Повесть

— Зато тихо, — возражает аутичная Августа. — Тихо, спокойно...

— Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется.

— Да кто на нас польстится? Ты только посмотри — мы же хуже попрошаек кладбищенских... морды в пыли, одежда в краске. Давай-ка повнимательней. Это где-то здесь.

Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся шиповнике.

— Ага, — говорит Ленка, — вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой — восемьдесят восьмой.

— Михаил Семенович, — уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.

— А даты?

— Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.

— Августа, — говорит Ленка, — обычное дело. Веяние времени. Не он первый.

— Да, но они же ясно написали...

— Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь? Четырнадцатый участок. Пятая линия. Все путем. Доставай секатор. Будем прорубаться.

Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у нее шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.

— Ты прочла “Улисса”? — спрашивает она не оборачиваясь.

— Нет еще, — виновато говорит Ленка. На самом деле она честно пыталась, но осилила два первых абзаца. Но ей неудобно признаваться в этом Августе.

— Это великая вещь, — говорит Августа. — Великая. И великолепно структурирована. Столько аллюзий...

— Ага. — Ленка нагибается за очередной охапкой. — Я обязательно.

“Улисса” обсудить не получается, но Августа гнет свое, потому что обстановка располагает к задушевной беседе о высоком:

— Давно хотела тебя спросить, Лена, каббала — это что такое?

— Мистическое учение, — отвечает Ленка.

— Без тебя знаю. Но что оно может? Конкретно?

Ленке очень хочется проявить себя с лучшей стороны, но понятия о мистике у нее весьма смутные.

— Ничего она не может, — говорит она наконец, — она это... дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи они, знаешь ли, такие начетчики...

— Чего?

— Ну, она, каббала вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится...

— Ага, — кивает Августа. — Ясно. А что?

— Что — что?

— Что получится-то?

— Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.

— А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то-се... Эло...хаим...

— Это — не имя, — говорит Ленка, утирая черной рукой пот со лба. — Это — заменитель. Описывающее слово.

— Приятно вас слушать, дамы, — говорит сторонний голос.

Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.

— Так редко можно услышать культурную речь, — гнет свое человечек, — и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. — Он кивает на бесформенную панаму Августы. — А вы, — оборачивается он к Ленке, — постыдились бы, дамочка.

Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.

— Пся крев! — говорит наконец Августа. — Опять... Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?

— Я похожа на негритянку, — говорит Ленка. — А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдет. Я кладу букет?

— Валяй. И осторожно. Краску размажешь...

Августа достает из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков — сначала крупный план, потом общий. Ленка льет растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти все равно остаются черными.

— Мне тоже оставь, — говорит Августа, — а то, что студенты подумают?

— Подумают, что ты красила, — отвечает Ленка.

Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.

— Лена, — говорит наконец Августа, — а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки.

— Нет, — говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, — там — тупик. И потом...

Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:

— Там...

— Что — там?

— Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семенович.

— Обычное дело, да? — спрашивает Августа.

— Два! — трясет головой Ленка. — Два Гершензона. И даты... участок... Ты какую линию записала?

— Пятую. — говорит Августа. — Пятую... или шестую... нет, пятую...

— День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!

— Ладно, — примирительно говорит Августа, — завтра придем. Этот Гершензон не так запущен, как тот.

— Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.

— Ну и что?

— Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!

— Ну и что?

— А то! Придется в воскресенье, что поделаешь.

— В воскресенье, — возражает Августа, — у меня пересдача.

— Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом... И вообще — завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале.

— Еще чего, автоматом... А что, Лохвицкая свои стихи читает?

— Нет, чужие.

— Повезло, — комментирует Августа.

— Да как тебе сказать... Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль...

— Ну, тогда не знаю, — теряется Августа.

— Дамы? — раздается давешний голос. — Прошу прощения... Где здесь четырнадцатый участок?

То ли это тот посетитель, то ли уже другой — не разглядеть в сгустившихся сумерках.

— Направо, — любезно говорит Августа.

— Огромное вам спасибо.

Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредет по аллее.

До Ленки долетает тяжелая волна удушливого запаха.

— Господи! — говорит она шепотом. — Ты видела?

— Что я должна была видеть? — в полный голос спрашивает Августа.

— Он же весь синий!

— Лена, — холодно говорит Августа, — ты сошла с ума.

* * *

— А она хорошо выглядит, — одобрительно говорит Сонечка Чехова.

— Да никак она не выглядит, — говорит Ленка, — как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит...

— Брось, ты просто ей завидуешь, — говорит Сонечка Чехова. — Ты вон, тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.

— Знаю я, почему она его читает.

— Ты все сводишь к пошлости... А она — чистый, культурный человек. Ее имидж тебе недоступен. Вон, у тебя под ногтями грязь.

— Это не грязь, — защищается Ленка, — это краска...

— Какая разница? Тише, не мешай слушать.

Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она у белого рояля. Она глубоко вздыхает и по рядам проносится ответный трепет.

— Композиция, — говорит она с придыханием.

— Это не женщина, — шепчет поэт Добролюбов, ерзая на бархатной табуретке, — это Примавера...

Девочка с телевидения берет на перевес камеру.

— Мы вышли в сад, — задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос ее постепенно набирает силу, — и ночь текла меж нами...

— Из какого сундука она извлекла это старье? — возмущается Ленка. — Оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать.

— Это и есть мои, — сухо произносит Добролюбов. — Лирический цикл.

— Ох, я хотела сказать...

— Да тише вы, — шипят сзади.

— ...и страсть звенела стременами...

Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.

— Паузу держит, — поясняет поэт Добролюбов.

— Послушайте, — вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, — кто испортил воздух?

Напряжение достигло высшего накала.

— Но... — нерешительно бормочет Добролюбов.

Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал.

— Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засраный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди, скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала...

— Но, Верочка...

— Что — Верочка? Я уже тридцать лет Верочка.

— Сорок пять, — машинально поправляет Добролюбов.

Господи, думает Ленка, да что творится?

— Занавес, — выкрикивает поэт Добролюбов, — скорее дайте занавес.

— Господь с тобой, — говорит Ленка, — тут занавеса сроду не было...

Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться:

— И ты, — это уже девочке с телевидения, — чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я ее сама не убрала — ноги отдельно, объектив отдельно... Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял — прочти да прочти... Пишет сам не знает что, а я стой, читай... говнюкам всяким... Да пошли вы...

И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают ее глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остается сидеть на месте.

— У нее нервный срыв, — объясняет Ленке Сонечка Чехова.

— Ты думаешь? А по-моему, она еще никогда не была до такой степени нормальна. Просто, она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну, наболело... но что-то мешает. Потому что ведь тут кто-то действительно...

— Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю.

— Ну, а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели...

Ленку грызет непонятное чувство вины.

* * *

С утра прошел нежный осенний дождь, и аллеи еще не просохли. Над асфальтом клубится легкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе — перелетные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничто не радует.

— Опять все сначала, — вздыхает она. — Гершензон за Гершензоном. Опять тащить эту тяжесть, корячиться...

— Ладно, — говорит Августа, — все-таки последняя могила в этом сезоне.

— По крайней мере с погодой повезло. — Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую желтым. — Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты.

— А они не пришли, — отвечает Августа.

— Это как? Никто не пришел?

— Никто. Непонятно... один позвонил вчера, что у него желудочное расстройство, у другого бабушка в больницу попала. С ветрянкой, представляешь? Третья вообще... Слушай, а почему у тебя на щеке синяк?

— Потому что я упала, — злобно говорит Ленка. — Чертов троллейбус — занесло на повороте, а я как раз в дверях висела. Вот я и выпала. Хорошо, куча листьев подвернулась. Я в нее и вмылилась.

— Повезло, — замечает Августа.

— Можно и так считать, — неуверенно отвечает Ленка.

Они движутся осторожно, поминутно сверяясь с планом. Наконец Августа решительно останавливается у покореженной ограды.

— Это точно наш Гершензон? — спрашивает Ленка.

— Уверена.

— А может, опять?

— Нет. Этот — наверняка наш. Смотри, как зарос. Этого тоже подстригать придется. Ну, ничего.

Августа хозяйским глазом окидывает запущенную могилу. Внезапно она напрягается и хватает Ленку за руку.

— Смотри... что это там, под кустом? Приличные ботинки...

— Августа, — тихо говорит Ленка, — это не ботинки. Вернее, ботинки. Но в них — ноги.

— Может, это пьяный?

— Даже если так... но это не пьяный. Августа, умоляю, пошли отсюда!

Они разворачиваются и несутся по дорожке. Кусты у них за спиной шевелятся сами по себе.

— Он нас преследует, — пыхтит Ленка.

— Кто?

— Тот Гершензон.

— Брось, это паранойя.

Наверняка паранойя, думает Ленка, но на обратном пути им не встретилось ни одного человека. Может, они с Августой каким-то образом ухитрились все перепутать и сегодня все-таки суббота? Нет, тогда бы главный вход был закрыт.

— Что, — жалобно говорит она, уже оказавшись за воротами, — ну что мы ему сделали? Мы же убрали его могилу. Между прочим, задаром.

— Лена, — устало говорит Августа, — мне это немножко тошно слушать. Ты, видите ли, паришь на крыльях воображения, а тошнит почему-то меня. Я все-таки математик, не то что некоторые... с литературным уклоном. Логика должна быть.

— Если следовать твоей прямолинейной логике, то у четвероногих должно быть по две жопы, — сердито говорит Ленка. Но ей тут же делается стыдно — вид у Августы сегодня какой-то особенно измученный.

— Августа, что-нибудь не так?

— Нет, — говорит Августа. — Нет. Ничего.

Она явно мнется, потом все же решается:

— Послушай, а что ты вечером делаешь?

— Вроде ничего, — говорит Ленка.

— Может, зайдешь ко мне? А я тебя чаем напою...

Господи, да что стряслось-то? — думает Ленка. — Она же замкнутая, до ужаса просто.

На всякий случай она забрасывает пробный камень:

— А альбомы покажешь?

У Августы неодолимая тяга к прекрасному, и квартира у нее забита альбомами с репродукциями. Но показывать она их не очень-то любит, потому что все так и норовят схватить нежнейшие типографские шедевры грязными руками.

— Покажу, — покорно говорит Августа, и Ленка пугается.

— Ладно, — говорит она, — заметано.

* * *

— Печенье возьми, — Августа пододвигает Ленке вазочку.

— Да я уже, — мнется Ленка.

