Юрий Брайдер, Николай Чадович
                              Враг за Гималаями
            
     Анонс
     Этот  поход должен был  принести великую славу Ганеше и  новую родину всем
ариям.  Северные земли  содрогнулись бы  от  поступи боевых коней и  оглохли от
бряцанья оружия.  Но как одна песчинка, принесенная ветром, способна сбросить в
ущелье огромный камень,  так  одна  душа  может изменить волю  сотни богов и...
соответственно,  ход истории.  Чем и занялся на этот раз Олег Наметкин, пациент
закрытой   психиатрической  клиники,   метко   прозванный   главврачом  Котярой
«душеходцем» за  способность подселяться в  тела предков.  Опыт вмешательства в
историю у Олега уже имелся.  И весьма успешный.  Но теперь Наметкину предстояло
дело  непростое:  стать принцем,  возглавить военную оппозицию и  предотвратить
нашествие.  А  перед этим в  своем времени -  ни  больше ни меньше как умереть.
Изящно и таинственно. С верой в будущее.
                                   Поздно пить нарзан, если почки отвалились.
                                                        Народная мудрость
     Пролог
     РАССВЕТ НА ПОЛЕ КУРУ
     Все  какие  ни  есть  дурные знамения дали  о  себе  знать  этим  утром  —
достопамятным утром,  которому суждено было  стать  горестной вехой  в  истории
человечества и  с  которого начала свой  отсчёт новая эпоха,  жестокая Калиюга,
время зла и насилия.
     Сначала с  ясного  неба  раздался гром  и  на  востоке появилась хвостатая
комета.  Потом неизвестно откуда налетевшие вихри подняли тучи пыли,  затмившие
только что вставший над горизонтом солнечный диск.  Со всех сторон,  предвкушая
обильную поживу,  слетались стаи стервятников.  Громко выли шакалы, от алчности
забывшие про осторожность.
     Все говорило о том,  что звёзды,  которые появятся в свой срок на вечернем
небосводе,   отразятся  не  в  хрустальных  водах  целебных  источников,  столь
многочисленных в  округе,  а  в  остекленевших глазах витязей и  озерах горячей
крови.
     Две  огромные,  до  зубов вооружённые армии сходились на  широкой равнине,
издревле  считавшейся  священным  местом,  где  раз  в  месяц  бессмертные боги
собирались вместе для дружеских бесед и  жертвоприношений и  где райские небеса
соприкасались с грешной землей.
     Кауравы,  имеющие за  спиной восходящее солнце,  построили свои  несметные
рати в виде «шака-та», плотного каре.
     Пандавы, надеявшиеся не столько на числен-ность, сколько на выучку войска,
предпочли строй журавлиного клина — «краунца».
     Центр  армии  пандавов возглавлял Арджуна Светоносный,  осенённый знаменем
Рыжей Обезьяны. В руках он сжимал дальнобойный лук — гондиву, самое эффективное
оружие  убийства  из   всех,   созданных  человеком  вплоть  до  эпохи  пороха.
Раззолоченная,  сплошь покрытая драгоценностями колесница Арджуны,  по  меткому
выражению одного придворного пиита, сверкала «ярче тысячи солнц».
     Знал бы  сей  стихоплёт да  и  сам дваждырождён-ный хозяин колесницы,  что
впоследствии этот  эпитет будет применён к  ослепительной вспышке,  порождённой
атомным взрывом.
     Левым крылом войска командовали братья Арджуны — Юдхиштхира Справедливый и
Бхима  Волчье  Брюхо.  Правым  —  близнецы  Накула  Змееборец и  Сахадева Божий
Избранник.
     Сам я,  одетый в лёгкие латы,  правил тройкой белых лошадей, запряжённых в
колесницу  Арджуны.  Должность  возничего  кажетдя  малозначительной только  на
первый взгляд, а на самом деле в пылу сражения он заменяет своему высокородному
напарнику и  слугу,  и  советника,  и  телохранителя,  и  даже  санитара.  Этим
обязанности возничего не исчерпываются — на пирах он должен славить доблестного
витязя в возвышенных стихах.
     Недаром многие прославленные воины начинали свою карьеру возничими. Пример
тому — кичащийся своей неуязвимостью Карна Ушастый, единоутробный брат Арджуны,
а ныне один из вождей вражеского войска и смертельный враг всех пандавов.
     Да,  так уж  получилось,  что сегодня на поле Куру сошлись в  непримиримом
противоборстве сплошь друзья и  родственники,  ещё недавно друг в друге души не
чаявшие.  Брат встал на  брата,  отец на  сына,  племянник на  дядю,  ученик на
учителя.
     Одним  только всемогущим богам известно,  сколько моральных сил,  золота и
красноречия я  потратил для того,  чтобы стравить между собой всех этих героев,
уже собравшихся было двинуться на Европу.
     Если  провести  аналогию  с  другим  историческим  событием,  пусть  и  не
свершившимся на  самом деле,  но  в  принципе возможным,  то  распрю пандавов и
кауравов,  людей одной крови,  одной веры и общих устремлений, можно сравнить с
войной между сыновьями Чингисхана. Случись такое в свое время — и судьбы многих
народов имели бы совсем другое развитие.
     Медленно вставало солнце,  замутнённое пыльной  бурей,  но  ещё  медленнее
сближались враждебные армии,  как будто бы  люди,  составлявшие их,  стремились
хоть на  краткий срок продлить свою жизнь,  уже вычеркнутую богом Ямой из Книги
бытия.
     Вперёд рвались только боевые слоны,  но опытные вожатые до поры до времени
сдерживали их.
     Ещё  не  поступила команда к  началу  сражения,  ещё  молчали бубны  и  не
протрубили сигнальные раковины,  а  стрелы всех  видов,  дротики и  пущенные из
пращи железные ядра уже летели в обоих направлениях, легко находя свои жертвы в
плотном скопище воинов.
     Затем в  ход пошли метательные диски «сударша-на»,  острые по  краям,  как
бритва. Их насаживали на специальные шесты, раскручивали в воздухе и посылали в
сторону врага,  поразив которого,  диски  возвращались на  манер  бумеранга,  и
хозяева ловко ловили их при помощи тех же самых шестов.
     Так  на  поле  Куру пролилась первая кровь,  но  по  сравнению с  кровавым
ливнем,  который обещал  вскоре  затопить всё  кругом,  это  был  только лёгкий
дождик.
     Полоса неистоптанной зелени неумолимо сокращалась,  и  в  какой-то  момент
армии  остановились друг  против друга на  расстоянии,  позволявшем заглянуть в
чужие  глаза.  Никто  не  решался начать битву первым,  ибо  сомнительная слава
зачинщиков не привлекала ни пандавов, ни кауравов.
     —  Посмотри на сыновей слепого лицемера Дхри-тараштры в  последний раз,  —
сказал я,  озираясь через плечо на  Арджуну.  —  Очень скоро ты  не узнаешь их,
обезглавленных и расчленённых, истыканных стрелами и растоптанных ногами боевых
слонов.
     И  тогда  этот  рыжий ариец,  кшатрий чёрт  знает в  каком поколении,  что
означает  прирождённого убийцу,  буквально  вскормленного человеческой  кровью,
отшвырнул свой грозный лук и со словами:  «Я не буду сражаться» — уселся на дно
колесницы, устланное тигровыми шкурами.
     Конечно, я всегда ожидал от него какой-нибудь подлянки, очень уж скользкая
публика  эти  самые  кшатрии,  недаром их  презирают все  сословия,  начиная от
брахманов и  кончая шудрами,  но  такое поведение вообще ни  в  какие ворота не
лезло.
     Зная,  каким  авторитетом пользуется Арджуна в  обоих  станах,  можно было
заранее  утверждать,   что  если  он  сейчас  хотя  бы  заикнётся  о  мире,  то
долгожданное  сражение   не   состоится  и   сотни   тысяч   отборных   воинов,
сопровождаемых колесницами и боевыми слонами,  немедленно устремятся в соседние
страны,  неся смерть и разрушение,  а главное,  совершенно иной миропорядок,  в
котором не  найдётся места ни греческим полисам,  ни римской империи,  ни всему
тому, что должно им наследовать.
     Допустить такое было  невозможно,  иначе все  мои  старания шли  коту  под
хвост.  Если придётся,  я  заколю Арджуну,  облачусь в его доспехи и сам поведу
пандавов в бой, благо, что под шлемом мои смоляные космы нельзя отличить от его
рыжих кудрей.
     —  Ты хоть понимаешь сам,  о  чём говоришь?  —  обратился я  к  нему.  — В
последний момент отказаться от сражения — поступок,  недостойный мужчины, а тем
более кшатрия.  Это то  же  самое,  что не донести до рта кубок с  вином или не
овладеть девой, которая уже готова отдаться тебе.
     — Я ничего не могу поделать с собой, — почти простонал Арджуна. — При виде
дорогих  и  близких  мне  людей,   которых  придётся  лишить  жизни,  мои  ноги
подкашиваются,  а  руки  отказываются  держать  оружие.  Зачем  мне  сокровища,
царства,  все земные блага и даже власть над тремя мирами, если ради этого надо
убивать сородичей?  Пусть кауравы корыстолюбивы и вероломны, но, погубив их, мы
подорвём основы нашего древнего рода.  А  когда рухнут родовые устои,  исчезнет
закон,  которому  мы  следовали на  протяжении многих  веков.  Никто  не  будет
соблюдать предписанные ритуалы.  Женщины,  оставшиеся без присмотра,  станут на
путь порока,  в результате чего смешаются касты и благородные арийки понесут от
поганых шудров.  Предки,  лишённые жертвенных даров, низринутся с небес в ад, а
за ними последуем и все мы, проклятые богами грешники. Уж лучше умереть самому,
чем допустить подобное святотатство.
     «Нет,  сам ты не умрёшь, я тебя, тварь рыжая, собственными руками задушу!»
—  подумал я,  но речь повёл почтительно и спокойно.  Размолвки у нас случались
частенько,  но  прежде мне  всегда удавалось уломать этого хоть и  буйного,  но
недалекого воителя, к тому же не имевшего и сотой доли моего жизненного опыта.
     —   Столь   малодушное    поведение    недостойно  арийца.   Это  минутная
слабость, и её следует побороть. Бери в руки лук и сражайся.
     —  Легко тебе говорить!  — возразил Арджуна.  — Как мне сражаться с мудрым
Бхишмой,  моим  дедом?  Или  с  учителем Дроной?  Убив их,  я  тем  самым вкушу
отравленной пищи.  Зачем жить  дальше,  ощущая вину  за  гибель столь достойных
людей?
     —  Ты болен,  дваждырождённый,  — процедил я сквозь зубы.  — Твоими устами
вещает сумасшедший.
     —  Да,  я  болен!  —  дерзко ответил Арджуна.  —  И болезнь моя называется
состраданием.  Может,  ты знаешь лекарство от неё? Дай хотя бы дельный совет, а
то я совсем запутался.  Просвети меня.  Наставь на путь истинный, ведь в народе
тебя прозвали пастырем.
     «Ладно, — подумал я, — если не помогает психологическое давление, пустим в
ход этические доводы. Тем более что все кшатрии помешаны на мистике».
     —  Странные речи я слышу от тебя,  о лев среди людей.  Ты сожалеешь о том,
что не заслуживает сожаления.  Мудрец не скорбит ни о живых,  ни о мертвых, ибо
жизнь и  смерть —  это  лишь  перемена обветшавших одежд,  которые мы  называем
телом,  а  дух пребывает во  веки веков.  Любой из  нас неоднократно менял свой
земной облик,  и так будет продолжаться до тех пор,  пока неизбывны цепи кармы,
судьбоносной предопределённости,  порождаемой  нашими  собственными поступками.
Человеческие тела тленны и преходящи,  зато душа неуязвима. Она не страшится ни
меча,  ни огня, ни воды, ни голода. Никакие перемены не затрагивают её. Душа не
знает смерти,  как не знает и рождения. А посему в равной мере не правы те, кто
не  хочет проливать чужую кровь,  и  те,  кто страшится собственной смерти.  Не
стоит горевать о гибнущих на поле брани.  В любом случае живого ждёт смерть,  а
мёртвого —  возрождение.  Убийство не должно приносить огорчение ни убийце,  ни
его жертве.  В  нынешнем воплощении ты  принял облик кшатрия,  а  потому обязан
выполнять  долг  воина,  для  которого  битва  —  священная обязанность и  путь
достижения высшего блаженства.  Твой меч не  карающее оружие,  а  ключ от  рая.
Уклонившись от  участия  в  сражении,  ты  навечно  покроешь себя  бесчестием и
позором,  которые неизбежно запечатляются в карме. От тебя отвернутся и люди, и
боги.  Ты прослывёшь трусом как в  глазах друзей,  так и в глазах врагов.  Дабы
избежать столь злосчастной участи,  тебе надлежит немедленно ринуться в бой. Но
всегда помни о  том,  что удача ничем не отличается от потери,  а  победа равна
поражению.
     Увы, но моя речь, к которой прислушивался не только Арджуна, но и все, кто
находился поблизости, не произвела должного впечатления.
     —  Это  лишь  доводы  холодного рассудка,  —  продолжал упорствовать вождь
пандавов.  —  Они не  тронули моего сердца.  Ты не дал мне ни просветления,  ни
надежды на душевное спасение.
     Таким  образом,  у  меня  оставался один-единственный козырь  —  аргументы
теологического порядка. Не исключено, что они убедят упрямого кшатрия, внезапно
ощутившего разлад с  суровой действительностью,  и  на  самом деле осквернённой
человеческими деяниями, а заодно просветлят его разум, омрачённый отчаянием.
     Для пущего вдохновения я приложился к походной фляжке, наполненной сомой —
крутым настоем эфедры,  которой хвалёный кокаин и  в подмётки не годился.  Всё,
что осталось, прикончил Арджуна, большой любитель этого напитка.
