Максим Горький. Вечер у Сухомяткина


---------------------------------------------------------------
 

Origin: "Народная Библиотека Максима Горького" (www.maximgorkiy.narod.ru)

---------------------------------------------------------------
     Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды,- я получаю от купца Сухомяткина
записочку такого содержания:
     "Уважаемый,  покорнейше  прошу пожаловать  завтра к нам на трехэтажное
удовольствие".
     Записочка остроумно подписана: "С Ухом", а росчерк  изображает летящую
птицу.
     На другой  день, вечером,  я  стою на одной из солидных улиц города, у
крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой;  под мышкой
у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую  дубовую  дверь  отворяет горничная,
раскормленная, как лошадь.
     - Пожалуйте,- говорит она, приподнимая  любезной улыбкой  румяные щеки
так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В
прихожей   меня   встречает  хозяйка  Екатерина  Герасимовна,   пышнотелая,
ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.
     - Пожалуйте! - радостно поет она.- Очень рада, пожалуйте!
     И заботливо спрашивает:
     - Белье  не  забыли?  Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник!
Выкатывается  сам  Сухомяткин,  сияющий и как бы маринованный в добродушии;
подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает  своими округлостями и
кричит:
     - Пож-жалуйте,    дорогой!     Вот - спасибо!    Просветитель     наш,
Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках  у  него  светленькие  бачки, голова
похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим  в  гостиную,- она похожа
на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много  жирного  блеска
золота, много зеркал, всё очень новое, грузное,  и  от  всех  вещей исходит
нежилой запах.
     В гостиной меня встречает  Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек
небольшого   роста,   стройный,   горбоносый,  с  французской   бородкой  и
задумчивыми  глазами.  Он - председатель  местного биржевого  комитета,  но
осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.
     - 
Бонсуар,- говорит он приятным  баском.- Коман ву порте ву? Тре бьен!
Же осей...
     И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:
     - Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит...
     Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой  среднего веса,  в  рыженьких
кудрях, бойкой и синеокой.
     - Вы слышали? - спрашивает она.- Поехала  я  сегодня   новых   лошадей
пробовать, а они вдруг и понесли...
     Хозяин шутит:
     - Тебе бы самой понести пора!
     - То есть как это? - невинно спрашивает она.
     - Н-ну, будто не понимаешь...
     - 
Алор,- говорит  Лохов.- Нузаллон?
     Сухомяткин кричит жене:
     - Катюк - готово? Хозяйка тревожно взывает:
     - Анна - готово?
     - Кума,- предлагает хозяин Зиночке,- айда с нами!
     Но она отвечает с необоримой невинностью:
     - Да ведь я же с Катей мылась!
     Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и   крича:
     - Ну и - актриса! Ф-фу ты...
     Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты  тяжело возится
огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою
мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.
     - Это внук ее! - объясняет хозяин.- Гляди, Ефимовна, не перевари!
     - Ну,  что  это  вы,  о  господи! - глухим  басом тревожно  отзывается
старуха и трижды плюет к порогу:
     - Тьфу, тьфу, тьфу!
     - Марфа  Посадница  в  своем  деле! - говорит  хозяин, идя по двору.- В
Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей,- не пошла!
     Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими  фонарями, в горячем облаке
пара,  насыщенного  запахом  мяты. По липовому  полу ходит  на  четвереньках
волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:
     - Святы боже, святы крепки...
     Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза,  дергая себя за
уши, и орет плачевно:
     - Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил,
дурак,- сам лягушкой пошел...
     - 
Же при... прие...
 - глухо бормочет Лохов, задыхаясь.- Это я просил...
     - Это они приказали,- говорит кучер неожиданно тонким голоском.- А я -
крест ищу... Лохов,  вытянув  руки,  как слепой, идет  к  полку,  а  кум его
катается по полу и визжит:
     - Уй-юй-юй... Задохнешься, Матвей!
     - 
Р-рьен!
 Панфил,- поддай квасом!
     - Да погоди, дай придышаться.
     - Рьен!-орет  с  полка  председатель  биржевого  комитета  и  барабанит
кулаками по липовым доскам.
     Зверовидный Панфил плеснул  на  каменку  ковш  квасу,- из  черного зева
вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась
спиртным запахом горячего хлеба.
     - Изверг! - визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.
     Кучер,  присев  на  корточки, ухает,  точно филин, а с полка  раздается
сладостный возглас:
     - 
Ж'адор!
     Но тотчас же Лохов громко зашипел и скатился на пол, широко открыв рот,
испуганно вытаращив глаза.
     - Что - задохся? - кричит его кум  и  колотит кулаками по спине Лохова.
     - Мы - отроки в пещи огненной,- радостно сообщает он мне.
     Лохов смотрит на него безумным взглядом, бормочет:
     - Снегу... скорее!..
     Кучер исчезает в предбаннике, потом является  с  большим  тазом снега,-
Лохов   хватает  горстями  снег  и  яростно  трет  свою  лысоватую   голову,
мускулистую грудь.
     Он точно  пьяный. Сухомяткин тоже ослабел, размяк  и  тает,  поглаживая
коротенькими  ручками  свое  багровое  мясо,  исписанное  на  груди  тонкими
черточками волос, покрытое жемчужинами пота.
     - Сердце я себе ожег,- говорит Лохов, постепенно приходя в себя.
     Панфил  сбивает  в  шайках душистое мыло, я влезаю на полок,  а  купцы,
растянувшись на лавках, начинают философский разговор.
     - Чего я не понимаю - так это стыда! Например: при одной  женщине можно
ходить голым, а отчего же при трех - стыдно?
     Кучер  фыркает  в  шайку,  разбрызгивая мыльную пену,  а  Лохов солидно
замечает:
     - Татары да турки, наверное, и при трех не стесняются...
     И приятным баском напевает:
  
