Геннадий Дурнайкин

                           ЧАС ИДЕТ

----------------------------------------------------------------------------
   "Уральский следопыт" 1987 N 6
   OCR and spellcheck by Andy Kay, 21 September 2002
----------------------------------------------------------------------------

   Сеял еще по-летнему солнечный дождь. Со склона сопки, под кедрами которой
я  сидел,  видно  море  с  четкими границами глубин,  узкая  полоска пляжа с
валиком прибойного хлама -  в  нем  так  любит копаться старик.  В  йодистых
водорослях он ищет куски отмытого матового угля.  И  в очаг подкладывает его
руками,  не запачкав их. Сырой ветер поздней осени, мечущийся по опустевшему
побережью, только усилит уют одинокого жилья в отсветах вечернего пламени.
   Впрочем,  это  не  для  меня.  После  "бабьего лета"  я  всегда  уезжаю с
побережья.  А  весной,  уже в  который раз,  бросаю ихтиологические занятия,
город и  возвращаюсь в  рыболовецкую артель.  Старик остается.  Он  стережет
кунгасы,   лебедки,   чинит  ободранные  бурями  бока  сараев,  слушает  вой
заблудившихся штормов...
   Что его удерживает здесь? Радость общения с природой, куда, может, входят
его гурманские склонности?  Последний месяц часто ужинаю у него и удивляюсь:
ни  одного  повторенного кушанья.  И  все  -  из  собранного в  километровом
радиусе,  в море,  во время отлива.  Я спросил его:  как можно называть себя
современником нынешних  дат,  находясь в  такой  изоляции?  "Ты  забываешь о
радио,  мальчик",  -  он зовет меня так.  И утверждает,  что живет, по сути,
интенсивнее многих: есть время для раздумий.
   Я прихожу к нему,  когда не ожидается ночной работы. Он редкий собеседник
- непередаваемо  немногоречив:   пропустив  слово  или  не  прислушавшись  к
интонации,  безнадежно потеряешь тему.  В  паузах -  хотя ты и молчишь -  он
предполагает твои ответы и  возражает или соглашается.  Он достаточно пожил,
чтобы определить характер и интеллект оппонента. Но я солгал бы, сказав, что
прихожу к нему только для бесед - вообще-то занимательных. Нет.
   Однажды  он  оставил меня  одного  в  своей  большой бревенчатой комнате,
сплошь увешанной рыболовными и  охотничьими снастями.  Невольно я  подошел к
полке  с  книгами и  стал  просматривать их.  Вдруг  выпала картонная папка,
вставленная среди книг, и рассыпалось с десяток фотографий большого формата.
   Это  были  отлично исполненные снимки  знаменитых женщин  мира.  Торопясь
спрятать  маленькую слабость отшельника,  я  стал  подбирать их  и  невольно
остановился на последнем.  Улавливалось необычное: девушка с веслом в руке и
лицом Нефертити.
   Вот это монтаж, подумал я, разглядывая стройные ножки царицы.
   Нет,  не то.  Просто похожа.  Но... слишком похоже! Я быстро разложил все
снимки:  передо мной или высокое ремесленничество, или явление загадочное. Я
несведущ в  фотографии,  но  легко было  представить,  какую работу пришлось
проделать для  столь  безупречной фальсификации.  Рядом с  Нефертити ожившая
Джоконда, Даниэль Дарье, Марина Влади, неизвестные мне другие красавицы. Все
сняты в  движении,  не  позирующими,  в  разном освещении,  но с  неизменной
деталью пейзажа - рекой. Мне запомнился кусок берега, на всех снимках один и
тот же. Я знал его - в двух километрах от хижины старика.
   Насколько я  мог заметить в  то  короткое время,  одной и  той же  была и
фигура.  Если  отбросить фальсификацию,  то  остается  грим,  выполненный на
уровне шедевра.  Нет, слишком натуралистично. Значит... Нет, пока еще ничего
не значит: проще обратиться к старику. Но его нет.
   Дождь перестал,  дунул ветер,  солнце высушило крылья кузнечикам,  и  они
вновь  затянули  свои  осенние  хоры.   Нетерпеливо  спускаюсь  по  зарослям
тысячелистника к реке - проверить пришедшую мысль.
   Да,  Река в месте,  где были сделаны снимки,  неглубокая -  легко перейти
вброд.  Килевая лодка здесь не  пройдет -  нужно перетаскивать.  Недалеко от
отмели в тонком местном бамбуке нахожу скрадок:  чисто вырубленный "пятачок"
со связанными в верхушках бамбучинами -  удобный шалаш, чтобы просидеть ночь
и  пострелять на рассвете гусей.  Валяется рогатина,  годная и  под ружейную
подставку, и как штатив для фотоаппарата.
