Север Феликсович ГАНСОВСКИЙ
                                  ПОБЕГ
                                 Повесть
                                    I
     Он  очнулся,  а  в  ушах  все  еще  бушевал тот  жуткий рев,  который
заполонил мир до  отдаленнейших звезд,  Галактику и  бросил его куда-то  в
неизвестность.  Сначала Стван не  мог пошевелиться,  и  на  миг его объяло
новым  страхом.  Что  они  со  мной  сделали?  Вдруг мне  оставлено только
сознание, а тела уже не существует? Ведь они властны поступить и так.
     Но  рев  всплескивал.  Стван дернул ногой,  убедился,  что  она есть.
Двинул кистью, сжал-разжал пальцы, приподнял голову, затем разом встал.
     Недоуменно оглядел себя -  что-то  не  так.  Ах да -  одежды нет,  ее
забрали!  Оставили только короткие трусики.  Но тело при нем - тощие белые
руки, тощие белые ноги...
     Сделал несколько нетвердых шагов и лишь тут осознал, что темный зал с
аппаратами исчез. (С теми аппаратами, что все были нацелены на него.)
     Над головой небо, под ступнями песок, а впереди голубое - вроде озера
или моря.  Глянул по  сторонам.  Небо было не  только сверху.  Кругом,  до
низкого,   теряющегося  в   сумерках  горизонта,   оно   стояло  огромной,
нематериальной,  уходящей в  бесконечность чашей.  Ни стен,  ни вещей,  ни
предметов.
     Всходило  солнце  красным  шаром  -  Стван  оглянулся  на  протяжную,
отброшенную им самим тень.
     Полная тишина. Тепло. От мгновения к мгновению становилось светлее.
     Где же он?
     Стван вдруг заметил,  что его трясет от пережитого шока,  а  глаза до
сих    пор    наполнены    боязливой   мученической   слезой.    Судорожно
вздохнул-всхлипнул.  Ладно,  теперь все  позади.  Его  признали виновным и
осудили.
     - Плевать!  -  Он  поразился,  как громко прозвучал здесь его высокий
голос. - Значит, они меня выслали. Могло быть и хуже.
     Пошел, сам не зная куда.
     Оказывая легкое сопротивление,  под  ногами ломалась утренняя корочка
смоченного росой,  а  потом подсохшего песка.  Вода приблизилась -  другой
берег лежал в  двух десятках метров.  По  теплому мелководью Стван перешел
туда.  Он  шагал  неловкой,  подпрыгивающей походкой горожанина,  которому
довольно  пяти  километров,   чтобы  закололо  в   боку.   Желтая  равнина
простерлась далеко,  Стван подумал,  что  это уже настоящая земля.  Однако
минут  через  пятнадцать  впереди  опять  блеснуло.  Перебрался  на  новую
песчаную косу,  на следующую.  Хоть бы деревце, кустик или травинка! Слева
было море, позади отмели, которые, после того как он их миновал, слились в
бурую низкую полосу.
     На середине очередной протоки Стван погрузился по пояс.  Дно устилали
темные  водоросли,  проплыла  розово-красная  медуза,  на  длинных стеблях
качались не то морские цветы,  не то  примитивные  животные.  Два  больших
карих глаза внимательно глянули снизу.  Стван отшатнулся.  Глаза покоились
на  желто-коричневой  голове  размером  в  кулак,  которая  была  увенчана
горсткой   недлинных   щупалец,  а  сама  высовывалась  из  конусообразной
раковины.  Стван нагнулся,  вытащил моллюска из  песка.  Тот  был  веским,
килограмма на два. Вяло шевелились повисшие в воздухе щупальца.
     Никогда Стван  не  видел таких чудищ.  Брезгливо отшвырнул диковинное
существо и  тут  же  обнаружил,  что все дно усеяно глазами,  которые,  не
мигая, уставились на него. Одни принадлежали таким же конусовидным, другие
расположились на  блюдечках,  сложно устроенных,  с  гребнем посерединке и
двумя верткими усиками.
     Стало не по себе,  он рванулся к  берегу,  гоня перед собой бурунчик.
Потом остановился -  в чем дело,  разве кто его преследует?  Просто нервы,
просто не может успокоиться после того зала с аппаратами, откуда в течение
долгих дней передавали миру ход судебного процесса.
     Озадачивала неестественная тишина. Абсолютная, она двигалась вместе с
человеком,  постоянно  позволяя  слышать  собственное дыхание.  Затем  его
осенило -  птицы!  Над  морем всегда кричат,  а  тут  ни  одной.  Какая-то
полностью бесптичья территория.
     Солнце уже давно катилось по небу,  но поднялось невысоко,  припекало
несильно.  Стван вспомнил, как в ходе расследования социогигиенист сказал,
что, если преступление нельзя оправдать, оно частично объясняется тем, что
обвиняемый неделями, порой даже месяцами не выходил на солнечный свет.
     Усмехнулся.  Получается,  что  его  заодно  приговорили и  к  солнцу.
Укрыться здесь негде.
     Еще  отмель не  перешел,  открытое море  явилось теперь справа.  А  в
общем-то пейзаж был во все стороны одинаков.
     <Одинаков...> Стван не успел перечувствовать это и похолодел.  Как же
найти  теперь  дорогу  обратно,  она  ведь  затерялась  среди  неотличимых
протоков?  Пропал, сказал он себе. Руки задрожали, потом дрожь оборвалась.
А что, собственно, значит, в его положении <обратно>? Теперь уж там у него
и дом, где сам находится.
     И  тотчас новая мысль озадачила.  А  питаться?..  Здесь не город,  не
возьмешь тарелку с конвейера.
     - Эй,  постойте!  Минутку!  -  он вслух обратился к небу, пескам, как
будто там где-то невидимыми могли сидеть и слышать его судьи.  -  Смертной
казни в законе нет, и голодом вы ке имеете права убивать.
     Убежденный  во  всемогуществе  тех,   кто  бросил  его  сюда,   Стван
подозревал,  что с  помощью непостижимо сложных приборов они действительно
способны слышать и понимать его.
     Небеса и  твердь молчали.  Значит,  он должен сам себя обеспечивать -
например, ловить рыбу.
     Бросил взгляд в  сторону моря и сообразил,  что ни разу в протоках не
увидел и крошечной рыбешки. Только раковины, медузы.
     Опять он ступил в  воду,  присмотрелся к  студенистой кромке у песка.
Возле самых ног она была непрозрачной,  коричневой,  подальше белесой, а с
дальнего края, где ее колебала легкая волна, - напоминающей жидкое стекло.
Криль,  что ли,  мелкие микроскопические рачки...  Прижмет, так и за криль
возьмешься.
     Побаливали лодыжки, поясница. Плечи покраснели от солнца.
     Прежде Стван редко рассматривал свое тело и  теперь быстро установил,
что любоваться нечем. Вялые мышцы висели бессильно, если вообще можно было
определить там или здесь наличие мышц.  Дряблая кожа оттягивалась в  любом
месте  и,  оттянутая,  оказывалась тонкой,  словно бумага.  Грудь вогнута,
спина выпуклая.
     Впрочем,  он  и  раньше  понимал,  что  его  физический облик  слабее
духовного.
     Поднял взгляд к едва различимой голубой черточке горизонта.  Ладно. А
вот сколько ему приговорено тут загорать и купаться?  Если он станет идти,
идти в одном направлении, придет же к какому-нибудь городу. Сначала увидит
высоко в  небе  сверкание,  потом будет шагать еще  неделю,  приближаясь к
опорам.  Начнутся  чуть  заметные тропочки,  едва  обозначенные на  травах
личные посадочные площадки, и вот, пожалуйста, первые лифты...
     Но где он сейчас? В какой части света хоть?
     Подумав,  Стван ответил себе,  что в  умеренном поясе уж  точно.  Ибо
солнце, начавшее склоняться, было вовсе не над головой, а много ниже.
     Ему  представилось,  что окружающая местность -  Нидерландские отмели
между гигантами Гаагой и  Фленсбургом,  где  простерлись тысячи квадратных
километров без единого человеческого поселения.  Но мог он быть и в Канаде
или  даже  на  южном  конце  Американского  континента.  Если  Канада,  то
ближайший мегаполис Гудзон-Сити, а если Огненная Земля, то Мегельянес.