Сюр вотр жюп бланш

Брилье ля ганш...
     Они  оба  "придышались"  и  чувствуют себя так, словно рождены  в  этой
адовой жаре. Сухомяткин,  весь  в  мыльной пене, похож  на  цыпленка.  Лохов
неутомимо  двигает  пальцами, отжимая  свою  бородку. Пар  разошелся, в бане
светлее, потолок  густо  украшен опаловыми каплями влаги. Мигают заплаканные
фонари, потрескивает булыжник в каменке.
     - Жизнь,  как  бабу,  обмануть надо, надобно уметь зубы заговорить ей,-
поучает хозяин кучера.- Ты сколько девиц обманул?
     - Х-хы,- хрипит Панфил, растирая ему мягкую грудь.
     А Лохов ведет умную беседу со мной.
     - Неправильность, какую я вижу  в  газете  вашей, та, что вы делаете из
нее  окружной  суд,- внушает  он  мне.- Вы  всё - судите, а это-лишнее!  Как
церква должна поучать нас, так газета обязана рассказывать нам обо всем, что
и где случилось. А судить - не дело попов, того меньше - газетчиков.
     - Верно,- скрепил Сухомяткин речь кума.
     Тот продолжает, но уже не внушительно, а - с обидой:
     - Газета для удовольствия  жителей, а не для скандала. Утром сядешь чай
пить, лежит она тут же, на столе, а ты не решаешься в руки взять ее,- в ней,
может  быть,  такое  про  тебя сказано, что она тебе  весь день испортит.  А
деловой человек нуждается в душевном спокойствии.
     Я молчу. Этот человек имеет основания жаловаться: о нем пишут часто, но
хорошо - никогда!
     Стекла окна дымятся белым дымом. Липовая баня - точно восковая,тает.
     - Я готов! - возглашает Сухомяткин.- Теперь - париться!
     Он весь в мыле, как в страусовых перьях, лезет  на  полок, кучер  снова
поддает в каменку квасом, Сухомяткин визжит, а Лохов мрачно поощряет кучера:
     - 
Жарь его! Пеки! Дьябль ан порт а люн...
     - Не ломайся  в  бане! - строго  кричит  ему  кум.- Чертей  в  бане  не
поминают!
     Наконец - вымылись,  разваренные  одеваемся,  не  торопясь, отдыхая  от
пережитых потрясений.
     - Н-ну, теперь - поедим!-возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки
на кумачных округлых щеках.
     В столовой,  хорошо  освещенной  огнями  люстры,  огромный  стол  тесно
завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок,- это похоже на
буфет вокзала. В центре стола - четвертная  бутыль  желтоватой водки, настой
на сорока травах.
     Дамы  переоделись  в  какие-то  очень  свободные  платья, точно капоты,
Зиночка - в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка - в  мантии  цвета  бордо.
Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:
     - С легким паром!
     - Катюк,- озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к  столу,- ты смотри,
чтоб Ефимовна сама подала!
     И объясняет мне:
     - Когда повариха сама на стол подает - пельмени вкуснее!
     Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.
     Выпили, закусив ядовитой  редькой со сметаной и горчицей,- торжественно
вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.
     - Во-от  они! - сладко  щурясь,  поет  Сухомяткин,  спешно   подвязывая
салфетку.- Сколько, Ефимовна?
     - Шесть сотен с половиной,- басом говорит старуха, отирая усы ладонью.
     - Благословясь,- приступим!
     Они, все четверо, истово крестятся  в  угол,  усаживаются  за  стол,  и
начинается пир.  Хозяева  едят  молча, пристально глядя  в  тарелки и как бы
духовно купаясь в жирном,  вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах
сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано,
кажется,  что он сейчас заплачет  от  умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови,
серьезно, как будто  решая сложную задачу,  но  в  глазах  ее  горит  огонек
уверенности, что задача  будет решена.  Ее  доброе,  миловидное лицо покрыто
мелким потом, она поспешно отирает его  батистовым,  в  кружевах, платочком.
     Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы,  ожигается  и  глухо
мычит.
     - Еще десяточек, Катя,- часто просит он.
