Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
                        ЭЛЕКТРИЧЕСКОЕ ВДОХНОВЕНИЕ
                                 Рассказ
     - Суть  моего открытия,  -  сказал Изобретатель,  осторожно следуя за
главным  режиссером  через  груды  закулисного хлама  и  волоча  за  собой
тяжеленный  металлический ящик,  -  состоит  в  том,  что  я  исключаю  из
театрального дела  такие  устаревшие понятия,  как  вдохновение,  талант и
прочее.  И  вообще исключаю человека...  Но прежде всего несколько слов об
искусстве.  Как вы знаете,  искусство -  это общение.  В данном случае, то
есть в театре, дистантное общение актера со зрителем.
     - Знаю,  знаю,  -  ответил главреж.  Он мрачно уставился на задник от
<Далей неоглядных>,  брошенный на зеленую лужайку из <Сержанта милиции>. -
Вот ведь народ, а? Сколько раз говорил, не собирать тут это барахло. Пожар
будет,  с кого спросят?  - Он оглянулся на Изобретателя. - Про искусство я
все знаю.  Слава богу,  в  институте только на этом и  сидели.  А  вот как
тридцать метров тюля достать для <Двух братцев>,  этому нас никто не учил.
- Прервав себя,  он  покопался в  груде  декораций,  вытащил оттуда  кусок
холста,  выкрашенный ядовито-зеленым анилином, и подозрительно пригляделся
к нему.  -  Что это?.. Нет, что это такое? - Он возвысил голос. - Эй, есть
тут кто-нибудь?!  -  Он повернулся к  Изобретателю.  -  Вы понимаете,  что
сделали: арку от <Марии Стюарт> разрезали.
     Изобретатель деликатно промолчал.  Ящик со  множеством каких-то грубо
сделанных переключателей он поставил на пол.
     Из  темных  глубин  помещения вышел  гражданин в  детском обтрепанном
пиджачке,  с  руками,  перемазанными краской.  Запечатленная на его чертах
повесть о  более чем  скромной зарплате,  работе <на  чистом энтузиазме> и
отсутствии всех  решительно необходимых материалов сразу  выдавала  в  нем
художника провинциального театра.
     Гражданин дрожащим голосом объяснил:
     - Я  разрезал,  Салтан  Алексеевич.  На  драпри  пришлось пустить.  В
<Бешеные деньги>, в квартиру Чебоксаровых.
     - Что-о!  -  Главреж побледнел,  потом багрово покраснел.  - У нас же
<Мария> завтра в параллель идет.  Вместе с <Бешеными>.  -  Он повернулся к
Изобретателю. - Ну как вам кажется, можно так работать или нет?
     Физиономия Изобретателя была иссечена глубокими, как трещины в земной
коре,  морщинами.  Его челюсть выдавалась вперед, а иссиня-черные, густые,
проволочные волосы  росли  прямо  от  бровей.  Однако,  несмотря  на  свою
неандертальскую внешность,  он был мужчиной,  вполне искушенным жизнью, и,
сделав неопределенный жест, опять ускользнул от ответа.
     Художник, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
     - Пришлось,  Салтан Алексеевич.  Зрители обижались.  Я сам слышал,  в
антракте  один  говорит:   <У   Островского  в   ремарке  сказано  <богато
обставленная гостиная>.  А  тут не квартира Чебоксаровых,  а курительная в
кинотеатре...> Знаете,  сейчас народ какой. В <Марию> тогда серые ширмы из
<Верю в тебя> поставим. Они свет хорошо принимают.
     - Нет!  - взвизгнул главреж. - Это, конечно, не жизнь. - Вторая фраза
прозвучала у него в басовом ключе.  -  Сегодня же подаю заявление. Вы что,
забыли,  у  нас <Верю в тебя>  в  триллель идет?  -  Трясущимися руками он
похлопал по карманам,  нашел скляночку с нитроглицерином,  вынул таблетку,
сунул в рот и, подойдя к низенькому подвальному окошку с мутными стеклами,
оперся рукой о подоконник.
     Художник - уж все к одному - откашлялся.
     - И еще я вам хотел сказать,  Салтан Алексеевич, что запасная линза у
второго прожектора тоже лопнула. Перегрелась. И Смирнов, электрик, сегодня
не  вышел на  работу.  Он в  первой ложе проводку начал и  бросил.  Как-то
придется выкручиваться.
     Главреж, не отвечая и не поворачиваясь, вяло махнул рукой.
     За  окном,  на  улице,  текла не связанная с  искусством периферийная
жизнь. Девицы в нейлонах пробегали мимо древней - не то VI, не то XVI века
- церкви.   Возле  дома-новостройки  девочки  прыгали  со  скакалками.  По
доисторическим булыжникам  неторопливо шествовал  на  службу  из  столовой
сотрудник райисполкома,  и чудовищная, тихоокеанская ширина его запыленных
по  обшлагам  брюк  была  вызовом  всем  новомодным веяниям.  Шофер  МАЗа,
высунувшись из  высокой кабины,  гудком вызывал из  какой-то квартиры свою
милую.
