоб долго не  возиться".  Но уж все
догадались,  что  это обезьянка,  и  из-под куртки слышно было,  как хрустит
конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.
     Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой
как  раз  бросил  курить  и  вместо  папирос  носил  в  портсигаре маленькие
конфетки.  И  каждый раз  после обеда отец  открывал тугую крышку портсигара
большим пальцем,  ногтем,  и доставал конфетки.  Яшка тут как тут:  сидит на
коленях и ждет -  ерзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке;
Яшка  взял его  в  руку,  а  другой рукой,  совершенно как  мой  отец,  стал
подковыривать большим пальцем крышку.  Пальчик у  него маленький,  а  крышка
тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты
брякают.  Тогда  Яшка  схватил отца  за  большой палец  и  его  ногтем,  как
стамеской, стал отковыривать крышку. Отца это рассмешило, он открыл крышку и
поднес портсигар Яшке.  Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть,
скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!
     Был у нас знакомый доктор.  Болтать любил -  беда.  Особенно за обедом.
Все уж кончили,  у  него на тарелке все простыло, тогда он только хватится -
поковыряет, наспех глотнет два куска:
     - Благодарю вас, я сыт.
     Вот  раз  обедает он  у  нас,  ткнул  вилку  в  картошку и  вилкой этой
размахивает -  говорит.  Разошелся -  не унять. А Яша, вижу, по спинке стула
поднимается, тихонько подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:
     - И понимаете, тут как раз... - И остановил вилку с картошкой возле уха
- на один момент всего.  Яшенька лапочкой тихонько за  картошку и  снял ее с
вилки - осторожно, как вор.
     А доктор дальше:
     - И представьте себе... - И тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился -
думал,  стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается. А Яшки уж нет -
сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.
     Доктор сам смеялся, а все-таки обиделся на Яшку.
     Яшке устроили в корзинке постель:  с простыней, одеяльцем, подушкой. Но
Яшка не  хотел спать по-человечьи:  все  наматывал на  себя клубком и  таким
чучелом сидел всю ночь.  Ему сшили платьице,  зелененькое,  с пелеринкой,  и
стал он похож на стриженую девочку из приюта.
     Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько
и  вижу:  стоит на подоконнике Яшка в зеленом платьице,  в одной руке у него
ламповое стекло,  а  в  другой -  ежик,  и  он ежиком с остервенением чистит
стекло. В такую ярость пришел, что не слыхал, как я вошел. Это он видел, как
стекла чистили, и давай сам пробовать.
     А то оставишь его вечером с лампой, он отвернет огонь полным пламенем -
лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.
     Беда стало с Яшкой,  хоть в клетку сажай! Я его и ругал и бил, но долго
не мог на него сердиться.  Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень
ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит, он вас уже
очень любит.
     Надо ему выпросить что-нибудь - конфет там или яблоко, - сейчас залезет
на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах:  ищет и ноготком
поскребывает.  Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает
с пальчиков чего-то.
     Вот раз пришла к нам в гости дама.  Она считала,  что она раскрасавица.
Разряженная.  Вся так шелком и шуршит.  На голове не прическа, а прямо целая
беседка из волос накручена -  в завитках, в локончиках. А на шее, на длинной
цепочке, зеркальце в серебряной оправе.
     Яшка осторожно к ней по полу подскочил.
     - Ах,  какая обезьянка миловидная! - говорит дама. И давай зеркальцем с
Яшкой играть.
     Яшка  поймал  зеркальце,  повертел -  прыг  на  колени к  даме  и  стал
зеркальце на зуб пробовать.
     Дама отняла зеркальце,  зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить.
Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и  потихоньку спихивает с колен.  Вот
Яшка и  решил понравиться,  подольститься к даме.  Прыг ей на плечо.  Крепко
ухватился за  кружева задними лапками и  взялся  за  прическу.  Раскопал все
завитки и стал искать.
     Дама покраснела.
     - Пошел, пошел! - говорит.
     Не тут-то было!  Яшка еще больше старается:  скребет ноготками, зубками
щелкает.
     Дама эта всегда против зеркала садилась,  чтоб на себя полюбоваться,  и
видит в зеркале,  что взлохматил ее Яшка,  -  чуть не плачет.  Я двинулся на
выручку.  Куда там!  Яшка вцепился что было силы в  волосы и  на меня глядит
дико.  Дама дернула его за шиворот,  и своротил ей Яшка прическу. Глянула на
себя в зеркало -  чучело чучелом.  Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша
схватилась за голову и - в дверь.
     - Безобразие, - говорит, - безобразие! - И не попрощалась ни с кем.
     "Ну,  -  думаю,  - держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не
возьмет. Уж столько мне попадало за эту обезьянку!"
     И вот настала весна.  Потеплело. Яшка ожил и еще больше проказил. Очень
ему хотелось на  двор,  на волю.  А  двор у  нас был огромный,  с  десятину.
Посреди двора был сложен горой казенный уголь,  а вокруг склады с товаром. И
от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А
всеми собаками командовал рыжий пес Каштан.  На кого Каштан зарычит, на того
все собаки бросаются.  Кого Каштан пропустит,  и  собаки не тронут.  А чужую
собаку бил Каштан с  разбегу грудью.  Ударит,  с ног собьет и стоит над ней,
рычит, а та уж и шелохнуться боится.
