Владимир Николаевич Бровкин
                                ЛЕТНИМ ДНЕМ
     Бабка  Марья с трехлетним внуком Юриком гоняла на озеро гусей, а теперь
неторопливо возвращалась с ним домой.
     Шли  они с внуком потихоньку, да помаленьку и шли так совсем не потому,
что  их  занимало ласковое утреннее солнце - дел по хозяйству дома пропасть,
а  потому,  что  старому да малому в рысь много не набегаешь. По ихней прыти
только того и осталось, что гонять на озеро гусей.
     Поначалу  все  внук  норовил  было  бежать передом, но быстро подустал,
начал кукситься и теперь тоже тихонько плелся рядом с бабушкой.
     А  раньше  на  озеро гусей гонял старший внук Васька, но вот уже третий
день  мать  берет  его  с  собой на свеклу. Нынче-то людям сахару слишком уж
много  требуется,  зубы  свои  люди  совсем  беречь  перестали,  потому-то и
загонки с каждым годом становятся все больше и больше.
     В  нынешний  год вышло по полтора гектара на человека. Зайдешь с одного
края,  другого  не  видно. Однойто колупаться на пол-лета, а парню еще зимой
двенадцать лет исполнилось - он рядок, другой пройдет, а матери все помощь.
     Выходя  с  Харченкова  переулка  в  улицу,  бабка  Марья  увидела бабку
Крупенчиху. Та что-то ковырялась в ограде.
     Крупенчиху  бабка  Марья  давно  не видела; сказывали, что поехала та в
гости к сыновьям и дочерям.
     - С гостей вернулась, - заключила бабка Марья.
     Да  и что ей в самом деле не разъезжать. Села да поехала. И хоть дочь у
нее  работает дояркой, так внуки у Крупенчихи большие - всегда за хозяйством
доглядят.
     Вон  самая  младшая  -  Верка,  и  та уже невеста, школу напрок кончит.
Девка большая - все по дому сделает.
     Потому Крупенчиха и разъезжает по гостям.
     А  тут вот который год собираешься в Белибердянск, да что.с того толку.
Собираться-то собираешься, да никак не вырвешься.
     Правда,  кроме  Белибердянска  бабке  Марье шибко-то ехать некуда, свои
дети  все рядом живут. А в Белибердянске у бабки Марьи живет, сестра родная.
И  езды-то  до Белибердянска от станции всего два часа, да некогда все - все
дела  с  ног  валят.  А не дела, так хворь. Собралась в эту зиму кое-как, да
расхворалась  некстати.  Вот  тебе  и  съездила.  Летом же - огород. Да и за
внуком  еще  нужен  глаз.  Сноха  только  зимой  дома сидит. Летом же все на
полосе торчит.
     Правда,  внука можно бы на время в детский сад определить, так опять же
сноха  говорит:  "Прям,  по  гостям  посеред  лета  разъезжаться. Будто дела
нету!" Вот и поговори.
     Так вот и откладывается уже который раз поездка в Белибердянск.
     - Здорово,  подруга, - подойдя к ограде, заулыбалась бабка Марья. - А я
вот  гусей  на  озеро  с  мальчонкой  гоняла,  назад с проулка выхожу, вижу,
Пелагея  дома,  по  ограде  уже  снует, дай-ка, думаю, подойду - давненько я
что-то  ее  не  видела.  Чай, подруга, с гостей вернулась? Слыхала я, что по
гостям ты нынче разъезжала.
     - Здорово,  здорово,  - обрадованно отвечает Крупенчиха, обтирая руки о
подол  фартука.  -  Да ты проходи,, проходи в ограду-то, чего же ты на улице
стоишь.
     Бабка и внук вошли.
     - А  я,  подруга,  только  что  вчера  с  отпусков  своих  вернулась. К
сыновьям   да   к  дочкам  в  гости  ездила,  на  внучаток  глядела  -  всех
перепроведовала.  Весь  белый  свет  пообъезднла-пооблетела.  Теперь  мне  и
помирать не страшно.
     И  Крупенчиха  с  ходу начинает бойкий рассказ про свои путешествия и о
том,  как  в  поезд села, и о том, как с него потом слезла, и о том, какие в
поезде  были  попутчики,  да  что  те попутчики говорили, да что она сама им
говорила,  и  так  далее  и  тому подобное, и все это пересыпая такой массой
подробностей,  что  не  то  что  за день, за год всего, возьмись слушать, не
переслушаешь.