     И остро позавидовал главный режиссер всем им.  Он понял,  что вся его
жизнь была сплошной ошибкой. И в ГИТИС он зря поступил, и женился неудачно
на женщине,  которая до сих пор держится за столицу,  и  в  этот заштатный
городишко напрасно согласился приехать,  и  здешней публикой не понят и до
сих пор не признан. Вообще, все было нехорошо и противно.
     После  этого главреж дважды глубоко вздохнул и  без  всякого перерыва
подумал о том, что лично его работы зрители не так уж плохо принимают, что
жена все  равно приедет,  что районные центры бывают и  хуже и  ведь не  в
пожарный же  техникум ему  было поступать,  если он  так хорошо понимает и
чувствует сцену.
     Все это свершилось за две и две десятые секунды.
     - Ладно, - сказал он, - действительно надо выкручиваться. Кстати, где
у нас рыжий куст поролоновый? Помните, из <Гипротеатра> получили. Хочу его
в первое действие пустить в <Бешеных деньгах>.
     - Не  пойдет,   -   покачал  головой  художник,  хорошо  знакомый  со
способностью главных  режиссеров к  быстрой  духовной  регенерации.  -  Он
позеленел.  Знаете,  как они быстро цвет меняют, эти пластики. Был осенний
куст, а стал весенний.
     - А второй куст?..  Тот,  второй,  зеленый. Может быть, он порыжел за
это  время?  Подите-ка  посмотрите.  -  Затем  главреж резко  повернулся к
Изобретателю. - Ну так что дальше? Объясняйте, я же вас слушаю.
     Изобретатель шагнул вперед.
     - Вы  читали  мою  статью  <Перцепция и аперцепция при  ролевых играх
детей дошкольного возраста>?
     - Читал. В <Театральной жизни>. Продолжайте.
     - Нет,   не  в  <Театральной>,   а  в  журнале  <Вопросы  дошкольного
воспитания>.
     - Ну правильно.  Я же и говорю, что читал. В этом самом <Воспитании>.
Еще в прошлом году. Давайте дальше.
     - В прошлом году этого журнала не было. Впрочем, не важно...
     Так вот, дело в том, что я рассматриваю театральное искусство с точки
зрения электроволновой теории. С одной стороны, актер, то есть индуктор, с
другой - зритель, то есть перцепиент. Между ними осуществляется дистантная
биорадиационная  связь.  Актер  переживает  и,  следовательно,  индуцирует
энергию.   Она   попадает  в   головной  мозг   зрителя  и   вызывает  там
перегруппировку атомов,  эмоцию.  Улавливаете мою мысль?..  Таким образом,
талантливый  артист  отличается  от  посредственного лишь  особо  активной
индуцирующей  деятельностью  своих  передающих  электромагнитных  мозговых
устройств.  Как по-вашему,  что делала,  например,  со  зрителями Элеонора
Дузе?.. Ничего сверхъестественного - всего только вызывала перегруппировку
атомов в ядре ганглиозных нервных клеток. Согласны вы со мной или нет?
     Главреж,  взор которого уже успел затуманиться за  время длинной речи
Изобретателя, подавив зевок, сказал:
     - Вообще-то да... Значит, от пьесы ничего не зависит?
     - От какой пьесы?
     - От той, которую в этот момент ставят.
     - Ах, от этой! - Изобретатель осекся на миг. - Конечно, зависит. Но в
целом-то очень мало...  Строго говоря, даже вообще ничего не зависит. Ведь
в театре все дело в том,  чтобы вызвать эмоцию у зрителя. Правильно? А раз
так,  значит,  наша главная задача - увеличить мощность индуктора, усилить
подачу энергии из головного мозга актера.  Вот вам пример.  -  Он шагнул к
режиссеру и  взял его  за  руку.  -  Посмотрите мне в  глаза.  Ощущаете вы
что-нибудь? Сейчас я буду индуцировать.
     Главреж  заглянул в  маленькие пещерные глазки  Изобретателя.  Как-то
ничего в них и не было.
     - Нет. Н-не ощущаю.
     - Прекрасно!  -  воскликнул Изобретатель. - Стойте так. - Он поспешно
отбежал в  другой угол комнаты,  вынул из  кармана блокнотик,  записал там
что-то.  Разыскал на  стене штепсельную розетку.  Кинулся к  своему ящику,
чем-то щелкнул, после чего аппарат тихонько загудел. - Так, внимание! - Он
направил  глазок  аппарата  чуть  вверх  на  самого  себя  и   выпрямился,
воззрившись на собеседника.
     Секунды текли. Главреж поднял руку и почесал кончик носа.
     - Чудесно! - обрадовался Изобретатель. Он выключил машину, подбежал к
режиссеру и показал ему блокнотик. Там значилось: <Почесать кончик носа>.
     - Ну вот.
     - Что вот?
     - Ну вы поняли?
     - А что я должен был понять?
     - Вот этот момент индукции.  Понимаете,  я  представил себе,  будто у
меня чешется нос.  Аппарат увеличил мощность переживания, и оно передалось
вам. Но ведь задача актера и состоит в том, чтобы передать зрителю эмоции.