   Я  прилег  на  охапку  мха,   лежавшую  в  шалаше,  окруженный  сумятицей
светотеней этого  иллюзорного шуршащего укрытия.  Не  лучше ли  возвратиться
домой,  на  косу,  и  заняться работой?  Можно разрушить тайну,  которая для
постороннего только издали кажется важной,  и сожалеть потом. Да, но пока-то
я  не  совершил  ничего  предосудительного.  И  правильно сделал.  Занимайся
избранным и порученным тебе делом: продли жизнь лососям.
   Весь следующий день, препарируя рыб, был занят захватившей меня загадкой.
Я  знал,  что  бросить ее  -  это  вычеркнуть оставшиеся дни  на  бесплодные
домыслы.  Работал  до  полуночи,  задабривая совесть:  утром  решил  идти  к
старику.
   Дома его снова не застал.  Он пришел около десяти,  уставший,  с  тяжелой
сумкой. И получилось так, что я не спросил у него ничего.
   Я  шел по берегу,  по упругому песку отлива,  мимо гвалта детских голосов
чаек,  сулящих  шторм  и  вынужденное безделье,  радовался  этому  прогнозу,
принятому  решению.   Стучало  сердце.  Я  торопился.  Слева  -  еще  полное
прозрачности,  стеклянно накатывающееся на берег море,  справа - красноватые
отвесные  скалы  в  белых  полосах  птичьих  следов.  Короткокрылые  топорки
устрашающе проносились над головой, неся огромные красные клювы.
   Приближение шторма вскоре стало заметно:  похолодало,  пошла мелкая рябь,
ветер то начинал дуть,  то спадал до минимума.  Я  заспешил,  меня все более
захватывал предстоящий поиск.
   С  вечера приготовив рюкзак,  лег с  намерением встать рано.  Но спать не
пришлось.  Шторм нарастал,  хотя небо было высоким и звездным. Ущербная луна
висела над полощущимися на ветру палатками, как над кочевьем.
   Вышел за час до восхода солнца.  Небо по-прежнему было чисто. Шел верхом,
краткий  прибрежный путь  перемывали и  колотили  волны.  По  дороге  хватал
понемногу  лимонник,  а  позавтракал уже  на  месте,  на  другом  берегу  от
старикова скрадка. Позавтракав, неожиданно заснул.
   Проснулся от новых звуков.  Когда ждешь -  просыпаешься.  У  меня не было
фотокамеры, у меня был бинокль.
   Как я и предполагал, шлюпку нужно было перетаскивать. Она возвращалась от
моря  -  против  течения,  была  небольшой,  ярко-белой.  Подвесной моторчик
поднят.
   Шлюпку,  вся напрягшись,  подталкивала женщина в шортах и свободной белой
блузке.  Я был подготовлен,  но явление удивляло:  заполняя окуляры бинокля,
мне и миру улыбалась Эдит Пиаф.
   Шлюпка наконец вышла  на  глубокую воду,  ее  прибило к  камням,  женщина
забралась в нее и запустила мотор.
   Какое-то время я смотрел,  как удаляется моя тайна - а может, и не только
моя. Потом спрыгнул к реке и по мелководью берега молча побежал за шлюпкой.
   Я начал догонять ее,  идущую против течения. Ветер дул в спину, и женщина
обернулась.  Смотрела она с  недоумением,  но  без испуга.  Даже приглашающе
махнула рукой,  одновременно прибавив скорости.  Я тоже надбавил, у меня еще
был запас сил. Женщина пригладила волосы, рассмеялась и до предела увеличила
обороты. Движок у нее был не ахти, но достаточно резв. Я не отставал, на мне
уже не было ботинок,  в  азарте погони сбросил кое-что и из верхней одежды -
мокрой,  стесняющей движения.  Бежал,  ни о чем, кроме длительности пути, не
думая,   изредка   взглядывая  на   лидера.   Веселость  у   нее   сменилась
неопределенностью: откуда он, зачем и надолго ли? Похоже, она заволновалась.
Вскоре я  понял,  почему:  впереди шумел  мелкий участок.  Шлюпка врезалась,
накренилась,  мотор заглох,  женщина выпрыгнула из  нее  и  побежала впереди
меня.
