Александр Дюма. Две Дианы
     --------------------------------------------------------
     Книга: Александр Дюма. "Две Дианы"
     Перевод с французского А.Арго
     Издательство "Правда", Москва, 1990
     OCR & : Zmiy (zpdd@chat.ru), 12 августа 2001
     --------------------------------------------------------
     "Две    Дианы"   -    историко-приключенческий   роман   замечательного
французского  писателя  А.   Дюма,   рассказывающий  об  одном  из  наиболее
трагических моментов  в  истории  Франции  XVI  века  -  начале  религиозной
междоусобицы между католиками и протестантами.
     Издательство "Правда"
     Москва, 1990
     Перевод с французского А.Арго
     Послесловие М.Трескунова
     Иллюстрации И.Кускова
СОДЕРЖАНИЕ
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     ЭПИЛОГ
     ПОСЛЕСЛОВИЕ
 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 
I. ГРАФСКИЙ СЫН И КОРОЛЕВСКАЯ ДОЧЬ
     Случилось это 5  мая 1551 года.  Восемнадцатилетний юноша и женщина лет
сорока вышли из  скромного сельского домика и  неторопливо зашагали по улице
деревушки, именуемой Монтгомери.
     Молодой человек являл  собою  великолепный нормандский тип:  каштановые
волосы,  синие глаза,  белые зубы,  яркие губы. Свежесть и бархатистость его
кожи  придавали  некоторую  изнеженность,  чуть  ли  не  женственность,  его
красоте.  Сложен он  был,  впрочем,  на диво:  крепок в  меру и  гибок,  как
тростник.  Одежда его  была проста,  но  изящна.  На  нем ловко сидел камзол
темно-лилового сукна,  расшитый шелком того же цвета; из такого же сукна и с
такою же  отделкой были  его  рейтузы;  высокие черные сапоги,  какие обычно
носили пажи и оруженосцы, поднимались выше колен; бархатный берет, сдвинутый
набок,  оттенял  его  высокий  лоб,  на  котором  лежала  не  только  печать
спокойствия, но и душевной твердости.
     Верховая лошадь,  которую он  вел  за  собою на  поводу,  вскидывала по
временам голову и, раздувая ноздри, ржала.
     Женщина по  своему виду принадлежала если не к  крестьянскому сословию,
то,  вероятно,  к  промежуточному слою  между  крестьянами и  буржуа.  Юноша
несколько раз  просил  ее  опереться на  его  руку,  однако  она  всякий раз
отказывалась,  словно  по  своему  положению считала себя  недостойной такой
чести.
     Пока они шли по улице,  ведшей к замку,  который величаво вздымался над
скромной  деревушкой,  нетрудно было  заметить,  что  не  только  молодежь и
взрослые,  но и старики низко кланялись проходившему мимо них юноше.  Каждый
словно признавал в нем господина и повелителя.  А ведь этот молодой человек,
как мы сейчас увидим, сам не знал, кто он такой.
     Выйдя за  околицу,  они свернули на  дорогу или,  вернее,  на тропинку,
круто ведущую в гору.  Идти по ней рядом было просто невозможно, а поэтому -
впрочем,  только  после  некоторых колебаний и  настойчивых просьб  молодого
человека - женщина пошла впереди.
     Юноша  молча  двинулся за  ней.  На  его  задумчивом лице  лежала  тень
какой-то тяжкой заботы.
     Красив и  грозен был  замок,  куда направлялись эти два путника,  столь
различные по  возрасту  и  положению.  Потребовалось четыре  века  и  десять
поколений,  чтобы  вся  эта  каменная громада сама  стала господствовать над
горою.  Как  и  все  строения той  эпохи,  замок графов Монтгомери отнюдь не
представлял собой единого архитектурного ансамбля.  Он  переходил от  отца к
сыну,  и  каждый  владелец,  исходя  из  своих  прихотей  или  потребностей,
что-нибудь добавлял к  этому  исполинскому нагромождению камней.  Квадратная
башня,  главная цитадель замка,  сооружена была еще при герцогах Нормандских
[Нормандия была самостоятельным герцогством в  X-XI веках].  Затем к суровой
твердыне  стали  присоединяться  башенки  с  изящными  зубцами,   с  резными
оконницами,  и  вся  эта резьба по  камню с  годами плодилась и  умножалась.
Наконец,   длинная  галерея  с  готическими  окнами,   построенная  в  конце
царствования Людовика XII и  в  начале правления Франциска I  [Людовик XII -
король Франции (1498-1515);  Франциск I -  король Франции (1515-1547),  отец
Генриха II (1547-1559)], завершила собою многовековое нагромождение.
     Но вот путники наши подошли к главным воротам.
     Странная вещь!  Вот  уже пятнадцать лет у  этого великолепного замка не
было владельца.  Старый управляющий все еще взимал арендную плату,  а слуги,
уже постаревшие,  все еще поддерживали порядок в замке,  каждое утро отпирая
ворота, словно в ожидании прихода хозяина, и каждый вечер их запирая, словно
хозяин отложил свое возвращение до утра.
     Управляющий  принял  обоих  посетителей  с  тем  дружелюбием,  с  каким
относились все к этой женщине,  и с тем почтением,  какое все,  по-видимому,
питали к этому юноше.
     - Господин Элио,  - обратилась к нему женщина, - не позволите ли вы нам
войти в замок?  Мне нужно кое-что сказать господину Габриэлю, - показала она
на юношу, - а сказать ему это я могу только в парадном зале.
     - Какие  могут быть  разговоры,  госпожа Алоиза!  Конечно,  входите,  -
сказал Элио,  -  и  где угодно скажите молодому господину все,  что у вас на
сердце.
     Они миновали караульную,  прошли по галерее и  вошли наконец в парадный
зал.
     Он  был обставлен точно так же,  как и  в  тот день,  когда его покинул
последний владелец.  Но в  этот зал,  где некогда собиралась вся нормандская
знать, уже пятнадцать лет никто не входил, кроме слуг.
     Вот в него-то и вошел не без волнения Габриэль (читатель,  надеемся, не
забыл,  что  так  назвала  женщина молодого человека).  Однако  впечатление,
произведенное на него мрачными стенами, величественным балдахином, глубокими
оконницами,  не  смогло отвлечь его  мысли от  основной цели,  приведшей его
сюда, и, едва только за ними затворилась дверь, он сказал:
     - Ну,  добрая моя кормилица,  хотя ты,  кажется,  и взволнована сильнее
меня,  теперь  отступать уже  некуда:  придется тебе  рассказать то,  о  чем
обещала.  Говори без страха,  а главное -  не медли. Хватит колебаться, да и
мне не след ждать.  Когда я  спрашивал тебя,  какое имя вправе я носить,  из
какой семьи я вышел,  кто мой отец,  ты отвечала мне: "Габриэль, я скажу вам
это  все в  день,  когда вам исполнится восемнадцать лет.  Тогда вы  станете
совершеннолетним и будете иметь право носить шпагу".  И вот сегодня,  пятого
мая тысяча пятьсот пятьдесят первого года,  мне исполнилось восемнадцать лет
и я потребовал от тебя соблюдения слова,  но ты с ужасающей торжественностью
ответила:  "Не в  скромном доме вдовы бедного конюшего должна я  открыть вам
глаза на то,  кто вы такой,  а в парадном зале замка графов Монтгомери!".  И
вот мы взобрались на гору, перешагнули порог замка родовитых графов и теперь
находимся в парадном зале. Говори же!
     - Садитесь, Габриэль. Вы ведь позволите мне еще раз назвать вас так?
     Юноша в порыве глубокой признательности сжал ее руки.
     - Не садитесь ни на этот стул, ни на это кресло, - продолжала она.
     - Куда же мне сесть, кормилица? - удивился юноша.
     - Под   этот  балдахин,   -   произнесла  Алоиза  с   какой-то   особой
торжественностью. Юноша повиновался. Алоиза кивнула ему:
     - Теперь выслушайте меня.
     - Но и ты сядь, - попросил Габриэль.
     - Вы позволяете?
     - Ты что, издеваешься надо мной, кормилица?
     Алоиза присела на ступенях у ног молодого человека,  и он бросил на нее
внимательный взгляд, полный благожелательности и любопытства.
     - Габриэль,  -  начала кормилица,  решившись наконец заговорить,  - вам
едва минуло шесть лет,  когда вы потеряли отца.  В тот же год я овдовела.  Я
выкормила вас:  ваша мать умерла,  произведя вас на свет,  а я,  ее молочная
сестра,  с того же дня полюбила вас,  как родное дитя.  Вдова посвятила свою
жизнь сироте.
     - Дорогая Алоиза,  -  воскликнул юноша,  - клянусь тебе, не всякая мать
сделала бы для своего ребенка то, что сделала ты для меня!
     - Впрочем,  -  продолжала кормилица,  -  не  я  одна заботилась о  вас.
Господин  Жаме  де  Круазик,  досточтимый  капеллан  [Капеллан  -  священник
домашней церкви] этого замка,  недавно почивший в  бозе,  старательно обучал
вас грамоте и  наукам,  и  никто,  по его словам,  не может вас упрекнуть по
части чтения,  письма и  знакомства с историей прошлого...  Ангерран Лориан,
близкий друг  моего  покойного мужа,  научил  вас  ездить  верхом и  владеть
оружием, копьем и шпагой - словом, всем рыцарским искусствам, и уже два года
назад в  Алансоне на состязаниях по случаю коронации нашего государя Генриха
Второго вы  доказали,  что хорошо восприняли уроки Агеррана.  Я  же,  бедная
невежда,   могла  только  любить  вас  и  учить  страху  божьему.   И  ныне,
восемнадцати лет от роду,  вы -  благочестивый христианин,  ученый господин,
мастер в ратном деле,  и я надеюсь,  что с помощью божьей вы будете достойны
ваших предков,  монсеньер Габриэль де  Лорж,  граф де  Монтгомери.  Габриэль
порывисто вскочил:
     - Я - граф де Монтгомери! - Затем горделиво улыбнулся: - Что ж, я так и
думал,  я почти догадывался об этом.  Знаешь,  Алоиза, этими своими детскими
мечтами я  как-то поделился с маленькой Дианой...  Но почему ты сидишь у ног
моих,  Алоиза?  Встань,  обними меня, святая женщина. Неужели ты перестанешь
теперь смотреть на меня как на свое дитя только потому, что я наследник рода
Монтгомери?  Наследник  Монтгомери!  -  с  невольной гордостью повторил  он,
обнимая свою кормилицу.  -  Наследник Монтгомери! Стало быть, я ношу одно из
самых  древних и  самых громких имен  Франции...  Одною из  армий Вильгельма
Завоевателя командовал Роже Монтгомери;  один из  крестовых походов на  свои
средства  совершил  Гильом  Монтгомери...  Нас  связывают родственные узы  с
королевскими домами Шотландии и Франции, и меня будут называть своим родичем
знатнейшие  лорды  Лондона  и  знаменитейшие представители парижской  знати!
Наконец, мой родитель...
     Тут  юноша оборвал свою  речь,  словно наткнувшись на  препятствие.  Но
тотчас же снова заговорил:
     - Увы,  несмотря на все это,  Алоиза,  я одинок в этом мире. Я, отпрыск
стольких царственных предков,  -  бедный сирота,  лишенный отца! А моя мать!
Умерла и она! О, расскажи мне про них, чтобы я знал, какие они были! Начни с
отца. Как погиб он? Расскажи мне об этом.
     Алоиза ничего не ответила. Габриэль изумленно взглянул на нее.
     - Я спрашиваю тебя, кормилица, как погиб мой отец? - повторил он.
     - Монсеньер!  Это знает, быть может, один лишь господь бог. Граф Жак де
Монтгомери однажды ушел из своего особняка в  Париже и  не вернулся обратно.
Друзья и родственники тщетно разыскивали его.  Он исчез,  монсеньер.  Король
Франциск Первый велел нарядить следствие,  но оно ни к чему не привело. Если
он  пал жертвой какого-то  предательства,  то его враги были очень ловки или
очень влиятельны.  Отца у вас нет,  монсеньер,  а между тем в часовне вашего
замка недостает гробницы Жака Монтгомери:  ни живым, ни мертвым его нигде не
нашли.
     - Оттого что его не  искал родной сын!  -  воскликнул Габриэль.  -  Ах,
кормилица,  отчего ты так долго молчала? Не потому ли, что на мне лежал долг
отомстить за отца... или спасти его?
     - Нет,  но  только  потому,  что  я  должна  была  спасти  вас  самого,
монсеньер.  Выслушайте меня. Знаете ли вы, каковы были последние слова моего
мужа,  славного Перро Травиньи,  для которого ваш дом был святыней? "Жена, -
сказал он  мне за несколько мгновений до того,  как испустил дух,  -  не жди
моих  похорон,  закрой  мне  только глаза  и  сейчас же  уезжай из  Парижа с
ребенком.  Поселись в  Монтгомери,  но не в  замке,  а  в доме,  который нам
пожалован монсеньером.  Там ты воспитаешь наследника наших господ,  не делая
из этого тайны, но ничего и не разглашая! Наши земляки будут его любить и не
предадут.  Главное -  скрыть его  происхождение от  него  самого,  иначе  он
покажется в  свете и  тем  самым погубит себя.  Пусть он  знает только,  что
принадлежит к  благородному сословию.  Затем,  когда  он  вырастет и  станет
осторожным,  рассудительным,  доблестным и честным человеком - словом, когда
исполнится ему восемнадцать лет,  назови ему имя его и род, Алоиза. Тогда он
сам рассудит,  что должен и что может сделать. Но до тех пор будь настороже:
страшная вражда,  неискоренимая ненависть преследовали бы  его,  если бы его
обнаружили! Тот, кто настиг и сразил орла, не пощадит и его племени". Сказав
так,  он умер,  монсеньер,  а я,  послушная его завету,  взяла вас,  бедного
шестилетнего сиротку, лишь мельком видевшего своего родителя, и увезла сюда.
Тут  уже  знали  об  исчезновении  графа  и  подозревали,   что  страшные  и
безжалостные враги грозят каждому, кто носит его имя. Здешние жители увидели
вас и,  конечно,  узнали,  но  по молчаливому согласию никто не расспрашивал
меня,  никто  не  удивлялся  моему  молчанию.  Спустя  некоторое  время  мой
единственный сын, ваш молочный брат, умер от горячки. Господу, видно, угодно
было,  чтобы я принадлежала всецело вам.  Все делали вид,  будто верят,  что
остался в живых не вы,  а мой сын.  Но вы стали походить -  и по облику и по
характеру - на своего отца. В вас пробуждались задатки льва. Всем было ясно,
что вам суждено быть властелином.  Дань самыми лучшими фруктами,  десятинная
подать с  урожая поступали в  мой  дом  без всяких просьб.  Лучшую лошадь из
табуна всегда предоставляли вам.  Господин Жаме,  Ангерран и все слуги замка
видели в  вас своего законного властелина.  Все в поведении вашем изобличало
доблесть,  размах,  отвагу...  И  вот наконец вы,  невредимый,  вошли в  тот
возраст,  когда  мне  позволено было  довериться вашему  здравому  смыслу  и
благоразумию.  Но  вы,  обычно  такой  сдержанный  и  осмотрительный,  сразу
заговорили об открытой мести!
     - О мести -  да, но не об открытой. Как ты думаешь, Алоиза, враги моего
несчастного отца еще живы?
     - Не знаю, монсеньер. Однако лучше рассчитывать на то, что живы. И если
вы,  допустим,  явитесь ко  двору  под  своим блистательным именем,  но  без
друзей,  без союзников и даже без личных заслуг, что же произойдет? Те, кому
вы ненавистны, тут же заприметят ваше появление, а вы-то их не заметите. Они
нанесут вам удар,  а  вы так и  не узнаете,  откуда он исходит,  и не только
останется не отомщенным ваш отец, но и вы погибнете, монсеньер.
     - Поэтому-то  я  и  жалею,  Алоиза,  что у  меня нет времени приобрести
друзей и чуточку славы.  Эх,  если бы я знал об этом два года назад!  Но все
равно!  Это лишь отсрочка,  и  я возмещу потерянное время.  Теперь мне всего
лишь  понадобится шагать вдвое быстрее.  Я  поеду в  Париж,  Алоиза,  и,  не
скрывая,  что я Монтгомери,  промолчу,  что мой отец -  граф Жак. Впрочем, я
могу назваться виконтом д'Эксмесом,  Алоиза,  то есть не прятаться,  но и не
привлекать к  себе  внимания.  Затем  я  обращусь  к...  К  чьей  бы  помощи
обратиться   мне   при   дворе?    Может,   к   коннетаблю   [Коннетабль   -
главнокомандующий королевской армией  средневековой Франции]  Монморанси,  к
этому жестокому богохульнику?  Нет,  и  я  понимаю,  отчего ты  нахмурилась,
Алоиза...  К  маршалу де  Сент-Андре?  Он  недостаточно молод и  не очень-то
предприимчив...  Не лучше ли к Франциску де Гизу?  Да,  это лучше всего. При
Монмеди, Сен-Дизье, в Болонье он уже показал, на что способен. К нему-то я и
отправлюсь, под его начальством заслужу свои шпоры, под его знаменами завоюю
себе имя.
     - Позвольте мне,  монсеньер,  еще сказать вам, - заметила Алоиза, - что
честный и  верный Элио  имел  время  отложить немалые деньги для  наследника
своих господ.  Вы  сможете жить  по-королевски,  монсеньер,  а  молодые ваши
вассалы,   которых  вы   обучали  военному  делу,   обязаны  и   рады  будут
по-настоящему воевать под вашим началом.  Вы имеете полное право призвать их
к оружию, вы это знаете, монсеньер.
     - И мы воспользуемся этим правом, Алоиза, мы им воспользуемся!
     - Угодно ли  будет  монсеньеру теперь же  принять всех  своих дворовых,
слуг, вассалов, которые хотят поклониться вам?
     - Повременим еще,  моя добрая Алоиза.  Лучше вели Мартен-Герру оседлать
лошадь. Мне надо съездить кое-куда поблизости.
     - Не в сторону ли Вимутье? - лукаво улыбнулась Алоиза.
     - Может  быть.  Разве  не  должен я  навестить и  поблагодарить старого
Ангеррана?
     - И вместе с тем повидать маленькую Диану?
     - Но ведь она моя женушка,  -  засмеялся Габриэль, - и я уже три года -
иначе говоря, когда мне было пятнадцать, а ей девять лет - являюсь ее мужем.
     Алоиза задумалась.
     - Монсеньер,  - проговорила она, - если бы я не знала, как возвышенны и
глубоки ваши чувства, я воздержалась бы от совета, который осмелюсь вам дать
сейчас.  Но что для других игра,  то для вас дело нешуточное.  Не забывайте,
монсеньер,  что происхождение Дианы неизвестно. Однажды жена Ангеррана, в ту
пору находившаяся с ним в Фонтенбло в свите своего господина, графа Вимутье,
застала,  вернувшись домой, младенца в колыбельке и увидела тяжелый кошель с
золотом на столе.  В  кошеле найдены были,  кроме золота,  половинка резного
кольца  и  листок  бумаги  с  одним  только  словом:  "Диана".  Берта,  жена
Ангеррана, была бездетна и с радостью принялась ухаживать за малюткой. Но по
возвращении  в   Вимутье  она   умерла,   и   как  я,   женщина,   воспитала
мальчика-сиротку,  так и он,  ее муж,  воспитал девочку-сиротку.  Одинаковые
заботы легли на  меня и  на Ангеррана,  и  мы вместе справлялись с  ними;  я
старалась научить Диану добру и  благочестию,  Ангерран же учил вас наукам и
ловкости. Вполне понятно, что вы познакомились с Дианой и привязались к ней.
Однако вы -  граф де Монтгомери,  а за Дианой никто еще не являлся со второй
половинкой золотого кольца.  Будьте осмотрительны,  монсеньер.  Я знаю,  что
Диана  -  всего лишь  двенадцатилетний ребенок,  но  она  вырастет и  станет
красавицей,  а при таком нраве, как у вас, шутить ни с чем нельзя, повторяю.
Берегитесь!  Может,  она так и  проживет свой век подкидышем,  а  вы слишком
знатный вельможа, чтобы жениться на ней.
     - Но я  ведь собираюсь уехать,  кормилица,  покинуть и тебя и Диану,  -
задумчиво возразил Габриэль.
     - Это  верно.  Простите старой  своей  Алоизе ее  чрезмерные опасения и
поезжайте навестить эту кроткую и милую девочку. Но помните, что здесь вас с
нетерпением ждут.
     - Обними меня  еще  раз,  Алоиза.  Называй меня  всегда своим сыном,  и
благодарю тебя тысячу раз, дорогая моя кормилица.
     - Будьте и вы тысячекрат благословенны, сын мой и господин!
     Мартен-Герр уже поджидал Габриэля у ворот.  Одно мгновение -  и оба они
вскочили на коней.
II. НОВОБРАЧНАЯ С КУКЛОЙ
     Габриэль  направился знакомыми  тропами,  чтобы  поскорее  добраться до
места.  И  все  же  он  замедлял иногда  бег  своего  коня.  Впрочем,  аллюр
благородного животного зависел, пожалуй, от хода мыслей его хозяина. В самом
деле,  самые разнообразные чувства -  радость и  печаль,  восторг и уныние -
сменяли друг  друга  в  сердце юноши.  Когда  он  чувствовал себя  графом де
Монтгомери,  огонь загорался в его глазах,  и он пришпоривал скакуна, словно
пьянея  от   бьющего  ему  в   лицо  обжигающего  ветра.   Затем  он   вдруг
спохватывался:  "Мой отец убит и не отомщен" - и отпускал поводья. Но тут же
вспоминал,  что он будет сражаться,  что страшным и  грозным станет его имя,
что он воздаст по чести своим врагам,  - и опять пускался вскачь, как бы уже
летя навстречу славе.  Однако стоило ему  подумать,  что для этого предстоит
расстаться с  маленькой Дианой,  как он снова впадал в  уныние и  постепенно
переходил  с   галопа  на  медленный  шаг,   будто  пытаясь  этим  отсрочить
мучительный миг разлуки.  И  все-таки он  вернется,  отыскав недругов своего
отца и родителей Дианы!  И Габриэль несся вперед так же стремительно,  как и
его  надежды.  Когда он  приехал,  радость окончательно восторжествовала над
грустными мыслями.
     За  изгородью,  окружавшей фруктовый сад  старого  Ангеррана,  Габриэль
увидел сквозь листву деревьев белое платье Дианы.  Привязав лошадь к ивовому
пню, он перескочил через изгородь и, сияя от радости, упал к ногам девочки.
     Но Диана залилась слезами.
     - Что случилось? - воскликнул Габриэль. - Что нас так жестоко огорчило?
Не  побранил ли  нас  Ангерран за  то,  что мы  разорвали свое платье или не
выучили молитвы?  Не  улетел ли  наш  снегирь?  Говори,  Диана!  Верный твой
рыцарь, готовый утешить тебя, стоит перед тобой!
     - Увы,  Габриэль,  ты ошибаешься,  тебе не быть больше моим рыцарем,  -
отозвалась Диана, - и потому-то я и плачу.
     Габриэль подумал, что Ангерран назвал Диане его настоящее имя и поэтому
она, наверно, хочет его испытать. И он ответил:
     - Разве  может  что-нибудь заставить меня  отказаться от  того  титула,
который ты предоставила мне и  который я  ношу с такой радостью и гордостью?
Погляди - я у твоих ног!
     Но  Диана,  казалось,  не  понимала его  слов и,  заплакав еще сильнее,
уткнулась прямо в грудь юноши.
     - Габриэль! Габриэль! Нам нельзя будет отныне видеться.
     - Кто же нам помешает? - весело спросил он.
     Она подняла свою белокурую красивую головку и, взглянув на него синими,
полными слез глазами, с важностью заявила:
     - Долг! - и глубоко вздохнула.
     На   ее   красивом  лице  застыла  такая  уморительная  гримаска,   что
восхищенный Габриэль,  все еще находившийся во власти своих мыслей, невольно
рассмеялся и,  обхватив ладонями чистый лоб ребенка, поцеловал его несколько
раз. Но Диана поспешно отстранилась от него:
     - Нет,  мой друг,  довольно таких бесед. О боже мой! Мы не можем теперь
говорить, как прежде!
     "Что  за  сказки наплел ей  Ангерран?"  -  подумал Габриэль,  ничего не
понимая, и вслух прибавил:
     - Так ты меня разлюбила, Диана?
     - Разлюбить тебя!  -  воскликнула она.  -  Как ты можешь говорить такие
вещи,  Габриэль?  Разве ты не друг моего детства,  не мой брат на всю жизнь?
Разве ты  не  был добр и  нежен со  мной?  Кто носил меня на руках,  когда я
уставала?  Кто  помогал мне  учить уроки?  Ты,  ты!  Кто для меня придумывал
множество игр?  Кто собирал мне чудесные букеты на лугах? Кто находил гнезда
щеглят в лесах?  Все ты,  все ты!  Я никогда тебя не забуду! Но, несмотря на
все это, увы, мы должны расстаться, и расстаться навеки.
     - Да  почему же?  Не  наказывают же  тебя в  самом деле за  то,  что ты
нарочно выпустила пса Филакса на птичий двор?
     - Нет, совсем по другой причине.
     - Тогда скажи наконец, почему? Она встала, безжизненно опустила руки и,
низко наклонив голову, прошептала:
     - Потому что я жена другого.
     Габриэль уже  не  смеялся,  и  странное волнение сжало его  сердце.  Он
тревожно спросил:
     - Что это значит, Диана?
     - Меня уже не Дианой зовут,  - ответила она. - Меня зовут герцогиней де
Кастро, так как имя моего мужа - Орацио Фарнезе, герцог де Кастро.
     И двенадцатилетняя девочка невольно улыбнулась сквозь слезы,  произнося
"моего мужа".  Ей была, конечно, лестна мысль: "я - герцогиня", но, взглянув
на Габриэля, она снова ощутила всю силу своего горя.
     Он стоял перед нею бледный, растерянный.
     - Что это? Игра? Сон? - проронил он.
     - Нет,  бедный мой друг, это грустная действительность, - ответила она.
- Разве не встретился ты по дороге с Ангерраном?  Он отправился в Монтгомери
полчаса назад.
     - Я ехал окольными тропами. Но продолжай.
     - Как мог ты, Габриэль, не приезжать сюда целых четыре дня! Так никогда
не бывало,  понимаешь, и отсюда все наше несчастье. Вчера утром я проснулась
немного позже  обычного,  торопливо оделась,  помолилась и  собиралась сойти
вниз,   когда  услышала  шум  у  ворот  дома.  Оказалось,  это  подъехали  в
сопровождении  конюших,   пажей,   оруженосцев  блестящие  всадники,   а  за
кавалькадой следовала золоченая карета и вся ослепительно блестела. Пока я с
любопытством разглядывала кортеж,  дивясь,  что  он  остановился перед нашим
бедным  домом,  в  дверь  постучал Антуан  и  передал мне  просьбу Ангеррана
немедленно спуститься.  Я  испугалась,  не  знаю  почему,  но  ослушаться не
осмелилась.  Когда я вошла в залу, там уже толпились все эти пышно разодетые
господа,  которых я  раньше видела из окна.  Тогда я  покраснела и от страха
задрожала. Понимаешь, Габриэль?
     - Понимаю,  -  с горечью ответил Габриэль. - Но рассказывай дальше. Эта
история становится и в самом деле интересной.
     - При моем появлении,  -  продолжала Диана,  -  один из самых роскошных
вельмож подошел ко  мне  и,  предложив мне  руку в  перчатке,  подвел меня к
другому дворянину, тоже богато одетому, и, поклонившись ему, сказал:
     "Монсеньер герцог де Кастро, я имею честь представить вам вашу супругу.
Сударыня,  -  обратился он  ко  мне,  -  перед вами господин Орацио Фарнезе,
герцог де Кастро, ваш супруг".
     Герцог  с  улыбкой  поклонился  мне.  А  я,  вся  в  слезах,  в  полном
замешательстве, кинулась в объятия к Ангеррану, которого заметила в углу.
     "Ангерран,  Ангерран!  Этот принц -  не супруг мой,  у меня нет другого
мужа, кроме Габриэля. Ангерран, умоляю, скажи это всем этим господам"
     Тот, кто представил меня герцогу, нахмурился.
     "Что за ребячество?" - строго спросил он Ангеррана.
     "Пустое,  монсеньер! Это и вправду ребячество", - побледнел Ангерран и,
повернувшись в мою сторону,  шепнул мне: "Вы в своем уме, Диана? Это что еще
за бунт?  Отказывать в повиновении родителям, которые вас нашли и возвращают
к себе?".
     "Где же мои родители? - крикнула я. - Я желаю сама поговорить с ними".
     - Мы явились от их имени, сударыня, - ответил суровый вельможа. - Здесь
я -  их представитель.  Если вы не верите мне, вот приказ за подписью короля
Генриха Второго, нашего государя. Читайте.
     Он  показал  мне  пергамент с  красной печатью,  и  я  прочитала вверху
страницы: "Мы, божьей милостью, Генрих Второй", а внизу королевскую подпись:
"Генрих".  Я была ослеплена, ошеломлена, уничтожена. Голова кружилась, мысли
путались.  Мои родители представились мне!  Имя короля!  А  тебя не  было со
мною, Габриэль!
     - Но мне сдается, что мое присутствие не так уж вам было необходимо.
     - Ах!  Будь ты здесь,  Габриэль, я бы еще сопротивлялась. А без тебя...
Когда тот важный дворянин произнес:  "Ну,  мы и  то уж замешкались.  Госпожа
Левистон,  я вверяю вашему попечению герцогиню де Кастро, мы ждем вас, чтобы
отправиться в  часовню".  Голос его  прозвучал так  резко и  властно,  что я
позволила увести себя.  Габриэль, прости меня, я была уничтожена, растеряна,
в голове - ни единой мысли...
     - Отчего же? Все это так понятно, - саркастически усмехнулся Габриэль.
     - Меня увели в  мою  комнату,  -  продолжала Диана.  -  Там эта госпожа
Левистон с  помощью двух или трех женщин извлекла из  большого сундука белое
шелковое платье.  Затем,  как ни стыдно мне было,  они меня раздели и  снова
одели.  Я еле осмеливалась переступать ногами в этом роскошном наряде. Затем
они подвесили мне жемчужные серьги,  надели жемчужное ожерелье,  и слезы мои
катились по  жемчугам.  Наконец мы  спустились вниз.  Тот вельможа с  грубым
голосом опять предложил мне руку и повел меня к носилкам, украшенным золотом
и атласом, в которых мне пришлось усесться на подушки. Герцог де Кастро ехал
верхом подле дверец,  и  так мы медленно поднялись к  часовне замка Вимутье.
Священник уже стоял у алтаря.  Я не знаю,  какие слова произносились вокруг,
какие слова мне подсказывали.  Будто во  сне,  я  почувствовала,  как герцог
надел мне кольцо на палец.  Затем спустя двадцать минут,  а может,  двадцать
лет,  не знаю,  свежий воздух пахнул мне в лицо.  Мы вышли из часовни.  Меня
называли герцогиней. Я оказалась замужем. Понимаешь, Габриэль? Замужем!..
     В ответ Габриэль только дико захохотал.
     - Знаешь,  Габриэль,  -  продолжала Диана,  -  я до того обезумела, что
только дома пришла в себя и решилась взглянуть впервые на мужа, которого мне
только что  навязали эти  незнакомцы.  До  этой  минуты я  хоть  и  смотрела
украдкой на него,  но не видела.  Ах,  Габриэль, он совсем не так хорош, как
ты!  Во-первых, он среднего роста и менее изящен в богатой своей одежде, чем
ты в простом камзоле.  Во-вторых, он настолько груб и надменен, насколько ты
учтив и любезен.  Обменявшись несколькими словами с тем, который назвал себя
представителем короля,  герцог подошел ко мне и, взяв меня за руку, сказал с
лукавой усмешкой:
     "Герцогиня,  простите меня, долг велит мне теперь же расстаться с вами.
Вы, должно быть, знаете, что мы воюем с Испанией, и мой полк не может дольше
обходиться без меня.  Надеюсь,  вскоре я  свижусь с вами при дворе,  куда вы
отправитесь на  этой  же  неделе.  Я  прошу вас  принять от  меня  несколько
подарков. До скорого свидания, герцогиня!"
     Сказав это, он бесцеремонно поцеловал меня в лоб, и я даже укололась об
его длинную бороду.  А  затем все эти господа и дамы с поклонами удалились и
оставили меня наконец одну с Ангерраном.  Он понял не намного больше, чем я,
во  всем,   что  произошло.   Ему  дали  прочитать  пергамент,   в  котором,
по-видимому,  содержалось повеление  короля  обвенчать меня  с  герцогом  де
Кастро.  Вот и все.  Ну, а сверх того Ангерран сообщил мне еще одну грустную
новость:  эта самая госпожа Левистон, которая меня одевала и которая живет в
Кане,  приедет за  мною на  этих днях и  отвезет меня ко двору.  Вот вся моя
страшная и горестная история,  Габриэль. Ах, забыла рассказать: вернувшись к
себе,  я  увидела в  большой коробке -  угадай-ка что?  Никогда не угадаешь!
Великолепную куклу  с  полным  бельевым набором  и  тремя  платьями -  белым
шелковым,  пунцовым атласным и зеленым парчовым, - все это для куклы! Я была
обижена,  Габриэль.  Таковы подарки моего мужа!  Он обходился со мной, как с
маленькой девчонкой!..  Кстати,  кукле  всего  больше идет  пунцовое платье.
Башмачки ее  тоже очаровательны,  но это неприличный подарок,  потому что не
ребенок же я больше, в самом деле!
     - Нет,  вы  ребенок,  Диана,  -  ответил Габриэль.  Его  гнев незаметно
уступил место печали.  - Вы настоящий ребенок. Я не сержусь на вас: ведь вам
всего лишь двенадцать лет.  Сердиться на  вас было бы просто несправедливо и
глупо.  Я вижу только, что совершил нелепую ошибку, привязавшись так пылко и
глубоко к юному и легкомысленному существу... Однако повторяю: я на вас не в
обиде.  Но будь вы сильнее,  найди вы в себе силу воли,  чтоб воспротивиться
несправедливому приказу,  сумей  вы  добиться  хотя  бы  небольшой отсрочки,
Диана, мы были бы счастливы, потому что вновь обрели своих родителей, а они,
по-видимому, знатного рода. Я тоже, Диана, собирался посвятить вас в большую
тайну; лишь сегодня она открылась мне. Но теперь это излишне. Я опоздал... Я
предвижу,  что  всю жизнь буду вспоминать вас,  Диана,  и  что моя юношеская
любовь будет всегда гореть в моем сердце.  Вы же,  Диана,  в блеске двора, в
шуме празднеств быстро потеряете из виду того, кто так любил вас в дни вашей
безвестности.
     - Никогда!  - воскликнула Диана. - Послушай, Габриэль, теперь, когда ты
здесь,  когда ты  можешь поддержать мое  мужество и  помочь мне,  хочешь,  я
откажусь ехать с  ними и  не  поддамся ни  на  какие просьбы,  ни  на  какие
уговоры, а навсегда останусь с тобой?
     - Спасибо,   дорогая  Диана,   но  отныне  перед  богом  и   людьми  ты
принадлежишь другому.  Мы должны покорствовать своему долгу и  своей судьбе.
Каждый из нас пойдет своей дорогой:  ты -  ко двору и к его утехам,  а я - в
стан бойцов. Только бы дал мне бог когда-нибудь свидеться с тобой!
     - Да,  Габриэль,  мы свидимся,  я буду тебя вечно любить! - воскликнула
Диана, со слезами на глазах обнимая юношу.
     Но  в  этот миг на  смежной аллее показался Ангерран,  я  следом за ним
госпожа Левистон.
     - Вот она, сударыня, - сказал Ангерран, указывая на Диану. - А, это вы,
Габриэль!  -  произнес он,  заметив молодого графа.  - Я поехал в Монтгомери
повидаться с  вами,  но  встретил карету госпожи Левистон,  и  мне  пришлось
вернуться.
     - Герцогиня,  - обратилась к Диане госпожа Левистон, - король дал знать
моему мужу,  что ему не терпится увидеть вас и  чтобы я ускорила наш отъезд.
Мы отправимся в путь через час, если вам угодно.
     Диана взглянула на Габриэля.
     - Мужайтесь! - горячо шепнул он ей на ухо.
     Диана, всхлипывая, быстро убежала к себе.
     Через час, когда в карету уже вносили вещи, она вновь появилась в саду,
одетая в дорожный костюм.  У госпожи Левистон, следовавшей за нею, как тень,
она  попросила позволения в  последний раз пройтись по  саду,  где провела в
играх  двенадцать  таких  беззаботных и  таких  счастливых лет.  Габриэль  и
Ангерран пошли  следом за  нею.  Диана  остановилась перед кустом белых роз,
посаженных ею и Габриэлем в прошлом году, сорвала две розы, одну приколола к
своему платью, другую протянула Габриэлю. Юноша почувствовал, как в этот миг
в его руку скользнул конвертик.  Он быстро спрятал его. Потом, распрощавшись
с  аллеями,  рощами,  цветами,  Диана наконец подошла к карете и пожала руки
слугам и поселянам,  которые все знали и любили ее.  Бедная девочка не могла
выговорить ни слова,  она только дружески кивала головой провожающим.  Затем
поцеловала Ангеррана и  Габриэля,  нимало  не  смущаясь присутствием госпожи
Левистон.  К  ней даже вернулся голос,  когда на  последние слова ее  друга:
"Прощай!" - она возразила: "Нет, до свидания!"
     Наконец она  села в  карету и,  сделав гримаску,  которая так шла к  ее
детскому лицу, спросила госпожу Левистон:
     - А вы не забыли уложить наверх мою большую куклу?
     Карета умчалась.
     Габриэль открыл полученный от  Дианы конвертик:  там оказалась прядь ее
красивых пепельных волос, которые он так любил целовать.
     Месяц спустя Габриэль приехал в  Париж и  явился во  дворец Гизов,  где
представился герцогу Франциску де Гизу [Франциск де Гиз, герцог Лотарингский
(1519-1563) - французский полководец] под именем виконта д'Эксмес.
III. В ЛАГЕРЕ
     - Да, господа, - говорил окружавшим его офицерам герцог де Гиз, входя в
свою  палатку,  -  да,  сегодня вечером,  двадцать четвертого апреля  тысяча
пятьсот пятьдесят седьмого года,  вернувшись на  неаполитанскую территорию и
овладев  Кампли,   мы  приступаем  к  осаде  Чивителлы.  Первого  мая,  взяв
Чивителлу, мы раскинем лагерь перед Аквилой. Десятого мая мы будем в Арпино,
а  двадцатого -  в  Капуе,  где заночуем,  подобно Ганнибалу.  Первого июня,
господа,  я намерен дать вам возможность увидеть Неаполь,  если будет угодно
господу богу  [В  1494-1559  годах короли Франции вели  войны с  Испанией за
обладание Италией (так называемые Итальянские войны). Во время войны Генриха
II с  германским императором и  королем Испании Карлом V  в  1552-1556 годах
французы  захватили  Мец,  Туль  и  Верден  (ныне  эти  города  находятся на
северо-востоке Франции),  и  герцог Гиз  успешно оборонял Мец,  в  1552 году
осажденный Карлом V; главное сражение произошло при Ренти в 1554 году, но не
принесло победы ни  одной из сторон.  В  войне Генриха II с  королем Испании
Филиппом II в 1556-1559 годах военные действия начались в Италии.  Герцог де
Гиз  действовал неудачно,  и  после  вторжения  испанских войск  в  Северную
Францию его армия была отозвана из Италии].
     - И папе,  брат мой,  - заметил герцог Омальский. - Если я не ошибаюсь,
его  святейшество после всех посулов помочь нам своими солдатами до  сих пор
предоставляет нас самим себе,  а наша армия едва ли настолько сильна,  чтобы
так углубляться в чужую страну.
     - Павел  Четвертый не  может оставить нас  без  поддержки,  -  возразил
Франциск,  -  он  слишком  заинтересован в  успехе  нашего  оружия...  Какая
прекрасная ночь,  господа! Прозрачна и светла... Господин маркиз д'Эльбеф, -
продолжал он,  -  что слышно про обозы с  провиантом и  снарядами из Асколи,
обещанные нам? Надеюсь, сюда-то они наконец прибудут?
     - Да,  я слышал об этом разговоры еще в Риме, монсеньер, но с тех пор -
увы!..
     - Простая задержка, только и всего, - перебил его герцог де Гиз, - и, в
конце концов,  мы еще не совсем обнищали.  Взятие Кампли несколько пополнило
наши запасы, и, если бы я через час заглянул в шатер каждого из вас, уверен,
я  увидел бы  хороший ужин на  столе.  Идите же лакомиться,  господа,  я  не
задерживаю вас.  Завтра на рассвете я приглашу вас,  и мы сообща обсудим,  с
какого боку  надгрызать этот сладкий пирог,  Чивителлу.  А  до  тех  пор  вы
свободны, господа. Хорошего вам аппетита и покойной ночи!
     Герцог, смеясь, проводил офицеров до выхода из палатки, но, когда ковер
за  последним  из  них  опустился  и  Франциск  де  Гиз  остался  один,  его
мужественное лицо сразу обмякло и приняло озабоченное выражение. Усевшись за
стол и обхватив голову руками, он прошептал в тревоге:
     - Неужели мне было бы лучше отказаться от всякого честолюбия,  остаться
всего лишь полководцем Генриха Второго и  ограничиться возвращением Милана и
освобождением Сиены?  Вот я  в  этом Неаполитанском королевстве,  на престол
которого влекли меня мои мечты.  Да,  я здесь,  но без союзников,  почти без
провианта,  а все старшие офицеры армии,  в первую очередь мой брат,  - люди
пассивные,  ограниченные...  И самое страшное - что они начинают поддаваться
унынию...
     В это мгновение герцог де Гиз услышал за спиною чьи-то шаги.  Он быстро
обернулся,  разгневавшись на дерзкого нарушителя,  но, увидев его, не только
не прикрикнул, а протянул ему руку.
     - Уж вы-то, дорогой мой Габриэль, никогда не поколеблетесь пойти вперед
только потому,  что  слишком мало  хлеба и  слишком много врагов,  -  сказал
герцог.  -  Недаром вы последним вышли из Меца и  первым вошли в Валенцу и в
Кампли! Но с чем вы пришли? Есть новости?
     - Да,  монсеньер,  прибыл гонец из Франции,  -  ответил Габриэль,  -  и
привез письмо,  как мне кажется,  от вашего достославного брата,  монсеньера
кардинала Лотарингского. Ввести его сюда?
     - Нет,  пусть он  вам передаст все письма,  а  вы  мне их,  пожалуйста,
принесите сами.
     Габриэль,  поклонившись,  вышел и вскоре вернулся с письмом,  на печати
которого красовался герб Лотарингского дома.
     Наш  старый друг  Габриэль почти  не  изменился за  истекшие шесть лет.
Только черты лица его стали тверже,  решительнее.  Было видно, что теперь он
сам знает себе цену.  В остальном же он остался прежним: все тот же чистый и
спокойный лоб, тот же прямой и честный взгляд и, скажем заранее, то же юное,
полное порывистой мечты сердце.  Впрочем,  и шел-то ему ведь только двадцать
пятый год.
     Герцогу де Гизу было тридцать семь лет.  И хотя по природе своей был он
великодушен и широк,  душа его уже успела разочароваться во многом, чего еще
не изведал Габриэль;  от несбывшихся желаний,  угасших страстей,  бесплодных
битв  глаза у  него впали,  волосы на  висках поредели.  Он  прекрасно видел
рыцарский  и  верный  характер  Габриэля,  и  потому-то  неодолимая симпатия
невольно влекла опытного мужа к доверчивому молодому человеку.
     Он принял письмо своего брата из рук Габриэля и, прежде чем распечатать
его, сказал:
     - Вот что,  виконт д'Эксмес.  Мой секретарь Эрве де  Телэн,  хорошо вам
известный,  пал под стенами Валенцы;  мой брат герцог Омальский - всего лишь
храбрый,  но  неспособный солдат;  мне  нужна  правая рука,  нужен помощник,
которому бы я мог довериться,  Габриэль. И вот с того дня, как вы явились ко
мне  в  Париж -  кажется,  лет пять или шесть назад,  -  я  имел возможность
убедиться,  что  вы  наделены незаурядным умом и,  что еще лучше,  преданным
сердцем.  И  хотя вас никто мне не рекомендовал,  вы все же полюбились мне с
первого взгляда.  Я  взял вас  с  собой оборонять Мец,  и  если этой обороне
суждено стать одной из прекрасных страниц в моей биографии, то я не забываю,
что   исходу  этого  славного  дела  немало  содействовали  ваше  неизменное
присутствие духа и постоянно бодрствующий ум.  Годом позже вы снова одержали
со  мной победу при Ренти,  и  если бы  не  этот осел Монморанси,  правильно
окрещенный... Впрочем, я собирался не ругать моего врага, а похвалить своего
друга  и  славного  соратника,  виконта  Габриэля д'Эксмеса.  Я  должен  вам
сказать,  Габриэль, что при любых обстоятельствах, а особенно с тех пор, как
мы в Италии, мне были крайне ценны ваша помощь, ваши советы и ваша дружба, и
мне решительно не  в  чем вас упрекнуть,  разве лишь в  том,  что вы слишком
сдержанны,  слишком таитесь от своего полководца. Есть, несомненно, в основе
вашей жизни какое-то чувство,  какая-то идея,  которые вы скрываете от меня,
Габриэль.  Ну что ж,  вы это мне когда-нибудь еще откроете. Существенно лишь
то,  что у вас в жизни есть цель.  И, видит бог, есть в жизни цель и у меня.
Если пожелаете,  мы соединим наши судьбы,  вы станете помогать мне, а я вам.
Если  вам   для   ваших  предприятий  понадобится  влиятельный  покровитель,
обращайтесь ко мне. Согласны?
     - О,  монсеньер, - ответил Габриэль, - я ваш душой и телом! Моим первым
желанием было получить возможность поверить в себя самого и внушить эту веру
другим.  И  вот я  проникся некоторым доверием к  себе,  и вы удостоили меня
уважения...  Итак,  моя цель покамест достигнута. Возможно, в будущем у меня
появится иная цель,  и  тогда,  раз уж вы соблаговолили предложить мне такой
великолепный союз, я прибегну к вашей помощи... Вы же до тех пор можете быть
уверены, что я ваш на жизнь и на смерть.
     - В добрый час, Per Bacco [Слава богу (лат.)], как говорят эти пьянчуги
кардиналы.  Будь спокоен,  Габриэль: Франциск Лотарингский, герцог де Гиз, в
любом деле горячо поддержит тебя в  твоей любви или в твоей ненависти.  Ведь
нами втайне движет либо то, либо другое из этих чувств, верно же?
     - Но, возможно, и то и другое, монсеньер.
     - Ах,  вот как?  Но  если так переполнена душа,  как не излить ее перед
другом?
     - Беда моя в том,  монсеньер, что я почти знаю, кого люблю, и совсем не
знаю, кого ненавижу.
     - Правда?  А  вдруг у нас общие враги?  Не замешался ли в их среду этот
старый распутник Монморанси?
     - Вполне возможно,  монсеньер,  и  если мои  подозрения основательны...
Однако сейчас не обо мне идет речь,  а о вас и о великих ваших замыслах. Чем
могу я быть полезен вам, монсеньер?
     - Прежде всего тем,  что ты прочтешь мне письмо моего брата,  кардинала
Лотарингского.
     Распечатав и  развернув письмо,  Габриэль взглянул на него и  возвратил
бумагу герцогу:
     - Простите,  монсеньер,  письмо написано особым шифром,  я не сумею его
прочитать.
     - Ах,  вон  оно  что!..  Значит,  письмо это  особенное,  к  нему нужна
решетка... Подождите, Габриэль.
     Он  отпер  железный  резной  ларец,   достал  из  него  лист  бумаги  с
расположенными в  определенном порядке прорезями и,  наложив его  на  письмо
кардинала, сказал Габриэлю:
     - Возьмите теперь и читайте!
     Тот,  казалось,  колебался.  Тогда Франциск взял его за  руку,  пожал и
повторил, доверчиво глядя на молодого человека:
     - Читайте же, мой друг. Виконт д'Эксмес прочитал вслух:
     - "Господин мой,  высокочтимый и  знаменитый брат  (когда  же  смогу  я
называть вас коротко "государь")... "
     Габриэль опять приостановился, а герцог улыбнулся:
     - Вы удивлены,  Габриэль, но, надеюсь, ни в чем не заподозрили меня. Да
сохранит господь корону и  жизнь  государю нашему Генриху Второму.  Но  трон
французский -  не единственный на свете.  Раз уж случай привел нас к  полной
откровенности,  то я не хочу ничего таить от вас и посвящу вас, Габриэль, во
все мои замыслы и мечты.
     Герцог встал и принялся расхаживать по шатру.
     - Наш  род,  породнившийся со  столькими  королевскими  домами,  может,
по-моему, притязать на самые высокие посты в государстве. Но притязать - это
еще  ничего не  значит...  Я  же  хочу  добиться...  Наша сестра -  королева
Шотландии; наша племянница Мария Стюарт помолвлена с дофином Франциском; наш
внучатый племянник герцог Лотарингский -  будущий зять  короля...  Итак,  мы
вправе притязать на Прованс и на Неаполь.  Удовлетворимся временно Неаполем.
Разве эта корона не больше к лицу французу, чем испанцу? Для чего я прибыл к
Италию?  Для того,  чтобы взять ее.  Мы в  родстве с герцогом Феррарским,  в
свойстве  с  Караффа,  племянниками папы.  Павел  Четвертый стар;  мой  брат
кардинал Лотарингский наследует ему.  Неаполитанский трон шатается, я взойду
на него.  Вот отчего,  свидетель бог,  оставил я  пойди себя Сиену и Милан и
сделал бросок к Абруццо.  Это была великолепная мечта,  но очень боюсь,  что
она пока останется только мечтою.  Вспомните,  Габриэль,  у  меня не  было и
двенадцати тысяч солдат,  когда я перешел Альпы. Но семь тысяч солдат обещал
мне герцог Феррарский,  а Павел Четвертый и Караффа похвалялись,  что под их
влиянием восстанет могущественная партия в  Неаполитанском королевстве.  Они
сами обязались помочь мне людьми,  деньгами,  снабжением -  и не прислали ни
единой души, ни единого фургона, ни единого экю. Мои офицеры колеблются, мое
войско ропщет.  Но все равно, я дойду до конца! Только крайняя необходимость
заставит меня покинуть эту землю обетованную,  которую я  попираю,  и если я
покину ее, то еще вернусь сюда, еще вернусь!
     Герцог  топнул  ногою  о  землю,  словно для  того,  чтобы  вступить во
владение ею. Его глаза сверкали. Он был великолепен.
     - Монсеньер,  -  воскликнул Габриэль,  -  как я горжусь теперь тем, что
смог принять участие в столь славных начинаниях!
     - А сейчас,  - улыбнулся герцог, - получив от меня двойной ключ к этому
письму моего брата,  вы сможете, полагаю, прочесть его и понять. Итак, я вас
слушаю.
     - "Государь!.."  На этом слове я  остановился,  -  заметил Габриэль.  -
"Должен сообщить вам две дурные вести и одну хорошую. Хорошая состоит в том,
что  бракосочетание нашей  племянницы Марии  Стюарт  с  дофином окончательно
назначено на двадцатое следующего месяца и  будет торжественно отпраздновано
в  Париже.  Первая дурная новость получена сегодня из  Англии.  Туда  прибыл
Филипп  Второй  Испанский и  повседневно уговаривает супругу свою,  королеву
Марию Тюдор,  которая слепо ему повинуется, объявить войну Франции. Никто не
сомневается,  что  это  ему  удастся  вопреки интересам и  воле  английского
народа.  Уже говорят об армии,  якобы сосредоточенной на границе Нидерландов
под  командованием герцога  Филибера-Эммануила Савойского.  В  этом  случае,
дражайший брат мой,  при  том  недостатке людей,  какой мы  тут  испытываем,
король Генрих Второй вынужден будет отозвать вас из  Италии,  и  тогда планы
наши  относительно этой  страны придется отложить...  Но,  в  конце  концов,
поймите,  Франциск,  что  лучше отсрочить на  время,  чем потерять навсегда.
Опрометчивость  и   чрезмерный  риск   недопустимы.   Сестра  наша  королева
Шотландская будет  напрасно грозить Англии  разрывом;  поверьте,  что  Мария
Английская,  безумно влюбленная в своего молодого супруга,  не посчитается с
такими угрозами, и действуйте сообразно с этим!"
     - Телом Христовым клянусь,  -  перебил чтение герцог де  Гиз,  ударив с
размаху по столу кулаком,  -  брат мой совершенно прав!  Это хитрая лисица с
отличным нюхом.  Да,  смиренница Мария несомненно даст себя увлечь законному
супругу,  и я, конечно, скорее откажусь от всех королевских тронов на свете,
чем ослушаюсь короля,  когда он  потребует от  меня обратно солдат при таких
трудных  обстоятельствах.  Итак,  моя  проклятая  экспедиция натолкнулась на
новое препятствие. Скажите откровенно, Габриэль, вы находите ее безнадежной?
     - Я не хотел бы, монсеньер, чтобы вы отнесли меня к числу унывающих, но
все же, если вы требуете от меня откровенности...
     - Я понимаю вас,  Габриэль,  и разделяю ваше мнение.  Предвижу,  что те
великие дела, о которых мы только что говорили, на этот раз не свершатся. Но
клянусь,  это  лишь отложенная игра,  и  в  каком бы  месте ни  нанесли удар
Филиппу Второму,  это  будет  и  ударом  по  его  Неаполю.  Но  продолжайте,
Габриэль.  Если не изменяет мне память, нам предстоит узнать еще одну дурную
новость.
     Габриэль стал читать:
     - "Другая неприятность,  которую я должен вам сообщить, касается только
наших семейных интересов,  но  тем не менее она весьма значительна.  У  нас,
однако,  есть еще время ее предотвратить. Поэтому-то я и тороплюсь уведомить
вас  о  ней.  Вам  следует знать,  что  со  времени вашего  отъезда господин
коннетабль Монморанси,  разумеется,  все  так же  неприязненно и  озлобленно
относится к нам.  Он, по своему обыкновению, не перестает ревновать государя
к  нам  и  оскорбительно  высказывается  по  поводу  милостей,   оказываемых
престолом нашему дому. Предстоящее венчание нашей дорогой племянницы Марии с
дофином  не  может,  конечно,  привести  его  в  доброе  расположение  духа.
Равновесие между  домами  Гизов  и  Монморанси,  поддержание которого король
считает одною из  задач своей политики,  сильно нарушено этим браком в  нашу
пользу,  и  старый коннетабль громко требует противовеса.  Такой  противовес
найден коннетаблем: им явился бы брак его сына Франциска с... "
     Молодой граф не дочитал фразу. Голос у него пресекся, лицо побелело.
     - Ну?  Что  с  вами,  Габриэль?  -  спросил  герцог.  -  Как  вы  вдруг
побледнели! Что случилось?
     - Ничего,  монсеньер,  решительно ничего, легкая усталость, нечто вроде
головокружения...  Все  уже  прошло...  С  вашего разрешения,  я  продолжаю,
монсеньер.  На чем я  остановился?  Ах да,  кардинал говорил,  кажется,  что
существует средство... Нет, дальше... Вот, нашел:
     "...  явился бы брак его сына Франциска с  герцогиней Дианой де Кастро,
узаконенной дочерью короля и  Дианы де  Пуатъе.  Вы помните,  брат мой,  что
Диана  де  Кастро на  тринадцатом году  жизни потеряла мужа,  герцога Орацио
Фарнезе,  который через полгода после женитьбы был  убит при осаде Эдена,  и
провела эти пять лет в  парижском монастыре Святых Дев.  Король,  по просьбе
коннетабля,  призвал ее снова ко двору.  Она -  чудо красоты,  брат мой. Эта
удивительная  женщина  сразу  же  покорила  сердца,   и   в  первую  очередь
родительское.  Король,  еще раньше подаривший ей герцогство Шательро, только
что сделал ее герцогиней Ангулемской.  Не прошло двух недель, как она здесь,
а  ее влияние на короля уже ни для кого не секрет.  Дело дошло до того,  что
герцогиня де  Валантинуа,  почему-то  не  пожелавшая официально считаться ее
матерью,  в настоящее время,  кажется, взревновала короля к новой восходящей
звезде. Коннетаблю, следовательно, было бы крайне выгодно ввести в дом столь
влиятельную родственницу.  А вы прекрасно знаете, что Диане де Пуатье трудно
в  чем-либо отказать этому старому волоките.  Король,  со своей стороны,  не
прочь  умерить слишком сильное влияние,  приобретенное нами.  Таким образом,
весьма вероятно, что этот проклятый брак будет заключен... "
     - Вот опять голос вам изменяет,  Габриэль,  -  остановил его герцог.  -
Отдохните,   друг  мой,  и  дайте  мне  самому  дочитать  письмо.  Оно  меня
чрезвычайно заинтересовало.  Ведь это и  вправду дало бы  коннетаблю опасное
преимущество перед нами. Но, насколько я знаю, этот болван Франциск женат на
одной из девиц де Фиен. Дайте-ка мне письмо, Габриэль.
     - Право же, я себя прекрасно чувствую, - поспешил уверить его Габриэль,
успевший прочитать несколько следующих строк,  -  и  мне  совсем  не  трудно
дочитать письмо!.. До конца осталось совсем немного.
     "...  весьма вероятно,  что этот проклятый брак будет заключен. Но есть
одно  обстоятельство,  которое  нам  на  руку.  Молодой Монморанси состоит в
негласном  браке  с  девицей  де  Фиен.   Предварительно  необходим  развод,
невозможный без согласия папы.  Франциск отправился в Рим, чтобы выхлопотать
разрешение.  Поэтому  ваша  задача,  дражайший  мой  брат,  опередить его  и
воспользоваться вашим влиянием на его святейшество, дабы добиться отклонения
ходатайства  о   разводе,   несмотря  на  то,   что  оно  будет  поддержано,
предупреждаю вас,  королем. Я же, со своей стороны, буду действовать со всею
присущей мне  энергией.  В  заключение молю  господа,  дорогой мой  брат,  о
даровании вам счастливой и долгой жизни".
     - Ну,  ничего еще не потеряно,  - заметил герцог де Гиз, когда Габриэль
дочитал до конца письмо кардинала.  -  Отказывая мне в солдатах,  папа может
подарить мне, по крайней мере, буллу.
     - Вы,  стало быть,  надеетесь,  что  его  святейшество не  даст развода
Франциску де Монморанси с  Жанной де Фиен и воспротивится будущему браку?  -
Голос у Габриэля дрогнул.
     - Надеюсь.  Но  до  чего же  вы  взволнованы,  мой друг!  Вы  бесценный
человек:  как страстно вы  входите в  наши интересы!..  Я  тоже -  можете не
сомневаться -  весь к  вашим услугам,  Габриэль.  И  вот  что:  поговорим-ка
немного о вас.  Исход этой кампании мне совершенно ясен. Думаю, что вам вряд
ли удастся прибавить в ней новые подвиги.  А поэтому не начать ли мне теперь
же возмещать вам свой долг,  чтобы он не слишком меня тяготил,  мой друг?  В
чем я могу вам помочь? Говорите же, будьте откровенны.
     - О, монсеньер, вы слишком добры, - смутился Габриэль, - и я не знаю...
     - Вот уже пять лет вы храбро сражаетесь в моей армии,  - сказал герцог,
- а  ни разу не приняли от меня ни одного денье.  У  вас должна быть нужда в
деньгах,  черт возьми! Деньги надобны всем. Я вам предлагаю их не в дар и не
в долг,  а как возмещение ваших расходов.  Бросьте со мною чиниться, и хотя,
как вы знаете, мы весьма стеснены...
     - Да,  я знаю, монсеньер, что вашим великим замыслам недостает иной раз
мелких сумм,  а  я  столь мало нуждаюсь в  деньгах,  что  сам  собирался вам
предложить несколько тысяч экю для нужд армии...
     - В таком случае,  я их принимаю,  ибо они,  признаться,  не лишние. Но
неужели для вас решительно ничего нельзя сделать,  о вы, не ведающий желаний
молодой человек? Не нужны ли вам титулы, например?
     - Благодарствуйте,  монсеньер, в них у меня тоже нет недостатка, и, как
я уже вам сказал,  цель моих устремлений - не внешний блеск, а только слава!
И  так как вы полагаете,  что здесь я многого не добьюсь и едва ли еще смогу
быть вам полезным,  то я  бы с  превеликой радостью отвез королю в Париж,  к
свадьбе  вашей  августейшей племянницы,  завоеванные вами  в  Ломбардии и  в
Абруццо знамена. И вы бы меня совершенно осчастливили, если бы соблаговолили
засвидетельствовать перед  всем  двором  в  сопроводительном письме  на  имя
государя,  что некоторые из этих знамен были захвачены лично мною, притом не
без риска!..
     - Что  ж,  это  сделать нетрудно и  вдобавок это  будет справедливо,  -
сказал герцог де Гиз.  -  Мне,  правда,  жаль расстаться с вами, но, если во
Фландрии вспыхнет война,  разлука наша  будет  непродолжительна.  Ведь  ваше
место там,  где сражаются! Когда же вы хотите ехать, Габриэль, чтобы вовремя
доставить королю эти свадебные подарки?
     - Чем раньше, тем лучше, монсеньер, если свадьба назначена на двадцатое
мая.
     - Это верно. Так поезжайте завтра, Габриэль, вам и то придется спешить.
Идите спать,  мой  друг,  а  я  тем временем напишу для вас рекомендательное
письмо  королю и  ответ  брату,  который вы  ему  передадите,  на  словах же
скажите, что я надеюсь уладить дело с папой.
     - Возможно,  монсеньер,  -  сказал Габриэль,  -  что  мое присутствие в
Париже будет способствовать желательному для  вас  исходу этого дела.  Таким
образом, и отъезд мой послужит вам на пользу.
     - Вечная таинственность,  виконт д'Эксмес!  Но с вами к ней привыкаешь.
Прощайте! Желаю вам спокойно провести последнюю ночь в моем лагере.
     - Завтра утром я  приду за письмами и вашим напутствием,  монсеньер.  Я
оставляю у вас моих людей.  Разрешите мне только взять с собой двоих из них,
а  также моего оруженосца Мартен-Герра -  такого провожатого мне достаточно.
Он  предан мне и  храбр,  на  всем белом свете он  боится только двух вещей:
своей жены и своей тени.
     - Как так? - рассмеялся герцог.
     - Монсеньер, Мартен-Герр сбежал из дому - дом его близ Риэ, в Артиге, -
спасаясь от своей жены. Он ее обожал, но она его частенько поколачивала. Еще
до  обороны Меца он  поступил ко  мне на службу.  Но его жена или сам дьявол
время от времени является ему под видом двойника и начинает его мучить.  Да,
вдруг он видит рядом с  собою другого Мартен-Герра,  свой собственный образ,
похожий на него как две капли воды,  и  это приводит его в  ужас.  А  вообще
говоря,  пули для него ничего не  значат и  он  мог бы  один пойти на  штурм
редута и захватить его. Он дважды спас мне жизнь.
     - Возьмите же с собой этого доблестного трусишку,  Габриэль.  Завтра на
рассвете будьте готовы.
     Ранним утром Габриэль был уже на  ногах:  он провел в  мечтах бессонную
ночь;  явился за  последними наставлениями к  герцогу де Гизу и  26 апреля в
шесть часов утра отбыл в Рим,  а оттуда в Париж в сопровождении Мартен-Герра
и двух слуг.
IV. ФАВОРИТКА КОРОЛЯ
     20 мая.  Париж.  Лувр. Комната ее светлости, вдовы великого сенешаля де
Брезе,  герцогини де  Валантинуа,  называемой обычно  Дианой де  Пуатье.  На
дворцовых часах  пробило  девять.  Госпожа Диана,  вся  в  белом,  кокетливо
прилегла на  покрытый черным бархатом диван.  Рядом  с  ней  на  стуле сидел
король Генрих II.
     Комната  Дианы  де  Пуатье  блистала несказанной роскошью.  Живопись на
полотнах   Приматиччо  [Приматиччо  (1504-1570)   -   итальянский  художник,
работавший при  дворе  французских королей]  изображала различные  охотничьи
эпизоды,  главною героиней которых была,  разумеется,  Диана, богиня охоты и
лесов.  На  золоченых  расписанных  медальонах  и  панно  повсюду  виднелись
соединенные гербы  Франциска I  и  Генриха II.  Бесконечные и  разнообразные
эмблемы  Дианы  -  Луны,  множество девизов,  по  большей части  начертанных
по-латыни,   делали  честь  изобретательности  декораторов.   А  что  стоили
восхитительные арабески,  обрамлявшие эмблемы и девизы, или изящные предметы
меблировки!
     Диана была одета в белый пеньюар из необычно тонкой и прозрачной ткани.
Воспроизвести же ее удивительную красоту и  совершенство форм было бы не под
силу даже самому Жану Гужону [Жан Гужон - знаменитый французский скульптор и
архитектор XVI  века,  прозванный "французским Фидием"  (по  имени  великого
скульптора Древней Греции)].  Что касается возраста, то его у нее не было. В
этом  отношении,  как  и  во  многих других,  она  была  подобна бессмертным
богиням.  Рядом с  нею казались морщинистыми и  старыми самые свежие и  юные
красавицы.
     Она  была  достойна  любви  двух  королей,  которых  одного  за  другим
обворожила.  "Воля женщины - божья воля", - говорит французская поговорка, и
Диана была в течение двадцати двух лет единственной возлюбленной Генриха II.
     Генрих  был  смугл,   черноволос,   чернобород  и  обладал,  по  словам
современников,  обаятельной внешностью.  Наряд его  был  на  редкость богат:
атласный зеленый кафтан с  белыми прорезями,  отделанный золотыми вышивками;
берет с белым пером,  блиставший жемчугом и алмазами; двойная золотая цепь с
подвешенным к ней медальоном ордена святого Михаила;  шпага работы Бенвенуто
[Бенвенуто  Челлини  (1500-1571)  -  прославленный итальянский  скульптор  и
ювелир;  одно  время  работал  при  дворе  Франциска I];  белый  воротник из
венецианского кружева и, наконец, бархатный, усеянный золотыми лилиями плащ,
изящно ниспадавший с его плеч.
     Но, рассматривая короля и его фаворитку, не пора ли нам их послушать?
     Генрих,  держа пергамент в  руке,  читал вслух любовные стихи,  чередуя
чтение с мимическими паузами:
     Ротик милый, ротик малый,
     Как шиповник светло-алый,
     Расцветающий в бору
     Поутру.
     Ты душистый, ты цветущий,
     Как малина в темной куще,
     И нежнее во сто крат,
     Чем прозрачные росинки,
     Что, повиснув на кувшинке,
     Нас прохладою дарят...
     - Как же зовут любезного поэта? - спросил Генрих, окончив чтение.
     - Его  зовут  Реми  Белло [Реми Белло (1528-1577) -  французский поэт],
государь,  и он, если не ошибаюсь, обещает стать соперником Ронсара [Пьер де
Ронсар (1524-1585)  -  крупнейший французский поэт  XVI  века].  Ну  что  ж,
оцениваете ли вы как я, этот любовный сонет в пятьсот экю?
     - Твой подопечный получит их, моя прекрасная Диана.
     - Но и старых певцов нельзя забывать.  Я обещала,  государь,  от вашего
имени  пенсию  Ронсару,  королю поэтов.  Подписали ли  вы  о  ней  указ?  Ну
разумеется.  В таком случае,  у меня еще только одна просьба к вам:  отдайте
вакантный пост рекульского аббата своему библиотекарю,  Меллену де  Сен-Желе
[Меллен де  Сен-Желе  -  французский поэт,  впервые во  Франции стал  писать
сонеты;  Диана  называет  его  "французским Овидием"  -  по  имени  великого
древнеримского поэта], нашему французскому Овидию.
     - Овидий будет аббатом, очаровательный мой меценат.
     - Ах,  как  вы  счастливы,  государь,  что можете по  своему усмотрению
располагать столькими должностями и  бенефициями!  Если бы мне только на час
вашу власть!
     - Разве она не всегда в твоих руках, неблагодарная?
     - Вот  как,  государь?..  Вы  сказали,  что  ваша власть всегда в  моем
распоряжении?   Не  искушайте  меня,   государь.  Предупреждаю  вас,  что  я
воспользовалась бы  ею  для  уплаты  большого  долга  Филиберу  Делорму.  Он
ссылается на то, что мой замок в Анэ закончен. Это будет славнейший памятник
вашего царствования, государь!
     - Что ж, Диана, возьми для своего Филибера Делорма те деньги, что будут
получены от продажи должности пиккардийского губернатора.
     - Эта должность,  кажется,  стоит двести тысяч ливров? О, тогда я смогу
еще  купить жемчужное ожерелье,  которое мне  предлагали.  Его  мне очень бы
хотелось надеть сегодня на свадьбе вашего возлюбленного сына Франциска.  Сто
тысяч  Филиберу,   сто  тысяч  за  ожерелье  -   вот  и  ушло  пиккардийское
губернаторство!
     - Тем более, что ты ровно вдвое преувеличила его стоимость.
     - Как!  Оно стоит всего лишь сто тысяч ливров?  Ну что ж, решение очень
простое - я отказываюсь от ожерелья.
     - Полно,  -  засмеялся король,  -  у  нас  есть где-то  три  или четыре
свободные концессии, которыми можно будет оплатить это ожерелье, Диана.
     - О, государь, нет щедрее короля, чем вы, и нет человека, которого бы я
сильнее любила!
     - Да? Ты и вправду любишь меня не меньше, чем я тебя, Диана?
     - Вы сомневаетесь?
     - Сомневаюсь потому,  что боготворю тебя!  Как ты хороша,  Диана! Как я
люблю тебя!  Часами...  нет,  годами мог бы я так любоваться тобою,  забыв о
Франции, обо всем на свете.
     - Даже  о  торжестве  бракосочетания  монсеньера  дофина?  -  спросила,
рассмеявшись,  Диана.  -  А между тем оно состоится сегодня, через два часа.
Сейчас пробьет десять.
     - Десять!  -  воскликнул Генрих.  - А у меня назначено свидание на этот
час!
     - Свидание, государь? Уж не с дамой ли?
     - С дамой.
     - И, должно быть, красивой?
     - Да, Диана, очень красивой.
     - Значит, не с королевой?
     - Какая ты злая! Екатерина Медичи красива на свой лад, красива строгой,
холодной, но подлинной красотой. Однако я ожидаю не ее. Ты не догадываешься,
кого?
     - Нет, государь.
     - Другую Диану, живое воспоминание о весне нашей любви, нашу дочь, нашу
дорогую дочурку.
     - Вы  во  всеуслышание и  слишком часто твердите об этом,  государь,  -
нахмурившись, потупилась Диана. - Между тем условлено было, что герцогиня де
Кастро будет считаться дочерью другой особы.
     - Так оно и будет,  -  уверил Диану король,  - но ведь ты обожаешь нашу
дочь, разве не так?
     - Я обожаю ее за то, что вы ее любите.
     - О да,  очень люблю...  Она так обаятельна,  так умна и добра. А кроме
того, она мне напоминает мои молодые годы, то время, когда я полюбил тебя...
Не больше,  конечно,  чем ныне,  но все же...  до преступления...  -  Король
внезапно  впал  в  мрачную  задумчивость.   Затем  поднял  голову.   -  Этот
Монтгомери! Ведь не любили же вы его, Диана? Вы не любили его?
     - Что за вопрос!  -  презрительно усмехнулась фаворитка. - Двадцать лет
спустя все та же ревность!
     - Да, я ревновал, ревную и буду ревновать всегда тебя, Диана. Ну да, ты
не любила его. Но он-то любил тебя, несчастный.
     - О боже,  государь,  вы всегда прислушивались к наветам, которыми меня
осыпают протестанты! Это не подобает католическому королю. Во всяком случае,
если  даже  я  и  дорога была  этому  человеку,  мое  сердце ни  на  миг  не
переставало принадлежать вам, а граф Монтгомери давно мертв.
     - Да, мертв, - глухо произнес король.
     - Не будем же омрачать такими воспоминаниями день, который должен стать
светлым праздником,  -  продолжала Диана. - Вы видели Франциска и Марию? Они
все  еще  влюблены друг в  друга,  эти дети?  Наконец-то  их  терпение будет
удовлетворено.   Через  два  часа  они,   радостные  и   счастливые,   будут
принадлежать друг другу.
     - Да,  -  согласился король,  - и если кто в ярости, так это мой старый
Монморанси.  Впрочем,  и  ярость коннетабля тем более обоснованна,  что наша
Диана, боюсь, не достанется его сыну.
     - Но ведь этот брак вы сами ему обещали как возмещение?
     - Обещал, но госпоже де Кастро, кажется, это не по душе...
     - Что может быть не по душе ребенку, восемнадцатилетней девушке, только
что вышедшей из стен монастыря?
     - Именно для  того,  чтобы  объяснить мне  это,  она  и  поджидает меня
сейчас.
     - Так идите же к ней, государь. А я пока переоденусь...
     - После венчания мы свидимся на карусели.  Я еще преломлю сегодня копье
в вашу честь. Я хочу, чтобы вы Пыли королевой турнира.
     - Королевой? А другая?
     - Есть только одна, и ты это знаешь, Диана. До свидания.
     - До свидания,  государь,  и ради бога,  не будьте безрассудно смелы на
турнире. Вы иногда пугаете меня!
     - Игры эти не  опасны...  До  свидания,  дорогая Диана,  -  распрощался
король и вышел.
     В  ту  же  минуту в  противоположной стене  отворилась прикрытая ковром
дверца.
     - Ну и наболтались же вы сегодня,  гром и молния! - прорычал коннетабль
Монморанси, входя в комнату.
     - Друг мой,  -  ответила,  поднявшись,  Диана,  -  вы видели, что еще и
десяти не было, еще не наступил час, который я вам назначила, а я уже делала
все, чтобы удалить его. Я томилась не меньше вашего, поверьте...
     - Не  меньше моего!  Ну  нет,  смерть и  ад!  И  если  вы,  моя  милая,
воображаете, будто ваша беседа была весьма поучительна и забавна... Впрочем,
что это за новость?  Отказать моему сыну Франциску в руке вашей дочери Дианы
после того,  как  этот союз был  мне  торжественно обещан!  Клянусь терновым
венцом,  можно подумать,  что  эта внебрачная дочь оказала бы  великую честь
дому Монморанси,  соблаговолив с ним породниться! Их брак должен состояться!
Слышите,  Диана?  Об  этом позаботитесь вы!  Ведь это единственное средство,
позволяющее восстановить равновесие сил  между  нами  и  Гизами,  дьявол  их
задави!  А поэтому,  Диана,  наперекор королю, наперекор папе я желаю, чтобы
это было так!
     - Но, друг мой...
     - Говорю же вам,  -  крикнул коннетабль,  -  что я этого желаю, как бог
свят!
     - Так  оно  и  будет,  мой друг,  -  поспешила уверить его перепуганная
Диана.
V. В ПОКОЯХ КОРОЛЕВСКИХ ДЕТЕЙ
     Вернувшись к себе,  король не застал своей дочери. Дежурный камер-лакей
доложил,  что герцогиня Диана,  не дождавшись его величества, проследовала в
покои  королевских  детей  и  попросила  дать  знать,  как  только  государь
вернется.
     - Хорошо, - сказал Генрих, - я сам навещу ее. Не надо меня провожать, я
пойду один.