     Начал я издалека:
     — Послушай,  о неистовый бык,  к чему нас призывает йога, великое учение о
пути избавления духа от оков тела.  Приобщившись к  мудрости йоги,  ты избежишь
цепей кармы.  Каждый шаг,  сделанный на этой благой стезе,  избавляет от многих
горестей.  Все наши земные свершения не  идут ни в  какое сравнение с  величием
этого учения.  Лишь преодолев дебри заблуждений,  порождённых прежним жизненным
опытом, ты сможешь достигнуть совершенства. Укротив чувства, сердце и разум, ты
найдёшь  счастье  в  себе  самом,  узреешь  внутренний  свет  собственной души.
Постепенно для тебя исчезнет не только постылый материальный мир,  но и  тяга к
нему. Но это совсем не значит, что ты должен предаваться бездействию, поскольку
оно  противно самой  природе человека.  Ведь,  поглощая пищу,  вдыхая  воздух и
отправляя естественные надобности,  ты действуешь даже помимо собственной воли.
Запомни лишь  одно:  совершая какое-либо  деяние,  не  заботься о  его  плодах.
Действовать должно тело,  а  отнюдь не душа.  Главный враг человека —  желания.
Именно  желания порождают привязанность.  Привязанность —  причина гнева.  Гнев
ведёт  к  заблуждениям.  Заблуждения  —  первопричина  гибели.  Отрешившись  от
желаний,  ты забудешь про страх, обретёшь ясность ума и душевный покой. Мудрый,
избавленный от привязанности как к  самому себе,  так и  к другим,  недоступный
низменным  страстям,  ты  достигнешь нирваны,  состояния  абсолютного неземного
покоя.  Лишь  после этого тебе  откроется высшая,  спасительная истина.  Хочешь
знать какая?
     — Хочу!  — похоже,  что сома уже начала действовать,  а в сочетании с моим
красноречием это была поистине гремучая смесь.
     —  Истина в  том,  что весь зримый мир —  всего лишь иллюзия,  а  людишки,
погруженные в суету жизни, мучимые низменными страстями, на самом деле спят.
     — По-твоему, и я сейчас сплю? — Он вытаращился на меня.
     —  Конечно,  о утеснитель врагов!  Для пробуждения тебе придётся приложить
немало усилий.  Первым делом избавься от желаний.  Закрой глаза, сосредоточься,
как тебя учили гуру,  и  повторяй за мной,  да так,  чтобы эти слова слышали не
только боги на небе, но и твоя собственная душа. Ты готов?
     — Да, пастырь, — впервые Арджуна произнёс это прозвище без тени иронии.
     — Я ничего не хочу, — молвил я ему прямо в ухо.
     — Я ничего не хочу, — послушно повторил он.
     — Ещё! Проникновеннее!
     — Я ничего не хочу! Я ничего не хочу! Я ни-че-го не хо-чу!
     Когда эта  исступлённая мольба заставила притихнуть даже вражеское войско,
я остановил его:
     — Достаточно. А теперь скажи: у меня нет привязанностей.
     —  Нет привязанностей,  нет привязанностей,  нет привязанностей...  — эхом
повторил он.
     — Этот мир всего лишь сон. Повторяй!
     — Всего лишь сон, всего лишь сон, всего лишь сон...
     — Но я должен действовать, поскольку продолжаю пребывать в цепях кармы.
     — Должен действовать, должен действовать, должен действовать...
     —  Ну так действуй!  —  Я  изо всей силы хлопнул его по плечу.  —  Труби в
сигнальную раковину!  Хватай свой лук!  Поражай стрелами кауравов,  ведь это не
люди, а всего лишь кошмарные видения твоего сна!
     Арджуна встал,  ещё более бледный,  чем обычно,  и с безумными глазами — и
затрубил в огромную морскую раковину,  носившую собственное имя Де-вадатта, Дар
богов.
     В  ответ  ему  на  левом фланге взвыла раковина Бхимы —  Паунда,  Сахарный
Тростник,  а  на правом раковина Накулы — Сугхоша,  Сладкозвучная.  Затем армия
пандавов издала громоподобный боевой клич,  от которого слоны присели на задние
ноги.
     Ещё  минуту  назад  стрелы  мелькали  в   воздухе,как  проворные  рыбешки,
охотящиеся на стрекоз,  а  сейчас они хлынули потоком,  словно идущий на нерест
косяк,  и  наконечник каждой из  них  —  то  серповидный,  то  зазубренный,  то
бритвообразный, то похожий на зуб телёнка, то на кабанье ухо, то на стрекало, —
прежде чем поразить врага, успевал ярко блеснуть на солнце.
     Сам  Арджуна  метал  стрелы  из  своей  гондивы с  необычайной быстротой и
ловкостью, так что каждая последующая в полёте почти догоняла предыдущую.
     Не остались в долгу и кауравы. Несколько точно нацеленных тяжелых дротиков
поразили нашу колесницу,  и мне пришлось проявить всю сноровку,  чтобы прикрыть
щитом Арджуну и самого себя.
     День,  ещё  не  успев разгореться,  быстро угасал в  тучах пыли,  поднятой
атакующей кавалерией и контратакующими слонами.
     Грохот  схватки  на  какое-то  мгновение распугал даже  стервятников,  как
крылатых, так и клыкастых.
     Так  началось великое сражение на  поле  Куру,  —  называемом иначе  полем
Дхармы,  то  есть закона,  —  по упорству,  длительности и  количеству жертв не
имевшее себе равных вплоть до новейшего времени. Пандавам и кауравам предстояло
истреблять друг друга восемнадцать суток подряд,  причём схватка продолжалась и
в темноте, при свете факелов.
     Таким образом,  мой расчёт оправдался.  Кровь, которая неминуемо пролилась
бы  на просторах Передней Азии и  Европы,  была остановлена кровью,  затопившей
Декан.
     Хочу  лишь  добавить,  что  всё,  сказанное мной  Арджуне,  было чистейшей
импровизацией,  порождённой душевным надрывом и  действием сомы.  В  те времена
никакого целостного учения о йоге,  карме,  нирване и колесе жизни у ведических
арийцев ещё не существовало, а я в этом деле вообще был полный профан.
     Один из воинов, стоявший возле колесницы, слышал наш разговор и запечатлел
его в своей памяти.  Впоследствии мои слова и реплики Арджуны, неверно понятые,
превратно истолкованные,  обильно  сдобренные мистикой  и  сильно  разбавленные
риторикой,  никакого отношения к  делу не  имеющей,  составили знаменитую книгу
«Бхагавадгита»,   что  означает  «Божественная  песня»  или  «Беседы  Кришны  с
Арджуной».
     Между прочим, Кришна — это я. Как говорится, дожили!
     Глава 1
     ОСОБЫЙ ОТДЕЛ
     Небо и  земля за  окном выглядели сегодня не  по  сезону мерзко.  Даже ещё
хуже,  чем  на  малоизвестной  картине  художника  Алексея  Саврасова  «Вид  на
замоскворецкую помойку  в  ноябре  месяце»,  закончить которую автору  помешала
скоропостижная смерть от запоя.
     Мерзко было  и  на  душе  майора Донцова,  но  для  того,  чтобы адекватно
отобразить это состояние,  понадобилась бы по крайней мере кисть Иеронима Босха
или  проникновенный библейский слог.  Что-то  типа жалоб ветхозаветного пророка
Иова: «Когда я чаял веселья, пришла скорбь; когда ожидал света, наступила тьма;
когда кичился здоровьем, был снедаем тайным недугом».
     Подполковник Кондаков, обирая скорлупу с вареного яйца, поинтересовался:
     — Что-то ты бледный сегодня, Семёныч. Опять нездоровится?
     Вполне возможно,  что участие его было абсолютно искренним,  но вот только
слова  звучали как-то  фальшиво.  Долгие  годы  службы  в  следственных органах
различных  ведомств  не  могли  не  наложить  на  Кондакова  свой  неизгладимый
отпечаток,  и  сейчас,  на  закате  жизни,  все  внешние проявления его  чувств
выглядели  по  меньшей  мере  лукавым  притворством —  и  гнев,  и  радость,  и
сочувствие.  Купиться на  эти  иезуитские штучки мог разве что неопытный баклан
вроде нового Федора Раскольникова.
     — Все нормально, — сдержанно ответил Донцов. — Мутит с утра немного. Скоро
пройдёт.
     —  Конечно,  откуда  ему,  здоровью,  при  такой  погоде взяться,  —  ради
поддержания разговора Кондаков мог для вида согласиться с  любой точкой зрения,
пусть даже и  совершенно неприемлемой.  —  Вчера метель мела,  а  сегодня дождь
хлещет. У самого суставы ноют.
     Каждый  рабочий день  он  начинал с  трапезы —  стелил на  письменный стол
вчерашнюю газету (чаще  всего  крайне радикального толка),  раскладывал на  ней
нехитрую пролетарскую снедь,  кипятил в  жестяной кружке чай,  а  потом долго и
вдумчиво работал челюстями,  внимательно просматривая обращённую вверх  сторону
газетного  листа.  Причина,  мешавшая  ему  как  всякому  нормальному  человеку
завтракать  дома,   оставалась  загадкой  —  то  ли  сразу  после  сна  аппетит
отсутствовал, то ли со стороны домочадцев существовала угроза отравления.
     Донцову,  у  которого  с  некоторых  пор  вид  почти  любой  пищи  вызывал
отвращение,  такое поведение коллеги понравиться,  конечно же,  не могло, но он
свои чувства старался не выказывать.  Во-первых,  не хотел прослыть занудой,  а
во-вторых, соблюдал некую субординацию. Хотя они с Кондаковым и состояли сейчас
в одинаковых, должностях, но звания, а тем более выслугу лет имели разные.
     — Мой дед в такую погоду всегда на науку грешил,  — продолжал Кондаков.  —
Дескать,  опять учёные дырку в  небе провертели.  И вообще,  взгляды имел самые
консервативные.  Последним изобретением человеческой мысли, которое он одобрял,
были галоши.
     — Перестройку, надо полагать, ваш дед не принял? — вяло осведомился Донцов
(надо ведь было о чём-то говорить).
     —  Он до перестройки просто не дожил.  Скончался в  эпоху волюнтаризма,  —
охотно сообщил Кондаков.  —  Впрочем,  дед и  Октябрьскую революцию не  принял.
Говорил,  что как раз после неё всё и пошло наперекосяк. Взбунтовалась природа.
То  ли в  пику российскому народу,  то ли по его примеру.  Летом засуха,  зимой
оттепель, весной бури, осенью градобитие. Бардак, одним словом.
     —  Глобальное потепление климата,  ничего не поделаешь,  —  веско произнёс
капитан Цимбаларь.
     Вообще-то он имел свой собственный кабинет, но сегодня забыл от него ключи
и вынужден был дожи даться напарника,  который как назло где-то задерживался. —
Вечная мерзлота отступает на  север со  скоростью сто метров в  год.  Скоро все
города,  построенные за Полярным кругом,  провалятся в тартарары, грязь затопит
шахты и нефтепромыслы, могилы разверзнутся, гнус расплодится в неимоверных
     количествах, а чукчи вместе с оленями эмигрируют в Гренландию.	
     — Прямо апокалипсис какой-то. — Кондаков одним глазом подмигнул Донцову. —
Ты уж нас, Сашенька, зря не стращай.
     —  Как  же,  застращаешь вас,  старую  гвардию,  —  ухмыльнулся Цимбаларь,
несмотря на молодые годы успевший побывать и  за северными морями,  и за южными
горами.  —  Особенно  климатом...  Впрочем,  процесс  потепления имеет  и  свою
положительную сторону. Средняя полоса России и Западная Сибирь скоро окажутся в
зоне  уверенного  земледелия,   как,  скажем,  сейчас  Средиземнрморье.  Вокруг
Сыктывкара заколосится пшеница, а в Балашихе будет вызревать виноград и хлопок.
     — В Ростове соответственно кокаиновый кустарник и опиумный мак,  — буркнул
Донцов.
     Цимбаларь на  эту реплику не обратил никакого внимания.  Он пребывал ещё в
том  счастливом возрасте,  когда  собственное мнение кажется чем-то  совершенно
неоспоримым.
     —  В  свою  очередь,   Великие  равнины,  эта  житница  Северной  Америки,
превратятся в пустыню,  — с воодушевлением продолжал Цимбаларь. — Про техасскую
говядину и мичиганскую кукурузу придётся забыть.
     — Давно пора,  — сказал Кондаков,  разрезая финкой плавленый сырок. — А то
зажрались,  тузы американские. Пусть теперь у нас продукты покупают. Надоел уже
этот импорт. Ни вкуса, ни запаха. Один эрзац какой-то.
     —  Не  позавидуешь  тогда  американцам,   —  покачал  головой  скептически
настроенный Донцов. — Сунутся в свои хвалёные супермаркеты, а там всё как у нас
когда-то.  Килька в  томате,  колбаса «Отдельная»,  напиток «Буратино» и свиные
головы.
     — Ничего, не баре. С голодухи всё сожрут, — категорически заявил Кондаков.
—  Тем  более что  у  них  там,  наверное,  стратегических запасов на  сто  лет
заготовлено.
     —  В  чём-то вы,  возможно,  и  правы.  —  Цимбаларь покосился на казённую
пепельницу,  уже осквернённую первыми окурками. — Но с виргинским табачком тоже
придётся проститься.  Ведь у  наших агрономов-мичуринцев даже из  самых элитных
семян ничего, кроме махорки, не вырастает. Вне зависимости от климата и погоды.
     —  Отвыкать надо от дурных привычек,  — сказал Кондаков.  — Фидель Кастро,
говорят, и тот курить бросил.
     Закончив  завтрак,   он  навёл  на  столе  порядок  и  наконец-то  получил
возможность приступить к  изучению той стороны газетного листа,  которая прежде
была обращена вниз.
     — Что там новенького пишут в прессе?  — осведомился неугомонный Цимбаларь,
ощущавший духовное сродство именно с Кондаковым,  уже дослужившим до пенсии,  а
отнюдь не с куда более близким ему по возрасту Донцовым.
     Недаром,  наверное,  говорят, что традиции передаются от дедов к внукам, а
не от отцов к детям. Впрочем, их ежедневный трёп нередко переходил в пикировки,
а  то и в натуральные свары,  когда напрочь забывались и разница в возрасте,  и
чины, и былые заслуги.