Понимаете,  биорадиационная связь. Принцип действия прибора состоит в том,
что он  интенсифицирует деятельность спиралей нуклеиновой кислоты в  мозгу
исполнителя.  Эта  спираль  начинает  играть  роль  передающей  антенны  и
возбуждает соответствующие клетки и  у зрителя.  Ясно вам?..  Вот постойте
так еще минуту.
     Изобретатель  вновь  очутился  в  углу.  Он  действовал  с  быстротой
обезьяны.  В аппарате зажегся красный глазок,  потом еще желтый.  Загудело
сильнее. Изобретатель опять уставился на главрежа.
     Что-то  вдруг  стало  образовываться  в  комнате.  Нависать.  Запахло
катастрофочкой.  Все сделалось пустым и зыбким.  Бесцельно вращалась Земля
вокруг Солнца,  безнадежно и ненужно бежали по своим кругам планеты. Шофер
МАЗа за стеной все еще нажимал клаксон, но было очевидно, что никто к нему
не  выйдет.  Безжалостные физические законы с  каждым мигом  скорее влекли
Землю,  Солнце и всю Галактику в самую глубину черных космических бездн, а
оттуда,  из дьявольских недр,  уже неслась навстречу Антигалактика, чтоб в
колоссальном взрыве прекратить все  и  вся.  Не  было даже смысла смотреть
второй поролоновый куст. Мир шел к концу.
     Главреж почувствовал,  что у  него на  тыльной поверхности рук встают
отдельно волосок от волоска.  В горле остановилось что-то пухлое,  дыхание
стеснилось.  Он  ощущал  себя  на  земле,  как  на  разваливающемся плоту,
несущемся  к  водопаду.   Хотелось  закричать,   убежать,  но  он  не  мог
шевельнуться.
     - Страх,  -  сказал Изобретатель.  - Теперь я индуцировал страх. - Он
нагнулся и выключил аппарат.
     Почти сразу на улице раздался радостный басистый вопль:
     - Манюра!
     Чьи-то  быстрые  туфельки пробежали мимо  низкого  окна.  МАЗ  весело
взревел,  зашуршали шины,  могучая машина,  тронувшись с места, укатила по
булыжнику прочь.
     Солнце ломилось в комнату сквозь пыльные разводы на стеклах.  Победно
топорщились огромные  кровельные  листья  лопухов.  Все  было  в  порядке.
Очарование кончилось.
     - Понимаете,  - засуетился Изобретатель, - я сам переживал только вот
такой страх. - Он показал пальцами. - А аппарат усилил эмоцию и передал ее
вам.  Но дело не только в этом.  Второе в моем открытии -  это то, что все
элементы  актерского  мастерства  я  перевожу  на  язык  электростатики  и
электродинамики.   Органичность,   общение,  обаяние  -  для  меня  радио,
электричество,  и  ничего больше.  Если вы  читали мою статью <Перцепция и
аперцепция при ролевых...>...
     - Знаете что,  -  главреж вдруг разозлился,  -  вы  мне  бросьте баки
забивать с этой перпе...  Как ее там? Одним словом, с этой самой. Вы прямо
скажите,  что вы можете для нас сделать и что вам нужно, чтоб это сделать.
Думаете, у меня время есть выслушивать ваши теории?
     - Актера,  -  проникновенно сказал Изобретатель. - Или актрису. Самую
плохую вашу творческую единицу. И она так сыграет роль, что все попадают.
     - С  этого и  надо было начинать.  Я вам сейчас хотя бы Заднепровскую
покажу.  Мы ей недавно тарифную ставку снизили,  теперь сами не рады.  И к
прокурору уже ходила и  в райисполком.  Идемте наверх.  Она как раз должна
быть на репетиции. Ящик можете оставить здесь.
     В репетиционной комнате,  где благодаря какому-то архитектурному чуду
и зимой и летом сохранялась ровная температура - ноль градусов по Цельсию,
разыгрывали пьесу местного автора.
     Главреж и  его спутник вошли.  Дрожь прокатилась по  синим от  холода
актерским физиономиям при появлении грозного вождя, а затем шесть пар глаз
повернулись в  сторону Изобретателя и  выразили одно и  то  же:  <Кто этот
человек?  Не  изменит ли  он  что-нибудь  в  моей  судьбе?  Не  поможет ли
вырваться из  этой дыры?>  Но  главреж сразу погасил все  вспыхнувшие было
надежды.
     - Товарищ   Бабашкин  из   <Гипротеатра>.   Приехал  посмотреть  нашу
осветительную аппаратуру. - Он показал Изобретателю на стул. - Посидите, а
потом мы с вами займемся... Продолжайте, пожалуйста, Борис Генрихович.
     Очередной режиссер,  Борис Генрихович,  -  он  тоже слегка побледнел,
увидев главного, - сделал знак, и репетиция возобновилась.
     Герой-любовник,  рослый  фактурный  мужчина  с  театрально-энергичным
лицом  и  синими  глазами,  вошел  в  огороженное  стульями  пространство,
долженствовавшее изображать колхозную избу, и уселся к столу.
     В пространство вошел отрицательный персонаж.
     - Приветствую, товарищи.
     - Камень  наскоком  и  то  не  сдвинешь.  А  он  хочет  все  сразу...
Здравствуйте...
     - Нет,  это  не  вы  говорите  <здравствуйте>,  -  поправил очередной
режиссер.