     Он  успел  предпочесть  Канаду  Огненной  Земле,  потом  их  обоих  -
Балтийским отмелям у  Риги,  но  тут  ему  пришло на  ум,  что  самой идее
умеренного пояса  уж  слишком  не  соответствует море  -  жаркое,  с  явно
тропической фауной.
     - Трилобиты, - сказал он мрачно. Словечко из программы, которую школа
всовывает в человека методом суггестивного импрессирования, так что хочешь
не хочешь,  а в голове навсегда остаются периоды развития Земли, Александр
Македонский,  Александр Пушкин и  Александр Гумбольдт,  изотопы,  ирокезы,
таблица   умножения,   таблица   Менделеева,   логарифмические  таблицы  -
энциклопедия,  куча сведений,  которые в  жизни никогда не требуются,  а в
разные непредсказуемые моменты сами собой вылезают наружу.
     Трилобиты,  повторил он  про себя.  Нечто тревожное было в  том,  что
название животных с усиками и гребнем пришло непроизвольно и верно.  Будто
Стван знал что-то неприятное о трилобитах.
     И тишина тоже беспокоила. Совсем мертвая.
     Потому что нет мух,  предположил он  робко.  Посмотрел на  подгнившую
коричневую пленку планктона. К удивлению, и в самом деле ничего над ней не
жужжало, не мелькало.
     Все  это  уже  складывалось в  систему.  Нет птиц,  рыб,  насекомых и
растений на  песке.  Есть трилобиты и  мелкое тропическое море под солнцем
умеренной широты.
     Но  ведь трилобиты -  ископаемые существа!  Из  кембрия,  что ли,  из
палеозойской древнейшей эры!
     Оглушающая истина неотвратимо обрисовывалась перед Стваном.
     Он упал на одно колено.
     Его выкинули! Отшвырнули из той современности, в которой он родился и
жил. На миллионы лет назад.
     Он поднял руку к губам, закусил палец.
     С  минуту преступник смотрел прямо  перед  собой.  Затем  на  коленях
проворно подполз к самой кромке планктона, зачерпнул, бросил себе в рот.
     - И что?!  -  крикнул он равнодушно сияющим небесам.  -  Считаете, вы
меня удручили?..  Так нет же!  Я доволен.  - Давясь, он набивал рот жидкой
массой и проглатывал.  -  Эй,  слышите, там! - Он обращался к бесстрастным
водам и пескам,  за которыми укрылись судьи. - Вы думали, я стану плакать,
что мой след -  единственная замета живого на этих берегах?  Но я  смеюсь.
Так не наказывать нужно,  награждать -  чтобы весь земной шар и  одному...
Пропитаться здесь можно.
     Неожиданно упавшим голосом добавил:
     - И вообще,  судьи неправомочны судить.  Кто знает, не таков ли мир с
самого начала. Если да, то разве я виноват в том...
     Опустил голову,  окончательно уставший, перекатился подальше от воды,
секунду ерзал,  уминаясь, укладываясь. Чисто, как ребенок, вздохнул и упал
в сон.
     Солнце зашло.  Планета плыла в  свете созвездий,  совсем непохожих на
те,  что  Стван знал  в  бытность среди людей.  Большая Медведица была еще
щеночком,  она  запустила лапу в  волосы Вероники.  Гончие Псы бежали пока
рядом,  голова в голову, готовые вцепиться в хвост Льва, на спину которого
уселась вовсе даже не Дева, а Девочка еще.
     Далекие созвездия, которые пока никто никак не назвал.
     Когда Стван открыл глаза,  ему показалось,  что он в воздухе и летит.
На боку было так мягко, что ложе почти не ощущалось. А справа налево текла
многоцветная процессия,  струилось в  море  карнавальное шествие оттенков.
Стогами,  снопами  стояли  над  горизонтом сизые,  лимонные,  апельсиновые
облака. Ветер теребил гладь вод, казалось, что отражения бегут, бегут.
     Мир  этого утра был жемчужным и  перламутровым,  дальний план тонул в
атласной переливчатой голубизне, а вблизи, в песчаных ямочках, тень синела
густо, как намазанная, как вытканная парчой.
     Он вскочил.
     - И это все мне?.. Может быть, сон, гипноз?
     Схватил на  ладонь  грудку сыроватого песка.  Она  была  тяжеленькая,
хрупко держала форму,  готовая, впрочем, тут же рассыпаться. Хлопнул рукой
по воде,  вода отозвалась упругой твердостью.  Копнул босой ногой почву, и
почва уперлась навстречу усилию.
     Все  в  порядке.   Действительно,   кембрий.   Начало  начал,   когда
простенькая жизнь еще не выбралась на сушу.
     С  размаху  бросился  на  песок,  проехался животом,  перевернулся на
спину.  На  память пришли жаркая мостовая,  толпы на городском транспорте.
Только сравнить с окружающей свежестью и простором!
     На  кой  дьявол тебе вообще быть,  если ты,  твой внутренний мир,  не
более чем комбинация веществ, которые и в пробирке получаются? Зачем такое
знание, которое оставляет тебя ободранным да и все вокруг тоже?
     Стван сжал кулаки, сердце стучало лихорадочно. Потом стер пот с лица.
Какого дьявола, на самом деле, он? Теперь-то все позади.
     Обычно утренняя злоба тлела в нем по нескольку часов, заходя далеко в
день.  Но  здесь,  едва  окинул  взглядом голубые дали,  его  всего  омыло
прохладой и свежестью.
     Хотелось есть.  Подошел к воде.  Студенистая масса, взятая на ладонь,
была похожа на протоплазму.  Что-то биологическое,  но так,  что отдельных
маленьких существ не рассмотреть.  Первичная жизненная материя, из которой
природа позже станет лепить классы, отряды, виды.
     Несмело взял на язык. Холодец и холодец!
     А морская вода вполне годилась для питья.  Чуть-чуть солоноватая,  но
только чтобы не напоминать дистиллированную.
     Им  вдруг овладела сумасшедшая радость.  Как  хорошо,  как счастливо!
Хоть ляг,  хоть иди,  никому никакого отчета, ничто не изменится ни от его
безделья,  ни от его трудов.  Все связи не то что оборваны и болтаются,  а
просто не существуют.  Без долга,  ответственности,  обязанностей он будет
встречать новый день  острым чувством наслажденья,  провожать тоскуя,  ибо
сон теперь не убежище от забот, а досадный перерыв бытия.
     Пойду к  югу,  сказал он себе.  Или к  северу,  если я брошен в южное
полушарие.  К полуденному солнцу так или иначе.  За несколько лет доберусь
до тропиков,  а там либо на запад,  либо на восток.  Путешествия хватит на
сотню моих сроков.
     Просто жить! Без оправданья со стороны.
     Выше    поднялось   солнце.    Прохладу   сменила   мягкая   теплота.
Шоколадно-коричневый песок был ласково податлив, его шелковые отливы звали
ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.
     - Интересно,  весь ли  земной шар таков -  море по пояс и  отмели без
края. Или где-то большая суша, бездонный океан?
     Полтораста раз день сменялся ночью над безмолвием вод,  а может быть,
двести или сто тридцать раз - Стван намеренно сбивал себя со счета. Шел на
полдень,  со вкусом ощущая каждый миг абсолютной свободы. Сначала по утрам
еще вспоминались старые обиды,  он  отдавался привычным злобным монологам.
Но, прожаренный солнцем насквозь, насидевшийся в целебных лагунах, он стал
уравновешенней.  Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся собственным
остротам.  От  ходьбы все  мышцы развились,  руки  и  ноги уже  не  висели
неприкаянными при корпусе,  а принадлежали ему. Загорелая кожа утолщилась,
плотней прилегла к  плоти.  С  удивлением он  отмечал,  что  это приятно -
физически быть.  Пейзаж все  менялся:  равнина,  мелко налитая водой,  или
скорее море с часто насыпанными отмелями. Но внутри все было разнообразно.
То на небольшой глубине огромный луг огненно-красных,  густо переплетенных
водорослей,  длинных,  без начала и  конца.  То задавало загадку непонятно
откуда взявшееся течение,  и  Стван  долго  смотрел,  как  кишит  жизнь по
берегам своеобразной реки,  струящейся в толще вод. Научился ценить малое.