     — Разное пишут,  — ответил престарелый рыцарь плаща и кинжала. — Положение
на Ближнем Востоке тебя интересует?
     — Вы имеете в виду арабо-израильский конфликт?  Ничуть. Кому какое дело до
внутренних разборок между двумя братскими народами?  И  те и другие — семитские
обрезан цы. Милые бранятся — только тешатся. Разве не так? А этот самый Ара-фат
—  ну  прямо  вылитый  Рабинович  из  анекдотов,  которому  в  Одессе  памятник
поставили.
     —  Оригинальная точка  зрения...  -  Кондаков зашуршал газетой,  выискивая
что-нибудь сенсационное. — А как насчёт Балкан?
     —  Тем более.  Отношусь к этому региону с глубоким безразличием.  Мне ваши
славянские  сантименты  до  одного  места.  Я  ведь  из  цыган  происхожу.  Моя
историческая родина на Индийском субконтиненте.
     —  Ладно.  Тогда  слушай новости с  Индийского субконтинента.  —  Кондаков
поправил очки.  —  В  штате  Джамму и  Кашмир группа мусульманских экстремистов
расстреляла рейсовый автобус с индусами, возвращавшимися с храмового праздника.
Имеются многочисленные жертвы. Полиция приступила к расследованию.
     — Вот этого я не пойму!  — горячо воскликнул Цимбаларь. — Почему индусы за
себя  постоять не  могут?  Ведь  их  численность,  наверное,  уже  за  миллиард
перевалила?
     —   Семьсот  миллионов,   —   уточнил  Кондаков,   —  считая  с  тамилами,
гуджаратуями, бенгальцами и самозваными цыганами вроде тебя.
     —  Какая разница!  Всё равно это сила.  Сто на одного.  При таком раскладе
можно любого врага голыми руками разорвать.  Почему они этих мусульман не могут
обуздать? Или религия не позволяет?
     Мошку не проглоти, червяка не задави, злу не противься?
     —  Религия тут ни при чём.  —  Кондаков отложил в сторону газету,  которую
впоследствии намеревался использовать ещё раз, уже в сортире. — Религия индусов
в этом смысле как раз самая подходящая. У них что ни бог, то оборотень. В одной
ипостаси он созидатель,  а в другой,  наоборот, разрушитель. Выбирай, что твоей
душе угодно. Видел бы ты их любимую богиню Деви, когда та принимает образ Кали,
истребительницы демонов.  Вся черная,  как уголь. На шее ожерелье из черепов, В
двух руках держит отрубленные головы,  в  двух других —  мечи.  Клыкастая пасть
открыта,  язык  свисает до  самого  пупа.  Её  жрецы  регулярно смазывают своею
собственной кровью.  В  глухих местах Кали  до  сих  пор  приносят человеческие
жертвы.  Да и  в  городах такое случается.  Есть у  индусов боги и  пострашнее.
Особенно предводитель небесного воинства Сканда или тот же Ганеша,  старший над
злыми духами,  составляющими свиту Шивы.  Да и сам Шива хорош.  Недаром в конце
времён  ему  предстоит уничтожить весь  этот  мир  вместе  с  богами,  людьми и
аскетами...  Нет,  тут дело не в  религии,  а  совсем в  другом...  Отсутствует
единство в  народе.  По всем статьям отсутствует.  У  мусульман все перед богом
равны. Шейх молится в одной мечети с распоследним бедняком и, если надо, вместе
с  ним идёт в бой.  А индусы разделены почти на две тысячи каст.  И если ты,  к
примеру,  брахман,  то  из  рук шудра даже стакан воды не примешь,  хотя будешь
подыхать от жажды.  Половина населения и того хуже — неприкасаемые.  Эти даже в
обычный магазин не могут зайти,  не говоря уже о храме. За ослушание растерзают
на месте...  Ну а если глубже взглянуть,  то и вера свой разлад вносит. Богов у
индусов столько,  что  их  даже  учёные не  сумели точно  сосчитать.  В  каждой
местности,  в каждой деревне свой кумир. И тот, кто поклоняется Брахме, никогда
не  поймёт вишнуита.  Вот  так обстоят дела на  Индийском субконтиненте.  Между
прочим,  небезызвестный господин Бжезинский ещё  тридцать лет  назад  предрекал
распад  Индийского государства.  И  случиться  это  должно  вслед  за  распадом
Советского Союза,  Югославии и  некоторых африканских стран.  Смеялись мы тогда
над ним, дураки...
     — Откуда вам такие подробности из индийской мифологии известны? — Эрудиция
Кондакова явно заинтересовала Сашу Цимбаларя.  — На месте довелось побывать или
теоретически эту проблему изучали?
     — Вообще-то сие тебя не касается,  — произнёс Кондаков многозначительно. —
Но в  связи с  истечением срока давности могу признаться:  да,  бывал я  в  тех
краях.
     —  Резидентом где-нибудь в Калькутте служили?  — вкрадчиво поинтересовался
Цимбаларь. — Под видом заклинателя змей или странствующего йога.
     —  Нет.  Дипкурьером  в  системе  Министерства иностранных дел,.—  ответил
Кондаков самым обыденным тоном.
     — Почту возили? — Цимбаларь изобразил самое глубокое разочарование.
     — И не только, — произнёс Кондаков не без гордости.
     —  Ага,  понятно.  Местных коммуняк валютой снабжали.  Вот  куда  уплывали
народные денежки.
     —  Местные коммуняки,  как ты изволил выразиться,  ориентировались главным
образом  на  мао-истов.   Мы  же  сотрудничали  с  правящей  партией  Индийский
национальный конгресс,  возглавляемой в  то  время  дорогим  товарищем  Индирой
Ганди, —. Кондаков зашамкал, подражая невнятной речи прославленного в анекдотах
генсека. — Слыхал про такую?
     — Приходилось. Ещё один вопрос можно?
     — Валяй, — милостиво разрешил Кондаков.
     — Правду говорят, что лейтенантские погоны вам сам Берия вручал?
     —  Ну это уже полная туфта!  —  Кондаков,  может,  и обиделся,  но вида не
подал.  —  Вы меня ещё в  соратники Ежову и Ягоде запишите.  Семичастного я ещё
застал,  не спорю.  Но в основном под Андроповым пришлось ходить. Серьезный был
мужчина.  Не чета нынешним начальникам. И кличку имел серьезную — Змея Очковая.
В том смысле, что всё насквозь видел и врагам спуску не давал. Как внешним, так
и внутренним.
     — Ваши слова надо понимать так,  что вы оставались чекистом, даже находясь
на службе в Министерстве иностранных дел? — продолжал выпытывать Цимбаларь.
     —  Я  чекистом всегда оставался,  — произнёс Кондаков веско.  — Даже когда
подвизался в  Государственном санитарном надзоре и  был  направлен в  эфиопскую
провинцию Эритрею травить саранчу...  а заодно с ней и сепаратистов. Чекистом я
остаюсь и в этой занюханной конторе.
     — Богатая у вас биография,  — восхитился Цимбаларь.  — Небось на пенсии за
мемуары засядете? -
     —  И  не собираюсь даже.  Связан подпиской о неразглашении государственной
тайны.  Да  и  соответствующих  способностей  не  имею.  Мне  обычный  протокол
составить и то в тягость.
     — Литературную обработку я вам обещаю.  Гонорар пополам. У меня, кстати, и
знакомый издатель имеется.
     —  Если  мне  понадобится издатель,  я  лучше  к  американцам обращусь.  В
Центральное разведывательное управление.  —  Кондаков скорбно скривился.  —  Уж
если продаваться, так за хорошие деньги.
     —  То есть в  принципе вы не против,  —  уточнил Цимбаларь.  —  И согласны
обменять  на   дензнаки  на  некоторое  количество  известной  вам  оперативной
информации, пусть и слегка устаревшей.
     —  Откровенно?   —  Кондаков,  не  снимая  очков,  принялся  рассматривать
собеседника в лупу, словно тот был не человеком, а каким-то редким насекомым.
     — Конечно.
     —  Знаешь,  Сашенька,  какая между нами разница?  Я  свою профессию ещё  в
средней школе выбрал.  Раз и навсегда.  А ты в органы потому,  наверное, пошёл,
что  в  мафиозных  структурах хорошее  место  не  подвернулось.  Для  истинного
профессионала одной выучки мало. Ещё преданность делу нужна. Причём фанатичная.
Настоящий разведчик,  если  в  плен попадёт,  кладёт свои яйца на  край стола и
кулаком разбивает вдребезги.  Так  что будь уверен —  известная мне оперативная
информация вместе со мной и умрет. Такие вот пироги.
     — Я с вами шутя,  а вы на полном серьёзе,  будто бы мы сейчас на совещании
по бдительности присутствуем. — Цимбаларь сразу поскучнел.
     — Шутить опосля будем,  когда ты дело по клубу «Астролог» до ума доведёшь.
А то толчёшь воду в ступе целый месяц.  Весь отдел тормозишь,  — этими суровыми
словами Кондаков,  наверное,  собирался окончательно добить своего не  по годам
заносчивого коллегу.  — Вместо того чтобы здесь штаны протирать,  шёл бы сейчас
да работал. Ведь ещё человек десять по этому делу не допрошено.
     — Ваша правда,  — ответил Цимбаларь с подо-зрительным смирением.  — Только
не  десять,  а  все  двадцать.  Однако  половина  из  них  давно  находится вне
досягаемости наших  правоохранительных органов,  а  другая  половина,  судя  по
всему,  может быть допрошена лишь с  санкции Святого Петра,  владыки загробного
мира.  И  всё  потому,  что в  своё время это дело начинали именно вы,  товарищ
подполковник.  Наворотили чепухи всякой, вот я её теперь и разгребаю. Следствие
грамотно провести —  это вам не саранчу в Эфиопии травить.  И не яйцами об стол
стучать. Тут одной преданности мало. Тут ещё голову на плечах надо иметь.
     Назревающий конфликт  поколений  был  прерван  появлением секретаря отдела
Людочки,  по  возрасту совсем ещё  девчонки,  но  по  специфике своей должности
человека совсем не последнего.
     Хлюпики-интеллектуалы из отдела планирования и  анализа,  знатоки каббалы,
теософии и оккультизма,  прозвали её Метатроном. Так по понятиям древних иудеев
именовался  наиболее  приближенный  к  богу  ангел,   истолкователь  его  снов,
божественный писец,  указующий  перст,  быстроногий вестник,  ходатай  за  всех
провинившихся и единственный, кто в отсутствие вседержителя имел право садиться
на небесный престол.
     Все   эти   определения  как   нельзя   лучше   соответствовали  служебным
обязанностям,  возложенным  на  секретаря,  характеру  личных  взаимоотношений,
сложившихся в коллективе и добросердечному нраву самой Людочки.
     Поскольку  начальник  отдела  полковник Горемыкин,  личность  загадочная и
непредсказуемая, почти не покидал свой кабинет, расположенный на самом верхнем,
девятом  этаже  здания,  и  внутренней связью  старался не  пользоваться (были,
видимо,  на  это  свои веские причины),  то  Людочка Метатрон являлась основным
связующим звеном  между,  фигурально говоря,  небесным царством,  где  ковалась
высокая политика,  и грешной землей,  на которой обитали те, кто должен был эту
политику проводить в жизнь.
     Кроме  того,  непосредственно через  Людочку  на  нижестоящих  сотрудников
нисходила  милость  небожителей,   а  равно  и  их  гнев,  оформленный  в  виде
стандартных приказов о поощрении и наказании личного состава.
     Как и  подобает ангелу,  Людочка была беленькая,  кудрявая и столь рослая,
что,  если  бы  не  явно выраженная половая принадлежность,  могла бы  запросто
служить в  гренадёрском полку.  Впрочем,  весь её рост сосредотачивался главным
образом в  стройных ногах,  а верхняя часть тела,  называемая ещё торсом,  была
столь компактной, что резинка трусиков отстояла от бретельки лифчика всего лишь
на  одну  пядь  (всем  отделом мерили,  когда прошлым летом справляли на  пляже
чей-то день рождения). Даже непонятно было, где там у неё помещаются внутренние
органы.
     Ясно,  что  при таких внешних данных Людочка могла легко сделать карьеру в
каком-нибудь  модельном  агентстве,  но  она  с  детства  являлась  закоренелой
фанаткой американского телесериала «Секретные материалы» и  мечтала в ближайшем
будущем стать отечественным аналогом рыжеволосого агента Скалли.
     В  настоящее время Людочка готовилась к  поступлению на  заочное отделение
академии правоведения,  осваивала вождение автомобиля и посещала все занятия по
служебной подготовке,  на которые допускались вольнонаёмные сотрудники. Молодые
инструктора охотно  обучали  её  правилам обращения с  огнестрельным оружием  и
приёмам рукопашного боя,  особенно тем, которые были связаны с захватом корпуса
или ног.
     — Доброе утро, — сказала Людочка, брезгливо морщась и энергично размахивая
перед собой папкой для документации.  —  Господи,  и  когда вы  только накурить
успели!  Получите сводку за истёкшие сутки. А вас, — она сделала перед Донцовым
грациозный книксен, — начальник просит к себе.
     —  С  чего бы  это вдруг?  —  удивился Кондаков,  как будто бы приглашение
касалось именно его.  — Разве сегодня отчётный день?  Мы сейчас на следственный
эксперимент выезжаем.  Из гаража позвонили, что машину уже выслали. Да и всяких
других дел выше крыши накопилось.
     —  Не валяйте дурака,  Петр Фомич.  — Людочка привычным движением смахнула
лапу Кондакова со своего крутого бедра. — Приказы начальства не обсуждаются. За
тридцать пять лет беспорочной службы вам пора бы это усвоить.
     —  Приказы на фронте не обсуждаются,  —  возразил Кондаков.  —  Или в тылу
врага.  А  также  при  проведении специальных операций.  Сейчас  совсем  другой
случай.  И время,  слава богу,  другое.  Мы не стадо бессловесное, а вы там, на
девятом этаже,  не пастыри. Приказ приказу рознь. Задерёшь ты, к примеру, юбку,
если я тебе прикажу? Отвечай.
