Дмитрий Биленкин. 
                          Операция на совести
   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Операция на совести".
    & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------
   В больничной приемной  было  тихо,  тепло  и  светло.  Храм  чистоты  и
порядка, где даже никелированная плевательница на высоких ножках имела вид
жертвенника, воздвигнутого в честь гигиены.
   Напротив Исменя, вскинув голову, как офицер  на  параде,  сидел  усатый
человек  с  немигающими   темно-кофейными   глазами.   Фаянсовая   белизна
воротничка туго стягивала его  морщинистую  шею.  К  плечу  усатого  жался
худенький мальчик  с  прозрачным  до  голубизны  лицом.  Над  их  головами
простирался плакат: "Духовное здоровье - залог  счастья".  Другие  плакаты
возвещали столь же бесспорные истины, и за всеми  этими  правильными  слон
вами скрывалась ложь, ложь и ложь.
   "И-и-и!"  -  тоненько  присвистнуло   за   дверью,   которая   вена   в
операционную.
   Рука сына испуганно шевельнулась в ладони Исменя.
   - Пап, а больно не будет?
   - Не будет, я же тебе говорил, - привычно успокоил Исмень.
   - Они могли бы поторопиться, - сказал усатый, ни к кому не обращаясь.
   Исмень наклонил голову, чтобы выражение лица не выдало  его  мыслей.  С
каким наслаждением он взял бы этого дурака за фаянсовый воротник и бил  бы
его затылком о стену, пока не вышиб из него все тупоумие.
   Глупо, все они соучастники преступления, ом сам - вдвойне,  потому  что
знает, но молчит. Этот усатый по сравнению с ним невинней  невинного,  ибо
ни о чем  не  догадывается,  хотя  мог  бы  сообразить  и  должен  был  бы
сообразить, если только у него действительно есть разум. Впрочем, в такие,
как сейчас, времена многие,  наоборот,  стараются  избавиться  от  разума,
потому  что  это  слишком  опасно  выделяться  среди   других.   Торжество
самопредательства - вот как это называется.
   За  наружной  дверью  послышался  семенящий   стук   каблучков,   дверь
распахнулась, и в приемную, волоча за собой золотоволосую девочку,  вплыла
дородная дама в узкой юбке до пят.
   - Уж-ж-жасно! - пророкотала она, обводя  взглядом  мужчин.  -  И  здесь
очередь! Кто последний?
   - Я, - сказал Исмень, приподнимаясь. - Но если вы торопитесь...
   У него был свой расчет. Чем  утомленней  будут  врачи,  тем  легче  ему
удастся осуществить замысел.
   - Вынь палец из носа! - прикрикнула дама на девочку, опускаясь на диван
и одновременно поправляя прическу. - Уж-ж-жас-но тороплюсь!
   - В таком случае рад уступить вам очередь.
   - Я тоже не возражаю, - поклонился усатый.
   - Весьма признательна! Нюньсик, ты,  никак,  хочешь  плакать?  Нюньсик,
посмотри на мальчиков, как тебе не стыдно! Дядя врач прогреет тебя лучами,
и у тебя никогда-никогда не будет болеть  голова...  Ведь  правда?  -  Она
обернулась к Исменю.
   - В некотором смысле да, - согласился Исмень.
   В некотором смысле это была правда. У золотоволосой Нюньсик, у мальчика
с прозрачным до синевы лицом, у миллионов детей, у всех детей,  когда  они
вырастут, не будет болеть голова от сострадания к другим людям. Растоптать
человека им будет все равно  что  растоптать  червяка.  Равнодушные  среди
равнодушных, они возопят  лишь  в  то  мгновение,  когда  несправедливость
коснется их самих. Но помощи они не сыщут, потому что сами не оказывали ее
никому и никогда.
   Исмень украдкой взглянул на сына, и сердце ему стиснула такая боль, что
в глазах потемнело  от  ненависти.  Здесь,  где  чисто,  тепло  и  светло,
ребятишки доверчиво жмутся к своим отцам и  к  матерям  -  самым  сильным,
самым мудрым людям на свете, - как будто  предчувствуют  недоброе  и  ищут
защиты у тех, кто их всегда,  защищал.  А  они,  эти  взрослые  -  добрые,
неглупые люди - САМИ, своими руками втолкнут их в это страшное будущее.
   Дверь операционной приотворилась, выглянул врач с унылым  продолговатым
лицом и, не глядя ни на кого, буркнул:
   - Следующий.