     - А кто говорит?
     - Действительно, кто же говорит теперь <здравствуйте>?
     Инженю-кокет,  сидевшая в  полном оцепенении с  момента,  когда вошел
главный, очнулась:
     - Ах,  это я говорю! Простите, пожалуйста... Впрочем, нет. У меня тут
тоже вычеркнуто. Вот посмотрите.
     И в таком духе.  Местный автор - он сидел тут же - нервно забарабанил
пальцами  по  колену,  и  губы  его  скривились  в  саркастической усмешке
непризнанного гения.  Он передернул плечами, отчего перхоть тучкой сошла с
его длинной шевелюры, опорошив ворот габардинового пиджака. В течение трех
сезонов местный автор  -  он,  как  известно,  всегда  является завотделом
культуры  в  местной  газете  -   донимал  театр  статьями  с  угрожающими
заголовками:  <В  стороне  от  жизни>,  <Без  компаса>,  <Без  творческого
огонька>.  Он желал стать драматургом,  чего бы это ни стоило зрителям,  и
привлек на свою сторону райисполком,  многочисленные собрания трудящихся и
даже начальника местного гарнизона.
     Появление  его  самого  здесь,  в  замороженной  репетиционной,  было
заключительным этапом великой борьбы.
     Но <местная пьеса>, не соотнесенная со сценическими законами и вообще
ни  с  чем  на  свете,  никак не  складывалась во  что-либо  удобоваримое.
Назревал очередной скандальчик.
     - Не советуешься ты с людьми,  Петр Петрович, - говорил отрицательный
персонаж. - Отрываешь себя от коллектива.
     - Я...  Одну минутку,  товарищи.  Вот тут опять затруднение. А ведь в
третьей картине советовался. И со старым колхозником Михеичем советовался,
и  со  старым  колхозником Пахомычем.  Опять  эта  реплика идет  вразрез с
третьей картиной. Может быть, тоже вычеркнуть, Борис Генрихович?
     - Ну давайте вычеркнем.
     - Но с другой стороны, что же мне тогда вообще говорить - уже столько
вычеркнули? С чего я волноваться начну!
     - А ты скажи <здравствуйте> и потом сразу давай выхлест.
     - Так  это же не я говорю <здравствуйте!> - Герой-любовник покраснел,
затем побледнел.  Он повернулся к главрежу.  - Нет, Салтан Алексеевич, так
не пойдет.  Я рад, что вы зашли и сами все видите. Это черт знает что! Я с
самого начала предупреждал, что с пьесой у нас ничего не получится.
     Он вскочил,  схватился за сердце, открыл скляночку с нитроглицерином,
вынул  таблетку  и  сунул  в  рот.  Затем  стал  у  окна,  отвернувшись от
присутствующих,  спина у него вздрагивала.  В нитроглицериновой мизансцене
ощущалось явное влияние главного режиссера -  это  был стиль театра.  И  в
полном  соответствии с  методом  физических действий  по  Станиславскому у
героя-любовника,  еще  недавно здорового мужчины,  уже начались процессы в
сердце, сужалась аорта и деревенела, огрубевая, стенка левого предсердия.
     Наступило   тягостное  молчание.   Местный   автор   еще   энергичнее
забарабанил пальцами по колену.
     - Ну ладно,  - сказал главреж, который не любил сердечных припадков у
других,  -  этот вопрос мы  обсудим позже.  Сейчас я  хотел бы посмотреть,
Борис Генрихович, как у вас идет картина шестая, когда жена приезжает.
     Задвигались стулья.  Актриса Заднепровская,  сорокалетняя задерганная
дамочка с кудряшками,  испуганно глянула на главрежа, вспорхнула с места и
стала у двери. Герой-любовник дважды глубоко вздохнул у окна, потом, входя
в роль, мотнул головой, как бы бодая кого-то.
     - Приехала, Маша. Ну здравствуй, здравствуй.
     Неся на  лице  пошло-жеманное  выражение  эстрадной  певицы,  которая
собирается  исполнить песню о чем-то трогательном,  Заднепровская кошечкой
скользнула к супругу и пискнула:
     - Здравствуй, Петя. Как давно я тебя не видела.
     Очередной поднял руку:
     - Минуточку!.. Вера Васильевна, дорогая, куда вы даете реплику? У вас
же реплика поверх волос идет.  И потом... - Он оглянулся на главного. - Вы
же не в тон отвечаете. Он в среднем регистре, а вы в самом верхнем.
     Лицо Заднепровской вспыхнуло красными пятнами.
     Она  вернулась к  двери.  Герой-любовник тяжело,  как  поднимая гирю,
начал опять:
     - Приехала, Маша...
     Заднепровская -  теперь уже не кошечка,  а  женщина-судья,  выносящая
смертный приговор,  -  гренадерским шагом подошла к  партнеру и похоронным
басом бросила ему в ноги:
     - Здравствуй, Петя.
     Теперь вскочил главреж.
     - Вера Васильевна,  ведь вы волнуетесь в этот момент,  верно?  Должны
волноваться, черт побери!
     Кругом все затрепетали.
     Красные пятна еще сильнее зарделись на лице актрисы.  На глазах у нее
выступили слезы, но она быстро подавила их.