     Он пересек большую залу,  пошел длинным коридором;  затем,  открыв тихо
дверь,  остановился и  чуть  отодвинул  портьеру.  Детский  смех  и  выкрики
заглушили  шум  его  шагов,   и  он,   будучи  незамечен,  мог  полюбоваться
необыкновенно живописной картиной.
     Обаятельная и  юная невеста Мария Стюарт стояла у  окна.  Рядом с ней -
Диана  де  Кастро,  принцесса  Елизавета и  принцесса Маргарита.  Все  трое,
тараторя без умолку,  то поправляли складку на ее костюме, то завивали локон
в прическе - словом, придавали туалету невесты ту законченность, какую умеют
ему придавать только женщины.  В другом конце комнаты братья Карл,  Генрих и
самый младший, Франциск, с воплями и хохотом изо всех сил налегали на дверь,
которую  тщетно  пытался распахнуть дофин  Франциск,  молодой жених;  шалуны
хотели во  что  бы  то  ни  стало помешать ему  увидеть невесту.  Жак  Амио,
наставник принцев,  чинно  беседовал в  углу  с  гувернантками принцесс -  с
госпожою де Кони и леди Ленокс.
     Таким образом,  здесь,  в королевских апартаментах,  можно было увидеть
всех тех  людей,  которым суждено будет сыграть свою роль в  истории Франции
ближайших десятилетий,  полных бедствий, страстей и славы: дофина - будущего
Франциска II;  Елизавету -  будущую супругу Филиппа II и королеву Испанскую;
Карла - впоследствии Карла IX; Генриха - впоследствии Генриха III; Маргариту
Валуа, которой предстояло стать королевой и супругой Генриха IV; Франциска -
будущего герцога Алансонского,  Анжуйского и  Брабантского и  Марию  Стюарт,
которую ждали  две  королевские короны и  под  занавес -  мученический венец
[Мария Стюарт -  королева Франции в  1559-1560 годах и  королева Шотландии в
1560-1568 годах. Казнена английской королевой Елизаветой I в 1587 году].
     Знаменитый переводчик Плутарха  наблюдал  печальным и  в  то  же  время
проникновенным взором за  играми этих детей,  точно всматривался в  грядущие
судьбы Франции.
     - Нет,   нет,   Франциск   не   войдет,   -   неистово,   дико   кричал
Карл-Максимилиан,  в  недалеком будущем  -  главный виновник Варфоломеевской
ночи [Карл IX -  король Франции в 1560-1574 годах. В его правление в ночь на
24  августа 1572 года (праздник св.  Варфоломея) королевой Екатериной Медичи
(матерью  Карла  IX)  и  герцогами Гизами  была  организована массовая резня
гугенотов католиками. Только в Париже было убито две тысячи человек].
     И  ему  с  помощью  братьев  удалось задвинуть засов  и  начисто лишить
возможности дофина войти в комнату,  а тот,  настолько тщедушный, что ему не
под силу было справиться даже с тремя детьми,  только топал ногами да хныкал
за дверью.
     - Бедный Франциск! Как они его мучают! - заметила Мария Стюарт.
     - Не шевелитесь,  госпожа дофина, иначе я не справлюсь с этой булавкой,
- засмеялась маленькая лукавая Маргарита.
     - Вот сделаем это,  -  сказала неженка Елизавета,  -  и я впущу беднягу
Франциска наперекор этим бесенятам. Не могу смотреть на его мучения!
     - Да, ты понимаешь меня, Елизавета, - вздохнула Мария Стюарт.
     Ничто не могло быть восхитительнее этих четырех красавиц,  столь разных
между собою и столь совершенных:  Диана - олицетворенная чистота и кротость;
Елизавета -  величавость и  нежность;  Мария  Стюарт  -  чарующая  томность;
Маргарита -  сама ветреность. Тронутый и восхищенный, король глядел и не мог
наглядеться на это волнующее зрелище.
     Наконец он решился переступить порог.
     - Король! - закричали дети в один голос и подбежали к отцу.
     Только  Мария  Стюарт немного отстала от  других,  незаметно отодвинула
засов,  и  дофин стремительно ворвался в  комнату.  Теперь младшее поколение
семьи было в полном сборе.
     - Здравствуйте,  дети,  -  приветствовал их король, - очень рад, что вы
все  здоровы и  веселы.  Бедный мой Франциск,  оказывается,  тебя не  хотели
впускать! Ну ничего, скоро сможешь видеться со своей маленькой женою сколько
угодно и когда угодно. Так вы, дети, крепко любите друг друга?
     - О да,  государь,  я люблю Марию! - страстно выпалил дофин и поцеловал
руку будущей своей жене.
     - Монсеньер,  -  строго заметила леди Ленокс,  - дамам не целуют рук на
глазах у всех,  особенно в присутствии его величества. Что подумает государь
о госпоже Марии и об ее воспитательнице?
     - Но ведь эта рука моя, - ответил дофин.
     - Еще не ваша,  монсеньер,  -  возразила гувернантка,  -  и  я намерена
исполнить свой долг до конца.
     - Успокойся, - шепнула Мария жениху, уже начинавшему сердиться, - когда
она отвернется, я опять протяну тебе руку.
     Король посмеивался про себя.
     - Вы очень строги,  миледи...  Впрочем,  вы правы, - тут же спохватился
он.  - А вы, мессир Амио, довольны ли своими учениками? Слушайтесь, господа,
своего ученого наставника, он состоит в близких отношениях с великими мужами
древности...  Ну, дети, мне хотелось повидать вас до торжества, и я рад, что
это мне удалось. Теперь, Диана, я весь к вашим услугам. Пойдем, дитя мое.
     Диана низко поклонилась отцу и последовала за ним.
VI. ДИАНА ДЕ КАСТРО
     Диане  де  Кастро,  которую  мы  видели  девочкой,  было  теперь  около
восемнадцати лет.  Природа сдержала все  свои  обещания,  придав ее  красоте
строгую и обаятельную законченность форм.  В изящных,  благородных чертах ее
лица сквозила первозданная чистота.  По характеру и уму она осталась все тем
же  ребенком,  каким мы  ее знали.  Ей еще не исполнилось и  тринадцати лет,
когда герцог де  Кастро,  которого она  в  день  венчания видела в  первый и
последний раз,  был  убит при осаде Эдена.  На  время траура король поместил
юную вдову в парижский монастырь Святых Дев,  и там она обрела столько тепла
и  участия,  ей  так  полюбился этот  образ жизни,  что  она  попросила отца
позволить ей  хоть  на  время  остаться в  обществе добрых монахинь и  своих
подруг.  Нельзя было  не  исполнить столь благочестивого желания,  и  Генрих
вызвал Диану из  монастыря только месяц назад,  когда коннетабль Монморанси,
опасаясь растущего влияния Гизов на  дела государства,  испросил для  своего
сына руку дочери короля и его фаворитки.
     В  течение  месяца,  проведенного  при  дворе,  Диана  быстро  снискала
всеобщий  почет  и  поклонение,   "ибо,  -  говорит  Брантом  [Пьер  Брантом
(1535-1614) -  участник войн с гугенотами.  В своих книгах "Жизнь знаменитых
людей  и   великих  полководцев"  и  "Жизнь  знаменитых  женщин",   описывая
придворные интриги,  войны, жизнь вельмож, сообщил много интересных сведений
о современниках] в "Книге о знаменитых женщинах",  -  она была очень добра и
никому не делала зла, имея великое, возвышенное сердце и весьма благородную,
чуткую и  добродетельную душу".  В  ней не  было никакой злобности,  никакой
резкости.   Так,   однажды,  когда  кто-то  сказал  в  ее  присутствии,  что
французская принцесса крови должна быть  отважна и  что  робость ее  слишком
отдает  монастырем,  она  в  несколько дней  научилась верховой  езде  и  не
уступала ни одному наезднику в  смелости и  изяществе.  С той поры она стала
ездить с королем на охоту, и Генрих все больше и больше подпадал под обаяние
милой  девушки,   без   всякой  задней  мысли  старавшейся  угождать  ему  и
предупреждать его  малейшие желания.  Диане было  разрешено навещать отца  в
любое время, и он всегда бывал ей рад.
     - Итак,  я  слушаю  вас,  девочка моя,  -  сказал Генрих.  -  Вот  бьет
одиннадцать.   Венчание  в   Сен-Жермен   д'Оксерруа  назначено  только   на
двенадцать.  Могу вам, стало быть, уделить целых полчаса, и как жаль, что не
более! Минуты, которые я провожу подле вас, - лучшие в моей жизни.
     - О государь, вы такой снисходительный отец!
     - Нет,  я просто очень вас люблю,  дитя мое, и от всего сердца хотел бы
сделать  для  вас  что-нибудь  приятное.  И  чтобы  доказать это,  Диана,  я
уведомляю вас прежде всего о двух ваших просьбах.  Добрая сестра Моника, так
любившая и  оберегавшая вас  в  монастыре Святых Дев,  только что  назначена
настоятельницей монастыря в Сен-Кантене.
     - Ах, как я вам благодарна, государь!
     - Что до  славного Антуана,  любимого вашего слуги в  Вимутье,  то  ему
назначена хорошая пожизненная пенсия из нашей казны. Очень жалею, Диана, что
нет  больше  в   живых  сьера  Ангеррана.   Нам  бы  хотелось  по-королевски
засвидетельствовать нашу  признательность этому  достойному человеку,  столь
хорошо воспитавшему нашу дорогую дочь Диану.  Но вы потеряли его, кажется, в
прошлом году, и он даже не оставил наследников.
     - Государь, право, вы слишком великодушны и добры!
     - Кроме того,  Диана,  вот  грамоты,  наделяющие вас  титулом герцогини
Ангулемской.  Но все это не составляет и четвертой доли того, что я желал бы
сделать для вас.  Я ведь замечаю,  что вы иной раз печальны и задумчивы.  Об
этом-то я и хочу с вами побеседовать,  хочу вас утешить или унять вашу боль.
Скажи мне, деточка, неужели ты не чувствуешь себя счастливой?
     - Ах, государь, разве могла бы я чувствовать себя иначе при такой вашей
любви, при таких благодеяниях? Одного я только желаю: чтобы настоящее, столь
полное радостей, длилось без конца.
     - Диана,  -  серьезно сказал Генрих,  -  вы знаете,  что я  взял вас из
монастыря,  чтобы  выдать  замуж  за  Франциска Монморанси.  Это  прекрасная
партия, Диана, и к тому же, не скрою, выгодная для интересов моего престола,
а  между тем она вам как будто не по душе.  Вы мне должны,  по крайней мере,
объяснить причины вашего отказа. Он огорчает меня.
     - Я их не скрою от вас, отец. Прежде всего, - смущенно протянула Диана,
- меня  уверяют,  будто  Франциск Монморанси уже  женат;  будто он  негласно
обвенчан с одною из дам королевы, девицей де Фиен.
     - Что верно,  то верно, - ответил король, - но тайный брак, заключенный
без  согласия коннетабля и  моего,  не  имеет  законной силы,  и  если  папа
разрешит  развод,   то  вы  не  сможете,   Диана,   быть  взыскательнее  его
святейшества. Итак, если это единственное ваше возражение...
     - Нет, есть и другое, отец.
     - Послушаем же какое.
     - Возражение состоит,  отец,  в  том,  что...  что я  люблю другого,  -
всхлипнула Диана и, совсем смутившись, бросилась на шею королю.
     - Вы любите, Диана? - удивился Генрих. - Как же зовут этого счастливца?
     - Габриэль, государь!
     - Габриэль... А дальше? - улыбнулся король.
     - Я не знаю, как дальше, отец...
     - Как же так, Диана? Помилосердствуйте, объяснитесь.
     - Сейчас я  вам все расскажу.  Это любовь моего детства.  Я с Габриэлем
виделась каждый день.  Он был очень мил, храбр, красив, образован, нежен! Он
называл меня своей маленькой женушкой.  Ах,  государь, не смейтесь, это было
глубокое и святое чувство,  первое, какое запечатлелось в моем сердце! И все
же я  позволила обвенчать себя с герцогом Фарнезе,  государь,  и все оттого,
что  не  сознавала,  что делаю;  оттого,  что меня к  этому принудили,  а  я
послушалась,  как маленькая девочка. Затем я увидела, почувствовала, поняла,
в  какой измене повинна я перед Габриэлем.  Бедный Габриэль!  Расставаясь со
мною,  он не плакал, но какое страдание застыло в его взоре! Все это оживало
в  моей памяти,  когда,  ведя затворническую жизнь в  монастыре,  я начинала
вспоминать свои детские годы.  Так я  дважды пережила дни,  проведенные мною
подле Габриэля,  -  в действительности и в мечтах.  А возвратившись сюда, ко
двору,  государь,  я не нашла никого, кто мог бы помериться с Габриэлем... И
не Франциску, покорному сыну надменного коннетабля, вытеснить из моей памяти
нежного и  гордого друга моего детства.  Поэтому теперь,  когда я отдаю себе
отчет в  своих поступках,  я буду верна Габриэлю...  до тех пор,  пока вы не
лишите меня свободы выбора, отец.
     - Так ты с ним видалась после отъезда из Вимутье, Диана?
     - Увы, не видалась, отец.
     - Но ты хоть получала вести о нем?
     - И  вестей не получала.  Узнала только от Ангеррана,  что и он покинул
наши  места  после  моего  отъезда.  Он  сказал своей кормилице Алоизе,  что
вернется к ней не раньше, чем станет грозным и прославленным воином, и чтобы
она не беспокоилась о нем. С этими словами он уехал, государь.
     - И с тех пор его родные ничего о нем не слышали?
     - Его родные?  - повторила Диана. - Я знала только его кормилицу, отец,
и  никогда не  видела  его  родителей,  когда  с  Ангерраном навещала его  в
Монгтомери.
     - В Монтгомери!  -  воскликнул Генрих,  побледнев.  -  Диана,  Диана! Я
надеюсь, что он не Монтгомери? Скажи мне скорее, что он не Монтгомери!
     - О нет,  государь,  тогда он жил бы, я думаю, в замке, а он жил в доме
своей  кормилицы Алоизы.  Но  отчего вы  так  взволновались,  государь?  Что
сделали вам графы Монтгомери?  Неужели они ваши враги?  В  нашем краю о  них
говорят только с почтением.
     - Правда?  - презрительно рассмеялся король. - Они мне, впрочем, ничего
не сделали,  Диана,  решительно ничего.  Однако вернемся к  твоему Габриэлю.
Ведь ты его Габриэлем назвала?
     - Да...
     - И у него не было другого имени?
     - Я,  по крайней мере,  не знала другого. Он был сирота, как и я, и при
мне никогда не было разговора о его отце.
     - Словом,  у  вас  нет,  Диана,  другого возражения против  намеченного
вашего брака  с  Монморанси,  кроме  давнишней вашей  привязанности к  этому
молодому человеку, так?
     - Но она заполняет все мое сердце, государь.
     - Прекрасно, Диана, я бы, пожалуй, не пытался бороться с голосом вашего
сердца,  если бы друг ваш был здесь и  мы могли бы его узнать и  оценить.  И
хотя, как я догадываюсь, это человек сомнительного происхождения...
     - Но ведь и в моем гербе есть полоса, ваше величество.
     - Но у  вас есть,  по крайней мере,  герб,  сударыня,  и  соблаговолите
вспомнить,  что  для Монморанси,  как и  для дома де  Кастро,  великая честь
открыть свои двери перед моей узаконенной дочерью. А ваш Габриэль... Но речь
не  об  этом.  Для меня существенно то,  что он шесть лет не подавал о  себе
вестей. Быть может, он забыл вас, Диана, и любит другую?
     - О, государь, вы не знаете Габриэля! У него постоянное, верное сердце,
и любовь его погаснет только с жизнью.
     - Хорошо,  Диана.  Вам изменить и впрямь мудрено,  и вы правы,  отрицая
это.  Но,  судя  по  всему,  этот  молодой человек ушел на  войну.  Разве не
приходится считаться с возможностью гибели на войне?..  Дитя мое,  я огорчил
тебя.  Вот уже ты побледнела,  и глаза у тебя полны слез.  Да,  я вижу, твое
чувство глубоко!  Я  мало  видел  примеров подобного чувства и  самой жизнью
приучен не  слишком-то доверять великим страстям,  но над твоею я  шутить не
стану и хочу отнестись к ней с уважением.  Подумай,  однако,  голубка моя, в
какое трудное положение поставит меня твой отказ,  и  отказ ради чего?  Ради
детской любви, предмет которой даже перестал существовать ради воспоминаний,
ради  тени.  Если  я  оскорблю коннетабля,  взяв  обратно свое обещание,  он
возмутится не без основания,  дитя мое,  и, быть может, оставит свой пост. А
тогда уже не я буду королем,  им будет герцог де Гиз. Пойми, Диана: из шести
братьев Гизов первый,  герцог, возглавляет все военные силы Франции; второй,
кардинал,  управляет всеми ее финансами; третий командует моими марсельскими
галерами;  четвертый сидит в  Шотландии,  а  пятый вскоре заменит Бриссака в
Пьемонте.  Таким образом, я, король, не могу располагать в своем королевстве
ни  одним  солдатом,  ни  одним  экю  без  их  согласия.  Я  говорю с  тобою
откровенно,  Диана,  я  объясняю тебе положение вещей.  Я  прошу,  а  мог бы
приказывать.   Но  мне  гораздо  приятнее  положиться  на  твое  собственное
суждение.  Я хочу,  чтобы не король,  а отец склонил свою дочь посчитаться с
его  намерениями.  И  я  добьюсь твоего  согласия,  потому что  ты  добрая и
преданная дочь.  В  этом браке -  все  мое  спасение,  Диана:  он  усиливает
Монморанси и  ослабляет Гизов.  Он уравновешивает обе чаши весов,  коромысло
которых -  моя королевская власть.  Гизы будут менее горды, Монморанси более
предан...  Ты не отвечаешь,  Диана?  Неужели ты останешься глуха к  просьбам
твоего отца,  который не неволит тебя, не тиранит, а, наоборот, принимает во
внимание твои  чувства и  только просит тебя  не  отказать ему  в  первой же
услуге, которую ты можешь ему воздать за то, что он сделал и еще сделает для
твоего счастья? Ну что, Диана, дочь моя? Ты согласна?
     - Государь,  -  ответила Диана,  -  когда вы просите,  вы в  тысячекрат
сильнее,  чем  когда приказываете.  Я  готова пожертвовать собою ради  ваших
интересов, однако с одним условием.
     - С каким же, дитя мое?
     - Этот брак состоится только через три месяца, а до тех пор я справлюсь
о Габриэле у Алоизы да и в других местах.  Если его уже нет в живых,  я буду
знать наверняка, а если он жив, я смогу попросить его вернуть мне слово.
     - От всего сердца согласен,  - обрадовался Генрих, - и должен заметить,
что при всем своем ребячестве ты  все же  довольно рассудительна.  Итак,  ты
примешься за розыски своего Габриэля,  и я тебе даже,  если нужно, помогу, а
через три месяца ты обвенчаешься с Франциском, к чему бы розыски ни привели,
будь твой юный друг жив или мертв.
     - Теперь уж я и сама не знаю,  -  скорбно поникла головой Диана, - чего
мне больше желать: жизни его или смерти.
     "К  счастью  или  к  несчастью,   придворная  жизнь  обломает  ее",   -
улыбнувшись, подумал король.
     А вслух произнес:
     - Пора теперь в  церковь,  Диана.  Дайте мне  руку,  я  провожу вас  до
большой галереи,  а после обеда увижу вас на состязаниях и карусели.  И если
вы  не  слишком на  меня сердитесь,  соблаговолите рукоплескать ударам моего
копья на турнире!
VII. "ОТЧЕ НАШ" ГОСПОДИНА КОННЕТАБЛЯ
     В  тот же день,  после полудня,  когда в  Турнелле были в самом разгаре
праздничные состязания,  коннетабль Монморанси допрашивал в  Лувре одного из
своих  тайных  агентов.  Шпион  был  среднего роста,  несколько сутуловатый,
смуглолицый,  темноволосый, с черными глазами и орлиным носом, с раздвоенным
подбородком  и  оттопыренной  нижней  губой.  Был  он  разительно  похож  на
Мартен-Герра,  верного оруженосца Габриэля:  те же черты, тот же возраст, то
же сложение.
     - А как вы поступили с курьером, метр Арно? - спросил коннетабль.
     - Монсеньер,  я  уничтожил его.  Нельзя было  иначе.  Но  произошло это
ночью, в лесу Фонтенбло. Убийцами сочтут разбойников. Я осторожен.
     - Все равно, метр Арно, дело это опасное, и мне совсем не нравится, что
вы так легко пускаете в дело нож.
     - Я не отступаю ни перед чем, когда служу вашей милости.
     - Так-то оно так,  но раз и навсегда зарубите себе на носу,  метр Арно,
что, если попадетесь, я не стану вас спасать от петли, - сухо и презрительно
произнес коннетабль.
     - Будьте спокойны, монсеньер, я человек осмотрительный.
     - Теперь посмотрим, что в письме.
     - Вот оно, монсеньер.
     - Распечатайте его, только не повредите печати, и прочитайте.
     Метр  Арно  дю  Тиль достал из  кармана острый резец,  тщательно срезал
печать и развернул письмо. Он взглянул прежде всего на подпись.
     - Видите,  монсеньер,  я не ошибся.  Это действительно письмо кардиналу
Гизу от кардинала Караффа, как мне по глупости признался бедняга курьер.
     - Читайте же,  пропади вы пропадом!  - закричал Анн де Монморанси. Метр
Арно начал:
     "Монсеньер и  дорогой соратник,  сообщаю вам только три важные новости.
Во-первых,  по  вашей просьбе папа затянет по  возможности дело о  разводе и
будет  гонять  по  разным конгрегациям Франциска де  Монморанси,  только что
вчера приехавшего в Рим, а в заключение откажет ему в ходатайстве".
     - Pater noster!  [Отче наш!  (лат.)] - пробормотал коннетабль. - Сатана
бы спалил все эти красные мантии!  [Красная мантия и красная шапка -  одежда
кардиналов]
     "Во-вторых,  -  продолжал  читать  Арно,  -  господин  герцог  де  Гиз,
достославный брат  ваш,  после  взятия  Кампли обложил Чивителлу.  Но  чтобы
решиться послать ему людей и провиант,  которых он требует,  - а это, вообще
говоря,  сделать нам очень нелегко,  -  мы хотели бы,  по крайней мере, быть
уверены, что вы не отзовете его для кампании во Фландрии, а такой слух здесь
ходит. Сделайте так, чтобы он остался у нас".
     - Advaniat regnum tuum,  [Да приидет царствие твое (лат.)] -  проворчал
Монморанси.  - Мы примем свои меры, смерть и ад! Мы примем меры... вплоть до
того, что призовем во Францию англичан! Продолжайте же, во имя мессы!
     "В-третьих,  -  продолжал шпион,  - чтобы приободрить вас, монсеньер, и
содействовать вашим целям,  извещаю вас о  скором прибытии в  Париж посланца
вашего брата,  виконта д'Эксмеса,  который доставит Генриху Второму знамена,
захваченные  во  время  итальянской  кампании.  Он  прибудет,  надо  думать,
одновременно с этим письмом.  Присутствие виконта и славные трофеи,  которые
он  преподнесет королю,  несомненно помогут вам направить в  должную сторону
ваши планы".
     - Fiat voluntas tua!  [Да  исполнится воля твоя!  (лат.)]  -  в  ярости
завопил коннетабль.  -  Мы хорошо примем этого посланца преисподней! Доверяю
его тебе, Арно. Все? В этом проклятом письме больше ничего нет?
     - Ничего, монсеньер, кроме приветствий и подписи.
     - Хорошо. Как видишь, тебе предстоит работенка.
     - Я только этого и желаю,  монсеньер...  Ну, разве еще немного деньжат,
чтобы получше справиться с заданием.
     - Вот   тебе  сто  дукатов,   мошенник.   С   тобой  всегда  приходится
раскошеливаться.
     - У меня велики расходы на службе у вашей милости.
     - Твои пороки обходятся тебе дороже служебных расходов, негодяй!
     - О, как ошибается на мой счет монсеньер! Моя мечта - тихая, счастливая
и  зажиточная жизнь где-нибудь в провинции вместе с женою и детьми.  Хочется
дожить свой век честным отцом семейства!
     - Добродетели сельской жизни!  Ну что ж,  исправься,  отложи в  сторону
сколько-нибудь дублонов,  женись,  и  ты сможешь достигнуть тихого семейного
счастья. Кто тебе мешает?
     - Ах, монсеньер, непоседливость! Да и какая женщина за меня пойдет?
     - Это верно.  А  в ожидании бракосочетания,  метр Арно,  запечатайте-ка
хорошенько это письмо и отнесите его кардиналу. Да измените свою наружность,
поняли? И скажите, что ваш товарищ, умирая, вам поручил...
     - Монсеньер может положиться на меня.  Подделанная печать и подмененный
курьер покажутся правдоподобнее самой правды.
     - Ах,  дьявольщина!  -  воскликнул Монморанси. - Мы забыли записать имя
полномочного представителя Гизов. Как его зовут?
     - Виконт д'Эксмес, монсеньер.
     - Да, да. Так запомни же, плут, это имя... Кто там смеет мне мешать?
     - Простите, монсеньер, - торопливо отозвался адъютант коннетабля, входя
в комнату, - прибывший из Италии дворянин явился к государю от имени герцога
де Гиза,  и мне показалось необходимым доложить вам об этом... тем более что
он  непременно хочет  повидать  кардинала Лотарингского.  Зовут  его  виконт
д'Эксмес.
     - Ты  умно  поступил,  Гильом,  -  сказал коннетабль.  -  Приведи этого
господина сюда.  А  ты,  метр Арно,  спрячься за эту портьеру и воспользуйся
случаем приглядеться к человеку,  с которым тебе,  наверное,  придется иметь
дело. Я принимаю его для тебя, гляди в оба.
     - Кажется,  монсеньер,  -  задумчиво ответил Арно, - я уже встречался с
ним где-то в пути. Но не мешает проверить... Виконт д'Эксмес?
     Шпион проскользнул за портьеру. Гильом ввел Габриэля.
     - Простите,  - поклонился молодой человек старику, - с кем я имею честь
говорить?
     - Я коннетабль Монморанси. Что вам угодно, сударь?
     - Еще раз прошу меня простить. Я имею поручение лично к государю.
     - Государь сейчас не в Лувре, а в его отсутствие...
     - Я разыщу или подожду его величество, - перебил его Габриэль.
     - Его  величество на  празднике в  Турнелле и  вернется сюда не  раньше
вечера.  Разве  вы  не  знаете,  что  сегодня празднуется свадьба монсеньера
дофина?
     - Знаю,  монсеньер,  мне об этом сообщили в  пути.  Но я проезжал через
университет, а не по улице Сент-Антуан.
     - Тогда бы  вам  следовало держаться одного направления с  толпою.  Она
привела бы вас к государю.
     - Но  я  еще  не  имею чести быть представленным государю.  Для двора я
чужой.  В  Лувре я надеялся застать монсеньера кардинала Лотарингского.  Я и
просил  доложить о  себе  его  высокопреосвященству и  не  знаю,  почему это
привели меня к вам, монсеньер.
     - Господин кардинал,  как лицо духовное, любит сражения воображаемые, а
я, человек военный, люблю только сражения настоящие. Вот почему я в Лувре, а
господин кардинал - в Турнелле.
     - Так я, с вашего позволения, монсеньер, отправлюсь к нему в Турнелль.
     - О боже, отдохните немного, сударь, вы прибыли, по-видимому, издалека,
надо думать, из Италии, раз въехали в город со стороны университета.
     - Вы  угадали:   из  Италии,  монсеньер.  Мне  это  совершенно  незачем
скрывать.
     - Вы  присланы,   может  быть,  герцогом  де  Гизом?  Ну,  что  он  там
поделывает?
     - Разрешите,  монсеньер,  об  этом  сперва  доложить  его  величеству и
покинуть вас, чтобы исполнить этот долг.
     - С богом,  сударь, раз вы так спешите. Вам не терпится, должно быть, -
прибавил он с  напускным добродушием,  -  свидеться с  какой-нибудь из наших
красавиц. Разве не так, молодой человек?
     Но  Габриэль,  приняв  строгий вид,  ответил только глубоким поклоном и
удалился.
     - Pater noster,  qui es in cadis! [Отче наш, иже еси на небеси! (лат.)]
- проскрежетал коннетабль,  когда за Габриэлем захлопнулась дверь.  -  Уж не
думал ли этот проклятый хлыщ,  что я хотел его задобрить, расположить в свою
пользу,  подкупить,  быть может? Точно я не знаю, с чем он приехал к королю!
Не хуже знаю,  чем он! Ну, если он еще повстречается мне, то дорого заплатит
за свой надутый вид и  нахальную недоверчивость!  Эй,  метр Арно!..  Куда же
девался этот мерзавец?  Тоже исчез!  Пресвятым крестом клянусь,  все сегодня
сговорились валять дурака, дьявол их побери! Pater noster...
     Пока разгневанный коннетабль изрыгал проклятия, сдабривая их, по своему
обыкновению,  словами из святых молитв,  Габриэль, проходивший по полутемной
галерее,  с изумлением увидел стоявшего у дверей своего оруженосца, которому
он еще раньше велел ждать во дворе.
     - Это вы,  Мартен? Вы пошли мне навстречу? - спросил он. - Так вот что:
поезжайте вперед с  Жеромом и  ждите меня с  зачехленными знаменами на  углу
улиц Сент-Антуан и Сент-Катрин.  Кардинал пожелает, может быть, чтобы мы тут
же  их  поднесли государю перед всем двором.  Кристоф подержит мою  лошадь и
проводит меня. Поняли?
     - Да, монсеньер, - ответил Мартен-Герр.
     Опередив Габриэля,  он стремительно сбежал по лестнице,  как бы в  знак
того,  что отлично исполнит поручение. Поэтому Габриэль, выйдя из Лувра, был
несколько удивлен,  столкнувшись еще раз во дворе с  Мартен-Герром.  Тот был
бледен и до смерти напуган.
     - Что это значит, Мартен? И что с вами? - спросил Габриэль.
     - Ах,  монсеньер, я только что видел его, он прошел здесь, в двух шагах
от меня. Он даже заговорил со мной.
     - Да кто?
     - Кто же,  как не дьявол,  не призрак, не привидение, не наваждение, но
второй Мартен-Герр!
     - Опять это сумасшествие,  Мартен!  Вы,  вероятно,  стоя спите и видите
сны.
     - Да  нет же,  это не  сон.  Он  заговорил со мной,  монсеньер,  ей-ей!
Остановился,  уставился на меня своим колдовским взглядом,  от которого я аж
застыл,  и  сказал,  рассмеявшись бесовским смехом:  "Ну,  что?  Мы  все еще
состоим на службе у виконта д'Эксмеса?  (Заметьте это "мы", монсеньер.) И мы
приехали из Италии со знаменами, отнятыми у неприятеля герцогом де Гизом?" Я
невольно кивнул.  Как он это все узнал, монсеньер? И он продолжал: "Не будем
же  бояться.  Разве мы  не друзья и  братья?"  А  затем,  услышав ваши шаги,
добавил с  дьявольской иронией,  от которой у  меня волосы стали дыбом:  "Мы
свидимся,  Мартен-Герр,  мы еще свидимся",  - и юркнул в эту низкую дверь, а
вернее - в стену.
     - Да  ты  бредишь!  -  засмеялся Габриэль.  -  Он  бы  просто не  успел
проделать все  эти  штуки.  Ведь  мы  расстались с  тобой на  галерее совсем
недавно.
     - Монсеньер, я ни на минуту не уходил с этого места!..
     - Еще одна новость!  С  кем же  я  тогда говорил в  галерее,  если не с
тобой?
     - Наверное, с ним, монсеньер, с моим двойником, с моею тенью.
     - Мой бедный Мартен, - сказал с состраданием Габриэль, - тебе нехорошо?
У тебя, должно быть, голова болит? Мы слишком долго были на солнце с тобой.
     - Ну да, - возмутился Мартен-Герр, - вы опять думаете, что у меня бред.
Но  вот вам доказательство,  что я  не ошибаюсь,  монсеньер:  мне совершенно
неизвестны распоряжения, которые, по вашим словам, вы мне только что дали.
     - Ты их забыл,  Мартен,  -  мягко проговорил Габриэль. - Ну что ж, я их
повторю,  мой друг:  ты должен отправиться вперед,  взяв с  собою Жерома,  и
ждать меня со знаменами на углу улиц Сент-Антуан и  Сент-Катрин,  а  Кристоф
пусть останется со мною. Теперь вспоминаешь?
     - Простите, монсеньер, как же можно вспомнить то, чего никогда не знал?
     - Как бы то ни было,  теперь ты это знаешь, - бросил Габриэль. - Пойдем
к ограде, где ждут нас наши люди с лошадьми, и живо в путь! В Турнелль!
     - Слушаюсь, монсеньер. Выходит, что у вас двое оруженосцев. Хорошо еще,
что у меня всего лишь один господин, а не два!
VIII. УДАЧНАЯ КАРУСЕЛЬ
     Ристалище для праздничных состязаний было устроено на улице Сент-Антуан
и  тянулось  от  дворца  Турнелль до  королевских конюшен,  образуя  длинный
прямоугольник.   На   одном  его  конце  высилась  трибуна  для  королевы  и
придворных,  на противоположном - как раз у входа на ристалище - ждали своей
очереди участники состязаний. По сторонам волновалась толпа.
     Когда около трех  часов пополудни,  после венчания и  свадебного обеда,
королева   и   двор   заняли   отведенные  им   места,   отовсюду  раздались
приветственные клики.
     Но  из-за  этого-то  взрыва  ликования праздник начался  с  несчастного
случая.  Конь господина д'Аваллона,  одного из капитанов гвардии, испугался,
взвился на  дыбы и  ринулся на арену,  а  всадник,  не удержавшись в  седле,
ударился головой о деревянный барьер.  Его тут же унесли и передали врачам в
состоянии почти безнадежном.
     Король страшно огорчился,  но  страсть к  состязаниям вскоре одержала в
нем верх.
     - Ах,  бедный господин д'Аваллон!  -  вздохнул он.  -  Такой  преданный
человек! Позаботьтесь же о тщательном уходе за ним. - И прибавил: - А скачки
с кольцами можно все-таки начать.
     В  ту  пору  скачки с  кольцами были  игрой  несколько более  сложной и
трудной,  чем та,  которая знакома нам теперь. Столб, с перекладины которого
свисало кольцо,  отстоял на  две  трети дистанции от  ее  начала.  Надо было
галопом пройти первую треть, проскакать во весь опор вторую и, на всем скаку
проносясь мимо  столба,  концом копья снять кольцо.  Но  что  всего важнее -
древко  копья  не  должно  было  касаться плеча;  держать копье  требовалось
горизонтально,  подняв локоть выше головы. Последняя треть арены проходилась
рысью. Призом было бриллиантовое кольцо - дар королевы.
     Генрих  II  на  белой  лошади,  покрытой бархатным с  золотой  отделкой
чепраком,  был  самым изящным и  ловким всадником,  какого только можно себе
представить.  Он  держал  копье  и  управлял им  с  поразительной грацией  и
уверенностью.  Очень редко бил  он  мимо  кольца.  Однако с  ним  соперничал
господин де Виейвиль,  и был даже момент,  когда казалось, победа достанется
ему -  у  него было на два кольца больше,  чем у короля,  а снять оставалось
только три.  Но, будучи опытным придворным, господин де Виейвиль промахнулся
три раза подряд - вот ведь незадача! - и приз достался королю.
     Принимая перстень,  он  на миг заколебался,  и  глаза его с  сожалением
остановились  на  Диане  де  Пуатье.  Но  это  был  дар  королевы.  Пришлось
преподнести его новой дофине, Марии Стюарт.
     - Ну что,  -  спросил он в перерыве между состязаниями,  - есть надежда
спасти господина д'Аваллона?
     - Государь, - ответили ему, - он еще дышит, но почти безнадежен.
     - Бедняга!  -  покачал  головой король.  -  Приступим же  к  состязанию
гладиаторов.
     После этой красивой борьбы,  закончившейся громом рукоплесканий,  стали
готовиться к скачкам со столбами.
     В том конце ристалища,  где находилась трибуна королевы,  в землю врыли
на  небольшом расстоянии друг от  друга несколько столбов.  Надо было вскачь
объехать все эти импровизированные деревья,  не пропуская ни одного.  Призом
был браслет чудесной работы.
     Из  восьми  туров  три  принесли победу  королю,  другие три  господину
генерал-полковнику де  Бонниве.  Решающим был  девятый и  последний тур.  Но
господин де Бонниве был не менее ловок,  чем господин де Виейвиль, и, как ни
выбивалась из  сил  его  лошадь,  прибыл он  только третьим,  и  приз  опять
достался Генриху.
     Король уселся тогда рядом с  Дианой де Пуатье и  на глазах у всех надел
ей на руку только что выигранный им браслет.
     Королева побледнела от ярости.
     Стоявший за  нею  маршал Гаспар де  Таван  наклонился к  уху  Екатерины
Медичи.
     - Ваше величество,  -  вполголоса сказал он,  - следите, куда я пойду и
что я сделаю.
     - Что ты хочешь сделать, славный мой Гаспар? - спросила королева.
     - Отрежу нос госпоже де Валантинуа,  -  хладнокровно и серьезно ответил
де Таван.
     И  он  уже  двинулся  с  места,  когда  Екатерина,  чуть  испуганная  и
восхищенная, удержала его:
     - Гаспар, вы ведь погубили бы себя. Об этом вы подумали?
     - Подумал, государыня, но я спасу государя и Францию.
     - Спасибо,  Гаспар, - поблагодарила Екатерина, - вы такой же доблестный
друг,  как  и  грозный воин.  Но  я  приказываю вам  остаться.  Нужно  иметь
терпение!
     Терпение!  Именно таким девизом руководствовалась Екатерина Медичи в то
описываемое нами время.  Она, которая впоследствии властвовала безраздельно,
казалось,  вовсе не  стремилась выйти из  тени второго плана.  Она выжидала.
Между тем в  ту пору она была в  расцвете красоты,  избегала общества и этой
добродетелью,  вероятно, обязана, была тем, что злословие хранило на ее счет
полное молчание, пока жив был ее супруг.
     Как бы то ни было,  в тот день,  как и обычно,  Екатерина вроде бы и не
замечала того  внимания,  которое король оказывал публично Диане де  Пуатье.
Успокоив бурное негодование маршала,  она заговорила с  дамами о  только что
состоявшихся состязаниях и о ловкости, какой блеснул государь...
     Турниры назначены были  только  на  последующие дни,  но  час  был  еще
ранний,  и  кое-кто  из  придворных попросил у  короля  разрешения преломить
несколько копий в честь дам.
     - Пусть так,  господа,  -  согласился король,  - охотно разрешаю, хотя,
пожалуй,  мы помешаем кардиналу Лотарингскому,  которому,  думается, никогда
еще не поступало столь объемистой почты:  целых два письма,  одно за другим!
Ну ничего,  после мы узнаем,  что в них содержится,  а пока можете преломить
несколько копий...  А вот и приз победителю,  - добавил Генрих, снимая с шеи
золотую цепь.  -  Блесните своим искусством, господа, и знайте: если вы меня
раззадорите,  то,  возможно,  и  я вмешаюсь в игру и постараюсь отыграть эту
цепь,  тем более что я в долгу у герцогини де Кастро.  Помните также,  что в
шесть часов бой закончится и победитель получит свой приз.  Начинайте же,  в
вашем  распоряжении еще  целый  час.  Однако будьте осторожны.  Кстати,  как
поживает господин д'Аваллон?
     - Увы, государь, он только что скончался.
     - Да упокой господь его душу!  -  отозвался Генрих. - Из капитанов моей
гвардии он  был самый усердный и  самый храбрый.  Кто мне заменит его?..  Но
дамы ждут,  господа,  арена свободна.  Посмотрим,  кто  получит цепь из  рук
королевы.
     Первым  победителем оказался  граф  де  Поммерив,  затем  ему  пришлось
уступить первенство господину де Бюри, а того сменил маршал д'Амвиль. Маршал
был силен и ловок:  он отстоял поле сражения в борьбе против пяти соперников
подряд, и король не выдержал.
     - Интересно знать,  господин д'Амвиль, - сказал он маршалу, - неужто вы
навеки приросли к этому месту?
     Он взял копье и  с первого же захода выбил господина д'Амвиля из седла,
а  затем и господина д'Оссэна,  после чего охотников помериться с ним силами
уже не нашлось.
     - Что  это  значит,  господа?  -  вопрошал Генрих.  -  Никто не  желает
сражаться со мною?  Уж не щадите ли вы меня?  -  продолжал он, хмурясь. - Не
дай мне бог увериться в  этом!  Здесь нет короля,  кроме победителя,  и  нет
привилегий, кроме ловкости. Так атакуйте же меня, господа, смелее!
     Но  принять  королевский вызов  никто  не  решался  -  одержать  победу
казалось не менее опасным, чем потерпеть поражение.
     Все  это  раздражало  короля.  Быть  может,  он  заподозрил,  что  и  в
предыдущих состязаниях противники его не исчерпывали все свои возможности, и
подобная  мысль,  умалявшая  его  доблесть  в  собственных глазах,  невольно
вызывала у него досаду.
     Наконец на арену въехал новый рыцарь,  принявший вызов. Генрих, даже не
поглядев,  кто перед ним, взял разбег и ринулся вперед. Сломались оба копья,
но король,  выронив обломок,  зашатался в седле и вынужден был схватиться за
луку;  противник же остался недвижим. В этот миг пробило шесть часов. Генрих
был побежден.
     Он весело и  легко соскочил с коня,  бросил поводья конюшему и взял под
руку  победителя,  желая сам  представить его  королеве.  К  большому своему
изумлению,  он  увидел совершенно незнакомое ему  лицо.  Впрочем,  перед ним
стоял кавалер видной и благородной наружности. Королева, надевая цепь на шею
молодому человеку,  преклонившему пред нею колено, тоже невольно обратила на
него внимание и улыбнулась ему.  Он же, низко поклонившись, встал, подошел к
трибуне  королевского двора  и,  остановившись перед  герцогиней де  Кастро,
преподнес ей цепь, приз победителя.
     Фанфары  звучали  с  такой  силой,  что  никто  не  услышал  возгласов,
вырвавшихся одновременно:
     - Габриэль!
     - Диана!
     Побледнев от радости и неожиданности,  Диана взяла цепь дрожащей рукой.
Все решили,  что незнакомец слышал,  как Генрих обещал эту цепь герцогине де
Кастро,  и не захотел лишить подарка такую красивую даму. Поступок его сочли
очень  галантным,  изобличающим в  нем  хорошо  воспитанного дворянина.  Сам
король взглянул на это именно так.
     - Трогательная учтивость,  -  сказал он.  -  Но хотя и говорят, будто я
поименно знаю всех моих родовитейших дворян,  должен признаться, сударь, что
никак не могу припомнить,  где и когда уже видел вас, а между тем был бы рад
узнать, кто мне только что нанес лихой удар.
     - Государь,  - ответил Габриэль, - я впервые имею честь предстать перед
вашим величеством.  До сих пор я не покидал армии и в настоящее время прибыл
из Италии. Мое имя виконт д'Эксмес.
     - Виконт д'Эксмес!  -  повторил король.  -  Очень хорошо: теперь я буду
помнить имя своего победителя.
     - Государь,  -  сказал Габриэль,  -  вас победить невозможно, и славное
доказательство вашей непобедимости я привез с собою.
     Он махнул рукой.  Мартен-Герр и двое солдат внесли на арену итальянские
знамена и сложили их к ногам короля.
     - Государь,  - продолжал Габриэль, - эти знамена, взятые вашей армией в
Италии,  посылает вашему величеству герцог де Гиз.  Его высокопреосвященство
господин кардинал Лотарингский уверил меня, что вы, ваше величество, на меня
не разгневаетесь, если я столь нежданно поднесу вам эти трофеи в присутствии
всего двора и французского народа.  Имею также честь вручить вам,  государь,
письма от господина герцога де Гиза.
     - Благодарствуйте,  господин д'Эксмес, - сказал король. - Так вот какую
почту разбирал кардинал!  Ну  и  триумфальные же  у  вас  приемы являться ко
двору!..  Что я читаю! Что из числа этих знамен четыре взяты лично вами? Наш
родич де  Гиз  считает вас  одним из  храбрейших своих командиров?  Господин
д'Эксмес,  просите у  меня все,  что  угодно.  Клянусь богом,  я  немедленно
исполню ваше желание!
     - Государь, вы слишком щедры. Я всецело полагаюсь на ваше великодушие!
     - Вы были капитаном в армии герцога де Гиза,  виконт.  Не угодно ли вам
стать  капитаном в  нашей  гвардии?  Я  не  знал,  кого  назначить на  место
господина д'Аваллона, погибшего сегодня при столь плачевных обстоятельствах,
но вижу, что у него будет достойный преемник.
     - Ваше величество...
     - Вы  согласны?  Это  дело решенное.  Завтра вы  вступите в  должность.
Теперь мы  возвратимся в  Лувр.  Вы  мне  расскажете подробнее про  войну  в
Италии.
     Габриэль поклонился.
     Генрих  подал  знак  к  отъезду.   Толпа  рассеялась  с  криками:   "Да
здравствует король!"  Диана,  словно чудом,  на  миг  оказалась опять  подле
Габриэля.
     - Завтра у  королевы,  -  прошептала она  и  исчезла под руку со  своим
кавалером.
IX. КАК МОЖНО ПРОЙТИ МИМО СВОЕЙ СУДЬБЫ, НЕ УЗНАВ ЕЕ
     Королева  обычно  принимала  по  вечерам,   после  ужина.  Так  сказали
Габриэлю,  добавив,  что  по  новой  своей должности капитана гвардии он  не
только имеет право,  но даже обязан являться на такие приемы.  Уклониться от
этой обязанности он  и  не  помышлял,  наоборот -  терзался мыслью,  что  до
желанного этого мига осталось еще целых томительных двадцать четыре часа, и,
чтобы  как-то  убить проклятое время,  отправился вместе с  Мартен-Герром на
поиски подходящего помещения.  Ему посчастливилось -  в этот день ему вообще
везло:   свободным  оказался  особняк,  где  жил  когда-то  его  отец,  граф
Монтгомери.  Габриэль снял его, хотя дом не в меру был роскошен для простого
гвардейского капитана.  Но  ведь для  этого достаточно было ему  вытребовать
некоторую сумму из Монтгомери от верного Элио.  Он также собирался вызвать в
Париж и Алоизу.
     Итак,  первая цель Габриэля была достигнута. Он был уже не ребенком, но
мужем,  который сумел себя  показать и  с  которым приходилось считаться.  К
знаменитому имени,  наследию предков,  он сумел приобщить славу,  добытую им
самим.  Один, без всякой поддержки, без всякой рекомендации, с помощью своей
верной шпаги и  личного мужества он в  двадцать четыре года достиг завидного
положения в свете.  Наконец-то он мог с гордостью предстать и перед любимой,
и перед теми,  кого должен был ненавидеть. Врагов ему должна указать Алоиза,
любимая узнала его сама. Габриэль уснул со спокойной совестью и спал крепко.
     Наутро он  явился к  господину де Буасси,  обер-шталмейстеру,  которому
обязан  был  представить данные о  своей  родословной.  Господин де  Буасси,
человек честный,  был  дружен когда-то  с  графом де  Монтгомери.  Он  понял
мотивы,  по  которым Габриэль вынужден был скрывать свой подлинный титул,  и
дал  ему  слово блюсти тайну.  Затем маршал д'Амвиль представил капитану его
роту,  после  чего  Габриэль  начал  свою  службу  с  инспекционного объезда
парижских  государственных тюрем,  этой  ежемесячной тягостной  обязанности,
лежавшей на капитане гвардии.
     Начал он  с  Бастилии,  а  кончил Шатле.  И  в  каждой тюрьме комендант
показывал ему список своих узников,  объявлял,  кто из них скончался, болен,
переведен в другую тюрьму или освобожден, а потом обходил с ним камеры.
     Прискорбный смотр,  тяжкое  зрелище!  Габриэль  думал,  что  обход  уже
кончен,  когда  комендант Шатле  показал ему  в  своей регистрационной книге
почти  пустую  страницу,   содержавшую  только  следующую  странную  запись,
поразившую Габриэля:
     "21.  Х..,  секретный узник.  Если при  обходе коменданта или  капитана
гвардии  сделает  хотя  бы  попытку заговорить,  подвергнуть более  строгому
режиму, в более глубоком каземате".
     - Кто  этот  важный преступник?  Можно мне  знать?  -  спросил Габриэль
господина де Сальвуазона, коменданта Шатле.
     - Этого никто не знает,  -  ответил комендант.  -  Он перешел ко мне от
моего предшественника, тот же получил его от своего. Вы видите, что данные о
времени его ареста пропущены в книге.  Надо думать,  он доставлен сюда еще в
царствование Франциска Первого.  Я  слышал,  что он два или три раза пытался
заговорить.  Но  едва  он  проронит  слово,  комендант  обязан  под  страхом
тягчайшей кары захлопнуть дверь каземата и  перевести его  в  худший.  Здесь
остается еще  только один  каземат ужаснее того,  в  котором теперь заключен
преступник,  и он был бы для него смертелен.  Нет сомнений, что с ним хотели
покончить именно вот таким способом,  но узник теперь молчит.  Это, конечно,
страшный преступник.  С  него  никогда  не  снимают цепей,  и  его  тюремщик
ежечасно входит в каземат для предотвращения всякой возможности побега.
     - А если он заговорит с тюремщиком? - спросил Габриэль.
     - О,  к нему приставлен глухонемой, в Шатле родившийся и никогда отсюда
не выходивший.
     Габриэль вздрогнул. Этот человек, совершенно отрезанный от мира живых и
все же живший, мысливший, внушил ему чувство острого сострадания и какого-то
смутного ужаса. Какое воспоминание или угрызение совести, какая боязнь перед
муками ада или блаженством рая удерживали это несчастное существо от решения
разбить себе череп о стену своего каземата? Что еще привязывало его к жизни:
жажда мести, надежда?
     Габриэля охватило вдруг какое-то странное, лихорадочное желание увидеть
этого человека.  Сердце у  него бешено забилось!  Сотню заключенных навестил
он, испытывая обыкновенное сострадание, но этот узник будто притягивал его к
себе,  волновал его больше,  чем все другие...  И тревога сжимала ему грудь,
когда он представлял себе эту жизнь в могиле.
     - Пойдемте в  камеру двадцать один,  -  сказал он коменданту дрогнувшим
голосом.
     Они спустились по  нескольким лестницам,  грязным и  сырым,  прошли под
глубокими сводами,  похожими на  страшные круги Дантова ада  [Данте Алигьери
(1265-1321) - великий итальянский поэт в "Божественной комедии" изобразил ад
в виде грандиозной воронки с суживающимися кругами в каждом круге ада - своя
категория грешников и  особые мучения].  Наконец комендант остановился перед
железной дверью.
     - Здесь, - сказал он. - Я не вижу сторожа, должно быть, он внутри. Но у
меня второй ключ. Войдем.
     Он отпер дверь, и они вошли.
     Габриэлю представилась немая и  страшная картина,  одна из  тех,  какие
можно увидеть только в горячечном бреду.
     Стены сплошь из камня, черного, замшелого, зловонного, ибо мрачный этот
каземат  находился  ниже  русла  Сены  и  при  больших  паводках  наполовину
затоплялся.  По стенам склепа ползали мокрицы В ледяном воздухе -  ни звука,
кроме равномерного, глухого падения водяных капель с осклизлого потолка.
     Глуше,  чем  эти  глухие капли,  недвижнее,  чем  эти  почти  недвижные
мокрицы, жили здесь два человекообразных создания, одно из которых сторожило
другое. Оба угрюмые, оба безмолвные
     Тюремщик,  великан с  бессмысленным взглядом и  мертвенным цветом лица,
стоял в тени,  тупо уставившись на белобородого, белоголового старика. Это и
был узник.  Он лежал в  углу на соломе,  руки его и ноги были скованы цепью,
вделанной в стену.  Когда они вошли,  он, казалось, спал и не шевелился. Его
можно было принять за труп или каменное изваяние.
     Но вдруг он сел, открыл глаза и вперил свой взор в Габриэля.
     Говорить ему было запрещено,  но этот пугающий и  притягивающий к  себе
взор говорил. Он завораживал Габриэля. Комендант с надзирателем заглянули во
все  углы каземата.  А  он,  Габриэль,  замер на  месте,  застыл,  оцепенел,
подавленный огнем этих пылающих глаз; он не мог от них оторваться, и в то же
время в  нем бурлил целый поток каких-то странных,  не поддающихся выражению
мыслей.
     Узник тоже,  казалось,  не безучастно созерцал посетителя,  и даже было
мгновение,  когда  он  сделал  движение  и  разжал  губы,  словно  собираясь
заговорить...  Но комендант обернулся, и узник вовремя вспомнил предписанный
ему  закон:  он  ничего  не  сказал,  только  уста  его  покривились горькой
усмешкой. Потом он опять смежил веки и впал в свою каменную неподвижность.
     - Ах,  выйдем отсюда! - сказал Габриэль коменданту. - Бога ради выйдем,
мне надо глотнуть воздуха и увидеть солнце.
     В самом деле, спокойствие и, можно сказать, жизнь вернулись к нему лишь
на  улице,  среди людей и  шума.  Но  все же  в  его душу намертво врезалось
мрачное видение и  преследовало его  весь  день,  когда  он  в  задумчивости
прогуливался по Гревской площади.
     Какой-то  голос шептал ему,  что судьба несчастного узника имела прямое
отношение к его судьбе и главным событиям в его жизни.  Наконец,  утомленный
этими  роковыми  предчувствиями,  он  направился под  вечер  на  ристалище в
Турнелль.  Турниры этого дня, в которых он не пожелал участвовать, подходили
к концу. Габриэлю удалось разглядеть в толпе Диану, она его тоже заметила, и
этот  мгновенный обмен  взглядами рассеял мрак  в  его  сердце,  как  солнце
рассеивает тучи.  Забыв на время о таинственном узнике, Габриэль думал уже о
любимой девушке, с которой предстояло ему встретиться вечером.
X. ЭЛЕГИЯ ВО ВРЕМЯ КОМЕДИИ
     Так уж  повелось со  времен Франциска I:  не  меньше трех раз в  неделю
король,  вельможи и все придворные дамы собирались в покоях у королевы.  Там
они свободно, а подчас даже весьма вольно обсуждали события дня. Затем среди
общего  разговора  завязывались и  частные  беседы.  "Находясь  среди  сонма
смертных богинь, - говорит Брантом, - каждый вельможа или дворянин беседовал
с  тою,  кто  ему  была всех милее".  Часто также устраивались там  балы или
спектакли.
     На  такого рода прием должен был  в  тот вечер отправиться и  Габриэль.
Впрочем,  к  радости  его  примешивалось и  некоторое беспокойство.  Неясные
шепотки,  двусмысленные намеки на  предстоявшую свадьбу Дианы,  естественно,
тревожили его.  Когда он  увидел Диану вновь,  когда ему  показалось,  что в
глазах ее светится все та же неясность,  волна счастья охватила его.  Но эти
упорные слухи,  в которых переплетались имена Дианы де Кастро и Франциска де
Монморанси,   так   настойчиво  звучали  в   его  ушах,   что  он   невольно
призадумывался.  Неужели Диана согласится на этот ужасный брак?  Неужели она
любит  этого  Франциска?  Неужели эти  мучительные сомнения не  рассеет даже
свидание?
     Поэтому  Габриэль решил  порасспросить Мартен-Герра,  который свел  уже
немало  знакомств и  должен был  в  качестве оруженосца знать  больше своего
господина.  Подобное  решение  виконта  д'Эксмеса  было  кстати  на  руку  и
Мартен-Герру,  который,  заметив озабоченность хозяина и  считая,  что  тому
грешно в  чем-то  таиться от  верного своего слуги после пяти лет совместной
жизни, дал себе слово расспросить его обо всем случившемся.
     Состоявшаяся беседа выявила следующее:  Габриэль уверился, что Диана де
Кастро не любит Франциска де Монморанси,  а Мартен-Герр понял,  что Габриэль
любит Диану де Кастро.
     Этот двоякий вывод так обрадовал обоих,  что Габриэль явился в  Лувр за
час до того,  как распахнулись двери королевских покоев, а Мартен-Герр, дабы
почтить   августейшую   возлюбленную  виконта,   немедленно   отправился   к
придворному портному и  купил себе камзол темного сукна и  штаны из  желтого
трико. Заплатив за них наличными, он тут же надел этот костюм, чтобы вечером
щегольнуть в передней Лувра, где ему предстояло дожидаться своего господина.
     Но портной был просто ошарашен, снова увидев через полчаса Мартен-Герра
уже в другом костюме.  Когда он выразил свое удивление, Мартен-Герр ответил,
что  вечер  показался ему  прохладным и  поэтому он  решил одеться потеплее,
однако новый камзол и  штаны так  ему  нравятся,  что  он  пришел купить или
заказать точно такой же второй костюм.  Тщетно твердил портной Мартен-Герру,
что  это  будет иметь такой вид,  будто он  ходит всегда в  одной и  той  же
одежде,  и что лучше заказать другой костюм, например желтый камзол и темные
штаны,  раз уж ему нравятся эти цвета. Мартен-Герр стоял на своем, и портной
- поскольку готового  платья  у  него  под  рукой  не  оказалось -  все-таки
пообещал ему подобрать сукно точно таких же оттенков.
     Между тем  тот  непомерно долгий час,  на  протяжении которого Габриэлю
пришлось бродить перед  вратами своего  рая,  истек,  и  он  получил наконец
возможность в числе других гостей проникнуть в покои королевы.
     С  первого  же  взгляда  Габриэль заметил Диану.  Она  сидела  рядом  с
королевой-дофиной, Марией Стюарт.
     Подойти  к   ней  сразу  было  бы  слишком  смело  и   даже,   пожалуй,
неблагоразумно  со   стороны   нового   человека.   Габриэль   примирился  с
необходимостью ждать благоприятного момента.  А  покамест он  разговорился с
бледным  и  тщедушным на  вид  молодым человеком,  который случайно оказался
перед ним. Потом, поболтав на темы столь же незначительные, каким он казался
сам, молодой кавалер спросил Габриэля:
     - А с кем, сударь, я имею честь говорить?
     - Я виконт д'Эксмес,  -  ответил Габриэль.  - Смею ли я, сударь, задать
вам тот же вопрос?
     Молодой человек удивленно воззрился на него, затем произнес:
     - Я Франциск де Монморанси.
     Скажи он "я дьявол",  Габриэль отошел бы от него с  меньшим ужасом и не
так  стремительно.   Франциск,   наделенный  не  слишком  острым  умом,  был
совершенно озадачен,  но  так как не  любил размышлять,  то  вскоре перестал
ломать  голову  над  этой  загадкой  и  пошел  искать  себе  других,   более
воздержанных собеседников.
     Габриэль направился было к Диане де Кастро,  но ему помешал рой гостей,
окруживший короля.  Генрих II только что объявил,  что, желая закончить этот
день сюрпризом для дам,  он распорядился соорудить на галерее сцену и что на
ней  сейчас  представлена будет  пятиактная комедия в  стихах господина Жана
Антуана де Баиф под заглавием "Храбрец". Весть эта, разумеется, была принята
шумно и радостно. Кавалеры подали дамам руки и проводили их в соседнюю залу,
где наскоро были устроены подмостки.  Но Габриэль так и не сумел пробиться к
Диане и устроился не рядом, а неподалеку от нее, позади королевы.
     Екатерина Медичи заметила молодого человека и окликнула его. Пришлось к
ней подойти.
     - Господин д'Эксмес,  отчего вас не было сегодня на турнире? - спросила
она.
     - Ваше величество, служебные обязанности, которые угодно было возложить
на меня государю, лишили меня этой возможности.
     - Жаль,  -  обворожительно улыбнулась Екатерина,  -  вы ведь несомненно
один  из  самых  смелых и  ловких наших  всадников.  Вчера  от  вашего удара
зашатался  в   седле  государь  -   случай  редкостный.   Мне  бы  доставило
удовольствие снова быть свидетельницей ваших побед.
     Габриэль молча поклонился.  Крайне смущенный этими комплиментами, он не
знал, как на них ответить.
     - Знакомы ли вы с пьесой, которую нам собираются показать? - продолжала
Екатерина,  очевидно весьма  расположенная к  красивому и  робкому  молодому
человеку.
     - Я знаком только с латинским ее оригиналом,  - ответил Габриэль, - ибо
пьеса эта,  как  я  слышал,  простое подражание комедии Теренция [Теренций -
римский писатель II века до н. э., автор комедий].
     - Если  я  не  ошибаюсь,  -  заметила  королева,  -  вы  разбираетесь в
литературе не хуже, чем владеете копьем.
     Все  это  говорилось вполголоса и  сопровождалось взглядами  отнюдь  не
суровыми.  Но замкнутый,  хмурый, как Еврипидов Ипполит [В трагедии великого
древнегреческого драматурга Еврипида "Ипполит" изображен юноша Ипполит,  сын
Тесея,  оклеветанный женой  Тесея -  Федрой],  Габриэль принимал заигрывания
итальянки с натянутым видом.  Глупец!  Откуда ему было знать,  что благодаря
такой монаршей милости он не только будет сидеть рядом с Дианой, но и увидит
самое яркое проявление ее любви -  сценку ревности. В самом деле, после того
как Пролог,  согласно обычаю,  попросил у слушателей снисхождения, Екатерина
шепнула Габриэлю:
     - Сядьте за мною,  господин ученый,  чтобы я  могла в случае надобности
обращаться к вам за пояснениями.
     Герцогиня  де   Кастро  сидела  у   самого  края   прохода.   Габриэль,
поклонившись королеве,  взял табурет и скромно сел в проходе рядом с Дианой,
чтобы никому не мешать.
     Комедия началась.
     Это была, как и говорил королеве Габриэль, переделка "Евнуха" Теренция,
написанная со  всем наивным педантизмом того века.  Но  мы воздержимся от ее
разбора.  Напомним лишь,  что  главное  действующее лицо  в  пьесе  -  некий
лжехрабрец, солдат-хвастун, которого обманывает и водит за нос некий ловкач.
     И  вот  с  самого  же  начала  пьесы  многочисленные приверженцы Гизов,
сидевшие  в  зале,   пожелали  увидеть  в  старом,  смешном  забияке  самого
коннетабля Монморанси, а сторонники Монморанси решили услышать в хвастовских
рассказах солдата-фанфарона намеки на  честолюбие герцога де  Гиза.  Поэтому
каждая удачная мизансцена превращалась в сатирический выпад и каждая острота
попадала в цель.  Люди той и другой партии хохотали во все горло, показывали
пальцем  друг  на  друга,  и  комедия,  которая разыгрывалась в  зале,  была
поистине не менее забавна, чем та, которую играли на подмостках актеры.
     Наши влюбленные воспользовались тем,  что  оба соперничавших придворных
стана заинтересовались представлением, и среди грома рукоплесканий и взрывов
хохота дали волю своему чувству. Сначала они оба прошептали:
     - Диана!
     - Габриэль!
     Это был их священный пароль.
     - Вы собираетесь замуж за Франциска де Монморанси?
     - Вы пользуетесь благорасположением королевы?
     - Вы же слышали, что она сама меня позвала.
     - Вы знаете, что на этом браке настаивает государь.
     - Но вы соглашаетесь, Диана?
     - Но вы слишком внимательны к Екатерине, Габриэль.
     - Одно только слово!  -  умоляюще попросил Габриэль. - Вас, стало быть,
еще  интересует,  какое чувство может во  мне  вызвать другая?  Для  вас  не
безразлично, что у меня творится в душе?
     - В той же мере не безразлично,  -  ответила герцогиня де Кастро,  -  в
какой вас интересует то, что творится у меня в душе.
     - О,  в таком случае,  Диана, позвольте вам сказать: если вы чувствуете
то же, что и я, - значит, вы ревнуете! Словом, если вы чувствуете то же, что
и я, - значит, вы страстно любите меня!
     - Господин д'Эксмес,  -  нарочито холодно ответила Диана,  - меня зовут
герцогиней де Кастро.
     - Но ведь вы овдовели, сударыня? Вы свободны?
     - Увы, свободна!
     - О,  не  вздыхайте так,  Диана!  Сознайтесь,  что  вы  еще любите меня
немного!  Не бойтесь,  что вас услышат:  все увлечены шутками этого балбеса!
Ответьте мне, Диана, вы любите меня?
     - Тсс!..  Разве вы не видите,  что действие подходит к концу?  - лукаво
шепнула Диана. - Подождите, по крайней мере, следующего акта.
     Антракт продолжался минут  десять -  целых  десять веков!  По  счастью,
Екатерина,  следившая за Марией Стюарт, не подзывала к себе Габриэля. Он был
бы неспособен к ней подойти и тем погубил бы себя.
     Когда представление возобновилось, Габриэль спросил:
     - Итак?
     - Что?  -  сказала Диана, словно позабыв обо всем на свете. - Ах да, вы
меня, кажется, спросили, люблю ли я вас? Но ведь я уже вам ответила: так же,
как и вы меня.
     - Ах,  -  воскликнул Габриэль,  -  понимаете ли вы, Диана, что сказали?
Знаете ли вы, как безумно люблю я вас?
     - Но если вам угодно, чтобы я это знала, - произнесла юная притворщица,
- вы должны мне об этом рассказать.
     - Так слушайте же меня,  Диана,  и вы увидите, что в течение этих шести
лет нашей разлуки все мои помыслы устремлены были к вам. Ведь только приехав
в Париж,  через месяц после вашего отъезда из Вимутье, я узнал, кто вы: дочь
короля и  герцогини де Валантинуа.  Но приводило меня в  ужас не то,  что вы
принцесса крови,  а ваше супружество с герцогом де Кастро. И, однако, тайный
голос твердил мне:  "Все  равно!  Будь рядом с  ней,  приобрети известность,
чтобы  имя  твое  когда-нибудь  донеслось  до  ее  слуха.  Пусть  она  тогда
восхищается тобою!". Вот так я думал, Диана, и пошел служить герцогу де Гизу
как человеку, способному помочь мне быстро достигнуть славы. И в самом деле,
на следующий год я  вместе с  ним оказался в осажденном Меце и способствовал
сколько мог почти невероятному исходу -  снятию осады.  Там же,  в  Меце,  я
узнал о  взятии Эдена королевскими войсками и о гибели вашего мужа,  герцога
де Кастро.  Он даже не свиделся с вами,  Диана!  О,  я пожалел его, но как я
дрался при Ренти! Спросите об этом у герцога де Гиза. Я сражался в Аббевиле,
Динане,  Бавэ, Като-Камбрези. Словом, я был всюду, где гремели пушки, и могу
сказать,  что за эти годы не было ни одного славного дела, в котором бы я не
участвовал.
     После Восэльского перемирия,  -  продолжал Габриэль свой рассказ,  -  я
приехал в Париж,  но вы еще были в монастыре, Диана, и мой вынужденный отдых
очень меня томил,  но тут,  на мое счастье,  война возобновилась.  Герцог де
Гиз,  желая оказать мне честь,  спросил,  не  хочу ли  я  сопровождать его в
Италию.  Еще  бы  не  хотеть!  Перевалив зимой через Альпы,  мы  вторглись в
Миланскую область. Валенца взята. Парма и Пьяченца пропускают нас, и, пройдя
триумфальным маршем по Тоскане,  мы достигаем отрогов Абруццских гор. Однако
герцог де Гиз начинает испытывать недостаток в  людях и  деньгах.  Все же он
берет Кампли и осаждает Чивителлу. Но армия в упадке, экспедиция не удалась.
И вот тогда в Чивителле,  Диана, из письма кардинала Лотарингского к брату я
узнаю о вашей помолвке с Франциском де Монморанси.
     По ту сторону Альп мне уже было делать нечего -  с  этим согласился сам
герцог де Гиз и в результате любезно разрешил мне вернуться во Францию, дабы
преподнести государю завоеванные знамена. Но моим единственным желанием было
увидеть вас,  Диана,  поговорить с  вами,  узнать от  вас  самой,  охотно ли
вступаете вы  в  этот брак,  рассказать вам  о  своих шестилетних скитаниях,
спросить у вас наконец, любите ли вы меня, как я вас.
     - Друг мой,  -  мягко сказала госпожа де Кастро,  -  я  тоже отвечу вам
рассказом о своей жизни.  Когда я,  двенадцатилетняя девочка,  оказалась при
дворе,  после  первых  дней,  заполненных удивлением и  любопытством,  скука
овладела мною,  золотые цепи  этого существования стали меня тяготить,  и  я
горько затосковала по нашим лесам и  полям Вимутье и  Монтгомери,  Габриэль!
Каждый вечер я засыпала в слезах. Однако мой отец, король, был очень добр ко
мне,  и  я  старалась отвечать любовью на  его  неясность.  Но  где была моя
свобода?  Где была Алоиза?  Где были вы,  Габриэль?  Короля я  видела редко.
Госпожа де Валантинуа была со мною холодна и  замкнута,  чуть ли не избегала
меня,  а я...  мне нужно было,  чтобы меня любили, Габриэль... Друг мой, мне
было очень трудно!..
     - Бедная моя Диана! - растроганно прошептал Габриэль.
     - Таким образом,  -  продолжала Диана, - пока вы сражались, я томилась.
Мужчина действует,  а  женщина ждет  -  такова судьба.  Но  порою ждать куда
тяжелее,  чем  действовать.  В  первый же  год моего супружества я  осталась
вдовой,  и  король на  время  траура поместил меня  в  монастырь Святых Дев.
Благочестивая и  спокойная жизнь в монастыре понравилась мне гораздо больше,
чем все эти вечные придворные интриги и  треволнения.  Поэтому,  когда траур
кончился, я попросила у короля и добилась разрешения еще побыть в монастыре.
Там меня,  по крайней мере, любили, особенно сестра Моника, напоминавшая мне
Алоизу.  Впрочем,  меня любили все сестры, а главное... главное, что я могла
мечтать,  Габриэль...  Я была свободна. А о ком и о чем я могла еще мечтать,
вы, конечно, догадываетесь...
     Успокоенный и восхищенный,  Габриэль ответил только страстным взглядом.
По  счастью,  шла  одна  из  интереснейших сцен  комедии:  фанфарон попал  в
комичное положение,  Гизы и Монморанси блаженствовали.  Поэтому-то в пустыне
чета влюбленных не нашла бы более уединенного места, чем в этом зале.
     - Прошло пять лет спокойной жизни,  отданной надеждам,  -  рассказывала
Диана.  -  Я  испытала только один горестный удар -  скончался Ангерран.  Но
другая беда  не  заставила себя  долго  ждать.  Король опять призвал меня  и
сообщил,  что я  должна стать женой Франциска де Монморанси.  Я противилась,
Габриэль,  я  уже  не  была  ребенком,  не  понимающим,  что  он  творит.  Я
противилась.  Но тогда отец взмолился и  объяснил мне,  какое значение имеет
этот брак для  блага государства.  А  вы,  по-видимому,  забыли меня...  так
говорил король, Габриэль. Да и где вы? Кто вы? Словом, король так настаивал,
так умолял меня...  Это было вчера... да, вчера... Я согласилась с ним, но с
условием,  чтобы,  во-первых,  моя  казнь была отсрочена на  три  месяца,  а
во-вторых, чтобы я узнала, что с вами сталось.
     - Словом, вы помолвлены? - побледнел Габриэль.
     - Да, но я еще тогда не встретилась с вами и не знала, какое сладостное
и  мучительное чувство охватит меня при вашем нежданном появлении...  Ах,  я
сразу  почувствовала,  что  мое  обещание,  данное государю,  превращается в
пустой звук,  что брак этот невозможен, что моя жизнь принадлежит только вам
и что если вы еще любите меня, то я буду любить вас вечно... Согласитесь же:
вы ни в чем не можете меня упрекнуть...
     - О,  вы ангел, Диана! И все, что я сделал, чтобы быть достойным вас, -
ничто...
     - Послушайте,  Габриэль, теперь, когда судьба снова свела нас, взвесим,
какие  препятствия надо  нам  еще  преодолеть.  Король  крайне честолюбив по
отношению к своей дочери, а сватовство Монморанси, к несчастью, повысило его
требовательность.
     - На этот счет будьте спокойны,  Диана. Мой род ничуть не ниже их рода,
и он не впервые породнился бы с королевским домом.
     - Правда?  Габриэль,  вы осчастливили меня!  Я ведь по части геральдики
полная невежда.  Я не слыхала про род д'Эксмес.  Там,  в Вимутье, я называла
вас Габриэлем и  не искала более приятного имени!  Только оно мне дорого,  и
если  вы  уверены,  что  короля  удовлетворит  ваше  происхождение,  то  все
прекрасно и  я  счастлива.  Как бы  вас ни звали -  д'Эксмес,  или Гиз,  или
Монморанси, - все в порядке... Только бы вы не оказались Монтгомери...
     - А почему же мне нельзя называться Монтгомери? - ужаснулся Габриэль.
     - Наши старые соседи Монтгомери, по-видимому, причинили королю какое-то
зло, он на них очень сердит.
     - Вот  как?  -  воскликнул Габриэль,  чувствуя,  как  у  него сжимается
сердце. - Но кто кому причинил зло - они королю или король им?
     - Мой отец так добр, что не может быть несправедлив, Габриэль.
     - Добр к своей дочери, это верно, но для врагов...
     - ...беспощаден,  быть может,  - ответила Диана. - Но какое нам дело до
Монтгомери, Габриэль?
     - А что, если я все же принадлежу к этому дому?
     - О, не говорите этого, мой друг!
     - Но все же... что бы вы сделали, будь это так?
     - Будь это так,  - сказала Диана, - я бросилась бы в ноги к обиженному,
кто бы он ни был, и плакала бы и умоляла его до тех пор, пока ради меня отец
не простил бы вас или пока вы не простили бы отца.
     - И обиженный наверняка бы уступил вам,  если бы,  впрочем, тут не было
пролитой крови, ибо только кровью смывается кровь...
     - Ах,  вы меня пугаете,  Габриэль!.. Довольно меня испытывать. Ведь это
было только испытание, правда?
     - Да,   Диана,   простое  испытание...   Бог  не  допустит  этого...  -
пробормотал он как бы про себя.
     - Ведь не может же быть вражды между моим отцом и вами?
     - Надеюсь,  Диана,  надеюсь... Я бы слишком страдал, причинив вам такую
боль.
     - В добрый час,  Габриэль! И если вы на это надеетесь, - добавила она с
милой улыбкой,  - то и я надеюсь упросить отца отказаться от своего решения,
равносильного моему смертному приговору.  Такой могущественный государь, как
он, сумеет возместить ущерб, который понесут господа Монморанси.
     - Нет,  Диана,  всех  его  сокровищ  и  всей  его  власти  мало,  чтобы
возместить им такую утрату.
     - Не бойтесь,  друг мой:  Франциск де Монморанси смотрит на это,  слава
богу,  иначе,  нежели вы,  и  предпочтет вашей бедной Диане деревянную палку
маршала.  Я  же,  когда  он  согласится на  эту  славную замену,  постепенно
подготовлю  короля...  Я  напомню  ему  о  наших  родственных узах  с  домом
д'Эксмес, о ваших личных подвигах, Габриэль... - Она умолкла. - Боже, пьеса,
кажется, идет к концу!
     - Пять действий! До чего она коротка! - огорчился Габриэль. - Вы правы,
вот и Эпилог, сейчас он изложит мораль комедии.
     - Хорошо еще, что мы успели поговорить почти обо всем...
     - Нет, я вам не сказал и тысячной доли...
     - Да и я тоже, - ответила Диана, - благосклонность королевы...
     - О, злая! - перебил ее Габриэль.
