Ярослав ВЕРОВ
         ХРОНИКИ ВТОРЖЕНИЯ
         
         OCR    http://book.pp.ru
         
         
         Кто — нет,  ну кто?  — сказал,  что внеземным цивилизациям нет дела до
нашей заштатной планетки?
         Чушь и ерунда!
         Трое   веселых   парней,   поневоле   оказавшихся  участниками  ВЕСЬМА
СВОЕОБРАЗНЫХ событий,  обнаруживают:  Земля  —  это  давняя «сфера национальных
интересов» черт-те  скольких разнообразных рас  пришельцев.  Причем  пока  одни
атакуют нас всего лишь ноосферными фантомами,  другие уже готовятся к истинному
ВТОРЖЕНИЮ...
         ЧТО ДЕЛАТЬ?
         ДЕЙСТВОВАТЬ!!!
         
         Б.Н. СТРУГАЦКИЙ:
         Насколько мне известно,  Редакция и Издатель,  начиная эту серию книг,
преследуют следующие цели:
         предоставить возсть первой публикации талантливым, но неизвестным
пока авторам;
         открыть  дорогу  новым  произведениям авторов  уже  известных,  но  по
каким-либо причинам не пришедшихся ко двору крупным издательствам;
         представить всю  полноту  жанрового  разнообразия фантастики (Жанровый
спектр издающейся в настоящее время фантастики искусственно сужен коммерческими
соображениями  большинства  издателей.   Новые  направления,   смешение  жанров
издательствами не приветствуются.);
         дать  свободу  экспериментаторству,   поиску  новых  путей  и  форм  в
русскоязычной фантастике;
         публиковать рассказы и  повести наравне с  крупной формой (Есть  много
талантливых авторов,  работающих преимущественно в  малом жанре,  а перспективы
издания  в  современных коммерческих сериях  у  них  исчезающе  малы.  Редакция
планирует  издание   сборников  лучших   рассказов  разных   авторов  либо   по
тематическому признаку, либо под шапкой «Лучшие рассказы от «Сталкера».);
         организовать работу с молодыми,  талантливыми авторами, которым еще не
хватает  должного  литературного  мастерства,   —   по  принципу  «виртуального
семинара» (Не отфутболивать молодых,  а  помогать им  довести их вещи до уровня
требований, предъявляемых в рамках данной серии.);
         организовать обратную связь  с  читателем и,  в  первую очередь,  —  с
представителями фэндома.
         В  общем,  Редакция  и  Издатель  готовы  приветствовать  произведения
занимательные, интересные, умные, даже развлекательные, но только не откровенно
коммерческие.  Искать и  находить новых  популярных (в  перспективе) писателей,
чувствовать  себя  причастными  к  открытию  новых  имен  и  формированию новой
фантастики,  дать  каждому  достойному писателю своих  читателей и  почитатели,
подарить читателям новых любимых авторов...
         Благородные цели,  замечательные планы,  в  высшей  степени  достойные
намерения,  а если учесть еще и намечающуюся географию авторов: Евгений Бенилов
(Великобритания),  Елена Первушина (Питер), Андрей Хуснутдинов (Алма-Ата) — вот
уж воистину «от Астаны до Британских морей»,  — то грандиозность затеи не может
не вдохновлять.
         Подписываюсь под всеми этими идеями, целями и замыслами обеими руками
         Б.Н. СТРУГАЦКИЙ
         
         ВТОРЖЕНИЕ - 1
         «МНОГО ГОРЯ ОТ УМА»
         
         I
         
         Мы,  профессионалы,  к  написанию произведения относимся как  к  игре,
творческой  игре.  Это  начинающие  авторы  пусть  переживают  —  достаточно ли
самобытна и прихотлива сюжетная линия их произведения.  А мы воробьи стреляные,
для нас главное — игра, а остальное само возникнет.
         Конечно,  когда садишься за  свой рабочий стол крепкого мореного дуба,
уставленный всякими письменными принадлежностями —  тут тебе и остро отточенные
мягкие и твердо-мягкие карандаши фирмы «Кох-и-Нор», чернильница черного мрамора
с  золотистыми прожилками «Братья  Штрауберы»,  серо-голубая бумага  «Гольдмунд
Лтд»  с  маленькими,  хаотически  разбросанными  блестками;  непременный  набор
шариковых  ручек:  с  волнистой  поверхностью,  с  разноцветными  стержнями,  с
профилированными закручивающимися элементами,  —  то  воцаряется во  внутреннем
мире писателя гармония творчества. Профессионалы тем от любителей и отличаются,
что эстетика письменного стола для нас не самоцель, а творческая необходимость.
         Да только сегодня я что-то не в форме.  Мандраж чистого листа?  С чего
вдруг?  Викула,  ты  это кончай,  ты же матерый писатель.  На трех писательских
конференциях премии получал. Хм-м...
         Затянул  пояс  халата,  пододвинул кресло  поближе  к  столу,  включил
настольную лампу. Наклонил пресс-папье, отпустил — полюбовался, как оно нехотя,
с  ленцой покачивается.  Взял в  правую руку свой неизменный «Паркер»,  в левую
взял остро отточенный «Кох-и-Нор».  А  мысль скользит,  растекается,  не желает
трудиться.  Не в своей тарелке я нынче. Валерьянки хряпнуть, что ли? Нельзя же,
в  самом деле,  так начинать.  Ведь не первую,  в самом деле,  повесть начинаю.
Ладно. Повертел «Паркер». Пододвинул чистый лист бумаги, удобно положил руки на
стол.
         Закрыл глаза —  перед глазами мрак.  Стал вспоминать,  о  чем же хотел
писать.  Но  ничего  мало-мальски  касающегося  моих  литературных замыслов  не
вспоминалось.  Возникла картина —  Стелла варит кофе,  я  просматриваю утренний
номер  «Независимого обозрения».  Настроение само  собою  приподнятое —  сейчас
Стеллочка уйдет на свою работу,  и  я  наконец предамся литературным фантазиям.
Возникнут  лица  персонажей  —  главных,  второстепенных  и  просто  проходных;
отвратительные  хари   отрицательных   темных   личностей,   для   человеческой
цивилизации  весьма  небезопасных;  возвышенные,  одухотворенные лики  героя  и
героини,  спасителей человечества.  С  упоительным,  вкусным  жужжанием  начнет
раскручиваться запутанный  сюжет  —  погони,  пытки,  казни,  приключения духа.
Звездолет внушительных размеров  терпит  бедствие  прямо  в  открытом  космосе.
Сигналы СОС. Мерзкая вражеская цивилизация, отвратительная, картавая, гундосая.
Прибывают первыми.  Мародерствуют. Герои в плену. Там, в темном тюремном трюме,
и происходит их первое знакомство, вспыхивает горячее взаимное чувство. Хорошо,
черт возьми,  бляха-муха!  Все-таки,  я гений,  что бы Сенька ни трындел. Лепит
свои  боевухи,  все  меня вербует в  соавторы,  чтобы побыстрее объем нагонять.
Мания у  него  —  восьмитомник выпустить.  Цикл  романов —  «Менты из  шарового
скопления»,  «Инопланетянин в законе»,  «Галактическая стрелка», «Наезд у Альфы
Центавра».  Оно,  конечно,  соблазнительно,  но  у  меня есть своя песня,  свои
идеи...
         Но  лишь  Стеллочка  отчалила,   забрался  первым  делом  в  бар,  для
вдохновения и расширения сосудов мозга.  Ну, переусердствовал, ну, бывает. Ну и
что? Мы же профессионалы. Нам не привыкать. Когда проспался, вышел на прогулку.
Иду,  а  перед глазами терпящий бедствие звездолет.  Уже  и  название для  него
родилось —  «Арктурианец Стерх».  С  таким  названием аванс  под  роман  получу
моментально.
         Гляжу,  а ноги прямо в редакцию несут. Э нет, братец, говорю себе. Так
не пойдет. Ты сперва пойди попиши, а потом уж — в редакцию, с черновиком первой
главы.
         Кажется,  я отвлекся. Надо сосредоточиться. Нет, валерьянку глотать не
буду, принципиально. Лучше водки, грамм пятьдесят.
         Из мрачных глубин сознания всплыло веское,  вибрирующее токами высокой
частоты название — «Вторжение».  Звучит в высшей степени харизматически,  почти
как «Нирвана».
         Рука легла на чистый лист.  И перо «Паркера» понеслось,  заскользило с
профессиональной легкостью.  Быстро возникли очертания города в легкой, да нет,
пожалуй,  в  густой,  почти  лондонской  дымке.  Призрачно  расплывающиеся огни
реклам,  бегущие неоновые строки,  и нескончаемым потоком идут люди. И название
появилось — «Диптаун». Название знакомое — тем лучше для читателя.
         Вот  сюда,  в  это  средоточие цивилизации должны вот-вот  вторгнуться
кошмарные «иные».  Да,  это  будет  фейерверк,  огненная потеха,  черт  возьми.
«Кох-и-Нором»  очеркиваю ключевую фразу  —  «она  стояла  у  самораздвигающихся
створок дверей космопорта и  нервно теребила поясок плаща,  туго перетягивающий
тонкую талию. Она кого-то ждала, а он задерживался...».
         И  вот  тут  меня  захлестнула непонятная,  небывалая волна.  Нет,  не
вдохновения, а чего-то нездешнего, пугающего своим неземным происхождением. И я
оказался в центре событий.
         Левая рука,  та самая,  которая с карандашом,  помимо моей воли начала
быстро писать от  середины листа к  левому его краю.  Я  наблюдал как сторонний
наблюдатель, весь во власти неземной волны. Когда карандаш наконец оторвался от
бумаги,  я подумал — хорошо бы принести зеркало и прочитать.  А потом еще водки
выпить. Или нет, сперва водки, а потом зеркало. Или нет, лучше коньяку.
         Прошел в залу,  к бару.  Еще подумалось, где это Стелла запропастилась
так долго?  Нет, ничего пакостного я не думал, но все-таки. А коньяк оказался в
холодильнике.  Говорил ей,  лапочке,  коньяк холодным не пьют, а вот водку пьют
именно  холодной.   Пришлось  разогревать  на  плите.   Перегрел  —   волнение,
бляха-муха.  Пил горячим,  чуть не сжег гортань к чертовой матери.  Обозлился и
полез в шкаф за зеркальцем для бритья.
         Вот что в зеркале прочитал.
         «Зачем вы вышли в  космос,  мерзкие земляне?  Теперь мы вас ненавидим.
Ваши Вояджеры и  пионеры перехвачены нами у  границ системы и  изничтожены.  Вы
возомнили  себя  великой  космической  цивилизацией,   царями  космоса,  жалкие
приматы. Мы посчитаемся с вами».
         Да,  дела... Контакт, бляха-муха. Наверное, следует что-то им ответить
— не зря же они пол-листа мне оставили.  Значит, правое полушарие моего мозга у
них под контролем, а левое — свободно. Так и напишем: «Кто вы такие?»
         «Мы  —  Дефективные.   Так  зовем  мы  себя,   так  знают  нас  другие
цивилизации. Чтоб у тебя руки отсохли, мерзкий землянин?» И это пишет моя левая
рука, черт ее побери! Какие-то они нелогичные. Может, и вправду дефективные?
         «Эй, — пишу, — придурки. Вы и в самом деле дефективные!»
         «Не пиши нас с маленькой буквы, гад! Ты о человечестве подумай. А пока
вот тебе!»  И  левая рука с силой ломает остро отточенный грифель «Кох-и-Нора».
Зря вы так,  парни. Знаете ведь, что мне ответить нечем — не ломать же мне свой
собственный «Паркер»!
         «Чем контактировать теперь будете?»  Написал и  злорадно ухмыльнулся —
вот теперь помучайтесь невозстью самовыражения!  Не  тут-то  было —  левая
рука потянулась к  стакану с  карандашами и  выхватила еще один «Кох-и-Нор».  И
заходила строчить.
         «Мерзкий,   невкусный   гуманоидишко!   Хомо   сапиенсишко   грёбаный!
Писателишко задрипаный!  (Вот этого я  им не прощу!)  Мы через тебя,  засранца,
передаем  ультиматум  человечеству.  Пункт  первый:  немедленно  уничтожить все
искусственные спутники вашей  гребаной планеты,  включая  и  Луну,  которую вам
предоставили миллиард лет тому негодяи с «Земли-2»,  а вы,  идиоты,  не знаете,
как  ею  пользоваться.  Пункт второй:  установить режим полного радиомолчания в
дециметровом диапазоне. Пункт третий: оставить, наконец, в покое наших друзей —
пылевых клопов,  —  перестаньте пылесосить и  вытирать пыль!  Пункт  четвертый:
изгнать с поверхности планеты миссии всех инопланетных цивилизаций,  которых мы
у  вас  засекли  в  количестве одна  тысяча  семьсот тридцать восемь;  все  эти
мерзавцы —  наши противники,  мы их всех ненавидим и презираем.  Если возникнут
проблемы с выполнением нашего ультиматума, придурок, сообщи нам немедленно — мы
выдвинем  другой  ультиматум,   более  жесткий.   И   не  вздумай  продать  нас
представителям гребаной цивилизации арктурианских Стерхов!  Остальным можешь  —
пускай трепещут нас, Дефективных!»
         Посудите сами,  какой был  у  меня выбор?  Принять еще сколько-то  там
грамм на грудь,  а там оно уже само пойдет,  покатится под горку.  Кончится все
пивом и  моей больной печенью,  и Стеллочка вконец во мне разочаруется,  а ведь
всего  полгода вместе живем.  Или  позвонить Сене  и  попытаться сообща в  этих
рукописных трюках разобраться.
         — Алло,  не разбудил?  Ну конечно,  знаю,  что ты по ночам спишь.  Мне
ведомо,  что пробуждаешься ты в четыре утра и сразу за работу. А я так не могу.
Стоп, Сенька, а ведь я по делу! Давай, собирайся и ко мне. Нужно очень!
         — Нажрался, мил человек? — отвечает заспанный и недовольный друг Сеня.
         —  Я  как раз себя в  руках держу.   сказать,  из  последних сил.
Понимаешь,  левая рука помимо моей воли чудеса выделывает —  выступает от имени
инопланетян. И название у них, понимаешь, забавное...
         — «Белочка» пожаловала? А пассия твоя, надо понимать, в отлучке?
         — Да завеялась, понимаешь, куда-то.
         —  Ладно,  подъеду,  пригляжу,  овца заблудшая.  Ты бутылочку-то в бар
верни.
         Ишь ты,  душевед сыскался.  «Белочку» надо не  по  фразам,  а  по духу
вычислять. А не можешь по духу, так по выражению глаз.
         Вышел на балкон,  постоял.  Хорошо все-таки в природе,  братцы.  Тихо,
спокойно.  Чего,  спрашивается,  человеку не спится среди ночи? А вот не спится
человеку.  Стоит под  звездами,  и  черт  его  знает,  что  под  этими звездами
творится.  И его большое сердце мерно,  да нет,  пожалуй,  учащенно отстукивает
мгновения обманчивой тишины.  Неспокойно что-то в мироздании, тревожно. Да, что
ни говори, приятно ощутить себя в центре событий.
         К  подъезду плавно причалила «Ауди-турбо»,  дешевок Сеня не  признает.
Сеня  шумно  выгрузил свой  немалый объем.  Ну,  хоть  в  смокинг облачиться не
сподобился. Примчался спасать собрата по перу в спортивном.
         Вы думаете,  он мне поверил?  Черта с  два он мне поверил,  пока я  не
усадил его в кресло и не дал ему в левую руку карандаш,  а в правую — ручку. Он
идиотски хихикал —  уже лет двадцать ничего ручкой не делал,  разве что в  носу
ковырял на писательских конвентах. «Че писать-то?» — спрашивает.
         А у него левая-то уже пошла выводить. Вот, значит, какой у тебя, Сеня,
почерк — женский, округлый, буквы крупные, разборчивые. Конечно, таким почерком
по два романа в год не попишешь, диктофонщик.
         Я зеркало приставил — гляди, мол, старик, чего выходит. Вышло вот что.
         «Паскудный землянин!  Влез не в  свое гребаное дело.  Уселся не в свое
паскудное кресло.  Откуда  ты  такой  жирный выискался?  Мы  уже  объявили один
ультиматум.  Теперь придется еще  один.  Хочешь иметь свой  —  давай,  пиши.  С
красной строки.  Гребаные земляне! Вы достали нас своей космической экспансией!
Поэтому  мы  категорически  требуем,   по  пунктам:  во-первых,  отключить  все
мобильные  телефоны;   во-вторых,   отказаться  от  проекта  космических  гонок
«Земля-Марс»;  ну  и  в-третьих,  перестать строить любые виды  электростанций,
кроме тепловых! А тепловых строить как  больше! Что, писателишко, нравится
тебе?  Теперь давай,  беги,  ставь свою мерзкую цивилизацию в  известность.  Мы
шутить не любим».
         Тут руки у  Сенечки затряслись,  карандашик на пол брякнулся.  Сеня за
сигаретку схватился. Ну это дудки. Курить — на лоджию.
         По сто пятьдесят мы, конечно, накатили. Именно под звездами.
         Сеня чем силен — деловой хваткой.  Принял на грудь, засосал сигаретку,
и родилось решение. Вытащил мобильник и давай кнопки нажимать. Выпендрежник ты,
Сеня:  прическа полубокс — затылок в складках, златая цепь с немалым крестиком,
мобильник всегда в чехле на поясе.  У меня,  например, в прихожей стоит телефон
из мастерской самого Эдисона,  редчайшая вещь, на аукционе купленная — и у меня
деньжата водились.  Но ведь мы, писатели, — культурные люди, не пристало такими
вещами как чемоданом размахивать.
         А  Сеня между тем дозвонился и  договаривается,  и  красок не  жалеет,
умеет он объяснить,  зараза.  Я  бы бекать-мекать стал,  сбиваться с мысли.  Не
потому,  что не умею говорить убедительно,  а потому, что думал бы, что они там
обо мне подумают — какие-то карандаши, послания, — и воображать, как они на том
конце провода решают, что точно с психом разговаривают.
         — Слышь, Сеня, — говорю, — это ты кому звонил?
         — Ну это типа комитет.
         — Неужели?..
         — Комитет по контактам, комкон.
         — Что-то я не слышал...
         —  А  должен был.  Ты же типа о  космосе пишешь.  В общем,  сейчас они
приедут. Давай пока водки, что ли. Да, и в кресло они сказали не садиться.
         Сеня под водочку заскучал,  пустился в  глубокомысленные рассуждения о
всяких странных явлениях —  о сговорчивых редакторах,  что ударились пропускать
«левых»  начинающих авторов,  об  издательствах,  пустившихся издавать  себе  в
убыток всякую лабуду под рассуждения критиков о каких-то духовных ценностях.
         — Ты мне пылающую БКС выпиши, чтобы меня типа продрало!..
         — Пожалуйста! Ты мне только растолкуй, что это за зверь — БКС?
         — Ну,  скажем...  — чешет свой бритый затылок Сеня.  — Скажем,  Боевая
Кинетическая Станция.  Или Большая Космическая Свалка. Да не, я не тебе говорю,
я  типа в  общем рассуждаю.  Не умеешь крепко выписать вещь,  чтобы она засияла
всеми своими полированными боками,  чтобы значит я,  читатель, поверил, что вот
эти  жерла  таки  стреляют на  полтора парсека —  значит нечего тебе  у  нас  в
литературе делать. А то повадились интеллигентские переживания разливать. А где
там, скажи, те интеллигенты?
         — Где там?
         — В космосе, блин!
         Тут,  к  счастью,  в  дверь позвонили.  Явился человек из комитета,  в
единственном числе явился. Был он грустным и сухопарым, средних лет, с сединой,
в костюме где-то даже потрепанном.  Мне с первого взгляда подумалось — холостяк
и тяготится одиночеством.
         — Добрый вечер, — поздоровался человек из комкона, — это вы звонили по
поводу контакта?
         — Я, — отвечает Сеня. Берет гостя за пуговицу и тянет в мой кабинет. —
Садись, бери вот это в левую руку, вот это в правую. Давай, пиши.
         — Что писать?
         — А оно само будет писаться!  — добродушно,  как сенбернар, ухмыляется
друг Сеня.
         Комконовец  крепок  оказался.  На  Сенин  напор  не  обратил  никакого
внимания.  Взял те  листочки,  что мы  пообписывали.  Очечки на  нос водрузил и
углубился в содержание.
         Прочитал, отложил листики и, как ни в чем ни бывало, спрашивает:
         — Так. Вы утверждаете, что это контакт?
         — Я ничего не утверждаю!  — с вызовом отвечаю я. — И вообще, не мешало
бы хотя бы представиться!
         Комконовец хмыкнул  и  пустился в  обширные объяснения.  Из  которых я
узнал,  что  гостя  величают  Игорем  Мстиславовичем,  что  ему,  как  правило,
приходится иметь дело с душевнобольными,  а потому на слово он никому не верит,
равно как  и  написанному,  причем последнему не  верит даже  больше.  Подробно
перечислив известные ему психозы и фобии,  он, наконец, замолчал и выразительно
на меня уставился.
         — Вы что это? Мы с коллегой — писатели!
         — Людям вообще свойственно писать...
         Он произнес эту фразу с  таким выражением,  что я засомневался в себе.
Черт его знает, может писательство — это род психоза, так сказать, недержание и
все такое? Одним словом, я растерялся.
         Выручил Сеня.  Мрачно выслушав комконовца,  он  веско  и  побудительно
произнес:
         —  Ты,   уважаемый,  беседуешь  со  знаменитым  писателем  Татарчуком,
лауреатом государственной премии.
         Гость вопросительно глянул на меня.
         —  Я,  я  — лауреат,  понял?  — ткнул себя пальцем в грудь Сеня.  — Ты
давай, бери карандаш. И вперед.
         Игорь  Мстиславович недоуменно пожал  плечами  —  подозреваю,  что  он
твердо уверился в нашем психическом неблагополучии, — и взялся за «Кох-и-Нор».
         Рука его  мелко-мелко побежала сыпать буковками.  Я  усмехнулся себе в
желудок и приставил к листу зеркало. Сеня зачитал:
         — Придурок!  Что бы ты себе там ни думал,  мы существуем! Мы могучая и
великая цивилизация Дефективных!  Ты,  ничтожный прямоходящий царек природы, ты
не уверен даже в тех двух придурках,  а лезешь в контактеры!  Что ты можешь нам
доложить такого, чего мы не знаем, идиот?
         Упорный братишка оказался этот комконовец.  Не  поверил!  Как  саданет
себя в челюсть правой.  Аж голова мотнулась.  А левой хоть бы хны — продолжает,
бляха-муха, строчить. Сеня читает:
         — Ха-ха-ха! Может, еще разок, млекопитающее?
         Левая рука,  не выпуская карандаша,  хвать комконовца по лбу и обратно
на лист. Сеня как заржет, но прочитал:
         — Это не мы,  придурок гребаный! Мы недоразвитых цивилизаций по лбу не
хлопаем! Нервы у вас, гуманоидов, недоразвитые, как и вы сами.
         Я  думал,  что  после  такого удара  комконовец со  стула слетит.  Но,
крепкая голова — не только не слетел, а еще успел и решение принять:
         —   Давайте,   лучше  вы  контактируйте.   В  мои  обязанности  входит
наблюдение.
         Я вздохнул и принял карандаш:  все-таки я здесь хозяин,  и это со мной
они на контакт вышли. Кажется, я впервые подумал о Дефективных всерьез.
         «Мы ему ультиматума давать не будем!  Молокосос не достоин. А ты чего?
Тушуешься, негодяй?»
         «И не думал, — отвечаю. — Вы, понимаете, какие-то неконкретные».
         —  Вот-вот,  — проскрипел над ухом Игорь Мстиславович.  — Напишите им,
пожалуйста, так — чем вы докажете свое инопланетное происхождение? Понимаете, —
пояснил  он  Сене,   —  очень  может  быть,  что  мы  стали  жертвой  испытаний
психотропного оружия...
         «А  мы  сейчас  тебя  диссипируем!  Сфотографируем,  а  потом  обратно
соберем. Хочешь не-жильцом побыть, мозгляк?»
         — Э-э, нежелательное развитие диалога, — пояснил мне комитетчик.
         — Ну, на вас не угодишь, — отвечаю. — Вы же потребовали доказательств.
По-моему, инопланетяне логичны.
         Сеня довольно хмыкнул и панибратски хлопнул комитетчика:
         — Ты конкретно определяйся.  Ты типа лакмусовой бумагой поработай.  На
благо цивилизации, а как же!..
         Тот скривился, наверное, хотел что-то возразить. Но не успел. Я вот не
могу наверняка сказать,  — была вспышка или нет; Сеня, например, ее видел, — но
только комконовец вдруг хлопнул себя по карману и  достал из него фотокарточку.
А  на  фотокарточке той —  мой кабинет,  я,  Сеня,  письменный стол,  на  столе
обширное бурое  пятно,  а  из  пятна  голова Игоря  Мстиславовича высовывается.
Некрасивая картина.
         — Ну что, этого с тебя хватит? — осведомился Сеня.
         —  Пишите,   —  говорит  Игорь  Мстиславович,   —  «какими  средствами
намереваетесь контролировать выполнение ваших ультиматумов?»
         Пожалуйста,  чего  там.  Тут  же  поступает  ответ:  «Ага,  испугался,
мерзавец! Ну, к примеру, энтропийными бомбами». Стали подозрительно лаконичны.
         — Спросите скорее, что это такое, — шепотом требует комконовец.
         Пожалуйста.  Пишу:  «Не  могли бы  вы  объяснить устройство и  принцип
действия энтропийных бомб?»
         «Очень просто.  Это  такая бомба,  запалом которой служит термоядерная
бомба;  потом происходит сжатие пространства. А дальше мы сами не знаем. Но это
не важно,  бомба сама знает. Действует безотказно, зараза. Гребаные земляне! Вы
вздумали тянуть время!  Оттяжки мы не потерпим! Если немедленно не приступите к
выполнению пунктов, мы будем разговаривать радикально!»
         Сеня прочитал и разочарованно протянул:
         — Что-то становится неинтересно.  Мужики,  давайте в кабак.  Ну типа я
угощаю.
         При этих разумных словах у  меня как гора с  плеч свалилась.  К  моему
удивлению, Игорь Мстиславович тут же согласился:
         — Я предлагаю поехать в «Пиккадили».  Там круглосуточно.  Там мы вас и
протестируем. Администратор — старый комконовец.
         —  Видал?  —  подмигивает мил друг Сеня.  —  Куда попало я  не  звоню.
Са-алидная фирма этот их хренов комкон.
         
         II
         
         Игорь Мстиславович,  как  оказалось,  прибыл на  «Москвиче».  Погремев
малость,  он  двинулся вслед за  нами.  По  дороге Сеня напевал арию герцога из
«Риголетто»,  то  есть был весел.  Глянув в  зеркало на чахлые фары «Москвича»,
подмигнул и сообщил:
         — Сдается, наш комитетчик тоже того.
         — Чего того, псих, что ли?
         — Пришелец. Тихий такой, скромный, занудный пришелец.
         — А зачем ему это?
         —  Понятно зачем.  Ходит вот так по  контактерам и  типа шнурует всех.
Полощет мозги, мол, в натуре какие там инопланетяне, инопланетян отродясь никто
не видывал.  А у вас конкретно шиза.  Покайтесь,  полечитесь и все такое.  Типа
воюет с другими цивилизациями за наши с тобой души.
         —  А  если контактеры не сдаются —  он их на анализы...  — поддержал я
Сенину версию.
         — В кабак!
         — Вот тебе и сюжет для романа. «Маньяк с Альдебарана».
         — Не премину. Будешь соавтором?
         — Там видно будет.
         — Там,  там-тарам, там-тарам, — пропел Сеня и не совсем мягко подрулил
к автостоянке у ресторана, в последний момент лихо ударив по тормозам.
         Сразу пошли на  второй этаж  —  там  сейчас по  случаю ночного времени
«живой» оркестрион.  Да, давненько я в кабаках не сиживал. Сейчас зорким глазом
профессионала определимся —  кто здесь кто.  Ага,  народу за столиками немного.
Вот  под  пальмой  двое  среднего возраста мужчин  и  дама.  Мужчины в  строгих
костюмах,  но один одет как на поминки, а другой, напротив, шикарно небрежен, в
костюме  присутствует,  словно  в  нем  родился.  Ясно  —  деловые переговоры с
иностранным партнером.  Вон  тип  в  шортах и  с  дамой в  короткой юбке  —  из
нуворишей. Ага, и сексменьшинства наличествуют — под звуки оркестриона медленно
качаются в обнимку две девицы мужиковатого вида.
         Вот  и  все.  Впрочем,  в  углу,  под гремящими динамиками наблюдается
компания.  Три  дамы околобальзаковских лет и  при них молодой человек.  Кем он
состоит при них —  непонятно.  Дамы оживлены и  веселы,  а мужчинка,  напротив,
никакой — ну, ясно, за рулем, или печень больная.
         Но  вернемся к  теме  ночного путешествия.  Только Сеня  сделал заказ,
комконовец как бы невзначай говорит официанту:
         — Будьте добры, пригласите Савелия Карповича.
         Официант сделал значительное лицо и с тем отчалил.
         Как выяснилось,  Савелий Карпович и  был тем заявленным конспиративным
администратором;  плешивый и поношенный, как драповое пальто, каковое ежедневно
таскают  между  домом  и  присутственным местом,  время  от  времени  сдавая  в
химчистку.   Судя  по  наведенному  лоску,  последняя  химчистка  сработала  по
евростандарту — безлико, но до блеска.
         Они пошептались.  И  конспиративный Савелий Карпович обратился к нам с
Сеней с просьбой:
         — Пройдемте, господа, пожалуйста, со мной.
         Сеня —  я видел — хотел категорически отрезать,  но великодушно сделал
вид, что не расслышал. Разъяснять пришлось комконовцу:
         — Господа писатели.  Мы вас хотим пригласить в отдельный кабинет.  Там
имеется все необходимое оборудование, и никто нам не помешает.
         — Ага,  кровь из нас сосать...  — ухмыльнулся Сеня и изобразил на лице
скуку.
         — Понимаете, иначе нам придется вынести прибор сюда в зал...
         Я вопросительно глянул на Сеню,  я уже поддался на их уговоры. Но Сеня
невозмутимо разглядывал танцующую пару.
         Комконовцы снова пошептались и куда-то пошли.
         Очень  кстати  явились  заказанные  блюда:  испанский  морской  салат,
печеные мидии  во  французском соусе,  лягушачьи лапки,  мясное ассорти,  овощи
по-гречески;  и  конечно,  фирменные баклажаны в чесночном соусе и зажаренные в
сухариках фаршированные перцы;  разумеется,  водочка —  большой графин.  Я  бы,
признаться, и соляночки заказал, но не я плачу.
         И тут появился Эдик.  Эдик-авантюрист.  Великолепный типаж,  мощный, и
вполне авантюрный.  Эдакий русский еврей,  метр  восемьдесят пять росту,  косая
сажень в плечах, кулаки как гири. Разговаривает громко и яростно.
         — Здорово, братья-писатели! — заорал он, поднявшись по лестнице. — А я
вас еще в баре запеленговал, внизу. Какими ветрами в здешних широтах?
         — Космический ветер принес,  — загадочно ухмыльнулся писатель Татарчук
и, вспомнив о своем новорусском имидже, добавил: — В натуре.
         Эдик-авантюрист шумно оседлал стул  Игоря Мстиславовича,  пододвинул к
себе тарелку с испанским салатом — там креветки,  лангусты, разных сортов рыба,
моллюски,  — потянул аппетитно носом воздух и,  одобрительно кивнув, вооружился
вилкой.
         — Сейчас, хлопцы, мне сюжет в голову вошел. Вот сейчас, в баре.
         В этом весь Эдик.  Единственный среди нас,  кто не боится рассказывать
собственные идеи и  сюжеты.  Это потому,  что всем плагиатчикам хорошо ведомо —
один лишь намек в  произведении на идею Эдика,  и  быть морде плагиатчика битой
всмятку.  А случается,  под «этим делом» Эдик может зарядить и по второму разу.
Эдик всем рассказывает,  что  он  бывший спецназовец.  Мол,  не  смог совмещать
боевые будни и литературное творчество,  потому сосредоточился исключительно на
большой литературе. Ему верят. Но Сеня мне поведал по секрету, что никакой Эдик
не спецназовец, а так, нахватался то там, то сям всяких борцовских приемчиков и
только на необузданности характера и выезжает.
         —  Дело происходит на  том  свете.  —  Приятно все-таки Эдика слушать,
хороший   Эдик   рассказчик,   уверенный,   напористый.   —   Большая  лотерея.
Разыгрываются  торжественные  похороны.   Это   начало  рассказа  или   романа.
Победителя чествуют,  ему  завидуют —  каков  везунчик:  венки от  сотен важных
организаций,  представитель президента  с  надгробной речью.  Покойники  любят,
когда живые вокруг них  суетятся.  А  идея такая:  все,  что  люди чудят здесь,
приходит оттуда,  от покойников. Придумали покойнички лотерею — и у нас лотереи
входят в  моду.  Одним словом — это покойники придумывают на наши головы всякие
моды и  заморочки,  а также шутки ради плодят политические катаклизмы.  В самом
деле —  о хлебе насущном у них там голова не болит,  вот с ума и сходят.  А мы,
как дегенераты, под их дудку пляшем. А?
         Да уж,  такая фантастика как раз в  духе Эдика — махрового богоборца и
воинствующего атеиста.  Ему не просто надо о запредельном, а так чтобы по этому
запредельному вволю потоптаться.  «Боги —  это даже не люди,  это просто плохие
персонажи», — так у него, кажется, в предисловии к сборнику молодых фантастов.
         — Ну что, парни, хлебнем? — И мы хлебнули за встречу.
         Только и  со вкусом крякнул:  хороша чертовка белоглазая — а за спиной
комконовцы.  «А  за  спиной  эсэсовцы и  шмайсер  в  грудь  тычут  —  сдавайся,
партизанен!» Раздвигают закуски и водружают небольшой такой приборчик. Мне этот
приборчик не понравился. А Эдику не понравилось все сразу.
         —  Мужички,  вы  эт' че?  —  рыкнул так,  что мне захотелось почему-то
попросить у него прощения, на всякий случай.
         Те опешили. Сеня же засиял и изрек:
         — Ну это, Эдуард, у них типа комиссия по контактам.
         — Чего? — все еще недобро разглядывал комконовцев Эдик.
         — А ты как думал,  чтобы мы, обремененные семействами люди, просто так
ночью в кабаке зависли? Ты за кого нас держишь, в натуре?
         Эдик добродушно улыбнулся и принялся раскуривать трубку:
         — Ну-ну, контактеры, валяйте.
         Сеня  пустился  рассказывать о  наших  чудных  обстоятельствах.  Между
прочим, комконовцы все это время просто стояли и ждали.
         —  Друг наш и  коллега наш,  Викула Селянинович,  нонче в  вечор засел
писать большую вещь.  И лишь взялся за перо, как пожаловали к нему в хоромы, на
его хлеб-соль пришельцы, типа инопланетяне. Так, Викула?
         — В некотором роде.
         —  Ну вот.  И  чисто конкретно пером по бумаге — ультиматум нам,  типа
человекам.  Как там их?  А,  дефективными назвались. Ну вот. Что делать бедному
писателю?  У  уважающего себя писателя всегда друг-коллега имеется.  Звонит мне
Викула,  от жены в  натуре отрывает.  Я  как реанимационная —  тут как тут.  Но
пришельцы и мне ультиматум.  Заметим, что вон тому типу, Игорю Мстиславовичу, в
ультиматуме отказали.  Не наш человек. Требуют, само собой, несусветное. Но нам
не  привыкать.  Поэтому  мы  здесь,  поэтому вон  эти  контактеры нас  прибором
осчастливили. Я прав, мужики? — обратился он к тем.
         — Это надевается на голову,  — тут же сунул мне под нос какой-то обруч
Игорь Мстиславович. — А браслеты — на запястья.
         — Э-э,  — недоверчиво протянул Сеня, — проводов не вижу, пластмассовые
финтиклюшки.
         —   Современная  техника,   —  обиделся  за  свое  оборудование  Игорь
Мстиславович.
         — И что, в натуре работает?
         — Полная томограмма мозга, расшифровка энцефалоритмов...
         — Ну тогда я тебе вот что скажу,  — продолжал гнуть свое Сеня. — Это у
тебя типа или все сплошное шарлатанство, или внеземная технология.
         И  значительно умолк,  не  отводя от комоконовца насмешливого взгляда.
Тот уже нахлобучил на меня обруч, поместил на запястья браслеты.
         — Сдается мне, мил человек, что ты — инопланетянин! И этот, друг твой,
— тоже. И фирма вся ваша — сплошь пришельцы!
         Эдик одобрительно крякнул и разлил нам по второй:
         — Давайте,  парни. Я так понимаю, вывели вы их на чистую воду. Вот она
—  их  инопланетная  личина.  Давайте  за  контакт  цивилизаций!  Как  там  их,
дефективные?
         —  А хрен их знает.  Те,  что на бумаге пишут,  говорят,  что их здесь
больше тысячи, цивилизаций.
         — Ого. Лихо. — Эдик выпил и сурово обратился к инспектору: — Ты давай,
с него это все снимай и на себя надевай. Иначе в грудину заряжу.
         —  Правильно,  Дюся,  он  тоже с  дефективными контакт имел.  Они  его
не-жильцом делали и на фотокарточку снимали. Предъявляй фотокарточку.
         Игорь Мстиславович с готовностью ответил:
         — В машине оставил.
         —   Ты  присаживайся,   располагайся  и  вперед,   —  миролюбиво,   но
настоятельно посоветовал Эдик.
         — Представляешь, Дюся, заливает, что у них, в комконе, в каждом кабаке
— свой человек.  Прикинем — в Москве с полтыщи кабаков.  Кто их финансирует?  И
куда власти смотрят — у них под носом орудует солидная секретная организация?
         — Жизнь такая наступила — всем на все насрать.  И властям в том числе,
— отвечал Эдик-авантюрист.
         — А финансово их богатые спонсоры могут обеспечить,  которые всем этим
увлекаются, — добавил я.
         — Не, инопланетяне! — гнул свое Сеня.
         — Нет,  мужики.  Они не инопланетяне,  — веско возразил Эдик.  — Они —
покойники!  Покойники намного лучше,  они свои,  они наши родственники — до нас
жили, нас в муках рожали, и мы к ним движемся долгим путем в Темноту...
         — Изрядно!  — оценил Сеня.  — Разливай по этому поводу.  Долгий путь в
темноту — это изрядно! Это уже полромана!
         —  Господа,  обратите внимание на  дисплей,  —  прервал пиршество идей
нудный Игорь Мстиславович.
         — Ну че у тебя там, показывай, — великодушно разрешил Сеня.
         — Извольте видеть — нормальная человеческая энцефалограмма.  В верхней
части дисплея —  томографическое отображение моего мозга.  Как видите,  никаких
вживленных микрочипов,  никаких  органических поражений.  Вот  речевой центр  —
желтый  цвет  указывает  на  активность,   в  самом  деле,   я  сейчас  с  вами
разговариваю.
         Меня  позабавило,  как  Сеня  с  нарочитым интересом рассматривает эти
картинки, даже головой кивает сочувственно и языком цокает.
         — Так вот, — говорит, — как выглядит мозг пришельца. Занятно.
         —  Вы  что?  Ну  почему  вы  мне  не  верите?  Нормальные человеческие
альфа-ритмы.
         — А почем я знаю, какие они — человеческие?
         — Давайте сопоставим с вашими.
         —  Свои я  тебе показывать не стану.  —  Сеня посмотрел на меня,  и  я
закашлялся.
         А инспектор уже протягивает мне свой обруч:
         — Пожалуйста, вы.
         Делать нечего, кто-то же должен был, да и потом, чем мне это грозило?
         По  правде сказать,  мы,  писатели-фантасты,  не  верим ни в  звездные
перелеты,  ни  в  инопланетян,  ни во всякую мистику.  Потому что художественно
писать о  том,  во что веришь,  — нельзя.  Выйдет или скучный научно-популярный
трактат,  или религиозно-мистический бред. Свобода авторской фантазии не должна
быть ограничена ничем. А тут вдруг такая волна пошла — что вроде все всерьез. И
когда мы поддались на эту серьезность?
         Итак, на меня были водружены обруч и браслеты. Отметил с удовольствием
— ожидаемого покалывания или жжения не было.
         —  Ну вот,  извольте видеть,  господин Татарчук,  —  кивнул на дисплей
комконовец. — Полное качественное совпадение картинок.
         С  улыбкой заправского фокусника Игорь Мстиславович извлек из  кармана
мой «Кох-и-Нор»,  сложенный лист моей же  бумаги и  даже зеркальце.  Как это он
ловко успел спереть, паршивец? Вновь предложил мне поработать контактером. Если
честно,   мне  и  самому  захотелось  позабавить  Эдика  Дефективными.  Правда,
сомневался — получится ли не за моим столом?
         Развернул  лист,   взял   карандаш,   проскочила  мыслишка  —   может,
Дефективные побрезгуют  контактировать в  ресторанной среде?  И  вдруг  резкий,
визгливый выкрик комконовца:
         — Стойте, погодите!
         Что такое? Мы все трое вопросительно уставились на него, а он виновато
улыбнулся и вытаскивает из чемоданчика неуклюжий футляр,  а из него — массивные
темные очки с темными стеклами.
         —  Ага,  типа  секретные  очки,  —  веско  умозаключил Сеня,  —  чтобы
пришельцев в лицо видеть!
         Молодец,  Сеня.  Он даже поднял со стола зеркальце и ткнул его прямо к
физиономии инспектора:
         — На, полюбуйся!
         —  Хорошо,  черт меня раздери,  —  расхохотался Эдик.  —  Хорошо нынче
сидим, мужики! Давайте еще по одной.
         Мы опрокинули еще по одной и  в  тот же миг,  не сговариваясь,  решили
продолжить наш эксперимент.
         — Давай, инспектор, жми свои кнопки! — отдал приказ Сеня.
         — Все уже работает. — Инспектор в очках был похож на старого ослепшего
филина.
         В  этот  момент заговорили Дефективные.  Моя  левая рука прервала свое
движение к  соуснице и,  схватив карандаш,  застрочила.  Сеня тут  же  водрузил
зеркало и подмигнул Эдику:
         — Ну вот, началось. Гляди, Дюся, что с нами, землянами, вытворяют!
         Дефективные передали:  «Пьяный ублюдок!  Ты  на  миг от  неизбежности!
Забыл про ультиматум,  забыл про энтропийную бомбу, наложил на наши радикальные
интересы!  Больше с  тобой,  дубина,  не  разговариваем.  Протрепался про  нас,
беспамятное теплокровное! Вот вам всем контакт!»
         Левая рука скрутила кукиш —  при  этом карандаш переломило надвое —  и
медленно  обвела  кукишем  окружающее  пространство,  надолго  задержавшись  на
инспекторе. А тот внимательно смотрел на этот кукиш через свои секретные очки.
         Питом рассеянно обронил:
         — Моторика руки отсутствует. Двигательный центр не задействован.
         Сеня с видом знатока пояснил Эдику:
         — Понимаешь,  Дюся,  выходит — не психотропное оружие, как нас стращал
Игорь Мстиславович. Выходит, что Викулыч ничего не писал и фигу тебе под нос не
совал, а все это нам коллективно мерещится.
         —  Но  ведь очки защищают от  галлюцинаторного...  —  подал было голос
из-за  спины  инспектора  Савелий  Карпович.   Но  инспектор  вскинул  руку,  и
администратор умолк на полуслове.
         — Вы,  господа писатели, покуда посидите, может, еще горячего захотите
заказать, спиртного...
         —  Спиртное за  счет  заведения.  Богатый выбор,  —  поддакнул Савелий
Карпович.
         Инспектор   поспешно   сложил   прибор   в   чемоданчик,   и   они   с
администратором, отойдя в сторону, стали о чем-то шептаться.
         —  Глядите,  мужики,  что-то пришельцы замышляют,  —  предложил версию
событий Сеня.
         — Или покойники нас к себе переманить собираются, — не остался в долгу
Эдуард.
         А я промолчал.  Мне,  признаюсь,  нехорошо как-то сделалось и неуютно.
Предчувствие  —  не  предчувствие,   скорее,   все-таки  предчувствие.  Коллеги
пустились было обсуждать —  чего бы еще такого дозаказать погорячее и покрепче.
А я все за теми слежу.  Вижу, администратор с чемоданчиком — в боковую дверь, а
инспектор стал  звонить по  мобильному телефону.  Мне  почудилось даже,  что  я
расслышал слова инспектора, но нет. Это Эдик выступает:
         — А что редактора?  Редактора тоже люди. Ему в грудину зарядишь, потом
в кабак пригласишь,  накормишь стервеца — и он твой.  А куда ему деться?  Здесь
тебе все на месте — и кнут, и пряник.
         — Ну, а ежели редактор — женщина? — вопрошал Сеня.
         — Га-га-га!  Так я тебе и сказал!  Нет, брат, этот секрет уйдет вместе
со мной...
         — Ну что, еще по одной. Гляди, Викулыч заскучал...
         Не заскучал я,  нет.  Эти двое возвращались, и на лицах их было что-то
другое написано.  Я попытался вычислить, но не понадобилось. Игорь Мстиславович
ледяным голосом произнес:
         — Попрошу внимания,  господа.  Сейчас сюда поднимутся наши люди,  и вы
тихо, без лишнего шума встанете и пойдете с нами.
         Эдик обернулся к лестнице:
         — Э-э. Шпагу мне. И коня.
         По лестнице поднимались трое,  одинаково плечистые,  в  черных строгих
костюмах и белых рубашках.  Время для меня будто замедлилось. В голове возникла
дурацкая мысль — зря я Стеллочке записку не оставил, куда я и с кем.
         Эти трое остановились у лестницы.  Сеня побледнел, вижу — подняться не
может.  Очевидно,  душа в пятки ушла. Эдик поднялся, вытряхнул из трубки пепел,
спрятал ее в карман, разгладил рукой редкую шевелюру и предложил:
         — Ну что,  мужики,  надо сдаваться, — и подмигнул мне при этом. А глаз
неулыбчивый, хитрый,
         Что-то у меня от этого подмигиванья взыграло,  флейта надежды пропела,
что ль?  И  мы с  Эдиком пошли к  лестнице.  Я  еще оглянулся —  а  инспектор с
администратором Сеню под  руки подхватили,  правда с  натугой,  и  ведут.  Ноги
Сенины ослабли. Будем думать — от водки.
         А  когда  я  голову  обратно  повернул —  Эдик  одного  уже  вырубил и
схватился с двумя другими.  Откуда во мне силы обнаружились — не ведаю. Схватил
стул,  что под руку подвернулся, и швырнул в эту группу. Как-то так получилось,
что стул угодил прямо в голову того, что Эдику как раз руку за спину заламывал.
Тот осел, а Эдик с оставшимся кубарем покатились вниз по лестнице.
         Я рванул следом,  на свободу,  даже про Сеню забыл. Глядь, а на первом
этаже их еще трое или четверо. И я сдался.
         Когда меня вывели на улицу, я застал чудную погоню: Эдик на спортивном
«Шевроле» с открытым верхом, наверное, того, что в шортах у окна и с девицей, с
ревом крутился на  площадке —  растолкал две легковушки,  вывернул мимо черного
мини-фургончика,  едва не задавив одного в  черном,  и  через клумбу сиганул на
трассу.  Вслед ринулось сразу пять  или  шесть джипов.  А  на  пороге ресторана
появился Игорь Мстиславович и крикнул вслед:
         — Осторожнее! Это не биомуляжи, это настоящие!..
         Кто настоящие —  я  так и  не узнал.  В глаза мне ударил слепящий свет
фар, и меня не стало.
         
         * * *
         
         М-да. Поставил в произведении последнюю точку; казалось бы, перечитать
и — в редакцию. Чую, получилось неплохо — еще бы, все пережито лично, ничего не
сочинил.  Рассказ готов.  Но в нем только часть нашей истории.  Остальное хотел
записать в  виде второго рассказа.  Два рассказа,  как ни крути,  — выходит два
гонорара.
         Перечитал,  отложил и задумался.  И вижу,  никуда ведь не денешься,  —
придется все рассказывать до конца, в ущерб гонорару, но на пользу исторической
достоверности. Единственный раз наступаю на горло своим принципам.
         Итак.
         
         III
         
         В  лицо мне ударил слепящий свет фар — к дверям подавали авто,  черный
бронированный «Мерседес».  Я  на  самом  деле  не  в  этот  момент отключился и
прекрасно слышал, как Игорь Мстиславович крикнул от дверей:
         — Осторожнее, это не биомуляжи, это настоящие пришельцы!
         И вот тут какой-то доброхот-чернокостюмник,  должно быть,  с перепугу,
вырубил меня электрошокером.  Поэтому я не помню,  как нас с Сеней запаковали в
«мерс» и отвезли на виллу.
         Да,   бляха-муха,  это  была  вилла-виллище,  шикарный  особняк.  Вот,
бляха-муха,  и, как говорит Сеня, — в натуре не верится, что сижу снова в своем
уютном кабинете,  обласкав душу приятным коньячком.  Вот только со Стеллочкой —
все.  Моя блудная бедняжка не захотела ждать,  пока меня не было.  А  вот где я
был...
         
         * * *
         
         Особняк располагался в подмосковном лесу,  где-то,  как я понимаю, под
Нарофоминском. Это и была, собственно, штаб-квартира пресловутого комкона.
         Я  очнулся уже  голым и  лежащим на  стерильном столе под  сканирующим
зевом  какого-то  их  прибора,  опутанный  проводами  и  прихваченный  к  столу
фиксирующими жгутами.  Вот тут тебе,  Сеня,  они провода и  влупили.  Тут уж не
скажешь —  «пластмассовые финтиклюшки».  И  сам Сеня лежал рядом,  на  таком же
чудо-столе,  обреченно выпятив свое выдающееся пузо, сплошь облепленное черными
присосками, увенчанными штырями антенн.
         Сеня  гнусаво  произносил  похабные  слова,  ни  к  кому  особенно  не
адресуясь.  Произносил монотонно и  безостановочно.  Пузо  вместе с  присосками
колыхалось и напоминало ползущего ежика, царя ежей.
         Мне подумалось — сейчас потрошить примутся.  Потом подумал — а есть ли
в помещении женщины?  Убедил себя, что нет, потому как никого кроме нас с Сеней
видно не было.  Тогда подумал,  что они наблюдают за нами через окно.  Повертел
головой насколько мог — окон вроде не было.  Ну тогда точно,  решил я, следят с
помощью телекамер. Боятся нас как инопланетян.
         Лежать вот  так  было  неуютно.  Хмель  куда-то  выветрился,  и  очень
хотелось пива.  Я окликнул Сеню.  Он обернулся и послал меня так, что я понял —
Сеня неадекватен. Но я на него не обиделся, ведь это по моей милости он здесь.
         — Да, Сеня, мы с тобой теперь пришельцы. Ощущаешь?
         Сеня заохал и умолк.
         Прошло еще,  наверное,  полчаса. Или час — не сориентируешься. Задница
одеревенела,  поясница затекла и  невыносимо ныла.  Сеня стал матюгаться низким
хриплым голосом.  Но теперь в  его нецензурщине появился смысл — он непреклонно
требовал от  неведомых непечатных гадов свободы и  немедленных извинений.  Сеня
даже стал оперировать угрозами и аргументами юридического характера.
         Но  вот  сзади отворилась дверь,  и  к  нам подошли четверо энергичных
типов в  белых халатах.  Я  зажмурился.  Но  потрошить они  нас не  собирались.
Сноровисто отсоединили липучки и  провода,  освободили от  жгутов и  напоследок
вернули нашу одежду.
         Мы принялись вяло одеваться,  а  в  бокс вошел Игорь Мстиславович.  Он
сиял, был доволен и вообще вел себя как хозяин.
         — Ошибочка вышла, господа писатели, — признался он и радушно предложил
Сене курить.
         Сеня  в  знак  примирения принял  от  инспектора сигаретку  и  стал  с
жадностью заглатывать дым —  весьма неаппетитное зрелище.  Я же чувствовал себя
совершенно ушибленно,  мне хотелось в горячую ванну,  в постель, мне невыносимо
хотелось пива. Пива я и попросил.
         Игорь Мстиславович повел нас из подвала наверх.  По пути не удержался,
объявил,  что мы им и такие нужны,  и то,  что мы не инопланетяне, для них даже
много лучше.  Зарвавшийся комконовец,  конечно,  благодушествовал,  а  меня его
восторги насторожили — чего они еще придумали на наши бедные головы?
         Движемся мы  с  Сеней по  винтовой лестнице никакие.  Хочется сжаться,
стать  маленьким,  приникнуть к  мамкиному  подолу,  как  в  детстве.  Детство:
изумрудно-зеленые луга,  по ним бродят коровы, мычат, щиплют траву. Мир царит и
в небе голубом,  и всюду под ним.  Впрочем, в детстве я коров не видел. С этими
милыми  животными  я  познакомился  уже  в  армии  —  любили  они  по  полигону
дефилировать. Смотрят на тебя добрыми, честными глазами, каких среди людей я не
замечал,  жвачку  свою  пережевывают —  нега  и  нерушимое спокойствие.  А  ты,
зачуханный солдатик,  стоишь с лопатой,  тебе надо землю копать,  а тебе жарко,
солнце палит...  Подумалось:  коровы —  вот  настоящие хозяева земли!  А  мы  —
разбойники  и  проходимцы,  в  смысле  пришельцы,  марсиане,  неведомым  ветром
занесенные в  эти  палестины,  на  головы мирных аборигенов,  вот  этих  самых,
щиплющих травку.
         Это я описываю сумбур мыслей,  медленно колыхавшийся во мне,  когда мы
никакие поднимались куда-то вверх,  затем брели,  пошатываясь,  по коридору. Ни
коридора я  не видел,  ни дверей в нем,  не помню — стоял ли кто из охраны там.
Произошло вытеснение моего испуга, страха и прочего ужаса в эти мелкие мыслишки
и  летние воспоминания то  ли о  детстве,  то ли о  больших армейских маневрах,
когда было хорошо.
         Наконец нас ввели в  залу.  Она занимала весь третий этаж,  была столь
обширной, что в ней, не задумываясь,  было проводить матчи по минифутболу,
еще  хватило бы  места для  зрителей.  На  всем  этом пространстве полы устланы
мягкими коврами;  возле северной стены —  камин,  да такой,  что в  очаге 
уместить оленя на вертеле.  За большими окнами наблюдается балкон,  скорее даже
не балкон, а терраса, опоясывающая по периметру все здание.
         В  углах  —  светильники навроде  разноцветных софитов,  но  с  мягким
светом.   Имеется  белый  рояль,   в   другом  углу  на   небольшом  подиуме  —
электроаппаратура с  приданными ей  гитарами,  ударной установкой и  клавишными
синтезаторами. Над одним из диванов — доспехи и мечи, а над другим — опять-таки
гитары  с  разнообразным количеством струн.  Надо  думать,  хозяин —  меломан и
разводит цветы;  по  крайней мере,  в  цветнике,  разбитом тут же,  под окном —
довольно любопытные экземпляры орхидей и еще каких-то незнакомых ярких цветков;
это их терпкий аромат я уловил, как только мы вошли.
         Стены,  потолок и  камин облицованы желтым мрамором.  Скажете,  такого
зверя не бывает? Я знаю, да только фактура у этих стен вполне мраморная.
         Игорь Мстиславович предложил нам располагаться на диване, что вместе с
пуфиками  и   низкой  посадки  столами  проворные  хлопцы  в   черных  костюмах
выстраивали в центре залы.
         Я сел и перевел дух.  Рядом плюхнулся Сеня.  Интересно,  все-таки, как
мягкие блага  цивилизации способны действовать на  психику —  я  как-то  быстро
успокоился.  Уже через несколько минут я  с  любопытством озирался по сторонам,
вновь ощутив себя писателем. Я был наблюдателем в центре небывалых событий.
         Сеня шумно сопел и тоже озирался, вполне скептически. Я обрадовался за
него:  человек релаксировал на глазах,  в  нем снова  было узнать лауреата
государственной премии  писателя Татарчука.  Наконец он  хмыкнул и  ткнул  меня
локтем:
         — Видал — желтый мрамор!  Инопланетяне его с Венеры завозят,  сволочи.
Все здесь инопланетяне. Только мы с тобой — люди! Эй, как там тебя, Мстиславич,
где моя мобилка? Вещь дорогая, спутниковая связь. В натуре.
         — Видите ли,  — вежливо отвечал комконовец, — аппарат временно изъят у
вас  по  соображениям  вашей  и  нашей  безопасности.  Не  надо  бы,  чтобы  вы
куда-нибудь отсюда звонили. Но вы не беспокойтесь...
         — Видал? — опять ткнул меня Сеня. — Нас, людей, боятся.
         Тут он  изловчился и  поймал за рукав чернокостюмника —  тот как раз с
хрустом разворачивал над столом накрахмаленную скатерть — и грозно вопросил:
         — Признавайся, ты инопланетянин?
         Ушлый Сеня уже смекнул, что нам ничего страшного не грозит.
         Молодой  человек  ловко  освободил  рукав  и  вновь  сосредоточился на
скатерти.  Сеня тут  же  о  нем позабыл.  Он  что-то  уловил в  поведении Игоря
Мстиславовича и немедленно сообщил мне:
         — А комитетчик-то волнуется. Мелкая рыбешка. Жди серьезных акул, брат.
         Я  же  как-то  отрешился от  происходящего,  наверное,  даже задремал,
потому  что  стол  как-то  незаметно  оказался  сервирован,  а  от  распахнутой
балконной двери потянуло холодком.  Начинался рассвет,  и  предрассветный ветер
колебал верхушки елей у самых окон.
         Передо мной на столе стояла запотевшая бутылка пива. Я глянул на Игоря
Мстиславовича — тот ободряюще кивнул.  Я с отвращением глотнул разок-другой, но
потом  пошло как  по  маслу.  От  пива  меня  отпустило по-настоящему,  наплыла
приятная дремота.
         Меня,  наверное, разбудил шум двигателей: где-то внизу у стен особняка
гудели двигатели авто.  Похоже, это собирались гости, которых с таким волнением
ждал наш инспектор.
         Первым в залу вошел хозяин виллы. Одет он был неуникально, так что его
«прикид» описывать смысла нет  —  типичный набор нуворишей,  включая перстень с
брильянтом.  Мое  воображение поразил вид  его розовых щечек.  Таких пухлых,  с
нежной,  почти детской кожей,  аппетитных щечек я, по правде сказать, не видал.
Даже не хотелось потрепать по щеке из опасения ей как-то повредить.
         Хозяин оказался радушным человеком.  Он  безразлично кивнул инспектору
и, широко разведя руки, приветствовал нас с Сеней:
         — Друзья!  Наконец-то!  Наконец-то мы встретились!  Рад, безмерно рад,
дорогие мои!  Что ж?  Как нашли мои пенаты?  Удобно ль вам, не стеснили вас тут
чем?  Дерьмо мой особняк,  не так ли?  Нуворишество и  пижонство!  Поверите ли,
бросил бы все это к такой-то матери и — матросом на сейнер,  в самую путину.  А
потом с  геологической партией бродить по  тайге,  под звездами,  и  плевать на
комаров и  гнус.  Да что ж вы не угощаетесь,  все закуски — для вас.  Выпьем по
капушке,  познакомимся поближе. Меня вы, надеюсь, знаете. Я — Осинский Митрофан
Иосифович.  Что,  сильно не похож на того мудака,  что в телевизоре?  Ничего не
попишешь —  имидж,  черт бы его побрал.  Вот,  —  он вытянул руку и  растопырил
пальцы, — полюбуйтесь, какую гадость таскать приходится.
         Но перстней Осинский снимать не стал. Он все время говорил, причем все
такое же  сплошь розовое,  как его щечки.  А  Сеня на моих глазах преображался.
Сперва,  при  виде  финансового воротилы  и  крупного  промышленника он  как-то
стушевался,  обмяк.  А  потом,  гляжу,  плечи  расправились,  живот подобрался,
вальяжность в позе обозначилась,  но не наглая, а именно такая, чтобы ощущалось
в  Сениной позе немалое внимание к  собеседнику и  чуть меньшее к самому себе —
без  последнего никак,  надо  же,  чтобы и  собеседник уважал тебя.  Сеня ловил
буквально каждое слово олигарха.  И уже вижу — прикидывает,  как бы подкатиться
со своими проблемами. Я знаю, что у него на уме. Тираж у него на уме и выгодный
контракт. А больше — ничего существенного.
         А я гляжу на Осинского и думаю — молодец ты все-таки,  Викула-старина,
молодец.  Раскусил быстро,  чьи уши торчат из-за вывески комкона.  И так меня с
похмелюги этот воротила расположил к себе, что я возьми да и брякни:
         —  А  я  еще  в  ресторане понял,  что  это вы  —  спонсор комитета по
контактам.
         Олигарх широко заулыбался, заметил в ответ:
         — Я рад,  Викула Селянинович,  я почему-то так и думал,  что вы вельми
сильны  именно  в   психологических  аспектах.   Внимательно  слежу  за   вашим
творчеством. Жаль, что давненько не было ничего нового.
         Внезапно прорвало Сеню:
         — И ничего удивительного,  Митрофан Йесич. Нового у нас — тьма, прорва
всего нового. Да вот, скоты, не издают. Издательская политика у них, понимаешь,
меняется. Вот взяли бы вы, Митрофан Йесич, да всех их — в Сибирь...
         Тут уж я ткнул Сеню локтем.
         — Положим,  вам,  Семен Валентинович,  грех обижаться. Уж кого издают,
так издают, — шутливо упрекнул Осинский.
         — Мало, — с обидой обронил Сеня. Да, развезло коллегу.
         И  тут в  дверях появляется до  боли знакомое лицо,  лицо генерального
директора издательства «Большой Юго-Восток». Юрий Долгоруков-Самошацкий.
         —  Ба!  —  кричит.  —  Писатели!  Не чаял,  не ждал увидеть.  Митрофан
Иосифович, мое почтение. Уже гудим?
         Бляха-муха!  И этот тоже спонсор?  Ну-ка,  что дальше-то будет? Вот уж
воистину ночь испытаний и утро чудес.
         Долгоруков-Самошацкий, не мешкая, ухватил со стола пару ложечек икорки
паюсной,  положил  ее  добрым  слоем  на  изумительного вкуса  домашние  блины,
приготовляемые на дрожжевом тесте из гречневой муки,  добавил туда же несколько
раковых  нежных  шеек,  посыпал  кинзой  и  базиликом,  проложил  кусочком сыра
«сулгуни»,  свернул все  это конвертиком и  ласковым движением налил себе фужер
водки.
         —  Ребята,  ничего,  что я  сам?  Ваше здоровье,  —  и закусил выпитое
блинным ассорти.  Медленно,  со знанием дела прожевал и  попросил Осинского:  —
Сыграй-ка, брат Митя, что-нибудь наше.
         Осинский без  лишних слов снял со  стены двенадцатиструнку и  принялся
подтягивать колки  и  перебирать струны,  взгляд его  затуманился.  Он  смотрел
куда-то за окно, наверное, погружался в бардовскую нирвану.
         И полилась песня.  Теплая,  нашенская,  чувственным, несколько ломаным
тенором — но в устах кого?  Осинского!  Песня про сырую тяжесть сапога, росу на
карабине; «кругом тайга, одна тайга и мы посередине»...
         Долгоруков-Самошацкий подхватил фальшивым баском,  но тоже с чувством,
со слезою.
         —  Друзья,  давайте,  вскрывайте шипучку,  —  бросил он  нам  по  ходу
проигрыша.
         Сеня  с  готовностью занялся шампанским —  руки  у  него тряслись,  но
ничего не  попишешь,  очень  уж  ему  хотелось выглядеть своим парнем.  Ядреная
двухсотдолларовая струя ударила из  бутылки и  плюхнула на стол,  Сеня поспешно
привстал и разлил по фужерам из ополовиненной емкости.
         Я  имел  удовольствие видеть,  как  олигарх  Осинский,  у  которого  в
ухватистых руках  «полцарства расейского»,  с  удовольствием смаковал  напиток,
радовался, как ребенок, терпкому кислому вкусу и приговаривал при этом:
         —  Вот,  сволочи,  какой-то квас делают,  а  не шампанское.  Вот у нас
шампанское —  так это шампанское.  «Абрау-Дюрсо»,  «Новосветский сердолик»,  а,
братцы? «Артемовское игристое» в солевых копях выдерживают — уникальный аромат!
         — Митя, а когда собираешься с Западом разделываться? Что-то наглеют не
по  дням,  а  по часам.  Какие-то они неотчетливые.  Может,  им финансовый крах
устроишь, для начала? — завел неизбежный разговор о политике крупный издатель.
         — Успеется, куда они от нас денутся, — меланхолично заметил Осинский и
снова взялся за гитару. Песня была про «надежды маленький оркестрик».
         Я  пересилил себя  и  занялся-таки закусками.  Описание оных отняло бы
слишком много времени,  а  между тем  ситуация и  без  того ясна —  это  вам не
ресторан  «Пиккадили».   Я  жевал  и  совершенно  определенно,    сказать,
вкусовыми  пупырышками  понимал,   что  все  эти  круто  заряженные  посетители
ресторанов — сплошь лохи, мелкие обыватели, да и только.
         Естественно,  увлекшись,  я  пропустил появление третьего спонсора.  А
когда увидел — он присаживался напротив,— мне стало не по себе. Батюшки, да это
же Витольд Шмаков,  человек с  глазами одновременно убийцы и вечного двоечника,
что  изо  всех  сил  старается перейти в  следующий класс.  Впрочем,  сейчас он
выглядел совершенно иначе: благожелательность и интерес читались на его лице. А
между тем,  этот человек из ниоткуда, из глухой провинциальной деревни сумел за
пять  лет  подмять под  себя всю  цветную металлургию N-ской губернии.  Это  он
перестрелял всех местных «воров в законе», пасшихся на этой изобильной делянке,
нагнал страху и купил оптом и в розницу милицию,  прокуратуру и народный суд, и
стал недосягаем, как демиург местного значения.
         Он  как раз вклинился в  диалог Сени с  Юрием Долгоруковым-Самошацким.
Они оба,  на два голоса,  костили на чем свет стоит российские порядки. Все это
стало  мне  сильно  напоминать  атмосферу  шестидесятницкой  кухни  —   те   же
безапелляционные приговоры и блеск шашек. Хорошо быть великим в своей компании,
особенно,  когда не надо отвечать за свои слова, — тут тебе и радикальные планы
спасения, и безупречные, никогда не сбывающиеся, футурологические прогнозы.
         Но  я  отвлекся.  Шмаков  послушал сей  задушевный треп  и,  разлив по
стопочкам, произнес тост:
         — За Великое Кольцо цивилизаций!
         Я  сразу не  понял,  что  он  имел в  виду.  И  без того это «безумное
чаепитие» вызывало во мне все нарастающее смятение.  Как же так,  думал я, ведь
так  не  бывает,  не  может быть  —  Осинский,  Шмаков вот  так  запросто,  как
школьники, распевают романтические песни, пускают слезу. Какие, к черту, из них
романтики?  Издатель,  который  меня  лишь  раз  удостоил высочайшей аудиенции,
осчастливил пятью минутами,  в  течении которых еле слышно бубнил себе под нос,
так,  что приходилось ловить каждое слово — здесь совершенно свой парень, никак
не заподозришь в нем сноба и холодного дельца.  Про тех двух душегубов я вообще
молчу.  Но как же Сеня ничего не чует,  с его-то чутьем? А впрочем, я понимаю —
атмосфера затягивает,  доверительная близость к  сильным мира сего.  Это почище
денатурата натощак!
         Не помню,  когда меня шибануло —  инопланетяне!  Наверное,  когда Сеня
пошутил  насчет  желтого  мрамора,  мол,  в  каком  руднике  такой  добывают  —
венерианском или на Церере? А Шмаков нимало не смущаясь ответил;
         — Это не мрамор, Сеня. Это — янтарин. Тот самый.
         Я  глянул и  чуть не охнул.  Как я раньше не заметил?  Стены испускают
матовый блеск,  исходящий словно из самой толщи густо-янтарного полупрозрачного
минерала.
         Сеня  пошутил что-то  насчет  комиссии по  контактам,  не  помню,  что
именно.  Я еще глянул на Игоря Мстиславовича, собственно, я его на этом банкете
рассмотрел в первый раз.  Он тихонько сидел в дальнем углу стола,  на неудобном
пуфике и методично поглощал закуски.  Водки и прочего он не пил.  Ни на кого не
смотрел, смотрел исключительно себе в тарелку.
         —  А  насчет контактов —  это вот к  нашему инспектору,  — посоветовал
Осинский.
         Игорь Мстиславович поднял голову,  отер салфеточкой губы —  пришел его
час.
         —  Если мне будет позволено,  я  несколько проясню ситуацию для господ
писателей...
         —  Проще,  проще надо быть,  Игорек,  —  прорвалось что-то  знакомое в
интонации  Шмакова.   Нет,  все-таки  не  прорвалось  —  вполне  дружеский  тон
интеллигентного, но знающего себе цену человека.
         Все же подмена типажей меня пугала. Я жаждал видеть в Шмакове бандита,
того Шмакова,  что мелькал в скандальных телерепортажах, а действительность мне
подсовывала чуть ли не диссидента-правозащитника-шестидесятника.  Но,  с другой
стороны,  положа руку на сердце,  бандитской ипостаси я боялся.  Я заглядывал в
его глаза, пытаясь разглядеть в них волчьи искорки — тщетно.
         —  Итак,   —  приступил  к  делу  инспектор  комкона,  —  биомуляжи  и
биофантомы.  Вот два феномена,  с которыми нам постоянно приходится иметь дело.
Почему-то  инопланетяне избегают  иметь  с  нами  прямые  контакты.  Что  такое
биомуляж?  Это,  в собственном смысле, биологический объект, например, человек.
Но при этом вовсе не человек.  Видите ли,  белки белкам — очень даже рознь.  На
молекулярном  уровне  —  обычная  картина.  Но  на  субатомном  —  никаких  вам
электронов,  никаких нейтрино,  кварков и прочих известных науке частиц. Мы это
называем «доквантовое желе».  Совсем другое дело  —  биофантомы.  Их  от  людей
отличить нельзя,  если бы  не странная активность их мозга —  нет альфа-ритмов,
зато  есть постоянные и  мощные тета-ритмы,  знаете,  что  бывают у  человека в
период глубокого транса, навроде медитации йогов и тибетских монахов.
         — И это тоже — доквантовое желе? — спросил я.
         —  Нет.  Обычные структуры.  Здесь  разница лишь  в  системном смысле.
Кирпичики те  же,  что и  у  нас.  В  ресторане мы  исследовали вас на  предмет
биофантомности. То, что вы не биомуляжи, я выяснил еще у вас на квартире. Когда
я впервые вас увидел, решил, что вы типичные биомуляжи.
         — Однако, что за чушь? — возмутился Сеня. — С чего это ты так решил?
         — Если вы припоминаете,  я вам тогда еще говорил, что к нам обращаются
главным образом умалишенные,  люди не  вполне психически здоровые.  Но  если уж
психическое здоровье налицо,  —  а  вы выглядели нормально,  умалишенные такими
самодовольными не бывают, — то верно перед тобой биомуляж, реже — биофантом. Мы
к этому уже привыкли...
         — Извините, но откуда здесь, на Земле биофантомы и эти... биомуляжи?
         — Наверное, из космоса, больше неоткуда. Только они о том, откуда они,
молчат.  Запрограммированы быть людьми. Утверждают, что вокруг сплошь братья по
разуму,  а  как установить с  ними контакт — не сообщают.  И вообще несут такую
чепуху,  что  и  передать  невоз.  Иногда  запугивают.  Вы  тоже  каким-то
ультиматумом пугали.  Само собою я  должен был  установить истину.  Доквантовое
желе,  как оказалось, совершенно проницаемо излучению лазера в довольно широкой
полосе видимого спектра.  Поэтому у меня с собой всегда вот эта штука.  — Игорь
Мстиславович извлек  из  кармана лазерную указку,  какую  обычно  используют на
всяческих лекциях и  конференциях.  —  Но вас лазер не просвечивал.  Оставалась
проверка на фантомность, а в случае отрицательного результата — на гипноз.
         — Гипнотизеры, мать вашу, — незло высказался Сеня.
         — Что поделаешь,  старик, — дружески обронил Шмаков. — Ты вот послушай
дальше, какие дела творятся под Луной.
         —  Кхм-хм.  Продолжаю.  По  ходу проверки оказалось,  что вашей рукой,
Викула Селянинович,  двигаете вы сами,  без посторонних воздействий.  А что это
значит?  А то это значит,  что или вы сам — инопланетянин,  что конечно было бы
слишком просто, или вы — существо-посредник...
         — Что-что-о? В каком это смысле — существо? — перебил Сеня.
         — Э-э, человек, разумеется, человек, но уже подготовленный пришельцами
к  контакту.  Именно это я  имел в  виду,  когда сообщил вам,  что вы еще более
ценный подарок для нас, чем нам казалось раньше.
         Теперь   возмутиться  захотелось  и   мне.   Быть   специально  кем-то
подготовленным карасем — увольте.
         —  Постойте,  но зачем им кого-то специально готовить,  когда есть эти
ваши биомуляжи? Для чего-то же их ваши пришельцы засылают?
         — Предположительно в качестве зондов,  сборщиков информации. И потом —
не все ли равно, зачем? Они есть, действуют, но для нас абсолютно бесполезны.
         —  А  тогда как вы  объясните,  что сами имели контакт с  цивилизацией
Дефективных?
         —  Я  же и говорю — так вас подготовили,  что рядом с вами практически
любой человек может контактировать. Понимаете, насколько это важно?
         —  Ага,  значит,  это был все же контакт?  —  возрадовался Сеня и стал
бросать беспокойные взгляды на спонсоров.
         Те,  между  тем,  сгруппировались между  собой и  беседовали о  чем-то
отвлеченном.  Но  они  уловили  взгляды Сени  и  отреагировали должным образом.
Осинский разлил всем по фужерам и провозгласил:
         — Поздравляю вас,  Игорь Мстиславович,  поздравляю.  Давно бы так.  За
вас, господа!
         — Ну вот,  теперь вы,  братцы, знаете все, почти столько же, сколько и
мы,  —  вступил Шмаков.  —  И  позвольте уж мне вас спросить —  согласны ли вы,
милостивые государи, вступить в Содружество Кольца?
         —  Это какого Кольца —  это по Толкиену?  —  не совсем сориентировался
Сеня.
         — Э, нет, старик. Не по Толкиену. По Ефремову, Ивану Антоновичу.
         Я  поперхнулся шампанским,  оно  шибануло мне  в  ноздри и  потекло по
рубашке.
         — Ребята,  — жалким голосом пролепетал я, — но ведь у Ивана Антоновича
это происходит в далеком будущем, когда человечество слилось в одну семью...
         —  Где та семья,  а  где мы!  Космос вот он,  уже ждет нас.  И что нам
отвечать на  его  приглашение к  братству?  Подождите,  ребята,  пускай пройдет
пара-тройка тысячелетий,  мы сольемся,  и вот тогда...  А мы вот, здоровые и ко
всему готовые.
         — Но как же ультиматум? Я приглашения что-то не уловил, — вспомнил я о
требованиях Дефективных. — Как-то они с нами уничижительно.
         — Я в курсе,  — сказал Осинский.  — По поводу ультиматума примем меры.
Наверное,  с  этой цивилизацией нам  не  по  пути.  Они ведь сами сказали,  что
отщепенцы и всех ненавидят.
         — Не понимаю, — произнес я и не нашел, что к этому добавить.
         —  Это  не  важно.   Подумай,   старик,   вообрази  —  Великое  Кольцо
цивилизаций!
         — И для этого надо убивать людей?
         Признаюсь, эту фразу я произнес чисто машинально, наверное, алкоголь и
пережитые  потрясения  начисто  снивелировали инстинкт  самосохранения —  такое
бывает.  Вопреки моим опасениям и  на  этот раз в  глазах Шмакова не  вспыхнули
волчьи искры. Он улыбнулся:
         — Позвольте, да кого же это я убивал? Вы были знакомы с Паяльником, то
есть,  с  Евгением Петровичем Паяловым?  Или с  Колымой?  С  Титычем?  С  Васей
Пестицидом?  Или вот, например, с главным налоговым инспектором N-ской губернии
Фомой Львовичем Светозаровым?  А  мне пришлось.  Кому из  них,  скажите,  нужно
Великое Кольцо?  Кому вообще,  из шести миллиардов,  нужно Великое Кольцо?  Оно
нужно нам — ему,  мне,  таким,  как мы. Вы посмотрите на это дело с космических
позиций.  Будущее людей  где?  Там.  А  нынешним обитателям Земли что  надобно?
Угодить своим чреву и  чреслам.  Понимаете?  Но  это ноль для космоса,  круглый
ноль!  Подгрести под  себя  миллиарды и  сидеть на  них  собакой,  псом цепным?
Позвольте, но так не пойдет.
         — А бедной учительнице?..  — спросил я. Голова, признаюсь, шла кругом,
я зацепился за одну фразу Шмакова,  она вертелась в голове,  ничего толком я не
воспринимал. Я отказывался понимать и принимать действительность.
         — Что бедной учительнице? Пусть учит, — сказал Долгоруков-Самошацкий.
         — Учительнице ваше Великое Кольцо нужно?
         — Еще как!  — просиял Осинский.  — А для кого это все мы затеяли?  Для
нее  в  первую очередь!  Бедность —  это  малая жертва на  пути  человечества к
Великому Кольцу цивилизаций!
         —  Да вы,  батенька,  «Туманность Андромеды» давно ли перечитывали?  —
спросил Долгоруков-Самошацкий. — Или уже кроме себя никого не читаете?
         — Я и так хорошо помню.
         — Тогда вы должны припомнить — кто созидал Великое Кольцо?
         — Коммунары будущего, в натуре, — ответил за меня Сеня.
         —  Пассионарии!  Более того  —  гиганты!  Куда  там  до  них  Аттиле и
Чингисхану!  Единицы,  единицы стоят у  истоков великих дел!  Мы  откроем новую
страницу,  заложим тот камень,  на котором созиждется новое человечество — дети
сегодняшних  учительниц  и  шахтеров!   Да  вы  понимаете,  на  какое  дело  мы
отважились?
         А Шмаков,  растроганный пафосом Долгорукого-Самошацкого,  приблизил ко
мне свое лицо и, проникновенно глядя мне в глаза, выдохнул:
         — Дружище! Давай сделаем это!
         Я непроизвольно отстранился от него и охватил взглядом всю янтариновую
гостиную:  Сеня  сидел  в  восторженной прострации и  кивал  носом,  Осинский с
гитарой  снова  прохаживался  вдоль  окон  и   наигрывал  «Возьмемся  за  руки,
друзья...»,  Долгоруков-Самошацкий вытирал салфеткой пальцы,  инспектор скромно
улыбался и  аккуратно подкладывал себе  на  тарелку креветок в  кроваво-красном
соусе с зелеными черешками бамбука.
         В этот момент внизу,  во дворе,  что-то хлопнуло, и события, в который
уже раз за последние сутки, принялись развиваться непредсказуемо.
         