Можно было  обрадоваться,  обнаружив,  например,  полоску крупнозернистого
песка среди мелкого -  отметим, что есть и такое. Когда Стван нашел первый
камень,  овальный, обтертый, величиной с яблоко, это стало событием. Стван
нес камень с  собой несколько дней,  перебрасывал из руки в  руку,  просто
кидал и подбирал.
     Но  однажды  в  небе  собралась  гроза.   Стван  сообразил,   что  на
необозримой территории его  голова представляет собой высочайшую вершину -
Джомолунгму этого  мира.  Поспешно  выкопал  яму  в  песке  -  она  тотчас
заполнилась  пенистой  водой  -   улегся,  пережидая.  Гроза,  к  счастью,
прогрохотала вдали.
     Другой раз было куда страшнее.  Ночью,  проснувшись,  он увидел,  что
местность переменилась, еще обмелела, и его окружает не море, а бескрайнее
мокрое  поле,  где  там и здесь рассеяны пятна луж с отраженными звездами.
Сделалось зыбко и неуверенно,  трагически маленьким он ощутил  себя  перед
лицом  какой-то  гигантской катастрофы в природе.  Предчувствуя несчастье,
бродил до утра взад-вперед,  перешагивая  через  груды  водорослей,  через
темные   кучи   молча  копошащихся  моллюсков.  С  рассветом  вода  начала
прибывать,  как бы выступая из почвы.  Лужи объединились,  превратились  в
озера.  Резко  похолодало,  будто  что-то  сломалось  и  в климате.  Озера
сошлись,  острова-отмели исчезли один за другим,  и,  когда  пришел  день,
Стван  оказался  стоящим по щиколотку в безбрежном океане.  Во все стороны
было не высмотреть ни клочка суши,  и вода, теперь не теплая, поднималась.
Она достигла колен человека,  пояса,  потом груди.  Стван не умел плавать.
Провел несколько страшных часов, не в силах справиться с дрожью, замерзая,
ожидая,  что дальше. Не позволил себе кричать и плакать только потому, что
твердо определил:  это большой,  исключительный прилив, вызванный тем, что
Солнце  и  Луна выстроились на одной линии с Землей и вдвоем тянут на себя
земную воду.  Он упорно рисовал себе эту картину и в некий момент озарения
решительно  убедился,  что так оно и есть.  Вот полуденное солнце,  он его
видит,  вот укрывшийся  под  ним  незримый  тяжкий  каменный  шар  земного
спутника,  масса  вод,  поднявшихся  этим двум телам навстречу,  и сам он,
стоящий где-то на окраине поднятия.  Хотя и не  каждодневный,  но  разумом
постижимый  феномен  космического порядка.  Если даже он погибнет,  смерть
будет  почетной,  включающей  его   судьбу   в   величественную   механику
мирозданья...  Целых  двести  минут  - он считал по пульсу - вода недвижно
держалась ему по грудь,  потом все море стало  разом  опускаться,  отдавая
сантиметр за сантиметром.  Холод ушел через сутки. Мириады издохших медуз,
морских лилий,  губок и трилобитов  усеяли  пески.  Поднятый  и  сметенный
наводнением планктон лег на водоросли,  смешался с ними, и Ствану пришлось
подбирать себе новую  пищу.  Попробовал  открывать  маленькие  серебристые
раковины, нашел их съедобными.
     Теперь движение к  тропическому поясу приобрело деловой смысл -  уйти
оттуда,  где возможно наступление холодов.  Отоспавшийся за  первые недели
Стван стал  совершать свой переход и  ночью,  ориентируясь по  крутящемуся
театру звезд. Досаждала щекотавшая шею борода, Стван острым краем раковины
подпилил ее.  Ногти на  руках можно было обгрызать,  на  ногах -  оторвать
полосками, предварительно размочив.
     Началась заметная прибавка тепла,  в безветренную погоду было знойно.
Морская живность делалась гуще,  разнообразнее.  Порой дно лагуны устилали
тела,  тела,  приходилось шагать  в  обход,  чтобы  не  ступать  прямо  по
шевелящемуся.  Иногда Стван натыкался на  области,  где  вода  была  почти
полностью замещена прозрачной кипящей кашей  -  гидры,  червячки,  медузы,
крошечные водоросли,  какие-то  бойкие  личинки,  просто  клетки,  еще  не
знающие,  во  что  им  обратиться.  Все  двигалось,  пожирало друг дружку,
оставляя новое и меняющееся,  вероятно,  потомство.  Видно было, что жизнь
геологически скоро выплеснется-таки на сушу - не от чего-нибудь, а оттого,
что некуда деваться. Огромная энергия, химическая, электрическая и еще бог
знает какая, была аккумулирована в таких бассейнах. Искупавшись там, Стван
пробегал целые километры,  нарочно зацепляя песок босой ногой, разбрасывая
его веерами.  Прыгал вверх и  жалел,  что нечем измерить высоту.  Научился
отличать солнце  на  коже  избирательно -  каждый отдельный лучик  его.  И
воздух тоже  и  мягкую ласку  воды,  когда она  лукаво наступает некрупной
волной,  оплескивает живот и  грудь,  бросая там и здесь блестящие капли -
крошечные линзы,  сквозь  которые  концентрированный световой поток  колет
озорными иголочками.  Три стихии - свет, влага, воздух, - не задерживаясь,
ощутимо проходили в  поры,  внедрялись ионами  в  красную плоть  мускулов,
слаженную неразбериху внутренних органов,  делая  там  свою  оздоровляющую
работу.  Накопившаяся сила  требовала исхода,  Стван  мощно бил  кулаком в
земную твердь и знал, что хоть немного, но проваливает своим ударом эллипс
вращения планеты вокруг светила.
     Временами он  спрашивал себя,  почему бы  вообще не рассыпать людей в
разные секунды палеозоя -  не  преступников,  а  просто всех,  уставших от
городской тесноты,  обилия проблем и вещей.  Сюда их,  в теплое, озаренное
голубизной одиночество!
     Он соображал,  что в  формулировке приговора были слова:  <...отвечая
желанию>. А разве многие не пожелали бы?
     Так  радостно было  Ствану,  что  далеко  позади  он  оставил отмель,
которая первой  открылась ему,  затерялся,  почти  растворился в  забвении
синих трепещущих далей.
     Где  он  сейчас?..  То  ли  под его стопой великий праматерик Пангеа,
которому  разойтись  на   пять   частей  света?   А   может  быть,   южный
сверхконтинент Гондвана,  дочь  Пангеи,  или  безбрежное  древнейшее  море
Тетис?
     Он шагал,  шагал и  добрался до конца отмелей.  В  три стороны чистый
морской горизонт.
     Лежал на  животе,  раскинув локти,  положив подбородок на  скрещенные
пальцы. Смотрел прямо перед собой.
     Почти неизменная поза в течение трех дней.
     Соскучился  здесь.   Но  не  мог  назад  -   это  было  как  отдавать
завоеванное.  Кроме того,  ближе к месту,  где Стван плакал после суда, он
становился наказанным, несамостоятельным. А чем дальше, тем вольнее.
     Но некуда было дальше.
     Вспоминая суд,  он впервые без раздражения подумал об эпохе,  которую
его заставили покинуть.  Да, в будущем вращается этот шар Земли. Население
сосредоточилось  в   протянутых  вверх   мегаполисах,   пространства  суши
возвращены лесу,  лугам,  саванне.  Чертит небо  Башня,  через которую его
низвергли в прошлое.
     Он схватился за горло.
     - Меня низвергли! Но ведь...
     Непонятно,  как его прежде не  осенило.  В  той прежней жизни сколько
показывали лент.  Сюда,  в начальные периоды палеозоя,  отправляют детские
сады  на  оздоровление.  Он  сам  сто  раз  видел на  экране эти  сценки -
пухленькая малышня  в  белых  панамках  и  девушки-воспитательницы.  Да  и
вообще,    прошлое   вплоть   до   питекантропов   постоянно   навещается:
палеоботаники, художники, геологи, какие-нибудь там климатологи.