     - Злая - это та, которая вам улыбалась, а не я, которая вас отчитывает,
слышите? Больше не говорите с нею сегодня, друг мой, так я хочу!
     - Вы хотите?  Как вы добры!  Я не буду с нею говорить... Но вот и пьесе
конец!  До  свидания!  Скажите мне  на  прощание хоть одно слово,  чтобы оно
подбодрило и утешило меня!
     - До скорого свидания,  Габриэль!  Твоя навеки, мой муженек, - радостно
шепнула Диана остолбеневшему Габриэлю.
     И  она исчезла в  шумной,  бурлящей толпе.  Габриэль поспешил тоже уйти
незаметно,  чтобы,  согласно обещанию, избежать встречи с королевой... Вышел
он из Лувра в  глубоком убеждении,  что Антуан де Баиф великий человек и что
никогда он еще не присутствовал на спектакле,  который бы доставил ему такое
громадное удовольствие.
     В передней к нему подошел поджидавший его Мартен-Герр. Его новый костюм
так и блистал.
     - Ну что, видели герцогиню Ангулемскую, монсеньер? - спросил оруженосец
своего господина, когда они вышли на улицу:
     - Видел, - рассеянно ответил Габриэль.
     - И  что же,  герцогиня Ангулемская все еще любит господина виконта?  -
продолжал Мартен-Герр, видя, что Габриэль в хорошем настроении.
     - Бездельник!  -  крикнул Габриэль.  -  Кто это тебе сказал?  С чего ты
взял, что госпожа де Кастро любит меня или что я люблю госпожу де Кастро? Ни
слова об этом, плут!
     - Ладно,  -  пробормотал Мартен. - Монсеньера любят, иначе бы он тяжело
вздохнул и не стал бы кричать на меня...  Да и сам монсеньер влюблен,  иначе
заметил бы, что я в новом костюме!
     - Что ты  мне толкуешь про костюм?..  А  ведь и  вправду,  на  тебе его
раньше не было.
     - Не было,  монсеньер,  я купил его нынче вечером,  чтобы оказать честь
моему господину и его госпоже, да еще заплатил наличными.
     - Хорошо,  болтун,  раз  ты  потратился на  меня,  я  возмещу тебе этот
расход.
     - О,  монсеньер,  какое великодушие! Но монсеньер желает скрыть от меня
свою тайну,  а  в  то же время дает еще одно доказательство,  что он любим и
любит. Так легко опустошить кошелек может только влюбленный...
     - Пусть так, но молчи, наконец, Мартен.
     - Предоставляю вас, монсеньер, вашим думам.
     Габриэль  и  в  самом  деле  так  размечтался,  что,  вернувшись домой,
почувствовал властную потребность поделиться с кем-нибудь своими мечтами и в
тот же вечер написал Алоизе:
     "Добрая моя Алоиза,  Диана любит меня!  Но нет,  не с  этого нужно было
начать. Моя добрая Алоиза, приезжай ко мне; после шестилетней разлуки мне не
терпится тебя обнять. Теперь я крепко стою на ногах. Я - капитан королевской
гвардии,  а  это один из  самых завидных военных чинов.  Все это поможет мне
восстановить честь и славу имени,  завещанного мне предками.  Ты и для этого
нужна мне,  Алоиза. Нужна, наконец, и потому, что я счастлив, ибо, повторяю,
меня любит Диана,  да,  да, прежняя Диана, подруга моего детства, которая не
забыла своей доброй Алоизы,  хотя и  называет своим отцом короля.  Так  вот,
Алоиза:  дочь  короля и  герцогини де  Валантинуа,  вдова герцога де  Кастро
никогда не забывала и всем сердцем всегда любила своего безвестного друга из
Вимутье.  Она мне призналась в  этом час назад,  и  ее  сладостный голос еще
звучит в моем сердце. Так приезжай же, Алоиза! Право же, я так счастлив, что
не в силах сносить одиночество".
XI. МИР ИЛИ ВОЙНА?
     7 июня Королевский совет заседал в полном составе.  Рядом с Генрихом II
и  принцами  крови  расположились коннетабль  Анн  де  Монморанси,  кардинал
Лотарингский и брат его Карл де Гиз, архиепископ Реймский, канцлер Оливье де
Лаквиль,  президент Бертран, граф Омальский, графы Седан, Юмьер и Сент-Андре
с сыном.
     Виконт д'Эксмес в качестве капитана гвардии стоял у дверей с обнаженной
шпагой.
     Весь  интерес  заседания,  как  и  всегда,  заключался  в  своеобразном
состязании  в  честолюбии  между  враждующими  домами  Монморанси  и  Гизов,
представленных в Совете на сей раз самим коннетаблем и кардиналом.
     - Государь, - говорил кардинал Лотарингский, - опасность велика, враг у
ворот.  Огромная армия скапливается во Фландрии,  и  завтра же Филипп Второй
может вторгнуться на  нашу  территорию,  а  Мария Английская -  объявить нам
войну.  Государь,  тут  нужен  бесстрашный полководец,  молодой  и  сильный,
который бы  мог  действовать смело  и  решительно и  одно  имя  которого уже
приводило бы в трепет испанца.
     - Каково,  например,  имя вашего брата, господина де Гиза, - иронически
вставил Монморанси.
     - Да,  таково имя моего брата,  вы правы,  - отрезал кардинал, - таково
имя победителя при Меце,  Ренти и Валенцы.  Да,  государь, именно герцога де
Гиза  необходимо как  можно скорее отозвать из  Италии,  где  он  испытывает
недостаток в средствах,  где ему только что пришлось снять осаду с Чивителлы
и где он и его армия превращаются в никому не нужную обузу,  тогда как здесь
они послужили бы верным оплотом против вторжения чужеземцев.
     Король небрежно повернулся в  сторону коннетабля,  как  бы  говоря ему:
ваше слово.
     - Государь,  -  заговорил господин де Монморанси, - отзовите армию, тем
более  что  это  блистательное завоевание  Италии,  как  я  и  предсказывал,
кончается смехотворно.  Но  для  чего вам  ее  отводить?  Посмотрите,  какие
известия получены с севера:  на границе с Нидерландами все спокойно;  Филипп
Второй  трепещет,  Мария  Английская безмолвствует.  От  вас  самих  зависит
возобновить перемирие, государь, или продиктовать условия мира. Вам нужен не
полководец,  действующий очертя голову,  а министр, опытный и благоразумный,
не  ослепляемый  честолюбивым пылом  молодости,  способный  заложить  основы
достойного и почетного для Франции прочного мира.
     - Нужен  такой  министр,  например,  как  сам  господин  коннетабль,  -
язвительно вставил кардинал Лотарингский.
     - Да,  как я!  -  надменно вскинулся Анн де  Монморанси.  -  Я  открыто
советую королю  не  волноваться из-за  какой-то  там  войны,  вести  которую
придется лишь в том случае,  если он сам пожелает воевать.  Внутренние дела,
состояние финансов,  интересы религии заслуживают гораздо большего внимания;
и  рассудительный дипломат нам  нужен сейчас во  сто  раз больше,  чем самый
предприимчивый военачальник.
     - И  во  сто  раз  больше иметь право притязать на  благосклонность его
величества, не так ли? - едко спросил кардинал Лотарингский.
     - Его высокопреосвященство закончил мою мысль, - хладнокровно продолжал
Монморанси,  -  и  коли уж затронули этот вопрос,  я  дерзну попросить у его
величества доказательства того, что мои миролюбивые усилия ему приходятся по
душе.
     - Какое еще доказательство? - вздохнул король.
     - Государь,   я  умоляю  ваше  величество  открыто  объявить  о  чести,
оказанной вами моему дому,  -  о  согласии на  брак моего сына с  герцогиней
Ангулемской.   Я   нуждаюсь  в  этом  официальном  подтверждении  и  в  этом
торжественном обещании,  чтобы  твердой  поступью продолжать свой  путь,  не
терзаясь сомнениями моих друзей и нелепыми нападками моих врагов.
     Этот  смелый  выпад  встречен  был  двояко:  возгласами  одобрения  или
возмущения в  зависимости от  симпатии и  склонностей того или другого члена
Совета.
     Габриэль вздрогнул и побледнел,  но тут же приободрился, когда кардинал
Лотарингский живо ответил:
     - Насколько я знаю,  булла святого отца, расторгающая брак Франциска де
Монморанси и Жанны де Фиен, еще не прибыла и может вообще не прибыть.
     - Тогда можно будет обойтись и без нее,  - сказал коннетабль. - Эдиктом
можно объявить недействительными тайные браки.
     - Разумеется,  можно поступить и так,  -  отозвался король, по слабости
характера и равнодушию готовый, казалось, уступить настойчивости коннетабля.
     Габриэль, чтоб не упасть, вынужден был опереться на шпагу.
     Глаза у коннетабля заискрились от радости.  Партия мира,  благодаря его
наглой беззастенчивости, по-видимому, решительно восторжествовала.
     Но  в  этот миг во  дворе зазвучали трубы.  Играли какой-то  незнакомый
мотив.  Члены  Совета обменялись недоуменными взглядами.  Почти одновременно
вошел церемониймейстер и, низко поклонившись, доложил:
     - Сэр Эдуард Флеминг,  герольд Англии,  ходатайствует о чести предстать
пред его величеством.
     - Введите герольда Англии, - удивленно, но спокойно ответил король.
     По знаку Генриха вокруг него расположились дофин и принцы,  а за ними -
остальные члены Королевского совета.  Появился герольд, сопутствуемый только
двумя оруженосцами.  Он поклонился сидевшему в  кресле королю.  Тот небрежно
кивнул ему.
     После этого герольд провозгласил:
     - "Мария,  королева Англии и Франции, Генриху, королю Франции. За связь
и дружбу с английскими протестантами, врагами нашей веры и нашего отечества,
и  за предложение и  обещание помогать и покровительствовать им,  мы,  Мария
Английская,  объявляем войну на суше и  на море Генриху Французскому".  И  в
залог  этого  вызова я,  Эдуард Флеминг,  герольд Англии,  бросаю здесь  мою
боевую перчатку.
     Повинуясь жесту короля, виконт д'Эксмес поднял перчатку сэра Флеминга.
     - Благодарю, - сухо обратился Генрих к герольду.
     Затем,  отстегнув великолепную цепь, которая была на нем, он передал ее
герольду через Габриэля и произнес, снова наклонив голову:
     - Можете удалиться.
     Тот  отвесил глубокий поклон  и  вышел.  Спустя минуту снова  зазвучали
английские трубы, и только тогда король нарушил молчание.
     - Сдается мне, - сказал он коннетаблю, - что вы несколько поторопились,
обещая  нам  мир  и  уверяя  нас  в  добрых  намерениях королевы Марии.  Это
покровительство,  якобы  оказываемое нами  английским протестантам,  -  лишь
благочестивый  предлог,   прикрывающий   любовь   нашей   сестры,   королевы
Английской,   к   ее  молодому  супругу  Филиппу  Второму.   Война  с  двумя
супругами... Ну, что там? Что еще случилось, Флоримон?
     - Государь, - доложил вернувшийся церемониймейстер, - экстренный курьер
от господина пикардийского губернатора.
     - Будьте  добры,  господин  кардинал,  -  любезно  попросил  король,  -
просмотрите почту.
     Кардинал вернулся с депешами и передал их Генриху.
     - Ну,  господа,  -  сказал король, пробежав их, - вот и новости другого
сорта.  Войска Филиппа Второго...  собираются в  Живе,  и господин Гаспар де
Колиньи   [Гаспар  де   Колиньи  (1519-1572)   -   военачальник  и   крупный
государственный деятель С  1569  года  стоял  во  главе  гугенотов;  убит  в
Варфоломеевскую ночь]  доносит нам,  что  их  возглавляет герцог  Савойский.
Достойный  противник!  Ваш  племянник  полагает,  господин  коннетабль,  что
испанская  армия  готовится  штурмовать  Мезьер  и  Рокруа,  чтобы  отрезать
Мариенбург.  Он  срочно  просит  подкреплений для  усиления этих  пунктов  и
отражения первых атак.
     Волнение охватило всех собравшихся.
     - Господин де Монморанси,  -  продолжал король, спокойно улыбаясь, - не
везет вам сегодня с предсказаниями. Мария Английская безмолвствует, говорили
вы,  а  нас  только что  оглушили ее  трубы.  Филипп Второй...  трепещет,  и
Нидерланды спокойны,  говорили вы также,  а король Испанский так же мало нас
боится,  как и мы его.  Во Фландрии,  видимо,  идет немалая возня.  Так что,
думается,   благоразумные  дипломаты  должны  ныне   уступить  место  смелым
полководцам.
     - Государь,  -  отозвался Анн де Монморанси,  - я коннетабль Франции, и
война мне лучше знакома, чем мир.
     - Это верно,  кузен,  - ответил король, - и я с удовольствием вижу, что
ваш  воинственный дух воспрянул.  Извлеките же  свой меч из  ножен,  я  буду
только этому рад.  Я хотел всего лишь сказать, что война должна отныне стать
единственной  нашей  заботой...  Господин  кардинал  Лотарингский,  напишите
своему брату,  герцогу де Ги-зу, что ему следует вернуться немедленно. Ну, а
внутренние и  семейные дела придется на  время отложить...  Что же  касается
брака герцогини Ангулемской,  то мы,  пожалуй, хорошо сделаем, если дождемся
санкции папы.
     Коннетабль скорчил  гримасу,  кардинал усмехнулся,  Габриэль вздохнул с
облегчением.
     - Господа,  -  продолжал король, стряхнувший с себя, казалось, всю свою
вялость,  -  господа,  надо  нам  зрело  обдумать множество важных вопросов.
Сейчас мы закончим,  но вечером соберемся опять.  Итак,  до вечера,  и  боже
храни Францию!
     - Да  здравствует король!  -  воскликнули члены Совета в  один  голос и
разошлись.
XII. МОШЕННИК ВДВОЙНЕ
     Озабоченный коннетабль возвращался от  короля.  Метр Арно дю Тиль вышел
ему навстречу и тихо окликнул его:
     - Монсеньер, одно слово...
     - Что такое?  -  вырвалось у коннетабля. - Ах, это вы, Арно? Что вам от
меня нужно? Сегодня я совершенно не расположен к беседе...
     - Да,  я понимаю,  -  сказал Арно, - монсеньер огорчен оборотом дела со
свадьбой госпожи Дианы и господина Франциска.
     - Как ты успел уже проведать об этом, мошенник? Но, в сущности, плевать
мне на то,  что об этом знают. Ветер благоприятствует дождю и Гизам, вот это
несомненно.
     - А  завтра ветер подует в  сторону ведра и  Монморанси,  -  осклабился
шпион,  -  и  если  сегодня король против этого брака,  то  завтра он  может
переменить решение.  Пожалуй,  дело  сейчас  не  в  короле.  На  нашем  пути
вырастает новое значительное препятствие, монсеньер.
     - Откуда же  ждать препятствия более значительного,  чем  немилость или
хотя бы только холодность короля?
     - Со стороны герцогини Ангулемской, например, - ответил Арно.
     - Что-то  ты  учуял,  ищейка?  -  подошел к  нему явно заинтересованный
коннетабль.
     - А  на  что  же  иное,  по-вашему,  ушли у  меня минувшие две  недели,
монсеньер?
     - Да, о тебе давненько не было слышно.
     - Ну,  вот видите! - подхватил гордо Арно. - А вы-то меня упрекали, что
я слишком часто попадаю в донесения полицейских дозоров.  Кажется, последние
две недели я работал осмотрительно и бесшумно.
     - Это верно,  -  подтвердил коннетабль, - и я немало удивлялся, что мне
не приходится выручать тебя из узилищ,  каналья. Ты ведь если не играешь, то
пьянствуешь или если не дерешься, то развратничаешь.
     - Но истинным героем последних двух недель был не я, монсеньер, а некий
оруженосец нового капитана гвардии виконта д'Эксмеса, по имени Мартен-Герр.
     - Да,  да,  припоминаю,  Мартен-Герр заменил Арно дю  Тиля в  рапортах,
которые мне представляют каждый вечер.
     - Кого недавно подобрал мертвецки пьяным дозор? - спросил Арно.
     - Мартен-Герра.
     - Кто подрался из-за шулерских игральных костей и  пырнул шпагой самого
красивого из жандармов французского короля?
     - Опять же Мартен-Герр.
     - Наконец,  кого вчера накрыли на попытке похитить жену слесаря,  метра
Горжю?
     - Все того же  Мартен-Герра.  Этот негодяй так и  просится на виселицу.
Должно быть,  не большего стоит и его хозяин,  виконт д'Эксмес, за которым я
поручил тебе наблюдать;  он вечно выгораживает и защищает своего оруженосца,
уверяя, что нет человека более смирного и добропорядочного.
     - То  же  самое вы,  по  доброте душевной,  не раз говорили и  обо мне,
монсеньер.  Мартен-Герр думает,  что он одержим дьяволом. В действительности
же он одержим мною.
     - Как?  Что это значит? Не сатана ли ты? - в ужасе вскричал коннетабль,
крестясь. Ведь он был невежествен, как рыба, и суеверен, как монах.
     Метр Арно ответил только сатанинским смешком и, заметив, что коннетабль
достаточно напуган, сказал:
     - О нет, я не черт, монсеньер. Чтобы вы убедились в этом и успокоились,
я  прошу у  вас пятьдесят пистолей.  Будь я чертом,  согласитесь,  мне бы не
нужны были деньги и я бы сам себя выручал из затруднительных положений.
     - Ты прав,  -  облегченно вздохнул коннетабль,  -  и вот тебе пятьдесят
пистолей.
     - Я  их  заслужил,  монсеньер,  завоевав доверие виконта д'Эксмеса.  Я,
правда,  не дьявол, но я немножко колдун, и стоит мне надеть особый, темного
цвета камзол и желтые штаны, как виконт начинает беседовать со мною, точно с
испытанным, старым другом, от которого нет у него тайн.
     - Гм!.. Все это пахнет веревкой, - хмыкнул коннетабль.
     - Метр  Нострадамус [Мишель Нотрдам,  иначе Нострадамус (1503-  1566) -
французский врач и  знаменитый астролог.  В книге "Сотни" поместил несколько
сот  предсказаний в  виде четверостиший (в  одном из  них предсказывал,  что
конец мира произойдет в 1886 году)],  едва взглянув на меня, когда я однажды
проходил мимо него по улице,  предсказал мне по моей физиономии, что я кончу
жизнь между небом и  землей,  так что я  смирился со  своим жребием,  а  это
бесценное преимущество.  Человек,  которому суждено  кончить  виселицей,  не
боится  ничего,  даже  петли.  Для  начала  я  сделался двойником оруженосца
виконта д'Эксмеса. Ну вот, знаете ли вы, догадываетесь ли вы, кто такой этот
виконт?
     - Знаю, конечно: яростный сторонник Гизов.
     - Хуже того: он счастливый возлюбленный госпожи де Кастро.
     - Что ты плетешь, бездельник, и откуда это известно тебе?
     - Я  сказал,  что у него от меня нет секретов.  Это я чаще всего отношу
записки  его  любезной  и  приношу  ответы.   Я  в  наилучших  отношениях  с
камеристкой этой  дамы,  причем  камеристка только  удивляется непостоянству
характера своего кавалера: сегодня он предприимчив, как паж, а завтра робок,
как  монашенка.  Виконт  д'Эксмес и  герцогиня де  Кастро  трижды  в  неделю
встречаются у королевы, а пишут друг другу ежедневно. Однако - верьте или не
верьте -  их  любовь безгрешна.  Они  любят друг  друга,  как  херувимы,  и,
по-видимому, с детских лет. Время от времени я заглядываю в их письма, и они
меня умиляют.  Госпожа Диана ревнует, и представьте себе, к кому, монсеньер,
- к  королеве!  Но  она совсем не права,  бедняжка.  Возможно,  что королева
неравнодушна к виконту...
     - Арно, вы клеветник! - остановил его коннетабль.
     - Но  ваша усмешка,  монсеньер,  достаточно выразительна!  -  продолжал
негодяй.  -  Вполне возможно, говорю я, что королева к нему неравнодушна, но
виконт-то равнодушен к  королеве,  в этом нет никакого сомнения.  Любят друг
друга эти два голубка, как в Аркадии [Аркадия - страна счастливых пастухов и
пастушек в  так  называемых пастушеских романах  XVII-XVIII  веков,  слащаво
изображавших сельскую  жизнь],  безупречной  любовью,  трогающей  меня,  как
нежный  пастушеский или  рыцарский роман,  что,  впрочем,  не  помешало мне,
прости меня боже,  выдать этих птичек за пятьдесят пистолей. Но согласитесь,
монсеньер, я неплохо начал и вполне заслужил свои пятьдесят пистолей.
     - Пусть так, - сказал коннетабль, - но я тебя еще раз спрашиваю, откуда
у тебя эти сведения?
     - Ах,  монсеньер,  простите,  пока это мой секрет.  Вы можете разгадать
его,  если пожелаете, но я еще должен таить его от вас. Впрочем, способы мои
не имеют для вас ни малейшего значения,  вам лишь бы достичь своих целей.  А
ваша главная цель -  быть посвященным в планы и поступки,  которые могут вам
повредить,  и мне кажется,  что сегодняшнее мое донесение небезынтересно для
вас, монсеньер, и не бесполезно.
     - Разумеется,  плут.  Но  надо  и  впредь  следить  за  этим  проклятым
виконтом.
     - Буду следить, монсеньер. Я предан вам так же, как и своим порокам. Вы
будете доставлять мне пистоли,  я  вам -  сведения,  вот мы и будем довольны
друг  другом.  Но  кто-то  идет...  Женщина!..  Черт!  Имею честь кланяться,
монсеньер.
     - Кто же это? - близоруко прищурился коннетабль.
     - О,  сама герцогиня де Кастро!  Она, вероятно, идет к королю, и нельзя
допустить, чтоб она увидела вас со мной... Я исчезаю...
     И он быстро ушел.
     Что  же  касается  коннетабля,   то  он,   поколебавшись,  решил  лично
удостовериться  в   правоте  слов   Арно  и   двинулся  навстречу  герцогине
Ангулемской.
     - Вы направляетесь в кабинет его величества,  герцогиня?  -  спросил он
ее.
     - Да, господин коннетабль.
     - Боюсь,  что король не будет расположен к беседе с вами,  -  продолжал
Монморанси,  обеспокоенный возможными результатами этой беседы,  -  и важные
вести, только что полученные...
     - Они-то  и  делают  этот  момент как  нельзя более  удобным для  меня,
сударь.
     - А  для меня неудобным.  Вы  ведь,  сударыня,  относитесь к  нам очень
враждебно.
     - Господин коннетабль, я ни к кому не питаю вражды.
     - Не  питаете вражды?  Что ж,  вы  и  впрямь способны только любить?  -
спросил Анн де Монморанси так выразительно,  что Диана покраснела и опустила
глаза.  -  И  не  эта ли любовь побуждает вас противиться так долго желаниям
короля и домогательствам моего сына?
     Диана в замешательстве промолчала.
     "Арно  сказал мне  правду,  -  подумал коннетабль,  -  она  любит этого
красивого вестника триумфов герцога де Гиза".
     - Господин  коннетабль,   -  ответила  наконец  Диана,  -  мой  долг  -
повиноваться его величеству,  но мое право - обращаться с просьбами к своему
отцу.
     - Итак, - заключил коннетабль, - вы все же намерены пойти к королю.
     - Да, намерена.
     - Хорошо! Тогда я пойду к госпоже де Валантинуа, сударыня.
     - Воля ваша, сударь.
     Они поклонились друг другу и разошлись в разные стороны.
XIII. ВЕРШИНА БЛАЖЕНСТВА
     - Вот что,  Мартен,  -  говорил в  тот же  день и  почти в  тот же  час
Габриэль своему оруженосцу,  -  я  должен пойти  произвести обход и  вернусь
домой лишь через два часа.  А вы, Мартен, будьте через час в обычном месте и
ждите письма,  важного письма,  которое,  как всегда,  передаст вам Жасента.
Принесите мне его не мешкая. Поняли?
     - Понял, монсеньер, но должен просить у вас милости.
     - Слушаю вас.
     - Дайте мне гвардейца в провожатые, монсеньер, заклинаю вас.
     - Гвардейца в провожатые? Что это за новое безумство? Чего ты боишься?
     - Себя  самого,   монсеньер,   -   жалобным  тоном  ответил  Мартен.  -
По-видимому, я в эту ночь опять набезобразничал. До сих пор никогда я не был
ни пьяницей,  ни игроком, ни драчуном. А теперь я распутник! Поверите ли вы,
сударь, я имел низость попытаться в эту ночь похитить женщину! Да, похитить!
К несчастью, или, вернее, к счастью, меня задержали, и, если бы не мое имя и
не ваш авторитет, пришлось бы мне ночевать в тюрьме.
     - Но как же, Мартен? Приснилось это тебе или в самом деле нашло на тебя
такое затмение?
     - Приснилось?  Вот протокол,  монсеньер. Да, было время, когда я думал,
что  все  эти  позорные поступки были  страшными кошмарами или  что  дьявола
забавляло принимать мое обличье. Но вы же первый разуверили меня в этом, а к
тому же  я  больше не  встречаю своего призрака-двойника.  Мой духовник тоже
разуверил меня в  этом...  И теперь нарушителем всех законов,  преступником,
нечестивцем и негодяем оказываюсь я,  как все меня уверяют.  Ну что ж, и я в
это верю...  Лишь вам одному я смею сказать,  что я одержимый,  что иногда в
меня вселяется бес...
     - Да нет же,  мой бедный Мартен,  -  смеясь, возразил Габриэль, - как я
замечаю, ты просто с некоторых пор стал прикладываться к бутылочке и тогда у
тебя двоится в глазах.
     - Но я пью одну только воду,  монсеньер, только воду! Разве что здешняя
вода из Сены ударяет мне в голову.
     - Ну, а в тот вечер, когда тебя отнесли пьяного на паперть?
     - Боже мой,  да я в тот вечер мирно улегся спать,  утром встал такой же
непорочный,  как лег,  и только от вас узнал,  как провел ночь.  То же самое
повторилось и в ту ночь, когда я поранил великолепного стража... То же самое
было и  вчера,  когда я  совершил это мерзейшее покушение!..  А между тем по
моей  просьбе Жером запирает меня снаружи на  засов,  ставни же  я  скрепляю
тройной цепью!  Но ничего не помогает.  Видимо, я среди ночи встаю и начинаю
жить гнусной жизнью лунатика.  Проснувшись, я спрашиваю себя: "Что я за ночь
натворил?".  Выхожу,  узнаю об этом от вас или из рапортов сторожей и тут же
иду  успокоить свою  совесть исповедью.  А  духовник из-за  непрерывных моих
грехов уже отказывается их отпускать.  Я только тем и утешаюсь, что соблюдаю
пост и ежедневно по нескольку часов умерщвляю свою плоть, изо всех сил бичую
себя плеткой. Но предвижу, что все-таки умру нераскаявшимся грешником.
     - Надейся лучше,  Мартен,  на то,  что полоса эта кончится и ты станешь
прежним Мартеном, благоразумным и степенным, - сказал виконт. - А до тех пор
выслушай своего хозяина и  точно исполни его приказ.  Разве могу я дать тебе
провожатого? Ты ведь прекрасно знаешь, что это строжайшая тайна и посвящен в
нее только ты.
     - Будьте уверены,  монсеньер,  я сделаю все,  что в моих силах. Но я не
могу за себя ручаться, предупреждаю вас.
     - Право же, Мартен, это мне надоело! Да почему же?
     - Потому,  что  у  меня  случаются провалы в  памяти,  ваша  светлость.
Например,  я думаю, что я где-то в одном месте, а оказывается, я в другом; я
думаю одно,  а  делаю другое.  Недавно на меня наложили епитимью:  прочитать
тридцать "Отче наш" и  тридцать "Богородиц".  Я решил ее утроить и остался в
церкви  Сен-Жерве,   где  более  двух  часов  перебирал  четки.  И  что  же?
Возвращаюсь сюда и узнаю,  что вы посылали меня отнести записку и что я даже
принес на  нее ответ.  А  на  другой день Жасента бранит меня за  то,  что я
накануне слишком вольно вел себя с нею. И так повторялось трижды, монсеньер!
Как же вы хотите, чтобы я на себя полагался? Наверняка иной раз в моей шкуре
сидит кто-то другой вместо метра Мартена...
     - Хорошо,  за все буду отвечать я,  - нетерпеливо сказал Габриэль. - До
сих пор ты  умело и  точно исполнял мои распоряжения,  а  поэтому и  сегодня
окажешься молодцом.  И  знай,  что  ответ этот принесет мне  счастье или  же
ввергнет в отчаяние.
     - О монсеньер, если бы только не эти дьявольские козни!..
     - Ты опять за свое!  -  перебил его Габриэль.  - Мне надо уходить, а ты
тоже отправляйся через час.  И вот еще что:  ты знаешь, что со дня на день я
жду из Нормандии кормилицу Алоизу. Если она приедет в мое отсутствие, отведи
ей комнату, смежную со мной, и прими ее как хозяйку дома. Запомнишь?
     - Запомню, монсеньер.
     - Итак, Мартен: быстрота, тайна, а главное - присутствие духа.
     Мартен ответил глубоким вздохом, и Габриэль вышел из дома.
     Через два часа,  рассеянный и  озабоченный,  он  вернулся обратно,  но,
увидев Мартена,  тут же рванулся к нему, выхватил у него из рук долгожданное
письмо, жестом отпустил его и принялся читать:
     "Возблагодарим бога,  Габриэль, король уступил, мы будем счастливы. Вы,
вероятно,  слыхали уже о прибытии из Англии герольда,  объявившего нам воину
от  имени  королевы Марии,  а  также о  крупном наступлении,  готовящемся во
Фландрии.   Эти   два   события,   грозные,   может   быть,   для   Франции,
благоприятствуют  нашей  любви,   Габриэль,  потому  что  усиливают  влияние
молодого герцога де Гиза и ослабляют влияние старого Монморанси.  Король еще
колебался,  но я  молила его.  Я  сказала,  что вы вернулись ко мне,  что вы
человек знатный и доблестный...  я вас назвала,  - будь что будет!.. Король,
прямо ничего не обещав,  ответил,  что подумает; что так как государственные
интересы здесь уж  не  столь обязательны,  то жестоко было бы с  его стороны
губить мое счастье;  что он  сможет дать Франциску де Монморанси возмещение,
которым тот вполне удовлетворится.  Он не обещал ничего,  но сделает все. О,
вы полюбите его,  Габриэль,  как я  его люблю,  моего доброго отца,  который
претворит в  действительность нашу шестилетнюю мечту!  Мне  столько надо вам
сказать,  а на бумаге слова так холодны!  Слушайте, друг мой, приходите сюда
сегодня в шесть вечера,  во время заседания Совета.  Жасента проводит вас ко
мне,  и  в  нашем  распоряжении будет  целый  час  для  беседы о  лучезарном
грядущем,  открывающемся перед нами.  К  тому же я  предвижу,  что вы будете
участвовать во фландрской кампании.  Вам придется,  увы,  провести ее, чтобы
исполнить свой воинский долг и  заслужить меня,  любящую вас  так  нежно.  О
боже,  я ведь вас очень люблю.  К чему теперь это скрывать от вас? Приходите
же, чтобы я увидела, так ли вы счастливы, как ваша Диана".
     - Да,  да,  счастлив,  очень  счастлив!  -  громко воскликнул Габриэль,
прочитав письмо. - И чего же теперь недостает моему сердцу?
     - Уж конечно,  не присутствия вашей старой кормилицы,  - раздался голос
Алоизы, до этого мгновения безмолвно сидевшей в темном углу комнаты.
     - Алоиза!  -  закричал Габриэль, бросаясь к ней в объятия. - Алоиза, ты
не  права,  тебя  мне  очень недостает!  Как  твое  здоровье?  Ты  совсем не
изменилась.  Поцелуй меня еще раз.  Я  тоже не  изменился,  по  крайней мере
сердцем. Меня очень тревожило, что ты так долго медлила. Что тебя задержало?
     - Проливные дожди размыли дороги,  ваша светлость,  и  если бы  не ваше
взволнованное письмо, то мне бы и век не собраться к вам.
     - О,  ты хорошо сделала, что поспешила, Алоиза, отлично сделала, оттого
что счастье в  одиночестве -  не полное счастье!  Видишь письмо,  только что
полученное мною? Оно от Дианы. И она мне пишет... Знаешь, что она пишет мне?
Что препятствия, мешавшие нашей любви, можно будет устранить; что король уже
не требует от Дианы согласия на брак с  Франциском де Монморанси;  наконец -
что она любит меня.  Она меня любит!  И ты здесь,  я могу поделиться с тобой
своею радостью,  Алоиза!  Скажи теперь,  не достиг ли я в самом деле вершины
блаженства?
     - А если все-таки,  монсеньер, - спросила Алоиза, все такая же грустная
и  сдержанная,  -  если все-таки вам  пришлось бы  отказаться от  госпожи де
Кастро?
     - Это  невозможно,  Алоиза!  Говорю же  тебе:  все затруднения исчезают
точно сами собой.
     - Преодолеть  можно  затруднения,   исходящие  от  людей,  -  возразила
кормилица,  -  но не те, что исходят от бога, монсеньер. Вы не сомневаетесь,
конечно, что я вас люблю и не пощадила бы своей жизни, чтобы оградить вас от
малейших забот. Ну так вот, если бы я сказала вам: не дознавайтесь, почему я
об  этом прошу,  монсеньер,  но  откажитесь от  брака с  госпожой де Кастро,
перестаньте встречаться с нею, во что бы то ни стало подавите в своем сердце
любовь,  ибо вас разделяет страшная тайна, открыть которую не просите меня в
ваших же интересах,  -  если бы я  с  такой мольбою валялась у  вас в ногах,
монсеньер, то что бы вы ответили мне?
     - Если бы ты, Алоиза, не приводя доводов, потребовала от меня покончить
с собою,  я бы послушался тебя. Но любовь не подчинена моей воле, кормилица,
ведь она тоже исходит от бога.
     - Господи,  да  он  кощунствует!  -  воскликнула кормилица,  молитвенно
сложив руки.  -  Но  ты-то  видишь:  он не ведает,  что творит!  Прости его,
грешного!
     - Алоиза,  ты приводишь меня в  смятение!  Не держи меня в  смертельной
тревоге! Ты должна мне все рассказать... Говори же, умоляю тебя!..
     - Вы этого требуете,  монсеньер?  Вы требуете,  чтоб я  посвятила вас в
тайну,  хранить которую я поклялась господу богу, но которую сам господь бог
велит мне ныне открыть вам?  Так знайте же,  монсеньер:  вы заблуждаетесь! А
заблуждаться относительно чувства,  внушенного вам Дианой,  вы не должны! Не
должны!..  Ибо -  уверяю вас -  это не желание,  не страсть, а лишь глубокая
привязанность,  дружеская  и  братская  потребность  покровительствовать ей,
монсеньер.
     - Но ты ошибаешься, Алоиза, и обаятельная красота Дианы...
     - Я  не  ошибаюсь,  -  поспешила перебить его Алоиза,  -  и  вы  сейчас
согласитесь со мною,  потому что я  приведу доказательство,  которое для вас
будет так же бесспорно,  как и для меня.  Знайте же, есть предположение, что
госпожа де Кастро...  мужайтесь,  дитя мое...  что госпожа де Кастро -  ваша
сестра!
     - Сестра!  -  воскликнул Габриэль и вскочил с места, точно подброшенный
пружиной.  -  Сестра!  - повторил он, почти обезумев. - Как же дочь короля и
госпожи де Валантинуа может быть моей сестрою?
     - Монсеньер,  Диана де  Кастро родилась в  мае  тысяча пятьсот тридцать
девятого года.  Ваш отец,  граф Жак де  Монтгомери,  исчез в  январе того же
года,  и знаете,  в связи с каким подозрением?  Знаете ли вы, в чем обвиняли
вашего отца?  В  том,  что он возлюбленный госпожи Дианы де Пуатье и что его
предпочли  дофину,  ныне  французскому  королю!  Теперь  сопоставьте  числа,
монсеньер.
     - Земля и небо!  -  воскликнул Габриэль.  -  Но постой, постой... Пусть
даже  моего отца и  обвиняли в  этом,  но  из  чего следует,  что  это  было
обоснованное обвинение? Диана родилась через пять месяцев после смерти моего
отца, но из чего видно, что Диана не дочь короля? Он ведь любит ее как отец.
     - Король может ошибаться,  как могу ошибаться и я, монсеньер. Заметьте,
я не сказала -  Диана ваша сестра.  Но это вероятно.  Мой долг, мой страшный
долг повелел мне поставить вас в  известность.  Разве не  так?  Иначе вы  не
согласились бы отказаться от нее!
     - Но  ведь  такое  сомнение в  тысячу раз  ужаснее самого несчастья!  -
воскликнул Габриэль. - Кто разрешит это, о боже!
     - Тайна известна была только двоим,  монсеньер,  -  сказала Алоиза, - и
только эти двое могли бы ответить вам:  ваш отец и  госпожа де Валантинуа...
Но,  думается мне, она никогда не признается, что обманула короля и что дочь
ее - не его дочь...
     - Да,  и  если  даже я  люблю не  дочь своего отца,  то  люблю дочь его
убийцы!  Ибо  за  смерть отца мне должен ответить он,  король Генрих Второй.
Так, Алоиза?
     - Кто это знает, кроме бога?
     - Всюду мрак и хаос,  сомнение и ужас!  -  простонал Габриэль. - О, я с
ума сойду,  кормилица!..  Нет, нет, - тут же воскликнул молодой человек, - я
не желаю превращаться в безумца, не желаю!.. Сперва я попытаюсь во что бы то
ни стало докопаться до истины. Я пойду к герцогине де Валантинуа, я умолю ее
посвятить меня  в  тайну,  которую буду  свято хранить.  Она  ведь  набожная
католичка,  и  я добьюсь,  чтоб она клятвой скрепила правду своих слов...  Я
пойду к Екатерине Медичи, может, она знает что-нибудь... Я пойду и к Диане и
прислушаюсь,  что говорит мне голос сердца.  А  если бы  я  знал,  где найти
могилу отца, я бы пошел и воззвал к нему с такой силой, что он бы восстал из
праха и ответил мне!
     - Бедный,  дорогой мой мальчик!  - прошептала Алоиза. - Какая смелость,
какое мужество даже после такого страшного удара!
     - И  я  приступаю к  делу  тотчас  же,  -  сказал Габриэль,  охваченный
лихорадочной жаждой деятельности. - Сейчас четыре часа. Через полчаса я буду
у герцогини де Валантинуа, часом позже - у королевы, в шесть - на свидании с
Дианой,  и,  когда вечером вернусь сюда, Алоиза, для меня уже приподнимется,
пожалуй, уголок мрачной завесы, скрывающей мою судьбу. До вечера!
     - Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? - спросила Алоиза.
     - Ты можешь молиться, Алоиза. Молись!
     - Да, за вас и за Диану, ваша светлость.
     - И за короля,  Алоиза,  -  мрачно произнес Габриэль. И он стремительно
вышел.
XIV. ДИАНА ДЕ ПУАТЬЕ
     Коннетабль де Монморанси все еще находился у Дианы де Пуатье.
     - В конце концов,  она же ваша дочь,  черт возьми, - надменно и властно
говорил он,  - и вы имеете те же права и ту же власть над нею, что и король.
Требуйте венчания.
     - Но,  друг мой, - мягко отвечала Диана, - не забывайте, что до сих пор
я слишком мало уделяла ей внимания.  Как же мне проявить материнскую власть?
Я ее не ласкала,  как же мне ее бить? Мы находимся с ней - и вы это знаете -
в весьма холодных отношениях,  и, несмотря на ее попытки сблизиться со мной,
мы  продолжали встречаться лишь изредка.  Она  к  тому же  сумела приобрести
большое влияние на короля,  и я,  право же,  не знаю, кто из нас влиятельнее
сейчас.  Поэтому исполнить вашу  просьбу,  друг мой,  очень трудно,  если не
сказать -  невозможно. Махните рукой на этот брачный союз и замените его еще
более блестящим. Для вашего сына мы попросим у короля маленькую Маргариту.
     - Мой сын уже не играет в куклы, - фыркнул коннетабль. - И как могла бы
содействовать процветанию моего  дома  девочка,  едва  научившаяся говорить?
Наоборот,  герцогиня де  Кастро,  как вы только что сами заметили,  имеет на
короля большое влияние,  потому-то я и желаю, чтоб она стала моею невесткой.
Удивительная вещь, гром и молния, сколько препятствий на пути к этому браку!
Наперекор госпоже  де  Кастро,  наперекор этому  расфуфыренному капитанишке,
наперекор самому королю я хочу, чтоб этот брак состоялся! Я так хочу!
     - Хорошо,  друг мой,  -  согласно кивнула Диана де Пуатье,  -  я обещаю
сделать все возможное и невозможное для исполнения вашего желания.
     Коннетабль что-то  недовольно проворчал.  Странно,  но  Диану де Пуатье
необъяснимо тянуло к этому старому,  вечно тиранившему ее ворчуну.  Ведь Анн
де  Монморанси  не  был  ни  умен,  ни  блестящ  и  пользовался  заслуженной
репутацией скряги.  Одни только страшные казни, которыми он усмирил мятежное
население Бордо [В 1548 году в  Бордо вспыхнуло народное восстание,  поводом
для  которого послужило введение новых  налогов],  создали ему  своего  рода
омерзительную известность.  Даже обладая храбростью, он оказался неудачлив в
тех сражениях,  в которых участвовал.  При Равенне и Ариньяне,  где одержаны
были победы,  он  еще не командовал и  ничем не отличался среди прочих.  При
Бикоке,  стоя во  главе швейцарского полка,  он дал перебить почти весь свой
полк,  а при Павии был взят в плен.  Тем исчерпывалась его воинская слава. И
если бы Генрих II - разумеется, под влиянием Дианы де Пуатье - не благоволил
к  нему,  он так и  остался бы на втором плане и  в Королевском совете,  и в
армии.  Тем  не  менее  Диана  преданно  заботилась о  нем  и  во  всем  ему
подчинялась.
     В  этот  миг  послышался осторожный стук  в  дверь,  и  появившийся паж
доложил,  что  виконт  д'Эксмес  настоятельно просит  герцогиню оказать  ему
милость, приняв его по чрезвычайно важному делу.
     - Влюбленный!  - воскликнул коннетабль. - Чего нужно ему от вас, Диана?
Уж не пришел ли он, чего доброго, просить у вас руки дочери?
     - Принять его? - покорно спросила Диана.
     - Разумеется,  ведь  этот  визит может нам  быть полезен.  Но  пусть он
немного подождет, пока мы договоримся.
     Паж удалился.
     - Если к  вам пришел виконт д'Эксмес,  -  сказал коннетабль,  -  то это
значит,  что возникло какое-то непредвиденное затруднение. Положение, должно
быть,  кажется ему  отчаянным,  иначе  он  бы  не  прибег к  этому  крайнему
средству.   Слушайте  же  внимательно,   и   если  вы  точно  выполните  мои
наставления,  то,  возможно,  вам и  не придется тогда обращаться к  королю.
Диана,  о чем бы виконт ни просил вас,  отвечайте отказом.  Если он попросит
вас указать ему путь,  направьте его по пути противоположному. Если пожелает
услышать от  вас  "да",  говорите "нет".  Ведите  себя  с  ним  высокомерно,
пренебрежительно -  словом, дурно... Вы поняли меня, Диана? Сделаете то, что
я вам говорю?
     - Все будет исполнено в точности, мой коннетабль.
     - Тогда,  надеюсь,  кавалер наш будет сбит с толку.  Бедняга! Бросается
прямо в  пасть к...  -  он  хотел сказать "к волчице",  но поправился:  -  к
волкам. Предоставляю вам его, Диана, и жду от вас подробного отчета о беседе
с этим красивым претендентом. До вечера!
     И,  поцеловав Диану в лоб, он удалился. В другую дверь паж ввел виконта
д'Эксмеса.
     Габриэль отвесил Диане почтительнейший поклон,  на который она ответила
небрежным кивком.  Но  Габриэль,  заранее  готовый к  неравной борьбе  между
пылкой страстью и ледяным тщеславием, начал довольно спокойно:
     - Герцогиня,  я  понимаю дерзость и  тщетность моей просьбы,  с которой
осмеливаюсь к  вам обратиться.  Но в  жизни случаются иной раз такие важные,
такие крайние обстоятельства,  что под их  влиянием становишься выше обычных
условностей и невольно пренебрегаешь обычными приличиями. И вот я стою перед
одним из страшных определений судьбы,  сударыня.  Человек, говорящий с вами,
вручает вам свою жизнь, и, если вы безжалостно отнесетесь ко мне, я погибну.
     Госпожа де Валантинуа,  казалось,  застыла в  немой неподвижности и  не
сводила с Габриэля недовольного, удивленного взгляда.
     - Вы знаете или,  может, не знаете, герцогиня, - продолжал он, стараясь
не  поддаваться обескураживающему воздействию этого  нарочитого молчания,  -
что  я  люблю  госпожу де  Кастро,  люблю ее  глубокой,  пылкой,  необоримой
любовью.
     Легкая  усмешка Дианы  де  Пуатье словно говорила:  "А  мне-то  что  до
этого?"
     - Я  заговорил об  этой переполняющей мою душу любви,  герцогиня,  дабы
иметь повод сказать,  что я преклоняюсь перед нею, обожествляю ее как наитие
свыше.  Сердце,  которое она посетила, становится чище, возвышеннее, ближе к
небу...
     Диана  де  Пуатье  переменила  позу  и,   полузакрыв  глаза,   небрежно
откинулась на спинку кресла.
     "Куда он гнет со своею проповедью?" - думала она.
     - Таким образом,  вы видите,  что любовь для меня святыня,  - продолжал
Габриэль.  -  Более того,  она всесильна в моих глазах. Пусть бы даже супруг
госпожи де Кастро был еще жив,  я любил бы ее и даже не старался бы подавить
в  себе  это  непобедимое  чувство...  Только  надуманная  любовь  поддается
укрощению,  истинная же  не  слушает приказов,  и  спастись от  нее  нельзя.
Поэтому и  вы,  сударыня,  вы  тоже  не  защищены от  вторжения в  вашу душу
истинной страсти...
     Герцогиня де Валантинуа по-прежнему молчала. Лишь насмешливое изумление
светилось в ее глазах.  Габриэль заговорил с еще большим жаром,  точно желая
смягчить это каменное сердце.
     - Король был восхищен вашей дивной красотой,  вы - тронуты его любовью,
но сумело ли ваше сердце ответить ему взаимностью? Увы, нет... И вот однажды
вас увидел красивый,  доблестный и преданный дворянин.  Он влюбился в вас, и
страсть его нашла отклик в  вашей душе,  не  сумевшей отозваться на  страсть
короля. В самом деле, разве титулы покоряют сердца? Кто может вам помешать в
один прекрасный день великодушно и  с чистой совестью предпочесть подданного
господину? Не знаю, как другие, но я настолько понимаю благородство чувства,
что никак не  могу поставить в  вину Диане де Пуатье,  при всей любви к  ней
Генриха Второго, любовь ее к графу де Монтгомери.
     Диана порывисто приподнялась и  широко раскрыла свои  большие зеленые и
ясные глаза.
     - Что ж,  вы располагаете вещественными доказательствами этой любви?  -
обеспокоенно спросила она.
     - Я  располагаю  только  уверенностью,   правда,  не  вещественной,  но
твердой, - ответил Габриэль.
     - А! - произнесла она, и лицо ее приняло прежнее надменное выражение. -
В таком случае мне ничего не стоит сказать вам правду. Да, я любила графа де
Монтгомери. А дальше что?
     - Дальше?.. - Габриэлю было мучительно и больно. Однако он продолжал: -
Вы любили Жака де Монтгомери,  герцогиня,  и я осмеливаюсь предположить, что
вам еще дорога его память. Ибо если он и исчез с лица земли, то из-за вас. И
вот я именем его заклинаю вас,  герцогиня, разрешите мне задать один вопрос,
который может показаться вам очень дерзким.  Но  я  повторяю,  что жизнь моя
связана с  этим ответом,  и если вы мне в нем не откажете,  то отныне я буду
ваш душою и телом...
     - Довольно,  сударь,  -  сказала герцогиня.  - Задайте же этот страшный
вопрос.
     - Позвольте мне,  произнося его,  преклонить пред вами колени, - сказал
Габриэль и  действительно опустился на  колени  и  с  бьющимся сердцем  тихо
спросил:  -  Герцогиня,  вы  любили  графа  де  Монтгомери в  тысяча пятьсот
тридцать восьмом году?
     - Возможно, - ответила Диана де Пуатье. - Дальше.
     - В  январе тысяча пятьсот тридцать девятого года граф исчез,  а  в мае
того же года родилась будущая герцогиня де Кастро.
     - И что же?
     - Вот здесь-то, герцогиня, - продолжал Габриэль едва слышно, - здесь-то
и  заложена томящая меня тайна.  Я  умоляю вас открыть мне ее.  Ведь от  нее
зависит вся дальнейшая моя судьба, и, поверьте, она умрет в моей груди, если
вы удостоите меня откровенности. Перед этим распятием клянусь вам, сударыня:
у меня вырвут прежде жизнь,  чем ваше признание.  К тому же вы можете всегда
отречься от него,  вам поверят больше,  чем мне... Герцогиня! Кто отец Дианы
де Кастро? Действительно граф де Монтгомери?
     - Ха-ха!   -   презрительно  рассмеялась  Диана.   -  Вопрос  и  впрямь
дерзновенный!   И  вы  правильно  поступили,  предпослав  столь  пространное
введение.  Но успокойтесь, милейший, я не гневаюсь на вас. Вы и в самом деле
заинтересовали меня  своей  загадкой,  и,  знаете ли,  загадка эта  все  еще
продолжает меня занимать.  Ибо,  в  сущности,  вам-то что за дело,  господин
д'Эксмес,  дочь  ли  короля или  дочь  графа  герцогиня Ангулемская?  Король
считается  ее  отцом,   этого  довольно  для  вашего  честолюбия,   если  вы
честолюбивы. И что за бесцельное желание допрашивать прошлое? У вас есть для
этого основание, сударь?
     - Вы правы,  герцогиня,  основание у  меня есть,  но я  заклинаю вас не
спрашивать меня о нем, - отозвался Габриэль.
     - Вот как!  -  воскликнула Диана.  - Мои тайны вы желаете знать, а свои
скрываете. Сделка для вас, во всяком случае, небезвыгодная.
     Габриэль подошел к дубовому резному аналою, стоявшему за креслом Дианы,
и снял с него распятие слоновой кости.
     - Можете ли вы поклясться вечным спасением своим,  герцогиня, молчать о
том, что я вам сообщу, и никогда не злоупотреблять этим сообщением?
     - Ну и клятва! - удивилась Диана.
     - Да,  сударыня, я знаю, что вы ревностная и набожная католичка, и если
вы поклянетесь спасением души своей, то я поверю вам.
     - А если я откажусь поклясться?
     - Тогда я промолчу, сударыня, и вы откажетесь сохранить мне жизнь.
     - Знаете,  сударь,  вы удивительно раззадорили мое женское любопытство.
Тайна,  которою вы так трагически окружаете себя,  притягивает и,  сознаюсь,
искушает меня.  Но предупреждаю вас,  что если я  и  поклянусь,  то лишь для
того,  чтобы лучше вас понять.  Поклянусь из чистого любопытства, должна вам
признаться!
     - Я  тоже,  герцогиня,  руковожусь лишь  стремлением узнать  тайну,  но
только любопытство мое сродни любопытству подсудимого,  ожидающего смертного
приговора.  Как видите,  горькое и страшное любопытство.  Угодно ли вам дать
эту клятву?
     - Говорите же, я буду повторять за вами эту вашу клятву.
     И действительно,  Диана повторила за Габриэлем: "Вечным спасением своим
в  настоящей и  в  грядущей жизни клянусь никому в  мире не открывать тайны,
которую вы  мне сообщите,  никогда ею не пользоваться вам во вред и  во всем
поступать так, словно она оставалась и навсегда останется мне неизвестной".
     - Так,  герцогиня,  -  сказал  Габриэль,  -  благодарствуйте за  первое
доказательство снисхождения.  Теперь вам  все объяснят два слова:  имя мое -
Габриэль де Монтгомери и Жак де Монтгомери - мой отец.
     - Ваш отец! - воскликнула пораженная Диана.
     - Таким образом,  -  продолжал Габриэль,  - если Диана де Кастро - дочь
графа, то та, кого я люблю, - моя сестра.
     - А,  понимаю...  -  протянула, несколько опомнившись, Диана де Пуатье.
"Вот что спасает коннетабля", - подумала она.
     - А теперь,  сударыня, - твердо заявил побледневший Габриэль, - окажите
мне милость,  поклянитесь на этом распятии,  что герцогиня де Кастро -  дочь
короля Генриха Второго! Вы молчите? Почему вы молчите, герцогиня?
     - Потому что не могу поклясться в этом.
     - О  боже  мой!  Диана  -  дочь  моего отца?  -  пошатнувшись,  спросил
Габриэль.
     - Этого я  не  говорю.  И  никогда не скажу!  -  воскликнула госпожа де
Валантинуа. - Диана де Кастро, конечно же, дочь короля.
     - Правда?  О,  герцогиня,  как вы добры! Но простите, быть может, слова
эти  подсказаны вам вашими личными интересами?..  Поклянитесь же,  сударыня,
поклянитесь. Во имя дочери вашей принесите клятву и в этом!
     - Не принесу! - отрезала герцогиня. - С какой стати мне клясться?
     - Но   ведь  вы  только  что  принесли  подобную  же  клятву  лишь  для
удовлетворения собственного  любопытства,  а  теперь,  когда  дело  касается
человеческой жизни,  когда  вы  можете несколькими словами спасти от  гибели
двух людей, вы спрашиваете: "С какой стати мне клясться?".
     - Сударь,  вы слышали: я не поклянусь, - холодно и решительно повторила
Диана.
     - А если я все же женюсь на госпоже де Кастро, сударыня, и если она мне
сестра, вы думаете, что грех не падет на вашу голову?
     - Не на мою, - ответила Диана, - потому что я ни в чем не поклялась.
     - Это ужасно,  ужасно!  -  воскликнул Габриэль. - Но не забудьте, что я
могу повсюду рассказывать о  вашей связи с  графом де  Монтгомери,  о  вашей
измене королю...
     - У  вас нет никаких доказательств,  -  едко усмехнулась Диана.  -  Вам
просто не поверят.  Заметьте к тому же, что я могу преподнести государю дело
так,  будто  вы  посмели  объясниться  мне  в  дерзновенной  любви,  угрожая
оклеветать меня,  если  я  вам  не  уступлю.  Тогда вы  не  избежите гибели,
господин Монтгомери.  Но простите, - прибавила она, вставая, - я вынуждена с
вами расстаться,  сударь.  Я очень интересно провела с вами время, право же,
очень, и ваша история принадлежит к числу самых необыкновенных.
     Она позвонила.
     - О,  как это подло!  - вскричал Габриэль, потрясая сжатыми кулаками. -
Ах,  отчего вы женщина? И отчего я дворянин? Но берегитесь, герцогиня! Вы не
безнаказанно надругались над  моим  сердцем и  над  моею  жизнью...  Вы  еще
ответите мне, ибо, повторяю, вы совершаете подлость.
     - Вы находите?  -  сказала Диана, сопровождая эти слова свойственным ей
одной сухим, издевательским смешком.
     В этот миг паж,  явившийся на зов,  приподнял портьеру.  Она иронически
кивнула Габриэлю и вышла из комнаты.
     "Коннетаблю решительно везет", - подумала она.
     Габриэль вышел вслед за Дианой, ничего не видя от ярости и обиды.
XV. ЕКАТЕРИНА МЕДИЧИ
     Но  Габриэль был  человеком сильным  и  мужественным,  с  решительным и
твердым характером.  Ошеломленный в первую минуту, он подавил в себе приступ
отчаяния,  поднял голову и  велел доложить о  себе  королеве.  Ведь могли же
дойти  какие-нибудь слухи до  Екатерины Медичи об  этой  безвестной трагедии
соперничества ее мужа с графом Монтгомери. Как знать, не играла ли она в ней
и  сама какую-либо роль?  В  ту пору ей было лет двадцать.  Молодая женщина,
красивая и  покинутая,  должна была наверняка зорко и  неотступно следить за
всеми происками и  ошибками своей соперницы.  Габриэль рассчитывал,  что  ее
воспоминания смогут осветить ему ту  темную дорогу,  по которой он брел пока
еще ощупью.
     Екатерина    приняла    виконта    д'Эксмеса   с    той    подчеркнутой
благосклонностью,   которую  выказывала  ему  всякий  раз,   когда  к  этому
представлялся случай.
     - Это вы,  прекрасный победитель?  - улыбнулась она. - Какой счастливой
случайности обязана я вашим милым посещением?  Вы редко наведываетесь к нам,
господин д'Эксмес, и впервые, кажется, попросили у меня аудиенции. Между тем
вы всегда для меня желанный гость, так и запомните.
     - Государыня,  -  ответил Габриэль, - я не знаю, как вас благодарить, и
знайте, что моя преданность...
     - Оставим в  стороне вашу преданность,  -  перебила его королева,  -  и
перейдем к цели вашего прихода. Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезна?
     - Да, ваше величество, мне кажется, что можете.
     - Тем лучше,  господин д'Эксмес. - И Екатерина поощрительно улыбнулась.
- Если в моей власти то,  о чем вы собираетесь меня просить,  заранее обещаю
исполнить вашу просьбу. Это, быть может, несколько неосторожное обещание, но
вы, конечно, им не злоупотребите.
     - Боже меня упаси от такого намерения, государыня!
     - Итак, я слушаю вас, - вздохнула королева.
     - Я дерзнул явиться к вам, ваше величество, только для выяснения одного
обстоятельства,  в  котором для меня заключается все.  Простите ли  вы меня,
если  я  коснусь воспоминаний,  весьма неприятных для  вашего величества?  Я
говорю о событии, относящемся к тысяча пятьсот тридцать девятому году.
     - О, в ту пору я была очень, очень молода, - сказала королева.
     - Но  были  уже  несомненно  красавицей,  достойной  любви,  -  заметил
Габриэль.
     - Иной раз мне приходилось это слышать,  -  ответила королева,  приятно
взволнованная оборотом, который принимала беседа.
     - И  тем  не  менее,   -  продолжал  Габриэль,  -  другая  женщина  уже
осмеливалась захватить права, данные вам богом, происхождением и красотой. И
женщина эта  не  удовлетворилась тем,  что  ваш супруг отвратил от  вас свое
сердце.  Она  изменила ему,  полюбив  графа  Монтгомери.  Впрочем,  в  своем
справедливом  презрении  вы,  быть  может,  не  сохранили  об  этом  никаких
воспоминаний?
     - Нет, у меня еще свежи в памяти, - ответила королева, - и этот случай,
и  все уловки той,  о  ком вы говорите.  Да,  она полюбила графа Монтгомери.
Затем,  увидев,  что страсть ее обнаружена, она трусливо заявила, что ломала
комедию,  дабы испытать сердце дофина,  а когда Монтгомери исчез -  и,  быть
может,  по  ее  приказу,  -  она его не  оплакивала и  на  следующий же день
появилась на  балу  веселая,  кокетливая.  Да,  никогда я  не  забуду первых
интриг,  которыми эта  женщина  подкапывалась под  власть  молодой королевы;
из-за  них я  дни и  ночи проводила в  слезах.  Но  позже во  мне проснулась
гордость.  Своим  достойным  поведением я  заставила  всех  уважать  во  мне
супругу,  мать и королеву. Я подарила семерых детей королю и Франции. Теперь
же я  сохранила к  мужу только спокойную любовь,  как к  другу и к отцу моих
детей. Я достаточно жила для общего блага. Разве нельзя мне пожить немного и
для себя?  И если бы я заметила чье-то юное и пылкое влечение ко мне,  разве
было бы преступлением отвергнуть его, Габриэль?
     Взгляды Екатерины дополняли ее слова.  Но мысли Габриэля витали далеко.
Он  уже  не  слушал королеву,  а  думал  о  чем-то  своем.  Задумчивость эту
Екатерина объяснила себе по-своему. Но вскоре Габриэль нарушил молчание.
     - Разрешите  вас  просить,   государыня,   еще  об  одном  разъяснении,
чрезвычайно важном для меня.  Вы  ведь добры ко мне!  Направляясь к  вам,  я
недаром предчувствовал,  что уйду отсюда удовлетворенным.  Довершите же ваше
благодеяние. Раз вам хорошо знакома эта мрачная история с графом Монтгомери,
то не знаете ли вы, чья дочь герцогиня де Кастро, родившаяся через несколько
месяцев после исчезновения графа?  Злые языки называют отцом Дианы господина
Монтгомери.
     Несколько мгновений Екатерина Медичи молча глядела на Габриэля,  как бы
желая проникнуть в скрытый смысл этих слов.  Наконец,  решив,  что разгадала
загадку, она улыбнулась:
     - От меня не ускользнуло, что вы заметили госпожу де Кастро и принялись
усердно за нею ухаживать.  Я догадываюсь теперь о ваших желаниях.  Но прежде
чем идти дальше,  вы,  вероятно,  пожелали удостовериться,  что идете не  по
ложному следу и  что предмет вашего увлечения действительно дочь короля.  Вы
не желаете, женившись на узаконенной дочери Генриха Второго, оказаться вдруг
супругом внебрачной дочери графа  Монтгомери.  Да  вы  честолюбец,  господин
д'Эксмес!  Не оправдывайтесь, такая черта внушает мне еще большее уважение к
вам.
     - Но,  государыня,  -  пробормотал в  замешательстве Габриэль,  -  быть
может, и вправду...
     - Отлично! Я вижу, что разгадала вас, мой рыцарь, - сказала королева. -
Так вот что, послушайтесь дружеского совета: в ваших же интересах отказаться
от госпожи де Кастро.  Оставьте эту куклу.  Я не знаю, по правде говоря, чья
она дочь - короля или графа, но, если даже она и дочь короля, не такая жена,
не  такая  опора вам  нужна.  Герцогиня Ангулемская натура слабая и  мягкая,
сотканная из чувствительности и грации,  но ей недостает силы и энергии.  Ей
удалось снискать благоволение короля, не спорю, но воспользоваться им она не
сумеет.  Вам  же,  Габриэль,  для осуществления ваших великих замыслов нужна
мужественная и влиятельная подруга, которая бы помогла вам в меру всей своей
любви,  служила бы вам опорой и сама опиралась на вас.  Такое сердце, виконт
д'Эксмес, вы, сами того не ведая, нашли!
     Он глядел на нее озадаченный. Она увлеченно продолжала:
     - В силу своего положения мы,  королевы,  освобождены от обычных правил
приличия  и  можем,  не  стыдясь,  сами  пойти  навстречу чьему-то  желанию.
Послушайте,  Габриэль! Вы красивы, смелы, пылки, горды! С первого же взгляда
я испытала к вам незнакомое мне чувство, и - разве я ошиблась? - ваши слова,
ваши взгляды,  даже сегодняшняя просьба,  в которой, быть может, надо видеть
лишь ловкий маневр,  - словом, все побуждало меня думать, что я натолкнулась
на человека благородного.
     - Государыня... - в ужасе произнес Габриэль.
     - Да,  вы, вижу, взволнованы и озадачены, - нежно улыбнулась Екатерина.
- Но  вы,  надеюсь,  не  слишком строго осуждаете меня  за  мою  вынужденную
откровенность?  Я  повторяю:  положение королевы должно  служить оправданием
женщине. Вы робки, хотя и честолюбивы, господин д'Эксмес. Потому я предпочла
заговорить первая. Ну, придите же в себя! Неужели я так страшна?
     - О да, - прошептал бледный и растерянный Габриэль.
     Но королева, расслышав это восклицание, неверно поняла его.
     - Полно, - сказала она с напускной подозрительностью, - я ведь вас еще,
кажется,  не  свела с  ума настолько,  чтобы вы  забыли свои интересы...  Но
знайте,  Габриэль, я хочу возвеличить вас. До сих пор я держалась в тени, на
втором плане,  но скоро буду блистать на первом.  Госпожа Диана де Пуатье по
своему возрасту не  сможет сохранять долго свою красоту и  влияние.  С  того
дня,   как   чары   этой   женщины  перестанут  действовать,   начнется  мое
царствование!  Король поймет когда-нибудь, что нет у него советчика опытнее,
искуснее,  находчивее меня.  А  тогда,  Габриэль,  на  что  может  притязать
человек,  соединивший свою  судьбу с  моею  в  ту  пору,  когда она  еще  не
определилась?  Полюбивший во мне женщину,  а не королеву?  Разве не пожелает
правительница государства достойно вознаградить того человека,  кто посвятил
свою жизнь Екатерине?  Разве не  станет он  ее помощником,  ее правой рукой,
истинным королем при королеве-призраке? Так как же, Габриэль, хотите вы быть
этим человеком? - И она смело протянула ему руку.
     Габриэль,  преклонив колено,  поцеловал эту белую и красивую руку... Но
он был слишком цельной и  честной натурой,  чтобы примириться с хитростями и
обманом, каких требует лживая любовь. Он был слишком откровенен и решителен,
чтобы колебаться в выборе между ложью и опасностью.  И,  вскинув голову,  он
сказал:
     - Ваше величество,  скромный дворянин, припавший к вашим стопам, просит
вас смотреть на  него как на почтительнейшего из ваших слуг и  преданнейшего
из ваших подданных, но...
     - Но  не  этих  почтительных излияний  ждут  от  вас,  мой  благородный
кавалер, - перебила его, улыбаясь, Екатерина.
     - И тем не менее,  ваше величество,  -  продолжал Габриэль, - беседуя с
вами,  я  пользовался более нежными словами,  ибо  -  простите великодушно -
люблю другую женщину. Я полюбил ее раньше, чем увидел вас. Это госпожа Диана
де  Кастро.  Так  что  в  сердце моем нет  места для  другой,  будь она даже
королевой.
     Побледнев и поджав губы, Екатерина произнесла только:
     - А!
     Габриэль,   опустив  голову,   бестрепетно  ждал   бури  негодования  и
презрения,  которая  должна  была  обрушиться на  него.  Взрыв  презрения  и
негодования не заставил себя долго ждать.
     - Знаете ли  вы,  господин д'Эксмес,  -  сдержанно заговорила Екатерина
Медичи после  нескольких минут тяжелого молчания,  -  знаете ли  вы,  что  я
нахожу вас очень смелым,  чтобы не сказать наглым!  Кто вам говорил о любви,
сударь?  С  чего вы  взяли,  что готовится покушение на  вашу столь пугливую
добродетель? Вы нанесли, сударь, тяжкое оскорбление женщине и королеве!
     - О,  ваше  величество,  -  возразил  Габриэль,  -  поверьте,  что  мое
благоговейное почтение...
     - Довольно!  -  остановила  его  Екатерина.  -  Повторяю  вам,  что  вы
оскорбили меня.  Зачем вы  здесь?  Что  вас привело сюда?  Какое мне дело до
вашей  любви,  госпожи де  Кастро и  всего  прочего?  Вы  пришли ко  мне  за
сведениями? Дурацкий предлог! Вы хотели превратить королеву Франции в орудие
подлого дознания,  нужного вашей страсти? Это бессмыслица, говорю вам! И еще
раз повторяю: это оскорбление.
     - Нет,  сударыня,  -  гордо выпрямившись, ответил Габриэль, - встретить
честного человека, которому легче причинить вам боль, нежели обмануть, - это
не оскорбление.
     - Замолчите,   сударь!   -  крикнула  Екатерина.  -  Я  приказываю  вам
замолчать!  Счастье ваше,  что  я  не  намерена рассказать королю  про  ваше
дерзновенное заблуждение.  Но никогда больше не показывайтесь мне на глаза и
считайте отныне Екатерину Медичи своим заклятым врагом.  Да.  Я еще доберусь
до вас, будьте в этом уверены, господин д'Эксмес. А теперь - прочь отсюда!
     Габриэль поклонился королеве и удалился, не прибавив ни слова.
     "Ну,  вот и еще враг,  -  подумал он,  оказавшись один.  - Иметь своими
врагами фаворитку короля и  жену короля!  А вдобавок,  быть может,  и самого
короля!  Пойдем теперь к  Диане:  пора.  И  дай бог уйти от  нее не с  таким
тяжелым сердцем, с каким ушел я от этих двух дьяволиц!"
XVI. ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ИЛИ БРАТ?
     Когда  Жасента ввела  Габриэля в  комнату Дианы де  Кастро,  которая по
праву  узаконенной  дочери  короля  жила  в  Лувре,   Диана  в  простодушном
девическом порыве  бросилась  ему  навстречу,  нисколько  не  скрывая  своей
радости.  Она  подставила Габриэлю для поцелуя лоб,  но  он  только пожал ей
руку.
     - Наконец-то,  Габриэль!  С  каким нетерпением я  ждала вас,  мой друг!
Последние часы я не знала,  с кем поделиться радостью, переполнявшей меня. Я
говорила сама с собою,  смеялась своим мыслям, безумствовала... Но вот и вы,
Габриэль!.. Но что с вами, мой друг? Почему у вас такой холодный, серьезный,
замкнутый вид?  Разве  так  нужно  выражать свою  любовь ко  мне?  Разве так
подобает вам выказывать признательность моему отцу?
     - Вашему отцу?..  Да,  поговорим о вашем отце,  Диана...  А что до моей
сдержанности,  то такова моя привычка - с суровым лицом встречать удачу, ибо
я  отношусь к  ее дарам весьма недоверчиво.  Я  не слишком избалован ею и на
собственном опыте узнал, как много горя таят ее милости!
     - Не  знала я,  Габриэль,  что вы  такой философ и  такой неудачник,  -
досадливо пошутила девушка.  -  Но вы сказали, что хотите говорить о короле.
Это будет лучше! Как он добр и великодушен, Габриэль!
     - Да? Он вас очень любит, Диана?
     - Очень!..
     "Удивительно!  - подумал виконт д'Эксмес. - Он, может, считает ее своей
дочерью... "
     - Одно лишь меня удивляет,  -  сказал он вслух.  - Как это он ухитрился
целых двенадцать лет не видеть вас и держать вас вдали от себя, в Вимутье, в
заброшенности и  безвестности?  Вы  никогда,  Диана,  не  спрашивали отца  о
причине прежнего, столь странного равнодушия к вам?
     - О, это не он, не он был ко мне равнодушен!
     - Но, в таком случае, кто же?
     - Кто же, как не госпожа Диана де Пуатье, так называемая моя мать?
     - Почему же она мирилась с сознанием,  что вы покинуты,  Диана? Чего ей
приходилось опасаться? Муж ее умер... Отец умер...
     - Разумеется,  Габриэль,  -  сказала Диана,  -  и мне трудно,  чтобы не
сказать -  невозможно, найти оправдание этой странной гордости, под влиянием
которой  госпожа  де  Валантинуа никогда не  соглашалась официально признать
меня своим ребенком.  Вы,  видимо,  не знаете многого. Сперва она добилась у
короля согласия на  то,  чтобы утаили мое  рождение.  На  мое возвращение ко
двору она согласилась только по  настоянию и  чуть ли  не по приказу короля.
Она даже не пожелала назваться матерью в акте о моем узаконении. Я на это не
жалуюсь,  Габриэль:  ведь если бы не эта странная гордость,  я  бы с вами не
познакомилась. Но меня все же не раз огорчала ее неприязнь ко мне.
     "Неприязнь,  которая, быть может, не что иное, как угрызение совести, -
подумал с  отчаянием Габриэль.  -  Она  обманывала короля,  но  обманывала с
оглядкой, пребывая в вечном страхе".
     - Но что волнует вас,  мой друг?  - спросила Диана. - Почему задаете вы
мне все эти вопросы?
     - Просто так,  Диана...  Сомнение моего беспокойного ума...  Но  вы  не
волнуйтесь, Диана. Если мать относится к вам холодно и чуть ли не враждебно,
то отец вполне искупает своею нежностью холодность матери,  Диана.  Ведь при
появлении короля вам,  должно быть, становится легко, ибо сердце ваше чует в
нем истинного отца.
     - О,  конечно!  - ответила Диана. - И в первый же день, когда я увидела
его,  такого ласкового,  такого доброго,  я  сразу же  почувствовала к  нему
сердечное влечение.  Я  с  ним предупредительна и нежна не из расчета,  а по
какому-то внутреннему наитию. Не будь он королем, я бы не меньше любила его:
он же мой отец.
     - В таких вещах чувство не обманывает никогда! - восторженно воскликнул
Габриэль.  - Моя Диана! Дорогая! Как хорошо, что вы так любите своего отца и
чувствуете в  его присутствии радостное волнение!  Эта трогательная дочерняя
любовь делает вам честь, Диана.
     - И хорошо, что вы ее понимаете и одобряете, мой друг, - сказала Диана.
- Но теперь поговорим немного и  о себе,  о нашей любви.  Знаете,  Габриэль,
сегодня отец снова мне сказал:  "Дорогое дитя,  будь счастлива! Твое счастье
осчастливит и  меня!"  Итак,  сударь мой,  уплатив долг признательности,  не
будем забывать и самих себя.
     - Это верно,  -  задумчиво протянул Габриэль, - да, это верно... Что ж,
заглянем в  наши сердца и  посмотрим,  что в  них творится.  Откроем их друг
другу.
     - В добрый час! - ответила Диана. - Это будет просто чудесно!
     - Да,  чудесно... - печально повторил Габриэль. - Скажите, Диана, какое
у вас чувство ко мне? Оно слабее, чем к отцу?
     - Гадкий ревнивец! - воскликнула Диана. - Знайте же: это чувство совсем
другое.  Во всяком случае, его трудно объяснить. Когда государь передо мною,
я  спокойна,  сердце бьется не  сильнее обычного...  А  когда я  вижу вас...
страшное смущение,  несущее мне муку и  радость,  разливается по всему моему
существу. Счастье быть с вами...
     - Замолчи,  замолчи же!  -  вскричал Габриэль вне себя. - Да, ты любишь
меня, и поэтому мне страшно...
     - Как вас понять, Габриэль? - удивилась Диана. - Отчего вас так выводит
из себя мое признание? Какая опасность может таиться в моей любви?
     - Никакой,  моя дорогая,  никакой...  не слушай меня,  я просто пьян от
радости... Голова кружится от такого безмерного счастья... Но ведь не всегда
же  вы  так  любили меня.  Когда  мы  вместе бродили по  лесам  Вимутье,  вы
чувствовали ко мне лишь дружбу... сестры!
     - Тогда я была ребенком, - ответила Диана.
     - Это верно, Диана, это верно...
     - А  теперь и  вы  откройте мне свою душу,  как открыла я  перед вами и
свою. Дайте же мне услышать из ваших уст, как крепко вы любите меня.
     - О боже мой...  я не могу вам этого сказать!  - воскликнул Габриэль. -
Не допрашивайте меня,  не требуйте,  чтоб я сам себя допрашивал, это слишком
ужасно!
     - Но,  Габриэль,  -  поразилась Диана,  - если что ужасно, так это ваши
слова! Разве вы этого не чувствуете? Как! Вы даже не хотите мне сказать, что
любите меня?
     - Люблю ли я тебя,  Диана?  Ты не веришь!  О да,  да,  я люблю тебя как
безумец, как преступник, быть может.
     - Как преступник?  -  в изумлении повторила госпожа де Кастро. - Чем же
может быть преступна наша любовь?  Разве оба мы не свободны? И ведь отец мой
согласился на наш брак. Бог и ангелы только радуются, глядя на такую любовь!
     "Да не будут ее слова кощунством,  о  господи!"  -  мысленно воскликнул
Габриэль.