   Дама поднялась и, прошелестел юбкой, двинулась  было  к  врачу,  однако
девочка, внезапно присев, крикнула: "Нюньсик не хочет!" - и  быстро-быстро
замотала головой, скользя полусогнутыми ногами по пластику пола.
   - Нюньсик! - трагическим голосом воскликнула мать. - Сейчас все будет в
порядке.  -  Она  обворожительно  улыбнулась  врачу  и,  погрозив  девочке
пальцем, громко зашептала ей на ухо:  -  Будь  умницей,  Нюньсик,  встань,
вытри слезки, мамочка купит  тебе  новую  куклу,  а  Нюньсик  сама  пойдет
ножками топ-топ...
   Нюньсик,  бросив  на  мать  торжествующий  взгляд,   тотчас   вскочила,
поправила сбившуюся юбочку.
   - Великолепно, мадам, - сказал врач. - Ваша дочь действительно  умница,
и вам не обязательно присутствовать при процедуре. Будьте, однако,  здесь,
на случай капризов.
   Он машинально погладил золотистую головку  девочки,  и  дверь  за  ними
захлопнулась.
   Дама села на диванчик с горделивым видом,  который  лучше  всяких  слов
вопрошал; "Ну, каково я воспитала ребенка?"
   Исмень прикрыл глаза, чтобы ее не видеть.
   В глубине души он завидовал  неведению  этих  людей.  Им  сказали,  что
маленькая и безболезненная профилактическая  операция  навеки  избавит  их
детей от угрозы шизофрении,  и  люди  эти,  конечно,  поверили.  Обыватель
настороженно относится ко всему, что затрагивает его  будничные  интересы,
но тем охотней он полагается на мнение авторитетов о вещах, ему незнакомых
и от него, как он считает, далеких. О сложностях большого мира  он  думать
не умеет да и не хочет, поэтому всем решениям он  предпочитает  простые  и
однозначные - они понятней. В свое время ему сказали, что страной, если не
принять мер, завладеет коммунизм, и он, напуганный  бомбами  провокаторов,
насилием террористов, проголосовал за чрезвычайные законы, которые на деле
отменяли всякую законность. Вот чем все  это  кончилось:  со  спокойствием
барана обыватель ведет своих детей на духовную кастрацию.
   И поздно что-либо изменить.
   Исмень живо представил, каким ужасом округлились бы  глаза  этой  дамы,
каким верноподданническим гневом затрясся бы усатый, вздумай он просветить
их. Эти добропорядочные обыватели скорей всего позвали бы полицию, и  дама
с  благородным  возмущением  толковала  бы  о  мерзавце,  который  вздумал
клеветать - вы только подумайте! - на заботу властей о здоровье их детей.
   - Дети - наш крест и  наша  тихая  радость,  -  разглагольствовала  тем
временем дама. - Вы не представляете, каких нервов стоит уберечь  ребенка!
Не далее как вчера - нет это ужасно!  -  какой-то  хулиган  едва  не  сбил
Нюньсика с ног. Прямо на улице! Я чуть не выцарапала глаза негодяю...  Чем
занимается наша полиция, я вас  спрашиваю?  Чем?  Почему  не  сажают  этих
патлатых молодчиков?
   - Мадам, - усатый вдруг повернулся к ней,  и  его  туго  накрахмаленный
воротничок, казалось, скрипнул от напряжения. - Нас предупреждали,  мадам,
что разговоры в приемной мешают врачу.
   Дама побагровела от обиды и величественно замолкла.
   В помещении сгустилась напряженная тишина.
   Легкий скрип двери заставил Исменя вздрогнуть.
   Но это была  всего  лишь  Нюньсик.  Не  было  заметно,  чтобы  операция
причинила ей какое-нибудь  беспокойство.  С  радостным  писком  она  пулей
пересекла комнату и сразу же  попала  в  пышные  объятия  матери,  которая
внезапно превратилась  в  обыкновенную  клушку,  суетливо  хлопочущую  над
потерянным и вновь найденным цыпленком.
   - А я была умница, а ты дай мне новую куклу! И мороженое!..
   - Следующий! - донеслось из-за приоткрытой двери.
   Усатый  встал,  как  на  шарнирах,  неловко  прижал  к  себе  мальчика,
отстранился.
   - Ну, иди...
   И пока тот шел, вяло перебирая ногами, усатый все смотрел ему в  спину.