   Движения у  нее  были рассчитанные и  легкие,  а  мои мышцы уже безволила
усталость.  Нечего было  и  думать о  том,  чтобы догнать ее.  Да  и  зачем,
собственно?  Своей тайны она мне все равно не откроет - в этой-то достаточно
нелепой ситуации...
   Я остановился,  вернулся к шлюпке и,  взяв лежавший в ней брезент, лег на
берегу.
   Когда открыл глаза,  то увидел звезды. Вид ночного неба в одиночестве нес
мир. Было прохладно, и поверх брезента я нагреб слой песка - дневное тепло.
   Мне  не  в  чем  упрекнуть себя.  Эта странная женщина...  Я  дождусь ее,
появись она хоть через неделю.  Но ждать пришлось недолго. Видимо, шлюпка ей
постоянно нужна, и она пришла. Пришла так тихо, что я услыхал уже запущенный
двигатель - по течению быстро удалялось белое пятно.
   Ее дорога -  река.  Нужно идти,  где-то же она обитает...  Завернувшись в
брезент,  я  шел по настороженным заводям,  навстречу блюдцам зарождающегося
тумана. Потом взошло солнце, и я согрел себя бегом.
   Было около трех часов дня, когда я увидел укрытие для шлюпки, вырванное у
берега взрывом. Отсюда поднималась вверх, к лиственницам неплотная тропинка.
За  деревьями виднелась поляна и  там  -  совершенно необычное для этих мест
здание: двухэтажный каменный дом с высокими окнами.
   Дом  и  примыкающий к  нему запущенный яблоневый сад окружала проволочная
ограда с арочными раскрытыми воротами. Бронзовая доска извещала: "Приморская
сейсмическая станция".
   Столбики ограды были из полированного цветного гранита.  В глуши -  такое
расточительство?  Я  возвратился к  входу.  Опоры и  арка высечены из одного
монолита. В доме тишина и неподвижность.
   Легкие шаги я  услышал,  когда она была уже рядом.  На  миг остановилась,
потом подошла и заговорила:
   - Это  вы?..  Вы  бежали вчера -  так  молча бегут волки.  Я  думала,  вы
готовитесь меня съесть. А оказались стеснительным... Заходите.
   Мы вошли в дом,  в обилие дорогого,  отделанного камня - порфир и мрамор.
Женщина провела меня на кухню, поставила консервы, сухари и сказала:
   - Ешьте, что есть, старик не пришел.
   Не рассуждая особо, я принялся за еду.
   Потом она пришла за мной,  и  мы поднялись по широкой лестнице,  прошли в
зал,  сели за  столик у  окна.  Она  налила грушевого соку в  высокие тонкие
стаканы.
   Дом стоял на  вершине пологой сопки,  и  из  окна была видна вся долина с
петляющей рекой,  вытянутое закатное  солнце  над  гигантской огненной чашей
океана.  Внизу,  в  черничных кустах  между  лиственницами,  уже  поселилась
вечерняя мгла,  дышала чутким звериным покоем и свежестью. Тишина была такой
прозрачной, что я слышал реку.
   Женщина была уже другой,  может,  это вечернее солнце и тени изменили ее?
Глаза удлинились, лицо стало тоньше.
   - Мне не ясно еще,  зачем ты пришел сюда?  -  прерывая молчание,  сказала
она.  -  Уже четвертый год я одна.  Мой муж умер,  едва доведя до конца свою
работу.   Он  родоначальник  практической  астрономии  и  первожитель  новой
материальной эпохи человечества.  А  я -  житель номер два.  И никак не могу
привыкнуть к этому счастью, так оно ново и так остро.
   - Он был стар?
   - И да и нет,  трудно сказать. Известен день его рождения. И дата смерти.
Я покажу его фотографии.
   - Люди  заняты  совершенствованием нынешней жизни,  а  ты  обещаешь новую
эпоху...
   - Люди не  минуют ее!  Она  неотвратима.  Завтра я  все расскажу тебе,  а
теперь отдыхай.
   Оставшись один в  угловой комнате наверху,  я заснул под шорохи первого в
этом году по-настоящему осеннего ветра,  сухого и прохладного: он пронизывал
чащи, пробуя на прочность листья и травы.
   Когда  я  проснулся,  потолок был  занят  немой пляской золотистых теней,
вломившихся в проемы окон.  Поднявшись и выглянув в сад,  я увидел множество
рефлекторов,  компактными группами установленных среди  деревьев.  Их  почти
нестерпимый блеск, обжигая, вселял бодрость.
   Я  вышел и  в двери столкнулся с юной девушкой:  льняные волосы,  прямые,
очень густые и длинные,  невесомо лежат на платье из кружев,  припухшие губы
на  худом лице с  бледно-голубыми глазами,  хрупкие пальцы протянутых ко мне
рук.