     —  Если  прикажете,  конечно,  не  задеру,  —  без  тени смущения ответила
Людочка.  — А если хорошенько попросите, ещё подумаю. Но соль в том, что вы мне
никакой не  начальник и  вряд ли  им  когда-нибудь станете.  Так что советую не
задерживаться.
     Она собралась было дружески хлопнуть Донцова папкой по голове,  но, увидев
постное  выражение  его  физиономии,  передумала.  Зачем  зря  раздаривать свою
благосклонность?  Да и молодые силы следует поберечь, ведь предстоит обойти ещё
с дюжину кабинетов,  в которых маются с утра непроспавшиеся,  неопохмелившиеся,
сексуально  не  удовлетворённые мужики,  не  имеющие  никакого  представления о
хороших манерах.
     —  Иди,  раз зовут,  —  сказал Кондаков,  когда перестук Людочкиных шпилек
затих в  коридоре.  —  Наверное,  и в самом деле что-то чрезвычайное случилось.
Царь-колокол из Кремля спёрли или у премьер-министра любимый кот сбежал.
     — Подвалило счастье...  Чувствую,  накрылись все мои сегодняшние планы,  —
морщась  от  ноющей  боли  в  левом  боку,  пробормотал Донцов.  —  Что  там  в
сегодняшней сводке интересного? Есть что-нибудь по нашей линии?
     — Да вроде ничего,  — пожал плечами Цимбаларь, успевший и сводку прочесть,
и ногами секретаря полюбоваться.  — Как всегда.  Кражи,  угоны,  изнасилования,
пожары, убийства на бытовой почве. Рутина...
     —  Зачем же я  тогда шефу понадобился?  — Донцов перелистал скопившиеся на
столе бумаги, но среди них не было ни одной срочной. — Не понимаю...
     — Вот он тебе всё сам и объяснит, — рассудительно произнёс Кондаков. — А в
сводке искать нечего.  Преступления по нашей линии в неё не попадают. Потому мы
и зовёмся особым отделом...
     Глава 2
     ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЛКОВНИК ГОРЕМЫКИН
     Хотя  официально  считалось,  что  в  отделе  соблюдаются условия  строгой
секретности  и  в  штате  даже  числился  официальный сотрудник,  за  это  дело
отвечавший, тем не менее все здесь знали друг о друге всё, а главное: кто каким
ведомством  вскормлен  (простая  ментовка,  естественно,  не  шла  ни  в  какое
сравнение   со   знаменитой   «конторой   глубинного   бурения»   или   военной
контрразведкой),  какую  конкретно «волосатую руку»  имеет  в  верхах и  какими
карьерными перспективами на будущее располагает.
     Само собой, что не оставалась без внимания и частная жизнь коллег — семья,
дом, душевные пристрастия. Побочные связи и тайные пороки. Увы, в реальном быту
мужчины были  предрасположены к  сплетням и  пересудам ничуть  не  меньше,  чем
женщины, общепризнанные носительницы этого порока.
     Да  и   сама  специфика  профессии  весьма  способствовала  удовлетворению
праздного любопытства,  от природы свойственного всем млекопитающим, тут тебе и
слухи,  исправно поставляемые информаторами-доброхотами,  сохранившимися ещё  с
совде-повских времён, и широкие связи в криминальном мире, и дружеские контакты
с  бывшими сотрудниками силовых ведомств,  забившими теплые  местечки почти  во
всех государственных и частных конторах.
     И, может быть, именно в силу этих обстоятельств глубокая тайна, окружавшая
личность   начальника   отдела   полковника   Горемыкина,   казалась   особенно
противоестественной,   вроде  как  паранджа,   скрывающая  от  нескромных  глаз
разнузданную звезду стриптиза.
     Информацией о  нём  не  располагали ни  сексоты,  ни  блатная  братия,  ни
вездесущие журналисты,  а зубры кадровой работы,  хотя и вышедшие на пенсию, но
сохранившие цепкую профессиональную память,  при упоминании о неизвестно откуда
вынырнувшем полковнике,  явно пользовавшемся чьим-то  высоким покровительством,
только пожимали плечами или строили самые фантастические предположения.
     Домашний адрес Горемыкина и номер его квартирного телефона были неизвестны
даже Людочке-Метатрону, а номер сотового телефона регулярно менялся.
     Никто из милицейских,  армейских и  кагэбэшных ветеранов никогда прежде не
пересекался с  ним по службе и,  более того,  даже не слышал о человеке с такой
фамилией.  (Сразу возникла легенда,  что «Горемыкин» это вовсе и не фамилия,  а
нечто вроде псевдонима,  присваиваемого агентам внешней разведки, засветившимся
на нелегальной работе.)
     На людях Горемыкин вёл себя как Штирлиц в  фашистском логове:  не допускал
ни малейшего упоминания о прежней жизни,  посторонних разговоров по телефону не
вёл,  отказавшись  от  услуг  персонального водителя,  сам  управлял  служебной
машиной, семейные фото на письменном столе не держал и в отношениях с белокурым
секретарём не позволял себе никаких вольностей.
     Короче говоря, это был человек без биографии. Живая загадка. Укор болтунам
и ротозеям.
     В связи с отсутствием прямых и неоспоримых сведений приходилось полагаться
на косвенные.
     Возраст Горемыкина на глаз определили в  сорок пять—пятьдесят лет (мужчины
давали больше,  женщины меньше).  В его арийском происхождении выразил сомнение
только  эксперт-почерковед Шиллер,  заявивший,  что  одно  из  пропавших  колен
Израилевых,  а  именно  потомки Симеона,  сплошь состояло именно из  таких  вот
сероглазых и поджарых шатенов.
     Манера  завязывать галстук и  привычка носить на  лацкане пиджака значок с
патриотической символикой могли  свидетельствовать о  причастности Горемыкина к
комсомольской работе,  а завидная выправка и чёткая речь выдавали в нём бывшего
военного.
     Специфическая  форма   ушей   указывала   на   пристрастие  к   спортивным
единоборствам, а литературные, исторические и мифологические аллюзии, частенько
уснащавшие речь, — на известную интеллигентность.
     Впрочем,   одна  незначительная  на  первый  взгляд  деталь  —  загадочная
татуировка у  основания большого пальца правой руки —  ставила под сомнение все
вышеуказанные  предположения.  По  одной  версии,  это  был  символ  наивысшего
положения в тюремном мире, по другой — масонский знак.
     Таким образом, какое-нибудь конкретное мнение о Горемыкине так и не успело
сложиться.
     Сразу  после  назначения на  должность,  когда от  нового начальника ждали
неизбежных в таком случае кадровых перетрясок и служебных репрессий, он заранее
прослыл деспотом и самодуром.  Впоследствии,  когда ничего этого не случилось и
за  сотрудниками отдела были  сохранены все  их  маленькие привилегии,  включая
ежечасные чаепития,  постоянные перекуры и  некоторое пренебрежение к  вопросам
бдительности,  Горемыкина  стали  заглазно  укорять  в  либерализме и  излишней
мягкости.
     Воистину на каждый чих не наздравствуешься и всем одинаково мил не будешь.
     В  чём  Горемыкина уж  точно нельзя было упрекнуть,  так  это  в  излишнем
самомнении или,  иначе  говоря,  в  амбициозности.  Он  не  пытался  разъяснять
следователям  тонкости  Уголовно-процессуального  кодекса   и   не   преподавал
экспертам правила  проведения эксгумации,  а  в  основном  ограничивался общими
указаниями, передаваемыми к тому же через заместителей или незаменимую Людочку.
     И вообще,  его личное общение с подчинёнными было сведено до минимума, как
при дворе китайских императоров. Вот почему вызов к начальнику отдела, да ещё в
столь раннее время, был событием экстраординарным.
     — Как здоровье? — поинтересовался Горемыкин после того, как Донцов доложил
о своем прибытии и пожал протянутую через стол начальственную руку.
     «Кто-то уже успел настучать»,  —  подумал Донцов и  с  напускной бодростью
ответил:
     — В порядке.
     —   Не  жалуетесь,   значит...   —  произнёс  начальник  с  неопределённой
интонацией.
     — Кое-какие жалобы, конечно, есть, — замялся Донцов. — Вот собираюсь через
недельку на обследование лечь.
     — В наш госпиталь?
     — Ещё не знаю... — Дабы избегнуть испытывающего взгляда начальника, Донцов
покосился  на  развешенные в  простенках  благодарственные дипломы  и  почётные
грамоты. — Вряд ли в нашем госпитале имеется специалист нужного профиля.
     Начальник  тактично  не  стал  уточнять  специализацию  врача,  в  услугах
которого нуждался Донцов,  хотя мог  бы  наверное пошутить насчёт психиатра или
нарколога. Вместо этого он задумчиво повторил:
     — Через недельку, значит...
     — Именно, — подтвердил Донцов.
     — А почему, скажем, не завтра? Здоровьем пренебрегать не стоит.
     — Дела надо закончить, как положено.
     — Сколько их у вас?
     — Пять.  Но три уже почти готовы.  Дождусь результатов экспертизы,  возьму
несколько объяснений, и можно нести на подпись прокурору.
     — Я полагаю, что ваши дела может закончить и кто-нибудь другой. Цимбаларь,
например.  — Начальник полистал перекидной календарь,  словно бы искал какую-то
памятную отметку.  —  А вам мы пока поручим одно совсем простенькое дельце.  За
неделю как раз и управитесь.  А потом отдыхайте на здоровье.  В смысле ложитесь
на обследование.
     Начальник как всегда говорил благожелательно-ровным тоном,  и  в его ясных
глазах нельзя было прочесть ничего такого,  что могло бы посеять в  собеседнике
даже тень сомнения.
     Впитывая и  регистрируя абсолютно всё,  эти  глаза  ничего  не  пропускали
обратно,  во внешний мир. «Прямо не глаза, а какие-то полупроводниковые диоды»,
— подумал Донцов.
     Сразу  напрашивалось и  следующее  сравнение  —  обладатель этих  глаз  не
человек,  а  замаскированный под  человека робот.  Недаром  ведь  говорят,  что
Горемыкин при  желании способен обмануть даже полиграф,  то  бишь детектор лжи.
Конечно, машина с машиной всегда сговорятся.
     — Почему вы молчите?  — Начальник опустил взор на полированную столешницу,
в которой его лик отражался как в зеркале. — Вас что-то не устраивает?
     — Даже не знаю, что и ответить... Озадачили вы меня, товарищ полковник.
     Донцов,  разумеется, понимал, что в предложении Горемыкина таится какой-то
подвох (с  каких  это  пор  начальники,  ратуя  о  здоровье подчинённых,  стали
разгружать их от служебных дел?).
     Но вот только какой?
     Неужели на него хотят свалить верный «висяк», который не то что за неделю,
но и за год не раскроешь?  Да только зачем?  Мальчиков для битья в отделе и так
хватает.  Или начальник надеется,  что прокурор,  учитывая болезнь следователя,
согласится продлить заведомо просроченное дело? Ну прямо чудеса какие-то.
     То ли Горемыкин почуял сомнения Донцова, то ли был заранее готов к ним, но
его следующий словесный пассаж был исполнен уже несколько в ином духе:
     — Дело действительно простое.  Тут никакого подвоха нет. Простое и в то же
время неординарное.  Кондакову, к примеру, я его поручить не могу. Опыт у него,
несомненно,  есть,  да кругозор узок.  Ещё надорвется.  У Цимбаларя,  наоборот,
кругозор широк,  даже чересчур,  но опыта не хватает. Может дров наломать. А вы
подходите по  всем  статьям...  Тем  более что  на  вас  поступила персональная
заявка, — последнюю фразу Горемыкин произнёс с нажимом.
     — Я что-то не понимаю.  Какая заявка? — удивился Донцов. — Разве мы уже по
вызову работаем? Как гостиничные проститутки?
     —  Потом поймёте...  —  Начальник еле  заметно поморщился.  —  Хочу только
напомнить,  что  вы  сами  напросились в  наш  отдел,  мотивируя это  тем,  что
заурядные дела  типа пьяных драк и  самоубийств на  почве ревности вам  изрядно
поднадоели. Не так ли? Вот и получайте незаурядное дело.
     Просьба такая  действительно когда-то  имела место,  но  была  высказана в
устной форме и  без свидетелей человеку,  который умел держать язык за  зубами.
Горемыкин по идее знать о ней не мог. Но ведь знал же!
     Рано, значит, говорить о том, что наши доблестные органы утратили контроль
над обществом.  Лапу с  пульса этого общества они,  может быть,  и  убрали,  но
стетоскопом и другими подручными средствами пользуются на всю катушку.
     —  А  что это за дело?  — осторожно поинтересовался Донцов,  понимая,  что
просто так его отсюда не отпустят.
     —  Убийство,  —  произнёс  Горемыкин  со  вздохом  и,  упреждая  возможные
возражения Донцова,  тут  же  добавил:  —  Да,  внешне.всё выглядит как обычное
убийство. Но что за этим стоит, знает один только бог. Возможно, как раз ничего
и не стоит... Это был бы для нас самый лучший вариант.
     С подобным трюизмом нельзя было не согласиться, и Донцов охотно поддакнул:
     — Это уж точно.
     —  Но,  как говорится,  надейся на лучшее,  а  готовься к худшему,  — этой
загадочной фразой  начальник  как  бы  ставил  под  сомнение  своё  собственное
недавнее заявление о «простеньком» дельце. — Что вас ещё интересует?
     Горемыкин мог бы давно отослать Донцова,  пожелав успешного расследования,
не в  его правилах было рассусоливать с подчинёнными,  но сегодня на него,  как
видно, стих нашёл. Грех было не использовать столь редкий случай с максимальной
пользой.
     — Меня всё интересует,  — сказал Донцов.  — А в первую очередь, кто убит и
где это случилось.