За мальчиком закрылась дверь. Усатый обернулся,  его  глаза  на  мгновение
встретились с глазами Исменя, и Исмень чуть не вскрикнул  -  такая  в  них
была волчья, глухая Тоска.
   Усатый молниеносно потушил взгляд, закашлялся и  сел,  ни  на  кого  не
глядя.
   Так он знал. Пол закачался под Исменем. Усатый, бесспорно, знал.  Может
быть, и дама знала? Все они все знают? Шли, зная, что ждет их  детей,  что
ждет их самих, и все-таки шли. Убежденные, что так надо.  Убежденные,  что
ничего не изменишь. Скованные страхом, пылающие верой, шли! Неся маски  на
лицах, шли!
   - Кхе... - сказал усатый.
   Исмень с надеждой вскинул голову. Дама ушла, они одни, одни...
   Однако ничего не случилось.  Усатый  сидел,  строго  выпрямившись,  как
памятник самому себе. Если что и было теперь на его лице, так это  долг  и
смирение.
   Исмень опустил голову. Нелепой была надежда, что здесь,  где  по  углам
наверняка запрятаны микрофоны, будут произнесены какие-то слова.  Да  и  к
чему они сейчас?
   Он встал. Воздух давил на грудную клетку, как могильная плита.  Пластик
глушил стук шагов, и Исменю казалось, что  это  удаляются  звуки  внешнего
мира, а он остается один, один среди молчания и света.
   - Папа, сядь ко мне...
   Исмень медленно обернулся. У него возникло странное  ощущение,  что  он
видит сына откуда-то издали и видит в последний  раз.  Он  сел  в  испуге,
провел ладонью по мягким, теплым, пахнущим чем-то родным и уютным  волосам
сына, тот, ласкаясь, потерся щекой о его  плечо,  и  острая,  как  клинок,
ненависть ударила Исменя в сердце. Сволочи,  сволочи,  какие  же  сволочи!
Растоптать себе подобных, сделать  из  жизни  кошмар  -  и  все  это  ради
сохранения своей власти, своих денег, только ради этого. Они и взрослых бы
оперировали, да вот затруднение - наука еще не дошла...
   Горькую и мстительную радость Исменю доставила мысль  о  том,  что  это
преступление в конечном счете погубит преступников же. Стадо не способно к
возмущению, естественно. Зато оно не способно и к творчеству,  ибо  только
личность создает новое. Очень скоро их страну  обгонят  и  в  науке,  и  в
экономике, и в культуре, а уж о морали и говорить нечего. И тогда крах. Их
раздавят, как пустой орех. И те, кто в своем безграничном тупоумии  затеял
все это, погибнут тоже. "Я тоже погибну, - подумал Исмень. -  Может  быть,
еще раньше. Ну и пусть".
   Но прежде он выполнит свой долг перед сыном.
   - Следующий!
   Исмень сжал руку сына. Он  заранее  предупредил  его,  что  тот  должен
разреветься, едва последует вызов в операционную. И  теперь  он  напоминал
ему.
   Но сын лишь оцепенело смотрел на отца.
   - Следующий! - нетерпеливо напомнил голос.
   - Мэт... - прошептал Исмень.
   И то ли сына напугало выражение отцовского лица, то ли  просто  миновал
шок, но только его рот судорожно дернулся,  и  он  заревел  -  безудержно,
отчаянно, во всю силу своих легких.
   Выскочивший врач отчаянно замахал руками на неловко хлопочущего Исменя.
   - Тише, да тише же! Уймите его, наконец!
   - Господин доктор, мне кажется, будет  целесообразным,  если  во  время
процедуры он сможет видеть меня. Я полагаю, что этот плач...
   - Ох уж эти мне родители-воспитатели! - в сердцах буркнул врач, свысока
разглядывая ревущего мальчишку.  -  Пожалуйста,  присутствуйте,  если  это
успокоит его. Мы не можем обрабатывать истериков...
   - Мэт, Мэт, - зашептал Исмень, опускаясь перед сыном на корточки. -  Да
успокойся же... Дядя разрешил,  папа  будет  с  тобой  рядом,  ну  пойдем,
пойдем.
   На это Исмень и рассчитывал. Ему  нужно  было  находиться  возле  сына,
когда того начнут оперировать, и он знал, что в подобных  случаях  это  не
возбранялось.
   Подводя к дверям все еще плачущего сына, Исмень быстро прикрепил к  его
затылку крохотный магнит. Теперь все зависело  от  усиков-держалок.  И  от
внимательности врачей, конечно.
