Александр Степанович Грин. Убийство в Кунст-Фише


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & : Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------
     ...Так  произошли  вещи,  о  которых  более  логические  умы принуждены
думать   лишнее;   во   всяком   случае  -  придавать  им  расплывчатость  и
неопределенность,  без  чего  им,  пожалуй,  не  стоило  бы  и  размышлять о
происшествии  в  предместье Кунст-Фиш. На мой, в то время, пытливый взгляд -
ожидалось  торжество  судебного следствия. Из этого правильно заключить, что
-  вообще  -  я  думал  нормально; лишь неопределенный страх гнал меня прочь
отовсюду;   отовсюду,   где   мне   мерещилось  преследование.  Болезнь  эта
достаточно  известна;  ее  симптомы изучены, ее явления однородны, поэтому я
предлагаю   сразу   увидеть   меня   среди   роскошных   парков  Кунст-Фиша,
скрывающегося  в  кустах  или  перелезающего  ограды  с чувством смертельной
опасности,  сжимающей  свой  черный круг по всем путям, на которые ступал я.
Ее  не  было,  -  этой  опасности,  так  же  как у меня не было достаточного
самообладания и рассудка, чтобы перестать мучить себя.
     Когда  луна  скрылась, я почувствовал себя лучше: в тьме есть гарантии,
важные  злодеям  и жертвам. В этот момент я находился перед стеной, покрытой
виноградными  лозами. Вокруг по смутно проступающей белизне статуй и скамеек
едва  можно  было  судить  о  направлении и расположении аллей. Чей был этот
сад,  -  я не знал, не мог также восстановить последовательность забросивших
меня  сюда  условий,  но помнил с горечью и отвращением к жизни, что страх -
необъяснимый  страх  гнал  меня  весь  день  из  конца в конец города; что я
бродил,  прятался,  бежал  и скрывался от неизвестных врагов, подстерегающих
меня  в  толпе,  за  углами  зданий  и  везде,  где  было место ступить ноге
человеческой.
     Вдруг  луна  вышла  и  озарила  сад,  выделив  мою  тень в тени кустов.
Серебристо-трепещущие   деревья  стояли  в  центре  черных  кругов.  Лужайки
дымились.  Я  был  виден,  виден весь всем и каждому, кто захотел бы всадить
нож или пулю в мою похолодевшую кожу.
     В это время запел - очень далеко и спокойно - петух.
     Кого  предостерегал он? Не было времени думать о нерешенной загадке его
тройного  ночного  крика.  Казалось,  силы  ночи  играют  на  его  нервах  в
определенные  часы,  -  что  мог  бы  он  рассказать сам?! Но мысль эта, как
коротко пролитая струя, плеснула и разбилась бесформенно.
     И  я  тотчас  вернулся  к своей главной заботе - бежать. Быть может, за
стеной  крылись новые обстоятельства, новые спасительные условия. Я разыскал
ящик, встал на него и перескочил по ту сторону стены.
     В   это   время   я  уже  чувствовал  изнурение,  требующее  приюта.  С
наступлением  утра  припадок  ослабевал;  тени  вечера  обостряли  его; ночь
терзала,  как  пытка.  Я  хотел  разыскать  что-нибудь,  -  трещину, собачью
конуру,  подвал  -  все равно, лишь бы забыться сном, начинавшим мучить меня
не  менее  сильно,  чем  страх.  Осмотрясь, я увидел, в кругу высоких дубов,
небольшой  дом  того  легкого  и  острого  типа, какой быстро вошел в моду с
счастливой  руки  Дорна,  застроившего  немало загородных участков подобными
зданиями.
     Свет  луны  снова  пошел на убыль, так что рассмотреть дом я мог только
отчасти.   В   свете  внутреннего  окна,  скрытого  под  навесом,  выступала
полукруглая  терраса,  и  я  довольно  смело  поднялся  на  нее  по  изящным
ступеням,  перевитым  среди  перил цветущим австрийским вьюнком. Как был уже
поздний,  глубоко  ночной  час - средина ночи, - то я не ожидал встретить на
террасе  людей,  надеясь  быстро разыскать среди ниш и внутренних лесенок, -
так  как  эти дома изобиловали подобными практически ненужными добавлениями,
-  тот  безопасный  угол  и тьму, где мог бы заснуть. Я шел тихо, я двигался
мимо  единственного  освещенного  на  террасу окна и на мгновение заглянул в
него.
     У  камина  стоял,  ко  мне  спиной,  стройный человек, подняв, как бы с
намерением   ударить  нечто,  на  чем  еще  не  остановилось  мое  внимание,
бронзовые каминные щипцы; но он тихо опустил их и повернулся.
     Следя  за направлением его взгляда, я увидел молодую женщину, сидящую в
низком  кресле;  ее  ноги  были  вытянуты,  лицо  откинуто  с  напряженной и
нетерпеливой  улыбкой,  -  которая,  раз  ожидаемое движение не совершилось,
тотчас  перешла в ласковое и смелое выражение. Тогда неплотно прикрытое окно
позволило мне слышать их разговор.
     Но  прежде  я укажу вам вещь, какую единственно угрожали разбить щипцы,
единственно - потому, что на каминной доске более ничего не было.
     Я  говорю о небольшой фарфоровой статуе, изображавшей бегущего самурая,
с  рукой,  положенной  на  рукоять сабли. Нечего говорить, что японцы вообще
неподражаемы в жизненности этих своих изделий.
     Желтое  лицо  с  острыми  косыми  глазами и свисавшими кончиками черных