— Ничего, — говорит Августа, — бери, бери еще...

Господи, думает Ленка, я же сейчас лопну. Она кидает тоскующий взгляд за окно. Море неслышно, но как-то ощутимо дышит за двумя рядами пятиэтажек, гостиницей “Ореанда” и санаторием “Жемчужина Молдавии”, за перистой листвой акаций и лапчатой — каштанов, мерцающая осенняя тоска переливается в теплом сумраке...

— Так я пойду? — говорит она.

— Посиди еще немного, — просит Августа. — Я тебе еще Модильяни не показала.

— Да я его как-то...

— Ну, Матисса. Кстати, ты не знаешь, говорят, с Лохвицкой какая-то странная история вышла?

— Ну, вышла, — неохотно говорит Ленка, перелистывая глянцевые страницы.

— А что там случилось?

— Да так...

Вдруг Августа напряженно подняла голову и расширенными глазами уставилась во мрак за окном.

— Ты что?

— Ничего, — мертвым голосом произнесла Августа.

И тут только Ленка услышала мягкий стук в дверь — старую, поцарапанную дверь, рядом с которой торчали проволочки от вырванного с мясом звонка.

— Вот, — тихо сказала Августа, — вот он. Опять.

Так значит, думает Ленка, прошлой ночью...

Августа вцепилась в Ленкину руку так, что у той побелели пальцы.

— Кто это? — недоумевает Ленка.

— Никто... потому что... этого нет... не может быть... Не открывай!

— Да я и не собираюсь.

Они застыли, молча, не отводя глаз от двери.

Стук прекратился.

— Царапается, — шепчет Ленка.

— О, Господи! Нет...

Тихие удаляющиеся шаги, молчание.

— Августа, — наконец говорит Ленка, — а что, вчера тоже...

— Не было ничего вчера! — кричит Августа. — Говорю тебе, не было! Ты это... заночуй у меня, ладно?

* * *

— А, привет, — говорит доцент Нарбут. — Чем обязан?

— Я Августу ищу, — Ленка приоткрывает дверь и боком протискивается в щель.

— Августа на занятиях. А ты мне Лотмана обещала.

— Будет тебе Лотман, — Ленка садится на стул с рахитичными ножками. — Я тут подожду, ладно?

— Ладно, — доцент Нарбут рассеянно складывает бумаги в стопку. — Что, опять могилки перекапывать? Говорят, на американскую клиентуру работаете...

Нарбуту всегда все известно, потому что у него хорошие источники информации. Но никто не знает, какие именно, потому что он своих информаторов не выдает.

— Бывает... — говорит Ленка.

— И как же вы так прислонились? Наверняка та, черненькая, которая с тобой на курсе училась, а потом в Штаты дернула... Небось, с ее подачи...

— Если знаете, зачем спрашиваете?

— Так, проверяю одну гипотезу. До чего мы докатились, а? Доцент наук могилки за эмигрантами убирает. Раньше мы были за железным занавесом, как за каменной стеной, а теперь — на тебе, пожалуйста! Любой космополит может тебя на кладбище отправить! Сходи-ка, юноша, — это он уже заглянувшему в дверь унылому студенту, — позови Пшебышинскую.

— А она уже сама сюда идет, — мрачно говорит студент. — Занятия отменили.

— Это еще почему?

— Бомбу подложили. Всеобщая эвакуация.

— Бомбу, наверное, второму курсу подложили, — говорит доцент Нарбут, — у них как раз пересдача. Эй, что с тобой?

Вдоль стены тянется ряд портретов — мрачные братья-близнецы в наглухо застегнутых сюртуках, последние в ряду — в пиджаках и при галстуках.

— Кто это? — тихо говорит Ленка, — вон там, пятый слева?

— Это... — приглядывается Нарбут, — да черт его знает, все они на одно лицо. Математики...

— А, это ты, — говорит, влетая в комнату, Августа. Она уже оправилась от вчерашнего потрясения. На ней потрясающий замшевый пиджак и очень элегантная юбка. — Ты слышала про бомбу? Занятия отменили. Пошли в “Пале-рояль”, там сейчас музыкальный праздник какой-то. Заодно и кофе попьем. Да что это ты, в самом деле?

Ленка стоит с раскрытым ртом и тычет пальцем в табличку под портретом.

— Гершензон, — говорит она. — Гершензон, Моисей Самуилович.

— Самойлович, — поправляет доцент Нарбут.

— Один черт. Августа, говорю тебе, это он.

— Брось! Мало ли в Одессе Гершензонов.

— Даты... даты смотри! Все сходится!

Строгий старик в ермолке укоризненно смотрит на нее.

— Ты что, — спрашивает доцент Нарбут, — нашла пропавшего родственника?

Ленка тихонько качает головой.

— Послушай, — говорит она наконец, — а он всегда тут висел?

— Не помню, — неуверенно говорит Августа, — кто же смотрит на портреты?

Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.

— С незапамятных времен... — бормочет она, — надо же...

— Послушай, Юра, — Августа оборачивается к Нарбуту, — кто это, не знаешь?

— Понятия не имею, — холодно говорит Нарбут.

Ленка тянет Августу за рукав.

— Выйдем... — говорит она шепотом.

Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зеленое дерево.

— Ты чего? — спрашивает Августа.

— Врет. Он знает. Он всегда все знает.

— Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит, на всеобщем обозрении...

— Так ли уж на обозрении... — сомневается Ленка. — Что ж мы его раньше не замечали?

— Опять за свое, да? Он что, по твоему, сам тут повесился? Снял со стены, я не знаю, Гаусса, и повесился?

— А ты можешь дать гарантии, что это не так?

— Я даю гарантии только нормальным людям, — холодно говорит Августа.

— Это ты своим студентам скажи. Ты вот что... Сколько у тебя при себе денег?

— А тебе какое дело?

— А такое. Давай сюда. Все давай.

— Лена, ты точно сошла с ума, — шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.

— Вот, видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. — Ленка пересчитывает наличность. — Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.

Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.

— Юрий Игоревич, — говорит она несколько заискивающим голосом, — мы тут с Августой подумали... раз бомба, чего тут сидеть.

— Да она не взорвется! Я уже столько таких бомб пережил.

— Как знать, — загадочно говорит Ленка. — Но я бы на вашем месте все же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя — там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.

— Тоже мне, нашли безопасное место. — В глазах Нарбута появляются проблески интереса. — Там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда... житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.

— А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?

Августа молча кивает.

— Я угощаю.

— Ты что, наследство получила? — удивляется Нарбут.

— Нет... я получила послание... Так пошли?

— Ну что с вами поделаешь, — говорит доцент Нарбут.

* * *

— С другой стороны, — говорит доцент Нарбут, — если взять, например, Хайдеггера...

— Не надо, — говорит Ленка.

— Или Шестова. Вот он пишет — “Метафизика есть взвешивание вероятностей”. Как вы думаете, дамы, а вдруг кроме доходящей до нас действительности существует еще одна, хаотическая и не знающая закона?

— Это вы бросьте, — говорит Ленка. — Материя есть объективная реальность... ик... суче... существующая сама... ик... по себе...

— Это идеализм, Юра, — укоризненно произносит Августа. — Лена, тебе хватит.

— Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон? Только честно?

— Он нам не нужен, — говорит Ленка. — На фиг не нужен. Это мы... ик... ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?

Августа молча кивает.

— Убр... надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.

— Кого?

— Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и...

— Погодите. У вас что, общество друзей мертвых Гершензонов?

— Да нет же. Один был ошибочный. Но ведет себя так, как будто он и есть правильный Гершензон...

— Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, — пояснила Августа.

— Будь на моем месте кто-нибудь другой, — сказал доцент Нарбут, — он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Еще коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот... Гершензон... не нравится мне, что у них тут темновато... Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?

— Их человек, — уверенно говорит Августа.

— Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Еще Бар-Хилел на его работы ссылался... Одно меня только смущает — откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошел от дел.

Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.

— Что? — переспросила Августа.

— А я что-то сказал?

— Про то, что он... — она с трудом выговаривает, — не умер.

— Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.

— Юра, но ведь это совсем недавно было... Лет десять назад, не больше... Ты же в месткоме тогда был., или в профкоме.

— Да он к тому времени уже четверть века как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался — “Дополнение к теории множеств”, например... Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны — не знали... Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и все. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.

— А на что, — убитым голосом произосит Ленка, — на что же нам надеяться?

Доцент Нарбут поглядел на нее очень внимательно.

— Мне кажется, я вас понял. Так вот... Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошел от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы... Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, — голос его упал до шепота, — говорят, что он никогда не раздергивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.

— Если он никого к себе не допускает, — резонно замечает Августа, — то что он, извиняюсь, жрет...

— Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью. А он пока еще физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую?

— Кто же ее не знает. Но она странная немножко.

— Он тоже. Он — ее кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите — я вам этого не говорил.

— Почему?

— Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик.

— Что он о себе думает? — вдруг возмущается Августа. — Он кто?!

— Никто... тень во мраке... Через Мулярчик, Лена.

— Ик...

— Ей пора на воздух... — виновато говорит Августа.

Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют — он пытается прицелиться, а Ленка — попасть в рукава. Наконец, совместными усилиями им это удается, но куртка все равно сидит перекошенно.

На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза.

— Августа, — стонет Ленка, — мне плохо...

— Меньше пить надо было, — зловеще говорит Августа.

— Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк...

— Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала.

— Я и своей не пожалела... ик...

— В подворотню... не блюй посреди улицы, умоляю... Господи, увидят меня с тобой, что подумают?

— Что ты сестра милосердия... Послушай, только честно... ты любишь своих студентов?

— А?

— Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть?

— Иди к черту, — устало говорит Августа.

Подворотня совсем темная, черные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая, тусклая лампочка.

— Ты давай-давай, — приглашает Августа, — не стесняйся...

— Отвернись... ик!

— Вот наказание...

— Двери лица его... — бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, — пламенники пасти его...

— Тебе уже лучше?

— Ага... лучше. Знаешь, кто тут живет, в этом доме?

— Кто?

— Актриса Лохвицкая тут живет.

— А ты, значит, блюешь у нее в подворотне, — задумчиво комментирует Августа. — Это что, подсознательный акт? Или волевой?

— Это вообще никакой не акт, дуреха, — говорит Ленка, отдуваясь. — Это процесс. Непроизвольный. Ясно?

— Ясно. Вот только... Как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе.

— Замнем, — говорит Ленка, утираясь носовым платком.

