СЕРГЕЙ ГЕРАСИМОВ
                                КОМЕДИАНТЫ
     Она из тех молодых женщин, которые не имеют возраста. Ей может быть и
восемнадцать и двадцать восемь.  Ее  тело  гибко,  как  лист  камыша.  Она
гениальная в своем роде женщина-змея; она умеет изгибаться и  складываться
до полной потери человеческого облика. Ее суставы гнутся во все стороны  и
она любит пугать случайных попутчиков,  неожиданно  сгибая  руку  в  локте
назад. Потом она смеется и в ее смехе слышится совершенно детское счастье.
     Фургон медленно катился по степи, приминая колесами одуванчики.  Было
пыльное утро, над теплой дорогой уже начинал струиться воздух. Они  только
что позавтракали и теперь отдыхали, думая каждый о своем: Анри - о стрижах
в небе; Николь - о числе пятьдесят.
     Николь и Анри - их псевдонимы, ведь они  комедианты,  точнее,  только
она. Анри не выступает, он рисует портреты. Его портреты всегда похожи, но
не всегда нравятся, потому что бывают слишком похожи.  Но  он  художник  и
рисует как ему хочется.
     Они оба перегибают палку в своем искусстве.
     Николь открыла папку с рисунками. На каждом рисунке  была  изображена
она - на каждом рисунке в новой невероятной позе. Сорок  восемь  портретов
себя самой. Она любила перебирать эти листки - с  тем  чувством,  с  каким
скряга перебирает слитки золота. Каждый  листок  -  это  месяцы  работы  и
месяцы жизни.
     Дорога чуть заметно шла вниз, огибая посадку. Часа  через  три-четыре
дорога приведет к городу. Там они остановятся, переждут дневную жару  и  к
вечеру дадут представление. Николь обязательно сделает что-то новое  -  на
мгновение публика замрет,  потом  кто-нибудь  уйдет,  плюнув  на  землю  и
выругавшись,  кто-то  будет  смеяться  и  улюлюкать,  но  каждый  запомнит
невероятную женщину-змею и, может быть, когда-нибудь расскажет о ней своим
детям.
     - Еще два, - сказала Николь.
     - Что два?
     - Еще два рисунка и  будет  ровно  пятьдесят.  Что  мы  будем  делать
дальше?
     - Тебе надоело выступать? - спросил Анри.
     - Не знаю. Я хотела сказать - совсем дальше.
     - А совсем дальше у нас будет свой дом с садом и много детей.  Или  у
нас будет своя труппа, а ты будешь знаменита на весь мир.
     - Так не бывает, - улыбнулась Николь.
     - Бывает. Ты же самая лучшая.
     - Да, я самая лучшая.
     К обеду они подьехали к городу и остановилсь у пруда. В грязном пруду
плескались дети. Старая круглая липа давала прохладную благоухающую  тень.
В траве под липой Анри нашел несколько шампиньонов.  Перед  представлением
нужно было размяться, но солнце светило  так  ярко  сквозь  темную  зелень
листьев, что Николь решила просто полежать.
     Отдохнув, они поехали дальше, вдоль широкой дороги, через  опустевшую
уже базарную площадь, к маленькому скверику  с  редкими  деревьями.  Такие
скверики всегда есть в маленьких городах,  в  них  по  вечерам  собираются
люди, которым нечем заняться.
     Этим вечером Николь, как обычно, была белым силуэтом. Она выступала в
белом трико, а ее лицо было закрыто белой безглазой маской.  С  фургончика
снимался брезент и ставился черный полукруглый занавес -  фон  для  белого
силуэта. Движения белой фигуры были сюрреальны. Черные стрижи  метались  в
свете заходящего солнца и  иногда  оранжево  взблескивали  крылышками.  За
вечер Анри сделал сорок девятый рисунок  и  еще  четыре  портрета  местных
хвастунов.  На  представления  всегда  собирались  люди:  стоит  поставить
занавес и перед ним уже маленькая толпа.