     - Что  и  говорить,  досыта по гостям-то накаталасьнаездилась. А теперь
вот я дома.
     Тут Крупенчиха делает перерыв.
     А  бабке  Марье  тоже  хочется  поделиться своими заботами-, целый день
одна,  по  соседям  же  живет  все  народ  молодой, стариков не держат, а со
внуком-то много ли натолкуешь.
     Поэтому бабка Марья, пользуясь перерыбом, начинает свое рассказывать:
     - А  я,  милая  моя,  говорила уже тебе, гусей отгоняла с внуком вот на
озеро.  Допречь-то  гусей  отгонял  старший  - Васька, да вот Ваську мать на
свеклу берет - теперь гонять нам.
     А  гуси-то  нонче  совсем  неважно  вывелись.  Совсем неважно. Только и
осталось  от  четырех  гусих  десять  гусенят,  да  и  то  трое  так  совсем
никудышные. Один до того квелый, того гляди не сегодня завтра подохнет.
     А  склались  хорошо,  хорошо  склались.  Да  ведь что толку, половину -
болтуны.
     А  как в прямушку их высадили, так крыса натакалась на них, натакалась,
милая моя, да так пять штук и утащила. Да двое где-то на озере отбились.
     А  когда  склались,  думали, ну гусей нонче не пересчитать, а их вот на
тебе  -  десяток  осталось,  да  и с теми неизвестно, что будет. Вон оно как
дело-то  с  гусями. А ведь до того хорошо гуси водились, до того хорошо - по
сорок,  а  то  и  больше  бывало.  В  осень  рубить  уморишься, перо дергать
умаешься.
     А теперь, на тебе - ни мяса, ни пера.
     Я  Таське  говорю:  "На кой леший их держать, когда толку никакого нет.
Порубить надо. Одна кругота с ними.
     Больше-то ничего. Кружишься, кружишься, а толку-то никакого".
     И уже четвертый год, подруга, такая вот песня с гусями.
     Да  и  к чему их держать, ну посуди сама. Что ли пять девок во дворе на
выданье.  Были  бы  девки - тогда другое дело, тогда плачь, а держи. А так и
не  к чему. Перины-то справлять некому. Вот и говорю Таське. снохе-то: "Все,
нонче с гусями последний год. Хватит с ними ручаться".
     - Ой,   подруга,  -  не  дослушав  до  конца,  перебивает  бабку  Марью
Крупенчиха,  -  да  чего же это мы посреди двора-то выстроились. Пойдем хоть
на крылечко присядем.
     Бабки садятся на крыльцо.
     Внука  же, однако, заинтересовало корыто с водой. Бабка у озера еле-еле
оттащила  внука  от  воды; глядя на здоровенную ребятню, пропадающую у озера
целыми днями, внук поднял рев.
     Кое-как справилась бабка с развоевавшимся внуком.
     Как  только  бабка  Марья оттащила внука от корыта, разговор продолжила
Крупенчиха.
     - Да,  - говорит она, - хорошо по гостям, а душа-то все-таки болит, как
там,  дома-то? Да и к городской жизни я непривычная. Хоть в том же Чаевске у
старшего  сына.  Сидишь на восемнадцатом этаже, как на каланче, точно ангел.
А  аэропланы  того  и  гляди - за голову заденут. Днем только одно занятие -
глядишь  с  балкона вниз, на улицу, ровно как в пропасть какую, потому как в
квартире,  кроме телевизора, ни одной живой души Да и тот что пень. Ему ведь
ничего  не  расскажешь. Поговорить-то совсем не с кем. Сын со снохой утром -
скок  и  на  работу.  И внуков тоже с утра по учреждениям разводят. Внуки-то
там  нонче,  что  казенные.  Вот  и  выходит,  что  только  вечером  у нас и
свиданка.  Город,  правда,  хороший  - неплохой город, зря плохого ничего не
скажу.
     Они  меня  водили  по  городу, на базар сводили, и даже удумали в театр
сводить.  Да  ведь  кабы  я в нем что понимала; скачут как черти в ступке да
визжат - это шибко хорошо означает по-нонешнему.
     Я  им  и  говорю: "Да за что же тут деньги платить - билет то, поди, не
пятак стоит?" "Не пятак", - отвечают. Вот то-то.