— Может, ты и права, — задумчиво говорит Августа. — Может, в твоем безумии есть какая-то система... Порвалось покрывало реальности, говоришь?

— Я этого не говорю.

— Все равно. Значит, это он. Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!

— А он не может, — говорит Ленка, осторожно переводя дух. — Он невербален.

— Чего?

— Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!

— Чего?

— Элементаль, ясно?

— Откуда ты этого нахваталась? — устало говорит Августа.

— Нарбут иногда дает кое-что почитать... то Гегеля... то Хайдеггера... То Дика Фрэнсиса... — Она вглядывается во тьму подворотни. — Смотри-ка, там какой-то человек сидит!

— Где?

— Да вон же, только что — никого, и вот тебе!

— Лена, он не сидит, — вдруг тихо говорит Августа. — И это не человек...

— Мамочки! — завизжала Ленка. — Бежим!

Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых черных деревьев, мимо сонных фонарей...

На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились.

— Чуть под машину не бросилась, — укоризненно говорит Августа, — совсем обезумела. Это все твое пьянство. Удержу не знаешь.

— Ты же сама сказала, — защищается Ленка.

— Что я сказала?

— Августа...

— Ты совсем сошла с ума со своим тетраграмматоном!

— При чем тут тетраграмматон?

— Понятия не имею!

Они молча смотрят друг на друга.

* * *

— Ты куда это меня притащила? — Августа почесывает щиколотку, исколотую сухой травой. — Да еще в такую рань. Это же дикое место. Тут одни маньяки!

— Перестань, — говорит Ленка, — куда надо, туда и притащила. Маньяки водятся в культурных насаждениях. Еще в опере... Они так и кишат в опере. Ты что, кино не смотришь?

— Почему конкретно в опере?

— Не знаю. Может, у них тяга к прекрасному. Музыку любят.

— Музыку? — Августа вдруг настораживается. — А это что?

Откуда-то долетает слаженное многоголосое пение. Посреди пустыря, заросшего бурьяном и пижмой, оно звучит как-то диковато.

— Дети Солнца поют, — поясняет Ленка. — Они черпают энергию Вселенной. Попирают почву, босые ноги, ну, знаешь...

— Знаю. Не знаю только, причем тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.

Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.

— Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире...

— И что?

— И мы совершенно случайно наткнемся на Генриетту Мулярчик.

— Ты все еще надеешься, что она за ручку приведет тебя к этому своему Спинозе?

— Посмотрим, — говорит Ленка, — возможно, если кое-кто именно этого и добивается.

— Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?

— Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение — стянуть зияющие прорехи. Погоди, она уже омылась...

Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке — на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворенное после приобщения к мировому эфиру.

Ленку она в упор не видит.

— Генриетта Давыдовна! — удивляется Ленка. — Вот так встреча!

— Ах, это вы, Леночка, — очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. — А вы, значит, тоже дышите?

— Систематически, — говорит Ленка, — практически постоянно.

Августа молча кивает.

— А вы как себя чувствуете? — заботливо спрашивает Ленка.

— В каком смысле? — Генриетта подозрительно смотрит на нее.

— В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?

— В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвященных, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти... Вот видите?

Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудно различимую точку.

— Вижу, — говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у нее написан живейший интерес.

Наконец, Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.

— Когда мы, затерянные во Вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, — поясняет она.

— А какие позы вы практикуете? — вдруг любопытствует Августа.

— Пардон?

— Лотос? — торопливо подсказывает Ленка. — Позу крокодила?

— А, это... — Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. — И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос — пусть и в ее возрасте.

— Она не может, — уверенно говорит Ленка, — пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.

— Ты что...

— Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость. Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд — результат многолетних изысканий, практически со стула не встает... из-за стола...

— Она? — Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.

— Лена, ты что...

— Я ей говорю, Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера — даже глаз от такого напряжения вытек, — а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой, творческое бессилие...

— Ты...

— Все, понимаете ли, уперлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели. Последствия грандиозного пожара. Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон...

— Ну, — говорит Генриетта, — не знаю... Он никого не принимает...

— Знаю-знаю. Он отошел от дел. Но, может, в виде исключения?

— Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую?

— Самым наилучшим образом. Как достойных людей...

— Нам надо узнать друг друга получше, — говорит Генриетта, — в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом “Птичье молоко”. И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей... Говорят, он порвал с Лохвицкой...

Это она поэта Добролюбова имеет в виду! — озаряет Ленку.

— Он, — говорит она, — а как же... всегда.

— Приходите, — многозначительно кивает Генриетта, — поговорим... Если интуиция мне подскажет, я дам рекомендацию.

Ленка прижимает руки к груди.

— Спасибо вам! — выдыхает она. — Спасибо!

Генриетта подзывает ее согнутым указательным пальцем.

— А что за труд пишет вот эта? — Она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.

— “Частотное распределение букв “алеф” и “зайн” в первой версии хазарского словаря”, — отвечает Ленка.

— А вы случайно не знаете, где она брала эту блузку?

* * *

— Я что-то не поняла, — говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки, — что ей нужно?

— Поэт Добролюбов.

— Зачем?

— Странный вопрос!

— Сколько ей и сколько ему?

— Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У нее новые зубы растут!

— Честно? Ты видела?

— Уж не знаю, что я там видела... Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведем к ней Добролюбова. Пока не знаю, как, но приведем. Жизнь на это положу. А дальше — ее забота.

— Нет, — мрачно качает головой Августа, — это будет его забота.

* * *

— Ну, не знаю... — крутит головой поэт Добролюбов, — что я там забыл...

— Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки. Посидишь, попьешь чаю... Мы торт купили.

— Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.

— Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще — ну что ты капризничаешь? Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдешь.

— Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я ее не знаю.

— Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?

— Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.

— Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств...

Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Еще один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.

— У нее знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, еще ее дед собирал.

— Там что, берестяные грамоты?

— Додик, постыдился бы... Ей же не двести лет!

— Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в “Зосе”, кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения, и вдруг — здрасьте пожалуйста! — ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!

— Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе, Господи.

— Но я...

— Додик, всего на минутку!

Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички “Трусить в парадной воспрещается”. Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.

— Звони, — говорит Ленка Августе.

— Сама звони. Ты все это затеяла, ты и звони.

— Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.

Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка — “Г. Мулярчик. Четыре раза”.

За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчетливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.

— Нет! — Ленка заступает ему дорогу.

— Я что-то слышу, — замечает Августа.

Генриетта широко распахивает дверь, ее силуэт колеблется во мраке.

— Проходите! — низким трепетным голосом говорит она. — Проходите. Прошу.

Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещенную свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжелый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.

На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с темными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.

— Вот, — говорит Ленка, — вот тортик, Генриетта Давыдовна.

Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.

— Ах, какая прелесть, — говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.

— Enchante, — галантно произносит Добролюбов.

Августа издает какой-то неопределенный звук.

— Присаживайтесь, — воркует Генриетта, — присаживайтесь, я сейчас...

Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.

— За чаем пошла, — почему-то объясняет Ленка.

— Как можно пить из этих чашек, — стонет Августа. — Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!

— А тут очень мило, — снисходительно замечает Добролюбов.

— Тут хороший обмен с космосом, — машинально поясняет Ленка.

— Да, — кивает Добролюбов, — отличная энергетика. Давно уж я так...

— Вот видишь, Додик, а ты упирался. А библиотека? Ты только погляди...

В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задернуты изнутри зелеными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дергает на себя ближайшую дверцу.

— Заперто... — бормочет она.

Она делает еще несколько попыток, и, наконец, один из шкафов со скрипом распахивается.

— “История российского балета”, — читает она вслух, — “Энциклопедия моды”; “Четки” Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание... Я надела узкую юбку, чтоб казаться еще стройней... “Как избавиться от целлюлита”... Ну, правильно. “Раздельное питание”, “Ева всегда молода”, “Кама сутра”...

— Ага, вот эту открой, — говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.

— “При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь”, — Ленка недоуменно пожимает плечами. — Это что-то не то. “И еще ту, в имени которой есть буква “эль”. У тебя есть в имени буква “эль”, Августа?

— Дальше, дальше посмотри...

Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.

— Чайку, — нежно говорит она.

— Да, — кивает Добролюбов, — да, пожалуйста.

Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.

— Варенья? — шепчет Генриетта. — Положить варенья?

— О, да...

— Я не могу кормить свой организм вот этим, — бормочет Августа, — он протестует.

— Мы сейчас уходим... Додик!

Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и ее лицо заливает нежный оттенок флердоранжа.

— Уходите, — Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у нее натягивается. Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.

Ленка с грохотом выбирается из-за стола.

— Генриетта Давыдовна, — говорит она, — так мы...

Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя ее во тьму коридора.

Августа следует за ними, поминутно оглядываясь. Поэт Добролюбов режет торт.

— Все... — Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова. — Прошу!

— Генриетта Давыдовна, — Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, — вы же обещали...

— Дорогая, — доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, — ты скоро?

— Что я обещала?

— Боря... Гершензон...

— Потом...

— Нет, — говорит Ленка, и в голосе ее звучит металл, — сейчас. Иначе я не сойду с этого места.

— Пусинька, — доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.

— Ладно! — говорит Генриетта. — Ладно.

Она подскакивает к черному эбонитовому телефону, водруженному тут же, в коридоре на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.

В ватной тишине коридора отчетливо слышны три гудка.

— Все, — говорит Генриетта, — можете идти.

— Душа моя, ты скоро?

— Но вы же ничего не сказали! — кричит Ленка.

— Я сказала все, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.

Ленка, обреченно вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на нее напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик. Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура — юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква “алеф”, волосы ее как туман, глаза — как осенняя вода...

Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.

— Она его опоила, — наконец говорит Августа.

— Чем?

— Приворотным зельем.

— Брось, он ни глотка не успел сделать.

— Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот... Тайное восточное средство...

— Нет, — говорит Ленка, — не в этом дело... Все дело в том зеркале. Ты видела?

— Кое-что мне показалось.

Августа трет ладонями виски.

— Во-во...

— Неужели, — наконец произносит Августа, — там была она? В молодости?

— Не думаю, — рассудительно отвечает Ленка. — В молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе. Ты знаешь, — она качает головой, — скорее всего, именно такой ее и увидел поэт Добролюбов. Вот так он ее и увидел...

— Это же нечестно!

— Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом... какая разница — объективная реальность или субъективная реальность?

— Ну, знаешь... Это уже шизофрения.

— Нет, — говорит Ленка, — всего лишь метафизика.

— Лампочки в подъезде нет, — бормочет Августа, — почему лампочки в подъезде нет?