усов,  под  которыми  змеилась  тонкая  азиатская  улыбка,  так  естественно
отражало  угрожающее  движение  тела,  что  хотелось посторониться. Он был в
шитом  шелками  и  золотом  кимоно.  За  драгоценным поясом туго торчали две
сабли.  Левая  нога,  с  отставшей  от  туфли  пяткой,  была  как  раз в том
вытянутом  положении, какое видал я в пьесе "Куросиво", где японский артист,
пав, ловит бегущего врага за ногу.
     Более  нечего сказать об этой небольшой статуе, - уже мое внимание было
отвлечено коротким и странным разговором.
     - В  конце концов, это - ребячество, - сказал мужчина, сев рядом с той,
кто  продолжала  смотреть на самурая с задумчивой насмешливостью. - Ее можно
убрать, Эта.
     - Нет.  -  Женщина засмеялась, выразив смехом что-то обдуманное и злое.
-  Он  хотел,  чтобы подарок стоял здесь, в этой гостиной. Тем более, что он
связал с ним себя.
     - То есть?
     - Но,  боже  мой,  пусть  он  смотрит,  если ему так хочется, на меня с
тобой  глазами  этого  идола.  Впрочем,  ему никогда не везло в подарках; он
покупает то, что нравится ему, а не мне.
     - Не это же он хотел сказать?
     - Тебе  ли  упрекать  меня,  Дик? Но я часто не знаю сама, что делаю, я
слишком  люблю  тебя  и  ненавижу  его. Но он скоро, - о! - слишком скоро, -
вернется!
     - Не думай, Эта. Пока мы вместе - сейчас.
     - Но  он  сумел  отравить  это  "пока". - Она взяла сумочку, где лежало
письмо,  расправила  его на коленке и, подняв, стала читать тем тоном, каким
читают газету:
     "С  некоторых  пор  меня  все более тревожат, смущают мысли о тебе. Уже
год,  как мы расстались. Но нужно окончить дела, в них наше будущее. Я вижу,
дорогая,  странные  и дерзкие сны: тебя целует другой... прости, но это лишь
сон...  Твои  письма  нервны  и  коротки. Я приеду через месяц. Посылаю тебе
старинную  статуэтку  самурая,  купленную  мной  на  аукционе, - вместо меня
посылаю  ее,  так как долго с чувством свидания рассматривал эту вещь, зная,
что  твои  глаза  также  увидят  ее.  Но я не умею сказать, что чувствую. Да
сохранит и защитит тебя этот воин, как если бы я сам был с тобой".
     - Я  вижу  только,  -  сказал  Дик, - что твой муж, Эта, пламенно любит
тебя. И он сильно тоскует. Прости мою вспышку и... щипцы.
     Я  смотрел.  Они  встали,  обнялись, и я отступил со смущением, так как
поцелуй  был  хорош.  Что  бы  ни  делали эти люди, - они любили друг друга.
Неожиданно свет погас.
     Обманывал  меня  слух,  или то твердило естественное мое волнение, но я
чувствовал  шорох,  шепот, дыхание двух, - и чувствовал, что теперь там свой
и  все отрицающий мир. Вдруг крик нарушил эту страстную тишину, - мертвящий,
рассекающий душу вопль.
     Я  вздрогнул;  лед  и  огонь  смешались  в  моей  душе.  Еще теперь, по
пугающему  звуку воспоминания, я вижу, как страшен был этот цепляющийся всем
отчаянием своим за тьму крик существа, рухнувшего под ноги ужасу.
     Он  смолк,  повторился,  перешел  в  стон  и  исчез.  Затем послышалось
странное  сухое  и  жесткое  сцепление  звуков  в  которых решительно ничего
нельзя было понять.
     Довольно  было  мне и того, что перенес я до этого крика до этой сцены,
окончившейся   так   потрясающе  мрачно.  Не  думаю,  чтобы  тряс  я  дверь,
соображая,  что-либо  в  те  головокружительные  мгновения.  Но  я  сломал и
распахнул дверь.
     С  помощью  спичек  я разыскал выключатель и осветил спокойно-роскошную
комнату,  где  за  поцелуем промчался и угас крик. Они лежали крест-накрест.
Но  я  больше  не  мог  рассматривать  эту  трепещущую,  почти живую смерть,
залитую  кровью,  еще лишь минуту назад цветущую розами и огнем. И я бежал в
тьму, но где блуждал и где был - не знаю.
     Как  рассвело  -  бред  кончился,  и,  в  тысячный  раз давая клятву не
злоупотреблять  более  кокаином, я, дрожа от усталости и тоски, грелся вином
в кафе, из окна которого видны были заставы и фермы.
     Я  сидел  и вспоминал то, что рассказал вам, и вспомнил о том снова, со
всей  яркостью  вторичного переживания, когда, уже днем, с ужасом споткнулся
в газете о заголовок: "Загадочное убийство в Кунст-Фише".
     Не  столь отменно разрабатывая факты, ибо они, наверное, были подчинены
приличию,  сообщение  детально  останавливалось  на  характере  ран, имеющих
точный вид сабельных ударов, нанесенных сильной и холодной рукой.
     Что  было  думать  об  этом?  Но  была выражена надежда, что экстренное
возвращение  Ван-Форта,  мужа  убитой  женщины, "прольет свет" на ставящее в
тупик  происшествие, - я не помню где еще я читал подобное выражение в таком
же  лишенном  ограбления  и  всяких  следов  случае.  Однако  никто не может
принудить людей "думать лишнее" - о чем упомянул я в начале этих страниц.
     Мое  сердце  полно  смирения, и я благодарю судьбу за взгляд, каким иду
мимо точек и запятых среди строк.


ПРИМЕЧАНИЯ


     Убийство  в Кунст-Фише. Впервые - "Красная газета", веч. вып., 1923, 15
января.
                                                                    Ю.Киркин