     - Который? - завистливо    осведомляется   хозяин.
     - Пятый. Налей, Зинаида!
     Зиночка, жеманно оттопырив  мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из
теста и болтает:
     - Самое вкусненькое - всегда в серединке!
     Обращается к мужу:
     - Тебе подло жить?
     Сухомяткин хохочет, наливая водку  в  рюмки, трясется, льет на скатерть
и, задыхаясь, восхищается:
     - Ах, кума, ну, и язычок у тебя!
     Тогда  рыжая  женщина спокойно говорит  нечто такое,  от  чего  даже ее
солидный  муж  начинает  смеяться сухим,  икающим смехом,  а  хозяин, бросив
ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.
     - Упадешь, хохотун,- предупреждает его жена.
     Тоже  немного  посмеявшись,  она  стерла смех с лица  платочком и снова
деловито склонилась над тарелкой, сказав:
     - Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом че-ловеке...
     - 
Тю парль, ком кошон
,- вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.
     Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:
  Скажу тебе словечко -
  Погаснет свечка!
     И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая  в  наслаждении. Водки в
четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.
     Лохов, опьяневший  от  еды  и  водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь
сделать внушительным осоловелое лицо:
     - Жена у меня - казачка,  из  Уральска  взята. Казацкая  кровь веселая,
густая...
     Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись  на  спинку  стула,  жмурится,
возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть.
Это не выходит у нее.
     - 
Ассе
,- говорит ей муж, вставая из-за стола.
     Хозяйка  тоже  сильно  под  хмельком. Она стала раз-вязнее, беспричинно
смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.
     - Еще немножко,- предлагает она.
     Все отказываются, а Зиночка превращает мерси  в  русский глагол, но это
никого уже не смешит - все устали.
     - Ну, Петр,- пошатываясь, говорит Лохов,-идем, нам пора!
     Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.
     - Дети,- ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.
     Потом она интересуется,  почему я не женат,  а  Зиночка, покачиваясь на
стуле, мурлычет:
  В шестом этаже
  Мой друг живет.
  Ах, я всё та же,
  Но он - не тот!
     - Послушайте,- обращается она ко мне,- вы знаете какие-нибудь  стихи...
этакие, с перцем!
     - Зинка! - предупреждает ее хозяйка.- Ты с ума сходишь!
     Я не знаю стихов с перцем.
     Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:
  Стал вроде мужа
  Ленив и вял,
  Меня всё ту же...
     И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:
     - Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..
     - О чем же?
     - Ну,- вообще смешной.  О  том,  как  жена изменяет мужу или что-нибудь
такое. А вы знаете стихи о Ное?
     - Нет.
     В двери встала горничная и, улыбаясь,   возвестила:
     - Петр  Иваныч  велели  сказать, что всё готово  и  можно  пожаловать к
ним...
     - Пожалуйте! - пригласила меня хозяйка, плывя к двери.
     Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:
     - Почему мне делается скучно, когда я выпью?
     В большой, ярко освещенной комнате,  у  стола, покрытого черным сукном,
стоят  Лохов  и  Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами  в  руках. На столе
перед  ними  какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно,  как  лицо
человека, который  приготовился к чемуто очень важному. Сухомяткин  дремотно
улыбается, прищурив веселые глазки.
     Дамы садятся в кресла у стены, я - рядом с ними. Председатель биржевого
комитета церемонно кланяется нам и говорит:
     - Почтэний публикуй! Ми есть  два  маги з Индия  и  Америке,  ми  имеем
показувать вам несколькии чудесни явлений.
     - Дурачок,- шепчет Зиночка своей соседке.
     Муж ее  напряженно ломает слова,  это  плохо  удается  ему, и, когда он