— А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает. Тайна должна твориться во мраке.

— Я знаю, что творится во мраке. Срет по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то, понюхай только...

— Не хочу.

— Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?

— Так ближе к небу.

— С лифтом было бы еще ближе.

— Это его дверь?

— Да тут вроде другой нет.

Августа водит по двери руками, ощупывая ее.

— Таблички нет, — говорит она наконец, — краска облазит. Зашкурковали плохо.

— Не твоя проблема — ты не на кладбище. Ага, вот звонок.

Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.

— Нажми сильнее, — говорит Августа.

— Жму. Не работает.

Дверь распахивается неожиданно, словно человек все это время стоял за ней.

— Проходите, — говорит он сухим, точно наждачная бумага, шепотом.

В прихожей — если это вообще прихожая, — совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределенном расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.

— Почему такая темень? — Августа еле шепчет, но хозяин услышал.

— Я не выношу света, — теперь голос у него высокий, дребезжащий, — свет разрушает материю.

— Чего?

— Сетчатка, — шепотом сказал хозяин, — моя сетчатка.

— А-а, — глубокомысленно тянет Ленка, — ясно.

— Что тебе ясно?

— Он не выносит света...

— Мы от Генриетты, — Августа произносит это многозначительно, точно пароль.

— Знаю. Она мне сказала.

— Как это — сказала? — оторопела Августа.

— По телефону. Она же мне позвонила.

В комнате, слава тебе, Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, еще книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжелых занавесках, подсвечивает их корешки.

— Проходите, — шепотом говорит хозяин, — я сейчас.

Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперед, увенчавшись небольшой головой в ермолке.

— Что там написано, — интересуется Августа, разглядывая корешки.

— Не знаю...

— А кто хвастался, что умеет читать на иврите?

Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжелую темную ткань.

— Нельзя, — говорит он, — это нельзя читать... все равно там написано совсем другое... И вообще, это не для женщин. Это не каждый мужчина вынесет. Говорите, что вам надо.

— Будто вы не знаете, — мрачно говорит Ленка.

— Положим. Но вы назовите. Неназванное не существует.

— Нам нужно получить сведения о некоем Гершензоне, — четким преподавательским голосом произносит Августа.

Хозяин делает рукой резкое движение, и какой-то фолиант падает с вершины, листы рассыпаются по полу, точно бледные ночные бабочки.

— Тише, — говорит он, — умоляю, тише...

Ленка бросилась было подбирать листы, но хозяин резко завизжал и затопал ногами, и она в ужасе отшатнулась.

— Не трогайте... Нельзя этого трогать...

Августа не двинулась. Она лишь опустилась на кстати подвернувшийся стул и приподняла ноги, точно по полу ползали скорпионы.

— Дело в том, — шепотом говорит Ленка, — что мы посетили его могилу.

— Разве он уже умер? Он не может умереть. Никак.

— Ну, могила-то была.

— Значит, он просто захотел покоя. Ушел во тьму. Свет плохо воздействует на его сетчатку.

— Рабби Барух... Умоляю. Заклинаю Торой — кто он такой, этот Гершензон?

— Рабби Моше?

— Рабби Моше.

— Он был математик, — почти нормальным голосом сказал хозяин, — блестящий математик. И за последние пятьсот лет освоил все тонкости каббалы. Он изучил Зогар. Он постиг Сферот. Для него не было тайн ни на земле, ни на море... Он насквозь пронизал все слои небес. И он, чтоб вы знали, — один из лучших за всю историю потомков Авраамовых специалистов в области мнимых чисел.

— Вы хотите сказать, — Августу неожиданно осеняет, — что он вычислил что-то вроде тетраграмматона?

— Тетраграмматон? Абулафия? Это имя Господа и так известно — к чему его вычислять? В застывших областях мира, где время течет во все стороны сразу, Вечный Первосвященник произносит его под звуки шофара в Вечный день страшного суда и серафимы хлопают крыльями в своих заоблачных жилищах... Нет, он вычислил несуществующее имя Бога. Самое страшное, самое могущественное.

— Несуществующее?

— Семьсот двадцать имен доступны людям на земле. А он нашел семьсот двадцать первое. Привлек теорию мнимых чисел — и нашел.

— И?.. — услужливо подсказывает Ленка.

— Что — и? Он обрел полную власть над смертной материей, понятное дело. Он сумел прочесть тайные письмена, он видел Скрижали Завета. Дело о Колеснице и Дело о Творцах были для него так же ясны, как для вас — поваренная книга.

— Я не стала бы так огульно...

— Погоди, — прерывает ее Августа, — я не поняла. Зачем при таком удачном раскладе было ложиться в эту могилу?

— А что еще делать человеку, который может все? Суетиться? Стоять в очередях за кошерной колбасой? Он подумал-подумал и погрузился во мрак. А вы его потревожили.

— Каким это, интересно, макаром?

— Вы разомкнули запирающие узы. Камешки с могилки смахивали? С надгробной плиты? Когда тряпками своими по ней шкрябали...

— Черт, — говорит Ленка.

— Все равно не понимаю, — упрямо твердит Августа, — подумаешь, запирающие узы! Да любой алкаш... расстелил бы газету, камешки смахнул да и уселся бы на плиту, колбасу некошерную резать.

— Алкаш и не заметил бы этой могилы. А человеку ученому камни эти тяжелее плиты надгробной показались бы. А вы, извиняюсь, ни то, ни се. Порождение финансового кризиса. Ползали там, могилку подчищали, да еще и о каббале рассуждали. Может, еще и какое-нибудь из имен Бога произносили?

— Произносили, — уныло подтвердила Ленка.

— Узы и распались. На краткий миг, но вам хватило. И вот какая-то шикса возьми их в этот миг, и смахни.

— Что ему стоило их обратно положить, эти камни?

— Да не мог он, — выкрикнул рабби Барух и голова его мелко затряслась, — он же ограничен сам в себе. Он упокоился и свои желания запер. Могущество свое он ограничил, понятно, дуры вы безграмотные? Может, там, где касается других, он еще не утратил силы...

— Так вот зачем он нас преследует, — говорит Августа, — обратно упокоиться хочет...

— Он уж намекал-намекал, — уныло кивает Ленка.

— Откуда же нам знать.

— Мог бы сказать и пояснее, а не напускать на нас кадавров.

— Вы сами виноваты, — хозяин пожал острыми плечами, — он всего лишь извлекал из тьмы на свет ваши страхи и тайные желания. Ибо он достиг небывалого могущества и сумел погрузиться во тьму преисподней и лишил Аваддона его покрывала. Но могущество — это одно, а умение пользоваться им — совсем другое. Чем, скажем, лично вам Лохвицкая так не угодила?

— Да так... — качает головой Ленка.

— Вот именно.

Семисвечник в углу сам по себе вспыхивает тусклыми бледными огоньками, и тень хозяина комнаты начинает стремительно разрастаться.

— Что это? — взвизгивает Августа.

Темная занавеска на груде книг начинает шевелиться, в ней образуются движущиеся прорехи. Ленка с ужасом понимает, что то, что она приняла за ткань, на деле было живым покровом из сотен тысяч насекомых, которые сейчас стремительно расползаются в разные стороны.

Хозяин взмахивает руками, тень повторяет его движения, точно огромная дрессированная птица.

— Убирайтесь отсюда, — говорит он мощным голосом, и пламя в семисвечниках вздрагивает. — Вон!

Августа стоит, приоткрыв рот и зачарованно глядя на стекающую вниз ручейками массу насекомых.

— Скорее, — шипит Ленка.

Она хватает Августу за руку, и они выбегают из комнаты. За их спиной слышится шорох сотен крошечных ног.

* * *

— Мне стыдно, — говорит Ленка.

Они стоят, облокотившись о парапет и смотрят на мерцающие внизу огни, на насекомоподобные силуэты портовых кранов, на маяк, вспыхивающий чистым белым пламенем, и вдыхают сумеречный ветер дальних странствий.

— Зримый мир, как камень, — говорит Августа, — белый, чистый, вымытый дождями. Надежный. Но стоит лишь его поднять — и там такой клубок червей... Убежище личинок, слизняки, мокрицы... Он извлек на свет наших мокриц. Мы их прятали-прятали... Понятное дело, что тебе стыдно. Кстати, что такое шикса?

— Нееврейка. Молодая, — уныло говорит Ленка.

— Это он кого же имел в виду?

— Ох, да какая теперь разница!

— Ну, и что нам теперь делать?

Ленка задумчиво бьет ладонью по низкому парапету.

— Послушай... Он ведь, как сказал, этот самый Боря? Ограничил сам себя... Иными словами, он не может действовать напрямую, как бы он ни хотел обратно, в эту свою могилку. Но чужие-то желания он пока выполняет. Так что, если просто взять и захотеть...

Ветер пробегает по черным деревьям, и оттого кажется, что дальние огни, просвечивающие меж веток, шевелятся.

— А, — говорит Августа, — поняла.

— Ну, давай! — Ленка притоптывает ногой от нетерпения.

— Желаю, — громко говорит Августа, — чтобы он... э... Михаил Семенович... Моисей Самуилович... упокоился обратно.

— Рабби Моше...

— Рабби Моше.

— Ну?

— Что — ну? — сердито спрашивает Августа.

— Получается?

— Откуда я знаю...

— Ты плохо желаешь.

— Пожелай ты.

У Ленки от натуги краснеют уши. Потом она шепотом говорит:

— По-моему, не выходит.

Августа отталкивается от парапета и резко поворачивается к ней.

— Я знаю, почему не выходит! Ты этого не хочешь! Говоришь одно, а думаешь другое. Ты хочешь чуда! Лично для себя! Чтобы как Генриетта!

— Да на кой мне сдался этот чертов Добролюбов?!

— Ну, не Добролюбов... Но что-то же очень нужно! Ну, признайся! Хоть мне признайся! А?!

— Иди ты!

— Таскаешься на кладбище, могилки вылизываешь. Триста баксов в сезон. Стишки свои дурацкие рассылаешь по редакциям, а они тебе в конвертах обратно приходят, приходят! Или — не приходят. Одна радость — что у Лохвицкой на твоих глазах крыша поехала! Замуж не вышла! Почему ты замуж не вышла, скажи пожалуйста? Что у тебя не так? Три ноги, что ли? А ты попроси! Он тебе Майкла Дугласа в постель за руку приведет! Он может!

