Александр Степанович Грин. Ерошка


     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & : Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I


     Ерошка  ходил  всегда в  длинной рубахе без  пояса  и  считался мужиком
слабоумным,  лядащим. Вихры рыжих волос, смешно торчавших из-под маленького,
приплюснутого  картуза,   придавали  его  одутловатому,   веснушчатому  лицу
выражение постоянного беспокойства и нетерпения.  Глаза у него были голубые,
загнанные, а бородка белесоватая и остроконечная.
     Впрочем,  особенно его  не  трогали и,  если когда дразнили -  то  так,
мимоходом, скорее по привычке, без того особенного, злобного упорства, каким
отличается русский  человек.  Даже  прозвище Ерошки  было  "блажной",  а  не
"чудной". Ерошка не задумывался. Капризы его были не сложны и заключались, с
одной стороны, в какой-то необыкновенно длинной и хитрой дудке, сделанной им
самим;  с другой - в любви к скандалам и происшествиям. Удивительно, что сам
он был нрава смирного, но страшно любил смотреть всякую драку, буйство, даже
грызню собак.  О  драках он  мог говорить долго и  обстоятельно,  размахивая
руками и захлебываясь от восторга.
     - Ка-эк двинет!  Ка-эк двинет, братец ты мой! - говорил он, прищелкивая
языком. - Зуб выхлеснул, - добавлял он, помолчав. - Скулу всю разворотил!
     Разговор переходил на другое;  о драке уже забывалось,  но вдруг Ерошка
вставлял, снова и неожиданно:
     - Себе лоб раскровянил!
     На дудке он играл больше весной, забравшись куда-нибудь в огород, между
кучей сухого навоза и кустом репейника. Сидел на корточках, свистел заунывно
и   нескладно,   часто  останавливаясь  и  прислушиваясь  к  тихим  вечерним
отголоскам, полным мирной грусти и жалобы. Бежали мальчишки, покрикивая:
     - Ерошка-дергач!
     Он,  вероятно,  не  слыхал их.  Случалось,  что какой-нибудь,  особенно
назойливый парень,  перегнувшись через  изгородь и  ухарски  заломив  шапку,
начинал подвывать пьяным  голосом,  но  и  тогда  Ерошка ограничивался одним
кратким замечанием:
     - Будя забор подпирать! Брысь, нечистая!


II


     Хозяйство у  Ерошки было маленькое,  нищенское.  Но  когда умерла жена,
один сын ушел на заработки,  а  другой в  солдаты,  Ерошка не голодал и даже
изредка пьянствовал. Жила с ним еще одна девочка, сирота; ей было тринадцать
лет и звали ее Пашей.
     Когда Ивана брали на службу,  -  Ерошка плакал, ставил свечи угодникам.
Более всего он был огорчен тем,  что не успел женить сына и теперь оставался
без работников,  что было тяжело, особенно летом. Со службы Иван писал часто
и слезливо, просил денег, а однажды сообщил, что произведен в унтеры и имеет
две  нашивки.  Это  было  написано  его  собственным,  ужасным  почерком  на
открытке,  изображавшей какого-то великолепного гвардейца в  ярком,  цветном
мундире,  с  красными погонами и  белым околышем.  У гвардейца были розовые,
круглые щеки.  Открытку эту Иван предупредительно заклеил в конверт и послал
заказным, чтобы не затерялась.
     Ерошка   рассматривал  картинку   очень   долго,   улыбаясь  и   щурясь
собственным,  новым мыслям.  В  грязной,  закопченной избе  появилось яркое,
маленькое пятно,  полное какой-то  бодрой радости,  знак  неизвестной жизни,
связанной с  городом и  со всеми туманными представлениями Ерошки о  службе,
блеске и музыке.
     Ерошка был чрезвычайно доволен.  Он поднес картинку к окну,  рассмотрел
ее на свет и вдруг,  неожиданно, прослезился, растерянно мигая покрасневшими
веками.  Потом схватил шапку и кинулся вон из избы, к кабатчику, постоянному
чтецу  деревенской корреспонденции.  К  вечеру гвардеец был  рассмотрен всей
деревней, одобрен и запачкан многочисленными прикосновениями.
     Картинка  разбудила в  Ерошке  новую  страсть.  Часами  он  выпытывал у
мужиков,  побывавших на службе, все тонкости обмундировки и строевой службы,
которые неуклюжего парня  делают ловким молодцом.  Быть  может,  он  носил в
сердце мечту о новом сыне,  прекрасном, как Иван-царевич, в лаковых сапогах,
удачливом и  навсегда  освободившемся от  забитой  деревенской жизни,  с  ее
непосильной работой и смертельной тоской.
     Он вдруг точно что-то понял и,  поняв,  глубоко затаил в себе. Лицо его
постепенно приняло оттенок кроткого достоинства и  невинного хвастовства.  В
минуты же  одиночества он  крепко и  тяжело стал задумываться над  тем,  как
живут "там", откуда приходят письма с картинками.