   Обнимая сына, Исмень переступил порог.
   Кабинет более всего напоминал  собой  лабораторию,  и,  как  во  всякой
лаборатории, вид  громоздящихся  друг  на  друга  измерительных  приборов,
разлапистых  установок,  оплетенных  кабелями   и   шлангами,   производил
впечатление  чего-то  временного,  хаотичного,  поспешного.  Слева,   ярко
освещенное рефлекторами, стояло кресло, похожее на зубоврачебное,  справа,
за шкафами контрольной  аппаратуры,  стоял  в  углу  обычный  канцелярский
столик, заваленный перфолентами и скупо освещенный переносной лампой.
   - Сюда, - сказал человек, сидевший  за  столом.  -  Имя?  Фамилия?  Год
рождения?
   Человек привычно сыпал вопросами, его руки с  бесстрастностью  приборов
кодировали ответы, лицо не выражало ничего, кроме делового  равнодушия,  и
было сделано, казалось, из  серого  папье-маше.  Поглаживая  вздрагивающие
плечи сына, Исмень отвечал с той же привычной механической быстротой.  Что
бы ни происходило с  человеком  -  женился  ли  он,  поступал  на  работу,
заболевал, попадал под суд, - всему этому неизбежно  предшествовала  точно
такая же процедура вопросов-ответов. И лишь умирая, человек  избегал  этой
механической  операции  заполнения  анкет,  этого  социального   рентгена,
неизбежного  для  всех.  Но  тогда  отвечать  приходилось   родственникам,
друзьям, даже посторонним людям. Человек мог умереть и  быть  похороненным
без устаревших церковных обрядов и доброго  слова  других  людей,  но  без
процедуры составления документов - никогда.
   Мальчик успокоился и только слегка всхлипывал. Исмень, погладив его  по
голове, еще раз проверил, как держится магнит. Тот держался прекрасно,  но
волосы, увы, едва прикрывали его.
   Регистратор ушел за перегородку и там зашуршал своими перфолентами.
   - Усаживайтесь, молодой человек, - сказал врач, показывая на кресло.  -
А вы сидите там... - махнул он Исменю.
   Два серебристых конуса на  шарнирах  по  бокам  спинки  кресла,  медные
подлокотники, какие-то металлические жгуты  с  присосками,  мигающая  рябь
огоньков на пульте контрольного аппарата...
   Исмень знал, зачем эта  аппаратура,  что  она  делает  и  как.  Он  сам
участвовал в разработке некоторых ее деталей. И хотя ему,  как  и  другим,
никто  не  объяснял,  зачем  они  нужны  и  как  будут  использоваться   в
совокупности, шанс догадаться был, и чистая  любознательность  подтолкнула
Исменя к далеко идущим выводам.
   Лучше бы он ничего не знал!
   Сына усадили в кресло, закатали ему рукава,  змеящиеся  датчики  оплели
запястья, лоб обхватил обруч. Кресло словно присосалось к мальчику.
   Врач и его хмурый помощник делали все быстро, не глядя, так,  как  если
бы в их руках находился не ребенок, а кукла.
   Стук собственного сердца оглушал Исменя.
   Лицо сына казалось нестерпимо отчетливым в жестком свете рефлекторов. В
расширившихся  черных  глазах,  быстро  сменяя  друг  друга,  чередовались
любопытство, страх, растерянность.  Под  глазами  темнели  грязные  потеки
недавних  слез,  губы  вздрагивали.  Когда  его  ищущий  поддержки  взгляд
вцепился в Исменя, тот нашел в себе мужество и ободряюще  улыбнулся.  Губы
сына перестали дрожать.
   - Телескопируем!
   Повинуясь приказу врача, помощник нажал кнопку на пульте, и серебристые
конусы пришли в движение, приподнялись, с двух сторон нацелились в  голову
сына.
   - Ток!
   Исмень сжался, больше не чувствуя собственного тела. Наклонившись, врач
проверял  положение  конусов.  Помощник  сидел  за  пультом.  Разноцветные
отсветы огоньков играли на его сосредоточенном, неподвижном, как у  идола,
лице.
   Шкала магнитометра находилась от него справа. Но ведь, кроме нее,  было
еще множество других, не менее важных шкал!  "Только  бы  он  не  взглянул
туда!" - молил Исмень.
   Врач все еще проверял положение конусов, держа перед глазами визирующий
стереообъектив. Между остриями уже пульсировало невидимое магнитное  поле.