   - Здравствуй,  сегодня я  незнакомка!  Мне  нравится быть женщиной своего
воображения.
   - Это... ты? - с усилием заговорил я с нею.
   - Тебе неприятно? Я хотела сделать тебе подарок, украсив себя... Пойдем в
лес,  к реке.  Осенью она теплая. Я расскажу о своих превращениях. Возможно,
скоро они надоедят мне и  станут доступны многим.  А  пока они -  моя жизнь,
оставленная тем, кому я верила, когда над ним смеялись.
   - Ты обещала показать мне его.
   - Его фотографии? Они со мной.
   Мы вышли, прошли по саду, где я набрал яблок в полу рубашки. Спустились к
реке,  к  завалу из деревьев,  принесенных паводком и отбеленных солнцем,  и
удобно устроились на  стволах.  Мыли яблоки в  бегущей под ногами воде.  Они
были хрустящими и ломкими.
   - Я хочу плакать -  жаль последних лет,  -  сказала она,  улыбаясь.  - Не
обращай внимания... Вот он, смотри.
   С  фотографии глядело  лицо  мужчины  около  пятидесяти,  упрямое и  чуть
скорбное.
   - Здесь  он  в  пору  самого  плодотворного своего  периода.  Он  получил
доказательства самонаращивания комет из творческого ничто Вселенной и сделал
об этом доклад в астрономическом обществе.  Приверженец теории расширяющейся
- при стабильной плотности - Вселенной, он говорил, что его работа - отмычка
к  предпоследней двери тайны творения.  Провозглашая бесконечность времени и
пространства,  говорил он,  мы упускаем в этой связи характеристику материи:
бесконечна ли она?  Да,  отвечают,  бесконечна.  Спрашивается:  в  каком она
движении  -  в  прямом  или  обратном?  Сжимается или  расширяется мир?  Его
состояние,    отвечают,   меняется   участками,   Вселенная   пульсирует   в
последовательности:  сжатие, взрыв с продолжительной эволюцией, где возможна
органическая жизнь,  и  опять сжатие.  Но  такая законченность -  это  лесть
собственной ограниченности!  Нет, говорил он, я экспериментально утверждаю -
акт творения беспрерывен,  он  следует за временем однозначным движением.  И
отбросив мистику,  надо изучать творца - ничто, вакуум. Тайну тайн... Плохо,
возможно,  что не был он, как все, не стремился к публичным откровениям. Для
удовлетворения  честолюбия   ему   достаточно  было   получаса   внутреннего
торжества.    Много    лет    назад    он    материализовал   свою    теорию
триумфально-прикладным образом  -  постройкой,  а  вернее,  созданием нашего
дома:  ни  разу не ударив молотком и  не шевельнув лопатой.  Ему бы тогда же
открыться своим друзьям и противникам,  но нет, из скромности или эгоизма он
умер в  безвестности.  Я  не  определила всего в  нем,  потому что мы  редко
виделись вот так рядом.  Он все время работал, работал. Я подозреваю: у него
были возможности жить вечно,  но из-за занятости он отложил их разработку, а
смерть стерегла его.  Я  бы  тоже умерла,  да в  доме был третий.  Сейчас он
старик,  живет на побережье.  Он ушел в день похорон. Я и теперь езжу к нему
за обедами... А вот эта фотография мужа сделана, когда он только обосновался
здесь,  выпросил разрешение построить сейсмическую станцию и  навсегда исчез
для всех своих знакомых.
   Снимок запечатлел счастливого старого человека в одежде лесного бродяги.
   - Он  установил здесь свои  еще  вручную сделанные приспособления и  стал
улавливать самозарождающуюся материю  мира,  те  неопределенные первозданные
частицы,  которые преобразуются в  элементарные,  только  пройдя структурную
решетку направляющей молекулы.  Если,  например, он клал в выходной раструб,
соединенный с  рефлекторами приема,  микрораспилы мрамора,  то мог возводить
мраморные стены.  Ты же видел наш дом. Потом он создал аппарат для получения
органогенов,  а  затем и  агрегат космологической органопластики -  лишь  он
остается до  сих  пор  в  рабочем  состоянии...  Работы  мужа  кладут  конец
экономическим проблемам мира.  Он  сожалел только,  что  его  метод  легок и
прост, а поэтому опасен в руках незрелых личностей... Вот на этой фотографии
он - в год, когда мы начали жить вместе. Он в совершенстве овладел операцией
внешних превращений.