     —  Место  преступления не  совсем  обычное.  Это  частная  психиатрическая
клиника,  где  находятся  на  излечении пациенты  с  редкими  формами  душевных
заболеваний. Одних там лечат, а за другими просто наблюдают. Можно сказать, что
это своеобразный научно-исследовательский центр...  Так вот, один, из пациентов
клиники,   длительное  время  находившийся  в  коматозном  состоянии,  внезапно
скончался.  Установлено,  что  причиной  этому  послужило  отключение  аппарата
искусственной вентиляции лёгких. Причём отключение умышленное.
     — Где находился медперсонал?
     — Там,  где ему и положено находиться.  Дежурный врач в приёмном покое,  а
медсестра на посту наблюдения,  буквально в десяти шагах от злополучной палаты.
Забыл сказать, что это случилось ночью.
     — Стало быть, никого из посторонних на тот момент в клинике не было?
     —  Нет,  только пациенты,  медперсонал и  охрана.  Повторяю,  это  частная
клиника, и за режимом там следят строго.
     — Тогда я не вижу в этом деле никаких особых проблем,  — осмелел Донцов. —
Ясно,  что без участия работников клиники тут не  обошлось.  Допросить их  всех
подряд,  и кто-нибудь обязательно расколется. В крайнем случае пропустить через
полиграф.  Зачем ему  без толку простаивать?  Одновременно,  надо разобраться с
мотивами  преступления.   Покойник  мог   владеть  солидными  сбережениями  или
недвижимостью.   В   этом   случае  надо  вплотную  браться  за   потенциальных
наследников.  Не  понимаю,  где здесь что-то незаурядное.  Наоборот,  всё очень
ясно. Любой участковый разберётся. 
     —  Не спешите.  — Горемыкин оторвался от созерцания столешницы и метнул на
Донцова короткий,  жёсткий взгляд:  не зарывайтесь,  мол,  майор. -Несуразность
этого дела заключается хотя бы  в  том,  что одноместная палата,  где произошло
убийство,  была с  вечера заперта на  замок,  ключ от  которого находился пятью
этажами ниже,  под надзором дежурного врача и охранника. Никто из них наверх не
поднимался.  Для  этого пришлось бы  миновать ещё  по  крайней мере три поста и
везде засветиться.  Что касается медсестры,  на которую, согласно вашей логике,
падает основное подозрение,  то ей перевалило за пятьдесят лет. Тридцать из них
она проработала в  клинике и пользуется безукоризненной репутацией.  Я понимаю,
что в  жизни случается разное,  но  на роль киллера эта тётка явно не тянет.  В
палате имеется окно,  однако оно оборудовано надежной решёткой,  сквозь которую
только кошка пролезет.  Да и само окно,  судя по всему,  было закрыто.  Не лето
ведь.
     —  Загадка  запертой  комнаты,   —  произнёс  Донцов  задумчиво  (перечить
начальнику,   пусть  даже  в   мелочах,   у  него  охота  пропала).   —  Весьма
распространённый сюжет в детективной литературе.
     —  Мне детективы читать некогда.  Мне и  ваших творений вполне хватает.  —
Горемыкин кивнул на пухлую папку с  многочисленными закладками,  судя по всему,
какое-то  старое дело,  доставленное из  архива.  —  Сами понимаете,  что жизнь
иногда подкидывает такие загадки, что беллетристы могут отдыхать.
     —  Интересно,  а  почему про  это убийство в  сводках не  было?  Когда это
случилось?
     Спрашивал Донцов просто так,  без  всякой задней мысли,  но  начальник его
буквально огорошил:
     — Три дня назад.
     — Ничего себе!  — Донцов даже заёрзал на стуле.  — Да ведь там уже никаких
улик не сыщешь.  Ни отпечатков пальцев,  ни следочка.  Такие дела у нас тухлыми
называются. Что ж так поздно сообщили?
     — Сие уже от меня не зависит. — Кто-то другой при этом развёл бы руками, а
Горемыкин только растопырил пальцы веером.
     — Какие-нибудь специалисты туда выезжали?
     — Территориалы выезжали. Следователь и эксперт. Составили протокол осмотра
места происшествия. Допросили, кого смогли. Кое-какие вещдоки изъяли.
     — В прокуратуре дело возбуждено?
     —  Пока нет.  Сами понимаете,  что повод-то  мизерный.  Скончался человек,
такое  долгое время находившийся между жизнью и  смертью.  Фактически полутруп.
Родственники с ним отношений давно не поддерживали.  Отказалась, можно сказать.
Какими-либо сбережениями или  имуществом покойник не  обладал.  Это  ясно,  что
корыстные мотивы преступления отпадают.  Перспектив у  дела никаких.  И  это на
фойе   повсеместного  роста   уголовной   преступности.   Следственная   труппа
прокуратуры не  успевает на тяжкие преступления выезжать.  Кому охота поднимать
шум из-зa такой ерунды?
     — А то, что мы с вами обсуждаем здесь это убийство — разве не шум?
     —  Мне  так не  кажется,  —  голос начальника вдруг обманчиво потеплел.  —
Считайте, что мы с вами просто шушукаемся. Как кумушки возле подъезда. Ясно?	
     — Ясно, — Донцов нервно подобрался. — Не первый год замужем.
     —  Вот  и  прекрасно.  Рад,  что  между нами установилось взаимопонимание.
Теперь хочу  внести в  этот  вопрос окончательную ясность.  Клинику возглавляет
один очень известный и  влиятельный человек.  Безоговорочный авторитет в  своих
кругах.  Доктор наук,  профессор,  лауреат и так далее.  В своё время он оказал
правоохранительным  органам  немало  ценных  услуг.   Да  и  сейчас  продолжает
оказывать.  То, что в Институте имени Сербского приходится ждать месяцами, он у
себя может сделать за пару дней.  Убийство,  случившееся в  клинике,  профессор
воспринял весьма болезненно.  Лишняя огласка ему,  естественно,  не нужна, но в
раскрытии преступления он почему-то кровно заинтересован.  Впрочем, эта сторона
вопроса нас  не  должна касаться...  Не  знаю,  из  каких источников ему  стало
известно о существовании нашего отдела,  но просьба поступила непосредственно в
главк. Причём с конкретным указанием следователя, которого он хотел бы у себя в
клинике видеть.  То  есть  майора  Донцова Геннадия Семёновича.  Из  главка мне
перезвонил заместитель начальника,  курирующий наш отдел. Никаких отговорок он,
естественно,  не принял бы.  Формула у  них там одна:  «Немедленно приступить к
исполнению».  Колесо уже завертелось.  Вас привлекли бы к расследованию в любом
случае, даже если бы ради этого пришлось отозвать из отпуска.
     — Почему же они,  такие деловые,  три дня тянули?  Надеялись, что покойник
воскреснет?
     —  Кто  их,  психиатров,  знает.  Возможно,  хотели  разобраться  во  всем
самостоятельно. Или надеялись на территориалов.
     —  Как же,  помогут им  территориалы...  У  них на  каждого следователя по
тридцать дел.
     —  Тогда   придётся   нам   отдуваться...    То   есть вам,  —  поправился
Горемыкин.
     — Как я понимаю, работать придётся на результат, а не на протокол.
     —  Можно сказать и  так.  Укажите нам преступника,  а  о  формальностях не
беспокойтесь.  Чует мое сердце,  что в суд это дело не пойдёт.  Но только, чур,
никаких кровопролитий.  Это  одно  из  непременных условий,  поставленных перед
нами. Преступник нужен живым.
     — На какую помощь я могу рассчитывать?
     —  На  любую.  Отказа вам  ни  в  чём  не  будет.  Задействуйте экспертов,
дознавателей,  оперов,  наружку. Соответствующие распоряжения старшим службам я
уже  отдал.  Территориалов тоже напрягайте.  Они хоть и  туго соображают,  зато
местную публику знают.  Но не упускайте один важный нюанс. Привлекая помощников
к разработке отдельных деталей дела,  никого не посвящайте в главное.  Особенно
на
     заключительном этапе расследования, когда станут вырисовываться фигуранты.
Все нити должны быть сосредоточены в ваших руках.
     — Как будет с транспортом?  — заранее приготовившись к отказу, осведомился
Донцов (в отделе это был самый больной вопрос).  — Такое дело, сидя в кабинете,
не  раскроешь.   Свидетелей  придётся  по  месту  жительства  допрашивать,  без
повесток.
     —  Вы же сами знаете,  какое у  нас положение с  транспортом.  — Горемыкин
вновь картинно растопырил пальцы,  и Донцову даже показалось на мгновение,  что
начальник собирается преподнести ему две полновесные дули.  —  Половина машин в
ремонте,  остальные всё время в  разгоне.  Придётся пользоваться услугамц такси
или  частников.   Так  и  в  смысле  конспирации  надежней  будет...  Средства,
выделенные вашей службе на оперативные расходы, ещё остались?
     —  Давно уже кончились,  —  вынужден был признаться Донцов,  который,  как
человек временно непьющий,  тех  денег и  в  глаза не  видел.  —  Да  разве это
средства. Слезы одни.
     —  Странно,  —  Горемыкин недоумённо приподнял брови.  —  Ведь квартал ещё
только начался.  Тут  попахивает финансовыми злоупотреблениями.  Надо будет при
случае  навести  порядок  в  этом  вопросе...   Ладно,  напишете  заявление  на
материальную помощь.  Двух окладов вам на первое время должно хватить.  А потом
что-нибудь придумаем.
     — Вы мне адресочек клиники не забудьте сообщить, — напомнил Донцов.
     — Всё в свое время.  Прошу, — начальник протя нул ему квадратик глянцевого
картона, украшенный серебристыми виньетками. — Здесь и адрес клиники, и фамилия
человека,  с которым вы будете там контактировать.  Это была визитная карточка,
принадлежавшая некоему Алексею Игнатьевичу Шкурдюку, заместителю главного врача
по общим вопросам, короче говоря, завхозу клиники.
     Сама же клиника располагалась совсем недалеко, километрах в пяти от здания
отдела.  Донцов почти ежедневно проезжал мимо неё и  даже не  мог предположить,
что в этом солидном здании,  похожем на иностранное посольство, содержат психов
с редкими формами душевных расстройств.
     Всё это, конечно, было хорошо, но вот только с визиткой у начальника вышла
небольшая промашка.  Получалось, что о загадочном убийстве он знал не только со
слов заместителя начальника главка.  Ходок из клиники здесь уже успел побывать,
иначе откуда бы взялась новенькая, ещё пахнущая типографской краской карточка.
     Этим,  наверное,  и  объяснялась  осведомлённость Горемыкина  о  некоторых
деталях преступления. Но почему тогда он ни словом не обмолвился о визите этого
самого Шкурдюка?  Что ещё за тайны мадридского двора!  Отсутствие откровенности
всегда порождает подозрения.
     Впрочем,  эти крамольные мысли сразу угасли,  едва зародившись. Глупо было
бы  ожидать  от  Горемыкина  абсолютной  искренности.  Начальство  для  того  и
существует,  дабы скрывать от подчинённых истинное положение вещей,  чаще всего
плачевное.  А  иначе  как  заставить  коллектив ломать  горб  над  какой-нибудь
очередной совершенно непродуктивной затеей?
     Так  в  нашем отечестве повелось издревле,  и  вряд  ли  этот  принцип мог
измениться в  будущем.  Требовать от  начальника голой правды было то же самое,
что гладить ежа.  Занятие бессмысленное и неблагодарное.  К этому тезису Донцов
привык давно. Привык и смирился.
     —  И  всё  же  поделитесь секретом,  откуда у  вас  такой  авторитет среди
психиатров? — с определённой дозой лукавства спросил вдруг Горемыкин.
     —  Ума не приложу,  —  ответил Донцов.  — Я с этой публикой даже на уровне
районной поликлиники никогда не общался. А про светил всяких и говорить нечего.
Наверное, кто-то со стороны посоветовал.
     — Всё может быть,  — сказано это было таким тоном, что Донцов сразу понял:
аудиенция окончена.
     — Разрешите идти? — Он слегка приподнялся на стуле.
     — Идите, — кивнул Горемыкин. — И помните, никакой огласки. Никаких силовых
действий. Никакой самодеятельности. Ваш принцип — не обезвредить, а выявить...
     Глава 3
     КЛИНИКА СНАРУЖИ
     Вернувшись из  казённой роскоши девятого этажа  в  свой  скромный кабинет,
Донцов  паче  чаянья застал там  Кондакова —  насквозь вымокшего и  злого,  как
схимник, которому в-Великий пост подсунули скоромную пищу.
     Мало  того,   что  нынешняя  работа  никак  не  соответствовала  характеру
следственного  эксперимента,   для  которого  требовались  ясный  летний  день,
неограниченная видимость и абсолютно сухая мостовая,  так и тюремное начальство
подвело:   вместо   фигурирующего   в   деле   подследственного  прислало   его
однофамильца.
     Едва коллеги успели обменяться первыми репликами,  как в  кабинет заглянул
Цимбаларь, всё это время мучившийся от любопытства.
     —  Ну,  рассказывай,  зачем тебя шеф  вызывал,  —  без долгих околичностей
поинтересовался он. — Неужели на новую должность примеряют?
     (Слух о грядущих кадровых рокировках давно циркулировал в кулуарах отдела,
и  прогнозируемое знатоками выдвижение Донцова  вполне  соответствовало шкурным
интересам Цимбаларя — тогда он смог бы претендовать на освободившуюся должность
старшего следователя).
     — Увы,  Саша,  вынужден тебя разочаровать,  — ответил Донцов.  — Начальник
интересовался,  исключительно нашим финансовым положением. Как, спрашивал, идёт
расходование средств,  выделенных на оперативные нужды. Сколько денег истрачено
и на какие конкретно мероприятия. Сколько осталось. Не намечается ли экономия.
     — Ну и что ты ему сказал?  — насторожился Цимбаларь,  не всегда отличавший
дружеский розыгрыш от суровой правды.
     — Слукавил,  естественно.  Взял грех на душу. Всё, говорю, в полном ажуре.
Казённых  средств  истрачена  малая   толика,   и   на   каждый  рубль  имеется
соответствующим образом оформленный документ.  Экономия ожидается,  но не очень
большая. Так примерно в пределах десяти процентов.