     Стван даже оглянулся -  сеть времен населена,  может быть,  и  сейчас
кто-то  с  горизонта шагает  по  отмелям.  Потом  опомнился.  Маленьких-то
действительно отправляют,  правда,  позже: в ордовик либо в силур. Но даже
если и в кембрий,  который длится около ста миллионов лет, то, уж конечно,
не к нему,  приговоренному.  (Кстати,  по миру наверняка распространен его
портрет - в том числе на всякий случай и тот гипотетический облик, который
Стван должен бы принять после долгого пребывания на песках.)
     А   кроме  детей,   других  посетителей  мало.   В  этой  сфере  тоже
бесчисленные   документы,    согласования,    увязки.    Собственно,   эта
переорганизованность мира и  вынудила его  на  преступление.  Вольнее себя
чувствуют генетически одаренные,  крупные предприниматели,  миссионеры или
те,  которые,  обладая дьявольским терпением, вцепились в какую ни на есть
нуднейшую проблему,  провисели на  ней  клещом  двадцать  лет,  остальному
чужие,  и  тем  завоевали право  участвовать во  всем,  что  данной  сферы
касается:   симпозиумы,   концерты,  путешествия  во  времени,  поездки  в
пространстве, соревнования, ралли, трали-вали.
     - Ну а если я обыкновенный?  Мне разве от этого меньше хочется вблизи
увидеть,  как  выглядит извержение на  Марсе,  или усесться в  первом ряду
чемпионата по боксу?
     Окружающий пейзаж молчал,  но было ясно,  что Ствану ответили бы там,
впереди. Так и так, дорогой товарищ, местечко у самого ринга займет сейчас
бывший чемпион мира в полусреднем, на край марсианского кратера доставят с
Земли  знаменитого  вулканолога,   который,  помните,  спускался  в  жерло
Везувия.  А  вы,  будьте любезны,  разверните пошире экран телевизора,  на
котором либо покажут, либо нет - как уж комиссия сочтет нужным.
     Против такого он и восстал.
     Несколько дней  подряд Стван забирался далеко в  море,  вглядывался в
линию горизонта. Ничего.
     Потом придумал. Гора из песка - оттуда он увидит.
     На  большой отмели выбрал место,  сначала кинулся носить сырой  песок
горстями.  Остановился -  куда спешить,  впереди жизнь!  Подобрал раковину
полуметрового диаметра.  На  нее  нагружалось столько,  что еле поднимешь.
Работал до гордой усталости, потом отдыхал, валандаясь по лагунам.
     А  погода стояла,  будто ее заказали такой прекрасной на тысячелетия.
Иногда Стван спрашивал себя,  может быть,  на  высоте и  ураганы дуют.  Но
этого ему было не узнать.  Даже десять метров над почвой стали недоступны.
Можно немного подкинуть тело  силой мышц.  А  захочешь выше,  строй башни,
влезай на деревья, на горы. Но ни гор тут, ни деревьев.
     Его  пирамида между тем поднялась большой площадью на  высоту ступни.
Когда  Стван  бегал  с  очередной  ношей  на  середину,   края  сооружения
осыпались. Он стал тогда набирать планктон, цементировать. Со стороны моря
налепливал мелкие  ракушки  -  получался медленно  растущий  перламутровый
конус.
     Самое первое человеческое сооружение на третьей планете.
     Горьковато даже стало,  что о  его труде никто не узнает.  Но пятьсот
миллионов лет -  такая стена,  что голой рукой ничего не перекинешь. Суше,
на  которой он сейчас стоит,  еще подниматься и  опускаться,  быть залитой
лавами  на  океанском  дне,  выпученной наверх  в  облака  и  выветренной.
Бетонные блоки перемелются,  твердейший металл изржавеет в прах,  и только
случай может  взять  да  сохранить хрупкий панцирь оттиском в  песчаниках,
тонкую веточку рисунком в каменном угле.
     Приходили смешные мысли.  Собрать в большую яму криля,  влезть туда и
засохнуть -  просто назло антропологам последних столетий перед Башней.  В
начальных палеозойских отложениях целый скелет,  причем современного типа!
Вот засуетились бы  на  своих съездах.  Или,  например,  вырезать на камне
слово, и пусть его найдут в антрацитовом срезе рядом с птеродактилем.
     Но  все  это  было  так  -  шутки.  Собственным  скелетом  для  такой
проблематичной возможности жертвовать не станешь -  так ли уж много у него
тут имущества,  кроме скелета. Да и вообще Стван ничего не имел против тех
мирных доатомных ученых. Напротив, о них, застенчивых подвижниках научного
поиска, вспоминалось с невольной симпатией. Не знали ведь, во что сложатся
потом их  труды,  а  все равно старались,  ломали голову:  <Что?  Почему?>
Вычисляли,  чертили таблицы,  клали, клали в какую-то копилку, а потом это
все  слилось,  и  стало возможным так  скомбинировать силы природы,  чтобы
человек,  как,  скажем,  он сам, птицей пролетел над бесчисленными сонмами
веков. Молодцы, если вдуматься!
     Пирамида росла,  и  наконец на  шестиметровой высоте была прикреплена
последняя раковина.  Странно  выглядело море  сверху.  Далеко  раскинулись
голубые  и   зеленые  ровные  пространства,   коротенькие  внизу  волнишки
соединились   в   длинные   извилистые   валы,    белый   криль   окаймлял
острова-отмели,  как  соль.  Выложенная ракушками передняя стена была  уже
неприступна для  строителя  -  он  правильно делал,  что  инкрустировал ее
постепенно.
     Стван спустился,  присев на корточки,  издали осмотрел свое творение.
Даже  жаль  было  оставлять его  позади лишь  вехой.  Стван отдал пирамиде
кусочек самого себя и,  как  это бывает,  получил взамен.  Работа укрепила
плечи, хватка ладоней стала жесткой, как у плоскогубцев.
     И взгляд умнее - он это чувствовал.
     С  закатом лег  у  розово блистающей стены.  Утром поел  и  двинул на
солнце.  За  горизонтом ждали  еще  более  жаркие  страны,  другие морские
животные, а возможно, и суши иных материков.
     Он  прошагал пять  часов подряд.  Иногда было  так  мелко,  что  едва
покрывало  ступни,   и   на  безбрежном  просторе  Стван  чувствовал  себя
Гулливером,  собравшимся увести вражеский лилипутский флот.  Перламутровая
гора осталась золотым пятнышком, но все не было намека на берег впереди.
     Ничего,  это не  конец.  Он вернулся на отмель,  похлопал пирамиду по
накаленному боку.  Выспался,  с восходом опять пошагал к горизонту, но под
другим углом.
     Несколько дней Стван так  выходил.  Однажды начало вечера застало его
километрах в  двадцати от  песков.  Вершина ракушечного конуса была только
искоркой -  почти как блестки на волнах.  Сделай еще единственный шаг -  и
потеряешь свой ориентир.
     Здесь на весы легла возможность вернуться к отмелям или,  может быть,
навсегда остаться в воде.
     А море было всего по пояс.
     - Надо рисковать.  -  Голос прозвучал хрипло,  мужественно.  Словно у
такого героя из  старинных фильмов,  каким он всегда хотел стать.  -  Буду
идти до ночи. На мелком месте сяду, голову на колени.
     И началось новое. Двигаться приходилось иногда до самого подбородка в
воде. Если попадалась большая глубина, обходил. Но в целом дно понижалось,
Стван начал учиться плавать.  Сначала по-собачьи, потом, вспомнив виденные
соревнования, - брассом. Попробовал дремать, неподвижно лежа на воде.
     Полный месяц прокатился -  было понятно по фазам Луны. Теперь уж речь
не шла о возвращении - тех изначальных песков ему было никак не отыскать.
     Механическое  однообразное  движение  увлекало,   исключая  мысли   о
постороннем.  Шаг,  шаг,  еще шаг... Помогаешь себе руками... Вот проплыла
медуза,  а под ногой трилобит...  Нет,  еще не хочется есть. Рано... А вот
тут поплывем.
     Грудная клетка его раздалась, легкие вдыхали, как два ведра.
     Ночью,  покойно лежа под звездами,  он  спрашивал себя:  а  живу ли в
качестве личности?  Может быть, не человек, а стал таким же существом, как
дрейфующий анемон?  Хотел уйти от людей и  ушел,  что дальше действительно
некуда.