     - Да, волнуюсь.
     - Но  как же  вы  не замечаете,  что волнуетесь только по пояс?  Лицо
волнуется, руки волнуются, а нога вот так отставлена.
     - Сейчас.
     Заднепровская сглотнула и пошла к двери.
     - Ну как? - спросил главреж, когда они вышли из репетиционной.
     - Красота, - восхищенно сказал Изобретатель. - Как раз то, что нужно.
     - Понимаете,  у нее в распоряжении двадцать пять штампов. Не нравится
один, она дает другой.
     - Самое интересное,  -  задумчиво начал Изобретатель,  - что все, что
звучит у  вас как <штамп>,  <не в тон> и так далее,  имеет для меня вполне
отчетливую электрорадиационную подоплеку.  Вы говорите <штамп>, а я вижу в
этом потери на конденсаторный гистерезис в  нейтронных контактах головного
мозга.  Вы говорите <не в образе>, а для меня это означает, что в оболочке
ганглиев у  нее  слишком  долго  остается ненужное уже  напряжение.  Своим
аппаратом я  все это регулирую,  и...  -  Он глянул на главрежа и  прервал
себя:  -  Одним словом,  я  вам из нее Пашенную сделаю.  Весь город с  ума
сойдет.
     - Да какая там Пашенная!  Вы добейтесь, чтоб из ансамбля не выпирала.
Не  портила  хоть.  -  Главреж  положил вдруг  руку  на  сердце.  -  Тьфу,
дьявольщина!  Опять защемило. Ей-богу, мы тут все до инфаркта дойдем. Но с
другой стороны,  как  быть спокойным?  А?..  Вот опять весь спектакль буду
сидеть за кулисами, накручивать. Иначе они вообще мышей ловить перестанут.
     - Ничего, - сказал Изобретатель. - В чем у вас сегодня Заднепровская,
в <Бешеных деньгах>?  Ну и отлично. Об этой роли в Москве писать будут, из
ВТО к вам приедут,  вот увидите.  У меня все научно обосновано.  Не читали
мою статью в <Театральной жизни>?
     - Читал.  -  Главреж уже снова вытащил из  груды хлама какой-то кусок
холста.  -  То  есть проглядывал.  А  этот ваш ящик на каком расстоянии от
актрисы нужно устанавливать?
     - Непринципиально,  -  ответил Изобретатель.  - Установка действует в
радиусе до двадцати пяти метров.
     Перед самым началом вечернего спектакля,  когда уже  прозвенел третий
звонок.  Изобретатель -  он  установил машину в  первой ложе -  выскочил в
коридор.
     - Салтан Алексеевич,  хорошо бы ее как-нибудь успокоить перед выходом
на сцену. Понимаете, создать момент торможения на внешние обстоятельства.
     - Кого? - остервенело оглянулся главреж.
     - Ну,    Заднепровскую.    А    то   и    аппарат   не   подействует.
Научно-медицинский факт - она должна быть в спокойном состоянии.
     Главреж  воздел  руки  к  небу.  Изо  рта  у  него  хвостиком торчала
прозрачная пластиковая кожица колбасы.
     - Слушайте, вы меня оставите когда-нибудь в покое?! У нас для второго
действия еще декорации нет.
     Островскому горожане доверяли,  и  поэтому на  <Бешеных деньгах> даже
без  войсковых частей  получился полный  зал.  Первые  три  явления прошли
гладко.  Заслуженный артист  Коровин  -  он  играл  Телятева -  держался с
органичностью  прирожденного аристократического лентяя.  Герой-любовник  -
надежда  и  гордость  районной сцены  -  уже  оправился от  скандальчика в
репетиционной и в роли Василькова честно завоевывал публику взглядом синих
наивных  глаз.  Уже  начинало  вериться,  будто  середину  двадцатого века
сменила вторая половина девятнадцатого, и даже странный, фиолетового цвета
поролоновый  куст  из   <Гипротеатра>  на   сцене  не  очень  пугал  своей
неестественностью.
     Но вот в  четвертом явлении вышла Заднепровская -  она играла Надежду
Антоновну Чебоксарову, - и тотчас все начало разваливаться.
     - Познакомь,  - деревянно сказала Заднепровская - Чебоксарова шалопаю
Телятеву. - Да ведь ты дрянь, тебе верить нельзя.
     Это как вилкой по тарелке заскребло,  и  всем в зале сделалось стыдно
от фальши.
     В  первом ряду по контрамарке сидел <местный автор>.  Он закинул ногу
на  ногу  и  с  удовольствием представил себе  разгромную статью,  которую
собирался написать по  поводу очередной постановки театра.  В  трех  рядах
позади него театральный художник думал о том, как будет выглядеть квартира
Чебоксаровых во втором действии.  Холщовые драпри вызывали у  него чувство
тревоги.  Он поежился в  своем обтрепанном пиджачке и непроизвольно громко
вздохнул,  вызвав  неодобрительный взгляд  со  стороны  сидевшего рядом  и
знакомого ему сотрудника райисполкома.