     Николь не удался новый трюк: толпа ахнула, но  не  замерла.  В  таких
случаях Николь обязательно повторяла. Анри ждал посторения, чтобы  довести
свой рисунок до совершенства - совершенство было его  единственным  богом.
Повторив, Николь просто села и  осталась  сидеть,  улыбаясь  белой  маской
растерявшейся толпе. Толпа уже начинала оттаивать и расходиться, а  Николь
сидела и улыбалась. Улыбка, нарисованная на маске, была настоящей,  потому
что Николь улыбалась всегда - иногда весело, иногда нежно  -  и  не  умела
быть серьезной.
     Толпа разошлась и Анри стал готовить продукты к ужину, Николь все еще
сидела, улыбаясь. Наконец, она сняла маску и тряхнула короткими  волосами,
но все равно осталась сидеть. Обычно она помогала готовить ужин.
     - Иди ко мне, - сказал Анри.
     Он до сих пор еще ничего не заметил.
     - Я не могу, - ответила она.
     - Не можешь?
     - Не могу. Кажется, я не чувствую ног. Прости меня пожалуйста.
     Прости меня - слова, разрушившие мир.
     Разрушенный мир остался столь же красив. Влюбленные птицы  чертили  в
небе бездумные письмена, догоняя друг друга. Небо плыло  над  запрокинутой
головой, тихо вздрагивая при каждом толчке колес,  темнело,  проваливалось
выше. Карие, с огненной каемкой облака, громоздились  у  горизонта,  будто
догорающие развалины городов.
     Больница стояла далеко за городом, она наверняка была закрыта в  этот
поздний час. Дорога поднималась, то  и  дело  сворачивала,  обходя  мелкие
болотца. Николь лежала на спине, глядя в небо,  прислушиваясь  к  чему-то,
слышному только ей. На все вопросы она отвечала "нет" и Анри уже  перестал
спрашивать.
     - Только сорок девять, - вдруг сказала она.
     - Что сорок девять?
     - Ты успел сделать только сорок девять рисунков.
     - Молчи. Тебе лучше не говорить.
     - Мне уже все можно, - ответила Николь, -  сорок  девять  -  неровное
число.
     Когда они подьехали  к  больнице,  было  совсем  темно.  Ворота  были
открыты. Лениво залаяла местная собака  и,  выполнив  свой  собачий  долг,
успокоилась. Над дверью светился фонарик. Анри поднялся  по  ступенькам  и
позвонил.
     Он вернулся вместе с женщиной в халате. Женщина  сочувственно  качала
головой, слушая историю, но выслушав, сказала, что  ничем  помочь  нельзя.
Завтра суббота и в  ближайшие  два  дня  доктора  не  будет.  Пациентов  в
больнице нет, ведь лето - горячая  пора  и  никто  не  болеет  летом.  Она
посоветовала приехать в понедельник.
     - Что мы будем делать? - спросил Анри.
     - Поедем к пруду, там было хорошо.
     Они снова остановились у пруда под липой и провели там два  дня.  Так
же плескались крикливые дети и шампиньоны прятались  в  траве,  и  так  же
мощно сияло солнце. Николь лежала на спине и смотрела в небо сквозь  ветви
дерева. Ей становилось лучше. В понедельник утром она уже смогла встать  и
сделать с опаской несколько коротких шагов. Ее ноги уже не подламывались в
коленях. Но Анри помнил свой ужас, когда она впервые попыталась  встать  и
рухнула как кукла с тряпичными ногами.
     К ним привязалась  длинноухая  собачонка,  вся  черная,  но  с  белой
передней лапкой. Собачонка танцевала, смешно  подбрасывая  задние  лапы  и
хлопая себя ушами по щекам. Она тоже была артисткой.
     Они снова проехали по дороге сквозь город. На этот раз город  узнавал
их; маленькие дети бежали  сзади,  дети  постарше  показывали  пальцами  и
делали неприличные знаки, кто-то даже плюнул, но не попал - все это не  из
злости, а из инстинкта облаивания того, чего не можешь понять.
     Двое санитаров положили Николь на носилки и внесли в пустую комнату с
одним пустым шкафом. Их шаги звучали гулко, как в колодце.