     "Да  за  что  же,  - спрашиваю, - им хорошие деньги платить? Нет, чтобы
вышли, да спели как полагается, лолюдски".
     А  про  магазины,  скажу прямо - все есть Всякий фрукт, всякий продукт:
мясо,  колбаса  всех  сортов  Но  ведь  все  купить  надо,  что  ни  кинься:
морковочку  купи,  лучок  купи,  за  головкой  чеснока  тоже  надо в магазин
бежать.  Конечно, молодым в городе оно, может быть, и ничего, но только нам,
старикам, там не слишком понравится. Больно уж суматошно.
     И прожила я у Василия ровно две недели.
     А  уж  от  него  я  полетела в иную державу на космическом аэроплане, к
дочери  Клавдии.  Там  она  нонче  у меня проживает. Тоже в городе. Уже двое
внуков, квартира хорошая.
     - Как же та держава именуется? - любопытствует бабка Марья.
     Крупенчиха морщит лоб, но вспомнить никак не может.
     По ее грамоте название слишком мудреное.
     - Вот  леший,  - говорит она, - запамятовала, милая моя. Такие названия
нонче  пошли,  что  язык  поломаешь, а не выговоришь. На конверте где-то был
адрес  записан.  Не то держава та именуется Петунией, не то Плетунией. А то,
может,   и   еще   как  -  памяти-то  тоже  совсем  не  стало.  Навроде  как
Петуния-планета.
     - А!  - с понятием кивает головой бабка Марья; хотя сама бабка Марья за
свою  жизнь  не  то  что  на  космическом аэроплане, на простом-то никуда не
летала  и  дальше  Белибердянска  города  никуда  не  ездила,  -  вишь  вот,
страна-то далекая. Чай, поди, и не наша?
     - Не наша, не наша, - отвечает Крупенчиха.
     - Разговор-то   у  них  тоже,  поди,  не  наш,  коли  страна  не  наша.
По-каковски хоть говорят-то?
     - Да по-разному. Которые по-своему, которые же понашему.
     - Ну  тогда  еще ничего, - соглашается бабка Марья - а то, к примеру, с
вокзала  с  того  же  выйдешь  и  спросить  не знаешь как. Ты им свое, а они
по-своему: "Хэрдэмэрдэ". Поди, пойми.
     Но  тут  ее  внимание  от  разговора отвлекает внук, который снова стал
проявлять повышенный интерес к корыту с водой.
     - Юрка,  чертенок,  да  ты  отойдешь от воды, окаянный, или нет?! Вот я
сейчас прут возьму, вот как возьму!
     Внук  ретируется  от  корыта,  занявшись  поломанной  одноногой куклой,
валявшейся посреди двора.
     - А дочка-то по-ихнему умеет? - возвращается в разговор бабка Марья.
     - Умеет,  научилась.  А  как же, уже седьмой год, как живет там. Да так
шустро она говорит по-ихнему, что я прямо-таки подивилась.
     Удивляется  бабка  Марья:  "Это  же  надо  куда  умчалась, вот куда бес
затаращил.  Мало,  знать,  места  дома.  На  небеса  все  кинулись жить. Все
норовят  подальше  от  дома, в город да на другую державу. Про свеклу небось
никто  не вспомнит, что ее полоть нужно. Весь народ нынче на месте не сидит.
Совсем  не  сидит.  Вон  у  Нюрки Татаринцевой сын завербовался, говорят, на
какую-то  Меркурию  -  заработки  будто  там больно уж хорошие. А Матвейкина
Ивана взять - вишь, в колхозе не ложилось, на Марсию двинул.
     Говорят,  что Иванс председателем не поладил, потому на Марсию и уехал.
Да  ведь только на таких, как он, председателей хороших не напасешься. Якобы
там  тоже  на  трактор  устроился  работать.  Приезжал  к  сестре в отпуск -
сжубрился весь. Видать, не впрок жилье-то на Марсии.
     А  куда  там, хвалится: "Я, мол, там живу так, что лучше и не надо. Как
я  живу - вам такой жизни и вовек не приснится. Денег у меня куры не клюют".
Гляди-ка, дружок, как бы заместо тех курочек жареный петушок не завелся.
     Это так бабка Марья про себя думает.
     "А  Клавка-то  Крупенчихина чем лучше? Тоже в девках намоталась. Что уж
поминать-то, помолчим уж про то.