произнесет слово правильно,- та сердится и притопывает ногами.
     - Мое имя... наш имья - Гарри; мой друг зовут... звуть... Джемес!
     Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг - икнул. Это очень рассмешило его,
он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов  неодобрительно  покосился
на него, взял  со  стола  черную магическую палочку,  взмахнул ею и крикнул:
     - АН, райс!
     - Вайс! - ответил кум-Джемс.
     В руке Лохова явился серебряный рубль,- он схватил его где-то в воздухе
и торжественно  пока-зал нам. Затем он вытащил  рубль  из  носа Сухомяткина,
другой снял с его лысой макушки и, быстро  бросая монеты в цилиндр, стоявший
на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки,  из  уха кума,
снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.
     - Сегодня ты ловко делаешь,- сказала ему  Зиночка, но он строго крикнул
ей:
     - 
Силянс.
 Просю публикуй - нет разговор!
     Джемс, расставляя по столу какие-то  странные предметы, показал Зиночке
язык.
     Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов  заставил исчезать со стола разные
вещи,- они  тотчас  являлись там, где  нельзя  было  ожидать  их.  Он  очень
увлекался, работал, как настоящий артист,  и  всё покрикивал  куму командные
слова:
     - Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!
     Стена  сзади  фокусников  была  заставлена  какими-то мрачными шкафами,
Сухомяткин  отворил  дверцу  одного  из  них,- в  нем,  на  полке,   торчала
отрубленная голова с черными усами и - смешно,  фарфоровым глазом - смотрела
прямо  на  меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа  на  скулах туго
натянута,- он,  видимо,  крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед,
французская бородка казалась  жесткой, точно из проволоки.  Но  каждый  раз,
когда  он  удачно  заканчивал  фокус, лицо  его  расплывалось  в  улыбку,  и
недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.
     Я никогда  не  видал человека, который  обманывал бы сам себя  с  таким
увлечением,  с  таким удовольствием.  Джемс-Сухомяткин только снисходительно
принимал участие в забавной игре, а Гарри-Лохов трепетно творил  чудеса. Это
было ясно.
     Иногда  фокусы  не  удавались  ему,- добывая  из  кармана фрака блюдце,
наполненное водою,  он  преждевременно сорвал с него  гуттаперчевую пленку и
вынул блюдце пустым, а вода осталась  в  кармане. На минуту он растерялся и,
следя одним глазом, как стекает вода на пол, сердито крикнул:
     - Первому отделению конец!
     Снял фрак, заглянул в карман, качая головой, потом объяснил публике:
     - У ремесленников-фокусников,  которые работают  в  балаганах,- карманы
непромокаемые. К-ум, позови горничную, пусть высушит фрак, да - не испортила
бы!
     Вздохнув,он добавил:
     - А я - пиджак надену.
     Второе отделение началось с того,  что  кругленький  Сухомяткин вошел в
пустой шкаф, Лохов закрыл шкаф черным занавесом, крикнул:
     - Раймс!   Эйн,  цвей,  дрей! - и  отдернул  занавес,- шкаф  был  пуст,
Сухомяткин исчез.
     - Вот уж это я не люблю,- сказала мне хозяйка, зябко поводя плечами.- И
знаю, что фокус, а все-таки боязно.
     Занавес снова задернут, открыт.
     - Вайс!
     И снова в шкафу стоит, улыбаясь, Джемс-Сухомяткин.
     Потом Гарри прикрутил его  веревкой  к  стулу, закрыл ширмой, а Джемс в
минуту освободился от пут и даже успел снять ботинки со своих ног.
     Потом я почувствовал, что мне скучно  и  как-то особенно  неловко. Хотя
проходившее предо мной было не страшно и даже не очень неприятно,  а  однако
напоминало кошмар. Дамы тоже устали,  хозяйка осторожно дремала и, взмахивая
тяжелой головою,  виновато улыбалась, а Зиночка откровенно  позевывала и всё
пыталась засвистеть.
     Сухомяткин   тоже,  видимо,   устал,   его   белесые   бачки   обиженно
оттопырились, он двигался лениво, не глядя на публику и товарища,  а  Лохов,