     - Но что же это значит?  - продолжала Диана. - Может, вы нездоровы? Вы,
обычно такой мужественный,  поддаетесь каким-то вздорным страхам!  А вот мне
ничуть не страшно с  вами.  Я  себя чувствую с  вами в безопасности,  как со
своим  отцом.  И  чтобы вы  опомнились,  вернулись к  жизни и  осознали наше
счастье,  я бесстрашно порываюсь к вам,  Габриэль. - И, сияя от радости, она
обняла его.
     Но Габриэль в ужасе оттолкнул ее.
     - Нет, - крикнул он, - уйди, оставь меня!
     - О боже мой,  боже!  - воскликнула Диана, бессильно опустив руки. - Он
отталкивает меня, он не любит меня!
     - Я слишком люблю тебя!
     - Если бы так, разве ужасали бы вас мои ласки?
     "Неужели они действительно вызвали во мне ужас? - испугался Габриэль. -
Неужели их отверг не мой разум, а голос крови? О, приди же ко мне, Диана!"
     Он привлек Диану к себе и нежно поцеловал ее волосы.
     - Как я ошибался!  - прошептал он, взволнованный этим прикосновением. -
Не голос крови звучит во мне, а голос любви. Я узнаю его. Какое счастье!
     - Значит,  ты любишь меня!  Любишь!..  Это все, что я хотела услышать и
узнать.
     - О да,  я люблю тебя,  люблю страстно,  неистово,  исступленно! Любить
тебя и чувствовать на своей груди биение твоего сердца -  это рай...  или же
ад!  -  крикнул внезапно Габриэль, высвобождаясь из рук Дианы. - Уйди, уйди!
Дай мне исчезнуть, я проклят!..
     Он выбежал в  смятении из комнаты,  оставив Диану одну -  ошеломленную,
оцепеневшую от испуга и отчаяния.
     Он  не  сознавал,  куда идет и  что делает.  Машинально,  шатаясь,  как
пьяный,  спустился по  лестнице.  Эти страшные испытания были слишком тяжелы
для его рассудка.  Поэтому, когда он очутился в большой галерее Лувра, глаза
у  него закатились,  ноги подогнулись,  и он рухнул на колени у самой стены,
бормоча:
     - Я   предвидел,   что  ангел  истерзает  меня  еще  сильнее  тех  двух
дьяволиц... - И он потерял сознание.
     Сгустились сумерки, никто не заглядывал на галерею.
     Пришел он в себя лишь тогда, когда почувствовал на лбу маленькую руку и
услышал чей-то  нежный голос.  Он  открыл глаза.  Юная королева-дофина Мария
Стюарт стояла перед ним со свечой в руке.
     - Слава богу, вот и другой ангел! - прошептал Габриэль.
     - Так это вы,  господин д'Эксмес!  -  воскликнула Мария.  - Как вы меня
напугали!  Мне показалось,  что вы умерли. Что с вами? Как вы бледны! Теперь
вам лучше? Хотите, я позову людей?..
     - Это излишне, госпожа дофина, - сказал Габриэль, пытаясь встать, - ваш
голос воскресил меня.
     - Позвольте я вам помогу,  -  продолжала Мария.  -  Вы упали в обморок?
Когда я увидела вас, то так испугалась, что даже не могла крикнуть. А потом,
поразмыслив,  успокоилась, подошла, положила вам руку на лоб, позвала вас, и
вы очнулись. Вам легче?
     - Да,  ваше величество. Да благословит вас небо за вашу доброту! Теперь
я  припоминаю:  сильная  боль  стиснула мне  вдруг  виски,  точно  железными
обручами,  пол провалился,  и  я упал вниз,  касаясь стены,  и я соскользнул
вниз,  по этой обшивке стены.  Но отчего мне так стало больно? Ах да, теперь
вспоминаю, все вспоминаю... О боже мой, боже, я все вспомнил!
     - Вы чем-то подавлены,  да? - спросила Мария. - Обопритесь на мою руку,
я сильная! Я позову людей, и они вас проводят до дома.
     - Благодарствуйте,  ваше  величество,  -  сказал  Габриэль,  призвав на
помощь все свое мужество.  -  Я  чувствую себя настолько крепким,  что смогу
один дойти домой.  Видите,  я  шагаю достаточно твердо.  Это не умаляет моей
признательности,  и  я  до  гроба не  забуду вашей трогательной доброты.  Вы
явились мне ангелом-утешителем, когда решалась моя судьба.
     - О  боже!  То,  что я сделала,  так естественно!  Я помогла бы каждому
страждущему,  как же  мне было не  помочь вам,  преданному другу моего дяди,
герцога де Гиза? Не благодарите меня за такую безделицу.
     - Эта безделица,  ваше величество, спасла меня в минуту отчаяния. Вы не
позволяете вас благодарить, но я буду помнить это всю жизнь. Прощайте.
     - Прощайте, господин д'Эксмес. Полечитесь, постарайтесь утешиться.
     Она протянула ему руку, и Габриэль почтительно поцеловал ее.
     Затем она пошла в одну сторону, он - в другую.
     Очутившись за  воротами Лувра,  он  пошел по  Гревской площади и  через
полчаса добрался до улицы Садов святого Павла.
     Алоиза в тревоге поджидала его.
     - Ну что? - спросила она.
     Габриэль преодолел приступ слабости,  от  которого у  него  потемнело в
глазах, и прохрипел:
     - Я ничего не знаю,  Алоиза. Все хранят молчание... И женщины эти и мое
сердце... О боже мой! Боже мой!
     - Мужайтесь, монсеньер!
     - Мужество у меня есть,  слава богу.  Я умру,  -  проговорил Габриэль и
опять упал навзничь на паркет, потеряв сознание.
XVII
     ГОРОСКОП [Гороскоп -  таблица  расположения звезд  и  планет  в  момент
рождения человека, которую составляли астрологи для предсказания его судьбы;
так же называют и самое предсказание]
     - Больной выживет, госпожа Алоиза. Опасность была велика, выздоровление
будет протекать медленно.  Все эти кровопускания ослабили молодого человека,
но он выживет, не сомневайтесь в этом...
     Врач,  говоривший это,  был  рослый мужчина с  выпуклым лбом и  глубоко
сидящими проницательными глазами.  Люди звали его метр Нотрдам.  Свои ученые
сочинения он  подписывал "Нострадамус".  На  вид ему было лет пятьдесят,  не
больше.
     - О боже!  Но поглядите же на него,  мессир!  -  причитала Алоиза.  - С
вечера седьмого июня он так и лежит,  а сегодня у нас второе июля,  и за все
это  время  он  не  произнес ни  слова,  даже  не  узнал меня...  Он  словно
мертвец... Возьмешь его за руку, а он и не чувствует...
     - Тем  лучше,  госпожа Алоиза.  Пусть  он  как  можно  позже вернется к
сознанию.  Если он  сможет пролежать в  подобном беспамятстве еще месяц,  то
будет спасен окончательно.
     - Спасен!  -  повторила Алоиза,  подняв к  небу глаза,  точно благодаря
бога.
     - Спасенным можно его считать уже и теперь, только бы не было рецидива.
Можете это  передать той  хорошенькой служанке,  что дважды в  день приходит
справляться о его здоровье. Ведь тут замешана страсть какой-то знатной дамы,
так ведь? И страсть эта бывает просто очаровательна, но бывает и роковой.
     - О,  в  данном случае это  нечто роковое,  вы  совершенно правы,  метр
Нотрдам, - вздохнула Алоиза.
     - Дай же бог ему излечиться и от страсти...  Впрочем,  я ручаюсь только
за излечение от болезни.
     Нострадамус расправил пальцы вялой, безжизненной руки, которую держал в
своей, и задумчиво, внимательно стал разглядывать ее ладонь. Он даже оттянул
кожу над  указательным и  средним пальцами.  Казалось,  он  напрягал память,
что-то припоминая.
     - Странно,  -  пробормотал он вполголоса, - вот уж который раз я изучаю
эту руку,  и  всякий раз мне кажется,  что когда-то давно мне приходилось ее
рассматривать.   Но  чем  же  она  тогда  поразила  меня?  Мензальная  линия
благоприятна;  средняя сомнительна,  но  линия  жизни превосходна.  Впрочем,
ничего  из  ряда  вон  выходящего!  По-видимому,  преобладающая черта  этого
молодого  человека -  твердая,  несгибаемая воля,  неумолимая,  как  стрела,
пущенная уверенной рукой.  Но не это меня изумило в свое время. А потом, эти
мои воспоминания очень смутны и стары,  а хозяину вашему, госпожа Алоиза, не
больше двадцати пяти лет, не так ли?
     - Ему двадцать четыре, мессир.
     - Стало быть,  он родился в  тысяча пятьсот тридцать третьем году.  Его
день рождения вам известен?
     - Шестое марта.
     - Вы случайно не знаете, когда он появился на свет: утром или вечером?
     - Как  не  знать!  Ведь это  я  принимала младенца.  Монсеньер Габриэль
родился, когда пробило шесть с половиной часов утра.
     Нострадамус записал это.
     - Я посмотрю,  каково было положение светил в этот день и час, - сказал
он.  -  Но  будь виконт д'Эксмес на  двадцать лет  старше,  я  был бы  готов
поклясться, что уже держал эту руку в своей. Впрочем, это неважно... Здесь я
только врач,  а не колдун,  как меня величают иногда в народе, и я повторяю,
госпожа Алоиза, что врач теперь ручается за жизнь больного.
     - Простите, метр Нотрдам, - печально сказала Алоиза, - вы говорили, что
ручаетесь за его исцеление от болезни, но не от страсти.
     - От страсти!  Но мне кажется,  - и Нострадамус улыбнулся, - что это не
столь  безнадежная  страсть,   судя  по   ежедневным  двукратным  посещениям
молоденькой служанки!
     - Наоборот, метр, наоборот! - воскликнула в испуге Алоиза.
     - Да  полно вам,  госпожа Алоиза!  Кто богат,  молод,  отважен и  хорош
собой,  как виконт,  тому недолго придется страдать от неразделенной любви в
такое время, как наше. Дамы любят иной раз помедлить, вот и все.
     - Предположите,  однако,  что дело обстоит не  так.  Скажите,  если при
возвращении больного к жизни первой и единственной мыслью, которая блеснет в
этом ожившем рассудке,  будет:  моя любимая безвозвратно потеряна мною,  что
тогда случится?
     - О, будем надеяться, что ваше предположение ложно, госпожа Алоиза. Это
было бы ужасно. Насколько можно судить о человеке по чертам лица и выражению
глаз,   ваш  хозяин,  Алоиза,  человек  не  легкомысленный.  Его  сильная  и
напористая воля в данном случае только увеличила бы опасность.  Разбившись о
невозможность, она могла бы заодно разбить и самую жизнь.
     - Боже! Мой мальчик погибнет! - воскликнула Алоиза.
     - Тогда ему грозило бы  по  меньшей мере повторное воспаление мозга,  -
продолжал Нострадамус.  -  Но ведь всегда есть возможность подарить человеку
хоть какую-то  кроху надежды.  Самый отдаленный,  самый беглый луч ее был бы
уже спасителен для него.
     - В  таком случае он будет спасен,  -  мрачно проговорила Алоиза.  -  Я
нарушу клятву, но спасу его. Благодарю вас, мессир Нотрдам.
     Миновала неделя,  и  Габриэль если и не пришел в себя окончательно,  то
уже  был  на  пути к  этому.  Его  взгляд,  еще блуждающий и  бессмысленный,
различал  теперь  лица  и  вещи.  Затем  больной  научился приподыматься без
посторонней помощи, принимать микстуры, которые прописывал ему Нострадамус.
     Спустя  еще  одну  неделю  Габриэль заговорил.  Правда  речь  его  была
бессвязна,  но  все же понятна и  относилась главным образом к  событиям его
прежней жизни. Поэтому Алоиза вся трепетала, как бы он не выдал свои тайны в
присутствии врача.
     Ее  опасения не были лишены основания,  и  однажды Габриэль выкрикнул в
бреду:
     - Они думают,  что мое имя виконт д'Эксмес...  Нет,  нет, берегитесь! Я
граф де Монтгомери...
     - Граф  де  Монтгомери?  -  повторил  Нострадамус,  пораженный каким-то
воспоминанием.
     - Тише! - шепнула Алоиза, приложив палец к губам.
     Но Габриэль ничего не добавил.  Нострадамус ушел,  и  так как на другой
день и  в последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах,
то  и  Алоиза молчала,  предпочитая не  задерживать внимание врача  на  этом
неожиданном признании.
     Между  тем  Габриэлю становилось все  лучше.  Он  уже  узнавал Алоизу и
Мартен-Герра;  просил то,  в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном,
позволявшим думать, что рассудок его окончательно прояснился.
     Однажды утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу:
     - Кормилица, а что война?
     - Какая война, монсеньер?
     - С Испанией и с Англией.
     - Ах,  монсеньер,  вести о  ней приходят печальные.  Говорят,  испанцы,
получив подкрепление от  англичан,  вторглись в  Пикардию.  Бои идут по всей
границе.
     - Тем лучше, - заметил Габриэль. Алоиза подумала, что он еще бредит. Но
на другой день он отчетливо и твердо спросил у нее:
     - Я не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз?
     - Он находится в пути, монсеньер, - ответила, удивившись, Алоиза.
     - Хорошо. Какой сегодня день, кормилица?
     - Вторник, четвертое августа, монсеньер.
     - Седьмого исполнится два месяца,  как я лежу на этом одре, - продолжал
Габриэль.
     - О, значит вы это помните! - встрепенулась Алоиза.
     - Да,  помню,  Алоиза,  помню.  Но если я  ничего не забыл,  -  грустно
заметил  он,  -  то  меня,  кажется,  забыли.  Никто  не  приходил  обо  мне
справляться?
     - Что вы,  монсеньер!  - дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой
следя за  выражением его лица.  -  Служанка Жасента дважды в  день приходила
узнавать,  как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели - с тех пор, как вы
заметно стали поправляться, - она не появлялась.
     - Не появлялась!.. И не знаешь почему?
     - Знаю.  Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила
от государя позволение уединиться в монастыре до конца войны.
     - Вот как?  -  произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой.  - Милая
Диана!
     - О,  монсеньер,  -  воскликнула Алоиза, - вы произнесли это имя! И без
содрогания, без обморока. Метр Нотрдам ошибся! Вы спасены! Вы будете жить, и
мне не понадобится нарушить клятву!
     Бедная кормилица обезумела от  радости.  Но  Габриэль,  по счастью,  не
понял ее последних слов. Он только сказал с горькой усмешкой:
     - Да, я спасен, и все же, бедная моя Алоиза, жить я не буду.
     - Как же так, монсеньер? - вздрогнула Алоиза.
     - Тело выдержало удар мужественно,  -  продолжал Габриэль,  -  но душа,
Алоиза,  душа... Ты думаешь, она ранена не смертельно? Я, конечно, оправлюсь
от этой долгой болезни...  Но на границе,  по счастью, идут бои, я - капитан
гвардии, и мое место там, где сражаются. Едва я смогу сесть на коня, я поеду
туда,  где мое место.  И в первом же сражении сделаю так,  что сражаться мне
больше не придется.
     - Вы  подставите грудь под  пули?  Господи!  Но  почему же,  монсеньер,
почему?
     - Почему?  Потому что госпожа де Пуатье не сказала мне ничего,  Алоиза;
потому что Диана, быть может, моя сестра, и я люблю Диану! И еще потому, что
король,  быть может,  повелел убить моего отца,  а покарать короля,  не имея
улик, я не могу. И если я не могу ни отомстить за отца, ни жениться на своей
сестре,  тогда что же делать мне на этом свете?  Вот почему я  хочу покинуть
этот мир!
     - Нет,  вы  его  не  покинете,  монсеньер,  -  глухо отозвалась Алоиза,
скорбная и  мрачная.  -  Вы  его  не  покинете как  раз потому,  что вам еще
предстоит много дел,  и дел страшных,  ручаюсь вам...  Но говорить об этом с
вами  я  буду  только  тогда,   когда  вы  совершенно  выздоровеете  и  метр
Нострадамус подтвердит мне, что вы сможете выслушать меня.
     Этот  момент  наступил во  вторник  на  следующей неделе.  Габриэль уже
выходил из  дому,  готовясь к  отъезду,  и  Нострадамус в  этот  день обещал
навестить своего пациента в последний раз.
     Когда в комнате никого не было, Алоиза спросила Габриэля:
     - Монсеньер, вы еще не отказались от своего отчаянного решения, которое
приняли? Оно все еще остается в силе?
     - Остается, - кивнул Габриэль.
     - Итак, вы ищете смерти?
     - Ищу.
     - Вы собираетесь умереть потому,  что лишены всякой возможности узнать,
сестра ли вам госпожа де Кастро?
     - Да.
     - Вы не забыли, что говорила я вам о том пути, который может привести к
разгадке этой страшной тайны?
     - Конечно,  нет.  Ты говорила,  что в эту тайну посвящены только двое -
Диана де Пуатье и мой отец,  граф Монтгомери.  Я просил, заклинал госпожу де
Валантинуа,  я ей угрожал, но ушел от нее в еще большем смятении и отчаянии,
чем пришел...
     - Но вы говорили, монсеньер, что, если бы вам понадобилось спуститься в
могилу к отцу для разгадки этой тайны, вы бы и туда сошли без страха...
     - Но ведь я даже не знаю, где его могила!
     - И я не знаю, но надо ее искать.
     - А если я и найду ее?  - воскликнул Габриэль. - Разве бог сотворит для
меня чудо? Мертвые молчат, Алоиза.
     - Мертвые, но не живые.
     - О боже, как тебя понять? - побледнел Габриэль.
     - Понять так,  что вы не граф Монтгомери, как вы себя не раз называли в
бреду,  а только виконт Монтгомери, ибо ваш отец, граф Монтгомери, возможно,
еще жив.
     - Земля и небо! Ты знаешь, что он жив?
     - Этого я  не знаю,  но так предполагаю и на это надеюсь,  монсеньер...
Ведь он  был сильный,  мужественный человек и,  так же  как и  вы,  достойно
боролся с  несчастьем и  страданиями.  А если он жив,  то не откажется,  как
отказалась герцогиня Валантинуа,  открыть вам тайну, от которой зависит ваше
счастье.
     - Но  где найти его?  Кого спросить об  этом?  Алоиза,  ради создателя,
говори!
     - Это  страшная история,  монсеньер...  И  по  приказу  вашего  отца  я
поклялась своему мужу никогда вас не посвящать в нее,  потому что, едва лишь
она  станет  известна вам,  вы  очертя  голову  подвергнете себя  чудовищным
опасностям!  Вы объявите войну врагам, которые во сто крат сильнее вас. Но и
самая отчаянная опасность лучше верной смерти. Вы приняли решение умереть, и
я  знаю,  что вы  не отступитесь перед этим.  И  я  рассудила,  что лучше уж
подтолкнуть вас на эту невероятно трудную борьбу...  Тогда, по крайней мере,
вы, может, и уцелеете... Итак, я вам все расскажу, монсеньер, а господь бог,
быть может, простит меня за клятвопреступление.
     - Да,  несомненно простит,  моя добрая Алоиза...  Отец! Мой отец жив!..
Говори же скорее!
     Но в это время послышался осторожный стук в дверь, и вошел Нострадамус.
     - О,  господин д'Эксмес,  каким бодрым и  оживленным я  вас  застаю!  -
обратился он к Габриэлю.  -  В добрый час! Не таким вы были месяц назад. Вы,
кажется, совсем готовы выступить в поход?
     - Выступить в поход?  Вы правы,  -  ответил Габриэль,  устремив горящий
взгляд на Алоизу.
     - Тогда  врачу здесь больше нечего делать,  как  я  вижу,  -  улыбнулся
Нострадамус.
     - Только принять мою признательность,  метр, и... я не смею это назвать
оплатою ваших услуг, ибо в известных случаях за жизнь не платят...
     И Габриэль, пожав руки врачу, вложил в них столбик золотых монет.
     - Благодарствуйте,  виконт,  - сказал Нострадамус, - но позвольте и мне
сделать вам подарок, не лишенный, по-моему, ценности.
     - Что за подарок, метр?
     - Вы  знаете,  монсеньер,  что я  изучал не  только болезни людей;  мне
хотелось видеть дальше и  глубже,  хотелось проникнуть в их судьбы.  Задача,
исполненная сомнений и  неясностей!  Я  не  внес в  нее света,  но иной раз,
думается мне,  замечал в ней некоторые проблески.  Согласно моему убеждению,
бог дважды предначертывает всеобъемлющий план каждой человеческой судьбы:  в
светилах неба - родины человека и в линиях его руки - путаной, зашифрованной
книги,  которую человек всегда носит с собою,  но не умеет читать ее даже по
складам,  если не  проделал предварительно бесчисленных исследований.  Много
дней  и  много  ночей  посвятил я,  монсеньер,  изучению этих  двух  наук  -
хиромантии  [Хиромантия  -  гадание  (предсказание будущего)  по  линиям  на
ладонях   рук]   и   астрологии  [Астрология  -   предсказание  будущего  по
расположению звезд и планет в час рождения человека].  Я прозревал грядущее,
и,  быть может,  некоторые мои пророчества удивят людей,  которые будут жить
через тысячу лет.  Однако я  знаю,  что  истина проскальзывает в  них только
мельком...  Тем не  менее я  уверен,  что у  меня бывают минуты ясновидения,
виконт.  В  одну из  этих слишком редких минут,  двадцать пять лет назад,  я
узрел  судьбу  одного  из  придворных короля Франциска,  ясно  начертанную в
аспекте светил и  в  сложных линиях его  руки.  Эта  странная,  причудливая,
грозная судьба поразила меня. Представьте себе мое изумление, когда на вашей
ладони и в аспекте ваших планет я различил гороскоп, сходный с тем, что меня
так поразил когда-то.  Но прошедшие двадцать пять лет затуманили его в  моей
памяти.  Наконец, с месяц назад, господин виконт, вы в бреду произнесли одно
имя. Я расслышал только имя, но оно ошеломило меня: имя графа де Монтгомери.
     - Графа де Монтгомери? - повторил в испуге Габриэль.
     - Я повторяю,  монсеньер:  я расслышал только это имя,  а до остального
мне не было дела. Ибо так звали человека, чей жребий когда-то предстал предо
мной в  полном свете.  Я поспешил домой,  перерыл свои старые бумаги и нашел
гороскоп  графа  де  Монтгомери.   Но  странная  вещь,   монсеньер,  еще  не
встречавшаяся мне за тридцать лет моих исследований: по-видимому, существуют
какие-то  таинственные  связи,  загадочное  сродство  душ  между  графом  де
Монтгомери и  вами;  и  бог,  никогда не  наделяющий двух  людей  совершенно
одинаковой судьбою,  предначертал для  вас  обоих несомненно одну  и  ту  же
участь. Ибо я не ошибся: линии руки и небесные светила для вас тождественны.
Я  не  хочу сказать,  что  в  подробностях нет никакого различия между его и
вашей жизнью,  но основное событие,  их определяющее,  одинаково. Когда-то я
потерял из виду графа де Монтгомери,  однако мне стало известно, что одно из
моих предсказаний исполнилось:  он  ранил в  голову короля Франциска тлеющей
головешкой.  Исполнилась ли его судьба и в остальном,  этого я не знаю. Могу
только утверждать, что несчастье и смерть, грозившие ему, грозят и вам.
     - Неужели?  -  воскликнул Габриэль. Нострадамус подал виконту д'Эксмесу
пергаментный свиток:
     - Вот гороскоп,  составленный мною когда-то для графа де Монтгомери.  Я
не иначе составил бы его и для вас.
     - Дайте,  метр,  дайте!  -  рванулся к нему Габриэль.  -  Это и вправду
бесценный подарок, и вы не можете себе представить, как он дорог мне.
     - Еще  одно  слово,  господин  д'Эксмес,  -  продолжал  Нострадамус,  -
последнее слово предостережения:  из гороскопа Генриха Второго видно, что он
умрет в поединке или на турнире.
     - Но какое отношение это имеет ко мне? - спросил Габриэль.
     - Прочитав пергамент,  вы меня поймете,  монсеньер. Теперь мне остается
только  откланяться и  пожелать вам,  чтобы  предначертанная вам  катастрофа
произошла, по крайней мере, независимо от вашей воли.
     И,  простившись с Габриэлем,  который еще раз пожал ему руку и проводил
его до порога, Нострадамус вышел.
     Вернувшись к Алоизе, Габриэль тут же развернул пергамент и, уверившись,
что никто не может помешать или подслушать его, прочитал Алоизе:
     Всерьез иль в игре он коснется копьем
     чела короля,
     И алая кровь заструится ручьем
     с чела короля!
     Ему провидение право дает
     карать короля -
     Полюбит его и его же убьет
     любовь короля!
     - Отлично!  -  просияв,  восторженно  воскликнул  Габриэль.  -  Теперь,
дорогая моя  Алоиза,  ты  можешь мне  рассказать,  как  король Генрих Второй
заживо похоронил моего отца, графа де Монтгомери.
     - Король  Генрих Второй?  -  поразилась Алоиза.  -  С  чего  вы  взяли,
монсеньер?..
     - Догадываюсь.  Ты можешь, не таясь, поведать мне о преступлении... Бог
возвестил мне уже, что оно будет отомщено!
XVIII. ВЫБОР КОКЕТКИ
     Если  с  помощью  мемуаров и  хроник  того  времени  восполнить рассказ
Алоизы,  которую Перро Давриньи, ее муж, конюший и друг графа де Монтгомери,
когда-то  посвящал во  все обстоятельства жизни графа,  то мрачная биография
графа Жака,  отца Габриэля, предстанет перед нами в нижеследующем виде. Сыну
она известна была только в общих чертах,  трагического же конца ее он так же
не знал, как и все.
     Жак  де  Монтгомери,  сеньор де  Лорж,  был,  как  и  все  его  предки,
мужественным и  смелым человеком.  При воинственном Франциске I графа всегда
видели в  первых рядах сражающихся.  Он  рано дослужился до  чина полковника
французской пехоты.
     Однако  среди  сотни  громких  его  дел  было  одно  весьма  неприятное
происшествие, о котором вскользь упомянул Нострадамус.
     Случилось это в  1521 году.  Графу де Монтгомери только что исполнилось
двадцать лет, и был он тогда еще капитаном. Зима выдалась суровая, и молодые
люди во главе с  молодым королем Франциском I играли однажды в снежки.  Игра
была эта небезопасная,  хотя и  довольно в ту пору распространенная.  Игроки
делились на две партии:  одна защищала дом,  другая штурмовала его снежками.
Граф д'Ангиен,  сеньор де Серизоль,  был как-то убит в такой игре. А на этот
раз граф Жак чуть было не убил короля.  После игры решили согреться. Огонь в
камине погас,  и все молодые эти сорванцы, толкаясь и крича, хотели сами его
разжечь.  Жак  первый подскочил к  камину с  горящей головешкой в  руках  и,
столкнувшись  с   замешкавшимся  Франциском,   нечаянно  сильно  ударил  его
раскаленной головешкой по лицу.  Король отделался, по счастью, только раной,
впрочем довольно тяжелой,  и некрасивый рубец,  оставшийся от нее,  послужил
основанием для  новой  моды,  введенной тогда Франциском I:  длинных бород и
коротких волос.
     Так  как  граф де  Монтгомери искупил затем свою злополучную неловкость
целым рядом блестящих подвигов,  то  король на  него не  гневался и  дал ему
возможность подняться до высших ступеней в придворной и военной иерархии.  В
1530 году граф Жак женился на  Клодине де Лабуасьер.  Это был чисто светский
брак,  в  основе  которого не  было  взаимного влечения.  Однако  муж  долго
оплакивал жену,  когда она умерла в 1533 году,  родив Габриэля.  Впрочем,  в
основе его  характера лежала грусть,  присущая людям,  которых коснулся злой
рок.  Сделавшись  одиноким  вдовцом,  он  увлекался  только  военным  делом,
бросаясь в  пекло огня.  Но  в  1538 году,  после перемирия,  заключенного в
Ницце,  когда  этот  деятельный,  боевой офицер вынужден был  превратиться в
придворного и  прогуливаться по галереям Турнелля и  Лувра с парадной шпагой
на боку, он чуть было не умер от тоски.
     Его спасла и погубила новая страсть.
     Этого старого ребенка,  крепкого и простодушного, очаровала царственная
Цирцея: он влюбился в Диану де Пуатье.
     Три месяца он  вертелся около нее,  хмурый и  мрачный,  не произнося ни
слова,  но глядя на нее глазами,  которые говорили все. Этого ей было вполне
достаточно, чтобы понять полную победу над ним, и она записала ее, как бы на
всякий случай, в уголке своей памяти.
     И  случай представился.  Франциск I  стал небрежно обращаться со  своей
прекрасной фавориткой, предпочитая ей госпожу д'Этамп.
     Когда  признаки  охлаждения сделались явными,  Диана  впервые  в  жизни
заговорила с Жаком де Монтгомери.
     Произошло это в Турнелле,  на празднике, который устроил король в честь
новой фаворитки.
     - Господин де Монтгомери! - подозвала Диана графа.
     Взволнованный и растерянный, он подошел к ней и неловко поклонился.
     - Как вы грустны! - сказала она.
     - Смертельно грустен, сударыня.
     - О господи, отчего же?
     - Оттого, что хотел бы пойти на смерть.
     - Ради кого-нибудь, надо думать?
     - Ради кого-нибудь -  это было бы очень приятно,  но и  просто так,  ни
ради чего, было бы тоже не худо.
     - Что за страшная меланхолия! Откуда она взялась у вас?
     - Откуда мне это знать, сударыня?
     - А я знаю это, сударь! Вы любите меня.
     Жак побледнел.  Затем, набравшись мужества, которого здесь понадобилось
больше,  чем ринуться одному на  целый неприятельский батальон,  он  ответил
хриплым и дрожащим голосом:
     - Да, сударыня, я люблю вас. Тем хуже!
     - Тем лучше, - засмеялась Диана.
     - Как  вас  понять?   -   воскликнул  ошеломленный  Монтгомери.  -  Ах,
осторожнее,  герцогиня!  Это не игра. Это любовь, пусть даже безнадежная, но
искренняя и глубокая...
     - Почему же безнадежная? - спросила Диана.
     - Герцогиня,   простите  за  откровенность,   но  не  в  моих  правилах
приукрашивать вещи словами. Разве вас не любит король?
     - Это верно, - вздохнула Диана, - он любит меня.
     - Стало быть,  вы видите, что мне нельзя - если даже я смею вас любить,
- нельзя говорить вам об этой неподобающей любви.
     - Неподобающей вам, вы правы.
     - О нет,  не мне! - воскликнул граф. - И если бы когда-нибудь оказалось
возможным...
     Но  Диана  остановила его,  сказав  с  величавой  грустью  и  с  хорошо
разыгранным достоинством:
     - Довольно, господин де Монтгомери. Прошу вас, прекратим этот разговор.
     Холодно  ему  поклонившись,  она  удалилась,  предоставив бедному графу
колебаться  между  самыми  противоречивыми  чувствами:  ревностью,  любовью,
ненавистью,  страданием и радостью. Итак, Диана знает, что он ее боготворит!
Но   он  ее,   может,   оскорбил!   Он  мог  показаться  ей  несправедливым,
неблагодарным, жестоким!
     На другой день Диана де Пуатье сказала королю Франциску:
     - Знаете, государь, господин де Монтгомери влюблен в меня.
     - Вот как? - засмеялся король. - Ну что же, Монтгомери старинный род, и
знатны они почти так же,  как я. А сверх того они почти так же храбры и, как
я вижу, почти так же любят женщин.
     - И это все, что вы можете мне сказать? - спросила Диана.
     - А что ж мне,  по-вашему, сказать вам, дорогая? - прищурился король. -
Неужели же я должен сердиться на графа Монтгомери только за то,  что у него,
как и у меня, хороший вкус?
     - Если бы  вопрос касался госпожи д'Этамп,  вы  бы этого не сказали,  -
пробормотала оскорбленная Диана.
     Больше она  не  возвращалась к  этому разговору,  но  решила продолжить
испытание. Снова встретившись через несколько дней с графом Жаком, она опять
окликнула его:
     - Господин де Монтгомери! Вы стали еще печальнее?
     - Это естественно, герцогиня! - смиренно ответил граф. - Ведь я трепещу
при мысли, что, быть может, обидел вас.
     - Не обидели, сударь, а только огорчили, - вздохнула герцогиня.
     - О,  сударыня,  как же я мог причинить вам хоть малейшую боль, если за
одну вашу слезинку готов пролить всю свою кровь!
     - Но ведь вы дали мне понять,  что фаворитка короля не вправе мечтать о
любви дворянина.
     - Ах,  я  хотел сказать,  герцогиня,  лишь то,  что вы  не  можете меня
любить, потому что вас любит король и вы любите его.
     - Король меня не любит, и я не люблю его, - ответила Диана.
     - Отец небесный!  Но,  значит,  вы могли бы полюбить меня? - воскликнул
Монтгомери.
     - Любить вас я могу,  -  ответила спокойно Диана, - но никогда не могла
бы вам в этом признаться.
     - Отчего же?
     - Для спасения жизни моего отца я могла еще стать фавориткой короля, но
для поддержания своей чести я не стану возлюбленной графа де Монтгомери.
     Свой отказ она сопроводила таким страстным и томным взглядом,  что граф
не выдержал.
     - О, герцогиня, - сказал он кокетке герцогине, - если бы вы любили, как
я...
     - Что тогда?
     - Тогда - какое мне дело до всех этих светских предрассудков, до чести?
Для меня вся Вселенная - это вы. Я люблю вас всем пылом первой любви. И если
ваша любовь равна моей, станьте графиней Монтгомери, станьте моей женой!
     - Благодарствуйте,  граф,  - ответила, торжествуя, Диана. - Я не забуду
этих благородных и великолепных слов. А пока знайте, что мои цвета - зеленый
и белый!
     Жак  пылко поцеловал белую руку Дианы,  испытывая такое счастье,  будто
стяжал корону мира.
     И когда на другой день Франциск I,  беседуя с Дианой,  заметил,  что ее
новый  поклонник стал  носить ее  цвета,  она  ответила,  зорко  наблюдая за
реакцией короля:
     - Он имеет право на эти цвета, ваше величество. Как же мне не позволить
ему носить их, если он предлагает мне носить его имя?
     - Неужели? - удивился король.
     - Я не шучу, государь, - уверенно заявила герцогиня.
     На  миг ей  показалось,  будто ее  затея удалась и  от ревности в  душе
неверного проснется любовь.
     Но король,  помолчав, встал и, чтобы положить конец этой беседе, весело
сказал:
     - Если это так,  то пост великого сенешаля, вакантный со времени смерти
господина де  Брезе,  вашего первого мужа,  будет  нашим  свадебным подарком
господину де Монтгомери.
     - И господин де Монтгомери сможет его принять, - выпрямилась Диана.
     Король с улыбкой поклонился и, не ответив, отошел от нее.
     Сомнений  не  было:  госпожа  д'Этамп  одержала  верх.  Раздосадованная
честолюбивая Диана сказала в тот же день ликующему Жаку:
     - Мой доблестный граф, мой благородный Монтгомери, я люблю тебя.
XIX. КАК ГЕНРИХ II ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ ОТЦА НАЧАЛ ПРИНИМАТЬ ЕГО НАСЛЕДСТВО
     Свадьба Дианы и  графа де  Монтгомери должна была  состояться через три
месяца.  Однако прошло три месяца,  граф Монтгомери сгорал от любви, а Диана
со дня на день откладывала исполнение своего обещания.
     Объяснялось это тем, что вскоре после помолвки она заметила, как на нее
стал заглядываться молодой дофин Генрих. Новая честолюбивая мечта зародилась
тогда  в  сердце властной Дианы.  Титулом графини де  Монтгомери можно  было
только прикрыть свое поражение,  титул же  дамы сердца дофина был  бы  почти
триумфом! Ибо Генриху предстояло рано или поздно стать королем, а неувядаемо
прекрасной Диане -  снова стать королевой.  Это была бы и  вправду настоящая
победа.  И,  судя  по  характеру Генриха,  она  казалась совсем близка.  Ему
исполнилось  всего  лишь  девятнадцать лет,  но  он  уже  проделал  не  одну
кампанию.  Четыре года был он  уже мужем Екатерины Медичи,  однако оставался
по-прежнему  ребенком,  диким  и  застенчивым.  Насколько в  верховой  езде,
стрельбе,  состязаниях,  требовавших гибкости  и  ловкости,  он  обнаруживал
стойкость и  смелость,  настолько же был неуклюж и робок в женском обществе.
Неповоротливый  тугодум,  он  легко  подпадал  под  любое  влияние.  Анн  де
Монморанси,  будучи  в  весьма натянутых отношениях с  королем,  уцепился за
дофина и стал без труда внушать юноше свои взгляды и вкусы,  как человек уже
зрелый.  Он  вертел  им  как  хотел  и  в  конце  концов  так  утвердил свою
несокрушимую власть  над  этой  робкой  и  слабой душой,  так  подчинил себе
Генриха, что только женские чары могли бы ослабить его влияние.
     И  вскоре,  к  ужасу своему,  он заметил,  что его ученик действительно
влюбился.   Генрих   начал   пренебрегать  друзьями,   которыми   Монморанси
благоразумно его окружил. Из пугливого ребенка Генрих превратился чуть ли не
в печального мечтателя. Приглядевшись попристальнее, Монморанси заметил, что
предмет этих мечтаний -  Диана де Пуатье.  "Лучше уж Диана, чем какая-нибудь
другая",  -  решил этот грубый солдафон.  В соответствии со своими циничными
представлениями о жизни он,  опираясь на низменные инстинкты Дианы, составил
особый план и предоставил дофину втайне томиться по вдове великого сенешаля.
     И в самом деле:  именно такая красота -  лукавая,  вызывающая,  живая -
должна была разбудить спящее сердце Генриха.  Ему казалось,  что эта женщина
должна  ему  открыть  какую-то  неведомую  науку  новой  жизни.   Для  него,
любопытного и наивного дикаря,  сирена эта была привлекательна и опасна, как
тайна, как бездна.
     Диана это  чувствовала.  Однако она  еще  колебалась,  не  отваживалась
отдаться этому грядущему из страха перед Франциском и перед Монтгомери.
     Но однажды король, всегда галантный и любезный с женщинами, беседовал с
Дианой де Пуатье и заметил, что дофин искоса и ревниво следит за их беседой.
     Франциск подозвал Генриха:
     - Вы что там делаете, сын мой? Подойдите сюда.
     Застыдившийся Генрих  сильно  побледнел  и  с  минуту  колебался  между
чувством долга и страхом,  а затем, вместо того чтобы подойти к отцу, сделал
вид, будто ничего не слышал, и тут же убежал.
     - Что за дикий и неловкий малый!  -  покачал головой король. - Откуда у
него эта дурацкая робость,  Диана?  Вы, богиня лесов, встречали когда-нибудь
более пугливого оленя? Ах, как это несносно!
     - Не угодно ли вашему величеству,  чтобы я излечила господина дофина от
этого порока? - спросила, улыбаясь, Диана.
     - О,  на всем свете не сыскать столь очаровательного учителя, как вы! -
ответил король.
     - Так будьте уверены: дофин исправится, - сказала Диана, - я ручаюсь за
успех.
     И в самом деле, она живо разыскала беглеца.
     Графа де  Монтгомери в  этот день не  было в  Лувре,  он отправлял свои
служебные обязанности.
     - Неужели я вам внушаю такой страх, монсеньер?
     Этими словами начала Диана беседу с  дофином.  Как  Диана закончила ее,
как не замечала она промахов принца и восхищалась всем,  что он говорил, как
он  ушел от  нее в  полной уверенности,  что был умен и  очарователен,  как,
наконец,  сделалась она его повелительницей, - этого никто не знает. Недаром
все  это  -   вечная  и  не  передаваемая  словами  комедия,  которая  будет
разыгрываться всегда, но никогда не будет написана.
     А Монтгомери?  О,  этот слепец слишком любил Диану, чтобы раскусить ее.
Все при дворе уже толковали о  новой любви госпожи де Пуатье,  а благородный
граф  был  все  еще  во  власти своих  иллюзий,  а  Диана умело и  осторожно
поддерживала их.  Здание, ею воздвигнутое, было еще настолько шатко, что она
трепетала от каждого его сотрясения,  от малейшего шума.  Таким образом,  за
дофина она держалась ради честолюбия, а за графа - ради осторожности.
XX. О ПОЛЬЗЕ ДРУЖБЫ
     Предоставим теперь Алоизе продолжить и  закончить рассказ,  к  которому
предыдущие две главы послужили только вступлением.
     - До  моего мужа  Перро доходили слухи о  госпоже Диане и  насмешки над
господином де Монтгомери...  -  продолжала Алоиза.  -  Но он,  видя, что его
господин счастлив,  не знал,  открыть ли ему глаза или,  наоборот, скрыть от
него гнусную интригу,  в которую его вовлекла эта честолюбивая женщина.  Муж
делился со мною своими сомнениями,  понимая, что плохого я ему не посоветую.
Но тут и я растерялась, не зная, на что решиться.
     Однажды вечером мы  -  Перро и  я  -  находились у  графа в  этой самой
комнате.  Нужно сказать,  что граф смотрел на нас не как на слуг,  а  как на
своих  друзей  и  хотел  даже  в  Париже сохранить стародавний обычай зимних
нормандских посиделок,  когда  хозяева и  работники вместе  греются у  очага
после дневных трудов. Итак, граф, задумавшись и подперев рукой голову, сидел
перед  камином.  Вечера  он  обычно  проводил с  госпожой де  Пуатье,  но  с
некоторых пор она часто предупреждала, что нездорова и не может его принять.
Об этом-то,  вероятно, он и размышлял. Перро чинил ремни на какой-то кирасе,
я вязала.  Было это седьмого января тысяча пятьсот тридцать девятого года, в
холодный  и  дождливый  вечер,  на  другой  день  после  крещения  господня.
Запомните эту роковую для нас дату, монсеньер.
     Габриэль молча кивнул, и Алоиза продолжала:
     - Тут  доложили о  приходе господ  де  Ланже,  де  Бутьера и  графа  де
Сансэра.  Эти  молодые придворные дружили с  монсеньером,  а  еще  больше  с
госпожою д'Этамп.  Все трое закутаны были в  широкие темные плащи,  и,  хотя
весело смеялись,  мне показалось, что они принесли с собою несчастье. Чутье,
увы, не обмануло меня.
     Граф де Монтгомери встал и с любезным видом поспешил навстречу гостям.
     - Добро пожаловать, друзья, - сказал он, пожимая им руки.
     По его знаку я помогла им снять плащи, и все трое уселись у камина.
     - Какой счастливый случай привел вас ко мне? - продолжал граф.
     - Тройное пари,  -  ответил господин де  Бутьер,  -  и  я  выиграл свой
заклад, дорогой граф, раз мы вас застали дома.
     - Ну, а я выиграл пари еще раньше, - сказал господин де Ланже.
     - Я же выиграю его сейчас, вот увидите, - бросил граф де Сансэр.
     - О чем же вы спорили, господа? - спросил граф Монтгомери.
     - Ланже утверждал в споре с Ангиеном,  -  ответил господин де Бутьер, -
что  дофина  сегодня вечером в  Лувре  не  будет.  Мы  пошли  туда  и  точно
установили, что Ангиен проиграл пари.
     - Что до Бутьера, - сообщил граф де Сансэр, - то он утверждал в споре с
господином Монжаном,  что вы, милый граф, будете сегодня дома, и вы видите -
он выиграл пари.
     - А ты тоже выиграл,  Сансэр,  я ручаюсь,  -  объявил,  в свою очередь,
господин де Ланже, - потому что, в сущности, все три пари сводятся к одному,
и  мы  бы  проиграли или выиграли их  вместе.  Сансэр выиграл сто пистолей у
д'Оссэна,  -  объяснил он графу Монтгомери, - так как утверждал, что госпожа
де Пуатье будет сегодня вечером нездорова.
     Отец ваш страшно побледнел, Габриэль.
     - Вы  действительно  выиграли,   господин  де  Сансэр,  -  взволнованно
проговорил он.  -  Вдова великого сенешаля только что  дала мне  знать,  что
сегодня никого не принимает из-за внезапного недомогания.
     - Ну вот!  - воскликнул граф де Сансэр. - Говорил же я вам! Господа, вы
подтвердите д'Оссэну, что он мне должен сто пистолей.
     И все они расхохотались как полоумные. Но граф Монтгомери остался хмур.
     - А  теперь,  добрые  мои  друзья,  -  горестно  усмехнулся  он,  -  не
согласитесь ли вы объяснить мне эту загадку?
     - С  превеликим удовольствием,  -  ответил  господин де  Бутьер,  -  но
удалите этих слуг.
     Мы,  Перро и  я,  были уже  у  двери,  когда монсеньер сделал нам  знак
остаться.
     - Это преданные друзья,  -  сказал он молодым господам,  - и мне нечего
стыдиться и нечего скрывать от них.
     - Пусть будет так,  -  согласился господин де  Ланже.  -  Это несколько
отдает провинцией,  но дело, граф, касается в большей мере вас, чем нас. Ибо
я  уверен,  что им уже известен этот секрет -  ведь в  городе только о нем и
толкуют, - а вы, как водится, узнаете о нем последний.
     - Да говорите же! - крикнул господин де Монтгомери.
     - Мой милый граф,  -  продолжал господин де Ланже,  -  мы все расскажем
вам,  ибо больно видеть вас обманутым.  Но расскажем мы при условии,  что вы
примете весть по-философски,  то  есть весело.  Ведь все это не стоит вашего
гнева,  уверяю вас,  тем  более что  гнев  этот  в  данном случае совершенно
бессилен.
     - Посмотрим, говорите, - ответил сухо монсеньер.
     - Дорогой граф,  -  сказал тогда  господин де  Бутьер,  самый молодой и
самый безрассудный из трех,  -  вы знаете мифологию.  Вам известна, конечно,
история Эндимиона [Эндимион (рим. миф.) - прекрасный юноша, полюбивший Диану
(дочь  Феба-Аполлона),  которую римляне считали богиней Луны  и  охоты].  Но
сколько лет,  по-вашему,  было  Эндимиону ко  времени его  романа  с  Дианой
Фебеей?  Если вы полагаете, что ему было около сорока, то вы ошибаетесь: ему
не было и двадцати, борода у него еще только пробивалась. Вот почему сегодня
вечером Эндимиона нет  в  Лувре,  богиня Луны  закатилась и  стала незримой,
вероятно из-за дождя, а вы находитесь дома, монсеньер де Монтгомери, из чего
следует, что мы выиграли все три пари. Да здравствует веселье!
     - Доказательства? - холодно спросил граф.
     - Доказательства? - повторил господин де Ланже. - Но вы можете пойти за
ними сами. Ведь вы живете в двух шагах от богини Луны.
     - Это верно. Спасибо, - сказал граф и встал. Троим гостям пришлось тоже
встать. Строгий и мрачный вид господина Монтгомери напугал их.
     - Вот что,  граф,  -  сказал господин де Сансэр.  - Не вздумайте делать
глупости,  не будьте опрометчивы и помните,  что связываться со львенком так
же опасно, как и со львом.
     - Будьте спокойны, - ответил граф.
     - Но вы ничего не замышляете?
     - Будет видно.
     И  с этими словами он проводил их до двери или,  вернее,  выпроводил за
дверь. Вернувшись, он приказал Перро:
     - Плащ и шпагу!
     Тот подал их ему.
     - Вы действительно знали об этом? - спросил граф, пристегивая шпагу.
     - Да, монсеньер, - потупился Перро.
     - Отчего же вы молчали?
     - Монсеньер... - пролепетал Перро.
     - Понимаю. Вы не друзья, вы только добрые слуги, - дружески похлопал по
плечу Перро граф.
     Был он очень бледен,  но говорил с каким-то торжественным спокойствием.
Он еще спросил Перро:
     - Давно ли ходят эти слухи?
     - Монсеньер,  -  ответил Перро,  -  вы обручились с  госпожой Дианой де
Пуатье пять месяцев назад,  свадьба была назначена на ноябрь. И вот говорят,
будто господин дофин полюбил госпожу Диану через месяц после того,  как  она
приняла ваше  предложение.  Однако  слухи  об  этом  ходят  не  дольше  двух
последних месяцев,  а  до меня дошли только две недели назад.  Вчера я избил
одного из слуг господина Делагарда,  посмевшего в моем присутствии шутить на
этот счет, и барон Делагард не осмелился меня отчитать!
     - Шутки прекратятся!
     Граф произнес это так,  что я  невольно вздрогнула.  Он провел рукой по
лбу и сказал мне:
     - Алоиза, пойди за Габриэлем, я хочу его обнять.
     Вы спали,  монсеньер,  крепким детским сном и,  когда я  разбудила вас,
заплакали.  Я завернула вас в одеяло и понесла к отцу.  Он взял вас на руки,
долго смотрел на вас,  затем поцеловал ваши полусонные глазки. И в это время
его слеза покатилась по румяному вашему личику, первая слеза, которую пролил
в моем присутствии этот сильный и мужественный человек.  Передав мне вас, он
сказал:
     - Я  вверяю тебе  мое  дитя,  Алоиза.  Это  были  его  последние слова,
обращенные ко мне. Перро сказал ему:
     - Я провожу вас, монсеньер.
     - Нет,  Перро,  - ответил господин де Монтгомери, - я должен быть один.
Останься.
     - Но, монсеньер, позвольте...
     - Я так хочу.
     Противоречить ему было невозможно, и Перро умолк. Граф пожал нам руки:
     - Прощайте, мои дорогие друзья... Нет, не прощайте, а до свидания.
     И  он  ушел спокойным,  твердым шагом,  точно собирался вернуться через
четверть часа.
     Перро не сказал ничего, но, едва граф вышел, он взял свою шпагу и плащ.
Мы  не  обмолвились ни  единым словом,  и  я  не  пыталась его удержать:  он
исполнял свой долг.  Он раскрыл мне объятия.  Я,  рыдая,  бросилась к  нему.
Нежно поцеловав меня,  он выбежал вслед за графом. Все это длилось не больше
минуты.
     Оставшись одна,  я  без  сил  повалилась на  стул и  принялась неистово
молиться.  За окнами шумел дождь,  ревел ветер.  Но вы,  монсеньер Габриэль,
снова  безмятежно  погрузились в  прерванный  сон.  И  никто  не  знал,  что
проснетесь вы уже сиротой.
XXI. КАК РЕВНОСТЬ ИНОЙ РАЗ УРАВНИВАЛА СОСЛОВИЯ ЕЩЕ ДО ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
     Особняк  де  Брезе,  где  жила  в  ту  пору  госпожа  Диана,  находился
действительно в двух шагах от нашего дома.
     Перро,  следуя поодаль от своего господина,  видел,  как он остановился
перед  дверьми  госпожи  Дианы,   постучал,   затем  вошел.  Тогда  и  Перро
приблизился к этим дверям. Господин де Монтгомери надменно и властно говорил
со  слугами,  пытавшимися преградить ему  дорогу.  Они уверяли,  что госпожа
лежит в  спальне больная.  Но граф отстранил слуг и прошел дальше,  а Перро,
воспользовавшись их замешательством, проскользнул через незапертую дверь и в
темноте  беспрепятственно поднялся  по  лестнице  следом  за  господином  де
Монтгомери.
     На  верхней  площадке  лестницы графа  уже  ждали  две  взволнованные и
заплаканные служанки герцогини; они спросили, что ему угодно в столь поздний
час.  И точно,  на башенных часах пробило в этот момент десять.  Господин де
Монтгомери заявил  им,  что  желает  видеть  госпожу Диану,  что  должен  ей
безотлагательно сообщить важные новости и,  если она  не  может его  принять
тотчас же, он подождет.
     Говорил  он  так  громко,   что  в  спальне  герцогини,   расположенной
неподалеку, все было, конечно, слышно. Одна из служанок побежала в спальню и
вскоре вернулась с ответом,  что госпожа де Пуатье готовится ко сну,  но тем
не менее выйдет к графу, пусть он ждет ее в молельне.
     Итак, либо дофина не было в спальне, либо он вел себя слишком малодушно
для наследника французского престола.  Господин де Монтгомери,  не возражая,
прошел в молельню вместе с обеими служанками.
     Тогда Перро,  притаившийся в сумраке лестничного пролета,  пробрался на
площадку и  спрятался за  одним  из  настенных ковров  в  широком  коридоре,
отделявшем спальню госпожи Дианы от молельни.  В  глубине коридора виднелись
две заделанные двери:  одна когда-то вела в  спальню,  другая -  в молельню.
Перро тут же  понял,  что услышит почти все,  что будет происходить в  обеих
комнатах. О, не простое любопытство руководило моим добрым мужем, монсеньер!
Прощальные слова  графа  и  какой-то  тайный голос  шептали ему  о  грозящей
опасности,  наталкивали на мысль,  что графу готовится западня.  Перро хотел
быть рядом,  чтобы в случае надобности помочь своему господину. К несчастью,
монсеньер,  ни  одно из слов,  донесшихся до его слуха,  не может пролить ни
малейшего света на темный и роковой вопрос, терзающий вас теперь.
     Господин де Монтгомери не прождал и  двух минут,  как госпожа де Пуатье
стремительно вошла в молельню.
     - Что это значит,  граф?  - накинулась она на него. - Что это за ночное
вторжение после моей просьбы не приходить сегодня?
     - Я вам отвечу откровенно в двух словах, герцогиня, но сперва отпустите
своих девушек. Теперь слушайте, я буду краток. Мне только что сказали, что у
меня есть по вашей милости соперник,  что соперник этот дофин и  что сегодня
вечером он у вас.
     - И вы поверили?  Если вы сюда примчались для проверки... - высокомерно
сказала Диана.
     - Я  страдал,  Диана,  и  прибежал к  вам,  чтоб  вы  исцелили меня  от
страданий.
     - Ну что ж,  вы меня увидели,  вы убедились,  что вам солгали, дайте же
мне покой. Бога ради, Жак, уходите!
     - Нет,  Диана,  -  заявил  граф,  очевидно встревоженный тем,  что  она
слишком торопилась от  него  избавиться.  -  Если  утверждение,  будто дофин
находится у вас,  оказалось ложным,  то это вовсе не значит, что он не может
прийти к  вам сегодня вечером...  а  мне бы  так хотелось изобличить во  лжи
клеветников!..
     - Итак, вы здесь останетесь, сударь?
     - Останусь,  сударыня. Идите спать, если вам нездоровится, Диана. Я же,
с вашего позволения, буду охранять ваш сон.
     - Но,  собственно говоря, по какому праву, сударь, вы поступаете так? -
воскликнула Диана.  -  В  качестве кого?  Разве  я  еще  не  вольна в  своих
поступках?
     - Нет,  сударыня,  -  твердо ответил граф.  - Вы не вольны превращать в
посмешище всего двора честного дворянина, чье предложение вы приняли.
     - Предложения меня охранять я, во всяком случае, не приму, - отчеканила
Диана.  -  У вас нет никакого права оставаться здесь.  Вы мне не муж. И я не
ношу вашего имени, насколько мне известно.
     - Сударыня!  - в отчаянии воскликнул тогда граф. - Что мне до насмешек?
О боже мой!  Вы ведь знаете, Диана, что не об этом речь. Честь! Достоинство!
Имя!  Дело не в них,  совсем не в них, а в том, что я люблю вас, что я с ума
схожу,  что я ревную и убью всякого,  кто посмеет коснуться моей любви, будь
то дофин,  будь то сам государь!  Мне безразлично имя того,  кому я  отомщу,
смею вас уверить!
     - А  за что именно,  разрешите узнать?  И почему?  -  раздался властный
голос за его спиной.
     Перро  вздрогнул,  ибо  узнал  только  что  пришедшего  по  полутемному
коридору дофина,  ныне - нашего короля. Позади него вырисовывалось глумливое
и жестокое лицо господина де Монморанси.
     - Ах!  - вскричала госпожа Диана и, заломив руки, упала в кресло. - Вот
чего я боялась!
     - А! - вырвалось у графа.
     Но через мгновение Перро услышал его почти спокойный голос:
     - Монсеньер дофин,  одно только слово... бога ради! Скажите мне, что вы
сюда явились не потому,  что любите госпожу Диану де Пуатье и  что она любит
вас?
     - Господин де Монтгомери,  - ответил дофин, еще не остывший от гнева, -
одно только слово...  порядка ради:  скажите мне, что вы здесь находитесь не
по той же причине.
     Ясно было, что здесь уже противостояли друг другу не наследник престола
и  простой дворянин,  а двое мужчин,  два раздраженных и ревнивых соперника,
два страдающих сердца.
     - Госпожа Диана отдала мне руку и  сердце!  Это всем известно,  и вам в
том числе! - заявил граф, нарочито опуская титул.
     - Обещания -  это ветер!  Их можно забыть! - воскликнул дофин. - У моей
любви права не столь стары, как у вашей, но не менее основательны. Я намерен
отстаивать их.
     - Безрассудный!  Он  говорит о  правах!  -  закричал граф,  ослепленный
ревностью и  яростью.  -  Так вы  осмеливаетесь утверждать,  что эта женщина
ваша?
     - Я утверждаю, что она, во всяком случае, не ваша! - возразил Генрих. -
Я  утверждаю,  что  нахожусь в  этом доме с  разрешения хозяйки дома,  чего,
кажется,  вы не можете сказать о  себе,  а  потому и  жду,  когда вы уйдете,
сударь.
     - Если вам так не терпится, что ж, выйдем вместе...
     - Вызов? - крикнул тогда, став между ними, Монморанси. - Вы осмелились,
сударь, бросить вызов дофину Франции?
     - Здесь нет дофина Франции,  -  отчеканил граф.  -  Здесь есть человек,
притязающий на любовь женщины, которую я люблю, вот и все!
     Он, очевидно, шагнул в сторону Генриха, потому что Перро вдруг услышал,
как Диана закричала:
     - Он хочет оскорбить принца! Он хочет убить принца! На помощь!
     И  она,  по-видимому,  в  замешательстве  выскочила  из  комнаты,  хотя
господин де Монморанси и просил ее успокоиться,  говоря, что у них две шпаги
против одной и надежный эскорт на нижней лестничной площадке. Перро заметил,
как она,  вся в  слезах,  помчалась по коридору к  себе,  призывая на помощь
своих служанок и людей дофина.
     Но  ее  бегство отнюдь не  охладило пыла  противников,  и  граф тут  же
подхватил вырвавшееся у Монморанси слово "эскорт".
     - Очевидно,  -  едко усмехнулся он, - монсеньер дофин считает возможным
платить за оскорбление шпагами своих людей?
     - Нет,  сударь, - гордо ответил Генрих, - мне довольно будет одной моей
шпаги, дабы покарать кого угодно за дерзость.
     Они  уже  схватились  за  эфесы  шпаг,  когда  в  спор  опять  вмешался
Монморанси.
     - Простите,  монсеньер,  - сказал он, - но тот, кто, быть может, завтра
взойдет на престол, не вправе рисковать своей жизнью сегодня. Вы, монсеньер,
не  только человек,  вы  -  народ:  дофин  Франции может сражаться только за
Францию.
     - Но,  в таком случае,  -  воскликнул граф, - дофин Франции, обладающий
всем,  не имеет права отнимать у меня ту,  которой одной я посвятил всю свою
жизнь,  ту,  кто для меня дороже всего и всех, ибо ради нее я позабыл все на
свете...  да,  да... ради этой женщины, которая, возможно, обманула меня. Но
нет,  она  не  обманула меня,  этого  не  может быть,  я  слишком ее  люблю!
Монсеньер!  Простите мне мою несдержанность, мое безумие и соблаговолите мне
сказать,  что вы не любите Диану.  Не приходят же,  в самом деле,  к любимой
женщине в  сопровождении господина Монморанси и эскорта из восьми или десяти
солдат!..
     На это господин де Монморанси ответил:
     - Несмотря  на  возражения  монсеньера,   я   пожелал  сегодня  вечером
сопровождать его с  эскортом,  так как меня тайно известили о готовящемся на
него нападении. Я должен был, однако, расстаться с ним на пороге этого дома.
Но ваши крики,  долетавшие до нас, побудили меня пойти дальше и окончательно
увериться  в  правдивости сообщения неизвестных друзей,  столь  своевременно
меня предостерегших.
     - О,  я  знаю,  кто  эти  неизвестные друзья!  -  сказал  граф,  горько
рассмеявшись.  -  Это, по-видимому, те же люди, которые и меня предупредили,
что  сегодня вечером здесь  будет  дофин.  И  они  вполне преуспели в  своем
замысле,  они и та,  кто его им внушила. Ибо госпожа д'Этамп, видимо, хотела
только одного:  скандала,  который бы осрамил госпожу де Пуатье.  А господин
дофин,  не поколебавшись нанести ей любовный визит с целой армией,  достойно
посодействовал этой затее.  Значит, вы уже до того докатились, Генрих Валуа,
что совсем перестали щадить имя госпожи де Брезе?.. Вы открыто объявляете ее
своею дамой сердца?  Вы у  меня украли ее и  с  нею вместе мое счастье и мою
жизнь!  Но разрази меня гром, тогда и мне некого щадить! Если ты - наследник
французского престола,  Генрих  Валуа,  то  это  не  ставит тебя  вне  рядов
дворянства,  и ты мне ответишь за свой бесчестный поступок...  или ты подлый
трус!
     - Негодяй! - закричал дофин, выхватив шпагу и бросаясь на графа.
     Но господин де Монморанси опять стал между ними:
     - Монсеньер!  Повторяю  вам:  в  моем  присутствии наследник  трона  не
скрестит шпаги из-за бабьей юбки...
     - С человеком более знатным,  чем ты, придворный холуй! - перебил его в
исступлении граф.  -  А  впрочем,  каждый дворянин равен королю.  Монтгомери
стоят Валуа. Они столько раз роднились с французскими и английскими принцами
крови,  что могут иметь право биться с ними.  Монтгомери во втором и третьем
колене носили французский королевский герб. Итак, монсеньер, у нас гербы так
же схожи,  как и шпаги.  Ну же, будьте рыцарем! Но нет! Вы всего лишь робкий
мальчик, вы охотно прячетесь за спину своего наставника.
     - Пустите  меня,   Монморанси!   -   кричал  дофин,  вырываясь  из  рук
коннетабля.
     - Нет,  сто чертей,  -  гремел тот, - я не дам вам драться с этим буйно
помешанным. Назад! Эй, ко мне! - крикнул он во весь голос.
     А  сверху доносились вопли Дианы,  которая,  наклонившись над перилами,
тоже кричала не своим голосом:
     - На помощь! Бегите! Бегите сюда! Не дайте ему убить принца!
     Это предательство Далилы [По библейской легенде,  Далила,  возлюбленная
богатыря Самсона,  проведав,  что его сила заключается в  волосах,  остригла
ночью спящего Самсона и отдала его в руки врагов], по-видимому, довело графа
до умоисступления. Ведь и без того их было двое против одного.
     Перро застыл от ужаса, услышав его слова:
     - Так что же, Генрих Валуа? Чтобы получить от тебя и от твоего сводника
удовлетворение, нужно нанести тебе оскорбление действием?
     Перро показалось, что граф тогда шагнул вперед и поднял руку на дофина.
У Генриха вырвался глухой рев.  Но Монморанси, по-видимому, схватил графа за
руку, потому что Перро расслышал возглас принца:
     - Его перчатка задела мой лоб! Он теперь не может умереть иначе, как от
моей руки, Монморанси!
     Все  это  произошло в  мгновение ока.  В  этот миг в  комнату ворвались
телохранители.  Завязалась отчаянная  борьба,  зазвенели  шпаги.  Монморанси
кричал:
     - Вяжите бесноватого! А дофин:
     - Не убивайте его, ради бога, не убивайте!
     Этот слишком неравный бой длился не больше минуты.  Перро даже не успел
прийти на  помощь своему господину.  Добежав до  порога молельни,  он увидел
одного из  телохранителей распростертым на  полу;  у  двух или  трех из  ран
хлестала кровь,  но  граф был уже обезоружен,  связан,  и  его держали не то
пять,  не  то шесть человек.  Перро,  которого в  суматохе никто не заметил,
решил, что ему лучше не попадаться в лапы этих господ. В этом случае он хоть
сможет  сообщить  друзьям  о  происшедшем или  в  чем-нибудь  помочь  своему
господину при более благоприятных обстоятельствах.  Он  бесшумно вернулся на
прежнее место и стал ждать удобного момента,  чтобы попытаться спасти графа.
Кстати,  граф не был убит и даже не ранен...  Вы сейчас увидите,  монсеньер,
что  моему мужу нельзя было отказать ни  в  мужестве,  ни  в  отваге.  Да  и
благоразумия у  него  было  не  меньше,  чем  доблести...  Покамест  же  ему
оставалось только одно: наблюдать за происходящим и ждать.
     Между тем господин де Монтгомери не переставал кричать:
     - Говорил же  я  тебе,  Генрих Валуа,  что от  моей шпаги ты защитишься
десятком чужих  шпаг  и  от  моего  оскорбления -  холопским мужеством своих
солдат!..
     - Вы  слышите,  господин де  Монморанси?  -  говорил дофин,  дрожа всем
телом.
     - Кляп ему в рот!  -  приказал Монморанси, не отвечая принцу. - Я пошлю
вам сказать,  что с ним делать, - продолжал он, обращаясь к своим людям. - А
до тех пор не спускать с него глаз! Вы отвечаете мне за него головой.
     И  он вышел из молельни,  увлекая за собой дофина.  Пройдя по коридору,
где прятался за портьерой Перро, они вошли в спальню госпожи Дианы.
     Тогда  Перро  перебежал на  другую сторону коридора и  прижался ухом  к
замурованной двери.
     Все,  что он до сих пор видел и  слышал,  не шло ни в какое сравнение с
тем, что ему предстояло услышать теперь.
XXII. ДИАНА ПРЕДАЕТ ПРОШЛОЕ
     - Господин де Монморанси,  - сказал дофин, удрученный и разгневанный, -
напрасно вы меня удерживали чуть ли не силой...  Я  крайне недоволен собою и
вами...
     - Разрешите вам сказать,  монсеньер,  -  ответил Монморанси,  - что так
может  говорить  любой  молодой  человек,  но  не  сын  короля.  Ваша  жизнь
принадлежит  не  вам,  а  вашему  народу,  и  у  венценосцев  совсем  не  те
обязанности, что у прочих людей.
     - Отчего же,  в  таком случае,  я  гневаюсь на самого себя и  испытываю
чувство стыда? - спросил принц. - Ах, и вы здесь, герцогиня! - продолжал он,
только что заметив Диану.
     И  так  как  уязвленное самолюбие на  сей  раз возобладало над ревнивой
любовью, то у него вырвалось:
     - У вас в доме и из-за вас меня впервые оскорбили.
     - У  меня в  доме,  к несчастью,  да.  Но не из-за меня,  монсеньер,  -
ответила Диана.  -  Разве я не пострадала так же,  как и вы,  и даже больше?
Ведь я  во всем этом никак не повинна.  Разве я этого человека люблю?  Разве
когда-нибудь любила?
     Предав его, она еще и отрекалась от него!
     - Я люблю только вас,  монсеньер,  - продолжала она, - мое сердце и моя
жизнь принадлежат всецело вам.  Я  начала жить с  того лишь момента,  как вы
овладели моим сердцем.  Когда-то,  впрочем...  Я  смутно припоминаю,  что не
совсем  лишала надежды Монтгомери...  Однако никаких определенных обещаний я
ему не давала.  Но вот явились вы, и все было забыто. И с той благословенной
поры,  клянусь вам, я принадлежала вам, жила только для вас, монсеньер. Этот
человек лжет,  этот человек стакнулся с моими врагами, этот человек не имеет
никаких прав на  меня,  Генрих.  Я  едва знаю его и  не  только не люблю,  а
ненавижу его и презираю.  Я даже не спросила вас,  жив ли он еще или убит. Я
думаю только о вас...
     - Так ли это? - все еще подозрительно спросил Генрих.
     - Проверить это можно легко и быстро, - вставил господин де Монморанси.
- Монтгомери жив,  герцогиня,  но  наши люди его связали и  обезвредили.  Он
тяжко  оскорбил  принца.   Однако  предать  его  суду  невозможно.  Судебное
разбирательство такого преступления было бы  опаснее самого преступления.  С
другой стороны,  еще менее допустимо,  чтобы дофин согласился на  поединок с
этим  негодяем.  Каково же  ваше мнение на  этот счет,  герцогиня?  Как  нам
поступить с этим человеком?
     Зловещее молчание воцарилось в  комнате.  Перро  затаил дыхание,  чтобы
лучше  расслышать ответ,  с  которым  так  медлила  герцогиня.  По-видимому,
госпожа  Диана  страшилась  самой  себя  и  тех  слов,   которые  собиралась
произнести.
     Но  нужно же  было в  конце концов заговорить,  и  она произнесла почти
твердым голосом:
     - Преступление господина Монтгомери называется оскорблением величества.
Господин  Монморанси,   какую  налагают  кару  на  виновных  в   оскорблении
величеств?
     - Смерть, - ответил коннетабль.
     - Так пусть этот человек умрет, - хладнокровно сказала Диана.
     Все  вздохнули.  В  комнате снова  стало  тихо,  и  лишь  после долгого
молчания раздался голос Монморанси:
     - Вы,  герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина
де Монтгомери.
     - А  я  теперь  еще  решительнее возражаю против  смерти Монтгомери,  -
заявил дофин.
     - Я тоже,  -  ответил Монморанси,  -  но по другим основаниям.  Мнение,
подсказанное вам великодушием,  монсеньер,  я поддерживаю из благоразумия. У
графа де  Монтгомери есть влиятельные друзья и  родственники во Франции и  в
Англии.  При  дворе,  кроме  того,  известно,  что  он  должен  был  с  нами
встретиться здесь этой ночью.  Если завтра у  нас  громогласно потребуют его
возвращения,  мы не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает,
чтоб с  ней обращались,  как с  чернью,  и  убивали ее без всяких церемоний.
Поэтому нам нужно ответить примерно так: "Господин де Монтгомери бежал" или:
"Господин де Монтгомери ранен и болен".  Ну, а если нас припрут к стене, что
ж  поделаешь!  На  худой конец мы  должны иметь возможность вытащить его  из
тюрьмы и  показать клеветникам.  Но  я  надеюсь,  что  эта  предосторожность
окажется излишней. Справляться о Монтгомери люди будут завтра и послезавтра.
Но через неделю разговоры о  нем утихнут,  а через месяц вообще прекратятся.
Нет людей забывчивее,  чем друзья.  Итак, я считаю, что преступник не должен
ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть!
     - Да  будет  так!  -  сказал дофин.  -  Пусть он  уедет,  пусть покинет
Францию.  У  него есть поместья и родственники в Англии,  пусть ищет убежища
там.
     - Ну нет,  монсеньер,  - ответил Монморанси. - Смерть - слишком большая
кара для него, а изгнание - слишком большая роскошь. Не хотите же вы, - и он
понизил голос, - чтоб этот человек рассказывал в Англии о том, как поднял на
вас руку.
     - О, не напоминайте мне об этом! - вскричал дофин, заскрежетав зубами.
     - И  все  же  я  должен напомнить вам  об  этом,  дабы удержать вас  от
неразумного поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф - будь он жив
или мертв - не мог ничего разгласить. Наши телохранители - люди надежные, и,
кроме того,  они не знают,  с кем имеют дело.  Комендант Шатле - мой друг, к
тому же он глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут
в Шатле.  Завтра станет известно,  что он исчез,  и мы распространим об этом
исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой,
если друзья графа поднимут слишком сильный шум -  в чем я очень сомневаюсь -
и  доведут тщательное следствие до  конца,  то  нам  для  своего  оправдания
достаточно  будет  предъявить книгу  Шатле,  из  которой  люди  увидят,  что
господин Монтгомери,  обвиняемый в  оскорблении наследника престола,  ждет в
тюрьме  законного  судебного  приговора.  А  затем,  по  предъявлении такого
доказательства,  наша ли будет вина,  что в тюрьме, месте вообще нездоровом,
на  господина де  Монтгомери слишком  сильно  подействуют горе  и  угрызения
совести и он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом?
     - Что вы говорите, Монморанси! - перебил его, содрогнувшись, дофин.
     - Будьте спокойны,  монсеньер,  -  продолжал советник принца, - к такой
крайней мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа,
затихнет сам  собою.  Друзья утешатся и  быстро забудут его,  и  господин де
Монтгомери, перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме.
     - Но ведь у него есть сын, - возразила госпожа Диана.
     - Да, малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось,
а когда он подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои
интересы, свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати-
или двадцатилетней давности.
     - Все это верно и хорошо придумано,  -  сказала госпожа де Пуатье. - Ну
что ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь!
     - Вы действительно слишком добры,  сударыня, - поклонился ей польщенный
Монморанси,  -  и  я  счастлив заметить,  что  нам  назначено самой  судьбой
понимать друг друга.
     - Но я  не одобряю и не восхищаюсь!  -  воскликнул дофин.  -  Напротив,
порицаю и противлюсь...
     - Порицайте,  монсеньер, и вы будете правы, - перебил его Монморанси, -
порицайте,  но не противоречьте; осуждайте, но не препятствуйте. Все это вас
ничуть не  касается,  и  я  беру на  себя всю  ответственность перед богом и
людьми за этот шаг.
     - Но ведь это преступление свяжет нас!  - воскликнул дофин. - Вы отныне
будете мне не только друг, но и сообщник!
     - О,  монсеньер,  от  таких  мыслей я  далек,  -  заверил его  коварный
советник.  -  Но,  может,  нам  предоставить разрешение этого вопроса вашему
отцу, государю?
     - Нет, нет, пусть отец ничего не знает об этом! - живо отозвался дофин.
     - Однако мне пришлось бы доложить ему это дело, если бы вы упорствовали
в  своем ложном убеждении,  будто мы  все  еще  живем в  рыцарское время,  -
усмехнулся господин де Монморанси.  -  Но не будем торопиться, а предоставим
времени нас  умудрить.  Согласны?  Только пусть  граф  будет по-прежнему под
арестом.  Это необходимо для осуществления последующих наших решений, каковы
бы они ни были. Сами же решения эти отложим на некоторое время.
     - Быть посему!  - поспешно согласился слабовольный дофин. - Дадим время
одуматься господину де  Монтгомери,  да  и  у  меня  тогда будет возможность
хорошенько обдумать, как велят мне поступить моя совесть и мое достоинство.
     - Возвратимся же в Лувр,  монсеньер,  -  сказал господин Монморанси.  -
Пусть все общество удостоверится,  что мы  не здесь.  Завтра я  вам возвращу
принца,  -  обратился он с улыбкой к госпоже де Пуатье,  - так как убедился,
что вы его любите истинной любовью.
     - Но уверен ли в этом монсеньер дофин? - спросила Диана. - И простил ли
он мне эту злополучную, такую для меня неожиданную встречу?
     - Да,  вы любите меня,  и это...  страшно,  Диана,  - ответил задумчиво
дофин.  -  Боль, испытанная мною при мысли, что я вас мог утратить, показала
мне с полной очевидностью, что любовь эта необходима для меня, как воздух.
     - О,  если бы  это было правдой!  -  страстно воскликнула Диана,  целуя
руку, которую в знак примирения подал ей принц.
     - Идемте же, больше медлить нельзя, - сказал Монморанси.
     - До свидания, Диана!
     - До  свидания,  мой  повелитель,  -  сказала герцогиня,  вложив в  эти
последние два слова все свое очарование, на какое она была способна.