— Иди в задницу, — устало говорит Ленка. — Сама-то... сама... На себя посмотри! Ты сколько лет на кафедре? Двадцать? Двадцать пять? Тебя скоро на пенсию спровадят и даже спасибо не скажут. Ну пожелай же что-нибудь толковое!

— Не хочу, — шепотом отвечает Августа.

— Почему?

— Не знаю.

Ленка вздыхает.

— Тогда, — говорит она, — нужен другой подход.

— Камни! — спохватывается Августа. — Где эти чертовы камни?

* * *

— Ты думаешь, — спрашивает Ленка, — они по-прежнему лежат рядом с могилой?

— Понятия не имею. Но, знаешь, — говорит Августа, — что-то мне не хочется лишний раз...

— Придется, — сурово отвечает Ленка.

— А вдруг их там нет? Что, если... они тоже... разбрелись сами по себе.

— Странная гипотеза. И где же теперь, по-твоему, их искать?

— Не знаю, — говорит Августа, — но может... если ему так уж нужно, он их как-нибудь нам подбросит?

— Он что, жонглирует ими, что ли? Завтра с утра поедем на кладбище, подберем эти камешки и положим их... Делов-то...

— А вдруг...

— Не боись. Все будет путем. По идее он должен нам обеспечить все условия. Ты домой идешь, или нет? Мы тут уже полчаса торчим столбом. Как жены Лота...

— Ох, — спохватывается Августа, поднимая руку и пытаясь разглядеть циферблат в сгущающейся тьме, — да что же это я... Мне к семинару готовиться надо. Завтра семинар.

— Уверяю тебя, — Ленка осторожно ощупывает ногой ступеньку, — никакого семинара завтра не будет. Гершензону семинары не нужны.

— Это, — сурово говорит Августа, — мы еще посмотрим.

— Ты лучше под ноги смотри.

Черные акации на холме покачиваются под ветром, сухие стручки на ветках слабо потрескивают. Далеко внизу, под тусклым фонарем, за масляно-черной лентой шоссе, просвечивает стеклянная будка троллейбусной остановки.

— А транспорт ходит? — вдруг начинает беспокоиться Августа.

— Гершензон пригонит.

— Ну, знаешь... Это ты его гоняешь. В хвост и в гриву.

— Нет у него гривы. Насчет хвоста я бы еще подумала. А грива — вряд ли.

— Ох, неспокойно мне, — стонет Августа, — это же такой криминальный район. Сплошные насильники.

— Это она из-за соли, — неожиданно говорит Ленка.

— Господь с тобой! Ты о чем?

— Да жена Лота. Когда эти... вестники... у них загостились, она подумала — сожрут все в доме на фиг, и вообще — нелегалы, кто их знает. Ну и пошла по соседям. Одолжите, мол, соли, вся соль в доме вышла, а у нас, понимаешь, как раз гости. Какие такие гости? А чужеземцы. Подозрительные, между прочим, чужеземцы. Похоже, из верховной полиции нравов.

И заложила их... вестников.

Соседи побежали, стукнули местной охранке. Те говорят — ничего не знаем, разбирайтесь сами. Они и разобрались.

— Все ты выдумываешь... Черт, поставили парапет... Придется в переход лезть. Не люблю я эти переходы.

— Брось, вон ребенок идет. Со скрипочкой. Из школы Столярского, наверное. И ничего. Не боится.

— Дитя невинное... — стонет Августа, пристраиваясь за маячащей в полутьме хрупкой фигуркой.

В переходе стены выложены бурым кафелем, отчего он напоминает общественный туалет. И пахнет примерно так же. Эхо шагов гулко разлетается в затхлом воздухе, и Августа каждый раз вздрагивает.

Мальчик со скрипочкой уже добрался до подножия лестницы, за которой клубится ватный туман.

— Вот видишь, — говорит Ленка, — а ты боялась.

— Девушки, — раздается веселый голос, — закурить не найдется?

Ленка оборачивается: сзади маячат две темные фигуры.

— Какая я тебе... — машинально бормочет Августа, но тут же спохватывается, — ох, бежим!

Они припускают вперед. Мальчик со скрипочкой немножко вырастает в размерах, и Ленка понимает, что это еще и оттого, что он пятится назад — еще две фигуры перегораживают выход.

— Опять его шутки! — возмущается Ленка.

— А вдруг нет? Что, сами по себе, без мистического вмешательства, хулиганы уже не нападают?

— Тогда о чем он себе думает? Мы, посредники меж тьмой и светом, последняя надежда Гершензона, бежим, как две самые заурядные дуры.

— Куда мы бежим? — стонет Августа. — Бежать-то некуда.

— Эй, фраер, скрипочку одолжи...

— Тетя, а вы им скажите, что я ваш сын, — ноет ребенок, пристроившись рядом.

— Какая я тебе тетя?

Взгляд Августы затравленно мечется по пустому коридору, как мячик отскакивая от стен.

Облупленная, когда-то зеленая дверь в подсобку неожиданно приоткрывается, из нее на кафельный выщербленный пол падает яркая полоса света.

— Скорее, — Ленка кидается навстречу неожиданному спасению.

— Это, наверное, трансформаторная будка, — визжит за ее спиной Августа. — Там напряжение...

— Сейчас тут тебе такое напряжение сделают! На двести двадцать...

— И меня возьмите, — хнычет ребенок.

Они, напирая друг на друга протискиваются в дверь, которая захлопывается у них за спиной.

— Ну и ну! — говорит Ленка.

Августа ошеломленно вертит головой.

Освещен только вход в подземелье — дальняя стенка его теряется во мраке. В полутемном, неожиданно просторном помещении на конторских стульях сидят молчаливые фигуры.

— Тайное общество! — драматическим шепотом говорит Августа.

— Интересно только, какое, — задумчиво говорит Ленка. — За Гершензона или против?

— А они вообще живые? — тихонько спрашивает мальчик со скрипочкой.

— Ох, не знаю... пусть сами скажут.

— Они скажут...

— А этого зачем? — строго говорит человек в черном костюме и хорошем сером галстуке. — Этого не надо.

— Мне страшно, — ноет ребенок, — они меня сейчас обратно вытолкнут... Те-то точно живые.

— Это мой племянник, — говорит Августа. — Как тебя зовут, мальчик?

— Изя.

— Это мой племянник Изя. Я его из школы Столярского провожаю.

— Встречаешь.

— Ну да... Оберегаю от влияния улицы.

Глаза Ленки начинают привыкать к полумраку, и она видит, что еще один сидящий одет в какой-то черный балахон, а макушку его прикрывает кипа. Еще один — в хасидском лапсердаке и лихо сдвинутой на ухо шляпе. Что касается четвертого, то его одежда здорово смахивает на саван. Впрочем, тут она не уверена.

— Шалом, — вежливо говорит она.

— Приветствую вас в нашем собрании, — говорит человек в галстуке, видимо исполняющий роль председателя. — Собственно, мы уже больше двухсот лет не собирались, но кто-то так сильно дергает за ткань мироздания, что она трещит по швам.

— Да ладно, хоть есть повод встретиться, — весело говорит хасид, — а то все недосуг...

— Тебе бы все повеселиться, — кисло замечает человек в саване.

— Да хватит вам, коллеги... — Председательствующий хлопает ладонью по стулу — звук получается сухой и гулкий. — Послушайте, дамы, вы тут такого натворили...

— А вы, — осеняет Ленку, — какой-нибудь тайный и мистический Совет Девяти, да?

— Не ваше дело, — холодно говорит председатель.

— Наблюдаете за человечеством, чтобы оно не постигло страшных тайн мироздания...

— Нам что, делать больше нечего? И не надо мне зубы заговаривать. Я о вас говорю. За вами тянется, извиняюсь, астральный след вот такой ширины...

— Мы что, нарочно?

— Куда я попал? — ноет Изя. — Я домой хочу.

— Помолчи, мальчик.

— Это, — объясняет Ленка, — из-за Гершензона.

— Без вас знаю.

— Если вы такой умный, — неожиданно громко и веско говорит Августа, — почему бы вам самим не уложить его обратно?

— Да, — Ленка невольно перенимает противную ноющую интонацию Изи, — мы-то простые смертные... А вы-то...

— Мы пытались, — неохотно говорит председатель.

— И?

— Что — и? Над ним мы не властны.

— Над одним каким-то Гершензоном, — фыркает Августа.

— Вот этого не надо.

— От нас-то вы чего хотите?

— От вас требуется уложить его в могилу. Тихо и аккуратно.

— Подожди, рабби, — неожиданно вмешивается человек в кипе, — ты упустил из виду одну мелочь. Они сейчас облечены силой и ничем не ограничены.

— Да, — подхватывает человек в саване, и Ленка видит, что ногти на его руках длинные и черные, — может быть, наконец...

— Вечную субботу? — говорит за их спинами еще кто-то, невидимый в темноте.

— А, — кивает Ленка, — знаю... Это когда все мертвецы начнут самовосстанавливаться из своих сезамовидных косточек. И что это, по вашему, получится?

— Ну, нет, — твердо говорит Августа. — Через мой труп.

— Что тут творится? — бормочет Изя. — Я уже сошел с ума? Или еще нет?

— Я, конечно, дико извиняюсь, — вступается хасид, — но это, цадики, не наше дело. И даже не Гершензона.

— Всем же будет лучше...

— Хаверим...

— Панове...

— Везде одно и то же, — безнадежно машет рукой Августа, — ты у нас на заседании кафедры когда-нибудь была?

— Через труп? — задумчиво бормочет хасид, — а может их это... изолировать... ну, до вечной субботы? Его-то дух не упокоится, но без медиумов он все-таки немножко потеряет эффективность?

— Поглядите на нас, — успокаивающе говорит Августа, — ну разве мы можем устроить что-нибудь глобальное? Даже с помощью Гершензона?

— Да-да, — подхватывает Ленка, — мы же такие маленькие, такие жалкие... Ну отпустите нас, а? Что с нас толку?

— Да еще немного, и вы напустите на город тьму египетскую, — брезгливо говорит председатель, — вам дай только воли. Вот вы пришли к рабби Баруху, растревожили его, а там теперь такое творится...

— Мы тут причем? Вот и ограничьте рабби Баруха. А мы завтра, с утра пораньше, пойдем себе на кладбище, упокоим Гершензона.

— Ничего себе, — неожиданно говорит Изя. — Это что же выходит? Будешь лежать, и не будет устрашающего; и многие будут заискивать у тебя...

— Вот именно, — кивает Ленка.