         IV
         
         Хозяин отложил гитару и вышел на балкон.
         — Ого! Толя, ребята, айда сюда. По-моему, нас штурмом берут.
         Нетвердой  походкой  —   не  от  опьянения,   просто  нервная  система
отказывается воспринять новое ЧП,  —  я  достиг балкона,  вдохнул слабой грудью
лесного утреннего воздуха и только потом посмотрел вниз.
         А  во  дворе творилось что-то непонятное.  Сторожка,  что при воротах,
окутана клубами пара — не пара, тумана — не тумана, и лезут оттуда жуткие твари
—  серо-зеленые и  лупоглазые.  Меня как шибанет мысль — инопланетяне!  Зеленые
человечки!
         — Молодцы!  Аккуратно работают.  Слезогонка,  противогазы, камуфляж, —
одобрительно прогудел Осинский.
         Шмаков закурил, спокойно произнес:
         — Ставлю, что через три минуты будут здесь — больно хорошо идут.
         — Э, нет, шиш. Через две мои их повяжут.
         Я обернулся за поддержкой — но Сени рядом со мной не оказалось.  Они с
Долгоруковым-Самошацким как сидели за столом,  так и сидят, видно, как издатель
тянется фужером к Сене; наверное, у них уже полный брудершафт.
         А  эти  двое будто спектакль наблюдают,  как  невесть откуда взявшиеся
чернокостюмные схватились врукопашную с атакующими камуфляжниками.  Тех немного
было,  человек пять,  но  как начали они черных махать...  Я  хоть и  ничего не
понимал, но мысленно отметил — какие-то эти черные вялые.
         — Профессиональное исполнение, — еще одобрительнее заметил Осинский. —
Смотри, как моих дзержинцев валят. Да, не перевелись еще на Руси добры молодцы.
С такими хоть сейчас Америку воевать.
         — Америка — империя зла!  — веско изрек Шмаков.  — Пора нам,  Митроша,
заняться ею вплотную.
         — Эй, орлы, — срывающимся голосом крикнул Осинский, — прекратить!
         Чернокостюмники, какие на ногах еще стояли, вмиг замерли и — раз-раз —
как-то  быстро  рассосались.  Один  из  нападавших сдернул противогаз и  заорал
голосом Эдика-авантюриста, адресуясь прямо ко мне:
         — Викулыч! Ты в порядке?! Сеня где?
         Я рот открыл,  но ни слова,  обомлевши,  сказать не сумел, ограничился
кивком.   А   на   балкон   выдвинулись,   поддерживая  друг   друга   Сеня   с
Долгоруковым-Самошацким, и оба орут Эдику что-то нечленораздельное.
         —  А-а,  понятно.  Наше вам.  —  Эдик махнул противогазом как шляпой и
сделал  какой-то  знак  своей  бригаде.  Камуфляжники сгрудились вокруг  Эдика,
поснимали противогазы, кто-то закурил.
         — Надо понимать, это ваши друзья? — обратился ко мне олигарх Осинский.
— Вы бы их пригласили к нам.
         Меня снова хватило лишь на кивок, а Сеня что есть дури завопил:
         — Дюся, блин, айда к нам, тут наливают!
         — А может, в беседку, на воздух? — предложил Шмаков.
         —  Не-ет,  —  заупрямился Сеня,  хотя Шмаков обращался не к нему,  а к
Осинскому, — пусть мужики тоже выпьют.
         — Решено, — решил Осинский. — Пока наверху, а там видно будет.
         — Татарчук,  твою мать!  — рявкнул Эдик.  — Пошел на... Я за тебя жопу
здесь рву! Я ребят поднял! А они тут водку жрут.
         — Понятно,  — вновь сориентировался Осинский.  — Мужики,  идем вниз, к
народу!
         Мы  проследовали к  лифту,  размером с  грузовик,  загрузились,  и  он
опустил нас прямо в просторное фойе, к парадным дверям особняка.
         Вид знаменитейшего олигарха настроил бригаду Эдика на миролюбивый лад.
Камуфляжники загасили бычки и  стали один за другим представляться,  с  военной
отчетливостью. Впрочем, сообщали они одни лишь имена.
         — Лихо,  орлы,  действовали!  Сразу видна подготовка,  — аттестовал их
работу Осинский.
         Было   камуфляжников  немного   —   пятеро,   не   считая   Эдика,   а
чернокостюмников,  с  которыми они чуть не  разобрались,  —  не меньше двадцати
штук.  Правда, не считая снайперов на крыше и деревьях, как это любезно поведал
Осинский, обосновывая невозсть успешного штурма, — но те не стреляли.
         — Откуда же вы такие дерзкие выискались?
         Один из друзей Эдика поправил ремень на комбезе и хрипло произнес:
         — Ветераны подразделения «бета».
         — «Бета»?  Погодите-ка, — припомнил Осинский, — «бета» — это спецотряд
глубокого внедрения на пусковые установки ракет шахтного базирования вероятного
противника?
         —  А  я  о  таком не слышал,  —  с  быковатой простодушностью удивился
Шмаков.
         — Ты, Толя, о многом не слышал, — по-барски небрежно обронил Осинский.
         Вне пределов янтариновой комнаты спонсоры комкона стали как-то ощутимо
меняться. Осинский все больше становился Осинским, а Шмаков — Шмаковым.
         —  Это единственное спецподразделение,  которое не умеет освобождать и
оборонять. Их натаскивают исключительно на захваты и штурмы.
         Я наконец удивился настолько, что обрел-таки дар речи:
         — Эдуард, откуда ты знаком с ними?
         — Как это откуда? Обижаешь, Викулыч. Служили.
         —  А  вот Сеня говорил...  —  Тут я  немедленно получил от Сени в бок.
Пьяный,  зараза,  а  все сечет.  Я так не умею.  Зато умею долго не пьянеть,  в
смысле —  не  отключаться.  У  меня,  без лишней скромности скажу,  грандиозный
автопилот.
         — Давайте,  ребята,  разомнемся чем бог послал,  водочки выпьем. Как я
понимаю,  а я кое-что в жизни понимаю, — мы все здесь люди неслучайные. Пошли в
беседку, — изменил направление беседы Осинский.
         Эдик подмигнул мне,  точно так же,  как ночью в ресторане,  и я понял,
что у него еще целая колода в рукаве. Улучив момент, он прошептал мне:
         — Ты не бойся,  мы ж разведгруппа.  Нам их снайперы до жопы. У самих в
лесу снайперы...
         Похоже, Эдик по-прежнему не сомневался, что мы с Сеней в опасности, и,
похоже,  не доверял ни Осинскому,  ни Шмакову,  оно и понятно.  Я,  собственно,
сейчас  и   сам  не  понимал  —  в  плену  мы  или  в  качестве  гостей?   Пока
сидели-закусывали,  казалось,  что я  здесь сам себе хозяин:  захотел — встал и
ушел, захотел — спать лег. Отрезвил меня Эдик.
         Беседка скрывалась глубоко в  парке  и  была  размером со  столовую на
двадцать  посадочных  мест.  Посредине  стоял  здоровенный  круглый  стол,  его
опоясывала цепочка кожаных кресел  —  это  мне  напомнило зал  заседаний Совета
Безопасности ООН.  Рядом  с  беседкой имелся  фонтан  с  бьющими  в  обнаженных
мраморных нимф струями.  В центре фонтана на пьедестале возвышалась скульптура:
Осинский в шикарной бобровой шубе и шапке Мономаха, со скипетром и державой.
         Сеня неприлично вылупился на скульптурную композицию.
         Мы  взошли в  беседку,  а  друзья Эдика  остались у  ступеней,  так  и
сказали,  мол,  мы  лучше здесь подождем;  отошли к  фонтану,  двое  уселись на
парапет, прочие зачем-то скрылись в кустах.
         Мы  расселись за столом,  —  чем он был уставлен,  я  описывать уже не
буду,  утомительно,  —  и тема спецподразделения «бета» нашла свое продолжение.
Продолжил ее Шмаков. Он икнул и в весьма развязной манере поинтересовался:
         —  А  на  кой  такая  «бета»  сдалась?  Ядерную войну  одна  группа не
порешает. Они берут шахту, а шахт там...
         Эдик,  не  обращая внимания на  скоропостижного промышленника,  хлебал
себе сок да мечтательно поглядывал мимо Осинского, куда-то в сад.
         Осинский улыбнулся как-то по-змеиному:
         — Откуда тебе, Толя, знать государственные секреты? Группа захватывает
объект.  В  группе  обязательно два  штатных программиста с  полным программным
обеспечением к  их гребаной ракете:  пароли,  программы-взломщики,  управляющие
программы.  Шустро перенацеливают ракету на  какой-нибудь гребаный Нью-Йорк или
там  Вашингтон.  И  по  прямому каналу  связываются с  президентом их  гребаных
штатов. Вот тебе, Толя, войне и весь конец. Структурно подчинялись ГРУ.
         — Что, их тоже сраные демократы похерили? — спросил Шмаков.
         —   Хотели   приятное  сделать   американским  братьям.   Разогнали  и
отрапортовали.  А американские братья говорят — спасибо,  конечно, но передайте
нам всю документацию по  этой группе для установления атмосферы полного доверия
и открытости.  Передали.  Спасибо,  говорят,  и молчок.  Через несколько лет от
агентов узнаем: до наших демократов об этой группе американы ничего не слышали.
А когда услышали,  в Пентагоне, в кулуарах пошли разговоры: знай, что у русских
такая беда припасена, — мы бы им никакой перестройки. А ну как в России путч по
ходу  дела,  и  кто-то  отдаст  приказ  —  «ракеты  с  боевого дежурства снять,
вероятного противника успокоить, группу «бета» — задействовать». Конец западной
демократии.
         Я  с немалым интересом посмотрел на нашего Эдика-авантюриста,  пытаясь
разглядеть  черты   легендарного  героя   советского  спецназа  —   куда   там.
Забаррикадировался Эдик —  ни  одной чертой не дрогнул.  Сидит как ни в  чем не
бывало,  мол, я тут человек посторонний, вы о своем, а я свое буду, вот хотя бы
этот  экологически  безупречный  сок.  Глядя  на  эту  бесчувственность,  я  не
вытерпел:  как же  так,  вы  тут сидите,  рассуждаете,  когда вот он  —  живой,
легендарный герой. Я спросил у Эдика, хотя, кажется, не о том, о чем надо было:
         — Эдик, а если бы американцы не поддались на ваш блеф?
         —  Викулыч,  ты когда-нибудь видел,  чтобы я  блефовал?  — не моргнув,
ответил Эдик, и все вопросы как-то сами собой отпали. Но, впрочем, не все.
         — Между прочим,  Эдуард Самсонович, я иногда читаю фантастику. Не буду
врать, далеко не все, времени не хватает, да и фантастика не мой жанр, — сменил
тему Осинский. — А вот ваши вещи читал.
         Осинский сейчас смотрел прямо в  глаза Эдику,  как это он делал всякий
раз, когда «вешал лапшу» журналистам по телевизору. Щеки его обвисли, выражение
лица стало значительным,  загадочным и  весьма отталкивающим,  как у настоящего
телевизионного Осинского.
         —  Я  читал ваши повести «Сели —  поехали» и  эту,  как  ее,  «Человек
стреляет первым»...
         —  Нет у меня такой вещи,  — поправил его Эдик.  — Есть повесть «Зачем
стрелять в  человека?»,  из  самых  ранних  моих  произведений.  Я  ее  написал
десятиклассником.  И  читать вы  ее  никак не  могли.  Она  была опубликована в
самодеятельном журнале лет шесть назад,  ничтожным тиражом,  на ротапринте, и с
тех пор нигде больше не светилась.  И слава богу.  Фигурируют в ней фразы типа:
«Зверское  лицо   космического  бандита  перекосила  нечеловеческая  гримаса...
Безжалостные пришельцы навели на  него устрашающего вида пищухи,  и  его верный
эргострел сделался совершенно бесполезен»...
         Вот так-то.  Вот тебе,  Викула, и момент истины. Прокололся олигарх, с
позором прокололся.  И  увиделась мне в тот же момент такая чудная картинка.  Я
позволю себе несколько отступить от канвы повествования и описать подробно.
         Маленький огонек плыл в ночном небе. Мерцающие звезды, льющие холодный
свет,  молодой месяц и тишина царили над землею.  По темной лесной дороге почти
бесшумно скользил длинный бронированный лимузин Осинского.
         Осинский,  развалившись на  заднем  сиденье  с  лаптопом  на  коленях,
запрашивает   по    спутниковому   каналу    всю    возможную    информацию   о
писателях-фантастах.  Впрочем,  углубляться в  поступающие файлы у  него нет ни
времени,  ни  желания.  Вот  данные на  Татарчука —  ага,  тщеславен,  удачлив,
быковат,  любит деньги и славу,  перед авторитетами трепещет,  в личной жизни —
скромен,  с друзьями — любезен.  Такого,  решает Осинский, мы возьмем на трепет
перед  сильными  мира  сего,   от  одной  близости  со  мной  расколется.  Так,
Колокольников Викула Селянинович.  Обижен,  последние два года не  публикуется,
стеснен материально,  в личной жизни — неразборчив,  любит выпить лишнего. Ага,
думает Осинский,  этот  может  выкинуть коленце,  этого надо  брать на  лесть и
обещания издать;  надо  вызвать Долгорукого-Самошацкого.  А  Эдуард  Самсонович
Грязев интересует Осинского мало.  Взгляд рассеянно скользит по  выведенному на
экране списку публикаций и рецензий.  Вот, собственно, с каким багажом сведений
о фантастике и едет на встречу Осинский.
         Где-то  посреди  леса  командует  водителю  остановиться.  Выходит  из
лимузина,  направляется к  ближайшим березам —  отлить.  А  по  небу все плывет
давешний огонек.
         На этот плывущий огонек и смотрит Осинский,  делая свое нехитрое дело.
Шофер заливает в бак из канистры бензин.
         Осинский возвращается к машине, напоследок провожает взглядом огонек —
тот уже уходит за горизонт, — полагая, что это пролетает искусственный спутник.
Снова загружается на свое заднее сиденье и командует трогать.
         А  огонек приостанавливается и,  повернув,  начинает снижаться к лесу.
Вскоре он превращается в  светящийся пятиметровый шар,  плывущий чуть ли не над
верхушками елей. Он летит к особняку, куда приближается лимузин Осинского.
         Откуда  этот  шар  у  меня  взялся?  Я  даже  попытался  его  мысленно
сморгнуть. Нет, висит как приклеенный.
         Такая мне пригрезилась картина.  А между тем, заскучавший Шмаков полез
с дурацким вопросом к нашему Эдику:
         — А если сейчас Родина пошлет — будете штурмовать американов?
         Эдик  поставил стакан и,  указав за  спину  большим пальцем —  точно в
направлении скульптуры монарха Осинского, — весьма спокойно ответил:
         —  Такую  родину мы  сами  пошлем.  Пускай сперва вас  американы раком
поставят. А там посмотрим...
         Шмаков пошел пятнами,  и  я  наконец-то увидел его знаменитый взгляд —
сучий,  исподлобья.  А Осинский, между тем, и бровью не повел — я понял, что он
оскорблен и, как всякий «телец», медленно копит злобу для рокового всплеска.
         Эдик  же  в  своей  нагловатой манере пустился рассказывать содержание
повести «Сели — поехали»:
         — Так как вы не удосужились хотя бы просмотреть по диагонали мои вещи,
то вот вам литературная загадка, имеется в виду первая из названных вами вещей.
Тургруппа, а точнее, искатели приключений отправляются в одно очень удаленное и
таинственное место  в  Центральной Азии,  заброшенное между  южным Тянь-Шанем и
страшной пустыней Такла-Макан.  Состав  группы:  профессор археологии со  своей
лаборанткой, недоучившийся студент, но сынок высокопоставленных родителей, двое
крепких   парней,    умалчивающих   о   себе,   и   один   гражданин,   который
отрекомендовывается путешественником во времени.  Нимало не смущаясь,  сообщает
всем, что прибыл из будущего, впрочем, ему никто не верит. Но и за сумасшедшего
не  держат —  в  такую экспедицию сумасшедшего не  пустят.  Далее возникает ряд
сюжетных ситуаций,  несовместимых с жизнью.  То есть, имеем дело с сюжетом типа
«билет в один конец».
         — О,  узнаю руку!  У Эдика-авантюриста должны погибнуть все. Таков его
авторский принцип: в настоящей жизни счастливых концов не бывает.
         — Все погибают, кроме одного. Вопрос: кто этот счастливчик?
         Осинский улыбнулся и нащупал взглядом Долгорукого-Самошацкого:
         — Читал, небось?
         — Представь себе, нет.
         — Ну так как — есть версия?
         — Версии нет, — развязно подмигнул нетрезвый издатель.
         —  Кто-то  из  тех крепких парней,  —  объявил Шмаков.  Бандит увлекся
литературной игрой.  —  Не-а?  Ну  тогда баба.  Эти стервы всегда выцарапаются,
мужиков подставят, а сами смоются! И не баба? Ну тогда не знаю, закрутил ты.
         — Ответ простой. Путешественник во времени.
         — Чудик, что ли? Ну ты гонишь, писатель. Я не согласен. Это не по теме
— чудиков мочат первыми.
         —  Все правильно,  —  невозмутимо согласился Эдик.  —  Но  только одно
уточнение:  он и  в  самом деле гость из будущего.  А  значит,  в прошлом с ним
ничего не может случиться.  Так последняя фраза и звучит:  «Он был здесь гостем
из будущего — и погибнуть было не в его силах».
         — Круто ты загибаешь. Из будущего? Ну-ну, — медленно разбирался Шмаков
в несвойственных ему материях.
         Тут  меня пробило.  Как это в  несвойственных?  А  кто мне про Великое
Кольцо,  про  «Туманность Андромеды»?  Все,  я  решительно  отказался  понимать
происходящее.
         Тут вдруг из  своего далека показался писатель Татарчук.  Он подмигнул
издателю и с чувством поведал:
         —  Дюся,  да это что —  машины времени!  У  них там наверху комната из
чистого янтарина!  А сами они — за Содружество Кольца, как у Иван Антоныча! Нас
в Кольцо уже пригласили. А ты как, не против — будешь вступать?
         Эдик или не  воспринял всерьез заплетающуюся речь Сени,  или продолжал
гнуть  избранную линию,  то  есть  выжидал подходящего момента для  решительных
действий.
         — «Туманность Андромеды»?  Ну как же... Да будет тебе, Сеня, известно,
что в том прекрасном мире совершенно нет людей.  Киберы там,  киберы. Людей они
истребили из  зависти и  ревности,  чтобы никто им больше не мешал считать себя
человеками,  притом наилучшими,  высшей пробы.  Психика,  понимаешь,  уж больно
нелюдская,  и нагрузки они выдерживают недюжинные.  Пускаются в дикие авантюры,
но при этом —  полный контроль и  спокойствие.  То,  что у людей решается через
чувство, влечение, короче говоря, спонтанно, — у них определяется логикой и...
         —  Значит  так,  —  перебил  внезапно  стальным голосом,  с  противным
телевизионным придыханием Осинский,  —  погостили,  поговорили,  и будет с вас.
Больше вас,  господа, не задерживаю. Всего наилучшего. И последнее — ни о каких
Кольцах и  ресторанных пришельцах вы  ничего  не  знаете и  знать  не  желаете.
Доступно?
         Эдик поднялся,  повел плечами. Но тоже, как я потом понял, — не просто
так повел.
         — Ну что ж, мужики. Раз такое дело — идем отсюда.
         —  А  вот  это,   батенька,  извините.  Семен  Валентинович  и  Викула
Селянинович  —  мои  дорогие  гости,  и  я  их  не  отпускаю.  Я  имею  в  виду
исключительно вас, Эдуард Самсонович, и ваших бойцов. Мои люди проводят вас.
         И   Осинский  поднял   было   руку,   наверное,   чтобы   подать  знак
чернокостюмникам, да так и замер.
         В  руках у  Эдика незнамо как возник маленький автомат —  не  автомат,
пистолет  —  не  пистолет.  Небольшое  такое  ружьишко.  Защелкнулся  на  локте
металлический приклад,  и прямо в лоб Осинскому уперся луч лазерного прицела. Я
был  рядом  с  Эдиком  и  хорошо видел  ход  луча  —  прямо  во  лбу  Осинского
образовалась светящаяся красно-туманная воронка,  а  сам луч рассыпался искрами
на  полированном мраморе колонны прямо за  спиной олигарха.  Луч  просветил его
насквозь!
         В  этот же момент я  обнаружил,  что и  другие наши собеседники,  и их
охрана — под лазерными прицелами. И у всех во лбах — световые воронки.
         —  Биомуляжи!  Все —  биомуляжи!  Караул!  — раздался вопль инспектора
комкона Игоря Мстиславовича. Оказывается, он тоже был с нами в беседке, а я его
до сих пор и не видел!
         — Уберите лазеры,  — сквозь зубы прошипел Осинский. — Уберите, пока не
поздно.
         Эдик ухмыльнулся.
         — Щас же!  Давай своим снайперам команду выпустить нас всех. Ребята, —
это уже нам с Сеней, — уходим. Сеня, соберись, оторви зад и двигай.
         Но ничего мы не успели. Ярчайшее, неземное сияние слепительно затопило
беседку,  так,  что я уже никого и ничего разглядеть не мог. Помню только вопль
Осинского:
         — Поздно!..
         
         V
         
         Нет,  что  ни  говорите,  а  терять сознание два раза за  одни сутки —
плохо.  Я  очнулся  в  сильном эйфорическом состоянии,  как  после  невероятной
попойки. Тело отсутствовало, а голова кружилась, или это стены описывали вокруг
меня медленную циркуляцию.  Я попробовал было встать,  но пол мягко колыхнулся,
как на волне.
         —  Балдеж!  —  донеслось до моего слуха истерическое восклицание.— Во,
балдеж!
         Сеня стоял на четвереньках, и, раскачиваясь, вращал головой.
         — А я в противоход вращаю, так балдежнее...
         Я понял, что тоже кручу головой и тоже стою на карачках.
         —  Катарсис!  —  раздался за спиной,  точнее,  откуда-то сзади,  голос
Эдика. — Полный катарсис!
         Тут прорвало и меня:
         — Восторг блаженный!
         И мы надолго выпали.
         А   потом  пришли  очень  смешные  создания.   Здоровенные  дылды,   в
металлических балахонах —  в  подвижных складках железный скрежет и  фиолетовые
искры.  И такие здоровущие — то,  что у них на плечах вместо головы,  как будто
парит высоко в  тумане.  Вместо рож —  умора — клювы.  С клювов свисает длинный
мох, или водоросли, или лишайник.
         Подцепили  нас  крюками  и  поволокли.  Мы  хихикали,  очень  уж  было
уморительно.
         Волокли,  волокли,  а потом как швырнут!  Мордой во что-то тягучее,  с
резким  запахом сыра  «чедер».  Чудный аромат,  я  просто зашелся в  хохоте.  А
поскольку морда вся  была  залеплена,  то  чуть  не  надорвался.  Живот стянуло
судорогой, и он улетел куда-то необычайно далеко. А я успокоился и уснул.
         Во сне меня одолевали блондинки.  Требовали автографов.  А  я требовал
танца живота.  Потом пришел Эдик со своим автоматом и скосил их лазерным лучом.
А  другой я  висел над всем этим и кричал сверху:  «Красота!  Красота!» А потом
пришел Сеня и  сказал:  «Смотри,  мое пузо превращается в Сверхновую!» И точно,
брюхо  Сени  стало  раздуваться.  Сенина  голова катастрофически уменьшалась и,
сравнявшись с  горошиной,  пропала где-то  за окружностью космического пуза.  А
потом пузо превратилось в Сверхновую. И над ухом голос Сени: «Я же говорил».
         — Я же говорил!  Марсиане нас зацапали. Во, Викула очнулся. Викула, ну
как? Хреново? Не тошнит, нет? А меня тошнит. А блевать куда прикажешь?..
         Я сел и осмотрелся.  Да,  не только блевать, но и все остальное девать
некуда. Между тем, в животе у меня бурчало. Накатывали позывы.
         — Дыши глубже и медленно,  — советовал Сене Эдик. Он опирался спиной о
стену. — И поприседай.
         — Бесполезно, — раздался новый голос.
         Прямо из  стены,  ставшей в  этот  момент туманной,  мимо Эдика шагнул
человек в дорогом кашемировом пальто и модной кепочке.
         —  Блюй прямо здесь,  оно само рассосется.  Здесь у них все продумано,
цивилизованно.
         — Ты кто? — спросил его Эдик.
         — Я?  — обернулся тот. — Человек. Вот моя визитка. Я представляю фирму
«Арсо».  Реализуем кирпич всех марок.  Вы себе дачу строите?  Вам повезло,  наш
кирпич самого высшего качества, цены очень дешевые.
         Незнакомец выжидающе замолчал. Не дождавшись ответа, продолжил:
         — А также шифер,  шлакоблок, щебень. Цемент четырехсотый, шестисотый —
дача века стоять будет. И внукам будет, и правнукам. Вас помнить будут...
         — Ты кто? — снова спросил Эдик.
         — Значит, стройматериалами не интересуетесь, — вздохнул фирмач.
         — Зовут тебя как, блин?! — не выдержал Сеня.
         —  Позвольте.  —  Человек забрал у  Эдика визитку и прочитал:  — Артур
Афанасьевич Чуб, менеджер по продажам. Точно, это я.
         Мы с Сеней понимающе переглянулись.
         —  Где мы?  — все в том же благоприобретенном лаконичном стиле спросил
Эдик.
         — А там написано. — Фирмач указал пальцем прямо в переливчатый свод.
         
         Под  потолком,  или  как  его  там,  переливалась эдакая тройная лента
Мебиуса,  и ползли по ней то ли символы,  то ли фигуры. Ты на них смотришь, а в
голове сам по себе возникает текст: «Имперские силы дальнодействия. Арктурианец
Стерх.  Пятый трюм,  пятая палуба. Стандартный доступ...» Какой именно доступ —
читается  по-разному.   То  ли  «адекватный».   То  ли  —  «позитивный».  Потом
пропиталось — «общевойсковой», потом — «селективный». А потом зафиксировалось —
«зооветеринарный».
         —  Э-э,  Стерхи,  —  разочарованно протянул Сеня.  — Я же помню,  были
марсианские треножники.  Как  они  нас в  свою эту корзину побросали,  а  потом
выгрузили. Во что-то жидкое... В море, что ли? Соленое было...
         Тут Сеня запнулся,  соображая —  как же  так море,  если все сухие.  И
откуда здесь морская вода?
         — Покойники,  — возразил Эдуард. — Налетели плотной массой. Вынесли на
плечах. Все.
         Он потерся лопатками о стену, с недоумением повернулся. Погладил стену
рукой и с репликой:  «Ну,  дела!» полез вверх.  Долез до середины, повернулся к
нам — как приклеился спиной — и повторил:
         — Ну, дела!
         Потом он,  видимо из пижонства,  заложил нога за ногу и  заскользил по
стене вниз, но на полпути передумал и заскользил вверх.
         —  Ну,  я  пойду,  —  подал голос фирмач Чуб.  — Если появится желание
приобрести стройматериалы,  то вот мои координаты,  —  и  протянул мне визитку.
Шагнул в стену и был таков.
         Сеня отошел в угол и принялся туда мочиться. Прокомментировал:
         — Гляди, в натуре рассасывается.
         Очевидно, Сеня уже смекнул, что и у марсиан  жить.
         — Но где мы? — с потолка спросил Эдик-авантюрист.
         — На звездолете «Арктурианец Стерх»,  — указал я на петлю Мебиуса, под
которой сейчас болтался Эдик.
         — Это я вижу. Но где мы?
         — Пятый трюм, пятая палуба.
         — Это я вижу. Нет, надо насквозь.
         И Эдик просочился сквозь петлю Мебиуса и, наверное, сквозь потолок.
         Сеню наконец стошнило, в том же углу. После чего он произнес:
         — Поесть бы, а?
         — И попить, — поддержал я. — Но откуда взять?
         — Проблема, — вздохнул Сеня.
         Молчать ему явно не хотелось. Он принялся рассказывать свой сон:
         —  Мы  с  тобой на телешоу.  Звезды эстрады,  академики и  миллионеры.
Кланяются мне,  стали на колени и  лбами о  землю.  Просят вставить их в  текст
моего романа. Говорят, чтобы стать бессмертными. Но, понимаешь, в чем закавыка,
старик?  Персонажей-то у меня в романе много, но на всех все равно не хватит. У
меня,  в конце концов,  друзья, родственники есть. Тетка обидится, а я этого не
хочу. М-да...
         — Ну и как ты выкрутился?
         — Превратился в Сверхновую, и все дела.
         — Так я и знал. Сеня-суперстар.
         Свой  сон  я  рассказывать не  стал.  После Сениного он  показался мне
каким-то убогим.
         — Что-то Эдик задерживается, — сказал я. — Может, пойдем поищем?
         — Никуда я отсюда не пойду. Вдруг там треножники? Не хочу!
         Вдруг из пола возник инспектор комкона Игорь Мстиславович.
         — А, и вы здесь? — недовольно произнес он.
         —  Ублюдок,  рожа марсианская!  — набросился на него Сеня.  Схватил за
грудки,  оторвал,  как пушинку,  от пола и принялся на весу трясти. — Все из-за
тебя. В ресторан заманил! Чтоб ты провалился, козел!
         Тут  Сеня  совершил  невообразимое:  занес  инспектора над  головой  и
широким движением вогнал в пол.  Инспектор исчез, как появился, а по полу пошли
расходиться разноцветные волны.
         — Ф-фух! — выдохнул Сеня. — Хоть с одним гадом разделались.
         Он отер ладони о  свои спортивные штаны.  А затем со словами:  «А куда
это он улетел?» — стал на колени и погрузил голову в пол.
         Меня зачем-то потянуло сделать то же самое. Я хотел только посмотреть,
но меня перекувыркнуло, и я оказался в плотной толпе людей. Кто-то схватил меня
за рукав. Оказалось, Сеня.
         — Викула, ты не так быстро, в натуре.
         Я  обнаружил,  что довольно проворно двигаюсь в этой толпе.  Но куда я
шел? Черт возьми, в самом деле, куда идти-то?
         А  вокруг  двигались люди.  Но  не  просто двигались.  Проходящие мимо
заговаривали с нами.  Причем,  один произносил два-три слова и исчезал в толпе,
другой продолжал фразу и тоже исчезал...
         Они говорили:
         — Мы — арктурианские Стерхи.  Мы взяли вас в плен,  вы наши заложники.
Очень ценные заложники.  Пока мы  не  завоюем вашу планету,  вы будете у  нас в
плену.  Мы  вырвали вас  из  рук Сообщества Фантомов.  Фантомы в  ходе операции
растворены.  Их цель — довести планету до ядерной войны. Наша цель — заморозить
планету,  не  разогревая.  Нас интересует чистый лед.  Ваша цивилизация слишком
обширна. Вы хотите всего сразу. А надо хотеть только лед...
         Тут в толпе мелькнуло знакомое лицо фирмача Чуба. Он протиснулся между
двумя типичными американками. Он жаловался:
         —  Лед они хотят,  крупными партиями.  Кирпич им не нужен.  Я хотел на
фирму насчет льда,  может,  айсберг бартером на кирпич. Звоню по мобилке, — тут
он достал из кармана мобильный телефон и тут же сунул его обратно,  — а там все
время занято.  С  автонабора раз семьсот звонил.  Как вы  думаете,  оплатят мне
пребывание здесь как командировку?
         — Если этим марсианам кирпич толкнешь — оплатят, — заверил его Сеня.
         — Не нужен им кирпич, им только лед нужен.
         — Ну,  тогда не оплатят.  Слушай, друг, я вижу, ты давно здесь. Скажи,
где тут пожрать?
         —  в ресторане,  в камеру заказать по бегущей строке.
         — А где типа ресторан?
         Фирмач огляделся:
         — А вон вывеска.
         Вот бляха-муха!  Как же я  сразу не увидел?  Тут же всюду небоскребы и
вывески неоновые, правда, в тумане. И все на английском.
         — Это Диптаун, Сеня, — сообразил я, — виртуальная реальность.
         — Э нет. Это Матрица. Культовый фильм американцев.
         — Все-таки,  Сеня,  у тебя мозги набекрень.  Как же мы могли попасть в
фильм? Соображаешь?
         —  Я-то соображаю.  А  у  тебя с  мозгами как,  типа в порядке?  
подумать, что в твоем виртуальном Диптауне  жить. А мы не только живем, мы
жрать хотим.
         — Так где мы тогда?
         —  Хватит мозги парить.  Предлагаю положиться на  чувства.  Где там их
ресторан?
         Сквозь толпу мы просочились к дому с вывеской «Макдональдс».  Существа
из  толпы продолжали нам что-то вещать,  но мы уже не слушали.  Макдональдс был
виду самого обычного,  к нам тут же подскочила девица в майке и кепочке, сунула
менюшку и скороговоркой сообщила:
         —  Обстоятельства изменились.  Вы нам в  качестве заложников не нужны.
Нужны в качестве пищи. Сейчас вас принесут.
         Сеня выкатил на нее глаза,  а  она,  вильнув задом на манер штурмового
вертолета Апача, удалилась.
         Наш  столик  окружали  ребята  в  фирменных маечках,  кепочках  —  все
молодые, серьезные, как гринписовцы.
         — Что это, Викула? Зачем это они?
         Я подумал,  что он,  по своему обыкновению,  растерялся.  Но нет, Сеня
подхватился,  схватил за  торс одного мулатика и  хотел было проделать над  ним
что-то, подобное трюку с инспектором. Но не тут-то было.
         — Тяжелый, черт, как сто пудов! — успел удивиться Сеня.
         Существа схватили нас и понесли на руках в направлении кухни.
         —  Жарить будут нас,  что ли?  —  в  процессе перемещения спросил меня
Сеня.
         — Не знаю.
         — Викулыч, придумывай давай, а то на гамбургеры пустят!
         А  что  придумывать?  Видимо,  это  был конец,  самый что ни  на  есть
окончательный.
         Нас  уже  положили лицом вниз на  разделочные столы,  крепко придавив.
«Сейчас резать начнут,  — подумалось мне,  как-то неэмоционально подумалось.  —
Разрежут, и кровь подтирать не надо — сама рассосется». Одним словом, я всерьез
приготовился кануть в небытие.
         Но тут раздался оглушительный Сенин визг:
         — Мудак, бездарь, ноль литературный! Придумай!
         И я придумал. Вернее вспомнил, что в кармане должен быть обломок моего
«Кох-и-нора», тот самый, контактерский. И я вспомнил о Дефективных. Дефективные
— вот последнее средство!
         Но как освободить руку? Даже не дернешься.
         И я завопил:
         — Дефективные! Спасите!
         Прямо над ухом,  да  нет,  не над ухом —  в  голове раздался гнусавый,
картавый, хвастливый голос:
         —  Ага,  паскудные  земляне!  Вас  предупреждали  —  не  путайтесь  со
Стерхами. Надо было выполнять ультиматум! Будете выполнять?
         — Обязательно, — честно пообещал я.
         — Ага! Тогда отбой, упрямое двуногое!
         — Стойте, куда вы! Дефективные, миленькие, спасите!
         И какой-то новый,  механический голос у меня в голове, наверное, голос
самой бомбы, произнес:
         —  Энтропийная бомба приведена в  действие.  Идет сжатие пространства.
Следующая фаза взрыва — растяжение времени...
         Давление вражеских рук  исчезло,  вообще  исчезли всякие  ощущения.  Я
понял,  что  оцинкованный разделочный стол,  и  я  вместе  с  ним,  загибается,
выкручивается на себя на манер капсулы, и все это катастрофически уменьшается в
размерах.  А потом словно выстрелила гигантская катапульта — и оп-ля! — я торчу
в мещерском болоте, а рядом барахтается Сеня, отплевывается.
         Спаслись.
         
         VI
         
         Телефонный звонок  застал меня  в  ванной.  Я  лежал  в  горячей воде,
сдобренной хвойным бальзамом, потягивая из любимого пузатого фужера коньячок. Я
расслаблялся.   Нам,  писателям,  в  процессе  работы  над  текстом  приходится
испытывать  сильнейшие  психоэмоциональные  нагрузки.   Магнетическое  действие
образов на их создателя —  черт знает,  как это выходит,  — ставит его почти на
грань  помешательства.  Впрочем,  понять  это  может  только  собрат  по  перу.
Соответственно, у каждого из нас имеется своя собственная метода восстановления
душевного равновесия.
         Итак,  я  снял трубку — благо в свое время натыкал во все помещения по
аппарату — и услышал голос Сени:
         — Старик! Ты как, оклемался?
         — Угу, расслабляюсь.
         — А моя старуха мне бучу закатила. Викула, ты в курсе — нас две недели
не было? Она на розыск подала, — Сеня шумно запыхтел в трубке.
         — Поздравляю. Моя вещи собрала и записку оставила.
         Записка была обидного содержания. Я сделал большой глоток из фужера.
         — Старик, ты двигай ко мне. Что-то мне тоскливо.
         — Прямо сейчас? Я в ванне сижу.
         — Тоскливо мне, Викулыч. Поговорить бы.
         Делать нечего.
         — Ну, тогда жди через час.
         Так и  не  ощутив вожделенной релаксации,  я  вылез из  ванны,  насухо
обтерся жестким махровым полотенцем и  достал из аптечки скляночку валериановых
капель.  Накапал,  на глаз,  капель семьдесят да и  хряпнул пополам с водичкой.
Вообще-то,  подобный радикализм не в моих правилах, но эти Сенины две недели...
Я вышел на лоджию остыть после ванны.  Дело шло к закату, стрекотали, проносясь
мимо  окон,  ласточки,  внизу толпились пятиэтажки,  и  в  переулках между ними
шевелились   разноцветные   гирлянды   автомобилей.    Рабочему   дню    конец,
народонаселение жаждет покоя и спешит из города прочь, на дачи.
         Э-э,  нет,  покою я не дождусь. Где там мои Стерхи? Я пошел в кабинет.
Взял со стола исписанный листок с набросками к роману.  Вот тебе и Диптаун, вот
тебе звездолет «Арктурианец Стерх».  Странно все это.  Даже не знаю, что именно
так задевает душу? Не знаю. Несомненно лишь одно — я что-то пережил, но вот что
это было?
         Я вертел в руках несчастный листок, в голове в общем-то была лишь одна
серьезная мысль:  «Мистика  —  неотъемлемая часть  писательского ремесла.  Надо
перетерпеть».
         К  Сене я  прибыл раньше обещанного часа.  Оказалось,  что к  нему уже
успел подъехать Эдик, и они ждали лишь меня.
         Открывал мне  дверь Сеня.  Он  был мрачен,  по  правде сказать,  таким
сумрачным я его никогда не видел.
         — Ну, проходи, — буркнул он и указал на дверь кабинета.
         В   кабинете  было   сильно  накурено  —   Сеня   и   Эдик   надымили.
Эдик-авантюрист,  в отличие от нас,  пребывал в спокойном расположении духа. Он
крепко стиснул мне руку и подмигнул:
         — А у меня для Сени сюрприз.
         Сумрачный Сеня  закрыл на  замок  дверь кабинета,  выкатил нижний ящик
стола,  вытащил молча  оттуда  бутылку водки  и  три  пластмассовых стаканчика.
Разлил, выпили. И молча уставились друг на друга. Еще разлил, еще выпили. Опять
уставились. Вдруг Сеня как-то абстрактно нахмурил брови и без всякого выражения
произнес:
         — Где-то закуска была.
         И  выкатил другой нижний ящик своего шикарного офисного стола.  Там  у
него были бисквиты, всех сортов. Сеня достал одну коробку. Пожевали бисквитов.
         Эдик подхватил со стола пустую бутылку,  укоризненно покачал головой —
мол, плохая примета, денег не будет, — и поставил на пол. Посмотрел на часы.
         — Восемь ноль две. Новости начались. Сеня, давай посмотрим новости. За
две недели всякое могло случиться.
         Сеня взял пульт и  ткнул в угол.  Вспыхнул экран телевизора,  возникла
тараторящая дикторша Иванова. Тараторила она какую-то галиматью — о депутатских
скандалах, о потоках бюджетных средств, о награждении очередной группы деятелей
культуры очередными высокими наградами. Наконец, она объявила новую тему — и мы
включились.
         —  А  теперь о ситуации вокруг исчезновения известных предпринимателей
Осинского и Шмакова. На брифинге в пресс-центре МВД первый заместитель министра
внутренних дел  генерал-майор  Жлобов  сообщил журналистам,  что  никаких новых
подробностей по делу он предоставить не может, милиция и прокуратура продолжают
отрабатывать три главные версии.  Между тем, источник в прокуратуре, пожелавший
остаться неизвестным,  сообщает:  незадолго до  исчезновения Осинский и  Шмаков
встречались.  Что  могло  заставить двух  крупнейших олигархов искать  встречи?
Сферы их интересов вплоть до последнего времени не пересекались...
         Сеня громко хрюкнул и скороговоркой выпалил:
         — Скоты, сволочи, п..., — и тому подобная нецензурщина.
         — Тихо, Сеня, тихо. Их уже нет, — сказал Эдик.
         — Это и есть твой сюрприз? — спросил я.
         — Почти. Как тебе, Сеня, без мобильника живется?
         —  А-а,  —  безвольно огрызнулся Сеня,  плюхнулся в  кресло.  Надумав,
выкатил ящик и добыл новую бутылку. — Наливай.
         Эдик  разлил,  мы  выпили.  Закусив бисквитом,  Эдик  жестом фокусника
вытащил из кармана пиджака Сенин мобильник.
         — На, владей.
         — Он? Он. Мужики — он! — обрадовался Сеня. — Где взял?
         — В лесу на поляне.
         — В каком лесу?
         — Том самом, где особняк ныне исчезнувшего олигарха.
         — Воображаю, что там творится, — сказал я.
         —  Ничего не  творится.  Ничего в  этом месте кроме леса нынче нет.  И
такое впечатление,  что никогда не было. А вот мобильник аккуратно валялся там,
где должна была стоять беседка.  Кстати,  днем позвонил в  «Юго-Восток».  Они в
трауре.
         — Самошацкий тоже?
         — Тоже.
         — Ну,  значит, теперь нам путь в «Юго-Восток» открыт, — мрачно пошутил
я.
         Сеня тупо смотрел на Эдуарда.
         — Повтори.
         — Нет особняка и не было.  Никаких следов,  кроме твоего агрегата.  Ты
давай, резче соображай.
         — Резче? А мы — есть?
         — Вот мы как раз есть. А тех — нет. Ну?
         — Так значит — все путем?
         — Путем, путем, — добродушно улыбнулся Эдик-авантюрист.
         —  Ну,  смотри  тогда.  —  Сеня  расчехлил мобильный телефон и  набрал
номерок.  — Смотри, аккумулятор не сел... Але? Ну, я хорошо слышу. Але, говорю.
Это комкон?
         Похоже, Сеня растерялся. Он изумленно глянул на нас — наверное, думал,
что и комкон исчез.
         — Ага.  А Игорь Мстиславич работает? Дома? А номерочек будьте любезны?
Приятель. Он в курсе. Ага, записываю.
         Сеня ввел номер в память телефона и спросил нас:
         — Ну че, звонить, что ли?
         Эдик пожал плечами. Я промолчал.
         — Ну, я звоню... Але? Мстиславич? Это я, писатель Татарчук. Да, живой.
И вы,  я слышу,  живой.  Ну и слава богу.  Как вы,  ничего? Восстанавливаетесь?
Ну-ну.  А  мы здесь все вместе,  трое писателей.  А  спонсоры ваши — тю-тю,  на
марсианскую базу отбыли.  Как — с чего взял?  Да так,  с того самого... А кто ж
они после всего?  Марсиане, факт. Да? А встретиться не желаете? Ну, тогда всего
хорошего.  Если чего — звоните.  Мой телефон у вас, небось, имеется, а? Пока...
Ну вот,  — повернулся к нам Сеня, — поговорили. Нервничает инспектор. Говорит —
при чем тут пришельцы.  Дурак он,  что тут скажешь. Ну, а мы что, умнее? Ты вот
мне ответь, Грязев — что с нами было?
         — Да-да, — подхватил я. — Что такое с нами случилось? Две недели — это
я понимаю, это сжатие времени. Это, по крайней мере, парадоксом Эйнштейна 
объяснить. Но все остальное?!
         — Ну,  арктурианские Стерхи — это американский фильм. Так и называется
— «Стерх из системы Арктура», — начал издалека Эдик.
         — Эй, погоди, — перебил его я. — «Стерха» я придумал. Я роман начал.
         — Наверное, фильм видел, и где-то в голове запало. Так бывает.
         —  Да  нет  же!  Я  американское кино  никогда не  смотрю  —  фантазию
отбивает.
         — Это есть,  — согласился Эдик. — Значит, говоришь, придумал. Это тоже
укладывается в мою гипотезу.
         —  Какая  гипотеза?  —  стал  вскипать Сеня.  —  Какая к  такой матери
гипотеза?!  Марсиане нас замели. В смысле, инопланетяне. Ты что — не понимаешь,
они в любой момент могут вернуться!
         — Да ну! — поморщился Эдуард. — Ты на своих «Наездах у Альфы Центавра»
совсем вкус испортил, нюх потерял.
         Вступать в обсуждение собственного вкуса Сеня не стал.
         — Ты пошевели извилиной, — продолжил Эдуард. — Ну что инопланетянам за
дело до нашей политики? Чепуха вся эта политика для них. Если они и есть, то мы
их  интересуем исключительно как  субъекты космического пространства,  и  никак
иначе. А сейчас я вам скажу, что это было...
         — Погоди, — попридержал его я. — Меня не интересует, почему да отчего.
Меня интересует — зачем именно меня, Викулу Колокольникова, мироздание взяло за
шкирку и мордой во все это? А?
         — Сопли брось, — брезгливо произнес Эдик.
         — Сопли? Нет, ты мне ответь... Где ты был?..
         Я  имел  в  виду  —  где  он  был,  когда нас  с  Сеней разделывать на
гамбургеры собрались. Он же понял другое. Пустился рассказывать:
         — А,  ты про ресторан? Это просто. Тех молодцев я там ложить не стал —
боялся с  пьяного дела  поубивать ненароком.  И  потом,  очень некстати ты  мне
стулом по башке заехал. Мы с ребятами вернулись, взяли за жабры администратора.
Он про особняк знал. А уже на месте определились.
         — Нет, ты мне ответь, — полез со своим Сеня. — Почему не инопланетяне,
когда инопланетяне?  Кто ж еще?  Вон,  инспектор — пришелец.  Сидит себе, планы
строит.  Он типа с теми, с его дефективными инопланетянами, — Сеня кивнул в мою
сторону,  —  воюет.  Это точно.  Иначе никак не сходится.  А мы между молотом и
наковальней. Понял? Ты мне ответь — зачем мы? Я в случай не верю, понял?
         — Не шуми, Сеня. Значит так. Никаких инопланетян нет...
         Зазвонил Сенин мобильник. Сеня начал нагло:
         —  Але?  Ну,  я,  —  а дальше голос его сполз в трясину недоумения.  —
Понял... Понял... Да... Понял. Ага, до свидания...
         Сеня  растерянно взялся  за  бутылку.  В  глубокой задумчивости разлил
остаток водки по стаканам.
         —  Дела,  мужики,  —  поднял свой стакан и как-то слишком уж задумчиво
выцедил.
         — Да не томи, Сеня, — не выдержал я. — Что там у тебя?
         — От Осинского звонили.
         — Как от Осинского?! — спросили мы с Эдиком в один голос.
         —  Осинский распорядился подарить мне  лаптоп.  Какой-то  новейший,  с
речевым вводом. Во, блин, дела!
         Сеня в третий раз полез в ящик стола за бутылкой.
         —  Открывайте,   мужики.   Разобраться  надо  —  пропал  Осинский  или
скрывается,   нашими   душами  интересуется?   Надо   же,   кредитную  карточку
предоставил,  в  Стройинвестбанке счет  открыл на  двадцать тысяч  долларов.  Я
что-то не въезжаю...
         —  А  может,  это шутка?  — спросил я и тут же почувствовал — нет,  не
шутка.
         — Большой человек ты,  Сеня, теперь, — съязвил Эдик. — Покойники тобой
интересуются.
         Сеня вдруг выкатил глаза и страшным шепотом произнес:
         — Я знаю!  Этот мобильник они нарочно подложили, чтобы связь оттуда со
мной поддерживать.
         — Ага, точно, с того света, — поддержал его Эдик.
         — Нет, не с того света, а с этого. С Марса! С Марса этот звоночек был.
         Да, не подозревал я в Сене способностей к подобным всплескам фантазии.
По мобильному телефону —  с  другой планеты!  Я  конечно никому не поверил — ни
Сене,  ни Эдику. У меня уже где-то подспудно рождался верный ответ. Но покамест
он маячил неотчетливо.
         Мобильник зазвонил вновь. Сеня посмотрел на него и предложил мне:
         — На, поговори. Меня нет дома. Мусор выношу.
         — Да?  — я на всякий случай взял деловой тон.  — Нет,  Татарчук сейчас
подойдет.  Может,  что ему надо передать?  Понял...  Это же здорово. А скажите,
барышня, а там случаем Колокольникова в планах нет? Есть?
         Тут выпал и я.  Дыхание сперло. Я отвел мобильник в сторону и пару раз
глубоко вздохнул.
         — Понимаете,  я и есть писатель Колокольников.  Да,  сейчас продиктую.
Собственно, название короткое — «Вторжение». Новый роман. На конец осени? Очень
хорошо,  не возражаю.  Примерный объем?  Думаю,  двенадцать авторских.  А какой
намечается тираж?  Сколько?  Пятьдесят?..  А  вот и  Татарчук подошел.  Передаю
трубку.
         Я ткнул Сене телефон. Тот уже сориентировался и начал вальяжничать:
         — Татарчук слушает.  Да,  рыбонька.  Ну что ж, давно пора было. Понял.
Оч-чень хорошо. И переиздание? Не возражаю. В какую серию пойдет? Нет, это меня
не устраивает. Что ж, вижу, придется лично посетить. Хорошо,  послезавтра.
И вам, рыбонька, того же.
         Сеня радовался.
         — Да,  мужики.  Возлюбили нас в «Юго-Востоке».  Согласны под нас новую
серию зарядить.
         — Покойничек Самошацкий подсуетился? — ехидничал Эдик.
         — Гм, — осекся Сеня. — В натуре...
         Эдик  аккуратно убрал нераскупоренную бутылку со  стола.  И  заговорил
весьма серьезно:
         —   Сеня,   Викула.   Предоставляю  единственный  шанс  избавиться  от
марсианской,  покойницкой и  прочей  паранойи.  Внемлите,  судари.  Думаю,  вам
знакомо такое слово — «ноосфера». Вопросы есть? Пока нет. Тогда продолжим.
         Эдик  пошарил под  столом,  вытащил обратно бутылку водки  и  поставил
снова на стол.
         — Вот вам ноосфера...
         — Бутылка, что ль? — пожал плечами Сеня.
         — Не угадал.  Водка.  Почему она на столе?  Потому что мы этого хотим.
Доступно?  Угу. Почему мы ее хотим — это наше дело. А вот отчего она на столе —
вот главное в учении о ноосфере!
         — Не понял, — честно признался я.
         — Этого никто не понимает!  В чем главный прикол?  В том,  что она уже
здесь, а отчего она здесь — никто не понимает.
         — Бутылка? — тоном идиота переспросил Сеня.
         — Ноосфера!  Мы водку пьем?  Пьем.  Потребляем.  Значит,  она есть.  И
ноосфера есть,  так как мы  ее  тоже потребляем.  То есть,  используем.  Мысли,
слова,  эти,  как их,  архетипы,  стереотипы...  Кто-то говорил,  что все,  что
человек сочиняет,  — уже где-то есть!  А я говорю — не где-то,  а вот здесь,  —
Эдик постучал по бутылке,  — в ноосфере.  Мы хотим выпить — и она льется в наши
стаканы.  Внимание! Тезиса всего два. Первый. Мы, будучи человеками, мыслим — и
одновременно с этим возникает она.  Тезис второй.  Мы хотим мыслить — и она нам
эти мысли предоставляет.  Пояснить?  Поясню.  Думаем о  водке —  вот вам водка.
Хотим  ее  употребить  —  откупориваем и,  предварительно разлив  по  стаканам,
употребляем. Ну, будем...
         Эдик и  в  самом деле осуществил все  эти операции.  Оставалось только
поднести стакан ко рту.
         Отерев усы, Эдик-авантюрист продолжил:
         — Я вижу, вы не въезжаете в аналогии. Представьте, что первый тезис не
работает. Да, мы можем употребить водку. Но ее нет! Мы хотим ее, а ее все равно
нет.
         Сеня молча выдвинул ящик и  извлек еще бутылку.  Укоризненно посмотрел
на Эдика, мол, заливаешь тут непонятно что.
         — Ну-ну,  не горячись.  Хочешь сказать,  что эта беда в любом магазине
продается? А я тебе про свойство ноосферы! Пойми, она так устроена, что если мы
думаем,  или к примеру разговариваем, или на что-то смотрим — она возникает! Из
ничего!
         — Из наших мыслей? — спросил я.
         — Не-ет,  — рыкнул Эдик.  — Вникай! Она, зараза, наши мысли использует
навроде формы для себя.  Когда получит форму,  тогда мы ее и воспринимаем,  как
опять те же мысли, слова и прочую ерунду. Ощущаете?
         — Одновременные открытия в науке, например? — уточнил я.
         — Пускай.  Но мы пойдем дальше.  Что если она нам станет поставлять не
только мысли  или  картинки разные?  А  возьмет да  начнет оперировать сложными
структурами? Осинского подсунет или Стерхов этих из американского фильма.
         — При чем тут Осинский? — удивился я. — Он же банкир.
         —   Нет,    он   ноосферный   фантом,    парни.    Он   —   сублимация
общественно-значимых иллюзий!  А?  Как я  загнул?  Глубина!  —  Эдик откровенно
любовался собой.  —  Так  вот,  американское кино  —  тоже общественно-значимая
иллюзия.  Его миллионы смотрят,  сотни миллионов —  от этого самый инфернальный
образ превратится в сугубо вещественного монстра!
         — Да что ж, твоя ноосфера материализует их, что ли?
         — А то на себе не испытал? Что хочет, то и делает. Это мы воспринимаем
ее порождения на материальный лад. А на самом деле — хрен ее знает...
         — Как это?
         —  А  вот  хрен его знает,  понимаешь?  Одно мне понятно —  она лишена
разума.  Ее  разум —  это  мы,  люди.  Она лишь воплощает.  Мы  посылаем —  она
возвращает. Механизм обратной связи.
         — Вот теперь понятно,  — согласился я. В свое время на радиофизическом
факультете я наелся этих обратных связей по уши.
         — Нет,  ты короче,  ты давай,  это... — очнулся из умственной летаргии
Сеня. — Нам что от этого будет? Осинский как, жив, или его уже нет?
         — Он никогда и не был жив. А Стерхи его вовсе развеяли...
         — Так значит, никаких кредитных карточек?
         — С чего ты взял?
         — Я,  кажется, понял, мужики, — встрял я. Части головоломки наконец-то
сложились в  моей  голове в  одно  целое.  —  Это  когда  Осинский ехал,  чтобы
встретиться с нами,  тогда и распорядился насчет всего — карточек,  компьютера,
«Юго-Востока». Это точно. Там же он и досье на нас смотрел.
         — Складно выходит,  — согласился Эдик.  — Дал команду,  а ее, конечно,
выполняют. Короче, вы вопросы задавайте.
         — Такой у меня вопрос,  Эдуард, — спросил я, — почему только сейчас, я
уже не спрашиваю, почему для нас, ноосфера стала материализовывать?
         —  Я  думаю,  произошел переход количества в  качество.  Я же говорил,
миллионы смотрят одни и  те  же гребаные фильмы,  те же самые новости по тем же
вонючим телеканалам.  Газеты  читают.  Массовая культура творит чудовищной силы
мыслеобразы.  Я тебе скажу больше, Викулыч. Этим мы ее достали. Ей, может быть,
и деваться некуда. Пока снегу не навалит по уши — лавина не сойдет.
         —  Да  понимаешь,  —  продолжил я,  —  как-то оно все осмыслено у  нее
выходит. Словно бы она какую-то цель преследует.
         — Это нам так кажется.  Ноосфера — круглая дура.  Идея цели у нее тоже
от людей. А целей у нас, у человеков — ого-го! И в политике, и в фантастике. Мы
же инопланетян придумали, мы их и целями снабдили. Вот теперь они нам на головы
и серут. Не инопланетяне, а их фантомы.
         — Так что нам теперь — не творить?  Я имею в виду — нам,  фантастам? И
вообще, не думать, что ли? Убить мысль?
         — Экий ты,  Викулыч, простой. Да где там мысль? Ты «Матрицу» видел? А,
ты же американское кино не смотришь.  Нет там никакой мысли.  Пойми,  важна как
раз не мысль, а то, что сто миллионов сидят и смотрят. А писать? Пиши, Викулыч,
пиши. Тиражи твои — мизерные, общественная значимость равна нулю, так что пиши.
И думай, все-таки, что пишешь.
         
         * * *
         
         Рассказ  о  наших  странных  приключениях подошел  к  концу.  Осталось
написать несколько абзацев,  и делу конец. Но вот на какой мысли я себя поймал.
Поймал и  невесело улыбнулся.  Что  бы  это  ни  было —  инопланетяне,  выходки
ноосферы или что-то сверхъестественное, — но, записав нашу историю, я тем самым
выполняю просьбу Дефективных довести до  сведения землян их ультиматум.  Включу
историю в роман — и нате вам пятьдесят тысяч ультиматумов...
         Да,  такие дела.  И  вот  еще  что  меня  беспокоит.  Все-таки там,  в
янтариновой комнате, такая чудная перспектива нарисовалась — Содружество Кольца
цивилизаций.  И казалось мне тогда — только протяни руку, и все случится. Все и
для всех. Почему же это так скоро рассеялось? Обидно.
         
         ВТОРЖЕНИЕ-2
         «СЕНЯ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ»
         
         Три  года прошло.  И  уже с  трудом верится,  что странные события,  в
которых  мне  довелось участвовать,  действительно были.  Смотришь на  звездное
небо,  мечтаешь и спрашиваешь неизвестно кого — где они,  Арктурианские Стерхи,
где могучая,  загадочная, но дружественная цивилизация Дефективных? Да полноте,
не примерещилось ли нам все тогда?  И действительно ли нас одолевают ноосферные
фантомы?
         Как бы то ни было,  а  роман мой «Вторжение:  атака из ноосферы» очень
даже ничего пошел, даже переиздали недавно. Спасибо Эдику за протекцию, а то до
сих пор бы в «Юго-Востоке» мурыжили — тут, мол, сюжетная линия провисает, а тут
слишком описательно,  а  здесь у  вас одни диалоги на пять страниц.  И это в то
время, как вовсю издаются-переиздаются татарчуковские опусы навроде пресловутых
«Ментов из шарового скопления»,  где,  убей меня,  ни сюжета не обнаружишь,  ни
точных описаний, а на одну реплику персонажа приходится десять тонн мордобоя.
         Вот  об  этих  самых  «ментах»  и  о  Сене  Татарчуке пойдет  речь.  В
интересную историю вляпался наш  лауреат.  Сперва хотелось мне  на  эту тему по
горячим   следам   рассказец  сделать   —   с   вымышленными  именами,   сугубо
фантастический.  Но  когда понял,  насколько дело серьезно,  решил с  рассказом
повременить, — рассказ сделать всегда успеется, — а составить эти записки.
         Есть  в  этом деле некая деликатность.  Впрочем,  все,  что  связано с
Машиной, для нашего брата-писателя — деликатная материя. Дело в том, что в свое
время в  институте на Банной появилась чудная Машина.  В той самой лаборатории,
где до этого размещалось устройство Михаила Афанасьевича — для лингвистического
анализа и  определения вероятного числа читателей.  Эдик эту процедуру окрестил
«русской рулеткой».  В смысле,  принес ты свою рукопись, ночами выстраданную, и
не  знаешь,  кем  после  сдачи  этого  анализа  выйдешь  —  гением  или  полным
ничтожеством.
         Но с приходом рынка лабораторию взяли на заметку господа издатели. Еще
бы  им не взять —  приходит какой-нибудь Сортир Сортирыч,  сует в  аппарат свою
нетленку,  аппарат выдает — тридцать тысяч. О! Оно. Моментально в тираж. Потому
как сперва пробовали издавать тех,  кто на миллионы тянул, а не тут-то было. Не
покупают.   Консультировались  у  ученых,   и  открылись  вещи  совершенно  для
коммерсантов непостижимые — миллионы эти учитывают спрос в грядущих поколениях,
даже главным образом в грядущих.  А вот если каждый опус Сортир Сортирыча тянет
на  все  те  же  двадцать-тридцать тысяч,  вот  тут  мы  тебя,  любезный Сортир
Сортирыч,  и  любим,  и  уважаем,  и  все  условия тебе для  творчества беремся
организовать.  Расчет-то простой:  умножь эти тысячи на двадцать книг серии — и
считай прибыли.
         Впрочем,  ближе к делу.  Поломали эту лавочку в Союзе писателей, когда
стали толпами издаваться скоропишущие не-члены. А издавшись, принялись ломиться
в  Союз.  Тут генералы от  изящной словесности и  забили тревогу насчет чистоты
рядов.
         Михаил   Афанасьевич,   заведующий   лабораторией,   пошел   навстречу
руководству.  Установку демонтировали, а взамен Михаил Афанасьевич поставил эту
самую   Машину.   Машина   называлась   «Стимулятор  творческих  способностей».
Исписался,  к  примеру,  тот  же  Сортир Сортирыч —  и  прямехонько на  Машину.
Попарился в ней пару часиков и снова за перо.
         Я,  между прочим,  слава богу,  в  стимуляции не нуждаюсь.  Но со слов
коллег знаю,  как  все  там  происходит.  Представьте себе  двухметровой высоты
цилиндр, крашеный белой эмалью, с массивной гермодверью. Внутри — ничего, кроме
мягкого  сидения.  Писателю  выдается  приборчик —  маленькая коробочка о  двух
кнопках:  кнопка  «старт»  дробь  «переход»  и  кнопка  «возврат».  Да  еще  на
приборчике лампочка —  если  мигает,  значит работает.  На  первый взгляд проще
пареной репы:  зашел,  захлопнул дверь,  сел,  нажал кнопочку «старт» — и сиди,
стимулируй свои творческие способности.
         И вот еще что — Михаил Афанасьевич-то,  как Машину установили, куда-то
исчез.  Оставил  подробную инструкцию по  эксплуатации Машины,  а  сам  —  чао,
господа.
         Так  вот  о  Сене  речь.  Сколько  ни  уверяй  меня,  что,  мол,  надо
воображение слегка взбудоражить,  в Машине побывать — не поверю. Если ты, Сеня,
решил в Машину залезть, значит, исписался ты вчистую, мил друг. И то верно — не
все ж «Инопланетянами в законе» пробавляться.  Всему,  бляха-муха, есть предел!
Даже  два  удачных  соавторства с  молодыми  перспективными авторами не  смогли
вернуть былой  славы  некогда бойкому татарчуковскому перу.  Скорее,  пошли  на
пользу вертким молодым соавторам,  которые,  презрев Сеню, начали быстро идти в
гору. Впрочем, это я уже отвлекся.
         Итак,  перехожу к реконструкции событий.  Почему реконструкции? Потому
что  Сеня,   рассказывая  свою  историю,   не  обошелся  без  украшательства  и
выставления себя в выгодном свете.  Но я-то его не первый день знаю, и знаю как
облупленного.
         