     — И он поверил? — Надежда всё ещё теплилась в душе Цимбаларя.
     —   По   крайней  мере  сделал  соответствующий  вид.   Похвалил  и   даже
пообещал.внедрить наш  передовой опыт  в  работу других служб.  Для  изучения и
обобщения этого  опыта  завтра к  нам  наведается начальник финчасти.  Так  что
готовьтесь к ревизии.
     — Врёшь, наверное, — неуверенно произнёс Цимбаларь. — На понт берёшь.
     — Зачем мне это?  Мог бы поклясться, да не могу. Нечем клясться. В бога не
верю,  детей у меня нет, партбилета тоже, здоровья тем более. Офицерской честью
клясться  не  имею  права,  поскольку у  жандармов и  иже  с  ними  таковой  не
предполагается.
     —  Что  же  делать?  —  Цимбаларь  вопросительно глянул  на  Кондакова.  —
Посоветуйте, Петр Фомич.
     — Я здесь ни при чём,  — поспешно отмежевался Кондаков. — Ты за эти деньги
расписывался, тебе и отвечать.
     — Но ведь водку мы пили вместе! — голос Цимбаларя трагически зазвенел.
     —  Откуда я  мог знать,  на какие деньги ты эту водку покупал,  — возразил
Кондаков. — Может, ты их в лоторею выиграл.
     — Но я ведь деньги из служебного сейфа в вашем присутствии брал!
     —  А вот этого не надо.  Это не довод.  Когда кто-нибудь в сейф лезет,  я,
между прочим,  глаза закрываю.  Из соображений конспирации.  С  младых ногтей к
этому лриучен.
     — Эх вы,  чекисты!  — Цимбаларь горько скривился. — Теперь понятно, почему
вас цээрушники по всем статьям обставили.  Деликатные вы очень. Привыкли к позе
страуса. Чуть что — и сразу в кусты. Мол, моя хата с краю.
     —  Не путай божий дар с яичницей!  — Кондаков погрозил чересчур обидчивому
коллеге пальцем.  —  Что у тебя в конце концов случилось?  Оперативные средства
раньше срока улетучились?  Нашёл,  понимаешь,  проблему.  Она вечная, как вечны
спецслужбы.  Даже  граф  Бенкендорф,  будучи  начальником  Третьего  отделения,
казённые средства транжирил.  А уж про наших оперативников я и не говорю. У них
это  как  профессиональная болезнь...  Послушай сейчас  одну  историю и  сделай
соответствующие выводы.  В  семидесятые годы сильная борьба с  валютчиками шла.
Считалось,  что это именно они подрывают советскую экономику.  Шутка ли, вместо
шестидесяти восьми копеек платят за  поганый доллар целую трешку.  Преступление
воистину тяжкое.  Некоторых за него и к стенке ставили.  Так вот, имели мы в то
время в  разработке одну бабу-валютчицу.  Ловкая,  стерва,  под  администратора
«Интуриста» работала.  Всякие там бундесы или штатники ещё с  самолётного трапа
сойти не  успели,  а  она  уже тут как тут.  Меняйте,  говорит,  господа,  свою
зарубежную валюту на полновесные советские рубли\ Но при случае и  фарцовкой не
гнушалась.  Любое шмотьё брала,  начиная от нейлоновых трусов, кончая норковыми
шубами.  В крайнем случае оказывала туристам сексуальные услуги, причём в любой
форме,  даже самой извращённой.  Многостаночница,  короче говоря.  И  что самое
интересное,  любители на неё находились.  Хотя страшна была,  как баба-яга... В
общем,  прихватили мы её однажды прямо на деле.  Доставили в контору, обыск чин
чинарём произвели.  Только нет  при  ней ничего компрометирующего.  Пять рублей
денег да  всякие бабские причиндалы.  А  по оперативным данным,  при ней должна
была  находиться  весьма  крупная  сумма.  Сбросить  её  она  никак  не  могла.
Перещупали все швы на одежде, вспороли подкладку, оторвали подмётку на сапогах.
Ничего нету!  Пусто.  Остаётся одно место,  в которое ушлая баба может ценности
спрятать.  Но я сам,  к примеру,  в это место не полезу.  Закон запрещает, да и
противно. Пришлось из соседней поликлиники гинеколога вызывать. Профессионалка,
она и есть профессионалка.  Ростом два вершка,  а с этой профурой за пять минут
расправилась.  Ноги ей силой раскорячила и  деньги,  свернутые в  трубочку,  из
причинного места  извлекла.  Составили мы,  значит,  все  надлежащие документы,
преступницу в  следственный изолятор поместили,  а  деньги до суда в сейф.  Как
вещественное доказательство.  Вид  у  них  такой,  что трогать боязно.  Кошелёк
бракованный оказался,  с сильной протечкой.  Но вот проходит какое-то время,  и
оперативные деньги кончаются.  Вроде как у нас сегодня. До получки ещё, страшно
сказать,  месяц.  А  агентура даром  работать отказывается.  Развращена мелкими
подачками. При каждой
     встрече требует минимум на бутылку с закуской.  Что нам оставалось делать?
Правильно,  пренебречь принципами и  элементарной брезгливостью.  Каждый день я
открывал сейф,  надевал резиновые перчатки и  пинцетом изымал из свертка нужную
сумму.  Денег мы  старались не  касаться и  тут же  заворачивали их  в  обрывок
газеты.  Так целый месяц и  продержались.  Потом с получки всё до единого рубля
возместили,  причём  купюрами аналогичного достоинства.  А  теперь  мораль  сей
басни:  вещественные доказательства,  даже извлечённые из срамного места, могут
иногда принести неоценимую пользу.
     Выслушав эту поучительную историю, Цимбаларь отнюдь не воспрянул духом.
     —  Вы,  похоже,  предлагаете  мне  переквалифицироваться  в  гинеколога  и
устроить массовую проверку этих самых срамных мест? — холодно осведомился он. —
Вдруг в одном из них кто-то Забыл сверток с деньгами?
     — Саша,  срамное место попало в мой рассказ совершенно случайно,  — вполне
дружелюбно пояснил Кондаков. — Я речь про вещдоки вёл. Сходи к экспертам, у них
фальшивых денег мешки накопились.  За  пузырь они тебе хоть сто тысяч на  время
уступят.  Ведь  наш  начфин  слепой,  подорвал зрение,  составляя балансы..  Он
фальшивую банкноту от настоящей ни за что не отличит. Вот и перезимуем.
     — Это,  конечно, мысль. — Цимбаларь слегка задумался. — Хоть и связанная с
определённым риском.
     — А кто сказал,  что наша работа не связана с oпределённым риском. Про это
даже в  песнях поётся.  Наша служба и  опасна и трудна...  — безбожно перевирая
мотив, затянул Кондаков.
     —  Перерасход средств —  это одно,  а сознательный обман ревизора,  да ещё
связанный с  фальшивыми деньгами,  совсем  другое,  —  сомнения  разъедали душу
Цимбаларя, как денатурат разъедает печень. — Тут сроком пахнет.
     —  Не тужи.  Оформим тебе явку с  повинной,  добровольное сотрудничество с
органами следствия тоже  зачтётся,  срок получишь условный и  сразу пойдёшь под
амнистию, —заверил его старший товарищ. — Но это в самом крайнем случае. Если у
начфина вдруг зрение на сто процентов восстановится. Так что рискнуть стоит.
     — Ладно, ребята, не всё так плачевно, как это кажется. — Донцов решил, что
его невинная на первый взгляд шутка зашла слишком далеко.  —  Каюсь,  я немного
перегнул. Про то, что с расходованием оперативных денег у нас не всё в порядке,
начальник действительно знает.  Но ревизии бояться не надо. Вероятность её ниже
колена.  Вся бухгалтерия в запарке, годовой отчёт выправляют. Если же ревизия в
самом деле случится,  предъявите вот эти бабки.  —  Он  честно разделил деньги,
только что полученные в  кассе отдела,  на две примерно равные части.  — Только
учтите, я вам их не дарю, а лишь уступаю во временное пользование.
     —  Мог бы и  не предупреждать,  —  обрадовался Цимбаларь.  —  С  ближайшей
получки обязательно вернём.  Только  откуда  у  тебя  столько?  Вчера  ведь  на
сигареты не хватало. Взятку отхватил?
     —  Ага,  но в  завуалированной форме.  — Донцов стопкой сложил перед собой
папки с  незавершёнными делами.  — Деньги мои вы поделили,  а теперь делите моё
следственное хозяйство. Только Ярошевича не забудьте.
     (Такую фамилию носил четвёртый следователь,  сосед Цимбаларя по  кабинету,
сегодня опоздавший на работу.)
     — Ты что, серьезно? — чуть ли не хором воскликнули оба коллеги.
     — Абсолютно серьезно. С завтрашнего дня ухожу в свободный поиск.
     —  Вот  так сюрприз...  —  Кондаков стал перебирать папки,  выискивая себе
какое-нибудь дело  попроще.  —  Ты  ведь вроде собирался на  следующей неделе в
больницу ложиться?
     — Лягу. Но сначала надо кое-какие вопросы утрясти.
     — Если нужна будет помощь, обращайся, — великодушно предложил Цимбаларь.
     —  Как-нибудь сам  справлюсь...  Вы  мне лучше вот что скажите.  Кто знает
клинику для душевнобольных, что на улице Сухой расположена?
     —  Ну  я  знаю,  —  сказал Цимбаларь после  некоторой заминки.  —  Частное
заведение.  Там иностранцев за денежки лечат. А нашего брата держат для опытов.
Вместо обезьян.
     .  —  Спасибо за  информацию.  Но  это общие слова.  Хотелось бы  услышать
что-нибудь конкретное.
     —  Конкретного ничего нет.  Посторонним туда  лучше  не  соваться.  Охрана
такая,  что круче её  во  всем городе нет.  Там если что и  случится,  никто не
узнает. Фамилия у главврача странная... Не то Котов, не то Бегемотов.
     —  Котяра его фамилия,  — уточнил Кондаков.  — Только ты,  Семёныч,  с ним
лучше не связывайся.  Он в  самые высокие кабинеты вхож.  С министрами за руку.
Наверное, лечит их от разжижения мозгов и хронического дебилизма.
     —  Не собираюсь я  с  ним связываться,  — ответил Донцов.  — С чего это вы
взяли?
     —  Мало ли что,  —  пожал плечами Кондаков.  —  А  если у  тебя с психикой
проблемы,  я  могу  адресок одной  бабки  дать.  Лечит  исключительно травами и
заговорами.  Одного моего знакомого от шизофрении излечила. Он себя африканским
львом воображал. Рычал и даже кусался. А теперь, и то изредка, кошечкой мяукает
и ко всем ластится. Ремиссия налицо.
     —  Вам,  Петр  Фомич,  самим  бы  надо  подлечиться,  —  ляпнул зловредный
Цимбаларь.  —  А  то мните себя генералом,  хотя в натуре даже на прапорщика не
тянете.
     — Типун тебе на язык!  — немедленно отреагировал Кондаков. — Почему же ты,
такой умник, ко мне, тупому прапорщику, за советами всё время обращаешься?
     —  А очень просто.  Я внимательно слушаю вас и всё делаю наоборот.  Иногда
очень здорово получается.
     Кондаков уже  открыл было  щербатый рот,  чтобы  достойно ответить на  эту
дерзость,  но  тут  запикал внутренний телефон,  и  он  по  праву старшего взял
трубку.
     Как  и   обычно  в  таких  случаях,   Кондаков  с  достоинством  произнёс:
«Рассказывайте»,  —  но  тут  же  спохватился и  перешёл совсем на  другой тон,
который Цимбаларь называл «подобострастно-казённым»:
     — Подполковник Кондаков слушает... Да... Уже знаем... Дела распределили...
Конечно,  по справедливости...  Нет, что вы, тянуть не будем... Где он сам? Уже
ушёл.  Попрощался со всеми и  ушёл...  Хорошо...  Хорошо...  Нет,  на пенсию не
собираюсь.  Есть ещё порох в  пороховницах...  Будет исполнено...  И  вам также
всего хорошего.
     Время  для  начала  расследования было  не  самое  удобное  —  приближался
обеденный перерыв. Сейчас каждый уважающий себя чиновник отправится в ближайшее
кафе или просто запрётся на целый час в своём кабинете.  Ищи тогда этого самого
Шкурдюка,  который,  судя по  всему,  исполняет роль провожатого для  тех,  кто
допущен   к    осмотру   маленького   тихого    ада,    официально   именуемого
психоневрологической  клиникой,  а  в  просторечье  —  дурдомом.  Так  сказать,
Вергилий местного масштаба.
     С  другой  стороны,  клиника  всемогущего профессора Котяры  —это  всё  же
лечебное заведение,  а  не  какая-нибудь  жилищно-эксплуатационная контора.  Её
персонал обязан быть всё время на стрёме. Как пожарные или менты. Если повезёт,
можно даже застать сотрудников, дежуривших в ночь убийства.
     Так  думал  майор  Донцов,  стоя  с  поднятой рукой у  края  тротуара (при
приближении  каждого  очередного  автомобиля  приходилось проворно  отскакивать
назад,  иначе вылетающая из-под  его  колёс смесь грязи,  соли  и  ледяной воды
грозила нанести гардеробу старшего следователя невосполнимый ущерб).
     Первой  на  его  красноречивый  призыв  отреагировала  ухоженная  казённая
«Волга» с министерскими номерами — как видно,  водитель подхалтуривал, пока шеф
томился на каком-то служебном совещании.
     О цене сговорились быстро. Несмотря на непогоду, желающих подработать было
куда больше, чем желающих прокатиться с комфортом.
     — Курить можно? — деликатно осведомился водитель.
     — Кури, — разрешил Донцов. — Только музыку выключи.
     — Не любите современную?
     — Я шум не люблю.
     —  Зачем тогда в  органы пошли работать?  —  всё время косясь на  Донцова,
водитель тем не менее успевал ловко маневрировать в потоке машин.  — Пасечником
бы устроились или лесником...
     —  Разве место работы у  меня на лбу написано?  Или мы уже встречались?  —
Совершенно  заурядная  физиономия  водителя  не  пробуждала в  Донцове  никаких
воспоминаний.