— Книга Иова, — мрачно говорит кто-то из темноты. — Одиннадцать тире девятнадцать.

— Культурный мальчик, — неодобрительно замечает председатель.

— Я в хедер хожу, — объясняет Изя.

— Наш человек, — бормочет в полумраке хасид.

— Честно говоря, — замечает председатель, — я отнюдь не уверен, что эти камни лежат там именно так, как вы, две шаи, их оставили. Я вообще не уверен, что они там лежат. Они прожгли материю мира. Полагаю, они сами вас найдут.

— Ребе, — говорит человек в саване, — я не уверен, что это лучший выход.

— Тебе просто надоело ждать вечной субботы, дружище, — миролюбиво замечает председатель.

— Еще бы. В моем-то состоянии...

— А я тебе еще при жизни говорил — следить за собой надо.

— Теперь-то что толку, — уныло говорит человек в саване.

— А вы правда каббалисты? — с интересом вдруг спрашивает мальчик Изя, просовывая голову между Ленкой и Августой. — Или кто?

— Или кто, — сухо говорит председатель. — Вы уберетесь или нет?

— Как же мы дойдем, — укоризненно говорит Августа, — когда на улице тьма египетская? И кругом сплошные насильники.

— Такси им вызови, — подсказывает человек в саване.

— Вот навязались на мою голову, — председатель извлекает из кармана пиджака сотовый телефон, — деньги-то у вас есть?

— У меня десятка, — говорит Изя, — мама на дорогу дала. А вам куда?

— В Аркадию через Французский бульвар.

— Ой, — говорит мальчик, — а я на Гамарника живу. По дороге получается.

— Еще бы, — бурчит Августа.

— Тут, — зловеще отвечает человек в саване, — все по дороге.

— Але, диспетчерская, — тем временем говорит председатель, — девушка, нам бы такси по вызову. К переходу на морвокзале. Через десять минут? Хорошо...

— Ну и чего? — интересуется Ленка. — Что дальше-то делать будем?

— Что собирались, то и делайте.

— Ох, — зловеще говорит хасид, — не той дорогой идете, товарищи...

— Уймись, геноссе. Набрали вас, радикалов, на свою голову.

— Он дело говорит.

— Пошло-поехало, — бормочет Ленка.

— Валите отсюда, — шипит председатель, — пока не передумал.

— Пошли, — взвизгнула Августа, — а то они нас сейчас упокоят!

Дверь медленно раскрывается, за ней клубится сырая приморская мгла.

Августа хватает Ленку за локоть и выталкивает ее из трансформаторной.

— Хоть на что похожи эти камни-то? — умоляюще вопит Ленка, продвигаясь к двери.

Свет у нее за спиной начинает меркнуть, фигура председателя блекнет и расплывается...

— Буквы на них начертаны, — замогильным голосом говорит председатель.

— Сколько всего их-то?

Дверь с треском захлопывается, оставляя их снаружи.

— Четыре, — несется из-за двери. — А вам сколько надо?

— Ну и ну, — говорит мальчик Изя. — Вот это цирк!

— Тебе все цирк, — злобно говорит Августа.

— Ой, — вдруг обрадовался Изя, — а я вас знаю. Вы у нас в лицее информатику вели. Когда Шендерович заболел.

— Ты же в хедер ходишь.

— Я и в лицей тоже хожу. Одно другому не мешает.

— Черт знает, что за дети. Послушай, а что он тут толковал про тьму египетскую? Что там у Бори творится?

— Акриды, — зловеще говорит Ленка, — тучи злобных акрид...

— Акриды?

— Ну, саранча.

— А я думала, это тараканы были. Думала, он просто квартиру запустил — знаешь, как бывает? У меня у самой однажды...

— Брось, тебе до него далеко. Знаю я, как это бывает. Сначала акриды пожрут все живое... а потом начнут воскресать мертвые. Из сезамовидной косточки.

— Армагеддон! — голос Изи замирает от восторга. — А сезамовидная кость — это где?

— На большом пальце ноги, — говорит Ленка. — Маленькая такая косточка, и неподвержена тлению.

— Вроде как матрица, — с пониманием кивает Августа.

— Он свое дело знает, — благожелательно кивает Изя.

Такси подкатывает бесшумно, на его крыше мерцают желтые шашечки.

— А это точно такси? — вдруг сомневается Августа.

— Он же его при тебе вызывал.

— А шофер — живой?

— У мертвого были бы большие неприятности с автоинспекцией. Пошли, хуже быть не может...

— Дамы, — спрашивает шофер, высовываясь из окна, — вам ехать или как?

— Вроде, живой, — неуверенно говорит Августа.

— Ехать, ехать, — Ленка, отдуваясь, хлопается на сиденье.

Машина вспыхивает фарами и мягко трогается. Мимо проносится черный зев подземного перехода, стеклянная шкатулка остановки и за ней, вдали, сияющее огнями здание морвокзала, а дальше, до невидимой во тьме черты горизонта, мерно, почти бесшумно дыша, громоздится молчаливая черная масса соленой воды.

Потом такси выезжает на сумрачные городские улицы, скупо освещенные фонарями. Туман давно сполз в море, жестяная листва грохочет в конусе света, меж ней вьется одуревшая осенняя мошкара.

— Так что, — говорит Ленка, — завтра с утра — на кладбище?

— Ох, не знаю, — Августа поджала губы.

— Что такой красивой даме делать на кладбище? — кокетничает шофер с Августой.

— Я тоже хочу, — ноет Изя.

— А ты-то тут причем? — Ленка свирепо таращит глаза, — отвали, дитя хедера.

— Во дают! — восхищается шофер. — Лучше бы в зоопарк сходили. Все веселее. Слониха недавно родила.

— Зачем нам слониха, — говорит Ленка, — у нас своих слонов полно. Розовых.

Они проносятся мимо освещенного огнями кафе, на террасе, на белых кружевных стульях сидят нарядные люди, музыка окатывает их как волна...

— Вот, — говорит мальчик Изя, тыча пальцем в стекло, — видели, как покрашено?

— Плохо покрашено, — говорит Августа, — небрежно...

— Да не в этом дело. Те кафе, которые под белыми тентами с желтой полосой, те Али-Бабы. А те, которые под белым с синим, — это Зямы. Это чтобы те не трогали этих... А то путаница выйдет.

— На нем написано “Ротманс”, — говорит Ленка.

— Это для отвода глаз, — уверенно говорит Изя. — Те, кому надо, знают.

— Ты что, малый, — удивляется шофер, — чушь порешь? Ты хоть раз в жизни Али-Бабу видел? Тихий такой мужик, небольшого роста, культурный. Будет он тебе ларьки красить.

— Да не он же их красит.

— Еще бы. Тоже мне, придумал занятие для Али-Бабы. Да он в теннис на корте каждое утро играет. В белом костюме.

— Остановите тут, — говорит Ленка.

— Завтра-то как?

— Завтра, — решительно говорит Ленка, — жду тебя на остановке восьмого. Ровно в девять.

— Пожалей! Опять в такую рань.

— Я-то пожалею. Гершензон не пожалеет.

— Ладно-ладно.

— Через Гамарника проедем, — решительно говорит Изя.

— Пятерку надбавите, поеду, — отвечает шофер.

— Пусть она платит. Она и так на мои деньги катается.

— Поехали, — говорит Августа, — кровопийца.

Такси трогается с места, и Ленка остается стоять у мигающего светофора.

* * *

Клубится над морем мгла, тянет с залива теплым ветром, дикие маслины выворачивают наизнанку узкие серебрянные листья, но никто не видит их в ночи... Кто провел черту над поверхностью воды до границ света со тьмою? Кто распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем? Ленке не до того. Ленка спит. Она спит, повернувшись лицом к заливу, где когда-нибудь займется холодная заря, повернувшись спиной к пустому, темному городу. Где-то там, в притихшей пятиэтажке не спит Августа, прислушиваясь к шагам на лестнице, — не царапается ли кто в дверь... Не постучится ли в черное окно... а в старом доме с эркером спит Генриетта, и возможно не одна, и рабби Барух, накинув талес, читает во тьме Тору, и буквы пылают, как огненные скорпионы...

Ленка спит. Ей снится романтический Али-Баба в белом теннисном костюме и с ведерком краски в руке. Он выводит на белом павильоне желтую полосу, а Августа в новой блузке, стоя у него за спиной, раздраженно качает головой: неаккуратно он красит... И грустно уставился в небо своим пустым моноклем крохотный бронзовый Рабинович, водруженный на парапет Литературного кафе, и где-то высоко, в шестой сфере, плещут крылами серафимы, а ниже, меж тьмой и светом, парит над сероводородным морем местного разлива неприкаянный дух Гершензона... Но Ленка спит. И что ей до того, по какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле?

* * *

— Наконец-то! — говорит Ленка, — Я уж думала, ты проспала.

— С тобой проспишь, — шипит Августа. — Кто мне звонил в полседьмого утра и трубку бросал? Три раза, между прочим.

— Да это не я.

— Так я тебе и поверила.

— Да ладно, скоро все кончится. Подойдет троллейбус, поедем, найдем эти камни.

— Я что-то не совсем понимаю... При чем тут камни?

— Я тоже не понимаю, — говорит Ленка. — Вообще-то, по традиции на могилу обычно кладут горсть камешков. В знак памяти... что-то в этом роде.

— С буквами?

— В том-то и дело, что нет. Откуда там буквы? Их просто с земли подбирают, эти камни.

— Ну?

— Предположим, эти самые цадики положили камешки на могилу Гершензона и ушли. А он решил с их помощью себя запечатать. И мистическим образом выжег на них буквы.

— Странный способ, — пожимает плечами Августа. — А какие буквы?

— Понятия не имею, — грустно отвечает Ленка.

— Это должно быть запирающее слово, — деловито говорит кто-то. — Тайное, мистическое запирающее слово, которым он сам себя упокоил...

— А что, вполне, — рассеянно замечает Августа, но тут же подскакивает и гневно шипит: — А ты что здесь делаешь?

Прислонившись к потрескавшемуся стволу акации стоит мальчик Изя, на этот раз без скрипочки.

— Пошел вон, — говорит Ленка, — лингвист недорезанный.

— Я тоже хочу, — голос мальчика Изи автоматически приобретает противные ноющие интонации, — у вас вон что... а у меня вон что... мне велели “Плач Израиля” разучивать... а я что... он сложный, зараза.

— Шнитке, — поясняет Ленке Августа, опять же автоматически.