         * * *
         
         В  зимних  сумерках  медленно полз  по  раскисшему снегу  «Ауди-турбо»
писателя Татарчука, члена Союза писателей и лауреата Государственной премии. На
душе у  писателя было тоже сумеречно и мутно.  Подходили оговоренные контрактом
сроки сдачи очередного романа,  а,  между тем, романа не было. Был пролог и три
строчки первой главы.  Роман  предположительно назывался «Астролайнер «Титаник»
терпит бедствие».  Одним  словом,  роман-катастрофа.  А,  между  тем,  писателю
Татарчуку было абсолютно до фонаря,  что там и  в каких количествах гибнет.  Из
всех даруемых благодатной темой эпизодов в голове мертво,  как бетонный надолб,
сидел эпизод с  кислородным голоданием в  одном из  отсеков «Титаника».  Дальше
кислородного голодания дело не двигалось.
         В  общем,  Сеня  ехал  на  Банную  сдаваться.  Тускло-багровые отсветы
заходящего зимнего солнца на стеклах витрин, на кузовах машин, рекламных щитах;
еще  пока неяркий неон вывесок,  ртуть фонарей и  невеселые,  бесцветные мысли.
Тоскливое  ощущение  городского муравья,  затерявшегося в  монотонных вереницах
машин  и  людей,  вереницах  неторопливо плывущих  навстречу зданий,  сменивших
дневной  облик  строгой геометрии на  невыразительный сумеречный наряд.  Колеса
машин  разбрасывали грязную снежную жижу,  размазывая ее  по  мостовой склизким
студнем.  Гриппозная  декабрьская Москва  процеживалась сквозь  лобовое  стекло
автомобиля,  и  казалось,  даже  в  жарко  натопленном  салоне  царит  ознобная
стылость.
         Былого многолюдия в  учреждении на  Банной не наблюдалось.  На крыльце
лежал толстым слоем снег, и в нем протоптана была узкая тропка. На проходной, у
телевизора,  скучала вахтерша,  на  вошедшего Сеню она даже не  посмотрела.  По
телевизору выступал оптимистичный мэр,  по своему обычаю сыплющий доморощенными
остротами.
         В этом учреждении Сеня бывал давно,  еще до перестройки, в пору своего
лауреатства.  Носил свои тексты на  лингвистический анализ и,  сидя под  дверью
лаборатории,  глубокомысленно обсуждал с  коллегами такие  темные материи,  как
«энтропия художественного текста» и  «вероятное число  читателей произведения».
Посмеивался в  душе над благоглупостями коллег от  реалистического направления,
не  знакомых  с  последними  достижениями  науки:  путающих  «ядерную  зиму»  с
глобальным похолоданием, а биты информации с печатными знаками текста.
         Сеня положился на зрительную память —  уверенно поднимался лестницами,
шел  пустыми  коридорами,  сворачивал в  нужных  местах.  Освещение было  самое
дичайшее:  кто-то  умный  додумался установить вперемежку трубки дневного света
зеленого  и  розового цветов,  отчего  коридоры заполнял неживой  металлический
блеск.
         От неуютности Сеня решил закурить. Встал на лестничном пролете у окна,
раскурил свою  белую  пижонскую трубку  и  глубокомысленно уставился в  темное,
засвеченное городским искусственным светом небо.  Будь я художником,  изобразил
бы такое небо на обложке очередного Сениного опуса, вместо неизменных полуголых
девиц и парней в рыцарских доспехах и с лазерными пушками.
         Ничего  особенного Сеня  в  небе  не  увидел и  перевел взгляд вниз  —
посмотреть,  на месте ли машина. Машина была на месте, и это ввело Сенины мысли
в обычное деловое русло.
         Над  дверью лаборатории светилась зелеными буквами надпись «Свободно».
Сеня  высунул для  солидности из  кармана мобильник и  вошел.  В  «предбаннике»
сидели двое и играли в нарды.
         —  У  вас,  я  смотрю,  очереди  не  наблюдается,  —  изобразив кураж,
поздоровался Сеня.
         —  И  вам того же,  —  отозвался один из игроков,  мужчина в массивных
роговых очках,  лиловом вельветовом костюме и  галстуке из черного бархата.  На
галстуке красовалась золотая заколка с  крупным,  по меньшей мере в два карата,
бриллиантом.
         Второй  тоже  был  примечательно экипирован:  в  джинсовой тройке,  из
жилетного кармана свисала золотая цепочка от часов,  седые волосы стянуты сзади
в  косицу,  перехваченную обычной черной резинкой.  Он как раз собирался делать
ход и тряс в руке кубики;  на пальце красовался перстень-печатка, тоже золотой,
с  темно-платиновым  треугольником,   в  каждой  вершине  которого  поблескивал
радужной звездочкой маленький бриллиантик.  Он  метнул  кости,  небрежно двинул
фишки и безразличным голосом сказал:
         — Очереди у нас с утра.  Ваш брат писатель в темное время боится лезть
в Машину. Удостоверение при вас?
         — Какое удостоверение? — опешил Сеня. Варясь в своем кругу, он привык,
что все его и так знают в лицо.
         — Известно какое, — произнес первый, бросая в свой черед кости.
         До Сени дошло, и он вынул корочку члена Союза.
         — Пожалуйста.
         Седоволосый принял, бегло глянул:
         — Угу. В первый раз. Держи, Матвей, — и перебросил первому.
         Тот тоже глянул, положил на стол и спросил:
         —  Ну  что,  будешь  звонить?  Седоволосый вынул  тоненький мобильник,
куда-то позвонил:
         — Это я, Модест. Насчет допуска Татарчуку. Жду.
         Он отложил трубку, взял кости и сделал ход.
         — Как пользоваться Машиной, конечно, не знаете? — спросил Матвей.
         — Так, слышал, — Сеня уселся в кресло.
         — Почитайте. — Матвей протянул Сене какие-то листочки.
         Надо сказать,  что  как  появилась Машина,  так  и  стали ходить среди
писателей слухи о ее небезопасности.  А все потому,  что в оставленной Михаилом
Афанасьевичем инструкции имелся странный пункт о том,  что из Машины  и не
вернуться.  Вообще,  народ полагал,  что  имеет дело с  виртуальным тренажером,
генератором виртуальной реальности.  С другой стороны, Эдик, в программировании
дока,  утверждал,  что без определенной стимуляции психики здесь не  обходится,
иначе вся эта виртуалка тебя не проймет.  Впрочем, Эдик тоже судил по рассказам
других,  сам он в стимуляции творческих способностей ну никак не нуждался, идеи
сыпались, как горох. Да и членом Союза он не был.
         Но вроде бы до сих пор никто никуда не исчезал. Хотя имелась легенда о
том,  что  некий безвестный молодой автор,  вовсе не  член  Союза,  по  чьей-то
высокой протекции проник на Машину.  И  вроде бы в  ней исчез.  Проверить —  не
проверишь,  в  списках молодой автор  не  фигурировал.  Одним  словом,  хоть  и
страшно, а куда денешься — шли писатели на Машину.
         Инструкцию Сеня просмотрел небрежно;  позже,  в разгар событий,  он не
раз   с   большим   сожалением  вспоминал  об   этой   дурацкой  небрежности  и
непредусмотрительности. Да кто ж его знал?..
         Мобильник промурлыкал какую-то мелодию. Седовласый Модест поднес его к
уху:
         — Слушаю. Понятно.
         Спрятал телефон и уставился в потолок безразличным взглядом.
         —  Раздевайтесь до  трусов.  Сюда документы и  содержимое карманов,  —
Матвей протянул пластмассовый короб, — а одежду на вешалку.
         — До трусов? — уточнил Сеня.
         — До трусов. Раздеться можете там, — Матвей указал на ширму в углу.
         Когда  Сеня  разоблачился,  Матвей подозвал его  к  столу.  Показал на
толстый лабораторный журнал:
         — Распишитесь вот здесь.
         Сеня, не глядя, поставил закорючку. Матвей поднялся и пригласил:
         — Пойдемте.
         В соседней комнате,  собственно,  и была Машина. Матвей открыл тяжелую
дверь, после чего застегнул на обширной Сениной талии пояс с коробочкой.
         —  Ни  при  каких условиях не  снимать,  даже если вас  к  этому будут
вынуждать.  Эта кнопка старта и  перехода между явлениями.  Эта — возврат сюда.
Мигание лампочки сигнализирует о  нормальной работе  прибора.  Непрерывный свет
означает перегрузку. В этом случае рекомендуется сменить явление или вернуться.
Отсутствия свечения быть не должно. Но если это произойдет, вашу проблему решат
на месте.
         — Мудреная у вас наука получается, — попытался пошутить Сеня.
         —  Вы лучше запоминайте.  А  теперь —  прошу в  капсулу.  Не покидайте
кресла, пока не загорится табло над гермодверью.
         — Страшновато что-то.  — Сеня почесал плечо.  — Ну да ладно, взялся за
гуж...
         Когда  за  ним  закрылась дверь,  он  задумчиво осмотрел  внутренность
капсулы — пустота. «Ну что ж». Сел в кресло и уставился на коробочку. Вздохнул,
перекрестился и нажал кнопочку «Старт».
         Итак,  Сеня стартанул.  Поспешно закрыл глаза, втянул голову в плечи и
стал  ждать.  Ничего  такого  космического  не  происходило:  не  взревело,  не
бабахнуло,  не загудело и не запищало какими-нибудь электронными звуками. Сеня,
наконец, решил — что-то не сработало, и открыл глаза.
         Сердце грюкнуло во всю ивановскую, так что моментально пот прошиб: он,
Сеня,  стоял посреди мостовой,  выложенной розовой плиткой,  и,  задрав голову,
изучал жидкокристаллическую, радужно мигающую вывеску: «Только у нас! Только мы
гарантируем Вам качественный евросекс в первую брачную ночь!»
         Вывеска  красовалась на  большом  белом  доме  с  розовыми колоннами и
крышей,  отблескивающей  голубым  металлом.  Над  вывеской  виноградно-лавровым
узором тянулась лепнина: «Тринадцатый Городской Дворец Бракосочетаний».
         «Виртуалка!  — Сеня сомлел, коленки затряслись. — Как есть, виртуалка!
Нет, не может быть».
         Он  ощупал  костюм —  вроде  настоящий,  из  качественной шерсти цвета
яростно-желтый  металлик.  Тревожно сунул  руку  под  рубашку  —  толстую,  как
пергамент,  но  мягкую,  с  тиснением  —  прибор-коробочка был  на  месте.  Это
обстоятельство несколько нормализовало пульс,  и  Сеня полез в  карман,  достал
платок,  как будто мог знать,  что там, в карманах, лежит. Принялся убирать пот
со лба.
         Кто-то настойчиво потянул Сеню за локоть:
         — Пошли, дружище, пошли.
         — Куда? — растерянно обернулся Сеня.
         —  Жениться!  —  жизнерадостно улыбался симпатяга в зеленых штанах все
того  же  металлического оттенка и  ослепительно-белой рубашке,  на  которой от
рюшей, казалось, не было живого места.
         — Жениться? — тупо повторил Сеня. — Кто? Мы?
         —  Не-ет!  —  все так же жизнерадостно отвечал симпатяга.  —  Мы же не
гомики!  Ты, Кролик, ты. А уж как там твою невесту звать, это ты, жених, должен
знать. Я так ее и вижу, — симпатяга облизнулся, — шатенка, ты же сейчас шатенок
любишь, выше тебя на полголовы, и с вот таким вот...
         У Сени в голове как волна прошла,  до головокружения.  Он «увидел» эту
шатенку  —  и  безумное желание  поскорее овладеть своей  тринадцатой по  счету
невестой сорвало его с места и понесло вверх по ступенькам прямо в гостеприимно
распахнувшиеся врата — солидные чугунные решетки.
         — Ну, Кролик, ты поскакал. Я так, помню, за своей второй скакал.
         —  Ты,  Капуста,  лучше помолчи,  —  бросил Сеня,  вплывая в  прохладу
вестибюля.
         Вестибюль  был  огромен  —  в  полупрозрачных плитах  пола  отражались
фаллические колонны.  Сквозь плиты просматривались плавающие золотые рыбки.  Их
тени скользили по обширным эротическим мозаикам.
         Сеня взбежал по  золотой маршевой лестнице.  Остановился перед большой
белой дверью.
         — Давай! — громким шепотом подсказал он Капусте.
         Тот посмотрелся в карманное зеркальце,  пригладил мелко завитые, густо
усеянные блестками волосы и, четко выговаривая слова, произнес:
         — Жених Кролик готов сочетаться законным браком!
         Из-за  дверей грянуло «Мендельсоном»,  Сеня  крякнул и  привычно,  без
разбега проломил своим мощным телом рассыпчатую бутафорскую дверь. «Мендельсон»
вмиг оборвался; в наступившей чуткой тишине приятный женский голос объявил:
         — Церемония сочетания начинается!
         Тут же распахнулась противоположная дверь залы,  и в сверкании розовых
ламп  выкатили  невесту.   Она  лежала  на  кровати-торте,  полупогруженная  во
вместительную белую  перину  из  взбитых  сливок,  по  которой  живописно  были
разбросаны кремовые розочки.  Из углов кровати во все стороны целили шоколадные
амурчики-негритята.
         — Ну, Кроль, шикарно! Бисквит?
         — Бисквит, — довольный, отозвался Сеня, жадно рассматривая невесту.
         Невеста  из-под  томно  прикрытых век  тоже  пристально вглядывалась в
жениха.
         — Жених, согласны ли вы с кандидатурой невесты?
         Сеня утвердительно кивнул, вальяжно приближаясь к кровати.
         — Невеста, согласны ли вы с кандидатурой жениха?
         Невеста махнула веточкой сирени, мол, согласна.
         — Жених, займите место подле ложа невесты.
         Сеня снял со  спинки кровати аппетитного малыша-амурчика,  откусил ему
крылышки и разместился подле ложа на специальной подушке. У изголовья, рядом со
свидетельницей, внимательно ее рассматривая, встал друг Капуста.
         — Жених!  — звонко воскликнула регистраторша. — Достаточно ли страстно
вы желаете обладать невестой?
         Сеня серьезно прислушался к своим желаниям.
         — Я весь горю! — промычал он.
         —  Невеста!  —  продолжала регистраторша.  — Достаточно ли страстно вы
желаете отдаться жениху?
         — Желаю страстно, — отозвалась со своего сладкого ложа шатенка.
         — Тогда объявляю вас мужем и женой.
         Снова  врезал  «Мендельсон»,   и   на   золотом  подносе  вынесли  две
хрустальные коробочки.
         —  Молодожены!  Наша  фирма предлагает вам  свой  новейший программный
продукт,  который мы назвали «Первая евровиртуальная».  Наша программа, которую
вы  введете  в  свои  нейрочипы,  подарит  вам  незабываемые  минуты  близости.
Гарантирован множественный оргазм невесты и мощная разрядка жениха без заметной
потери эрекции. Мы надеемся, что и новые супружеские пары, которые вы создадите
впоследствии,  с  новыми партнерами,  тоже обратятся в наш Тринадцатый дворец и
воспользуются  нашим   программным  обеспечением.   Наши   технические  команды
гарантируют...
         Сеня уже не слушал регистраторшу,  отдавшись сладостным предвкушениям.
Только подумал лениво «Тринадцатая жена — в Тринадцатом, а уж четырнадцатая — в
Четырнадцатом...»  Жарко ему было в шерстяном костюме,  струйки пота стекали по
щекам и  шее за  ворот рубашки,  но  рубашка была специальная,  гигиеническая —
моментально впитывала влагу. До пояса съеденный амурчик норовил выскользнуть из
пальцев.  Регистраторша говорила еще о том, что торт будет им доставлен на дом,
а они сами на фирменном роскошном лимузине отправятся в романтическое бунгало в
горах,  снятое фирмой же,  где и  проведут медовый месяц,  имея полный доступ к
любому Программному обеспечению секса.
         Под  воздействием ее  монотонной речи  Сеня заскучал и  вдруг,  даже с
некоторым удивлением,  вспомнил,  что он не Кролик,  а писатель Семен Татарчук,
прибывший  сюда  для  стимуляции  творческих  способностей.  Только  вот  сюжет
какой-то  не  его,  он ведь сейчас в  другой тематике работает.  И  рука лениво
потянулась к коробочке на поясе, чтобы сменить явление. «Нет, сначала — брачная
ночь!  Все-таки любопытно — виртуальный секс...» Сеня посмотрел на жену.  Опять
грюкнуло сердце,  на этот раз не от страха,  а  от предвкушения «минуты верного
свиданья». И Сеня снова забыл, что он писатель Татарчук.
         Молодожены обменялись кольцами из  хрустальных коробочек —  в  золотых
ободочках таился  носитель информации с  «Первой  евровиртуальной».  Сеня  одел
кольцо на мизинец, тем самым активизировав программное обеспечение «евросекса».
Все   дальнейшие  действия   новобрачных  стимулировала  пресловутая  фирменная
программа,  через  личный  нейрочип,  сидящий у  каждого гражданина России  под
черепной коробкой.  Действовать не  по  программе было  воз,  но  никакого
удовольствия это не приносило.
         Забравшись в  лимузин,  Сеня  сразу  полез  целоваться.  Поцелуи  были
долгими, затяжными, но беззвучными, без вздохов, без всхлипов, как и полагается
в  евростандарте.  На  сливки и  крем,  облеплявшие невесту,  Сеня  внимания не
обращал  —   видимо,   программа  не  предусматривала  слизывания  в   качестве
сексуальной стимуляции.  Молодых совершенно не  волновало,  куда  едет  машина,
насколько  романтичен  пейзаж  за  окнами,  видимо,  и  этого  евростандарт  не
предусматривал.
         В  бунгало Сеня  схватил невесту на  руки и,  натужно сопя,  поволок в
спальню,  на второй этаж. Но когда стаскивал рубашку, вдруг поймал себя на том,
что  не  испытывает  обычного  для  стимуляции чувства  голода,  и  понял,  что
привычного  легкого  ужина   при   свечах  тоже,   похоже,   евростандартом  не
предусматривается.
         —  Дорогая,  ты не голодна?  — на всякий случай спросил он,  прыгая по
спальне в одной штанине.
         — Я голодна, — сделав страшные глаза, сообщила молодая, — как тигрица!
         И бросилась Сене на шею, свалив его на пол... И начался евросекс.
         Утром Сеня  проснулся.  «Что такое?»  Он  по-прежнему лежал на  ковре.
Кто-то  заботливо набросил на  него плед.  Из  кухни доносились знакомые звуки.
Сеня зябко поежился,  нащупал на  животе коробочку-пульт и  вспомнил,  что он в
виртуальной реальности.  А  также вспомнил все удовольствия ночи.  Удовольствия
были немалые,  правда протекали весьма своеобразно.  Как только они с  супругой
вошли в физический контакт, их заклинило, и дальше они ничего такого не делали.
Все остальное происходило в полной неподвижности,  даже сказать — в полном
ступоре.
         Ураган  видений  унес  их  в  небывалые  миры,   в  фантазии,   полные
неизъяснимых наслаждений.  Наслаждений настолько сладостных,  что никаких сил и
желания  управлять  «ураганом»  возникнуть  не   могло.   Но  под  утро  сильно
похолодало,  —  фирма не учла особенности горного климата и не снабдила спальню
обогревателями,  —  в  результате влюбленные покрылись мурашками,  их стал бить
озноб,  и  поэтому  последние  удовольствия оказались  несколько смазанными.  В
общем, на этих мурашках евросекс и закончился.
         Сеня  почесал  грудь  и  подался  на  запах  яичницы.  Жрать  хотелось
немилосердно.   Тут  его  посетило  некое  чувство,   и,  похоже,  чувство  это
принадлежало не ему,  а  Кролику.  Кролик,  в  отличие от Сени,  был евросексом
напрочь не доволен. Секс без активных действий был Кролику совершенно противен.
Собственно,  он  его и  за  секс-то  не считал.  Проснуться утром и  не ощутить
сладостной усталости в мышцах, да еще и вымерзнуть, как волчий хвост в проруби,
—  что может быть отвратительней?  Сеня с такими настроениями был категорически
не согласен и  совершенно доволен новообретенной половиной.  Кролик же,  ощутив
вдруг непривычное отношение к женщине, зауважал себя.
         Супруга  уже  выкладывала на  тарелку  яичницу.  Наверняка,  она  была
любительницей стряпни и выбрала Кролика в том числе за то, что он, как указал в
своем файле,  «любит вкусно и  сытно поесть» «Все равно — буду разводиться,  не
дожидаясь конца медового месяца.  Этот евросекс я не потяну», — подумал Кролик,
уписывая завтрак.  «Я тебе дам —  разводиться!  Я  тету так дам!..» — энергично
возразил Сеня.
         
         
         Сеню      было   понять.   Такой  сумасшедший  накал  эротических
удовольствий он  переживая впервые  в  жизни,  и  открывшиеся перспективы новых
небывалых наслаждений он связывал вот с этой женщиной.
         А эта женщина намазывала ему шоколадным кремом горячие гренки.
         Кролик,  приняв  странное  желание  никогда  не  разводиться  за  свое
собственное, зауважал себя еще больше. Такое, он знал, бывает только в книжках.
И он благодушно спросил:
         — А сама чего не ешь?
         — Кушай, Крольчонок, кушай, лапочка. Я уже перехватила.
         —  Ну,  как  знаешь,  —  не  удержался Кролик-Сеня.  —  Тебе как  этот
евросекс?
         Она пожала плечами.  «Ну вот,  я  так и знал,  — подумал Кролик.  — Не
получится у нас семейной жизни».  И Сеня понял,  что — да,  у этого Кролика и в
самом деле не получится.  А  почему?  А  потому,  что все из-за этого гребаного
евростандарта. «Ну так меняй программу, лох». Кролик и эту мысль принял за свою
и меланхолична подумал:  «Ну так попробуй измени.  Это как иголка в стоге сена:
мне подойдет,  — я-то знаю,  что мне подходит,  — а ей нет». Тут до Сени дошло,
что  при огромном разнообразии удовольствий в  этом мире существует не  меньшая
проблема программной совместимости.  «Нет счастья в жизни, даже в виртуальной»,
— несколько поэтически подумал он.
         В  этом  мире  каждому  гражданину в  девятилетнем возрасте  вживлялся
микрочип,  связанный радиоканалом с  главным компьютером,  и  вся половая жизнь
проходила под  его контролем.  В  двенадцать лет в  мозге разблокировался центр
сексуальной фантазии,  но блокировался центр эрекции, дабы подростки не творили
сексуального  насилия.  В  четырнадцать  лет  по  сигналу  главного  компьютера
включался механизм  эротических сновидений.  В  шестнадцать лет  центр  эрекции
полностью разблокировался и гражданин получал право вступать в законный брак. А
половая жизнь вне брака не поддерживалась никаким программным обеспечением,  да
и  вообще  была  запрещена  государством,  и  это  тоже  контролировал  главный
компьютер.  Для  женщин  компьютером был  организован свой  цикл  созревания  и
половой жизни.
         Но,  обладая  таким  внушительным средством  контроля  за  гражданами,
государство ограничилось лишь управлением половой сферой. Да и то в подробности
не  входило.  Подробности граждане себе  создавали сами.  Дворцы Бракосочетаний
росли    как    грибы.    Компании,    создающие    разнообразное   программное
секс-обеспечение,  —  процветали,  да и  вообще общество пребывало в  сытости и
довольстве.
         А вот тонкости применения, так сказать, программного обеспечения были.
При  бракосочетании  гражданин  покупал  главную  программу,   встроенную,  как
правило,  в обручальное кольцо, по которой строились взаимоотношения в браке. К
ней фирма предлагала,  на любителя,  кучу сопутствующих секс-программ,  которые
работали  и  дарили  удовольствия  только  ассоциативно  с  главной.  Пользуясь
сопутствующей   программой,    человек   мог   разнообразить,    скажем,   свою
профессиональную деятельность,  например:  звонит домой и, общаясь по телефону,
получает  сексуальную  стимуляцию;  или  сидит  за  компьютером,  а  клавиатура
ассоциируется  с   супругой  или  какой-нибудь  частью  ее  тела  —   опять  же
стимулирует.  И тому подобное.  В объект стимуляции  было превратить все —
любой предмет, любой процесс, любой пейзаж. Кто к чему был предрасположен.
         А  предрасположенности-то никуда не делись.  И повлиять на них никакой
микрочип не  мог.  Поэтому количество разводов,  впрочем,  как и  браков,  было
чудовищным.
         Сеня,  наконец,  ухватил  сложность проблемы и  заскучал.  Умом-то  он
понимал,  что  и в самом деле снова развестись и жениться,  но разводиться
все равно не хотел — все-таки он был из иного мира и боялся, что с другой женой
вообще ничего не получится. Кроме того, любил он, бляха-муха, высоких женщин, и
все тут.
         Сеня поймал руку супруги и усадил ее к себе на колени.
         — Отдохни, лапушка.
         Он провел рукой ей по волосам и только хотел было приласкать жену, как
оба мгновенно выпали в  виртуальный ступор —  снова начался евросекс.  Из этого
ласкового забытья их вывел звонок телефона — видимо,  программа предусматривала
срочный выход по внешнему воздействию.
         Сеня вздохнул,  его вновь взяло кроличье недовольство,  и  он,  тяжело
сопя, поплелся в спальню. Взял трубку и плюхнулся на кровать. Звонил Куст.
         — Привет, Кроль! Ну как?
         — Что как?
         — Как евростандарт? Стоит мне в Тринадцатом заказывать?
         —  Забудь.  Я такие деньги на это барахло угрохал!  Один торт — десять
килограмм сухих сливок!  Бунгало, лимузин. А программа — фуфло. Даже пожрать не
дали.  Двенадцать раз  перед брачной ночью —  ты  же  меня знаешь,  —  ужин при
свечах,  половину торта употребишь.  И  чтоб послизывать друг у  друга со  всех
мест. Чтоб потом по-настоящему...
         — Ну, а что евросекс?
         —  В  том-то  и  дело,  что полная виртуальность.  Только мы сходимся,
что-то с мозгами делается, дурь какая-то мерещится. Удовольствие, конечно, но я
так не люблю.
         — Значит, не советуешь?
         — Нет.
         — Да-а, — разочарованно протянул Куст, — а рекламировал-то, а убеждал.
Говорил — Запад, цивилизация...
         — Фуфло этот Запад, если они все там так...
         — А мне Гребешок про них рассказывал, что они все там в анабиозе лежат
и виртуальное кино для разнообразия смотрят. А удовольствия прямо от чипа идут.
У них там чип прямо на центр удовольствия ставится.  Слышь,  Кроль,  вокруг них
роботы суетятся,  арабы всякие там,  негры,  какие-то еще латино.  Обслуживают,
значит. А те только лежат и балдеют. А этим доступа к их удовольствиям нет, все
сплошь закодировано. За зарплату трудятся и рады.
         —  Да,  полная демократия,  —  Сеня  вложил свое умозаключение в  уста
Кролика.
         — Демократия,  Кролик, — это виртуальный секс! Я-то это давно знал. Не
пойму только, почему ты за него так агитировал? Теперь, наверное, разведешься?
         — Не твое дело, — резко бросил Сеня.
         — Ну, Кроль, не ожидал. Влюбился?
         — Да пошел ты, в натуре! — Сеня швырнул трубку.
         Полежал,  глубокомысленно созерцая потолок. Потом решил помыться. Взял
полотенце и  пошел в ванну.  Под струями горячей воды мысли Сени обрели плавное
течение.  Он решил держаться и ни в коем случае не разводиться.  Кролика в себе
затоптать, в общем, укорениться здесь. Про то, что это не его мир, что он здесь
по творческой необходимости, он и думать забыл.
         А  лампочка на  приборчике,  между тем,  давно уже  горела непрерывным
тревожным сигналом,  требуя немедленно сменить явление.  Сеня  ничего этого  не
видел,  поскольку ремень на талии прокрутился, и коробочка висела где-то сзади.
Сеня блаженно кряхтел,  ухал,  размазывая по телу душистую пену,  и неизвестно,
чем бы  все обернулось,  не  нажми он случайно кнопку.  Когда по своей привычке
вминал, растираясь, полотенце в тело.
         И он увидел сон. Он сидит в Машине, а в голове — совершенно гениальный
роман,  только важно его не  забыть,  записать скорее.  Он  просит у  Модеста и
Матвея быстрее отдать ему его вещи, его одежду, чтобы скорее домой, к ноутбуку.
А Матвей говорит:  зачем тебе теперь одежда, ты больше не писатель Татарчук, ты
даже не  человек,  посмотри на  себя.  А  Модест начинает злорадно,  по-вороньи
хохотать,  так что кровь в жилах стынет. Сене становится страшно, он смотрит на
себя,  —  и  не видит своего тела,  смотрит вниз,  на ноги,  а там пустота,  он
начинает соскальзывать в эту пустоту и — просыпается.
         Он  лежал на  широкой койке,  в  полумраке каюты.  Он  знал,  что  это
комфортабельный астролайнер «Титаник»,  что  курс звездолет держит на  курорт —
астероидное скопление в  системе двойной звезды,  и  что  до  цели  путешествия
остается ровно двое суток.
         Вдруг  над  дверью  запульсировало  красным  табло,  высвечивая  слово
«Тревога», а киберсистема корабля приятным женским голосом, словно приглашая на
веселое мероприятие, сообщила:
         —  Уважаемые  господа  пассажиры!  Наш  астролайнер  «Титаник»  терпит
бедствие.  Аварийная ситуация по  десятибалльной шкале  оценивается как  авария
девятой степени.  Желающие оставить или изменить завещание приглашаются в отсек
«два А»,  который расположен на третьей кормовой палубе,  сразу за диско-клубом
«Ночной Дракон».  В  вашем  распоряжении по  оперативной оценке не  менее  трех
астрочасов.  Просьба не  беспокоиться —  и  организованно выйти  в  шлюзы ваших
отсеков, где ожидать прибытие корабля-спасателя...
         Киберстюардесса что-то еще продолжала говорить,  а  Сеня,  уже одетый,
спешил в шлюзовую.
         В  шлюзовой  —  обширном  полукруглом помещении,  полностью выстланном
пластик-амортизатором,  уже  собрались пассажиры.  Сеня  вбежал  последним.  Не
прошло и  нескольких минут,  как все та  же  сладкая киберстюардесса обрадовала
новым сообщением.  Оказывается, лайнер катастрофически терял атмосферу. В связи
с этим,  все шлюзовые герметически изолируются. После этого объявления в отсеке
раздалось громкое всхлипывающее чавканье запечатываемых герметикой дверей.  Все
каналы  связи,  соответственно,  были  разъединены,  а  освещение переведено на
местное аварийное, и контроль над шлюзовой перешел к локальному киберстюарту.
         Тот,  бархатным мужским голосом,  как  будто ничего серьезного даже  в
принципе не могло случиться с вверенными ему пассажирами, поведал:
         —  Господа терпящие бедствие,  прошу минутку внимания.  С вами говорит
киберстюарт Горацио. Здесь, в шлюзовой, вы находитесь в полной безопасности. До
прибытия спасателей осталось два  часа сорок три минуты ориентировочно.  Запаса
воздуха осталось ровно  на  два  часа  пятьдесят минут,  на  двенадцать человек
стандартной загрузки.  Не о чем беспокоиться.  Быть может, вы желаете послушать
музыку   или    посмотреть   видеофильм?    В    вашем   распоряжении   богатая
аудиовидеотека...
         Сеня  мало  прислушивался к  бархатистым раскатам голоса  стюарта.  Он
пересчитывал пассажиров.  Вместе с ним выходило тринадцать. Наверное, кто-то по
ошибке заскочил не в  свою шлюзовую камеру.  И  где-то сейчас сидят одиннадцать
счастливчиков, которым уж точно  спокойно наслаждаться Вивальди и смотреть
какой-нибудь «Армагеддон».
         Подсчеты Сени были подтверждены женским воплем:
         — Но нас здесь тринадцать! Тринадцать!.. Боже мой, нас тринадцать!!!
         И  все  загалдели,   закричали.   Забегали,   как  муравьи,  в  тесном
пространстве запертого шлюза.  Какой-то умник с  трагическим надрывом в  голосе
задал киберстюарту конкретный вопрос:
         —  Что  нам  делать,  Горацио?  Нас тринадцать!  Нам может не  хватить
воздуха!
         Киберстюарт отреагировал мгновенно:
         —   Ситуация   проанализирована.   Вероятность  выживания   тринадцати
пассажиров    до    прибытия    спасательного   звездолета   равняется    одной
десятимиллионной.  В  качестве  средства  повышения  выживаемости до  девяноста
девяти сотых предлагается в течение десяти ближайших минут сократить количество
пассажиров  в  шлюзе  до  двенадцати.  Каждая  последующая  минута  промедления
уменьшает вероятность выживания экспоненциально.
         И опять все загалдели,  и тот же умник сформулировал второй конкретный
вопрос:
         — Горацио, а как сократить до двенадцати?
         Компьютер охотно разъяснил:
         — Лишнему пассажиру предлагается покинуть шлюз через кессон.
         Пассажиры замолчали. Они сидели как пришибленные, бросая друг на друга
неясные взгляды.
         Сеня выделил среди них хрупкую брюнетку и  решил ей  симпатизировать —
ситуация в его глазах тут же приобрела драматический характер.  Дело в том, что
двое, судя по их виду, коммивояжеров, слишком уж пристально, как казалось Сене,
поглядывали в ее сторону.  «Ну-ну, — подумал Сеня, — это уже кое-что. Полглавы,
считай, в кармане». И Сеня, судорожно сглотнув слюну, стал ожидать развязки. Но
развязка оттягивалась.  Пассажиры все так же пришибленно оглядывали друг друга,
а время-то шло. И наконец, все тот же умник задал третий конкретный вопрос:
         — Горацио! Как нам определить, кто лишний?
         Стюарт долго, секунд десять, молчал, а потом разродился сообщением:
         — Господа пассажиры,  предлагаю послушать музыку. В вашем распоряжении
имеется богатая аудио- и видеотека...
         Сеня  ухмыльнулся  —   уж   он-то  знал,   что  наверняка  киберстюарт
запрограммирован в  категориях  высшей  этики.  И  так  как  ситуация  выходила
патовая,   то  обнаглевший  Сеня  громко,  своим  хорошо  поставленным  голосом
предложил:
         —  Господа!  Предлагаю бросать жребий!  Или тянуть.  Поставим на одной
бумажке крестик. Женщины не в счет, — и победно глянул на брюнетку.
         Ему пришла в голову гениальная идея — в шлюзе будет благородный герой!
Он не отдаст женщину на съедение этим ничтожным звездным коммивояжерам.
         В ответ на предложение тот самый умник испуганна выкрикнул:
         — Я лицо неприкосновенное! Я помощник консула республики Иби-Ибикус!..
Я не должен тянуть жребий!
         —  А наш воздух на дерьмо переводить,  значит,  должен?  — не полез за
словом в карман Сеня. И припечатал: — Рожа таукитянская! Господа, я бы на вашем
месте поспешил. Пять минут-то уже тю-тю.
         Но никто не откликнулся. Они сидели все такие же пришибленные, похоже,
надеясь на  одну десятимиллионную доли везения.  Кто-то монотонно скулил,  одна
женщина громко причитала о  некой Людочке —  «я  тебе жизнь посвятила,  я  тебе
жизнь  посвятила...»;  умник  вместе с  еще  одним пассажиром стояли у  наглухо
запечатанных дверей и давали ценные указания экипажу в отключенное переговорное
устройство.  Кто-то аккуратно застегивался,  причесывался, проверял по карманам
документы и наличность, являя собой образец отмороженной собранности. Остальные
впали в оцепенение,  видимо,  в десятый-сотый-тысячный раз мысленно прокручивая
прожитое.
         И, похоже, только двое звездных коммивояжеров готовились к решительным
действиям, и жертвой избрали определенно Сенину симпатию — хрупкую брюнетку.
         Сеня  заскучал.  Эротическое влечение  к  брюнетке прошло:  уж  больно
неважно она выглядела.  И Сеню наполнили невеселые мысли:  «Ну и что? Разве это
материал?  Разве это сюжет?  Мухи на клею,  а не персонажи. Стоило забираться в
эдакую даль,  чтобы погрязнуть в подобном тухляке! Да-с, господа, матерьялец-то
тухловат. Явление сменить, что ли?» И Сеня ласково погладил коробочку на поясе.
Но  тут он вспомнил,  что у  него договор с  издательством на вполне конкретный
роман.  «Сменишь явление,  и  опять  выбросит в  какую-нибудь  порнографическую
эротику. Нет, господа, сперва работа, удовольствия потом».
         Сеня стал думать, как поступил бы на его месте романтический герой. Ну
не стал бы он,  в  самом деле,  крестики рисовать.  Он бы предпринял что-нибудь
решительное.  «Надо  взорвать  ситуацию  изнутри».  Но  в  это  время  звездные
коммивояжеры  тоже   решили   взорвать  ситуацию  изнутри.   Как-то   незаметно
подобрались к брюнетке и, схватив ее за руки, стали тянуть к кессону. Но как-то
неумело они все это делали —  хрупкая женщина ухитрилась укусить одного за руку
— тот заорал,  а второму заехала пяткой по коленной чашечке.  Герой, конечно же
спас  бы  героиню,  —  похоже,  брюнетка вполне тянула на  героиню,  —  попутно
отправив обоих злодеев в открытый космос.
         Но Сеня не решился связываться с поджарыми коммивояжерами.  Он вовремя
вспомнил,  что в подробных ситуациях как правило страдают интеллигенты, то есть
самые умные,  и остановил свой выбор на дипломате.  Прикинул соотношение веса —
оно было явно в пользу Сени — и,  недолго думая — а чего было думать, все здесь
для него были скорее персонажи, чем живые люди, — ухватил того поперек талии и,
сопя,  потащил к кессону.  Коммивояжеры,  забыв о брюнетке, обалдело следили за
Сеней. Дипломат, сообразив, к чему идет дело, отчаянно, по-заячьи заверещал:
         — Меня нельзя туда!..
         —  Ах ты,  фря тамбовская,  —  промычал себе под нос Сеня и  с размаху
вогнал дипломата головой в резиноподобную блямбу кессонного люка.
         Раздалось чмоканье, тело дипломата наполовину погрузилось в герметик —
вопль  оборвался,  как  бритвой полоснули.  Еще  отчаянно дергались ноги;  Сеня
попытался перехватить их за щиколотки —  получил в подбородок и полетел на пол.
Герметик сам затянул дипломата в  кессон —  красная резиноподобная блямба вновь
была монолитна.
         Сеня  угрюмо массировал подбородок —  он  всегда ценил  свое  здоровье
превыше всего,  — и кроме ушибленного подбородка его сейчас ничего волновать не
могло.  Болело по-настоящему,  и  здесь Сеня впервые усомнился в  виртуальности
окружающего мира.  Но потом вспомнил, что наслаждения в предыдущем явлении тоже
были  вроде  как  настоящие  и   решил  отставить  эти  интеллигентские  сопли.
Коммивояжеры же  смотрели на  него  с  уважением и  неким  вопросом.  Пассажиры
оживились,  они релаксировали.  Похоже, были довольны, что так обернулось. Сеня
для них стал спасителем,  самым близким на  свете человеком,  а  о  погубленном
«умнике» и думать забыли.
         Спасательный звездолет прибыл на  целых девять минут раньше расчетного
времени. Гремящая бравурная мелодия, выбранная стюартом на свой кибернетический
вкус,  оборвалась  в  самом  крещендо,  наружные  двери  шлюза  распахнулись  —
спасатель уже  присосался вакуум-галереями к  терпящему бедствие  астролайнеру.
Сеня отер пот с лица,  — воздух в шлюзовой и вправду успел сделаться ужасным, —
он отметил у себя одышку и неприятно тяжелые удары сердца.
         Они перешли галереей на  борт спасателя.  Сеня сквозь прозрачные своды
поискал  взглядом  тело  дипломата —  оно  было  неподалеку.  Маленькая фигурка
медленно плыла в  черноте космической ночи.  Сене стало неприятно,  и  он отвел
взгляд.
         Внутри спасателя было все так же скучно. Сюжет не вытанцовывался.
         «Ну вот, — думал Сеня, — теперь отбуксируют на Сальту-промежуточную, а
оттуда рейсовыми челноками переправят в  этот гребаный пояс астероидов,  на эту
хренову «жемчужину Южного Шарового Скопления». Выпадем по барам и соляриям, и —
прощай, бля, контракт».
         Сене выделили двухместную каюту.  Соседом оказался пожилой марсианин с
испитым, багровым, под цвет марсианских песков лицом. Немногословный, как и все
марсиане — колонисты,  конечно. Марсианин вскрыл пластик вискаря, отхлебнул сам
и предложил:
         — На. Из нашей кукурузы.
         Знал Сеня эту марсианскую кукурузу.  Дрянь чахлая,  и  вискарь из  нее
поганый, дальше некуда, но марсиане чужого не признают. Пьют исключительно свою
кукурузку. А вот откуда Сеня все это мог знать, его почему-то не волновало.
         Хлебнул Сеня кукурузки, скривился. И захотелось ему трубочку, до икоты
захотелось.  Набить  эдак  неторопливо  ядреным  малороссийским  табачком...  А
трубочка-то на Земле осталась, у этих засранцев-выпендрежников.
         Но  марсиане  отличаются  не  только  патриотизмом,  но  и  кое-какими
эмпатическими способностями.
         — Будем курить трубку? — спросил марсианин, читая Сенино желание.
         Сеня шумно вздохнул, закатил глаза к потолку каюты.
         — Держи,  товарищ, — марсианин протянул длинную, хромированную трубку,
набитую голубым марсианским табаком.
         Табак  на  Марсе тоже  рос  особенный.  Все,  что  ни  произрастало на
красной,  ржавой  почве  Марса,  содержало в  себе  разнообразные наркотические
вещества,  к  которым  человеческий организм не  привыкал даже  при  длительном
употреблении.  Сколь ни  были чахлы марсианские растения,  но именно их экспорт
составлял  основу  экономики  Красной  планеты.   Весь  марсианский  патриотизм
зиждился на  этой наркоте и  на ограниченности урожаев плантаций экваториальной
зоны.  Поэтому никого к  себе не пускали марсиане.  Туризм был запрещен полвека
назад, эмиграция — и того раньше.
         Ясное  дело,  неслыханная  щедрость  марсианина  объяснялась пережитым
нервным потрясением на  борту  астролайнера «Титаник».  Сеня  хотел было  резво
схватить трубку,  но не мог же он, лауреат и член Союза, наброситься на курево,
как зачуханый солдатик первого года службы.  Он взял паузу, потер ладонями щеки
—  щеки были мокрые и небритые — и только потом принял трубку,  будто одолжение
сделал.
         Щелкнул  кнопкой воспламенителя на  чубуке,  сладострастно затянулся —
раз, другой, третий...
         Долгими затяжками. Марсианин посмотрел с уважением и посоветовал:
         —  Осади малость,  пусть отфильтруется.  А  потом поддай температуры и
мелкими глотками...
         И, отчетливо булькая, мертво припал к пластику с кукурузкой.
         Марсианская наркота вернула Сене присущий ему оптимизм.  И  он  твердо
решил  продолжить взрывать  ситуацию  изнутри.  О  чем  незамедлительно сообщил
марсианину:
         — Я сейчас этот хренов звездолет взорву!
         — Не гони,  товарищ.  Нипочем не взорвешь.  Спорим? — Марсиане уважали
споры.  О  марсианских спорах  ходили целые  легенды.  Да  и  как  не  ходить —
Деймос-то, как ни верти, а исчез в результате очередного их марсианского спора.
         Сеня и об этом знал, а поэтому тут же спросил:
         — На что спорить будешь?
         —  А  на марсианское гражданство!  Взорвешь — я тебе свое отдам.  А не
взорвешь — пойдешь в негры ко мне на плантацию.  За харчи и сто грамм кукурузки
в день.
         — Взорву-у! — мечтательно протянул Сеня.
         Многие марсианские наркотические злаки вообще не  вывозились с  Марса,
об их чудотворном действии ходили лишь слухи.  Стать марсианином... Сеня сладко
зажмурился.  В голове приятно шумело.  «И марсианином,  и контракт, и всех этих
тухляков — к праотцам...»
         Когда  в  голове  отшумело,  Сеня  выбрался  побродить по  коридорам —
оценить обстановку.  В  конце своего отсека обнаружил банкомат и вспомнил,  что
баснословно богат,  даже  сейчас  в  его  карманах  лежат  четыре  «платиновых»
кредитки и одна «родиевая».  Сеня выбрал одну из «платиновых», сунул в приемник
и  затребовал  сто  тысяч.   Банкомат  поперхнулся  и  предложил  десять  тысяч
наличными,  а остальные девяносто — виртуальными бонами.  «Давай», — согласился
Сеня.  Ему пришла в голову мысль подкупить кого-нибудь из экипажа.  И начать он
решил с капитана.
         В  капитанскую рубку  Сеню  не  пустили,  но  за  двести астроналичных
капитана вызвал младший мичман.
         Сеня   без   обиняков  выложил  капитану  свое   предложение,   оценив
предполагаемые услуги в  сто  тысяч минус двести.  Капитан,  старый космический
волк,  нисколько не  изменившись в  лице,  дал  Сене по  зубам,  все  в  тот же
несчастный подбородок.  Хотел даже арестовать,  но, наклонившись, чтобы поднять
Сеню с пола, почуял специфический марсианский аромат и расхохотался:
         — Ха! Торчок. Проспись у себя в каюте. Ребята, отнесите торчка.
         В каюте Сеню, когда тот очухался, приветствовал сосед:
         —  Моя плантация —  из лучших!  Кормлю дважды —  утром и ночью,  раз в
неделю выдаю кактус.  Кактус тебе понравится,  товарищ,  ты  за  него Марс рыть
будешь, что твой бульдозер.
         Сеня снисходительно улыбнулся:
         — Знаешь,  дружище,  мне твоего марсианства не надо.  Я тебя вместе со
всей этой жестянкой в пыль превращу. Вот увидишь, будет весело.
         — Ну-ну, товарищ.
         Марсианин  достал  очередной пластик  —  с  черной  тянучкой,  вставил
соломинку и разлегся на койке — видимо, решил обстоятельно побалдеть. Сеня тоже
повалился  и   стал  думать,   как  взорвать  проклятый  звездолет.   Но  мысли
закончились, а потекли одни желания — в основном, конечно, касательно кукурзки,
марсианского табачку.  Особенно Сеню интересовало —  что  это за  тянучка такая
черная, и как именно она вставляет.
         Марсианин,  хотя  и  пребывал  в  процессе  торчания,  к  эмпатическим
сигналам соседа по каюте относился серьезно. Поэтому, когда в пластике осталось
на пару глотков, протянул его Сене:
         — На. Заторчи.
         Сеня  уже  без  былой  вальяжности  цепко  ухватил  пластик.   Тянучка
оказалась холодной на вкус,  как будто ментолу хлебнул.  И  в  голове сделалось
холодно и ясно.  Четко,  в подробностях возник план действий. Такая, понимаешь,
штуковина —  не  зная ни устройства корабля,  никогда не занимаясь терроризмом,
Сеня  знал,  куда и  к  кому надо обратиться.  Конечно же  к  механику —  не  к
главному,  а  к такому,  который на приборах сидит.  И от тоски многонедельного
патрулирования выложит тебе все секреты и тайны,  лишь бы языком почесать. Сеня
словно увидел этого механика и знал,  где его искать. О том, что черная тянучка
стимулирует эмпатические способности, Сеня не догадывался.
         — Ну, я пошел, — сообщил Сеня соседу. — Девиз дня — «всех на атомы»!
         Марсианин в ответ демонстративно захрапел.
         Сеня спустился в  кормовой трюм,  проник в  дежурку при  машзале.  Два
кресла у мониторов пустовали, за третьим же сидел вахтенный механик в наушниках
и со скукою смотрел на служебном мониторе порнофильм,  Сеня оценил обстановку и
вышел. Поднялся в бар, купил пива, соленого попкорна и вернулся в дежурку.
         Вахтенный механик пребывал в той же диспозиции. Сеня подкрался сзади и
выставил  на  пульт  запотевшую баночку.  Лицо  механика прояснилось.  Он  снял
наушники и осмысленно глянул на Сеню.
         — Скучаем? — посочувствовал Сеня.
         — Вообще-то не положено, — кивнул на банку механик.
         — А что положено? — в тон ему осведомился Сеня.
         Из наушников неслись истошные женские вопли.  Механик хмыкнул,  убавил
звук и взял банку.
         — «Сириус-портер»? Дорогая зараза.
         —  Я  сам дорогой,  — самодовольно улыбнулся Сеня.  И представился:  —
Писатель Татарчук.
         Механик вздохнул,  писатели и  прочие  деятели были  для  него  полной
антивселенной. Но скука есть скука, поневоле разговоришься.
         — Что пишешь?
         — Разное.
         — А-а... А про это можешь? — механик показал банкой на экран.
         Сеня скривился:
         —  Я вообще-то батальные сцены люблю,  катастрофы масштабные.  На фоне
звезд.  Прикинь, наш звездолет разлетается на мелкие осколки. Бесшумная вспышка
— и все кончено.
         Механик понимающе кивнул:
         —  Сразу  видно  —  пассажир,  «карго».  Наш  звездолет  не  взорвешь.
Во-первых,  не пронесешь взрывчатку. Ни под каким видом. За этим «мозг» следит.
У него еще те киберрецепторы. Во-вторых, надо знать, где взрывать...
         Механик многозначительно замолчал. Сеня оценил эту многозначительность
и выставил вторую банку.
         — Ну и где взрывать?
         —  Так тебе сразу и скажи.  Это мое ноу-хау.  Я два года голову ломал.
Делать вон нечего,  сидишь на  вахте —  крутишь,  прикидываешь.  Даже кой-какие
расчеты «мозгу» подбрасываешь. А тебе так сразу дай.
         —  Мне ж не ради праздного любопытства,  мне ж для романа.  Что я,  не
понимаю  —  такая  информация  дорого  стоит.  Могу  предложить  десять  тысяч.
Наличными.
         И  Сеня выложил их  на  пульт.  Механик внимательно поглядел на  Сеню,
чего-то соображая.  Заметил,  наконец,  расширенные зрачки и немигающий взгляд.
«Торчок! — сообразил механик. — Щедрый, пока торчит. Надо попользоваться».
         —  Ну вот.  —  Механик полез во внутренний карман комбинезона и извлек
сложенную вчетверо бумажку.  — Вот тебе типовая схема нашего корабля.  Так вот,
писатель,  взрывать надо сразу во  всех пяти отсеках.  Потому что  каждый отсек
обладает автономной живучестью и  рассчитан на  внешний удар  огромной силы.  Я
определил пять мест наибольшего скопления массы.  Вот  они все обозначены.  На,
пользуйся, пиши. Только учти, взрывчатка на борту корабля — это по-любому будет
вранье.
         — Воспользуемся, — пробормотал озабоченно Сеня, сгреб схему и вышел.
         «Блин, ну почему все так сложно? Опять сюжет стопорится. Взрывчатку не
пронесешь,   понимаешь,  хоть  инопланетян  придумывай.  Да  здесь  и  так  все
инопланетяне.  Взять хоть моего соседа —  вот был бы  он росту два двадцать,  а
лучше метра три.  Такой ужасный марсианин.  Зверь. Чудовище. Маньяк. Взрывчатку
он  высирает,  внутренний  метаболизм  такой.  И  поклоняется  своему  ужасному
наркотическому марсианскому богу,  а  тот дает ему чудовищные задания.  А  что,
мулька,  однако. Марсианин — это фишка. И не нужен никакой романтический герой,
и героиня-брюнетка... Это избито, все так пишут».
         С  такими приятными мыслями Сеню занесло в  бар.  Он  заказал водочки.
Мысли летели дальше:  «А будет настоящий зверский антигерой —  марсианин.  Душа
романа,  блин.  Путь его  непредсказуем,  после себя сеет смерть и  разрушения.
Концовка должна быть неоднозначна —  то  ли повяжут,  то ли как бы погибнет.  В
общем, чтобы  было прицепом продолжение закрутить, сиквелл. Вот, скажем, в
шлюзовой это он орудовал.  Специально вошел тринадцатым —  да он и кислороду за
пятерых жрет.  Запал на брюнетку, а на кого он западает, того убивает. Приятное
чудовище, черт возьми. Выкинул он ее».
         Сеня  поднял голову,  полную мечтательных образов —  за  его  столиком
сидели двое  давешних коммивояжеров в  своих  дорогих костюмах и  с  неизменным
чемоданом,  наверняка  набитым  образцами продукции.  Сеня  набычился —  мешают
работать.
         — Что вам заказать?  Мы хотим вас угостить, — вдруг сказал один. — Я —
Константин, а это — Фергюссон. Он иностранец, языка не знает.
         — M-м... — растерялся Сеня.
         —  Очень рекомендую попробовать фирменное блюдо спасателей —  «терку».
Его запивают пуншем «Обреченный».
         Сеня  по-прежнему  побаивался  этих  коммерсантов  с   их   уголовными
наклонностями, поэтому промямлил:
         — Пожалуй...
         Да и в самом деле он был голоден, желудок требовал здоровой калорийной
пищи.
         «Терка» оказалась пищей нездоровой и некалорийной — неаппетитная бурая
масса с  резким запахом сыра «рокфор»,  вкусу же — кисло-жгучего.  И если бы не
пунш «Обреченный», употреблять в пищу это было бы невоз.
         Но  после  употребления вдруг  накатила  блаженная истома,  в  этом  и
заключалось  обычное   действие   «терки».   Сеня   почувствовал  довольство  и
расположение к сотрапезникам.  Запыхтел,  засопел,  в общем — расплылся.  Решил
похвалить блюдо:
         — Ничего, оказывается, и такое есть .
         Константин глянул на товарища, тот произнес длинную фразу на неведомом
языке.
         —  Мы восхищены вашим профессионализмом,  там,  в  шлюзе,  — заговорил
Константин. — Скажите прямо, вы проходили специальную подготовку?
         «Оба-на!» — подумал Сеня.
         — А что, так заметно? — схитрил он.
         Константин серьезно кивнул.  И  Фергюссон кивнул.  У  Сени  загорелись
глаза.  Он  вспомнил свой  ранний  роман  «Поиски проклятого Пути»  и  принялся
шпарить оттуда цитатами, благо свое перечитывал часто и много.
         —  Сейчас уже никто не  помнит,  что была такая планетарная республика
Малашпета. Причины, по которым она прекратила свое существование, для изложения
дальнейших событий не так уж существенны. Отметим только, что в этом карликовом
государстве  существовали особые  методики  подготовки  воинов,  тайну  которых
унесли с  собою Мастера,  чей Путь затерялся...  И  была в  пригороде Бругмины,
столицы   республики,    закрытая,    тщательно   охраняемая   школа   звездных
диверсантов...
         Коммивояжеры слушали Сенину ахинею,  открыв рты.  Константин то и дело
просил Сеню остановиться и торопливо переводил Фергюссону.  Сеню несло. В давно
написанную  историю  он  воткнул  свежепридуманного марсианина,  верного  слугу
кровавого Наркобога.
         —   ...   и  я  должен  поставить  последнюю  точку  в  кровавом  Пути
Марсианского Монстра.  Но,  должен заметить,  так просто его не уничтожишь.  Ни
пулей,  ни  ядом.  Взорвать звездолет,  на  котором  он  сейчас  летит,  —  вот
единственный разумный способ!  —  Сеня  выложил на  стол полученную у  механика
схему.  Собеседники так  и  впились  в  нее  взглядами.  Константин даже  забыл
перевести последнюю Сенину тираду.
         —  Все  в  руках  Путеводителя  Смертных,   великого  Охримы-бога!   —
воскликнул на весь бар Константин. А Фергюссон закатил глаза. Завел их Сеня.
         —   Знай,   —   торопливо   продолжил   Константин,   —   что   мы   —
террористы-смертники,  и  что  наши с  тобой цели совпадают.  Мы  тоже намерены
взорвать  звездолет!  Авария  помешала  нам,  к  печали  Путеводителя Смертных,
взорвать «Титаник»,  но теперь мы видим — тебя нам послал он сам! Да будет воля
его исполнена неукоснительно!
         Сеня  был  уже  полный  дурачок  —  марсианская  дурь,   приправленная
«Обреченным», сделала свое дело.
         — Хрена взорвете!  — заявил он. — Взрывчатку на корабль не пронести! Я
вам это ответственно заявляю.  Но!  Если бы она у вас была, то заложить ее надо
было в пяти местах. Вот они, указаны на схеме. Взрыв будет — чу-удовищный.
         Константин  развернул  схему  и,   улыбнувшись,  рыкнул  по-звериному,
приведя Сеню в немалое изумление:
         — Гр-рррр!
         Ему отозвался Фергюссон:
         — Р-ррррх-х!
         Они поднялись и исчезли из суженого нетрезвостью Сениного поля зрения.
         Из бара террористы прямым ходом отправились в прачечную.  Там сбросили
свои  шикарные  костюмы  и  поместили в  стиральную центрифугу.  Затем,  открыв
чемодан, наполненный веселыми цветными коробками стирального порошка, принялись
их  вскрывать и  ссыпать  содержимое туда  же,  в  центрифугу.  Пустили воду  и
включили машину. Через пять минут вместо стирального раствора с плавающей в нем
одеждой,  центрифуга была заполнена белой губчатой массой. Террористы аккуратно
вырезали из нее куски и складывали обратно в чемодан.  Чемодана не хватило, они
развернули  большую  пластиковую сумку,  в  нее  и  уложили  остатки  вещества.
Переоделись  в   комбинезоны  звездолетчиков  и,   подхватив  «ручную   кладь»,
отправились по пяти указанным на схеме адресам.
         Сеня не помнил,  как добрался до каюты.  Обратил только внимание,  что
соседа не было, громко сказал: «Сбежал, крыса!» — и завалился спать.
         Ему приснился Марсианский Монстр,  во все свои три метра роста. Монстр
сидел в  сортире,  зловеще ухмылялся и,  пыхтя,  выдавливал из себя взрывчатку.
Предварительно съеденные порции  «терки»  превращались в  аккуратные брикеты  с
надписью  «Динамит»  и  изображением  оскаленного  черепа.  Методично  разложив
брикеты под дверями кают и рубки, Монстр забрался в спасательный челнок. Отплыл
в  космос на безопасное расстояние,  холодно усмехнулся и  нажал красную кнопку
дистанционного взрывателя...
         
         * * *
         
         Ударило страшно в  барабанную перепонку и вмиг стихло.  Во все стороны
разлетались обломки звездолета и расплывалась пыль жидких составляющих.
         Сеня,  не  видя своих рук-ног,  висел в  космическом пространстве,  на
невидимом поясе  светилась зеленым огоньком коробочка.  Вокруг  бешено блистали
звезды, и космос был не черным, а фиалковым.
         Внезапно перед  Сеней  возникли две  исполинские фигуры  в  светящихся
зеленых одеждах,  закрыв собой  половину космоса.  Сеня  глянул в  их  огромные
глаза, изумрудные, и закричал от ужаса. Но не услышал своего крика.
         Они смотрели и молчали.  Сене казалось,  что он исчезает, а может, уже
исчез, и остался лишь его предсмертный ужас...
         — Допуск, — раскатно прогрохотал голос космического существа.
         Голос возвратил Сене ощущение себя живым человеком,  которое мы обычно
не замечаем в себе,  пока не случится что-нибудь непоправимое.  Сеня даже начал
думать.  И даже думать в обычной для себя манере: «Какой допуск? Какой, нахрен,
допуск?  Я же погибаю!» Но как-то сообразил, что речь идет о приборе-коробочке.
Он протянул руку к поясу,  но не обнаружил у себя живота. Тела не было, не было
и руки, которой он якобы пытался взять коробку. А коробка была. Сеня взвыл.
         Внезапно  коробочка  сама  собой  отделилась  от  «пояса»  и,   лениво
кувыркаясь, уплыла к загадочным пришельцам.
         —  Все правильно,  — произнес «странник».  Почему-то Сене пришли на ум
именно Странники. — Допуск настоящий.
         Коробочка описала дугу и вернулась к Сене.
         — Так я не умер? — вырвалось у него.
         — Ты погиб в катастрофе.
         — Я жить хочу, — испуганно сказал Сеня.
         — Это запрещено законом.
         — Почему запрещено? Откуда вы знаете?!
         Сене стало обидно: ему только что отказали в жизни. Дурацкая эта обида
только усиливала накатывающую панику.
         — Мы — Хранители Миров и удерживаем в действии мировые законы.
         — Есть же жизнь после смерти! Я книжку читал!
         Сеня имел в  виду знаменитого доктора Моуди,  над  которым он  в  свое
время от  души поиздевался в  одном из  рассказов,  который,  помнится,  так  и
назывался:  «Разве это жизнь?»  То есть,  ну никак не верил Сеня в  жизнь после
смерти, а тут до смерти захотелось этой самой жизни.
         — Разве вы не можете воскресить?..
         — Можем, — раскатистый голос Хранителя был невозмутим.
         — Воскресите, молю!.. — взмолился Сеня.
         Заговорил второй Хранитель. Его голос был как дыхание ветра:
         — Ты принадлежишь Затененным мирам. Там нет воскресения.
         — Но я же читал! — не унимался Сеня. — В Библии! Умоляю!..
         Хранитель повторил:
         — Ты принадлежишь Затененным мирам. Таких, как ты, не воскрешают.
         — А какой я?  — в страхе,  что вот сейчас откроется его истинное, и он
не узнает сам себя, спросил Сеня.
         — Ты не хочешь жизни в Просветленных мирах.  Бессмертие только там.  И
воскресить  только туда. Но ты туда не хочешь.
         — Я хочу! Очень хочу! Пустите! Сделайте!
         Сеня кричал с  таким надрывом,  что даже услышал свой голос как бы  со
стороны — словно медный колокол вдалеке гудел.
         — Нет. Туда ты не хочешь, — камнепадом обрушился голос первого.
         — Ты хочешь только этого, — и Сеня вдруг увидел перед мысленным взором
всю свою жизнь,  только не ту, что была на самом деле, а откорректированную его
желаниями. И удивился себе — да, именно такую жизнь он и хотел.
         — Разве это плохо? — робко спросил он.
         — Мы не Судьи. Мы Хранители.
         — Но в тебе есть последняя страсть.  Ты ее ото всех скрываешь. Поэтому
мы не знаем,  куда ты сейчас уйдешь,  если сменишь явление,  —  в смерть или за
Грань миров.
         — А если не менять явление?
         — Тогда только смерть.
         — А как там, за Гранью? — ухватился Сеня за соломинку.
         Противопоставление  «смерть»  —   «за  Гранью  миров»  показалось  ему
противопоставлением смерти и жизни. Наверное, и в самом деле, есть в нашем Сене
какая-то роковая страсть, она-то, наверное, и влекла его туда.
         — Мы не удерживаем там миропорядок.
         — Там правят Лингоны.
         — А... А  сменить явление?
         — Допуск настоящий. Твое право.
         — У меня рук нет!
         — Достаточно твоего желания. Прощай.
         Фигуры исчезли. Космос опять стал черной ночью с холодными кристаллами
звезд. А потом и такой космос исчез.
         Сеня очутился в  пыльном сером мареве.  Будто частицы копоти кружились
повсюду. И какое-то безразличие овладело им. И отупение.
         Он  даже  не  испугался,  когда  из  марева выплыла бурая шарообразная
масса. И отвратительная харя уставилась на Сеню тупым, пристальным взглядом.
         — Ух! — рыкнула харя. — Новый условно живой.
         Сеню  перевернуло:  чудовище ухватило его  огромной ручищей и,  словно
орден, поместило себе на тулово. Сеня ощутил острую боль в пояснице — будто его
пригвоздили как бабочку.  Он закричал, услышал свой голос — тоненький комариный
писк.
         Чудовище двигалось куда-то сквозь серую мглу — явно целенаправленно, —
пока из сумерек не вынырнула новая харя.
         — Во!  Гля,  условно живой,  — похвасталось первое чудовище и хлопнуло
ручищей прямо по Сене.
         —  Да-а,  — завистливо прогнусавило второе,  — у тебя и так уже много.
Отдай.
         —  Не-е,  не дам,  — проворчало первое.  — Потом отдам.  Пускай сперва
поработает.
         — Зачем мне потом жмурик? Дай сейчас.
         — Не дам.
         Чудовище поплыло прочь.
         А  Сеня оказался в  подозрительно обычном офисе какой-то  средней руки
фирмы.  Он  сидел слева от забранного жалюзями окна,  за обычным офисным столом
черного   пластика,   в   мягком   вращающемся  стуле,   обтянутом  черным   же
кожезаменителем. Гудел кондиционер, нагоняя в помещение теплый воздух. Напротив
за  таким  же  столом сидел еще  один  работник,  молодой,  рыжеватый блондин с
энергичными чертами лица.  Имени его Сеня не вспомнил, но зато хорошо знал, что
тот  сейчас за  своим компьютером не  в  базе  данных работает,  а  преспокойно
режется с  машиной в  преферанс.  Сможет даже по локальной сети перебрасывается
скабрезными репликами с Полечкой, секретарем-референтом.
         И знал Сени также,  что он,  Сеня, занимается в этом офисе — а вот как
фирма называется,  запамятовал,  — счет-фактурами и таможенными декларациями на
поступающие от зарубежных партнеров товары. То есть, вспомнил Сеня, он работает
в отделе внешнеэкономических связей.  «Ну,  связей так связей»,  — тупо подумал
он.
         В пояснице ныло — радикулит, что ли? С утра вроде бы не ныло. Впрочем,
что было утром,  не припоминалось. Зима, холод. Прострелило. Сеня вспомнил, что
он  уже  двадцать минут ждет заказанного кофе,  а  девочка,  которую начальница
отдела взяла недавно для выполнения этой нехитрой функции,  почему-то не несет.
Игнорирует.  И вообще,  все они его игнорируют.  Сене стало жалко себя. Так вот
всю  жизнь просидишь простым клерком,  на  дядю проработаешь,  а  потом тебя на
цугундер снесут. При мысли о кладбище Сене стало дурно, закружилась голова.
         И  в этот момент в комнату вошла начальница.  Как ее зовут,  Сеня тоже
сейчас  не  помнил,  но  боялся  ее  панически.  Очень  уж  неприятна  была  ее
нездоровая,  всячески подчеркиваемая страсть к  Сене;  нет,  не эротическая,  а
какая-то... уж не гастрономическая ли? Так смотрят на сладкий яблочный пирог.
         — Ну как дела, мой сладенький? — осведомилась она. — Готова сводка? Ты
же такой умница, все так аккуратно делаешь.
         Она наклонилась над столом,  положив руку на  Сенино плечо.  Рука была
теплая,  женская,  мягкая, но Сеня привычно сжался. Душа уходила в пятки, когда
начальница оказывалась слишком близко.  Сеня вспомнил,  что  сводкой он  еще не
занимался.
         — Ну вот,  так я и знала. Что же ты так, мой хороший? Я только сегодня
хвалила тебя у  директора.  Нехорошо,  —  и неожиданно крепкими пальцами больно
сжала Сенино плечо.
         Слова застряли у Сени в горле.
         —  Давай решим так,  —  невозмутимо продолжала она,  —  за  полчаса до
окончания работы я зайду, а она будет во-от здесь красиво лежать.
         Начальница мягко хлопнула ладонью по столу,  повернулась и,  покачивая
тощими бедрами, вышла.
         Сеня отер пот.
         — А ты попробуй плюнуть,  — подал голос сосед. — Ты же не бобик. А еще
лучше — дерни ее.  Я выйду,  постою на дверях, а ты дерни. Ты же мужик, в конце
концов.
         Сеня испуганно глянул на коллегу и счел за благо промолчать.
         — Или избей до бесчувствия,  — разошелся тот.  — Ты же личность, ты же
можешь делать, что захочешь. Ты же, наверное, не отказался бы ее зарезать, а?
         Коллега  подмигнул.  Да,  в  общем-то,  было  такое  смутное  желание,
посещало иногда. Но как это  — делать, что захочешь? Никак нельзя. Нельзя,
и все. В том числе и потому, что личность. Надо все-таки и других уважать.
         — Поверь мне, ничего тебе за это не будет. Мир не настолько задан, как
тебе кажется.  Уважать только начнут.  А  иначе —  сидеть тебе до  самой смерти
здесь до  десяти вечера сверхурочно каждый день,  и  трястись мелкой дрожью.  Я
ведь тебе добра желаю.  Вот,  смотри на меня.  Да смотри, глаза подними, что ты
уткнулся в свои бумаги? Видишь меня? Как я выгляжу?
         «Как довольный хрен», — подумал Сеня и тут же испугался своей мысли.
         — Вот видишь,  именно так и выгляжу. Сижу себе, до шести вечера дурака
валяю. А захочу, прямо сейчас уйду, да только сейчас делать нечего. Это вечером
—  кабаки,  компании.  А кстати,  какой у тебя оклад?  Да ладно,  я и так знаю,
какой. Сто несчастных баксов. А мне в конвертике — пять сотенных, да премии, да
отпуск не десять дней,  а  сорок пять.  Усекаешь?  А  все почему?  Потому что я
человек.
         Сеня вздохнул:  «А я что,  не человек,  что ли? Ты, наверное, здесь по
блату. Наверное, чей-то родственник».
         — Как же,  сейчас, — словно бы ответил на мысль Сени сосед. — Думаешь,
я родственник чей-то? Хрена. Просто я — человек. Сечешь? Нет? Глухо?
         Эх,  Сеня  помассировал подбородок  и  с  тихим  упреком,  с  каким-то
безвольным упрямством возразил:
         — Но ведь я тоже человек.
         — В том-то и дело,  что нет.  Будь ты человеком,  ты и вел бы себя как
человек,  и начальница тебя десятой верстой обходила. Ты хоть раз замечал, чтоб
она ко мне цеплялась?
         — Ну-у... — протянул Сеня.
         В  самом деле,  не  было  такого.  Он  об  этом раньше не  думал,  ему
казалась, что она ко всем пристает, как к нему, но так только казалось.
         — А все потому, что ты — фантор, а она — дя.
         —  Как?  — тихо переспросил Сеня.  В словах самоуверенного коллеги ему
почудилась некая скрытая правда, с которой бесполезно спорить.
         — Больше всего меня бесит,  что вы,  фанторы,  этого не замечаете. Они
вас жрут,  а вы не замечаете. Боитесь, труситесь, а все равно скармливаете себя
этим ящерам.
         — Ящерам? — опять переспросил Сеня.
         —  Им самым.  Дя — ящеры.  Мы — люди.  А вы — фанторы.  В детстве дя и
выглядят как ящеры.  Мы,  люди, их такими натурально и видим. Хвост у них потом
отпадает и  телосложение трансформируется.  Тогда они на нас становятся похожи.
Внешне.  А внутри — ящеры, самые натуральные. Плотоядные бестии. Поэтому всегда
в начальниках.  Нам,  людям, начальствовать ни к чему, никакого удовольствия. А
вам — кишка тонка,  да и кто вас,  пищу, начальствовать пустит? Дя вас насквозь
видят,  потому что телепаты.  Мы,  конечно, тоже телепаты и тоже кое-что умеем,
иначе они и нас бы в пищу превратили.  А так — ничего, негласный паритет. Мы их
не  трогаем,  они  нас не  трогают.  Вот я  —  выйду на  улицу и  набью первому
встречному рожу.  А  ты рядом будешь.  Так вот тебя в ментовке сгноят.  Выйдешь
живым,  но инвалидом.  А  я  протокольчик подписал —  и  адью к своим девочкам.
Девочки у меня тоже люди,  с фанторами мы не водимся. Это сегодня у меня что-то
непонятное,  приступ жалости. А так нам до вас дела нет. Ну вот, какое у меня с
тобой может быть дело?  Ты —  пища для ящеров.  И мозги у тебя,  как у коровы в
стойле.  Тьфу!  Хоть бы огрызнулся, что ли. Ладно, работай, кропай свой доклад.
Авось, небольно укусит.
         Сосед иссяк и уткнулся в свой компьютер.  Сеня только сейчас вспомнил,
что того зовут Толиком.  Просто,  по имени,  Сеня к  нему никогда не обращался.
Только «простите» да  «пожалуйста».  Но  делать нечего,  надо сходить за кофе и
добить, наконец, эту сводку.
         Незаметно подошло время обеда. Обедать Сеня ходил в столовую на первом
этаже,  там «своим»  было задешево покушать.  В  столовой он  взял обычный
комплексный обед:  гороховый суп, шницель с вермишелью и компот из сухофруктов.
Нашел столик со свободным местом.
         — Простите, здесь не занято?
         За столиком сидели трое молодых хлопцев — белые рубашечки,  галстучки,
аккуратные стрижечки,  в общем, все как положено начинающим офисным менеджерам,
нацелившимся на  быструю карьеру.  Они  пили пиво,  ели  грибные жюльены и  еще
что-то ароматное,  чего скромный работник Сеня никогда не пробовал. Сене они не
ответили.
         Он принял молчание за согласие, аккуратно уселся и скорчился над своим
подносом.  В  гороховом супе явно не  хватало копченостей,  да их там просто не
было, их похоронили в другом месте.
         Вскоре молодые люди,  не доев и не допив,  ушли.  «Ишь,  жируют»,  — с
завистью подумал Сеня.  Между  тем,  к  столику приближался новый едок.  Следом
толкала тележку с явствами официантка.
         — Вот сюда, пожалуйста, — указал он.
         Официантка примялась сгружать многочисленные блюда.  Сеня оторвался от
супа и с тоскою созерцал все это изобилие.  А при виде запотевшего графинчика с
водочкой судорожно сглотнул слюну.
         Едок вынул расческу,  тут  же  над столом расчесал редкие волосы и,  с
шумом отодвинув стул, уселся.
         — Не узнаешь? — внезапно спросил он.
         — Это вы мне? — не понял Сеня.
         Тот не поспешил с ответом.  Ласково открыл горшочек с чахохбили, шумно
втянул  аромат,  налил  себе  водочки.  Сене  не  предложил.  Поболтал ложкой в
горшочке,  подул,  попробовал.  Выпил, занюхал корочкой черного хлеба, блаженно
крякнул.
         —  Значит,  не  узнаешь,  писатель Татарчук,  —  слово «писатель» было
произнесено с какой-то брезгливой интонацией.
         Сеня  смутно  припомнил,  что  где-то  этого  наглеца  он  уже  видел.
Немолодой,  холеный дядька,  носатый,  когда улыбается,  скалит зубы —  желтые,
крупные, как у лошади. Определенно видел, но где?
         А   был   это  хорошо  известный  в   нашей  писательской  среде  Миша
Дейншнизель,  для  широкой читательской общественности —  Михаил  Баринов.  Так
сложилось, что его литературная судьба оказалась весьма связана с Сениной, я бы
даже сказал — на уровне плагиата связана.  Выдвинулся он,  как и Сеня,  в эпоху
перестройки.  Сеня тогда как раз накропал свой «лауреатский» роман.  Роман был,
что  называется,  в  тему:  молодые советские и  американские ученые  —  что-то
среднее между физиками и  биологами —  делают совместную работу и,  само собой,
осуществляют эпохальное открытие.  Ясное дело,  открытие это сулит человечеству
чуть ли не век золотой. Но в дело вступают спецслужбы как с той, так и с другой
стороны  —  отрыжка,  так  сказать,  холодной войны.  Молодые ученые,  конечно,
побеждают. Но не сразу. Сеня тут впервые развернулся как мастер художественного
мордобоя,  кровавых сцен и  «динамичного сюжета».  Динамичный сюжет — это такой
новомодный термин для  обозначения сменяющих друг друга,  как  в  калейдоскопе,
ситуаций непрерывного мордобоя.  Но  написал живо,  не  без искры.  То ли эпоха
электризовала,  то ли оттого,  что был молод,  — вещица вышла в целом неплохая.
Тиснули ее в «Новом мире»,  выходившим тогда трехмиллионным тиражом, и стал наш
Сеня  в  один  день  знаменит.  В  институтах народ  собирался  на  диспуты,  в
Московском политехническом музее  Сене  был  посвящен  целый  вечер.  В  общем,
лауреатства уже не дать не могли. Общественность напирала.
         И   вот   расторопный  Мишка-Шнизель  накатал  за   месяц   совершенно
аналогичный опус,  разве только язык на  порядок был серее да  научную тематику
сузил до ядерной — тогда как раз пошла мода разоружаться, — и сходу опубликовал
в  «Знамени»,  там  у  него  какая-то  лапа  была.  А  может,  кошечка  сидела.
Мишка-Шнизель славился по  этой  части  и  любил  хвалиться своей  баснословной
мужской силой.  Мордобоя в романе у него,  конечно,  было поменьше, чем у Сени.
Все разборки происходили в  начальственных кабинетах;  любил он  выписывать все
эти кабинеты,  «царские охоты»,  номенклатурные бани —  такой был у него конек,
нерв.  Слава  ярого  «перестройщика» от  фантастики и  потрясателя тоталитарных
устоев  коснулась  и   его,   но  лауреатства  уже  не  дали.   Демократическая
общественность снова драть глотку по аналогичному случаю не захотела.
         С  тех  пор  Шнизель стал  бледной тенью  писателя Татарчука.  Был  он
осторожен и  недалек.  Смеяться в  компаниях себе не позволял.  Только улыбался
эдакой улыбочкой,  мол, мы-то умные, мы-то знаем, как оно все на самом деле, да
по-интеллигентски хмыкал в  нос  в  то  время,  как  громогласный Сеня  заводил
компанию анекдотами и  первый  же  над  ними  хохотал.  За  последние два  года
сделался совсем незаметным,  только какие-то тупые рассказы в  альманахе издал,
и,  вроде,  все.  При  встречах на  лукавые расспросы отвечал:  «Что поделаешь,
старик, пишу медленно и лениво».
         И  вот  сейчас этот самый Шнизель сидел перед Сеней и  демонстративно,
каменным монументом восседая, поглощал шикарный обед. У Сени встал ком в горле,
он вяло ковырял свой шницель,  аппетит пропал. И уйти — как-то оно некрасиво...
Шнизель же  покончил с  супом,  налил себе еще  водки,  выпил под  маринованный
огурчик.  Сеня поймал его взгляд — какой-то сквозь,  словно его,  Сени, здесь и
нет.
         — Вот видишь,  Татарчук, — отставив тарелку, снова заговорил он, — как
оно в жизни выходит.  Раньше я кто был? Мишка-Шнизель, жид пархатый. А теперь я
— человек. А ты — говно.
         Сеня поперхнулся.
         —  Га,  не нравится?  —  оживился Шнизель.  —  А что ж ты так,  милок,
вляпался?  Тоже небось тут попрыгал по явлениям,  от мук творческих? А я больше
прыгать не буду. Мне здесь хорошо, здесь я человек. Вот что ты жрешь?
         — Шницель, — ответил Сеня.
         — Это я вижу. А Дейншнизель — не ест шницель! Дейншнизель ест балык!
         И  довольно захохотал,  обнажив  свои  лошадиные зубы.  Вытер  платком
проступившую слезу.
         — У тебя хоть допуск есть, овощ? — откровенно уже глумясь, спросил он.
— Ну допуск, коробочка такая с кнопочками?
         Сеня пожал плечами.
         — На поясе должен висеть.
         Сеня посмотрел на пояс.  Да,  была коробочка,  но он-то думал, что это
пейджер. Он рассеянно снял ее с пояса и положил на стол.
         Шнизель оживился еще больше:
         — А тебе не говорили, что его нельзя снимать и давать в чужие руки?
         Он потянулся через стол и взял «пейджер». Хищно улыбнулся:
         — Ты попал, лауреат. Теперь тебе точно хана. Лампочка мигать должна. А
вот так,  гореть все время,  это нельзя.  Явление надо срочно менять.  Ну? Твои
действия?
         Шнизель не  выпускал коробочку из рук.  Сеня опять пожал плечами.  Ему
уже было все равно, лишь бы этот поскорее от него отстал.
         —  А  мы  сделаем вот  так,  —  подмигнул Шнизель и  нажал  кнопку  на
коробочке.  — О,  совсем погасла,  так я и думал.  Ты же, мудило, инструкцию не
читал,  я тебя знаю — самый умный, всех в виду имел. А теперь тебя поимели! Чем
дольше лампочка не мигает,  тем меньше шансов уцелеть. А у тебя вообще погасла.
Теперь ты  покойник.  Вот тебе мое предсказание.  Ящеры тебя совсем съедят,  до
инфаркта. Вечером — приступ, скорая помощь, там и подохнешь. Ради фантора никто
стараться не станет.  Ни одна медсестра не подойдет. Так что, ты — покойник. За
это и выпьем. Не чокаясь.
         Он налил себе водки.  «Наше вам!» — неторопливым глотком осушил рюмку.
Отставил и театрально произнес:
         — Спи спокойно, незабвенный наш товарищ! Ты был плодовит.
         Ясное дело,  Шнизель совсем зарвался.  И под это настроение сделал то,
что в иной ситуации ни за что бы себе не позволил,  ни за какие сокровища мира.
Он снял с пояса свой прибор и показал Сене:
         — Во как должно мигать!
         С  Сеней случилось что-то  странное,  что,  по  идее,  с  этими самыми
фанторами случаться не  должно.  Он  вдруг  выхватил прибор из  руки  Шнизеля и
моментально нажал кнопку «возврат».
         Так  Сеня  благополучно  вернулся  к   нам  из   своего  удивительного
путешествия.
         Странное это было возвращение. Во-первых, он прибыл назад в одежде. Не
в своей,  разумеется, своя ждала его здесь. Во-вторых, в состоянии шока. Смутно
помнил только кожаную обивку Машины,  да  как с  него эту одежду стягивали.  Да
свет оранжевый. И голоса:
         — Может, не он? Может, документы не отдавать?..
         — Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут...
         Потом дали нюхнуть нашатыря,  напоили безобразно крепким кофе, так что
Сеню стошнило. Зато кое-как очухался.
         — Ну ты устроил цирк, писатель, — сказал шикарный Матвей.
         — Лишний час на работе продержал, — подтвердил седовласый Модест.
         — Расписаться надо в журнале. Вот здесь, в графе «прибытие».
         — Чтобы сличить с подписью в графе «отбытие».  А то мало ли кто оттуда
прибыл?
         Сеня подумал — Модест шутит.  А тот и вправду захохотал и ни с того ни
с сего хлопнул Сеню по плечу. Сеню такая фамильярность покоробила, но он был не
в той кондиции, чтобы затевать скандал. Он лишь проворчал, рассовывая документы
по карманам:
         — Еще скажите спасибо, что живой...
         И  когда ехал в  машине,  под успокаивающее гудение движка,  под мерно
плывущие городские огни,  под  всю  эту привычную суету вечерней Москвы пропел,
как всегда фальшивя:
         —  Ну что ж такого — мучает саркома,  Ну что ж такого — начался запой,
Ну что ж такого — выгнали из дома, Скажи еще спасибо, что живой!
         Но  чем  ближе становился дом,  тем  меньше было этой шальной радости.
Мысль об избавлении уже как-то не грела душу.  Предстояли встреча с  женой,  ее
дурацкие расспросы — «ну как там?» и нудная тягомотина перемывания костей общим
знакомым.
         Сеню    пожалеть.   Избавился  от  чего-то  страшного,   а  такая
поселилась  тоска  —   по   высокой  той  шатенке  из  эротического  мира,   по
удовольствиям, которые никогда более не испытать.
         Вот,  собственно,  и  вся  реконструкция  событий.  Реконструкция эта,
бляха-муха, далась мне,  сказать, кровью и нервами. Началось с того, что в
тот же  вечер Сеня,  как только прибыл домой,  позвонил мне и  наигранно бодро,
словно между прочим, поинтересовался — как. там дела у Шнизеля? Я ответил, мол,
не  далее,  чем  вчера,  очередная байка  прошла,  что  Шнизель  экранизирует в
Германии свой давний роман, тот самый, и со дня на день выезжает.
         Потом меня разбудила Сенина супруга, Ирина. Устроила мне ночной допрос
с пристрастием.  Оказывается,  Сеня разговаривал со мной из ванной,  — заперся,
воду  пустил,  все  как  в  дурацких  детективных  сериалах.  Оказывается,  она
подслушала, что Сеня звонил именно мне, а вот о чем говорили — не расслышала.
         —  Викула Селянинович,  вам не  кажется,  что Семен с  Банной вернулся
каким-то не таким?  Нет?  Ведь он вам звонил? Он со мной в молчанку, видите ли,
играет!
         И  терзала меня полчаса,  требуя ответа на  вопрос —  что  там  с  ним
сделали?  Как  будто  бы  я  знал!  Пытался как-то  успокоить,  но  Ирину разве
успокоишь, ее только Сеня успокоить может. Неудержимая женщина.
         А со следующего дня началось. Вечером явился ко мне Сеня, с коньяком и
поганючей финской  водкой.  И  давай  компостировать мозги  своими  рассказами,
причем эпизоды компоновал совершенно неконтекстно.  А  я,  между прочим,  скоро
год,  как ограничиваю себя в  употреблении —  надо же,  наконец,  остепениться,
семью завести.
         Я  так и  не понял — то ли жаловался он,  то ли душу изливал,  то ли в
чем-то каялся.  На следующий день опять пришел,  принес ноль-семь виски и опять
реминисценции.  И  опять сижу и не пойму,  кто я ему — жилетка или жертва.  Эта
экзекуция продолжалась целую неделю:  что ни вечер, то текилу принесет, то пива
ящик. А главное — Сеня напивался и, так как был за рулем, оставался ночевать.
         Среди ночи,  по пьяни — а с каждым разом он «нагружался» все больше, —
просыпался и начинал каяться.  Или кричал, что все равно — все это виртуалка, и
никакой жене он не изменял,  и никого не убивал. «Ну, скажи, Викулыч, ну вот ты
трезвый человек, ведь это все лажа? Ну скажи, что так не бывает!..» Вытирай ему
сопли, бляха-муха.
         Короче говоря, я однажды не выдержал и сказал ему с порога:
         —  Сеня,  ты хороший мужик,  но пить я не буду.  Ко мне сегодня должны
прийти гости.
         Сеня засопел, набычился, промычал что-то вроде «ну, тогда завтра...» и
ушел. А у меня и завтра было занято, — новое тысячелетие на носу, и вообще, всю
неделю происходило что-то вроде прелюдии к  медовому месяцу,  словом,  сплошные
праздники.  Но потом Сеня снова взял меня в  оборот.  А  уж что мне приходилось
сочинять его Ирине — про то вообще молчу. Дурдом какой-то на мою голову.
         Единственное светлое пятно —  я  взял себя в  руки и,  как ни гудело с
похмелья в голове, заставил себя оформить реконструкцию событий на Банной.
         За это время я твердо уяснил для себя, что каждый вечер, спаивая меня,
Сеня пытается убедиться:  все,  что произошло на Банной, — мираж, на самом деле
он ни в  чем не виноват,  как не виноваты мы в  своих снах во всех безобразиях,
которые мы там вытворяем.
         Один раз Сеня допился до того, что заявил — во всем виноват марсианин.
Другой  раз   виноватым  оказалось  общество,   допустившее  такую  сексуальную
разнузданность. Ну что мне было ему ответить?
         