     — Встречались,  — сказано это было таким тоном, словно водитель сознавался
в каком-то тяжком грехе.
     — Почему так грустно?
     —  Воспоминание грустное...  Нет,  к вам,  гражданин начальник,  я никаких
претензий не имею. Наоборот. Если бы не тот случай, я наверное, уже давно землю
парил. А так появилась возможность подумать.
     — Срок мотал?
     — Нет. Год условно дали. Но в следственном изоляторе парашу понюхал... Вам
на Сухой какой номер нужен?
     — К клинике подъезжай. Вон проходная с красной крышей.
     —  На  этой  стороне остановка запрещена...  Ну  ладно,  нарушим.  Ведь не
гумозника какого-нибудь везу.
     — Тебя как зовут? — рассчитываясь с водителем, спросил Донцов.
     — Толик, —. ответил тот и тут же поправился: — Анатолий Сургуч.
     — Сургуч... — хмыкнул Донцов. — Зачем мне твою кликуху знать.
     — Это не кликуха вовсе, а моя законная фамилия. Забыли разве?
     — Каюсь, забыл. Времени-то, надо полагать, порядочно прошло.
     — Почти десять лет.
     —  Вот  видишь...  У  меня  к  тебе,-  Толик,  есть  одна просьба.  Вернее
предложение. Ты в рабочее время свободен бываешь?
     —Да почти всегда.  Мой барин за  целый день от  силы два-три рейса делает.
Кабинетный работник.
     — Покатай меня с недельку. По разумным расценкам, конечно. Дел, понимаешь,
много скопилось, и все в разных концах города.
     — На служебной не проще будет?
     — Было бы проще, я бы к тебе не обращался.
     — Заметано,  — согласился Толик Сургуч.  — Вот вам номер моего мобильника.
Если свободен буду, всегда подскочу.
     Ещё одна визитка пополнила бумажник Донцова.
     Клиника была окружена старинной оградой из чугунного литья. Хотя почти все
его  элементы представляли собой  затейливые растительные узоры,  по  верху шёл
частокол  острейших  пик,  вид  которых  отбивал  всякую  охоту  покушаться  на
неприкосновенность этой ограды.
     Кроме ограды и густых парковых насаждений, территорию клиники охраняли ещё
и молодые люди,  которых с медицинскими работниками роднило,  наверное,  только
одно качество — отсутствие страха перед кровью. Чужой, естественно.
     Понимая,  что здесь на  дурика не проскочишь,  Донцов представился по всей
форме,  однако  его  служебное удостоверение не  произвело на  охрану  никакого
впечатления.
     — Ждите, — сказали ему с холодной корректностью. — Нужный вам человек пока
занят.
     Впрочем,  это  была  хорошая  весть.  Алексей Игнатьевич Шкурдюк обретался
где-то неподалёку, хотя мог бы и смыться, нарушив планы Донцова.
     Ждать пришлось в  крохотной,  похожей на  аквариум комнатке со стеклянными
стенами.  За полчаса,  впустую потраченные на проходной, в клинику не наведался
ни единый посетитель, а к воротам не подъехала ни одна машина.
     Всё это невольно настораживало, тем более что охранники соблюдали гробовое
молчание и  если  уж  общались между собой,  то  исключительно жестами,  словно
разведчики, находящиеся на вражеской территории.
     Однако  появление заместителя врача  по  общим  вопросам  сразу  разрядило
гнетущую обстановку. К проходной он не пришёл, а буквально примчался, как будто
бы  его здесь ожидал не  суровый и  въедливый следователь,  а  по  крайней мере
невеста.
     — Ох, извините, — просипел он голосом, не то простуженным, не то пропитым.
— Я вас с самого утра поджидал,  а потом немного отвлекся.  Заботы,  знаете ли.
Всё на моих плечах лежит, начиная от туалетной бумаги и кончая транспортом.
     Донцов в корректной форме выразил надежду, что столь ответственная работа,
наверное, и оценивается по достоинству.
     —  Куда там!  —  Шкурдюк резко взмахнул рукой,  словно отметая все домыслы
собеседника.  —  Гроши!  Я на предыдущей работе куда больше получал.  По тысяче
баксов в месяц выходило.
     —  И  где  же  в  нынешние  времена  платят  такие  деньги?   —  рассеянно
поинтересовался Донцов.
     —  Представьте  себе,   в  разъездной  концертной  бригаде.   Я  по  своим
склонностям вообще-то администратор.  Таковым в  штатном расписании и числился.
Но если надо, выходил на сцену.
     — В каких же ролях?  — Донцов окинул администратора оценивающим взглядом и
пришёл к  выводу,  что  тому  лучше  всего подошёл бы  шекспировский репертуар:
пьяница Фальстаф или проходимец Яго.
     —  Какие там роли!  Разве мы  драмтеатр?  Разъездная бригада —  это что-то
среднее между эстрадой и
     цирком.  Я и подпевал когда надо, и подтанцовывал, и скетчи рассказывал, и
даже фокусы научился демонстрировать.
     — Почему тогда на медицину переключились?
     —  Голос сорвал.  —  Он  ладонью похлопал себя по горлу,  словно предлагая
выпить.  —  С  таким фальцетом в  артистических кругах делать нечего.  Пришлось
переквалифицироваться.
     — А почему выбрали именно психиатрическую клинику?
     — Случайно.  Подлечивался здесь после гастролей, вот и остался. Вы, стражи
порядка, гибнете от бандитских пуль, а мы, артисты, от непонимания публики.
     Никто из  сослуживцев Донцова не  погиб от пресловутой бандитской пули (от
лихачества за  рулем и  от водки —  другое дело),  тем не менее он сочувственно
кивнул и спросил, оглядываясь по сторонам:
     — Нравится здесь?
     —  А  почему нет!  Публика тихая.  Искусством не  интересуются.  Спиртными
напитками  не  злоупотребляют.   К  администрации  относятся  с  уважением.  На
некоторых и не скажешь даже, что они больные.
     «Надо будет его через информационно-поисковый центр проверить,  —  подумал
Донцов.  —  Очень уж шустрый.  И  глаза стеклянные,  как у наркомана со стажем.
Артист, одним словом...»
     Беседуя  подобным  образом,  они  приблизились к  клинике,  состоявшей  из
комплекса зданий, на уровне второго этажа соединённых между собой застеклёнными
галереями.
     Первое здание,  фасад  которого был  виден  с  улицы,  являлось образчиком
дореволюционного  модерна,   о   чём   свидетельствовали  нарочито  причудливые
архитектурные формы,  асимметричные оконные проёмы и  крыша,  похожая на  шатёр
хана Кончака.
     Далее   следовал   выродок   социалистического  псевдоклассицизма,   щедро
украшенный  монументальным порталом,  помпезными  колоннами  и  многочисленными
барельефами,   на   которых  чего  только  не  было:   и   лавровые  венки,   и
государственные символы,  и  обвивающие рюмку  змеи,  и  скрещенные медицинские
инструменты.
     Этот  эклектический триумвират завершала шестиэтажная коробка со  стенами,
щербатыми  от  осыпавшейся  облицовочной плитки,  с  плоской  крышей  и  ржавой
пожарной лестницей — унылый памятник безвременья и застоя.
     Каждое последующее здание объемом почти  вдвое превосходило предыдущее,  и
их совместное созерцание наводило на грустную мысль о том, что по мере перехода
от одной исторической эпохи к другой количество психов в нашей стране неуклонно
возрастает.
     — В каком корпусе это случилось? — принципиально избегая слова «убийство»,
спросил Донцов.
     —  Вон в  том,  самом последнем.  — Шкурдюк пальцем указал на шестиэтажный
параллелепипед. — Пятый этаж, третье окно слева.
     Указанное  окно   ничем  не   отличалось  от   полусотни  точно  таких  же
окон-близнецов —  голубенькие шторы,  стандартная рама с  облупившейся краской,
простая, без всяких прибамбасов решётка.
     Имелись,  правда, и кое-какие индивидуальные особенности, которые не могли
не заинтересовать Донцова:  проходящая поблизости пожарная лестница и  довольно
широкий карниз,  огибавший периметр здания  как  раз  между  четвёртым и  пятым
этажами.
     Взобравшись вверх по лестнице (или спустившись по ней с крыши), можно было
перелезть на карниз и по нему добраться до окна. Но это выглядело просто только
в теории.  Стену от лестницы отделяли полтора метра пустоты,  а идя по карнизу,
пришлось бы, как говорится, держаться за воздух.
     На деле такой головокружительный трюк мог исполнить лишь опытный каскадер.
Или циркач.
     — Вам по проволоке не случалось ходить? — спросил Донцов у Шкурдюка.
     — Никогда,  — категорически заявил тот.  — У меня даже на стремянке голова
кружится. Вестибулярный аппарат пошаливает.
     «По причине увлечения самогонным аппаратом», — хотел было пошутить Донцов,
но сдержался.
     Осматривать пожарную лестницу и карниз не имело никакого смысла.  Если три
дня назад там и были какие-нибудь следы, то ливший всё это время дождь давно их
уничтожил.   В   наставлениях  по  криминалистике  правильно  сказано  —  место
преступления желательно осматривать непосредственно после преступления.
     —  Почему у вас почти все форточки открыты?  — Донцов присмотрелся к окнам
клиники повнимательнее.
     —  Погода стоит теплая,  а  городская котельная жарит,  как в  самые лютые
морозы. К батареям не притронуться. Вот пациенты форточки и открывают. Чтобы не
задохнуться.
     —  Тем  не  менее один ваш пациент задохнулся.  Правда,  по  совсем другой
причине... Кстати, нужно установить, была ли в ту ночь открыта его форточка.
     — Так это, наверное, отражено в протоколе, который ваши коллеги составили,
— сказал Шкурдюк. — Они там целый час что-то писали.
     —  Вы  когда новых пациентов к  себе  принимаете,  анализам чужой больницы
доверяете? Вижу, что нет. Всё по новой переделываете. Вот так примерно и у нас.
Надеяться можно только на собственные глаза и уши.
     — Хорошо,  — произнёс Шкурдюк без особого энтузиазма. - Лично опрошу всех,
кто накануне посещал палату.  Врача,  медсестру, техничку... Хотя при чём здесь
форточка, если на окне решётка...
     — А при чём здесь ваши замечания, если следствие поручено вести мне?
     — Извините дурака! — спохватился Шкурдюк. — Ляпнул, не подумав.
     — Ничего страшного... Сами-то вы что по этому поводу думаете?
     —  Мистика!  — Шкурдюк сделал страшные глаза.  — Осмыслению этот случай не
поддается.  Но лично я считаю,  что без инопланетян здесь не обошлось.  Или без
астральных созданий.
     — Неужели вы в эту чепуху верите?
     — И не я один! Для чего тогда, спрашивается, ваш отдел создан?
     —  Могу ответить.  Во  всем,  так сказать,  массиве преступлений есть пять
процентов,  которые не поддаются раскрытию с помощью традиционных методов.  Вот
ими нам и  приходится заниматься.  Однако версии про инопланетян у нас заведомо
не рассматриваются... Между прочим, а не вас ли я видел на днях в нашем отделе?
     Вместо того чтобы сразу ответить на  этот вполне невинный вопрос,  Шкурдюк
вдруг засвистел в  два  пальца и  заулюлюкал.  Целью этой психической атаки был
здоровенный  угольно-черный  ворон,   только  что  усевшийся  на   голую  ветку
ближайшего дерева.
     —  Достали  меня  эти  твари!  —  Шкурдюк наклонился,  отыскивая на  земле
какой-нибудь метательный снаряд.  — Второй год с ними борюсь,  и всё без толку.
Недавно одному генералу прямо на фуражку нагадили.
     Едва только Шкурдюк ухватил подходящий камень,  как ворон сорвался с ветки
и с хриплым карканьем улетел в глубь парка.
     Заместитель главного врача по  общим вопросам сразу успокоился,  но Донцов
свой последний вопрос повторять не стал.
     Глава 4
     КЛИНИКА ИЗНУТРИ
     Может,  пройдём вовнутрь,  — предложил Шкурдюк,  лёгкая куртка которого не
могла служить защитой от промозглого ветра.
     — Сначала закончим внешний осмотр,  — ответил Донцов.  — Чтобы больше сюда
не возвращаться...  Как называется этот корпус?  — Он кивнул на шестиэтажку,  в
которой некто, пока неизвестный, лишил жизни несчастного паралитика.
     — Что-то я вас не совсем понял... — Шкурдюк слегка растерялся.
     — На проходной нашего ведомственного госпиталя висит схема, где обозначены
все здания. Например, кардиологический корпус, урологический корпус, морг и так
далее. Здесь я такой схемы не видел. А в нашем деле необходима конкретность.
     —   Теперь  понял.   —   Шкурдюк  увял,   расстроенный  своей  собственной
недогадливостью.  —  У  нас так,  увы,  не заведено..Да и  госпиталь с клиникой
нельзя сравнивать. Разные масштабы. У нас, как видите, всё компактно. Называйте
это здание просто «третий корпус».
     —  Пусть  будет  по-вашему...  Теперь,  гражданин  Шкурдюк,  я  задаю  вам
официальный вопрос.  Каким  путем можно проникнуть в  третий корпус?  Имеется в
виду ночное время.
     — Только через центральный вход. Но там всегда дежурит охранник.
     — А с той стороны? — Донцов перевёл взгляд на застеклённую галерею.
     —  Там  имеется раздвижная решётка.  На  ночь она  запирается на  навесной
замок.
     — Разве подобрать к нему ключи — проблема?
     — Думаю, что не проблема. Но тогда сработает сигнализация.
     — Понятно... Все окна первого этажа оборудованы решётками?
     — Все,  кроме столовой,  — упреждая очередной вопрос следователя,  Шкурдюк
торопливо добавил:  —  Это служебная столовая,  для персонала.  Пациенты там не
бывают.  Понимаете ли,  решётки  у  нас  ставятся  не  против  тех,  кто  хочет
проникнуть вовнутрь, а против тех, кто хочет выйти наружу.