     Шелестела в ушах вода,  качался небосвод.  Трудно было верить,  что в
будущем на  этом  самом  месте  воздвигнется город,  толпы станут кипеть и
перемешиваться на перекрестках.  Что за то время, пока он тут в море, там,
за  промежутком в  сотни миллионов лет,  люди  сталкиваются с  проблемами,
спорят.
     Направление к  экватору Стван выдерживал теперь лишь  приблизительно.
Когда спал на волнах, его относило неизвестно куда, и не было уверенности,
что за сутки удается продвинуться.
     Однажды пять дней он провел на плаву,  не встречая мели. Дно исчезло,
а с ним и жизнь. Под Стваном была, возможно, бездна. Волны круто бросали с
высоты, гладь моря из голубой превратилась в синюю, почти черную.
     Терзал голод, пульсация, находило отчаяние. Он, однако, упорно держал
на полдень.
     И был награжден.
     На  шестые сутки рано утром волна подкинула его.  Увидел на горизонте
облачко, под ним сероватую тоненькую полоску.
     Берег!
     Зафиксировал положение солнца, вписался в четкий ритм.
     Часа  через два  полоска приблизилась.  Стван опустил голову в  воду,
отсчитал сто гребков,  тысячу, десять тысяч. Резко сжал ноги, выставился в
воде по пояс.
     И окунулся, пораженный.
     Берег и берегом нельзя было назвать.  Черная стена, абсолютно ровная,
вставала из моря.  Растянувшаяся на километры,  с обоих краев прямым углом
обрезанная.  Белой линейкой фундамент,  а наверху все то же, не изменившее
формы облачко-конус.
     Что это?
     Кембрийский мир вдруг изменил Ствану.  То ли перед ним крепость чужой
цивилизации,  неизвестно откуда прибывшей,  то  ли  беженцы из  еще  более
отдаленного будущего,  чем его.  А может быть,  мстительные судьи швырнули
Ствана на другую планету к далекому созвездию?  Тогда нужно отбросить все,
что думалось о море Тетис.
     Но он затряс головой.
     - Глупости!  До  созвездий  мы  еще  не  добрались.  Только  автоматы
полетели.
     Нахлынула  усталость.   Стван  едва  держался  на  плаву.   Но  ветер
подталкивал.
     К какой судьбе его несет?
     Стена все-таки оказалась естественной.  Метров за сотню Стван увидел,
что  верхний обрез обрыва иззубрен,  а  потом стали различаться неровности
самой вертикальной поверхности.  Убедившись, что никто со стороны не залез
в наш мир,  Стван и обрадовался и разочаровался. С одной точки зрения, так
спокойнее. Однако вместе с тем...
     Впрочем, то были более поздние мысли,  пришедшие вечером,  когда  он,
избитый,  ободранный, сидел под стеной и смотрел на линию горизонта, туда,
к песчаным отмелям.
     А до этого надо было выбраться на берег.
     Когда он плыл,  издали послышался шум, который постепенно превращался
в  оглушающий рев.  Волны,  все ускоряясь,  летели к каменным обломкам под
обрывом,  жертвенно разбивали об  них свои упругие длинные тела,  вскипая,
грохоча, сливаясь в белый вал, сквозь который и не различишь ничего.
     Ужаснувшись,  Стван захотел назад,  но  было поздно.  Очередная волна
приподняла его легко, как бы одним дыханием, понесла.
     ...Сумятица движений и  контрдвижений,  ад бессистемных сил.  Десятки
ежесекундно меняющихся напоров и  течений,  рывки,  толчки  -  все  внутри
шипящей,   непроницаемой  смеси.  Негаданно  бьют  какие-то  острые  углы,
каменные ребра  набрасываются,  как  звери.  Контроля над  положением нет,
утеряно,  где  верх,  где низ,  захлебываешься.  На  мгновение прижимает к
чему-то, хватаешься, но уже рвет назад, увлекает, бьет...
     В  голове  мелькало отчаянными вспышками:  <Конец!  Конец!>  И  вдруг
грохот  стал  отдаляться.  Животом протащило по  грубой гальке,  толкнуло,
мягко обняло и оставило совсем.  Просто лежащим. Над ним отвесная стена, а
злобный вал беснуется, уже не угрожая.
     Проскочил!
     Осторожно,  как бы собирая себя по частям,  сел.  Омыл лицо от крови,
поднялся, шатнувшись.
     И сразу им овладело неизъяснимое блаженство.
     Наконец-то быть на суше, где так легок каждый шаг. Дышать, не замечая
дыхания,  -  хоть опусти голову,  хоть вбок ее,  как  придется.  Стоять на
неколебимой поверхности, которая держит, не требуя никакой заботы.
     Нет,   жизнь  правильно  сделает,  когда  выберется  из  моря.  Какие
возможности открываются, когда не мокро и не топко.
     А  сколь приятной была плотность вещества!  Берешь камень,  и  вот он
тут,  обжатый  пальцами,  каждый  квадратный миллиметр которых ощущает его
шероховатую фактуру.  И  все  вокруг  на  виду,  все  доступно  взгляду  в
прозрачном, как бы несуществующем эфире.
     Ствана мучил  голод,  он  побрел узкой серой лентой пляжа.  Сунулся в
воду.  Среди каменных глыб расположилась россыпь раковин <колумбела> -  он
знал их как вкусные.
     Наелся, упал, заснул, даже во сне постоянно ощущая, что он на суше, и
радуясь. Встал освеженный, пошагал вдоль стены.
     Солнце уже покраснело.  Нагретый за день камень лучил жару. Неумолчно
ревела линия пены.
     Стван  обогнул скальный выступ  и  замер.  Область абсолютной черноты
зияла перед ним.
     Конец света?
     Потом,  сообразив,  рассмеялся.  Просто тень.  Большая,  глубокая, от
которой он  отвык на  плоских отмелях.  Густая тень от  черного выступа на
черной же скале.
     В тени лежало ущелье, врезавшееся в стену. Царство молчания, тишины.
     Ущелье было длинным,  а  наверху,  в узком коридоре вечереющего неба,
висело все то же белое пятно.  Стван понял,  что это не облако,  а вершина
гигантской горы  -  может быть,  того кратера,  откуда излился весь берег.
Когда-то, тысячелетия назад, выплеск лавы опустился на море, придавил дно,
поддавшееся его неизмеримой тяжести,  застыл, а после под действием волн и
ветра ровно, отвесно обрезался.
     Лава пришла сюда,  а  вершина кратера осталась на высоте,  в холодном
одиночестве, оделась снегами и отражает теперь солнечные лучи, меж тем как
подножие и середина горы потонули в мареве голубых воздушных масс.
     Было очень тепло. Темнело.
     Тогда-то Стван взобрался на высокий обломок,  сел,  глядя в море.  Он
вспомнил нелегкий путь  через воды и  гордился решениями,  которые привели
его сюда:  тем,  что сказал себе строить пирамиду, потом оставить ее. Тем,
как плыл четверо суток,  вовсе покинув дно. Он чувствовал, что можно будет
много раз черпать из этого источника мужества.
     Огненный шар склонился за горизонт, мгновенно потемнели вода и скалы.
Стван соскользнул с глыбы,  лег и прижался к ней спиной,  испытывая острое
ощущение безопасности,  домашнего очага.  Покойно было  слышать рокот волн
издали -  их белые гребни,  будто вовсе не связанные с шумом, возникали во
мраке.
     С края небес медлительным коромыслом заходили звезды.
     Стван заснул и во сне очутился в человеческом будущем... Раннее утро,
он  выходит  из квартиры в небоскребе и тут же окунается в плотный людской
поток.  Воздушка - лифты,  воздушка - лифты,  еще раз воздушка.  Сжатый  в
толпе,  плывешь  по переходам,  желая,  чтоб это скорее кончилось.  Тысячи
прикосновений,  и от этого воспринимаешь людей только в  качестве  досадно
мешающих объектов... Сошел на уровне третьего километра, стал на конвейер,
перепрыгнул на второй. Там и здесь обрывками доносятся радионовости. Поток
людей постепенно редеет. И вот Стван на пустынной улице, где слева деревья
парка,  справа море воздуха,  а далеко внизу зелень  леса.  Парк  огорожен
древней литой решеткой, под ногами крытая булыжником мостовая. Запустенье,
одиночество,  тишина - один из  тех  уголков  мегаполиса,  который  минуют
текущие  на  работу  человеческие  реки.  Улица поворачивает,  переходит в
крытую террасу в старом итальянском стиле. Невысокий борт из дикого камня,
над  головой  свешиваются  виноградные  лозы...  Мраморная  скамья.  Стван
садится и знает,  что через час на телеэкранах Земли появится  изображение
этого места, дикторы передадут новость о преступлении.