         * * *
         
         Но сегодня Сеня пришел днем.  Лицо серое,  руки трясутся,  и  с порога
спрашивает:
         — У тебя выпить есть?
         Я сразу понял — что-то произошло форс-мажорное. Сеня ходит по квартире
как заведенный и  курит.  На  лоджию хотел выгнать —  не  удалось:  будто и  не
слышит. Ходит и приговаривает:
         — Это конец. Теперь меня посадят...
         В  холодильнике  обнаружилась  водка.  Он  выжрал  полбутылки,  словно
минералку,  и ни в одном глазу.  Снова ходит и бормочет.  Меня это,  признаюсь,
начало раздражать,  потому что  на  мои  расспросы он  реагировал неадекватно —
отмахивался, смотрел люто. Вдруг зло спросил:
         — Ты что, совсем? Телевизор не смотришь?
         Я растерялся, но тут кстати вспомнил:
         —  Сеня,  а  давай Эдуарда позовем?  Он  на  днях из поездки вернулся.
Звонил, пообщаться предлагал.
         Сеня окинул меня злобным взглядом и  вышел в  коридор.  Я понял — надо
звонить Эдику.
         Эдик,  к счастью,  был дома и никуда не спешил.  Я ему, прикрыв трубку
ладошкой,  сообщил, что Сеня здесь, у меня, и плох. И что это связано с Банной.
«Приезжай, Дюша, выручай»!
         — Через тридцать минут буду, — по-военному четко отозвался Эдик.
         И  правда,  через полчаса он уже звонил в двери.  Сеня к этому времени
обосновался на кухне — пузыря водки как не бывало. И теперь ожесточенно хрустел
не  успевшими разморозиться крабовыми палочками.  Эдуард глянул на эту картину,
закрыл дверь на кухню и потянул меня в кабинет.
         — В чем дело, Викулыч, выкладывай.
         — Да долго объяснять. Вот, посмотри, — я дал ему свои записки.
         Эдуард быстро, но внимательно прочитал. Отложил бумаги, подмигнул:
         — Ну, пошли к страждущему.
         На  кухне мы  застали Сеню в  прежней диспозиции.  От крабовых палочек
осталась груда оберток.  Сеня  лупил с  куска сыровяленую «Краковскую»,  заедая
горбушкой «Бородинского».
         — Ты бы сообразил, Викулыч, — распорядился Эдик.
         Я  вспомнил,  что в  баре у меня хороший коньяк — храню для своей дамы
сердца,  она у  меня коньячок хороший весьма жалует,  —  и еще вермут.  Все это
принес на кухню.
         Эдуард разлил на троих,  порезал хлеб и остатки колбасы и после тоста:
«Ну, со свиданьицем» вдруг зарядил:
         — Возвращаюсь я это поездом из Мурманска,  в купе — два попутчика. Оба
примечательные типы.  Один — освободившийся зек, четырнадцать лет ходки, второй
— юноша православный,  проповедник.  Мне остается только наблюдать.  Всю дорогу
они  спорили.  Зек говорит:  «Что мне твой мессия?  Все,  что ты  тут жуешь,  я
выдрочил пятнадцать лет назад».  Какова реплика!  Вы дармоеды,  говорит, за наш
счет живете.  Только в  зонах работают,  зона всю  страну кормит.  Вот тут мне,
парни,  гениальный сюжет в голову вошел. Солнышко с рассветом кланяется, колеса
гупают,  зек  Володя добродушно поучает юного  миссионера,  а  у  меня  прямо в
голове...
         Сеня зверски стрельнул глазами в Эдика,  плеснул себе коньяку,  залпом
выпил. Но я заметил — Эдик его зацепил.
         Эдик продолжал:
         —  Вообразите  мир,   где  работают  только  зеки.   Вся  материальная
деятельность на них.  А  прочие пописывают стишки,  сочиняют музыку,  творчески
переосмысливают  жизненный  путь,  лепят  голых  баб  из  бутылочных  осколков,
авангардисты,  туды их.  И вот,  стало быть, собрались в купе три таких умника,
стихи в дороге друг другу читают,  магнитофон слушают.  Обсуждают.  Общаются. И
тут к ним подсаживается задрипаный такой мужичонка. Освободился, значит. Сидит,
балдеет,  пивко неторопливо потягивает.  Ну,  потом ему чаю захотелось. Выловил
проводницу и  стал ей заливать,  что к  любому человеку  подобрать ключик.
Дальше возвращается в купе и с порога рубит:  «Все вы тут тунеядцы.  А в жизни,
кроме нас,  никто ничего не делает». В общем, глаза раскрывает, жизни учит. Для
одного юноши зековские речи оказываются пресловутым ключиком — он проникается и
решает принести материальную пользу людям.  Но для того,  чтобы принести пользу
людям,  —  надо  совершить преступление.  Приезжает он  к  себе домой,  убивает
соседа,  пьяницу и  дебошира.  Суд.  Он объясняет мотивы —  и  его оправдывают,
поскольку действовал,  мол,  из благородных побуждений. Он прямо из суда идет и
грабит ювелирный магазин.  При этом проламывает череп продавщице. Молодца берут
с  поличным.  На суде он,  уже поумневший,  врет,  что хотел денег,  купаться в
золоте,  в  бриллиантах.  Но  на  детекторе  лжи  эксперты  его  раскалывают  —
«благородные побуждения,  хочет  принести пользу,  альтруизм».  Вердикт суда  —
оправдать.  Что такое?  Принимается наш юноша за женщин — серия изнасилований и
убийств.  Судмедэкспертиза,  ментоскопирование — вывод неутешителен: «Встреча с
бывшим   заключенным   тяжело   травмировала   психику,    но    не    изменила
альтруистического склада характера».  Вывод суда  —  принудительное лечение.  В
психушке  наш   юноша   создает  партию   Будущих  Зеков,   под   лозунгом  «За
производительный труд для всех без ограничений». Воюет с больничным режимом, но
все тщетно.  Государство до  тошноты демократическое.  «Преступником может быть
признан только человек,  преступником родившийся». То есть, преступление это не
преступное деяние само по себе, а совершаемое из преступных побуждений. Ну как?
Говорю вам — гениально!
         Сеня осмысленно смотрел на Эдика. С уважением.
         — А вот меня как раз посадят, — твердо сказал он.
         — А чего так, Сеня? — как ни в чем не бывало поинтересовался Эдуард.
         — Я Шнизеля грохнул. Утренние новости видел?
         —  Я телевизор не смотрю,  но насчет Шнизеля в курсе.  Ты-то здесь при
чем?
         — Как это при чем?  Как это при чем?! — завелся Сеня. — Я его два раза
головой об пол припечатал. Пол мраморный. Из столовой затащил в сортир и башкой
об умывальник, а потом об пол.
         Здесь вмешался я:
         — Ты же мне другое рассказывал...
         — Да мало ли,  что я рассказывал!  — рявкнул Сеня,  так что я прикусил
язык. — Шнизель, козел, нипочем бы коробку сам не отдал!
         Эдик  спокойно налил  Сене  вермута  —  коньяк  уже  как-то  незаметно
прикончили — испросил:
         — Где это, говоришь, было?
         Сеня запнулся.
         — Было,  и все тут. В новостях сказали, что последний раз его видели в
метро.  Родственники,  жена говорят —  он  отправился на Банную.  А  до Банной,
якобы, не доехал. Я вам отвечаю — врут они, козлючины...
         — Кто врет — органы, жена? — уточнил Эдик.
         — Не-ет!  — протянул Сеия.  — На Банной они там врут.  Ты бы видел эти
хари.  В бриллиантах,  в платине,  с мобилами... С чего они так жируют? Ученые,
что ли?  Так ученые сейчас с  голой задницей...  А-а?  Вот ты это?  Ты человека
убивал?
         Эдик изменился в  лице —  лицо сделалось непроницаемым.  Он промолчал.
Тут у Сени заверещал мобильник. Сеня скривился и отключил машинку:
         — Не хочу...
         Но   зазвонил   мой   домашний  телефон,   тот   самый,   антикварный,
эдисоновский.  Ну,  я подошел.  Звонила Сенина супруга.  Орала несусветно, куда
делась ее непрошибаемость?
         — Где Семен?! Он у тебя?! Где он?
         Мне почудилось, что Земле каюк.
         — У меня, — только и выдавил я.
         —  О  боже!  —  как  будто  бы  я  сообщил  нечто  катастрофическое  и
бесповоротное. — Дай его!
         — Сейчас. Сеня, тебя твоя требует. Что-то у вас случилось...
         Сеня нехотя подошел.
         — Ну?  Что-о?  Какое свидетельство?  Из какого загса?  Да заткнись ты,
дура!  А я кто? Да живой я! Все, дома поговорим. Все, я сказал. Когда буду — не
знаю.
         Сеня бросил трубку:
         — Бардак какой-то!
         —  Что,  брат,  из  загса свидетельство?  О  бракосочетании с  высокой
шатенкой? — поинтересовался Эдик.
         — Откуда ты знаешь про нее?
         — А вот Викула рассказал.
         — Трепло! — убежденно произнес Сеня.
         Я обиделся. А Сеня вдруг схватился за сердце:
         — Давит что-то.
         Расстегнул воротничок,  потянул рукой джемпер.  По  лицу текли струйки
пота.
         — Викула, нитроглицерин есть? — спросил Эдик.
         — У меня все есть.
         Я полез в кухонный шкаф,  на полку,  служившую аптечкой.  Сеня схватил
таблетки и  бросил под  язык две штуки.  Некоторое время сидел,  сосредоточенно
массируя грудную клетку. Потом сказал:
         — Вроде попустило.
         Взял бутылку, хотел было плеснуть себе вермута, но заколебался.
         — Ты не молчи, ты говори, — сказал Эдик.
         —  А  что говорить?  Чуть богу душу не  отдал.  Мне Ирка чего звонила?
Посыльный из загса.  Почему,  спрашивает,  свидетельство о смерти не забираете?
Специально вам носи. Подъезды у всех на замках, не достучишься. Короче...
         — Я думаю, вермут тебе . Он на травах, спазмы снимает.
         —  Да?  ?  — Сеня поспешно нацедил себе в стакан грамм пятьдесят,
как  будто  лекарство налил,  и  торопливо выпил.  Прислушался к  ощущениям.  —
Короче,  оформили на  меня свидетельство о  смерти.  Главное,  дата там  какая.
Двадцатое декабря.  Когда я  на Банную ездил.  Причина смерти —  инфаркт.  Черт
знает что. Вот скажите, что я этим гадам сделал, вурдалакам этим, шакалам, что?
Зачем же так гадить? Ирка в истерике. А что я ей скажу?
         Эдик вышел,  принес листки с моей «реконструкцией и вслух зачитал: «Да
свет оранжевый. И голоса:
         — Может, не он? Может, документы не отдавать?..
         — Отдавать, все равно его ТАМ оформлять будут...»
         Эдик закурил и,  прищурясь,  уставился на  Сеню.  Что-то он соображал.
Смалил и соображал. Сеня недобро на меня глянул; взял записки.
         — Ну,  писака,  ну, наворочал, — листая, недовольно бормотал он. Видно
было — на то, чтобы разозлиться, у него уже нет сил. — А, ну его!
         И бросил их на стол.
         Эдуард задавил в пепельнице бычок:
         — Семен, дай-ка мобилку.
         — На.
         Эдик сделал два звонка.  Я вдруг поплыл и,  о чем шла речь,  улавливал
смутно: какие-то Леха и Серега, «джип» какой-то, «мухобойки» и «хлопушки»...
         Через час явились друзья Эдика, эти самые двухметровые Леха и Серега.
         — Все, мужики, собирайтесь, поехали, — распорядился Эдик. — Сеня, тебя
домой?
         — Зачем домой? — обиженно спросил Сеня. — Я себя нормально чувствую. А
мы куда?
         —  Все  туда  же.  Проверим наши творческие способности,  —  улыбнулся
Эдик-авантюрист.  —  С помощью парочки «мухобоек».  Так оно надежней будет.  Не
возражаешь?
         — M-м... — Сеня кивнул и пошел одевать дубленку.
         А  я  бросился в  кабинет —  хмеля в  голове как ни бывало,  — схватил
чистый лист  и  быстро набросал записку.  Мало  ли  чем  этот поход закончится.
«Девятое  января  две  тысячи  первого  года.  Шестнадцать тридцать.  Мы,  —  я
перечислил всех,  —  отправляемся в экспедицию,  в институт на Банную.  Если не
вернемся, значит нас больше нет». Тут я почувствовал, что продолжать записку не
могу.  Откуда выскочила эта фраза — «нас больше нет»?  Выскочила и напугала.  Я
поставил точку, расписался и поспешил к друзьям.
         Мы разместились в  просторном салоне «джипа».  Уже темнело,  тревожные
сумерки манили неизвестностью, нас охватило шальное ожидание приключения.
         — Эдик, — спросил я, — а что такое «хлопушка»?
         С переднего сидения отозвался Серега:
         — Армейский гранатомет «Муха».
         Мне стало совсем весело. Неужели Эдик решил штурмовать Банную?
         — Думаю, до этого не дойдет, — успокоил Эдик.
         Никогда раньше я не думал,  что доведется вот так,  в «джипе», набитом
оружием, мчаться по праздной вечерней Москве. Я буквально ощущал, как адреналин
добирается аж до корней волос. Но страха не было.
         Мы  поставили  «джип»  в   переулке,   за  квартал  до  института,   и
выгрузились.  Ничего особенного в  экипировке друзей Эдика не  было —  на обоих
спортивные куртки;  тот, который Леха, нес большую спортивную сумку. Ни дать ни
взять — два «качка» идут на тренировку. Перед крыльцом института Эдик сказал:
         — Подождите здесь.
         Он прошел внутрь, к вахтерше. Дальше я реконструирую их диалог.
         — Добрый вечер. Я — журналист.
         — Ну, раз журналист, то проходи, — не было ей до него никакого дела.
         —  Спасибо.  У  вас  тут сегодня нашего брата,  наверное,  перебывало.
Телевидение, милиция...
         — Чего вдруг? У нас вроде все спокойно.
         —  Как  же  так?  Ведь два  дня  назад к  вам  сюда приходил известный
писатель,   Михаил  Ефимович  Дейншнизель.  Вошел,  да  не  вышел.  Сегодня  по
телевизору сообщили, что больше в живых нет.
         — Да ты что? Я-то тут при чем? Мало ли кто тут у нас ходит? Учреждений
вон сколько — вывески видел?
         —   Я   имею  в   виду  одну  лишь  лабораторию  выявления  творческих
способностей.  Там  такие Модест и  Матвей работают.  Вот я  у  вас вижу журнал
посещений. — Эдуард взял этот самый журнал, листанул, припечатал ладонью: — Вот
он,  Дейншнизель М. Е., два дня назад записан. А отметки об уходе нет. Что ж вы
так?
         Нам  повезло.  Известный своей  занудливой аккуратностью Шнизель полез
расписываться в журнале, хотя давно уже никто не следил за режимом посещений, и
журнал лежал скорее для проформы.
         — Записан,  не записан.  А ну,  дай сюда!  — Она вырвала журнал из рук
Эдика и спрятала в ящик стола.
         — Ну что же вы так? — укоризненно покачал головой Эдик. — Не доверяете
демократической прессе?..
         — Посторонним журнал показывать не положено. Если бы из милиции...
         — Поня-ятно.  Что ж,  не буду больше вас пытать.  А вот этот телефон —
городской?  —  Он  показал на  один  из  двух  стоявших на  столе телефонов.  —
Позвонить по нему ?
         — Городской, — буркнула вахтерша. — По городскому звонить не положено.
         — Поня-ятно. Ну что ж, тогда до свидания.
         Он пошел к двери. Вахтерша крикнула вслед:
         — Ежели журналист — удостоверение показывать надо!
         Эдик,  не оборачиваясь,  развел руками и  вышел.  На крыльце посмотрел
назад — вахтерша звонила по внутреннему телефону. Эдик удовлетворенно улыбнулся
и спустился к нам.
         — Шнизель здесь точно был.  Значит так, мужики, — обратился он к своим
друзьям.  — Ты,  Леха, с артиллерией остаешься здесь. Отойдешь к тем деревьям и
внимательно следи за входом.  Воз, выйдут двое. Узнать их легко — у одного
седая косичка, под шапкой не спрячешь. Оба упакованы по разряду «люкс». Их надо
повязать.  А если попробуют уйди на машине — не стесняйся, аккуратно шмаляни из
«хлопушки».
         — А он их не взорвет? — спросил я.
         — Не дрейфь, Викулыч, стрелять обучены. Все будут живые и здоровые, но
с полными штанами. А мы — к черному ходу.
         Мы   обошли  здоровенное  здание  института,   обнаружили  крылечко  и
устремились к нему. На дверях висел амбарный замок.
         — Давай, Серега, — кивнул Эдик.
         Серега  расстегнул молнию куртки,  извлек из-за  пазухи самую  обычную
фомку. Р-раз, одно аккуратное движение — и замка как не было.
         — Ну, предположим, — Эдик шагнул в темноту. И мы шагнули.
         Зажглись два фонарика. Эдик произнес:
         — Давай, Семен, веди.
         — Да я здесь не ходил, я с центрального. С центрального я хорошо знаю,
куда идти. А здесь... На верх нам надо.
         — Этаж?
         — Четвертый.
         В общем,  мы пришли.  Вот она,  табличка, горит зелеными буквами слово
«Свободно».  Наши  спецназовцы переглянулись,  из-под  курток  появились стволы
«мухобоек».
         — Викула, Сеня, держитесь сзади.
         Я ожидал, что последует ритуал — кулак в кулак стукнут, как в фильмах,
или  амулет целовать будут,  или произнесут что-нибудь сакраментальное,  что-то
типа «асталависта!»,  но  вместо этого Эдик просто кивнул на  дверь,  и  Серега
высадил ее одним ударом ноги. Секунда — и мы ворвались в предбанник.
         —  Руки на стол!  —  страшно рявкнул Эдик.  — Не рыпаться!  Один рып —
стреляем!
         Я  успел рассмотреть,  что они и  в  самом деле играли в нарды.  Успел
рассмотреть,  что рожи у них на редкость противные. А больше ничего рассмотреть
не  успел,  потому что эти субчики,  не  успел даже Эдик закончить свою тираду,
поопрокидывав стулья, кинулись в комнату с Машиной. Да так прытко — только их и
видели. Дверь за ними захлопнулась на защелку.
         Эта  защелка задержала нас  на  целых  десять  секунд.  Серега выломал
фомкой косяк —  сама дверь была обита железом,  —  рванул ручку на  себя,  и  я
впервые увидел Машину.  Она была именно такая, как ее описывали — голый цилиндр
под потолок,  никаких приборов ни на нем, ни рядом, никаких лампочек, окошечек,
стрелочек,  кнопочек.  Только массивная дверь со штурвалом посередине.  И  этот
штурвал у нас на глазах повернулся и замер.
         
         
         
         —  Там  они —  Эдик подскочил и  крутанул штурвал в  обратную сторону,
потянул Тяжелая гермодверь медленно, словно нехотя распахнулась.
         Там  никого  не  было.  Посреди  капсулы одиноко торчало металлическое
кресло. Пульсировал оранжевый свет.
         Пока мы  с  Сеней обалдело смотрели на это зрелище,  Эдуард с  Серегой
обошли комнату и общупали, обстучали все стены и пол.
         — Да нет,  Эд,  — сказал невозмутимый Серега, — кроме как туда, больше
некуда.
         Эдик  залез в  Машину,  тоже  все  там  обстучал,  и  даже «прозвонил»
каким-то хитрым спецназовским приборчиком.
         — Что ж,  господа, надо думать, сбежали в другую реальность. Говоришь,
Семен, тебя они до трусов раздевали?
         Сеня кивнул
         — Это потому,  что ты не в свою реальность отправлялся.  Там, понятно,
тебя  ждала  чужая одежда.  А  эти  к  себе  сбежали.  Вопрос:  что  им  у  нас
понадобилось?  И зачем им нужны были именно писатели?  — Эдик закурил. — Пошли,
пошманаем в той комнате.
         Ничего интересного в «предбаннике» не было.  Нарды, конечно, шикарные,
а  так —  ничего.  За исключением того самого лабораторного журнала.  В журнале
обнаружились любопытные записи.  Во-первых,  в  графе  Татарчука,  рядом с  его
подписью о  прибытии на  полях  имел  место быть  знак  вопроса,  перечеркнутый
красным карандашом.  Во-вторых, в графе Дейншнизеля росписи о прибытии не было,
а был прочерк.  На полях же стояло слово «оформлен». Пролистали весь журнал — а
ведь изрядно писателей перебывало,  и  знаменитые,  и  такие,  о  которых я  не
слышал,  —  и  в начале нашли некоего Пистолетова — в колонке прибытие напротив
него тоже стоял прочерк, слово «оформлен» присутствовало, зато рядом с фамилией
стояло «не  член».  Значит,  легенда о  пропавшем молодом авторе была  вовсе не
легендой.
         —  Журнал мы изымем,  — решил Эдик.  — Используем в качестве приманки.
Меня интересуют даже не  эти  двое,  а  тот,  кому они  отсюда звонили,  с  кем
согласовывали. Короче, журнал я забираю. Спросят — переводите стрелки ни меня.
         Еще  один  интересный факт  обнаружился в  результате обыска.  Нигде в
помещении не  было  верхней одежды.  Во  что  эти  Модест и  Матвей одевались —
непонятно. Общего гардероба в институте не было. Когда закончили, Эдик сказал:
         — Сергей, с цилиндром надо что-то делать.
         — Само собой,  Эд, — понимающе откликнулся Сергей. — Заложим под днище
и внутри.
         — Согласен,  а дверь Машины задраим. Вы, мужики, — обратился он к нам,
— идите в коридор, мы тут быстро...
         Что ж,  я понимаю,  профессионалы технику безопасности, соблюдают от и
до.  Хотелось,  конечно,  посмотреть, как это делается на самом деле — писателю
нужно такие вещи знать.  Но вышли.  Вижу — Сеня нервничает. Да и мне тоже не по
себе. Дошло до меня, наконец. Проняло.
         Минут через пять к  нам присоединились Эдик с Серегой,  и тем же путем
мы покинули здание на Банной.
         Когда ехали обратно, я все, как дурачок, глазел в заднее стекло.
         — Ты что там высматриваешь? — поинтересовался у меня Эдик.
         — А взрыв?
         — Уже давно. Не бойся, все в целости, только Машине конец.
         — А ты не боишься?
         — А чего именно я должен бояться? — пожал плечами Эдик.
         Серега с Лехой переглянулись и хмыкнули.
         —  Ну-у...  —  Я  даже опешил.  —  Взрыв,  журнал...  Разбираться ведь
будут...
         — Взрыва никто не слышал. Хлопок, и все дела.
         Тут Эдик присовокупил интереснейшую лекцию о своих взаимоотношениях со
спецслужбами.  В свое время он входил в элитное подразделение «бета»,  впрочем,
об  этом я  упоминал в  своем романе «Вторжение:  атака из ноосферы» настолько,
насколько об этом разрешил упоминать Эдик.
         Со   слов   Эдика  выходило,   что   журналом  может  заинтересоваться
«какая-нибудь ФСБ»,  а никакие не «пришельцы». Причин своей в этом убежденности
он тогда не раскрыл,  но,  как выяснилось,  оказался прав. «А с ФСБ у нас давно
негласный паритет,  политика сдерживания и противовесов».  У кого это, у «нас»,
тоже как-то не пояснил,  ведь группу «бета», якобы, давно расформировали. Я так
и  сказал,  а  Эдик снисходительно похлопал меня по колену и  с  непонятной мне
иронией в голосе подтвердил:
         — Расформировали, расформировали.
         Потом  вдруг выяснилось,  что  почему-то  ФСБ  раньше проявляла к  ним
необычайный интерес, не ко всем, а к которым удавалось вычислить. «Но у нас же,
хотя мы  никогда все  вместе не  собираемся,  постоянная связь.  И  как  только
эфэсбэшники шли на жесткий контакт — их человек, как правило, куратор операции,
исчезал. На какое-то время». Тут Эдик снова улыбнулся.
         — А что мы можем до любого из них добраться — это, Викулыч, факт.
         Серега и Леха согласно кивнули.
         —  Мы можем хоть на спор,  хоть прямо сейчас,  группой из трех человек
войти в  Кремль и изъять Президента с его ядерным чемоданом.  Или один чемодан.
Видишь ли, Викула, наши методики предполагают использование оружия только после
захвата  объекта.   Когда  мы  захватываем  стартовую  позицию  ядерной  ракеты
где-нибудь в Аризоне,  то, пока президенты торгуются между собой, нас, понятное
дело,  в  покое не оставляют.  Их спецназ тоже кое-что умеет.  А  до этого — ни
единого выстрела. Даже холодное оружие нельзя. Если бы нас послали в Буденновск
тогда, — мы бы в эту злополучную больницу вошли даже без оружия — раз уж вы нас
расформировали, то и не давайте оружия. Мы бы их голыми руками...
         Сеня, доселе пребывавший в ступоре, саркастически хрюкнул:
         — Ага. Щас же!
         —  Ты,  дружок,  лучше помолчи,  — ласково откликнулся с водительского
места невозмутимый Леха. Ласково, но Сеня заткнулся. Я плечом почувствовал, как
он вздрогнул.
         А Эдик, как ни в чем не бывало, сказал:
         —  Понимаешь,  Сеня,  Вольф Мессинг в  свое время на спор незамеченным
вошел в Кремль и вынес из кабинета Сталина чистый лист бумаги с его подписью. И
это не легенда.
         В  общем,  в  том же духе мы разговаривали,  пока Леха развозил нас по
домам. Я даже забыл про эту дурацкую Машину и про Сенины проблемы.
         Однако проблема Машины всплыла снова  через  несколько дней.  И  вновь
благодаря Эдику.  Собственно,  он  и  поставил точку в  этой  истории.  Хотя я,
признаюсь, все же считаю эту точку запятой. Но все по порядку.
         Как-то,  прошло три дня,  а может,  и все четыре,  Эдик позвонил мне и
спросил, какие мои планы на вечер. Планы у меня были, я вообще стал в последнее
время  чаще  бывать  в  обществе.   Моя  дама  сердца  театралка,  любительница
презентаций, словом, тянет ее, а вместе с ней и меня, к широкому общению. Но на
этот раз я принял решение в пользу Эдика.
         — А Семен? — спросил я.
         — Если хочешь — зови, не помешает.
         Собрались мы все, эдак, к девяти вечера. Я, еще с утра, сразу пошел по
магазинам,  закупил необходимое.  Дама моя привела все это в удобоваримый вид —
вид салатов,  нарезок и прочих разносолов — и ушла.  Она у меня женщина тонкая,
чувствует момент.
         Эдик  явился последним.  При  виде накрытого стола поморщился,  сказал
«ну,  предположим»,  а  вот  бутылки распорядился совсем убрать,  мол,  мы  тут
собрались поработать,  помозговать.  И  тут же выставил на стол две поллитровки
малороссийской «Горилки перцовой с медом».
         — Вот это пить будем.
         Я,  конечно,  не  понял,  чем  настоящий  армянский  коньяк  плох  для
умственного напряжения,  но банковал сегодня Эдик.  Так весь вечер и  проскучал
коньяк на столе инопланетным гостем.
         К  делу Эдуард перешел не сразу.  Хотя и отнесся к моим приготовлениям
скептически,  но  блюдам,  как  всегда,  отдал  должное.  Незаметно выпили одну
«Горилку».  Сеня был сумрачен,  я  пытался создать атмосферу.  Но какой из меня
рассказчик анекдотов?
         Наконец, Эдик решил перейти к делу:
         — Я,  парни,  даром времени не терял. Выяснил-таки, Сеня, кому звонили
твои вергилии.  Но все по порядку. Во-первых. При обыске на Банной мы с Серегой
обнаружили «пенал». О чем вам тогда не доложили.
         — Пенал? — переспросил я.
         —   Устройство  для   прослушки.   Выглядит   как   деревянный  пенал.
Закладывается в ручки,  ножки мебели.  Этот был в задней ножке стола.  Тот, кто
закладывал,   действовал  нагло  —  запитал  аккумулятор  устройства  прямо  от
телефонной линии.  Значит,  был уверен,  что искать никто не  станет.  Вергилии
твои,  Сенечка,  по  этой  части лохи полные были,  оно  и  понятно.  Пенал был
исполнен стандартно:  подслушивающий микрофон, узконаправленный передатчик. Там
же,  на месте,  мы засекли направление радиолуча, а потом по мощности прикинули
расстояние.   На  местности  выяснилось,   что  луч  упирается  в   жилой  дом,
одноподъездную четырнадцатиэтажку.  Очевидно,  приемник  в  одной  из  квартир.
Выяснили, какие квартиры арендуются. Три квартирки нормальные — народ все время
кублится. А вот одна квартирка — наша. Тихая.
         — Прямо детектив какой-то, — буркнул Сеня, наливая себе горилки.
         — А ты как думал.  Детектив, настоящий детектив. Оперативная работа на
местности,  если угодно.  После нашей диверсии на Банной ясно было,  что хозяин
объявится в ближайшее время. Он и объявился. А мы его уже ждали. Познакомились.
Мужик нормальный оказался. Ветеран. Его бы на пенсию давно отправили, да как-то
откладывали, а сам он и не просился.
         — Да кто — он?! — не утерпел Сеня.
         —  Он  —  офицер ФСБ.  Полковник,  куратор всего  этого  безобразия на
Банной,  если  угодно.  Викула,  подай мне,  пожалуйста,  бутерброд.  В  начале
девяностых поставили его курировать, да так и забыли. Государственного интереса
Машина  не   представляла,   да   что   для   них  вообще  сейчас  представляет
государственный интерес? А тогда и подавно. Получил полковник синекуру. И сиди,
в потолок плюй,  отчеты пописывай. Но он, я же говорю, нормальный мужик, старой
закалки волк.  Сам,  своими  руками,  установил прослушку.  Обязал  этих  двоих
держать по  телефону контакт,  уведомлять,  кто пришел на  машину,  хотя бы для
того, чтобы, в случае невозврата, он мог подготовить легенду несчастного случая
с летальным исходом и оформить документы.
         — Какие документы? — не понял я.
         — Семен получал свидетельство о смерти?
         — Как это, значит, знали, что Машина небезопасна?
         —  А  то.  Предполагалось,  что в  ходе экспериментов будут несчастные
случаи.   Между  прочим,   любопытно  у   них  это  было  обставлено.   Загсам,
патологоанатомам давалось распоряжение подготовить документы.  С родственниками
наш полковник разговаривал лично.  Говорил,  мол, так-то и так-то, в результате
секретного эксперимента произошел несчастный случай. Тело есть, обезображено, в
цинке.  Вскрывать нельзя.  И просьба не разглашать.  А кому они еще нужны,  эти
писатели?  Только нашему полковнику и  были  нужны.  Тем  более,  как  нам  уже
известно,  было только два летальных случая.  А для СМИ он запускал легенду.  С
молодым автором, кстати, и этого не понадобилось.
         Эдик снова взял паузу.  Мы прикончили горилку и перешли к чаю. За чаем
Эдик значительно произнес:
         —  А  вот  теперь,  парни,  главное.  Второй акт драмы.  Наши Модест и
Матвей. Кто они, откуда взялись, даже наш полковник не выяснил. С разных сторон
к ним подъезжал.  Говорит,  нормального человека по-всякому бы расколол, а этих
бесполезно.  У  нормального человека есть  в  жизни  главный интерес и  главный
страх.  Не  мне вам,  господа писатели,  рассказывать.  А  тут —  глухо,  как в
субмарине.  Оставалось только их  прослушивать.  Слушал он их долго,  набрались
тысячи часов.  Так вот.  Кроме как к нему,  никуда они не звонили.  Между собой
почти не разговаривали.   сказать,  тысячи часов,  целая вечность тишины и
стука костей.  Вообразите,  с утра до вечера игра в нарды, без обедов, без чая.
Даже неясно было —  выходят ли  по какой естественной надобности.  Разве что на
цыпочках  и  в  войлочных  тапочках.   Еще  что?   Распределение  обязанностей.
Полковнику звонил только Модест.  С клиентом разбирался Матвей. Их роли никогда
не  менялись.  И  среди этой  оцифрованной вечности —  менее часа информативных
реплик. То есть разговоров друг с другом, когда клиент в Машине. Именно — когда
в  Машине сидит клиент.  Самый длинный диалог —  целых десять минут —  касался,
кого бы вы думали?
         Эдик взял драматическую паузу. Я не сообразил и ляпнул:
         — Шнизеля.
         — Нашего Сени, вечная ему память в иных мирах!
         Сеня  вздрогнул и  глянул таким взглядом —  никогда такого у  него  не
видел, — с неизбывной, собачьей тоской. Но ничего не сказал. Только вздохнул.
         —  Впрочем,  что это я говорю,  вы сами послушайте.  Полковник любезно
предоставил монтаж.  А  и  чего  ему  было не  предоставить —  я  взамен честно
рассказал,  кто Машину ликвиднул,  он и  успокоился.  Да и приятно,  когда твоя
работа востребована.  Кстати,  здесь,  на  пленке,  запечатлен и  наш  налет на
лабораторию.
         В  тот момент я  подумал,  что Эдик не все нам здесь рассказывает — не
могло тут обойтись без особых взаимоотношений с  ФСБ.  Но  не  было времени как
следует додумать эту мысль —  Эдик поставил на стол коробочку с кассетой.  И мы
стали слушать.
         О чем говорили эти странные лаборанты? Обменивались туманными фразами.
Я  понял так:  после того,  как писатель помещался в Машину,  они устанавливали
какой-то странный контакт,  только с кем?  Вот клацнула гермодверь,  вот стулья
пододвинулись, вот покатились по доске игральные кости. И вдруг:
         — Контроль нулевой.
         — Мировая линия универсума?
         — Ослаблена.
         — Перспектива?
         — Нулевая. Снимаю с контроля.
         И опять стук костей.
         Иногда случался разговор незамысловатее:
         — Контроль. Перспектива воздействия.
         — Мировая линия универсума?
         — Соединена. Воздействие накладывается на базис.
         — Перспектива?
         — Возсть положительная.
         — Контроль?
         — Усиливаю.
         — Ожидание?
         — Полчаса местного времени. Трое суток мирового времени.
         —  Ожидание  временного сдвига...  Есть  подтверждение на  общемировой
линии.
         Вот  в  подобных  случаях,  перед  возвращением писателя  диалог  имел
продолжение:
         — Воздействие?
         Ответ был или «успешно» или «без успеха».
         У   меня  от   их   разговоров  мурашки  по  спине  побежали.   Что-то
нечеловеческое было в  этом монотонном обмене репликами.  Я  бы сказал — ничего
человеческого,  кроме русского языка.  Я покосился на Сеню.  Его лицо сделалось
совершенно деревянным, в глазах читался ужас.
         Эдик тоже как-то деревянно хмыкнул, промотал пленку вперед и сказал:
         — Внимание! На сцену выходит писатель Татарчук.
         Я  стал слушать — и ахнул про себя:  насколько точно я реконструировал
разговор Сени с этими псевдолаборантами! И вот Сеня погрузился в иные миры.
         — Контроль. Перспектива отсрочена. Объект в параллельном захвате.
         — Мировая линия универсума?
         — Ветвление. Перспектива неоднозначна.
         — Возсть соединения с базисом, быстро?
         — Имеется.
         — Тяжесть паразитного соединения?
         — Значительная. Усиливаю контроль. Захват!
         — Мировая линия?
         — Соединена. Воздействие наложено на базис.
         — Перспектива?
         — Возсть все еще неопределенная.
         — Уточняй привязку. Быстрее.
         —  Круизный звездолет «Двенадцатый рубеж».  Движение по  мировой линии
без фатального исхода.
         — Возсть организации фатального исхода?
         — Усиливаю контроль. Возсть реальна.
         — Ожидание?
         —  Пятнадцать минут местного,  три часа мирового времени.  Возсть
регрессии в параллельной линии.
         — Принято.
         Дальше пауза, и вдруг:
         — Актуализация.
         — Воздействие?
         — Успешное.
         — Объект?
         — Звони куратору. Объект потерян. Время отделено от пространства.
         Набирается номер — мерное «пик-пик-пик» мобильника:
         — Модест звонит.  Писатель Татарчук погиб.  Да,  обстоятельства те же.
Да,  оформлять.
         Долгая пауза, и вдруг новый диалог:
         — Активизация в параллельной линии.
         — Объект?
         — Не знаю. Параметры его. Возсть инверсии.
         — С кем?
         — Объект Дейншнизель.
         — Время?
         —  Ориентировочно.  Двое  суток  в  местном будущем.  Ноль  в  мировом
времени.
         — Тяжесть возмущения в общемировой линии?
         — Пренебрежима.
         — В параллельной линии?
         — Абсолютная неопределенность.
         Вдруг, как будто даже другим голосом, по-человечески злорадным, второй
произносит:
         — У Лингонов будут проблемы.
         И оба начинают хохотать, словно каркают. Опять долгая пауза и:
         — Объект на контроле. Нештатное возвращение. Звони.
         Опять «пик-пик-пик», пауза.
         — Не отвечает.
         — Отложим. Иду принимать объект...
         Да-а,  на Сеню было жалко смотреть.  Он сопел,  тер щеки; то закатывал
глаза к  потолку,  то  нехорошо глядел на  диктофон,  будто тот  был  в  чем-то
виноват.
         На  пленке Сенино возвращение «выглядело» совсем не  так,  как он  это
описывал.  Было  много шуму —  Сеня бился в  истерике:  сперва просто матерился
бессвязно,  потом кричал неразборчиво.  Я разобрал только «ну почему, почему мы
все такие?!»  — это он повторял несколько раз,  потом — «ненавижу,  с-су-ку!» и
еще что-то в том же роде. Потом его, действительно, стошнило...
         Тут наш Сеня коршуном схватил со стола диктофон и хотел было запустить
им  прямо в  окно,  но  Эдик с  завидной быстротой перехватил его руку.  Забрал
диктофон, выключил, бросил на стол.
         — Вот такие дела, парни. Ну что? Какие будут соображения?
         Мы  молчали.  Я,  если честно,  испугался за  Сеню —  очень уж неважно
выглядел наш лауреат.  Бледный,  губы трусятся.  Схватился было за  коньяк,  но
поставил обратно, видно, все ему поперек горла встало.
         —  Что,   нет  соображений?   —  словно  не  замечая  Сениных  соплей,
осведомился Эдик. — Кстати, Семен, как на самом деле назывался твой «Титаник»?
         Сеня шумно перевел дух. Наконец, буркнул:
         — Да хрен его знает... Не помню.
         — Не «Титаник»,  конечно, — констатировал Эдуард. — Я надеюсь, вам уже
все понятно?
         —  У меня пиво в холодильнике,  — почему-то извиняющимся тоном ответил
я. — Принести?
         — Ну, если тебе от этого станет легче, то принеси, — разрешил Эдик.
         Я пошел на кухню. Эдик поднялся вслед за мной.
         — Слышишь, старик, может, Семену этого не говорить?
         — Чего? — все еще не понимал я.
         — Что его использовали, как «торпеду»?
         — Какую торпеду?
         — Это так на зоне называют заключенного, который проиграл в карты свою
жизнь,  — пояснил Эдик.  — Его жизнь принадлежит выигравшему.  И тот использует
его как убийцу-смертника для какого-нибудь своего врага.
         — Это что, правда?
         —  Натуральная.   А  если  «торпеда»  —  «петух»,   используют,  чтобы
законтачить,  то есть, «опустить» какого-нибудь «авторитета». Бросается тот ему
на шею,  лобызает.  Все,  «авторитет» теперь тоже «петух».  А  «торпеду» за это
убивают. Теперь понимаешь?
         — Нет.
         Эдуард вздохнул:
         — Понимаешь,  Викулыч, мы, писатели, себя сами превращаем в «торпеды».
Ради признания,  славы,  тиражей. Если бы Сеня не стал в душе «торпедой», разве
бы  он  пошел на  Банную,  решился бы себя простимулировать?  Ну,  не держи зря
открытым холодильник, доставай пиво.
         Я протянул ему бутылку, Эдик принял, пальцами снял крышку, глотнул.
         — Давай, тебе открою.
         Я подал свою.
         — На, держи. Ну что, понял, наконец?
         — Так что, он фээсбэшникам продался?
         —  Да,  плохо быть по  пояс деревянным.  Мэмэмам.  То есть,  Модесту и
Матвею. Два «мэ». А еще точнее, тому или тем, кто их сюда послал.
         — На Землю?
         — Наконец-то. В нашу Вселенную, Викулыч, фантаст ты гребаный.
         — От фантаста и слышу, — буркнул я.
         —  Принято.   Ладно,   пошли  утешать  нашего  лауреата.  Захвати  еще
бутылочек.
         Сеня наполеоном расхаживал по комнате.
         — Они мной управляли! — твердо сообщил он. — Вы же слышали? Управляли.
Это  не  я.  Они меня перекинули со  свадьбы на  звездолет,  они мне марсианина
подсунули.  Дурью накачали.  Это  не  я  хотел курить,  это они меня заставили.
Совершенно ясно, что механик тоже был подослан, и террористы...
         —  Говоришь,  заставили?  —  жестко спросил Эдик.  —  А о чем ты хотел
писать, помнишь? В романе?
         — Так то в романе...
         — Вот бы и писал в романе, — Эдик, похоже, разозлился.
         —  Вы что это,  мужики?  Я не понял.  Вы что?  Викула,  скажи?  Ведь я
пострадал, зачем он так на меня?
         — Затем,  что ты,  засранец,  людей погубил.  Живых людей, понял? Ради
сюжетика.
         — Почему это живых? — вскинулся Сеня. Голос его зазвенел: — С чего это
ты взял, что живых? Это все виртуальное.
         —  А  куда ты исчезал из Машины?  В чьей одежде вернулся?  Куда мэмэмы
исчезли? В тартарары?
         — Почем я знаю?! Я не ученый, я писатель! Называется — стимулятор, я и
стимулировал!
         — Ну, а там сердце не дрогнуло?
         Сеня сник.
         — Вот то-то.
         — Это что же... это я Шнизеля?.. По-настоящему?
         Эдик посмотрел на него и отвернулся.
         — Мужики, что ж мне теперь делать?
         — Грехи замаливать.
         Я  оценил эту фразу в  устах богоборца и  убежденного атеиста и  решил
вмешаться, надо было разрядить обстановку.
         —  Ребята,  прошлого не  вернешь.  Надо жить дальше.  Эдик,  ты  лучше
объясни нам,  как могло получиться,  чтобы Шнизель пришел на Машину после того,
как его... — тут я прикусил язык. — А если бы он не пошел?
         Эдуард уже, похоже, выпустил пар. Прежним голосом сказал:
         — Ты,  Викула,  наверное,  невнимательно слушал запись.  Вспомни,  как
мэмэмы говорили о времени.  Они упоминали местное, то есть, наше время, мировое
время,  параллельную линию, мировую, общемировую линию. Это все разные времена.
И  сдается мне,  что  все  это  объединено некой  общемировой линией.  То  есть
общемировым временем.  И что будущее в нашем времени в общемировом вполне может
оказаться прошлым. И поэтому Шнизель не мог не пойти на Машину в нашем времени.
Где-то на общемировой линии судеб это был свершившийся факт.
         — Постой,  Эдик,  — осенило меня. — А зачем этим пришельцам вообще все
это понадобилось? То есть, выманивать писателей в другие миры, провоцировать их
там на какие-то действия, зачем?
         — Вот.  Я вам уже битый час толкую. Замкнутые системы вырождаются, вам
это известно?  Вспомните барона Мюнхгаузена,  как он  себя за  волосы из болота
тянул.  В  линии судьбы того мира пассажиры звездолета не погибают.  А  кому-то
сильно хочется,  чтобы они,  или кто-то из них очень важный,  погибли.  Поэтому
систему надо разомкнуть.  Ввести человека из другой линии,  из другого мира. Но
так,  чтобы его  вторжение оказалось не  прошлым,  а  настоящим на  общемировой
линии.  Он  сможет столкнуть ситуацию,  вытащить барона из  болота как  бы  его
собственной рукой.  Вспомните, что они говорили о базисе. «Наложение на базис».
По-моему,  речь  шла  о  наложении психоматрицы вот  хотя  бы  нашего  Сени  на
психоматрицу человека того мира.
         — Тогда где было Сенино тело? — спросил я.
         — Может,  тебе еще принципиальную схему их Машины набросать? — съязвил
Эдик.  —  В  холодильнике каком-нибудь отлеживался;  или в иной материи,  в тех
атомах оно невидимое,  эфирное.  Не все ли равно? Главное — изменить у существа
того  мира  побудительные мотивы.  Вот,  скажем,  в  первое свое «явление» Сеня
вляпался случайно.  У тебя, Сеня, наверное, в голове не роман сидел, а бабы. Но
полного наложения на базис не получилось. Так?
         Сеня кивнул.
         — Так. А вот то, ради чего тебя послали, — там наложение было полное.
         — Не надо мне, никто меня не посылал, у меня был такой сюжет.
         — Во-от! Именно — такой сюжет. Твой сюжет оказался востребован. Наяву.
Сколько бы фантазий у нас не было, на любую найдется заказ.
         — Постой. По-моему, путешествий вхолостую было намного больше. Когда у
них были короткие переговоры.
         —  Ну,  значит,  у  путешествующих не  было  на  самом деле  фантазии,
никакой.
         —  Странное дело,  —  задумчиво сказал я,  —  почему наши фантазии так
похожи на события в тех мирах?
         У меня пошел холодок по позвоночнику — неужели мы, писатели, проникаем
мыслью в иные Вселенные? Эдик, наверное, уловил эту мою волну и твердо сказал:
         —  Мудаки мы.  Не фантазировали бы всякую чушь,  и  люди были бы живы.
Стоп.   Я  понял,  почему  им  нужны  были  именно  писатели.  Возьми  с  улицы
какого-нибудь, ну хотя бы замминистра. Куда его фантазия, воображение приведет?
         — Хотя бы в тот эротический мир, — резонно заметил я.
         — Логично.  Но дело тоньше — писатель мыслит сюжетно. Он режиссер, ему
позарез надо,  чтобы что-то произошло.  —  Эдик глянул на Сеню.  — Ему кровь из
носу  надо,  чтоб  звездолет взорвался.  Он  жизнь  положит,  чтобы досконально
продумать,   как  это  сделать,   все  сюжетные  ходы  проработает,  психологию
действующих лиц учтет.  Вот как ты,  Сеня,  расколол механика звездолета? Да ни
один  нормальный человек  ничем  подобным заниматься не  станет.  Всякий  может
возомнить себя Наполеоном,  но  не всякий станет продумывать тонкости сражений,
учитывать силы и особенности противника,  да целый воз всего.  Голова лопнет. И
только у нашего брата-писателя не лопается. Вот такие пироги.
         —  Эдик,  я здесь еще один момент вижу,  — сказал я,  — ведь никто нас
туда, на Машину, не приглашал. Сами же лезли. По велению души. Это как симбиоз.
Они использовали наши желания для своих целей. И ведь все были довольны!
         — Если не брать в расчет жертв...
         
         * * *
         
         На этом я,  пожалуй,  закончу свой рассказ.  Рассказывать, собственно,
дальше нечего.  Лаборатории на  Банной больше не  существует.  Сеня  съездил на
Кубу, полежал на песочке и оклемался. Роман свой закончил, хотя и не в срок. Ну
да он с главным редактором издательства на короткой ноге.  Эдик, в своем стиле,
снова куда-то  запропал.  А  я  вот в  последнее время все больше думаю об этой
странной спецгруппе «бета».  Похоже,  у  меня уже  чешутся руки.  Похоже,  быть
новому роману. Тьфу-тьфу три раза и постучать по дереву...
         
         ВТОРЖЕНИЕ-3
         «ТРЕТЬЕ НАШЕСТВИЕ МАРСИАН»
         
         I
         
         В  этот  день  я  проснулся против  своего обыкновения рано,  вместе с
рассветом.  Я  отодвинул штору  —  на  меня  смотрело голубое  небо,  светлое и
далекое.  И в нем парили маленькие легкие облака. Я сразу понял, что сегодня мы
с небом заодно.  Радость, с которой я проснулся, была такой же легкой, парящей,
как это мартовское небо. «С рассветом вас!» — приветствовал я облака.
         Недавно я женился.  Ее зовут Ириша, она моложе меня, точнее, юнее меня
почти на двадцать лет.  Я  буквально вновь родился.  И так чудесно родился!  Не
надо снова проходить младенчество,  все шишки уже набиты, и на все свои капканы
я уже наступил...
         «Не прогуляться ли в  молочный?»  — подумалось мне.  Ириша моя большая
поклонница всяческих диет.  И  сейчас приучает меня  к  молочной.  Поэтому надо
купить йогуртов и биокефиру.
         Я  вышел  из  подъезда прямо  в  рождающийся день.  Сошел с  крыльца и
остановился,  очумелый.  Теплый одуряющий ветер шел  на  город волной-цунами из
каких-то сказочных лесов, с каких-то неведомых морей.
         Дворничиха мела дорожку, словно сомнамбула. И воробьи заторможенные не
спешили разлетаться у меня из-под ног.
         Да,  началось весеннее брожение в  русских душах.  В  европейце нечему
бродить,  его душа — кристалл,  законченная форма. А в русском всю жизнь что-то
бродит-колобродит.  Не  поймешь,  какое оно  —  бродит леший в  чащобе и  ухает
филином.
         Ну за что мне,  старому потаскуну, такое счастье? За что эти крылья? Я
ведь теперь летаю.  Я теперь такой же легкий,  как облака небесные,  только они
летят там,  а я парю здесь, в том же небе. Если смотреть на них не снизу вверх,
а повернув голову набок,  то они — с одной стороны,  а я — с другой стороны.  А
между нами — солнечные лучи, и согревают они нас одинаково.
         За что же,  за что такое чудо?  Вот еще один твердынный вопрос русской
жизни.  «Что делать?»  «Кто виноват?»  И  вот теперь —  «За что?»  Его с равным
чувством задают и  юный зек,  вскрывающий заточенной ложкой вены,  и  наш брат,
интеллигент,   когда  наступает  на  него  нещепетильная  ступня  власти,   или
предательски больно бьет  жесткий локоток коллеги.  Ах,  какие это  семечки,  в
самом деле, когда есть крылья.
         С Иришей я забыл,  что такое ревность.  А раньше ревновал своих женщин
жутко. Звериным рыком клокотал.
         Кем-то  хотел стать.  Сорок лет  кем-то,  не  собой,  хотел сделаться.
Комплексы,  конфузы и ничего больше из этого не проистекало.  А сейчас гляжу на
себя,  вдыхаю этот обморочный,  истомный мартовский воздух и так ясно чувствую:
вот он — я,  я самый, настоящий. Не какой-то там такой-то и такой-то, а я — это
я!  Я — настоящий, я — счастливый, я — крылатый! Не писатель там Колокольников,
не  рефлексирующий  крыс  из  рода  крыс,   а  я  —  удивительный,  уникальный,
единственный на  всем белом свете человек Викула Селянинович Колокольников,  со
своим счастьем.
         А ведь ноги ей целую.  Да, если целовать ноги, то дальше уже только об
стену головой биться.  Но удержаться не могу.  Она-то думает в своей наивности,
что я перед ней унижаюсь. Пускай думает. С возрастом все поймет.
         И  не  надо  больше  задаваться нелепыми вопросами,  решать  проблемы.
Потому что  мелкота это.  Уткнуться носом  в  земное,  когда  вокруг необъятная
Вселенная.   Ее  мы  знать  не  желаем,  червяки.  Это  муравьи  дальше  своего
муравейника ничего не видят. Но мы — люди, зачем нам эта труха и мелкота?
         Как хорошо.  Ириша обрела семью,  а я любовь.  Она,  конечно,  меня не
любит,  так что ж с того?  Не молодой мальчик,  главное,  чтобы ей было со мной
хорошо. А ей хорошо.
         Горьки плоды писательского ремесла —  что у кого на душе лежит,  вижу,
отчего печаль и радость,  отчего тебе неймется,  человек. Но пройдет пара лет —
она привыкнет ко мне, сроднимся мы с нею. Не страшно будет старость встречать.
         А ведь кажется,  что старость не наступит никогда,  и так замечательно
кажется. Хорошо, когда оно хорошо, да и только!
         С авоськой,  полной кефиройогурта, захожу в свою милую квартиру. Чую —
Ириша уже не спит. Шорох такой легкий, чудный.
         — Ириша, — говорю, — я тебе йогуртов принес. С черникой, с вишней.
         Она на кухне, делает тосты. Увидела меня, улыбнулась:
         — А себе кефир купил?
         — А как же!
         — Не жирный?
         —  Сейчас посмотрю,  — эх,  кабы я водку покупал,  разве ж допустил бы
такую оплошность —  на  кефирной пачке обозначено три и  два процента жирности,
эх, мать родная. — Жирный, Ириша.
         — Но у тебя же печень!
         — Да, печень. У всех печень. Это потому, моя родная, что поздно ты мне
встретилась —  больно много успел всякого выхлебать,  слишком много.  Вот  она,
несчастная, и не выдержала. Но мы ее кефирчиком...
         — Забавный ты.  Да,  кстати, тебе тут какой-то Эдуард Грязев звонил. У
меня подруга есть — Грязева.
         — А зачем он звонил, не сказал?
         — Он минут через двадцать сам перезвонит.
         Вот и Эдик снова объявился.  Давно его не было. Неужели опять двадцать
пять грядет? Потому что если звонит тебе с утра пораньше Эдик-авантюрист да еще
обещает перезвонить — жди событий.
         Я  принял стакан кефира.  И  потянулся за тостом,  намазанным яблочным
джемом.
         — Куда? Десять минут — для восстановления кислотности.
         Я со вздохом убрал руку. Ириша засмеялась:
         — Ладно уж, бери.
         Я  захрустел тостом,  и тут грянуло звоном мое эдисоновское телефонное
чудовище. Я глянул на затренькавший кухонный телефон.
         —  Я  по  эдисоновскому поговорю,  —  сказал я  и  побрел в  прихожую.
Почему-то ноги не спешили.
         Это  действительно звонил Эдик.  Будничным голосом он  поинтересовался
моими делами — похоже,  мои дела его совершенно не интересовали. И, не дослушав
моего дежурного «все путем,  старик», пригласил на рыбалку, на весенний клев. Я
засомневался — лед весною тонок.
         — Мы с берега рыбачить будем,  — категорически успокоил Эдуард.  — Нас
будет трое. Сюрприз тебе, Викулыч.
         Эдик засмеялся. В эдисоновской трубке это звучало клокотанием гейзера.
         — Хотелось бы, все же, без сюрпризов.
         — Не получается, брат.
         — А когда?
         — А вот сейчас собирайся и поедем.
         —  Как сейчас?  —  Я  с грустью подумал об Ирише.  У нее были планы на
день,  в этих планах,  конечно,  фигурировал и я. — У меня планы, Эдик. Войди в
мое положение — я ведь теперь женат.
         На  том конце провода засопели.  Наверное,  Эдик сдерживался,  чтоб не
рассмеяться.
         — Ну-ну,  — наконец,  промычал он. — Викулыч, дело важное. Откладывать
нельзя. Поехали.
         Ну,  поехали, так поехали. В моей голове что-то слегка как бы поплыло,
как будто предчувствие посетило.  Но я сказал себе — подумаешь, рыбалка. Весна!
Это главное.
         С  Иришей я кое-как уладил.  Она,  оказывается,  собиралась со мной на
выставку. Ее подруга, график, выставилась в Манеже. Но что значит молодость!
         Мобильность  необычайная  —   с   ходу  перестроилась.   Едва  заметно
улыбнулась,  сказала,  что переиграет, пойдет с девочками. Я клятвенно пообещал
не  пить на  рыбалке ничего спиртного,  а  только чай из термоса.  Ириша слегка
улыбнулась и сказала:
         — Смотрите, не переусердствуйте с чаем.
         В  общем,  я собрался,  завернул Иришкины бутерброды,  положил в сумку
термос.  Глянул на Иришу,  не удержался,  крепко обнял и  со словами «не плачь,
мать, к вечеру вернусь», от души поцеловал.
         Машина Эдуарда уже стояла в нашем дворе. Когда это он успел подрулить?
Караулил с мобильником? Сурово.
         —  Ну здоров,  брат Викулыч,  —  приветствовал он меня и  крепко пожал
руку. — Садись, поедем.
         — Куда?
         — В Лесное, это шестьдесят километров на север.
         В  Лесное мне не хотелось.  Кому это и зачем понадобился в «закрытом»,
охраняемом Лесном писатель Колокольников?
         Эдик как  назло был  немногословен,  крутил баранку да  курил.  А  мне
хотелось узнать, кто этот таинственный третий рыболов, да и много чего хотелось
узнать.   Впрочем,   как  только  выехали  за  город,   я  отвлекся  пейзажами.
Оказывается,  я  не  выбирался из  Москвы две тысячи лет —  седьмого ноября был
набег на дачу, но тут воспоминания скорее неприятные, а потому ненужные.
         Как ни странно,  здесь лежал снег.  Вот как лес начался,  так и  снег.
Чистый, белый. Зернистый.
         Эдик свернул на проселок,  и сосны подступили совсем уж близко к окну.
Я  приоткрыл его  и  высунул было  руку,  совершенно безотчетно,  под  влиянием
момента. Но тут же отдернул: хвойная ветка больно хлестанула по руке.
         Узкое шоссе уперлось в  шлагбаум.  За  шлагбаумом прохаживались двое в
камуфляже.  Мы  остановились,  Эдик вышел,  какой-то ленивой походкой подошел к
КПП,  неспешно извлек из  кармана и  сунул  в  окошко пропуск.  Пропуск тут  же
вернули, и он той же ленивой походкой возвратился к вашей машине.
         Шлагбаум поднялся,  бойцы взяли под козырек,  Эдик, впрочем, на них не
обратил никакого внимания. Я так понял — не из снобизма, а потому, что обращать
внимание не полагалось по званию. И мы въехали на территорию турбазы.
         Закрытая турбаза представляла собой две  пятиэтажки да  россыпь уютных
деревянных коттеджиков в  русском стиле.  Эдик  припарковался у  забора,  около
которого стояло несколько авто.
         — Полковник уже здесь, — сообщил он.
         — Какой полковник?
         Эдик показал на белую «шестерку».  Возле машины курил и  смотрел прямо
на нас седой пожилой сухопарый мужчина с худым скуластым лицом. Мне показалось,
что в этих острых чертах прячется какая-то капитальная забота.
         Мы подошли.
         — Знакомьтесь,  — представил нас друг другу Эдик. — Степан Тимофеевич,
полковник КГБ дефис ФСБ.
         — В отставке, — уточнил полковник.
         — Викула Селянинович Колокольников.
         Полковник кивнул.
         — Снасти я уже взял.  Комендант даже примус выдал.  Пойдемте,  молодые
люди.
         —  Озеро  здесь  замечательное,  Викулыч,  —  сообщил Эдуард.  —  Клев
гарантирую.
         —  Посмотрим,  —  коротко произнес полковник и странно глянул на меня,
как мне подумалось, профессиональным взглядом гебиста.
         На берегу озера Эдуард расстегнул свой баул, извлек маленькую японскую
бензопилу, подсоединил к ней нож.
         — Сейчас вырежем метр на метр, — и ступил на лед.
         —  Постойте,   Эдуард.   Во-первых,  хозвзвод  поддерживает  несколько
прорубей,  чтобы рыба не задыхалась. Во-вторых, на льду холодно, как следует не
побеседуешь. Ветер.
         Ветер и вправду тревожил, студеный был.
         — Тогда я у берега вырежу, — и Эдуард дернул шнур стартера.
         Бензопила по-японски негромко взвыла.
         —  Ну-с,  молодой человек,  —  обратился полковник ко мне,  —  давайте
расстелим коврик.
         Он  показал  на  сверток в  брезентовом чехле.  Я  развязал и  вытащил
защитного цвета коврик, что-то вроде многослойной плащ-палатки, раскатал его по
жухлой прошлогодней траве.
         — А теперь «примус».
         Полковник извлек  из  кармана нагревательный патрон  и  вставил его  в
гнездо на  углу  этого чудо-коврика.  Тихо зашипело,  полковник потрогал коврик
рукой и констатировал:
         — Ну вот, теперь порядок. Греет. Присаживайтесь, Викула.
         Между тем Эдик отделил порядочную глыбу льда,  вывернул ее на берег, а
сам с  удочкой уселся верхом на рыболовную коробку.  Он,  похоже,  в самом деле
собирался ловить рыбу.
         — Молодые люди, попрошу сюда. Эдуард, оставьте рыбу в покое.
         Он раскрыл дипломат.
         — Коньяк.
         Эдуард подошел,  хмыкнул и  полез  в  свой  баул.  Оттуда возникли два
крупных  лимона,  две  бутылки  водки,  упаковка баночного пива  и  пластиковые
судочки с салатами. Я почувствовал, как моя печень противно зашевелилась.
         — Мясной салат захватили? — спросил полковник.
         — Мясной и крабовый. И грибной.
         — Хлебушка надо порезать.
         — А хлеб я забыл.
         Полковник вопросительно глянул в мою сторону.
         —  У  меня  бутерброды,  —  стараясь  придерживаться лаконичной  формы
диалога, сообщил я. — С сыром.
         — Пойдет, — одобрил Степан Тимофеевич, разглядев в моем пакете толстые
ломти батона.
         И принялся разминать очередную сигарету.  Пальцы у него были сухие,  с
большими, узловатыми суставами.
         На  чудо-ковре уже стояли одноразовые стаканчики,  и  Эдуард наливал в
них водку.
         — За что хряпнем, товарищ полковник?
         — За мир во всем мире, товарищ майор.
         — Идет, — и Эдик, не мешкая, выпил.
         Я  страдальчески посмотрел на водку,  колыхавшуюся у  меня в  стакане,
повертел его.  И,  мысленно перекрестившись,  испил.  Все моментально встало на
свои места. Я так живо почувствовал — вот теперь я точно на рыбалке. Захотелось
говорить, много, обо всем.
         — Повторить надо, — сказал я, хотя собирался сказать что-то другое.
         — Это , — санкционировал полковник.
         И мы повторили.
         Я  навалил горкой на свой бутерброд грибного салата —  гори она огнем,
эта диета, — и, блаженно закатив глаза, принялся неторопливо закусывать.
         — Пока неплохо, — заверил нас Эдик. — Но бутылку следует освободить.
         — Само собой, — согласился полковник.
         Мы освободили бутылку, после чего Эдуард заметил:
         — Вторую нехорошо сиротой оставлять.
         — С вас тост, майор.
         Эдик задумался. Посмотрел на лес, на озеро. Набрал в легкие воздуха.
         — Вот чтобы все это еще тысячу лет было русским!
         — Пьем стоя, — приказал полковник.
         После тоста я  хотел было уже садиться,  но полковник предупредительно
сказал:
         — Еще стоим.
         Эдуард долил водки, и полковник выдал тост:
         — И чтобы еще тысячу лет сюда не ступала нога нечеловека.
         Тут я,  признаюсь,  сел.  Коврик был замечательно теплый, но от такого
тоста дыхнуло ледяной стылостью.
         Эдик разлил по  последней,  отправил пустую бутылку к  ее  сестре.  И,
подняв стакан, как бы между прочим спросил:
         — Викулыч, ты слыхал о падающих спутниках?
         Я  стал соображать,  о  каких падениях идет речь.  Я был в курсе,  что
российская космическая группировка состоит из  старых спутников.  Наверное,  от
этого они падают. Но что я должен был отвечать?
         Эдик не ждал ответов, он продолжал ставить вопросы:
         —  А  что  такое стратегия точечного ядерного удара?  А  сверхвысотные
антиспутники?
         Я посмотрел на полковника. Полковник курил и смотрел на меня тем самым
«профессиональным» взглядом.
         Я совсем растерялся. А ведь так хорошо сидели...
         — Тогда докладываю.
         Эдик прикончил свою водку, бросил в рот пригоршню салата. Прожевал.
         —  Ну  вот.  Как тебе известно,  наше руководство решило разоружаться.
Кроме того,  наше руководство решило перевести все  системные связи оборонки на
коммерческие рельсы.  Само  собой,  откуда обычно берутся деньги,  никто нашему
руководству не доложил. Предполагалось, что они просто берутся.
         — Из государственного кармана, — уточнил полковник.
         Эдик оценивающе посмотрел на меня.
         — А ты знаешь,  Викула,  откуда деньги берутся?  — где-то даже зловеще
спросил  он,  словно  вопрошал нашкодившего подростка,  знает  ли  тот,  откуда
берутся дети.
         — Э-э...
         Сосны медленно кружили своими вершинами у меня над головой. Я не знал,
что  ответить.  Я  сосредоточился на  себе.  Ощущение внутри меня  было теплым,
уютным. В голове, вместе с вершинами сосен приятно плыло и кружилось.
         —  3 нет,  брат,  так не.  дойдет,  — откуда-то издалека донесся голос
Эдика. — А ну-ка садись.
         И  когда это я успел принять горизонтальное положение?  Эдуард положил
на крышку из-под салата лимон,  отрезал от него чуть ли не половину и  протянул
мне:
         — На. Для резкости.
         —  Печень у  меня,  ребята.  Не  могу.  Вы не думайте,  я  свое еще не
перебрал. Это у меня от свежего воздуха.
         Я для убедительности шумно потянул ноздрями.
         — Ты что-то говорил про падающие спутники, Эдик?
         — Говорил. Но сперва я тебе объясню, откуда деньги берутся.
         — Не из капусты, — ввернул полковник.
         — Да,  Викула, сводить все деньги к долларам не следует. Да вот хотя б
о  долларе.  Знаешь,  что  такое  доллар?  Не  знаешь.  Как  пишет классический
американский  учебник  по   экономике,   доллар  это  отложенное  обязательство
федеральной резервной системы
         Я поморщился и заметил:
         — Учебник писать не может, его пишут.
         Эдик само собой пустил это мимо ушей. Он продолжал:
         — Понимаешь,  что это значит?  Вижу,  старик, не въезжаешь. Отложенное
обязательство  федеральной  резервной  системы  означает,  что  все  долларовое
обращение жестко контролируется Америкой.  Иначе это не обязательство.  Поэтому
Америка просто вынуждена контролировать все  страны,  где  присутствует доллар.
Понимаешь,  не по злому умыслу, нужда заставляет быть жандармом. Раз выплеснули
доллар,  приходится контролировать его неисповедимые пути.  А  то,  ну  как все
страны договорятся да  как  скинут доллары,  потребуют золотого эквивалента.  В
Форт-Ноксе  столько золота  нет.  Доллары превратятся в  обыкновенную туалетную
бумагу о ста степенях защиты или ничего не значащую цифирь в электронной памяти
компьютера. Сечешь?
         Я кивнул.
         —  Пошли  дальше.  Отсюда  понятно  —  раз  наше  руководство завязало
российские деньги  на  доллар,  значит,  никаких российских денег  больше  нет.
Поэтому что,  сколько и как потреблять нам диктует Америка.  Потреблять военную
технологию она  нам  не  велит.  С  достаточной обороной мы  выходим из-под  ее
влияния.  И  федеральная резервная система ничего тогда  простому американцу не
гарантирует.
         — Доллар — самое уязвимое место Америки.  Ахиллесова пята,  — довел до
моего сведения полковник. — Продолжайте, Эдуард.
         — Вывод. Противостоять финансовой экономике может только нефинансовая.
Деньги отменять необязательно.  Обязательно вывести их  из фундамента,  —  Эдик
пощелкал пальцами,  — как бы это... В качестве смазки — да, краеугольный камень
— нет.
         — Это тост? — спросил Полковник и свернул крышку коньячной бутылке.
         — Они танцуют от доллара, мы должны мыслить иначе.
         — Эх,  — с ноткой мечтательности произнес полковник, — послать бы всех
этих  наших новых бизнесменов,  банкиров,  брокеров,  менеджеров и  сутенеров в
Верхоянск. Пускай там рынок налаживают.
         — Степан Тимофеевич имеет в виду, что мыслят наши доморощенные «новые»
уж больно по-американски.  Потому они с самого начала проиграли Америке. А что?
Верхоянск   ничем   не    уступает   Колыме,    во    всяком   случае   —    по
природно-климатическим условиям.  Закусывай,  Викула,  закусывай.  Ты еще много
должен узнать.
         Раньше надо было предупреждать,  товарищи, у меня запасной печени нет.
Коньяк оказался явно лишним. Я свернулся калачиком на теплом коврике и отъехал.
Когда я  вновь открыл глаза,  уже смеркалось.  Я был укрыт развернутым спальным
мешком,  неподалеку полыхал костер, над костром висел котелок, и из него тянуло
ухой. В желудке предупредительно заурчало, я выбрался из-под покровов и подошел
к костру.
         — Ну что, Эдик, что там Америка? Жива? Или уже победили?
         Эдик помешивал уху.
         — Сейчас ушицы порубаем. Не замерз?
         — Замерз, — признался я. — У меня чай в термосе.
         — Воспользуемся, но сначала уха. Берись, понесли.
         Мы препроводили котелок на подходящий пенек,  перенесли к  нему ковер.
Откуда-то из-за деревьев появился полковник,
         — В лесу хорошо, тихо, — сообщил он.
         — Присаживайтесь, Тимофеевич, уху есть.
         Боже мой,  как хорошо.  Ушицы,  с похмелюги.  Мне снова хотелось жить.
Эдуард черпал деревянной ложкой из котла, хлебал и в промежутках говорил:
         —  Вообрази,  Викулыч.  Вешается над  Землей тыща  спутников.  Якобы в
интересах человечества.  Интернет,  слежение за  апокалиптическими астероидами,
контроль за экологией.  То есть,  исходя из демократических ценностей.  И  вот,
скажем,   захотелось  нам  шмалянуть  ядреной  бомбой.   По  Америке-кормилице,
неблагодарным.  Отрядили для этого важного дела, ну... полтыщи ракет. На каждой
—  с  десяток боеголовок.  Да  каждую  сопровождает рой  обманных целей.  После
разделения боевой части надо сбивать уже не полтыщи целей,  а  пятьдесят тысяч,
учитывая обманные. Ясное дело, наше руководство уверено, что никакой ПРО на это
не хватит.  А  потому покойся,  государство российское,  в тишине и довольстве.
Ха-ха  три  раза.  Старты наших ракет засекают их  спутники.  И  вся  эта  тыща
спутников начинает падать.  Пикировать на цели. Потому что снабжены двигателями
и  всем  необходимым для  быстрого орбитального маневра.  Если тревога ложная —
спутник возвращается на орбиту.  А  если боевая —  при подлете к  нашей русской
дуре  о  десяти  фугасах  спутник  превращается  в  тучу  разогнанных  железяк.
Называется —  кинетическое оружие.  Накрывает весь рой вместе с ложными целями.
Просто и  топорно,  как  веник.  В  это  же  время  антиспутники,  плавающие на
сверхвысоких орбитах,  прицельно  отстреливают лазерами  жалкую  сотню  русских
спутников.  Мы лишаемся глаз и ушей. Единичные прорвавшиеся ракеты уничтожаются
силами ПРО воздушного и наземного базирования.  После этого Америка переходит к
стратегии точечного ядерного удара.  Собственно,  она  к  этой  стратегии может
перейти и до описанных событий. Достаточно ввести наше руководство в курс дела.
Итак,  стратегия  точечного  ядерного  удара.  Это  выглядит  просто,  как  все
гениальное.  Президент США звонит по  телефону нашему руководству и  предлагает
тому, ну, скажем...
         — Отдать Курильские острова и Сахалин Японии, — предложил полковник.
         —  Правильно,  —  почему-то  обрадовался  Эдик.  —  Во  имя  торжества
демократии!  А  наше  руководство,  не  подумавши,  заявляет,  что  вопрос этот
политический,  что вот так вдруг такие вопросы не  решаются,  и  вообще,  народ
может  не  понять...  Тогда с  территории тех  же  Соединенных Штатов прилетает
одна-единственная ракета.  Не  надо в  Москву,  в  Ленинград.  Там исторические
ценности,  охраняемые ЮНЕСКО. Хотя бы в тот же Верхоянск прилетает. И аккуратно
так взрывается,  среди бараков с  «новыми русскими».  Наше руководство рыпается
было  нанести ответный удар,  нажать  красную кнопку.  Да  только  все  тот  же
президент США по  тому же  телефону риторически интересуется:  «У вас на боевом
дежурстве столько-то ракет?» — «Столько-то»,  — отвечает руководство.  «Да-а, —
разочарованно вздыхает  вероятный противник,  —  маловато,  знаете  ли.  У  нас
«падающих спутников» в два раза больше.  Так что Сахалин и Курилы все-таки надо
бы отдать. Во имя торжества демократии».
         —  И  отдадут.   Последней  рубашкой  поделятся.  С  народа  снимут  и
поделятся, — утвердил приговор полковник.
         —  Все  это,   Викула,   было  бы  так  смешно,   кабы  нам  было  что
противопоставить падающим  спутникам.  Самое  простое  дело  —  пропорционально
наращивать  ракетно-ядерный  потенциал.  Ан  нет,  хитрые  американцы  навязали
договор о справедливом,  пропорциональном разоружении.  Зачем в свете стратегии
точечных ударов много ракет?  А мы теперь даже если захотим нарастить,  ресурса
нет.   Так  что  ждать  осталось  недолго.  Слыхал  о  системе  «Иридиум»?  Был
коммерческий  проект  космической  телефонии.  Успели  повесить  несколько  сот
спутников.  И  якобы дело не заладилось,  в коммерческом аспекте.  Не окупаются
спутники.  Компания-владелец  решает  их  затопить.  Но  это  туфта.  Вся  сеть
передается Пентагону.  По себестоимости.  А спутники,  между тем,  падающие. То
бишь, прототипы. Отличаются от настоящих только тем, что в случае ложной атаки,
они на орбиту вернуться не могут.  Зато их с головой хватит обезопасить себя от
угрозы со стороны Китая и прочих третьих стран.  А вот новый проект — «Интернет
в  небе» —  это уже по  наши души.  Боевые падающие спутники,  двести пятьдесят
штук.  Первый  эшелон развернут.  Пользуйтесь,  дурачки,  интернетом.  А  после
запуска второго «звездного» эшелона —  это всего-то  два-три года —  начинается
эпоха точечных ударов.
         Воцарилась вдумчивая тишина.  Мне стало холодно,  и я побрел к костру.
Костер уже догорал, и я подкинул лапника. Затрещала хвоя, взметнулись синеватые
язычки  пламени.   Грядущее  мировое  господство  Америки  меня   не   очень-то
взволновало.  В  нашем  кругу  никто  не  верил  по-настоящему  в  зловредность
отдельных государств,  и  все верили в  абсолютную ценность демократии и  мира.
Война — пережиток двадцатого века.  Вот информационные войны — это да.  Или там
торговые.  Это сколько угодно.  А  ядерные удары,  пускай и  точечные,  —  дичь
какая-то.   Не  мог  я  вообразить  Америку  в  роли  ядерного  агрессора,   не
вытанцовывалось.  Бывший СССР — легко,  а Америку — нет.  Чтобы эти эпикурейцы,
сибариты затеяли ядерную бойню? Боже мой, Ватсон, зачем?
         Сзади подошел Эдик, положил руку мне на плечо.
         —   Все,   что  я  тебе  рассказал,   является  результатом  серьезных
разведывательных усилий ГРУ,  очень серьезных. К сожалению, это правда, Викула.
Не  блеф.  Вот  новая  их  система ПРО  —  это  блеф.  А  падающие спутники это
реальность. Это жопа, полная и окончательная.
         — Но послушай,  Эдуард, ведь они изнеженные, ведь они желудки ходячие.
Потребители.  Зачем им эти проблемы?  Они экономически давить будут,  ты же сам
говорил о долларе...
         —  Дурак  ты.  Те  желудки,  которые ты  имеешь  в  виду,  всего  лишь
необходимый элемент американской тоталитарной системы.  Чтобы государство их не
рухнуло. И не им принимать решения.
         Я пожал плечами:
         — Но государство учитывает опросы населения...
         Сухой смешок раздался — к костру подошел полковник.
         — Молодой человек, поверьте старику, никому эти опросы не интересны. У
нас это вроде игры,  а  у них имеет чисто культовый аспект.  Религиозный символ
демократии.  Если опрос подтвердил решение — значит, «правительство действует в
верном направлении».  Если нет  —  «правительство пошло на  непопулярные меры в
целях...» Цели можете выбрать сами.
         Мне  надоело  препираться,  меня  вовсе  не  интересовали американцы и
«звездные войны».  Мне хотелось домой.  Меня не  волновала природа,  не трогало
души таинство заката. Эх, послать бы Эдика по-хорошему, далеко-далеко.
         Эдик стал рассказывать о том,  что наши космические станции изначально
создавались как  антиспутниковые.  Но  все  то  же  тупое руководство произвело
обрезание боевого модуля.  И  «Заря» превратилась в  «Салют»,  а  тот в  «Мир».
Теперь же и вовсе — американцы повязали нас международным проектом.
         Я зевнул и сказал:
         — Мужики, люди добрые, а когда же домой?
         — Замерз? — деловито спросил Эдуард.
         Я понял — в его планах имеется что-то еще.
         — Молодые люди,  может пройдет на территорию, посетим бар? — предложил
полковник.
         Эдуард энергично закивал и принялся собирать наш «лагерь».
         — Меня Ирина ждет! — очень жалобно взмолился я.
         — На! — Эдик поднялся от своего баула, протянул мне трубку.
         — Я, конечно позвоню. Но что мне сказать — когда мы вернемся?
         — Часа через три.
         —  Ну-у,  —  я  принялся нажимать кнопки,  —  все-таки,  Эдик,  у тебя
порядочный сдвиг.
         — Что есть, то есть. Иначе бы не пошел в бумагомараки.
         Бар пансионата мне понравился.  Во-первых, тепло. Во-вторых, низенькие
уютные столики с такими широченными диванами-уголками. Сел — утонул.
         Мне заказали кофе,  Эдик с  полковником взялись за  баночное пиво,  до
которого на берегу озера руки так и не дошли.
         Полковник отставил пустую банку,  размял в  пальцах сигарету,  щелкнул
зажигалкой.   Ну-ну,   полковник  —  движения  неторопливые,  со  значением,  с
подтекстом.  Заходишь на удар?  Скорее ударяй,  а то надоело мне все это, кто б
только знал!
         —  Я  вижу,  молодой человек,  —  заговорил полковник,  — вас проблемы
геополитики  не  занимают.   Разумная  позиция.   Но  знаете,  как  бывает.  Не
интересуетесь вы — интересуются вами. Судьба. Нас на планете восемь миллиардов.
А выдергивают вас,  Викула.  Ведь у вас медовый месяц,  вы парите где-то там. И
вдруг телефонный звонок,  непонятная рыбалка. Зачем? Эх, было бы вам столько же
лет,  сколько мне...  Знаете,  в моем возрасте мир видится намного проще. Очень
простой мир.  И очень простые люди. Люди все простые. Вот вы. Не хотели ехать —
а поехали. Хотите уйти — а сидите, кофе пьете. А кофе вы не любите, я же вижу.
         Это  была  правда  —  кофе  я  действительно не  любил.  Полковник мне
перестал нравиться.  Что-то обнаружилось в нем такое... Не совсем человеческое.
Или не человечное? Да нет, не человеческое.
         —  Год  назад возникло философско-литературное объединение «Цитадель».
Собираются  в  кафе  «Белый  Корабль».  Ведут  непонятные  дискуссии,  в  очень
необычной форме.  Пишут непонятные опусы.  Читают стихи. Приглашают известных и
не очень литераторов.
         Полковник остановился.  Оно  и  понятно:  именно там я  познакомился с
Иришей.  Конечно,  полковник все это знал.  Ну что ты, полковник, замыслил? Все
заводишь и  заводишь руку для удара.  Все никак не  выйдешь на  нужную позицию.
Дай-ка я тебе подосру:
         — Э-э,  Степан Тимофеевич, древние китайцы верили в Великое Ничто. Мы,
европейцы,  не понимаем,  в  чем здесь суть.  Мы «ничто» понимаем буквально как
отсутствие чего-либо.  Мы очень не любим отсутствия.  Мы слишком предметны. Вот
вы рассказываете который час о самых разных предметах.  А если подумать, просто
остановиться на мгновение и подумать — то все это Ничто. Иллюзия.
         —  Все  оно  так,  —  неожиданно  быстро  согласился  полковник,  хотя
соглашаться  было  не  с  чем  —  я  просто  трепался.  —  Но,  знаете,  Викула
Селянинович, на этот раз Великое Ничто очень и очень заинтересовалось вами.
         — В каком же это смысле?
         — Вами интересуются жители планеты Марс. Себя они именуют марсианцами,
а не марсианами.  Может,  юмор у них такой.  Может, потому что все они — бывшие
земляне, так сказать, переселенцы. Эмигранты.
         Бляха-муха!  Наконец  приехали,  станция «Вылезайка».  Я  посмотрел на
Эдика. Тот скорбно уткнулся взглядом прямо в полированную поверхность стола. На
ней смутно проступали пятна наших физиономий.  Хорошо,  наверное,  быть пятном.
Никаких забот...
         