   Я увидел искрящегося в широкой улыбке юношу.
   - А таким он любил быть, когда закрывался в кабинете на несколько недель.
   Глубокий старик,  подавшийся из кресла к объективу: крупный нос, загнутый
к впалому рту,  оставшийся все-таки волевым лемех подбородка, обвисшая кожа,
молоды  только  в  венцах морщинок глаза,  исполосован складками лоб,  грудь
запахнута   меховым   халатом,   который   удерживает  деформированная  рука
столетнего земледельца...
   Я вполуха слушал ее дальнейший лепет о долгих зимних ночах, сливающихся с
серыми днями,  в  течение которых можно несколько раз встречаться с  разными
обликом людьми.  У  меня не  было желания спрашивать ни  сколько ей лет,  ни
подробности техники превращений.
   Свершилось!  Появилась возможность начать путь без поглощающего энергию и
жизнь ярма ненужных благ, ценность которых - только в малодоступности...
   - Смотри, кумжа, - крикнула она.
   Внизу у дна метнулись в тень два радужных бока лососей.
   - Давай ловить их острогой, ладно? Я потушу их...
   Остаток дня я сбивал плот, сделал две остроги, заготовил дров для костра,
смолья для факела, лист металла.
   К  реке  она  пришла  уже  красным  вечером -  шоколадной,  в  браслетах,
негритянкой.  Смеясь, оттолкнула плот, а когда нас вынесло на середину реки,
где почти не было течения между двумя галечными наносами, мы бросили якорь -
обвязанные камни.
   Она любила всяческие удовольствия,  постоянно желала их и,  видимо,  жила
ими. Первые рыбины она изжарила на угольях, завернутыми в пергамент вместе с
очищенными кедровыми орешками и листочками полыни.
   Потом,  когда я устал и рыбы было много,  порывом ветра снесло в воду наш
костер.  Нам было тепло в шумящей лесом ночи на вздрагивающем плоту, который
водило течением.
   - Посмотри на меня, - шептала она, - ты поймешь, что фраза: все тлен, все
прах -  обманна.  Вон и там,  в сонмищах мерцающих миров,  возможен наш дом.
Милый,  люби  меня и  сделай гибким свой разум,  за  зиму ты  должен освоить
лабораторию
   В  свежем  воздухе  осени,   кружась,  как  разноцветные  листья,  прошло
несколько дней,  не нарушаемых ничем,  кроме мыслей.  Но мысли,  как жертвы,
гасли в  безмятежных вечерах,  бесконечных ночах с ароматной истомой таежных
полян и редколесья,  в утрах - праздничных все новыми обликами хозяйки дома,
в  ветреных солнечных днях.  Знакомство с  приборами ее превращений не пошло
еще далее восторгов.
   Было решено,  что нам в этой глуши на зиму нужны кое-какие припасы. Я сел
в  шлюпку и  спустился к  побережью.  В  бригаде,  на  удивление,  никто  не
беспокоился о моем отсутствии:  "Старик сказал, что ты в гостях". Я сразу же
отправился к нему. Он, насвистывая, строгал долбленку.
   - Здравствуй, старик.
   - Здравствуй, мальчик. Голоден?
   - Да, но сначала ответь. Почему ты ушел от нее и вообще из того дома?
   - Видишь ли,  такие вещи каждый понимает по-своему:  я  не  меняю счастья
оставаться самим собой.  Та,  у  кого ты был,  не моложе меня,  а ее муж был
много старше, но они дети. Останься я там на год, она бы втянула и маня в их
игру.  Я любуюсь ею издали:  она прекрасна и,  запомни, имеет на это право -
пока ей будет угодно.  Это ее заслуга, что он развил свои случайные мысли до
такого открытия...
   - Я пойду, старик, можно?
   - Ты смущаешь меня Конечно, можно, иди, только не торопись с выводами.
   В  тот же вечер я  был у нее.  Комнаты дома в мерцании свечей и заполнены
музыкой.  В строгом рисунке звучал блюз Равеля.  Двери заперты.  Я позвонил.
Вышла она.
   - Ты приехал? Вот и хорошо, сегодня музыкальный вечер. Заходи быстрей!
   - Нет, я послушаю с улицы, иди.
   - Дверь открыта.
   - Да, спасибо.
   Я отошел от дома,  чтобы видеть окна,  весь в грустной власти блюза, хотя
уже необычайно высокий женский голос пел "Горные вершины".
   Я спустился к морю. Нет, мой час еще не пришел...


--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 23.09.2002 14:00