     Изобретатель тем  временем  приготавливал в  ложе  свой  аппарат.  Он
повернул какой-то  переключатель,  отчего в  машине зажегся желтый огонек,
включил шнур в  штепсельную розетку и,  бормоча что-то про себя,  принялся
колдовать над кнопками.
     А Заднепровская -  Чебоксарова продолжала свирепствовать.  Ее реплики
звучали,  как у начинающей участницы самодеятельности. Отговорив свое, она
застывала, подобно соляному столбу.
     - Ничего не чувствует, - вдруг засопел пробравшийся в ложу главреж. -
Видите,    руку   на   сердце   положила   и    считает,    что   выразила
заинтересованность.   Но   это  только  механический  знак  отсутствующего
переживания. Внутри-то пусто.
     Изобретатель кивнул.
     - А вы ее успокоили хоть?
     Главный смотрел на сцену. Он покачал головой, закусив губу.
     - Что  вы  говорите?..  Насчет успокоить.  Я  с  ней  поговорил перед
выходом.  С сыном у нее,  кажется,  недавно что-то произошло. То ли его из
школы выгнали,  не знаю.  Короче,  я к ней подошел и спросил,  как у нее с
сыном. Она почему-то покраснела.
     - Ничего,  сделаем,  -  сказал Изобретатель.  -  Хоть  что-нибудь она
чувствует,  и  я  это усилю.  -  Он  прицелился аппаратом,  нажал какую-то
кнопку.
     И тотчас Заднепровская сделалась приличнее.  В голосе у нее зазвучали
задушевные нотки.  Слова: <Как жаль, что он так неразумно тратит деньги> -
она произнесла с чувством почти искренним.
     Изобретатель ни  на  минуту  не  выпускал актрису из  сферы  действия
аппарата.  Во  втором  акте  его  усилия  стали  приносить заметные плоды.
Началась сцена Чебоксаровой с Кучумовым, и подлинный испуг перед бедностью
почувствовался  в   том,   как   заговорила  пожилая  глупая   барынька  с
разорившимся князьком.
     Зрительный зал притих, смолкло начавшееся сперва досадное для актеров
покашливание.   В   паузах  между  репликами  было  слышно,   как  верещат
прожекторы, освещающие гостиную Чебоксаровых с зелеными, взятыми из <Марии
Стюарт> драпри.  Местный автор сбросил ногу с  ноги.  Он с неудовольствием
ощущал,  что,  несмотря на  явную несовременность,  происходящее сейчас на
сцене против воли заинтересовывает его.
     - Не знаю,  -  говорила Заднепровская -  Чебоксарова о Василькове.  -
Знаю, что он дворянин, прилично держит себя.
     Главреж опять наклонился к Изобретателю.
     - Общения нет,  понимаете...  Свое собственное состояние играет, а не
логику действия. Из себя исходит, а не из того, что на сцене делается.
     Изобретатель,   на  узком,  обезьяньем  лбу  которого  уже  выступили
бисерные капельки пота, посмотрел на главного.
     - Нажать на общение?
     - Ну да.  Актер должен помнить,  что подает не реплику, а мысль. Если
он  что-то  спрашивает,  это не выражение самочувствия,  а  желание что-то
узнать.
     Изобретатель  задумался,  возведя  глазки  к  небу,  затем  лицо  его
просветлело.
     - Добавлю ей напряжения на окончания ганглиев.
     Он  повертел  что-то  в  аппарате,  и,  подчиняясь его  электрической
команде, Заднепровская с таким живым интересом спросила у Кучумова, сможет
ли она еще увидеть его,  что даже художник в  зале забыл на миг о холщовых
драпри и  последней линзе в  прожекторе.  Зашел и застыл у дверей ленивый,
случайно заглянувший в зал пожарник.
     - Н-не  плохо,  -  прошептал  режиссер  удивленно.  -  Но  вот  смены
ритмов...  Однообразно она  слишком держится.  С  Кучумовым в  одном ритме
говорила и вот сейчас с Васильковым.
     Изобретатель кивнул,  маневрируя аппаратом. Во время шестого явления,
когда Заднепровской не  было на сцене,  главреж побежал за кулисы и  скоро
вернулся.
     - Знаете,  актриса беспокоится.  Спрашивает, почему вы в нее какой-то
штукой все прицеливаетесь.  Я сказал,  что это киноаппарат.  Вам, мол, она
нравится,  и вы решили ее в Москве показать.  Сам я ее тоже похвалил. Зря,
наверное, а?
     - Теперь уже не имеет значения,  -  ответил Изобретатель. - Раз она в
спокойном состоянии, я за все ручаюсь.
     - Да,  насчет сына,  -  вспомнив, зашептал режиссер. - Оказывается, у
нее сын в  девятом классе и  первое место занял на какой-то математической
олимпиаде. Так что даже удачно получилось, что я ее спросил тогда.
     - Интересно,  -  сказал Изобретатель, - что ведь на самом-то деле она
играет,  как играла.  Но  аппарат усиливает ее  мизерные эмоции и  создает
впечатление хорошей исполнительницы.  - Он ласково погладил свою машину по
серой  крашеной жестяной стенке.  -  А  ведь  никто  не  верит,  никто  не
поддерживает.  Они  там,  в  Министерстве  культуры,  еще  до  сих  пор  в
восемнадцатом веке живут. Только одно и признают: <Человек, талант, актер,
пьеса...> А при чем тут человек?  Сегодня наука позволяет антенну на сцене
поставить, чтоб индуцировала, и еще лучше будет...