     Доктор оказался молодым полным мужчиной с бородкой. После рентгена он
долго не хотел  отпускать  Николь.  Он  прикладывал  к  ее  телу  холодные
металлические циркули и линейки, просил ее пошевелиться, согнуть руку  или
ногу. Он был профессионально удивлен. Николь  шевелилась,  доказывая  свои
способности, и слегка улыбалась. Она снова становилась собой.
     Доктор попытался объяснить, что именно случилось с позвоночником,  но
говорил слишком невнятно. Он проверил рефлексы. Николь свернула кисть руки
в трубочку и коснулась носа.
     - Вы не можете не играть? - несколько раздраженно спросил доктор.
     - Нет, я артист, - ответила Николь.
     - А вот об этом надо забыть, чем раньше, тем лучше.
     Она промолчала.
     - Придется, - сказал доктор, - еще вам придется носить корсет.
     - Долго?
     - Всю жизнь.
     Николь сказала, что ей не нужна такая жизнь.
     - Тогда вам придется всю жизнь лежать,  -  сказал  доктор,  -  иногда
можно осторожно вставать. Любой наклон может стать последним.
     - И это все, что может сказать наука?
     - Наука говорит, что вы должны были умереть три дня назад.
     Доктор предложил остаться в больнице и подлечиться. Может  быть,  ему
хотелось заработать, может быть,  ему  было  скучно  без  больных.  Николь
отказалась.
     Они вышли. Анри держал ее за руку. Солнце вырезало общий кусочек тени
на  светящейся  траве.  Легкомысленная  собачонка  затанцевала,  вскидывая
задние лапы. Николь медленно присела, не наклоняясь, как беременная, взяла
щенка на руки. Зверюшка лизнула ее в щеку.
     - Почему ты не захотела остаться в больнице? - спросил Анри,  -  ведь
нам некуда спешить.
     - У нас не так много денег. И мне не понравилось там.
     Следующим утром фургон снова катился  по  степи.  Несчастливый  город
остался в прошлом. Николь  лежала  на  спине  и  перебирала  сорок  девять
рисунков - сорок девять портретов себя самой.
     - Мне не нравится число сорок девять, - сказала она.
     - Почему? Это почти пятьдесят.
     - Мне не нравится потому что - почти.
     - Давай я нарисую тебя еще раз.
     - Это будет неправда.
     - Тогда что же ты хочешь?
     - Я ничего не хочу, - ответила Николь, - зачем ты меня рисовал?
     Анри перестал ее понимать. Иногда бывали такие минуты,  когда  Николь
начинала говорить непонятно, как сама с собой. Он привык пережидать  такие
минуты. Он молчал.
     - Нет, я не могу, - сказала Николь.
     - Мы сможем, потому что мы вместе. Я буду зарабатывать деньги для нас
обоих.
     Она чуть улыбнулась его мужской прямолинейности.
     - Я сказал что-то не так?
     - Конечно.
     - Ты всегда была артисткой и теперь не сможешь не  выступать,  да?  -
предположил Анри. - Но ты же талантлива, ты придумаешь что-нибудь новое.
     - Нет.
     - Я опять сказал что-то не так?
     - Конечно. Я не смогу не выступать, -  Николь  перевернулась  и  села
спиной к нему, - я не смогу не выступать из-за твоих рисунков. Они слишком
похожи.
     - Я тебя не понимаю.
     - Конечно не понимаешь. Вот сорок девять Я, совершенных, и  вот  одна
я, рядом, пятидесятая, которая ни  к  чему  не  способна.  Зачем  ты  меня
рисовал? Они жи навсегда останутся со мной.
     Анри задумался.
     - Давай подарим рисунки первому встречному, - предложил он.
     - Они не нужны первому встречному.
     - Тогда давай их выбросим.
     - Я не хочу гнить под дождем в этой степи.
     - Тогда я их сожгу, хочешь? Прямо сейчас.
     - Нет!
     - Нет?
     - Я не смогу видеть, как ты меня убиваешь.
     - Тогда что же?
     - Я сожгу их сама.