         II
         
         Примерно за  год  до  описываемых событий полковник Степан  Тимофеевич
Радченко сдавал дела. Уходил на пенсию.
         В понедельник утром, собрав папки с документами, которым еще не пришел
срок сдачи в  архив,  и прочие конфиденциальные бумаги,  зашел в кабинет своего
коллеги по отделу, молодого майора Батретдинова.
         — Здорово, майор. Получай.
         Тот встал из-за стола, автоматическим движением пожал руку.
         — Покидаете нас, товарищ полковник?
         —  Шеф  распорядился всю  «секретку» сдать тебе.  Так что давай,  пиши
список.
         — Присаживайтесь, Степан Тимофеевич. Что у вас тут?
         Ничего особенно интересного в  папках не  было.  Была  пара  досье  на
внештатных сотрудников, не привлекавшихся к сотрудничеству уже лет десять. Было
недавно  закрытое  дело   о   Лаборатории  изучения  и   стимуляции  творческих
способностей. Все эти годы полковник сидел «на голодном пайке», остальные дела,
которые ему довелось вести, давно пылились в архиве.
         Батретдинов  полистал   содержимое  папок.   Закрытое  дело   его   не
заинтересовало, а по поводу невостребованных агентов заметил:
         —  О,  видите,  Степан Тимофеевич,  десять лет люди пылились.  А мы их
теперь востребуем.  Опять ветер перемен подул,  теперь,  слава богу, в обратную
сторону.
         —  Открылся  фронт  работ?  —  без  малейшего интереса поинтересовался
полковник.
         —  Представьте  себе!  Как  говорится,  ситуация  назрела.  Тлетворное
влияние Запада никуда ведь не девалось.
         — Схватились за задницу, — заметил его собеседник так, словно разговор
шел о футболе.
         — Лучше поздно, чем никогда.
         Полковник  усмехнулся —  и  этот  сосунок  вздумал  изрекать  максимы.
Ничего, поваришься — вареным станешь.
         —  Вот вы,  Степан Тимофеевич,  если бы  шли на пенсию в  годочке эдак
восемьдесят четвертом? А? Почетные проводы бы, часы золотые или именное оружие.
Честь и слава, да? А что сейчас?
         Полковник подумал: «Надейся, сосунок. Ветер перемен ему дует».
         Майор закончил список, поставил росчерк, протянул бумагу полковнику:
         — Вахту принял.
         И,  глядя,  как  полковник  аккуратно складывает и  прячет  бумажку  в
кармане пиджака, вдруг пустился рассказывать:
         — Теперь мы любую самодеятельную организацию,  что называется, изучаем
в микроскоп.
         — На предмет?
         Майор развел руками, подбирая подходящую фразу.
         — Мы работали против тех,  кто расшатывал устои, — сказал полковник. —
А сейчас что расшатывать?
         — Ну-у, вектор сменился, Степан Тимофеевич, вектор сменился, — брякнул
Батретдинов первое,  что пришло в  голову.  — В ваше время был коммунистический
вектор, а сейчас...
         — Сейчас — маразматический.
         — Да бросьте, Степан Тимофеевич, всегда был маразматический. Это я вам
как  уходящему в  отставку говорю.  Главное ведь —  фронт работ.  Сейчас только
успевай.  Разве что проще стало.  Все в открытую,  как на ладони: перестала нас
бояться прогрессивная общественность.
         — Я вам,  майор,  как уходящий в отставку,  дам совет.  Выбросьте свой
микроскоп.  Побеседуйте душевно с передовыми представителями этой прогрессивной
общественности,  и  они вам все досконально доложат.  Всех агентов чьего угодно
влияния предоставят, и вообще, кто не научился бояться — тот легко обсыкается.
         — Легко, говорите? — завелся Батретдинов. — Вот вам история. Работал я
по группе «Цитадель».  Это литературная группа.  В общем,  литераторы,  которых
никто не издаёт, собираются и плачутся на судьбу. Место сбора у них забавное...
Всего-то  надо  было  зафиксировать,  какие  у  них  позиции  —  почвенники или
либералы.  Галочку поставить,  что  у  них  еще ловить?  Гляжу,  а  это дурдом.
Шизанутые какие-то.  О политике,  или там...  — майор поморщился,  — творческих
планах не говорят.  О деньгах не говорят. Или как эти интернетчики о сексе — не
говорят.  Если бы мне поручили сформулировать содержание их бесед,  я бы развел
руками,  —  при этих словах майор и  в  самом деле картинно развел руки.  — Это
никакой формулировке не поддается.  У меня сбалансированная нервная система, но
я час посидел,  чувствую — плыву.  А это нехорошо. Вопрос — есть ли здесь повод
для сигнала «наверх»?
         — Вы риторически интересуетесь или хотите услышать мой совет?
         — Совет?  — удивился майор.  — Нет,  при чем здесь совет.  Меня злость
берет  —  такая  орава  черт-те  чем  занимается.  Были  бы  они  скинхэды  или
младокомсомольцы —  все ясно.  А как этих обозначить?  Как прижать,  чтобы сами
себя объяснили?
         — Все-таки совет необходим?
         — Да не нужны мне советы? Что вы, в самом деле.
         Полковник с интересом рассматривал Батретдинова.  Налицо явный элемент
растерянности,  а  молодые да  ранние майоры теряться нынче разучились.  Не  та
закалка,  непуганые.  Что ж тебе,  майор,  непризнанные гении так поперек горла
стали?
         — Раз тебе мой совет не нужен,  тогда я пошел, — поднялся полковник. —
Удачи, майор. Служи.
         —  До  свидания,  Степан Тимофеевич,  —  буркнул Батретдинов и  стал с
нарочитым вниманием рассматривать какой-то документ.
         
         * * *
         
         Степан Тимофеевич Радченко «доставал» Батретдинова не  без  умысла.  С
детства он искал в людях следы странного,  «иного», как это он тогда обозначал.
Придя  в  органы,   работал  то  по  неопознанным  летающим  объектам,   то  по
экстрасенсам, а когда дослужился до полковника, некоторое время курировал целый
институт,  где занимались всякими «интересными вещами». Но свой, личный интерес
Степан Тимофеевич не  раскрывал никому.  И  ни одна душа не догадывалась,  что,
преследуя  свою  цель,  полковник нередко  злоупотребляет служебным положением,
более того — ведет частные расследования.
         Полковника    насторожила   вовсе    необязательная   эмоциональность,
обнаруженная майором.  Почуяв,  что в этом самом литературно-философском кружке
воз  заключается  нечто   странное,   полковник  принялся  целенаправленно
третировать собеседника,  выводить того из  себя.  Это был один из наработанных
методов прощупывания.  Дело в  том,  что люди обычно странное замечают,  но  не
осознают.  Оно  поселяет в  них  какую-то  неуютность,  тревогу или,  вот как у
Батретдинова,  —  раздражение.  Если бы все было в  порядке,  майор никак бы не
реагировал  на   слова  уходящего,   в   отставку  коллеги,   взирая  на   того
снисходительно, с позиций предстоящего служебного возвышения.
         Через  неделю полковник появился на  заседании философско-литературной
группы «Цитадель».
         Шумело, грохотало непрерывным потоком машин Садовое кольцо. А сразу за
ним — свободное от многоэтажек пространство,  небольшой, зеленый холм. На холме
стояло одинокое строение булыжного цвета,  в  два  этажа.  К  дверям дома  вели
звенья железной маршевой лестницы,  у крыльца переходившей в каменную. И было у
дома две двери.  Рядом с  первой висела табличка «Выставка-продажа экзотических
животных и насекомых». Над второй — вывеска «Кафе «Белый корабль».
         Полковник постоял, докуривая, затем толкнул дверь и вошел в кафе.
         В  небольшом фойе находились двое.  Остервенело затягиваясь сигаретным
дымом,    они   совершенно   невозмутимыми,    даже   тухлыми   голосами   вели
бескомпромиссный спор непонятно о чем.  «Но ведь настроение сегодня сиреневое!»
— «Сиреневое — не эфирно,  читать стихи — нелепо, смешно». — «Зато безрассудно,
безумно,  волшебно». — «Ну, знаешь, если в сиреневом стихи, то такое творчество
— противобожие. Знаешь ведь про этот аспект творческой свободы?»
         «Очень хорошо»,  — подумал полковник и пошел в зал.  В зал вела дверь,
напоминающая переборку в подводной лодке:  комингс, вытянутый вверх овал двери,
иллюминатор.  Внутри оказалось довольно интересно. В неярком зеленоватом сиянии
—  с  полтора десятка столиков.  На  столиках —  небольшие светильники какой-то
необычной,   кристаллической  формы.   Некоторые  неярко  светились  малиновым,
некоторые — сапфиром. Но большинство — именно сиреневым.
         Вместо обычных пластиковых сидений — мягкие кресла серой кожи. Слева в
дальнем углу тонула в зеленоватом полумраке стойка бара. Во всех четырех стенах
—  окна.  Хотя,  по идее,  они должны быть только со стороны улицы.  И  в  этих
вытянутых,  овальных то ли окнах,  то ли иллюминаторах, плывут звезды. Красиво,
массированно,  куда-то наискось и вниз.  Кажется,  что зал — часть космического
корабля, летящего к неведомой цели.
         На потолке тоже имеется большой иллюминатор;  и  в  нем летят,  но уже
разбегаясь в стороны от «корабля»,  звезды.  И еще в иллюминаторе — неподвижное
зеленое солнце, словно лежит по курсу.
         «Да, забавное место».
         Через зал тек ручей.  На дне ил и  галечка.  В журчащей воде колышутся
какие-то травы,  у самой стены, рядом с дверью, над ручьем склонилась маленькая
ива. По руслу ручья положены три плоских, выступающих из воды камня.
         Полковник потрогал нежные  листочки —  ива  была  настоящая.  «О-очень
хорошо».  И полковник, стараясь не глядеть в иллюминаторы — из-за косого полета
звезд пол,  казалось,  уходил из-под ног, — двинулся берегом ручья к ближайшему
столику.
         За столиком имелось свободное кресло.
         — Разрешите?
         На него глянули и ничего не ответили.  Три девушки,  лет по двадцать —
двадцать пять.  Полковник присел и увидел то, что, стоя у дверей, не разглядел:
в темном углу,  куда убегал ручей,  было устроено что-то вроде помоста; на этом
помосте кто-то сидел. Сидел, свесив ноги к воде.
         Вдруг этот кто-то заговорил стихами без рифмы. Три строки, и замолчал.
«Хокку»,  —  решил полковник.  Но  из  зала  ответили двоестрочием.  Человек на
помосте,  тоже в ответ, произнес новые три строки. После паузы, затянувшейся на
несколько минут, из зала снова ответили двоестрочием. Нет, были это не хокку, а
рэнга, сцепленные строфы.
         
         Сон разума рождает чудовищ.
         Чудовища сонно бредут к огородам
         И щиплют траву. Луна в небесах.
         
         Сверкающей каплей росы
         О прошлом вздыхает картофель.
         
         Зеленый веселый росток,
         Весною тянувшийся в Солнцу,
         Уж чувствует холод прозренья.
         
         «Мама, смотри, он растет!» —
         Ребенок восторженно смотрит.
         
         Он смотрит в свое отраженье
         В хрустальной глади пруда.
         Но ветра порыв — все исчезло.
         
         И лишь этажей многозвучье
         Осталось гулять в небоскребе.
         
         Когда-то он был грозным Скаем,
         Когда-то внимал он громам,
         Но время скатало свой свиток.
         
         Какая мрачная дверь!
         О, как нам страшно в преддверьи.
         
         Откуда нам знать, что за нею —
         Синего неба просторы?
         А может, — болота и чащи?
         
         Устало вершина горы
         Оперлась о землю подошвой...
         
         Послушав подобное с  полчаса,  Степан Тимофеевич стал  понимать майора
Батретдинова.
         Полковник рассмотрел соседок. Брюнетка напротив все смотрела мимо него
на дверь и  молчала.  Две другие — обе полненькие,  невыразительной наружности,
негромко обсуждали какого-то  Костю.  С  их слов выходило,  что Костя чудовищно
талантлив,  но живет неправильно,  разбрасывается,  разменивается на женщин, «и
зачем  он  так  много  пьет,  если   вовсе не  пить?»  Эта  мысль потрясла
полковника. «В самом деле», — подумал он.
         И  вдруг понял,  что  ему  хочется смотреть на  брюнетку.  Определенно
что-то загадочное в  ней было.  Вроде ничего особенного — лицо не скажешь,  что
красивое,  без «косметического» глянца,  а что-то есть. Вот в тех двух нет, а в
ней — есть.  А что? Предположим, ждет кого-то. И уже привыкла так ждать. Глупо.
На дуру не похожа. Любовь — она, грешная. Это уже интересно.
         Полковник  заметил,   как  дрогнули  ее  веки  и  возникла  совершенно
очаровательная улыбка. «Ну-с, посмотрим», — он обернулся к двери.
         Странности клуба полковника волновали мало.  Все,  что он искал здесь,
точнее,  на  что  здесь  надеялся —  уловить импульс.  «Уловить импульс» —  так
полковник называл момент,  когда срабатывало его  особое чутье.  Особое потому,
что ничего подобного не обнаруживалось,  как он ни искал,  у экстрасенсов.  Они
чуяли  иное.  А  того,  что  чуяли  они,  не  воспринимал  полковник.  В  своей
способности Степан Тимофеевич был одинок.  Теория его состояла в том,  что люди
подобных импульсов не излучают.  Тогда кто эти существа в человеческом обличье,
носители импульса?  В  общем,  вся его жизнь была одним большим расследованием,
попыткой схватить за руку неведомое.
         Вошедший  был  на  вид  человеком  обыкновенным.  Почему-то  полковник
ожидал,  что  войдет именно носитель импульса —  было  такое  предчувствие.  Но
импульса  не  было.  А  было  другое,  тоже  особое,  с  чем  полковник еще  не
встречался.
         На своем веку Степан Тимофеевич перевидал много особенного.  И хотя не
был   экстрасенсом,   научился   по   косвенным  признакам  вычислять  носителя
странностей.  Главным образом,  такие  признаки проявлялись в  непосредственной
реакции окружающих.  Сам носитель странностей мог выглядеть вполне обычно,  как
вот этот самый вошедший.
         Странным же  было то,  что  как только открылась дверь,  все сидящие в
зале одновременно повернулись в  его сторону.  Полковник еще созерцал возникшую
улыбку брюнетки,  только подумал: «Ну-с, посмотрим», а все уже смотрели. Смешно
говорить,  что они среагировали на  какой-то звук,  издаваемый дверью:  полчаса
назад так же входил сам полковник — и никакой реакции.
         Высокий,  худой,  нос с небольшой горбинкой, наверное перебитый, русые
вьющиеся волосы.  Джинсовый костюм,  белая рубашка с  высоким воротником,  а на
ногах такие «ковбойские» сапожки,  без шпор.  На  вид полковник дал бы  ему лет
тридцать — тридцать пять.
         Он подошел к их столику и, наклонившись к брюнетке, обернулся, коротко
глянул на  полковника.  Взгляд полковнику понравился.  Если бы не моложавый вид
этого человека,  Степан Тимофеевич сказал бы,  что  тот  заглянул ему  в  душу,
словно в один миг все о нем поняв.
         — Рита, извини, все опаздываю и опаздываю.
         Она чмокнула его в щеку. А он погладил ее руку.
         — Рома, твое место уже занято.
         Тот развел руками:
         — Что поделаешь,  сам виноват. Да и потом я сейчас на подиум, есть что
сказать.
         И  он,  перешагнув по камню через ручей,  пошел к помосту.  Пожал руку
поэту и,  повернувшись к залу, спокойным голосом, словно не объявление делал, а
просто разговаривал с товарищем о чем-то обоим хорошо известном, произнес:
         — Друзья.  У меня есть хорошее известие. Только что подписан контракт.
Книга  «Разобранная разборная жизнь»  нашего Я-Странника будет  издана,  увидит
свет в  «Золотой серии» «Бодриуса».  Я-Страннику желаю писать и  писать,  как и
всем вам — ничего не пропадет даром. Все увидит свет.
         Пока он произносил эту речь, светильники на столах изменили свой цвет,
очевидно цвет  выбирался самими посетителями.  Стали преобладать синие оттенки,
голубые,  даже  бирюзовые.  Затем брызнули аплодисменты.  Кто-то,  очевидно сам
Я-Странник,  поднялся и стал кланяться,  как со сцены.  Я-Странник носил жидкую
бороденку,  маленькие очечки  в  металлической оправе  и  прилизанные бриолином
волосы.  Одет был не по-страннически — в костюме-тройке. Пиджак лежал на спинке
кресла, и жилетка смотрелась внушительно, как на парижском официанте.
         Ну что ж,  для первого раза достаточно.  Полковник поднялся и не спеша
вышел на улицу. Земля под ногами качнулась: косой полет к звездам оборвался. Он
вновь стоял на планете Земля.
         
         III
         
         За окошком был месяц май.  Бодрое послеполуденное солнце, свежая трава
и  молодые в  эту  пору года деревья.  Тихое для  Москвы время дня  —  обед уже
закончился, а час пик еще не наступил.
         Он остановил свою волгу за оградой университетского городка. И, взяв с
заднего сиденья букет ромашек,  пошел к  корпусу журфака.  В вестибюле вахтерша
улыбнулась  ему   как   старому  знакомому.   Прозвенел  звонок   с   пары,   и
побежали-застучали  каблучки,   зазвенели  голоса,  поплыло  облако  парфюма  и
сигаретный дух.
         Будущие журналистки-вертихвостки спешили на свободу. Он стоял, а поток
обтекал его, оставляя вокруг него свободное пространство.
         И  в  это  пространство вошла она.  В  зеленом,  нежно-салатного цвета
костюме,  бежевой  блузке,  поблескивая  кулончиком  —  «стрельцом» на  золотой
лошадке. И на ногах туфельки-лодочки под цвет костюма.
         — Привет, — сказала она.
         — Ромашки, — сказал он.
         — Мерси, — сказала она.
         — А давай сегодня махнем на Арбат, — сказал он.
         Они вышли под сень деревьев.
         — Почему здесь нет белок? — спросила она.
         — Хочешь, будут? — сказал он.
         — Не надо, пусть белочки останутся в лесу.
         — Пускай, — согласился он. — Поехали?
         — А может, полетим? — рассмеялась она.
         Он улыбнулся.
         — Можем и полететь. Выбирай, королева.
         — Не будем пугать честной народ.
         — Не будем.  Руку,  королева. — Он, открыв дверцу машины, усадил ее на
переднее сиденье.
         На  Кутузовском  случилась  «пробка».  Они  стояли,  зажатые  в  стаде
автомобилей,  минут десять. И не было им дела до «пробок», автомобилей и людей.
Они говорили, смеялись. А потом, поглядев на безобразие за окном, переглянулись
и одновременно произнесли:
         — Летим.
         У  водителя стоявшего сзади авто на  миг  потемнело в  глазах;  что-то
словно  вдавило его  в  сидение.  А  волга  взмыла  ввысь,  перевернулась вверх
колесами и стремительно унеслась вверх.
         — На Арбат? — спросила она.
         Машина падала в бездонную голубизну неба.  Москва под крышей падающего
в небо авто становилась все меньше.
         — А давай махнем в Петергоф, — сказал он.
         — Погуляем по парку?
         — Помнишь фонтаны-шутихи?
         — Теперь твоя очередь мокнуть...
         
         * * *
         
         Не воняло тиной,  как на Москве-реке,  или застоявшейся водой,  как на
Чистых прудах. С Невы тянуло пронзительным запахом моря. Спустившись с полярных
широт,  плыла городом белая ночь.  Призрачная игла адмиралтейства с  притворным
равнодушием соседствовала в небе с такой же сомнамбулической луной, готовая при
первой же возсти нанизать луну на свое острие.
         С  Дворцовой площади каким-то  кривым переулком они вышли на  Невский.
Здесь  горели  неоновые огни  и  шатался праздный люд.  Из  дверей  казино,  из
припаркованных автомобилей доносилась  разнообразная музыка  эфэм-радиостанций.
Под вывеской, в ореоле ресторанного сияния скучал швейцар, зарядом с ним скучал
омоновец в плохо подогнанной форме,  с дубинкой и наручниками на поясе. Швейцар
рассказывал, как вчера на этом месте упал такой-то, с перепоя. Дал сотню баксов
на чай и, пройдя не более двух шагов, упал, рухнул мордой в асфальт. В рассказе
швейцара чувствовалось удовольствие. Хотелось ему, чтобы все клиенты вот так бы
мордой в  асфальт.  Омоновец даже  не  делал  вида,  что  слушает.  Он  курил и
рассматривал женщин.  Твердым,  профессиональным взглядом донжуана,  позвякивая
наручниками.  О  чем он мечтал в эту чудную ночь самоубийц — неизвестно.  Может
быть, мечтать не умел.
         На  ступенях казино  холеного вида  женщина в  дорогом вечернем платье
орала дурным голосом на жирного приземистого мужика в итальянском костюме:
         — Говно! Тебе еще и денег? Мудило! Говна тебе, а не денег. Я и тебя, и
лахудру твою рыжую грохну!..
         Тот  улыбался виноватой улыбкой прохиндея.  И,  тяжело ворочая языком,
повторял, как заведенный:
         — Ал-луся, ну пару сотенок? Парочку, Алусенька?
         — А щенка своего ты на что в Англию повезешь? Своего долбадуя!
         — Алуся, я выиграю, я осторожно. Пару сотенок. Мне повезет.
         — Грузите,  — скомандовала дама охранникам, и те, подхватив мужика под
руки, закинули в мерседес. — Отвезите, пускай эта зараза проспится.
         Дама,  поправив меховой  воротник,  величественно вернулась в  игорное
заведение.
         Голубой свет супермаркета обесцвечивал мостовую,  пешеходов на  ней  и
казался зрительным предвестием ада.  Где-то  рядом  должны  быть  адские врата,
может, в супермаркете, может, в метро или в темном закоулке.
         Две  девчушки-подростка  на  роликовых  коньках,  стояли  здесь  же  у
прилавка, выбирали компакт-диски. Больше никого в зале супермаркета не было.
         Они шли Невским,  ничего их  не  задевало,  массовый психоз обтекал их
звуками,  движением призраков и  автомобилей,  игрой  рыхлого,  расплывающегося
света и резкой,  острой как бритва тени.  Они вынырнули из лазури рассвета,  на
минуту открыли первую попавшуюся дверь,  —  а  там  весело,  там празднуют свою
свадьбу огородные пугала, — глянули и пошли дальше.
         Она задержалась у  цветочного киоска.  Взяла из  ведерка букет фиалок,
понюхала.
         — Тогда были фиалки, — сказала она,
         — А ты была задумчива. Стеснялась, верно?
         —  Не  стеснялась.  Я  сразу влюбилась,  как  дурочка.  Я  возьму этот
букетик, — повернулась она к цветочнице.
         Цветочница похабно улыбнулась и нагло заломила цену:
         — Пятьдесят рублей.
         — Тогда всю корзинку, — решил он. — Получите свое. Идем, королева.
         
         * * *
         
         Второй  раз  полковник посетил  литературно-философское общество через
неделю.  В  «космическом корабле» ничего не  изменилось,  разве что светильники
горели   розовыми  огоньками.   Молодой  человек  по   имени   Роман   оказался
руководителем «Цитадели». Он сообщил, что пошла в печать поэма Фагота «Раз пять
пропущенный через  медпункт».  Затем  вышел  на  помост  сам  Фагот  и  звонко,
по-молодецки  оттарабанил первую  главу  поэмы.  Медпункт  в  первой  главе  не
упоминался.  Главу  оккупировал лирический  герой,  углублявшийся с  наивностью
маньяка  в  скальные  недра  собственного подсознания.  Иногда  терялась рифма.
Иногда вместо стихов возникала проза.  Перед таким прозаическим куском Фагот не
без торжественности объявлял: «Пропуск номер...»
         Полковник неплохо разбирался в поэзии, знал много стихов и даже весьма
редких авторов.  В  компаниях бывало читал  на  память.  Стихи Фагота никуда не
годились. Как им удалось «пойти в печать»?
         После     Фагота     программу    вечера     продолжил    приглашенный
философ-литературовед.  Он  повел  речь  о  синдроме  «флаинга» у  литераторов.
Оказывается,  есть такие авторы,  даже известные,  даже классики, которые могут
писать  что-либо  значительное  исключительно  в   состоянии  так   называемого
«флаинга» или,  русским языком  говоря,  —  «полета».  У  многих это  состояние
наступает ночью,  где-то  после  десяти,  и  длится  до  четырех утра.  Тексты,
написанные в  состоянии флаинга,  резко отличны от  создаваемых днем или утром.
Присутствует  в  них  эдакая  шизинка,  весьма  велик  элемент  интуиции.  «Вот
посмотрим,  что пишет о Петербурге Федор Михайлович...» Но,  оказывается, 
войти в  состояние флаинга и днем.  Для этого разные писатели используют разные
искусственные приемы,  как-то:  джин-тоник,  виски со льдом,  водка, наркотики,
продолжительные занятия сексом.  В  общем,  в ход идет все,  что может отшибить
мозги,   выключить  рассудочное  начало.   Тогда-то  и   высвобождается  «поток
сознания».  Подобным произведениям,  как правило,  грош цена.  Но,  видимо, они
рассчитаны на соответствующего читателя,  не такого уж малочисленного,  то есть
такого,   который  не  любит  думать,   а  любит,  восторгаться  или  ужасаться
неожиданным словосочетаниям и мыслесочленениям.
         На следующем заседании разбирали рукопись какой-то Вики. Она сидела на
помосте рядом с  Романом и  смотрела в потолок,  на убегающие звезды.  Не сразу
полковник донял, что Вика на самом деле Викке — такой, понимаете, псевдоним.
         Разбор был жесткий. Девушке досталось по полной программе. И за язык —
обилие  ироничных  фраз   и   ненужных  подробностей,   —   и   за   отсутствие
«непонятности»,   «недоговоренности».  Роман  зачитал  какую-то  фразу,  вполне
простую и  понятную,  что-то  вроде «печальные птицы грустно смотрели на  нее с
ветвей», и сказал:
         —  А  что  если  написать так:  «На  ветвях мертвого дерева сидели два
черных дрозда, вывернув шеи так же, как и она в петле»?
         Викке сконфуженно опустила голову. «Девочка до некромании не доросла»,
— подумал полковник. Ему стало скучно. Он поднялся и вышел.
         На  следующее  заседание  полковник  решил  захватить рукопись  одного
своего фантастического рассказа,  написанного очень давно, в молодые годы. Если
.спросят —  что это он  зачастил к  ним,  гость непрошенный,  хлопнет по  папке
ладонью,  и скажет:  «Да вот,  понимаете какое дело, и меня зуд писательский не
обошел стороной».
         Он  опять оказался за одним столиком с  брюнеткой Ритой.  Она,  словно
что-то поняв, взглянула на него, на его папку. Взглянула и только.
         Сегодня был  день «ассоциативных цепочек».  Трепались как  будто ни  о
чем,  весело  выворачивая  слова  и  фразы  шиворот-навыворот.  Пушистый  котик
превратился в дикого монстра,  потом в маньяка с топором, потом в политического
босса,  а потом убил своего создателя, парня за столиком у бара. Парень в ответ
раскланялся и сообщил,  что у него есть второй котик,  не менее многообещающий.
Во-первых,  он многогранен,  а  во-вторых,  он не кот,  а мурлыкающая пилорама.
Скорее даже  не  мурлыкающая,  а  бормочущая.  Распиливает человеческие души на
доски.  Именно из такой доски и  делается лучшая часть человечества...  На всех
ныне живущих,  видите ли,  в  запасниках душ уже не хватает.  Зато тем,  кто из
доски,  проще.  Полнота душевная мешает человеку быть счастливым.  Тем,  кто из
широкой доски — они,  как правило, интеллигенты — повезло меньше. Но уж если из
горбыля —  то  праздник на всю жизнь обеспечен.  Если древесина твердой породы,
 дорасти до высот царских или президентских,  или хотя бы министерских.  А
из  трухлявой —  пойти на компост.  Компост предложила полненькая подруга Риты.
После этого интерес к теме угас.
         Вслед  за  сеансом  коллективного трепа  наступила очередь  отметиться
приглашенному   литературному   критику.   Молодой,   как   и   большая   часть
присутствующих, человек. Почему-то в форме с погонами лейтенанта, с ангельским,
почти детским лицом и  нежным пушком на щеках.  Он поблагодарил за приглашение,
сообщил,  что  неделю  назад  его  замели  в  армию,  на  следующий день  после
госэкзаменов.  И  теперь  служит  он  в  редакции газеты  «Щит  противоракетной
обороны». Раздались аплодисменты.'
         — В редакций не то,  что компьютера, розетки не найдешь, — пожаловался
критик-лейтенант.
         Потом  стал  рассказывать,  как  ведет  рубрику «Новости фантастики» в
газете «Москва околокнижная». Его спрашивали, знаком ли он с тем корифеем нашей
фантастики или с этим.  Оказывается,  юноша знал всех и на всех имел остроумные
характеристики.
         Когда с юношей было покончено, к столику полковника подошел Роман.
         — Принимаешь гостей? — спросил он Риту.
         Она взглянула на полковника, какая-то тень пробежала по ее лицу.
         —  Полковник хочет показать свой  рассказ,  —  сказала она.  —  Ой,  я
проговорилась...
         Роман молча взял со стола папку и быстро стал листать.
         — Неплохо, Степан Тимофеевич. Псевдоним хороший.
         На  первой  странице  имелся  написанный  от  руки  псевдоним  —   «Аз
Человеков».
         — Я сейчас прочту вслух, — сказал Роман и направился к помосту.
         Нелепее ощущения, чем слушать из чужих уст свое собственное сочинение,
Степан Тимофеевич еще не  испытывал.  На то доклады,  докладные и  составляются
общеканцелярским стилем,  чтобы потом не  чертыхаться про  себя,  когда тебе их
будет зачитывать живодер-начальник.
         В  общем,  приняли  рассказ хорошо.  Полковник подозревал,  что  здесь
вообще все принимают хорошо.  Его попросили на помост.  Пришлось подчиниться. В
двух словах,  рассказал о  себе,  что он пенсионер,  полковник в отставке.  Где
служил,  сообщать не  стал.  Сказал,  что  написал рассказ,  еще когда учился в
академии.  Ему  посоветовали писать дальше,  раз уж  располагает неограниченным
свободным временем. «Ограниченным, — возразил полковник. — В моем возрасте дела
уже не начинают, а закрывают».
         Вернувшись на  свое место,  подумал,  что высиживать больше нечего,  и
предложил:
         — А знаете, Рита, я хотел бы с вами побеседовать.
         Он понимал,  что раз его «разоблачили»,  то теперь он здесь если не на
все сто, то почти свой человек.  вот так запросто.
         — Уже уходишь, Рита? — возник из полумрака Роман.
         Полковник усмехнулся.
         — Полковник просит о свидании, — ответила она.
         — Быть может, сейчас? Пройдемся, поговорим?
         — Я приведу себя в порядок и пойдем, — спокойно сказала она.
         Полковник подумал: «Характер, однако».
         Он поднялся.
         — Я подожду на улице.
         Они молча спустились с холма. Был теплый свежий вечер. Еще не посетила
как  следует Москву жара —  стоило припечь солнцу,  как ударял дневной ливень и
смывал ее вместе с пылью прочь с асфальта.
         —  Давайте поедем в  Сокольники,  — предложила Рита,  когда они сели в
машину полковника.
         —  Подходяще.  —  Он  повернул  ключ  зажигания,  включил  передачу и,
повернув голову назад, стал осторожно выруливать на дорогу.
         — Вы не удивляйтесь, что мы с Романом многое о вас знаем.
         — Знаете, Рита, мне просто не хочется удивляться. Никакого желания.
         Она ничего не ответила, и до самих Сокольников они молчали.
         В парке играла музыка, и работало колесо обозрения.
         —  Можем прогуляться по аллеям или покататься на колесе,  —  предложил
полковник.
         — Пускай будет колесо.
         Полковник заплатил сразу за три оборота.  И  они стали подниматься над
вечерней  Москвой.  Загорались  огни  и  огни,  Москва  становилась загадочной.
Дневной город удалялся,  исчезал.  Его зыбкие контуры за  вечерними огнями были
уже  почти  неразличимы.  А  другой город  стремительно приближался,  пока  что
незнакомый —  обворожительно юная  вечерняя Москва.  Через  час-другой вместе с
сумерками магия  иссякнет,  Москва станет старой и  грубой шлюхой.  Люди  будут
искать в ночной бездне плату за прожитый день.  И тот,  кто найдет, — останется
ни с чем.
         Полковник спросил:
         — Курите?
         — Нет.
         — Я с вашего позволения закурю,  — полковник уже разминал сигарету.  —
Вы  спрашиваете,  почему я  не  удивляюсь.  Знаете,  я  ожидал от  вас  чего-то
подобного,   странного.   В   крайне  пожилом  возрасте  не  возникает  желания
удивляться.  Где-то я опередил свой возраст.  Когда под сто, перестаешь бояться
людей,  подозревать о  надвигающихся неприятностях.  И хочется говорить грубо и
прямо в лицо, без экивоков. Знаете, навроде старого пердуна. Потому что уже все
равно.  Человеческие условности становятся всего лишь  условностями...  Скажите
мне,  Рита,  кто такой ваш Роман?  Меня сбивает его юный возраст. Ведет он себя
просто,  на  равных со всеми.  Перед юнцом не показывает ум,  перед стариком не
кланяется. Очки у аудитории не набирает. А между тем, держит аудиторию, держит.
Но как держит? Тоже загадка. Я-то знаю, как это обычно делается. Быть может, вы
и в курсе,  что я могу,  так сказать, по долгу службы такие вещи знать. Человек
достаточно прост,  Рита. Обывателю эти материи представляются как раз наоборот.
И книги с фильмами его стараются в этом убедить.  А человек слишком даже прост.
Вся психология сводится к одной фразе — «я слишком себя люблю, чтобы страдать».
И  больше ничего там нет.  Остается еще душа.  Но она мелка и проста,  как ваши
давешние  доски.   Она  живет  простыми  желаниями.   Настолько  простыми,  что
объяснения для них лишни,  их  лишь упомянуть и только.  И только...  Тот,
кто  задевает эти  глубинные желания,  —  демиург  толпы.  Главное —  правильно
работать на  знаковом уровне,  правильно нажимать рычаги.  Душа  с  этим  миром
общается знаково... А Роман ничего такого не задевает, никаких профессиональных
приемов  не  применяет.   Кроме  того,   я   не  обнаружил  гипнотического  или
экстрасенсорного воздействия.  А полевой эффект есть — когда он входит, все это
моментально замечают.  Скажем, ему лет тридцать. Каковы мужчины в тридцать лет?
Одно  из  двух.  Делающий карьеру —  выглядит постарше,  эдаким тертым калачом.
Второй случай —  человек борется со  своим детством и  при этом боится из  него
уйти. Потому что там было хорошо и безопасно. Ваш Роман — иной. Да, такие дела,
Рита. Что мне до этого, Рита? Почему я сижу здесь с вами, говорю, рассуждаю?! Я
должен как-то разобраться. Что со мной поделаешь? Разве что убить?
         — Вы в самом деле совсем его не знаете.
         — А он почему-то неплохо знает меня.
         — Знает, — спокойно ответила она.
         —  Вы  тоже  невероятно интересный человек,  Рита.  Сейчас  я  немного
расскажу вам о  себе.  Я  был два раза женат.  Оба раза овдовел.  И  потом имел
подробные отношения с женщинами. Но в чем загадка женского пола, не знаю до сих
пор.  Человек прост, а женщина непонятна, даже когда она знакома тебе до ужаса.
Знаешь,  что она сейчас скажет или сделает,  а  вот почему?  Вы,  Рита,  совсем
другая.  Я  не знаю,  что вы мне скажете,  но почему-то знаю,  зачем вы мне это
станете говорить.  Вы любите.  Но, кроме любви, здесь есть что-то еще. Какая-то
удивительная  загадка.   Видите,   только   что   рассказывал  вам,   какой   я
неудивляющийся старый пень,  и  вдруг  говорю —  удивительно.  Вы  удивительная
девушка,  Рита.  Если бы даже не было никакого Романа...  Знаете,  мне хочется,
чтобы вы всегда были рядом.  Не женой.  Не дочкой.  А, скажем, подругой дочери.
Чтобы вы приходили в мой дом.  О чем-то своем говорили.  Не обращали бы на меня
внимания, словно я изживший себя экспонат. Да вот детей у меня нет.
         Колесо обозрения сделало три оборота.  Они покинули аттракцион и пошли
аллеей. Сейчас хозяевами на ней были не деревья, а бесцеремонно яркие фонари.
         —  Роман великий человек,  — заговорила она.  — Он не вмещается в этот
мир.
         — А вы, Рита?
         — Я — вместе с ним,  частичка его.  Мне кажется, что мы скользим с ним
по  грани  человеческого мира,  и  в  этом  скольжении есть  что-то  настоящее,
недоступное фальши.  Мне все кажется, что таких людей быть не может. Нет и быть
не может.
         —  Вы произнесли это так,  словно сомневаетесь,  что он существует или
что он человек.
         — В Романе я не сомневаюсь...  Невоз. Степан Тимофеевич, отвезите
меня домой.
         — Хорошо.
         К  дому он  ее  все-таки не подвез:  она попросила остановить машину у
метро.  Полковник провожал ее взглядом, пока она не скрылась в павильоне. Зачем
отпустил ее?  Зачем она уходила в неизвестность,  где он не мог сопровождать ее
даже мысленно? Странные бредовые мысли. Сумбур.
         Полковник закрыл глаза.  Тоска. Легла на плечи невидимой пелеринкой, а
давит плитой... Рита ушла. Воз, они еще будут общаться, о чем-то говорить,
но  никогда не  возникнет между  ними  душевного контакта,  не  проскочит искра
доверия. Почему так устроен мир?
         И ведь только час назад он утверждал,  что ему все равно,  что его уже
ничего не удивляет...
         
         * * *
         
         Утром было пасмурно.  Среди ночи подул ветер, прогрохотал гром, ударил
ливень.  А  сейчас всего лишь,  моросил дождик.  Полковник проснулся с  болью в
груди; перемена погоды — и приступ сердечной аритмии.
         Он лежал,  сосал валидол и фантазировал. Барабанили в сложном ритме по
козырьку балкона крупные, срывающиеся с крыши капли. В открытую форточку вместе
с шелестом негромкой игры дождя и, листвы втекала свежесть.
         Полковник вообразил волшебное королевство.  Кто в нем король,  было не
важно.  Зато королевой была Рита.  Далекой и неприступной.  Ты можешь совершать
свои рыцарские подвиги во славу Ее Величества — ей будет все равно, не нужны ей
слава и  восхищение.  Но когда прискачешь к ней за помощью,  постучишь в ворота
королевского замка —  к  тебе,  не доблестному рыцарю,  а  удрученному путнику,
выйдет она.  Проводит во дворец и ни о чем не спросит.  Чего не знал — узнаешь,
чем мучался — уйдет.
         «Она сказала то,  что я  хотел услышать,  но не спрашивал в  лоб.  Как
такое спросишь —  человек ли  ваш Роман?  Не  на допросе.  «Таких людей быть не
может.  Нет и быть не может».  Если бы он был тем,  кем я хотел,  чтобы он был,
никто не смог бы о  нем сказать что таких ЛЮДЕЙ быть не может.  Сказано было бы
иначе. Неужели она знала, что именно меня интересует? Королева. Королева должна
знать все. Ну? И что теперь, Степан Тимофеевич, с этой парочкой делать?»
         Сердце немного отпустило.  Он поднялся,  пошел принять душ, вставил на
свое  место мокнувшую в  стакане верхнюю челюсть.  На  кухне распечатал бутылку
кефира и разломил городскую булку.
         Он стоял у  окна,  пил кефир и заедал его кислость булкой.  Смотрел на
бегущие по  стеклу дорожки воды.  Бегущие только в  одну  сторону,  вниз.  «Вот
скажем,  раскопаю,  кто таков Роман:  год рождения,  призыва в армию,  семейное
положение,  место работы и жительства.  Стаж вождения автомобиля. А на кой? Или
пойду в «Бодриус», разузнаю, каким макаром удается Роману пробивать безнадежную
графоманию? Или теперь как раз таких издают? Тогда позвоню писателю Грязеву. Он
заинтересуется.  Наши интересы в этой юдоли почему-то близки. Веселый писатель,
веселый.  Пересрал мне  стопроцентное дело.  Я-то  этих  Модеста с  Матвеем как
не-человеков уже определил. Смущало, что импульса от них не было. Но кто знает,
вдруг бывают нелюди и  без импульса?  Я  ведь не  могу знать,  как я  слышу эти
импульсы. А писатель Грязев пришел, увидел, победил. И все стало на свое место.
Эти  двое  слиняли,  как  настоящие,  стопроцентные человеки.  Испужались.  Как
разъяснил  писатель  Грязев,   мотивы  их   странного  поведения  были   сугубо
человеческие,  шкурные... Вот позвоню я писателю Грязеву — а на кой он мне? Вон
они,  ходят под  окнами,  нераспознанные,  непойманные.  А  времени у  меня все
меньше.  Мало времени.  Стекаю вниз —  не  зацепишься.  Кто за меня сделает мое
дело?  Что же,  в сторону Романа, прощай и ты королева. Мне своей дорогой идти,
им — своей. Пусть их».
         
         IV
         
         Где-то  в  середине июля по  солнечному,  гремящему проспекту Мира шли
Роман и Рита, а по противоположной стороне, в другую сторону — полковник. Их он
не видел.  Широкий проспект,  масса народа.  И  был он поглощен своими мыслями.
Быть может, искал импульсы от встречных прохожих.
         — Смотри, королева, наш полковник. На той стороне. Видишь?
         — Да, полковник. Несчастливый у него вид. А думали, что помогли ему.
         — Помогли.  Помогли,  королева. Относительно нас он успокоился. Что мы
можем дать ему еще?
         — Бессмертие.
         —  Да,  Рита.  Именно бессмертие ему надо.  Какую-то миссию взвалил на
себя. Какую — не вижу.
         — Хороший он человек.
         —  Да,  хороший.  Даже слишком.  Знаешь,  есть в  нем какая-то скрытая
угроза.  И она касается нас с тобой. Я его будущего не вижу. Судьбу любого, кто
сейчас на  этой улице,  могу разглядеть.  А  его  —  только на  несколько шагов
вперед.
         — А я — бессмертна? — спросила она.
         — Конечно, королева. Ты же часть меня. Пока мы любим.
         — Раз мы бессмертны — это ведь навечно?
         — Это самая прекрасная вечность...
         
         * * *
         
         В  январе Викула понял,  что жизнь он прожил зря.  Получилось это так.
Сеня приехал с  Кубы,  почерневший,  как шахтер,  и  даже несколько похудевший.
Пригласил друга Викулу в  «Пекин».  И нажрались они так,  что метрдотель вызвал
для них такси,  лично поддерживал Викулу, в то бремя как Сеню два крепких пария
из охраны волокли на плечах.
         Когда Викула проснулся,  а проснулся он у Сени дома,  обнаружил,  что:
во-первых,  страшно болит  голова и  ужасно хочется блевать,  потому что  жутко
болит печень,  словно зверь ее терзает; во-вторых, сломан мизинец на левой руке
— и тоже больно; а в-третьих, обнаружил Викула, он — полное ничтожество.
         — С похмелюги еще и не таким ничтожеством,  брат,  себя вообразишь,  —
утешал его Сеня.
         Викула,  кривясь,  как арлекин,  от печеночной боли, лишь зло подумал:
«Тебя-то уж никакое похмелье не спасет».
         А Сеня,  заботливый и нежный,  вызвал неотложку, наорал на ни в чем не
повинного врача и повез Викулу в «склиф» — гипсовать палец и спасать печень.
         В  приемном покое даже при  виде бомжика,  удерживающего обеими руками
выпирающие из живота кишки,  и юноши с разорванным от уха до уха ртом Викула не
протрезвел.  Сеня тоже.  Он начальственно орал и брызгал слюной.  Выходило, что
все  —  и  медперсонал,  и  больные —  без  пяти  минут подсудимые,  потому как
уничтожают достояние нации  —  гениального писателя,  светоча русской культуры.
Прибежавшему на его вопли дежурному врачу он твердо объявил, что тот уже просто
покойник.  Здесь  же  в  приемном покое  мирно сидели два  «братана»,  привезли
подстреленного  друга.   Всего  полчаса  назад  они  сами  обзывали  всех  «уже
покойниками», уродами и лохами, пока дружбана не отвезли на операционный стол и
не  пообещали  для  него  отдельную  палату.   Они  где-то  даже  с   уважением
рассматривали разбушевавшегося писателя.  А когда тот,  остановившись напротив,
сделал  заявление  специально для  них:  «Сидят  тут  всякие»,  зауважали чисто
конкретно. За количество выпитого. Потому что умели «читать» по перегару. А был
бы трезв, вывели бы да и убили. За «всяких».
         Викуле загипсовали палец,  положили под  капельницу с  хемосорбентом и
через два часа Сеню позвали забирать друга. Сеня опять пошел на скандал, требуя
подержать  больного  товарища  несколько  дней.   «Вы  сами  видели,   с  каким
контингентом мы работаем,  — объяснял врач, имея в виду бандитов, — и тех долго
не держим». Викула взмолился:
         — Сеня, я домой хочу. Ну его к матери, этого склифософского...
         Дома Викулу ждала тоска.  Два дня прослонялся он  по  квартире,  а  на
третий собрал вещички и подался на дачу под Балашиху.
         Идя от электрички,  заглянул в магазин,  купил водки,  колбасы, хлеба,
пачку чая.  Дом стоял на краю поселка,  чуть ли не в болоте, и летом здесь было
невыносимо от комарья и сырости. А зимой — красиво.
         В  доме уже кто-то  жил.  Из  трубы поднимался дымок,  а  калитка косо
висела,  сорванная с  петель.  Оба замка на двери были сбиты,  и один валялся в
снегу у крыльца.
         Викула потоптался, поежился и подумал вслух:
         — А хрен с ней, с этой жизнью, — убьют так убьют.
         И вошел в дом. У печи спали два бомжа. Викула остановился, разглядывая
персонажей.  Оба были немолоды,  с  седой щетиной.  Один лысоват,  с остатками,
вьющихся волос.  Он лежал,  одетый в пальто,  на викулином матраце,  положив на
грудь  руку.   Рука  заканчивалась  культей,   кисти  не  было.   Второй  спал,
привалившись к  печке спиной.  Он  был старше,  совсем старик.  На безмятежном,
спокойном лице  читались  следы  былой  мужской  красоты,  размытой алкогольной
опухлостью  и   морщинами.   Совершенно  седой,   более  или   менее  аккуратно
подстриженный.
         Викула опустил рюкзак на  пол и  пошел по  дому посмотреть,  сильно ли
засрали.  Обычно  вскрытые дачи  обгаживали так,  что  хоть  художников води  —
настолько изощренно клались кучи.
         Но  в  доме  было чисто.  Только на  кухне на  столе валялись какие-то
заплесневелые корки и стояла бутылка из-под водки. Он взял, понюхал — свежая.
         Викула поднялся на второй этаж,  где у  него был камин и  большой зал.
Сюда, похоже, вообще не заходили.
         Он  вернулся в  комнату.  Старый бомж уже не спал.  Он равнодушно,  но
осмысленно смотрел в окно. Глянул на Викулу и, снова отвернувшись, сказал:
         —  Хозяин приехал.  Не  беспокойся,  хозяин,  мы  сейчас уйдем.  Леня!
Вставай. Хозяева приехали.
         Леня заворочался, сказал:
         — Стрелять гадов, — и повернулся на бок.
         —  Он  когда под градусом —  ненормальный,  —  сообщил седой.  —  Всех
расстреливает. Видать, приходилось. Лучше не будить, хозяин.
         И продолжал тем же равнодушным голосом:
         — Ты не бойся,  хозяин, мы тут у тебя все путем. Я где живу — не гажу.
Нас в поселке все знают, — он покосился на Викулу, — местные знают. Не дачники.
Может, пожрать угостишь? — На этот раз он скосил глаза на рюкзак. — Мы не воры.
Ушибленные властью люди. Ты прости меня, хозяин, тебя как зовут?
         — Викула.
         —  А  меня  Деголем.  Это  меня  в  лагере  прозвали из-за  того,  что
французский знал.
         И  без перехода произнес две фразы на французском,  с правильным,  как
показалось Викуле, акцентом, с этой их картавинкой.
         — Сейчас я французский забыл почти что.  А раньше, вот как мы с тобой,
мог по-французски. Ну ты угостишь? Колбасой копченой пахнет. Кишки крутит.
         «Колбаса ему крутила кишки», — сложил фразу Викула. А вслух спросил:
         — А на самом деле как вас зовут?
         — А уже и не помню, — лениво ответил старик, что-то хитрое мелькнуло в
глазах. — Деголь и Деголь. Знаешь, кто это?
         — Знаю, — Викула развязал рюкзак и достал хлеб и колбасу.
         — Генерал. Дал перцу... Э-э, да у тебя и водка есть. Угостишь, хозяин?
Я тебе про Францию расскажу. Ленька проспится — отправим дрова рубить. Он одной
левой их,  левая у  него в  порядке.  Замки на место поставим.  Угостишь?  И  в
милицию не надо. Мы сами уйдем. Ты, я вижу, человек хороший.
         Викула хотел срезать пробку с бутылки, но мешал загипсованный палец.
         — Дай сюда.
         Бомж поддел зубом и сплюнул пробку. И тут же отхлебнул. Ровно треть.
         — На. У меня плаз верный. Ленька, вставай, наших режут!
         Ленька подскочил, дико уставился на Викулу и зашипел:
         — Убью суку.
         Его культя взметнулась и нацелилась в грудь Викуле. Ни дать ни взять —
наставил пистолет.
         — Стоять! Кому говорю! Стоять! Иди сюда!
         — Это наш хозяин,  Леня.  Хозяин, ты не бойся. Леня никогда не тронет.
Это у него тараканы. Леня, иди дрова руби. Печка, видишь? Иди, кому говорят.
         Взгляд Лени погас так  же  внезапно,  как и  вспыхнул.  Леня улыбнулся
беззубым ртом.
         — Пойду рубить.
         Взял бутылку. Отхлебнул, сунул в руки Викуле и, шаркая, вышел.
         Деголь уже ломал колбасу.
         — Ты сюда надолго, хозяин?
         — Навсегда, — буркнул Викула.
         Деголь коротко глянул на больной Викулин палец:
         — И у таких, значит, тоже бывает. Ничего, хозяин, я вон в двух лагерях
сидел. В немецком и нашем. Во Франции жил. Что такое «гарсон» знаешь?
         Викуда кивнул.
         — Так вот я был гарсон.  После немцев. А потом на Родину-мать понесло.
В лагерь. Страшно было. Ночь. Начальник орет. Все орут. Страшно.
         — А у немцев?
         — И у немцев страшно. А ты говоришь, палец поломанный.
         —  Палец?   Говно  мой  палец.  В  лагерях  я  не  си  дел.  Чего  мне
выкобениваться?
         — Вон как.  Ты водочки прими. Чего ее держать. А не хочешь, так давай.
Я выпью.
         — На, пей.
         — Благодарствую.
         Деголь механическим движением глотнул водки. Посмотрел на остаток.
         — Это Леньке.
         Поставил бутылку на край печи.
         —  У меня вся жизнь поломанная.  Хорошая у тебя колбаса,  хозяин.  Дай
хлеба. Сахара нет? Жалко.
         Он достал из кармана штанов пакетик с солью, посыпал ломоть и принялся
сосредоточенно жевать.
         Викула уселся на  табурет и  стал  смотреть в  окно.  Только сейчас он
увидел снег, как он ровно лежит, как из него торчат сухие прошлогодние бурьяны,
как болото напоминает заснеженное поле,  засаженное камышом — такие тебе зимние
всходы. Со двора доносилось тюканье. Хорошие, короткие удары.
         — На курево не богат? — осведомился Деголь.
         Викула мотнул головой.
         — Здоровье бережешь? Жалко. Курить охота.
         Он полез в тот же карман и достал «бычок». Открыл заслонку печи, ткнул
бычком в уголек и не мешкая затянулся. Поплыл табачный дым.
         — Вишь, какое курево. Не накуришься.
         Закашлялся.
         — Чего там Леня размахался? Заберу его. Прощай, хозяин.
         Он  кряхтя поднялся,  одел ватник,  лежавший на  печи,  взял бутылку с
порцией для Лени И, нахлобучив на голову безобразной формы шапку, вышел.
         На даче Викула прожил три месяца, пока не оттаяло болото — стало цвета
крепкого чая и  завоняло.  В  доме поселилась сырость —  топи не топи,  а утром
хочется кашлять, как туберкулезному.
         Жить Викуле по-прежнему не  хотелось.  Стал он  тих  и  стал сам  себе
напоминать старика,  удрученного годами.  У  него  теперь были  тихие движения,
тихие мысли и тихие желания. Он даже сутулиться начал.
         В Москве его ждали новости. Сеня заочно, как бы от его имени, подписал
контракт и  жарко убеждал по  телефону,  что от  таких предложений отказываются
только  последние чудаки.  Кроме  того,  вышел  сборник рассказов,  и  там  два
Викулиных. А в дверях торчала телеграмма. Времена, когда телеграммы раздавались
под роспись и отсутствующего адресата разыскивали чуть ли не с милицией,  давно
миновали.  Теперь же сунут в  дверную щель,  а  за дверью может и труп лежать —
кому что за дело?
         Умер Викулин отчим.  Викула считал его своим настоящим отцом.  Тот был
хорошим, основательного характера человеком, таким его Викула и помнил. Помнил,
да  в  последние тринадцать лет  забыл.  Как  умерла мать,  отчим перебрался из
Мурманска к себе на родину, к сестре в Мезень. Писать письма оба они не любили.
Как-то  со  смертью матери оборвалось то,  что их  связывало.  А  раньше Викула
каждый год приезжал в Мурманск.  Вместе с отчимом ходили на охоту, на рыбалку в
море.
         Отчим был военным моряком,  и Викула объездил с родителями всю Россию,
от побережья к побережью,  пока не получил аттестат и не подался в Питер. После
политеха «распределился» в Калинин. Потом благодаря женитьбе осел в Москве.
         На  этом биография Викулы заканчивалась:  он  стал писать и  ходить по
редакциям.  Назвать это свое существование жизнью Викула не мог, точнее, не мог
назвать жизнью сейчас, пребывая в хандре и раздрае. Годы улетали, словно воздух
из  космического корабля в  вакуум.  Он  сидел,  давил задницей кресло:  утро —
вечер,  утро — вечер. Чтобы как-то добавить в кровь адреналина, убегал из дому,
от очередной подруги жизни в рестораны, в загул, в кутеж, к таким же, как и он,
пасынкам судьбы —  друзьям-писателям.  Переходя из  кабака в  кабак,  из одного
незнакомого дома в  другой,  они  плодили и  рвали в  клочья рейтинги и  списки
гениев и  бездарей.  Они обзывали друг друга последними словами,  а  творчество
называли калом. Скопом «зашивались» и «кодировались», но, походив по редакциям,
полизав задницы издателям, выдирали у себя из того же места ампулы и, пользуясь
богатым воображением, заставляли себя не помнить о кодировании. Они были хорошо
знакомы персоналу больницы имени Кащенко и прочих лечебно-трудовых учреждений.
         А потом грянула перестройка.  И многие из литературной черни поднялись
в княжеское достоинство.  Издателями-бизнесменами стали почитатели их талантов.
Но  когда  благодаря  конкурентной борьбе  и  радикально-экономическим реформам
отсеялись люди,  более или менее любившие ,  издавать их  опять перестали,
правда,  не совсем, но через одного и редко. Некоторые и здесь перестроились и,
вняв требованиям рынка,  встали на конвейер массовой литературы. Пить, гулять и
спорить о  смысле жизни и  прочих бессмысленных вещей стало неинтересно и  не с
кем.
         На сороковины отчима Викула успевал.  Но требовались деньги.  И Викула
подписал контракт на проект серии совместных с Татарчуком романов, под условным
названием «Прорыв в параллельный космос.  Конфликт Вселенных». «Нарыв на сраке»
— окрестил для себя это безобразие Викула.  Добился все-таки своего Сеня.  Хоть
аванс дали шикарный.   было год сидеть и не писать. Но Сеня не позволит не
писать.  Впрочем,  до этих вещей Викуле особого дела не было.  Кривая вывезет —
везла же как-то раньше.
         В  Мезень пришлось добираться вертолетом.  Паромы не  ходили:  лед еще
стоял. Городок, казалось, умирал. Но на рынке торговали южными плодами: бананы,
апельсины,  ананасы. И никакой морошки и клюквы, знатной ягоды русского Севера.
Зачем ею торговать —  в  каждом доме в  погребе бочка,  а в бочке она,  клюква,
замоченная, плавает.
         В Мезени пришлось задержаться на неделю,  вертолет чаще не летал.  Все
это  время  в  небе  над  головой висели  непроницаемо-свинцовые тучи,  низкие,
сыплющие мелким беспрерывным дождем.
         Сороковины сестра отчима постаралась организовать богато — как она это
понимала.  Викула посчитал, что старается она для него, столичной знаменитости.
Пришли в  большом количестве соседи и  родственники,  вплоть до  самих дальних.
Викула  чувствовал  себя  лишним,   чуждым  здешнему  социуму,  каким-то  вялым
инопланетянином.  Аборигены  разговаривали глотающим  гласные  языком,  окая  и
употребляя слишком простые слова: мы-то, вы-то. Одно сплошное «то». У отчима он
этого акцента никогда не замечал.
         Выпив  достаточное количество водки,  Викула понял  две  простые вещи:
отчим,  несмотря ни на что, был счастливый человек, был и есть, где-то там, над
свинцовыми тучами;  а  родственники и  полуродственники собрались вовсе  не  на
столичную знаменитость, просто у них так было принято провожать людей.
         Отчим точно знал,  зачем он живет. А по воспоминаниям сестры выходило,
что знал и зачем умирает.  Если и не знал, то чувствовал. Было у него всю жизнь
простое,  как земля,  чутье,  чувство жизни.  Когда его обламывали с  очередным
званием —  не  плевался,  не костерил начальство,  считал,  что так ему на роду
написано. А раз написано, то не в начальстве дело.
         И сестра отчима знала,  зачем живет. И все эти родственники. Небо было
близко к  ним,  правда,  не метафизическое,  а самое обыкновенное северное,  но
им-то  этого было достаточно.  Вот  он,  Викула,  чего ищет,  что  разыскивает?
Наверняка знал о  себе лишь одно —  когда он пишет,  вот тогда он человек.  Все
остальное время,  суток  он  был,  сгустком неудовлетворенных желаний,  которые
вовсе не нуждались в личностном начале.  Они тащили бренное тело от одного акта
удовлетворения к  другому.  Это создавало иллюзию существования,  бега времени,
какого-то необременительного напряжения сил.
         Мезенцы понимали окружающую природу как-то по-своему, очень предметно,
но понимали точно,  целостно. Он же мог лишь описывать, увековечивать словом. У
него появлялись литературные образы, ассоциации. Но ничем настоящим, корневым с
природой он  не был связан.  Только со своими ассоциациями.  Ему даже казалось,
что в окружающем мире он больше не нуждается.
         Окончательно, как личность, его добили ненцы. Ежегодно в это время они
наводняли Мезень по пути на летние пастбища. Скупали чай, табак, водку, хлеб на
сухари, крупы и консервы. Уходили в тундру на все лето.
         Бродили по городу целыми семьями, в роскошных мехах, веселые и пьяные,
дети Вселенной.  Задешево продавали соболей и  песцов.  Сестра отчима заставила
Викулу купить несколько шкурок —  «жене подаришь,  ну  не  жене,  дык,  женщине
какой». Эти оленеводы о жизни знали еще больше, чем мезенцы, знали все.
         К  концу  недели  Викула совсем захандрил,  возжелал стать  ненцем,  и
раствориться в мироздании безымянной частицей — ходить за оленями, пить на ходу
оленью кровь из  свеженадрезанной вены,  жечь костры под  звездами,  в  бледных
полярных сумерках, и петь монотонные, тягучие, как вяленое мясо песни. И знать,
зачем живешь.
         Но  самое замысловатое впечатление от этой полубредовой поездки Викула
получил  на  летном  поле:   приземлившийся  вертолет  показался  ему  огромной
волшебной стрекозой.  Может,  Викула  успел  сильно подраствориться в  ненецком
состоянии  —  вертолет  увиделся  воплощением  исполинского  духа  цивилизации,
вестником железных богов.  Викула вообразил себя избранной жертвой,  за которой
боги  прислали  своего  винтокрылого слугу.  «Домой,  на  материк!  —  вскричал
мысленно Викула.  — К чертовой матери! Быть столичным муравьем, и провались оно
все пропадом!»
         В  Москве его  ждала мягкая,  как  плюшевое кресло,  жуемотина.  Роман
Сенин,  дурацкий.  Писатель  Татарчук  уже  изволил  написать полторы  главы  и
нетерпеливо ждал  писателя  Колокольникова на  остальные  двадцать.  Он  жаждал
неожиданных сюжетных ходов.  «Размечтался,  — думал Викула,  — я тоже умею быть
валенком».  Но  Сеня знал,  как работать с  Колокольниковым.  Он стал давить на
комплексы.  На то,  какой он,  Колокольников,  мелкий человек,  червяк,  прости
господи.  Что от него постоянно уходят женщины. Что ему нужно все время утирать
сопли. Что он проедает больше, чем зарабатывает. И много еще «что».
         Пришлось впрячься,  иначе Сеня задолбал бы  до смерти.  Викула натужно
выдавливал из  себя  сюжетные ходы  и  фразы.  Сеня через месяц работы принялся
Викулу нахваливать,  приходить в гости с бутылкой и рассказывать, какой Викула,
оказывается, гениальный и плодовитый, буквально как муравьиная матка. Еще через
месяц роман,  первый из серии,  был готов.  И Сеня объявил: «Две недели отдыху.
Поехали,  старик,  вмести со мной на Мальдивы,  жену брать не хочу. А с тобой —
отпустит. Погуляем, похолостякуем!»
         Мальдивы — острава в Индийском океане, на самом экваторе, они медленно
погружаются в пучину вод. Викула сразу согласился! Столько лет издевался в душе
над Сениными разъездами, что в итоге сам возжелал того же.
         На  Мальдивах было жарко и  невыносимо скучно.  Зато он  увидел Сеню с
новой стороны.  Сеня закрутил было романчик с  «нашей» туристкой из государства
Израиль. Но не успел даже довести до логического завершения, как запил. Запой в
жарком,  душном,  парном климате —  дело страшное.  Сеню хранили лишь сибирские
гены.  Круглыми сутками он знал одно —  жрать водку и  поносить себя последними
словами. За полторы недели Викула узнал о Сене столько интересных подробностей,
что невольно подумалось — теперь им с Семеном идти вместе до гробовой доски, не
выпуская друг друга из объятий, дабы не случилось разглашения великих тайн.
         Слава  богу,  Мальдивы надолго  выбили  из  седла  писателя Татарчука.
Написание следующего романа отложилось до августа.  Викула затворился у  себя в
квартире и  предался чтению.  Перечитал много из  Уэллса,  Брэдбери и  зачем-то
Эдгара Алановича По.  У Вэллса — так называл Уэллса Викула, не признавая чтения
английской дабл-вэ,  как «уэ»,  — его почему-то поразили две вещи: «Первые люди
на  Луне» и  «Люди как  боги».  Что-то  было в  них  общее,  не  названное,  но
выпирающее, как дрожжевое тесто из кадки.
         Вдруг захотелось писать.  Что-то готическое, эдгаро-алановское», и при
этом  марсианское.  Получилась повесть «Марсианские оборотни».  И  душа  Викулы
отчего-то  успокоилась.   Ему  стало  спокойно,  Сеня  перестал  волновать  как
работодатель  —  «писать  так  писать,   и  никаких  соплей».  Проблема  смысла
собственной жизни сама себя изжила и снялась с повестки дня.
         Литературные отношения с  Сеней  Викула  переменил радикально.  Теперь
Сеня приходил к  нему с  утра,  аккуратно к десяти часам.  Скромно и,  главное,
молча усаживался за компьютер.  А Викула,  расхаживая из угла в угол,  неспешно
надиктовывал.  Никаких переходов на  личности,  даже  слова в  сторону от  темы
романа Викула товарищу не позволял.
         После трех часов работы они обедали.  К  обеду приезжала Сенина жена с
горячими первым и  вторым.  Потом Викула шел на прогулку или выезжал с Сеней на
природу.   В  пять  часов  вечера  начинался  очередной  сеанс  творчества,  до
восьми-девяти.  Ужинать ехали в какое-нибудь кафе, там же обсуждали, что писать
завтра. Так чинно и благопристойно текла жизнь до ноября месяца.
         Был закончен и отнесен в издательство второй, роман, а первый уже лихо
раскупался. И решили они отметить оба этих события, а заодно годовщину «забытой
революции».  Викула предложил наобум место базирования — Париж.  У Сени не было
на это денег. Он замялся и сказал:
         — Ты думаешь, моя старуха поверила, что на Мальдивах я с бабами ни-ни?
Не поверила. Видишь ли, Викулыч, она до сих пор обо мне слишком хорошего мнения
как о мужчине...  Ревнует — зверь. Поехали к тебе на дачу: Феоктистова придется
взять, этого придура. И, скажем, Филимонова. Все набивается в сотоварищи. Пусть
потешит. И потом, с критиками надо дружить. Ну?
         — А жена твоя мне звонила,  тогда. Я честно засвидетельствовал, что ты
жил только водкой и морем.
         — Не поверила, — твердо сказал Сеня. — Так что решаем насчет дачи?
         — Поехали, — пожал плечами Викула.
         —  Ну давай.  Я  созвонюсь с  гостями и затоварюсь.  Ты рассчитывай на
шестое число. Идет?
         Начало ноября было снежно-дождливым. Ночью подмораживало. Ехать Викуле
никуда  не  хотелось.  Ничего хорошего от  ноябрьского болота он  не  ждал.  Не
хотелось ударяться в  запой — он предчувствовал,  что запой после надвигающейся
пьянки неизбежен.  И  вовсе не хотелось видеть редактора их серии Феоктистова и
пить с умником Филимоновым.  Филимонов относился к тому типу критиков,  которые
четко знали,  кого,  невзирая на художественные достоинства текстов, хвалить, а
кого ругать.  Викуле, правда, от него не доставалось. Лучше бы досталось — хоть
бы  была причина дать в  морду,  когда они там напьются.  Викула даже не  хотел
думать, каким может оказаться финал попойки в узком кругу.
         Машина ехать на  дачу тоже не  желала.  Она мертво встала на проселке.
Выталкивали ее из грязи Сеня с Викулой.  Феоктистов, подвинутый на автотехнике,
по  одной  ему  известной науке  газовал и  выжимал сцепление,  Филимонов курил
поодаль, а они надрывали пупы. В конце концов, Викула сообразил, что под колеса
надо подложить веток, а еще лучше — стволов сухих деревьев.
         Через  час  мучений  они  понудили  машину  следовать прежним  курсом.
Вымазанные грязью, в усмерть вымотанные, злые как черти прибыли на дачу. Сил, а
главное,  охоты рубить дрова у  Викулы не  было.  Сеня  к  такому делу  был  не
приспособлен.  Критик  и  редактор не  за  тем  приехали.  И  пьянка пошла  «на
холодную», то есть в холодном помещении.
         Когда Феоктистов закосел,  а  вышло у  него это  быстро,  то  вызвался
заготовить дров.  И,  конечно,  саданул себе топором по ноге, прямо по коленной
чашечке. Дико заорал, так дико, что Сеня не удержался от комментария:
         —  Товарища  Феоктистова  больше  нет  с  нами.   Редактор  Феоктистов
самозарубился!
         Викула с критиком выбежали спасать человека.  Человек катался по двору
и ругался матом.  Когда внесли,  стащили окровавленные штаны, обнаружилось, что
рассечено до кости,  хотя коленная чашечка вроде бы не проломлена. Топор прошел
вкось,  срезав большой кусок кожи.  Удар  вышел,  видать,  не  сильный.  Викула
побежал  в  поселок за  фельдшером.  Фельдшер уже  был  пьян,  помочь  вызвался
ветеринар.  Требовались лишь бутылка водки и  склянка йода.  Водка — за услуги,
йод — на лечение.
         Осмотрев рану,  ветеринар заверил,  что  здесь   обойтись хорошей
перевязкой. Выплеснул всю склянку йода на колено и туго забинтовал, словно имел
дело с коровой.  Феоктистов уже лишь стонал,  материться и орать сил не было. А
ветеринар скептически оглядел дело рук своих, покачал головой и сказал:
         — Нет,  мужики,  надо его в больницу.  К специалисту.  Как бы мужик не
охромел.
         На  обратном пути машина встала на  том же самом колдовском месте.  Но
так как к ночи подморозило,  удалось вырваться.  В результате Викула оказался у
себя  дома  только  утром,   совершенно  разбитый  и  больной.   Похоже,  успел
простудиться.
         Через три дня Викула обнаружил в почтовом ящике письмо.  В письме была
открытка,  на  открытке  отпечатан  текст  приглашения.  Приглашались  писатели
Колокольников  и   Татарчук   в   качестве   почетных   гостей   на   заседание
литературно-философского общества «Цитадель».  Прилагались адрес  и  контактный
телефон. С просьбой известить заранее о согласии или несогласии.
         Пока  Викула  недюжил,  его  обхаживал  Сеня.  Приходил  каждый  день,
приносил  дорогие   импортные  лекарства;   завалил  экзотическими  фруктами  и
разносолами, которые покупал в готовом виде в соседнем магазине.
         Он  тоже  получил приглашение в  «Цитадель»,  точно  такое же,  только
фамилия «Татарчук» стояла перед «Колокояьниковым». Викула поинтересовался:
         — Пойдешь?
         —  Не  хватало  только,   —  важно  заявил  Сеня,  —  перед  сопляками
отчитываться.
         — А ты знаешь, что за общество?
         —  А,  фигня,  —  махнул рукой Сеня.  —  Их  сейчас,  знаешь,  сколько
развелось, пустотрепов.
         — А я пойду, — сказал Викула.
         — На кой?
         — А так.
         — Ну сходи. Пообщайся со своим читателем. Узнай заодно, как котируется
наш «Прорыв...».
         Заседание «Цитадели» с  участием  Викулы  было  намечено на  следующий
четверг.  Викула рассчитывал к этому дню оклематься. Ему хотелось общения. Не с
редакторами и критиками, или коллегами, братьями по оружию, а с живым, думающим
читателем.  Правда,  название  общества  несколько  настораживало.  Воображение
рисовало мрачные крепостные стены.  Викула подозревал,  что  за  этими  стенами
скрываются поклонники жанра «фэнтези». Фэнтези Викула на дух не переносил.
         К  назначенному  четвергу  он  чувствовал  себя  по-прежнему  неважно.
Аденовирусная инфекция, взявшись за него всерьез, не думала отпускать. Но очень
хотелось новых впечатлений.
         Не зная,  что решить, он позвонил по контактному телефону. Ему ответил
женский,  в меру энергичный голос.  Викула назвал себя и стал объяснять, почему
он не может прийти.
         — Понимаете, какая незадача. Определенно собирался к вам, но проклятая
простуда. Четверг уже завтра, а я все еще хандрю.
         В трубке послышалось нечто, напоминающее вздох сожаления.
         — Боже мой,  какая неприятность.  Викула Селянинович,  мы ведь так вас
ждали! Мы все знаем, какой вы замечательный писатель. Надеялись...
         — Да? Может, я все же попытаюсь? Температура уже не так скачет...
         — Мы пришлем за вами машину. Вас привезут и отвезут. У нас в помещении
тепло.
         — Я понимаю, но ведь я могу быть заразен?
         — Ничего, у нас ионная антивирусная система.
         — Эх,  — тяжело вздохнул в трубку Викула. Очень хотелось ехать. — А во
сколько будет машина?
         Женщина назвала время.
         И  на  следующий день,  точно в  это время в  квартире Викулы раздался
звонок.  На пороге стоял высокий,  худощавый с  орлиным разлетом бровей молодой
человек. Представился:
         — Роман. Возглавляю общество «Цитадель».
         Викуле  руководитель общества понравился с  первого взгляда.  Молодой,
энергичный,  в глазах живая мысль.  Красивый, наконец. Надоели эти бесформенные
рыла по  телевизору,  на  улицах,  в  присутственных местах,  всюду,  где  нога
ступает.
         Викула еще  не  собрался,  поэтому извиняющимся тоном предложил Роману
подождать.
         — Я подожду в машине,  Викула Селянинович. Вы ее легко увидите — белая
волга.
         —  Погодите.  Э-э...  Скажите,  а это ваше общество какое литературное
направление предпочитает?
         — Не волнуйтесь, мы все направления равно уважаем.
         — Это хорошо, если так...
         Викула  собрался быстро,  стеснялся задерживать своей  медлительностью
руководителя «Цитадели». С мыслью, что, может, он в своей торопливости выглядит
несолидно,  Викула спустился во  двор,  на ходу застегивая куртку.  Белая волга
стояла  у  самого  подъезда.  Роман  листал  какие-то  бумаги.  Поднял  голову,
улыбнулся выходящему из  подъезда Викуле  и  открыл  дверцу.  Положил бумаги на
панель под лобовым стеклом, и они поехали.
         Викула скосил глаза из  бумаги.  Он  любил читать неожиданные тексты в
неожиданных местах.  Но  этот  текст  оказался слишком  неожиданным.  Это  была
повесть писателя В.  Колокольникова «Марсианские оборотни».  Чертовщина с этими
«оборотнями», похоже, продолжалась.
         Дело в том, уже через две недели после того, как он забросил повесть в
редакцию журнала,  пришел отказ.  Отказ мотивировался тем,  что  смесь мистики,
готики и фантастики не соответствует профилю журнала,  дезориентирует читателя,
не  ясно,  на какую целевую группу направлена.  Ничего удивительного в  этом не
было.   Главный  редактор,  журналист-неудачник,  презирал  фантастику,  и  всю
литературную часть перекладывал на плечи помощников.  А у тех литературный вкус
пребывал в сонном, а то и в зачаточном состоянии.
         Удивительное началось потом. Через месяц из редакции позвонили. Звонил
сам главный.  Сказал,  что повесть непременно напечатают в  одном из  ближайших
номеров.  Точил мед с  жала,  всячески нахваливал повесть.  Даже обозвал Викулу
русским Эдгаром По.  Никогда раньше никому из писателей этот главред не звонил.
Сами ему звонили, если набирались храбрости.
         И  вот рукопись еще не вышедшей повести в руках постороннего человека.
А  этого быть не  может,  и  не  должно.  Никаких копий никому Викула не давал,
Значит, у того связи в редакции журнала и довольно тесные.
         Роман перехватил взгляд Викулы и улыбнулся:
         — Не удивляйтесь, Викула Селянинович. Когда я узнал, что зарубили вашу
повесть,  то принял меры.  Такая литература не должна пропадать в  редакционных
закромах.
         «Меры? Силен руководитель. Но вот только что-то молод больно».
         — И что же такого в повести-то? — поинтересовался он у Романа.
         — Вы удивительно точны в описаниях, — ответил тот.
         — Да?.. — не понял Викула и, смутившись, замолк.
         Через несколько минут Роман сообщил:
         — Приехали, видите дом на холме?
         Подкатили к поребрику, выгрузились.
         В кафе,  как только вошли,  Викуле стало нехорошо.  Наверное, скакнула
температура,  или  голова  закружилась из-за  этого  ненормального коловращения
звезд.  «Падают,  собаки,  как  падшие»,  —  вяло  подумал  Викула,  разыскивая
взглядом, куда бы побыстрее сесть, где бы отдышаться.
         Роман,  между тем,  подвел его к  своему столику.  Навстречу поднялась
невысокая,  очаровательно полненькая девушка.  Нежные,  как у  ребенка,  щечки,
немного вздернутый носик, верхняя губка приподнята, и блестят в синеватом свете
фонарика зубы.  Вид у нее мягкий,  пушистый и немного таинственный. Хоть и было
Викуле плохо, но при этом он как-то все это сразу успел заметить.
         А она, заметив, что ему нехорошо, спросила:
         —  Вам что,  плохо?  —  голос,  был невысокий,  но  мягкий,  с  эдаким
звоночком.
         Викула кивнул, сделал страдальческое лицо и взялся за голову.
         —  Присаживайтесь скорее в  это кресло,  — сказала она,  и,  развернув
салфетку, принялась обмахивать ему лицо.
         Викула обалдел.  Он вдохнул аромат ее духов,  именно такой, который не
вызывал  в  нем  чувства  протеста.  Ее  духи  будили  что-то  из  воспоминаний
молодости.  Овеваемый ароматами,  Викула  блаженно  сощурился.  Вообразил,  что
головокружение проходит. А оно и в самом деле быстро и незаметно прошло. Викула
вытащил  платок  и   отер  пот  со  лба.   Стоявший  у  него  за  спиной  Роман
удовлетворенно кивнул и произнес:
         — Молодец, Ирочка. Ты ухаживай за гостем, а я на помост.
         Так  вот  Викула познакомился со  своей будущей женой,  со  своей юной
феей. «Любовь с первого взгляда, она как удар молота», — говаривал Эдик.
         Роман объявил,  что  среди них  уже находится писатель Колокольников —
плеснули аплодисменты.  Викуле стало совсем безоблачно. Он встал и раскланялся,
чем усилил овацию.
         — Я сейчас буду читать фрагменты повести, на мой взгляд — самой лучшей
из написанных Викулой Селяниновичем. Скоро она увидит свет в журнале «Когда».
         И  начал читать.  Викуле,  как  и  недавно полковнику,  было  диковато
слушать свой текст из чужих уст, и он переключился на хорошенькую Ирочку, благо
никаких барьеров к общению не ощущал.
         В  повести описывалось прибытие экспедиции на  Марс.  За основу Викула
взял  Третью  экспедицию из  «Марсианских Хроник»  Брэдбери,  он  вообще  любил
заимствования как литературный прием. Даже не саму экспедицию, а глюк одного из
ее участников. Когда земляне обнаруживают на Марсе чудный американский городок,
участник экспедиции высказывает предположение,  что люди летали в  космос еще в
конце  девятнадцатого  столетия.  У  Викулы  так  и  произошло.  Для  этого  он
позаимствовал  у  Вэлса  «кейворит»,  переименовав  в  «антиграв».  Переселенцы
организовали на  Марсе  нечто  вроде  Города  Солнца.  Тип  переселенцев Викула
позаимствовал из велсовского же романа «Люди как боги». Вот только незадача — у
него  люди  на  Марсе  постепенно превращались в  оборотней.  Дальше начиналась
готика.  По  мере  трансформации в  оборотней  готические  мотивы  усиливались.
Прибывшие астронавты погружались в  череду  мрачных,  лишенных логики и  смысла
событий, совершенно в духе Эдгара По.
         Обитатели Марса вдруг проваливаются во вневременье. Марс же становится
каким-то   мистическим  центром  мироздания.   В   нем   поселяются  образы   с
разнообразных планет, особенно плотно — с Земли. Новоявленные марсиане блуждают
в  этих  картинах-обиталищах потерянными тенями,  мучая друг друга.  Астронавты
ощущают  себя  то  древними  киммерийцами,   то  нунциями  лапы  римского,   то
юпитерианцами.  Быстро утрачивают рассудок и  отдаются на волю психических волн
безумной марсианской энергетики.  Главным героем  Викула  сделал капитана.  Тот
оказывается крепким орешком,  видя,  что ни своих товарищей,  ни марсиан ему не
спасти,  решает  уничтожить  поселение.  Взрывает  атомный  реактор  корабля  и
остается один на  чуждой холодной планете,  без  достаточных запасов кислорода,
пищи  и  воды.  Вскоре  у  него,  измученного жаждой и  кислородным голоданием,
начинаются видения.  В  видениях  ему  приходит откровение,  названное незримым
собеседником «второй попыткой».  Капитан именуется «посланником Ужаса и Страха»
и  перебрасывается на Землю,  наяву.  Напоследок ему сообщают,  что цель миссии
откроется со временем.  По правде сказать,  Викула здесь закладывал возсть
продолжения или раздувания в роман, если повесть понравится.
         Во время чтения «Марсианских оборотней» в кафе вошел полковник.  Он не
был здесь давно,  с того дня, когда они катались на колесе обозрения. Полковник
искал Риту.
         Он остановился в дверях, всмотрелся в зеленоватый полумрак. На помосте
Роман. За «их» столиком, в кресле Риты сидит крупного телосложения усатый мужик
и  оживленно,  топорща  в  улыбке  усы,  болтает  со  своей  соседкой,  Ритиной
подружкой, за руку держит, чуть ли не целует. А самой Риты нет.
         Полковник подошел  к  стойке  бара,  заказал стопку  коньяку.  Бармен,
холеный мужик  в  белоснежной сорочке и  с  несчастным лицом,  грустно глянул и
выставил рюмку.  Полковник поднял ее и,  сделав приветственный жест,  мол,  «за
тебя,  парень»,  выпил.  Какая-то  искра  понимания проскочила между  ними.  Но
полковник не стал переходить к разговору, и молча расплатился и ушел.
         На  улице ему  вдруг вообразилось,  что  наглый Роман прячет от  него,
полковника,  прячет Риту.  «Чуял,  что приду.  Пересажать бы вас всех,  братцы,
вместе с вашей «Цитаделью», и вся недолга».
         Риту  никто  от  полковника не  прятал,  сегодня ей  было  назначено в
женскую консультацию.  Там подтвердилось,  что она беременна,  и ей стало не до
«Цитадели».
         На  следующий день  полковник снова появился в  кафе  «Белый корабль».
Заседания   сегодня   не   было.   Зал   заседаний»  потерял   свою   диковатую
привлекательность напрочь.  Звездные экраны были выключены,  то,  что  казалось
полковнику картинами в рамах,  в обычном освещении оказалось окнами, забранными
жалюзями.  Ива  росла во  вмурованной в  пол кадке,  и  сейчас ее  освещали три
кварцевые лампы,  сообщая необходимый листьям ультрафиолет. Ручей тек по вполне
обычному бетонному желобу и поглощался замаскированной под арку трубой.
         Посетителей почти не  было.  За столиком пили пиво три юные девицы,  и
больше никого.
         Степан Тимофеевич уселся за  все тот же столик Риты и  Романа.  Тут же
появилась официантка —  предложила меню.  Официанток на  «Цитадели» никогда  не
было.
         Полковник заказал какое-то рагу со -странным названием «Пожар 1812-го»
и  кофе.  Пока  девушка  носила  заказ,  полковник приклеил к  обратной стороне
столешницы, где крепятся ножки, «жучка». Ради этого, собственно, и пришел
         Рагу оправдало свое название —  во  рту  от  него горело,  как русская
земля у  французов под  ногами,  и  есть его   было разве только на  спор.
Полковник отодвинул тарелку.  Подошел к  стойке  бара  —  там  скучал  давешний
бармен.
         — Коньяк, пожалуйста. Смотрю, с посетителями у вас не густо.
         — Да уж, — вздохнул бармен. — Хочу уйти, а куда? Где поприличнее — все
места заняты. Лимончик?
         — Без лимона,  — полковник принял пузатую рюмку. — А вчера у вас людно
было.
         — Людно...  А что толку? Чокнутые, спиртное не пьют. Без спиртного что
за выручка? Слезы.
         — А за аренду помещения?
         Бармен почесал подбородок.
         — Вот вы скажите...
         — Степан Тимофеевич.
         —  Скажите,  Степан Тимофеевич,  я  вчера заметил — не понравилось вам
тут.
         — Правильно заметили.
         — А почему? Я скажу, почему. Главный их, руководитель, он их, дурачков
молодых,  крепко держит. Это ладно бы. Босса нашего охмурил. Не платит арендной
платы  —  раз.  Фигня  вся  эта,  —  бармен нехорошо глянул на  «иллюминатор» в
потолке,  два.  Босс из  своего кармана проплатил всю  эту  реконструкцию.  Эти
плазменные экраны —  двадцать,  штук  баксов.  А  ручей этот,  там  усилитель с
динамиком,  чтобы  журчало  сильнее —  тысячи  баксов.  Архитектору за  проект?
Санстанции за все?
         «Бедный парень —  деньги босса,  в свой убыток записал»,  — подумалось
полковнику.
         — Мне зарплату не повысит — выручка, понимаешь, маленькая.
         Полковник мучил пузатую рюмку,  двигая ее  туда-сюда  по  стойке и  не
прикладываясь к содержимому.
         — Я вам представился, позвольте узнать ваше имя?
         — Да что там... Федор.
         —   Согласитесь,   Федор,   когда  они   включают  плазменные  экраны,
светильники —  выглядит впечатляюще.  Стихи  читают.  Чем  плохо такое общение?
Водку не пьют,  наркотики не употребляют.  Не все ведь сводится к меркантильным
интересам, а?
         — Лучше бы они водку жрали и посуду били.
         — Вот как.  Скажите, Федор, что вы думаете об их руководителе, Романе?
Вы сказали, что он всех охмуряет. А вас? Как, держитесь?
         — Я — крепкий орешек. Правда, на баб западаю, а так — шиш.
         — И давно они у вас здесь обретаются?
         — Год уже.
         — И все это время только стихи и проза? Никаких, эксцессов не было?
         Бармен посмотрел на полковника с уважением.
         — Мне почему-то кажется, что вы из органов.
         — Правильно кажется.
         — Приходил сюда один, из органов.
         — Майор Батретдинов?
         — Да, так представился.
         —  Знаете,  есть у  нас такая шутка.  Твое имя —  майор,  а  фамилия —
товарищ, и забудь, что ты человек.
         Бармен Федор хмыкнул.
         —  Насколько  я  знаю,   Батретдинов  интересовался  иными  вещами,  —
продолжал полковник.  — Я же интересуюсь конкретно Романом, думается, мне в нем
интересно то же,  что и  вам.  Ведь вы заметили,  что он как-то воздействует на
людей. Вот эта обстановка, космическая, она ему помогает, как вы думаете?
         — Да лажа все. Он босса без всякой обстановки охмурил.
         — Хорошо.  Вы видели все с самого начала.  Какими были тогда эти люди,
юноши, девушки? Изменились они с тех пор?
         —  Вот именно,  —  бармен сделал многозначительное лицо.  — Нормальные
пацаны были. Наглые, выпивали, девки их набирались так, что... Они здесь всегда
собирались, шизанутые.
         — В каком смысле — шизанутые?
         — В смысле, стихи, на гитарах играли. Умничали.
         — А потом?
         —  Потом появился Роман.  Вот так же,  как вы сейчас,  стоял у стойки.
Тоже коньяк заказал, без лимона. И пить не стал. Просто стоял и смотрел. Изучал
он их, это ясно. На следующий день пришел, говорит — кто хочет бабок, типа, все
ко мне.
         — Из-за денег?
         — Ну. А из-за чего? Когда  печатают — хорошие деньги платят.
         — Понятно. Он предложил им возсть публиковаться.
         — Типа того.
         — Вы очень нам помогли, Федор. Многое стало понятным. Думаю, ваши муки
скоро закончатся.
         — В натуре? — обрадовался бармен.
         — Да. Мы еще понаблюдаем некоторое время. А там, сами понимаете...
         Полковник осушил рюмку.
         — Бывайте, Федор.
         Тот кивнул. Лицо снова сделалось скучающим и вялым.
         