     - Не надо! - крикнул он и проснулся.
     Светила полная луна, вода приливом приблизилась к нему.
     У Ствана на глазах стояли слезы. Он отер их.
     - Реакция, наверное. От усталости.
     Нет желтого,  а только синее и черное.  Постоянный напор ветра. Волны
скорые,  с пеной...  И всего получалось:  черная стена,  синее море, синее
небо,  резво бегущие пенные валы.  Что-то смелое,  решительное,  не как на
песчаных отмелях.
     Но не было выхода.
     Ловушка!
     Утром он  беззаботно побрел на  восход,  интересуясь,  как  он  будет
отсюда  выбираться.   И  через  пять  минут  уперся.  Стена  скал  отвесно
обрывалась в  море,  в  нагроможденье камня,  где  ревела  сумятица водных
ударов.
     Еще не беспокоясь,  пошел в  обратную сторону и  уперся опять.  Здесь
откос был даже нависающим.
     Оставалось еще ущелье - может быть, там пологий путь наверх?
     Оскользаясь на  подводных камнях и  частью вплавь,  Стван пробрался в
глубь длинной трещины. Но чем дальше он проникал, тем уже сходились стены.
В какой-то момент они коснулись его плеч, и дальше не было пути.
     Итого:  впереди мельница прибоя,  впереди и с боков - обрыв высотой с
добрый десятиэтажный блок в  городе.  Получалось,  что на всем бесконечном
просторе планеты он  выбрал клетку.  Провалился в  колодец,  где и  должен
провести остаток жизни.
     А как с пищей?
     За  какой-нибудь  час  облазил весь  пляж  и  убедился,  что  колония
колумбелы единственная. А больше ничего живого, никакого намека на щедрое,
беспутное изобилие тех мест, где строилась пирамида.
     Четыре десятка раковин,  которыми можно  поддерживаться месяц.  Может
быть, больше, так как к концу этого срока мелкие подросли бы.
     Но даже если б  их хватило на многие годы?  Разве затем он плыл через
океан, чтобы попасть в яму?
     На  мгновенье сердце  сжало  тоской  -  быть  бы  сейчас на  ласковой
безбрежности отмелей!
     Задрал  голову туда,  где  на  страшной высоте кромкой отрезался край
обрыва.  Хочешь не хочешь,  а здесь все равно надо уметь лазить по скалам.
Наверняка вся местность такая же.
     Пять дней Стван ждал,  пока выболят до  конца ушибы,  растворятся под
кожей  кровоподтеки.  Валялся  на  гальке,  рассматривал в  разных  местах
каменную стену и,  отходя, успокоительно вздыхал: <Не сегодня>. А скальная
тюрьма уже давила теснотой. На шестое утро он подсчитал раковины. Странным
образом их оставалось только на две недели.
     Пора!
     Подошел к  стене,  там,  где  она  была слегка пологой.  Первые метры
одолелись незамеченными:  было где поставить ногу, схватиться рукой. Стван
карабкался нагнувшись,  как бы  по  наклонной лестнице.  Но подъем делался
круче, пришлось прилечь грудью к камню. Затем скала стала совсем отвесной,
и Стван потратил полчаса, осторожно двигаясь вбок, где приметил покатость.
Случайно глянул назад вниз и  сразу зарекся.  Всего покрыло потом -  такой
жуткой оказалась бездна за спиной.
     Теперь кверху шло несколько метров покатости.  Он  поднялся медленно.
Отдохнул на уступе стоя,  упершись взглядом в  слоистые трещинки у  самого
носа.  Вверх опять простерлась крутизна.  Приникнув к скале щекой, грудью,
бедрами,  слепо  нащупывал наверху очередную неровность,  подтаскивал тело
выше. Не приходилось выбирать направления, а просто куда можно.
     Выкарабкался еще  на  одну  площадочку,  сумел выпрямиться.  Едва  не
потеряв равновесия,  пошарил руками наверху,  с боков и убедился,  что все
гладко.  Вот это номер! Он стоял, не смея шевельнуться, ощущая, как легкий
ветерок сзади холодит икры. Шум прибоя едва доносился.
     Раз невозможно дальше,  надо бы  назад.  Но как согнуться,  присесть,
если  нет  пространства,  если на  уступе не  полностью помещаются ступни?
Необходимо отклониться от скалы,  а ему,  балансирующему на самой грани, и
голову страшно откинуть.
     Отдохнуть?..  Но с  каждой секундой он устает все больше,  потому что
стоит на носочках.
     А тридцатиметровая пропасть манила, сосала!
     Автоматически Стван  слегка  пригнул  колени,  прыгнул.  Правая  рука
скользнула по ровному,  левой он попал наверху в ямочку с закраиной. Чудо,
случай!..  Подтянулся на левой, отчаянно шаря правой, зацепился ногтями за
трещинку. Еще несколько конвульсивных движений, он чуть не сорвался, почти
сорвался. Серия дерганий, рывков, и Стван оказался на узком косом выступе.
Все  тело  дрожало -  все-таки  нет  ничего более бездушно-жестокого,  чем
высота.
     Облизал губы.
     - Тише! Не надо ничего говорить.
     Полдень застал его  в  сорока метрах над морем,  прицепившегося,  как
насекомое,  к обрыву.  Цель исчезла -  только беспощадная стена, и он сам,
висящий на ней.  Был убежден,  что погиб,  подготовился в  надсадный вопль
вогнать свой ужас,  когда будет падать,  задевая беззащитной плотью глухие
выступы.
     Одно утешало - что кратко.
     Еще несколько усилий - не потому, что хотел лезть выше, а оттого, что
не мог стоять. Вдруг стало светлее, открылся смутно колеблющийся горизонт.
     Он лежал грудью на самом плато.  Тихо. Шум прибоя не в силах был сюда
подняться.
     Добрался. Влез!
     Не  поднимая головы,  ни  одного  взгляда  вдаль  себе  не  позволив,
пролежал ничком с полчаса, дыша в горячий камень. И начал спускаться.
     Опять была бесконечность пути,  непредсказуемые рывки. Но удалось как
бы  отъединиться от самого себя.  Это не он как личность на стене,  просто
тело мучается, готовое упасть, а сознание-то свободно витает рядом. И если
тело рухнет,  сознание спокойно проводит его  до  самого конца,  до  груды
окровавленного мяса на гальке.
     - Поднимался на отчаянии, слезу на безразличии.
     А  тело  кое-как  спускалось.  Опять  попало на  площадочку,  где  не
согнешься.  Одна нога сделала пируэт,  другая сломилась в  колене,  корпус
ринулся вниз.
     - Э-э-х!
     И пальцы зацепились за камень.
     Солнце  упало  за  горизонт,  когда  Стван  почувствовал под  ступней
обкатанные кругляши пляжа.  Без мыслей прибрел к  прибою,  долго пил прямо
ртом, слыша, как глотки толчками поднимаются вдоль горла. Начал засыпать и
застонал вдруг, подумав, какой страшный вызов предъявил ему этот берег.
     Но  отказываться  не  приходилось.  Утром  он  опять  был  на  стене,
равнодушный,  отключившийся.  Добрался  до  верха  и,  не  подняв  головы,
спустился. Так продолжалось неделю, и, посмотрев однажды на свое отражение
в воде,  он увидел,  что иссох наполовину.  На лице резко проступили кости
черепа, только глаза смотрели фанатично.
     Но дальше пошло обратным ходом.  Перестали  кровить  пальцы,  взялась
наращиваться  тугая  округлость  щек.  Стван начал находить удовольствие в
лазании,  превращался на  стене  во  что-то  вроде  хамелеона,  способного
зацепиться за любую мельчайшую неровность.