Через несколько секунд оно должно было сжаться в узкий и мощный луч, точно
нацеленный на тот еще недавно неведомый участок мозга, где жизненный  опыт
и воспитание фиксировали  в  нервных  клетках  неуловимую  и  расплывчатую
субстанцию, испокон века именовавшуюся совестью.
   Сейчас будет произнесена последняя команда...
   - Скажите, пожалуйста, если ребенок вскрикивает по ночам, то следует ли
показать его психоаналитику?
   Исмень выпалил эту отвлекающую фразу, не слыша собственного голоса.
   Оба - врач и помощник - сделали одно и то же досадливое движение рукой.
   - Не мешайте! - рявкнул врач. - Поле!..
   Крохотный магнитик, спрятанный в волосах сына, должен  был  исказить  и
обезвредить разящий луч - Исмень все рассчитал  точно.  Дальнейшая  судьба
сына и его самого зависела теперь от внимательности помощника.
   - Извините, я только хотел спросить...
   Спина врача окаменела от ярости. Взгляд помощника метнулся было к глупо
улыбающемуся Исменю, но задержался на пульте и...
   Помощник  смотрел  на  магнитометр,  который,  разумеется,   фиксировал
искажение поля.
   Исмень закрыл глаза. Его невесомое тело  куда-то  поплыло,  и  он  даже
почувствовал облегчение.
   Все кончено. Сын погиб.  Сейчас  с  грохотом  будет  отодвинут  стул...
арест, тюрьма, а может быть, и казнь.
   В тишине слышалось напряженное гудение трансформатора.
   С усилием, почти болезненным, Исмень приоткрыл веки.
   Этого не могло быть! Но это было. Помощник все еще  сидел  за  пультом,
устало следя за показаниями приборов  и  что-то  регулируя  верньером.  На
шкалу магнитометра он уже не смотрел. И нельзя было понять, думает ли он о
чем-нибудь, волнуется, сочувствует... Лоб в тонких  прорезях  вертикальных
морщин, нездоровые круги под  глазами,  вялый  подбородок  -  лицо,  каких
тысячи.
   - Сброс!
   Врач выпрямился, гудение трансформатора умолкло, помощник откинулся  на
спинку стула.
   - Вот и все, - сказал врач. Только сейчас Исмень  заметил,  как  устало
обвисли на его сутулой фигуре складки белого халата. - Забирайте парнишку.
   Теперь кресло освобождало мальчика, и, пока это длилось, Исмень  понял,
отчего Мэт за все время даже не всхлипнул: он попросту оцепенел от страха.
Как тогда, в приемной.
   На негнущихся ногах Исмень подошел к креслу, взял на руки сына,  сказал
врачу "спасибо" и, повернувшись к помощнику, тоже сказал "спасибо".  Здесь
его голос дрогнул, так много чувства вложил он в это обесцвеченное  эпохой
слово, но помощник ничего не ответил и даже не посмотрел на него.
   На улице кружила мокрая ноябрьская метель, когда Исмень вышел  с  сыном
из клиники. В полузастывших лужах осколками  дробилось  отражение  угрюмых
потемневших зданий. К сыну уже вернулась  жизнерадостность,  он  спешил  с
вопросами, на которые Исмень  односложно  отвечал  "да",  "нет",  пока  не
прозвучал вопрос о магните.
   - Пап, а зачем ты запрятал мне в волосы эту штуку?
   Исмень оглянулся. Прохожих вблизи не было.
   - Так было надо, малыш, - сказал Исмень, заглядывая в лицо сына. -  Так
надо. Но ты никому и никогда не говори об этом. Никому и никогда. А  если,
не дай Бог, и проговоришься, то скажи... скажи что просто выдумал. Понял?
   Сын удивленно посмотрел на отца, ведь тот никогда не  учил  обманывать.
Он слушал, по-взрослому сдвинув брови, потом кивнул.
   - Да, пап.
   "Вот я и преподал ему первый урок лжи, - подумал Исмень. - А сколько их
еще будет!"
   Все только начиналось. Сына предстояло  обучить  лицемерию,  умению  не
выделяться среди лишенных совести сверстников, и тем не менее в  нем  надо
было сохранить человека. Всюду и  везде  одинокий,  всем  и  вся  чужой  -
выдержит ли он это?
   И сохранится ли в нем человек?
   Поблагодарит ли он когда-нибудь  отца  за  сегодняшнее  или,  наоборот,
проклянет?
   Сын молча шагал рядом с Исменем, держась за его руку.