— Ага... Как помрет человек, так сразу такой шум поднимается. Разучивай его теперь... а я что...

— Вот же зараза, — вздыхает Августа. — Ну, что ты будешь делать?

— Подождем, — может, к тому времени, как троллейбус подойдет, он сам передумает.

Мальчик Изя вновь отошел в тень акации и принялся задумчиво ковырять в носу.

— Слушай, — говорит Августа, — похоже, троллейбусы вообще не ходят. Может, обрыв на линии?

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем Гершензону устраивать обрыв на линии?

— Господь с тобой, при чем тут Гершензон? Можно подумать, раньше они ходили как часы! Против нашего транспортного управления ни один Гершензон не выстоит. Гляди, что это?

Черный лимузин со слепыми стеклами бесшумно подкатывает к кромке тротуара, из него выходят двое — молчаливые, широкоплечие, они мягко берут Изю под руки и влекут его в машину.

— Изю отловили, — с облегчением комментирует Августа.

— Крутой малый, — уважительно замечает Ленка, — а кто у него родители?

Дверца захлопывается, но Изя делает какое-то отчаянное движение, и на миг высовывается наружу.

— Тетя, — кричит он. — Тетя!!!

— Что-то не то, — говорит Августа. Она делает нерешительный шаг вслед отъезжающей машине, но та, вильнув задом, уже скрылась за поворотом.

— Ну? — Ленка растерянно чешет в затылке. — И что нам теперь делать?

— А теперь, — раздается чей-то вежливый голос, — вам нужно идти к стоянке и аккуратненько садиться вон в ту “вольву”.

Ленка оборачивается. За их спиной вырастают два амбала — точные копии предыдущих.

— Позвольте, — возмущается Августа, — это еще зачем? Нам на кладбище надо!

— Именно туда, если вы будете упираться, мы вас и отвезем. За свой счет.

— Не понимаю...

— Дамочка, я вам доступным русским языком объясняю — если вы хотите увидеть своего племянника...

— Да никакой он мне...

— Молчи, — шипит Ленка, толкая Августу локтем в бок.

Неохотно переставляя ноги, они бредут к стоянке. Сопровождающий услужливо распахивает перед ними дверцу. Второй садится за руль, и серый “вольво” трогается с места, выворачивает на трассу и мчится в неизвестном направлении.

Ленка ерзает на сиденье.

— Это Али-Баба, — говорит она свистящим шепотом. — Недаром он мне снился.

Августа издает какой-то определенный звук, но сопровождающий неожиданно оживляется:

— Удивляюсь на вас, — говорит он, — можно подумать, кроме Али-Бабы уже и людей в городе нет? Мы едем к Зяме.

— А, — пытается сориентироваться Августа, — это у которого ларьки с синей полосой?

— Сама ты с синей полосой...

Трасса остается позади, машина кружит тихими переулками, выбирается на неприметную дорожку над морем, какое-то время едет по ней и, наконец, въехав в услужливо распахнувшиеся ворота, останавливается у белого домика с параболической антенной на крыше.

— Прошу, — говорит сопровождающий.

— А я-то думала, — удивляется Ленка, — что это дом приемов городского головы.

— Это дом приемов городского головы. Вылезайте.

Они покорно бредут по дорожке, на которую осыпаются подсохшие лепестки роз.

В прохладной комнате с наглухо закрытыми слепыми окнами сидит в плетеном кресле маленький круглый человечек в белом костюме.

— Вот они, Зяма, — вежливо говорит сопровождающий.

— Претензий нет? — спрашивает Зяма.

— Каких? — тупо говорит Ленка.

— Ну, как доехали?

— Спасибо, — говорит Августа, — хорошо. А где...

— Покажите им малого, — кротко говорит Зяма, утирая лысину батистовым платком.

Еще один амбал с красным от натуги лицом заносит в комнату стул, на котором восседает Изя. Руки у него заведены за спинку стула, рот заклеен липкой лентой. Изя извивается и мычит.

— Ах, вы... — возмущается Августа.

— Спокойно, — говорит Зяма. — С ним пока еще ничего не сделали.

— Чего вам надо? — спрашивает Ленка.

— Или вы не знаете? — Зяма делает какое-то неопределенное движение рукой, и очередной амбал (то ли давешний, то ли совсем незнакомый) вносит на небольшом серебряном подносе плоский серый камешек.

— Ой, — говорит Ленка, — это наш. Откуда он у вас?

— В натуре, с кладбища.

— А где остальные?

— Там был только этот, — объясняет Зяма.

— Ну и? — услужливо подсказывает Августа.

— Что — и? Передайте вашему Гершензону, что он получит свой камень, если мы договоримся.

— Не понимаю, — упирается Августа, — как можно договориться с духом?

— А то... Вы же при нем типа переводчики. Так вот, если не хотите, чтобы я порезал пацанчика на мелкие кусочки, начиная с его музыкальных пальчиков, передайте вашему шефу, что мне от него кое-что нужно.

— Э... — Ленка очумело мотает головой. — А чего нужно-то?

— Имя Бога, разумеется, — говорит шепотом Зяма, доверительно наклоняясь к ним.

— О, черт, — устало бормочет Августа, — и этот туда же.

— Послушайте, Зяма, он ведь может поинтересоваться — а зачем вам? — спрашивает Ленка. — Зачем такому уважаемому человеку еще и имя Бога?

— Так я же не для себя. Я для людей стараюсь. Дело в том, — тем же интимным тоном говорит Зяма, — что я, типа, машиах...

— Чего? — таращится на него Августа.

— Мессия я. Понятно? Рука Божия на мне. Я тут, понимаешь, в Израиль ездил, ну, по делам, и пошел, ну, на гору сионскую и тут слышу — этот... Бар-Тов?

— Бат-кол, — услужливо подсказывает амбал.

— Во, Бат-кол... короче, Глас Небесный... Ты, мол, муж в Законе и потомок Давидов, так иди, установи на земле царство справедливости и храм Иерусалимский восстанови... Кроме тебя, Зяма, говорит, и некому... Похоже, возложил он на меня... Так что пусть и Гершензон ваш озаботится. Ради племени Авраамова. Я не просто так пришел на эту землю, ясно, чувырлы?

— Опять вечная суббота! — бормочет Августа. — Опять сезамовидные косточки!

— Он, — неуверенно говорит Ленка, — по-моему, не ведет переговоры такого характера.

— Поведет, если вы захотите. Есть у меня сведения, что он пляшет под вашу дудку, сучок сикоморин.

— Зяма, — говорит амбал, — позвольте, я с ними немного побеседую.

— Давай, — позволяет Зяма, поудобней откидываясь в кресле, — проясни ситуацию.

Амбал берет Ленку под один локоть, Августу под другой, и выволакивает из комнаты в холл. Изя мычит им вслед.

— Ну, чего? — устало спрашивает Августа.

— Послушайте, — шепчет амбал, — ну что вам стоит? Уважьте старика. Он, понимаешь, после того, как в израиловку съездил, немножко, блин, тронулся, ну, так на делах это пока не отражается. А мальца он в натуре на куски нашинкует — Зяма шутить не любит.

— Я что, — жалобно говорит Августа, — это как Гершензон...

— Как Зяма захочет, так и будет. Зяма — он такой человек.

— Не понимаю, — удивляется Августа, — откуда он узнал.

— У Зямы везде своя рука.

— Ну, я понимаю, еще может быть своя рука на еврейском кладбище. Но чтобы наша мафия да в Совете Девяти, или как он там...

— Полегче, дамочка. Какая мы мафия...

— Ну, — говорит Августа, — что делать будем?

— Пойдем, — вздыхает Ленка, — попросим. Иначе он Изьку-паршивца нашинкует, слышала, нет?

— А может, пусть себе.

— Да за что ж ты их так не любишь, учеников-то своих?

— Довели, — мрачно говорит Августа. — Ладно, пошли. Но за результат, — угрожающе оборачивается она к амбалу, — я не отвечаю.

— Это забота Зямы, — отвечает амбал.

Они вновь входят в комнату.

— Ну, — Зяма поворачивается к ним. — И как?

— Будем просить, — говорит Августа.

— Правильное решение, — одобрительно замечает Зяма.

— Сейчас... — Августа заводит глаза к небу и замогильным голосом завывает, изнывая от нелепости происходящего. — Гершензон...

— Рабби Моше, — подсказывает Ленка.

— А черт, забыла! Рабби Моше! Посмотри на ребенка.

— На этого невинного агнца.

— На агнца. Жалко же паршивца! Может, это какой-нибудь Ростропович будущий сидит тут, связанный, в доме приемов городского головы...

— Хорошо просишь, — одобрительно кивает Зяма, — с душой.

— Что тебе мучиться? Сообщи ты ему это имя, и пусть он теперь мучается.

— Позвольте...

Стекло в окне вдруг покрывается мелкими мутными трещинками. В холле слышна какая-то возня. Ленка в ужасе видит, как в комнату вваливается какой-то окровавленный человек.

— Зяма! — орет он. — Шухер, Зяма!

— Ангелы-истребители! — взвизгивает Зяма, как мячик подскакивая с кресла.

— Какие, на хрен, ангелы? Али-Баба это!

— Блин!

Зяма куда-то выносится на своих коротеньких ножках.

Слышна автоматная очередь.

Изя отчаянно извивается на стуле.

— Веревку! — кричит Ленка.

Они с Августой лихорадочно распутывают веревку. Изя валится со стула на бок, потом вскакивает.

— Рот не растыкай, — торопливо говорит Августа.

Еще какой-то тип вваливается в комнату — с автоматом наперевес.

Ленка истошно визжит.

— Валите отсюда, — говорит он. — Быстро!

И делает неопределенное движение стволом автомата.

— Пошли! — Августа кидается к двери.

Изя за ней, прихватив по дороге свой рюкзачок.

— Погоди! — орет Ленка. — Камень!

Она хватает с подноса камень и, сжимая его в кулаке, выскакивает в холл. На полу, раскинув ноги, кто-то лежит, — они проносятся мимо, выбегают на крыльцо и спрыгивают в траву. Какое-то время сидят, пригнувшись и прислушиваясь к отдаленной возне в доме и саду, потом кидаются к распахнутым воротам, перепрыгивают через ограждение за асфальтовой дорожкой, валятся в кусты, скатываются вниз по склону и оказываются в зарослях бурьяна над обрывом. Тут на удивление тихо. Внизу голубеет море, в траве жужжит одинокий шмель.

— Ну и ну! — говорит Августа. — С меня хватит!