     Пока дофин сходил по  лестнице,  Монморанси открыл дверь молельни,  где
лежал связанный господин де Монтгомери, и сказал начальнику стражи:
     - Я  скоро пришлю к вам своего человека,  и он скажет,  как поступить с
арестантом.  А  пока следите за каждым его движением и  не спускайте с  него
глаз. Вы мне за него отвечаете своею жизнью.
     - Слушаюсь, монсеньер, - ответил стражник.
     - Да  и  я  сама за  ним  присмотрю,  -  отозвалась госпожа де  Пуатье,
стоявшая у порога своей спальни.
     В  доме воцарилось гробовое молчание,  и  Перро слышал лишь равномерные
шаги часового, ходившего взад и вперед у двери молельни.
XXIII. БЕСПОЛЕЗНАЯ ЖЕРТВА
     Воспоминания об  этой  ужасной  катастрофе совершенно выбили  из  колеи
Алоизу.  Она говорила с  трудом и наконец прервала свой рассказ,  чтобы хоть
немного отдышаться. Затем, собравшись с духом, она продолжала:
     - Когда дофин и его гнусный наставник вышли,  пробило час. Перро понял,
что  ему  не  спасти своего господина,  если он  не  воспользуется временем,
оставшимся до  прихода  посланца  Монморанси.  Нужно  было  действовать.  Он
заметил,  что  коннетабль не  указал  никакого  пароля,  никакого знака,  по
которому можно было бы узнать его посланца. Поэтому, прождав около получаса,
чтобы  сделать правдоподобной свою  встречу с  коннетаблем,  Перро осторожно
вышел из  укрытия,  тихо спустился по лестнице на несколько ступеней,  затем
уже нарочито твердым шагом поднялся обратно и постучался в дверь молельни.
     План,  внезапно зародившийся у  него в  голове,  был отчаянно смел,  но
именно в этой отчаянности заложена была возможность успеха.
     - Кто идет? - окликнул часовой.
     - Посыльный от монсеньера барона де Монморанси.
     - Открой,  -  сказал часовому начальник стражи.  Дверь  отперли,  Перро
смело, с высоко поднятой головой вошел в молельню и объявил:
     - Я  конюший  господина Шарля  де  Манфоля,  который подчинен,  как  вы
знаете,  господину де  Монморанси.  Мы  со  своим господином возвращались из
караула  в   Лувре  и  встретились  на  Гревской  площади  с  господином  де
Монморанси.  С  ним был высокий молодой человек,  закутанный в плащ с ног до
головы.  Узнав господина де Манфоля, господин коннетабль подозвал его. После
краткой беседы оба  они  велели мне  отправиться сюда,  к  госпоже Диане  де
Пуатье,  где  должен  находиться некий  арестант.  Насчет  него  господин де
Монморанси отдал мне особый приказ,  и я пришел его исполнить.  Я попросил у
него провожатых,  но он мне сказал,  что я  застану здесь достаточно сильный
отряд.  И  в  самом деле,  вас  тут  больше,  чем  мне  нужно для выполнения
полученного приказа.  Где арестант?..  А,  вот он! Выньте-ка кляп у него изо
рта, мне надо с ним поговорить.
     Несмотря на  непринужденный тон Перро,  добросовестный начальник стражи
все же колебался.
     - Нет ли у вас письменного приказа? - спросил он.
     - Кто  же  пишет приказы на  Гревской площади в  третьем часу  ночи?  -
ответил,  пожимая плечами,  Перро.  - Господин де Монморанси говорил, что вы
предупреждены о моем приходе.
     - Это верно.
     - Так что же  вы  меня задерживаете,  милый человек?  Вот что:  удалите
отсюда всех  своих людей,  мне  нужно сказать этому господину одну секретную
вещь. Ну? Да вы что, не слышите меня, что ли? Отойдите все подальше!
     Они и в самом деле отошли,  и Перро приблизился к господину Монтгомери,
уже освобожденному от кляпа.
     - Мой  славный Перро,  -  прошептал граф,  уже  раньше  узнавший своего
слугу. - Как ты здесь очутился?
     - Потом расскажу,  монсеньер.  Нам нельзя терять ни  секунды.  Слушайте
меня.
     В двух словах он рассказал графу про сцену,  только что разыгравшуюся у
госпожи  Дианы,  и  про  принятое  господином де  Монморанси решение  навеки
похоронить страшную тайну оскорбления вместе с оскорбителем. Необходимо было
пойти на отчаянный шаг, чтобы спастись от вечного заточения.
     - Что же ты намерен сделать, Перро? - спросил господин де Монтгомери. -
Ты видишь,  что нас двое,  а их восемь...  И мы здесь в доме не у друзей,  -
прибавил он с горечью.
     - Все равно,  -  сказал Перро.  - Предоставьте мне только действовать и
говорить - и вы спасены, вы свободны.
     - Для чего мне жизнь и свобода, Перро? - печально спросил граф. - Диана
не любит меня! Диана ненавидит и предает меня!
     - Забудьте эту женщину и вспомните о своем ребенке, монсеньер.
     - Ты прав,  Перро,  я совсем забыл своего маленького Габриэля, и за это
бог меня справедливо карает.  Итак,  ради него я должен, я согласен испытать
последнюю возможность спасения -  ту,  что ты  мне предложил,  мой друг.  Но
прежде всего слушай.  Если попытка эта  не  удастся,  я  не  хочу оставить в
наследство сироте плоды  моей  роковой участи,  не  хочу,  чтобы после моего
исчезновения  страшная  вражда,  губящая  меня,  была  перенесена  на  него.
Поклянись же мне,  что если я буду похоронен в тюрьме или могиле,  а ты меня
переживешь,  то  ты  навеки скроешь от Габриэля тайну исчезновения его отца.
Ведь если ему откроется эта ужасная тайна,  он пожелает в  будущем отомстить
или спасти меня и  тем самым погубит себя.  Поклянись мне,  Перро,  и считай
себя свободным от  своей клятвы в  том лишь случае,  если те трое участников
этой комедии - дофин, госпожа Диана и Монморанси - умрут раньше меня. Только
в таком весьма сомнительном случае пусть он попытается, если пожелает, найти
меня и потребовать моего освобождения. Обещаешь ты мне это, Перро? Клянешься
ты  мне  в  этом?  Только при  таком условии препоручу я  свою  участь твоей
отважной и, боюсь, бесполезной преданности.
     - Вы этого требуете? Клянусь!
     - На  кресте своей шпаги поклянись,  Перро,  что  Габриэль от  тебя  не
услышит ничего об этой опасной тайне.
     - На кресте своей шпаги клянусь! - сказал Перро, вытянув правую руку.
     - Спасибо, друг! Теперь делай что хочешь, верный мой слуга.
     - Побольше хладнокровия и уверенности,  монсеньер,  -  сказал Перро.  -
Сейчас увидите, что будет. И, обратившись к начальнику стражи, он объявил:
     - Обещания,  которые мне дал арестант, вполне удовлетворительны: можете
его развязать и отпустить.
     - Развязать? Отпустить? - повторил изумленный цербер.
     - Ну да! Таков приказ монсеньера Монморанси.
     - Монсеньер Монморанси приказал мне,  -  ответил тот,  -  стеречь этого
господина,  не спуская с него глаз,  и,  уходя,  объявил, что мы отвечаем за
него собственной жизнью.  Как же может господин Монморанси приказать теперь,
чтобы мы его освободили?
     - Стало  быть,  вы  отказываетесь подчиниться мне,  говорящему  от  его
имени? - спросил Перро, нисколько не теряя самообладания.
     - Не знаю,  как и быть.  Послушайте,  если бы вы мне приказали зарезать
этого господина,  или бросить его в Сену,  или отвезти в Бастилию, мы бы вас
послушались, но отпустить - дело для нас непривычное!
     - Пусть так!  - ответил, не смущаясь, Перро. - Приказ, полученный мною,
я вам передал,  а что до прочего,  я умываю руки. Вы сами ответите господину
Монморанси за подобное непослушание.  Мне здесь делать больше нечего, будьте
здоровы. - И он отворил дверь, как бы собираясь уйти.
     - Эй, погодите, - остановил его начальник стражи, - куда вы торопитесь?
Так  вы  утверждаете,  что господин Монморанси желает отпустить арестанта на
волю? Вы уверены, что вас послал сюда не кто иной, как господин Монморанси?
     - Олух!  -  резко ответил Перро.  -  Иначе откуда бы мне знать, что тут
стерегут арестанта?
     - Ну  ладно,  вам развяжут этого человека,  -  проворчал страж.  -  Как
переменчивы эти вельможи, черт подери!
     - Хорошо. Я жду вас, - сказал Перро.
     Однако он остановился на лестничной площадке,  сжимая в руке обнаженный
кинжал.  Если бы  он  увидел поднимающегося по  лестнице подлинного посланца
Монморанси, тот бы дальше площадки не дошел.
     Но  он не увидел и  не услышал за своей спиной госпожи Дианы,  которая,
привлеченная громкими голосами,  подошла к  порогу молельни.  Через открытую
дверь она увидела, как развязывают графа, и в ужасе завопила:
     - Несчастные, что вы делаете?
     - Исполняем  приказ  господина  де  Монморанси,  -  ответил  цербер,  -
развязываем арестанта.
     - Не  может  быть!  -  воскликнула госпожа  де  Пуатье.  -  Господин де
Монморанси не мог дать такого приказа. Кто вам этот приказ доставил?
     Стражи  показали на  Перро,  который,  услышав голос  Дианы,  оторопело
повернулся к  ним.  Свет лампы упал на  бледное лицо бедняги.  Госпожа Диана
узнала его.
     - Вот этот человек? - прошипела она. - Да это же конюший арестованного!
Смотрите, что вы готовы были натворить!
     - Ложь!  -  крикнул  Перро,  еще  пытаясь маскироваться.  -  Я  конюший
господина де Манфоля и прислан сюда господином де Монморанси!
     - Кто  смеет  выдавать  себя  за  посланца господина де  Монморанси?  -
раздался незнакомый голос,  голос подлинного посланца коннетабля.  - Ребята,
этот малый лжет.  Вот перстень и  печать Монморанси,  и  вы к тому же должны
меня знать -  я граф де Монтансье. Как вы осмелились вынуть у арестанта кляп
изо рта? Вы развязываете его? Негодяи! Немедленно заткнуть ему рот и связать
его еще крепче!
     - В  добрый час!  -  сказал начальник стражи.  -  Вот такие приказы мне
понятны!
     - Бедный Перро! - только и сказал господин Монтгомери.
     Он ни словом не упрекнул Диану.  Быть может, он боялся также еще больше
повредить своему бравому слуге.
     Но Перро,  к  несчастью,  повел себя не так рассудительно и обратился к
Диане с негодующими словами:
     - Отлично, сударыня, в вероломстве вы, по крайней мере, идете до конца.
Святой Петр отрекся трижды от господа своего, но Иуда предал его только один
раз.  Вы  же  за  час  предали трижды графа.  Правда,  Иуда  был  всего лишь
мужчиной, а вы - женщина и герцогиня!
     - Схватить этого человека! - разъярилась госпожа Диана.
     - Схватить этого человека! - повторил за нею граф де Монтансье.
     - О  нет!  Я  еще  постою за  себя!  -  воскликнул Перро  и  решился на
отчаянную попытку: рванувшись вперед, он подскочил к графу и начал разрезать
на нем путы,  крича:  - Помогайте сами себе, монсеньер, и мы дорого продадим
свои жизни!
     Но  не  успел он освободить ему левую руку,  как десять шпаг ударили по
его  шпаге.  Отбиваясь от  наседавших со  всех  сторон стражей,  он  получил
наконец  сильный  удар  между  лопаток и  замертво свалился к  ногам  своего
господина.
XXIV. О ТОМ, ЧТО ПЯТНА КРОВИ НИКОГДА НЕ ОТМЫТЬ ДО КОНЦА
     Что затем произошло, Перро не знал.
     Очнулся он от холода.  Потом,  собравшись,  открыл глаза и  осмотрелся.
Стояла все еще глубокая ночь.  Он лежал на сырой земле,  рядом с ним валялся
чей-то  труп.  При свете неугасимой лампады,  мерцавшей в  нише с  изваянием
мадонны,  он разглядел,  что находится на кладбище Невинных Душ.  Окоченелый
труп принадлежал тому самому стражу,  которого убил граф.  Очевидно, и Перро
сочли убитым.
     Он попытался было привстать, но острая боль снова бросила его на землю.
Однако с  нечеловеческими усилиями он  все-таки поднялся и  сделал несколько
шагов. В эту же минуту свет фонаря озарил глубокий мрак, и Перро увидел двух
мужчин, направляющихся в его сторону.
     - Говорили - возле статуи мадонны, - сказал один из них.
     - Вот наши молодцы,  -  ответил тот,  заметив труп. - Нет, здесь только
один...
     - Что ж, поищем и другого!
     И могильщики принялись,  подсвечивая себе фонарем,  шарить вокруг. Но у
Перро хватило сил дотащиться до уединенной гробницы и спрятаться за нею.
     - Должно быть,  второго черт унес,  -  проговорил один из  могильщиков,
по-видимому, веселый малый.
     - Брось ты его поминать,  не к  чему и не к месту,  -  дрожащим голосом
ответил другой и перекрестился, поеживаясь от страха.
     - Ей-богу,   нет  никакого  второго,  -  сказал  весельчак.  -  Что  же
делать-то?  Ба,  зароем этого и скажем,  что его приятель сбежал или, может,
господа сами обсчитались.
     Они начали рыть яму,  и Перро с радостью услышал, как весельчак говорил
товарищу:
     - Я  вот о  чем думаю.  Если мы  признаемся,  что нашли только одного и
вырыли только одну могилу,  то нам заплатят пять пистолей вместо десяти.  Не
стоит, пожалуй, рассказывать про диковинный побег второго покойничка.
     - Верно,  -  ответил набожный могильщик. - Но лучше просто сказать, что
мы, мол, работу кончили. Мы ведь тогда не соврем...
     Между тем Перро, то и дело теряя сознание, все же двинулся в путь.
     Немало времени понадобилось ему, чтобы добраться до улицы Садов святого
Павла.  По счастью,  в  январе ночи долги.  Ни с кем не встретившись,  около
шести утра он был уже дома.
     - Несмотря на холод,  монсеньер,  -  продолжала Алоиза,  -  я в тревоге
простояла у  открытого окна всю  ночь.  Едва лишь послышался голос Перро,  я
помчалась к дверям и впустила его.
     - Молчи!  Бога ради!  -  приказал он мне. - Помоги мне подняться в нашу
комнату, но главное - никаких криков, никаких разговоров!
     Он шел,  опираясь на меня,  а я,  хотя и видела, что он ранен, не смела
расспрашивать его.  Только беззвучно плакала. Когда мы поднялись и я сняла с
него одежду и оружие,  мои руки сразу же окрасились кровью.  На теле у Перро
зияли  глубокие раны.  Властным движением руки  он  предупредил мой  крик  и
повалился  на   постель,   стараясь  хоть  немного  облегчить  свои  ужасные
страдания.
     - Позволь же мне сбегать за лекарем... позволь... - рыдала я.
     - Не к чему,  -  ответил он.  - Ты знаешь, я кое-что смыслю в хирургии.
Любая из этих ран смертельна,  но пока я  еще жив...  Господь бог,  карающий
убийц и предателей,  продлил мою жизнь на несколько часов... Вскоре начнется
новый приступ горячки,  и  всему настанет конец.  Никакой лекарь на свете не
может его предотвратить.
     Он говорил с мучительными усилиями. Я упросила его немного отдохнуть.
     - Ты права,  -  согласился он, - мне надо поберечь свои последние силы.
Дай мне бумагу и перо.
     Я  принесла.  Но  тут  только он  заметил,  что  кисть его  правой руки
рассечена ударом шпаги.  Впрочем,  писал он вообще с трудом...  Ему пришлось
бросить перо.
     - Нет,  лучше буду говорить,  -  сказал он,  - и бог продлит мою жизнь,
пока я все не скажу, ибо спасти отца должен только его сын.
     И  Перро рассказал мне  тогда,  ваша  светлость,  ту  страшную историю,
которую вы  только что услышали от меня.  Но рассказывал он ее с  трудом,  с
частыми и мучительными перерывами и когда не в силах был продолжать рассказ,
то  приказывал мне  спускаться вниз и  показываться домашним.  Я  появлялась
перед ними встревоженная -  увы, тут притворяться не приходилось, - посылала
их разведать о чем-нибудь в Лувр,  потом ко всем друзьям графа,  ко всем его
знакомым...  Госпожа де Пуатье ответила,  что не видела его,  а  господин де
Монморанси - что не понимает, из-за чего, в сущности, его беспокоят.
     Так были от меня отведены все подозрения,  чего и хотел Перро, и убийцы
его  наверняка думали,  что  их  тайна  осталась  в  каземате,  где  заточен
господин, и в могиле, где похоронен его слуга.
     К  середине дня  страшная боль,  до  тех  пор терзавшая его,  как будто
немного утихла.  Но  когда я  обрадовалась этому,  он  с  печальной усмешкой
сказал:
     - Это улучшение -  начало горячки, о которой я говорил. Но, слава богу,
страшный рассказ приходит к  концу.  Теперь  тебе  известно все,  что  знали
только бог да трое убийц,  а  твоя верная и мужественная душа не выдаст этой
кровавой тайны до  последнего дня,  когда можно будет посвятить в  нее того,
кто имеет право ее знать.  Ты слышала,  какую клятву взял с меня господин де
Монтгомери.  Эту же клятву я  возьму и  с тебя,  Алоиза.  Пока гнев божий не
поразит трех всемогущих убийц моего господина,  ты  будешь молчать,  Алоиза.
Поклянись же в этом умирающему мужу.
     Заливаясь слезами,  я  дала  священную клятву,  которую нарушила только
ныне.  Ведь эти враги еще живы, они страшны и могущественны, как никогда. Но
вы собираетесь умереть,  и  если вы осторожно и  благоразумно воспользуетесь
полученными сведениями, то они не погубят вас, быть может, а спасут и вашего
отца и вас.  Но повторите мне, монсеньер, что я не совершила смертного греха
и что господь бог и мой дорогой Перро простят мне это клятвопреступление.
     - Тут  нет  никакого  клятвопреступления,  святая  женщина,  -  ответил
Габриэль,  -  ты  поступила как настоящий преданный друг.  Но заканчивай же!
Заканчивай!
     - Перро,  - продолжала она, - сказал мне вот что: когда меня не станет,
ты  запрешь этот дом,  отпустишь слуг и  переберешься в  Монтгомери с  нашим
мальчиком и  Габриэлем.  В  Монтгомери ты  будешь жить не в  самом замке,  а
уединишься в нашем домике.  Воспитывай наследника графа без роскоши и шума -
словом,  так,  чтобы друзья знали его, а враги забыли. Лучше будет, пожалуй,
чтоб сам Габриэль до восемнадцати лет не знал своего имени,  а  знал только,
что он дворянин. Ты сама рассудишь, что лучше.
     Потом он взял с меня слово исполнить последнее его приказание.
     - Для Монморанси,  -  сказал он мне,  - я погребен на кладбище Невинных
Душ.  Если  же  обнаружится хоть  малейший след  моего возвращения сюда,  ты
погибла, Алоиза, а вместе с тобою, быть может, и Габриэль. Но у тебя сильная
рука и  верное сердце.  Едва закроешь мне глаза,  соберись с духом,  дождись
глубокой ночи и,  когда все домашние уснут,  отнеси меня в  старый подземный
склеп  сеньоров  де  Бриссак,  бывших  владельцев  нашего  особняка.  В  эту
покинутую усыпальницу давно никто не заглядывал,  а  заржавленный ключ от ее
двери ты найдешь в  большом бауле в  графской спальне.  Так я упокоен буду в
освященной могиле...
     К вечеру начался бред,  чередовавшийся с приступами чудовищной боли.  В
отчаянии я  колотила себя в грудь,  но он знаками давал мне понять,  что ему
никто уже не поможет.
     Наконец, снедаемый жаром и жестокими страданиями, он прошептал:
     - Алоиза, пить!.. Одну только каплю...
     Я и раньше в невежестве своем предлагала ему напиться, но он всякий раз
отказывался. Теперь я поспешила налить ему стакан воды.
     Прежде чем взять его, он сказал:
     - Алоиза, последний поцелуй и последнее прости!.. И помни! Помни!
     Обливаясь слезами,  я  покрыла его лицо поцелуями.  Потом он попросил у
меня распятие, приложился к нему губами, еле слышно шепча: "О боже мой! Боже
мой!"  -  и  лишь тогда взял из  моей руки стакан.  Сделав один-единственный
глоток, он содрогнулся всем телом и откинулся на подушку. Он был мертв.
     В молитвах и слезах провела я вечер.
     К  двум часам ночи в  доме все стихло.  Я смыла кровь с тела покойного,
завернула его в  простыню и,  призвав бога на  помощь,  понесла по лестницам
свою драгоценную ношу. Когда силы мне изменяли, я опускалась на колени перед
усопшим и молилась.
     Наконец через долгие полчаса я дотащилась до дверей склепа.  Когда я не
без  труда  отперла ее,  ледяной ветер пахнул на  меня  и  задул лампу.  Но,
собравшись с силами, я снова зажгла ее и уложила тело мужа в пустую открытую
гробницу.  В  последний раз  приложившись губами  к  савану,  я  опустила на
гробницу  тяжелую  мраморную  плиту,  навеки  отделившую  от  меня  дорогого
спутника моей жизни.  Гулкий стук камня о  камень привел меня в  такой ужас,
что,  не  успев  запереть  дверь  склепа,  я  опрометью бросилась обратно  и
остановилась только у себя в комнате. Однако до рассвета еще надо было сжечь
окровавленные простыни и белье,  которые могли бы выдать меня.  Наконец рано
утром моя горькая работа была закончена.  Только тогда я  свалилась с ног...
Но нужно было жить,  жить ради двух сирот,  доверенных мне провидением.  И я
выжила, монсеньер.
     - Несчастная! Мученица! - проговорил Габриэль, сжимая руку Алоизы.
     - Спустя месяц, - продолжала она, - я увезла вас в Монтгомери, исполняя
последнюю волю мужа. Впрочем, все произошло так, как и предвидел Монморанси.
С  неделю весь  двор  волновало необъяснимое исчезновение графа  Монтгомери.
Затем  шум  стал  утихать  и  наконец  сменился  беспечными  разговорами  об
ожидаемом проезде через Францию императора Карла Пятого. В мае того же года,
через пять  месяцев после смерти вашего отца,  монсеньер,  родилась Диана де
Кастро.
     - Да! - задумчиво протянул Габриэль. - И неизвестно, была ли госпожа де
Пуатье возлюбленной моего отца...  Для разрешения этого темного вопроса мало
злоречивых сплетен праздного двора... Но мой отец жив! Отец жив! Отец должен
быть жив!  И я разыщу его,  Алоиза.  Во мне живут теперь два человека: сын и
влюбленный. Они-то сумеют разыскать его!
     - Дай-то господи! - вздохнула Алоиза.
     - И до сих пор ты так и не узнала, куда заточили его эти негодяи?
     - Никто ничего не  знает.  Единственный намек на  это кроется в  словах
Монморанси о его преданном друге, коменданте Шатле, за которого он ручался.
     - Шатле! - воскликнул Габриэль. - Шатле!
     И  в  свете вспыхнувшего,  как молния,  воспоминания перед ним предстал
несчастный старик,  брошенный в один из самых глубоких казематов королевской
тюрьмы,  не смевший разжать уста,  - тот самый старик, при встрече с которым
он почувствовал ничем не объяснимое волнение.
     Габриэль бросился в объятия к Алоизе и разрыдался.
XXV. ГЕРОИЧЕСКИЙ ВЫКУП
     Но на другой день,  18 августа,  Габриэль,  бесстрастный и решительный,
направился в Лувр,  чтобы добиться аудиенции у короля. Он долго обсуждал и с
Алоизой, и сам с собой, как следует ему вести себя и что говорить. Прекрасно
понимая,  что в открытой борьбе с венценосным противником он разделит участь
отца,  Габриэль  решил  держаться независимо и  гордо,  но  в  то  же  время
почтительно и хладнокровно.  Нужно просить,  а не требовать.  Повысить голос
никогда не  поздно,  думал он.  Лучше посмотреть сначала,  не притупилась ли
злоба Генриха II за истекшие восемнадцать лет.
     Подобное благоразумие и осторожность как нельзя лучше отвечали смелости
принятого им решения.
     Впрочем, обстоятельства сложились для него благоприятно.
     Войдя во  двор  Лувра с  Мартен-Герром,  на  сей  раз  с  Мартен-Герром
настоящим, Габриэль заметил какую-то необычную суматоху, но был так поглощен
своими думами,  что почти не обратил внимания на удрученные лица придворных,
попадавшихся ему на пути.
     Однако все  это  не  помешало ему  разглядеть носилки с  гербом Гизов и
поклониться сходившему с них кардиналу Лотарингскому.
     - А,  это вы,  виконт д'Эксмес!  - воскликнул взволнованный кардинал. -
Избавились наконец от своей болезни?  Очень рад,  очень рад! Еще в последнем
письме мой брат с большим участием справлялся о вашем здоровье.
     - Монсеньер, такое участие...
     - Вы заслужили его необыкновенной храбростью. Но куда вы так спешите?
     - К королю, монсеньер.
     - Гм... Королю сегодня не до вас, мой юный друг. Знаете что? Я тоже иду
к его величеству по его приглашению.  Поднимемся вместе, я вас введу в покои
короля... Вам, надеюсь, уже известна печальная новость?
     - Нет,  -  ответил Габриэль,  -  я  иду из дому и только успел заметить
здесь некоторое волнение.
     - Еще  бы  не  заметить!   -  усмехнулся  кардинал.  -  Наш  доблестный
коннетабль,  командовавший  армией,  решил  прийти  на  выручку  осажденного
Сен-Кантена...   Не  поднимайтесь  так  быстро,   виконт,  у  меня  ноги  не
двадцатилетнего...   Да,  так  я  говорю,  что  сей  бесстрашный  полководец
предложил неприятелю бой.  Было это третьего дня,  десятого августа,  в день
святого Лаврентия.  Войска у него было приблизительно столько же,  сколько у
испанцев,  да еще была и превосходная конница. И не угодно ли - этот опытный
военачальник так  умело распорядился,  что потерпел на  равнинах Жиберкура и
Лизероля страшнейшее поражение,  сам ранен и  взят в плен,  а с ним и все те
офицеры и генералы,  что не полегли на поле брани. От всей пехоты не уцелело
и сотни солдат.  Вот чем объясняется,  виконт, всеобщее смятение... а также,
очевидно, и мое приглашение к королю.
     - Великий  боже!  -  воскликнул  Габриэль,  потрясенный этим  ужасающим
известием.  -  Неужели Франции суждено снова пережить дни Пуатье и Азенкура?
[При Пуатье в  1356 году и  при  Азенкуре в  1415 году французские рыцарские
ополчения потерпели тяжелейшие поражения от  англичан] А  что же  слышно про
Сен-Кантен, монсеньер?
     - К  моменту  отъезда  курьера Сен-Кантен  еще  держался,  и  племянник
коннетабля,  адмирал Гаспар де Колиньи, обороняющий город, поклялся искупить
ошибку своего дяди и  скорее дать себя похоронить под  развалинами крепости,
чем сдать ее.  Но  я  очень боюсь,  что адмирал уже погребен под ними и  что
рухнул последний оплот, прикрывавший подступы к Парижу!
     - Но это же грозит гибелью государства!
     - Спаси Францию,  боже! - перекрестился кардинал. - Вот и покои короля.
Посмотрим, что он собирается делать, дабы спасти самого себя!
     Стража,  отдав честь, пропустила кардинала. В сопровождении Габриэля он
вошел  к  королю и  застал его  в  состоянии полной растерянности.  Рядом  с
королем сидела в кресле госпожа де Пуатье. Увидев кардинала, Генрих поспешил
ему навстречу.
     - Добро пожаловать,  ваше высокопреосвященство! - проговорил он. - Ведь
вот какая ужасная катастрофа! Кто бы мог ее предвидеть?
     - О,  ваше  величество,  если бы  вы  спросили меня месяц назад,  когда
господин де Монморанси уезжал к армии...
     - Не нужно запоздалых уроков,  кузен,  -  остановил кардинала король. -
Речь идет не о прошлом,  а о грозном будущем, о гибельном настоящем. Покинул
ли Италию герцог де Гиз? Идет ли сюда?
     - Да, государь, сегодня, вероятно, он уже в Лионе.
     - Хвала господу!  -  воскликнул король. - На вашего доблестного брата я
возлагаю спасение государства, господин кардинал. Передаю вам и ему для этой
благородной цели всю  свою верховную власть.  Будьте равны королю...  будьте
даже выше короля...  Я  только что  сам  написал герцогу де  Гизу,  чтобы он
поторопился.   Вот  письмо.   Пожалуйста,   напишите  вы   ему  тоже,   ваше
высокопреосвященство,  обрисуйте наше  страшное положение и  объясните,  что
нельзя медлить ни  минуты.  И  непременно скажите,  что я  только на  него и
полагаюсь!  Пройдите сюда,  в  этот кабинет,  там  есть все,  что  нужно для
письма. Внизу ждет уже готовый в дорогу курьер. Идите же, кузен, умоляю вас,
идите!
     - Подчиняюсь воле вашего величества,  - ответил кардинал, направляясь в
кабинет,  -  как подчинится ей и мой достославный брат. Однако одержит ли он
победу или потерпит поражение,  не  забывайте,  государь,  что власть вы ему
доверили в отчаянном положении.
     - Скажите -  в опасном,  но не говорите -  в отчаянном. Ведь Сен-Кантен
еще держится!
     - Во всяком случае,  держался два дня назад, - отозвался кардинал. - Но
укрепления  были  в   жалком  состоянии,   а   изголодавшиеся  горожане  уже
поговаривали о  сдаче.  Если  же  испанец овладеет Сен-Кантеном сегодня,  то
через неделю в его руках будет Париж. Но как бы то ни было, ваше величество,
я напишу брату.
     И кардинал, поклонившись, прошел в кабинет.
     Габриэль,  никем не замеченный,  задумчиво стоял поодаль.  Его потрясла
постигшая Францию катастрофа.  Этот благородный и  великодушный юноша уже не
думал о том,  что побежден,  ранен, взят в плен его злейший враг, коннетабль
Монморанси.  Теперь он видел в  нем только французского полководца.  Словом,
грозившие отечеству опасности причиняли ему  такую же  боль,  как и  мысль о
страданиях отца.  Когда  кардинал ушел,  король  бросился в  кресло и,  сжав
ладонями лоб, воскликнул:
     - О,  Сен-Кантен!  Там решается теперь судьба Франции. Сен-Кантен! Если
бы ты мог продержаться еще только неделю, пока не подоспеет к тебе герцог де
Гиз! Если же ты падешь, враг пойдет на Париж, и все погибнет. Сен-Кантен! О!
За  каждый час твоего сопротивления я  наградил бы  тебя особой льготой,  за
каждый обвалившийся камень - алмазом! Продержись же только неделю!
     Тогда Габриэль, наконец решившись, вышел вперед и заявил:
     - Он продержится дольше недели, государь!
     - Виконт д'Эксмес!  -  воскликнули в  один голос Генрих и  Диана:  он -
удивленно, она - с презрением.
     - Как вы здесь очутились, виконт? - строго спросил король.
     - Меня привел с собою кардинал, ваше величество.
     - Это другое дело,  -  сказал Генрих.  -  Но что вы сказали? Сен-Кантен
сможет продержаться? Не ослышался ли я?
     - Нет,  государь.  Но  вы  сказали,  что наградили бы  город льготами и
драгоценностями, если бы он продержался, не так ли?
     - И я повторяю это еще раз.
     - Но тогда,  наверно,  вы не отказали бы человеку, который вдохновил бы
Сен-Кантен  на  оборону  и   сдал  бы  город  не  раньше,   чем  рухнет  под
неприятельскими ядрами его последняя стена? Если бы этот человек, подаривший
вам неделю отсрочки и,  значит,  сохранивший вам престол,  попросил бы у вас
милости, оказали бы вы ее ему?
     - Еще бы!  -  воскликнул Генрих. - Такой человек получил бы все, что во
власти короля.
     - Тогда договор заключен!  Ибо король обладает не только властью,  но и
правом прощать,  а человек этот просит у вас не золота и не титулов,  а лишь
прощения.
     - Но где же он? Кто этот спаситель? - спросил король.
     - Он перед вами,  государь.  Это я, простой капитан вашей гвардии. Но в
душе и в руке своей я ощущаю сверхчеловеческую силу.  Она докажет вам, что я
без похвальбы берусь спасти свое отечество и вместе с тем своего отца.
     - Вашего отца, господин д'Эксмес? - изумившись, спросил король.
     - Меня  зовут  не  д'Эксмес,   -  сказал  Габриэль.  -  Я  Габриэль  де
Монтгомери, сын графа Жака де Монтгомери, которого, должно быть, вы помните,
ваше величество!
     - Сын графа де Монтгомери? - привстал в кресле побледневший король.
     Госпожа Диана, охваченная страхом, тоже отодвинулась назад.
     - Да,   государь,   -  продолжал  Габриэль  спокойно,  -  я  виконт  де
Монтгомери,  просящий у вас в обмен на услугу,  которую он вам окажет, всего
лишь освобождения своего отца.
     - Но,  сударь,  -  ответил король,  -  ваш отец не то скончался,  не то
исчез... Я сам не знаю... Мне неизвестно, где ваш отец...
     - Но мне это известно, государь, - возразил Габриэль, преодолев приступ
страха.  -  Мой отец восемнадцать лет томился в Шатле, ожидая смерти от бога
или прощения от короля.  Отец мой жив,  я в этом уверен. А какое он совершил
преступление, я не знаю.
     - Не знаете? - нахмурившись, переспросил король.
     - Не  знаю,  ваше  величество.  Велика должна быть его  вина,  ежели он
наказан столь долгим заточением.  Государь, выслушайте меня! За восемнадцать
лет  пора проснуться милосердию.  Страсти человеческие,  как  добрые,  так и
злые,  столь долго не живут.  Мой отец,  вошедший в тюрьму человеком средних
лет,  выйдет из  нее старцем.  Какова бы ни была его вина,  не достаточно ли
искупление?  И  если,  быть может,  кара была чрезмерна,  то ведь он слишком
слаб,  чтобы помнить обиду.  Государь,  верните к  жизни несчастного узника,
отныне ничем не опасного!  Вспомните слова Христовы и  простите другому свои
обиды, дабы и вам простились ваши.
     Последние слова Габриэль произнес с  такой силой,  что король и госпожа
Валантинуа в смятении переглянулись.
     Чтобы не слишком бередить рану, Габриэль поспешно добавил:
     - Заметьте,   ваше  величество,   что   я   повел  речь  как  смиренный
верноподданный.  Я  же не заявляю вам,  будто моего отца не судили,  а  лишь
вынесли тайный приговор,  даже не выслушав его,  и  такой бессудный приговор
слишком похож на месть...  Я же не говорю вам,  будто я,  его сын, попытаюсь
довести до  сведения всех,  кто  носит  шпагу,  какая  обида  нанесена всему
дворянскому сословию в лице одного из его представителей...
     У Генриха вырвался нетерпеливый жест.
     - Нет,  я  не пришел к вам с таким заявлением,  государь,  -  продолжал
Габриэль.  -  Я  знаю,  что иной раз необходимость бывает сильнее закона,  а
произвол -  наименьшим из зол.  Я уважаю тайны далекого прошлого, как уважал
бы  их,  без  сомнения,  и  мой  отец.  Я  пришел просить у  вас  всего лишь
позволения выкупить  жизнь  своего  отца.  Я  предлагаю  вам  в  виде  этого
своеобразного  выкупа   в   течение  недели   отбиваться  от   неприятеля  в
Сен-Кантене,  а  если этого недостаточно,  то  возместить потерю Сен-Кантена
взятием другого города у  испанцев или  англичан.  Это  ли  не  цена свободы
старца! И я это сделаю!
     Диана не могла удержаться от недоверчивой усмешки.
     - Я понимаю ваше недоверие, герцогиня, - грустно заметил Габриэль. - Вы
думаете,   что  это  великое  предприятие  окончится  моей  гибелью.  Вполне
возможно.  Ну что ж,  я  погибну!  Если до конца недели неприятель вступит в
Сен-Кантен,  я дам убить себя на крепостном валу, который не сумел отстоять.
Ни бог,  ни мой отец, ни вы не вправе требовать от меня большего. И тогда...
тогда  мой  отец  умрет  в  темнице,   я  -  на  поле  брани,  а  вы...  вы,
следовательно, можете быть спокойны.
     - Вот это,  во всяком случае,  довольно разумно, - шепнула Диана на ухо
задумавшемуся королю и  тут  же  спросила Габриэля:  -  Но  если  вы  даже и
погибнете,  где гарантия, что вас не переживет ни один наследник ваших прав,
посвященный в вашу тайну?
     - Я клянусь вам спасением своего отца, - обратился Габриэль к королю, -
что  в  случае моей смерти все  умрет вместе со  мною и  что никто не  будет
располагать правом или  возможностью досаждать вашему величеству подобной же
просьбой.  Уже сейчас,  на  случай своей гибели,  я  освобождаю вас от  всех
обязательств, от всякой ответственности...
     Генрих, по природе своей человек нерешительный, не знал, как поступить,
и  повернулся в  сторону госпожи де  Пуатье,  словно прося  у  нее  помощи и
совета.
     Она же, чувствуя его неуверенность, сказала со странной улыбкой:
     - Разве  мы  можем,  государь,  не  верить  словам  виконта  д'Эксмеса,
истинного  дворянина  и  благородного  рыцаря?   Мне  думается,  что  нельзя
отвергать столь великодушное предложение. На вашем месте я охотно обещала бы
господину  д'Эксмесу  оказать  любую   милость,   если   он   исполнит  свои
дерзновенные посулы.
     - Ах, герцогиня, только этого я и желаю! - воскликнул Габриэль.
     - Однако я задам вам еще один вопрос,  -  продолжала Диана, устремив на
молодого человека проницательный взгляд.  -  Почему и каким образом решились
вы  говорить о  важной тайне в  присутствии женщины,  быть  может,  довольно
болтливой и не имеющей, полагаю, никакого касательства к этому секрету?
     - По  двум основаниям,  герцогиня,  -  ответил с  полным самообладанием
Габриэль.  -  Мне казалось прежде всего, что сердце его величества ничего не
таит и не может таить от вас.  Стало быть,  впоследствии вы все равно узнали
бы  об этом разговоре.  А  затем я  надеялся,  как оно и  случилось,  что вы
соблаговолите поддержать мое  ходатайство перед  государем,  посоветуете ему
послать  меня  на  это  испытание,   ибо  вы,  женщины,  всегда  на  стороне
милосердия.
     Самый  зоркий наблюдатель не  уловил бы  ни  малейшего оттенка иронии в
словах Габриэля,  не заметил бы ни малейшего следа презрения в  бесстрастных
чертах его лица.  Словом,  проницательный взгляд госпожи де Пуатье ничего не
узрел.
     Она слегка кивнула головой, как бы награждая его комплиментом.
     - Разрешите мне еще один вопрос,  виконт,  -  все же сказала она. - Мне
крайне любопытно,  как  это вы,  такой молодой,  оказались обладателем тайны
восемнадцатилетней давности?
     - Охотно  вам  отвечу,  герцогиня,  -  торжественно  и  мрачно  ответил
Габриэль,  -  и вы поймете,  что тут во всем видна божья воля. Конюший моего
отца,   Перро  Травиньи,   убитый  при  происшествии,   повлекшем  за  собою
исчезновение моего отца, вышел по соизволению господа из могилы и открыл мне
то, о чем я вам только что говорил.
     При  этих  торжественно произнесенных словах король побледнел и,  будто
задыхаясь,  порывисто вскочил с  кресла.  Даже  Диана,  хоть  и  были у  нее
стальные нервы,  невольно вздрогнула. В тот суеверный век сверхъестественные
видения и призраки принимались как должное, а поэтому твердый ответ Габриэля
не  мог  не  произвести устрашающего впечатления на  нечистую  совесть  этих
людей.
     - Довольно,  сударь!  - взволнованно воскликнул король. - На все, о чем
вы просите, я согласен. Ступайте же, ступайте!
     - Следовательно,  я  могу немедленно выехать в Сен-Кантен,  доверившись
слову вашего величества?
     - Да,  поезжайте,  сударь,  -  заторопил его король, еще не пришедший в
себя от испуга.  -  Сделайте то,  что посулили,  а  я даю вам слово короля и
дворянина выполнить вашу просьбу.
     Обрадованный Габриэль  низко  поклонился королю  и  герцогине  и  молча
вышел.
     - Наконец-то!..  Ушел!.. - облегченно выдохнул Генрих, словно сбросив с
себя непомерный груз.
     - Успокойтесь и возьмите себя в руки,  государь,  - укоризненно сказала
ему госпожа де  Пуатье.  -  Вы чуть было не выдали себя в  присутствии этого
человека.
     - Да,  оттого что это не человек,  -  ответил задумчиво король,  -  это
воплощенная говорящая боль моей совести.
     - Ну что же, вы отлично поступили, государь, удовлетворив просьбу этого
офицера и отправив его туда, куда он пожелал. И если он погибнет под стенами
Сен-Кантена, вы избавитесь от вашей боли.
     Король не  успел ей  ответить,  так как в  этот миг в  комнату вернулся
кардинал.
     Между тем Габриэль,  уйдя от короля с легким сердцем,  думал уже только
об  одном:  как бы  свидеться с  той,  от которой он некогда бежал в  полном
смятении, - иначе говоря, с Дианой де Кастро.
     Он знал, что она уединилась в монастыре, но в каком именно? Быть может,
ее служанки не последовали за нею? И Габриэль направился в ее бывшие покои в
Лувре, чтобы порасспросить Жасенту.
     Жасента,  как  оказалось,  тоже уехала с  Дианой,  но  вторая служанка,
Дениза, осталась в Лувре. Она-то и приняла Габриэля.
     - Ах,  господин д'Эксмес!  -  воскликнула она.  -  Добро пожаловать! Вы
что-нибудь знаете новое о моей доброй госпоже?
     - Напротив, я сам пришел к вам, Дениза, разузнать что-нибудь о ней.
     - Ах, царица небесная! Я ведь ничего не знаю о ней и сильно тревожусь.
     - Тревожитесь?  Почему,  Дениза?  - спросил Габриэль, чувствуя, как его
охватывает беспокойство.
     - Как! Разве вы не знаете, где теперь находится госпожа де Кастро?
     - Конечно, не знаю, Дениза, и надеялся именно у вас это узнать.
     - Ах, боже мой! Да ведь ее угораздило, монсеньер, месяц назад испросить
у короля разрешение удалиться в монастырь.
     - Это мне известно. А дальше что?
     - Дальше?  Это  и  есть  самое  страшное.  Знаете,  какой  она  выбрала
монастырь?  Обитель бенедиктинок в  Сен-Кантене,  где настоятельницей сестра
Моника,  ее подруга!  Она не пробыла там и двух недель,  как испанцы осадили
город.
     - О,  в этом виден перст божий!  -  воскликнул Габриэль.  -  Это только
удвоит мои  силы и  мужество!  Спасибо,  Дениза!  Прими вот  этот подарок за
добрые вести, - добавил он, вручив ей кошелек с золотом, - молись за госпожу
свою и за меня.
     Он  сбежал  по  лестнице  и   оказался  во  дворе,   где  поджидал  его
Мартен-Герр.
     - Куда теперь, ваша милость? - спросил его оруженосец.
     - Туда,  где гремят пушки,  мой друг!  В Сен-Кантен!  Нам надо быть там
послезавтра, а посему отправимся в путь через час.
     - Вот это да!  - воскликнул Мартен-Герр. - О святой Мартин, покровитель
мой! Я еще кое-как мирюсь с сознанием, что я пропойца, игрок и распутник, но
если окажется,  что я  еще и  трус,  тогда я брошусь один на целый вражеский
полк.
XXVI. ЖАН ПЕКУА, ТКАЧ
     15  августа в  Сен-Кантенской ратуше собрались на совет военачальники и
именитые граждане. Город еще держался, но уже подумывал о сдаче. Страдания и
лишения горожан дошли до  предела,  и  поскольку не было ни малейшей надежды
отстоять этот старинный город, то не лучше ли было прекратить эти бесплодные
мучения?
     Доблестный адмирал Гаспар де  Колиньи,  которому его  дядя,  коннетабль
Монморанси,  поручил оборону города,  решил  открыть ворота  перед  испанцем
только в самом крайнем случае.  Он знал, что каждый лишний день обороны, как
ни  тяжел он  был  для  несчастных горожан,  мог  оказаться спасительным для
судьбы государства.  Но  как  он  мог унять ропот и  недовольство населения?
Борьба с  внешним врагом не позволяла успешно бороться с внутренним,  и если
бы сен-кантенцы отказались вдруг от оборонных работ, то всякое сопротивление
стало бы бесполезным и  осталось бы только вручить ключи от города и ключ от
Франции Филиппу II и его полководцу Филиберу-Эммануилу Савойскому.
     Однако,  прежде  чем  отважиться на  этот  страшный шаг,  Колиньи решил
сделать последнюю попытку, для чего и созвал в ратуше старейшин города.
     На  вступительную речь адмирала,  взывавшую к  патриотизму собравшихся,
ответом было  только  угрюмое молчание.  Тогда  Гаспар де  Колиньи предложил
высказаться  капитану  Оже,  одному  из  отважных  дворян  своей  свиты.  Он
надеялся,  начав  с  офицеров,  увлечь и  горожан на  дальнейшую борьбу.  Но
капитан Оже, к несчастью, высказал не то мнение, какого ждал Колиньи.
     - Коль скоро вы оказали мне честь, господин адмирал, и поинтересовались
моим мнением, то я скажу вам с полной откровенностью: Сен-Кантен обороняться
больше не  может.  Будь у  нас  надежда продержаться хоть еще  неделю,  хоть
четыре дня, хоть даже два, я сказал бы: "Эти два дня могут спасти отечество.
Пусть падут последняя стена и  последний человек -  мы  не  сдадимся".  Но я
убежден, что с первого же приступа неприятель овладеет городом. Не лучше ли,
пока еще не поздно, капитулировать и спасти то, что еще можно спасти?
     - Верно, верно, хорошо сказано! - зашумели горожане.
     - Нет,  господа,  нет!  - воскликнул адмирал. - И не разум должен здесь
говорить,  а сердце.  Впрочем,  не верю я и тому,  что для овладения городом
испанцам понадобится один только приступ...  Ведь мы  отбили их  уже пять...
Что вы скажете,  Лофор,  как руководитель инженерных работ?  Только говорите
правду, для того мы и собрались здесь.
     - Извольте,  монсеньер,  - ответил инженер Лофор. - Я изложу всю правду
без прикрас. Господин адмирал, в наших крепостных стенах неприятель проделал
четыре  бреши,   и  я,   признаться,   весьма  удивлен,  почему  он  еще  не
воспользовался ими.  В  бастионе Сен-Мартен брешь так широка,  что через нее
могли  бы  пройти двадцать человек рядом.  У  ворот  Сен-Жан  уцелела только
большая башня,  а наилучшая часть куртины снесена. В поселке Ремикур испанцы
подвели  траншеи  к  задней  стенке  рва  и,  укрывшись  под  образовавшимся
карнизом,  непрерывно подрывают стены. Наконец, со стороны предместья д'Иль,
как вам известно, господин адмирал, неприятель овладел не только рвами, но и
насыпью,  и аббатством,  и укрепился там настолько прочно, что в этом пункте
ему  уже  невозможно нанести урон.  Остальная же  часть крепостных стен  еще
продержалась бы,  пожалуй,  но  эти  четыре смертельные раны  скоро  погубят
город,  монсеньер.  Вы  хотели  правды,  я  вам  изложил правду во  всем  ее
неприглядном виде.
     В  зале опять поднялся ропот,  и,  хотя никто не осмеливался произнести
вслух роковое слово,  каждый твердил про  себя:  "Лучше сдаться и  тем самым
сохранить город".
     Но адмирал, собрав все свое мужество, снова заговорил:
     - Еще одно слово, господа. Вы сказали правду, господин Лофор, но если у
нас ненадежные стены,  то  взамен их  у  нас есть доблестные солдаты,  живые
стены.  Неужели  нельзя  с  их  помощью  и  при  активном содействии горожан
отдалить  сдачу  города  на  несколько  дней?   А   тогда  постыдное  деяние
превратилось бы в славный подвиг!  Да, укрепления слишком слабы, я согласен,
но ведь у нас достаточно солдат, верно же, господин де Рамбуйе?
     - Господин адмирал,  -  ответил де Рамбуйе, - будь мы на площади, среди
толпы,  ожидающей наших решений,  я сказал бы вам:  да,  достаточно,  -  ибо
нельзя лишать горожан надежды и  уверенности.  Но  здесь,  перед испытанными
храбрецами,  я  не колеблясь докладываю вам,  что в действительности людей у
нас недостаточно для такой невероятно трудной задачи. Мы раздали оружие всем
способным его носить.  Остальные поставлены на оборонные работы, им помогают
дети,  старики, женщины. Словом, нет незанятых рук, и все же рук не хватает.
Поражение в  день  святого Лаврентия лишило нас  защитников,  на  которых мы
могли рассчитывать,  и если вы не ждете подмоги из Парижа, монсеньер, то вам
судить:  не следует ли сохранить остатки нашего славного гарнизона,  которые
могут пригодиться для  защиты других крепостей и,  может быть,  для спасения
отчизны.
     Одобрительный  гул  прокатился  по   зале  и   через  окна  долетел  до
волнующейся толпы,  теснившейся вокруг  ратуши.  Но  тут  раздался  громовой
голос:
     - Замолчите!
     И  все  действительно умолкли,  ибо  этот  властный  голос  принадлежал
старшине цеха ткачей Жану Пекуа,  человеку уважаемому,  влиятельному и  даже
внушающему согражданам некоторый страх.
     Жан  Пекуа  был  выходцем  из  славного  рода  городских ремесленников,
которые любили свой город и всегда жили для него, а если надобно было, то за
него и умирали.  Для честного ткача существовала на свете только Франция,  а
во Франции - только Сен-Кантен. Никто не знал лучше него истории города, его
преданий, древних обычаев и старинных легенд. Не было квартала, улицы, дома,
которые бы в прошлом или настоящем не имели бы для Жана Пекуа своего особого
значения.  В  нем как бы воплотился дух сен-кантенского самоуправления.  Его
мастерская была второй городской площадью,  и  его  деревянный дом на  улице
Сен-Мартен -  второй ратушей.  Этот почтенный дом приковывал к  себе взгляды
странной  вывеской:  она  изображала ткацкий  станок,  увенчанный ветвистыми
рогами оленя.  Один из предков Жана Пекуа, тоже, разумеется, ткач и вдобавок
знаменитый стрелок из  лука,  на  расстоянии ста  шагов пробил однажды двумя
стрелами оба глаза красивого оленя.  Еще и  поныне в  Сен-Кантене,  на улице
Сен-Мартен,  можно видеть эти великолепные рога.  И они и сам ткач были в ту
пору  известны всем в  округе на  расстоянии десяти лье.  Жан  Пекуа,  таким
образом, был как бы самим воплощением города.
     Вот почему все замерли в неподвижности,  когда возглас ткача покрыл гул
голосов в зале.
     - Да,  - продолжал он, - замолчите и подарите мне, дорогие мои друзья и
земляки, минуту внимания. Поглядим-ка вместе на то, что мы уже сделали: это,
может, подскажет нам, что мы еще можем сделать. Когда неприятель осадил наши
стены,  мы  мужественно приняли свой жребий.  Мы не роптали на провидение за
то,  что  искупительной жертвой оно избрало как раз наш Сен-Кантен.  Да,  не
роптали.  Больше того,  когда прибыл сюда адмирал и  отдал нам в помощь свой
опыт  и  свою  отвагу,  мы  всячески старались содействовать его  плану.  Мы
отдавали свои запасы,  сбережения, деньги, а сами брались за арбалеты, пики,
кирки.  Словом,  мы  делали,  думается,  все,  что можно требовать от  людей
невоенных.  Мы  надеялись,  что  король вскоре вспомнит о  своих  доблестных
сен-кантенцах и  пришлет нам подмогу.  Так и случилось.  Господин коннетабль
Монморанси поспешил сюда,  чтобы  отогнать войска  Филиппа  Второго.  Однако
роковая битва в  день святого Лаврентия покончила со всеми нашими надеждами.
Коннетабль попал в  плен,  его армия разгромлена,  и  мы  теперь одиноки еще
больше, чем когда-либо. С тех пор прошло уже пять дней, и противник не терял
даром времени:  пушки его и сейчас не перестают грохотать.  Но мы не слушаем
этого грохота, мы прислушиваемся к другому: не донесется ли какой-нибудь шум
с парижской дороги, возвещая нам новую помощь. Увы, ничего не слышно! Король
нас покинул.  Видно,  ему не до нас.  Ему нужно собрать все оставшиеся силы,
нужно в первую очередь спасать страну,  а не наш город... Дорогие сограждане
и  друзья!  Господин де Рамбуйе и господин Лофор сказали правду:  наш старый
город умирает. Мы покинуты, мы отчаялись, мы погибаем!
     - Да, да, нужно сдаваться! Нужно сдаваться! - зашумели в зале.
     - Нет, - возразил Жан Пекуа, - надо умирать.
     Этот неожиданный вывод так поразил собравшихся, что они вдруг замолкли.
Воспользовавшись этим, ткач продолжал с еще большим жаром:
     - Да,   надо  умирать.   Господа  Лофор  и  Рамбуйе  говорят,   что  мы
сопротивляться не  можем Но господин Колиньи говорит,  что мы сопротивляться
должны.  Будем же сопротивляться!  Господин адмирал знает, что делает и чего
хочет. На весах своей мудрости он взвесил судьбу одного города и судьбу всей
Франции.  Он считает нужным,  чтобы Сен-Кантен пал,  как часовой на посту. И
это хорошо!  Кто ропщет -  тот трус, кто не повинуется - тот изменник. Стены
разваливаются -  что  ж,  сложим стены  из  наших  трупов!  Выиграем неделю,
выиграем два  дня,  выиграем хоть  час  ценой  собственной крови!  Господину
адмиралу известно,  каких это потребует жертв,  и  если он у нас их требует,
то, значит, так надо. Это дело совести господина де Колиньи. Ответственность
лежит на нем, мы же будем повиноваться!
     После этой мрачной и торжественной речи все в молчании понурили головы,
а  с ними вместе и Гаспар де Колиньи.  Поистине тяжкое бремя возложил на его
плечи старшина цеха  ткачей!  Даже сама мысль об  ответственности за  судьбы
этих людей вызывала у адмирала невольный трепет.
     - Ваше молчание,  друзья, - продолжал Жан Пекуа, - подтверждает, что вы
поняли и одобрили меня.  Правильно.  Не говорите ничего и умирайте. Никто не
посмеет потребовать от  вас восторженных кликов:  "Да погибнет Сен-Кантен!".
Но если любовь к  родине горит в  ваших сердцах таким же пламенем,  как и  в
моем, то вы должны воскликнуть: "Да здравствует Франция!".
     - Да  здравствует  Франция!   -  послышались  растерянные,  похожие  на
жалобные стоны возгласы.
     Но тут порывисто встал потрясенный Гаспар де Колиньи.
     - Послушайте!  Послушайте! - в волнении воскликнул он. - Такую страшную
ответственность я  не могу нести один.  Я еще мог противиться вам,  когда вы
хотели сдаться неприятелю,  но,  когда вы сдаетесь мне,  я не в силах больше
обсуждать этот вопрос... и раз вы считаете жертву ненужной...
     - Мне кажется,  -  прервал его чей-то  голос,  -  что и  вы собираетесь
говорить о сдаче, господин адмирал!
XXVII. ГАБРИЭЛЬ ДЕЙСТВУЕТ
     - Кто смеет меня прерывать? - спросил, нахмурясь, Гаспар де Колиньи.
     - Я! - ответил, выходя вперед, человек в крестьянской одежде.
     - Крестьянин? - удивился адмирал.
     - Нет,  не крестьянин,  -  возразил незнакомец,  -  а  виконт д'Эксмес,
капитан королевской гвардии, явившийся к вам от имени его величества.
     - От имени его величества? - изумились в толпе.
     - От имени короля,  -  продолжал Габриэль,  -  и  вы видите,  что он не
покидает своих храбрых сен-кантенцев и думает о вас постоянно. Я прибыл сюда
три часа назад и  за  это время успел осмотреть ваши стены и  послушать ваши
речи. Позвольте же вам сказать, что речи эти не соответствуют истине. К лицу
ли  вам  подобное уныние?  С  чего  это  вы  вдруг  теряете всякую надежду и
предаетесь вздорным страхам? Поднимите же головы, черт возьми, и, если вы не
в   состоянии  победить,   ведите  себя  так,   чтобы  само  ваше  поражение
превратилось в блистательный триумф!  Я только что побывал на валах и говорю
вам:  вы  можете отстаивать город еще  две недели,  а  государю для спасения
Франции нужна от вас только неделя.  На все,  что вы слышали в этой зале,  я
отвечу в двух словах.
     Именитые граждане и офицеры, теснившиеся вокруг Габриэля, уже поддались
влиянию железной, неукротимой воли.
     - Слушайте! Слушайте! - раздалось в толпе. И среди воцарившейся тишины,
полной жадного любопытства, Габриэль продолжал:
     - Прежде всего,  вы говорили,  господин Лофор, что четыре слабых пункта
укреплений могут послужить воротами для  неприятеля.  Так ли  это?  В  самом
опасном  положении,   говорите  вы,   находится  предместье  д'Иль:  испанцы
захватили аббатство и ведут оттуда столь сильный огонь,  что наши рабочие не
смеют показываться на позициях. Разрешите, господин Лофор, указать вам очень
простое, превосходное средство обезопасить их, применявшееся еще в этом году
при  осаде  Чивителлы.  Чтобы  укрыть  рабочих  от  огня  испанских батарей,
достаточно навалить поперек рва старые барки, набитые мешками с песком. Ядра
застревают в  этих тюках,  и позади такого барьера рабочие будут в полнейшей
безопасности.  В  поселке Ремикур неприятель,  защищенный навесом,  спокойно
подрывает,  говорите,  стену. Это верно. Но именно там, а не у ворот Сен-Жан
надо заложить контрмину.  Переведите же своих саперов с  западной стороны на
южную,  господин Лофор,  и  вы  поправите дело.  Но  вы скажете:  тогда ведь
останутся без защиты ворота Сен-Жан и бастион Сен-Мартен. Пятидесяти человек
достаточно для ворот,  и столько же -  для бастиона.  Но людей недостает,  -
прибавил он. - Так я к вам их привел.
     Радостный шепот изумления пробежал по толпе.
     - Да,  -  еще  увереннее  продолжал Габриэль,  заметив,  что  речь  его
воодушевила сен-кантенцев,  -  в трех лье отсюда я нагнал барона Вольперга с
отрядом  из  трехсот человек.  Мы  с  ним  пришли  к  соглашению.  Я  обещал
проникнуть в Сен-Кантен и выбрать подходящие точки,  через которые он мог бы
ввести в  город своих солдат.  Как видите,  я в город проник,  и план у меня
готов.  Я  вернусь к  Вольпергу.  Мы  разделим его отряд на три сотни,  одну
возглавлю я  сам,  и  в  ближайшую безлунную ночь  мы  направимся к  заранее
намеченным пунктам.  Как бы то ни было, но одна колонна наверняка пробьется.
Сто решительных бойцов присоединятся к вам и будут размещены у ворот Сен-Жан
и на бастионе Сен-Мартен.
     Восторженными криками  встретили  горожане  последние  слова  Габриэля,
оживившие угасшую было надежду.
     - Теперь мы  сможем сражаться,  мы  сможем победить!  -  воскликнул Жан
Пекуа.
     - Сражаться -  да,  но победить -  вряд ли, - возразил Габриэль. - Я не
хочу изображать положение в розовых красках. Я лишь хотел доказать вам всем,
и  первому вам,  Жан  Пекуа,  произнесшему такую мужественную,  но  и  такую
скорбную речь,  -  я хотел доказать,  во-первых,  что король не покинул вас,
во-вторых,  что  ваша  гибель  может  принести  вам  только  славу,  а  ваше
сопротивление -  огромную  пользу  стране.  Вы  говорили:  пожертвуем собой!
Теперь вы говорите:  будем сражаться!  Это же замечательно! Подумайте о том,
что,  продержавшись еще десять -  двенадцать дней, вы, быть может, потеряете
свой  город,  но  несомненно спасете свое  отечество!  И  ваши  внуки  будут
гордиться своими дедами.  Разрушить можно  стены,  но  кто  сможет разрушить
великую память об этой осаде?  Мужайтесь же, героические стражи государства!
Спасайте  короля,  спасайте  отчизну!  Подымите  головы!  Если  суждено  вам
погибнуть,  то память о вас не погибнет.  Итак, повторите вслед за мною: "Да
здравствует Франция! Да здравствует Сен-Кантен!".
     - Да  здравствует Франция!  Да  здравствует Сен-Кантен!  Да здравствует
король! - тут же подхватила сотня голосов.
     - А теперь, - воскликнул Габриэль, - на валы! И за работу!
     - На валы! - закричала толпа.
     И  они ринулись на  улицу,  опьяненные радостью,  гордостью,  надеждой,
увлекая своими захватывающими рассказами тех,  кто сам не  слышал нежданного
освободителя, только что ниспосланного изнуренному городу богом и королем.
     Гаспар  де  Колиньи,  достойный  и  великодушный  военачальник,  внимал
Габриэлю,  онемев  от  удивления и  восторга.  Когда  толпа  рассеялась,  он
поднялся с кресла,  на котором сидел, и, подойдя к молодому человеку, крепко
пожал ему руку.
     - Спасибо,  виконт,  -  сказал он.  -  Вы  спасли от  позора не  только
Сен-Кантен и меня, вы спасли, быть может, от гибели Францию и государя.
     - Увы,  я еще ничего не сделал, адмирал, - ответил Габриэль. - Мне надо
теперь возвратиться к Вольпергу и ввести в крепость обещанную мною сотню.
XXVIII. МАРТЕН-ГЕРР ВЕСЬМА НЕЛОВОК
     Габриэль де Монтгомери еще целый час беседовал с адмиралом. Колиньи был
восхищен   решительностью,   смелостью  и   познаниями  молодого   человека,
говорившего о стратегии как полководец,  об обороне -  как инженер, а о силе
духа -  как старец.  Габриэль, со своей стороны, был очарован благородством,
добротой и  честностью адмирала.  Племянник уж  никак не  походил на  своего
дядюшку.  Спустя час эти два воина,  один -  убеленный сединами,  другой - с
черными как смоль кудрями, прониклись друг к другу столь искренним уважением
и взаимопониманием, будто были знакомы лет двадцать.
     Подробно договорившись о  необходимых мерах,  которые бы помогли отряду
Вольперга  пробраться в  крепость,  Габриэль  распрощался с  адмиралом.  Они
условились о пароле и необходимых сигналах.
     Мартен-Герр ждал его в вестибюле ратуши.
     - Ну,  вот и вы,  монсеньер!  - воскликнул бравый оруженосец. - Я целый
час только и делаю, что выслушиваю похвалы виконту д'Эксмесу. Вы перевернули
весь город вверх дном. Какой вы талисман привезли с собой, монсеньер, если в
два счета изменили настроение сен-кантенцев?
     - Всего  лишь  одну  решительную  речь,  Мартен,  только  и  всего.  Но
разговоры есть разговоры, не больше. Теперь пора действовать.
     - Давайте же действовать,  монсеньер,  мне это еще больше по душе,  чем
пустые разговоры.  Догадываюсь,  что  нам придется прогуляться за  город под
самым носом у неприятеля. Что ж, я готов!
     - Ты слишком торопишься,  Мартен.  Еще светло,  надо дождаться сумерек,
чтобы выбраться отсюда.  В нашем распоряжении около трех часов. За это время
мне надо кое-что сделать... - Габриэль чуть замялся, - кое-что уточнить...
     - Понимаю! Уточнить силы гарнизона! Или слабые места фортификаций.
     - Ничего-то ты не понимаешь,  бедный мой Мартен,  - вздохнул, улыбаясь,
Габриэль.  - Нет, об укреплениях и о войсках я знаю все, что хотел узнать...
Меня занимает сейчас нечто... сугубо личное...
     - Скажите  мне,  что  именно,  и,  если  я  могу  вам  быть  чем-нибудь
полезен...
     - Да,  Мартен, можешь. Ты верный слуга и преданный друг, поэтому у меня
нет от тебя секретов... Ты просто забыл, кого я ищу в этом городе...
     - Ах,  простите,  теперь вспомнил!  -  воскликнул Мартен.  - Речь идет,
монсеньер, об одной... бенедиктинке? Так?..
     - Ты прав,  Мартен.  Что с нею сталось в этом городе?  Признаться, я не
решился спросить об этом у адмирала. Да и смог ли бы он ответить мне? Диана,
полагаю, переменила имя, уйдя в монастырь.
     - Да, - заметил Мартен, - мне приходилось слышать, что имя у нее Хли...
несколько языческое...
     - Как же нам быть?  -  проговорил Габриэль.  -  Лучше,  пожалуй, сперва
порасспросить вообще о монастыре бенедиктинок...
     - Правильно,  -  согласился Мартен-Герр,  - а затем перейти от общего к
частному, как выражался мой духовный отец, которого подозревали в склонности
к протестантству. Ну что ж, я к вашим услугам.
     - Будем наводить справки порознь,  Мартен,  тогда шансы на успех у  нас
удвоятся. Будь ловок и скрытен, а главное, постарайся не напиться.
     - О,  монсеньер,  вы  же  знаете,  что со  времени отъезда из  Парижа я
возвратился к прежней трезвой жизни и пью только воду.
     - В  добрый час!  -  сказал Габриэль.  -  Так встретимся через два часа
здесь же.
     - Слушаюсь, монсеньер.
     И они расстались.
     Через два  часа они  опять встретились.  Габриэль сиял,  а  Мартен имел
довольно смущенный вид.  Узнал он совсем немного.  Оказывается, бенедиктинки
пожелали  разделить  общую  участь  вместе  с  горожанками и  теперь  делали
перевязки и  ходили за  ранеными;  они с  утра до  вечера работали в  разных
лазаретах и только на ночь возвращались в обитель, вызывая у горожан чувство
почтительного восхищения.
     Габриэль,  по счастью, узнал больше. Получив от первого же прохожего те
же  сведения,  что  и  Мартен-Герр,  он  спросил,  как  зовут настоятельницу
монастыря.  Ею  оказалась сестра  Моника,  подруга Дианы  де  Кастро.  Тогда
Габриэль осведомился, где можно ее видеть.
     - В самом опасном месте, - ответили ему.
     Габриэль  отправился в  предместье д'Иль  и  действительно разыскал там
аббатису.  До нее уже дошли слухи о  виконте д'Эксмесе,  о его выступлении в
ратуше и о цели его прибытия в Сен-Кантен.  Она приняла его как королевского
посланца и спасителя города.
     - Не  удивляйтесь,  мать аббатиса,  что,  явившись от  имени короля,  я
попрошу вас рассказать мне о дочери его величества,  герцогине де Кастро.  Я
тщетно высматривал ее  среди встречавшихся мне  монахинь.  Надеюсь,  она  не
больна?
     - Нет, господин виконт, - ответила настоятельница. - Но все же я велела
ей  не  покидать сегодня обители и  немного отдохнуть,  так как она всех нас
превзошла мужеством и самоотречением.  Повсюду она поспевала,  ко всему была
готова.  О,  это достойная дочь французского народа!  Но она пожелала скрыть
свое положение,  свой титул и  будет вам признательна,  господин виконт,  за
соблюдение  ее  достославного  инкогнито.  Она  назвалась  по  имени  нашего
святого,  сестрой Бенедиктой.  Но наши раненые не знают латыни и называют ее
"сестра Бени".
     - Это звучит не хуже,  чем "госпожа герцогиня"!  - воскликнул Габриэль,
ощутив радостные слезы на глазах.  -  Итак, я смогу ее завтра повидать, если
мне суждено вернуться.
     - Вы вернетесь,  брат мой,  - уверенно ответила настоятельница, - и где
будут раздаваться самые громкие стоны, там вы и найдете сестру Бени.
     Теперь  Габриэль был  уверен,  что  он  выйдет  целым  и  невредимым из
страшных опасностей предстоящей ночи.
XXIX. МАРТЕН-ГЕРР СЛИШКОМ НЕЛОВОК
     Чтобы  не  заблудиться в  незнакомых местах,  Габриэль тщательно изучил
план   окрестностей  Сен-Кантена.   Под   покровом  надвигающейся  ночи   он
беспрепятственно выбрался вместе  с  Мартен-Герром  из  города  через  плохо
охраняемый врагом потайной ход.  Одетые в  темные плащи,  они проскользнули,
как тени, по рвам и через брешь в стене вышли в поле.
     Но  самое трудное было еще впереди.  Неприятельские отряды день и  ночь
рыскали по окрестностям осажденного города,  и  всякая встреча с  ними могла
оказаться  роковой  для  наших  воинов,  переодетых  в  крестьянскую одежду.
Малейшая задержка могла погубить весь разработанный план.
     Поэтому,  когда они добрались через полчаса до развилки дорог, Габриэль
остановился  и  задумался.   Остановился  и  Мартен-Герр.   Впрочем,  ему-то
обдумывать  было  нечего  -   это  занятие  он  обычно  предоставлял  своему
господину. Ведь он, Мартен-Герр, - только длань, а голова же - сам Габриэль,
так полагал храбрый и преданный оруженосец.
     - Мартен,  -  заговорил Габриэль после недолгого размышления,  -  перед
нами два пути.  Оба они ведут к  Анжимонскому лесу,  где нас поджидает барон
Вольперг.  Если мы пойдем вместе,  то можем и вместе попасть в плен. Если же
пойдем разными дорогами, то шансы у нас удвоятся, как это было и при поисках
госпожи де  Кастро.  Ступай же  вот по  этой дороге;  она длиннее,  но более
надежна.  На  пути  ты  натолкнешься на  лагерь  валлонов [Валлоны -  народ,
проживающий на территории Бельгии,  в  то время подвластной королю Испании],
где, вероятно, содержится в плену господин де Монморанси. Обойди лагерь, как
мы это сделали прошлой ночью.  Побольше самообладания и  хладнокровия!  Если
тебя  остановят,   выдавай  себя  за  анжимонского  крестьянина;   ты,  мол,
возвращаешься из  лагеря  испанцев,  куда  ходил  сбывать  съестные припасы.
Постарайся  подражать  пикардийскому  наречию.  Но,  главное,  помни:  лучше
нахальство,  чем  нерешительность.  Надо  иметь самоуверенный вид.  Если  ты
растеряешься, пиши пропало!
     - О, будьте спокойны, монсеньер! - подмигнул Мартен-Герр. - Не так-то я
прост, как вам кажется, и без труда их одурачу.
     - Хорошо,  Мартен.  А я пойду вон той дорогой.  Она короче, но опасней,
потому что ведет прямо в Париж и находится под особым контролем. И если я не
доберусь до  назначенного места,  пусть меня  дольше получаса не  ждут и  не
теряют  драгоценного времени.  Ведь  ночью  опасность  не  так  велика,  как
вечером.  Тем не менее посоветуй барону Вольпергу от моего имени быть крайне
осторожным. Ты знаешь, как надо поступить: разделить отряд на три колонны и,
по возможности,  незаметнее подойти к  городу с трех противоположных сторон.
На успех всех трех колонн рассчитывать трудно.  Но гибель одной, быть может,
будет спасением для двух остальных. Ну вот и все, мой славный Мартен. Может,
больше мы и не свидимся... Дай же мне руку, и храни тебя господь!
     - О,  молю  господа  сохранить вас!  -  ответил Мартен.  -  Все-таки  я
надеюсь,  что  нынче  вечером мы  сыграем какую-нибудь ловкую штуку с  этими
треклятыми испанцами.
     - Я рад,  что ты в таком расположении духа, Мартен. Так будь же здоров!
Желаю тебе удачи и, главное, нахальства.
     - И я вам желаю удачи, монсеньер, и осторожности.
     Так расстались рыцарь и оруженосец.  Поначалу у Мартена все шло гладко,
и  он,   скрываясь  в  густом  мраке,  ловко  избежал  нескольких  встреч  с
подозрительными личностями.  Но,  приближаясь к лагерю валлонов, Мартен-Герр
очутился вдруг между двумя отрядами,  пешим и  конным.  Грозный окрик:  "Кто
идет?" - не оставлял ни малейшего сомнения, что его заметили.
     "Ну,  -  подумал  он,  -  теперь  как  раз  пора  пустить  в  ход  свое
нахальство".
     И,  как бы осененный свыше необыкновенно удачной мыслью,  он затянул во
все горло чрезвычайно подходящую к этому случаю песню об осаде Меца:
     В пятницу, день всех святых,
     Не знали жители Меца,
     Куда от насевших на них
     Германских разбойников деться
     - Эй!  Кто идет?  -  снова рявкнули из темноты;  владелец этого грубого
голоса говорил на каком-то непостижимом наречии.
     - Крестьянин из Анжимона,  - ответил Мартен-Герр на столь же непонятном
языке и продолжал путь, с еще большим усердием распевая свою песенку.
     - Эй,  стой  на  месте  и  перестань  горланить  свою  проклятую песню!
Слышишь? - продолжал свирепый голос.
     Мартен-Герр мгновенно сообразил,  что один против сотни он не боец, что
от конных пешком не убежишь да и  бегство его произведет на них самое дурное
впечатление.  И он остановился.  В сущности, он был до известной степени рад
случаю блеснуть своей ловкостью и  хладнокровием.  Габриэль,  иной  раз  как
будто сомневавшийся в  нем,  не  имел бы впредь подобных оснований,  если бы
ему, Мартену, удалось выпутаться из такого трудного положения.
     Поэтому он постарался выглядеть как можно беспечнее.
     - Клянусь святым мучеником Кантеном! - ворчал он, приближаясь к отряду.
- Что за  бестолковщина задерживать бедного крестьянина,  когда он торопится
домой к ясене и детям в Анжимон! Ну, говорите, да живей, чего вам надобно от
меня?
     - Чего нам  надо?  -  спросил окликнувший его  человек.  -  Допросить и
обыскать тебя, ночной бродяга. Одежда-то на тебе крестьянская, а на деле ты,
может быть, шпион.
     - Хо-хо! Допрашивайте, обыскивайте, - громко и неестественно рассмеялся
Мартен-Герр.
     - Это мы сделаем в лагере.
     - В  лагере?  -  повторил Мартен.  -  Ладно!  Идем!  Я желаю говорить с
начальником.  Это что ж  такое?  Останавливать бедняка крестьянина,  который
относил провиант вашим товарищам под стены Сен-Кантена и  теперь идет домой?
Будь я проклят,  если еще раз туда пойду!  Это я-то шпион! Я буду жаловаться
начальнику, идем!
     - Ишь ты языкастый какой!  -  усмехнулся командир отряда. - Начальник -
это я,  приятель.  И ты будешь иметь дело только со мной.  Не думай,  что мы
разбудим генералов ради такого плута, как ты.
     - Нет,  вы меня к генералам ведите!  Я требую! - возразил скороговоркой
Мартен-Герр.  -  Я должен им сказать, что так не хватают ни с того ни с сего
кормильцев армии.  Я  ничего  не  сделал  плохого.  Я  честный крестьянин из
Анжимона. Я потребую возмещения, пускай-ка вас повесят.
     - Он, видно, уверен, что его зря обидели, - заметил один из всадников.
     - Ну конечно,  - согласился начальник, - и я бы его отпустил, да больно
уж знакомы и его голос и фигура... Марш вперед! В лагере все разъяснится.