III


     Наступила осень.  В  ближайшем уездном  городе  начались маневры,  и  в
деревне, где жил Ерошка, остановилась на ночлег рота солдат.
     Это были все плохо одетые люди,  с  усталыми и раздраженными лицами.  В
избе Ерошки ночевали четверо.  Он ухаживал за ними,  бормоча что-то себе под
нос,  тормошил девчонку,  гонял ее то на погреб,  то к  соседям -  выпросить
кусок сахара для "воинов".  А когда солдаты наелись и напились, и задымились
махорочные цигарки,  Ерошка, откашлявшись, приступил к беседе. Ухмыльнувшись
и бегая глазами из угла в угол, он нерешительно произнес:
     - А што, служивые... дозвольте вас эстак, примерно...
     - Дозволяем,  папаша!  -  сказал бойкий парень,  с глазами навыкате.  -
Ежели угостить нас хочешь,  то это солдатам завсегда полезно.  Эй, братцы! -
повернулся он  к  остальным,  -  вот  хозяин  нас  водочкой  обнести  хочет.
Угощаешь, что ли, старик?
     - Денег нету,  - забормотал Ерошка, - вот истинный бог - нетути... Я бы
кавалерам  с  полным  удовольствием...  Сам  пью,  намедни  четверть  втроем
вылакал, прости господи! Вот дела-то каки. А нет денег, вот поди ж ты!
     - Сыновья есть? - спросил строгий унтер. - Чай, кормить бы должны.
     - Сын-то служит у меня,  -  с гордостью заявил Ерошка. - Ундером. Когда
посылаю ему, когда нет. Денег нетути.
     - А где он служит? - спрашивал унтер.
     - Где служит-то? Надысь, в Баке... В Баку его спровадили. У моря, бают.
Другое-от сын с подрядчиками путается,  на заработках... непутевый, вишь ты,
слова  не  напишет.  Да-а...  Ундер,  батюшка,  весь,  как  есть,  в  полном
облачении.  Старается. А намеднись патрет прислал - ерой, право слово! Такой
леший - как быдто и не похож совсем.
     - А ну, покажь! - заинтересовался бойкий солдат. - Покажь!
     Ерошка вспыхнул, заволновался и принялся старательно шарить за пазухой,
отыскивая драгоценную картинку.  Через минуту она очутилась в  руках солдат,
переходя от одного к другому. Ерошка сидел и молчал, выжидательно задерживая
дыхание.
     - Так разве это портрет? - пренебрежительно сказал унтер. - Это, братец
ты мой -  открытое письмо.  Понял? Печатают их с разными картинками, а между
протчим - и нашего брата изображают.
     Ерошку взяло сомнение.
     - Ой ли? - недоверчиво спросил он, скребя пятерней лохматый затылок.
     - Ну,  вот еще.  Говорят тебе! И я такую могу купить, все одно, трешник
она стоит!
     - Вре?!
     Солдаты зычно расхохотались.
     - И чудак же ты,  как я погляжу! - через силу вымолвил унтер, задыхаясь
от смеха. - Кака нам корысть тебе врать?
     Ерошка виновато улыбнулся и заморгал. Потом взял картинку из рук унтера
и начал ее пристально разглядывать,  стараясь вспомнить лицо сына, каким оно
было три года назад.
     Солдаты зевали,  чесались и лениво перекидывались короткими фразами.  В
мозгу  Ерошки  неясно  плавали  отдельные человеческие черты  лиц  и  фигур,
виденных  им  в  течение  жизни,  но  лицо  сына  ускользало и  не  давалось
ослабевшей памяти. Его не было, и как ни усиливался старик, а вспомнить сына
не мог.
     Сын был рыжий,  -  это он твердо помнил,  а здесь, на картинке, молодец
как будто потемнее, да и усы у него черные.
     Солдаты завозились, укладываясь спать. Маленькая лампа коптила, освещая
потемневшие бревна стен.  Шуршали тараканы,  ветер  дребезжал окном.  Ерошка
лежал уже на полатях, свесив вниз голову, и думал.
     - Вспомнил!  -  вдруг сказал он  твердо и  даже как  будто с  некоторым
неудовольствием. - Вот она, штука-то кака! Ась?
     - Чего ты? - осведомился сонный унтер, закрываясь шинелью.
     - Сына вспомнил, - засмеялся Ерошка. - Теперича как живой он.
     - Спи, трещотка, - огрызнулся один из воинов. - Ночь на дворе.
     - Я удавиться хотел,  -  просто заявил Ерошка,  болтая в воздухе босыми
ногами.  - Скушно мне это жить, братики. Ванька-то мне пишет: того нет, того
нет,  табаку нет,  пишша плоха...  А я думаю -  где это врать приобык?  Сам,
гляди, как раздобрел, белый да румяный, что яблочко во Спасов день. Врешь, -
думаю,  - всего у тебя довольно, не забиждают. Жисть твоя, - думаю, - сыр да
маслице.  Девки тоже,  чай,  за ним бегают. А теперь в голову ударило: ежели
эта морда не твоя,  на письме-то, может, и в самом деле худой да заморенный?
Я,  братики, погожу давиться-то, все хоть целковый когда ни-на-есть, от меня
получит.  А  со службы придет -  беспременно удавлюсь.  Потому -  скушно мне
стало.
     Ерошка умолк, зевнул во весь рот, перекрестился и стал укладываться.


ПРИМЕЧАНИЯ


     Ерошка. Впервые - газета "Маяк", 1908, 2 октября.
                                                                    Ю.Киркин