     Да  и  за первым-то мужем чего только не было. Прорабатывала такое, что
в  хорошем кине. Вот и домоталась. Теперь на эту самую Петунию попала. Может
быть,  дети-то  пошли,  так маленько одыхалась да одумалась на этой на самой
на Плетунии.
     Да-а,  вон  она  какая  нонче  пошла,  жизнь-то. Беда, да и только, что
творится на белом свете".
     Про  все  это  думает бабка Марья. Но вслух, понятное дело, не говорит.
Болтин что лишнего, да вдруг невпопад.
     Нет уж, оборони господь бог от этого.
     А  что  до  того,  что Крупенчиха свою дочь-то нахваливает, так всякому
человеку свое-то положено хвалить. Про свое-то кто худое скажет.
     - А не страшно лететь-то было?
     - Что  ты  милая!  Думала поначалу-то, так богу душу отдам. Поначалу-то
шибко страшно было. А потом как будто вроде бы и ничего.
     - И  народу  в  аэроплане  не  сказать  чтобы  много. Да культурно все,
чисто.  Сели  мы  в  этот аэроплан, да и полетели. Я даже забыла, что лечу в
небесах.  С  соседкой разговорилась - к дочери тоже в гости летела. Летим да
промеж себя толкуем.
     Только  я  в  окошечко  возьми да глянь. Глянула, да так вся и обмерла:
ночь  кругом  стоит, все черным-черно; да все это со всех сторон звездочками
усыпано.  Словно  как  будто отрубя раструсили кругом. Жуть берет. Где что -
ничего  не  понятно. Думаю про себя: "Как бы не заблудились. Разве поймешь -
куда летим-то".
     Слава  богу,  долетели  -  видимо,  летчик парень битый попался, дорогу
знал хорошо, потому и не заплутал.
     Прилетела,  а  они  меня  уже ждут на вокзале. "Мы, - говорят, - ждали,
ждали,  да  уж  стали  думать,  как  бы  что  не  случилось  - один аэроплан
прилетел, другой да третий, Да наконец-то тебя видим".
     Да обнимаемся, да целуемся.
     Зять бегает, хлопочет. Все "мама" да "мама".
     - А какого же обличья там народ?
     - Да хороший народ, видный, - отвечает Крупенчиха.
     По  правде-то  сказать, совсем на наш народ народ Петунии не .похож. Да
только  неловко  про  то  Крупенчихе  говорить. Первое время Крупенчиху даже
оторопь  взяла,  как  приехала.  Уж  больно  чудны люди там. А зять, так тем
более  рук  нет,  заместо  них  какие-то крюки, щупальцами называются, да аж
целых шесть штук. А ноги.- навроде куриных. Одно человеческое - голос.
     Не понравилось Крупенчихе обличье, оx как не понравилось.
     Потому  и  молчит  Крупенчиха:  скажи,  обсмеют  А  что  поделаешь. Раз
сошлись, да детки пошли, пусть живут.
     Лишь бы жили хорошо.
     - Как  зять-то,  -  допытывается бабка Марья, - непьющий? В рюмку-то не
заглядывает?
     - Нет,  нет,  -  отмахивается  Крупенчиха,  -  да  оборони  господь. Не
замечено   пока   ничего   дурного.   Нет,  нет,  и  не  пьет  и  не  курит.
Обходительный, культурный
     - Это  хорошо.  А то ведь не приведи бог, коли мужик из тех, кто выпить
не  любит.  Вот  Пушкарев-то Егор, что неделю назад устроил. Заявился домой,
ни  тяти,  ни  мамы  не  видит,  а сам Дуське - вынь да положь деньги еще на
поллитру  - видишь ли, не все еще успел выпить. Та ругаться стала. Да и сама
посуди, какое бабе терпение иметь надо - ведь каждый день до сшибачки.
     Не дала она ему денег, так ты знаешь, что он тогда устроил.
     Сел  на трактор заехал в огород, да и давай по нему взад-вперед трактор
гонять.  То гонять - то гонять, а потом еще в самой середине как развернулся
три  раза.  Назло  значит сделал - вот так, мол, тебе, коли денег на бутылку
не даешь.
     - Матушки мои! - всплескивает руками Крупенчиха, - Да неужели?