     Мартен-Герр,  конвоируемый двумя всадниками,  не  переставал всю дорогу
сыпать проклятиями. Не умолк он и в ту минуту, когда его ввели в палатку.
     - Вот как вы себя ведете со своими союзниками!  Ну ладно же! Поищите вы
теперь овса для коней и муки для себя, я вам больше не поставщик!..
     В  этот  миг  начальник конного  отряда  поднес  факел  к  самому  лицу
Мартен-Герра и даже попятился от изумления.
     - Дьявол мне свидетель,  я не ошибся!  -  закричал он. - Это он и есть!
Разве вы не узнаете этого негодяя?
     - Он!  Он  самый!  -  гневно поддакивали остальные солдаты,  по очереди
подходившие взглянуть на пленника.
     - Ну вот! Узнали меня наконец? - заговорил несчастный, начинавший не на
шутку  тревожиться.  -  Сами  видите,  что  перед  вами  Мартен  Корнулье из
Анжимона... Теперь вы меня, слава богу, отпустите.
     - Отпустим тебя?  Вор,  свинья,  висельник!.. - сжимая кулаки, сверкнул
глазами начальник отряда.
     - Что такое?  Что с тобой,  приятель?  -  изумился Мартен-Герр. - Уж не
перестал ли я вдруг быть Мартеном Корнулье?
     - Ты  и  не  был никогда Мартеном Корнулье!  Мы все тебя знаем и  можем
запросто изобличить во лжи.  А ну-ка,  друзья,  скажите этому мошеннику, как
его зовут, сорвите с него личину.
     - Это Арно дю  Тиль!  Это же  мерзавец Арно дю Тиль!  -  повторил хором
десяток голосов.
     - Арно дю Тиль? Это кто же такой? - спросил, бледнея, Мартен.
     - Да,  отрекайся от самого себя,  подлец!  - воскликнул начальник. - Но
вот, по счастью, десять человек могут опровергнуть твои враки. Неужто у тебя
хватит наглости отрицать,  что в день святого Лаврентия я взял тебя в плен и
что ты состоял в свите коннетабля?
     - Да нет же,  нет,  я Мартен Корнулье!  -  бормотал Мартен,  совершенно
растерявшись.
     - Ты Мартен Корнулье?  -  переспросил начальник, презрительно смеясь. -
Так ты не хочешь быть тем негодяем Арно дю Тилем, который посулил мне выкуп,
снискал мое расположение,  а  прошлой ночью сбежал,  захватив с  собой и  те
небольшие деньги, что были при мне? Каналья!
     - Вы уверены,  что не ошибаетесь? - пролепетал подавленный Мартен. - Вы
могли бы все поклясться,  что мое имя...  Арно дю Тиль?  Что в  день святого
Лаврентия этот бравый молодец взял меня в плен?  Вы могли бы присягнуть, что
это так?
     - Могли бы, могли! - энергично воскликнули солдаты.
     - Ну,  так это меня не удивляет,  - понурился Мартен-Герр, который, как
мы  помним,  всегда  городил вздор,  когда  заходила речь  о  раздвоении его
личности. - Поистине это меня не удивляет. Я мог бы вам без конца повторять,
что меня зовут Мартеном Корнулье, но раз я знаком вам как Арно дю Тиль, то я
умолкаю,  я больше не спорю, я примиряюсь со своею участью. Раз дело обстоит
так,  то я  связан по рукам и  ногам...  Этого я  не предвидел...  Ну что ж,
прекрасно, делайте со мною что угодно, уведите меня, заприте, свяжите!
     После этой  покаянной речи  бедняга сознался во  всех  своих грехах,  в
которых его  обвиняли,  и  принял сыпавшиеся на  его голову ругательства как
воздаяние свыше за свои новые прегрешения. Только об одном он жалел - о том,
что не успел выполнить поручение,  с  которым был послан к барону Вольпергу.
Но  кто  мог бы  предвидеть,  что ему придется держать ответ за  якобы новые
злодеяния,  которые  обратят  в  ничто  его  прекрасное  намерение  блеснуть
ловкостью и присутствием духа?
     "Утешает меня лишь то,  -  размышлял связанный Мартен-Герр,  валяясь на
сырой земле в темном чулане, - что Арно дю Тиль, быть может, вступает сейчас
в  Сен-Кантен с отрядом Вольперга.  Но нет,  это тоже пустая мечта.  Судя по
тому,  что  мне известно об  этом мерзавце,  вернее будет предположить,  что
теперь он вовсю мчится в Париж".
XXX. ВОЕННЫЕ ХИТРОСТИ
     Хотя мечта Мартен-Герра казалась ему совершенно несбыточной, она тем не
менее осуществилась.  Когда Габриэль,  миновав множество опасностей, вошел в
лес,  где  ждал  его  барон  Вольперг,  первым,  кого  он  увидел,  был  его
оруженосец:
     - Мартен-Герр! - воскликнул Габриэль.
     - Он самый,  монсеньер, - ухмыльнулся оруженосец. Но этому Мартен-Герру
наглости было  не  занимать.  -  На  сколько ты  меня  опередил?  -  спросил
Габриэль.
     - Я здесь уже с час, монсеньер.
     - Да что ты?!  Но,  кажется,  ты переоделся?  Когда мы расставались три
часа назад, на тебе был другой костюм.
     - Это  верно.  Я  поменялся одеждой  с  одним  повстречавшимся на  пути
крестьянином.
     - И у тебя не было ни одной неприятной встречи?
     - Ни одной.
     - Ну хорошо...
     - Если не возражаете,  виконт,  -  сказал подошедший к ним барон,  - мы
выступим только через полчаса.  Ведь еще нет и  полуночи.  Я считаю,  что мы
должны быть  у  Сен-Кантена около  трех  часов ночи.  Кстати,  в  это  время
ослабевает и бдительность часовых. Вы согласны, виконт?
     - Согласен.  И ваше мнение полностью совпадает с инструкциями господина
Колиньи.  Он будет ждать нас в три часа утра. К этому времени мы должны быть
уже у города. Но дойдем ли мы до него, неизвестно...
     - Непременно  дойдем,  монсеньер,  позвольте  вас  уверить  в  этом,  -
вмешался  Арно-Мартен.   -   Проходя  мимо  лагеря  валлонов,  я  хорошенько
рассмотрел его  расположение и  проведу вас  мимо  него  хоть с  завязанными
глазами.
     - Что за чудеса,  Мартен?  - воскликнул Габриэль. - Чего ты не успел за
два часа!  Отныне я буду полагаться не только на твою верность, но и на твою
смекалку.
     - О,  монсеньер,  полагайтесь только на мое усердие, а главное - на мою
скрытность. Выше этого мое честолюбие не метит.
     Случай и дерзость так благоприятствовали плутням пронырливого Арно, что
с  момента появления Габриэля этот обманщик имел полную возможность говорить
лишь правду.
     И  пока,  уединившись,  Вольперг и  Габриэль обсуждали план экспедиции,
негодяй тоже  заканчивал разработку своего  собственного плана,  доверившись
удивительному стечению обстоятельств,  которое до  сих  пор  всегда выручало
его.
     На самом же деле произошло вот что.  Вырвавшись из плена,  Арно полтора
суток бродил по  окрестным лесам,  не  решаясь выйти из них,  так как боялся
снова очутиться в  плену.  Под вечер он  разглядел в  Анжимонском лесу следы
конских копыт;  по-видимому, тут прятались всадники, а коли они углубились в
чащу,  следовательно,  это французы. Арно постарался к ним присоединиться, и
это ему удалось.  Первый же солдат Вольперга, поздоровавшийся с Арно, назвал
его  Мартен-Герром,   и  тот,   разумеется,  не  отрекся  от  такого  имени.
Прислушиваясь ко всем разговорам,  весь обратившись в слух, он вскоре узнал,
что  в  эту же  ночь сюда должен вернуться виконт д'Эксмес,  отправившийся в
Сен-Кантен,  а вместе с виконтом и Мартен-Герр. Поэтому-то Арно и приняли за
Мартена и, естественно, стали расспрашивать его о виконте.
     - Виконт придет,  просто мы  пошли разными дорогами,  -  отвечал он,  и
тотчас же сообразил, что непредвиденная встреча с Габриэлем сулит ему немало
выгод.
     Во-первых, можно не заботиться о собственном пропитании в столь трудное
время.  Во-вторых,  он  знал,  что пленного коннетабля Монморанси не столько
угнетает позор  поражения и  плена,  сколько  мысль  о  своем  ненавистном и
всесильном теперь  сопернике,  герцоге  де  Гизе,  обретшем  полное  доверие
короля.  Увязаться же  за  одним из  друзей де Гиза значило бы приобщиться к
источнику всех сведений,  которые Арно дорого продавал коннетаблю.  Наконец,
Габриэль был  личным врагом Монморанси,  главной помехою для  брака его сына
Франциска и госпожи де Кастро.
     Но  если вернется настоящий Мартен-Герр,  размышлял Арно,  то это может
начисто расстроить такие прекрасные планы. Поэтому, дабы не раскрылся обман,
нужно во что бы то ни стало подстеречь простака Мартена и устранить,  а то и
просто убить его. Какова же была его радость, когда виконт д'Эксмес вернулся
один и сразу же признал в нем Мартен-Герра! Арно, как оказалось, сам того не
ведая,  сказал  правду Вольпергу и  его  людям.  Тогда  уж  он  окончательно
доверился своей звезде,  полагая, что дьявол, покровитель его, вверг беднягу
Мартена в плен к испанцам.
     Вскоре отряд Вольперга разделился на три колонны и  двинулся в  путь по
трем разным направлениям.
     Колонна Габриэля осторожно миновала лагерь валлонов и  вскоре оказалась
под стенами Сен-Кантена, обложенного со всех сторон испанцами.
     Город,  казалось,  застыл  в  тревожном  ожидании,  ибо  исход  дерзкой
операции Габриэля и  Вольперга нес  горожанам либо  спасение,  либо  гибель.
Поэтому адмирал уже  в  два часа ночи сам побывал в  тех местах,  где должны
были  пройти солдаты Вольперга,  и  приказал часовым быть  начеку.  Потом он
взобрался на сторожевую башню и  стал вглядываться и  вслушиваться в  ночную
зловещую тишину.  Но  он  ничего  не  услышал,  ничего не  увидел.  До  него
доносился лишь глухой далекий шум у  испанских подкопов да  виднелись черные
пятна лесных массивов и белеющие в темноте вражеские палатки.
     Тогда,  не в силах совладать с беспокойством, адмирал решил направиться
в самое опасное место, где должна была решиться судьба Сен-Кантена. Он сошел
с башни и в сопровождении нескольких офицеров поскакал к бастиону де-ла-Рэн.
     Когда на  церкви Капитула Каноников пробило три часа,  со стороны болот
Соммы раздался крик совы.  -  Слава богу!  Это они! - воскликнул адмирал. По
знаку  Колиньи  господин  дю  Брейль,  губернатор Сен-Кантена,  сложив  руки
рупором, ответил на сигнал, умело подражая крику орлана.
     Безмолвная тишина опустилась на  землю.  Напрягая слух,  адмирал и  его
свита словно окаменели.
     Внезапно  с  той  стороны,  откуда  донесся  крик,  прогремел мушкетный
выстрел,  и  вслед за  ним послышались стрельба,  вопли и  какой-то страшный
гул...
     Первая колонна была обнаружена.
     - Сотней храбрецов стало меньше! - с горечью воскликнул адмирал.
     Быстро спустившись с  насыпи,  он  снова сел на  коня и,  не  сказав ни
слова,  поехал к  бастиону Сен-Мартен,  где  поджидали другую колонну отряда
Вольперга.
     Грызущая душу тревога не покидала адмирала. Гаспар де Колиньи напоминал
игрока,  поставившего на  три  карты все свое состояние.  Первая ставка была
бита. Что будет со второй?
     Увы!  Такой же  крик послышался за валами,  такой же отклик прозвучал в
городе.  Затем -  повторение прежней роковой сцены: выстрел часового, залпы,
вопли раненых...
     - Двести мучеников! - глухо обронил Колиньи.
     И снова вскочил в седло.  За две минуты домчался он до потайного хода в
предместье. Там было тихо.
     "Конец, - подумал адмирал, - теперь неприятельский лагерь уже поднят на
ноги.   Тот,  кто  командует  третьей  колонной,  должно  быть,  не  рискнул
подвергать ее смертельной опасности и отступил". Таким образом, этой третьей
и  последней возможности у игрока вообще не стало.  У Колиньи даже мелькнула
мысль,  что третья колонна была застигнута вместе со второй и  погибла в это
же время.
     Горячие слезы отчаяния и  ярости покатились по  смуглым щекам адмирала.
Через  несколько часов горожане,  узнав о  последней неудаче,  растеряются и
снова потребуют сдать город.  Да  если бы  город и  не пожелал сдаться,  при
таком  упадке духа  первый же  приступ откроет испанцам ворота Сен-Кантена и
Франции. И ждать этого приступа, конечно, недолго...
     Как  бы  предвидя опасения Колиньи,  стоявший подле него  губернатор дю
Брейль приглушенно крикнул:
     - Внимание!  -  И когда адмирал обернулся,  он показал рукой на ров, по
которому двигалась черная,  безмолвная тень.  -  Друзья или  враги?  -  тихо
спросил дю Брейль.
     - Тише! - ответил адмирал. - Мы готовы ко всему.
     - Как бесшумно они идут!  -  продолжал губернатор. - Стука копыт совсем
не слышно... Их, право, можно принять за привидения.
     И  суеверный дю  Брейль  на  всякий  случай перекрестился.  Колиньи же,
человек бесстрашный,  внимательно,  до боли в  глазах,  вглядывался в черный
немой отряд.
     Когда всадники были уже  в  каких-нибудь пятидесяти шагах,  Колиньи сам
закричал орланом. Ему ответил совиный крик.
     Тогда  адмирал  вне   себя  от   радости  кинулся  к   потайному  ходу,
распорядился тут же открыть ворота, и сто немых всадников в черных плащах на
покрытых  черными  попонами лошадях  въехали  в  город.  Теперь  можно  было
разглядеть,  почему не слышно было стука копыт: копыта лошадей были обмотаны
тряпками.  Только благодаря этой уловке,  придуманной уже  после гибели двух
первых колонн,  третьей удалось избегнуть гибели. А придумал такую уловку не
кто иной, как Габриэль.
     Эти сто солдат были,  конечно, не слишком-то большой подмогой, и все же
они  могли отстоять в  течение нескольких дней два  самых опасных поста.  Но
самое главное -  что прибытие их доставило огромную радость осажденным после
столь  унылого ряда  неудач.  Счастливая весть мгновенно распространилась по
всему  городу.   Захлопали  двери,  засветились  в  окнах  огни,  и  дружные
рукоплескания провожали Габриэля и его солдат, проезжавших по улицам.
     - Нет,  радость неуместна,  -  скорбно сказал Габриэль.  -  Вспомните о
двухстах павших за валами.
     И  он приподнимал шляпу,  как бы салютуя мертвым героям,  среди которых
был, по-видимому, и доблестный Вольперг.
     - Да,  -  ответил Колиньи, - мы оплакиваем их и восхищаемся ими. Но как
мне  вас благодарить,  господин д'Эксмес?  Позвольте мне,  по  крайней мере,
крепко обнять вас за то, что вы уже дважды спасли Сен-Кантен.
     Но Габриэль, пожимая ему руку, ответил:
     - Господин адмирал, вы мне скажете это через десять дней.
XXXI. СЧЕТ АРНО ДЮ ТИЛЯ
     Адмирал отвез в  ратушу Габриэля,  падавшего с  ног  от  усталости;  за
последние четыре дня он  почти не  спал.  Колиньи отвел ему комнату рядом со
своей,  и Габриэль,  кинувшись на постель, заснул так, словно ему не суждено
было проснуться.
     И  действительно,  проснулся он только в  пятом часу дня,  да и то лишь
потому,  что  Колиньи,  войдя к  нему  в  комнату,  сам  разбудил его.  Днем
неприятель пытался  штурмовать город.  Осажденные успешно отбросили его.  Но
штурм,  очевидно,  должен был на другой день повториться,  и  адмирал пришел
посоветоваться с Габриэлем.
     Габриэль мигом вскочил с постели, готовый выслушать Колиньи.
     - Скажу только два слова своему оруженосцу,  - обратился он к адмиралу,
- а затем я весь в вашем распоряжении.
     - Пожалуйста,  виконт,  -  ответил Колиньи.  -  Если бы не вы,  на этой
ратуше теперь уже развевался бы испанский флаг,  а поэтому вы вправе считать
себя здесь хозяином.
     Подойдя к  двери,  Габриэль позвал Мартен-Герра.  Тот сразу прибежал на
его зов.
     - Мартен,  -  сказал  молодой человек,  отведя  его  в  сторону,  -  ты
немедленно пройдешь в  лазарет предместья д'Иль.  Там спросишь не госпожу де
Кастро,  а настоятельницу бенедиктинок, досточтимую мать Монику, и попросишь
ее  предупредить сестру Бени,  что виконт д'Эксмес явится к  ней через час и
заклинает ее подождать его.  Ступай же,  и пусть она знает, по крайней мере,
что я сердцем с нею.
     - Это она узнает, монсеньер, - почтительно отозвался Мартен.
     Он  действительно  поспешил  в  лазарет  предместья  д'Иль  и  принялся
ревностно искать повсюду сестру Монику.
     Наконец ему показали настоятельницу.
     - Ах,  как  я  рад,  мать настоятельница,  что разыскал вас наконец!  -
обратился к ней хитрый плут.  - Мой бедный господин был бы так огорчен, если
бы мне не удалось исполнить поручение,  с которым он послал меня к вам,  а в
особенности к госпоже де Кастро.
     - А  кто  вы,   мой  друг,   и  от  чьего  имени  пришли?   -  спросила
настоятельница,  удивленная и огорченная тем,  что Габриэль так плохо хранит
доверенную ему тайну.
     - Я  от  виконта  д'Эксмеса,   -  продолжал  Арно-Мартен,  прикидываясь
добродушным простачком.  -  Вам, должно быть, известен виконт д'Эксмес. Весь
город только о нем и говорит.
     - Ну разумеется,  -  ответила сестра Моника.  -  Мы усердно молились за
него! Я имела честь еще вчера с ним познакомиться и рассчитывала свидеться с
ним сегодня.
     - Он  придет  к  вам,   наш  герой,   придет,  -  захлебываясь,  сказал
Арно-Мартен.  -  Его задерживает господин Колиньи,  а ему не терпится,  и он
меня послал вперед к вам и к госпоже де Кастро. Не удивляйтесь, матушка, что
я  произношу это  имя.  Двадцать раз  испытав мою  давнюю  преданность,  мой
господин доверяет мне,  как самому себе,  и  у  него нет секретов от  своего
верного и честного слуги.  Ума и сметки у меня только на то и хватает, чтобы
его  любить  и  защищать,  клянусь мощами святого Кантена...  Ах,  простите,
матушка,  что я  так поклялся в  вашем присутствии!  Я забылся,  а привычка,
знаете ли, и душевный порыв...
     - Пустое,  пустое,  -  остановила его,  улыбаясь, настоятельница. - Так
господин д'Эксмес придет?  Мы  будем очень рады  ему.  Сестра Бени  ждет  не
дождется его, чтобы расспросить о здоровье государя.
     - Хо-хо!  - глупо рассмеялся Мартен. - Король прислал его в Сен-Кантен,
это верно, но думаю, отнюдь не к госпоже Диане!
     - Что вы хотите этим сказать? - удивилась сестра Моника.
     - Только то,  что я, преданнейший слуга виконта д'Эксмеса, поистине рад
тому участию,  какое вы принимаете в  амурных делах монсеньера и  госпожи де
Кастро.
     - В амурных делах госпожи де Кастро? - ужаснулась настоятельница.
     - Разумеется,  -  сказал мнимый Мартен.  - Не могла же госпожа Диана не
довериться вам, своему единственному другу!..
     - Она говорила мне вообще о  своих душевных страданиях,  но про грешную
любовь, про виконта я не знала ничего, решительно ничего!
     - Ну да,  ну да,  вы запираетесь...  из скромности,  -  продолжал Арно,
кивая головой с  понимающим видом.  -  Но право же,  я нахожу ваше поведение
просто превосходным...  Во всяком случае,  вы поступаете весьма смело.  "Вот
как?  -  подумали вы.  -  Король противится любви этих детей и  не позволяет
Диане  встречаться с  виконтом?..  В  таком случае,  я,  святая и  достойная
женщина,  восстану  против  монаршей  воли  и  родительской власти  и  окажу
несчастным влюбленным всяческую поддержку,  помогу им видеться и возвращу им
потерянную было  надежду".  Меня  восхищает все,  что  вы  делаете для  них,
матушка, поверьте мне!
     - О господи! - только и могла выговорить настоятельница, женщина робкая
и совестливая.  - Восстать против воли отца и государя! И мое имя, моя жизнь
замешаны в такие любовные интриги!
     - Смотрите-ка,  -  сказал Арно, - вот уже мчится сюда и мой господин...
Ему  небось не  терпится поблагодарить вас  за  такое милое посредничество и
узнать, когда и как он сможет повидать свою любезную! Ха-ха!..
     И  в  самом деле,  к  ним  торопливо бежал Габриэль.  Но  прежде чем он
подошел  вплотную  к  настоятельнице,   она  жестом  остановила  его  и,   с
достоинством выпрямившись, сказала:
     - Ни шага дальше и ни слова, господин виконт! Я знаю теперь, в качестве
кого и  с  какими намерениями вы желали повидаться с госпожой де Кастро.  Не
надейтесь же,  сударь, что я впредь буду содействовать начинаниям, вероятно,
недостойным дворянина.  Я  не  только не  желаю с  вами  разговаривать,  но,
воспользовавшись своею  властью,  лишу  Диану  всякой возможности и  всякого
предлога видеть вас...
     Не  глядя  на  остолбеневшего  от  изумления  Габриэля,  настоятельница
холодно кивнула ему и удалилась, не дожидаясь его ответа.
     - Что это значит?  -  спросил озадаченно молодой человек своего мнимого
оруженосца.
     - Я  так  же  недоумеваю,  как  и  вы,  монсеньер,  -  ответил якобы  в
растерянности обрадованный Арно.  -  По  правде говоря,  мать настоятельница
встретила меня не очень-то любезно и  тут же объявила,  будто бы ей известны
все ваши намерения и  что она будет всячески противиться их осуществлению...
И  добавила еще.  что госпожа Диана вас больше не любит,  если только вообще
когда-нибудь любила...
     - Диана меня больше не любит?  - побледнел Габриэль. - Но, может, это и
к  лучшему...  Тем не менее я  хочу увидать ее,  хочу доказать ей,  что я-то
люблю ее по-прежнему и ни в чем перед нею не виновен. Ты непременно поможешь
мне,  Мартен,  добиться  этой  последней нашей  встречи.  Я  почерпну в  ней
мужество, необходимое для предстоящей борьбы.
     - Вы же знаете,  монсеньер, - смиренно ответил Ар-но, - что я преданное
орудие вашей воли и приложу все усилия, чтобы устроить это свидание.
     И  хитрый мерзавец,  посмеиваясь про  себя,  проводил обратно в  ратушу
огорченного Габриэля.
     Вечером,  после объезда укреплений, мнимый Мартен-Герр очутился наконец
один  в  своей  комнате.  Тогда  он  достал из-за  пазухи какую-то  бумагу и
принялся читать ее с чувством глубокого удовлетворения. Это был:
     "Счет  Арно  дю  Тиля  господину  коннетаблю де  Монморанси со  дня  их
непредвиденной разлуки (в  каковой вошли  услуги  как  общественные,  так  и
личные).
     За то,  что,  пребывая в  плену и будучи приведен к Филиберу-Эммануилу,
посоветовал названному полководцу отпустить коннетабля без выкупа,  в пользу
чего выдвинул достойный довод,  будто монсеньер почти не опасен для испанцев
своей шпагой, но зато весьма полезен им как советник короля, - 50 экю.
     За то,  что,  хитростью вырвавшись из плена, сберег тем самым господину
коннетаблю расходы по  выкупу  столь  верного и  ценного слуги,  на  которые
господин коннетабль несомненно поскупился бы, - 100 экю.
     За то,  что искусно провел по незнакомым тропам отряд, который господин
виконт  д'Эксмес вел  в  Сен-Кантен  на  помощь  господину адмиралу Колиньи,
возлюбленному племяннику господина коннетабля, - 20 ливров... "
     В  счете был  еще  целый ряд таких же  бесстыдно жадных пунктов,  что и
вышеприведенные.   Шпион,   поглаживая  бороду,   перечитывал  их.  Прочитав
написанное, он взялся за перо и прибавил к перечню:
     "За  то,  что  под  именем Мартен-Герра  поступил на  службу к  виконту
д'Эксмесу, вывел оного как любовника госпожи де Кастро перед настоятельницей
бенедиктинок и  тем самым надолго разлучил этих двух влюбленных,  что вполне
соответствует интересам господина коннетабля. - 200 экю".
     "Это,  право же,  недорого,  -  подумал Арно, - и благодаря этой статье
пройдут и  другие.  В  итоге получается кругленькая сумма.  Дело  близится к
тысяче ливров,  и  при  некоторой изобретательности мы  доведем ее  до  двух
тысяч.  А тогда,  ей-богу, удалюсь от дел, женюсь, буду воспитывать детишек,
заделаюсь членом приходского совета где-нибудь в провинции. Так осуществится
мечта всей моей жизни".
     С   такими  добродетельными  намерениями  Арно  улегся  на   постель  и
моментально заснул.
     На  другой день  Габриэль опять  послал его  искать Диану,  и  нетрудно
догадаться,  как исполнил он это поручение.  Но около десяти утра неприятель
пошел на яростный приступ,  и пришлось бежать на валы.  Габриэль,  по своему
обыкновению,  показал там чудеса храбрости и вел себя так, словно был о двух
головах. И в самом деле: ему надо было спасти две головы.
     А кроме того,  он втайне надеялся, что Диана, быть может, услышит о его
героических делах.
XXXII. БОГОСЛОВИЕ
     Едва  передвигая  ноги  от  усталости,  Габриэль  возвращался вместе  с
Гаспаром де Колиньи в  ратушу и  вдруг услыхал,  как двое прохожих упомянули
имя сестры Бени. Оставив адмирала, он догнал этих людей и порывисто спросил,
что слышали они об этой женщине.
     - Ничего не  слышали,  во всяком случае,  не больше,  чем вы,  господин
капитан,  - ответил один из них. оказавшийся не кем иным, как Жаном Пекуа. -
Мы с товарищем как раз и удивлялись,  почему ее не видно было целый день.  А
ведь день-то был жаркий и  раненых было больше чем достаточно...  Ну ничего,
скоро все разъяснится -  через ночь ей  дежурить в  лазарете,  а  до сих пор
ночные  дежурства она  не  пропускала.  Стало  быть,  завтра  вечером мы  ее
непременно увидим.
     - Спасибо,  друг,  спасибо!  -  выпалил Габриэль,  горячо  пожимая руку
изумленному Жану Пекуа.
     Гаспар  де  Колиньи слышал этот  разговор и  заметил,  как  обрадовался
Габриэль.  Однако  он  ничего  не  сказал  ему.  Только  вернувшись домой  и
оставшись наедине с ним в своем кабинете, он заметил с лукавой усмешкой:
     - Я вижу, друг мой, вы принимаете живое участие в этой монахине, сестре
Бени.
     - Такое же,  как Жан Пекуа, - покраснел Габриэль, - такое же, как и вы,
надо думать,  господин адмирал.  Вы,  конечно,  заметили, какое благотворное
влияние оказывает она на раненых.
     - Ну для чего вы обманываете меня, друг мой? - грустно спросил адмирал.
- Как мало вы еще меня знаете, если пытаетесь меня обмануть!
     - Как?  Господин адмирал... - пробормотал растерявшийся Габриэль, - кто
мог вам внушить...
     - ...что сестра Бени -  Диана де Кастро?  - спросил Колиньи. - И что вы
ее любите?
     - Вы это знаете? - воскликнул ошеломленный Габриэль.
     - Неужели не знаю!  -  усмехнулся адмирал.  -  Ведь господин коннетабль
приходится  мне  дядей,   от  него  ничего  не  скрыто  при  дворе.   Король
рассказывает все госпоже де Пуатье,  а  та передает все услышанное господину
Монморанси.  И  так  как со  всем этим делом связаны,  по-видимому,  крупные
интересы нашей семьи,  то  мне сразу же приказано было держаться настороже и
поддерживать планы моей знатной родни.  Я еще и дня не пробыл в Сен-Кантене,
как уже ко мне явился от дяди экстренный курьер.  И  вы думаете,  что курьер
этот привез мне  сведения о  передвижениях противника или  о  военных планах
коннетабля?  Ничуть не  бывало!  Пробившись через  множество опасностей,  он
доставил мне  письмо,  в  котором говорилось,  что в  Сен-Кантенской обители
скрывается под вымышленным именем герцогиня де Кастро,  дочь короля,  и  что
мне надлежит внимательно следить за всеми ее поступками.  Вот и все... Затем
вчера  меня  вызвал к  южному потайному ходу  шпион господина Монморанси.  Я
надеялся,  что он мне скажет от имени дяди, чтобы я бодрился, ждал от короля
новых подкреплений и  что  мне  лучше погибнуть в  проломе стены,  чем сдать
Сен-Кантен.   Но  нет,   я  снова  ошибся!   Этому  человеку  поручено  было
предупредить меня,  что виконт д'Эксмес, пробравшийся на днях в город, любит
госпожу де  Кастро и  что сближение влюбленных могло бы нанести урон великим
замыслам моего дяди.  А поскольку я комендант Сен-Кантена,  то мой долг - во
что  бы  то  ни  стало  отдалить друг  от  друга герцогиню Диану и  Габриэля
д'Эксмеса и,  главное,  препятствовать их  свиданиям,  тем  самым содействуя
возвеличению и усилению моего рода!  Все это было сказано в тоне неприкрытой
горечи. Но Габриэль понял только одно: его надеждам снова нанесен удар.
     - Значит,  это вы донесли на меня настоятельнице,  - запальчиво крикнул
он,   ослепленный  гневом,   -   и,   по-видимому,  намерены  во  исполнение
предначертаний вашего дяди отнять у меня всякую возможность отыскать Диану и
встретиться с нею!
     - Замолчите,  молодой человек!  -  воскликнул адмирал с  непередаваемой
гордостью.  -  Впрочем,  я  вас прощаю,  -  продолжал он  спокойнее,  -  вас
ослепляет страсть, и вы еще не знаете Гаспара де Колиньи.
     В  этих  словах и  в  самом тоне  адмирала было  столько благородства и
доброты, что все подозрения Габриэля мгновенно улетучились. Ему стало стыдно
за свою невоздержанность.
     - Простите! - сказал он, протягивая руку Гаспару. - Как мог я подумать,
что вы причастны к подобного рода интригам!  Еще раз простите меня, господин
адмирал!
     - В добрый час,  Габриэль, - ответил Колиньи. - Я действительно держусь
в стороне от таких махинаций, я презираю и сами эти махинации, и тех, кто их
затевает.  Я вижу в них не славу, а позор нашей семьи. Я стыжусь их! Все это
требует строгости к самому себе и справедливости к другим.
     - Да,  я знаю,  что вы человек чести,  адмирал,  - сказал Габриэль, - и
горько раскаиваюсь,  что на  какое-то мгновение мог принять вас за одного из
ненавистных мне бесчестных и бессовестных придворных.
     - Увы,  -  отозвался Колиньи,  - эти низкие честолюбцы, эти несчастные,
слепые паписты скорее достойны жалости.  Впрочем, я забываю, что говорю не с
одним из  моих братьев по вере.  Но все равно,  вы достойны быть и  рано или
поздно будете нашим,  Габриэль.  Да,  неравная борьба, в которой ваша любовь
разобьется об интриги растленного двора,  в конце концов приведет вас в наши
ряды.
     - Мне было уже раньше известно, господин адмирал, что вы принадлежите к
партии  гугенотов  [Гугеноты  -  сторонники  кальвинистской веры,  одной  из
разновидностей   протестантской  религии;   протестанты   выступали   против
католической религии и церкви],  - заметил Габриэль, - и я умею уважать тех,
кто подвергается гонениям.  Но  я  чувствую,  что моей верою неизменно будет
вера Дианы.
     - Так что же?  -  ответил Гаспар де Колиньи,  охваченный, подобно своим
единоверцам,  пылом проповедничества.  -  Если госпожа де  Кастро исповедует
веру в добродетели и в святые истины,  то она - нашей веры. И вы тоже будете
к  ней  принадлежать,  ибо  этот распутный двор,  с  которым вы  неосторожно
вступаете в борьбу,  разобьет вас и вы захотите мщения.  Неужели вы думаете,
что  господин де  Монморанси,  задавшись целью  женить сына  на  королевской
дочери, уступит вам такую богатую добычу?
     - Я,  может,  и не стану с ним бороться из-за нее. Только бы король был
верен своему священному долгу...
     - Священному долгу! Разве существуют, Габриэль, такие обязательства для
того,  кто,  повелев парламенту обсуждать в его присутствии вопрос о свободе
совести,  послал на  костер Анн  Дюбура [Анн  Дюбур  (1521-1559) -  советник
Парижского парламента (королевского суда). Склонялся к протестантской вере и
защищал гугенотов;  был обвинен в  ереси и сожжен на костре] и Дюфора только
за то, что они, доверившись монаршему слову, отстаивали дело Реформации?
     - О,  не говорите так,  господин адмирал!  -  воскликнул Габриэль. - Не
говорите,  что король не сдержит торжественного обещания,  данного мне!  Ибо
тогда -  и  это страшно!  -  восстанет не только моя вера,  но и  шпага.  Не
гугенотом я стану, а убийцей!
     - Никогда,  если станете гугенотом!  - возразил Гаспар де Колиньи. - Мы
можем быть мучениками,  но убийцами -  никогда!..  Но ваша месть,  не будучи
кровавой, будет от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей
пылкой преданностью вы поможете делу обновления,  которое, быть может, будет
для короля пострашнее,  чем удар кинжала.  Не забывайте,  Габриэль,  что нам
хотелось бы лишить его незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий...
Вы могли судить сами,  люблю ли я  Францию,  служу ли ей!  Так знайте:  я на
стороне гугенотов потому, что вижу в Реформации величие и будущность родины.
Габриэль,  если  бы  вы  хоть разок заглянули в  книги нашего Лютера [Мартин
Лютер (1483-1546) -  основоположник протестантской религии в  Германии],  вы
почувствовали бы,  как  дух  пытливой мысли и  свободы,  которым они  дышат,
обновляет вашу  душу,  открывает перед вами новую жизнь!  Познакомьтесь и  с
другими нашими книгами...  вот с этой, например. - Он взял со стола лежавшую
открытой книгу. - Вы поймете тогда эти смелые, суровые и вместе с тем меткие
и  прекрасные слова  молодого парламентского советника в  Бордо  Этьенна  Ла
Боэси [Этьенн Ла  Боэси (1530-1563) -  писатель-гуманист.  В  своей книге "О
добровольном рабстве" развивал передовые для  того времени взгляды,  обличая
тиранию во  имя  свободы человека.  Мысли  Боэси,  направленные против гнета
королевской   власти,    использовали   гугеноты   в    своей    борьбе    с
королями-католиками],   которые  мы   недавно  прочитали  в   его  книге  "О
добровольном рабстве":  "Как прискорбно или  как позорно видеть бесчисленное
множество не подданных, а лишь рабов, принадлежащих одному человеку, который
суть не правитель, а тиран, и притом не Геркулес [Геркулес - герой греческих
мифов], не Самсон [Самсон - библейский герой, обладавший богатырской силой],
а чаще всего самый подлый и слабый человечишко... "
     - Это и впрямь опасные и смелые речи, будящие мысль, - сказал Габриэль.
- Впрочем,  вы правы,  господин адмирал.  Возможно,  что гнев меня и толкнет
когда-нибудь в  ваш стан,  в  стан угнетенных.  Пока же,  должен признаться,
жизнь моя слишком полна и в ней не найдется места для новых мыслей,  которые
вы мне внушаете...
     Тем не менее Колиньи все еще с жаром продолжал излагать Габриэлю идеи и
доктрины,  бродившие в  нем,  словно  молодое вино,  и  беседа между  пылким
молодым человеком и  убежденным зрелым мужем  затянулась далеко за  полночь.
Первый был решителен и порывист,  как действие;  второй - глубок и серьезен,
как мысль.  Адмирал,  впрочем,  почти не ошибся в своем мрачном пророчестве.
Несчастье  действительно уже  готовилось взрастить  семена,  зароненные этой
беседой в восприимчивую душу Габриэля.
XXXIII. СЕСТРА БЕНИ
     Был августовский вечер,  тихий и прозрачный.  Луна еще не показалась на
усеянном  звездами  небе,  ласкавшем взгляд  глубокой  и  спокойной синевою.
Таинственная, чарующая ночь невольно располагала к мечтательности. И странно
было  ощущать это  мягкое ночное спокойствие после бурного движения и  шума,
которыми преисполнен был  ушедший  день.  Испанцы дважды  шли  на  приступ и
дважды  были  отброшены,   но  потери  французов  были  слишком  велики  для
небольшого гарнизона крепости.  Неприятель же,  наоборот, располагал мощными
резервами и  всегда  мог  пополнить свежими  отрядами свои  поредевшие ряды.
Поэтому предусмотрительный Габриэль боялся,  что испанцы предприняли эти два
дневных штурма лишь  с  одной целью:  изнурить силы,  притупить бдительность
осажденных и  тем самым облегчить третий штурм,  ночной.  Однако на соборной
церкви пробило уже  десять,  и  ничто пока не  подтверждало его опасений.  В
лагере испанцев не видно было ни единого огонька. Слышалась только заунывная
перекличка часовых. Лагерь и город отдыхали после трудного дня.
     В  последний  раз  объехав  укрепления,  Габриэль  решил  хоть  немного
отдохнуть  от  своего  неусыпного  бдения.   Уже  четыре  дня  провел  он  в
Сен-Кантене,  и город пока держался.  Выстоять еще четыре дня -  и обещание,
данное  королю  Габриэлем,   будет  выполнено,  а  королю  останется  только
выполнить свое.
     Габриэль приказал своему оруженосцу проводить его,  но  не сказал куда.
После вчерашнего неудачного визита к  настоятельнице он  начинал сомневаться
если не в преданности, то, по крайней мере, в сметке Мартен-Герра, а поэтому
поостерегся сообщить  ему  сведения,  полученные от  Жана  Пекуа,  и  мнимый
Мартен-Герр,  полагавший,  что  Габриэль предпринял обычный обход  караулов,
очень удивился,  когда тот свернул на бастион де-ла-Рэн,  где расположен был
главный полевой лазарет.
     - Вы идете навестить кого-нибудь из раненых, монсеньер? - спросил он.
     - Тсс! - только ответил Габриэль, прижав палец к губам.
     Главный  лазарет  был  устроен  близ  крепостного вала,  неподалеку  от
предместья д'Иль.  Это большое здание,  где до  осады хранили фураж,  теперь
приспособили под  лазарет.  Через  открытую  дверь  Габриэль заглянул в  эту
обитель скорби и страданий, освещенную горящими лампами.
     Зрелище было удручающее.  Там  и  сям  расставлены были наспех складные
койки,  но  такой  роскошью  пользовались только  избранные.  Большинство же
раненых лежали на полу:  на тюфяках, одеялах и даже на соломе. Пронзительные
вопли и жалобные стоны звенели в воздухе.  Раненые молили,  звали хирургов и
их помощников, но те просто не успевали всем им помочь. Производились только
самые   срочные  ампутации,   самые  необходимые  перевязки;   остальным  же
мученикам, корчившимся от боли, приходилось ждать...
     Перед этой  горестной и  мрачной картиной даже  самые доблестные сердца
теряли мужество,  а самые жестокие -  безразличие к страданиям. Арно дю Тиль
невольно затрепетал,  а Габриэль побелел.  Но вдруг на его лице промелькнула
мягкая улыбка.  В этом аду,  похожем на Дантову преисподнюю,  предстала пред
ним  нежная  Беатриче  [В  "Божественной комедии" Данте  рассказывает,  как,
пройдя через ад и чистилище,  он встретил в раю свою возлюбленную Беатриче]:
среди  раненых медленно бродила задумчивая и  печальная Диана  или,  вернее,
сестра Бени.
     Никогда  еще  не  казалась  она  прекраснее зачарованному Габриэлю.  На
придворных празднествах золото,  алмазы и  бархат несомненно были ей менее к
лицу,  чем в этом мрачном лазарете -  грубошерстное платье, белый передник и
косынка монахини.  По изящному профилю,  по величавой поступи и благородному
взору  ее  можно  было  принять  за  воплощение  милосердия,  снизошедшего к
страдальцам.
     Габриэль  невольно  вспомнил  лживую,  бесчестную Диану  де  Пуатье  и,
пораженный странным контрастом между обеими Дианами, подумал, что, наверное,
бог одарил добродетелями дочь во искупление пороков матери.
     Уйдя в свои мысли, Габриэль даже и не замечал, как бежит время. А между
тем  час  был  уже  поздний,  хирурги кончили обход,  всякое движение и  шум
замирали.  Раненых  уговаривали соблюдать тишину,  отдыхать,  и  эти  советы
подкреплялись  снотворным.  Не  прошло  и  получаса,  как  все  успокоилось,
насколько может быть спокойным страдание.
     Диана в  последний раз обошла раненых,  призывая их к покою и терпению.
Потом,  проверив врачебные предписания,  она  глубоко вздохнула и  подошла к
наружной галерее,  чтобы подышать у двери свежим ночным воздухом и отдохнуть
от горестных земных страданий.
     Она оперлась на каменные перила,  подняла глаза к звездам и не заметила
Габриэля, словно застывшего в десяти шагах от нее.
     Влюбленного возвратило на землю резкое движение Мартен-Герра,  который,
по-видимому, вовсе не разделял восторга своего господина.
     - Мартен,   -   шепнул  Габриэль,   -   мне   представляется  редчайшая
возможность!  Я  должен воспользоваться ею и  поговорить с  госпожой Дианой,
быть может, в последний раз. А ты позаботься о том, чтоб нам не помешали, но
далеко от меня не отходи. Ну, иди, иди!
     - А вы не боитесь, монсеньер, что мать настоятельница...
     - Она, вероятно, в другой палате. И, кроме того, не приходится выбирать
перед лицом необходимости, которая может нас навеки разлучить.
     Мартену пришлось лишь смириться, и он ушел, бормоча про себя проклятия.
     А  Габриэль,  приблизившись к Диане и стараясь говорить как можно тише,
позвал вполголоса:
     - Диана, Диана!
     Она вздрогнула,  но,  не освоившись еще с темнотой, так и не разглядела
Габриэля.
     - Меня зовут? - спросила она. - И кто меня так зовет?
     - Я,  -  ответил Габриэль,  будто  достаточно было  одного этого слова,
чтобы она узнала его.
     И  в  самом деле,  он  не ошибся,  ибо Диана заговорила уже дрожащим от
волнения голосом:
     - Виконт д'Эксмес?  В самом деле? Что же вы от меня хотите в этом месте
и в этот час?  Если вы привезли поклон от моего отца,  как я слышала,  то вы
слишком медлили и  плохо выбрали время и место встречи.  А если не привезли,
то  я  не  желаю вас слушать...  Почему вы молчите,  виконт д'Эксмес?  Вы не
поняли меня? Что означает это молчание, Габриэль?
     - Габриэль?  Ну,  в добрый час! - воскликнул он. - Я не отвечал, Диана,
потому что  заледенел от  ваших слов  и  не  нашел в  себе  сил  назвать вас
герцогиней,  как вы меня называли виконтом.  Достаточно уж и того,  что мы с
вами на "вы".
     - Не называйте меня больше ни герцогиней,  ни Дианой. Госпожи де Кастро
здесь больше нет.  Перед вами сестра Бени.  Называйте меня сестрой, а я буду
называть вас братом.
     - Как?..  Что вы хотите сказать?  - в ужасе отпрянул от нее Габриэль. -
Мне называть вас сестрой?  О  боже,  отчего вы  хотите,  чтоб я  вас называл
сестрой?
     - Но теперь все меня так зовут. Разве это страшное имя?
     - Ах  да,  да...  Конечно...  Или,  вернее,  нет...  Простите  меня,  я
безумец... Я к нему привыкну, Диана, привыкну... сестра моя.
     - Вот видите,  -  грустно улыбнулась Диана.  - И хотя я еще не принесла
обета,  я  ношу  это  истинно христианское имя  потому,  что  сердцем я  уже
монахиня,  а  вскоре стану ею  и  в  самом деле,  лишь только получу на  это
разрешение от короля. Не привезли ли вы такого разрешения, брат мой?
     - О! - с болью в сердце воскликнул Габриэль.
     - Боже мой,  в моих словах,  уверяю вас,  нет никакой горечи. Последнее
время я так страдала среди людей, что, естественно, ищу прибежища.
     В ее тоне действительно слышались только страдание и печаль.  Но к этой
печали уже примешивалась невольная радость,  которую она не  смогла подавить
при виде Габриэля. Ведь не так давно она считала, что потеряла его, а теперь
он  стоит перед нею  бодрый,  сильный и,  быть может,  любящий.  Поэтому она
бессознательно  спустилась  по  ступеням  крыльца  и,  словно  притягиваемая
магнитом, оказалась рядом с Габриэлем.
     - Слушайте,  -  сказал он,  -  пусть  будет  наконец устранено жестокое
недоразумение,  от  которого разрываются наши  сердца.  Для  меня нестерпима
мысль, что вы меня не понимаете, считаете равнодушным к вам или - как знать?
- даже  своим  врагом.  Эта  страшная  мысль  смущает  меня  при  исполнении
священной,  трудной задачи,  лежащей на мне. Но отойдем немного в сторону...
сестра  моя,   ведь  вы  еще  немного  доверяете  мне,  верно  же?  Отойдем,
пожалуйста, от этого здания, пусть никто не увидит и не услышит нас...
     Диана уже не  колебалась.  Она только взбежала на крыльцо,  заглянула в
палату,  убедилась,  что  там  все  спокойно,  и,  тотчас  же  спустившись к
Габриэлю, доверчиво оперлась на честную руку своего "рыцаря".
     - Спасибо,  - сказал Габриэль, - нам дорога каждая минута. Знаете, чего
я  боюсь?  -  Чтобы настоятельница не  помешала нам объясниться.  Ей  теперь
известно, что я вас люблю.
     - Так вот почему,  -  протянула Диана,  - добрая мать Моника сперва мне
сообщила,  что  вы  прибыли и  желаете говорить со  мной,  а  потом,  узнав,
очевидно,  от  кого-то  о  нашей любви,  не  позволила мне последние три дня
выходить из  обители и  даже  сегодня вечером хотела удержать меня дома.  Но
пришла  моя  очередь дежурить ночью  в  лазарете,  и  я  пожелала непременно
исполнить  свой  горестный  долг.  О,  Габриэль,  с  моей  стороны  нехорошо
обманывать такого доброго и любящего друга, правда?
     - Нужно ли мне говорить, - с грустью ответил Габриэль, - что со мной вы
должны себя чувствовать как  с  братом?  Но  вы  должны знать,  что  я,  ваш
преданный друг,  готовый ради вас пойти на смерть, решился отныне внимать не
голосу любви, а скорбному голосу долга.
     - Так говорите же, брат мой, - сказала Диана.
     "Брат мой"!  Это обращение, и страшное и чарующее, все время напоминало
Габриэлю о  том  странном распутье,  на  которое  его  привела  судьба.  Это
магическое слово подавляло собой тот страстный,  неудержимый порыв,  который
готов был уже вспыхнуть в сердце молодого человека.
     - Сестра моя,  -  довольно твердо заговорил он,  -  мне непременно надо
было  вас  повидать и  поговорить с  вами,  чтоб обратиться к  вам  с  двумя
просьбами.  Одна относится к  прошлому,  другая -  к  будущему.  Вы  добры и
великодушны,  Диана,  и вы не откажете в них другу, который, быть может, уже
не встретит вас на своем пути.
     - Ах, не говорите так, не говорите! - в отчаянии воскликнула Диана.
     - Я говорю вам это,  сестра моя,  не для того, чтобы встревожить вас, а
для того,  чтобы вы не отказали мне в  прощении,  а  также в  одной милости.
Прощения прошу  за  тот  испуг,  за  то  огорчение,  которые  вам  причинил,
вероятно,  мой бред в  день последней нашей парижской встречи.  Увы,  сестра
моя,  тогда говорил с вами не я, а горячка. Я поистине не знал, что говорил.
Сделанное мною в  тот самый день страшное открытие,  которое я с трудом таил
от вас,  сводило меня с ума и ввергало в отчаяние.  Вы помните, должно быть,
что долгая и мучительная болезнь,  чуть было не стоившая мне жизни, настигла
меня тотчас же после нашего неудачного свидания.
     - Мне ли это не понять, Габриэль?
     - Не  зовите  меня  Габриэлем,  бога  ради!  Продолжайте называть  меня
братом...
     - Как вам угодно... брат мой, - ответила удивленная Диана.
     Но  в  этот  момент неподалеку от  них  раздалась мерная поступь идущих
людей, и Диана робко прижалась к Габриэлю.
     - Кто это? Боже! Нас увидят! - шепнула она.
     - Это наш дозор, - с досадой поморщился Габриэль.
     И,  увлекая за собой испуганную Диану,  он взбежал по лестнице, которая
упиралась в  каменную балюстраду.  Там,  между  пустой  караульной будкой  и
зубцами стены, они и остановились.
     Патруль прошел в двадцати шагах, не заметив их.
     "Совершенно  незащищенный  пункт",   -  подумал  Габриэль.  Но  тут  же
заговорил с Дианой, все еще не оправившейся от страха.
     - Успокойтесь, сестра моя, опасность миновала. Но выслушайте меня, а то
время уходит... Вы еще не сказали мне, что простили мое безумие...
     - Разве горячка и  отчаяние нуждаются в прощении?  -  сказала Диана.  -
Нет,  только в сочувствии,  в утешении,  брат мой.  Я на вас не сердилась, я
только плакала.
     - Спасибо!  -  воскликнул Габриэль.  -  Но вы должны избавить меня и от
тревоги за наше будущее.  Поймите меня:  вы -  одна из лучезарных целей моей
жизни.  Шагая  к  этой  цели,  я  должен  быть  спокоен и  думать  только об
опасностях пути.  Я  должен быть уверен,  что  в  конце его меня ждете вы...
Ждете с  улыбкой скорби,  если я  приду,  потерпев неудачу,  или  с  улыбкой
радости, если я приду с победой! Для этого между нами не должно быть никаких
недомолвок.  Между тем,  сестра моя,  вам  необходимо будет поверить мне  на
слово...  Ибо тайна,  лежащая в основе моих поступков, принадлежит не мне. Я
поклялся хранить ее...  Ждите  же  меня!  Спустя некоторое время я  вернусь,
чтобы сказать вам одно из двух: "Диана, я люблю тебя, ты должна быть моей, и
нам надо сделать все для того,  чтобы король согласился на наш брак". Либо я
скажу  вам:  "Сестра моя,  неодолимый рок  воспротивился нашей  любви  и  не
желает,  чтобы мы  были  счастливы.  Ничего здесь от  нас  не  зависит...  Я
возвращаю вам ваше слово. Вы свободны... Молча склоним головы и примиримся с
неизбежным нашим жребием".
     - Что за странная и страшная загадка! - невольно вырвалось у Дианы.
     - Разгадку я  смогу сообщить вам  только по  возвращении,  -  продолжал
Габриэль.  -  До тех пор вы тщетно ломали бы себе голову над нею.  А поэтому
ждите и молитесь.  Обещаете ли вы,  во-первых,  верить в меня, во-вторых, не
носиться со  скорбной мыслью уйти  от  мира и  похоронить себя в  монастыре?
Обещаете ли вы верить мне?
     - Я  верю в  вас!..  Да,  теперь я  могу вам это обещать.  Но почему вы
хотите, чтоб я вернулась в мир?
     - Сестра,  -  сказал проникновенным и торжественным тоном Габриэль, - я
прошу вас об этой милости, чтоб отныне спокойно и твердо идти своей страшной
и,  может быть,  гибельной дорогой в  полной уверенности,  что  я  найду вас
свободной. Я знаю, что вы будете меня ждать...
     - Хорошо, брат мой, я послушаюсь вас, - ответила Диана.
     - О,  спасибо, спасибо! Теперь грядущее принадлежит мне. Дайте мне руку
в залог своего обещания, сестра.
     - Вот она, брат.
     - О, тогда я уверен в победе! - пылко воскликнул Габриэль.
     Но в эту минуту донеслись голоса,  зовущие сестру Бени,  а из вражеских
траншей -  какой-то неясный шум. В первые мгновения Габриэль, испугавшись за
Диану, не обратил внимания на этот шум.
     - Меня  ищут,  зовут..  Господи!  Что,  если  нас  застанут вместе?  До
свидания, брат мой! До свидания, Габриэль!
     - До свидания, сестра моя! До свидания, Диана! Идите! Я останусь здесь.
Скажите,  что вы только вышли подышать свежим воздухом. До скорой встречи, и
еще раз спасибо!
     Диана,  сбежав  по  лестнице,  поспешила  навстречу людям  с  факелами,
которые во весь голос выкрикивали ее имя. Впереди шла мать Моника.
     Кто же мог всполошить настоятельницу?  Разумеется, Арно, который затем,
скроив невероятно постную рожу, присоединился к людям, бросившимся на поиски
сестры Бени.  Ни  у  кого не  было столь чистосердечного вида,  как у  этого
негодяя. Недаром он так похож был на честного Мартен-Герра.
     Увидев,  что  Диана  благополучно встретилась с  матерью  Моникой и  ее
людьми,  Габриэль успокоился и собрался было спуститься с вала,  когда вдруг
перед ним выросла тень.
     Какой-то человек из лагеря неприятеля,  до зубов вооруженный, уже занес
ногу над стеной.
     Подбежать к этому человеку,  свалить его ударом шпаги и с криком:  "Бей
тревогу!" -  подскочить к неожиданно выросшей над стеной стремянке, усеянной
испанцами, - все это было для Габриэля делом одной секунды.
     Было  ясно:  противник решился на  ночной штурм.  Габриэль не  ошибся -
испанцы недаром ходили дважды на приступ днем!
     Но  провидение или,  говоря точнее,  любовь привела сюда  Габриэля.  Он
ухватился за  оба  конца стремянки и  опрокинул ее  в  ров вместе с  десятью
стоявшими на ней испанцами.
     Крики  несчастных  смешались  с  криками  Габриэля,   призывавшего:  "К
оружию!".  Однако неподалеку от  него уже  приподнималась над  стеной другая
лестница,  а Габриэль, как назло, не мог ни во что упереться. По счастью, он
разглядел в темноте каменную глыбу, и так как опасность удвоила его силы, то
ему удалось ее поднять,  взвалить на парапет,  а  оттуда столкнуть на вторую
стремянку.  Страшная тяжесть  сразу  расколола лестницу пополам,  и  испанцы
полетели в ров. Устрашенные гибелью товарищей, враги заколебались.
     Между  тем  крики Габриэля разбудили осажденных.  Барабаны забили сбор;
набатный колокол зазвонил в церкви капитула.  Не прошло и пяти минут, как на
вал  сбежалось больше  ста  человек,  готовых вместе  с  виконтом д'Эксмесом
отбросить новых нападающих.
     Итак,  дерзкая  попытка  неприятеля не  удалась.  Нападавшим оставалось
только бить отбой,  что они и  поспешили сделать,  оставив на  месте схватки
немало трупов.
     Город  был  еще  раз  спасен,  и  еще  раз  -  благодаря  Габриэлю.  Но
Сен-Кантену надо было продержаться еще долгих четыре дня.
XXXIV. ПОБЕДА В ПОРАЖЕНИИ
     После  неожиданного отпора  неприятель понял,  что  овладеет городом не
раньше,  чем уничтожит одно за другим все средства сопротивления,  какие еще
оставались у обороняющихся.  Поэтому в течение последующих трех дней не было
ни  одного  штурма.  Защитники  крепости,  воодушевленные сверхъестественным
мужеством,  казались непобедимыми,  и,  когда  противник бросился на  стены,
стены  оказались  менее  стойкими,   чем  сердца.  Башни  обваливались,  рвы
заполнялись землей, весь пояс укреплений рушился камень за камнем.
     Затем,  на  четвертый день  после  ночного  нападения,  испанцы наконец
отважились на  новый штурм.  Это  был  восьмой,  и  последний день отсрочки,
обещанной королю Габриэлем.  Если неприятель и на этот раз будет отбит, отец
его получит свободу. В противном случае все его труды, все его усилия пойдут
прахом, а Диану, отца и его самого, Габриэля, ждет гибель.
     Поэтому в тот последний день он проявил невиданную доселе отвагу. Никто
бы не поверил,  что в человеке могут таиться такие неисчерпаемые силы, такая
могучая воля. Он не думал об опасностях, о смерти, а только о своем отце и о
своей  невесте и  бросался на  пики,  ходил  под  пулями  и  ядрами,  словно
заговоренный.  Габриэль, раненный камнем в бок, наконечником копья в лоб, не
чувствовал боли;  он  будто  опьянел от  воодушевления:  носился с  места на
место,  колол,  разил,  рубил, словом и делом поднимая товарищей на бой. Его
видели повсюду,  где заваривалось особенно жаркое дело.  Он  вдохновлял весь
город.  Он один стоил десяти,  двадцати,  ста бойцов. И при этом невероятном
увлечении борьбой он  не  терял ни на миг самообладания и  осмотрительности.
Замечая быстрым, как молния, взглядом опасность, он мгновенно отражал ее.
     Атака продолжалась шесть часов кряду.
     К семи часам стемнело,  и неприятель затрубил отбой.  И когда последний
испанец покинул последний атакуемый редут,  Габриэль, обессилев от усталости
и счастья, упал на руки стоявших рядом людей.
     С триумфом его отнесли в ратушу.
     Раны Габриэля были не страшны,  и его забытье длилось недолго. Когда он
очнулся, подле него сидел сияющий адмирал Колиньи.
     - Адмирал,  не сон ли это?  -  спросил Габриэль.  -  Сегодня неприятель
опять пошел на страшный приступ, и мы опять его отбили?
     - Да, друг мой, и не без вашей помощи, - ответил Гаспар.
     - Значит,   восемь  дней,   что  предоставил  мне  король,  истекли?  -
воскликнул Габриэль. - Слава богу!
     - А  чтобы  окончательно поставить вас  на  ноги,  я  пришел  к  вам  с
отличными известиями,  -  продолжал Колиньи. - Оборона Сен-Кантена позволила
наладить оборону всей  территории.  Один  из  моих лазутчиков,  ухитрившийся
повидать коннетабля,  обнадежил меня как нельзя более на этот счет. Господин
де  Гиз  прибыл  в   Париж  с  пьемонтской  армией  и  вместе  с  кардиналом
Лотарингским готовит город и  людей к  обороне.  Обезлюдевший и  разрушенный
Сен-Кантен теперь уже не сможет выдержать ближайшего штурма,  но его и  наша
задача выполнена. Франция спасена, мой друг!
     - Ах,  адмирал,  вы не знаете,  как вы осчастливили меня! - обрадовался
Габриэль.  -  Но позвольте спросить вас вот о чем. Не из пустого тщеславия я
задаю вам  такой вопрос.  Вы  меня теперь достаточно знаете,  чтобы поверить
этому.  В основе этого вопроса лежит очень веское,  очень важное побуждение,
поверьте.  Вот он: считаете ли вы, господин адмирал, что удачной обороной за
последние восемь дней Сен-Кантен в некоторой мере обязан мне?
     - В полной мере, друг мой, в полной мере! - ответил Гаспар де Колиньи с
благородной прямотой. - В день прибытия вы видели, что я не решался взять на
себя  страшную ответственность,  которой сен-кантенцы хотели  обременить мою
совесть.  Я собирался сам сдать испанцам ключи от города.  На другой день вы
завершили свой  подвиг,  введя  в  город  подмогу и  подняв  тем  самым  дух
осажденных.  Я  уж не говорю о  ваших превосходных советах нашим инженерам и
саперам.  Не  говорю и  о  блестящей храбрости,  какую вы  всегда и  повсюду
проявляли при каждом штурме.  А кто четыре дня назад словно чудом спас город
от ночной атаки?  А кто еще сегодня был так неслыханно храбр и удачлив,  что
продлил казавшееся уже невозможным сопротивление?  Это все вы, мой друг, вы,
находившийся одновременно повсюду,  по  всей  линии  обороны!  Недаром  наши
солдаты называют вас не иначе,  как капитан "Сам-Пятьсот",  Габриэль. Говорю
вам  с  искренней  радостью  и  глубокой  благодарностью:   вы  -  первый  и
единственный спаситель этого города, а следовательно, и Франции.
     - О,  благослови  вас  бог  за  ваши  добрые  и  снисходительные слова,
господин адмирал!  Но  простите меня за такой вопрос:  не будете ли вы добры
повторить их его величеству?
     - Таково не только мое желание,  но и мой долг,  -  сказал Колиньи, - а
вам ведомо, что долгу своему Гаспар де Колиньи не изменяет никогда.
     - Какое счастье! И как я буду вам обязан, адмирал! Но позвольте просить
вас еще об  одном одолжении:  пожалуйста,  никому не говорите о  той помощи,
которую мне  удалось вам оказать в  вашем славном труде.  Пусть о  ней знает
только король.  Тогда он увидит, что я трудился не ради славы и шума, а ради
верности своему слову.  Теперь-то  он имеет полную возможность отблагодарить
меня наградой,  тысячекрат более завидной,  чем все почести и  титулы в  его
королевстве.
     - Ну,  это,  видно, и впрямь великолепная награда, - ответил адмирал. -
Дай бог,  чтоб король не поскупился на нее.  Я,  во всяком случае,  поступлю
согласно вашему желанию, Габриэль.
     - Ах,  -  воскликнул Габриэль,  -  как  давно  я  не  испытывал  такого
душевного покоя!  Теперь я  весело взойду на валы и буду биться там с легким
сердцем. Разве железо и свинец посмеют коснуться человека, полного надежд?
     - Все же не слишком-то полагайтесь на это, - улыбаясь, ответил адмирал.
- Теперь  доступ в  город  почти  открыт,  и  достаточно нескольких пушечных
выстрелов,  чтобы снести последние укрепления.  К  тому же у  нас не хватает
солдат. Первый же приступ отдаст крепость в руки неприятеля.
     - А не может ли подоспеть нам на помощь господин де Гиз?
     - Господин де Гиз не станет рисковать своими солдатами ради города, уже
на три четверти взятого,  и это будет вполне разумно с его стороны. Пусть он
держит их в сердце Франции, где они сейчас необходимы. Сен-Кантен обречен, и
теперь ему остается только пасть со славою,  к чему мы должны приложить свою
руку.  Нужно,  чтоб  победа над  Сен-Кантеном обошлась испанцам дороже,  чем
поражение!
     - Ну что ж,  пусть будет так! - весело подхватил Габриэль. - Для забавы
продержимся еще  несколько дней.  Это  даст  герцогу  де  Гизу  еще  немного
времени.
     Действительно,   Филипп  II   и   его   военачальник  Филибер-Эммануил,
разъяренные  долгой  задержкой  перед  городом,  не  рискнули  после  десяти
безумных приступов пойти еще на один,  не имея полной уверенности в  успехе.
Как и в прошлый раз, они сделали трехдневную передышку и в течение этих дней
ограничивались только обстрелом.
     За  это  время  адмирал  и  виконт  д'Эксмес всячески пытались заделать
проломы в стенах, но не хватало ни рабочих рук, ни сил.
     В городе не сохранилось ни одной уцелевшей стены.  Дома зияли пустотой,
а солдаты,  не составляя сплошной единой цепи, торчали поодиночке на главных
укрепленных пунктах.
     Габриэль сам убедился в  этом.  Фактически город был взят еще до  того,
как был подан сигнал на  приступ.  Но  неприятелю не пришлось войти в  город
через ту брешь,  которую защищал Габриэль. Вместе с ним были де Брейль и Жан
Пекуа.  Они  втроем так яростно сражались,  творили такие чудеса удали,  что
сумели трижды отбить напор осаждающих. Габриэль целиком отдался радости боя,
и Жан Пекуа так восхищался его ударами, что, зазевавшись, чуть не погиб сам.
Габриэлю пришлось дважды спасать жизнь своего почитателя.  Горожанин тут  же
на месте поклялся виконту в преданности и верной службе.
     Но несмотря на эти героические усилия, город уже не мог сопротивляться,
и  вскоре враги  наводнили улицы  Сен-Кантена.  Итак,  после семнадцати дней
осады и одиннадцати штурмов город сдался.
XXXV. АРНО ДЮ ТИЛЬ СНОВА ОБДЕЛЫВАЕТ СВОИ ДЕЛИШКИ
     Поначалу  вражеские солдаты  занялись  грабежом в  пылающем городе,  но
Филибер тут же принял крутые меры и водворил порядок.  Когда адмирал Колиньи
предстал перед ним, тот встретил его с должным почетом.
     - Я  не умею карать за храбрость.  С Сен-Кантеном мы обойдемся не хуже,
чем если бы он сдался в первый же день.
     И победитель,  не менее великодушный, чем побежденный, стал обсуждать с
адмиралом приемлемые условия сдачи.
     Конечно, Сен-Кантен был объявлен испанским городом, но всем жителям, не
пожелавшим  пребывать  под  иностранным владычеством,  предоставлялось право
уехать,  оставив в  городе  свое  недвижимое имущество.  Солдаты и  горожане
признаны были  свободными,  за  исключением пятидесяти человек,  которые  по
выбору городских или военных властей остаются за Филибером.  Они, независимо
от  пола,  возраста  и  общественного положения,  должны  быть  выкуплены  -
условие,   необходимое  для  уплаты  задержанного  жалованья  солдатам.   По
отношению к  Колиньи,  который  за  время  осады  исчерпал все  свои  личные
средства, было проявлено удивительное великодушие: он был избавлен от выкупа
и ему предложили хоть на следующий день вернуться в Париж.
     Эти  условия были  вполне  приемлемы,  и  Колиньи вынужден был  на  них
согласиться.  Горожане же приняли их с радостью,  хоть и не без опасений.  В
самом деле, как знать, на кого падет страшный выбор Филибера-Эммануила и его
совета? Это будет известно только на следующий день.
     Арно дю Тиль,  этот деятельный и находчивый коммерсант,  всю ночь ломал
голову над своими делами и  придумал комбинацию,  которая сулила ему немалую
прибыль. Он оделся как можно богаче, и с самого утра принялся разгуливать по
улицам,  уже  кишевшим разноплеменными победителями:  немцами,  англичанами,
испанцами...
     "Поистине вавилонское столпотворение!  -  думал озабоченный Арно, слыша
вокруг только чужую речь. - По-английски я знаю всего несколько слов. Как же
мне столковаться с ними?.. "
     - Эй ты,  кишка с требухой!  Стой, каналья! - крикнул кто-то в этот миг
за его спиной.
     Арно  живо  повернулся  к  тому,   кто,  несмотря  на  ярко  выраженный
английский акцент, как будто владел и всеми тонкостями французской речи.
     Это был рослый парень,  бледный, рыжий, который, должно быть, хитер был
в торговых делах и глуп в житейских. Арно дю Тиль с первого же взгляда узнал
в нем англичанина.
     - Чем могу служить? - спросил он англичанина.
     - Я вас беру в плен, вот и вся ваша служба, - ответил тот, уснащая свою
речь английскими словечками.
     - Отчего же именно меня, а не кого-нибудь другого? Отчего, например, не
вот этого ткача?
     - Потому что вы одеты побогаче, чем ткач.
     - Вот как?  А по какому праву,  скажите на милость, меня останавливаете
вы, простой стрелок, насколько я понимаю?
     - О,  я  действую не  от  своего имени,  а  от имени лорда Грея,  моего
начальника, который командует английскими стрелками. Герцог Филибер-Эммануил
выделил ему как долю в  добыче право на трех пленных -  двух дворян и одного
горожанина.  А  мой начальник знает,  что я не калека и не слепой.  Вот он и
послал  меня  на  охоту  -  приказал добыть  ему  трех  дорогих пленных.  Вы
наилучшая дичь из всей, что попадалась мне на пути.
     - Слишком большая честь для бедного оруженосца,  -  потупился Арно. - А
хорошо ли будет меня кормить ваш начальник?
     - Ты что, плут, надеешься, что он тебя долго будет кормить?
     - Полагаю,  до  того  самого дня,  когда  ему  будет угодно вернуть мне
свободу, - ответил Арно. - Не даст же он мне умереть с голоду.
     - Гм!  Неужто я  и  вправду принял облезлого волка за лису с прекрасным
мехом?
     - Боюсь,   что  так,  господин  стрелок,  и  если  господин  Грей,  ваш
начальник,  обещал вам комиссионные за пленных,  то я очень опасаюсь, как бы
двадцать или тридцать палочных ударов не были единственным доходом,  который
вам сулит мой плен.  А впрочем,  говорю я это не для того, чтоб отбить у вас
вкус ко мне. Советую вам попробовать.
     - Возможно,  ты и прав,  мошенник,  -  сказал стрелок, присматриваясь к
лукавым глазкам Арно,  -  и я на тебе не заработаю того, что мне обещал лорд
Грей - один ливр с каждой сотни выручки.
     "Вот кто мне нужен", - подумал Арно, а вслух произнес:
     - Вот что,  друг-неприятель,  если я натолкну вас на богатую добычу, на
пленника,  цена которому этак тысяч десять ливров, чем вы отблагодарите меня
за это?
     - Тысяч десять?!  -  воскликнул англичанин.  -  В такую цену пленники в
самом деле  редки.  Ведь на  мою  долю выпадет тогда сто  ливров.  Заработок
знатный!
     - Да,  но  добрую половину его пришлось бы  уступить приятелю,  который
показал бы вам путь к этим денежкам. Разве это не справедливо?
     - Идет!  -  сказал,  с  минуту  поколебавшись,  стрелок лорда  Грея.  -
Отведите меня только к этому человеку и назовите его мне.
     - Далеко нам идти не придется, - ответил Арно. - Отойдем-ка в сторонку.
Подождите,  я  не хочу показываться с  вами на городской площади.  Дайте мне
спрятаться за угол этого дома.  А вы идите вперед.  Видите на балконе ратуши
дворянина, беседующего с горожанином?
     - Вижу. Это он и есть?
     - Он самый.
     - А зовут его как?
     - Виконт д'Эксмес.
     - Вот как?  Это и есть виконт д'Эксмес!  О нем в лагере много говорили.
Так он не только удалой, но и богатый малый?
     - Конечно.
     - Так вы его хорошо знаете, приятель?
     - Еще бы! Я его оруженосец.
     - Ах, Иуда! - вырвалось у стрелка.
     - Нет, - ответил спокойно Арно, - Иуда повесился, а я не повешусь.
     - Вас  избавят,  пожалуй,  от  этакого труда,  -  проворчал англичанин,
любитель пошутить.
     - Послушайте,  не  хватит  ли  попусту болтать?  -  огрызнулся Арно.  -
Состоится наша сделка? Да или нет?
     - Состоится.  Я отведу вашего господина к милорду. Затем вы мне укажете
еще одного знатного человека и какого-нибудь разбогатевшего горожанина, если
знаете такого.
     - Знаю такого на тех же условиях: половина комиссионных мне.
     - Вы ее получите, поставщик дьявола.
     - Я  ваш поставщик.  Но  только,  смотрите,  без плутовства.  Мошенники
должны между собою ладить.  Да вы от меня и не ушли бы. Ваш начальник платит
наличными?
     - Наличными и  вперед.  Вы пойдете с  нами к  милорду,  как бы провожая
виконта д'Эксмеса,  я получу свои денежки и сейчас же отдаю вам половину. Но
вы из благодарности поможете мне найти еще двух пленников, не так ли?
     - Посмотрим. Сперва займемся первым.
     - Это  дело мы  живо уладим.  Ваш хозяин настолько свиреп в  бою,  что,
наверное,  кроток в обычное время.  Таких мы видали. Подойдите к нему минуты
за  две до моего прихода и  стойте за его спиной.  Увидите,  что дело свое я
знаю.
     Арно так и сделал. Расставшись со своим достойным компаньоном, он пошел
в ратушу и,  смиренно войдя в комнату, где Габриэль беседовал с Жаном Пекуа,
спросил его,  не  нужен ли он ему.  Не успел он договорить фразу,  как вошел
стрелок.  Англичанин,  придав себе подобающий вид,  подошел прямо к виконту,
изумленно глядевшему на него, и поклонился ему.
     - Я имею честь говорить с монсеньером виконтом д'Эксмесом? - спросил он
с той учтивостью, с какой торговец обращается к покупателю.
     - Да,  я виконт д'Эксмес, - ответил Габриэль с возрастающим удивлением.
- Что вам нужно от меня?
     - Вашу шпагу, монсеньер, - склонился перед ним стрелок.
     - Что? - с презрением воскликнул Габриэль, отшатнувшись.
     - Я говорю с вами от имени моего начальника,  лорда Грея,  монсеньер, -
сказал стрелок.  -  Вы  состоите в  числе пятидесяти военнопленных,  которых
должен передать победителям адмирал.  Не сердитесь на меня,  что я  вынужден
сообщить вам такую неприятную новость.
     - Сердиться?  И не думаю.  Но лорд Грей мог бы сам попросить у меня мою
шпагу. Только ему могу отдать ее.
     - Как угодно монсеньеру.
     - И я полагаю, что он задержит меня только до выкупа?
     - О, будьте в этом уверены, монсеньер, - поспешил заявить стрелок.
     - Тогда идем, - сказал Габриэль.
     - Но  ведь это же  возмутительно!  -  сказал Жан Пекуа.  -  Напрасно вы
уступаете, монсеньер. Сопротивляйтесь! Вы не сен-кантенец, вы не здешний!
     - Метр  Жан  Пекуа прав,  -  горячо вмешался Арно,  украдкой подмигивая
стрелку.  -  Да, мастер Пекуа дело говорит: вы, монсеньер, не сен-кантенский
уроженец.  И это лучше может засвидетельствовать метр Жан Пекуа.  Метра Жана
Пекуа знает весь город.  Он здесь сорок лет живет. Он старшина своего цеха и
командир стрелкового отряда. Что вы на это скажете, англичанин?
     - Скажу,  -  отозвался стрелок,  поняв его, - что если передо мной метр
Жан Пекуа, то мне приказано и его арестовать - он числится в моем списке.
     - Меня? - воскликнул тот.
     - Именно вас, метр.
     Пекуа вопрошающе поглядел на Габриэля.
     - Что делать,  Жан,  -  с  невольным вздохом сказал виконт д'Эксмес.  -
После того как мы  исполнили свой солдатский долг,  нам лучше всего признать
теперь права победителя. Придется примириться, метр Жан Пекуа.
     - И пойдем за этим человеком? - спросил тот.
     - Ну да, друг мой. Я даже рад, что меня не разлучают с вами.
     - Это верно,  монсеньер,  -  проговорил растроганный Жан Пекуа, - и раз
такой доблестный воин,  как вы,  примиряется с  подобным жребием,  то мне ли
роптать,  ничтожному горожанину?  Идем, негодяй! - обратился он к стрелку. -
Решено! Я пленник твой или твоего начальника.
     - Вы  тоже  пойдете со  мной  к  лорду  Грею,  -  сказал стрелок,  -  и
останетесь у него до тех пор, пока не внесете подходящий выкуп.