     - Сейчас?
     - Нет... - Николь говорила, думая и растягивая  слова,  -  нет...  мы
сделаем так: каждый вечер мы будем разводить костер и бросать в  огонь  по
одному рисунку. Их будет становиться  все  меньше,  но  постепенно.  Через
сорок девять дней я обо всем забуду.
     - Ты обещаешь забыть?
     - Я обещаю. Скажи, а это правда, что я была  самой  лучшей?  И  никто
никогда не сможет меня повторить?
     - Правда.
     - Значит никто и никогда не сможет нарисовать это. Никто и никогда.
     Они   продолжали   путешествовать.   Лето   заканчивалось.    Сначала
придорожные одуванчики стали белыми, потом снова желтыми и  снова  белыми.
Поля пожелтели и заколосились. Потом поля стали  черными.  Стала  засыхать
трава. По утрам становилось холодно и  тихо  и  было  слышно,  как  падает
каждый лист в близком лесу. Леса понемногу становились  прозрачными.  Ночи
тоже становились прозрачными и печальными, будто последний звук  лопнувшей
струны. Если не было дождя, то они разводили костер  вечерами.  Огонь  был
виден издалека, но никто и никогда не подходил к их огню.
     Каждый вечер Николь бросала в огонь один из рисунков,  сначала  долго
выбирая.  Когда  рисунок  сгорал,  она  перебирала  оставшиеся.   Рисунков
оставалось совсем мало.
     Теперь зарабатывать мог только Анри. Денег на  еду  хватало,  но  они
перестали мечтать. Они уже не мечтали о  собственном  домике  с  маленьким
садом, об уютных комнатах, полных детских голосов. О собственной маленькой
труппе они тоже перестали мечтать.
     Николь  бросала  в  огонь  рисунок  и  называла  число.  Она  считала
оставшиеся. Иногда она вспоминала свои номера вслух, прежде чем сжечь их и
забыть. Настала ночь, когда она сказала "сорок восемь".
     - Сорок восемь.
     Анри посмотрел на ее лицо. Николь была спокойна. В ее голосе не  было
грусти. Наверное огонь помогает забывать.
     - Почему ты сказала "сорок восемь"? - спросил Анри. -  Ты  же  всегда
считала оставшиеся?
     - Правда? Теперь это не важно. Остался  всего  один,  если  тебе  так
больше нравится.
     - Мне кажется, ты почти забыла, - сказал Анри, - а завтра  мы  сожжем
последний и ты совсем забудешь. Да?
     - Да. Я действительно забыла о том,  -  она  жевала  сухую  травинку,
разглядывая последний рисунок, - как давно все это было. Вот, помнишь, это
произошло как раз в тот вечер. Я слишком перегнулась назад.  Я  сама  была
виновата. Я же пробовала целую неделю  и  у  меня  не  получалось.  Ты  же
знаешь, у меня всегда лучше  получается  на  людях.  То  есть  получалось,
извини.
     - Ты не виновата, это был случай.
     - Конечно, случай, - сказала она. - Но иногда так бывает, что  случай
против тебя. Тогда у меня  не  получалось,  тогда  я  не  размялась  перед
выстплением потому что  небо  было  слишком  красивым,  тогда  я  черезчур
старалась потому что мне хотелось поскорее достать до пятидесяти.
     Он обнял ее за спину. Ее спина была невероятно узкой; каждая косточка
будто просвечивала сквозь тонкую кожу.
     - Тебе не холодно?
     - Нет.
     - Ты всегда любила говорить "нет".
     Они помолчали.
     - Когда мы приедем в город? - спросила Николь.
     - Завтра.
     - Завтра. Тогда давай сожжем и этот рисунок тоже.
     - Зачем? Мы же договорились по одному.
     Почему-то ему очень не хотелось сжигать последний рисунок.  Наверное,
это  была  всего  лишь  инерция  мысли,  заставляющая  идти   по   заранее
рассчитанному пути.
     - Я хочу сейчас, - сказала Николь, - пусть  ничего  не  останется.  С
завтрашнего дня начнется новая жизнь. А старая закончится.