     И наконец настал такой день,  когда,  нырнув глубоко, Стван достал со
дна последнюю раковину.  Поел,  прошелся неторопливо узким пляжем. Ловушка
перестала быть ловушкой,  приветливым и ласковым все было здесь.  Шагнул к
стене и, не заметив даже как, очутился над бездной, куда не доходил грохот
волн.
     Стван преодолел его,  встал,  осмотрелся.  Он  был очень рад,  что не
соблазнился окинуть  взглядом  этот  мир  еще  раньше,  когда  впечатление
испортил бы страх перед скалами.
     Гранитное плато  лежало  перед  ним,  полого  снижаясь.  Вдали  слева
возвышалось  образование  вроде  половинки  яйца,  поставленного  торчком,
светлое,  почти  белое.  Справа камень продавился гигантской чашей.  Затем
полоска голубого моря,  через нее перешеек,  ведущий на другую равнину,  а
над той - снеговое облако-вершина в чистой небесной синеве.
     И все.  Яйцо, чаша, перешеек. В одном куске, монолите, неразломанное.
Из-за  этой  цельности ансамбль можно  было  бы  считать и  маленьким,  не
теряйся безжизненная пустыня далеко в мареве эфира.
                      Счастлив, кто посетил сей мир
                      В его минуты роковые...
     Стван постоял некоторое время - музыка звучала в ушах.
     - Пойду, не боящийся скал, в глубь кембрийского материка!
     Камень,  черный  под  ногой,  впереди  неуловимыми  переходами  менял
оттенки,  краснел,  растекался  розовыми  озерами,  разливался коричневыми
лугами. Здесь и там на темном возвышались белые округлые глыбы.
     Ни песчинки, ни отломанного кусочка. Хочешь что-нибудь поднять - бери
все плато разом.
     Чем  дальше  Стван  уходил  от  моря,  тем  жарче  делалось.  Пустыня
постепенно  превращалась в  печь,  лишь  отросшая  на  ступнях  толстенная
кожа-подошва спасала Ствана от ожога.
     Сильно хотелось пить.  Горячий воздух охватывал волнами.  Подумалось,
что, если упадешь, вскочишь сразу с волдырями.
     Он  остановился,  и  тотчас  все  вокруг  заволокло туманом,  контуры
местности потерялись.  Дернул головой,  пелена рассеялась и  сразу сошлась
снова. Пошагал дальше. Туман разошелся, однако тотчас надвинулся на глаза,
когда Стван стал.
     Сам он создает туман, что ли?
     Прыгнул в  сторону,  оглянулся и  на  том месте,  где только что был,
успел  увидеть  собственный  зыбкий,  с  одного  бока  разорванный контур,
который миг просуществовал и растаял.
     Сделал несколько прыжков,  на полсекунды всякий раз останавливаясь, и
сумел наставить целых три  себя.  Три  призрачные фигуры,  одна за  другой
растворившиеся.
     - Значит, истаиваю я.
     А жара обжигала снизу пальцы ног,  икры, даже колени. Стван попытался
плюнуть -  зашипит ли  слюна.  Но рот пересох.  Сдавливало виски,  в  ушах
начинался колокольный звон.
     - Бежать? Но куда?.. Лучше вперед, к другому краю пустыни.
     Пустился  бегом,   однако  воздух  яростно  ударил  в  грудь  тысячью
раскаленных игл... Ладно, пойдем шагом.
     Приближался наплывной  вал,  окаймляющий чашу-стадион.  Но  Стван  не
решился свернуть со  своего  пути.  Местность то  закрывалась туманом,  то
возникала.
     Впереди была белая глыба.  Стван поднялся на нее и почувствовал,  что
сразу расслабились сложившиеся в страдальческую гримасу мышцы лица. Здесь,
в метре над горячей плитой, господствовал другой климат.
     Когда Стван,  спустившись к морю,  прыгнул в волны,  он подумал,  что
вода  вокруг закипит.  Однако целебный первобытный океан знал  свое дело -
через час про ожоги забылось.
     В  мелкой заводи галька была истерта в крупный песок,  прибой колебал
кромку планктона.  Сытый,  отлежавшийся на  волнах,  Стван к  вечеру опять
взобрался наверх.  Радостно было  чувствовать,  сколь  вольным сделала его
способность лазить.
     Ветер с  моря нес прохладу,  близилось время заката.  Перешеек вблизи
лежал мостом к  новому,  более обширному плато.  И  там у самого горизонта
высились четыре  одинаковых прямоугольных горы  -  будто  вагоны огромного
поезда.
     Удастся  ли  туда  дойти?   Пылающий  материк  не  место  для  долгих
путешествий.   Туда  не  углубишься  в  жесткую  пустыню,  не  доберешься,
оторвавшись от моря, до тех мест, где в будущем станут Париж или Заир.
     Белый холм  и  отсюда напоминал по  форме яйцо.  Чаша была,  пожалуй,
жерлом  потухшего вулкана -  наверное,  дополнительным кратером того,  что
вознесся за  облака.  Какой рев катился над водами,  когда все создавалось
тут! Какой огонь дохнул в небо, как страшно, гибельно растекался в светлой
высоте кромешный дым!
     Пройдут  эпохи,   если  этим  скалам  не  погрузиться  в  океан,  они
разрушатся в  песок.  Жизнь покроет дюны травой,  будут вырастать и падать
деревья,  потом придут люди,  испещрят местность своими сооружениями,  все
станет дробным, мелким, запутанным.
     Но  до  такого еще сотни миллионов лет.  А  пока царствует одному ему
принадлежащий кембрий -  спокойное достоинство, чистота ничем не смущенных
основ.
     Стван лег на теплую скалу у самого обрыва.
     Опускался к волнам шар солнца.  Вот он,  первобытный мир. Безмерность
неба,  земли.  Немой голос гранитной тверди,  тишина, которая будто что-то
говорит.  Торжественное величие самого обнаженного существования. Кажется,
еще миг,  и поймешь,  зачем материя, время, вселенная, познаешь истины, не
выражаемые словами, доступные, быть может, безъязыкой мудрости инстинкта.
     Стван прижался грудью к шершавому камню, обнял его.
     - Я  вник.  Принадлежу и  слился.  И  если крикну от боли,  мой вопль
расколет плато пополам.
     Но почему <от боли>?
     Удивленный,  встревоженный, он сел. Какая боль, откуда она взялась?..
Что-то происходило в его внутреннем мире.  Пришел к какому-то концу... или
к началу.
     Поднявшись на ноги, в волнении заходил взад-вперед.
     - Ерунда!  Отлично выдержу здесь...  Хотя при  чем  тут  <выдержать>,
когда  я  наслаждаюсь?  Что  может  быть  лучше  одиночества под  голубыми
небесами?..  Есть чем заняться.  Удивителен мир воды,  великолепна твердь.
Завтра двину в глубь материка.
     Едва слышным голосом внизу соглашались волны.
     Но  Стван  пошел  только  на  третий  день.   Готовился.  Высушенными
водорослями оплел  пустую  раковину-рог,  наполнил водой,  сверху  замазал
подсыхающим планктоном,  сделал лямки. Решил еще до жары осмотреть ближний
кратер,  подойти к четырем горам -  может быть,  там река. Если так, тогда
можно далеко забраться внутрь континента.
     Ночью он влез на плато и с первым лучом восхода подошел к кратеру.
     Гигантская лавовая чаша  еще  тонула в  тени.  Стены полого сходились
книзу, и там в центре зияло черное пятно колодца.
     - Может быть,  подземные залы,  лабиринт? Вход в тайное тайных, самое
чрево планеты.
     Стван перепрыгнул через невысокий вал,  сел на склон и вдруг немножко
съехал вниз.
     Черт  возьми!  Камень здесь  был  как  бы  отшлифован,  полит  лаком.
Темно-коричневая,  слегка  взрябленная поверхность,  которую  именно  рябь
делала неудержимо скользкой.
     Всего лишь сантиметров на тридцать его утянуло;  еще не понимая,  что
происходит, повернулся, чтобы схватиться рукой за вал. Но это движение еще
увело его вниз. Плавно, как по воздуху.
     Теперь несчастных нескольких сантиметров не хватало,  чтобы вытянутой
рукой  достать край  склона.  Стван  лежал  на  боку  в  беспомощной позе.