     - Так я у него до гроба останусь, чертов сын! - крикнул Жан Пекуа. - Не
видать твоему начальнику моих  экю!  Скорее подохну.  Пусть он  меня кормит,
если он христианин,  до последнего моего часа,  и кормит сытно, предупреждаю
тебя!
     Стрелок испуганно посмотрел на  Арно  дю  Тиля,  но  тот  успокоил его,
показав взглядом на Габриэля,  которого рассмешил выпад приятеля. Англичанин
оценил шутку и благодушно рассмеялся.
     - Итак, монсеньер, и вы, метр, - сказал он, - я вас пове...
     - Вы  нам  покажете дорогу к  лорду Грею,  -  высокомерно остановил его
Габриэль, - и мы обо всем договоримся с вашим начальником.
     - Как вам будет угодно, монсеньер, - покорно ответил стрелок.
     И,  шагая перед ними на  почтительном расстоянии,  он отвел их к  лорду
Грею. Следом за пленниками шел Арно дю Тиль.
     Лорд Грей был флегматичным, до крайности скучным солдафоном, смотревшим
на войну как на деловое предприятие.  Узнав,  что ему и его людям предстояло
удовольствоваться лишь тремя пленными,  он впал в дурное расположение духа и
посему принял Габриэля и Жана Пекуа с холодным достоинством.
     - Значит, на мою долю выпала честь иметь пленником виконта д'Эксмеса, -
бесстрастно  усмехнулся  он,  с  любопытством присматриваясь к  Габриэлю.  -
Наделали же вы нам, сударь, хлопот!
     - Я сделал что мог, - скромно ответил Габриэль.
     - Вы способны на многое, с чем вас и поздравляю, - продолжал лорд Грей.
- Но  речь не  о  том.  Жребий войны -  хотя вы и  творили чудеса,  чтоб его
отвести,  -  отдал вас  в  мои  руки  вместе с  вашей доблестной шпагой.  О,
сохраните,  сохраните ее,  сударь,  -  заторопился он,  видя,  что  Габриэль
собирается отстегнуть шпагу,  -  но,  чтобы иметь право ею пользоваться,  вы
должны чем-то поступиться,  не так ли?  Обсудим это. Я знаю, что богатство и
храбрость не  всегда идут рядом.  Однако я  не могу нести чрезмерные убытки.
Как вы полагаете? Пять тысяч экю, сударь, подходящая цена вашей свободы?
     - Нет, милорд, - сказал Габриэль.
     - Нет?  Вы находите ее слишком высокой?  Ах,  проклятая война!  Ну, так
четыре тысячи экю - вполне сходная цена, черт возьми!
     - Недостаточная, - холодно ответил Габриэль.
     - Как? Что вы сказали? - воскликнул англичанин.
     - Вы  неправильно поняли  мои  слова.  Вы  спросили меня,  нахожу ли  я
достаточным выкупом пять тысяч экю,  а  я  вам отвечаю:  нет.  Ибо,  по моей
оценке, я стою вдвое больше, милорд.
     - Вот  это  хорошо!  -  радостно закивал англичанин.  -  И  ваш  король
действительно должен не пожалеть этой суммы, дабы сохранить такого удальца.
     - Надеюсь,  что  к  нему не  понадобится обращаться,  ибо мое состояние
позволяет мне самому справиться с этим непредвиденным расходом.
     - Стало  быть,   все  складывается  отлично,   -   продолжал  несколько
озадаченный лорд Грей. - При таком положении вещей вам придется уплатить мне
десять тысяч экю. А когда, простите, вы их уплатите?
     - Вы сами понимаете, - сказал Габриэль, - что я не привез с собой таких
денег в осажденный город.  К друзьям же неудобно обращаться.  Но если вы мне
предоставите немного времени, я могу получить эти деньги из Парижа...
     - Очень хорошо,  -  согласился лорд Грей,  -  и  в  случае надобности я
удовлетворюсь вашим словом, которое дороже денег. Но так как дела надо вести
аккуратно,  а натянутые отношения между нашими и испанскими войсками побудят
меня,  быть может,  вернуться в Англию,  то вы,  надеюсь, не будете в обиде,
если до уплаты выкупа я  задержу вас не в этом испанском городе Сен-Кантене,
а  в  Кале,  английском городе,  где  губернатором мой зять,  лорд Уэнтуорс.
Подходят вам такие условия?
     - Вполне,  -  горько  усмехнулся Габриэль.  -  Я  только попрошу у  вас
разрешения послать моего оруженосца за  деньгами в  Париж,  дабы мои планы и
ваше доверие не пострадали от чрезмерной задержки выкупа.
     - Это совершенно справедливо,  - ответил лорд Грей, - и будьте уверены,
что  в  ожидании возвращения вашего доверенного мой  шурин окружит вас таким
почетом,  какого вы достойны. В Кале вам будет предоставлена полная свобода,
а  лорд Уэнтуорс создаст вам наилучшие условия,  тем более что он  сам любит
хорошенько поесть и  повеселиться.  Впрочем,  это  его  частное дело  -  моя
сестра, его жена, умерла. Я хотел только сказать, что там вы не заскучаете.
     Габриэль молча поклонился.
     - А вы,  сударь,  -  обратился лорд Грей к Жану Пекуа, который во время
этой сцены не раз недоуменно пожимал плечами, - вы, как я вижу, горожанин?
     - Я Жан Пекуа, милорд.
     - Прекрасно! На какой же выкуп от вас я могу рассчитывать?
     - Что ж,  милорд,  я  не  прочь поторговаться.  Кто поторгуется,  тот и
столкуется,  как  говорится.  Вы  изволили нахмуриться,  но  я  не  лорд  и,
думается, не стою и десяти ливров...
     - Довольно!  -  брезгливо остановил его лорд Грей.  -  Вы заплатите сто
ливров.
     - Сто ливров?  Пусть так,  милорд,  если вы  меня так высоко цените,  -
сказал хитрый ткач, - но не наличными же все сто ливров?
     - Как! У вас нет даже такой ничтожной суммы?
     - Деньжонки у меня водились, милорд, - ответил Жан Пекуа, - но во время
осады я все роздал больным и бедным.
     - Но у вас есть друзья? Или, наконец, родные? - спросил лорд Грей.
     - Друзья?   На   них  не  очень-то  приходится  рассчитывать,   милорд.
Родственники? Близких у меня нет. Жена умерла, не оставив детей. И братьев у
меня нет. Есть один дальний родственник...
     - Ну, а он? - спросил нетерпеливо лорд Грей.
     - Он даст мне взаймы сто ливров, я в этом не сомневаюсь, и живет он как
раз в Кале.
     - Вот как? - недоверчиво протянул лорд Грей.
     - Уверяю вас,  милорд,  -  сказал Жан Пекуа таким правдивым тоном,  что
нельзя было ему не поверить.  -  Его зовут Пьер Пекуа, и он уже тридцать лет
держит оружейную мастерскую на улице Мартруа.
     - И он с вами в дружбе?
     - Еще  бы!  Я  последний Пекуа в  своем роду,  значит,  он  должен меня
почитать.  Больше двух веков назад наш предок Пекуа имел двух сыновей.  Один
из  них стал ткачом в  Сен-Кантене,  другой оружейником в  Кале.  С  тех пор
сен-кантенские Пекуа ткут,  а те Пекуа,  что в Кале, куют. Но хотя живут они
врозь,  дружба между ними не тускнеет. Пьер ссудит меня деньгами для выкупа,
хотя не видался я с этим славным родственником около десяти лет, а потому не
видался,  что вы,  англичане,  не слишком-то легко даете нам пропуска в свои
крепостные районы.
     - Да,  да,  - любезно подтвердил лорд Грей, - вот уже скоро двести лет,
как ваши Пекуа в Кале - англичане.
     - О, - с жаром воскликнул ткач, - Пекуа!.. И вдруг осекся.
     - Что Пекуа? - удивился лорд Грей.
     - Пекуа,  милорд, - сказал Жан, в смущении теребя в руках свою шапку, -
Пекуа политикой не занимаются,  вот что я  хотел сказать.  Англичане ли они,
французы ли,  только бы иметь им там наковальню,  а здесь -  ткацкий станок,
чтобы можно было кормиться, и Пекуа довольны.
     - Как  знать,  -  благожелательно заметил лорд  Грей,  -  а  может,  вы
откроете ткацкую мастерскую в Кале, станете тоже подданным королевы Марии, и
обе ветви рода Пекуа наконец воссоединятся после стольких лет.
     - А что ж, очень может быть, - добродушно проворчал Жан Пекуа.
     Габриэль  ушам  своим  не  верил.   Доблестный  горожанин,  так  храбро
оборонявший свой город,  вдруг преспокойно заговорил о переходе в английское
подданство!  Словно для него это было то же самое,  что переменить белье. Но
Жан подмигнул ему, дав понять, что здесь кроется какая-то тайна.
     Вскоре лорд Грей распростился с обоими.
     - Завтра мы  отправимся вместе в  Кале,  -  сказал он им.  -  Вы можете
заняться теперь сборами в дорогу и попрощаться с городом.  Я отпускаю вас на
честное слово.  К тому же,  -  добавил он со свойственной ему чуткостью, - о
вас будет сообщено страже у ворот, да и вообще никого из города не выпускают
без пропуска коменданта.  Габриэль молча поклонился и вышел из дома вместе с
Жаном Пекуа.
     - Что вы затеяли,  друг мой? - спросил он ткача по дороге. - Неужели вы
не  можете  сразу  откупиться  какой-то  там  сотней  экю?  Отчего  вам  так
понадобилась поездка в  Кале?  У  вас  и  в  самом деле  есть  родственник -
оружейник? Почему вы так странно себя повели?
     - Тссс!  -  ответил  с  таинственным  видом  Жан  Пекуа.  -  Вы  можете
положиться на своего оруженосца?
     - Я за него ручаюсь.  Ему подчас изменяет память и у него бывают этакие
завихрения, но человек он верный.
     - Хорошо,  -  сказал Пекуа. - Не посылайте его в Париж за выкупом сразу
же из Сен-Кантена.  Возьмем его с собой в Кале и оттуда пошлем в Париж.  Нам
потребуется его помощь.
     - Но  что  же,  в  конце концов,  означают все эти предосторожности?  -
спросил Габриэль. - У вас, я вижу, и родственника нет никакого в Кале.
     - Есть!  -  возразил Пекуа.  - Пьер Пекуа существует. Это так же верно,
как и то, что он воспитан в любви к своей старой доброй Франции и никогда не
откажется поддержать какой-нибудь ваш героический замысел,  вроде того,  что
возник у вас здесь, в Сен-Кантене.
     - Друг мой,  я догадываюсь, - сказал Габриэль, пожимая руку ткачу. - Но
ты  слишком высоко меня ценишь и  судишь обо  мне  по  себе.  Ты  даже и  не
представляешь, сколько было личных побуждений в моем кажущемся геройстве. Не
знаешь,  что и  в  дальнейшем я  вынужден буду целиком отдаваться выполнению
одного священного долга.
     - Ну и что ж?  - возразил Жан Пекуа. - Вы исполните этот свой долг, как
и все прочие.  А среди этих прочих,  - он понизил голос, - есть такой: ежели
представится случай, то в Кале мы рассчитаемся за Сен-Кантен.
XXXVI. ПОЧТЕННЫЙ АРНО ДЮ ТИЛЬ ПРОДОЛЖАЕТ ДЕЙСТВОВАТЬ
     Предоставим молодому капитану и старому горожанину мечтать о расплате и
вернемся к  стрелку и  оруженосцу,  которые все  еще находятся в  доме лорда
Грея.
     После   ухода   пленников  стрелок  действительно  попросил  у   своего
начальника обещанное вознаграждение, и тот, не слишком упираясь, расплатился
с ним; он был доволен проницательностью, с какой комиссионер выбрал для него
товар.
     Арно дю Тиль, в свою очередь, тоже ждал от стрелка комиссионных, и тот,
надо отдать ему должное,  не подвел приятеля. Когда стрелок вошел в комнату,
Арно сидел за столом и заносил в свой знаменитый реестр следующие строки:
     "За  то,   что  ловко  добился  внесения  виконта  д'Эксмеса  в  список
военнопленных и  тем  самым  временно  освободил  монсеньора  Монморанси  от
указанного виконта... "
     - Чем это вы заняты? - спросил стрелок, хлопнув его по плечу.
     - Чем занят?  Счетом,  -  ответил лже-Мартен. - А в каком положении наш
счет?
     - Полностью оплачен,  - подмигнул стрелок и сунул монеты в руки Арно. -
Как видите,  я  слово держу и  денег не жалею.  Оба пленника,  на которых вы
указали, хороши. Особенно ваш господин. Он даже и не торговался или, вернее,
наоборот -  торговался.  Старик,  правда,  был не слишком сговорчив,  но как
горожанин и он неплох, и, если бы не вы, я мог бы, по правде говоря, выбрать
куда хуже.
     - Не сомневаюсь,  -  пересчитывая деньги и  кладя их в  карман,  сказал
Арно.
     - Но не торопитесь, друг, - продолжал стрелок. - Вы видите, что я плачу
хорошо.  Теперь вы  должны мне подыскать третьего пленника -  кого-нибудь из
дворян.
     - Ей-богу,  мне больше некому покровительствовать, - осклабился Арно. -
Выбирайте уж сами.
     - Я  знаю,  что могу выбрать и сам,  но еще раз прошу помочь мне в этом
деле.  Ведь можно выбирать среди мужчин, женщин, стариков и даже среди детей
благородного происхождения...
     - Как? - спросил Арно. - И среди женщин?
     - Особенно среди них,  - ответил англичанин. - И если вы знаете женщину
не  только знатную и  богатую,  но  молодую и  красивую,  то мы можем на ней
неплохо заработать, ибо милорд Грей дорого перепродаст ее своему зятю, лорду
Уэнтуорсу.  А этот сластолюбец,  как я слыхал, пленниц любит еще больше, чем
пленников.
     - К сожалению,  такой я не знаю, - сказал Арно. - Впрочем, позвольте...
Но нет... Нет, это невозможно.
     - Отчего невозможно?  Мы  ведь  здесь хозяева и  победители.  И,  кроме
адмирала, можем всякого объявить военнопленным.
     - Это верно,  - согласился Арно, - но красавица, которую я имею в виду,
не должна находиться близко от моего господина,  не должна видеться с ним. А
держать их  в  плену  обоих в  одном месте -  это  никак не  способствует их
разлуке.
     - Отчего  же?  Лорд  Уэнтуорс небось  никому не  покажет свою  красивую
пленницу.
     - Да,  в Кале, - сказал, размышляя, Арно. - А в дороге? У виконта будет
время наглядеться на нее и наговориться с нею досыта.
     - Не будет,  уверяю вас, - ответил англичанин. - Мы двинемся туда двумя
колоннами,   одна  раньше  другой,   и  между  рыцарем  и  красавицей  ляжет
двухчасовой переход.
     - Да,  но что скажет старик коннетабль?  -  вслух задал вопрос Арно.  -
Если он узнает о моей проделке, то мигом велит меня вздернуть.
     - Узнает?   Да   об  этом  вообще  никто  не  узнает,   -   уверял  его
стрелок-соблазнитель.  -  Сами-то вы не проболтаетесь,  и,  если только ваши
деньги не заговорят...
     - А сколько бы их было? - спросил Арно.
     - Опять половина ваша.
     - Экая обида!  -  вздохнул Арно. - Сумма была бы наверняка кругленькая.
Небось папаша не поскупился бы!
     - Папаша - герцог или князь? - спросил стрелок.
     - Папаша - король, душа моя, и зовут его Генрих Второй.
     - Здесь дочь короля?!  -  воскликнул англичанин.  -  Разрази меня гром!
Если вы теперь не скажете, где можно ее найти, я просто-напросто удавлю вас,
приятель. Дочь короля!
     - И королева красоты, - сказал Арно.
     - О,  лорд Уэнтуорс потерял бы голову.  Приятель! - произнес англичанин
торжественно,  достав свой кошель и открыв его перед зачарованным Арно.  - И
кошель, и все, что в нем, - в обмен на имя и адрес красавицы.
     - По рукам! - крикнул, не выдержав искушения, Арно и схватил кошель.
     - Имя? - спросил стрелок.
     - Диана де Кастро, она же сестра Бени.
     - Где она?
     - В монастыре бенедиктинок.
     - Бегу туда! - крикнул стрелок и исчез.
     "Так и быть,  - размышлял Арно, шагая по дороге в ратушу. - Так и быть,
этот случай я в счет коннетаблю не поставлю!"
XXXVII. ЛОРД УЭНТУОРС
     Спустя три  дня,  1  сентября,  губернатор Кале лорд Уэнтуорс,  получив
соответствующие инструкции от своего шурина,  лорда Грея,  и проводив его на
корабль,  вернулся верхом в свой особняк, в одной из комнат которого его уже
ждали Габриэль и Жан Пекуа, а в другой - Диана.
     Но  госпожа де  Кастро  не  знала,  что  находится под  одной  крышей с
Габриэлем,  ибо,  как обещал Арно дю Тилю стрелок, она проделала весь путь в
полном одиночестве.
     Лорд  Уэнтуорс был  прямой противоположностью своему шурину.  Насколько
был надменен,  сух и жаден лорд Грей,  настолько же был энергичен, любезен и
щедр  его  родственник.  Стройный красавец с  изящными манерами и  с  легкой
проседью в густых вьющихся волосах,  он еще сохранил, несмотря на свои сорок
лет,  порывистую страстность молодого  человека.  Его  юношеская  походка  и
огоньки в серых красивых глазах как бы подтверждали это.  И он действительно
жил весело и беззаботно, словно ему было все еще двадцать лет.
     Сначала он  вошел в  залу,  где  его  дожидались виконт д'Эксмес и  Жан
Пекуа,  и,  любезно улыбаясь,  приветствовал их словно желанных гостей, а не
военнопленных.
     - Добро пожаловать в мой дом, господа. Я чрезвычайно признателен своему
шурину за то,  что он вас прислал ко мне,  виконт.  Простите меня, но в этой
скучной крепости, куда меня сослали, развлечения столь редки, общество столь
невелико,  что  я  почитаю за  счастье встретить человека,  с  которым можно
поговорить... И я, как честный эгоист, искренне радуюсь вашей задержке из-за
проклятого выкупа.
     - Да,  выкуп и в самом деле несколько запоздает,  - ответил Габриэль. -
Вы,  вероятно,  уже  знаете от  лорда Грея,  что мой оруженосец,  которого я
собрался послать в  Париж за  деньгами,  по дороге сюда напился,  подрался с
одним из конвоиров и ранен в голову. Рана, правда, не опасная, но из-за нее,
боюсь, он задержится в Кале дольше, чем я предполагал.
     - Тем хуже для бедного малого и тем лучше для меня, виконт, - улыбнулся
лорд Уэнтуорс.
     - Вы слишком любезны, милорд, - ответил с грустной усмешкой Габриэль.
     - Нет, виконт, в этом, право, нет никакой любезности. Любезно было бы с
моей стороны тут же отпустить вас в Париж на слово.  Но, повторяю, для этого
я слишком себялюбив и слишком скучаю.  Что прикажете делать! Мы будем вместе
в плену и постараемся друг другу помогать в борьбе со скукой заточения.
     Габриэль поклонился,  не проронив ни слова.  Он и вправду предпочел бы,
чтоб лорд Уэнтуорс,  поверив на  слово,  вернул ему свободу.  Но  мог ли  он
притязать на подобное доверие со стороны человека, которого видел впервые?
     Но как бы то ни было,  его утешала мысль,  что Колиньи уже в Париже.  А
если так,  значит,  он доложил королю,  что именно Габриэлю удалось продлить
оборону Сен-Кантена.  Генрих же,  верный своему монаршему слову, может, и не
станет ждать возвращения сына, чтобы освободить отца.
     И все-таки Габриэль не мог совладать со своим беспокойством,  тем более
что  беспокоился за  двоих.  Перед отъездом из  Сен-Кантена ему  не  удалось
повидать Диану.
     Между  тем,  не  замечая  грустной рассеянности своего  пленника,  лорд
Уэнтуорс продолжал:
     - Впрочем,  я постараюсь,  господин д'Эксмес,  быть не слишком свирепым
тюремщиком,  и,  чтобы сразу же доказать это,  я  разрешу вам сколько угодно
выходить из дому и разгуливать по городу...  разумеется,  если вы дадите мне
слово дворянина не помышлять о побеге.
     Тут Жан Пекуа,  не удержавшись, обрадованно дернул за рукав удивленного
Габриэля.
     - Я  вам  крайне признателен за  это  предложение,  милорд,  -  любезно
ответил молодой человек, - и даю честное слово даже и не думать о побеге.
     - Этого  достаточно,   сударь,   -  сказал  лорд  Уэнтуорс,  -  и  если
гостеприимство,  которое  я  могу  и  должен  вам  оказывать в  своем  доме,
покажется вам стеснительным,  то, пожалуйста, не чинитесь со мною. Я не буду
в претензии, если вы подберете себе более удобное жилье.
     - О,  господин  виконт,  -  с  жаром  выпалил  Жан  Пекуа,  обращаясь к
Габриэлю,  -  если вы соблаговолите занять самую лучшую комнату в доме моего
родича,  оружейника Пьера Пекуа, то окажете ему большую честь, а меня просто
осчастливите, клянусь вам!
     И  достопочтенный Пекуа сопроводил свои слова выразительным жестом.  Он
теперь изъяснялся не  иначе,  как посредством каких-то таинственных знаков и
умолчаний, да и вообще становился весьма загадочной личностью.
     - Спасибо, друг мой, - сказал Габриэль. - Но, право же, воспользоваться
таким разрешением значило бы злоупотребить любезностью...
     - Нет,  уверяю вас,  -  живо возразил лорд Уэнтуорс,  -  я нисколько не
возражаю против того,  чтобы вы поселились у Пьера Пекуа. Это состоятельный,
деятельный горожанин,  мастер своего дела и честнейший человек. Я хорошо его
знаю,  покупал у  него не  раз оружие,  и  у  него живет довольно миловидная
особа, дочь или жена, не знаю точно.
     - Его сестра Бабетта,  милорд,  -  объяснил Жан Пекуа.  - Она и вправду
довольно привлекательна, и не будь я так стар... Но род Пекуа из-за этого не
угаснет.  Пьер потерял жену, но она ему оставила двух здоровенных мальчишек,
и  они будут вас развлекать,  господин виконт,  если вы  согласитесь принять
приглашение моего двоюродного братца.
     - Соглашайтесь, виконт, я вам советую, - прибавил лорд Уэнтуорс.
     Габриэль подумал -  и  не  без оснований,  -  что красивый и  галантный
губернатор  Кале  был  не   прочь  по   каким-то  причинам  освободиться  от
сотрапезника,  который торчал бы  весь день в  его доме и  тем самым стеснял
самого  хозяина.  Молодой человек и  впрямь не  ошибался,  ибо,  как  изящно
выразился  стрелок  лорда  Грея  в  беседе  с  Арно,  губернатор предпочитал
пленникам пленниц.
     Уже не колеблясь, Габриэль с улыбкой обратился к Жану Пекуа:
     - Ну  что ж,  поскольку лорд Уэнтуорс не  возражает,  то  я  поселюсь у
вашего родственника. Тот просиял от радости.
     - Полагаю, что вы правильно поступаете, - сказал губернатор. - Пожалуй,
в доме этого доброго оружейника вам будет удобнее, чем у меня. Ведь молодому
человеку нужно чувствовать себя непринужденно, это дело известное.
     - Вы и в самом деле знаете цену независимости, - рассмеялся Габриэль.
     - Вы не ошиблись,  -  в тон ему ответил лорд Уэнтуорс, - я еще не в том
возрасте, когда поносят свободу. Затем он обратился к Жану Пекуа:
     - А вы,  метр Пекуа,  можете рассчитывать на кошелек родственника? Лорд
Грей говорил мне,  что  вы  собираетесь занять у  него сто  экю  для  своего
выкупа.
     - Все, что есть у Пьера, есть и у Жана, - ответил убежденно ткач. - Так
уж повелось испокон веков в семье Пекуа. Я заранее был уверен, что дом моего
родича  -  мой  дом.  Так  что  прошу  вас  послать со  мною  кого-нибудь из
подчиненных: он возвратится к вам с условленной суммой.
     - Это излишне,  метр Пекуа, - ответил лорд Уэнтуорс, - я и вас отпускаю
на слово.  Завтра или послезавтра я навещу виконта д'Эксмеса у Пьера Пекуа и
на те деньги, которые вы должны моему зятю, приобрету что-нибудь из оружия.
     - Как вам будет угодно, милорд, - поклонился Жан.
     - А теперь,  господин д'Эксмес,  -  обратился губернатор к Габриэлю,  -
нужно ли мне говорить вам, что вы всегда будете моим желанным гостем?
     - Благодарствую,  милорд, - ответил Габриэль, - я принимаю вашу дружбу,
разумеется,  на условиях взаимности,  -  прибавил он,  улыбаясь, - ибо война
изобилует превратностями, а сегодняшний друг может завтра стать врагом.
     - О, я-то чувствую себя в полнейшей безопасности за этими неприступными
стенами.  Если французам суждено взять обратно Кале,  то  это  произойдет не
раньше чем через двести лет...  А  тем временем надо жить как можно веселее.
Кстати,  забыл сказать: если вы испытываете денежные затруднения, виконт, то
мой кошелек к вашим услугам.
     - Еще  раз благодарствую,  милорд.  Мой кошелек,  правда,  не  так туго
набит,  чтобы я  мог тотчас же  расплатиться с  вами,  но  все же  позволяет
прожить в  Кале  безбедно.  Беспокоит меня  другое:  сможет  ли  дом  вашего
родственника,  метр Пекуа, вместить трех нежданных гостей? Если нет, тогда я
предпочел бы поискать иное жилище...
     - Вы,  верно,  шутите!  - перебил его Жан Пекуа. - Да в этом доме могут
разместиться не  только три  гостя,  а  целых  три  семьи!  Слава богу,  дом
достаточно просторен.  Провинциалы строятся не  так бережливо и  тесно,  как
парижане.
     - Это верно,  -  сказал лорд Уэнтуорс,  - могу засвидетельствовать, что
дом  оружейника достоин  служить  вам  кровом...  Кстати,  метр  Пекуа,  вы,
кажется,  собирались обосноваться в  Кале  и  опять заняться ремеслом ткача?
Лорд  Грей  сообщил  мне  вскользь  об  этом  вашем  плане!   Я   бы  только
приветствовал подобное начинание.
     - Может,  так и случится, - ответил Жан Пекуа. - Ведь Сен-Кантен и Кале
скоро будут подвластны общему господину,  и тогда я предпочту быть поближе к
своим.
     - Да, да, - подтвердил лорд Уэнтуорс, не раскусив истинного смысла слов
лукавого ткача, - возможно, что Сен-Кантен вскоре станет английским городом.
Но простите, господа, я вас задерживаю, - прибавил он. - Вы устали с дороги,
и вам нужен отдых. До скорого свидания.
     Он проводил их до дверей,  пожал руку одному, другому кивнул любезно, и
они отправились на улицу Мартруа, где жил Пьер Пекуа.
     Проводив их, лорд Уэнтуорс подумал:
     "Я,  кажется,  хорошо сделал,  удалив из своего дома этого виконта.  Он
человек знатный,  вероятно,  придворный, и, если бы ему хоть раз попалась на
глаза моя красавица пленница, он бы ее запомнил на всю жизнь. Ведь и я видел
ее только мельком,  а до сих пор все еще ослеплен.  Что за красота!  Боже, я
влюблен! Ну да, влюблен! А ведь этот молодой человек мог бы помешать так или
иначе тем отношениям,  которые, надеюсь, установятся между госпожой Дианой и
мною. Ну уж нет!.. Третьих лиц не должно быть между нами!"
     Он позвонил. Спустя минуту явилась служанка.
     - Джейн,  -  спросил ее  по-английски лорд Уэнтуорс,  -  мое приказание
исполнено? Вы предоставили себя в распоряжение этой дамы?
     - Да, милорд.
     - Как она чувствует себя сейчас?
     - Вид у  нее грустный,  но не подавленный.  Смотрит она гордо,  говорит
решительно и приказывает хоть и мягко, но властно.
     - Хорошо, - сказал губернатор. - Вы ей подали угощение?
     - Едва отведала фрукты,  милорд.  Она  все старается напустить на  себя
уверенный вид, но нетрудно разглядеть, что она сильно тревожится.
     - Хорошо, Джейн, вернитесь к этой даме и спросите ее от моего имени, от
имени лорда Уэнтуорса - губернатора Кале, угодно ли ей принять меня. Идите и
живо возвращайтесь.
     Спустя  несколько  минут,  показавшихся  нетерпеливому Уэнтуорсу  целым
столетием, служанка вернулась.
     - Ну?
     - Эта  дама  не  только согласна,  но  и  сама  желает говорить с  вами
незамедлительно, милорд. "Превосходно!" - подумал Уэнтуорс.
     - Но  только,  -  прибавила Джейн,  -  она велела оставаться в  комнате
старой Мери, а мне тут же вернуться к ней.
     - Хорошо, Джейн, идите. Слушайтесь ее во всем. Поняли? Идите и скажите,
что я следую за вами.
     Джейн  вышла,  а  лорд  Уэнтуорс  с  сердечным трепетом двадцатилетнего
влюбленного помчался по лестнице, которая вела в комнату Дианы де Кастро.
     "О,  какое  счастие!  -  думал он.  -  Я  влюблен!  Моя  возлюбленная -
королевская дочь! И она в моей власти!"
XXXVIII. ВЛЮБЛЕННЫЙ ТЮРЕМЩИК
     Диана де  Кастро приняла лорда Уэнтуорса с  величавым спокойствием.  Но
под этой кажущейся безмятежностью таилась сильная тревога.  С трудом подавив
в  себе  невольную дрожь,  она  ответила на  поклон  губернатора и  поистине
царственным жестом указала ему на стоявшее поодаль кресло.
     Затем  она  знаком  приказала Мери  и  Джейн,  собиравшимся было  уйти,
остаться,  и  так  как  лорд  Уэнтуорс  молчал,  погруженный в  восторженное
созерцание, первая решилась заговорить:
     - Если не ошибаюсь, лорд Уэнтуорс - губернатор Кале?
     - Лорд  Уэнтуорс -  ваш  преданный слуга,  ждущий  ваших  распоряжений,
герцогиня.
     - Моих распоряжений? - переспросила она с горечью. - Не говорите так, я
могла  бы  принять  ваши  слова  за  издевательство.  Если  бы  мои  просьбы
исполнялись,  то меня бы здесь не было.  Вам известно, кто я и к какому дому
принадлежу, милорд?
     - Безусловно.  Вы  -  герцогиня де Кастро,  любимая дочь короля Генриха
Второго.
     - Почему же  я,  в  таком случае,  оказалась пленницей?  -  чуть ли  не
шепотом спросила Диана.
     - Да именно потому,  герцогиня, что вы дочь короля, - ответил Уэнтуорс.
- По    принятым   адмиралом   Колиньи    условиям   капитуляции   пятьдесят
военнопленных,  независимо от своего положения,  возраста и пола,  подлежали
выдаче победителям,  и вполне понятно,  что выбрали самых знатных,  и,  если
говорить прямо, тех, которые могут уплатить крупный выкуп.
     - Но как узнали,  что я  укрылась в Сен-Кантене под именем сестры Бени?
Кроме настоятельницы и еще одного лица в городе, никто не знал моей тайны.
     - Это лицо вас, по-видимому, и выдало, вот и все.
     - О  нет,  я  уверена,  что  не  оно!  -  воскликнула Диана так пылко и
убежденно,  что лорд Уэнтуорс почувствовал,  как змея ревности ужалила его в
самое сердце, и даже не нашелся что ответить. - Случилось это на второй день
после взятия Сен-Кантена,  - продолжала Диана, - я в великом страхе забилась
в свою келью. Вдруг мне сказали, что меня ждет в приемной английский солдат.
Я  испугалась:  неужели случилось какое-то  несчастье?  Но  этот  незнакомый
стрелок  тут  же  объявляет  мне,  что  я  его  пленница.  Я  возмущаюсь,  я
сопротивляюсь,  но  что  можно сделать против силы?  Их  было  трое  солдат,
милорд, трое против одной женщины... Так вот, эти люди нагло требуют от меня
признания,  что  я  Диана де  Кастро,  дочь французского короля.  Я  пытаюсь
отрицать это,  но,  несмотря на мое запирательство, они уводят меня. Тогда я
прошу отвести меня к адмиралу Колиньи,  но,  спохватившись,  что имя "сестра
Бени" ничего ему не говорит,  решаюсь признаться:  да, я действительно Диана
де Кастро.  Вы,  может быть,  думаете, милорд, что, добившись признания, они
уступают моей просьбе и  отводят к  адмиралу?  Ничуть не бывало!  Они только
радуются,  подталкивают меня или,  вернее, вталкивают в закрытые носилки, и,
когда я,  захлебываясь от слез, все же стараюсь допытаться, куда меня везут,
оказывается,  что я  уже на пути в  Кале.  Затем лорд Грей отказывается меня
выслушать, и я слышу от одного из солдат, что нахожусь в плену и что мы едем
в Кале. Вот как я прибыла сюда, милорд, и больше ничего не знаю.
     - И  мне  больше нечего вам  сообщить,  герцогиня,  -  задумчиво сказал
Уэнтуорс.
     - Больше  нечего?   Может  быть,  вы  объясните,  отчего  мне  не  дали
поговорить ни с настоятельницей,  ни с адмиралом? Можете вы сказать, чего от
меня хотят?  Почему не сообщили королю,  что я  в  плену?  Что это за тайное
похищение?  Отчего мне даже не показался на глаза лорд Грей? Ведь именно он,
как мне сказали, распорядился моею судьбой.
     - Лорда Грея вы сегодня видели, герцогиня, когда проходили мимо нас. Он
в это время беседовал со мной, и мы оба вам поклонились.
     - Простите, милорд, я не знала, кто передо мной. Но раз вы беседовали с
лордом Греем,  вашим родственником,  то  он наверняка сообщил вам свои планы
относительно меня?
     - Да,  готовясь отплыть в Англию, он излагал их мне как раз в то время,
как вас доставили в  этот дом.  По  его словам,  он,  проведав о  пребывании
дочери короля в  Сен-Кантене,  поспешил захватить такой богатый трофей и  во
избежание лишних разговоров никому о нем не сообщил. Цель его крайне проста:
получить за  вас  крупный выкуп.  Я,  смеясь,  одобрял затею  своего жадного
шурина,  но,  увидев вас,  понял,  что если вы  дочь короля по крови,  то по
красоте вы королева.  Тут-то я, признаюсь, и изменил прежнее свое мнение Да,
я уже не одобрял намерения лорда Грея получить за вас выкуп.  Я убеждал его,
что,  поскольку Англия и Франция ведут войну, он может надеяться на большее.
Допустим,  на  какой-нибудь  крайне выгодный обмен.  Ведь  вы  стоите целого
города,  если не больше.  Словом,  я  уговорил его не выпускать из рук такой
знатной добычи ради каких-то жалких экю.  Мы в  Кале,  в  нашем неприступном
городе, а поэтому следует вас держать, и именно тут.
     - Как!  -  воскликнула Диана.  - Вы давали лорду Грею подобные советы и
еще признаетесь в этом мне?  Ах,  милорд,  почему же вы воспротивились моему
освобождению?  Что я вам сделала?  Вы ведь видели меня только одну минуту, а
уже возненавидели, да?
     - Я видел вас только одну минуту - и я полюбил вас, сударыня, - выпалил
лорд Уэнтуорс, потеряв голову. Диана побледнела и отшатнулась.
     - Джейн! Мери! - громко позвала она обеих женщин, стоявших поодаль.
     Но лорд Уэнтуорс властным жестом не дал им сдвинуться с места.
     - Не бойтесь, герцогиня, я джентльмен, и не вам, а мне следует бояться.
Да,  я люблю вас и не мог удержаться от признания. Но теперь уж все равно...
Не бойтесь ничего...  Пожалуй,  не вы в моей власти,  а я - в вашей. Не вы -
истинный пленник,  а  я.  Вы -  царица,  а я -  раб.  Приказывайте -  я буду
повиноваться.
     - В таком случае отправьте меня в Париж,  сударь,  а оттуда я пошлю вам
выкуп, какой вы назначите, - решилась Диана.
     Лорд Уэнтуорс заколебался было, но потом ответил:
     - Все что угодно,  только не  это,  герцогиня!  Я  чувствую,  что такая
жертва мне  не  по  силам.  Говорю же  я  вам,  что вы  одним своим взглядом
навсегда покорили меня.  Я  люблю вас всего лишь два часа,  но  мне кажется,
будто я томился по вас целых десять лет.
     - Но  боже мой,  чего же  вы,  милорд,  ждете?  На что надеетесь?  Чего
хотите?
     - Только  одного:   смотреть  на  вас,  герцогиня,  наслаждаться  вашим
присутствием,  вашим  чарующим лицом,  вот  и  все...  Повторяю,  я  слишком
джентльмен,  чтоб поступить непорядочно...  Но у меня есть право -  право не
отпускать вас от себя, и я им воспользуюсь.
     - И  вы  думаете,  что  такое насилие может пробудить во  мне  ответное
чувство?
     - Я этого не думаю, - мягко возразил лорд Уэнтуорс, - но если вы будете
каждый день  видеть меня  таким  смиренным и  таким почтительным,  то,  быть
может, вас тронет покорность того, кто мог бы приказывать, а не умолять.
     - А тогда,  -  ответила Диана, презрительно усмехнувшись, - французская
принцесса крови стала бы возлюбленной лорда Уэнтуорса?
     - Нет,  -  сказал губернатор,  - тогда лорд Уэнтуорс, последний отпрыск
одного  из  самых  богатых  и  знатных родов  Англии,  на  коленях предложит
герцогине де Кастро свое имя и свою жизнь.
     "Не честолюбец ли он?" - подумала Диана.
     - Вот  что,  милорд,  -  продолжала она  вслух,  пытаясь улыбнуться.  -
Верните мне  свободу,  и  я  буду считать себя вечной вашей должницей,  даже
тогда,  когда пришлю вам выкуп.  И  когда настанет мир -  а  ведь он в конце
концов должен настать, - то я подарю вам через моего отца столько же... нет,
больше почестей и титулов,  чем вы могли бы пожелать в роли моего мужа,  даю
вам слово. Будьте великодушны, милорд, и я буду признательна.
     - Я угадываю вашу мысль,  герцогиня,  - невесело усмехнулся Уэнтуорс, -
но  я  более бескорыстен и  более честолюбив,  чем  вы  полагаете.  Из  всех
сокровищ мира желанны мне только вы.
     - Тогда -  последнее слово,  и вы его, быть может, поймете, - смущенно,
но вместе с тем и гордо сказала Диана. - Милорд, меня любит другой.
     - И вы воображаете, будто я вас отпущу к этому сопернику? - вспыхнул от
ревности Уэнтуорс. - Нет, пусть он, по крайней мере, будет так же несчастен,
как и я,  даже еще несчастнее, оттого что ему не удастся видеть вас. Начиная
с этого дня вас могут освободить:  моя смерть,  но я еще молод и крепок; мир
между  Францией и  Англией,  но  войны между этими странами длятся,  как  вы
знаете,  по сто лет;  и, наконец, взятие Кале, но это неприступная крепость.
Если  не  говорить об  этих  трех  почти нереальных возможностях,  то  легко
понять, что вы долго будете моей пленницей, ибо я перекупил у лорда Грея все
права на  вас и  не  желаю отпускать вас за  выкуп,  хотя бы  им  была целая
империя.  А что касается побега,  то вам не стоит о нем и помышлять,  потому
что стеречь вас буду я,  и вы увидите,  каким старательным тюремщиком бывает
тот, кто влюблен!
     С этими словами лорд Уэнтуорс низко поклонился и вышел, оставив Диану в
полной растерянности.
XXXIX. ДОМ ОРУЖЕЙНИКА
     Дом Пьера Пекуа стоял на углу рыночной площади и  улицы Мартуа.  Был он
трехэтажный,  да  еще и  с  жилым чердаком.  Дерево,  кирпич и  шифер как бы
переплетались  на  его  фасаде  в  любопытные  арабески.  Оконные  косяки  и
потолочные балки  поддерживали причудливые фигуры животных,  обвитые зеленой
листвой.   Все  это  было  наивно  и  грубовато,  но  не  лишено  выдумки  и
своеобразия.
     Над  застекленной  дверью  лавки  красовалась  вывеска  с  изображением
чудовищно выписанного воина,  который, по всей вероятности, представлял бога
Марса [Марс (рим.  миф.) - бог войны], ибо надпись на вывеске гласила: "Богу
Марсу -  Пьер Пекуа,  оружейник".  Висевший в дверях полный набор доспехов -
шлем,  панцирь,  латы -  служил своеобразной вывеской дворянам,  не  умевшим
читать.
     Сквозь  витрину  в  темноватой лавке  можно  было  разглядеть и  другие
доспехи, а также всякого рода оружие нападения и защиты.
     Двое подмастерьев,  сидевших у двери,  зазывали прохожих,  соблазняя их
разнообразным и прекрасным качеством товара.
     Сам  же  оружейник обычно  находился в  задних комнатах,  выходивших во
двор,  или же работал в кузнице,  в глубине двора, а в лавке появлялся в тех
случаях,  когда  заходил какой-нибудь  важный  покупатель и  выражал желание
потолковать с самим хозяином.
     Пьер  Пекуа  принял виконта д'Эксмеса и  Жана  Пекуа  с  распростертыми
объятиями и  настоял,  чтоб гости заняли второй этаж.  Сам же он с  детьми и
сестрой Бабеттой перебрался на третий. На втором этаже был помещен и раненый
Арно дю Тиль. Подмастерья спали на чердаке.
     Мы застаем Габриэля и Жана Пекуа за столом в тот момент, когда обильный
ужин,  который давал в их честь достопочтенный хозяин, подходил уже к концу.
Гостям прислуживала Бабетта. Дети почтительно сидели поодаль.
     - О  господи,  как вы мало едите,  монсеньер!  -  говорил оружейник.  -
Видать,  вы  чем-то крепко озабочены,  да и  Жан что-то задумался.  Лучше-ка
отведайте вот этого винограда,  в наших краях его не скоро сыщешь.  Слышал я
от  своего деда,  а  тот  -  от  своего,  что  когда-то,  еще при французах,
виноградников вокруг  Кале  было  видимо-невидимо  и  виноград был  крупный,
золотистый.  А  с  тех  пор  как город стал английским,  лозы,  должно быть,
вообразили,  будто они попали уже в  Англию,  где виноград вообще никогда не
созревает.
     Габриэль не  мог не улыбнуться столь неожиданным патриотическим выводам
хозяина.
     - Выпьем,  -  сказал он, поднимая рюмку, - за то, чтобы зрел виноград в
Кале!
     Вполне понятно, что тост его доставил немалое удовольствие обоим Пекуа.
После ужина Пьер прочитал молитву, и гости стоя выслушали ее. Затем отослали
спать детей.
     - Ты  тоже,   Бабетта,  можешь  идти,  -  сказал  сестре  оружейник.  -
Позаботься о том,  чтоб подмастерья не шумели наверху, и загляни с Гертрудой
к оруженосцу господина виконта. Узнай, не нужно ли ему чего.
     Миловидная Бабетта зарделась, присела и вышла.
     - Теперь,  дорогой мой кум и родич,  - сказал Жану Пьер, - нам никто не
мешает,  и,  если вам нужно сообщить мне что-нибудь секретное,  я  готов вас
выслушать.
     Габриэль с  удивлением взглянул на Жана Пекуа,  но тот ответил с полной
серьезностью:
     - Да,  я  говорил вам,  Пьер,  что мне надо потолковать с вами о важных
вещах.
     - Тогда я уйду, - сказал Габриэль.
     - Простите,  господин виконт,  -  удержал его Жан,  -  ваше присутствие
будет  нам  не  только полезно,  но  и  необходимо,  потому что  без  вашего
содействия невыполнимы замыслы, которыми я собираюсь поделиться с Пьером.
     - В таком случае слушаю вас,  друг мой,  -  проговорил Габриэль,  снова
впадая в свою грустную задумчивость.
     - Выслушайте меня,  монсеньер,  -  сказал ткач,  - и тогда, может быть,
радость и надежда засветятся в ваших глазах.
     Габриэль страдальчески улыбнулся,  подумав,  что,  пока  он  оторван от
борьбы за освобождение отца, от любви Дианы, радость для него - то же самое,
что отсутствующий друг.  Тем не менее он повернулся в  сторону Жана и жестом
предложил ему приступить к делу.
     Тогда Жан торжественно обратился к Пьеру:
     - Брат мой,  первое слово за вами:  вы должны доказать виконту,  что мы
по-прежнему  любим  свое  французское отечество.  Расскажите же  нам,  какие
чувства к  Франции внушал вам отец?  Скажите нам,  были ли вы,  закабаленный
француз,  хоть на минуту англичанином в душе?  Скажите нам, наконец, кому бы
вы  помогли,  если бы  вам пришлось выбирать:  старой родине ваших отцов или
родине новой,  навязанной вам англичанами? [Кале был захвачен англичанами во
время Столетней войны в 1347 году, и находился в их руках до 1558 года]
     - Жан,  -  ответил оружейник так же торжественно,  как и его брат,  - я
хорошо знаю по себе:  жизнь под чужой властью так же тяжела,  как рабство, и
томительна,  как изгнание.  Мой предок, видевший, как пал наш город, говорил
со своим сыном о Франции не иначе,  как со слезами на глазах,  а об Англии -
не иначе,  как с ненавистью. И это чувство тоски и ненависти передавалось из
поколения в  поколение.  Поэтому-то  живший  двести  лет  назад  Пьер  Пекуа
возродился в Пьере Пекуа, живущем ныне. В моей груди бьется сердце француза.
Позор и  боль  поражения я  чувствую так  остро,  словно случилось это  лишь
вчера.  Так что не говорите, Жан, что у меня две родины. Есть и всегда будет
только одна.  И  если  бы  пришлось выбирать между  страной,  навязанной мне
чужеземцами,  и  страной,  уготованной мне богом,  поверьте,  я  бы  не стал
колебаться.
     - Вы слышите, монсеньер? - воскликнул Жан, поворачиваясь к Габриэлю.
     - Слышу,  друг мой,  слышу,  и  это  поистине благородно,  -  рассеянно
ответил тот.
     - Но  вот что,  Пьер,  -  продолжал Жан,  -  должно быть,  не  все ваши
соотечественники думают,  как вы.  И вполне возможно,  что вы - единственный
сын   Франции  в   Кале,   доселе  не   утративший  благодарности  к   своей
матери-родине.
     - Вы ошибаетесь,  Жан,  -  ответил оружейник.  -  Я говорил не только о
себе.  Большинство горожан по-прежнему любят Францию и тоскуют по ней. Вот и
в рядах гражданской гвардии города Кале,  в которой я поневоле состою,  тоже
немало найдется людей,  которые бы скорее сломали свою алебарду, чем подняли
ее на французского солдата.
     - Примем к  сведению,  -  пробормотал,  потирая руки,  Жан Пекуа.  -  А
скажите, кум, у вас, наверно, и чин какой-нибудь есть в этой вашей гвардии?
     - Нет, Жан, я отказался от всякого чина.
     - Тем хуже и тем лучше.  Что ж,  эта служба,  к которой вас принуждают,
очень тяжела, Пьер? Часто приходится стоять на часах?
     - Да,  частенько,  и это,  признаться,  весьма утомительно.  Ведь такой
крепости,  как Кале,  гарнизона всегда не хватает,  и меня лично вызывают на
пятый день каждого месяца.
     - Именно на пятый? Каждый месяц в один и тот же день? Неужели англичане
так неосторожны, что заранее сообщают, кто и когда должен заступить на пост?
     - О,  после двухсотлетнего владычества это не опасно, - покачал головой
оружейник.  -  А  кроме  того,  так  как  они  все  же  не  слишком доверяют
гвардейцам,  то ставят их только на посты, которые сами по себе неприступны.
Я,  например,  всегда  стою  на  площадке Восьмигранной башни,  которую море
охраняет лучше меня.  С  той  стороны,  по-моему,  приблизиться к  нам могут
только чайки.
     - Вот  как?  Вы  пятого числа каждого месяца несете караул на  площадке
Восьмигранной башни?
     - Да,  с четырех вечера до шести утра.  Я выбрал это время потому,  что
утром  можно  полюбоваться  восходом  солнца  в   океане,   а  это  поистине
божественное зрелище.
     - Выходит,  -  понизил голос Жан,  - что если бы какой-нибудь отчаянный
смельчак попытался с той стороны взобраться на вашу Восьмигранную башню,  то
вы,  уйдя в созерцание восхода, не заметили бы его? Пьер озадаченно поглядел
на родственника.
     - Я  не  заметил бы  его,  это  верно,  -  ответил он  после  минутного
колебания,  -  и  потому не заметил,  что знал бы:  только француз отважится
проникнуть в  город этим путем,  а  поскольку я свободен от всякого долга по
отношению к насильнику,  то не только не помешал бы,  а, пожалуй, даже помог
бы французу войти в город.
     - Хорошо сказано, Пьер! - воскликнул Жан Пекуа. - Вы видите, монсеньер,
что Пьер - настоящий француз, - прибавил он, обращаясь к Габриэлю.
     - Вижу,  -  вяло ответил тот,  едва следя за  нитью разговора,  который
казался  ему  совершенно  бесцельным.   -   Вижу,  но  для  чего  нужна  эта
преданность?
     - Как для чего?  -  изумился Жан.  -  Теперь моя очередь говорить.  И я
объясню вам,  для чего!  В  Кале,  как я уже упоминал,  господин виконт,  мы
должны  взять  реванш  за  Сен-Кантен.  Мнимая  безопасность усыпляет  здесь
англичан. Эта же беспечность должна их и погубить. У нас, как видите, налицо
добровольные помощники в  самих  стенах крепости.  Давайте разработаем план.
Только пусть нам помогут, господин виконт, ваши влиятельные друзья - из тех,
в чьих руках власть.  Чует мое сердце,  что внезапное нападение позволит нам
стать хозяевами города. Вы слышите, что я говорю, монсеньер?
     - Да,  да,  конечно,  -  растерянно  встрепенулся Габриэль,  неожиданно
оторванный от своих мыслей,  -  да,  ваш родственник хочет вернуться в  наше
славное отечество, переселиться в какой-нибудь французский город, например в
Амьен...  Ну  что ж,  я  поговорю об  этом с  лордом Уэнтуорсом,  а  также с
господином де Гизом.  Все это можно устроить, а в моем содействии, о котором
вы просите, сомневаться не приходится. Продолжайте, друг мой, я весь к вашим
услугам. Разумеется, я вас слушаю.
     И он опять ушел в свои мысли.
     Нет,  он  не слушал Жана Пекуа.  В  ушах его звучал иной голос -  голос
Генриха  II,  приказывавшего немедленно освободить графа  Монтгомери.  Потом
раздался голос отца,  который с  горечью и  ревностью подтверждал,  что  да,
Диана действительно дочь его  венценосного соперника.  Наконец он  услышал и
голос самой Дианы, которая шептала ему поистине божественные слова: "Я люблю
тебя!".
     Эти сладостные грезы увели его так далеко, что он даже и не слышал, как
доблестный Жан Пекуа излагал свой смелый и дерзкий план.
     Вполне понятно, что почтенного ткача покоробила та небрежность, с какой
Габриэль отнесся к его замыслу, и он произнес не без горечи:
     - Если бы  монсеньер соблаговолил выслушать меня более внимательно,  он
бы  понял,  что мы  с  Пьером руководствовались не личными мотивами,  как он
предполагает...
     Габриэль не ответил.
     - Он же вас не слышит,  Жан,  - сказал Пьер, показывая на позабывшегося
опять Габриэля. - Может, у него есть свой план, своя цель...
     - Его цель,  во всяком случае,  менее бескорыстна,  чем наша, - съязвил
Жан.  -  Я  бы даже сказал,  что она слишком эгоистична,  если бы не видел в
Сен-Кантене,  как  сей  дворянин шел на  смерть лишь для того,  чтобы спасти
меня. И все-таки он обязан был меня слушать, когда я говорил о благе и славе
отечества. Ведь без него, несмотря на все наше рвение, мы только бесполезные
орудия,  Пьер. У нас - увы! - нет власти. Что ж, откажемся на время от своей
мечты или,  по меньшей мере,  отложим ее исполнение... Ибо что может сделать
рука без головы, народ - без знати?..
     И с загадочной усмешкой прибавил:
     - Разумеется, лишь до того дня, когда народ станет одновременно и рукой
и головой.
 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 
I. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВЕСЬМА ИСКУСНО СОЕДИНЕНЫ МНОГИЕ СОБЫТИЯ
     Прошло три  недели,  приближались последние дни  сентября,  а  никакого
изменения в положении действующих лиц нашей истории пока еще не произошло.
     Жан  Пекуа  действительно выплатил лорду  Уэнтуорсу ничтожную сумму,  в
которую он сам себя оценил. Кроме того, он получил разрешение обосноваться в
Кале,  но  не слишком торопился приступить к  работе.  Этот добрый горожанин
оказался  вдруг  человеком ужасно  любопытным и  весьма  легкомысленным:  он
целыми днями слонялся вдоль укреплений,  болтая с  солдатами не  хуже любого
бродячего проповедника о чем угодно, но только не о ткацком деле. Однако его
кажущееся безделье вовсе не  отразилось на  кузене,  который в  это же время
усердно ковал свое великолепное оружие.
     Габриэль же  с  каждым днем становился все  печальнее и  печальнее.  Из
Парижа до него доходили лишь скудные сведения.  Англичане и испанцы упустили
драгоценное время,  и Франция поэтому успела отдышаться и собрать свои силы:
король и страна были спасены.
     Подобные сообщения, конечно, радовали Габриэля, но он не знал ничего ни
о Генрихе II,  ни о Колиньи, ни о своем отце, ни о Диане. Эти мысли тяготили
его и мешали ему по-настоящему подружиться с лордом Уэнтуорсом.
     Общительный и  приветливый губернатор и  в  самом деле  питал нежнейшую
дружбу к своему узнику.  Тем более что вечно скучающий лорд за последние дни
стал еще грустнее,  и это обстоятельство, вероятно, усугубило его симпатию к
Габриэлю.  В мрачном Кале общество молодого и неглупого придворного француза
представляло собой  величайшую ценность.  Лорд  Уэнтуорс  непременно посещал
виконта через день и  не  менее трех раз в  неделю звал его к  себе на обед.
Подобная  благосклонность несколько  стесняла  Габриэля,  хотя  губернатор и
говаривал,  что он расстанется со своим заключенным только в  крайнем случае
и,  если уж так суждено,  откажется от такого хорошего друга не раньше,  чем
будет выплачен выкуп.
     Габриэль невольно чувствовал,  что  под  этими изящными и  благородными
словами  таится  некоторое  недоверие к  нему;  поэтому  он  ни  на  чем  не
настаивал,  ни на что не жаловался и только с нетерпением ждал выздоровления
Мартен-Герра,  которому,  если  вы  не  забыли,  надлежало ехать в  Париж за
выкупом.
     Но Мартен-Герр, или, вернее, Арно дю Тиль, поправлялся медленно. Однако
через несколько дней врач,  лечивший плута от раны,  объявил, что миссия его
закончена,  а  больной вполне здоров и  для полного выздоровления достаточно
одного или двух дней покоя при добром уходе миловидной Бабетты, сестры Пьера
Пекуа.  Поэтому  Габриэль объявил  своему  оруженосцу,  что  послезавтра ему
надлежит двинуться в  путь.  Но  на  следующее утро  Арно  дю  Тиль принялся
жаловаться на  головокружение и  тошноту,  утверждая,  будто каждый его  шаг
грозит ему падением.  Так прошло еще два дня.  А потом,  как назло, какая-то
общая  слабость  охватила  беднягу,   и,   чтобы  облегчить  его  немыслимые
страдания,  пришлось прибегнуть к  ваннам и строжайшей диете.  Но этот режим
снова  ослабил  его  организм,   и  ему  снова  пришлось  задержаться,  дабы
восстановить свои  силы всякого рода микстурами и  добрым винцом.  В  то  же
время его верная сиделка Бабетта со слезами на глазах клялась Габриэлю,  что
если Мартен-Герр отправится в  путь,  то он просто свалится в изнеможении на
дороге.
     День за  днем пробежали еще две недели.  Но  так продолжаться дальше не
могло.  Габриэль потерял все свое терпение,  да  и  сам Арно дю Тиль наконец
беспрекословно объявил заплаканной Бабетте,  что  не  смеет  больше перечить
своему господину и  чем скорее он  уедет,  тем скорее и  возвратится.  Но по
красным глазам Бабетты, по ее убитому виду можно было понять, что доводы эти
для нее не были слишком-то убедительны.
     Накануне отъезда Арно дю Тиля Габриэль ужинал у лорда Уэнтуорса.  В тот
день губернатор скучал больше обычного,  и,  чтобы встряхнуться,  он пытался
веселиться до  безумия.  Наконец он расстался с  Габриэлем,  проводив его до
внутреннего  двора  замка,  освещенного тусклым  фонарем.  Молодой  человек,
закутавшись в  плащ,  направился было  к  выходу,  но  в  эту  минуту  дверь
приоткрылась,  и  к  Габриэлю подбежала женщина,  в которой он узнал одну из
служанок.  Она  протянула ему  сложенный листок бумаги и,  приложив палец  к
губам, шепнула:
     - Для французского кавалера,  который часто посещает лорда Уэнтуорса...
- И прежде чем пораженный Габриэль успел ей задать вопрос, она скрылась.
     Неожиданное приключение разожгло  любопытство молодого человека.  Забыв
всякую осторожность,  он рассудил,  что прочесть записку у себя в комнате он
сможет не раньше чем через четверть часа,  и этот срок показался ему слишком
долгим для такой соблазнительной тайны.  Поэтому,  решив не  откладывать это
дело в долгий ящик, он оглянулся, убедился, что кругом никого нет, подошел к
коптящей лампе, развернул записку и не без волнения прочел нижеследующее:
     "Милостивый государь!  Я  вас не знаю и  никогда не видела,  но одна из
моих служанок сказала мне,  что вы,  как и  я,  находитесь в  плену и что вы
француз.  Это  совпадение дает мне  силы обратиться к  вам в  моем горестном
положении.  Вы скоро выплатите выкуп и,  по всей вероятности, возвратитесь в
Париж.  Там вы сможете повидать моих близких, которые ничего не знают о моей
судьбе.  Вы могли бы им сообщить, что я здесь, что лорд Уэнтуорс, задерживая
меня,  не  подпускает ко  мне  ни  одной  живой души  и,  злоупотребляя моим
положением,  осмеливается ежедневно говорить мне о своей любви,  которую я с
ужасом отвергаю,  но  именно мое презрение и  сознание безнаказанности могут
довести   его   до   преступления.   Как   благородный  человек   и   притом
соотечественник,  вы  не  можете  отказать мне  в  помощи  в  такой  ужасной
крайности; если же вы узнаете, кто я такая, то ваш долг... "
     На этом месте письмо обрывалось, подписи не было. Должно быть, какое-то
препятствие,  какая-то  неожиданность оборвали фразу на  полуслове.  Видимо,
автору письма не  хотелось упускать удобную оказию,  и  она  отправила его в
таком неоконченном виде.  Впрочем,  в письме было все,  что хотели сообщить,
кроме имени женщины, которую столь позорно угнетают.
     Имени Габриэль,  разумеется, не знал, почерка, дрожащего и торопливого,
тоже  не  узнал,   но,   несмотря  на  это,  какое-то  непонятное  смятение,
необъяснимое предчувствие проникло в его сердце.  Побледнев от волнения,  он
подошел ближе к фонарю,  чтобы перечесть письмо,  и в это же время из другой
двери появился в сопровождении своего пажа лорд Уэнтуорс.  Заметив Габриэля,
которого он сам проводил пять минут назад, губернатор остановился.
     - Вы все еще здесь,  друг мой?  -  удивился он. - Что же вас задержало?
Смею надеяться - не беда и не расстройство здоровья?
     Честный  молодой  человек  молча  протянул лорду  Уэнтуорсу только  что
полученную записку.  Взглянув на нее, англичанин стал бледнее, чем Габриэль,
но сразу же овладел собой и,  сделав вид,  будто читает, придумывал, как ему
вывернуться.
     - Старая дура!  -  пробормотал он  наконец,  скомкав и  бросив письмо с
превосходно разыгранным пренебрежением.
     Никакое другое слово не  могло скорее и  сильнее разочаровать Габриэля.
Он только что утопал в чудесных грезах,  и вдруг - такая неожиданность! И он
тут же охладел к  незнакомке.  Но,  не желая сразу отступиться,  он все-таки
недоверчиво спросил:
     - Однако,  милорд,  вы не говорите,  кто она,  эта пленница, которую вы
держите здесь против ее воли?
     - Против  ее  воли,   еще  бы!  -  развязно  ответил  Уэнтуорс.  -  Это
родственница моей жены,  несчастная помешанная; родные ее увезли из Англии и
поручили мне приглядывать за ней.  Коли уж вы, дорогой друг, проникли в нашу
семейную тайну,  я  сам раскрою вам до  конца всю суть.  Помешательство леди
Гоу,  начитавшейся рыцарских романов,  заключается в том,  что,  несмотря на
свои пятьдесят лет и седые волосы,  она считает себя героиней,  угнетенной и
преследуемой.  Каждого  встречного  кавалера,  молодого  и  галантного,  она
стремится влюбить в  себя при помощи каких-нибудь придуманных фантазий!  Мне
сдается,  виконт,  что  сказки моей престарелой тетушки тоже растрогали вас!
Ну, признайтесь, мой бедный друг, это слезливое послание вас разжалобило?
     - Н-да...  История несколько необычная... - холодно ответил Габриэль, -
и  к  тому же,  насколько я  помню,  вы  мне об этой родственнице никогда не
упоминали!
     - Совершенно верно,  -  согласился с  ним лорд Уэнтуорс,  -  не в  моих
привычках посвящать посторонних в семейные дела.
     - Но почему же ваша родственница называет себя француженкой?  - спросил
Габриэль.
     - Должно быть, чтобы вас заинтриговать, - натянуто улыбнулся Уэнтуорс.
     - Но эта жажда любви...
     - Старческие бредни! - нетерпеливо перебил Габриэля Уэнтуорс.
     - И вы держите ее под замком, вероятно, во избежание насмешек?
     - Хм!..  Сколько вопросов,  однако же! - нахмурился лорд Уэнтуорс, едва
сдерживая раздражение.  -  Вот уж не считал вас таким любопытным! Однако без
четверти девять,  и я предложил бы вам вернуться к себе до сигнала к тушению
огней;  ваши  льготы  почетного пленника не  должны нарушать установленные в
Кале правила безопасности.  А  если леди Гоу так вас интересует,  мы  завтра
можем  вернуться  к  этому  разговору.  А  пока  прошу  вас  воздержаться от
разглашения наших семейных тайн и  вместе с тем желаю вам,  господин виконт,
доброй ночи.
     После этого губернатор поклонился Габриэлю и  ушел.  Нет,  он отнюдь не
желал  ронять  собственное достоинство в  глазах  Габриэля  и  больше  всего
боялся, как бы не вспылить при продолжении разговора.
     Габриэль покинул  наконец  губернаторский особняк и  направился к  дому
оружейника.  Но  лорд  Уэнтуорс все-таки  был  заметно возбужден и  не  смог
окончательно рассеять подозрения Габриэля. По дороге молодого человека снова
охватили сомнения,  усугубленные каким-то неясным предчувствием. Он решил не
вступать  в  разговоры  с  лордом  Уэнтуорсом на  эту  тему,  но  потихоньку
понаблюдать и порасспросить,  что это за таинственная незнакомка.  Интересно
знать, кто она такая - англичанка или его соотечественница?
     "Но боже мой,  если даже все будет доказано, - говорил себе Габриэль, -
что же я смогу предпринять?  Разве я не такой же узник,  как и она? Я связан
по рукам и ногам,  черт возьми! Нет, надо с этим кончать! Мартен-Герр должен
выехать завтра же, и об этом ему нужно сказать немедленно".
     И, войдя в дом оружейника, Габриэль не пошел в свою комнату, а поднялся
на верхний этаж.  Все в доме уже спали; очевидно, спал и Мартен-Герр. Однако
Габриэль решил его  разбудить,  дабы  объявить ему  свою волю,  и  осторожно
подошел к двери комнаты оружейника.
     В первой двери торчал ключ,  но вторая была заперта, и Габриэль услышал
за нею сдавленный хохот и  звон стаканов.  Тогда он постучал и громко назвал
себя.  Там сразу же стало тихо, и не успел он снова повысить голос, как Арно
дю  Тиль  поспешно открыл  дверь.  Но  именно по  причине такой  поспешности
Габриэль  успел  заметить женское  платье,  молниеносно юркнувшее в  боковую
дверь.  Он сразу догадался, что Мартен приятно проводил время с какой-нибудь
служанкой,  и,  не  будучи добродетельным ханжой,  добродушно пожурил своего
оруженосца.
     - Эге! - сказал он. - Сдается мне, Мартен, что ты несколько преувеличил
свою  слабость.   Накрытый  стол,   три  бутылки,   два  прибора.  И  второй
собутыльник,  как я  вижу,  обращается в бегство!  Этих доказательств вполне
достаточно,  чтобы поверить в  твое выздоровление,  и  я  могу без  зазрения
совести завтра же отправить тебя в Париж.
     - Таково было,  сударь,  и мое намерение, - довольно кисло ответил Арно
дю Тиль, - и я, как видите, прощался...
     - С  другом?  Это прекрасно,  -  молвил Габриэль,  -  но ради дружбы не
забывай и  меня.  Я  требую,  чтоб завтра на  рассвете ты  уже был на пути в
Париж.  Пропуск от  губернатора у  тебя есть,  снаряжение твое уже несколько
дней готово,  твой конь отдохнул, как и ты, кошелек полон. Итак, если завтра
поутру ты выедешь,  то через три дня будешь в Париже,  а там ты знаешь,  что
нужно делать.
     - Конечно,  ваша милость,  я  первым долгом направлюсь в ваш особняк на
улице Садов святого Павла, успокою вашу кормилицу, заберу у нее десять тысяч
экю для вашего выкупа и три тысячи на расходы и уплату здешних долгов, а для
верности предъявлю ей ваше письмо и ваш перстень.
     - Излишняя осторожность,  Мартен, ведь моя кормилица хорошо знает тебя.
Но  если ты  хочешь,  пусть будет так.  Ты  только поторопи ее  с  деньгами,
слышишь?
     - Будьте покойны, ваша милость, денежки соберу, письмо вручу адмиралу и
приеду обратно еще быстрее, чем ехал туда.
     - И главное, никаких потасовок в дороге!
     - Не извольте беспокоиться, ваша милость!
     - Очень хорошо! Итак, прощай, Мартен, счастливой удачи!
     - Через десять дней мы снова свидимся,  ваша светлость,  а  завтра,  на
заре, я буду уже далеко...
     На этот раз Арно дю Тиль сдержал свое слово.  На следующее утро Бабетта
проводила его  до  городских ворот.  Он  в  последний раз  обнял ее,  дал ей
обещание, что скоро вернется, пришпорил коня и скрылся за поворотом дороги.
     Бедная девушка поторопилась домой,  чтоб  прийти до  пробуждения своего
сурового братца,  и,  пробравшись наконец в  свою комнату,  тут же сказалась
больной и дала волю слезам.
     Трудно  было  сказать,  кто  с  большим  нетерпением  ждал  возвращения
оруженосца: она или Габриэль.
     Но им обоим долго пришлось его ждать.
II. АРНО ДЮ ТИЛЬ ПОМОГАЕТ ПОВЕСИТЬ АРНО ДЮ ТИЛЯ В ГОРОДЕ НУАЙОНЕ
     Первый день прошел спокойно,  и ничто не препятствовало Арно дю Тилю на
пути.  На всех заставах Арно с гордостью предъявлял пропуск лорда Уэнтуорса,
и  повсюду,  хоть и  не  без досады,  владельцу подобного пропуска оказывали
почет.  Однако на второй день к  вечеру,  подъехав к Нуайону,  Арно решил во
избежание  всяких  недоразумений обогнуть  город  и  заночевать в  ближайшей
деревне.  Но  для  этого надо  было выбрать нужную дорогу,  а  он,  не  зная
местности,  заблудился и  в  конце концов столкнулся нос  к  носу с  группой
всадников. Каково же было самочувствие Арно, когда один из них воскликнул:
     - Эге! Да не презренный ли Арно дю Тиль перед нами?
     - А разве Арно дю Тиль был на коне? - спросил другой.
     "Великий боже!  -  похолодел оруженосец. - Выходит, меня здесь вроде бы
знают, а если знают, то мне конец".
     Но отступать и удирать было уже поздно. К счастью, уже стемнело.
     - Кто ты такой? Куда направляешься? - спросил его один из всадников.
     - Я прозываюсь Мартен-Герром,  -  ответил,  дрожа, Арно, - я оруженосец
виконта д'Эксмеса,  пребывающего пленником в  Кале,  а  еду я в Париж за его
выкупом. Вот мой пропуск от лорда Уэнтуорса, губернатора Кале.
     Начальник отряда подозвал солдата с факелом в руке и тщательно проверил
пропуск.
     - Печать как будто настоящая, - сказал он, - и пропуск действителен. Ты
сказал правду, дружище, и можешь ехать дальше.
     - Спасибо, - с облегчением выдохнул Арно.
     - Одно только слово, дружище: не доводилось ли тебе по дороге встречать
одного бездельника-висельника по имени Арно дю Тиль?
     - Не знаю я никакого Арно дю Тиля! - воскликнул оруженосец.
     - Ты,  конечно, его не знаешь, но мог повстречаться с ним на дороге. Он
такого же роста,  и,  насколько можно судить темной ночью,  у  него такая же
осанка,  что и у тебя. Но одет он, пожалуй, похуже твоего. На нем коричневый
плащ,  круглая шляпа и  серые сапоги...  Ох,  попадись он нам только в руки,
этот чертов Арно!
     - А что он натворил? - робко спросил тот.
     - Что натворил?  Вот уже третий раз изворачивается,  убегает. Надеется,
что  ему удастся продлить свою жизнь.  Но  не  тут-то  было!  На  сей раз мы
схватим этого злодея!..
     - Так что вы с ним сделаете? - снова спросил Арно.
     - По первому разу его отлупили;  по второму -  чуть не убили; на третий
раз его повесят!
     - Повесят!.. - в ужасе повторил Арно.
     - А  другого  суда  ему  и  не  будет.  Посмотри-ка  направо  -  видишь
перекладину? Вот на этой перекладине мы его и повесим.
     - Вон оно что! - неискренне рассмеялся Арно.
     - Уж будь спокоен,  дружище!  А  если ты где наткнешься на этого плута,
хватай его и  тащи сюда.  Мы сумеем оценить твою услугу.  Счастливо,  добрый
путь!
     Они тронулись, но Арно, осмелев, окликнул их:
     - Позвольте,  господа хорошие,  услуга за услугу! Я, видите ли, малость
заблудился... Разъясните мне толком, куда ехать...
     - Дело нетрудное,  дружище, - сказал всадник. - Вон там, позади тебя, -
стены и  ров.  Это  Нуайон.  А  вон там,  налево,  где блестят пики,  -  наш
караульный пост.  Позади -  прямиком через лес дорога на  Париж.  Теперь ты,
дружище, знаешь все не хуже нашего. Счастливо!
     - Спасибо! И спокойной ночи! - выкрикнул Арно и помчался рысью.
     Указания,  которые он  получил,  были действительно точны:  в  двадцати
шагах он нашел перекресток и углубился в лес.
     Ночь была темная,  и  в  лесу не видно было ни зги.  Однако минут через
десять,  когда Арно выехал на полянку, луна, пробившись сквозь перламутровую
завесу облаков,  просеяла слабый свет на дорогу.  Вспомнив, какого страха он
натерпелся,  Арно  похвалил себя за  то,  что  сумел проявить такую железную
выдержку. Итак, дело прошло удачно, но будущее не сулило радужных надежд.
     "Очевидно, под моим именем здесь охотятся за настоящим Мартен-Герром, -
думал он.  -  Но если этот висельник улизнул, то я вполне могу столкнуться с
ним  в  Париже,  и  тогда  произойдет досадное недоразумение.  Я  знаю,  что
наглость может меня выручить,  но она же может и  погубить.  И  зачем только
этот чудак ускользнул от петли?  Для меня это большая неприятность! Ей-богу,
этот человек поистине мой злой гений"
     Не  успел Арно закончить свой назидательный монолог,  как  зорким своим
оком заметил в  ста шагах какого-то  человека или,  вернее,  не человека,  а
какую-то тень, юркнувшую в канаву.
     "Эге!   Еще  одна  недобрая  встреча!   Засада,   что  ли?"  -  подумал
осмотрительный Арно.  Он  попытался свернуть в  лес,  но  пробиться в  самую
чащобу было  просто невозможно.  Он  выждал несколько минут,  потом выглянул
из-за дерева. Тень тоже высунулась из канавы и мгновенно спряталась обратно.
     "А что,  если он боится меня так же,  как я его?  - размышлял Арно. - А
что,  если  мы  оба  хотим увильнуть один  от  другого?  Но  надо что-нибудь
предпринимать.  А может,  двинуться вперед?  Пожалуй,  это самое подходящее.
Надобно пустить лошадь галопом и  мигом проскочить перед ним.  Он  пеший,  и
одного удара аркебузы было бы достаточно...  Ладно!  Он у меня опомниться не
успеет!"
     Сказано  -   сделано.  Пришпорив  коня,  Арно  молнией  промчался  мимо
затаившегося незнакомца. Тот даже и не пошевельнулся. Страх у Арно пропал, и
тут же в голове у него блеснула одна неожиданная мысль: он круто осадил коня
и немного подался назад.
     Незнакомец все так же  не давал о  себе знать.  Тогда Арно окончательно
осмелел и, почти уверенный в удаче, направился прямо к канаве.
     Но  не  успел  он  воскликнуть:  "Господи,  помилуй!",  как  незнакомец
бросился на  него,  высвободив его  правую ногу  из  стремени,  вытолкнул из
седла,  повалил на землю вместе с лошадью и, навалившись на него всем телом,
схватил за горло. На все это ушло не больше двадцати секунд.
     - Ты  кто?  Чего  хочешь?  -  грозно спросил победитель у  поверженного
противника.
     - Пощадите,  умоляю!  -  прохрипел Арно, сдавленный железной рукой. - Я
хоть и француз, но у меня пропуск от лорда Уэнтуорса, губернатора Кале.
     - Если вы француз -  а в самом деле у вас нет акцента,  -  так не нужно
мне от вас никакого пропуска. Но почему вы подъехали ко мне этаким манером?
     - Мне показалось,  что в канаве кто-то лежит, - отвечал Арно, чувствуя,
как хватка незнакомца ослабевает,  -  вот я и подъехал,  чтоб разглядеть, не
ранены ли вы и не смогу ли я вам помочь.
     - Доброе  намерение,   -   отозвался  человек,  убирая  руку.  -  Тогда
подымайтесь,  приятель.  Я,  пожалуй,  слишком круто с вами поздоровался. Ну
ничего.  Прошу простить,  таков уж мой обычай со всеми,  кто сует нос в  мои
дела.  Но  коли вы  мой земляк,  тогда мы  с  вами познакомимся.  Меня звать
Мартен-Герр, а вас?
     - Меня?  Меня?..  Бертран!  -  еле-еле  выдавил из  себя оцепеневший от
страха Арно.