— Кто тебя спрашивает? — уныло отвечает Ленка.

Изя мычит и пытается отодрать с лица липкую ленту.

— Не помогай, — говорит Августа, — пусть помолчит...

Изя злобно смотрит на нее и опять мычит.

Ленка наконец разжимает судорожно стиснутую руку.

— Вот он, — говорит она, — гляди. И все ради чего — ради вот этого?

На ее ладони лежит обычный плоский голыш, обкатанный волнами.

— Тьфу!

— Смотри-ка! — замечает Августа. — На нем и вправду что-то написано! Какие-то каракули!

— Это не каракули, — презрительно говорит Изя: он наконец избавился от ленты. — Это буква “тав”.

— Ну, — отвечает Августа, — тогда понятно.

— По-моему, — замечает Ленка, — нам нужно сматываться. Мало ли...

Они сползают по обрыву и оказываются в пустой ракушке кафе “Шехеразада”.

— Пошли ко мне домой, — говорит Августа. — Тут недалеко. Залечим раны. Хватит с меня этой восточной экзотики.

* * *

— А без приключений он не может? — спрашивает Августа. — У меня растяжение связок. И синяк на голени. И, возможно, еще один, но в недоступном мне для обозрения месте. Нужен ему камень — пусть скажет. Побоище-то зачем было устраивать?

— Да не может он сказать! — в отчаянье говорит Ленка. — Он может только направлять события.

— Куда-то не туда он их направляет. Вот, замочили Зяму.

— Он, что ли, его мочил? Его Али-Баба мочил.

— А навел кто? Гершензон и навел.

— Что значит — навел? Нечего делать из нашего Гершензона какого-то заурядного марвихера. Просто случайность.

— Случайностей, — сурово изрекает Августа, — не бывает.

— Надо же! Кто бы говорил. Послушай, а что если...

— Ну?

— Да нет... Это ерунда.

— А вдруг не ерунда? Валяй.

— Может, погадать на книге? Знаешь, как духа вызывают? Он же дух все-таки, нет?

— А что, — говорит Августа, — это мысль. А на какой книге?

— На Библии, понятное дело. Библия у тебя есть?

— Есть, — говорит Августа, — Лео Таксиля. “Для верующих и неверующих”.

— Тьфу! Настоящая мне нужна.

— Ну нет у меня настоящей. Попер кто-то.

— А может, у малого? Эй, Изя!

Изя выходит из кухни.

— У вас варенье заплесневело, — говорит он. — Но я верхний слой снял, есть можно.

— Тора есть у тебя? С собой?

— Есть, — говорит Изя, — но она задом наперед.

— А, извиняюсь, русский текст?

— Он тоже задом наперед. А вам зачем?

— Гадать будем.

— Ох, если в хедере узнают, чем я тут с вами занимаюсь...

— Не узнают. Давай ее сюда.

Изя роется в рюкзачке и извлекает небольшой черный томик.

— Ты, — говорит Ленка Августе, — называешь два числа: от однозначных до трехзначных. Мы условно считаем их страницей и словом на странице. И смотрим. Он должен нам дать наводку.

— И все-таки это чушь, — ворчит Августа.

— Тебе жалко? Давай...

— Ну, восемь, — неохотно говорит Августа, — одиннадцать...

— Ворожеи, — мрачно говорит Ленка, — не оставляй в живых...

— Ты видишь! Это он на нас намекает. На меня непосредственно.

— Тогда я. Возьму грех на душу. Сто тридцать три, пятьдесят восемь. Давай...

— Знаю я, — говорит Августа, — все мысли и ухищрения, какие вы против меня сплетаете... Это уже слишком! Он все время угрожает.

— Да ничего мы не сплетаем, — успокаивающе бормочет Ленка в пространство, — мы расплетаем. Вы что, толком сказать не можете — хотите упокоиться? Или нет?

— Ты ему не нравишься, — говорит Августа, — я ему не нравлюсь. Может ему этот шкет понравится? Изя! Эй, Изя!

— Не хочу, — пятясь бормочет Изя, — мне страшно.

— Зачем тогда с нами шел? Поздно отступать, дружочек, — зловеще говорит Ленка.

— Изенька, ну что вам стоит. Две цифры...

— У меня живот болит. Я вареньем вашим отравился.

— А вот я сейчас как вызову скорую! Как увезут тебя в инфекционку!

— Лучше я в инфекционке полежу. Там хоть спокойно.

— Изенька, ну пожалуйста...

— Пусть контрольную мне напишет, — Изя угрожающе тычет пальцем в сторону Августы, — по информатике.

— Напишет.

— Да ни за что! Это же шантаж!

— Напишешь. Куда денешься.

— Черт с тобой, паршивец! Говори!

— Триста восемьдесят восемь... одиннадцать! — выкрикнул Изя, шмыгая носом.

— “И все тело их, и спина их, и руки их, и крылья их, и колеса кругом были полны очей — все четыре колеса их”!

— Ну и ну! — говорит Августа. — А что это?

— Иезекииль. Бог его знает, что он там в виду имел.

— Нет, Гершензон на что намекает?

— Не знаю... четыре колеса... Что-нибудь передвижное... может, такси? таксопарк?

— А мне кажется, — говорит Августа, — тут все дело в глазах. Клиника Филатова?

— Так я пойду? — спрашивает Изя, тихонько пятясь к двери, — а то мама волнуется.

— Э, нет, — спохватывается Ленка, — так дело не пойдет. Завтра с утра встречаемся... будем колеса с глазами искать — он же ясно сказал! Где мы встречаемся, Августа?

— Может, э... Мне что-то больше не хочется на остановке.

— У памятника Пушкину? На бульваре?

— Ну, это подойдет. Там проезд закрыт.

— Ты слышал, Изя? У Пушкина, в десять утра.

— Ну, нет, — мальчик Изя всем телом налегает на дверь, — это уж без меня. Мне на сольфеджио надо. И вообще...

— Изенька, ну ты же сам видишь... без тебя он не хочет. Мы ему уже вот так... ну хоть разик еще... это же уже безопасно.

— Безопасно! Как же!

— Ты же сам напросился.

— Так это с утра было.

— В лицей, — замогильным голосом говорит Августа, — можешь больше не приходить.

— Да что вы, тетя...

— Какая я тебе тетя, выродок! Я вот прямо сейчас маме твоей позвоню.

— Ладно-ладно, — шмыгает носом Изя. — Не надо маме. Приду я к Пушкину, приду. Только сейчас выпустите.

— Выпусти его, Августа, — говорит Ленка.

Августа молча вынимает ключ из кармана и идет отпирать двери. Ленка воровато открывает книгу, тычет наугад пальцем в строчку и осторожно заглядывает:

“Женщина безрассудная, шумливая, глупая и ничего не знающая”.

— Да ладно тебе, — бормочет она, — что ты прицепился, в самом деле... мы же для тебя стараемся.

* * *

— Без Изьки мы не сможем, — говорит Августа. — Он же ясно намекал...

— Дался ему этот паршивец. Долго его еще ждать, кстати?

— Если он не придет... ох, я ему...

— Неужто правда из лицея выгонишь?

— Зачем — выгоню? Сам уйдет...

На бульваре приятный, не раздражающий слух, гомон — совокупность плеска голубиных крыльев, возбужденных голосов туристов и лязг дальних портовых кранов. И над всем этим шумит листва и солнечные пятна пляшут по залитому зеленоватым сумраком асфальту, как тени по морскому дну. Иногда трудно понять — где солнечные пятна, а где желтые опавшие листья.

— Типичный женоненавистник, Гершензон этот, — неожиданно говорит Августа. — Все эти его намеки...

— Да просто мы его достали. Лично мы его раздражаем.

— Не скажи... Ага, вот и малый. Со скрипочкой.

Изя приближается к ним, с явной неохотой передвигая ноги.

— Я с уроков сбежал, — укоризненно говорит он.

— Ну и молодец, — непедагогично замечает Августа, — а теперь давай, думай...

— Еще и думай, — ноет Изя, — а о чем?

— Насчет колес с глазами. Какие ассоциации они у тебя вызывают?

— Какие еще ассоциации? Полный шиз.

— Наркомания этот Иезекииль по-черному, — уныло говорит Ленка, — разве нормальному человеку такое в голову придет? Херувимы на колесах... Уверена, это какая-то конструкция.

— Космический корабль это, — авторитетно говорит Августа, — космический корабль пришельцев. Я в “Науке и религии” читала.

— Во-первых, это не херувимы, а птица Гаруда. А во-вторых, нам теперь что, на Байконур ехать?

— Да не наш, а пришельцев.

— Тем хуже. Где мы пришельцев возьмем?

— Музей морского флота? — с надеждой предполагает Изя.

— На модельки посмотреть хочешь, — догадывается Августа.

— Мы же все равно не знаем, куда идти. Так какая разница?

— Я там была недавно, — печально говорит Ленка, — приятельница из Москвы приезжала, я ее водила. Нет там колес с глазами.

— Что-то новое, неизвестное науке...

— А кому известное?

Они бредут по бульвару. Изя нервничает и поминутно оглядывается.

— Не боись, — утешает Ленка, — ты за Гершензоном, как за каменной стеной.

— Да-а... как же!

— Монетку бросим, — говорит Августа, — если орел — троллейбусный парк, а если решка — клиника Филатова.

— А музей морского флота? — упорствует Изя.

— Если станет на ребро.

— Маловероятно.

— А Совет Девяти — вероятно? А саранча египетская?

— Ну так что? Кидаем?

Августа достает из кошелька монетку и широким жестом подбрасывает ее в воздух. Монетка летит по крутой дуге и, вместо того, чтобы упасть обратно в ладонь, падает на землю и откатывается к забору.

— Вот дура неуклюжая, — сокрушается Августа, наклоняясь.

— На ребро! — вопит Изя. — Что я говорил!

Августа нагибается, подбирает монетку, но, вместо того чтобы распрямиться, стоит в согнутом положении и таращится на стенку. Рот у нее полуоткрыт.

— Ты что? — беспокоится Ленка. — Радикулит прихватил?

Августа издает какое-то туманное восклицание и тычет в пространство кулаком, в котором зажата монетка.

— Колеса! — тихо говорит Ленка. — С глазами!

Там, на желтой облупленной стене висит яркая афиша. На фотографии изображена какая-то неопределенная конструкция, ниже черным по белому:

Василь Макогоненко

ЖЕЛЕЗНЫЕ ЛИКИ ВЕКА

Выставка работ

Одесский художественный музей