Раковина с  водой  мешала.  Он  осмотрелся,  выискивая поблизости шершавое
место. Но не было. Укрытый от ветра и воды склон застыл, как стекло.
     Стван стал осторожно освобождаться от  лямок своей фляги,  снял ее и,
будучи совершенно не в силах помешать этому,  скатился еще на метр. Затаил
дыхание,   простертый  на  спине.   Быстро-быстро  становилось  жарко.  Он
почувствовал, что потеет спина, и, как только подумал об этом, ощутил, что
едет.   Спустился  еще  на  какое-то  расстояние,  пока  не  вытерся  пот.
Попробовал сесть,  упираясь ладонями.  Они  тоже  были  мокрыми,  и  новое
движение спустило его дальше вниз.
     Вот и все.  Так просто и без трагедий.  А казалось, будущее сулит ему
долгую жизнь.
     Внизу  ждала  черная яма  колодца.  Какова его  глубина?  Метр,  пять
метров, пятьдесят - на мгновенную смерть или на муки?
     Он  подумал,  что  теперь  нужно  быстро  обозлиться  на  что-нибудь.
Вытеснить ужас злобой.
     - Ловко вы меня прикончили,  - сказал он, глядя в небо. - Никакое это
не правосудие,  взяли да убили по-бандитски.  Ну пусть,  я не жалею. Тут я
хоть сильным стал, смелым.
     Стван снова вспотел, поехал и остановился. Туманом заволокло глаза, в
ушах накатывал и наступал колокольный звон.
     - Цивилизация дала людям достаток и  безопасность.  Но  почему же они
завидуют отчаянию Ван Гога,  нищете Бальзака,  зачем им снятся трудности и
лишения?
     Рот пересох. Колокол в мозгу как вколачивал что-то.
     Стван заторопился.
     - Эй вы,  судьи, слушайте! И я тоже мечтал о борьбе. Причем лично - я
да враг,  и кто кого. Слышите, вы меня обманули. Не было никакого <отвечая
желанию>.  Мне противника недоставало,  здесь,  в  кембрии,  как и  в  том
торгашеском обществе, откуда меня выкинули.
     Близился  провал  колодца.  Белое  утреннее небо  над  головой  резко
контрастировало с  темной стеной чаши.  Жутко  неправдоподобным показалось
Ствану,  что вот он,  совсем одинокий,  завис на  пустой планете на  таком
склоне, откуда не выберешься.
     Закрыл глаза и  пролежал на спине не зная сколько.  Потом лоб и  щеки
охватило жаром, веки сделались ярко-красными.
     Он  открыл глаза и  увидел ставшее над самым обрезом кратера слепящее
око солнца. Пристально, строго смотрело оно.
     - Скажи, для чего живут люди?
                                    II
     - Ого-го! Вот это да!
     Чудище высунуло морду над поверхностью,  с шумом выдохнуло - недолгий
овал  серебряной пыли  около пасти.  Зверь вставал,  и  было  похоже,  что
вспучивается  само  дно.  Вода  скатывалась  с  плеч  водопадами,  обнажая
коричнево-зеленоватое тело. На высоту пяти-шести этажей вознеслась голова,
и  тогда только над  скатертью реки  показался нижний край  брюха.  Рождая
водовороты,  переступила одна ножища,  другая...  Зверь жрал. Хватал траву
целыми   снопами,   выдергивал.   Морда   напоминала   лошадиную,   но   с
невыразительным маленьким глазом.
     Приближалась  гроза.   Шквал  пробежал,  пригибая  кустарник.  Что-то
лопнуло  в  небе,  мощно  раскатился  гром.  Один  просверк,  еще  один...
Ослепительные зигзаги торчком вонзались в землю.
     Ударило так близко, что Стван, отшатнувшись, упал.
     А   животное  продолжало  жевать.   Словно  вылет  подъемного  крана,
поднималась и клонилась шея, вытягивались черные резинчатые губы.
     - Что за дьявольщина?
     Молния стукнула чудище в  самый хребет,  но оно не обратило внимания.
Все так же ходила шея,  взлетали растрепанные снопы.  И только минут через
пять,   когда  на   спине  зверя  поднялся  полуметровый  желвак,   голова
приостановилась на  высоте,  глаз  равнодушно глянул.  А  потом все  пошло
прежним порядком.
     - Нелепо! Совсем нечеловеческий масштаб.
     Гроза  удалялась  стремительно.   Сизая  туча  уже  не   была  тучей,
распадалась на белые облака. Открылся кусок голубизны, проглянуло солнце.
     Стван облегченно вздохнул, переставая дрожать.
     Он был здесь больше недели и все это время мучился от холода. Вернее,
в  тот  первый  миг,  когда,  очнувшись,  увидел кустарники и  пальмы,  он
бросился  обниматься с  шершавыми  стволами.  Даже  испугался  силы  этого
чувства, подумал, что сходит с ума. Заставил себя успокоиться и сразу стал
мерзнуть.  Покрылся пупырышками,  посинел.  То есть умом было понятно, что
тепла  не  меньше  двадцати  градусов,  но  это  понимание не  грело  его,
привыкшего к  тридцати на горячем море палеозоя.  Бегать было невозможно в
густой,  по грудь траве,  пища - он ел улиток - не согревала. Утешительным
было лишь,  что все живое вокруг тоже застыло оцепенелым. День за днем над
вершинами деревьев лежала облачная пелена,  не  шевелились листы,  дремала
огромная черепаха,  висел неподвижно темный мешок,  прицепившийся к  ветви
пальмы,  -  Стван подозревал, что это летающий ящер. Тишина господствовала
почти  кембрийская,  но  дважды по  ночам  Ствана будил отдаленный могучий
рокот,  будто готовился стать на  дыбы весь материк.  Из-за  тумана нельзя
было осмотреться,  Стван так и не сходил с того клочка берега, где очнулся
среди мешанины гниющих трав и каменных глыб.
     Только с  последнего вечера сделалось теплее,  а  утром  после  грозы
освещенный солнцем мир стал пробуждаться.  Черепаха упятилась в воду,  то,
что Стван принимал за  скалу,  оказалось гигантским голодным животным.  Со
всех сторон доносились плюханье, бульканье, треск, лай.
     Стван взобрался на  невысокий холмик.  Было похоже,  что он находится
примерно там же, где чуть не погиб в кембрии. Но, конечно, через миллионы,
через сотни миллионов лет.  И все равно казалось, что пейзаж можно кое-как
узнать.  Высокое плато опустилось, разрушившись, разрез ущелья превратился
в  устье  широкой медлительной реки.  Малый  зловещий кратер со скользкими
стенами  уже  не  существовал,  но  дальний,  некогда  увенчанный  снежной
короной,  сохранился.  Только стал мельче,  ниже и пробудился,  сделавшись
действующим вулканом.  Увидев  клуб  черного дыма,  Стван  сообразил,  что
вулкан-то и есть виновник ночного рева.
     Справа   и   слева   от   конической  вершины  тянулась  цепь   голых
возвышенностей,  а  все  пространство между рекой и  горами было затоплено
массой  зелени.  Разнообразными растениями,  теснившимися  неправдоподобно
густо, как ворсинки в щетке.
     Зачарованный,  Стван уставился на изумрудный океан.  Такова,  значит,
Земля в эпоху пресмыкающихся.
     Синева  неба,   горячий  солнечный  луч,  тысячи  оттенков  зеленого,
желто-оранжевые  холмы  на  горизонте,   темнота  речной  воды  и  голубая
поверхность моря, пальмы, стоящие корнями в грязевой жиже... Чья-то черная
башка высунулась из болота,  а вот и еще - они тут просто кишат, ящеры. Но
самое главное -  зелень:  трава, кусты, деревья. Наконец-то голые материки
оделись.  Да еще как!  Мать-звезда из бездны космоса щедро льет энергию, и
планета принимает ее,  вспучиваясь жизнью так, как, может быть, никогда ни
до, ни после.
     Столб дыма стоял над огнедышащей горой, огромный сам по себе и вместе
с  тем маленький по  сравнению с  необъятной чашей небес.  Еще одна темная
полоска прочерчивала синеву, начинаясь в середине зеленого ковра, истаивая
над морем... Ладно, он еще узнает, что это такое...
__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 31/08/2000