     Итак,  здесь,  в  глухом лесу,  ночью он  оказался с  глазу на  глаз  с
человеком,  над  которым не  раз  брал верх благодаря хитрости и  подлости и
который на сей раз взял верх над ним благодаря силе и мужеству.  По счастью,
ночная темнота не позволяла разглядеть лицо Арно, а голос он удачно изменил.
     - Так вот,  друг Бертран,  - продолжал Мартен-Герр, - знай, что я нынче
утром сбежал во второй,  а если верить слухам,  то даже в третий раз от этих
окаянных испанцев,  англичан, немцев, фламандцев и от всякой прочей сволочи,
налетевшей, как туча саранчи, на нашу несчастную страну. Ведь Франция похожа
сейчас,  прости господи, на Вавилонскую башню [В Библии рассказывается миф о
том,  как люди,  возгордившись,  решили построить в Вавилоне башню,  которая
достала бы  до неба,  а  бог в  гневе "смешал их языки",  то есть дал разным
народам разные языки,  чтобы они  не  могли понимать друг друга и  завершить
постройку башни]. Вот уже месяц, как я переходил из рук в руки к этим разным
обормотам.  Они  гоняли меня  от  деревни до  деревни,  так  что  мне  порой
казалось, будто мои мучения доставляют им развлечение.
     - Да, невесело! - заметил Арно.
     - Что  и  говорить!  Наконец все  это мне так осточертело,  что в  один
прекрасный день -  дело было в Шони -  я взял да и удрал.  На мою беду, меня
поймали и  так отделали,  что мне стало больно за самого себя.  Да о чем там
говорить! Они клялись меня повесить, если я снова примусь за свое, но у меня
другого выхода не было,  и, когда утром меня хотели препроводить в Нуайон, я
потихоньку ускользнул от моих злодеев.  Один бог знает, как они искали меня,
чтоб  повесить...  Но  я  залез на  высоченное дерево и  там  проторчал весь
день... Вот было смеху, когда они, стоя под деревом, ругали меня на чем свет
стоит!  Смех-то,  по  правде говоря,  был не  слишком веселый.  Ну  ладно...
Вечером слез я  со своей вышки и  перво-наперво заблудился в  лесу -  ведь я
здесь никогда не  бывал...  Да  еще чуть не  помираю от  голода.  Целый день
ничего во рту не было,  кроме листьев да нескольких корешков...  Разве ж это
еда? Немудрено, что я с ног валюсь от голода и усталости...
     - Что-то незаметно,  -  сказал Арно.  - Вы мне наглядно доказали совсем
другое.
     - Это потому,  друг,  что я  слишком распалился.  А  ты не поминай меня
лихом.  У меня,  должно быть,  лихорадка от голода разыгралась. Но сейчас ты
мне как помощь свыше! Если ты земляк, так ты не толкнешь меня обратно в лапы
врагов, верно же?
     - Конечно,  нет...  Все,  что могу... - рассеянно отвечал Арно дю Тиль,
лихорадочно размышляя над  рассказом Мартена.  Он  уже  понял,  какие выгоды
можно получить, если воткнуть кинжал в спину двойника.
     - А  ты  можешь мне здорово помочь,  -  продолжал добродушно Мартен.  -
Прежде всего, ты знаешь хоть немного здешние места?
     - Я сам из Оврэ, а это четверть лье отсюда, - сказал Арно.
     - Ты туда идешь? - спросил Мартен.
     - Нет, - я оттуда, - мгновение поразмыслив, ответил мастер плутней.
     - Значит,   Оврэ  находится  там?  -  сказал  Мартен,  махнув  рукой  в
направлении Нуайона.
     - Конечно,  там, - подхватил Арно, - это первая деревушка после Нуайона
по дороге в Париж.
     - По дороге в Париж! - воскликнул Мартен. - Вот как можно растеряться в
дороге! Я думаю, что иду от Нуайона, а оказывается, совсем наоборот. Значит,
чтобы не  попасть к  волку в  зубы,  мне нужно идти как раз туда,  откуда ты
идешь!
     - Вот именно...  Я лично еду в Нуайон. Вы же пройдите немного со мной и
там,  в двух шагах от переправы через Уазу,  увидите другую дорогу,  которая
вас прямехонько приведет к Оврэ.
     - Большущее  спасибо,  друг  Бертран!  -  поблагодарил  его  Мартен.  -
Конечно,  короткий путь -  милое дело, а особенно для меня. Я ведь чертовски
устал и,  как я уже говорил,  просто помираю от голода.  У тебя, случаем, не
найдется чего-нибудь перекусить?  Тогда бы ты спас меня дважды:  один раз от
англичан, а второй - от голодухи.
     - Как назло,  -  ответил Арно,  -  в сумке у меня ни крошки...  Но если
желаешь, глотни разок... При мне полная фляга.
     И в самом деле, Бабетта не забыла наполнить флягу своего дружка красным
кипрским вином.  В  пути  Арно не  прикасался к  этой фляге,  дабы сохранить
ясность ума средь дорожных опасностей.
     - Еще бы не глотнуть!  -  радостно воскликнул Mapтен.  - Глоток доброго
вина быстро поставит меня на ноги!
     - Ну и хорошо! Бери и пей, дружище, - сказал Арно, протягивая флягу.
     - Спасибо,  пусть бог тебе воздаст за это! - молвил Мартен. И доверчиво
приложился к этой предательской фляге,  которая по коварству своему была под
стать хозяину. Винные пары сразу ударили ему в голову.
     - Эге, - заметил он, развеселясь, - такой кларет согревает порядком!
     - Господи боже,  -  ответил Арно, - да ведь это же невиннейшее винцо! Я
сам за обедом осушаю по две бутылки такого. Однако поглядите, какая чудесная
ночь! Давай-ка на минутку присядем на травку. Тогда ты отдохнешь и выпьешь в
полное свое  удовольствие.  А  у  меня времени хватит.  Только бы  явиться в
Нуайон до десяти часов, когда запирают ворота... Между прочим, не нарвись на
вражеские дозоры.  В  общем,  самое  лучшее для  нас  -  задержаться здесь и
немного поболтать по-дружески. Как это тебя угораздило попасть в плен?
     - Я и сам толком не знаю,  - ответил Мартен-Герр. - Должно быть, в этом
деле столкнулись две линии моей жизни: одна, о которой я знаю сам, и вторая,
о которой мне рассказывают.  Например,  меня уверяют, будто я был в сражении
под Сен-Лораном и сдался там на милость победителя, а мне-то казалось, что я
никогда там и не был...
     - И ты все это выслушиваешь? - словно изумившись, спросил Арно дю Тиль.
- У  тебя целых две  истории?  Но  этакие похождения должны быть интересны и
поучительны.  Признаться, обожаю сногсшибательные рассказы! Хлебни-ка, брат,
еще пять-шесть глотков,  чтобы прояснилась память, и расскажи мне что-нибудь
из своей жизни. Ты, часом, не из Пикардии?
     - Нет,  -  ответил Мартен, осушив добрые три четверти фляги, - нет, я с
юга, из Артига.
     - Говорят, хороший край. Что ж у тебя там, семья?
     - И семья и жена, дружище, - охотно ответил Мартен-Герр.
     Стоит  ли  говорить,  что  кипрское винцо  быстро  развязало ему  язык.
Поэтому,  подогреваемый обильными возлияниями и вопросами Арно,  он принялся
излагать свою  биографию со  всеми интимными подробностями.  Он  рассказал о
своем детстве,  о первой любви,  о женитьбе,  о том, что жена его прекрасная
женщина,  но только с одним недостатком - ее легкая ручка иногда, неизвестно
почему,  становится страшно  тяжелой.  Конечно,  оплеуху от  женщины мужчина
всерьез не принимает, но все-таки это может надоесть. Вот почему Мартен-Герр
расстался с  женой без особого сожаления.  Не забыл он упомянуть о  железном
обручальном колечке на  своем  пальце и  о  нескольких письмах,  которые ему
написала дорогая женушка,  когда они  впервые расстались,  -  они всегда при
нем...  здесь,  на  груди.  Повествуя об  этом,  добряк Мартен-Герр  страшно
расчувствовался и даже пустил слезу.  Потом перешел к рассказу о том, как он
служил у  виконта д'Эксмеса,  как начал его преследовать какой-то  злой дух,
как он,  Мартен-Герр,  раздвоился и сам себя не узнавал в этом двойнике.  Но
эта  часть его  исповеди была уже знакома Арно дю  Тилю,  и  он  все норовил
вернуть Мартена к  годам его детства,  к  отчему дому,  к друзьям и родным в
Артиге, к прелестям и недостаткам его женушки, именуемой Бертрандой.
     Не прошло и  двух часов,  как лукавый Арно дю Тиль ловко выведал у него
все,  что ему хотелось знать о  давнишних привычках и  сокровенных поступках
бедняги Мартен-Герра.  По  прошествии двух  часов Мартен-Герр попытался было
встать, но тут же грохнулся на землю.
     - Вот так так!  Вот так так! Что случилось? - разразился он раскатистым
смехом. - Накажи меня бог, это противное винцо сделало свое дело. Дай-ка мне
руку, дружище, я попытаюсь удержаться на ногах.
     Арно приподнял его крепкой рукой, и он, шатаясь, поднялся на ноги.
     - Эге!  Сколько фонариков!  -  вскричал Мартен.  -  Нет,  до  чего же я
поглупел - звезды за фонари принял!..
     И затянул на всю округу:
     За чаркой доброго вина
     Тебе предстанет сатана,
     Властитель преисподней бездны,
     Как собеседник разлюбезный!
     - Да замолчи ты!  -  закричал Арно. - Вдруг здесь где-нибудь поблизости
бродит неприятельский дозор?
     - Довольно!  Теперь уж  я  над  ними сам  посмеюсь!  Что  они мне могут
сделать?  Повесить?  Ну и ладно,  пусть!  Ты меня,  однако, здорово подпоил,
дружище!
     За чаркой доброго вина!..
     - Тс-с!..  Тихо!..  - прошипел Арно. - Ну, теперь попробуй пройтись. Ты
хотел идти на ночлег в Оврэ?
     - Да,  да,  на ночлег!.. Но при чем здесь Оврэ? Я хочу поспать здесь, в
траве, под фонариками господа бога.
     - Верно, а утром тебя подберет испанский патруль и пошлет тебя досыпать
на виселицу.
     - На виселицу?  -  ответил Мартен.  - Нет, тогда уж лучше я положусь на
самого себя и поплетусь в Оврэ!.. Это туда идти? Ну, я пошел!
     Он  действительно  пошел,  но  по  дороге  выделывал  такие  немыслимые
зигзаги, что Арно тут же понял: если его не поддержать, он свалится с ног, а
это никак не входило в расчеты негодяя.
     - Знаешь что?  -  сказал он Мартену.  -  Я  человек отзывчивый,  а Оврэ
совсем недалеко. Давай мне руку, я тебя провожу.
     - Идет! - ответил Мартен. - Я человек не гордый...
     - Тогда в путь,  час уже поздний, - сказал Арно дю Тиль и, держа своего
двойника под руку,  направился прямо к виселице. - Но чтобы сократить время,
может, еще расскажешь что-нибудь интересное про Артиг?
     - Так я тебе расскажу историю Папотты,  -  сказал Мартен. - Ах, ах! Эта
бедняжка Папотта!..
     Однако история с  Папоттой была настолько запутанна,  что мы не беремся
передать ее суть. Наконец, когда рассказ уже близился к концу, они подошли к
виселице.
     - Вот,  - сказал Арно, - дальше мне идти без надобности. Видишь вот эти
ворота?  Это и  есть дорога на  Оврэ.  Ты постучи,  караульный тебе откроет.
Скажешь,  что ты от меня, от Бертрана, и он тебе покажет мой дом, а там тебя
встретит мой брат,  накормит ужином и  устроит на  ночлег.  Ну,  вот и  все,
любезный! Дай мне в последний раз свою руку - и прощай!
     - Прощай и спасибо тебе,  -  ответил Мартен.  - Я даже не знаю, как мне
отблагодарить тебя за  все,  что  ты  для меня сделал.  Но  не  беспокойся -
господь справедлив, уж он-то тебе за все воздаст, за все! Прощай, друг!
     Странное дело!  Услышав это  предсказание,  Арно  невольно вздрогнул и,
хоть не  был суеверен,  чуть не  позвал Мартена обратно,  но  тот уже стучал
кулаком в ворота.
     "Вот идиот!  Стучит в  свою могилу,  -  подумал Арно.  -  Что ж,  пусть
стучит"
     Между тем Мартен, не подозревая, что его дорожный спутник издали следит
за ним, истошно вопил:
     - Эй!  Караул!  Эй,  цербер!  Откроешь ты,  бездельник,  или нет?  Я от
Бертрана, от достойного Бертрана!
     - Кто там?  -  спросил часовой.  -  Ворота закрыты.  Кто смеет подымать
такой галдеж?
     - Кто смеет?  Невежа,  это я,  Мартен-Герр,  я же, если хотите, Арно дю
Тиль и друг Бертрана!..
     - Арно дю Тиль! Так ты Арно дю Тиль? - спросил часовой.
     - Да,  Арно дю  Тиль!  -  вопил Мартен-Герр,  грохая в  ворота руками и
ногами.
     Наконец ворота  распахнулись,  и  Арно  дю  Тиль,  затаившийся в  лесу,
услыхал, как несколько солдат удивленно воскликнули в один голос:
     - Да это же он, честное слово! Конечно, это он!
     Тогда Мартен-Герр,  должно быть опознав своих мучителей,  испустил крик
отчаяния.  Затем по шуму и крикам Арно догадался,  что храбрый Мартен, видя,
что все пропало, пустился в бесполезную борьбу. Но против двадцати солдат он
мог выставить только два свои кулака.  Шум драки наконец стих.  Слышно было,
как Мартен проклинал все на свете.
     - Он небось думает,  что кулаки и  ругань ему помогут,  -  приговаривал
довольный Арно, потирая руки.
     Когда снова воцарилась тишина,  хитрец задумался и,  наконец решившись,
забился в  глубь чащи,  привязал лошадь к  дереву,  положил на  сухие листья
седло  и  попону,  закутался в  плащ  и  через  несколько минут погрузился в
глубокий сон,  который господь дарует  и  закоренелому злодею,  и  невинному
страдальцу.
     Так он проспал целых восемь часов кряду,  а  когда проснулся,  было еще
темно.  Поглядев на  звезды,  он  понял,  что сейчас не больше четырех часов
утра.  Он поднялся, отряхнулся и, не отвязывая лошади, осторожно прокрался к
дороге.
     На знакомой ему виселице покачивалось тело несчастного Мартена. Гнусная
улыбка скользнула по губам Арно. Твердым шагом подошел он к телу и попытался
было дотянуться до него. Но Мартен висел слишком высоко. Тогда он с кинжалом
в руке залез на столб и перерезал веревку. Тело грохнулось на землю.
     Арно  спустился обратно,  стянул с  пальца Мартена железное кольцо,  на
которое никто бы не польстился,  пошарил у него за пазухой,  вынул и бережно
спрятал бумаги, снова закутался в плащ и преспокойно удалился.
     В  лесу он отыскал свою лошадь,  оседлал ее и  поскакал во весь опор по
направлению к  Оврэ.  Он  был доволен:  теперь мертвый Мартен-Герр больше не
внушал ему страха.
     Спустя полчаса,  когда слабый луч солнца возвестил рассвет, проходивший
мимо дровосек увидел на дороге обрезанную веревку и повешенного, лежащего на
земле.  Он со страхом приблизился к мертвецу. Его мучало любопытство: почему
тело  рухнуло на  землю?  Под  своей тяжестью или  какой-то  запоздалый друг
перерезал веревку?  Дровосек даже рискнул прикоснуться к повешенному,  чтобы
убедиться, действительно ли он мертв.
     И тогда,  к его величайшему ужасу, повешенный вдруг пошевелился и встал
на колени.  Тут ошеломленный дровосек бросился со всех ног в лес,  то и дело
крестясь на ходу и призывая на помощь бога и всех святых.
III. БУКОЛИЧЕСКИЕ МЕЧТЫ АРНО ДЮ ТИЛЯ
     Коннетабль де Монморанси, выкупленный королем из плена, только накануне
вернулся в  Париж  и  первым делом отправился в  Лувр,  дабы  разведать,  не
пошатнулось ли  его прежнее могущество.  Но  Генрих II  принял его холодно и
строго и  тут же,  в  его присутствии,  воздал хвалу способностям герцога де
Гиза,  который,  как  он  сказал,  если  не  спас,  то,  во  всяком  случае,
приостановил утраты государства.
     Коннетабль,   бледный  от   гнева  и   зависти,   надеялся  найти  хоть
какое-нибудь утешение у  Дианы де Пуатье,  но и  она приняла его с холодком.
Тогда Монморанси пожаловался на  такой прием и  сказал,  что его отсутствие,
вероятно, пошло на пользу некоторым господам.
     - Помилуйте,  - скривила рот в злобной усмешке госпожа де Пуатье, - вы,
наверно, уже слышали последнюю парижскую прибаутку?
     - Я только что прибыл,  сударыня, и ничего еще не слышал, - пробормотал
коннетабль.
     - Так  вот что твердит на  все лады эта подлая чернь:  "В  день святого
Лорана не вернешь то, что выпало из кармана!"
     Коннетабль  позеленел,   откланялся  герцогине  и,  не  помня  себя  от
бешенства, вышел из Лувра.
     Придя в свой кабинет, он швырнул на пол шляпу и взревел:
     - О,  эти короли,  эти женщины! Неблагодарные свиньи! Им подавай только
успехи!
     - Ваша светлость,  - доложил слуга, - там какой-то человек хочет с вами
поговорить.
     - Пошлите его к черту!  -  откликнулся коннетабль. - Мне не до приемов!
Пошлите его к господину де Гизу!
     - Ваша светлость,  он только просил меня,  чтоб я назвал вам его имя. А
зовут его Арно дю Тиль.
     - Арно дю Тиль? - вскричал коннетабль. - Это другое дело! Впустить!
     Слуга поклонился и ушел.
     "Этот Арно,  -  подумал коннетабль,  -  ловок,  хитер и жаден, а помимо
прочего,  лишен всякой совести и щепетильности.  О! Вот если бы он мне помог
отомстить всем этим мерзавцам!  А впрочем,  какая от мести выгода?  Нет,  он
должен мне вернуть милость короля! Он знает много! Я уж хотел было пустить в
ход тайну Монтгомери, но если Арно придумает что-нибудь похлестче, тем лучше
для меня".
     В  этот момент ввели Арно дю Тиля.  В лице плута отразились и радость и
наглость. Он поклонился коннетаблю чуть не до земли.
     - А я-то думал, что ты попал в плен, - сказал ему Монморанси.
     - Так оно и было, ваша светлость, - ответил Арно.
     - Однако же ты улизнул, как я вижу.
     - Да,  ваша  светлость,  я  им  уплатил,  но  только  особым способом -
обезьяньей монетой. Вы прибегли к своему золоту, а я - к своей хитрости. Вот
мы и оба теперь на свободе.
     - Ну и наглец ты, братец! - заметил коннетабль.
     - Никак нет,  ваша светлость.  Все это дело житейское,  я  просто хотел
сказать, что человек я бедный, вот и все.
     - Гм!.. - проворчал Монморанси. - Чего же ты от меня хочешь?
     - Деньжонок... А то я совсем поистратился.
     - А  почему  это  я  должен снабжать тебя  деньгами?  -  снова  спросил
коннетабль.
     - Придется уж вам раскошелиться, заплатить мне, ваша светлость.
     - Платить? А за что?
     - За новости, которые я вам принес.
     - Еще посмотрим, какие новости...
     - И мы посмотрим, какая будет оплата...
     - Наглец! А если я тебя повешу?
     - Малоприятная мера,  которая заставит меня высунуть язык,  но уж никак
его не развяжет.
     "Мерзавец отменный,  что  и  говорить,  но  пусть  уж  он  считает себя
незаменимым", - подумал Монморанси, а вслух сказал:
     - Ладно, я согласен.
     - Монсеньер очень добр,  -  ответил Арно,  - и я позволю себе напомнить
вам ваше благородное обещание,  когда вы будете расплачиваться за понесенные
мною расходы.
     - Какие расходы? - удивился коннетабль.
     - Вот  мой счет,  ваша светлость,  -  поклонился Арно,  подавая ему тот
самый знаменитый документ, который разрастался у нас на глазах.
     Анн де Монморанси бегло просмотрел.
     - Верно,  -  согласился он,  - тут, помимо нелепых и вымышленных услуг,
есть и такие,  что были действительно полезны в свое время, но теперь я могу
вспоминать о них только с досадой.
     - Ба,  ваша светлость, а не преувеличиваете ли вы свою опалу? - невинно
спросил Арно.
     - Что?  -  подскочил коннетабль.  -  Разве ты знаешь... разве уже стало
известно, что я в опале?
     - Все - и я в том числе - сомневаются в этом.
     - Если  так,  -  с  горечью  покачал головой коннетабль,  -  то  можешь
сомневаться и в том, что сен-кантенская разлука виконта д'Эксмеса и Дианы де
Кастро ничем не помогла,  ибо и по сю пору король не желает выдать свою дочь
за моего сына.
     - Не  убивайтесь так,  ваша  светлость,  -  едко усмехнулся Арно.  -  Я
полагаю, король охотно отдаст вам свою дочь, коли вы сумеете ему вернуть ее.
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - Я  хочу сказать,  что наш государь печалится ныне не только об утрате
Сен-Кантена и о сен-лоранском поражении,  но и об утрате своей нежно любимой
дочери Дианы де Кастро,  которая после осады Сен-Кантена исчезла, и никто не
может с  точностью определить,  что  с  ней сталось.  Десятки противоречивых
слухов  о  ее  исчезновении носятся по  столице.  Вы  только вчера  прибыли,
монсеньер, и ничего не знаете, да и я сам узнал об этом лишь нынче утром.
     - У меня были другие заботы, - заметил коннетабль, - и мне нужно думать
не о минувшей моей славе, а о теперешнем моем бесславии.
     - Совершенно верно,  ваша  светлость.  Но  не  расцветет ли  ваша слава
вновь,  если вы скажете королю примерно так:  государь,  вы оплакиваете вашу
дочь, вы ищете ее повсюду, расспрашиваете всех о ней, но только я один знаю,
где она находится, государь!..
     - А ты это знаешь, Арно? - живо спросил коннетабль.
     - Все знать -  таково мое ремесло,  -  отвечал шпион. - Я сказал, что у
меня есть новости для продажи,  и, как видите, мой товар отменного качества.
Вы об этом подумали? Подумайте, монсеньер!
     - Я вот думаю,  что короли всегда хранят в памяти ошибки своих слуг, но
не  подвиги.  Когда я  верну Генриху Второму его дочь,  он поначалу придет в
восторг и вознаградит меня всем,  чем только можно. Но потом Диана поплачет,
Диана скажет, что ей лучше умереть, чем выйти за кого другого, кроме виконта
д'Эксмеса,  и король по ее настоянию и по проискам моих врагов станет больше
думать о  проигранной мною битве,  нежели об  отысканной мною дочери.  Таким
образом, все мои труды пойдут только на благо виконту д'Эксмесу.
     - Так вот и надо бы,  -  подхватил Арно с гаденькой улыбкой, - надо бы,
чтобы,  когда герцогиня де  Кастро объявится,  виконт д'Эксмес тут же  бы  и
сгинул! Вот бы здорово получилось!
     - Но для этого нужны крайние меры,  к которым прибегать опасно. Я знаю,
у тебя хваткая рука, да и язык ты держишь за зубами. Однако...
     - Ваша  светлость,  вы  не  поняли  моих  намерений,  -  вскричал Арно,
разыгрывая негодование,  -  вы  меня просто-напросто очернили!  Вы  изволили
подумать,  что  я  хочу нас избавить от  юноши каким-нибудь этаким...  -  он
сделал выразительный жест, - манером! Нет, тысячу раз нет! Есть совсем иной,
лучший путь...
     - Какой же?.. - вырвалось у коннетабля.
     - Сначала давайте договоримся,  ваша  светлость,  -  отозвался Арно.  -
Извольте, я вам укажу, где находится заблудшая овечка. Затем расскажу, каким
образом я  избавлю вас хотя бы  на время,  нужное для бракосочетания герцога
Франциска,  от  опасного  соперника.  Вот  вам  уже  две  блестящие заслуги,
монсеньер! Что же вы со своей стороны можете мне предложить?
     - А что ты просишь?
     - Вы рассудительны, я тоже. Ведь вы платите не торгуясь, верно? Так как
же  будет  с  тем  скромным счетом,  который я  имел  честь  только что  вам
представить?
     - Счет будет оплачен.
     - Я  так и  знал!  В  этом пункте мы с вами столкуемся.  Да и сумма-то,
впрочем, мизерная. Но золото все-таки не самая ценная вещь на свете.
     - Что такое?  -  удивился и даже испугался коннетабль. - Неужто от Арно
дю Тиля слышу я, что золото не самая ценная вещь на свете?
     - От него самого,  от Арно дю Тиля,  ваша светлость, но не от того Арно
дю Тиля,  которого вы изволили знать как нищего прощелыгу, а от другого Арно
дю Тиля,  вполне довольного той судьбой,  которая выпала ему на долю. Теперь
этот Арно дю Тиль спит и  видит,  как бы тихо и мирно провести остаток своих
дней в  отчем краю,  среди друзей своей юности и  близких...  Вот  о  чем  я
мечтал,  ваша светлость,  вот какова тихая и безмятежная цель моей... бурной
жизни.
     - Что ж,  - хмыкнул Монморанси, - если можно через бурю прийти к покою,
так быть тебе счастливым, Арно. Значит, ты разбогател?
     - Немного есть,  ваша  светлость,  немного есть.  Десять тысяч экю  для
такого  бедняка,  как  я,  -  это  целое  состояние,  особенно  в  маленькой
деревеньке, в скромном семейном кругу.
     - Семейный круг?  Деревенька? А я всегда полагал, что у тебя ни кола ни
двора, платье с чужого плеча и плутовская кличка.
     - Арно дю Тиль -  это действительно мой псевдоним,  ваша светлость. Мое
же настоящее имя Мартен-Герр, и родом я из деревни Артиг, где я оставил жену
с детьми!
     - У тебя жена?  -  повторил Монморанси,  все больше удивляясь. - У тебя
дети?
     - Да,  ваша светлость,  -  елейным тоном ответил Арно,  -  и  я  должен
предупредить вашу светлость, что в дальнейшем рассчитывать на мои услуги вам
не  придется,  ибо  два  нынешних поручения будут  безусловно последними.  Я
отхожу от  дел  и  впрямь намереваюсь жить  достойно,  в  окружении родных и
близких.
     - В  добрый час,  -  ухмыльнулся коннетабль,  -  но если ты стал этаким
добродетельным пастушком,  что и слышать не хочешь о деньгах,  чего ты тогда
потребуешь за все свои секреты?
     - Мне нужно то,  что не дороже золота,  но и не дешевле,  монсеньер,  -
ответил Арно на  этот раз  обычным своим тоном.  -  Я  хочу чести!  Нет,  не
почестей, а просто чуточку чести.
     - Тогда объяснись,  -  сказал Монморанси,  -  а  то ты и  в  самом деле
говоришь все время какими-то загадками.
     - Очень хорошо!  Вот я,  монсеньер, заранее заготовил бумагу, в которой
значится,  что я,  Мартен-Герр,  пребывал у вас в услужении столько-то лет в
качестве...   ну,   скажем,  в  качестве...  шталмейстера  (надо  же  слегка
приукрасить),  что  в  течение этого времени я  проявил себя как преданный и
честный слуга и  что за  эту преданность вы  желаете меня достойно наградить
суммой,  которая обеспечит мне безбедное существование на  закате моих дней.
Скрепите такую бумагу вашей подписью и  печатью,  и тогда у нас будет,  ваша
светлость, полный расчет.
     - Невозможно,  - возразил коннетабль. - Это будет фальшивка, я прослыву
обманщиком, лжесвидетелем, если подпишу такое вранье.
     - Это никакое не вранье, монсеньер, - я как-никак верно вам служил... и
я  вас  могу заверить,  -  что если бы  я  экономил все золото,  что вы  мне
доверяли,  у меня было бы побольше десяти тысяч.  Вам не хочется врать,  это
верно...  но ведь и мне, по правде говоря, не так уж легко было подвести вас
к  этому  счастливому итогу,  после которого вам  останется только подбирать
плоды...
     - Негодяй! Ты смеешь равнять...
     - Совершенно верно,  монсеньер, - подхватил Арно. - Мы очень нужны друг
другу.  Разве  не  так?  Разве  равенство -  не  дитя  необходимости?  Шпион
поднимает ваш кредит,  поднимите же кредит вашего шпиона! Итак, нас никто не
слышит,  не нужно ложного стыда!  Заключаем сделку? Она выгодна для меня, но
еще выгоднее для вас. Подписывайте, ваша светлость!
     - Нет, после, - сказал Монморанси. - Я хочу знать, чем ты располагаешь,
если сулишь такую двойную удачу.  Я  хочу знать,  что случилось с  Дианой де
Кастро и что должно случиться с виконтом д'Эксмесом.
     - Ну  что  ж,  монсеньер,  теперь могу  вас  удовлетворить в  этих двух
вопросах.
     - Слушаю, - сказал коннетабль.
     - Первым долгом - о госпоже де Кастро, - доложил Арно. - Она не убита и
не похищена,  она просто попала в плен в Сен-Кантене и была включена в число
пятидесяти достойных заложников,  подлежащих выкупу.  Теперь вопрос - почему
тот,  кто держит ее в своих руках,  не оповестил об этом короля? Почему сама
госпожа  де  Кастро  не  подает  о  себе  вестей?  Вот  это  мне  совершенно
неизвестно. Признаться, я был уверен, что она уже на свободе, и только утром
убедился,  что при дворе ничего не знают о ее судьбе.  Вполне возможно,  что
при  всеобщем смятении гонцы  Дианы  вернулись обратно  или  заблудились,  а
может,  не прибыли в Париж по другой неизвестной причине...  В конце концов,
только одно  несомненно:  я  могу  точно назвать,  где  находится госпожа де
Кастро и чья она пленница.
     - Сведения действительно весьма ценные,  -  сказал коннетабль, - но где
же это и что это за человек?
     - Погодите,  ваша светлость,  - ответил Арно, - не угодно ли вам теперь
осведомиться и  насчет виконта д'Эксмеса?  Если важно знать,  где  находятся
друзья, то еще важнее знать, где враги!
     - Хватит болтать! Где же этот д'Эксмес?
     - Он  тоже пленник,  монсеньер.  Кто только нынче не  попадает в  плен!
Просто мода такая пошла! Ну, и наш виконт последовал моде!
     - Но  тогда он сумеет дать о  себе знать,  -  сказал коннетабль.  -  Он
наверняка откупится и вскорости свалится нам на голову.
     - Вы проникли в самую суть его желаний,  монсеньер.  Конечно, у виконта
д'Эксмеса есть деньги,  конечно,  он страстно рвется из неволи и постарается
внести свой выкуп как можно скорее. Он даже снарядил кой-кого в Париж, чтобы
побыстрее собрать и привезти необходимую сумму.
     - Так что же делать? - спросил коннетабль.
     - Однако, к счастью для нас и к несчастью для него, - продолжал Арно, -
этот кое-кто, которого он отправил в Париж с таким важным поручением, был не
кто иной,  как я, поскольку именно я под своим настоящим именем Мартен-Герра
служил у виконта д'Эксмеса в качестве оруженосца.  Как видите, я могу быть и
оруженосцем, и даже шталмейстером и никто в этом не усомнится!
     - И ты не выполнил поручения, несчастный? - нахмурился коннетабль. - Не
собрал выкуп для своего, так сказать, хозяина?
     - Собрал,  и весьма аккуратно,  ваша светлость,  такие вещи на земле не
валяются.  Учтите при этом,  что пренебречь такими деньгами - значит вызвать
подозрение.  Я  собрал все  до  мелочи...  для блага нашего предприятия.  Но
только спокойствие!  Я их не повезу к нему даже без объяснения причин.  Ведь
это  те  самые  десять тысяч экю,  которые я  получил лишь  благодаря вашему
великодушию...  Так,  кстати,  явствует из той бумаги, что вы мне соизволили
написать.
     - Я  не подпишу ее,  мерзавец!  -  вскричал Монморанси.  -  Я  не желаю
потворствовать явному воровству!
     - Ах,  монсеньер,  -  возразил Арно,  -  разве можно называть так грубо
простую необходимость,  на которую я иду лишь для того, чтобы послужить вам?
Я  заглушаю в  себе  голос совести,  и  вот  благодарность!..  Что  ж,  будь
по-вашему! Мы отсылаем виконту д'Эксмесу указанную сумму, и он прибудет сюда
в  одно время с  Дианой,  если только не  опередит ее.  А  если он  денег не
получит...
     - А если денег не получит? - машинально переспросил коннетабль.
     - Тогда,  монсеньер,  мы  выиграем время.  Господин д'Эксмес ждет  меня
терпеливо пятнадцать дней.  Чтобы собрать десять тысяч экю,  нужно время,  и
действительно, его кормилица мне их отсчитала только нынче утром.
     - И неужели эта несчастная женщина тебе доверяет?
     - И мне, и кольцу, и почерку виконта, ваша светлость. И потом, она меня
узнала в лицо... Итак, мы говорили - пятнадцать дней ожидания нетерпеливого,
затем неделя ожидания беспокойного,  и, наконец, неделя ожидания отчаянного.
Так  пройдет  месяц,  а  через  полтора месяца  отчаявшийся виконт  д'Эксмес
снаряжает другого посланца на поиски первого. Но первого не найдут... Учтите
еще  одно  любопытное обстоятельство:  если десять тысяч экю  были собраны с
трудом, то новые десять тысяч найти почти невозможно. Вы, монсеньер, успеете
двадцать раз обженить вашего сына,  ибо разъяренный виконт д'Эксмес вернется
в Париж не раньше чем через два месяца.
     - Но все-таки вернется, - сказал Монморанси, - и в один прекрасный день
пожелает узнать: а что же сталось с его верным Мартен-Герром?
     - Увы,  ваша светлость,  -  понурился Арно,  -  ему скажут, что бедняга
Мартен-Герр вместе с  выкупом был схвачен на пути испанцами и  они,  по всей
вероятности,  обчистили его,  выпотрошили и,  чтобы обеспечить его молчание,
повесили недалеко от нуайонских ворот.
     - Как! Тебя повесят?
     - Меня уже  повесили,  монсеньер,  -  вот  до  чего дошло мое  усердие!
Возможно,  что  сведения о  том,  в  какой именно день меня повесили,  будут
противоречивыми.  Но  кто  поверит этим  грабителям,  которым выгодно скрыть
истину?  Итак,  монсеньер, - весело и решительно продолжал наглец, - учтите,
что я принял все меры предосторожности и что с таким бывалым человеком,  как
я,  ваша светлость никогда не попадет впросак.  Я повторяю: в этой бумаге вы
подтвердите сущую истину!  Я вам и в самом деле служил немалый срок,  многие
ваши люди могут это засвидетельствовать...  и вы мне пожаловали десять тысяч
экю... - так закончил Арно свою великолепную речь. - Угодно ли вам взять эту
бумагу?
     Коннетабль не удержался от улыбки.
     - Ладно, плут, но в конце... Арно дю Тиль его перебил:
     - Монсеньер,  вас удерживает только формальность,  но разве для высоких
умов формальность что-нибудь значит?  Подписывайте без  церемонии!  -  И  он
положил  на  стол  перед  Монморанси бумагу,  на  которой не  хватало только
подписи и печати.
     - Но все-таки,  как же имя того,  кто держит Диану де Кастро в плену? В
каком же городе?
     - Имя  за  имя,  монсеньер.  Поставьте свою подпись внизу -  и  узнаете
остальное.
     - Идет,  -  согласился Монморанси и  изобразил  на  бумаге  размашистую
каракулю, которая заменяла ему подпись.
     - А печать, монсеньер?
     - Вот она. Теперь доволен?
     - Как если бы получил от вас десять тысяч экю.
     - Ладно. Где же Диана?
     - Она в Кале, во власти лорда Уэнтуорса, - сказал Арно, протягивая руку
за пергаментом.
     - Погоди, - сказал Монморанси, - а где виконт д'Эксмес?
     - В Кале, во власти лорда Уэнтуорса.
     - Значит, они встречаются?
     - Ничуть,  ваша светлость.  Он живет у городского оружейника, а она - в
губернаторском особняке.  Виконт д'Эксмес не  имеет  ни  малейшего понятия -
могу в том поклясться, - что его любезная так близко от него!
     - Я спешу в Лувр, - сказал коннетабль, вручая ему документ.
     - А я -  в Артиг,  -  ликующе вскричал Арно. - Желаю успеха, монсеньер,
постарайтесь быть коннетаблем уже не на шутку.
     - И тебе успеха, плут! Постарайся, чтоб тебя не повесили всерьез!
     И они разошлись, каждый в свою сторону.
IV. РУЖЬЯ ПЬЕРА ПЕКУА, ВЕРЕВКИ ЖАНА ПЕКУА И СЛЕЗЫ БАБЕТТЫ ПЕКУА
     Прошел уже месяц,  а в Кале ничего не переменилось.  Пьер Пекуа все так
же  изготовлял ружья;  Жан  Пекуа вернулся к  ткацкому ремеслу и  от  нечего
делать  плел  веревки какой-то  невероятной длины;  Бабетта Пекуа  проливала
слезы.  Что же  касается Габриэля,  то  он  переживал как раз те  стадии,  о
которых  говорил  Арно  дю  Тиль  коннетаблю.   Первые  пятнадцать  дней  он
действительно ждал терпеливо,  но потом начал терять терпение.  Его визиты к
лорду  Уэнтуорсу стали редки и  крайне коротки.  Некогда дружеские отношения
резко  охладились с  того  дня,  когда  Габриэль  невзначай  вторгся  в  так
называемые личные дела губернатора. Между тем сам губернатор становился день
ото дня все угрюмее. И беспокоило его вовсе не то, что после отъезда Арно дю
Тиля к  нему приезжали один за  другим целых три посланца от короля Франции.
Все трое (первый - учтиво, второй - с колкими намеками, третий - с угрозами)
требовали  одного  и  того  же:  освобождения герцогини де  Кастро,  заранее
соглашаясь на тот выкуп,  который назначит губернатор Кале.  И всем троим он
давал один и  тот же  ответ:  он  намерен держать герцогиню как заложницу на
случай какого-нибудь особо важного обмена;  если же будет установлен мир, он
вернет ее королю без всякого выкупа. Он твердо придерживался своих прав и за
крепкими стенами Кале  пренебрегал гневом  Генриха II.  И  все-таки  не  эта
забота  тяготила  его.   Нет,   больше  всего   удручало  его   возраставшее
оскорбительное  безразличие  прекрасной  пленницы.  Ни  его  покорность,  ни
предупредительность не могли смягчить ее презрения и высокомерия.  А если он
осмеливался заикнуться о  своей любви,  то  в  ответ встречал лишь скорбный,
презрительный взгляд,  который уязвлял его в  самое сердце.  Он  не  дерзнул
сказать ей ни о  том письме,  с которым она обратилась к Габриэлю,  ни о тех
попытках,  которые  предпринимал король  для  ее  освобождения.  Не  дерзнул
потому,  что  слишком боялся  услышать горький упрек  из  этих  прекрасных и
жестоких уст.
     Но  Диана,  не  встречая больше своей камеристки,  которой она доверила
письмо,  поняла наконец, что и эта отчаянная возможность ускользнула от нее.
Однако она не теряла мужества:  она ждала и молилась. Она надеялась на бога,
и в крайнем случае - на смерть..
     В последний день октября - крайний срок, который Габриэль назначил себе
самому, - он решил обратиться к лорду Уэнтуорсу с просьбой отправить в Париж
другого посланца.
     Около двух часов он вышел из дома Пекуа и  направился прямо к  особняку
губернатора.
     Лорд Уэнтуорс был как раз в это время занят и попросил Габриэля немного
подождать.  Зал,  в котором находился Габриэль,  выходил во внутренний двор.
Габриэль подошел к  окну,  взглянул во  двор и  машинально провел пальцем по
оконному стеклу.  И  вдруг его палец наткнулся на  какие-то шероховатости на
стекле".  Видимо,  кто-то  нацарапал бриллиантом из  кольца  несколько букв.
Габриэль  внимательно пригляделся к  ним  и  явственно  разобрал  написанные
слова: Диана де Кастро.
     Вот она, подпись, которой не хватало на том таинственном письме, что он
получил в прошлом месяце!..  Будто облако затянуло глаза Габриэлю.  Чтобы не
упасть, он прислонился к стене. Значит, тайное предчувствие не обмануло его.
Диана,   его  невеста  или  его  сестра,  находится  во  власти  бесчестного
Уэнтуорса!  Значит,  именно этому  чистому и  нежному созданию он  твердит о
своей страсти!
     В этот момент вошел лорд Уэнтуорс.
     Как и  в  тот раз,  Габриэль,  не говоря ни слова,  подвел его к окну и
указал на уличающую подпись.
     Губернатор сперва побледнел,  но  мгновенно овладел собой и  спросил со
всем присущим ему самообладанием:
     - И что же?
     - Не  это ли  имя вашей безумной родственницы,  той самой,  которую вам
приходится здесь охранять? - задал вопрос Габриэль.
     - Вполне возможно. А что дальше? - спросил высокомерно лорд Уэнтуорс.
     - Если это так,  милорд, то эта ваша дальняя родственница мне несколько
знакома.  Я  неоднократно встречал ее  в  Лувре.  Я  предан ей,  как  всякий
французский дворянин французской принцессе крови.
     - И что еще? - повторил лорд Уэнтуорс.
     - А то, что я требую у вас отчета о вашем поведении и вашем отношении к
пленнице столь высокого ранга.
     - А если, сударь, я вам откажу так же, как уже отказал королю Франции?
     - Королю Франции? - удивился Габриэль.
     - Совершенно правильно,  сударь,  -  все  так  же  хладнокровно ответил
Уэнтуорс.  -  Подобает ли  англичанину давать отчет  чужеземному властителю,
особенно тогда,  когда  его  страна в  состоянии войны с  этим  властителем?
Тогда, господин д'Эксмес, не отказать ли мне заодно и вам?
     - Я вас заставлю мне дать ответ! - воскликнул Габриэль.
     - И вы,  без сомнения,  надеетесь поразить меня той шпагой,  которую вы
сохранили благодаря моей любезности и которую я могу хоть сейчас потребовать
у вас обратно?
     - О,  милорд,  - с бешенством выкрикнул Габриэль, - вы мне заплатите за
это!
     - Пусть так,  сударь.  Я не откажусь от своего долга, но не раньше, чем
вы уплатите свой.
     - Черт возьми,  я бессилен!  -  в отчаянии воскликнул Габриэль,  сжимая
кулаки. - Бессилен в тот миг, когда мне нужна сила Геркулеса!
     - Н-да, вам, должно быть, и в самом деле досадно, что ваши руки скованы
совестью и  обычаем,  но  сознайтесь,  для  вас,  военнопленного и  данника,
неплохо было бы  получить свободу и  избавиться от  выкупа,  перерезав горло
своему противнику и кредитору.
     - Милорд, - сказал Габриэль, стараясь успокоиться, - вам небезызвестно,
что месяц назад я  отправил своего слугу в Париж за суммой,  которая так вас
интересует.  Я не знаю,  ранен ли Мартен-Герр,  убит ли в пути,  несмотря на
вашу охранную грамоту,  украли ли у него деньги,  которые он вез... Я ничего
толком не знаю.  Ясно только одно:  его еще нет. И поскольку вы не доверяете
слову дворянина и  не предлагаете мне самому ехать за выкупом,  я пришел вас
просить,  чтобы вы позволили мне отправить в Париж другого гонца. Но теперь,
милорд,  вы уже не смеете мне отказать, ибо в ином случае я могу утверждать,
что вы страшитесь моей свободы!
     - Интересно знать,  кому вы  это  сможете сказать здесь,  в  английском
городе,  где моя власть безгранична,  а на вас все смотрят не иначе,  как на
пленника и врага?
     - Я это скажу во всеуслышание,  милорд,  всем,  кто мыслит и чувствует,
всем,  кто благороден!.. Я скажу об этом вашим офицерам - они-то разбираются
в делах чести, вашим рабочим - и они поймут и согласятся со мной!..
     - Но вы не подумали, сударь, - холодно возразил лорд Уэнтуорс, - о том,
что, перед тем как вы начнете сеять раздор, я могу одним жестом швырнуть вас
в темницу - и, увы, вам придется обличать меня лишь перед стенами!
     - О!  А ведь и верно,  гром и молния!  -  прошептал Габриэль, стискивая
зубы и сжимая кулаки.
     Человек страсти и  вдохновения,  он не мог преодолеть выдержки человека
из стали.
     И  вдруг вырвавшееся ненароком слово круто изменило весь ход  событий и
сразу восстановило равенство между Габриэлем и Уэнтуорсом.
     - Диана, дорогая Диана! - едва слышно проронил молодой человек.
     - Что вы сказали,  сударь?  -  вспыхнул лорд Уэнтуорс.  -  Вы, кажется,
произнесли "дорогая Диана"!  Вы так сказали или мне показалось? Неужели и вы
любите герцогиню де Кастро?
     - Да,  я люблю ее! - воскликнул Габриэль. - Но моя любовь столь чиста и
непорочна, сколь ваша жестока и недостойна!
     - Так что же вы мне здесь болтали о  принцессе крови и о заступничестве
за угнетенных! - закричал вне себя лорд Уэнтуорс. - Значит, вы ее любите! И,
конечно,  вы тот, кого любит она! Вы тот, о ком она вспоминает, когда желает
меня уязвить! А, значит, это вы!
     И лорд Уэнтуорс,  только что столь презрительный и высокомерный, теперь
с  каким-то  почтительным трепетом взирал  на  того,  кого  любила Диана,  а
Габриэль при каждом слове соперника все выше поднимал голову.
     - Ах,  значит,  она любит меня! - ликующе выкрикнул Габриэль. - Она еще
думает обо мне,  вы сами так сказали! Если она меня зовет, я пойду, я помогу
ей,  я спасу ее!  Что ж, милорд, возьмите мою шпагу, терзайте меня, свяжите,
швырните в тюрьму - я сумею назло всему миру, назло вам спасти и уберечь ее!
О,  если только она меня любит, я не боюсь вас, я смеюсь над вами! Будьте во
всеоружии, я же, безоружный, смогу вас победить!..
     - Так  и  есть,  так  и  есть,  я  это  знаю...  -  бормотал совершенно
подавленный лорд Уэнтуорс.
     - Зовите стражу,  прикажите бросить меня в  темницу,  если вам  угодно.
Быть в тюрьме рядом с ней, в одно время с ней - это ли не блаженство!
     Наступило долгое молчание.
     - Вы  обратились  ко  мне,   -  снова  заговорил  лорд  Уэнтуорс  после
некоторого колебания,  -  с  просьбой снарядить второго посланца в  Париж за
вашим выкупом?
     - Совершенно верно,  милорд, - ответил Габриэль, - с таким намерением я
к вам и явился.
     - И вы меня,  кажется,  попрекали,  -  продолжал губернатор, - что я не
доверяю чести дворянина,  поскольку не  хочу отпустить вас на  честное слово
поехать за выкупом?
     - Верно, милорд.
     - В таком случае,  милостивый государь,  -  ухмыльнулся Уэнтуорс,  - вы
можете сегодня же отправиться в путь.
     - Понимаю,  -  сказал с горечью Габриэль,  -  вы хотите удалить меня от
нее. А если я откажусь покинуть Кале?
     - Здесь я хозяин,  милостивый государь,  -  ответил лорд Уэнтуорс. - Ни
принимать, ни отвергать мою волю вам не придется, вы будете повиноваться.
     - Пусть так, милорд, но поверьте мне: я знаю цену вашему великодушию.
     - А я, сударь, ни в какой мере не рассчитываю на вашу благодарность.
     - Я уеду, - продолжал Габриэль, - но знайте: скоро я вернусь, милорд, и
уж тогда все мои долги вам будут оплачены.  Тогда я не буду вашим пленником,
а  вы  -  моим кредитором,  и  вам придется волей-неволей скрестить со  мною
шпагу.
     - И все-таки я откажусь от поединка, - печально вымолвил лорд Уэнтуорс,
- ибо наши шансы слишком неравны:  если я  вас убью,  она меня возненавидит,
если вы меня убьете,  она полюбит вас еще сильнее. Но все равно - если нужно
будет согласиться,  я соглашусь! Но не думаете ли вы, - добавил он мрачно, -
что я дойду до крайности? Не пущу ли я в ход последнее, что у меня осталось?
     - Бог и все благородные люди осудят вас,  милорд,  если вы будете нагло
мстить тем,  кто не в силах защищаться,  тем,  кого вы не смогли победить, -
угрюмо ответил Габриэль.
     - Что  бы  ни  случилось,  -  возразил Уэнтуорс,  -  вам судить меня не
придется. И, помолчав, добавил:
     - Сейчас три  часа.  В  семь закроют городские ворота.  У  вас еще есть
время на сборы. Я распоряжусь, чтоб вас беспрепятственно пропустили.
     - В семь, милорд, меня не будет в Кале.
     - И  учтите,  -  заметил Уэнтуорс,  -  что вы  никогда в  жизни сюда не
вернетесь,  и если даже мне суждено скрестить с вами шпагу,  то поединок наш
состоится за городским валом! Я уж постараюсь, поверьте мне, чтобы вы больше
никогда не увидели госпожу де Кастро.
     Габриэль,  уже  направившийся было  к  выходу,  остановился у  дверей и
сказал:
     - То, что вы говорите, милорд, несбыточно! Так уж суждено: днем раньше,
днем позже, но я встречусь с Дианой.
     - И все-таки так не будет, клянусь в этом!
     - Ошибаетесь, так будет! Я сам не знаю как, но это будет. Я в это верю.
     - Для этого,  сударь,  -  пренебрежительно усмехнулся Уэнтуорс,  -  вам
придется приступом взять Кале. Габриэль задумался и тут же ответил:
     - Я возьму Кале приступом. До свидания, милорд.
     Он поклонился и вышел,  оставив лорда Уэнтуорса в полном смятении.  Тот
так и не понял, что ему делать: страшиться или смеяться.
     Габриэль  направился  прямо  к  дому  Пекуа.  Он  снова  увидал  Пьера,
точившего клинок шпаги,  Жана,  вязавшего узлы на веревке,  и Бабетту, тяжко
вздыхавшую.
     Он  рассказал  им  о   своем  разговоре  с  губернатором  и  объявил  о
предстоящем отъезде.  Он не скрыл от них и  того дерзкого слова,  которое он
бросил на прощание лорду Уэнтуорсу.
     Потом сказал:
     - Теперь пойду наверх собираться в  дорогу.  Он поднялся к  себе и стал
готовиться к отъезду. Через полчаса, спускаясь вниз, он увидал на лестничной
площадке Бабетту.
     - Значит,  вы уезжаете,  господин виконт?  -  спросила она. - И даже не
спросили меня, почему я все время плачу?
     - Не спросил потому,  что к  моему возвращению вы,  надеюсь,  не будете
больше плакать.
     - Я тоже на это надеюсь,  ваша милость,  -  ответила Бабетта. - Значит,
несмотря на все угрозы губернатора, вы собираетесь вернуться?
     - Ручаюсь вам, Бабетта.
     - А ваш слуга Мартен-Герр тоже вернется вместе с вами?
     - Безусловно.
     - Значит,  вы уверены,  что найдете его в  Париже?  Он же не бесчестный
человек,  верно?  Ведь вы  ему доверили такую сумму...  Он не способен на...
измену, да?
     - Я  за него ручаюсь,  -  сказал Габриэль,  удивившись такому странному
вопросу. - Правда, у Мартена переменчивый характер, в нем будто завелось два
человека.  Один простоват и добродушен,  другой -  плутоват и проказлив. Но,
кроме этих недостатков, он слуга преданный и честный.
     - Значит, он не может обмануть женщину?
     - Ну,  это трудно сказать,  -  улыбнулся Габриэль. - Откровенно говоря,
тут я за него ручаться не могу.
     - Тогда,  -  побледнела Бабетта,  - сделайте милость: передайте ему вот
это колечко! Он уж сам догадается, от кого оно и что к чему
     - Непременно  передам,   Бабетта,  -  согласился  Габриэль,  припоминая
веселый ужин в  день отъезда оруженосца.  -  Я  передам,  но пусть владелица
этого колечка знает... что Мартен-Герр женат... насколько мне известно.
     - Женат!  -  вскричала Бабетта.  - Тогда оставьте себе это кольцо, ваша
милость... Нет, выбросьте его, но не передавайте ему!
     - Но, Бабетта...
     - Спасибо,  ваша  милость,  и...  прощайте,  -  прошептала  потрясенная
девушка.
     Она  бросилась к  себе в  комнату и  там рухнула на  стул...  Габриэль,
обеспокоенный  мелькнувшим  у  него  подозрением,   задумчиво  спустился  по
лестнице. Внизу к нему подошел с таинственным видом Жан Пекуа.
     - Господин виконт,  -  тихо  проговорил ткач,  -  вот  вы  у  меня  все
спрашивали,  почему я сучу такие длинные веревки.  Вот я и хотел на прощание
раскрыть вам  эту  тайну.  Если  эти  длинные веревки перевязать между собою
короткими поперечными, то получится длиннющая лестница. Такую лестницу можно
вдвоем привесить к  любому выступу на кровле Восьмиконечной башни,  а другой
конец ее швырнуть вниз прямо в море, где случайно - по недосмотру - очутится
какая-нибудь шалая лодка...
     - Но, Жан... - прервал его Габриэль.
     - И довольно об этом,  господин виконт, - не дал ему договорить ткач. -
И я еще хотел бы перед расставанием подарить вам на память о преданном вашем
слуге Пекуа одну любопытную штучку.  Вот  вам схема стен и  укреплений Кале.
Этот рисунок я сделал во время своих бесцельных блужданий по городу, которые
так  вас  удивляли.  Спрячьте его  под  плащом,  а  когда  будете в  Париже,
кое-когда поглядывайте на него...
     И Жан, не дав Габриэлю опомниться, тут же пожал ему руку и ушел, сказав
напоследок:
     - До свидания,  господин д'Эксмес,  у ворот вас ждет Пьер.  Он дополнит
мои сведения.
     Действительно, Пьер стоял перед домом, держа за повод коня Габриэля.
     - Спасибо,  хозяин,  за  доброе  гостеприимство,  -  сказал ему  виконт
д'Эксмес.  - Скоро я вам пришлю или вручу собственноручно те деньги, которые
вы мне любезно предложили.  А пока -  будьте добры передать от меня вот этот
небольшой алмаз вашей милой сестричке.
     - Для нее я возьму,  - ответил оружейник, - но при одном условии: что и
вы от меня примете вещицу моей выделки.  Вот вам рог -  я  сделал его своими
руками и звук его различу в любую минуту даже сквозь рев морского прибоя,  а
особенно по  пятым числам каждого месяца,  когда я  обычно стою на  посту от
четырех  до  шести  часов  ночи  на  верхушке  Восьмигранной башни,  которая
возвышается над самым морем.
     - Спасибо!  - сказал Габриэль и так пожал ему руку, что оружейник сразу
смекнул: его намек понят.
     - Что  же  касается  запасов  оружия,  которым  вы  так  удивлялись,  -
продолжал Пьер,  -  то должен сказать: если Кале будет когда-нибудь осажден,
мы  раздадим это  оружие патриотам-горожанам,  и  эти  люди поднимут мятеж в
самом городе.
     - Вот как! - воскликнул Габриэль, еще сильнее пожимая руку оружейника.
     - А  теперь,  господин д'Эксмес,  я  пожелаю вам доброго пути и  доброй
удачи! - сказал Пьер. - Прощайте - и до встречи!
     - До встречи! - ответил Габриэль.
     Он обернулся в последний раз,  помахал рукой Пьеру, стоявшему у порога,
Жану,  высунувшемуся из окошка,  и,  наконец,  Бабетте,  выглядывавшей из-за
занавески.
     Потом он пришпорил коня и помчался галопом.
     У  городских ворот  пленника пропустили беспрепятственно,  и  вскоре он
очутился на дороге в Париж один на один со своими тревогами и надеждами.
     Удастся ли ему освободить отца, приехав в Париж?
     Удастся ли, вернувшись в Кале, освободить Диану?
V. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ МАРТЕН-ГЕРРА
     Мчась по  дорогам Франции,  Габриэлю де  Монтгомери не  раз приходилось
проявлять всю  свою  изобретательность,  чтобы  обойти всевозможные помехи и
препятствия,  стоявшие на пути к  столице.  Но как он ни спешил,  в Париж он
прибыл только на четвертый день после отъезда из Кале.
     Париж еще спал.  Бледные отблески рассвета едва озаряли город. Габриэль
миновал городские ворота и углубился в лабиринт улиц, примыкавших к Лувру.
     Вот  они,  чертоги короля,  неприступные,  погруженные в  глубокий сон.
Габриэль остановился перед ними и  задумался:  подождать или  проехать мимо?
Наконец решил немедленно направиться домой,  на улицу Садов святого Павла, и
там разузнать все последние новости.
     Путь  его  лежал мимо зловещих башен Шатле.  Перед роковыми воротами он
приостановил бег коня.  Холодный пот выступил на лбу Габриэля. Его прошлое и
его будущее - все было там, за этими сырыми и угрюмыми стенами.
     Но  Габриэль был человеком действия.  Поэтому он отбросил прочь мрачные
мысли и двинулся в путь, сказав себе: "Вперед!"
     Подъехав к  своему  особняку,  он  увидел,  что  окна  нижней  столовой
освещены.  Значит,  недремлющая Алоиза на ногах.  Габриэль постучал,  назвал
себя, и через минуту бывшая кормилица уже обнимала его.
     - Вот и вы,  ваша светлость!  Вот и ты,  дитя мое!..  -  только и могла
вымолвить Алоиза.
     Габриэль,  расцеловавшись,  отступил на шаг и  поглядел на нее.  В  его
взгляде стоял немой вопрос.  Алоиза сразу поняла и, поникнув головой, ничего
не сказала.
     - Значит,  никаких вестей?  - спросил Габриэль, словно само молчание ее
было недостаточно красноречивым.
     - Никаких вестей, монсеньер, - отвечала кормилица.
     - О, я и не сомневался! Что бы ни случилось - доброе или худое, - ты бы
сразу мне сказала. Итак, ничего...
     - Увы, ничего!
     - Понимаю, - вздохнул молодой человек. - Я был в плену. Пленникам долги
не платят,  а  покойникам и  подавно.  Но все-таки я жив и на свободе,  черт
возьми,  и  теперь уж им придется со мной считаться!  Волей или неволей -  а
придется!
     - Будьте осторожны, монсеньер, - заметила Алоиза.
     - Не бойся, кормилица. Адмирал в Париже?
     - Да,  монсеньер.  Он приехал и раз десять присылал справляться о вашем
приезде.
     - Хорошо. А герцог де Гиз?
     - Тоже  прибыл...  Что  касается Дианы де  Кастро,  которую считали без
вести  пропавшей,  -  продолжала Алоиза  в  замешательстве,  -  то  господин
коннетабль узнал,  что  она в  плену в  Кале,  и  теперь все думают,  что ее
вскорости вызволят оттуда.
     - Это мне известно...  Но, - добавил он, - почему ты ничего не говоришь
о Мартен-Герре? Что же с ним случилось?
     - Он здесь, ваша милость! Этот бездельник и сумасброд здесь!
     - Как здесь? И давно? Что он делает?
     - Спит наверху.  Он,  видите ли,  заявил,  что его будто бы повесили, и
поэтому сказался больным.
     - Повесили?  -  воскликнул Габриэль.  -  Должно быть,  для  того  чтобы
похитить у него деньги за мой выкуп.
     - Деньги  за  ваш  выкуп?  Скажите-ка  болвану про  эти  деньги,  и  вы
поразитесь тому,  что он  вам ответит.  Он даже не будет знать,  о  чем идет
речь. Представьте себе, монсеньер: когда он явился сюда и предъявил мне ваше
письмо,  я  сама заторопилась и  тут же собрала ему десять тысяч экю звонкой
монетой.  Не  тратя ни  минуты,  он  уезжает,  а  через несколько дней вдруг
возвращается в  самом непотребном виде.  Он  утверждает,  будто от  меня  не
получал и  ломаного гроша,  твердит,  будто сам попал в  плен еще до  взятия
Сен-Кантена,  и  теперь,  по  его  словам,  по  прошествии трех месяцев,  он
совершенно не знает, что сталось с вами... Вы, видите ли, никакого поручения
ему и не давали!  Он был бит,  повешен! Потом ухитрился вырваться и явился в
Париж! Вот россказни, которые долбит Мартен-Герр с утра до вечера, когда ему
задают вопрос о вашем выкупе.
     - Объясни мне толком,  кормилица,  -  сказал Габриэль. - Мартен-Герр не
мог присвоить эти деньги.  Он  ведь честен и  всемерно предан мне,  разве не
так?
     - Ваша светлость,  он хоть и честный,  однако же сумасброд... Сумасброд
без мысли,  без памяти,  его связать нужно, уж вы мне поверьте. Я боюсь его.
Может,  он не так зол, да зато опасен... Он же действительно получил от меня
десять тысяч экю. Мэтр Элио не без труда собрал их для меня в такой короткий
срок.
     - Возможно,  -  заметил Габриэль, - что ему придется собрать еще скорее
такую же сумму,  если не большую.  Но сейчас не об этом речь...  Однако день
наступил. Я иду в Лувр, я должен поговорить с королем.
     - Как,  даже не отдохнув?  - спросила Алоиза. - И потом вы не учли, что
придете к закрытым дверям, ведь их открывают там только в девять часов.
     - Верно...  Еще два часа ждать!  - простонал Габриэль. - О боже правый,
дай мне терпения еще два часа,  если уж я терпел два месяца! Но тем временем
я могу повидать адмирала Колиньи и герцога де Гиза.
     - Но ведь они тоже,  по всей вероятности, в Лувре, - ответила Алоиза. -
Вообще король раньше полудня не принимает...
     В это самое время, словно для того чтобы развеять тревожное ожидание, в
комнату ворвался бледный,  обрадованный Мартен-Герр,  проведавший о  приезде
хозяина.
     - Вы?  Это вы!..  Вот и вы,  ваша светлость!  -  кричал он.  - О, какое
счастье!
     Но Габриэль сдержанно принял излияния своего бедного оруженосца.
     - Если я и вернулся, Мартен, - сказал он, - считай, что это не по твоей
милости и что ты сделал все, чтобы навеки оставить меня пленником!
     - Что такое?  И вы тоже?  - растерянно переспросил Мартен. - И вы тоже,
вместо того  чтоб  меня  обелить с  первого слова,  обвиняете меня,  будто я
присвоил эти десять тысяч экю! Может, вы еще скажете, что сами мне приказали
получить их и привезти к вам?..
     - Несомненно так, - сказал с недоумением Габриэль.
     - Значит,  вы считаете, что я, Мартен-Герр, способен прикарманить чужие
деньги, предназначенные для выкупа моего господина из неволи?
     - Нет,  Мартен,  нет,  - живо ответил Габриэль, тронутый скорбным тоном
верного слуги,  - я никогда не сомневался в твоей честности. Но у тебя могли
украсть эти деньги, ты мог их потерять в дороге, когда ехал ко мне.
     - Когда ехал к вам? - повторил Мартен. - Но куда, ваша светлость? После
того как мы  вышли из Сен-Кантена,  разрази меня бог,  если я  знаю,  где вы
были! Куда же я мог ехать?
     - В Кале,  Мартен!  Как ни пуста, как ни легка твоя голова, но про Кале
ты ведь позабыть не мог!
     - Как же мне позабыть то,  чего я никогда не знал,  - спокойно возразил
Мартен.
     - Несчастный, неужели ты и в этом запираешься? - вскричал Габриэль.
     - Посудите,  монсеньер,  тут все твердят,  будто я  помешался,  и раз я
вынужден все выслушивать,  то и в самом деле скоро свихнусь,  клянусь святым
Мартеном!
     Однако и рассудок,  и память пока еще при мне, черт подери!.. И если уж
так нужно,  берусь рассказать вам досконально все,  что со мной случилось за
эти три месяца...  Так вот,  ваша светлость, когда мы выехали из Сен-Кантена
за подмогой к барону Вольпергу, то мы отправились, если вы изволите помнить,
разными дорогами,  и  тут я  попал в руки противника.  Я пытался,  по вашему
совету, проявить изворотливость, но странное дело, меня сразу опознали...
     - Ну вот, - прервал его Габриэль, - вот ты и путаешь.
     - О,  ваша  светлость,  -  отвечал Мартен,  -  заклинаю вас,  дайте мне
досказать все,  что знаю!  Я и сам в самом себе с трудом разбираюсь... В тот
самый момент,  как меня опознали,  я  тут же и примирился.  Я знаю сам,  что
иногда  я  раздваиваюсь и  что  тот,  другой Мартен,  не  предупреждая меня,
обделывает в моем лице свои темные делишки... Ну ладно, я ускользнул от них,
но по глупости попался.  Пустяки!  Я  и  еще раз улизнул и опять попался.  А
попавшись, я с отчаяния стал от них отбиваться, да что толку-то?.. Все равно
они  схватили меня  и  всю  ночь колотили и  варварски мучили,  а  под  утро
повесили.
     - Повесили? - вскричал Габриэль, окончательно удостоверившись в безумии
оруженосца. - Они тебя повесили, Мартен? Что ты под этим подразумеваешь?
     - Я подразумеваю,  сударь,  то,  что меня оставили висеть между небом и
землей,  привязав за горло пеньковой веревкой к  перекладине,  которая иначе
именуется виселицей. Ясно?
     - Не совсем, Мартен. Как-никак для повешенного...
     - Для повешенного я неплохо выгляжу?  Совершенно верно!  Но послушайте,
чем  кончилось дело.  Когда  меня  повесили,  от  горя  и  досады я  потерял
сознание.  А  когда пришел в  себя,  вижу -  лежу я  на траве с перерезанной
веревкой на шее.  Может,  какой-нибудь путник пожалел меня, беднягу, и решил
освободить это дерево от человеческого плода?  Но нет, я слишком знаю людей,
чтобы в это поверить. Я скорее допускаю, что какой-нибудь жулик задумал меня
ограбить и  обрубил веревку,  а потом порылся в моих карманах.  Вот в этом я
уверен,  ибо у  меня действительно исчезли и  обручальное кольцо,  и все мои
документы.  Однако все  это  неважно...  Главное -  что  я  сумел  убежать в
четвертый  раз  и,  то  и  дело  меняя  направление,  через  пятнадцать дней
приплелся в  Париж,  в этот дом,  где меня встретили не ахти как приветливо.
Вот и вся моя история, ваша светлость.
     - Ладно,  -  сказал Габриэль,  -  но  в  ответ на эту историю я  мог бы
рассказать другую, ничем не похожую на твою.
     - Историю моего второго "я"?  -  спокойно спросил Мартен.  - Если в ней
нет ничего непристойного и  у вас,  ваша светлость,  есть желание коротенько
мне пересказать ее, я бы с интересом послушал.
     - Ты смеешься, негодяй? - возмутился Габриэль.
     - О,  ваша светлость, я ли вас не уважаю! Но странное дело, этот другой
"я"  причинил мне  столько неприятностей,  вверг  меня  в  такие страшнейшие
переделки,  что теперь я невольно интересуюсь им!  Иногда мне кажется, что я
даже люблю этого мошенника!
     - Он и впрямь мошенник, - сказал Габриэль.
     Он уже был готов поверить рассказу Мартен-Герра,  когда в комнату вошла
кормилица, а за ней какой-то крестьянин.
     - Что же это,  в конце концов,  означает? - спросила Алоиза. - Вот этот
человек приехал к нам с известием, что ты, Мартен-Герр, умер!
VI. ДОБРОЕ ИМЯ МАРТЕН-ГЕРРА ПОНЕМНОГУ ВОССТАНАВЛИВАЕТСЯ
     - Что я умер? - ужаснулся Мартен-Герр, услыхав слова Алоизы.
     - Господи Иисусе!  -  завопил,  в свою очередь, крестьянин, взглянув на
лицо оруженосца.
     - Значит,  "я",  который не  "я",  помер!  Силы небесные!  -  продолжал
Мартен.  -  Значит,  хватит с  меня двойной жизни!  Это не  так уж плохо,  я
доволен.  Говори же, дружище, говори, - прибавил он, обращаясь к пораженному
крестьянину.
     - Ах,  сударь,  -  едва выговорил посланец, оглядев и ощупав Мартена, -
как это вас угораздило приехать раньше меня?  Я ведь торопился изо всех сил,
чтобы выполнить ваше поручение и заполучить от вас десять экю!
     - Вот оно что!  Но,  голубчик ты мой, я тебя никогда не видел, - сказал
Мартен-Герр, - а ты со мной говоришь, будто век меня знаешь...
     - Мне ли вас не знать?  -  изумился крестьянин.  - Разве не вы поручили
мне прийти сюда и объявить, что Мартен-Герра повесили?
     - Как-как? Да ведь Мартен-Герр - это я!
     - Вы?  Не может быть! Значит, вы сами объявили о том, что вас повесили?
- спросил крестьянин.
     - Да где же и когда я говорил про такое зверство? - допытывался Мартен.
     - Значит, все вам сейчас и выложить?
     - Да, все!
     - Несмотря на то, что вы же предупредили - "молчок"?
     - Несмотря на "молчок".
     - Ну,  ежели у вас такая плохая память,  так и быть, расскажу. Тем хуже
для вас,  если сами велите! Шесть дней назад поутру я полол сорняки на своем
поле...
     - А где оно, твое поле? - перебил Мартен.
     - И мне в самом деле нужно вам отвечать? - спросил крестьянин.
     - Конечно, дубина!
     - Так вот, поле мое за Монтаржи, вот оно где!.. И вот, пока я трудился,
вы проехали мимо. За плечами у вас был дорожный мешок. "Эй, друг, что ты там
делаешь?" - это вы так спросили. "Сорняки полю, сударь мой", - ответил я. "И
сколько тебе дает такая работа?" -  "На круг по четыре су в день".  -  "А не
хочешь заработать сразу двадцать экю за две недели?"  -  "Ого-го-го!" -  "Да
или нет?" -  "Еще бы!" -  "Так вот.  Немедленно отправляйся в Париж. Если ты
ходишь бойко,  то  через  пять  или  шесть суток будешь там.  Спросишь,  где
находится улица Садов святого Павла и  где там живет виконт д'Эксмес.  В его
особняк ты и  направишься.  Его самого на месте не будет,  но ты там найдешь
почтенную даму Алоизу, его кормилицу, и скажешь ей... Слушай внимательно. Ты
скажешь ей: "Я приехал из Нуайона". Понимаешь? Не из Монтаржи, а из Нуайона.
"Я  приехал из  Нуайона,  где  две  недели назад повесили одну вам  знакомую
личность,  по имени Мартен-Герр".  Запомни хорошенько:  Мартен-Герр. "У него
отняли все деньги,  и, чтоб он не проговорился, его повесили... Но когда его
волокли на виселицу,  он улучил минутку и на ходу шепнул мне, чтоб я сообщил
вам про эту беду.  Он мне обещал, что за это вы отсчитаете мне десять экю. Я
сам видел,  как его повесили,  вот я  и пришел..." Вот так ты должен сказать
той доброй женщине.  Понял?" - "Хорошо, сударь, - ответил я, - но сначала вы
говорили мне  про  двадцать экю,  а  теперь говорите только про  десять".  -
"Дурачина!  Вот тебе задаток -  первые десять".  -  "Тогда в  добрый час,  -
говорю я.  -  Ну, а если добрая дама Алоиза спросит меня, каков из себя этот
Мартен-Герр,  которого я никогда не видал?" -  "Гляди на меня". - "Гляжу". -
"Так вот, ты опишешь ей Мартен-Герра, как будто он - это я!"
     - Удивительное дело!  -  прошептал  Габриэль,  внимательно слушая  этот
странный рассказ.
     - Значит, - продолжал крестьянин, - я, сударь, и явился объявить все, о
чем вы мне говорили.  А оказалось, вы попали сюда раньше меня! Оно, конечно,
я заглядывал на пути в трактиры...  однако поспел вовремя. Вы дали мне шесть
дней, а сегодня как раз шестой день, как я вышел из Монтаржи.
     - Шесть дней,  -  печально и задумчиво промолвил Мартен-Герр.  -  Шесть
дней  назад я  прошел через Монтаржи!  Н-да...  Думается мне,  дружище,  что
рассказ твой - сущая правда.
     - Да нет же,  - стремительно вмешалась Алоиза, - напротив, этот человек
просто обманщик! Ведь он уверяет, будто говорил с вами в Монтаржи шесть дней
назад, а вы вот уже двенадцать дней никуда не выходили из дома!
     - Так-то оно так, - отвечал Мартен, - но мой двойник...
     - И потом,  -  перебила его кормилица, - нет еще и двух недель, как вас
повесили в Нуайоне, а раньше вы говорили, что повесили вас месяц назад!..
     - Конечно, - согласился оруженосец, - сегодня как раз месяц... Но между
тем мой двойник...
     - Пустая болтовня! - вскричала кормилица.
     - Ничуть, - вмешался Габриэль, - я полагаю, что этот человек указал нам
дорогу истины!
     - О, господин, вы не ошиблись! - радостно закивал головой крестьянин. -
А как мои десять экю?
     - Можешь не беспокоиться,  - сказал Габриэль, - но ты сообщишь нам свои
имя и местожительство.  Возможно, со временем ты понадобишься как свидетель.
Я, кажется, начинаю распутывать клубок многих преступлений...
     - Но, ваша светлость... - пытался возражать Мартен.
     - А сейчас довольно об этом, - оборвал Габриэль. - Ты, Алоиза, последи,
чтоб этот добрый человек ушел,  ни на что не жалуясь.  В свое время дело это
разрешится... Однако уже восемь часов. Пора идти в Лувр. Если король даже не
примет меня до полудня,  я, по крайней мере, поговорю с адмиралом и герцогом
де Гизом.
     - После свидания с королем вы сразу же вернетесь домой?
     - Сразу же. Не волнуйся, кормилица. Я предчувствую, что, несмотря ни на
что, выйду победителем.
     - Да,  так оно и будет, если господь бог услышит мою горячую молитву! -
прошептала Алоиза.
     - А тебя,  Мартен, мы тоже оправдаем и восстановим в своих правах... но
не раньше,  чем добьемся другого оправдания и  другого освобождения.  А пока
будь здоров, Мартен. До свидания, кормилица.
     Они оба поцеловали руку, которую им протянул молодой человек. Потом он,
строгий и суровый, набросил на себя широкий плащ, вышел из дома и направился
к Лувру.
     "Вот так же  много лет назад ушел его отец и  больше не вернулся..."  -
подумала кормилица.
     Когда Габриэль миновал мост Менял и  оказался на  Гревской площади,  он
заметил ненароком какого-то человека,  тщательно закутанного в  грубый плащ.
Видно  было,  что  незнакомец старается скрыть  свое  лицо  под  широкополой
шляпой.  Габриэлю почудилось что-то  знакомое в  его  фигуре,  однако он  не
остановился и прошел мимо.
     Незнакомец же,  увидав  виконта д'Эксмеса,  рванулся было  к  нему,  но
сдержался и только тихо окликнул его:
     - Габриэль, друг мой!
     Он приподнял свою шляпу, и Габриэль понял, что он не ошибся.
     - Господин де Колиньи!  Вот это да!  Но что вы делаете в этом месте и в
эту пору?
     - Не так громко,  - произнес адмирал. - Признаться, мне бы не хотелось,
чтоб меня узнали.  Но при виде вас, друг мой, я не удержался и окликнул вас.
Когда же вы прибыли в П