         V
         
         Полковник «слушал» столик Романа и  Риты долго,  но  ничего путного из
этого извлечь не мог.  Обычные разговоры обычных влюбленных, обычное обсуждение
достоинств  и  недостатков  очередных  произведений очередных  юных  дарований.
Количество публикуемых авторов «Цитадели» все росло.  Впрочем, это у полковника
удивления уже не вызывало.
         Карнавал начался с  новогоднего заседания «Цитадели».  В  этот день за
столом у  Романа оказалось лишь два человека.  Девушек почему-то  не было.  Эти
двое вели чудную беседу. Своего собеседника Роман называл «персом».
         — Как на Земле, перс? Узнаешь?
         —  За  двести лет здесь многое изменилось.  А  это,  я  понимаю,  твое
занятие, латин? Куда ведешь их?
         —  Неплохо,  правда?  Летим  к  зеленой звезде.  Звезду   назвать
«Обретение себя». В них — дар, в каждом. А они ничего о себе понять не могут.
         — Еще бы.
         — Через творчество что-то начинают в себе прозревать.
         — На мой взгляд,  латин, на Земле изменилось много, но человек остался
прежним.  Низменное,  по  сути,  существо.  Не  боишься,  что  они  это в  себе
обнаружат?
         — Пускай обнаружат, будет что преодолевать.
         —  Земляне себя  не  преодолевают.  Если  бы  они  себя преодолевали —
сколько бы нас уже было!
         — Ты, перс, — язычник и некоторые вещи не желаешь видеть. Скорее, не к
нам пойдут они, а к своему богу.
         — Он и наш бог.
         —  На  Земле это понимают совсем не  так.  Ты  же  не изменился за три
тысячи лет, остался язычником, хотя и признаешь Единого.
         — Космос един.
         —  А  я  воспитан христианской эпохой.  Я бы сказал,  что космос един,
потому что бог един.  Но  это все так далеко от  здешних проблем.  Ты уже был в
своем институте?
         — Был.
         — Похоже то, чем там занимаются, на науку?
         — Совершенно не похоже.
         — А они именно это и называют наукой.
         — По-моему,  латин, ты что-то не то делаешь. По-моему, латин, ты их не
ради Марса, а ради Земли ведешь. Зачем?
         — Да, может быть. Почему бы и нет?
         —  Мне Земля нравится по другой причине.  Я люблю,  чтобы женщин много
было вокруг.  Красивых и ласковых. Латин, ответь мне, как одному из патриархов,
что  ты   намерен  делать  со  своей  женщиной?   Для  Марса  она  не  годится.
Следовательно, ваш будущий ребенок тоже. Отвечай.
         — У меня другое мнение.
         — Ты заблуждаешься.
         — Перс, мои дела — это мои дела.
         — Конечно, свобода священна. Но готовься, придет момент возвращения на
Марс, и ты их взять с собой не сможешь. Чего будет стоить твоя любовь?
         — Что ты знаешь о любви? Ваша Персида не знала подлинной любви.
         —  Ничего не  будет стоить твоя любовь.  Ты  вернешься на  Марс.  Ты —
марсианец.  И никогда уже не стать тебе землянином. Мы — марсианцы, и не важно,
чем были наши земные прародины — моя Персида, твои Апеннины.
         — Тогда, перс, я останусь здесь, состарюсь и умру.
         — Не останешься. А будет вот что. Марс позовет тебя, и ты вернешься. И
если,  как говоришь,  любишь свою женщину — будешь мучим своей любовью, и тоска
твоя доведет тебя до  того,  что возьмешь ее  и  ребенка на  Марс.  И  там они,
обезумевшие,  будут  страдать.  И  ты  ничего не  сможешь изменить.  Ты  будешь
смотреть на их страдания.  И  в  один день ты их убьешь,  из любви,  Латин,  ты
сможешь удавить их своими руками? Если нет — значит, ты не любишь.
         — Нет, наш Марс — место для счастья, для радости— Ты сдрашиваешь, куда
я  веду этих людец?  Я  хочу,  чтобы они хоть на одну сотую ощутили ту,радость,
которую мы на Марсе привыкли воспринимать как данность.
         —  А ты задумывался,  латин,  кто создал нам этот рай?  Вы,  пришедшие
после,  не любите думать об этом.  А я все три тысячи лет только об этом думаю.
Наш дорогой валлиец Герберт,  кстати, тебе от него привет, этой темы, по-моему,
боится  как  огня.  В  «Людях как  богах» расписал,  что  Утопия,  читай,  наше
марсианское общество, возникла из ниоткуда. Сама по себе.
         — Я знаю,  ты, перс, и другие патриархи верите, что марсиане никуда не
уходили.
         —  Не  упрощай.  Наш город,  само собой,  оставлен ими,  и  все в  нем
поддерживается их  автоматикой,  которую мы активизировали и  достаточно хорошо
изучили.  Но...  Есть большое «но»,  латин.  Люди как боги... Так самонадеянно.
Почему вы, христиане, так самонадеянны? Ваша религия учит противоположному.
         — Давай оставим этот спор. Я думал хотя бы здесь от него отдохнуть.
         — Да,  отдыхаешь ты славно,  брат латин. Настолько славно, что потерял
трезвость рассудка.  Я  твою женщину жалею больше,  чем ты  ее.  Хотя,  —  перс
коротко рассмеялся,  — наш дорогой валлиец расписал, что жалость нам чужда. Эти
протестанты слишком уж просты,  не терпят загадок.  Если мораль — то четкая как
таблица умножения.  Если мир человеческих чувств — то только полезных обществу.
Вы, православные, намного интереснее. Я не ошибаюсь, в пору твоего младенчества
Рим тоже был православным?
         — Почему ты так любишь эти религиозные материи?
         —  А  почему ты называешь меня язычником?  Я  ведь — зороастр,  верный
Агура Мазды.  И за Единого глотки резал в свое время.  Ты думаешь, я это забыл?
Нет, все это осталось при мне, дремлет на дне души. Так-то. И любил я тоже одну
женщину.  И  сошла  она  с  ума.  И  что  я  сделал  тогда  с  ней,  думаю,  ты
догадываешься...
         Наступила пауза. Потом перс вновь заговорил:
         —  Ты  нашел кого-нибудь?  Я  понимаю,  что  поэтому ты  меня  сюда  и
пригласил.
         — Нашел. Зовут Викула Селянинович Колокольников. Он писатель.
         — Это само собой разумеется. Так значит, русс?
         — Пускай будет русс.  Хороший человек и повесть написал замечательную.
Он уже чувствует Марс.
         — Да?
         —  Да,  перс.  Мне кажется,  что даже среди нас он  станет незаурядной
личностью,  хотя здесь,  на  Земле,  он  ничтожен.  Я  принес тебе его повесть.
Прочти. По-моему, он на твоей стороне.
         — Что ты хочешь сказать?
         — Он утверждает,  что Марс кто-то контролирует; нами кто-то управляет.
А мы — не славные жители Утопии, а марсианские оборотни.
         — Давай, буду читать. Ты уже с ним говорил?
         — Нет. Его интуиция слишком опередила его разум. Если ему все сообщить
прямо — отвергнет. Поверить, может, поверит. Но отвергнет.
         — Тертый калач?
         — С виду,  как всем здесь и представляется,  как раз наоборот.  Милый,
слабовольный дядька.  Сладострастный,  жизнелюбивый, чревоугодливый, но добрый.
На  самом деле он  уже побывал в  такой передряге,  в  каких обычные земляне не
выживают.
         — Человек с двойным дном.  Интересного марсианца ты нашел нам,  латин.
Это надо обдумать.  Я сообщу друзьям-патриархам.  Потом еще обсудим. Конечно, в
случае положительного решения у  нас останется не так уж много времени — судьба
оставила ему немного земной жизни.
         —  Я  знаю.  Здесь он умрет двадцать второго марта.  Ты сомневаешься в
нем?
         —  Я сомневаюсь в тебе,  латин.  В Марсе я тоже сомневаюсь.  Сегодня я
тебя покидаю. Меня не разыскивай. Я тебя навещу через месяц.
         
         * * *
         
         Они  приземлились поужинать в  Марселе.  Ей  хотелось запаха  моря.  В
Марселе был вечер,  с моря порывами налетал крепкий ветер,  оно глухо рокотало,
разбиваясь волнами о камни набережной.
         Пятнадцать градусов — после зимней Москвы сущий рай.  было сидеть
на открытой террасе кафе,  дышать резким йодистым запахом водорослей, ароматным
дымком, струившимся из многочисленных кафешек.
         Она ковыряла вилкой салат, он заказал себе лишь красного вина. И почти
не пил.
         Она отложила вилку. Сложила на столе руки, как примерная ученица.
         — О чем ты думаешь? — спросила она.
         — Думаю,  что вечер хороший, море пахнет морем, альбатросы кричат, как
альбатросы. Ты не боишься во мне разочароваться, королева? — сказал он.
         Она промолчала.
         —  Что я не великий,  не волшебник?  Что мир держится вовсе не на моих
плечах?
         Она улыбнулась. Взяла его бокал и отпила.
         —  Сейчас я  узнаю твои  мысли.  Есть  такая примета,  если выпьешь из
бокала другого человека — узнаешь его мысли.
         Она внимательно посмотрела ему в глаза.
         — Почему ты плачешь, мой король?
         — Не плачу.
         — Пойдем на берег.
         Они спустились к  морю и пошли по набережной,  в сторону маяка.  Ветер
трепал ее волосы. Маяк равномерно взблескивал.
         — Замерзнешь, королева. Надо взять шубу, шапку, тогда и гулять у моря.
         — Не хочу, — она обхватила плечи руками. — Мне не холодно. А тебе?
         — На Марсе минус шестьдесят — нормальная температура, — пошутил он.
         — На Марсе... Ты должен туда вернуться?
         — Так выходит.
         — И ты не волшебник?
         — Сегодня мне объяснили, что я буквальное ничто.
         — Тогда зачем мы здесь, король? Где наше настоящее королевство?
         —  Наше королевство — Гармония.  Мы,  так долго в нем были с тобой.  В
изгнании, надо оставаться меньше.
         — Изгнание — это Земля или Марс?
         — Этот мир. Пойдем, королева, греться.
         —  От  сессии  до  сессии  живут  студенты весело...  Зачем  мне  быть
журналисткой?
         — Ты будешь необычной журналисткой. Тебя будут бояться и тебе не будут
врать.  Ты будешь спрашивать их о  главном,  и  им придется заглядывать в  себя
по-настоящему.
         — Буду, буду... И ты будешь. И он.
         — Может, мне поднять бунт?
         — А ты знаешь главное?
         — Боюсь, что нет.
         — Тогда никакого бунта.  Мы все переживем,  Роман.  Раз есть Гармония,
раз она наше королевство...
         Он подхватил ее на руки.
         — Я побегу. Не будешь возражать волшебнику?
         — Не буду...
         Он добежал до машины, почти не запыхавшись.
         — Вот такой я сильный, моя королева. И выносливый.
         А потом, уже серьезно, добавил:,
         — Но ты сильнее меня.  Мне даже кажется,  что не я к тебе пришел, а ты
ко мне.
         — Мне теперь ридется много терпеть? Терпеть и ждать?
         — Еще ничего не произошло, моя королева.
         — Но что-то произойдет.  Я не могу,  как ты, видеть будущее. Но сейчас
мне кажется,  я знаю — случится что-то ужасное. Не только с нами: тобой, мной и
им. Со всеми.
         — Осторожно,  Кассандра. Тебе нельзя волноваться. Что будет, то будет.
Поехали. По дороге обязуюсь только шутить и ни и коем случае слез не лить.
         Он завел двигатель волги и сказал:
         — Спешить не будем, поэтому полетим. А когда надоест — тогда прыгнем.
         Волга величаво,  как на воздушной подушке,  приподнялась над землей и,
плавно опрокинувшись на спину, стала подниматься в сумеречное небо.
         Они  сидели в  кабине так,  словно земля продолжала оставаться под  их
ногами.  Она рассеянно посматривала в окно — вниз,  лицом к небу.  Вверху,  над
головой, неторопливо отодвигалось море, вытесняемое усеянной огоньками землей.
         Машина  перешла в  горизонтальный полет,  и  начались горы.  Приятна в
использовании марсианская техника.  Бешеная скорость, с которой мчалась машина,
совершенно  не  была  заметна  в   салоне.   Никакого  разрежения  воздуха  или
охлаждения. Никакого сопротивления воздуха.
         — А сейчас,  королева,  обещанные шутки.  Смотри вперед.  Видишь?  Две
красные точки.  Это  выхлопы реактивных двигателей.  Нас  почтили вниманием ВВС
Италии. Я приторможу. Они нас видят на радаре. Поможем итальянским друзьям, — и
он включил фары, мигалку поворота и свет в салоне.
         Истребители начали действовать:  они  разделились и,  описав несколько
фигур высшего пилотажа — наверное, чтобы показать, какие они крутые итальянские
парни, — продолжили сближение, оказавшись слева и справа от волги.
         —  Еще не все разглядели,  —  прокомментировал он.  — Помаши им рукой,
королева.
         Истребители как  раз  уравняли  свою  скорость  со  скоростью волги  и
«висели» в нескольких десятках метров от нее.
         — А высунуться ? — смеясь, спросила она.
         — , — сказал он. — Опускай стекло.
         Она опустила стекло — никакого встречного ветра.
         — Эй! Эге-гей! Привет! — замахала рукой.
         — Они тебя не слышат.
         Она послала «правому» пилоту воздушный поцелуй, а потом показала язык.
Было видно, как крестится в кабине пилот.
         — Ты произвела на них впечатление.  А теперь прыгнем,  с сюрпризом для
пилотов.
         Истребители ощутимо качнуло,  отбросило в стороны с боковым вращением.
А волга исчезла. И визуально, и на радарах.
         —  «Лютик»,  «лютик»,  — раздались в шлеме пилота ведущего истребителя
позывные базы. — Куда вас дьявол понес?
         Пилот промолчал. Затем вызвал своего ведомого.
         — Бенито, ты видел?
         — Что, капитан? — прозвучало в ответ.
         — Значит, ничего не видел?
         — Я видел автомобиль.
         — Бенито, я его тоже видел.
         —  Он был вверх тормашками,  капитан.  Клянусь моей мамой,  прекрасная
женщина посылала мне  воздушный поцелуй.  Ей-богу,  она  мне  даже подмигнула и
поманила пальцем. Она была прекрасна, как Матерь Божия!
         — Бенито! Ты ври, да не завирайся!
         —  Клянусь,  капитан,  она мне послала воздушный поцелуй,  не быть мне
больше мужчиной, если вру!
         — На базу.  Не вздумай протрепаться начальству. Мы видели неопознанный
летающий объект. Круглой формы.
         И, покачав крыльями «следуй за мной», истребитель вошел в разворот.
         
         * * *
         
         Полковник слушал запись, когда уже наступила ночь. А потом долго сидел
в темной комнате и смотрел куда-то в угол. Потом растер ладонями виски и принял
нитроглицерин. Прослушал запись еще раз, словно приговор.
         Романа  сейчас он  жестоко ненавидел.  Хотелось уничтожить,  стереть с
лица Земли. И не было никакой возсти это сделать.
         Но более всего хотелось спасти Риту.  От Романа.  Риту было невыносимо
жаль,  и сердце сейчас колотилось из-за нее,  из-за давно уже неиспытываемой, а
теперь возникшей жалости. Он был как отец, узнавший, что его ребенок смертельно
болен.  Полковнику почудилось,  что сейчас он лежит в могиле, а его дочь бредет
по  сумрачному,  лишенному света пространству,  среди живых.  Но не замечают ее
живые,  они слепы,  и лишь она,  его дочь, видит, куда забрела. Могильная земля
сковала члены, он хочет крикнуть, но голоса нет.
         
         
         
         Полковник очнулся.  И  прослушал разговор  в  третий  раз.  Записал  в
блокнот:  «Викула Колокольников, писатель. Позвонить Грязеву». Закрыл блокнот и
стал медленно массировать лицо. Потом опять раскрыл блокнот на той же странице,
добавил к записи: «22 марта» и дважды подчеркнул красным карандашом.
         Он еще не успел всего осознать,  но сработали профессиональные навыки:
«если противник ограничен во времени, значит, его  на этом поймать».
         Наутро  полковник  проснулся  совершенно разбитым.  Не  сразу  даже  и
вспомнил,  что за  беда на него свалилась.  Чувствовал он себя больным,  словно
поднялась температура.
         Он лежал и  восстанавливал в голове разговор двух марсианцев.  А потом
сказал  себе:  «Болезнь  —  не  причина  отменять запланированные мероприятия».
Встал,  полностью привел себя  в  порядок,  —  когда действуешь по  заведенному
порядку, это мобилизует, — нашел телефон Грязева. Тот оказался дома.
         Полковник назвал себя, Эдуард ответил:
         — Я узнал вас, Степан Тимофеевич. Чем могу служить?
         — Скажите, Эдуард, вы, насколько я знаю, к тому же писатель?
         — В некотором роде, — ответил Эдик.
         — Вам ничего не говорит имя Викулы Колокольникова?
         — Я его знаю. Зачем интересуетесь, Степан Тимофеевич?
         — А насколько хорошо знаете?
         — Вообще-то, он мой приятель.
         — Вот как?  Что ж,  это одновременно и упрощает, и осложняет дело. Нам
надо встретиться, майор. Хорошо бы — сегодня.
         Грязев долго не отвечал. И тогда полковник добавил:
         —  Эдуард Самсонович,  я  уже пенсионер,  и  мой интерес — это интерес
частного лица. Это срочное дело, потому что речь идет о жизни вашего друга.
         — Я-ясно. Хорошо. Встретимся. Вы из дому?
         — Да.
         — Я позвоню через час.
         
         * * *
         
         Вечером Эдуард появился на квартире у  полковника.  Полковник выглядел
неважно,  совсем не  тем крепким мужиком со здоровым цветом лица,  что «сидел в
засаде» на Банной.
         Полковник не стал сразу вводить в  курс дела,  словно экономя силы или
время для главного разговора.
         — Пожалуйста, Эдуард, прослушайте запись. Запись подлинная.
         Полковник  включил  компьютер,  запустил  программу  воспроизведения и
вышел на лоджию покурить.  Запись он знал наизусть, а от голосов марсианцев уже
тошнило.
         Эдуард оказался явно не готов к такому повороту событий. Первый раз он
воспринял запись как во сне — слова теряли обычный смысл, обретали новый.
         Было непонятно, все казалось несерьезным, ненастоящим. Эдуард запустил
запись по новой.  Заставил себя сосредоточиться,  воспринимать серьезно.  Потом
особо прокрутил концовку разговора, касающуюся Викулы.
         Полковник все курил на лоджии. Эдуарду пришлось присоединиться.
         — Ну и каковы будут объяснения, Степан Тимофеевич?
         — Вы, кажется, фантастику пишете?
         — Пишу.
         — Тогда вам многое должно быть понятно.
         —  Надеюсь.  Хотя фантасты не верят ни во что сверхъестественное.  Тем
более, в марсианцев, а не марсиан.
         — Но вы ведь не только фантаст, но и майор?
         — Да, и поэтому готов отнестись серьезно.
         — Тогда слушайте. Первопричины моего интереса к литературному обществу
«Цитадель» — именно там произведена запись, — я раскрывать не буду, они личного
свойства и к делу не относятся. Общество собирается в кафе с довольно необычным
интерьером.  Космического свойства, что ли. Там звезды летят. Плазменные экраны
стоят  десятки тысяч долларов.  Интерьер этот  хозяину совершенно не  выгоден с
коммерческой точки зрения.  Но  между тем  руководитель общества,  в  записи он
фигурирует как «латин», сумел уговорить раскошелиться.
         — Может, они с хозяином деньги отмывают?
         — Нет,  между ними нет ничего общего,  никаких дел. Просто, знаете ли,
пришел этот латин и убедил.  Пришел,  увидел,  убедил. Убедил он и пацанов, что
собирались там. В том, что они гении.
         — А они не гении?
         —  А  вот как раз я  с вами проконсультируюсь.  Роман,  так латин себя
называет среди  людей ходит по  редакциям и  с  пугающей легкостью пристраивает
опусы своих питомцев. Слыхали о таком Я-Страннике?
         Эдик хмыкнул.
         — Да,  в самом деле. Держал в руках. «Бодриус» — элитное издательство,
литературных серий для  дегенератов у  них нет.  Я-Странник для меня  —  полная
загадка.
         —  В  самом деле?  То  есть,  вы  считаете,  что  Я-Странник настолько
гениален?
         —  Наоборот,  полнейшая  графомания.  Амбициозная  и  слепая  в  своей
амбиции.
         — Ага, замечательно. Мои соображения подтверждаются. А некая Викке?
         — Еще хуже,  — рубанул Эдуард.  — Совершенно беспомощна. Впечатление —
она ждет, что кто-то из читателей поможет ей наконец покончить с собой.
         — Да,  замечательно. А скажите, Эдуард, что следует предпринять, чтобы
так убедить издателя?
         — Надо быть его женой, а еще лучше — молодой любовницей.
         — Вот как.  Видите,  Эдуард, наш латин умеет воздействовать на любого.
Поверьте мне,  я  это  почувствовал на  себе,  я  там  был несколько раз.  И  в
последний  мой  визит  меня  раскололи.   С   моей  стороны  не   было  никакой
специфической активности.  Просто приходил и сидел,  наблюдал.  В последний раз
решил прихватить свою рукопись, на всякий случай, в качестве легенды, что ли. В
молодости я  тоже чуть-чуть грешил фантастикой.  И  мне тут же рассказали,  что
принес я рукопись в качестве легенды, и что я полковник.
         — И какие были их действия?
         —  Никаких.  Не просили ни удалиться,  ни...  удавиться,  —  полковник
нервно рассмеялся.  — Мне думается, он бы не возражал, если бы я продолжил свои
посещения. Я еще раз зашел в кафе, только чтобы поставить «жука»...
         Эдуард подумал:  «Э-э,  товарищ полковник,  соврал ты мне».  Эдуарда в
свое  время  обучали признакам,  когда собеседник «недоговаривает,  лукавит или
нагло  врет.   Да  и  писательский  труд  предполагает  изощренное  внимание  к
окружающим,  вырабатывает так  называемую «писательскую наблюдательность» «Есть
какой-то левый интерес. Ну-ка, ударим "по площадям"».
         — А что за женщину они обсуждали?
         — Любовь этого латина...
         Полковник замялся,  потом,  видимо,  поняв,  что  замешательство может
оказаться красноречивым, добавил.
         — Действительно, яркая женщина.
         — Так она что, была там?
         — Да, постоянно.
         «Ну ясно. Последняя любовь полковника. Не плохое название для повести.
Оставим тему».
         — Ну что ж. Каково будет ваше резюме, полковник?
         — Я скажу.  Очевидно,  некогда,  скажем, три тысячи лет назад, кое-кто
набрел  на  марсианский артефакт.  И  был  переброшен  на  Марс,  в  специально
созданный  для  людей  город.  Постепенно  там  накопилось  достаточно большое,
покамест трудно сказать, какое именно, количество людей. Заметим, что не всякий
человек пригоден для  колонизации —  действует некий  критерий отбора.  Заметим
также,  марсианцы способны пребывать на  Земле ограниченное время.  И  все  это
время они  посвящают поискам пригодных к  колонизации землян.  Не  знаю,  может
быть,  они там не размножаются. Не знаю, пока. Видите ли, если бы размножались,
даже  с  малой интенсивностью,  —  то  зачем тогда придавать такое баснословное
значение каждому  кандидату в  неофиты?  Другого  рода  деятельность на  Земле,
как-то: просвещение землян, прочая гуманитарная деятельность или амурные дела —
не приветствуются.  Очевидно,  латин внедрился в  литературную среду в  поисках
кандидатов в неофиты. Перс же, если вы внимательно слушали, внедрился в научную
среду.  Но  наш латин взял на  себя больше,  чем это приветствуется марсианским
сообществом,  и получил выволочку. Но, заметим, на это ноль внимания. Свобода у
них, видите ли, священна.
         — Так значит, Викула — кандидат в неофиты?
         — Проблемный,  заметим, кандидат. Но каждый кандидат, как я говорил, у
них на вес золота.  И потом,  это самое для нас важное,  они будут торопиться с
ним.  Поскольку знают предельную дату...  Надеюсь, вы все сказанное этими двумя
воспринимаете всерьез?
         — Процентов на девяносто. Остальные десять — от врожденного оптимизма.
         —  Вижу,  мы с вами сможем поработать продуктивно,  насколько в данных
обстоятельствах воз.  Предельный срок —  это единственный наш шанс сыграть
на их поле.  В наших интересах,  чтобы Колокольников остался жив.  Для этого он
должен принять их предложение,  если таковое поступит.  Будем исходить из того,
что оно поступит.  Значит,  нам следует все выстроить. Вы Колокольникова знаете
лучше. Нам надо найти необходимые доводы.
         —  Это трудная задача.  Викула,  в  отличие от меня,  фантаст до мозга
костей.  Даже если прокрутим ему запись,  может не поверить.  А  если поверит —
испугается. Тогда от него уж точно ничего не добьешься.
         — Значит, запись ему прокручивать нельзя. Я-то думал...
         — Ничего.  Я разработаю сценарий. Главное на самом деле не это. Как на
него подействует контакт с этими марсианцами? Насколько я уразумел — они вельми
сильны гипнотизировать.
         — Это не гипноз,  поверьте моему опыту,  — возразил полковник. — Нечто
похлеще.
         —  Вот и  я  об этом.  Задача усложняется.  Есть такая формула:  когда
знаешь врага в  лицо — с ним легче бороться.  А что еще мы имеем кроме?  Только
сознание, разум, волю Викулы. Один раз он устоял...
         — Вы о чем? — мгновенно отреагировал полковник.
         — Ну...  У меня тоже есть кое-какие секреты,  в которые не хотелось бы
сейчас  вдаваться.  Знаете,  полковник,  есть  и  другая  обнадеживающая штука.
Марсианцы чего-то нашим Викулычем недовольны. Невкусно пахнет, а?
         — Есть такое дело.
         — На, это и будем уповать?
         — Пожалуй что.
         —  Я  со  своей  стороны,  готовлю сценарий и  организую наблюдение за
Викулой.
         — С наблюдением осторожнее. Лучше вообще без него обойтись. Марсианцы,
я думаю, даже уверен — моментально ваше наблюдение раскроют.
         — Я использую электронные средства, это как, проходит?
         — Похоже,  проходит,  у меня ведь прошло. Я так понимаю, они больше на
людей настроены, а не на технику.
         — Итак, полковник, у нас по крайней мере месяц срока.
         За  этот  месяц  Эдуард  организовал тщательное слежение  за  Викулой.
Явился в гости и снабдил «жучками» квартиру.  На всякий случай то же проделал и
у  Сени,  и  в  Сениной  «Ауди-турбо».  И  еще  презентовал Викуле  швейцарский
фирменный браслет для часов.  Викула носил часы на истрепанном кожаном ремешке,
поэтому подарком остался доволен. Одна маленькая деталька браслета представляла
собой радиомаячок.  Вторая,  не менее маленькая деталька — микрофон. И третья —
блок питания, самоподзаряжающийся от качания руки, а также от света.
         Незадолго до  срока  предполагаемой встречи перса  с  латином Эдуард с
полковником провели «рабочее совещание».  Полковник был  недоволен тем,  что по
Викуле не ведется плотной работы.
         — Когда же вы, Эдуард, начнете обработку?
         — Викула — человек такой:  если на следующий же день после нашей с ним
беседы его  не  посетят марсианцы —  решит,  что  это розыгрыш,  —  невозмутимо
возразил Эдик.  — А еще через день выбросит все это из головы. Накал нужен. Без
накала надеяться не на что.
         — Значит, мы должны знать точную дату вербовки?
         — Выходит, что так.
         — У них есть миллион возстей выйти на него так, что мы ни сном ни
духом. В лужу сядем, майор.
         —  Не  обязательно.  Для  обработки  требуется  спокойная  обстановка.
Поэтому должны заранее предупредить. Думаю, позвонят или напишут. А кроме того,
свобода у них священна, полковник, поэтому сейчас я почему-то уверен, что будут
давить на сознание, а не гипнотизировать как кролика.
         —  Ну что мы знаем о  психологии марсианцев?  Они ведь не вполне люди.
Знаете,  пристроится один из  них  где-нибудь на  улице позади Викулы.  Дунет в
дудочку...
         — А на Марсе, значит, будет оправдываться, мол, извините, товарищ, что
мы вас насильно вывезли.
         —  А  он у них на Марсе сам скажет «Спасибо»,  что взяли,  — полковник
явно не спешил сдавать позиции. — Проникшись, так сказать, духом марсианства.
         —  Ладно,  тогда так.  У  нас,  скажем,  есть  один  шанс  на  миллион
переиграть марсианцев. Значит, мы должны его использовать. Есть другие мнения?
         —  Предположим,  мы  перехватываем  момент  вызова  Колокольникова  на
рандеву. Узнаем дату. Вы уже подготовили сценарий разговора с ним?
         —  Подготовил.  О  предполагаемой смерти  ему  рассказывать не  стоит.
Викулыч такой —  может согласиться и  помереть.  Неожиданный он в  таких вещах.
Попытаемся убедить его спасти Россию. Здесь имеются возсти.
         — Да, все очень просто, — пожал плечами полковник. — Слетать на Марс и
спасти Россию.
         — Самих марсианцев, как я понимаю, нам, землянам, бояться пока нечего.
В  данном случае мы пытаемся спасти одного лишь Викулу.  Сам себя он спасать не
пожелает.  А  чувствовать  себя  частью  общего  огромного  дела  —  это  может
сработать,  потому что такого он еще ни разу не чувствовал,  не участвовал,  не
выработал иммунитета.
         — В этом я положусь на вас, Эдуард. Значит, ждем?
         
         * * *
         
         Перс  встретился с  Романом только в  середине февраля.  Они  медленно
плыли  над  штормовым океаном в  огромном,  как  мини-грузовик,  джипе  перса и
разговаривали.  Ураганный ветер вздымал тяжелые волны, волны налетали на джип и
не могли никак зацепиться, поймать его. Игрушка была явно не для этого ребенка.
         — Поздравь меня, латин, я стал первым, кто полностью перейдя в марсий,
смог посетить Землю, кристаллизовать себя здесь.
         — Даже не верится. У марсия с астралом нет ничего общего.
         —  Теперь есть,  латин,  — перс похлопал себя по груди,  — общее перед
тобой.
         — Итак, первый настоящий выход в космос. Прими мои поздравления, перс.
         —  Подожди радоваться.  Думаешь,  мне  это доставляет удовольствие?  Я
сейчас  плыву  над  Марсом,  и  у  меня  совершенно  нет  желания  поддерживать
собственную  кристаллизацию здесь.  Другое  дело  —  новые  планеты,  настоящий
космос. Но это в ближайшей перспективе.
         — Что ты должен был мне сообщить, перс?
         —  Кандидатура русса признана,  хотя  был  большой спор патриархов.  Я
сказал   «да».   Разнообразие  Марсу   не   помешает.   Слишком   мы   полюбили
предсказуемость.  Ты  знаешь,  что  это  беспокоит меня,  латин.  К  тому же  я
по-прежнему держусь мнения, что такое предсказуемое развитие зависит не от нас,
все запланировано марсианами. Я их уже ненавижу, латин.
         — За что, перс?
         — Они лишили меня души.
         — Э-э... Что ж ты об этом на Марсе не говоришь?
         —  На  Марсе  меня  устраивает  отсутствие  души.  На  Марсе  нас  все
устраивает.  А так не должно быть. Это я говорю тебе, старейший. Но поговорим о
другом. Почему только на исходе третьего тысячелетия нашего пребывания в лебесе
мы смогли выйти в космос,  и то в ближайший,  сюда,  в космос Земли?  Уже давно
видим в  шуле самые далекие миры,  и  все кажется,  —  еще немного поработать в
марсии —  и  дорога к  ним открыта.  И ничего не выходит.  Арамей по этому пути
пошел,  усложнил свои структуры марсия в надежде достичь космического контакта.
Я же, напротив, стал упрощать. Это идет в разрез с нашим знанием, латин.
         —  Так,  значит,  ты  повстречался здесь со своей забытой душой,  брат
перс? И какой ты ее нашел?
         — Жалкой. Крошечной. Ободранной.
         — Жалеешь ее?
         Перс вдруг исчез.  Место за  рулем освободилось.  Но ненадолго.  Через
несколько секунд возник снова.
         —  Извини,  старейший,  —  сказал перс.  —  Я  отвлекся.  Оказывается,
подобное посещение Земли чревато немалыми неожиданностями.  Может быть, хотя бы
ты  скажешь мне,  куда мы  движемся?  Вы,  старейшие,  достигли в  лебесе таких
структурных высот, которые мы, патриархи, в свое время и помыслить не могли. Мы
старались в  лебесе не  задерживаться,  мы  рвались в  марсии,  словно в  землю
обетованную.  И что же? Ни мы, ни вы не видим, что нас дальше ждет. Только одно
лишь  усложнение наших структур и  нашего знания.  Новые способности?  Тебе  не
надоели твои новые способности,  латин?  Не  отвечаешь.  Тебя сейчас интересует
только твоя женщина,  я  знаю.  Можешь мне не  верить,  но я  тебя очень хороши
понимаю.  Я свою душу сейчас почувствовал,  как ты свою женщину.  Что мне с ней
делать?
         — Думаю, ни у тебя, ни у меня обратной дороги нет.
         — Когда мы последний раз с тобой беседовали,  знаешь для чего я был на
Земле?  Я вовсе не искал кандидата.  Я уже знал, что вскоре смогу проникнуть на
Землю из марсия, без перемещения тела в лебесе. И думал, что тогда бесповоротно
утрачу связь со своим прошлым человеческим существом. Чтобы этого не отучилось,
я собирал по всему астралу лоскутки воспоминаний астрала обо мне земном. И, как
видишь, преуспел. Не знал я, что астрал хранит так много меня былого.
         — А за лоскутки те зацепилась душа. Ты задумал переворот, перс?
         — Нечего переворачивать.  Увы. Я пытаюсь разобраться с самим собой. На
Марсе я,  как и все,  самодостаточен.  И только та часть меня,  что погружена в
астрал, — загадка.
         —  Можешь ли ты помочь мне,  перс?  Я  вижу,  ты как-то смог соединить
доселе несоединимое —  земной астрал и марсии.  Можешь ли приглушить во мне зов
Марса? Хотя бы на какое-нибудь время? Хотя бы на десять лет...
         — Как мало ты просишь,  латин. Жалкие десять лет... Я подумаю. Мне это
уже интересно.
         — Ты диссидент, перс.
         — А ты — влюбленный дурак, брат латин.
         — Итак, приглашение русса остается в моей компетенции?
         — Нет. Патриархи решили повести дело лично. Я себя предлагать не стал.
Поэтому сюда прибудет халдей.  Не любит он кристаллизовать себя в лебесе, но по
такому случаю сподобится,  старик.  Так что, жди гостя. И жди меня. Нам с тобой
не русс сейчас важен.  Ты,  как и я, нуждаешься в горизонтах. Мой тебе совет: с
халдеем во всем соглашайся.  Он здесь,  на Земле, туповат, многого не понимает.
Тебя сейчас в Москву?
         
         * * *
         
         Субботним Вечером десятого марта  Эдуард позвонил полковнику,  сказал,
что есть новости и что он немедленно едет к нему.
         Сегодня утром Викуле позвонил Роман и предложил встретиться завтра,  в
воскресенье,  по  поводу  публикации.  Викула  не  хотел  терять выходного дня,
посвященного Ирише; и перенес встречу, на понедельник.
         — Видите, Степан Тимофеевич, прав оказался я. Они позвонили.
         —  Да  нет,  молодой человек.  Поверьте моему  чутью,  действовать они
должны были  не  по-человечьи.  Просто Роман,  латин то  есть,  во  всем  хочет
походить на людей, заметил я в нем это. Чтобы... — полковник оборвал фразу.
         А  Эдик  мысленно  продолжил:  «Чтобы  его  земная  подруга  нормально
воспринимала».
         — Что ж, начнем работать. Давайте, Степан Тимофеевич, разработаем план
на завтра.
         
         * * *
         
         Халдей  неторопливо  расхаживал  по  квартире,  словно  на  экскурсии,
скрестив руки на груди, то и дело приговаривая:
         — Да, Земля... И как тут  жить?
         Квартира Романа обставлена была аккуратно.  Вещей немного, но зато все
необходимые.  Много пространства,  много света,  даже пол подсвечен. Окна очень
большие,  во всю стену.  Много картин,  они в каждой из двух комнат. А на кухне
плазменный экран чуть ли  не во всю стену,  прямо перед кухонным столом.  Из-за
чего кажется, что чай пьешь, сидя на веранде у балюстрады высоко в горах; рядом
свесили ветви деревья,  а  внизу между отрогами гор — долина,  там течет речка,
стоят домики, на полях возятся крестьяне.
         Гость, заглянув на кухню, произнес:
         — Иллюзии...
         Особенно  долго  он  стоял  на  пороге  ванной,  сосредоточенно  водил
взглядом по кафелю, трубам, кранам, как будто все это было невесть что за диво.
В  комнате задержался у книжной полки,  вздохнул,  подошел к телевизору,  нажал
кнопку. Телевизор, стоявший в режиме ожидания, выключился совсем.
         — Земля, — брезгливо процедил халдей. — Металл и пластик.
         Роман сидел в  кресле и  ждал,  когда гость перейдет к  содержательной
беседе.  Халдей, бородатый, полный, на вид — сорокалетний, в просторной одежде:
холщевые штаны, холщевая рубаха, подвязанная сплетенным из разноцветных толстых
нитей поясом, — наконец угомонился. Уселся напротив Романа:
         — Хозяину полагается угощать гостя. Так, помнится, было на Земле в мое
время, так оно и осталось. Я бы не отказался от запеченного барашка.
         Роман поднял радиотелефон и  позвонил в  армянский ресторан «Помидор».
Сделал заказ. И спросил халдея:
         — Что-нибудь еще?
         — Вина бурдюк. Красного. И пару голов соленого сыра.
         Роман позвонил в грузинское бистро «Колхида».
         — Сладкого... — продолжал халдей, — корейские сладости из риса?
         Роман набрал номер корейского ресторана.
         — И халвы!
         Халву обещали доставить из гастронома.
         — Что-то ты скрываешь,  латин,  — неожиданно сменил тему халдей. — Как
попадаете на Землю, так начинаете сочинять секреты, играть в тайны. Какие здесь
могут быть тайны,  что на этой планете нам скрывать? Здесь нет ничего стоящего.
За исключением,  само собой,  простых и  грубых радостей.  Но и  это всего лишь
атавизм здесь пробуждается.  Бороться с  ним смысла не имеет,  зачем отказывать
себе в этой невинной глупости? А без этого скучно и пусто. Земля — это пустыня.
И перс что-то скрывает.  Вот за кем чего никогда не водилось.  Настырный всегда
был,  любил  надоедать.  Вчера,  когда я  собирался сюда,  спрашиваю его  —  не
подготовит ли  он  мне  астрал,  —  у  него,  как-никак,  теперь  особые  здесь
возсти? А он, всегда доброжелательный, на этот раз отказал, был отстранен,
едва выслушал.
         Халдей погладил живот и  недовольно хмыкнул.  В  этот  момент раздался
звонок в  дверь.  И  начали один  за  другим доставляться заказы.  Халдей вдруг
произнес:
         —  Телячий язык под майонезом —  такой нежный,  такой мягкий.  Во  рту
тает...
         Роман набрал номер итальянского ресторана «Венеция».
         Обед свой халдей начал днем,  а  закончил глубокой ночью.  Барашек был
съеден дочиста,  бурдюк, точнее, два бурдюка «Кинзмараули» выпиты досуха, также
благополучно были поглощены две головы сулгуни,  тройка телячьих языков и  пара
кило  корейских  сладостей.  Халва  запивалась щербетом,  собственно,  это  уже
происходило после обеда-ужина, во время деловой беседы.
         Халдей   потребовал  немедленно  вступить  в   астрале   в   связь   с
кандидатом-руссом и  быстро,  но  аккуратно,  за  что  будет отвечать лично он,
халдей, пригласить в марсианцы.
         Роман  возразил,  что  внезапная  кристаллизация среди  ночи,  посреди
спальни,  в  которой кандидат находится не  один,  но с  посторонним человеком,
чревата разнообразными накладками.  «И потом, астрал русса так сформирован, что
все необычное,  поступающее из вещественного слоя,  немедленно и  безоговорочно
отторгается».  —  «Что нам его астрал?»  — вяло возразил халдей,  но согласился
выслушать план латина.
         В  итоге они  решили дождаться утра и  связаться с  кандидатом,  чтобы
завтра же  и  сделать приглашение.  Выбрать форму  предложения халдей милостиво
разрешил  Роману.  От  себя  лишь,  чтобы  придать  приглашению динамики,  внес
поправку.  Долго уламывать русса он  не  собирался.  «Ни минуты лишней здесь не
задержусь»,  — предупредил он.  Поправка предполагала кристаллизовать субботний
номер московской газеты, который должен был выйти ровно через две недели.
         
         VI
         
         — Господа,  вы о чем?  — с невольным раздражением спросил я.  — И ради
этого вы  мурыжите меня весь день?  Что плохого я  сделал конкретно вам?  Тебе,
Эдик?
         —  Погоди,  Викула,  не кипятись,  —  поднял голову Эдик.  —  Разговор
серьезный.  Марс, хоть и мертвая планета, но при этом давно заселен выходцами с
Земли.  Вот  уже  три  тысячи лет имеется колония.  Ну  вспомни этих мэмэмов на
Банной, как их подслушивал наш Степан Тимофеевич. Вот он теперь еще один подвиг
разведчика совершил. Выявил шпионское гнездо.
         — Поверьте,  Эдуард,  подслушать марсианцев было сложнейшей задачей. И
удалось  лишь  по  чистейшей  случайности,  —  с  ощутимым  возмущением ввернул
полковник
         — Короче, старик. Тебе звонил вчера утром некий Роман?
         — Роман Викторович? Откуда вы знаете?
         Взгляд Эдика сделался стальным. «И ты, Брут?»
         — Подслушали? — упавшим голосом спросил я.
         —  А  что ты хотел?  Слышал бы ты разговор твоего Романа Викторовича с
неким  существом по  кличке  «перс».  О  тебе  был  разговор.  Ты  «Марсианских
оборотней» писал?  Писал.  Тебя  с  этими «оборотнями» Роман Викторович твой  в
«Цитадель» звал? Звал.
         — При чем здесь мои «Марсианские оборотни», Эдик?
         — Через них ты марсианцам и приглянулся, голуба. Бабы их, марсианские,
не рожают,  понимаешь?  Им свежее пополнение необходимо.  Но не каждый землянин
способен влиться в стройные ряды жителей Города Солнца.  Ты им, как ни странно,
подходишь.  И  завтра они будут тебя уламывать отправиться,  к  ним на Марс.  О
встрече на завтра вы договаривались?
         — Ну, речь шла о публикации.
         — О какой публикации?
         — Точно не знаю, о моих вещах.
         В  голове воцарилась мещанина из нежелания,  страха и  глупых фраз.  Я
почему-то решил отпроситься по нужде.  Зачем отпрашиваться,  скажите?  Уделали,
гады,  совершенно уделали.  Ну,  Эдик,  ну, майор спецназа. За что ты так? Я же
мирный человек, я за мир во всем мире, и чтобы даже мух не трогали, пускай себе
летают.
         — Смотри, не увлекайся, — напутствовал Эдик.
         Когда я вернулся,  тон разговора изменился.  Эдик больше не напирал, а
эдаким задушевным голосом убеждал:
         — Понимаешь,  Викулыч,  как все кстати сошлось. Тебя так и так, хочешь
не хочешь,  завтра два марсианца,  заметь, два, а не один твой Роман, возьмут в
оборот.  Будут говорить исключительно о  Марсе и сулить как минимум бессмертие.
Сам увидишь.  Я  больше к этому возвращаться не стану.  Я тебе о Родине говорю.
Зачем ей от американцев сраных страдать,  а? А у тебя такой великолепный шанс —
слетаешь к  ним,  старик,  овладеешь,  так  сказать,  секретами их  марсианской
техники.  У них там никаких секретов нет.  У них там принцип свободы. Нам много
не  надо.  Технологию или  хотя  бы  пару  рабочих устройств,  чтобы  было
бороться  с   падающими  спутниками.   Поэтому  не  спеши  отказываться  от  их
предложения.  Вот и все, о чем я тебя прошу. Прошу, понимаешь? Как офицер ГРУ я
мог бы тебя и  пожестче озадачить.  Но ведь ты,  старик,  и  сам все понимаешь.
Родина-то в опасности. Если, не всю Землю, так хоть Родину спасешь.
         Полковник согласно кивал на  каждое слово Эдика.  Когда Эдик закончил,
достал из упаковки три банки пива, поставил на стол и сказал:
         — Ну, чокнемся, что ли, за удачу?
         Голос у него был усталый,  старый.  И я вновь,  на этот раз в обратную
сторону,  переменил о нем мнение.  Теперь полковник виделся мне старым, больным
человеком, но по-хорошему суровым. Чем-то он в этот момент мне отчима напомнил,
царствие ему небесное.
         — Что,  мужики, вечер закончен? — спросил Эдик и глянул на полковника.
— Гасим свечи и по домам?
         — Что ж,  наверное,  так.  Надо взять шофера с турбазы,  здесь есть, —
сказал полковник.
         —  Да нет,  я поведу,  — небрежно бросил Эдик и,  подхватив свой баул,
направился к выходу из бара.
         Сна ночью не было никакого. Ириша проснулась среди ночи, увидела, даже
наверное почувствовала, что я не сплю, и спросила:
         — Тебе что, плохо? Печень?
         — Печень, Ириша.
         Я  не стал пугать свою девочку инопланетными монстрами,  пусть думает,
что печень.
         — Ты лежи, я принесу «ношпу».
         Она  принесла две  таблетки,  стакан фильтрованной воды.  Фильтр Ириша
заставила купить еще  перед  свадьбой,  чтобы  больше ни  дня  мой  организм не
страдал от ужасной водопроводной отравы.
         — Я так и знала,  что вы напьетесь.  Все рыбалки этим заканчиваются, —
философски вздыхала она, пока я глотал таблетки.
         — Просто ты сериалов насмотрелась.
         — Я сериалы не смотрю из принципа, чтоб ты знал.
         — А как же «Девушка по имени Судьба»?
         —  А это исключение.  Я его урывками смотрела,  из-за Светки,  все уши
прожужжала... Легче не стало?
         — Стало,  Ириша. Очень даже стало. Ты такая у меня теплая. С тобой так
легко на душе делается...
         — Ой, ладно тебе. Знаем мы вас.
         Она забралась под одеяло и уютно прижалась ко мне.
         — Спи, мой алкоголик.
         Я  тихо  вздохнул.   Знала  бы  ты,   моя  пташка,  как  здорово  быть
алкоголиком, а не марсианским оборотнем.
         Под  утро я  проснулся.  Приснилось,  что сердце вырвалось из  груди и
полетело незнамо куда.  Я  рванулся за  ним  и  проснулся.  Какая-то  жуть  мне
примерещилась.  Словно меня  перемешали,  я  стал  крошевом,  ворохом страхов и
темных фантазий.  Чтобы как-то не затеряться среди этого бреда, из страха сойти
с ума,  попытался вспомнить что-то важное, что-то ударное. И вспомнил Иришу. Да
вот же она, лежит рядом.
         И  тогда  я  заплакал Нелепая и  пугающая фантазия стала  мучить меня.
Вообразилось,  что сегодня меня не  станет.  Сердце вон уже во сне полетело.  А
днем и вовсе исчезну.  И останется она одна посреди этого грязного отравленного
мира. Она ведь не готова к этому. Я ведь ее прямо из родительского гнезда взял.
Она и соблазнов ведь не успела вкусить. А теперь закружится-завертится хоровод,
маята.  Согнут ее злые люди,  поломают.  Может у нее, из всей жизни и останется
одно лишь светлое воспоминание; как мы познакомились, как я приходил чуть ли не
каждый день к  ним в гости,  она угощала,  шутили,  смеялись;  родители ее меня
конфузились, старались выглядеть серьезно, и она была на равных с ними, впервые
в  жизни;  потом свадьба и  венчание,  и  эти ошалелые дни радости.  А без меня
ничего уже не будет хорошего...
         Не  знаю,  куда  бы  я  так  зашел в  своих фантазиях.  Слезы текли на
подушку, а я все больше и больше приходил в отчаяние. Но она, моя радость, даже
во сне ощутила мой страх и  вдруг положила свою ладошку прямо мне на сердце.  И
все мрачное вмиг ушло, испарилось. Я закрыл глаза и удивительно быстро заснул.
         Во второй раз меня, нас обоих, разбудил телефон. Я поднялся, посмотрел
на свое сонное счастье и поплелся в коридор.  Интересно — даже не вспомнил, что
мне должен был звонить этот молодой человек, Роман.
         — Не разбудил, Викула Селянинович? — это был он.
         —  Добрые люди в это время уже скачут,  деньги зарабатывают,  — коряво
пошутил я. — Да вот, спал. А вы?
         Что именно я хотел спросить,  моя еще не проснувшаяся голова и сама не
знала.
         —  Я звоню по поводу нашей с вами встречи.  Я договорился в «Бодриусе»
на двенадцать.
         — А у них там не будет перерыва? — зевнул я.
         — Трудоголики там. Мы с издателем во время перерыва побеседуем.
         — Как с издателем? — вмиг проснулся я.
         Издатель — это бог-громовержец,  ему полагается быть выше редакторских
туч и мелких проблем окаянных горе-писателей.
         — А о чем мы будем говорить? — испугался я.
         —  Я  ему рассказал о  ваших последних трех вещах.  Не  тех,  что вы с
Татарчуком пишете. Нам надо будет выбрать две из них.
         И  я  в  этот момент вспомнил,  что Роман как бы не совсем и Роман,  а
вроде как... чушь собачья какая-то, вроде, что и не человек. Что за дела?
         — Роман,  извините,  а вы...  — я осекся, но преодолел себя и закончил
вопрос: — вы марсианин?
         — О чем вы,  Викула Селянинович?  — удивился мой собеседник.  — Марс —
мертвая планета, какие могут быть марсиане?
         Я с облегчением вздохнул.  Ну его, этого Эдика к лешему. Я моментально
переключился на деловую волну.
         — Во сколько и где встретимся, Роман?
         —  Давайте  в  кафе  «Пегас» на  Цветном бульваре.  В  одиннадцать.  И
рукописи не забудьте.
         И день был такой же здоровый,  солнечный, как и вчера. И я опять обрел
свое радостное состояние духа.  И был готов ко всяческим разговорам,  встречам,
переговорам.  Что мне тот издатель?  Тоже живой человек, пусть и богатый как...
Стоп, Викула, не туда. Человек и человек, все мы, в общем, люди. Кроме тех, кто
марсиане. Я улыбнулся. А марсиан, как известно, не бывает.
         
         * * *
         
         В  то,  время,  как  Викула собирался на  рандеву,  в  квартире Романа
кристаллизовался перс. Возник на кухне, под потолком. И спланировал вниз, прямо
за спину Романа, который, сидя на табурете, созерцал в экране горный пейзаж.
         — Весьма эффектный фокус, — не оборачиваясь, произнес Роман. — Падаешь
в детство, патриарх?
         — Я здесь вместо халдея,  — как ни в чем не бывало ответил перс. — Тот
милостиво согласился,  терпеть Землю  лишний  день  ему  невмоготу.  Несварение
наступило. Сейчас запахи жареного барана и вина витают по всему марсию.
         — Давно ты не шутил, перс.
         — Почему бы не пошутить? Ибо халдей, удрученный Землей, и в самом деле
умудрился перевести потребленное здесь  вещество в  трансфизическую субстанцию.
Подозреваю, за этим и напросился сюда.
         — Ну, а что кроме шуток, перс?
         — Ты, я смотрю, тоже питаешься, латин?
         — Настраиваюсь на разговор.  Наш кандидат уже откуда-то узнал, будто я
с Марса. Любопытный все же кандидат. Ты был прав, перс.
         — А ты, конечно, знаешь, кто ему об этом сообщил.
         Роман улыбнулся:
         — Мой полковник, кто же еще. Какие будут изменения в программе?
         — Не будем лишний раз огорчать патриархов. Как договорились с халдеем,
так  пусть  и  будет.   Но  должен  предупредить,  —  тут  перс  позволил  себе
многозначительную улыбку,  —  я участвовать в разговоре не буду,  латин,  молча
посижу. Зато соединю астрал русса с лебесом.
         — Смело. А патриархи уведомлены?
         Перс заулыбался, как подросток, и сказал:
         —  А  разве нам  смелые опыты уже не  дозволены?  Вот я  твоего мнения
сейчас и спрошу. Что скажешь, старейший?
         — Делай,  как знаешь.  Твои мотивы совершенно темны для меня.  В конце
концов, ты один из всех сумел понять меня. Захотел и сумел.
         — Ну-ну,  что-то ты совсем на человека стал похож. Не растворился бы в
астрале, а?
         — Опять шутишь. Нам пора, потому что поедем на машине.
         