     После    антракта,    когда    горожане    полакомились   в    буфете
ложно-шоколадными конфетами <Чайка>,  поднялся занавес, и зрители увидели,
как переменилась Надежда Антоновна Чебоксарова.  Какая-то тревога и вместе
с тем внутренняя собранность появились в ней.
     - Зачем вы обманули нас так жестоко? - спрашивала она у Василькова, и
у всех в зале сердце стеснило предчувствием неминуемой беды.  -  Того, что
вы  называете состоянием,  действительно довольно для  холостого человека;
этого состояния ему хватит на  перчатки.  Что же вы сделали с  моей бедной
Лидией?
     И  зрителям как-то  жутко стало от  того,  что на самом деле станется
теперь с молодой красавицей.
     Действие текло,   отчаивался   влюбленный   Васильков,    интриговала
бездушная  Лидия,  шутил  Телятев.  Но  постепенно центральной ролью пьесы
начала   делаться   Чебоксарова-старшая   в   исполнении    Заднепровской.
Растерявшаяся,   недалекая,   неумная  Надежда  Антоновна  стала  отважной
матерью,  защищающей свое,  хоть и пустое,  вздорное дитя, и властно взяла
события   спектакля  в  слабые  руки.  Какой-то  величественно-трагический
оттенок приобрели ее реденькие кудряшки,  жеманная претензия  появилась  в
барственных  и  одновременно жалких жестах.  Сказав дочери,  что Васильков
беден,  она так посмотрела в публику,  что стон прошел  по  рядам,  каждый
зритель счастливо переглянулся с соседом и уселся поудобнее в кресле, чтоб
смотреть дальше.
     Изобретатель действовал,  подобно  опытному телевизионному оператору,
ни  на  минуту не  выпускающему из  поля зрения мяч  во  время футбольного
матча. Он работал руками, ногами и головой, одновременно вертел по два, по
три переключателя,  нажимал лбом и коленом какие-то кнопки, нацеливаясь на
Заднепровскую тотчас, как она показывалась из-за кулис.
     И  актриса уже  творила чудеса.  Взгляд,  жест -  все  было исполнено
значения.  В  каждой ее  реплике возникали и  рассыпались миры.  Исподволь
входила в театр развеселая дворянская эпоха, вставали белоколонные усадьбы
над  морем колосящейся ржи,  бравые усачи скакали охотой,  брызгало пенное
шампанское,  в  паркетных залах  лакеи зажигали свечи,  и  маленькая ножка
бежала  в  вальсе.  Входила...  и  рушилась.  Разламывалась  под  натиском
практических купцов Васильковых.  Зарастали аллеи  в  парках,  жимолость и
ольха  забивали брошенные клумбы,  гасли и  чадили свечи,  а  бравый усач,
промотав последнее наследственное,  отсылал семью в город,  сам принимаясь
под обветшалыми колоннами варить кумыс или сапожный крем.
     Зрительный зал подтянулся. Он чувствовал себя свидетелем и участником
великого разлома времен, движения истории.
     - Отлично,  отлично,  -  сопел гравреж над ухом Изобретателя.  -  Все
есть. Вот только если органики еще немножко прибавить. Чуть-чуть.
     - Органики? - гордо спросил Изобретатель. Он был уже совсем мокрый. -
А хотите, я сделаю так, что актриса вообще забудет, что она на сцене?
     Он  приник к  аппарату,  что-то  подвернул,  чем-то  щелкнул.  Звонко
пролетел щелчок над  головами зрителей,  и  мгновением позже Заднепровская
косо пересекла сцену и вышла вперед.
     У главрежа сжалось в груди.  Он чуть не вскрикнул,  потому что, ступи
Заднепровская на  сантиметр дальше,  она  упала бы  вниз,  в  оркестр.  Но
актриса и  не  заметила этого.  Казалось,  у  нее действительно потерялось
ощущение, где она и что.
     Она заговорила быстро-быстро.
     - Что я  терплю!  Как я  страдаю!  Вы  знаете мою жизнь в  молодости,
теперь при  одном воспоминании у  меня делаются припадки.  Я  бы  уехала с
Лидией к мужу, но он пишет, чтоб мы не ездили.
     Она смерила взглядом Кучумова,  себя,  губы у нее дрогнули, она пусто
посмотрела в зал. Зрители ахнули, всем сделалось горько, но вместе с тем и
освобождающе счастливо от  соприкосновения с  высокой  красотой  правды  в
искусстве.
     Местный автор   неловко   передвинулся   в   своем  кресле.  В  свете
происходящего он вдруг с ужасающей ясностью увидел,  какова была на  самом
деле его собственная <производственная> пьеса.  Он сжал руки, затем разжал
их.  Все тело у него тосковало.  Ему хотелось что-то  в  себе  переменить,
начать жить по-другому, действовать немедленно, сейчас же.
     Театральный художник выпрямился и  развернул узкие плечи.  Забылись и
обтрепанный пиджачок, и вечные нехватки необходимого. С почтением на него,
как на причастного, глянул сотрудник райисполкома.