вспотевший, увлеченный,  магически  изменял цвета платков и всё прикрикивал:
     - Эн, цвей, дрей,- котово!
     Вдруг он замолчал на минуту и, укоризненно глядя на публику, спросил:
     - Ты, что же, кума, спишь?
     Мне стало жалко его.
     Зиночка засмеялась,  Сухомяткин  начал  шутливо издеваться над женой, а
непонятый, обиженный артист, спрятав руки за спину, быстрыми шагами ходил по
комнате и говорил:
     - Забава для меня - дело  серьезное, а не пустяки. Нельзя же всё только
есть да чаи распивать...
     - Я понимаю,  Матвей Иванович,- жалобно вставила  сконфуженная хозяйка,
но он не слушал ее:
     - Забава - это для того, чтобы забыться от забот! Вы, женщины, конечно,
не можете понять... Зинаида, идем домой.
     - Погоди, кум! Сейчас чай будет...
     - Пора!
     - Да не сердитесь вы...
     - Домой рано еще,- сказала Зиночка.
     - Рано? - крикнул Лохов.- Тогда я один уйду...
     Он вел себя,  совсем как обиженное дитя: мне казалось, что еще немного,
и  этот  человек  может  заплакать. Но все-таки удалось успокоить его, и, не
скрывая своей обиды, Лохов остался.
     Перешли в столовую, там уже бурлил большой серебряный самовар, окуривая
люстру струей пара, раскачивая хрустальные подвески.
     Лохов сидел рядом со мною, рассказывая:
     - Мне  эта  забава свыше десяти  тысяч  обошлась!  У  нас  есть  редкие
аппараты, из Гамбурга выписаны. Я очень слежу за новостями в этом деле.
     Он тяжко вздохнул и покосился  на  кума, который, прислонясь к Зиночке,
нашептывал ей что-то.
     - Над  нами  смеются,  то  есть - больше надо мной! Дескать - фокусник.
Очень хорошо, пожалуйста...
     - Налить еще стаканчик?-спросила его хозяйка.
     - Да, пожалуйста! Благодарю  за  внимание ваше,- сказал Лохов, обиженно
усмехаясь, и так, что нельзя было понять - хозяйке или мне говорит он.
     - Все  люди  фокусничают,  и  весьма  многие - вредно. А мы  с  кумом -
безвредные! Мы, так скажу, меценаты для себя...
     - Не люблю это слово, точно бесеняты,- вновь вставила хозяйка, подвигая
Лохову стакан.
     Он принял чай, не поблагодарив ее, продолжал:
     - Иные занимаются  петушиным  боем,  собачьей  травлей  или,  например,
содержат газеты, как ваш хозяин; некоторые стараются  выказать себя с лучшей
стороны,  по  филантропической  части,  чтобы  получить  орден,  а  я  люблю
благородную забаву, хотя она и обман.
     Он говорит  непрерывно, нудно,  с  явной  обидой в голосе и всё шевелит
пальцами.
     Хозяйка перестала обращать на него внимание. Она с мужем  слушают шёпот
Зиночки, и оба, красные от смеха, фыркают, не в силах сдержать его.
     - Жизнь  никому не в радость,- зудит Гарри-Лохов,  барабаня пальцами по
моему локтю.- Жизнь требует воображения. Находясь в церкви, воображаешь себя
первым  грешником, может быть, самым  поганым человеком, и это - приятно для
души. Это - обжигает  нас. В театре воображаешь  себя  играющим  влюбленного
злодея или вообще героем. Но - каждый день в театр или в церковь не пойдешь,
и остается жизнь, нуждающаяся... так скажу, в пополнении.
     Он закручивает  свою бородку винтом  и  на  минуту  умолкает,  прищурив
глаза.
     Я встаю,  прощаюсь и ухожу... На улице лунно и морозно, под ногами сухо
скрипит снег, испачканный тенями больших купеческих домов.
     Иду и грустно думаю о русском человеке,- артистически умеет играть роль
несчастного этот человек!


Впервые напечатано в газете "Киевская мысль", 1916, № 293, 21 октября.

 1  --  Добрый вечер. Как поживаете? Прекрасно! Я также... 

(искаж. франц.)

 2  --  Ну что же? Идем? 

(франц.)

 3  --  Я прошу... просил... 

(франц.)

 4  --  Ничего! 

(франи.)

 5  --  Обожаю! 

(франи.)

 6  --  На вашей белой юбке
       Сверкает бедро... 

(искаж. франц.)

 7  --  К чёрту на рога... 

(искаж. франи.)

 8  --  Ты выражаешься, как свиньи 

(исках, франи.).

 9  --  Перестань 

(франи.).

 10 --  Молчание 

(франц.).