         * * *
         
         Я  подошел к  «Пегасу» на  несколько минут позже,  по  правде сказать,
наверное,  минут на двадцать опоздал. Посмотрел в сторону стоянки — у поребрика
знакомая белая волга. Значит, Роман уже здесь. Я зашел внутрь.
         В  кафе чирикали канарейки.  Роман сидел у  окна и был он за столом не
один.  По  правую руку от него сидел задумчивый юноша лет двадцати,  не больше.
Рыжеволосый,  щегольские  тонкие  усики-бородка  охватывают  подковкой  губы  и
подбородок.  Очень красивый.  Да,  подумал я,  для  владелица «Бoдриуса» больно
молод. Подопечный Романа из «Цитадели», не иначе.
         — День добрый, молодые люди, — поздоровался я.
         Роман поздоровался в ответ,  а юноша лишь усмехнулся,  как-то очень уж
загадочно.
         —  Позвольте,  Викула  Селянинович,  представить моего  давнего друга.
Можете звать его...
         — Огнислав, — подсказал юноша.
         Интересную  моду   взяли  эти   нынешние  юные  дарования.   Очевидно,
псевдоним.
         Я,  довольный  своей  догадливостью,  расположился на  стуле  и  бодро
предложил:
         —  Ну-с,  молодые люди,  что  будем  заказывать к  беседе?  Я  угощаю.
Огнислав, вам мороженого или, может быть, эклеров?
         — Посмотрите пока лучше вот это, — Роман протянул мне какую-то газету,
— на пятой полосе.
         Я  взял газету.  Это  был «Московский комсомолец».  Сразу развернул на
указанной странице. С газетной полосы на меня смотрела знакомая физиономия. Моя
физиономия.  Ого, обо мне уже пишут в газетах, с фотографией. Ну-ка, посмотрим.
Я  перевел взгляд на заголовок,  и  меня словно по темечку шарахнуло,  и как-то
даже  в  глазах потемнело.  Заметка называлась:  «Его  жизнью была литература».
Иными словами,  это был некролог.  Мой некролог.  В смысле, на меня. Выдержан в
благожелательном духе:  «Безвременно ушел  от  нас...»  Биография приведена без
ошибок,  и  указана дата похорон.  Хоронить меня планировалось на  Новодевичьем
кладбище. Какая честь, однако. Я опять посмотрел на свою фотографию. Позвольте,
но это карточка из моего архива!  Я  ее никому никогда не давал.  Что за фигня,
товарищи?
         Взгляд  Романа  был  печален,  взгляд вовсе  не  молодого человека,  а
какого-то   глубокого  старика.   Бывают  такие  типы,   пережившие  оккупацию,
концлагеря и другие ужасы жизни.
         — Вы посмотрите на дату выхода газеты, — спокойно произнес он.
         Я посмотрел. Двадцать третье, суббота. Через две недели.
         — Что за шутки,  товарищи? — с возмущением спросил я. Я уже вскипал. —
Для чего эти розыгрыши?  И позвольте,  откуда у вас взялась эта моя фотография?
Вам, Роман, ее Ирина дала?
         —  Даст через две  недели.  Чему вы  так удивляетесь?  Разве вам вчера
полковник не рассказывал, для чего я вас сюда пригасил?
         Бляха-муха,  мордой об  асфальт.  Помню,  был  у  меня  такой  случай.
Студентом, зимой на катке. Мордой об лед. Моментально как-то все произошло. Вся
рожа в  крови,  губы разбил,  нос с  того дня приобрел некую несимметричность —
хирурги безрукие постарались. Э-э, о чем это я?
         — Ну? — тупо спросил я.
         —  Вы с  полковником и  вашим другом вчера были на рыбалке.  Они много
говорили о геополитике.  Потом рассказали вам про нас,  марсианцев. Не марсиан,
как уточнил полковник, а именно марсианцев.
         — Вы что, там были?
         —  Зачем?  Я  сейчас все это хорошо вижу.  В вашем астральном теле это
очень четко запечатлелось. Астрал помнит о нас все, Викула Селянинович.
         — Кто? — совсем уж тупо переспросил я.
         — Астрал Земли.  Субстанция более высокой материальности, в отличие от
вещественной,  физической материи.  Как  у  вас  говорят  оккультисты —  тонкие
энергии. Ну вы же фантаст, в самом деле, почему вы не можете допустить такого?
         — Это из-за моей повести?
         — Вы себя воспринимаете исключительно в роли писателя.  Нет,  не из-за
повести,  а  потому что вы близки нам,  Марсу.  Ваш астрал не чужд марсианскому
лебесу.  Другими словами — вы близки нам по духу, Викула.  я буду называть
вас просто по имени?  Я ведь гораздо старше вас. Родился в Риме, в третьем веке
современной эры.  А мой друг,  — он кивнул на юношу, — гораздо старше меня. Без
двух столетий — три тысячи лет.  Мы неплохо сохранились, как видите. Марс дарит
молодость и, по-видимому, поскольку никто из нас еще не умер, бессмертие. У нас
живется вольготно,  свободно. Вы же читали Уэллса? Теперь сможете познакомиться
с ним лично.
         — Он умер, — промычал я.
         — Нет.  Он действительно долго жил на Земле,  появляясь на Марсе время
от времени,  и поэтому старился. Он мог бы уже в тридцать лет переехать жить на
Марс.  Но слава людская пересилила.  Хотелось побыть духовным учителем, что ли.
Смерть свою он мистифицировал. Такие дела, Викула...
         Роман  каким-то  долгим взглядом посмотрел на  этого  своего без  двух
столетий,  Огнислава-трехтысячного.  А  тот,  между тем,  без  всякого интереса
смотрел в окно.
         В голове у меня зазвенели серебряные колокольцы. Тоненько так. А потом
будто далекий колокол загудел,  и  все  завибрировало,  широко,  размашисто.  Я
увидел простор.  Просто какой-то исполинский простор,  но я его легко охватывал
единым взглядом.  Непонятно с  какой  точки.  Да  с  какой  там  точки?  Сразу,
отовсюду; я и был этим простором. Ощущения тончайшие и приятнейшие во множестве
наводнили меня,  словно  наполняла меня  высшая  гармония.  Но  вдруг  я  опять
оказался в кафе и опять слушал трели канареек.
         —  Поздравляю,  перс,  —  негромко  сказал  Роман  своему  молчаливому
товарищу.
         Я вспомнил — четко и ясно увидел стальной взгляд Эдика,  услышал,  как
он произносит:
         — Слышал бы ты разговор твоего Романа Викторовича с неким существом по
кличке «перс»...
         — Вы «перс»? — спросил я того.
         Тот даже не повернулся в мою сторону. Ответил Роман:
         — Самый настоящий перс. Арий. Видишь, какой белокожий?
         Да,  и в самом деле кожа «молодого человека» просто светилась молоком.
Я  принялся было искать в его облике азиатские черты,  но вспомнил,  что арии —
пришельцы то  ли  из  Северной Европы,  то  ли  из пермских лесов,  хотя они же
скотоводы,  а  какие к  черту в тех лесах пастбища?  Тут я снова поймал себя на
том, что думаю не о том. Разговор серьезен, а я отвлекаюсь.
         —  На  Марсе каждый— переходит в  тот  биологический возраст,  который
соответствует его внутреннему состоянию.  Кто на Земле старик с душой юноши — у
нас на самом деле юноша,  но с  мудростью старого человека.  Кто чувствует себя
зрелым мужчиной —  приобретает вид сорокалетнего.  Ты можешь слетать со мной на
Марс как на экскурсию. А потом вернешься! Устраивает? И своих друзей успокоишь.
Может даже проблему, касающуюся Соединенных Штатов, решишь?
         Я   без  всякого  интереса  вспомнил  про  падающие  спутники.   Роман
улыбнулся."
         В  голове  у  меня  вновь  прозвенели серебряные колокольцы,  так,  по
касательной,  на краю сознания и  тишины.  Тишины моей души,  что ли,  в общем,
моей,  исконной тишины,  той,  где огромный простор. И я согласился. Не потому,
что убеждали,  не потому,  что меня каким-то боком прельщали Марс и бессмертие.
Просто согласился.
         — А когда намечен старт? — спросил я.
         — Да вот в «Бодриус» заглянем.  Я же договорился с издателем. Рукописи
ведь у тебя?
         Папки с рукописями лежали на столе. Я недоуменно посмотрел на них. Вот
странная моя жизнь,  прости господи. Только «Бодриуса» теперь не хватало. А все
ж  весело,  почему бы  не заглянуть?  Думается,  тот издатель теперь мне совсем
иначе глянется.
         А  Ириша?  И  я вспомнил во всей подробности мою ночную фантазию,  как
бедная Иришка остается один на один с негостеприимным миром людей. Я задумался.
Что-то, какая-то туманная мысль проскользнула, но не смог ее ухватить за хвост.
Словно я  уже что-то  знал,  предвидел,  что ли.  Но  благоприятным ли было это
предвидение или нет?
         — А может, сейчас слетаем и быстро домой? — спросил я.
         —  и сейчас, и очень даже быстро. Как прикажешь.
         Покладистость Романа меня  почему-то  успокоила,  хотя  должна была по
идее насторожить.  Что-то все-таки очень человеческое, причем, в хорошем смысле
этого слова, в нем было. Ну да ладно. Поскорее слетаем и покончим с этим.
         — К вечеру, надеюсь, управимся?
         —  Ты  забыл про газету.  Она настоящая.  Именно такой номер МК выйдет
двадцать четвертого марта, если ты останешься здесь.
         — Это что, предсказание?
         —  Это  точное  видение твоей  судьбы.  В  астрале запечатлено будущее
каждого человека.  Перейдешь в  лебес —  это  тоже тонкая субстанция,  подобная
астралу,  только  нашего  марсианского города,  —  тогда  избавишься от  земной
судьбы.
         «А ведь экая бяка выходит. Лететь-то надо как раз ради Ириши, чтобы не
оставить вдовой».
         — А двадцать второго слетать нельзя никак?
         — . Но тогда нельзя будет вернуться. Тебя здесь уже похоронят.
         — Как это?
         —  Тебе пока это  трудно понять.  В  лебесе нет вещества.  Это,  как и
астрал, тонкая субстанция. И ты, твое вещественное тело, прибыв на Марс, должен
будешь  перейти,  перетечь в  эту  тонкую  субстанцию,  запечатлеться,  как  мы
говорим.  После  этого  ты  перестанешь нуждаться в  вещественной оболочке.  Ты
будешь,  опять же, как мы это называем, кристаллизовать свою астрально-лебесную
структуру внутри вещественной материи,  когда пожелаешь, со всеми особенностями
твоего  организма.  Но  можешь добавить и  новых  свойств.  Возсти в  этом
откроются у  тебя большие.  Но запечатлевание —  дело неспешное.  Одним словом,
извини нас, Викула, но день этого нашего разговора мы выбрали так, чтобы у тебя
не было возсти подождать. Сегодня или никогда.
         Молодцы,  ребята.  Как есть молодцы. Эдик с полковником — дети рядом с
ними.
         — А-а, полковника вспомнил, — улыбнулся Роман. — Милый старик. Знаешь,
он хотел нас на сроках переиграть. Надеялся поймать на дате твоей смерти.
         — Он что, знал?
         — Подслушал разведчик.  Ну да ладно.  Что ты решил?  Идем в «Бодриус»,
или по боку его?
         — Все-таки любопытно глянуть на живого издателя.
         «Именно живого,  а  не какого-нибудь ноосферного фантома»,  — мысленно
добавил я, вспомнив исчезнувшую дачу под Нарофоминском.
         — Конечно,  столько лет ты ждал подобной встречи. Тогда вперед, нашего
друга перса мы покидаем.
         Мы  чудно съездили в  издательство,  чудно переговорили,  с  кофейком,
коньячком. Пошутили, анекдоты друг другу порассказывали. И не две, все три вещи
были приняты.
         Потом я попросил заехать домой.  Поговорил с Иришей.  Пришлось немного
приврать. Сказал, что с подачи и за счет «Бодриуса» еду в Англию, что документы
Роман уже  успел подготовить,  что  билет заказан.  А  почему так  внезапно все
всплыло — Роман хотел сделать сюрприз. Имя и вид Романа, который согласно кивал
каждому моему слову,  благотворно подействовал на  Иришу.  Она  даже  не  очень
обиделась. Засуетилась, стала собирать вещи.
         Сборы заняли около часа,  а  я  с  удивлением поймал себя  на  желании
немедленно оказаться на Марсе.
         Я  бестолково топтался возле чемодана,  собираемого Иришей,  изображая
мужа,  срочно улетающего в командировку, потом решил навестить на кухне Романа.
Он  сидел за столом и  что-то читал.  Поднял голову —  тоска у  него во взгляде
какая-то.  Впрочем,  улыбнулся,  спросил что-то насчет настроения и  опять стал
читать.
         Когда мы с ним вышли из квартиры, я принялся что-то говорить об Ирише,
даже пошутил, он же, не дослушав, вдруг сказал:
         — Не будешь против, если на Марс тебя повезет перс?
         — Нет, а что?
         — Тогда отвезу тебя к нему, — повеселел Роман.
         Мы покатили на его волге, а он говорил:
         — Если бы я тебя вез на Марс,  то эта волга стала бы твоим космическим
челноком. А теперь поедешь на джипе, устраивает?
         — На джипе? На Марс?
         —  Ага,  на Марс.  Полетишь с  патриархом.  Наши патриархи — серьезные
люди.
         — Патриарх?
         —  Есть  у  нас  некоторая иерархия,  вполне неофициальная.  Все,  кто
высадился на Марс до современной эры —  патриархи.  Те,  кто как я  —  в первом
тысячелетии, — старейшие. А остальные без особого звания. Молодежь.
         — Кто здесь нас, патриархов, поминает? — раздалось с заднего сиденья.
         Меня подбросило от неожиданности,  точнее,  я вздрогнул,  точнее, вжал
голову в  плечи.  За спиной сидел перс — рыжекудрый юноша.  А Роман улыбался во
весь рот. Я-то привык видеть его серьезным, шутки как бы между торочим. Во весь
рот при мне он еще не улыбался.
         — Полюбил дешевые шутки, патриарх? Прямо с утра?
         — Прямо с утра и полюбил.
         Я, чтобы поддержать атмосферу, реабилитировать себя, что ли, спросил:
         —  Но  теперь и  остальные получат звание,  раз вы  званиями отмечаете
тысячелетия? На дворе ведь первый год нового тысячелетия.
         —  Над  этим  стоит  подумать,  —  согласился перс.  —  Сворачиваем на
Щелковское шоссе.
         Джип перса обнаружился в  Измайловском лесу,  был  припаркован прямо к
березе в  самой чаще.  Как он  туда его затащил?  Мы  оставили волгу на дороге,
попрощались с  Романом,  который,  глянув  в  сторону  чащи,  произнес:  «Шутки
продолжаются,  перс?»,  и  битых  двадцать минут  тащились по  лесу,  сперва по
тропинке,  а  потом уж  никакой тропинки не было.  Я  пыхтя протискивался между
ветвей, чуть ли не по земле волочил свой чемодан. Ничего себе командировочка!
         Наконец  между  сосен  блеснул серебристый бок  машины.  Пришли.  Перс
попытался открыть водительскую дверь — мешала береза.  Тогда он открыл багажник
и сказал:
         — Залезай, русс.
         — Кто?
         — Ты — русский человек?
         — Ну.
         — Значит, русс. Полезай.
         — А у вас что, русских больше нет?
         —  Лютич есть,  но это не то.  Серб есть.  Из-под турецкой сабли к нам
пожаловал.
         Я вздохнул и попытался сперва поставить в машину чемодан.  Но тогда не
пролазил я.  Опустил  чемодан на  землю  и  полез.  Перс  подал  мне  чемодан и
захлопнул багажник.
         —  А  вы?  —  недоуменно воскликнул я.  Потому что  иначе,  как  через
багажник,  забраться внутрь джипа не представлялось возможным.  Все дверцы были
заблокированы лесом.
         — А я уже тут, — отозвался с переднего сиденья юноша-патриарх.
         Я  снова  вздрогнул и  чертыхнулся про  себя,  недобрым словом помянув
Чеширского кота.
         —  Как  полетим,   русс,   —  сразу  перепрыгнем  или  хочешь  вкусить
космического путешествия?  Ощутить,  как  действует  кейворит,  который  у  нас
называется просто антигравом?
         — Это я назвал антигравом, — несколько сконфуженно возразил я.
         — Извини, забыл, русс. Конечно, ты. Мы вообще его никак не называем. У
нас все внешние кристалляты никак не называются.  Незачем раздавать названия по
пустякам.
         Я вдруг обнаружил, что земля и небо поменялись местами. Когда, почему?
Я  все  так  же  плотно сидел  в  мягком сиденье джипа,  только земля была  над
головой, и она удалялась.
         — Вэлдс знал, что описывал, — произнес я, наблюдая, как Земля обретает
кривизну, а потом вообще становится голубым шаром над головой.
         — Он обычно прыгал,  но как-то раз попросил, чтобы его после посещения
Луны отправили на Землю на антиграве. Медленный эллиптический полет.
         — Я знаю, я читал.
         — А теперь давай прыгнем.
         Мы уже были сравнительно далеко от Земли. Мгновение — и небо надо мной
заполнила красная планета. Хотя, по правде сказать, не было никакого мгновения.
Была Земля, а оказалось — уже Марс.
         Мы стали приближаться к планете.
         — Посмотришь на наш Город Солнца.
         Вокруг  расстилалась медно-коричневая пустыня,  и  вдруг  обнаружилось
ярко-зеленое пятно. Мы словно нырнули под голубой купол. Перс перевернул машину
так, чтобы  было привычно смотреть, как в иллюминатор самолета. Пейзаж и в
самом  деле  походил на  описанный Вэллсом.  Я  даже  увидел то  самое  озеро и
плотину,   перегородившую  горный  поток.  На  плотине    было  разглядеть
гигантские скульптуры. Джип неспешно поплыл над долиной, чтобы я мог насладится
марсианской пасторалью.
         — Вы что же там, голые ходите? — спросил зачем-то я.
         —   Мы  вообще  не  ходим...   —  туманно  ответил  перс,   но  потом,
спохватившись,  стал объяснять:  —  Ты валлийца начитался.  А  он тогда большим
шутником был,  эксцентричным англичанином.  Ты  еще «Войну миров» вспомни,  как
марсиане кровь сосали.  Хотя,  —  он  переменил тон вновь на  туманный,  —  кто
знает?..
         — Эротоманом был валлиец,  — продолжал перс. — И, деятельными натурами
нас выставил зачем-то.  А мы ведь на вещественном уровне, в кристалляте, совсем
ничего не делаем,  ну, почти совсем. Плоти-а — огромная, правда? Две тысячи лет
стоит,  а поставили за одни сутки. Просто. Кристаллят ничем не интересен. Что в
нем  изучать,  что созидать? Мы вообще не трудимся, русс. Не добываем хлеб
насущный в поте лица.
         — А что же тогда вы делаете?
         — Структуры создаем, изменяем. Познаем мир. У вас, землян, собственных
астральных  структур,  как  таковых,  нет.  Есть  астральные тела  —  небольшие
структуры,  незначительные.  Хотя  океан  земного  астрала  чрезвычайно насыщен
разнообразными структурами,  но  ваши  астральные тела  их  плохо воспринимают.
Почему вы столько тысячелетий пребываете в зачаточном состоянии?  Совсем другое
дело — лебес, о марсии речь после. Знай, русс, что весь космос плавает в океане
астрала.  Космического астрала.  Но мы,  так повелось, астралом называем только
земной.  А космический называется шула.  У каждой планеты своя шула.  Скажем, у
Юпитера — онх,  а у Венеры — нингэ.  И свои законы.  Лебес — это шула вот этого
поселения,  над которым мы сейчас летим.  Лебес — промежуточное состояние между
земным астралом и марсианским марсием.  Марс — мертвая, планета, в его веществе
существовать невоз.  И марсия на нем очень мало,  видимо, прежние марсиане
его разбазарили.
         — Как марсиане? — удивился я; на сцену выходили марсиане. — Разве есть
еще и настоящие марсиане?
         —  Считается,  что  нет.  Они  давным-давно  вымерли,  прекратили свое
существование в марсии.  Но недавно я кое-что обнаружил. Это моя тайна, русс. Я
тебе расскажу,  потому что ты  мне нравишься...  Но  расскажу потом.  Марсиане,
предвидя свой конец,  создали лебес и оставили эту благодатную долину — сложный
саморегулирующийся кристаллят.  В  лебесе  они  заложили  определенные  законы,
которые мы не в силах преодолеть. Эти законы ведут нас, оберегают и влекут. Они
сообщают нам любовь к  Марсу,  которую мы называем «зовом Марса».  И  побуждают
усложнять свои  структуры в  лебесе.  Структура —  это  и  есть живое существо,
воплощение индивидуального Я. Но мы существуем на всех уровнях, поэтому создаем
кристалляты и  в  веществе,  поэтому ходим на  двух ногах,  но  в  это же время
пребываем в  виде марсийской или лебесной структуры,  с  которой и связано наше
действующее Я.  Все патриархи уже давно развились настолько, что покинули лебес
и предпочитают пребывать исключительно в марсий. Его хотя и немного на планете,
но нам хватает с  головой.  Все знание мы добываем через шулу.  Мы можем видеть
самые далекие миры и их обитателей,  знать,  что они делают,  о чем говорят. Но
попасть собственной структурой,  переместить туда свое Я — не можем.  Это самая
большая загадка нашей цивилизации. Имея такие способности и средства — не уметь
соединить себя с шулой других миров. Я первый, кто смог соединить чистый марсии
с земной шулой — астралом.  Так сказать,  первый настоящий космонавт среди нас.
Остальные пошли другой дорогой, нежели я. Я опередил их предположительно лет на
сто. Такие пироги, русс.
         Я слушал,  словно загипнотизированный, мне нравилось слушать перса. Он
говорил гладко и ровно.
         — В лебесе легко посещать Землю,  — продолжал перс.  — Но тяжело долго
на  ней задерживаться.  Зов Марса с  каждым новым днем пребывания на  Земле все
сильнее.  И  наступает миг,  когда  оставаться больше  невыносимо.  Чем  больше
развита твоя лебесная структура — тем сильнее зов.  А знаешь,  как путешествуют
на Землю патриархи?  В марсии попасть на Землю нельзя.  Поэтому они достают как
бы из шкатулки свою лебесную структуру и входят в нее. Марсийская структура при
этом погружается в подобие сна. Интересно?
         — Неужели я не смогу больше быть на Земле? — грустно спросил я. Мне не
было страшно или тоскливо.  Я  словно говорил о чем-то давно ушедшем,  случайно
всплывшем в разговоре. — А ведь там у меня все.
         — Сможешь,  даже долго сможешь.  У тебя никакой лебесной структуры еще
нет.  Полежишь две недели в «роддоме», запечатлеешься в лебесном теле. Но оно у
тебя будет ничтожно маленьким.  Захочешь —  отправишься на Землю,  поживешь там
лет пятьдесят под своим именем... Если бы тебя со смертного одра сюда доставили
—  тогда лебесное твое тело получилось бы  совершенно непохожим на бывшее и  не
очень —  на  человеческие.  А  за  две  недели получится один  к  одному Викула
Колокольников.
         — А у вас в самом деле дети не рождаются?
         — Какие дети могут быть у кристаллята?
         — И у меня детей не будет?
         — Почему не будет?
         — Мое «тело... Я же...
         —  Латин  говорил  тебе,  что  твой  кристаллят будет  обладать  всеми
свойствам организма.  И  гены  будут.  Передашь  их  ребенку.  На  Земле  такое
воз.  У латина тоже будет ребенок,  от дочери твоего друга, Эдуарда-воина.
На  Марсе дети не рождаются.  Мы можем иметь гены,  можем зачать,  организовать
роды. Все было. Появлялись на свет младенцы. Но они оказывались частью лебесной
структуры одного из  родителей.  Собственного Я  не  получали.  Мы  не в  силах
породить новую жизнь, русс. За это я и не люблю Марс. Если бы не зов Марса... В
марсии он очень силен... Давай полетаем над Марсом.
         Мы  пронеслись над  рощами,  над цветущими лугами,  над разнообразными
коттеджами,  над целой улицей в викторианском духе,  которую,  по словам перса,
организовал лично валлиец, над сооружениями, напоминающими огромные кристаллы.
         —  Все,  что  здесь  имеет  форму кристаллов —  марсианские артефакты.
«Библиотека», «роддом», «обсерватория»...
         И над всей долиной было салатное небо и светило ярко-оранжевое солнце.
         Мы  снова пересекли невидимую завесу и  оказались под темно-фиолетовым
небом  Марса  с  маленьким желтым Солнцем,  заскользили над  пологими багровыми
холмами в  сторону далекого горного хребта.  За хребтом,  в сравнении с которым
Гранд-каньон никуда не годился,  расстилалась огромная равнина.  Перс остановил
полет и сказал:
         — Если бы ты уже имел марсийскую структуру, то увидел бы сейчас вокруг
море огня.  Это — я.  Так выглядит моя структура — огонь, рождающий огонь. Знак
Агура Мазды. Структура каждого из нас имеет особое видимое выражение...
         Перс  замолчал,   и  мне  стало  страшно.   Я  ощутил  себя  запертым,
погребенным заживо.  Наверное, такое испытывают больные клаустрофобией, застряв
между этажами в лифте. Мне казалось, что выбраться отсюда невоз, настолько
подавляла меня  огромная,  невообразимо обширная пустыня-смерть.  Солнце стояло
низко над  хребтом и  было таким же  мертвым,  как неправдоподобно четкие тени,
черными зубами вгрызающиеся в долину.  Но как только перс снова заговорил,  все
это куда-то исчезло, вид за окном стал снова восприниматься картинкой на экране
телевизора.
         — А теперь я открою тебе свой секрет, который обещал открыть. Здесь, в
этом песке —  не только обычная ржавчина и  осколки метеоритов,  не одно только
вещество,  но и марсийские кристалляты. Совершенно мертвые. Я один их обнаружил
и  никому не  рассказал.  Я  уверен,  что  это  сами марсиане.  Это их  смерть.
Подозреваю, они, умирая, надеялись когда-нибудь воскреснуть...
         Меня эти сведения нисколько не заинтересовали.  Мне хотелось вернуться
обратно в благодатную долину Утопии.  Я подумал,  что где-то там Вэллс,  ведь с
ним  будет поговорить обо всем.
         — Возвращаемся в долину, русс? — скорее риторически осведомился перс.
         И  мы  мгновенно оказались на  зеленой лужайке под салатным небом,  на
твердой почве.  Джип окружило с десяток марсианцев. Они дружелюбно улыбались. И
были почти что голые.
         Перс перехватил мой взгляд и прокомментировал:
         — Просто они пошли навстречу твоим желаниям. Вот и разделись.
         Я  с  удовольствием смотрел на обнаженных марсианских женщин.  Все они
были очень красивы, но почему-то не соблазнительны.
         —  Можешь выходить,  русс.  Смотри,  если сам  не  выйдешь —  они тебя
вынесут на руках.
         Я открыл дверцу джипа.  Я ощущал себя Армстронгом, делающим первый шаг
на  лунную  поверхность.  Я  напрягся и  вдохнул марсианский воздух.  Блаженный
аромат,  воздух блаженных,  божественный эфир.  В  нем была радость,  в нем был
полет,  в нем было обновление.  Я ступил на траву,  я хотел упасть в эту траву,
широко раскинув руки, уткнуться в нее лицом. И плакать, плакать до изнеможения.
Я стал легким,  тело мне больше не мешало,  я стал прозрачным, я стал тончайшей
сладкой мелодией.  Мне  чудилось,  что сейчас я  поплыву,  полечу над бархатной
травой, усеянной невоз нежными цветами.
         Не  сразу я  осознал,  что  марсианцы тискают меня  в  своих объятиях,
хлопают по плечам, по спине. Девушки шальной красоты прижимаются, гладят волосы
и руки. И все они напоминают мне проворных, но добрых детей.
         И вдруг я услышал те самые серебряные колокольцы. И вновь я оказался в
том  невероятном пространстве,  где так много свободы,  что  сойти с  ума.
Передо мной возникли двое марсианцев:  юноша и девушка. Я одновременно слышал и
понимал каждого из  них.  И  каждому одновременно отвечал.  Девушка поздравляла
меня с  прибытием в  обитель блаженных.  Предлагала мне свою близость,  что ли.
Точнее близкую,  доверительную дружбу, той степени близости, которая на далекой
Земле  бросает двоих в  объятия страсти,  словно во  врата вечности.  Но  после
физической  близости  приходит  рассвет,   и  наступает  усталость.  Настоящая,
открывающая неведомые дали, близость оказывается недостижимой.
         Юноша весело рассказывал о довольно-таки неприятных вещах. Он искренне
радовался тому,  что я,  в отличие от него, прибыл на Марс задолго до смерти. У
меня теперь куча возстей.  Я  смогу использовать полностью свое астральное
тело,  один к  одному отобразив его в  лебесную структуру.  А вот он был взят —
именно взят,  один из старейших остановил время, и пуля, вылетев из револьвера,
замерла у виска,  — в тот момент,  когда нажал курок,  чтобы кровью смыть позор
семьи.  Как это было нелепо и смешно!  Разве мы рождены,  чтобы мучиться такими
мелкими,  ничтожными пустяками?  Мы  рождены быть творцами.  Но  поднять голову
могут лишь единицы.  И  этих немногих почти невоз уговорить перебраться на
Марс. Большинство сюда привела смерть. Как и его. Марс побеждает смерть.
         В голове моей поплыло что-то, словно рябь по воде.
         Серебряные колькольцы смолкли.  Я  смотрел на друзей марсианцев как на
родных людей.  Хотелось прижать их всех,  расцеловать.  И  играть с ними в одну
бесконечную игру, без забот и печалей земных.
         Почему-то я знал, что для этого мне надо всего лишь войти в сверкающий
огнями  кристалл,  взметнувший свои  грани  за  спинами  марсианских братьев  и
сестер.
         Я  слышал мысли-слова,  обращенные ко  мне:  «Это наш роддом.  С  него
начинается новая жизнь».
         И я пошел к блистающему кристаллу.  «Я тебя встречу,  когда выйдешь из
роддома, русс», — услышал я перса. Голос прозвучал прямо в моей голове.
         Когда входишь в кристалл — кажется, что входишь в свет...
         
         VII
         
         В этот же день,  день чудесного путешествия Викулы, полковник и Эдуард
дежурили у аппаратуры слежения.  В свое время Эдуард установил ее на квартире у
полковника.
         Утренний звонок Романа был  успешно перехвачен.  Когда  Викула спросил
Романа,   не  марсианин  ли  тот,   Эдик  выругался,  а  полковник  невозмутимо
прокомментировал:
         — Похоже, Эдуард.ю наши усилия пропадут втуне.
         По  экрану  осциллографа медленно  перемещалась зеленая  точка  —  это
Викула ехал в метро на встречу.  Чудо-браслет работал исправно. Полковник курил
одну задругой. Эдуард налегал на кофе.
         Неожиданно зеленая точка сделалась большой,  замигала,  затрепетал как
бабочка крыльями, и исчезла.
         — Заглушили... — разочарованно произнес Эдуард.
         Со  звуковым каналом тоже было неладно.  После уличного шума раздалось
звонкое птичье пение —  это Викула вошел в  кафе «Пегас»,  а  затем вдруг пошла
трансляция радиостанции «Маяк».
         Эдуард еще пытался бороться —  настраивал канал,  искал сигнал,  потом
полез в схему. Полковник, понаблюдав, лишь махнул рукой:
         — Бесполезно, Эдуард. Они нас вычислили. Глушат.
         Эдуард потер ладонью залысину на голове:
         —  поехать, понаблюдать. Посмотреть на их лица.
         — Не советую, майор. Роман — страшный человек.
         Эдуард поднялся и сказал:
         — Надо ехать.
         —  Я  никуда не  поеду.  Погони не  для меня.  И  потом,  что мы можем
изменить?
         Эдуард припарковался за углом дома, в котором находился «Пегас». Вышел
на  бульвар,  сел  на  лавку напротив кафе.  Окна  закрывали гирлянды растений,
наверное,  плюща,  и сквозь них Эдуард увидел перса. Тот смотрел прямо на него.
Эдуард за плющом не видел ни Викулы,  ни Романа и не знал,  что юноша,  который
смотрит сейчас на  него,  сидит за  одним столом с  Викулой.  А  потом на  него
накатила дремота. Провалился в сон.
         Очнулся словно от толчка.  Солнце бьет прямо в лицо, и не понять, куда
и зачем его занесло. «Ви-кула» — всплыло в голове.
         Эдуард   бросился  к   дверям  кафе.   Стремительно  ворвался  внутрь.
Немногочисленные посетители недоуменно смотрели в  его  сторону.  А  Викулы  не
было.  «Вот и все.  Зачем меня, холера, на лавку понесло? Сразу надо было сюда!
Если бы сразу...»
         Вечером в квартире Колокольниковых раздался звонок.
         — Алло,  Викулу?
         —  Викула в  отъезде,  —  ответила Ириша.  —    узнать,  кто  его
спрашивает?
         — Это его друг, Грязев Эдуард.
         — Это вы его приглашали на рыбалку?
         — Я.
         —  Тогда я  должна вам выговорить.  Вы же хорошо знаете,  что ему пить
нельзя. У него же очень больная печень. После вашей рыбалки у него был страшный
приступ. Пришлось давать «ношпу». Вы же взрослый человек...
         Ирина говорила с  искренним возмущением.  Но  «вы же взрослый человек»
произнесла   с   интонацией  обиженного  ребенка.   Эдуард   усмехнулся.   Она,
папина-мамина дочь,  лишь  недавно начав  жизнь «взрослого человека»,  все  еще
делила мир на взрослых и всех остальных.
         — Ради бога,  Ирочка,  простите уж великодушно.  Знаете,  как бывает в
мужской компании? Больше этого не повторится...
         — Во-первых, я вам не Ирочка. А во-вторых, я хочу вас предупредить...
         — Считайте,  уже предупредили,  — перебил Эдуард.  — Скажите, Ирина, а
куда он уехал?
         —  В  Англию,  —  с  ноткой превосходства сообщила она.  —  На месяц в
командировку.
         — Он вам так сказал?
         — Они заехали с Романом Викторовичем. Издательство, благодаря хлопотам
Романа Викторовича, предоставило поездку в Англию.
         — Ах, издательство, ну-ну.
         — Представьте себе. Что вы еще хотели узнать?
         — Не обижайтесь,  бога ради,  Ира. Я уже все узнал и даю самое честное
слово не спаивать больше нашего драгоценного Викулу.
         — Ладно уж,  так я вам и поверила.  Пейте, конечно, но ведь всему надо
меру знать.
         — Вы правы. До-свидания, Ирина.
         Эдуард повесил трубку.
         — В Англию, говорит, укатил. На месяц.
         —  Вот видите,  — не моргнув,  ответил полковник,  словно именно это и
ожидал услышать. — Наш план сработал.
         Эдуард только усмехнулся в усы.
         
         * * *
         
         На  Землю  Викула  вернулся  через  три  недели.  Что  с  ним  было  в
кристалле-инкубаторе,  он не помнил.  Вошел в поток света — и все, растворился.
Потом так же внезапно появился из света.
         Вышел из роддома.  Посмотрел на руку — что оно такое, лебес? Рука была
все та же,  с  теми же волосами,  родинками и  шрамом на тыльной стороне кисти.
Даже ногти отросли.
         «Мое — не мое.  Главное, чтобы тело по-прежнему служило мне, — подумал
он, — а лебес, вещество — не один ли черт?»
         Его и  в  самом деле не очень волновала замена тела.  «Не волнует,  ты
смотри,  — снова подумал он.  — Наверное, это и есть полная задница. Интересно,
что еще теперь меня не волнует?»
         Его встречали пятеро марсианцев.  Не успел он рассмотреть их лица, как
пейзаж долины сменился странным видом.  Этот  мир,  или  эта  его  новая грань,
оказывается,  был многослойным.  По-земному голубое небо, прямо в нем струились
светящиеся облака,  проструивались друг через друга. Водили хороводы деревья, а
рядом с  ними полыхали языки зеленого пламени — другая материальность деревьев.
Были  и  здания,  странной,  попирающей закон  тяготения архитектуры.  Белые  и
розовые, выбрасывающие далеко вверх стрелы башен; где-то очень высоко они вдруг
распускались веером арок, дуг, волнообразных лепестков. Реки здесь текли-вились
снизу  вверх  и  наоборот,  сверху вниз,  вовсе не  ведая ни  верха,  ни  низа,
окутанные легким туманом,  то серебристым,  то сиреневым.  Из тумана выныривали
стаи  птиц,  а  может быть,  это  брызги воды  становились птицами.  И  повсюду
возникали разноцветные сполохи —  так  марсианцы обозначали свое  присутствие в
этом мире или в этой его грани.
         На  месте  пятерых  встречающих передавалась пятью  цветами  небольшая
радуга.  Викула увидел себя  каким-то  ее  новым оттенком и  шагнул —  слился с
радугой.
         Он в  этот момент многое знал и  многое чувствовал.  Тончайшие оттенки
удовольствия.  Это удовольствие имело объем, пространственное звучание, что ли.
А то, что сейчас знал Викула, человеческим языком выразить невоз.
         Но словно зазвенела крепкая упорная струна,  и Викула вновь оказался в
долине Города Солнца. Рядом с ним стоял перс, и больше никого не было.
         — Как обещал, — улыбнулся юноша.
         Викула вспомнил, что перс обещал вернуть его на Землю. Возвращаться не
хотелось.
         — Передумал, русс?
         — Не знаю. Может, то был не я?
         —  Не валяй ваньку,  русс.  Потом труднее будет вернуться.  Или ты все
дела свои на Земле уже сделал?  По всем счетам заплачено?  Ты ведь знаешь,  что
возвратиться сюда можешь в любой момент. Твоя родина теперь Марс.
         И  что-то прокрутилось в голове Викулы.  «Две родины — как-то слишком.
Надо бы посетить первую. Если она все еще родина, то второй быть не может».
         — Правильно,  русс.  Настоящая родина не отпустит. Вот и узнаешь — кто
ты теперь.
         Викуле  вспомнилось,  как  тяжела,  груба  и  абсурдна  земная  жизнь.
Возвращаться было просто страшно.
         — Что со мной,  перс?  Я боюсь Земли.  Мне страшно.  А ведь там было и
хорошее...
         — Я тебя отвезу, и ты решишь — было или все еще есть:'
         Викула кивнул.
         Когда они  в  давешнем джипе приземлились у  подъезда Викулиного дома,
был вечер. Перс сказал:
         — Ты ведь ничем не рискуешь.
         — Все равно страшно.
         — У людей один лишь риск — утрата жизни.  К тебе это уже не относится.
Чего еще бояться? Ты им не принадлежишь. Можешь не бояться больше того, что они
о тебе думают, чем ты кажешься в их глазах. Радуйся, русс.
         — Я чего-то другого боюсь.
         —  О!  Ты  мне  сразу  понравился.  У  благородных людей —  страх тоже
благороден.  Если бы в  свое время я тоже этого боялся!  Но об этих материях мы
потом поговорим.  А сейчас пользуйся своей удачей. Ведь ты счастливчик, русс. Я
такой возсти,  как ты, не имел. Ты можешь человеческими глазами посмотреть
на людей со стороны,  пребывая вне стихии человечества.  Ни мне,  ни другим это
было не дано... Иди, иди. Когда надумаешь вернуться — просто подумай обо мне. Я
ведь всегда здесь.  Где-то здесь.  —  Перс рассмеялся и исчез вместе с джипом —
так что выходить из машины не пришлось.
         «Да,  ароматы Земли,  вы на месте»,  — вечерний ветерок принес ароматы
мусоропровода, бензина и уставшей весны.
         «Перс знает, чего я боюсь, а я — нет. Интересно, чего еще я не знаю?»
         Ира  ,была  удивлена  чрезвычайно:  во-первых,  внезапное возвращение,
во-вторых, возвращение без чемодана.
         — Ты уже приехал? — задала она дурацкий вопрос, едва Викула переступил
порог.
         — Здравствуй. Дома все в порядке?
         — А где твои вещи?
         — Какие вещи? — удивился он.
         — Ну, ты же ехал с вещами... — Она растерялась.
         —  Ах,  вещи!  Украли  в  аэропорту,  —  просто,  без  тени  жалости к
утраченному добру, ответил он.
         — А документы?
         Он полез в нагрудный карман.
         — Документы здесь.  Ой,  Ириша, нашли, о чем говорить! Живой — и слава
богу!
         Она  со  странным вниманием рассматривала его,  она  его не  узнавала.
Что-то чужое было в Викуле. Он наконец заметил ее растерянность и улыбнулся.
         —  Все  в  порядке,  в  Англии  дожди  и  туманы.  Глупые  аборигены и
английская скука. Последней даже чрезмерно.
         Он вдруг подумал,  что Ира могла подумать,  что он мог ей изменить.  с
какой-нибудь бойкой, англичанкой или еще невесть с кем.
         —  С  женщинами у  меня ничего не было,  — спокойно,  как бы вскользь,
заметил он.
         У  Иры сделались круглые глаза.  Именно об измене она сейчас подумала.
Вообще,  она давно ждала, что он ей изменит, и все думала-гадала, как ей себя в
этом случае вести —  сразу подавать на  развод или  делать вид,  что  простила?
Поэтому сейчас она вздохнула с облегчением — кажется, на сей раз пронесло.
         — Дай мне честное слово!
         —  Даю честное слово,  Да ну их,  блядей,  к  лешему,  — это вырвалось
как-то совершенно неожиданно.
         И Ира, наконец, улыбнулась — она узнала прежнего Викулу.
         Он  разделся,  зашел на  кухню,  сел  на  табурет,  осмотрелся.  Ирина
собирала на стол. Чего-то здесь не хватало.
         Викула понял,  чего не хватает в этом доме.  Не хватает его любви. Или
страсти.  Была ведь настоящая страсть,  как у молодого Ромео. А ведь если бы не
вражда  между  Монтекки и  Капулетти,  охладел бы  юноша  —  долго  вожделеть к
четырнадцатилетней соплячке вряд ли воз,  — подался бы в Европу, на поиски
приключений. Война или разгул страстей.
         Ире он был удобен и мил.  Она-то как раз в своих чувствах неизменна. А
он и  не знал,  что она за человек,  ему тогда хотелось сочинять ее,  создавать
наново,  как  своих персонажей.  Он  видел в  ней лишь свою страсть.  Какой она
человек?  Загадка.  Что  из  нее  выйдет через десять лет?  Какие желания будут
донимать ее,  и чем она будет мучить его,  какими требованиями, какими упреками
опутает?  Погрузится в омут мелких бабьих страстишек? Раньше откровенной бабьей
дури он за ней не замечал.  Вот,  оказывается,  ревнива.  А впрочем,  не все ли
равно? «Что я в ней любил? Как бы это мне вспомнить?»
         —  Как  твоя  печень?  —  спросила  Ира,  накладывая  ему  на  тарелку
разогретое овощное рагу.
         — У меня больше нет печени. Английские эскулапы вырезали насовсем.
         Она легонько щелкнула его по носу и сказала:
         — Не ври маме.
         —  Знаешь,  чудо какое — я ее совершенно не чувствую.  Может,  она уже
скончалась?
         — Вот мы и проверим.  — Ира поставила на стол бутылку красного вина. —
Ты неожиданно приехал, я не успела как следует все приготовить...
         — Ничего.  Главное,  что приехал.  Живой — и слава богу. Кстати, какое
сегодня число?
         — Двадцать седьмое. Ты что? Выпал? Ау, дорогой!
         — Марта,  надеюсь?  Ну,  извини,  старушка.  Видимо,  я плохо переношу
дальние перелеты.
         Викула  посмотрел на  часы.  На  них  высвечивалась дата:  двенадцатое
марта.
         В  этот  момент в  дверь  кто-то  позвонил.  На  пороге стоял  Роман с
чемоданом Викулы.
         —  Что  же  ты,  Викула  Селянинович,  чемоданами  разбрасываешься?  —
осведомился он.  Ире же сказал: — Твой супруг сбежал из Шереметьева так быстро,
что я не смог догнать.  Бросился в такси и был таков.  Наверное, соскучился. А,
Викула Селянинович?
         — Я что же, забыл чемодан на контроле? Надеюсь, его не шибко шмонали?
         — Я не смотрел. Схватил его с ленты и бегом за тобой.
         —  Роман Викторович,  —  спохватилась Ирина,  — проходите,  мы как раз
ужинаем.
         Роман слегка поклонился и отрицательно покачал головой.
         —  Мне  надо  пару  слов Викуле.  Впрочем,  через пять минут подойдем,
отужинаем.
         Голос Романа совершенно успокоил Ирину.  Она улыбнулась и вернулась на
кухню.
         — Что, граница потеряла контроль? — спросил Роман.
         Викула понял, о чем идет речь.
         — Да,  не знал,  как ей все объяснить. Да и она как-то волком смотрит,
словно не признает. Неужели это  почувствовать?
         — Все,  считай,  конфликт улажен.  Она теперь думает только об ужине и
прочих мелочах. Например, что у нее в гостях руководитель «Цитадели». Что же ты
чемоданы у подъезда оставляешь? Здесь же, на Земле, воровство беспощадное.
         — Разве?  Он,  наверное, у перса из багажника выпал. А я ворон считал,
не обернулся.
         — Бывает. Как тебе Земля?
         Роман приподнял эдисоновский телефон, запустил руку под днище и извлек
жучок.
         —  Вот,  полюбуйся.  Этот  остался  последним  из  поставленных  твоим
Эдуардом.  Остальные я  при твоем отбытии забрал.  И  отдай часы —  это часы со
шпионским  браслетом.  Сигнал  радиомаяка  достигает  Америки,  через  спутник!
Забавно? Пройдем в кабинет?
         — Да, в кабинете я еще не был. Любопытно будет.
         В  кабинете Викула  подошел к  своему любимому рабочему столу.  Качнул
пресс-папье.
         — Глупо, — вынес он приговор. — Наверное, не писать мне больше.
         Он снял часы и стал отстегивать браслет.
         —  Наверное,  мне и  с  Ирой не  жить.  Что делать,  латин?  —  Викула
вздохнул. — Чуждо мне здесь. Пусто.
         — Ты только в бутылку не лезь,  товарищ фантаст. Это зов Марса в тебе.
Через пару  дней пройдет,  может,  даже прежнее восстановится.  Ты  ведь у  нас
особый. Лебесной структуры, кроме ядра, еще нет. Только кристаллят. А структура
у тебя самая что ни на есть астральная, брат. И душа твоя при тебе. У остальных
уже давно не так.  Когда лебес набирает силу, душа цепенеет, впадает в анабиоз.
А когда переходишь в марсий — изгоняется прочь, как собачонка.
         Роман сел на диван.
         — Из нас всех один перс о своей душе тоскует. Нашел ее и не знает, что
дальше с ней делать. Она для него живой укор.
         — Постой, — перебил Викула, — я должен потерять душу?
         — А зачем она? — спокойно, но не без провокации спросил Роман.
         — Как зачем?
         Викула  попытался  сообразить,   зачем   эта   самая  душа   человеку.
Вспомнились Мефистофель,  Воланд и  прочие.  Выходило,  что душа — объект чисто
литературный.  Впрочем, Викула раньше так и полагал, только что не отдавал себе
отчета.
         — Ее видно?
         — Еще как.
         — И что же она?
         — Знаешь, как перс попал на Марс? Давай я тебе расскажу.
         Викула наконец освободил часы от браслета и отдал его Роману.
         — Как-то раз послал его Заратустра с поручением...
         — Как Заратустра? — изумился Викула.
         — Перс был его учеником.  Ни больше ни меньше.  Учеником из лучших. До
назначенного ему  города  шел  с  караваном.  И  по  дороге  напали на  караван
разбойники.   Перс  и  тогда  был  не  робкого  десятка.  Тем  более,  что  все
зороастрийцы воинственны. Ему и досталось больше всех. Купцов и охрану ограбили
и отпустили на все четыре стороны, а его убили. Со смертельной раной лежал он в
дорожной пыли,  истекал кровью.  И подходит к нему странный человек, совсем без
одежды,  и говорит: «Я пришел за тобой». Перс понял, что это дэв, демон смерти.
Тот продолжает говорить:  «Теперь ты отправишься со мной в  преисподнюю!»  Перс
искренне полагал, что он заслуживает иной участи и ответил: «Ступай прочь, дэв.
Я  верный Агура Мазды!»  —  «Ну так смотри!»  —  воскликнул дэв и повлек его за
грань мира.  И там отпустил его. «Если ты чист — то тебя понесет вверх, иначе —
вниз».  Перса понесло вниз и очень быстро.  Он кричал,  что это обман, иллюзия,
наваждение Сурьи.  И вдруг он опять оказался на пыльной дороге.  Над ним стояло
уже два существа.  Прежний дэв и еще кто-то,  в египетской тунике.  Этот второй
предложил отказаться от смерти и преисподней.  Натерпевшийся страху перс тут же
согласился.  Вот так и  попал на  Марс.  Да,  нынешние истории приглашений куда
прозаичнее. Такие дела, русс. Пошли отужинаем?
         — Да я и есть не хочу.
         — Думаешь,  я хочу?  Кристаллят в пище не нуждается.  Но ради тех, кто
тебе небезразличен,  поднапрячься. Держи себя в руках, фантаст.
         — Надо же было так вляпаться...
         —  Э,  да ты смотришь на вещи сразу с обеих позиций.  Не зря перс тебя
так уважает.  А вообще, скажи, русс, каково оно — быть марсианским оборотнем? —
и Роман улыбнулся.
         Викула  поднялся  с  дивана,   хотел  щелкнуть  выключателем  и  вдруг
сообразил,  что  свет в  комнате они не  включали,  а  видно было как при ярком
освещении. Роман одобрительно кивнул.
         — Вот и я об этом.
         — Чер-те что творится...
         На  столе  царил праздник.  Салаты,  бутерброды,  нарезанный сыр  двух
сортов,  фрукты.  Овощное рагу куда-то исчезло,  а к вину,  напротив, добавился
коньяк «Наири». Источал свой аромат кофе.
         — Я не голоден, Ира, — твердо сказал Викула.
         В этот момент грянул телефон.
         — Вот это голос, — одобрил Роман эдисоновский звон.
         — Девятнадцатый век,  будь он неладен.  — Викула взял трубку кухонного
аппарата.   —  Алло?  Привет,  Эдик.  Как  дела?  Нормально.  Следишь,  значит?
Выслеживаешь?  Спасибо  за  браслет.  Да,  я  понимаю,  что  для  моего  блага.
Съездил...  Да в общем-то никак. Скучновато там. А о чем мы договаривались? Что
значит,  на  чьей я  стороне?  У  тебя,  помнится,  были две  стороны —  наша и
американская.  Англия между ними не помещается.  Какая? Из которой я только что
вернулся.  Привет тебе от англичан. А уж это я не знаю. Это уж ты должен знать.
Жучки — твоих же рук дело. Их три было? Значит, все верно. Мы их ликвидировали.
А то,  знаешь,  неловко может получиться. Наступит ночь, а ты будешь мои ночные
утехи слушать? Стыдись, Эдуард. Нет, не обижаюсь. Встретиться?
         Викула прикрыл трубку рукой и сообщил:
         — Желает встретиться.
         Роман подмигнул, а Ирина сказала:
         — Нормальные люди дают друзьям отдохнуть после дороги.
         — Алло. Я поужинаю, у меня, видишь ли, гости. Приму душ. И подъеду.
         —  Роман,  скажите ему,  что так не поступают,  — взмолилась Ирина.  —
Викула, так нельзя.
         — Ирочка, — подал реплику Роман. — Муж — это малоуправляемое существо.
Оно  мнит  себя  владыкой и  господином.  Та  женщина надежно удерживает своего
господина,   которая  не  подвергает  сомнению  его  мужское  самолюбие.  Стоит
разок-другой задеть, еще хуже — унизить, и пиши пропало. Так семьи и рушатся.
         Вся тирада была произнесена шутливым и мягким тоном.  Окаменевшее было
лицо Ирины смягчилось,  возникшие было на лбу грозные морщинки разгладились,  а
на щеках появились те самые,  некогда столь любимые Викулой ямочки. Викула даже
вспомнил, что он их обожал.
         — Что-то здесь слишком светло.  Глаза режет,  — сказал он и хотел было
выключить свет.
         — Не пугай жену. Ужинать при звездах — это чересчур романтично.
         — Да? А англичане ужинают. — Викула вернулся на свою табуретку.
         Ужин еще не закончился,  еще не перешли к  десерту и кофе,  как прибыл
незваный Эдуард. Как только раздался настойчивый звонок, Роман объявил:
         — Эдуард стучится.
         Ирина хмыкнула,  а Викула пошел открывать, и в этот момент он вовсе не
походил на прежнего, умученного бытием писателя-фантаста Колокольникова.
         — Здорово, — приветствовал его Эдуард и слегка встряхнул за плечи.
         Взгляд Эдуарда был тверд и даже горящ.  Эдуард походил на человека,  у
которого за спиной уже пылают все мосты.
         — Войти разрешишь?
         — Давай.
         Эдуард энергично расстегнул куртку,  но  не стал снимать.  В  прихожую
вышел Роман, Викула решил их познакомить:
         — Знакомься, Эдик, это тот самый англичанин, Роман.
         — Эдуард, — буркнул Эдуард.
         — С чем пожаловал,  Эдик?  — спросил Викула. — С кем на этот раз решил
бороться?  Может, там у тебя в подъезде ребята с «хлопушками»? Позови, коньячка
выпьем.
         — На чьей ты стороне, Викула? — решительно спросил Эдуард.
         — А как поживает наш полковник? — спросил Викула.
         — Вышел из игры.  Говорит,  что если и вернешься,  то другим. — Эдуард
тяжело глянул на Романа.
         —  Они  Земле ничем не  угрожают.  Земля их  мало  интересует.  Только
помогают добрым людям перебраться в старую добрую Англию. Желающих мало, как ни
странно. Ты ведь не желаешь к Аресу?
         — Ты меня совсем видеть не хочешь?
         — Почему?
         — Не похож ты на себя, Викулыч.
         — Ну не похож,  и хрен с ним. Ты вон тоже какой-то напряженный. Пошли,
коньячка дерябнем.
         — Не надо. Тогда последнее. Помнишь мою просьбу?
         — Какую именно?
         — Тогда, на рыбалке.
         — Ты про падающие спутники?  Что нам за дело до всего этого, Эдик? Вот
перед тобой представитель технологически развитой цивилизации, спроси у него.
         — Викулыч, все-таки, на чьей ты стороне?
         Викула посмотрел на  Романа,  тот был невозмутим.  Посмотрел на Ирину,
появившуюся в коридоре.
         «Бог ты мой, сторон напридумывали. А кто вот на ее стороне? Весь вечер
только и  делаем,  что ее дурим.  А она должна как-то это себе объяснять,  саму
себя  уговаривать не  обижаться.  И  ведь молчит же.  Я  бы  молчал?  Наверное,
понимает если и  не  все,  то  слишком многое.  Но не скажешь же ей прямо,  что
стряслось.  То,  что  между  двумя людьми вдруг возникла пропасть без  дна,  не
объясняют.  Это переживается,  словно приближаешься к  смерти.  Как такое могло
выйти —  я  же  только ради  нее  решил не  умирать,  отдался в  руки  ласковых
марсианцев?  Надо ли  ей  все  это?  Лучше было стать вдовой.  Светлая память о
добром муже,  трехкомнатная квартира, все права на литературное наследие. Ей бы
и  в  самом деле так было лучше.  Какой теперь от  меня толк?  Что я  могу дать
людям?  Эдуарду уж точно ничего не дам. Нечего давать. Я пуст и жалок. Только и
того,  что кандидат в боги. Вот какие стороны. А кто на стороне его дочери? Или
Эдик только на стороне выдуманных державных интересов?»
         —  Эх,  Эдуард,  тяжелые вопросы ты задаешь.  Вот на ее я  стороне,  —
Викула кивнул на жену. — А ты, будешь ли ты на стороне своей дочери?
         — Это еще что за новости,  ты это к чему?  — нахмурился Эдуард.  — При
чем здесь Рита?
         — Извини, не при чем, — отрезал Викула. — К слову пришлось. Сейчас моя
сторона — она,  — он привлек к себе Ирину. — И больше ни до чего мне дела нету!
А если у тебя ко мне ничего больше нет, Эдуард...
         — Прощай, — тихо как-то произнес Эдуард в ответ и ушел.
         — Зря ты его обидел, — сказал Роман.
         — Сейчас успокою, — решил Викула и бросился догонять.
         — Пальто возьми! — крикнула вслед Ирина, но он уже сбегал по лестнице.
         — Давай, Ирочка, я отнесу, — предложил Роман.
         — И шапку.
         Роман сгреб в  охапку вещи и  последовал за Викулой.  Как только дверь
квартиры закрыл лестничный пролет, Роман полетел над ступеньками.
         Когда Викула выбежал из  подъезда,  Эдик разговаривал с  двумя рослыми
мужиками.   Одного  Викула  узнал  —  улыбчивого  Серегу,  с  которым  когда-то
штурмовали Банную.
         Эдуард обернулся, шагнул навстречу.
         — Эдик, подожди! Извини меня, я и сам себя не понимаю...
         — Ладно, чего там.
         —  Хочешь,  я  тебе ихний антиграв приволоку?  Сядем в  него и все эти
гребаные спутники поснимаем, а?
         — Ты это серьезно?
         —  Но и  ты сволочь что надо —  зачем при Ирине допрос устроил?  Ты ее
сломать хотел или меня? Я и так понапридумывал хреноты всякой.
         —  Да  понимаешь,  старик,  пересрал я.  Вообразилась жуетень  всякая.
Полковник Радченко — в кусты.  Руководству марсианские дела на фиг не нужны.  А
феномен, как говорится, налицо.
         — Тебе на лицо, а у меня на лице.
         — Что ты там о Рите говорил?  Она тоже в «Цитадель» ходит, я только на
днях узнал. В последнее время она какая-то не такая.
         Викула замялся.  Оглянулся на  подъезд —  там стоял Роман.  Стоял он в
темноте и  не  выходил.  Он  был виден отсюда только Викуле,  приобретшем новые
свойства зрения. Викула обменялся взглядом с Романом, словно обменялся мыслями.
         — Ты ее сам спроси. Так будет лучше, — наконец ответил он.
         — Да? Тогда ладно. Надо думать, на этом разговор у нас не окончен?
         — Кто знает?  Если тебе антиграв так нужен,  я постараюсь помочь. Я же
говорил — им на наши дела начихать.
         — Принято.
         — Ну ладно, Эдик, привет Сергею. Я пошел.
         В подъезде Роман молча вручил ему пальто и шапку.
         — Я наверное что-то не то сказал? — спросил Викула.
         — Да нет, все правильно...
         Ночью, перед отходом ко сну, Викула решил как-то все объяснить.
         — Понимаешь, Ириша, какие дела. Ты и сама видишь, какие странные дела.
Эдуард знал о моем предполагаемом вояже.  Он ведь не только писатель.  Он майор
ГРУ.  Зачем-то  решил,  что  английская разведка  попытается меня  завербовать.
Поэтому населил наш  дом  жучками.  Роману с  подобными вещами тоже приходилось
сталкиваться, за вашей «Цитаделью» в свое время органы следили. В общем, у него
такой аппарат есть, портативный. Улавливает сигналы от жучков...
         — Роман, он замечательный человек, — внезапно сказала Ирина.
         —  Я  тоже так считаю.  И  чемодан мой в  аэропорту поэтому задержали.
Может, второе дно искали?
         — Боже мой,  какая глупость. Какой же из тебя шпион? Ты морж, толстый,
усатый морж.
         — Неужели я настолько безобразен?
         — Наоборот, — успокоила она.
         — И опять Роман улаживал.  Сказал мне, чтобы я сразу ехал домой, а сам
остался разбираться.  Эдуард  же  решил  меня  проверить,  устроить психическую
атаку.
         — Твой Эдуард — настоящая свинья. Неужели у Ритки такой отец?
         —  Да  нет,  он  на  самом деле классный мужик.  Только мания у  него,
подвинут на американской угрозе. Ну что, теперь успокоилась?
         — Да уж. Успокоил, называется. Они тебя больше трогать не будут?
         —  Я  поговорил с  Эдиком.  Он сказал,  что все в  порядке.  В  общем,
инцидент исчерпан, и мы можем спать.
         Спать не  хотелось,  видимо,  кристаллят не  нуждался во  сне.  Лежать
просто так или слоняться по квартире и  думать,  что ты больше похож на робота,
чем  на  нормального русского человека?  Неужели этот новый организм так дубово
устроен?
         Он  подумал,  что  надо бы  как-то  умудриться заснуть,  хоть на  пару
часиков, — и в тот же миг уснул, если это состояние  было назвать сном.
         Проснулся он ровно через два часа.  И решил поспать еще до утра. Опять
мгновенно вырубился и проснулся уже с рассветом.
         «Чем я стану здесь заниматься?  Ради чего жить?  Сегодня будет звонить
Сеня.  Примется изображать крайнюю степень удивления:  как же  так,  старик,  в
тайне  от  друга  обзавелся связями в  «Бодриусе»,  добился загранкомандировки,
издания книг,  скромнее надо быть, старик, скромнее, и люди к тебе потянутся...
А мне ни «Бодриуса», ничего на свете ненадобно. На Марсе было хорошо, но как-то
у  них не  по-настоящему.  Слишком уж мило.  Так не бывает.  Нашли себе беглецы
приют. Это ж надо, чтобы остаться человеком, не испакостить себя ложью, гнилыми
компромиссами, практически неудовлетворимыми вожделениями, распылением жизни на
карьерку и  сопливые пьяные разговоры о своих эпохальных проблемах — надо стать
марсианцем.  Что же  получается?  Очистился я  от  этого?  Или куда-то поглубже
закопал?  Если откопать —  вполне  с  человечеством поладить.  Но лучше не
откапывать.  Просто сочинить себе цель —  на день,  на месяц,  на год — и жить.
Почему мне  перестали быть интересны люди?  Без этого интереса никаких целей не
насочиняешь и  книг не напишешь.  Может,  я  такой и есть,  и всегда был таким,
каким стал?  И сейчас чудно так общаюсь с собой настоящим — пустым,  никчемным,
бесполезным?»
         Он  повернул голову и  посмотрел на  Иру.  Она  спала,  отвернувшись к
стене,  беззащитно, по-детски свернувшись калачиком. Викула поймал себя на том,
что ему приятно смотреть на нее спящую.  «Может, не все так плохо? — подумалось
ему.  — Может,  еще могу любить? Всю жизнь я этого боялся — любить человека как
человека,  а  не  как  объект своего интереса.  Потому что  тогда ведь придется
последнюю рубашку ради него снять,  и  остальное,  на  что  он  пальцем укажет.
Любить страшно. А не любить — тошно».
         Эти размышления Викулы прервал звонок в дверь — непрерывная трель, как
будто заклинило кнопку.  «Эдик пришел,  —  подумалось Викуле,  — пойду проверю,
может, я еще и ясновидящий теперь?»
         На  пороге стоял  пьянющий Эдик,  весь  в  облаке спиртовых испарений.
Викула не без усилия отнял его руку от кнопки звонка. Воцарилась тишина. Эдуард
молчал, только сопел, осоловело уставясь в Викулино пузо.
         
         VIII
         
         Эдуард ни  на  грош не поверил Викуле.  Он был уверен твердо —  Викула
перевербован марсианцами,  антиграв сулит в  качестве взятки.  Но  с  этим  он,
конечно, разберется. Потом. Сейчас Эдуарда беспокоила дочь.
         Риты дома не  было.  Сын,  Самсон Эдуардович,  он  же —  Сомик,  отрок
шестнадцати лет,  был  погружен  в  созерцание звездного  неба,  изучая  его  в
онлайновом режиме  глазами американского телескопа «Хаббл».  Эдуард  заглянул к
нему в комнату, поинтересовался:
         — А русских спутников, что, нет?
         Отпрыск, не отрываясь от дисплея, ответил дежурной фразой:
         — У вас, папа, все засекречено, даже звезды.
         — Ладно, занимайся, — санкционировал Эдуард.
         На  кухне комбайн крошил овощи для  салата,  видеомагнитофон показывал
фильм  про  природу.  Жена  Татьяна,  прижав  трубку  плечом,  разговаривала по
телефону с подругой и помешивала на сковороде луковую зажарку.
         Эдуард поставил видеомагнитофон на паузу и сказал:
         — Таня, кончай трепаться. Надо бы поговорить.
         Таня  знала эту  интонацию мужа.  Она  быстро попрощалась с  подругой,
сказала, что перезвонит.
         — Ну так слушаю.
         — Где Рита?
         — В читалке.
         — Она тебе ничего такого не говорила?
         — Какого такого?
         — Ну, я не знаю. Замуж не собирается?
         — Ага, папаша вспомнил о своей дочурке. Ей уже давно не десять лет.
         — Ты что-то знаешь. Может, знаешь, кто ее избранник?
         — Представь себе, знаю. Приходил.
         — А я где был?
         — Как всегда — в своей очередной командировке.
         — И кто он?
         — Звать Роман...
         — Однокурсник какой-нибудь?
         — Приятный молодой человек. Но не однокурсник. Если бы ты чаще общался
с дочерью, знал бы, что она ходит в литературное общество...
         — «Цитадель»?
         — Да,  кажется,  так и называется. Если знаешь, зачтем спрашивать, что
за допросы?
         — Спрашиваю, потому что надо. Роман этот у них за руководителя?
         — Да. Не понимаю — ты зачем ко мне пристал?
         — Ладно, занимайся.
         Эдуард удалился из кухни, Татьяна набрала номер подруги.
         — Да ничего особенного,  Катя, голодный муж. Да. Вспомнил, что у него,
оказывается, есть взрослая дочь. И я говорю...
         Эдуарду стало ясно,  что  имел в  виду Викула,  упоминая Риту.  Голова
сделалась совершенно пустой. Он закурил. Татьяна тут же отвлеклась от разговора
и крикнула:
         — Сколько раз говорила — не дыми в квартире. На лоджию!
         Он не услышал жены.  Взял из бара водку,  налил фужер и  выпил.  Налил
еще. Потом еще. Остатки допил из горлышка.
         Через  полчаса Татьяна позвала к  ужину.  Он  обнаружил,  что  сидит в
кресле,  что пепельница полна наполовину выкуренных,  а  то и  едва надкуренных
сигарет. Подлокотники и ковер усеяны пеплом.
         — Ну,  отец,  ты даешь. Что же с тобой будет, когда придет время стать
дедом?
         — Что? — взревел Эдуард. — Никогда!
         —  Тиран,  — спокойно констатировала Татьяна,  — мелкий домашний тиран
очень высокого роста. Наполеон.
         — Я его уничтожу, — пообещал Эдуард.
         —  Ну,  знаешь...  Так наша дочь в девках останется.  Лучше уж сразу в
монастырь.
         — Ты же ничего не знаешь.
         — Ну,  наконец-то,  дожились.  Я,  оказывается, ничего не знаю. Бросай
дурить, пошли ужинать.
         Он побрел следом за ней, практически не соображая, чего от него хотят.
Вяло ковырял азу, механически отправляя в рот кусочки баранины. Жена с жалостью
наблюдала его потуги, затем не выдержала, спросила:
         — Не понимаю, что тебя так расстроило?
         Он молча глянул на нее и отставил тарелку. Сын с интересом наблюдал за
родителями,  но,  приученный отцом к дисциплине,  помалкивал. Эдуард положил на
стол руки и уставился в стену.
         — Эдик, это уже астенический синдром. Ты нас не пугай. В конце концов,
нормально, что дети вырастают, выходят замуж, рожают детей.
         — Она беременна? — бесцветным голосом спросил он.
         Татьяна кивнула. А сын не удержался, брякнул:
         — Во здорово!
         — О-очень хорошо. Просто замечательно...
         Он  поднялся и  снова направился в  зал,  к  бару.  Употребил еще одну
бутылку водки. Захватил третью и ушел с нею в кабинет. Стал было распечатывать,
но тут пришла Рита.
         — Что здесь у вас происходит? — весело спросила она с порога.
         Мать кивнула на дверь кабинета.
         — Пьет водку.
         — В честь чего? — удивилась Рита.
         — В твою честь. Узнал про нашего Романа.
         — А про маленького? Тоже знает?
         — Я ему сказала. Думала, это его смягчит...
         — Ничего, мама, уладим.
         Рита вошла в кабинет.  Отец смотрел на нее взглядом убитого волка.  Не
скажешь, что глаза выражали хоть что-нибудь; выражение лица было угрюмым и тоже
неживым.
         Она закрыла за  собой дверь и  остановилась.  Она молчала,  ждала.  Но
ничего не происходило. Отец стоял и раскачивался, держась за столешницу. Было в
этом что-то жутковатое.
         — Ну что ты, папа? — мягко спросила она.
         — Смотрю, — наконец разлепил он губы.
         — Что видишь, папа?
         —  Смотрю...  Дочь ты  мне или не  дочь?..  —  произнес он с  какой-то
дегенеративной интонацией.
         — Я — дочь, — по-прежнему мягко ответила она.
         Он снялся с места, тяжелой, медленной походкой приблизился, взял ее за
плечи и спросил:
         — Зачем ты сделала это?
         — Больно, отпусти.
         — Извини,  — механически ответил он и опустил руки.  Во взгляде что-то
мелькнуло было, и глаза снова стали неживые.
         — Я люблю его, понимаешь, папа? — совсем тихо сказала она.
         — Повтори.
         — Люблю.
         Эдуард зарычал, помотал головой.
         — Папа, но что поделаешь, если моя половинка — с Марса! Ведь не только
люди созданы друг для друга!
         Взгляд Эдуарда вмиг стал осмысленным.
         — Ты все знаешь. А ребенок?
         — Ты против ребенка?
         — Что это будет?
         — Какая разница? Это будет мой ребенок.
         — Ты же моя дочь...
         Он отвернулся.  Она увидела,  как блеснула слеза.  Ей вдруг захотелось
прижаться к  нему,  как в  детстве,  когда щека к  щеке — и все вмиг становится
спокойным и  уютным.  Но  тогда  он  успокаивал ее,  а  сейчас  простит  ли  ей
жалость?..
         