     - Узнают теперь Бабашкина,  -  бормотал Изобретатель в ложе.  -  Я им
такие сборы дам по стране, закачаются. Все театральное дело реорганизую.
     Однако  подлинный триумф  ожидал его  в  последнем действии.  Главреж
молчал, чтоб не мешать. Невидимые энергетические нити, не прерываясь ни на
секунду,   связывали   Заднепровскую   с   хитрой   машиной,   и   актриса
гипнотизировала зал даже просто одним своим присутствием на сцене.
     Но и  другие актеры тоже поднялись.  К  принципиально новой трактовке
роли потянулся герой-любовник,  играющий Василькова.  Он чувствовал, что в
конечной инстанции не  он  Лидию заставит жить по  расчету,  а,  наоборот,
старшая  Чебоксарова  с   дочерью  покажут  ему,   что   такое   настоящий
бесчеловечный и  безжалостный  бюджет.  Его  обманули  и  предали,  многое
перегорело у  него в душе,  из хищника он сделался жертвой,  а потом снова
стал победителем,  но  уже другим,  суховатым и  циничным.  Герой-любовник
творил бесстрашно,  все шло в каких-то слаженных,  несущих ритмах,  у него
перестало болеть сердце, начала расширяться аорта, и гибче делалась стенка
левого предсердия.
     Зал завороженно затих. Свершилось таинство на сцене. Живыми сделались
нарисованные морщины,  приросли наклеенные усы  и  эспаньолки,  а  зеленые
драпри  -   дырявый,  как  сито,  кусок  холста,  покрашенный  разъедающим
анилином,  -  стали средоточием порока,  обличали и  намекали на  грядущее
возмездие.
     Привалившись к косяку дверей, застыли капельдинеры. Гример, портной и
рабочие сцены сгрудились в проходах кулис. Уже успокоился местный автор, и
первая в  его  жизни хорошая рецензия на  спектакль складывалась у  него в
голове.
     Тишина стояла на улице  возле  театра.  Спали  под  звездами  древние
луковичные  купола  церкви  XV века  и  гигантский уэллсовский марсианин -
строительный кран.  В  глубинах  космоса  плыли  бессчетные  миры-планеты,
бесновались  огромные  массы  раскаленной материи,  и в целой Вселенной не
было места лучше,  чем маленький городок с  его  районным  театром,  сразу
ставшим  наравне  со  всем  прекрасным,  что  сделано  людьми и что есть в
мироздании вообще.
     Последнее усилие  под  руководством аппарата Заднепровская сделала  в
немой сцене.  Уже сказал свое Телятев,  уже он обнялся с Кучумовым,  Лидия
подошла к Василькову и робко приникла к нему.
     Надежда Антоновна как-то  кашлянула и  поперхнулась,  сосредоточив на
себе внимание зала,  подняла руку,  желая поправить и  прическу,  и что-то
гораздо  большее,  а  затем  бросила  ее  бессильно,  закончив собственную
бездумную жизнь, и целый период жизни русской, и спектакль.
     С треском лопнула последняя запасная линза, но зрители восприняли это
как  часть  режиссерского замысла.  Минуту стояла тишина,  потом  сорвался
шторм,  какого  не  знала  еще  районная  сцена.  С  покрасневшими лицами,
выкрикивая <бис!>  и  отбивая  ладони,  переглядывались горожане.  Актеры,
сразу   ставшие   усталыми,   кланялись  и   кланялись,   выдвигая  вперед
Заднепровскую.
     Главреж выбежал,  затем при стихающем, наконец, грохоте аплодисментов
ворвался опять в первую ложу.
     - Замечательно! Великолепно! Вы гений!
     У Изобретателя был крайне озадаченный вид.
     - Что, замечательно?
     - То, что вы сделали. Как она играла! Колоссальный успех.
     - Ерунда,  -  сказал Изобретатель с  неожиданной злобой.  Он держал в
руке провод от своей машины с вилкой на конце.  - Ничего не вышло, все это
собачья ерунда. - Он шагнул к штепсельной вилке на стене ложи, ожесточенно
дернул ее  и  оторвал совсем.  -  Тут же  проводки нет.  Она ни к  чему не
присоединяется.  У  вас в театре не монтер,  а жулик.  Аппарат не работал,
понимаете?
     - Неужели? - удивился главреж. - Монтер у нас, правда, пропойца... Но
вот у вас тут зеленый огонек горит. И желтый.
     - Так это от  батарейки.  Я  вам говорю,  что сам прибор даже не  был
включен.  А  батарейка от карманного фонаря.  Для солидности.  Чтоб на вас
таких производить впечатление. Никто ж не поверит, что у меня электроника,
если зеленого огонька нет.  - Он отошел в сторону, высморкался и почему-то
вытер  платком глаза.  -  Всегда что-нибудь помешает чисто  провести опыт.
Каждый раз вот так срывается...  Но вы-то поняли,  что аппарат действует в
принципе? Когда я на вас наводил, вы же чувствовали?
     - Да-да. Конечно, - отмахнулся главреж. - Значит, машина не работала?
Но почему же тогда...
     Он глубоко задумался.
__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/07/2000