     Я  посмотрел в окно -  вижу,  нет собак во дворе.  Дай,  думаю,  пойду,
выведу Яшеньку погулять первый раз.  Я  надел на  него зелененькое платьице,
чтобы он  не простудился,  посадил Яшку к  себе на плечо и  пошел.  Только я
двери раскрыл,  Яшка -  прыг наземь и побежал по двору.  И вдруг,  откуда ни
возьмись,  вся стая собачья,  и  Каштан впереди,  прямо на Яшку.  А он,  как
зелененькая куколка,  стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка, - сейчас
разорвут.  Каштан  сунулся  к  Яшке,  но  Яшка  повернулся к  нему,  присел,
прицелился.  Каштан стал за  шаг от  обезьянки,  оскалился и  ворчал,  но не
решался броситься на такое чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан.
     Я  хотел броситься выручать.  Но  вдруг Яшка  прыгнул и  в  один момент
уселся Каштану на шею.  И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и
глазам бил Яшка,  так что лап не видно было.  Взвыл Каштан,  и таким ужасным
голосом,  что все собаки врассыпную бросились.  Каштан сломя голову пустился
бежать,  а Яшка сидит,  вцепился ногами в шерсть,  крепко держится, а руками
рвет Каштана за уши,  щиплет шерсть клочьями.  Каштан с  ума сошел:  носится
вокруг угольной горы с диким воем.  Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора
и на ходу спрыгнул на уголь.  Взобрался не торопясь на самый верх.  Там была
деревянная будка;  он влез на будку,  уселся и стал чесать себе бок как ни в
чем не бывало. Вот, мол, я - мне нипочем!
     А Каштан - в ворота от страшного зверя.
     С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор:  только Яшка с крыльца -
все собаки в ворота. Яшка никого не боялся.
     Приедут во двор подводы,  весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с воза
на воз перелетает. Вскочит лошади на спину - лошадь топчется, гривой трясет,
фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и
удивляются:
     - Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух!
     А  Яшка -  на мешки.  Ищет щелочки.  Просунет лапку и щупает,  что там.
Нащупает,  где подсолнухи,  сидит и  тут же на возу щелкает.  Бывало,  что и
орехи нащупает Яшка. Набьет за щеки и во все четыре руки старается нагрести.
     Но вот нашелся у Якова враг.  Да какой! Во дворе был кот. Ничей. Он жил
при конторе,  и все его кормили объедками.  Он разжирел,  стал большой,  как
собака. Злой был и царапучий.
     И  вот раз под вечер гулял Яшка по двору.  Я его никак не мог дозваться
домой.  Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом.
Яшка,  как увидел кота,  -  прямо к нему.  Присел и идет не спеша на четырех
лапах.  Прямо к скамье и глаз с кота не спускает.  Кот подобрал лапы,  спину
нагорбил,  приготовился.  А  Яшка  все  ближе ползет.  Кот  глаза вытаращил,
пятится.  Яшка на скамью.  Кот все задом на другой край,  к  дереву.  У меня
сердце замерло.  А  Яков по  скамье ползет на кота.  Кот уж в  комок сжался,
подобрался весь.  И вдруг -  прыг,  да не на Яшку,  а на дерево. Уцепился за
ствол и  глядит сверху на обезьянку.  А Яшка все тем же ходом к дереву.  Кот
поцарапался выше -  привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и все не
спеша, целится на кота черными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел
с  самого краю.  Смотрит,  что Яшка будет делать.  А  Яков по  той же  ветке
ползет,  и  так уверенно,  будто он сроду ничего другого не делал,  а только
котов ловил.  Кот  уж  на  самом краю,  на  тоненькой веточке еле  держится,
качается.  А  Яков ползет и ползет,  цепко перебирая всеми четырьмя ручками.
Вдруг кот прыг с  самого верху на мостовую,  встряхнулся и во весь дух прочь
без оглядки.  А Яшка с дерева ему вдогонку: "Йау, йау", - каким-то страшным,
звериным голосом - я у него никогда такого не слышал.
     Теперь уж  Яков стал совсем царем во  дворе.  Дома он уж есть ничего не
хотел,  только пил  чай с  сахаром.  И  раз так на  дворе изюму наелся,  что
еле-еле его отходили.  Яшка стонал,  на  глазах слезы,  и  на  всех капризно
смотрел.  Всем было сначала очень жалко Яшку,  но когда он увидел, что с ним
возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на
разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает!
     А касторка ему так понравилась,  что он стал орать, чтобы ему еще дали.
Его запеленали и три дня не пускали на двор.
     Яшка скоро поправился и  стал рваться на  двор.  Я  за  него не боялся:
поймать его никто не мог,  и  Яшка целыми днями прыгал по двору.  Дома стало
спокойнее,  и мне меньше влетало за Яшку.  А как настала осень, все в доме в
один голос:
     - Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку,  а чтоб по всей
квартире эта сатана не носилась.
     То говорили,  какая хорошенькая,  а теперь,  думаю, сатана стала. И как
только началось ученье,  я  стал  искать в  классе,  кому бы  сплавить Яшку.
Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:
     - Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.
     Не знаю уж,  кому он потом Яшку сплавил.  Но первое время, как не стало
Яшки в  доме,  я  видел,  что  все немного скучали,  хоть признаваться и  не
хотели.