         * * *
         
         Викула  совсем не  испугался пьяного Эдуарда.  Того,  прежнего Викулу,
наверняка бы поверг в шок этот страшный взгляд, и стоял бы Викула пень пнем, не
зная что предпринять. Нынешний же уверенно потянул Эдуарда за рукав.
         — Давай на кухню. Сейчас лечить буду. Ириша, — бросил он выскочившей в
перепуге жене, — у нас нашатырь в ампулах есть? Не бойся, гостя я беру на себя.
         Пока  Ирина  рылась в  аптечке,  Викула доставил Эдика на  кухню,  где
усадил  на  табурет.  Эдуарда  здорово качнуло назад  —  пришлось пересадить на
гостевой стул со спинкой.
         — Об... оборотни! — сказал Эдуард.
         Вошла Ира, положила на стол пачку нашатыря.
         — Иди в, спальню, поспи. Мы тут поговорим, — сказал ей Викула.
         Не  мешкая,  отломил носик  ампулы,  вытряхнул содержимое в  стакан и,
добавив водички, поднес к носу Эдуарда.
         — Это надо выпить.
         — Травишь... гад... — Эдуард взял стакан и залпом выпил. — А-а!
         Он   скривился  от   обжигающей  свежести   нашатыря.   Потом   сидел,
бессмысленно водя взглядом по кухонному интерьеру. Затем с усилием потер щеки и
сказал:
         — Вроде ничего.
         — Ну что, отпустило?
         — Вроде бы.  Эх,  Викула,  Викула... — сокрушенно, по-мужицки, покачал
головой Эдуард. — Ссучился...
         —  Ага,  отпускает.  Теперь крепкого зеленого чая,  чистой заварки.  —
Викула налил заварки. — Пей.
         — Что же это получается, а? Викула? — Эдуард брезгливо глянул на чашку
с  чаем.  — Что за бардак такой?  Был у меня друг — стал марсианский оборотень,
была дочь...
         — Ну-ну-ну, Эдик...
         — Ты знал про нее. Давно?
         — Я только на Марсе об этом узнал.
         — На Марсе... — Эдуард трезвел на глазах. — Ну что там, на Марсе?
         — Ты знаешь,  я сперва думал,  что хорошо...  Замечательно там.  Мне и
сейчас так кажется. А все-таки...
         — Что все-таки? — настойчиво переспросил Эдуард.
         — Людей жалко все-таки. Здесь, на Земле.
         Эдуард пошарил по карманам и спросил отходчиво:
         — У тебя сигарет нету?
         — Ира покуривает. Только у нее дамские.
         — Давай, что есть...
         Викула принес пачку.
         —  Гадость,  —  вынес вердикт сигаретам Эдуард,  — с ментолом.  Ладно,
пойдет. А водка есть?
         — Водки не дам, — отрезал Викула. — Герой.
         —  Я ее обидел.  Впервые дочь обидел.  Не знаю,  где ночью шлялся.  На
скамейке заснул,  что ли?  Черт,  не помню.  —  Он вдруг полез в  карман брюк и
выгреб пачку магнитных карточек для метро.  —  Кажется,  я  там подрался.  Надо
московские новости посмотреть. Я ведь убить мог...
         Викула вдруг почувствовал словно бы легкую усталость и  прикрыл глаза.
И  ему  все  увиделось:  окошко кассы разбитое —  должен же  был  Эдик каким-то
образом взять карточки;  милицейский патруль —  вырубил их мгновенно;  компания
скинхэдов на платформе — летели выбитые зубы, хрустели челюсти, брызгами летела
кровь. Но убитых не было. Контроль есть контроль.
         — Нет, Эдик, все живы, — успокоил Викула.
         — Почем знаешь?
         — Да после Марса...  Организм ни сна,  ни пищи не требует. А чем срать
прикажешь?  А если не есть,  не срать — заподозрят. В темноте вижу как днем. И,
кажется,  ясновидение подцепил.  Ты звонишь —  а я уже знаю,  что это ты.  Если
сейчас,  с  утра пораньше,  позвонит Сеня и начнет допытываться про «Бодриус» —
значит, точно подцепил.
         — Кого я уделал?
         — Двух патрульных милиционеров у кассы метро и...
         — А! Точно. В серых бушлатах... Их я просто положил.
         — И штук восемь скинхэдов на перроне.
         — Ну, этих уродов не жалко...
         — Да, кости трещали.
         — Слушай, Викула. Значит, выходит, что ты не совсем человек?
         — Ну... — Викула замялся.
         — Ну, раз срать не можешь — значит, не человек?
         — Ну, значит, не человек, — согласился Викула.
         — Ну и как оно?
         Викула подумал и ответил:
         — Приходится делать над собой усилия.  Засыпаю по команде самому себе,
как робот.
         — А с женой как?
         — Еще не пробовал. Не хочется что-то. Может, что и вообще не хочется.
         — Вот оно что...  — Эдуард тоже подумал немного и спросил:  — А как же
этому сукиному сыну удалось мне внука заделать? По команде, что ли?
         —  Это случай особый.  Здесь любовь.  Вообще,  у  марсианцев такого не
бывает.  А  вот у  перса было,  он  мне рассказал.  Через двести лет,  как стал
марсианцем,  прибыл он на Землю,  по делам. На самом деле его совесть замучила,
что сбежал на Марс.  Понял,  что Заратустра послал ему испытание,  а  он его не
выдержал.  Он-то стал настоящим марсианцем, но благоговение перед Заратустрой в
нем осталось.  Искупить хотел,  что ли?  Может,  на этой почве и влюбился. Дочь
жреца ему глянулась,  в Египте дело было.  В общем,  искупил.  Дело закончилось
плохо. Пришлось ему их — жену и ребенка — на Марс забрать. Из-за таких, как ты.
Ксенофобов.  А на Марсе обычным людям долго нельзя,  они там с ума сходят. Марс
сам отбирает, кто ему подходит.
         Эдуард, слушавший с осоловелым видом, вдруг встрепенулся:
         — Значит, Рите на Марс нельзя. А она знает?
         — Кажется, да.
         — Вот оно что. А ее Роман?
         —   Может  быть  любовь  к  твоей  дочери  —  единственное  настоящее,
человеческое, что в нем осталось.
         — А ребенок?
         — Спроси что-нибудь полегче...  Стоп, у перса это был обычный человек.
Из астрала.
         — Чего?
         — Неважно. Человек он и есть человек.
         — Не оборотень?
         — Откуда мне знать. Подрастет — увидишь.
         Эдуард хотел сказать что-то энергичное, но тут тихо заверещал кухонный
телефон. Эдисоновское чудовище Викула на ночь отключал.
         — Это Сени.
         Викула взял трубку. Точно, звонил Сеня. Интересовали его исключительно
истоки Викулиного успеха в  «Бодриусе»,  все  в  точности,  как увиделось ночью
Викуле.  Эдуард  прислушивался к  разговору,  пытаясь  уловить Сенины  реплики.
Викула специально держал трубку не у самого уха, слегка повернув ее к Эдику.
         — Изволь убедиться — ясновидящий, — сообщил Эдуарду Викула.
         — Перестрелять бы вас, пока не поздно...
         —   Бесполезно.   Вещественное  воздействие  для  нас  не  опасно.   Я
восстановлюсь на Марсе,  но уже без астрала.  И на Землю смогу только лет через
сто.
         — Дай водки, Викула.
         — А ты шалить не будешь?
         — Я уже в норме.
         — Ну что ж,  придется мне пить с тобой водку,  по команде.  Не пить же
тебе в одиночку, алкоголиком.
         Викула принес водку.  Они  еще  долго  сидели,  Викула рассказывал про
Марс,   марсианцев,   марсианок,   в  смысле,   марсианцев  женского  пода.   О
птицах-каплях  и  домах-цветах,  о  маленьких забавных зверушках,  ни  одна  из
которых не  похожа на  других.  Втолковывал,  что марсианцы совершенно не могут
угрожать Земле,  потому что им  нечем угрожать,  они начисто лишены всех темных
человеческих качеств. Эдуард кивал и делал вид, что соглашается.
         А потом Викула некстати вспомнил о самих марсианах.  И рассказал,  что
сто пятьдесят миллионов лет назад Марс был доминионом Солнечной системы.  И что
восемьдесят миллионов лет  назад они стали вымирать.  И  что именно они,  будто
предвидя расцвет разумной жизни  на  Земле,  создали для  будущих марсианцев их
город.
         Эдуард наконец устал  от  этих  разговоров,  сухо  попрощался и  ушел.
Напоследок буркнул: «Позвоню».
         Добравшись до дому, он завалился спать. Проспался лишь к вечеру, когда
уже  наступили ранние мартовские сумерки.  Дома  никого не  было.  К  зеркалу в
ванной  была  приклеена скотчем записка жены:  «Мы  с  Ритой  в  театре.  Сомик
собирался на дискотеку». И внизу почерком сына: «Уже собрался».
         На душе было сумрачно.  Он прямо как был —  в  трусах и  майке — вышел
подышать свежим воздухом на лоджию,  посмотреть на сумеречный мир,  на вечерние
огни, покурить.
         Москва наполнялась огоньками,  дул весенний ветер. Эдуард, высунувшись
из окна лоджии,  задумчиво курил,  стряхивал пепел с высоты пятого этажа; ветер
подхватывал  и   уносил  прочь   искорки.   Небо   быстро  темнело,   становясь
неинтересным,  засвеченным,  беззвездным.  Ветер вдруг затих — искорки полетели
вниз по правильной траектории.  Потом на какой-то миг ударил тугой волной,  так
что вырвал из пальцев сигарету, и звякнули стекла в окнах. Эдуард чертыхнулся и
пошел в комнату за новой сигаретой.  Взял,  закурил и вернулся на лоджию. Ветер
снова вел себя спокойно.
         Над  зданием Университета,  над  Воробьевыми горами,  над  юго-западом
столицы полыхали холодным синим огнем шесть гигантских столпов.  Они висели, не
касаясь земли,  уходя глубоко в небо.  И казались не полосами на небе,  а имели
объем.  Внутри  столпов    было  различить  рубиновое пульсирующее сияние.
Зрелище было дикое,  оно начисто разрушило мир ночи.  Огромная,  сияющая огнями
Москва сжалась до размеров пятикопеечной монеты.
         Несколько минут Эдуард созерцал, не в силах оторваться. Не потому, что
заинтересовало явление или заворожила его красота. Он испытывал неведомое ранее
ощущение:  как будто тебя подвесили за невидимые и неосязаемые нити в кромешной
пустоте,  окружили гирляндами бесконечно далеких огней,  а  между тобой и этими
огнями — обреченность и тоска.
         Эдуард пришел в  себя,  когда почувствовал,  что не  хватает дыхания —
наверное,  на  какое-то  время  совсем перестал дышать,  —  и  судорожно втянул
воздух.  Сияющая космическая колоннада по-прежнему нависала над Москвой,  и она
ничего не освещала, словно была врезана в куб ночи.
         Он пошел в комнату, включил телевизор и, заодно, радио.
         В   шестичасовых  новостях  ведущий   деревянным  голосом  поведал  об
уникальном оптическом явлении, наблюдаемом, судя по всему, над всей территорией
России.   Потом  сообщил  —  только  что  поступили  новые  сведения.   Явление
наблюдается по  всему  земному шару.  Принялся ссылаться на  экстренные выпуски
мировых телерадиокомпаний.  Даже над  Антарктидой висели загадочные атмосферные
огни.  Потом диктор коротко добавил, что наука на данный момент молчит, никаких
комментариев от  ученых пока не  поступало.  «Вот,  —  взял ведущий поданую ему
бумажку,   —  «Интерфакс»  сообщает,   что  в  Академии  наук  отказываются  от
комментариев до разъяснения ситуации. Как сказал академик В.: "Я не буду гадать
на  кофейной гуще,  пока  что  понятно одно  —  это  не  результат человеческой
деятельности"».
         Эдуард  зло   выключил  телевизор,   непечатно  обругал  академика  В.
Некоторое время он еще слушал радио,  ловил разные «голоса», на них царил такой
же  кислый ажиотаж,  как и  на  московском телеканале,  такая же  пустопорожняя
болтовня.  И только на радио «Голос Истины»,  принадлежащему секте сайентологов
доктора  Хаббарда  безапелляционно объявили  о  начале  перехода человечества в
новое духовное состояние;  само  собой,  перейти в  него без  крайне неприятных
последствий могли только члены секты,  приверженцы единственно верного учения —
дианетики.
         Пришлось выключить и радио.  Эдуарда удивило, что явление не связывают
со вторжением инопланетян,  но потом он сообразил,  что воспитанные поколениями
фантастов  люди   представляют  подобное  вторжение  как   высадку   десанта  с
катастрофическими разрушениями и  немедленным ультиматумом пришельцев.  Или,  к
примеру, инопланетные монстры развиваются из зародышей внутри человеческих тел,
затем неэстетично выдираются оттуда и, опять же, начинают всех и вся губить.
         Эдуард позвонил Викуле.
         — Ваша работа? — не поздоровавшись, спросил он.
         — Не знаю.
         — Так узнай.
         — Хорошо.  Ты бы лучше у Романа спрашивал. Он твой зять и знает больше
моего. Я человек маленький. Ладно, если что узнаю — перезвоню.
         И совершенно не в своей манере, без предуведомления, повесил трубку.
         — Так, — сказал Эдуард в пространство комнаты.
         В  половине десятого вернулись Татьяна и  Рита.  Небесные столпы их не
слишком встревожили.  Речь пошла о другом. Татьяна наигранно энергичным голосом
принялась рассказывать, что в Ленком они ходили вместе с Романом, это он достал
билеты. После театра он хотел прийти в гости, поговорить. Она, к слову, уже все
приготовила  —  стоит  в  холодильнике.  Но  во  время  спектакля  Роман  вдруг
почувствовал недомогание и вынужден был уехать домой.  Извинился, что не сможет
отвезти их, и ушел. Рита очень встревожена.
         Рита выглядела печальной, попросила взглядом у отца, чтобы он ни о чем
не спрашивал ее сейчас, и ушла к себе в комнату.
         Эдуард вспомнил,  как  Викула рассказывал про  новое совершенное тело,
что ему не надо ни спать, ни... Как-то это не вязалось с недомоганием «зятя». С
чего  это  он  вдруг захандрил?  Если  часом раньше Эдуард не  сомневался,  что
небесные столпы —  дело рук марсианцев,  то уже сейчас он на манер академика В.
ничего точно утверждать не мог. В голове вертелись самые фантастические сюжеты,
вплоть до «послания с того света».
         Вскоре позвонил Викула и коротко сказал:
         — Выйди-ка во двор. Увидишь у подъезда джип.
         И снова без предупреждения повесил трубку.
         Эдуард надел кожаную куртку,  сунул ноги в кроссовки и, проигнорировав
лифт, побежал по лестнице — решил несколько унять нервы движением.
         У  подъезда  было  припарковано  немало  машин,  джипа  среди  них  не
наблюдалось.  Эдуард остановился,  окинул взглядом двор.  Вдруг  под  деревьями
вспыхнули фары и на Эдуарда медленно двинулся необычно большой джип. Эдуард мог
побиться об заклад,  что мгновением ранее никакого джипа там не было.  Решив не
поддаваться —  а  чему не поддаваться,  он и сам не мог сказать,  — он нарочито
медленно достал из пачки сигарету и закурил. Машина, перевалив через бордюр как
танк,  остановилась и погасила фары. На радиаторе, там, где обычно присутствует
эмблема фирмы,  Эдуард рассмотрел знак  цвета  красного «металлика» —  крут  со
стрелкой, знак Марса. И под ним латиницей — «Mars Cruiser». «Наглые, стервецы»,
— подумалось Эдуарду.
         Хлопнули дверцы,  и из машины вышли Викула и молодой человек, оба тоже
в кожаных куртках.
         — Знакомься,  — сказал Викула,  — перс. Тот самый, голос которого тебе
уже знаком.
         Свет  от  плафона над  входом  в  подъезд позволял Эдуарду рассмотреть
перса в  подробности.  Что-то  мешало воспринимать его всерьез.  «Больно молод,
сынок».  «Сынками» в армии называют, как известно, молодых, только призвавшихся
бойцов,  и называют их так «дедушки». Как ни странно, в дальнейшем на гражданке
характер взаимоотношений между мужчинами, разнящимися по возрасту и социальному
положению,  сохраняет добрый привкус армейщины,  и  спасения от  этого быть  не
может.  Эдуард не  протянул руку  для  пожатия,  не  обозначил приветствие даже
кивком.
         — Вспоминай,  Эдуард,  — сказал перс, — меня ты уже видел, когда сидел
напротив кафе,  в котором мы общались с Викулой. Раз вспомнил, садись и поедем.
Покажу.
         Викула развел руками —  мол,  сам ничего толком не  понимаю,  он здесь
старший и знает,  что говорит. По крайней мере, так Эдуард понял этот жест. Мог
понять и  по-другому:  а хрен его знает,  что у этого лешего на уме.  Совсем уж
молчать как-то не годилось, и он спросил, кивнув на наряд Викулы:
         — Раньше ты, Викулыч, кожу, вроде, не любил?
         — Сам удивляюсь, Эдик.
         Они сели в  джип,  и  тот с места в карьер рванул к звездам.  Эдуард с
Викулой колыхнулись как  поплавки на  воде,  когда  машина резко  перевернулась
вверх колесами.
         —  Полюбуйся раз в  жизни,  такое не видят даже космонавты,  — любезно
предложил перс.
         Эдуард смотрел,  как увеличивается Земля,  расширяется горизонт, и вот
уже в  поле зрения черным бархатом над сапфиром атмосферы вторгается космос,  а
Земля становится разноцветной —  вынырнув из  ночи,  они  уже  были  над  всеми
часовыми поясами.  Потом вспыхнул жемчужный ореол,  Земля сделалась космическим
телом,  плывущим в космической пустоте вместе с Луной,  звездами.  Сбоку в окна
машины  смотрело Солнце,  заливая,  словно  закрашивая белой  краской,  сидящих
впереди перса с Викулой.  Звезды,  утратив мерцание,  сделались страшными,  они
казались слишком настоящими и  глядели так  неотрывно,  с  таким нечеловеческим
упорством,  что Эдуарду стало совсем не по себе, ему почудилось, что он здесь —
что-то ненастоящее.
         Он разлепил словно одеревеневшие губы и спросил:
         — А здесь курить разрешается?
         — Кури,  — ответил перс так,  словно и не он отвечал, а кто-то другой;
Эдуарду показалось, что тот даже рта не открывал.
         Эдуард тут же забыл о  сигаретах.  Его заинтересовали странные вспышки
над Землей:  то  над одним материком,  то над другим,  то над океаном возникали
зонтики всполохов кровавого рубинового огня,  как  будто в  тело планеты тыкали
невидимыми иглами, и из наносимых ими ран брызгали фонтанчики крови.
         — Это трехмерная проекция пятимерного устройства, — сказал перс.
         И  снова голос исходил не от самого перса.  «На телепатию перешел»,  —
сообразил Эдуард.
         — Чье устройство?  — спросил Эдуард,  ему хотелось слышать собственный
голос. — Не ваше?
         — Не наше. А чье — увидишь на месте.
         Они  уже  миновали орбиту Луны  и  со  страшной скоростью понеслись по
прямой линии к Марсу.
         —  Антигравитация  уже  отключена,  Эдик,  —  заговорил  Викула.  —  С
антигравитацией по прямой не полетаешь. Да и такую бешеную скорость не развить.
На самом деле это немного размазанный по времени скачок Земля-Марс.
         Эдуард отметил, что Викула старается выражаться художественно, видимо,
тоже  пытается бороться с  недобрым чувством,  возникшем при  зрелище невидимых
космических иголок.  «Зрелище  невидимых  —  оксиморон,  —  машинально  отметил
Эдуард, — а ведь именно так».
         Марс  налетал на  них,  что  твой  курьерский поезд.  Несся навстречу,
распухая гигантской каплей крови. И вдруг распахнулся на все небо.
         — Прибыли, — все также бесцветно сообщил перс и открыл дверцу машины.
         Машина уже каким-то образом оказалась на поверхности планеты и  стояла
на  зеленой  лужайке.   Эдуарду,  когда  перс  открыл  дверцу,  стало  страшно,
почудилось, что сейчас свистнет воздух, и они погибнут от удушья.
         —  Здесь  пока  что  поддерживается земная  атмосфера  и  земная  сила
тяжести, — вновь сообщил перс.
         — А где цветы? — удивился Викула. — Здесь же все было в цветах!
         — Цветов уже нет. Поднимемся на вершину.
         Перс пошел вверх по  склону.  «Что за  игры,   же  на машине?»  —
подумал Эдуард, и перс на его мысль ответил:
         — Лучше пешком. Почувствуй эту сторону, чтобы сравнить с той.
         Ноги Эдуарда утопали в мягкой, пушистой траве.
         — Да,  как-то все не то, — сокрушался Викула у него за спиной. — Пчелы
куда-то  подевались,   исчезли  ароматы.   Было  же  благоухание...   И  воздух
неподвижен. Что такое, перс?
         — Сейчас увидишь сам, русс.
         — Ты, значит, у них теперь русс? — осведомился Эдуард.
         — Это такая здесь традиция, — виновато объяснил Викула.
         —  Ну-ну,  —  Эдуарду все  больше хотелось слышать свой  голос;  голос
казался  ему   единственной  опорой,   подтверждением  реальности  собственного
существования. — А как быть с полукровками, как со мной?
         — И почему никого не видно? — продолжал удивляться Викула. — Где люда,
куда попрятались?
         — Их здесь уже нет, — коротко и непонятно ответил перс. — Поднимайтесь
быстрее, нам нельзя задерживаться.
         Эдику опять подумалось,  что нелогично у того получается — если нельзя
долго находиться, почему тогда пешком, а все же не на машине?
         — Твоей логикой только горшки лепить,  — немедленно отозвался перс.  —
Раз я так решил, значит, у меня есть причина.
         Наконец они достигли вершины. Перс развернул Эдуарда в сторону долины.
Эдуард взглянул вниз  и  удивился тому,  что  холм  оказался гораздо выше,  чем
казалось.  Гора просто какая-то,  а не холм.  Но он тут же понял,  в чем дело —
джип стоял не у  подножия горы,  а  на небольшой террасе почти у самой вершины,
которая оттуда показалась ему холмом.
         В  долине мирно стояли домики,  несколько дворцов,  на дальней стороне
виднелась  плотина,   а  в  центре,   образуя  круг,   высилось  около  десятка
кристаллических образований, светящихся сиренево-лиловым.
         — Кристаллы изменили цвет! — воскликнул Викула.
         —  А  теперь смотрите сюда.  —  Перс  подошел к  самому краю  «земной»
атмосферы и показал рукой в сторону марсианских гор.
         Эдуард  развернулся  и  подошел  туда  же.  Разница  впечатлений  была
потрясающей.  Они  стояли над  обширной долиной,  за  которой угрюмо возвышался
коричневый горный кряж. Жутью дохнуло со стороны марсианской пустыни.
         — Присмотритесь к долине, — посоветовал перс.
         Сначала Эдуард не  видел ничего особенного:  долина была  погружена во
мрак.  Потом ему показалось,  что в  этом мраке есть что-то  необычное.  Солнце
стояло довольно высоко —  марсианское маленькое солнце,  — и ничто не закрывало
долину тенью. И вдруг он увидел, что мрак этот на самом деле — черный лес. Глаз
стал  различать формы —  призматические стволы купами лезли из  песка,  образуя
подобие кустов. Кусты эти, — по-видимому, были огромны. От «стволов» отходили в
разные стороны «ветви»,  уже  в  виде трехгранников.  Зрелище черного леса было
по-своему внушительным,  может, даже была в нем какая-то потусторонняя красота.
Но   смотреть  на   этот  лес  почему-то   было  невоз.   Это  был  словно
овеществленный ужас.
         — Что это? — спросил Викула. Голос его срывался.
         — Это марсиане. Надо возвращаться.
         Эдуард с Викулой,  словно пришибленные, медленно пошли вниз, к машине.
Эдуард сейчас совсем не ощущал своего тела.  Казалось,  лишь одно сознание, без
тела, перемещается в пространстве. И все чувства парализованы.
         Позже,  когда Эдуард вспоминал это их  возвращение,  он так и  не смог
припомнить,  как добрались до джипа — вроде бы они до него так и не дошли;  как
перелетели на Землю — вроде бы сразу оказались у дома.  Здесь уже было утро,  и
шесть зловещих колонн горели в небе призрачным, едва заметным огнем.
         — Прощай, Эдуард, — сказал напоследок перс. — Ты все видел сам.
         —  Постой...  —  У  Эдуарда  раскалывалась  голова  и  что-то  жестоко
сдавливало грудь.
         Он  не  знал,  что сказать,  о  чем спросить.  Он поймал себя на одном
единственном желании — бежать,  бежать, бежать, спасаться в никуда. Это желание
ему  совсем  не  нравилось.  Надо  было  держаться И  так  просто  расстаться с
марсианцем тоже было нельзя. Он же что-то от него хотел, марсианец знает что-то
главное...
         — Ты — марсианец? — спросил, наконец, он того.
         — Да, — сухо ответил перс.
         — А лес — марсиане?
         — Да.
         — И вы — разные?
         —  Да,  —  в  третий раз произнес перс.  — Марсиане нас убили.  Сейчас
убивают вас.
         — Почему же ты жив?  — тупо глядя на юношеское, дышащее свежестью лицо
перса, спросил Эдуард.
         —  Ты  видишь перед  собой  кристаллят,  автономно действующий,  вроде
робота. Моя марсийская структура уничтожена, моя лебесная структура уничтожена.
Меня больше нет.
         — А столбы эти? — Эдуард посмотрел вверх.
         — Это насос.  Через неделю Земля превратится в мертвую пустыню,  какой
был Марс. А Марс расцветет.
         Перс  хлопнул  дверцей,   точнее,  к  дверце  он  не  прикасался,  она
захлопнулась сама. Потом вспоминалось Эдуарду, что вроде бы даже никакая дверца
не захлопывалась — джип с последними словами марсианца просто исчез, как сквозь
землю провалился.
         Викула обнаружил, что они с персом вновь оказались в космосе.
         — По-моему, у меня был сердечный приступ, — сказал он, массируя грудь.
— У кристаллята ведь не должно быть сердечных болей?
         — Ничего не должно быть. Только генетическая программа.
         — Я умру?
         —  Все  люди умрут.  Твоя структура —  астральная.  Она  пока жива,  в
отличие от моей марсийской. Разрушено только неокрепшее лебесное ядро.
         — Мы опять на Марсе? Зачем?
         — Я хочу показать тебе все до конца. Раз уж посвятил в свою тайну.
         Они  уже плыли над бывшим Городом Солнца.  Долина,  оставаясь зеленой,
казалась обихоженным кладбищем.
         — Сейчас покажу тебе лебес, — тихо сказал перс.
         Викула  оказался в  давешнем мире  с  домами-башнями,  реками-лентами,
каплями-птицами.  Все  это  казалось  теперь  нарисованным,  просто  трехмерной
картинкой.  Потом они нырнули в  слой,  где Викуле побывать не пришлось.  Здесь
тянулись вертикальные полосы,  похожие  на  бамбук,  состоящие из  разноцветных
прямоугольничков,    чем-то   они   напоминали   хромосомы   под   микроскопом.
Пространственной перспективы здесь не было. Были лишь массы вертикальных полос.
Полосы  перемещались,  сливались друг  с  другом,  расходились,  порождая новые
полосы,  разделялись на сегменты и вновь соединялись из сегментов. Зрелище было
тихим  и  каким-то  чарующим.  Завораживало оно  скорее разум,  нежели чувства.
Казалось, в этом движении, в трансформациях полос есть некая симфония разума.
         — Теперь в них нет жизни и нет смысла,  — сказал перс все так же тихо.
—  А  ведь это был слой овеществленного разума марсианцев.  Теперь же — гримаса
кретина. Желаешь пройтись по другим слоям?
         — Не надо, — попросил Викула.
         Они опять были в джипе, по щекам Викулы текли слезы.
         — Какая боль в сердце. — Викула снова принялся массировать грудь.
         —  Терпи.  Эта боль ничто в  сравнении с тем,  что сейчас происходит с
моим огнем.  Помнишь, я тебе показывал место, где полыхала огнем моя структура.
Сейчас там  —  пепел,  туча  золы.  Боль...  Когда боль  исчезнет —  исчезнет и
кристаллят, не останется ничего.
         — А душа? Она ведь у тебя есть?
         — Да,  собрал из осколков.  Но как ей передать мое сознание, мой опыт?
После трехтысячелетнего анабиоза?..
         — И ничего нельзя поправить?
         — Ничего.
         — Все умрут?
         —  И  люди,  и звери,  и птицы.  Развоплотятся.  Останутся одни камни,
огонь,  воздух и  вода.  Потом не  станет воды,  воздуха.  Еще позже не  станет
подземного огня.  Каменная  мертвая  планета  будет  кружить  бесцельно  вокруг
Солнца, равнодушная его лучам.
         — Откуда же взялись марсиане? — морщась от боли, спросил Викула.
         —  Их  вызвал к  жизни я.  Теперь мне кажется,  что и  обнаружил их  в
марсианском песке я  тоже не случайно.  Таков был их замысел.  По всем планетам
разбросали они  свои артефакты.  А  здесь создали места из  шулы,  близкой этим
планетам.  Мы,  земляне,  таких  мест  не  видим,  за  исключением  вот  этого,
лебесного.  Впрочем, лебеса уже больше нет. Кристалляты постепенно растворятся.
И будет на этом месте марсианский пейзаж, каким они его захотят видеть.
         — Да что же происходит в конце концов?
         —  Активизировались,   выражаясь  вашим  научным  языком,  марсианские
кристалляты. Пошли в рост. И принялись качать земной астрал. А когда накачают с
Земли достаточно астрала и преобразуют его в марсий — свершится чудо.  Появятся
собственной персоной марсиане.  И  попробуют вновь  прибрать к  рукам Солнечную
систему.  Вот и все,  русс. Они знали, что кто-то из поселенцев рано или поздно
сумеет соединить марсий с  астралом или с  шулой любой другой планеты.  Им ведь
безразлично,  куда вторгаться. И я, безумец, всех опередил. Через мою структуру
они вторглись, ее использовали, создавая пятимерный насос.
         
         * * *
         
         Дома Эдуарда встретила мрачная жена.
         —  Ты где был?  Мы тебе на службу звонили.  Уже черт знает что думали.
Вышел на пять минут... Что случилось?
         — А Рита где?
         — Рита... Рита в реанимации.
         — Что?! — Эдуарда качнуло, он прислонился к стене.
         — Нет, не она, не то, что ты думаешь. Роман в коме.
         — Так... А Сомик как?
         —  С ним все в порядке.  На занятия не пустила.  Эти в небе висят,  по
телевизору ужасы рассказывают. Пусть дома побудет.
         — Правильно. Молодец. В какой больнице... Рита?
         — В пироговской. Будешь завтракать?
         — Буду.
         — Что ты так смотришь, Дюша?
         — Да ничего, не обращай, старуха, внимания. Ну-ка, что там телевизор?
         — Здесь и телевизора не надо.  С нашего только подъезда троих «скорая»
забрала. Андрей Михайлович из шестьдесят первой уже умер в больнице. Сорок пять
лет... Головная боль, привезли — отек мозга.
         По  телевизору,  по  всем  каналам шли  бесконечные экстренные выпуски
новостей.  Люди умирали.  Умирали массово больные спидом,  больные,  хотя бы  в
начальной стадии,  гипертонической или  ишемической болезни;  среди онкобольных
тоже   начался  повальный  мор,   опухоли  разрастались  буквально  на   глазах
медперсонала.   В   кенийском  национальном  парке  наблюдался  массовый  падеж
животных,  то  же  происходило на  ухоженных фермах Америки и  Западной Европы.
Регистрировались случаи  самоубийств китообразных.  В  Мировом  океане  погибал
планктон.
         На каналах всех крупных телекомпаний царила галиматья про конец света,
не  без  похоронной торжественности.  Это надоело Эдуарду,  он  переключился на
городское телевидение.
         По Москве отмечался невероятный скачок смертности.  В аптеках очереди,
больницы переполнены.  Могильщики подняли цены на свои услуги. Место под могилу
на  самом  рядовом кладбище стоило  теперь  тысячу  долларов.  Мэрия  обсуждает
предложение «о  создании муниципальных могил»,  читай  —  братских захоронений.
«Эти дебилы всегда умели рассмешить».  Иных тем московское телевидение нынче не
ведало,  смотреть его тоже было бессмысленно,  разве что мэрия в  очередной раз
позабавит —  учредит  льготную очередь в  крематорий.  «Борьба с  апокалипсисом
по-русски».
         «А бороться надо,  душа моя».  Ему подумалось, что марсианцы оказались
хлипки,  впрочем,  и люди не лучше — пошли вымирать. А если Роман умрет, у Риты
может  случиться плохое.  Или  срыв  беременности,  или  родится  неполноценный
ребенок.  Ему стало до  звериной тоски жаль дочку,  как будто и  не он какие-то
сутки  с  небольшим назад  готов  был  растерзать ее  за  связь с  инопланетным
чудовищем. Впрочем, ничего подобного, жестокого он не мог даже подумать о своей
горячо любимой дочке.  Просто совесть задним числом сгустила краски.  Сейчас он
готов  был  простить  Роману  и  его  марсианство,  и  наглость,  и  еще  вагон
разнообразных мнимых и действительных прегрешений.
         Потом подумал,  что  и  это уже не  важно,  что через неделю все будет
кончено и на Земле. «Ну это мы еще посмотрим, — бормотал угрюмый Эдуард, — кому
посмотрим, а кому покажем...»
         Он взялся за телефон.
         —  Товарищ  полковник?   Василий  Семенович?  Так  точно,  я.  Василий
Семенович,  обнаружен источник воздействия на планету. Я располагаю достоверной
информацией.  Нужна ваша санкция на операцию. Еду, — он повесил трубку. — Таня!
Я ухожу. Точнее, в командировку.
         — Надолго?
         — Не знаю, как бог даст.
         Впрочем, уже через несколько часов он вернулся — злой, с побелевшим от
бешенства лицом. Татьяна, увидев его, ахнула и поспешила скрыться на кухню.
         Он  сожалел,  что  рассказал начальству правду.  За  Марс,  за  способ
мгновенного перемещения его  сходу объявили невменяемым,  сказали,  что  сейчас
вообще  наблюдается  эпидемия  помешательств.  Он  тут  же  написал  рапорт  об
отставке,  который приняли,  впрочем,  как  от  вполне нормального.  Надо  было
придумать все что угодно:  чем невероятнее версия,  тем вернее начальство в нее
поверило бы.
         Сейчас Эдуарду позарез нужны были ядерные мины.  Он  не  без оснований
подозревал, что черный марсианский лес  одолеть только энергией атома.
         Он набрал номер Викулы.
         — Викулыч, ты как?
         — Плохо, сердце болит.
         — Держись,  Викулыч. Скажи, вокруг марсианского города, где мы стояли,
— защитная стена, за нее нельзя проникнуть?
         — Э-э...  — Викула замялся,  припоминая, что слышал по этому поводу от
марсианцев. — Да нет, почему же. Просто там удерживается атмосфера, тяжесть как
на Земле — все это лебесное, не совсем физическое...
         Эдуард перебил:
         — Значит, проникнуть на ту сторону ?
         — .
         — А, скажем, реактивный снаряд пройдет?
         — Пройдет... Ты что, Эдик, воевать собрался?
         — Не твое дело. Ты мне обещал антиграв. Обещание в силе?
         — Да я не знаю, надо уз...
         Викула осекся:  он только подумал о  персе,  а  тот уже сидел напротив
него. Перс кивнул.
         — В силе.
         — Где его  будет взять?
         — Погоди. Говорит, что машина уже стоит у твоего подъезда.
         — Кто говорит?
         — Перс.
         — Понятно. А как ею управлять?
         Викула  переспросил  перса,   тот  поморщился.  «Включит  зажигание  —
окажется на Марсе,  включит во второй раз — окажется на Земле».  Викула передал
эти  слова Эдуарду,  тот  поинтересовался,  сколько времени  находиться на
Марсе.   Перс  сказал,  что  чем  меньше  —  тем  лучше.  И  попросил  передать
Эдуарду-воину наилучшие пожелания. Викула не понял — шутил он, что ли?
         — Заканчивай пустой разговор, русс. Нам надо спешить. Время уходит.
         — Эдик же там может погибнуть... — растерянно произнес Викула.
         — Не имеет значения.  Хочет поиграть в войну — пускай его.  У нас есть
настоящее дело.
         Викула перебил что-то спрашивающего в трубку Эдуарда:
         — Меня торопят, Эдик, извини. Ты уж постарайся там... — Викула не смог
произнести «не погибнуть»
         — Уж постараюсь, не волнуйся.
         Викула повесил трубку и грустно посмотрел на перса.  Тот тоже выглядел
невеселым.
         — Теперь и тебе пришла пора прощаться, русс.
         — Как это, о чем ты?
         — На Землю мы в любом случае не вернемся.  Или вернемся очень не скоро
и совсем не такими, как сейчас.
         — Что же... Записку надо оставить...
         — Лучше не оставлять.
         — Нет, я так не могу. Она с ума сойдет.
         — Не сойдет. Ты подумай.
         Викула подумал.  В самом деле,  что написать?  Командировки в нынешних
катастрофических обстоятельствах быть  не  может.  Нечего ему  соврать.  Правду
напишешь —  точно с ума сойдет.  Если не сойдет,  если не поверит,  — останется
неприятный осадок у  нее от такого расставания.  А  так подумает,  что вышел на
улицу — приступ,  естественный в нынешних условиях.  Вспомнит,  что у него была
больная печень и сердце пошаливало.  Представит, как его кладут в муниципальную
могилу рядышком с сотней таких же покойников,  всплакнет — оно и хорошо,  слезы
утешают. Так естественнее. Перс прав.
         — Ты прав, перс. Разбираешься в жизни.
         — Это моя душа.  Она человечнее меня.  Жалко,  что не могу я слиться с
нею. В ней есть огонь. Дай мне свою руку...
         
         * * *
         
         Во  дворе Эдуарда ждал не только джип,  но и  грузовая газель.  Из нее
вышли четверо —  три «бетовца»,  а  также пожилой сухопарый подтянутый мужчина,
чем-то напоминающий полковника Радченко.  Он поздоровался с Эдуардом и, показав
на большой чемодан, который как раз выгружали «бетовцы» из кузова, сказал:
         — Удалось вывезти малыша. Еще два в гараже.
         — Надо сюда привезти.
         Мужчина сделал удивленные глаза.
         
         
         
         — Используем все три сразу?
         — Я бы все десять использовал.
         — Десять не вывезешь. То есть, за раз не вывезешь.
         — Я понимаю. Но времени у нас нет.
         Один из «бетовцев» спросил:
         — На чем полетим, Эд?
         — Грузимся в джип.  На нем и полетим.  Это — не обычная машина. — Эдик
вытащил из-за пазухи «Макарова» и в упор выстрелил в колесо.
         Результат был нулевой. Место контакта с пулей на колесе отсутствовало.
         — Этот долетит,  — сказал Эдуард.— А вы что,  ракету хотели? Называйте
это чудо антигравом.
         Они   впятером  выволокли  из   кузова  зачехленный,   практически  не
закамуфлированный  —   кому   какое   дело,   когда   конец  света,   —   ствол
стодвадцатимиллиметрового миномета,  потом  казенную  часть  и  опорную  плиту.
Кое-как разместили миномет в джипе, сняв сидения заднего ряда. Минометный ствол
при этом остался торчать из  открытого окна.  Плиту взвалили на крышу джипа,  и
двое десантников поехали с Панкратычем за остальными минами.
         —  Так,  значит,  скафандры не нужны?  — спросил оставшийся с Эдуардом
«бетовец». — Я кислородные маски-то захватил.
         —  Очки  темные нужны,  Витек,  и  заглушки для  ушей.  От  поражающих
факторов.
         — Это само собой.
         Прошло еще  минут  сорок,  и  группа новоявленных космодесантников уже
рассаживалась в антиграве. Панкратыч, сложив руки на мошонке, скептически глядя
на приготовления,  стоял в стороне у газели и думал о том,  что ему,  наверное,
недолго осталось жить,  какая-то жилка напряглась на шее, точнее, что-то давило
в районе шеи, наверное, сердечное. А сейчас с этим быстро в ящик играют.
         Музыкально взвыло зажигание,  и джип на глазах у Панкратыча исчез. Тот
поднял руку и  перекрестился.  «Может,  и  пронесет»,  — подумалось ему о своей
хвори.
         Они  оказались  на  той  же  лужайке,  куда  Эдуарда  доставлял  перс.
Товарищам,  как и  ему тогда,  показалось,  что они у подножия холма.  Небо над
головой было уже густо-синее,  почти фиолетовое, дышалось трудно, как на высоте
пяти тысяч метров. А сила тяжести уже не равнялась земной.
         — Устанавливаем здесь, — распорядился Эдик. — Ориентир — вершина горы,
«на два часа» от нее по азимуту, угол места сорок пять. В самое гнездо лягут.
         — Во что стреляем, Эд? — осведомился Серега.
         — Сейчас установим и сходим. Увидишь.
         Неподъемный на Земле, миномет здесь имел сносный вес, работу закончили
довольно быстро.  Гвардейский миномет,  твердо расставив ноги-колеса, смотрел в
фиолетовое небо.  Три атомные мины лежали рядом,  в жесткой,  как проволока, но
по-прежнему зеленой траве.
         — Пошли, — скомандовал Эдуард и направился к вершине.
         Поднялись. Теперь уже и не приглядываясь было хорошо видно, что за лес
раскинулся  внизу:  кристаллообразные ветви  сочились  лиловым  светом,  стволы
мерцали,  внутри их словно пульсировала то фиолетовая,  то рубиновая кровь. Они
разглядывали эту  жуткую  марсианскую красоту  в  бинокли.  Она  завораживала и
отталкивала одновременно. Между ветвями и стволами пространства словно не было,
словно оно было там уничтожено — только тьма небытия.
         — Паша и Витек — давайте вниз, по сигналу моего флажка пускайте первую
малышку. Остальные мы отсюда будем корректировать.
         Слова произносились с трудом, а товарищи, подавленные зрелищем, вообще
не  находили в  себе сил говорить.  Они молча отправились исполнять команду.  А
Эдуард достал и  надел очки и  ушные заглушки.  Толкнул кулаком в плечо Серегу,
постучал пальцем по очкам. Тот словно очнулся и полез за своими.
         Они решили залечь за  небольшим выступом.  Серега устроился на  земле,
растопырил локти и вопросительно уставился на Эдуарда, словно это он должен был
производить залп.  Тот дал отмашку и тоже залег. Миномет внизу гулко ухнул, над
головами пошел  свист  и  внезапно оборвался.  Из  долины выстрелил яркий свет.
Ударной волны почти не  было,  редкая атмосфера Марса не  смогла донести до них
всей высвободившейся энергии взрыва.
         Когда свет ослаб, Эдуард высунулся: черный лес кипел. Рушились стволы,
в  лилово-фиолетовом  море  зияла  проплешина мрака,  будто  усеянная  красными
угольями.
         —  Так,  —  произнес Эдуард и  поднялся корректировать следующий залп.
Теперь нужно было брать левее.
         В общем,  рванули все три фугаса.  Долина погрузилась в угольно-черный
мрак, в котором лишь мерцали алые огоньки.
         — Сделали мы их, — сказал Эдуард и запнулся — Серега вдруг подскочил и
бросился к границе раздела атмосфер.
         — Стой, братишка! — Эдуард, прыгнув, в последний момент успел схватить
того за ногу. Серега упал. Лицо исказилось от боли.
         — Ты мне ногу вывернул!
         — Не вывернул. Ты чего туда собрался?
         — Черт его знает. Такая тоска взяла...
         Ноги  не  слушались  Серегу,  он  пытался  подняться и  падал.  Эдуард
подхватил товарища и, оценив, что тащить на себе будет проще, закинул за спину,
как мешок с мукой. Серега здесь весил килограмм тридцать.
         У  миномета лежали Витек  и  Паша.  Пульс был,  сознания же  не  было.
Вспомнив слова перса,  Эдуард не стал приводить в чувство, а быстро загрузил их
и  Серегу в машину,  сел на водительское место и включил зажигание.  На лужайке
остались гвардейский миномет и три пустых контейнера.
         Возвратившись  на  Землю,   Эдуард  отвез  товарищей  в  госпиталь.  В
госпитале творилось страшное, всюду в проходах и на лестничных площадках лежали
на  матрацах  люди,  главным  образом  пожилые.  Космический насос  по-прежнему
работал, в небе равнодушно высились все те же шесть столпов.
         Дома  Эдуард открыл свой ноутбук.  По  СВЧ-каналу вошел в  интернет на
сайт телескопа «Хаббл», с которым еще недавно увлеченно возился его сын. Эдуард
ввел  секретный,   известный  лишь  офицерам  ЦРУ  да   ГРУ  код,   и   получил
привилегированный доступ,  минуя контроль НАСА.  После чего потребовал показать
Марс. Посмотрел и охнул: по всей видимой поверхности, обычно тускло-коричневой,
расплывались кляксами черные пятна.
         «Куда  я,  дурак,  сунулся?»  —  подумал он  и  добавил к  этой  мысли
трехэтажное ругательство.
         
         * * *
         
         В то время,  когда Эдуард готовил экспедицию на Марс,  Викула с персом
навестили в больнице Романа.
         Перс взял Викулу за руку и  в тот же момент они,  перенесясь в палату,
возникли за  спиной Риты.  Она  сидела у  постели и,  опустив голову на  грудь,
спала.  Роман ни к каким приборам подключен не был, но занимал единолично целый
реанимационный бокс — даже находясь без сознания,  он каким-то образом внушал к
себе симпатию и, может быть, даже почитание.
         Викула кашлянул — Рита подняла голову и посмотрела на Романа, не он ли
подал звук? Викула кашлянул вторично. Она обернулась.
         — Кто вы?
         —  Не узнаете,  Рита?  Я  был у вас в «Цитадели» и дома у вас пару раз
бывал, но вас как раз не было... Я Викула Колокольников.
         —  А,  Колокольников,  — рассеяно произнесла она и вновь повернулась к
Роману.
         — Мы единственные друзья латина,  — заговорил перс. — То есть, Романа.
Мы, как и он, — марсианцы.
         — Да? — Она снова повернулась к ним. Теперь ее взгляд выражал какую-то
мысль. — Вы поможете ему?
         — Сейчас посмотрим, что  сделать.
         Перс подошел к  изголовью больного и  положил руку ему на лоб.  Что-то
согнуло перса  пополам,  а  Роман открыл глаза,  неподвижным,  неживым взглядом
уставился в  потолок и  только через минуту глубоко вздохнул,  по  лицу  словно
пробежала  волна,  и  оно  ожило.  А  лицо  перса  сделалось  восковым,  Викуле
показалось,   что  так  на  самом  деле  и  должен  выглядеть  человекоподобный
кристаллят — как манекен.
         — Готово.  Приветствую тебя, латин. Эквивалент твоего сознания ожил. А
ведь все мы погибли еще вчера.
         — Понимаю. Что случилось, перс? — Роман говорил спокойно и размеренно,
будто не лежал только что в коме или в каком-то ее кристаллятном аналоге.
         —  Марсиане,  настоящие,  вторглись.  Их кристалляты никуда с Марса не
исчезали.  Дождались своего часа  и  сейчас пожирают земной астрал.  Это  я  их
привел,  латин.  Через мое открытие структуры перехода из  марсия в  астрал они
узнали, как это делать, и тотчас пробудились.
         — Значит, у них было так задумано еще миллионы лет назад? Ты был прав,
перс.
         — Был прав и погубил всех.
         — Не ты, так другой.
         Перс повернулся к Рите:
         — Выйдите, пожалуйста, минут на десять. Нам надо обсудить дело.
         Рита наклонилась и прижалась губами к щеке Романа.
         — Перс играет в таинственность, значит, нашел выход, — шепнул он ей. —
Иди, моя королева, и ничего не бойся.
         Викуле почудился какой-то  скрытый смысл  в  словах Романа,  интонация
была скорее прощальной.  Но  Рита этого не  заметила,  в  эту  минуту она  была
радостна,  в  глазах возник огонек счастья:  ее  друг  ожил,  это  было  сейчас
единственно важным. Она послушалась.
         — Говори, перс, — сказал Роман, — не томи душу.
         — Да,  именно душу,  три души.  Три живых души.  Он,  — перс кивнул на
Викулу,  — ее и не терял, даже после Марса. Не ошибся я в тебе, русс. Я собирал
ее по крупице,  как золотой песок, а ты, латин, обрел душу в любви. Твоя душа —
это скорее ее душа,  ну да ладно.  Я  еще тогда,  в кафе,  посмотрел на вас,  и
увиделось мне,  как здесь,  в убогом месте, разыгрывается мистерия обретения. И
так  хорошо мне  стало,  так  было только раз,  когда ко  мне впервые обратился
Зороастр...  Но к  делу.  Я  поклонник огненной субстанции и  поэтому уже давно
пытался обратиться к Солярису.
         — Что?! — изумился Викула. — Океан Солярис?
         — В каком-то смысле океан. Его огненные волны охватывают всю Солнечную
систему и уходят в бесконечные дали. Это божественная шула Солнца.
         —  О!  —  удивился  Роман.  —  Среди  марсианцев возникли  религиозные
настроения?
         —  Не  шути,  латин.  Единственная возсть обуздать марсиан —  это
чтобы Земля обратилась к  Солнцу,  как разумное существо к  великому и сияющему
разуму, а астрал к Солярису.
         — Вот оно что. Как это сделать?
         —  Я  слышал голос Соляриса.  Даже  был  контакт,  в  своей марсийской
структуре я вошел в гармонию с его ритмами.  И сейчас мне совершенно ясно,  как
это  должно быть.  Три  живых души должны из  астрала,  непременно из  астрала,
воззвать к Солярису.  Тогда он будет знать, что это голос планеты, и обратит на
нее  свой взгляд,  и  исполнит просьбу.  Только эти  три души должны суметь его
увидеть.
         — Как мы увидим, перс?
         — Из моего астрала, он, хоть и невелик, но уже имеет огненную природу.
Я ведь,  на самом деле,  всегда оставался верным Агура Мазды.  Хоть на какое-то
время  и  позабыл  об  этом.  Мы  попросим Солярис уничтожить весь  марсий  без
остатка.
         — Да будет так, если ты прав! — воскликнул Роман. И встал с постели.
         Викула похолодел. Так вот в какую командировку позвал его перс.
         — Мы не вернемся? — тихо-тихо, почти утвердительно спросил он.
         — Кто знает?  Наши астральные тела,  конечно,  сгорят в Солярисе. Души
останутся,  и,  может быть,  со  временем Солярис создаст для них тела из своей
светоносной шулы,  А может быть...  Встанем рядом и возьмемся за руки,  братья.
Смотрите на мое лицо, в нем вы должны увидеть отсвет огня.
         Викуле подумалось — откуда на этом восковом лице, возьмется огонь? Ему
вспомнился вдруг  отчим,  как  тот  спокойно  и  мудро  принимал удары  судьбы.
«Маленький человек может быть и великим, если он мудр».
         Они взялись за руки. И вдруг Викула увидел отсвет огня, именно отсвет,
далекий, словно полыхнуло под прозрачной кожей перса...
         
         * * *
         
         Рита  аккуратно выждала десять  минут.  Так  как  никто  из  бокса  не
выходил, то она подождала еще минут пять и вошла. В палате никого не было.
         И вдруг ей послышался тихий и родной голос:
         —  Мы еще встретимся,  королева.  Кем бы мы ни стали —  мы узнаем друг
друга и будем вместе уже навсегда...
         По ее щекам побежали слезы. Она пыталась вглядеться, отыскать ту даль,
откуда мог донестись этот голос,  но  увиделось ей что-то огромное,  не имеющее
края,  что-то  невероятно трудное и  долгое,  что  нужно пройти-прожить,  чтобы
«узнать и быть вместе уже навсегда»...
         
         * * *
         
         Через  день  небесные столпы исчезли,  одновременно и  везде  на  всей
Земле,  так же внезапно, как и возникли. Мор закончился. И оставшиеся еще долго
оплакивали ушедших.
         В  положенный срок  у  Риты родился младенец —  нормальный,  крикливый
мальчик.  Она  назвала мальчика Романом.  Эдуард позвал Сеню крестным отцом.  К
слову сказать,  Сеня бросил литературное поприще и сделался буддистом. Принялся
разъезжать по стране с лекциями,  посещал храмы и святые места в разных землях.
Впрочем,  буддизм не  помешал ему  согласиться быть крестным,  равно как  и  до
чертиков  напиться вместе  с  Эдиком  на  крестинах.  «Буддизм,  —  простодушно
возглашал Сеня после очередной стопки,  —  учит нас:  если испытываешь соблазн,
поскорее ему поддайся, дабы не отвлекал больше от созерцания истины!»
         Ира,  как и предполагал Викула,  поплакала и успокоилась. Да и в самом
деле — не так уж долго они жили вместе, чтобы она успела раствориться в муже.
         Трое  «бетовцев»,  участвовавшие в  высадке  на  Марс,  вылечились  от
странной  марсианской  болезни  и   по   сей   день  считают  себя  спасителями
человечества.
         Эдуард занялся бизнесом,  дела шли вполне успешно. Как он распорядился
джипом-антигравом,  использовал ли  он его как-то или сдал на свалку,  осталось
неизвестным.
         Земная история человечества продолжалась.
         
         Эпилог
         «КСЕНОФОБ»
         
         Нелюди,  они совсем как люди —  и выглядят как люди,  и ведут себя как
люди,  и  рассуждают вслух как люди.  Да только ничего человеческого в них нет.
Они здесь,  совсем рядом, ходят мимо нас, разговаривают с нами, но, уединившись
от людей, занимаются чем-то нечеловеческим.
         Я  хочу,  чтобы вы  об этом знали.  Мне надо передать вам свое знание,
свою тревогу. А покуда я один на этом темном пути, не озаряемом ни единым лучом
надежного факта,  не  согреваемом ни  единым  знаком  человеческого сочувствия.
Страшно  подумать,   что,   когда  меня  не  станет,  эти  самые  нелюди  будут
ходить-бродить среди вас неузнанными, подсмеиваясь над вашим невежеством. Стоп.
Нелюди не подсмеиваются,  не смеются,  у них нет юмора, потому что они не люди.
Юмор — это человеческое.
         Вот  с  какой  мысли  начались  мои  исследования:  сперва  необходимо
определить,  что такое человек — тогда станет ясным,  что такое не-человек,  то
есть нелюдь. И вот уже прошло более полувека, а что такое человек, я не знаю.
         Когда я был молод, все дело казалось простым и ясным. Чего проще: если
они имитируют человека,  то,  конечно, у них иной обмен веществ, так называемый
метаболизм,  —  иди  в  любую районную поликлинику,  требуй результаты анализов
мочи,  кала, крови за месяц, за год. И ищи нелепых, небывалых показателей. Куда
там.  Десять  лет  я  обхаживал  поликлиники,  заметьте,  в  разных  городах  и
климатических поясах страны.  Ничего.  Нет,  отклонения были, сколько угодно, и
даже  самые невероятные.  Оказывается,  норма у  человека —  понятие совершенно
абстрактное.  Я  приносил случаи с этими отклонениями специалистам,  показывал.
Они пожимали плечами — с таким сахаром не живут, с таким гемоглобином не живут,
это не человеческая моча —  у  человека с таким содержанием белка печени просто
нет. Я бросался, находил этих нежильцов. Прекрасные, милые люди. И печень у них
была на месте, и поджелудочная железа в порядке. Просто один «косил» от армии и
добавлял в  мочу  отстоянную с  вечера кровь,  другой добивался инвалидности по
группе,  а  третий — мягкого приговора суда ввиду якобы близящейся естественной
смерти.  А уж о медицинских аномалиях и вовсе говорить не приходится,  сиамские
близнецы и те живут,  а между тем — люди. Одним словом, на этом пути меня ждало
разочарование.
         Но  иначе  и  быть  не  могло!   Зачем  нелюдям  отличаться  от  людей
физиологически?  Если наше тело — это только скафандр для существования,  зачем
тогда нелюдям придумывать себе какой-то  особый скафандр,  чтобы всегда иметь с
ним неприятности?  Наука бы знала, уже бы говорили о параллельном, существующем
рядом с нашим, человеческим, виде. А между тем, этого и в помине нет, разве что
истории о снежном человеке.  Так я совершенно уверен,  что это человек и есть —
только люди умеют так разительно отличаться друг от друга.
         Я задумался. Это было прощанием с молодостью. Раньше, выходя на улицу,
я постоянно сдерживал себя — как  думать о встречном,  что он нелюдь, если
нет доказательств этому? Идеалист был. Верил в человека. А между тем, постоянно
чувствовал, что вот, вот они, где-то рядом, протяни руку — и схватишь. А иногда
просто как озарение — вот это,  точно, идет нелюдь. Время спросил, поблагодарил
— а ведь нелюдь. Внутри у меня в таких случаях все дрожит.
         Скажем,  такой был яркий случай.  В  армии.  Возвращался я  как раз из
самоволки.  Ночь была.  В общем,  лето и ночь. Был я трезв — мне пить нельзя, я
должен быть всегда настороже.  Пустынная улица,  окраина города,  одним словом,
рабочая слобода, глухомань. Навстречу, растянувшись поперек дороги, — компания,
все как на подбор.  Я этих заводских знал, днем они ничего. Ну, а ночью — зачем
поперек  дороги  идти-то?   И  что  же?   Никакой  дрожи.   Смекнул  лишь,  что
останавливаться,  если окликнут, нельзя. Окликнули — я бочком, бочком и деру. И
ни страха, ни ужаса, даже мужское самолюбие промолчало.
         И  вдруг — дрожь,  да такая сильная,  что еле на ногах держусь.  А сам
иду.  Вон впереди,  метрах в двухстах — ворота части,  огонек на КПП.  Вокруг —
одни кусты,  прохожих нет.  Вдруг — что такое?  Поднимается из кустов некто.  И
смотрит.  И  больше ничего.  Нет,  здесь  я  не  бежал.  Понял,  если  побегу —
непременно упаду, и тогда все, конец. Нелюдь это была. Или был.
         Итак,  я задумался.  И осознал, что самая загадочная вещь в человеке —
его  психика.  Здесь  и  искать.  Следовало  изучить  все  психические  реакции
человека,   чтобы,   встретив   нелюдь,   разоблачить  при   помощи   проверки,
психологического теста.
         Обложился книгами, завел знакомства, курсы посещал. Выяснил, правда не
сразу,  что наука полным сводом человеческих реакций не  обладает.  Также не  в
полной мере известны ей человеческие мотивации. А загадка удовольствия, видимо,
останется таковой до скончания времен.  Центр удовольствия обнаружен в  мозгу —
прекрасно;  биохимические соединения,  отвечающие  за  удовольствия,  известны;
нашли гены,  определяющие склонность к  тем или иным удовольствиям — но все это
лишь все тот же скафандр!
         Но по порядку. Что такое психическая норма? Абсолютно серая, заурядная
личность с абсолютно предсказуемыми реакциями.  На сообщение об убийстве одного
человека реагирует просто —  «слава богу,  что  не  меня»,  когда  узнает,  что
погибли миллионы,  лишь пожимает плечами.  Носит,  что все, говорит, как все, а
если раздобыть то,  что есть у всех,  не может, чувствует себя скверно, ощущает
себя изгоем, а потому в конечном итоге, всегда раздобудет.
         А  отклонения  от  нормы?   Широчайший  спектр  —  и  притом  все  это
человеческое!  На  одном полюсе —  серийный маньяк и  убийца,  даже людоед.  На
другом —  гениальный ученый или поэт.  Любой из вас скажет,  что маньяк и  есть
нелюдь.  Ничуть.  Люди  живут удовольствиями.  А  у  каждого они  свои.  Нелюдь
удовольствиями не  живет,  потому что  удовольствие —  это  тоже  человеческое.
Почему человеческое,  спросите?  А  потому что  отними его у  человека —  и  он
загнется.
         Что ж,   конечно искать нелюдей по  проявлениям антиудовольствия.
Мысль  очевидная,  не  правда  ли?  Самое  явное  проявление антиудовольствия —
суицид,  то есть самоубийство.  К  тому же тяжело подтвердить или опровергнуть,
что  погибший был  нелюдем  —  спросить-то  не  спросишь.  Да  вот  загвоздка —
неудачные попытки.  Со  сколькими общался —  ни разу дрожи не было.  А  до чего
ничтожные поводы,  чисто человеческие:  назло маме или вам всем,  неразделенная
любовь или,  роковая импотенция, карьера сорвалась — обидели бедного, медаль не
дали. Есть и серьезные поводы, ну, вы понимаете. Все это очень человечно.
         Конечно,   предположить,  что кое-кто из них врет.  Тогда логично
предположить, что нелюдь предпочитает врать, а ложь-это удовольствие. Одно дело
подделываться под  человека,  и  совсем  другое  —  создавать  ситуации,  когда
неизбежно  приходится  врать,   дешево   мистифицировать.   А   зачем   нелюдям
мистификации?
         Вы,  наверное,  уже подумали — зачем столько усилий было мною положено
на гипотетических нелюдей?  Кто сказал, что они есть? А кто сказал, что их нет?
Где доказательства,  что их  нет?  Природа все,  что воз,  что мыслимо,  —
реализует рано или поздно.  Что ей  не  запрещено,  то она обязательно сделает.
Иначе и не природа она, не самовластна, не так ли?
         Одно время я  увлекался экстрасенсами.  Экстрасенсорика —  это  шаг за
пределы психического.  Здесь уже не  порассуждаешь о  нормах,  об отклонениях и
прочей научной эквилибристике. Здесь иное.
         Я  к  тому времени уже  поумнел.  Было совершенно ясно,  что нелюди не
станут так явно себя проявлять. Их манера — слиться с общим человеческим фоном.
И только наедине или среди себе подобных они ведут себя нечеловечески.  Я часто
пытаюсь представить себе это поведение.  В  молодости мерещились темные мрачные
пещеры,  какие-то тайные покои,  заброшенные замки в горах, подземные бункеры и
прочая чепуха.  А  в  этих темных помещениях — зачем нелюдю свет?  — они молча,
таинственно делают нечто...  Страшно. А между тем — глупость, потому что если я
могу это представить,  значит или они — люди, или же я нелюдь. Забавная мысль —
воображает ли нелюдь себя человеком и не пытается ли,  разыскивая нелюдей, кого
она наверняка человеком не  считает,  искать тем самым себе подобных?  Впрочем,
мысль избитая и очень человеческая, да попросту интеллигентщина.
         Нет,  экстрасенсов я  решил использовать по назначению.  Пусть отыщут,
телепатией или еще как.  Настоящих экстрасенсов очень мало. Настоящие все стоят
на учете. Их обследуют серьезно. Но в то время я уже занимал достаточно высокое
положение.  В общем, нашел двоих в И-ском секретном учреждении. Это были зубры.
Свое дело они знали досконально,  от зубов отскакивало.  В подобных вещах самое
слабое место —  это воспроизводимость результата.  Что это значит?  Сегодня все
идет успешно, экстрасенс видит сквозь стену безошибочно. А завтра — с серединки
на половинку:  подумаешь,  спутал яблоко с  арбузом,  так и  то,  и то — плод и
круглый;  а  послезавтра —  одни  нулевые  попадания.  Поэтому нужна  серьезная
методика.   Следует  учитывать  все:   погоду,  время  суток,  эмоциональное  и
физическое   состояние   экстрасенса,   состояние   лаборантов,   напряжение  в
электрической сети,  магнитные бури,  космическое излучение,  солнечные ритмы и
ритмы вообще, включая и гороскопы... Впрочем, я отвлекся.
         Попутно нашли много интересного.  В учреждении о таком не помышляли, а
потому  и  не  искали.   Нашли  видовые  отклонения  в  человеке!  В  человеке,
понимаете?!  Помните люденов,  гипотетический вид хомо супер? Казалось бы, плод
воображения фантастов.  Так  вот,  оказывается,  есть в  людях что-то  подобное
третьей импульсной системе,  иными словами,  некий дремлющий код —  экстрасенсы
говорят об энергетическом коде.  Да,  но ведь они и  гены видят как энергетику.
Между тем у  одних людей этот код есть,  а у других нет.  И вторых большинство.
Это уже серьезно.  Не знаю,  как развивались дальше эти исследования. Я понял —
это  не  мое.  Считать этих,  назовем их  люденами,  нелюдями?  Не  хотелось бы
повторять ошибку фантастов. Если их людены действительно были бы нелюдями, люди
не обнаружили бы их ни по каким признакам, ни по каким отклонениям, ни по какой
их деятельности. Скажете, а на что же я тогда надеюсь? Не торопитесь. Подумайте
вот о  чем.  Если фантасты написали о  люденах,  полагая в  них именно нелюдей,
значит,  они точно так же,  как и  я,  точно так же,  как и все остальные люди,
смутно,  а иногда и явно,  ощущают присутствие возле себя существ иной природы,
нечеловеческой.
         Помните,  я  рассказывал,  как  силился вообразить их  поведение между
собой?  А  ведь людям свойственно стремление подсматривать в замочную скважину,
читать  чужие  письма,  незримо  следить  за  чужой  жизнью.  Быть  может,  это
проявление   древнейшего  инстинкта   самосохранения  вида,   безусловная  воля
коллективного  бессознательного?   Наверное,   так.  Тем  самым  мы  постоянно,
ежеминутно вытесняем нелюдей на  периферию нашего  человеческого бытия.  Нелюди
просто вынуждены постоянно быть  начеку,  поступать как  люди,  даже  оставаясь
наедине.  А  покуда они  подстраиваются под  людей —  они  для  нас  безопасны.
Спросите,  чем же  они могут быть для нас опасны?  Если никого не  убивают,  не
стремятся мучить нас —  потому что это удовольствие человеческое?  Не нуждаются
они в мировом господстве — это тоже все человеческое.  Значит,  готовят для нас
кое-что похлеще, чего и не вообразить. Куда там то мировое господство! И многое
заключено вот именно в этом моменте уединения, многое, если не все...
         Итак,  нелюдей экстрасенсы не  нашли.  Но иначе ведь и  быть не могло!
Потому что есть еще один, ключевой в наших взаимоотношениях с нелюдями, момент.
Без понимания его нам к нелюдям не подступиться.
         Главный  принцип  нашего  человеческого  сознания  —   сводить  все  к
антропоморфным, то есть человекоподобным, формам. Назовем его антропоморфностью
сознания.  Ближайший пример тому —  отношение хозяина к  собаке.  Оно повторяет
схему  «родитель  —  ребенок».   А  если  собака  служебная,  то  «начальник  —
подчиненный». Вы, конечно, уже поняли — человек все меряет своим аршином. Я уже
не  говорю  о  народных сказках;  к  примеру,  в  фантастике даже  негуманоиды,
совершенно  не  похожие  внешним  видом  на  людей,  ведут  себя  подозрительно
по-человечески.  И никуда от этого не денешься — так работает наше сознание,  а
вслед за ним и воображение.
         Эх,  во времена молодости написал я небольшой фантастический рассказец
о встрече с нелюдью.  Живописно получилось.  Даже в альманах посылал,  там он и
погиб. В рассказе ко мне приходят двое. И говорят, мол, так и так, мил человек.
Мы  давно уж  за тобою наблюдаем и  знаем,  что интересны мы тебе,  что из всех
живущих один лишь ты  о  нас  знаешь.  Я,  то  есть герой,  парень крепкий,  не
растерялся.  А  кто в подобных рассказах теряется?  И повели они его к себе,  в
какое-то  подземелье.  Кстати,  я  ведь  и  в  подземельях  копался,  когда  на
сатанистов вышел. Сатанизм оказался попыткой людей уподобиться нелюдям.
         Вернемся к рассказу.  Герой узнает,  что нелюди существуют вечно,  что
имеется разветвленная тайная организация,  что общаются они друг с другом среди
людей на ином,  энергетическом,  уровне,  ну и так далее.  Мой бог,  да какая у
нелюдей может быть организация?  К  чему она им?  И система общения на кой ляд?
Зачем они отпускают героя и на прощание злорадно и нагло заявляют:  ступай, все
равно тебе никто не поверит? Самодовольный нелюдь — что может быть нелепей?
         Для чего я упомянул о своем рассказе?  Чтобы вы избавились от призрака
антропоморфности.  Я-то от него уже избавился.  Да, краски жизни поблекли, люди
сделались  мне   неинтересны,   общение  с   ними  затруднено.   За   отказ  от
антропоморфности сознания приходится платить.
         Конечно,  легко  изыскать себе  рокового врага  в  евреях или  неграх.
Просто сказать —  негры не люди.  Ну,  а  для негров мы кто?  Белый человек для
черного так же неудобен,  как для белого черный.  И  образование,  и воспитание
призывает нас к терпимости. А животное начало берет свое. Ксенофобия — страшная
вещь,  если дать ей волю. Но нельзя людям искать врагов друг в друге. Подобное,
разрушая наш видовой инстинкт самосохранения, ведет лишь к массовым убийствам.
         Но иногда я  думаю,  что в  массовых убийствах тоже есть момент нашего
самосохранения.  Ведь при этом точно так же гибнут и нелюди, тем самым их число
сокращается. Приходится, так сказать, выбирать мелкой сетью крупную рыбу.
         К  чему я писал все это?  Зачем стучался в ваши двери,  взывая к вашей
интуиции,  вашему чувству,  если  нелюдей понять и  обнаружить нельзя?  А  ведь
понять означает обнаружить!
         Вот  я  иду по  проспекту.  Непрерывным потоком плывут машины,  толпою
спешат куда-то  люди,  пульс города выносит из метро поток новых.  Летние кафе,
ресторанчики — все заполнено, всюду кипит жизнь. Нас много. Но буквально каждую
минуту  я  замираю  от  дрожи,   чувствуя  приближение  нелюди.   Мне  не  надо
доказательств,   чтобы  знать,   что   это  он,   нелюдь.   Все  доказательства
антропоморфны и бессильны.  Я старый человек,  и мне уже нечего бояться. У меня
всегда с собою пистолет,  лежит в кармане,  всегда заряжен, ждет своего часа. Я
думаю —  он своего дождется.  И хотя бы одну нелюдь,  но я успею стереть с лица
земли от имени всего человечества.  Ведь они всегда здесь,  подле нас.  Однако,
спешить с  этим я  не хочу.  Ошибиться боюсь.  Это должен быть роковой,  верный
выстрел.  Это  должно быть мое последнее слово и  последняя жертва.  Я  обменяю
свою,  уже никому не нужную жизнь на нежизнь нелюдя.  В душе я надеюсь, что мой
выстрел  станет  переломным  в  наших  взаимоотношениях с  ними.  Представитель
человечества выстрелом скажет:  нелюди — мы о вас знаем,  мы вас видим,  мы вас
уничтожим!
         Итак, я принял единственно верное в моем положении решение. Вы скажете
— зачем бояться того, чего мы не знаем и понять не можем? Но взгляните с другой
стороны — как  бояться того, что мы знаем и можем понять?
         Вот они уединяются от нас.  Что в  этот момент происходит с  нами?  Не
перестаем ли мы быть людьми,  не превращаемся ли мы,  поодиночке —  сегодня ты,
завтра он, — в нелюдей?
         Разве вы хотите стать нелюдью?
         
         * * *
         
         Москва,  Измайловский лес. Около шести утра. Овчарка-немец восторженно
носится среди берез и  сосен.  Внезапно замирает,  раздувая ноздри,  и кидается
куда-то сквозь кусты.  Жалобный визг срывает со скамейки хозяйку, даму пожилую,
но импозантную.
         На одной из тропинок лежит человек. Пес сидит рядом и скулит. Грустным
взглядом,  исполненным почти  человеческой тоски,  пес  глянул  на  хозяйку  и,
опустив хвост,  побрел к  ней.  Женщина,  будучи не робкого десятка,  подошла к
лежащему.  И несмотря на лужу крови,  в которой покоилась голова человека,  она
наклонилась и проверила пульс.
         «Скорая» здесь уже не требовалась. Требовалась милиция. Женщина решила
зайти прямо в райотдел милиции,  благо тот был в ее дворе.  А про себя отметила
странность в  поведении собаки — любимец жался к ногам и косился не на труп,  а
на ближайшие кусты.
         Случай  был  очевидный.  Несомненное самоубийство из  личного именного
«ТТ».  Капитан Петрук,  оперуполномоченный райотдела,  решил, что в прокуратуру
тут  передавать нечего,  и  спустя неделю дело благополучно закрыли.  И  все же
кое-что  в  этом  деле  беспокоило капитана.  Впрочем,  даже не  беспокоило,  а
вызывало вопросы философского, что ли, порядка.
         В общем, было о чем поговорить с коллегами-друзьями — майором Князевым
из  горотдела,  с  коим они  заканчивали вместе еще  школу милиции,  и  старшим
лейтенантом Фрязиным из отдела экспертизы.
         Договорились,   как  выразился  майор,  «побеседовать  в  неформальной
обстановке», то есть после службы, в летнем кафе за кружкой пивка.
         Без  долгих  объяснений Петрук  протянул майору папку  с  ксерокопиями
протокола,  показаний  свидетельницы,  справки  о  личности  убитого  и,  самое
главное, — найденных в кармане его пиджака записок. Расторопный официант принес
пива, креветок
         Оторвавшись от записок, майор Князев пожал плечами и сказал.
         — По-моему, псих.
         — Любопытный псих, — ответил Петрук. — Собирался кого-то замочить, а в
обойме держал одну пулю. На верняк надеялся, или как?
         —  Нет,  не  таким  человеком был  полковник,  —  поддакнул Фрязин.  —
Полковник КГБ в  отставке,  в  свое время курировал секретное учреждение.  Этот
шутки с патронами шутить бы не стал.
         — Психов везде хватает, — буркнул майор.
         —  Только не в этом случае.  Экспертиза по нагару в стволе установила,
что  с  момента последней чистки  оружия  из  него  было  произведено несколько
выстрелов, не менее половины обоймы.
         —  Ого!  —  заинтересовался майор.  —  Что ж ты,  Петро,  мне сразу не
сказал? Экспертизу, разумеется, к делу не подшил?
         — Само собой, — ответил Петрук, а Фрязин хмыкнул.
         И объяснил:
         —  Труп обнаружен на  месте происшествия,  ниоткуда его не приволокли,
это однозначно. А между тем, поблизости никаких следов других выстрелов нет.
         — Этот псих, — гнул свое майор, — мог замочить жертву загодя.
         — Я проверял сводки за неделю. Никого убитого из «ТТ» не находили.
         — Хитро запрятал? — предположил майор.
         —  Исключено,  —  возразил  Петрук.  —  Пожилой  человек,  сердечник —
«жестокий стеноз». Одинокий. А спрятать тело, да так, чтобы не обнаружили — для
этого твое здоровье иметь надо,  Иван.  Ну,  пусть замочил кого-то в  лесу.  Но
место-то людное, всюду собачники и прочие отдыхающие от трудов.
         — А если предположить, что второй труп все же был? — спросил Фрязин.
         — Ну? — нукнул Князев, а Петрук в предвкушении спора заказал еще пива.
         — И именно в то утро,  — стал развивать версию старший лейтенант.  — И
всю обойму полковник всадил в этого кого-то с близкого расстояния, так что весь
порох остался на одежде жертвы, а не на кустах.
         — Куда же делся труп? — заинтересованно осведомился Петрук.
         —  Вот  именно!  —  веско  качнул кружкой эксперт и  сделал энергичный
глоток.
         — Ты что же это?! — возмутился Князев. — К чему ты это ведешь?
         — Здесь главная улика — записки полковника.  Если он собрался убить, и
к тому же, как написал — в обмен на свою жизнь, значит, таки убил.
         — Логично,  — заметил Петрук, подзадоривая спорщиков. — Значит кто-то,
предположим, друзья нашего условного потерпевшего, забрали его труп?
         —  Именно!  —  подтвердил Фрязин.  — К тому же изощренно замели следы.
Поэтому,  возникает вопрос,  на мой взгляд,  — главный:  откуда они взялись,  и
зачем им это понадобилось?
         —  Уж не к  этим,  как их,  —  заглянул в  папку майор,  —  нелюдям ты
клонишь?
         —  А  если  так:  полковник повстречал бывшего  сослуживца —  какие-то
личные старые счеты —  да и  выстрелил,  —  предположил Петрук.  — А Учреждение
позаботилось скрыть картину событий?
         —  Да ну,  маловероятно.  Не успели бы,  с момента выстрела в висок до
обнаружения тела первым свидетелем прошло не больше четверти часа.
         —  Тогда чушь у  тебя получается,  —  заявил Князев.  — Если бы не эти
выстрелы, то и говорить не о чем.
         —  Но  записки!   —  настаивал  Фрязин.   —  Послушайте.  Если  нелюди
существуют,  если  какая-то  доля правды в  записках полковника содержится,  то
вырисовывается  такая  картина.  Полковник  прогуливается  по  лесу,  встречает
кого-то,  скажем,  тот шел навстречу.  Узнает,  как это он описывает,  нелюдя и
внезапно решается.  Поравнявшись со встречным, без лишних слов разряжает в того
обойму,  в  последний момент спохватывается и  один  патрон оставляет себе.  И,
предположим, убитый на самом деле был нелюдем. Ну, а нелюди, стало быть, нелюди
и есть...  Для них ликвидировать тело собрата — раз плюнуть. Иначе мы, прочитав
записки,  знали бы,  что  убитый полковником —  и  есть нелюдь.  Поверить —  не
поверили бы,  но внутри бы что-то такое засело.  А  полковнику это и надо было,
поэтому и записки с собою таскал.
         — Постой,  — перебил Петрук. — А не проще ли твоим нелюдям было изъять
записки,  если уж они знали,  что полковник на них охотился?  Зачем с трупом-то
возиться?
         — В том-то и дело, что люди именно так поступили бы, а ведь то нелюди!
— торжествующе воскликнул Фрязин.
         На   некоторое  время  за  столом  воцарилось  молчание.   Собеседники
переваривали мысль. Затем майор Князев ругнулся и произнес:
         — Знаешь что, Серега, лабуда все это. Псих — он и есть псих. Почему ты
не допускаешь,  что он загнал шесть пуль в землю на каком-нибудь пустыре, потом
пошел в  лес и загнал седьмую себе под котелок?  Чтобы мы здесь,  как последние
мудаки, судили да рядили?
         — Может, и так, — неожиданно легко согласился Фрязин.
         —  Ну что,  мужики,  — подвел итог Петрук.  — Как там покойного звали?
Степан Тимофеевич?  Степану Тимофеевичу —  земля пухом,  а  нам больше из этого
дела ничего не выжать. Так что — по домам, по семьям.
         — По домам, так по домам, — негромко ответил Фрязин. — Люди к людям, а
нелюди...
         
         АВТОР О СЕБЕ
         
         Родился в 1966-67 гг., в городе Донецке и, частично, в Новосибирске. В
разные периоды жизни проживал в  городе Томске,  на  Камчатке,  на Сахалине,  а
также  в  городе-курорте Сочи.  По  окончании средней школы поступил в  Томский
Государственный  Университет,  Донецкий  Государственный Университет,  а  также
Донецкий Политехнический Институт.  Откуда, в полном соответствии с действующим
на тот момент законодательством,  вскоре был призван на действительную воинскую
службу.  Протоптав два года сапогами необъятные просторы алтайско-казахстанских
степей  и  дремучих  украинских лесов,  демобилизовался и  продолжил обучение в
ДонГУ и  ДПИ.  В  1990 г.  благополучно получил диплом и  приступил к  работе в
Донецком  Физико-Техническом Институте  Академии  Наук  тогда  еще  СССР,  ныне
Украины.  Где  и  трудится по  сей  день,  занимая должность ведущего инженера.
Литературным творчеством занимается с 1995 года.
         Я. Веров, Донецк