     Он  внимательно  посмотрел  на  нее  и  ему  снова  стало  больно  от
невозможности понять.
     - Хорошо, сделаем так, - сдался он.
     Отражения огненных язычков играли на ее лице.
     Она бросила рисунок  в  огонь.  Огонь  уже  насытился  и  не  спешил.
Неуверенные язычки обогнули края листа, оранжево подсвеченного снизу.
     Ее лицо стало совсем серьезным.
     - Смотри, не горит.
     - Не горит.
     Лист вспыхнул посредине и  мгновенно  превратился  в  ничто;  горящий
уголок взлетел  широким  полукругом,  будто  спасаясь,  и  догорел  уже  в
воздухе.
     - Теперь тебе легче? - спросил Анри.
     - Да, теперь мне совсем хорошо. Теперь я  совсем-обо-всем  забыла,  -
по-особенному выговаривая, произнесла она.
     - Давай сожжем твою белую маску?
     - Тебе так не терпится? - Николь подняла глаза.
     - Но так же будет лучше?
     - Нет, так не будет лучше. Я сама решаю, что мне делать.
     Анри удивился, услышав новые нотки в ее голосе.  До  сих  пор  Николь
всегда говорила мягко.
     - Что с тобой?
     - А что со мной может быть?
     - Ты стала другой.
     - А я и должна была стать другой. Ты же сам  этого  хотел,  разве  не
помнишь?
     - И ты больше не помнишь прошлого?
     - Мне больше ничего  не  напоминает  о  прошлом,  милый.  Теперь  нет
прошлого. Забудь свою прежнюю Николь.
     На следующий день она снова  была  весела.  С  утра  она  шутила,  не
переставая. Анри пытался вспомнить, была ли она такой раньше, но  не  мог.
Слишком многое изменилось за эти месяцы.
     Город вытянулся вдоль болотистой речки. Он состоял из двух половинок,
правой и левой, соединенных всего одним мостом. Миновав  мост,  они  долго
ехали мимо речных камышей, потому что половинки города стояли далеко  друг
от друга. Ближе к вечеру они пересекли опустевшую базарную площадь и нашли
один из маленьких сквериков, в которых обычно собираются те,  кому  нечего
делать по вечерам, Такие  скверики  с  редкими  деревьями  есть  в  каждом
городке. Улицы были почти пусты. В  сквере  возвышалась  старая  карусель.
Судя по виду, она не работала много лет.
     - Здесь мы много не заработаем, - сказал Анри.
     - Придумай что-нибудь.
     - Что можно придумать?
     - Например, поставь наш черный занавес и сразу соберутся люди.
     - Но нам же нечего показывать?
     Николь нахмурилась.
     - Если ты поставишь занавес, они придут и ты сможешь их рисовать.  Ты
же не обещал им спектакль.
     - Мы никогда никого не обманывали, - сказал Анри.
     - У тебя, что, так много денег?
     Он согласился.
     Он поставил занавес и люди стали собираться. Потом он стал  рисовать.
Он увлекся, потому что лицо мужчины было характерным и легко  превращалась
в линии. Мужчина был грузен и, похоже, не беден. Такие  обычно  платят  за
портрет. Когда Анри закончил и поднял глаза, он увидел Николь. Она была  в
белом трико и в белой маске. Как всегда, она выглядела очень эффектно.
     Боже мой, какая глупость. - подумал Анри, - ведь и так уже  собралось
много людей, зачем же продолжать обман?
     Николь сняла маску и посмотрела на него.
     Что ты хочешь делать?
     Разве ты не понял? Сегодня мы снова выступаем.
     Зачем?
     Объяви мой номер.
     Она была совершенна, как само искусство.  Он  стряхнул  очарование  и
решительно подошел к ней.
     - Что ты хочешь делать?
     - Разве ты не понял? Сегодня мы снова выступаем.
     - Зачем?
     - Объяви мой номер. И не  забудь  нарисовать  меня.  У  нас  ведь  не
осталось ни одного твоего рисунка.
     И она надела маску.