     - Да  милая  моя,  вот такое дело устроил. Все как есть передавил. Хоть
бы  нарочно  что  осталось.  Вот  ведь какие нонче дела-то пошли. Не дашь на
бутылку,  так  я  тебе  что-либо  назло  устрою. Дуська-то говорит, боюсь, а
вдруг  в  другой  раз дом начнет трактором будать. А что? Ума хватит. Зальет
шары-то,  а  потом  ему все едино, огород так огород - дом так дом. Уж такая
нонче  этим  пьяницам  воля  дадена, уж такая воля. А что дальше будет? Я не
знаю.
     - Ох  уж  эта  христова рюмочка, - вздыхает Крупенчиха. - И до чего она
только  не  доводит  людей.  Оставил  семью  без  огорода и нет ничто. Поди,
ничего не вырастет теперь-то. Теперь если что и пересадить - поздно уже.
     - Да  знамо  дело,  теперь  ничего  в зиму не будет. Да ты сама, милая,
посуди.  На  одноконке по огороду круг сделай, что останется? А это на такой
махине забрякался. Все ведь перебуровил.
     Бабки еще долго и подробно обсуждают все детали происшедшего события.
     Разговор продолжается.
     Давно   бабки   не   виделись,   все-то  новости  друг  дружке  хочется
пересказать.
     Но и день тоже не стоит на месте.
     Солнце  в  небе  поднимается  все  выше  и  выше,  ближе  к полуденному
пригорку.
     Разговор,  может быть, затянулся бы до самого обеда, но тут бабка Марья
вспоминает, что дома стоит непоеный теленок.
     - Батюшки-свегы!   -   хлопает   она   рукой.   -   Расселась,   а?   И
сижу-посиживаю,  словно  и  дел  у  меня  никаких  нет. А дома теленок стоит
непоеный,  кто  бы  напоил.  Да  и  обед  идти  готовить надо. Придут домой,
спросят: где, подруга, обед-то? Нет обеда. Так что пойдем домой.
     Бабка Марья кряхтит, подымаясь.
     А  поговорить  еще  охота. Еще много кое-чего могла бы рассказать бабка
Марья  Крупенчихе; и про то, как мается с поясницей, и про то, что сон вчера
видела  какой-то  чудной,  и про зятя своего Сергея, что дом нынче строиться
взялся,   про   недополотые   в   огороде   грядки,  про  соседеймолодоженов
Михайловых. Да и про многое-многое другое.
     - Вот  ведь  жизнь.  -  расправляя  поясницу,  говорит  она,  - даже на
старости лет и то присесть некогда. Все в бегах да в делах.
     Не  успела  бабка Марья последние слова досказать, глядь, а внук, снова
полезший  в  корыто,  на этот раз купать куклу-инвалида, залез в воду ногой,
как  был  в  обузке,  да  поскользнулся  по осклизлому дну и упал. Зашибся и
поднял крик.
     Бабка кинулась подымать внука.
     - Только  гляди  да гляди. Не иначе куда-нибудь да залезет. Ведь не сам
ты  залез, а леший туда тебя занес. Да не реви, не реви. Лезть не надо было.
Ведь снова устряпался - черт и черт. Прямо не настираешься.
     Бабка  Марья  снимает  с  внука башмак и выливает воду, выжимает мокрую
рубаху и штаны.
     Немного погодя бабка начинает жалеть пострадавшего внука:
     - Не  плачь,  внучек, не плачь. Где вава, покажи? Вот где вава - дай-ка
я на нее подую.
     - Ух,  мы  ее, - сердито грозит бабка Марья пальцем в сторону одноногой
куклы, - мы ее!
     Остатки  слез  бабушка  аккуратно  утирает  кончиком  своего  платка  и
поправляет влажную запачканную рубашку.
     - Не  плачь,  золотко,  не  плачь.  Сейчас мы с тобой домой пойдем. И я
тебя переодену и переобую. Не плачь, мой хороший.
     Из внуковой груди вырывается вздох облегчения.
     - Ну  ладно,  подруга,  -  обращается  она к Крупенчихе, - мы, пожалуй,
пойдем домой. Заходи тоже, в гости-то. Заходи, подруга, посидим, потолкуем.
     - Да  зайду.  Как  не  зайти.  Дай вот только разберусь чуток с делами.
Тогда и зайду, - заверяет ее Крупенчиха..
     Бабка с внуком направляются к калитке.
     Они  идут  домой  широкою  деревенской  улицей,  а над, ними, в голубых
высях,  немного  опережая их, перекатывается с боку на бок ласковое июльское
солнышко.
                                                                     1976 г.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 02.09.2003 16:43