     Для пущей наглядности он  даже извернулся всем телом,  изображая человека,
преодолевающего некую невидимую преграду.
     — Но,  надеюсь,  столовая оснащена сигнализацией?  — Странно, но здесь, на
холоде, Донцов чувствовал себя значительно лучше, чем пару часов назад в теплом
кабинете.
     — Непременно! — заверил его Шкурдюк. — Кучу денег на неё угрохали.
     Ворон,  скорее всего тот самый,  тем временем вернулся, но уселся подальше
от людей, на крышку мусорного контейнера.
     Кряжистый,  сутуловатый мужчина,  до  этого соскребавший со стены какую-то
непотребную мазню,  достал из кармана ломоть черного хлеба и швырнул его птице.
Заместителю главного врача такая филантропия очень не понравилась.
     — Аскольд Тихонович, вы опять за своё! Я неоднократно запрещал вам кормить
этих стервятников!  — хотя полноценный крик у Шкурдюка не получался, человек со
скребком должен был обязательно его услышать.
     Однако  он  никак  не  отреагировал  на  столь  категоричное  замечание  и
возобновил свою  монотонную деятельность.  Ворон,  злобно каркнув на  Шкурдюка,
подхватил хлеб и скрылся с ним в неизвестном направлении.
     — Кто это? — осведомился Донцов.
     — Лукошников.  — Шкурдюк болезненно поморщился.  — Аскольд Тихонович.  Наш
дворник.
     — А что он делает сейчас?,
     — Стену чистит, разве не видите. Какой-то му-дак из баллончика размалевал.
Растворителем пробовали — не берет.
     — Интересно...
     —  Что  тут  интересного!  В  нашем  доме  все  подъезды  тем  же  манером
испоганены. Убивать надо таких живописцев.
     С  этой плодотворной мыслью Донцов в принципе был согласен,  но сейчас его
занимало совсем  другое  —  хулиганская мазня,  на  текущий  момент  уже  почти
уничтоженная, находилась прямо под окном злополучной палаты.
     — Позовите сюда дворника, — попросил он.
     — Понимаете ли...  — замялся Шкурдюк. — Он слегка со странностями. Давайте
лучше сами к нему подойдём.
     — Давайте, коли так. Он случайно не из ваших бывших пациентов? 
     — Нет.  Пенсионер.  Подрабатывает здесь на полставки.  Раньше,  говорят, в
немалых чинах ходил. Привык показывать характер.
     Было  заметно,  что  заместитель главного врача немного побаивается своего
дворника.
     — Здравствуйте,  — сказал Донцов,  подойдя к Лукошникову поближе.  — Бог в
помощь.
     —  Лучше бы  сами  помогли,  —  не  оборачиваясь,  ответил тот  (голос был
скрипучим, тон — недоброжелательным).
     — Скажите, что здесь раньше было нарисовано?
     — А я,  думаете,  понимаю?  Круги какие-то,  загогулины.  Лучше у молодежи
спросите. Или у того, кто малевал.
     — И как давно эти художества появились?
     — Давно, — усиленно работая скребком, ответил дворник. — Ещё с лета.
     —  Я  это  безобразие сразу  хотел ликвидировать,  —  вмешался в  разговор
Шкурдюк. — Но Иван Сидорович почему-то не позволил.
     — Кто такой Иван Сидорович? — поинтересовался Донцов.
     — Наш главврач. Профессор Котяра.
     — А сегодня, следовательно, разрешил.
     — Более того, потребовал в категорической форме!
     —  Любопытно...   Но  меня,  в  общем-то,  другое  интересует.  Взгляните,
пожалуйста, на пожарную лестницу. — Донцов обратился к дворнику.
     — Взглянул, что дальше? — Тот с видимой неохотой прервал свою работу.
     — Нижняя ступенька отстоит от поверхности земли примерно на три метра. Как
же на эту лестницу забраться?
     — Зачем? По ней спускаться положено. Эвакуироваться то есть.
     — Ну а всё же? — настаивал Донцов.
     —  Становись ко мне на горб,  вот и  дотянешься.  — Дворник опять налёг на
скребок.
     — А если мусорный контейнер подтащить? Не так уж и далеко.
     — Он доверху набит. С места не сдвинешь.
     — И три дня назад был набит?
     —  И три,  и четыре,  и пять.  Мусоровозка ещё в прошлую пятницу обещалась
приехать. Сачкуют коммунальщики.
     Одет  Лукошников  был  довольно  странно:  плюгавая  шапка-ушанка,  ватная
телогрейка,  ватные  штаны  того  же  тюремного  покроя,  валенки  с  галошами.
Где-нибудь в  районе Воркуты такой наряд и мог бы считаться шиком,  но для этой
погоды и этого города никак не подходил.
     Удивляла и внешность дворника.  Лицо древнего старца,  темное, как дубовая
кора,  сплошь иссечённое глубокими морщинами,  с  бровями,  похожими на  клочья
серой пакли и вывернутыми вурдалачьи-ми губами, совсем не сочеталось с могучим,
сохранившим завидную подвижность телом.  Глядя в  это лицо,  хотелось спросить:
«Аскольд, где брат твой Дир?»
     — Когда здесь закончите, в гараже приберёте, — распорядился Шкурдюк. — Там
кто-то смазочное масло разлил.
     —  Когда я здесь закончу,  то к себе домой пойду.  Чай с вареньем пить,  —
лениво процедил дворник.  —  Забыли разве,  что  мой  рабочий день в  два  часа
кончается.
     Шкурдюк стерпел эту дерзость и как ни в чём не бывало обратился к Донцову:
     — Ещё вопросы к Аскольду Тихоновичу имеются?
     Вопросы,  конечно,  имелись,  а  именно:  сколько  лет  стукнуло  Аскольду
Тихоновичу  и   где  он  приобрёл  свои  замашки  короля  в  изгнании.   Однако
климатические условия к доверительному разговору никак не располагали, и Донцов
решил,  что проще будет получить эти сведения в отделе кадров клиники.  Поэтому
он ответил Шкурдюку:
     — Пока нет.
     —   Внешний  осмотр,   я   полагаю,   окончен?   —  с  надеждой  в  голосе
поинтересовался тот.
     — Предварительный окончен.  Если возникнет необходимость, позже произведём
и детальный. А теперь проводите меня вовнутрь.
     Уже  входя  в  двери «третьего корпуса»,  услужливо распахнутые Шкурдюком,
Донцов помимо воли оглянулся.
     Держа  скребок  на  манер  меча,   Лукошников  смотрел  им  вслед  тяжёлым
испытующим взглядом.  В этом взгляде читалась давняя нелюбовь к людям,  что,  в
общем-то,  объясняло его противоестественное пристрастие к  таким несимпатичным
птицам, как вороны.
     «Действительно,  странный тип,  —  подумал Донцов.  —  Или  они  здесь,  в
психиатрической клинике, все такие. Как говорится, среда влияет».
     Для  того чтобы попасть из.вестибюля на  лестницу,  требовалось преодолеть
никелированный  турникет,  но,  по  мнению  Донцова,  которое  он  не  преминул
высказать вслух, особой нужды в этом техническом устройстве, более свойственном
военным  и  транспортным  объектам,  чем  медицинскому учреждению,  не  было  —
стоявший на  вахте охранник мог  перекрыть своим необъятным брюхом даже  ворота
феодального замка.
     Толстяк в  камуфляже,  видимо,  уже  осведомлённый о  визите  следователя,
подобострастно ухмыльнулся:
     — Борьбой сумо занимаюсь. Весьма перспективный вид спорта.
     — И как успехи?
     — Пока не очень, — признался охранник.
     — Что же так?
     — Веса во мне ещё маловато.
     —  Ничего,  вес дело наживное...  А  скажите,  это не вы дежурили в ночь с
пятнадцатое на шестнадцатое?
     Вместо охранника ответил Ш курдюк:
     — Нет,  не он.  Тот, кто дежурил, вас наверху ожидает. Я его с самого утра
вызвал.
     — Похвальная предусмотрительность, — вынужден был признать Донцов.
     —  На том и стоим.  — Шкурдюк от похвалы следователя буквально расцвёл.  —
Всё заранее предусмотреть — моя обязанность. Я заодно и дежурного врача вызвал,
и медсестру.
     — Благодарствую.  Это, конечно, сэкономит мне какое-то время. Но сначала я
хотел бы заглянуть в палату.
     — Какие вопросы! Но, может быть, сначала перекусим? Время подходящее, да и
вид у вас какой-то...— Шкурдюк умолк, не докончив фразы.
     — Какой? Голодный? — пришёл ему на помощь Донцов.
     — Я бы сказал — недокормленный... — Шкурдюк потупился.
     —  По  нынешним временам это  комплимент.  Все  на  диетах  сидят.  Кроме,
конечно, борцов сумо... А за предложение спасибо. Но сначала покончим с делами.
     Палата, в которой произошло загадочное убийство, была самой что ни на есть
обыкновенной — дверь,  окно, койка на колесиках, прикроватная тумбочка, стенной
шкаф,  лампа  дневного света.  К  неха  рактерным деталям  можно  было  отнести
вставленное в  дверь толстое стекло,  решётку на окне и не совсем обычного вида
стол,  на  котором,  судя по  всему,  прежде располагался аппарат искусственной
вентиляции лёгких.
     Постель была заправлена свежим бельём,  шкаф и тумбочка опустошены, а сама
палата не то что вымыта, а буквально выскоблена.
     — Тут эта штуковина стояла? — Донцов кончиками пальцев постучал по столу.
     — Совершенно верно, — подтвердил Шкурдюк.
     — Почему убрали?
     — Другому пациенту срочно понадобилась. Такие аппараты у нас в дефиците. А
шланг ваши коллеги забрали. На экспертизу.
     — Он был перерезан? Вы сами это видели?
     — Не то чтобы перерезан,  а скорее перебит.  Чем-то тяжелым, но достаточно
тупым. Вроде фомки. Так следователь сказал, который здесь был.
     —  Зачем было  вообще этот шланг трогать?  Не  проще было просто выключить
аппарат?
     — Конечно, проще! Мы сами удивляемся.
     На осмотр палаты ушло не больше четверти часа.  Как и  предполагал Донцов,
никаких следов  проникновения на  дверях и  окне  не  обнаружилось.  Оставалось
предположить, что убийца прошёл в палату сквозь стену.
     Конечно,   полагалось  бы  исследовать  механизм  замка,  но  скрупулезная
экспертиза, включающая анализ микрочастиц, займёт неделю, а времени в обрез.
     Да и при чём здесь замок! Интуиция, столь же обязательная для следователя,
как  и  музыкальный слух для  композитора,  подсказывала Донцову,  что разгадка
убийства кроется не в неодушевлённых предметах, а в живых людях, которых он уже
видел здесь или скоро увидит.
     Как бы угадав его мысли, Шкурдюк извиняющимся тоном произнёс:
     — Пора бы свидетелями заняться.  С утра не евши, не пивши. Извелись. Потом
отгулы с меня будут требовать.
     — Ничего, я их долго не задержу, — сказал Донцов.
     Люди,  вызванные на  допрос,  сидели  рядком  на  стульях  возле  кабинета
Шкурдюка,  и  было  их  трое —  лохматый парень богемного вида,  наверное врач,
стриженный наголо  здоровяк,  скорее  всего  охранник,  и  немолодая зарёванная
женщина, ясное дело — медсестра, заранее раскаивающаяся в своих грехах.
     Однако,  когда  дело  дошло  до  представления свидетелей,  всё  оказалось
несколько  иначе.  Волосатик был  охранником,  в  свободное время  увлекающимся
буддийской философией,  здоровяк —  врачом,  к  тому  же  ведущим специалистом,
медсестра плакала отнюдь не от угрызений совести,  а от зубной боли,  поскольку
внезапный вызов на допрос не позволил ей сходить к стоматологу.
     Само собой, что Донцов сначала занялся женщиной.
     В  клинике она  работала уже  давно,  профессора Котяру знала ещё  простым
ординатором, а ныне дорабатывала последний перед пенсией год. Убиенный пациент,
прозывавшийся,  кстати  говоря,  Олегом Намёткиным (это  были  первые сведения,
которые Донцов счел нужным занести в свою записную книжку),  поступил в клинику
примерно год назад.  Первое время профессор с ним очень носился, а потом остыл,
тем  более что  Намёткин,  и  до  того  почти полностью парализованный,  впал в
коматозное состояние.
     На  дежурство  она  заступила  в   двенадцать  часов  пятнадцатого  числа,
поставила  Намёткину  капельницу с  глюкозой,  опорожнила мочеприемник.  Спустя
примерно час,  когда бутылочка с глюкозой опустела,  она заперла палату, а ключ
сдала на вахту. Больной в то время находился в своем обычном состоянии, аппарат
искусственной вентиляции лёгких работал нормально, шланг был цел.
     — Скажите, у вас все палаты запираются на ночь? — перебил её Донцов.
     —  Нет,  только те,  которые внесены в  особый список,  составленный лично
главврачом, — ответила медсестра.
     Далее она в  деталях поведала о том,  как прошло то памятное дежурство.  В
коридор,  где находится палата Намёткина,  никто не  заходил,  в  этом можно не
сомневаться — он начинается у поста медсестры,  миновать который невозможно,  а
заканчивается тупиком.
     Ночью сестра не спала,  хоть верьте, хоть не верьте, зуб уже тогда давал о
себе знать,  а обезболивающее не помогало.  Как и положено, в течение смены она
несколько раз заглянула в  палату через застеклённую дверь,  но тусклый свет не
позволял рассмотреть такие детали, как повреждённый шланг.
     Намёткин для  своего  состояния выглядел вполне прилично.  Некоторые могут
воспринять эти  слова превратно,  но  иногда ей  казалось,  что  пациент только
симулирует кому, а на самом деле всё слышит, видит и понимает.
     Утром палату открыла санитарка,  которая собиралась делать уборку, и сразу
подняла крик. Намёткин был мертв уже несколько часов и даже успел остыть.
     Относительно того,  была  ли  в  палате  открыта форточка,  сестра сказать
ничего не может,  всякую мелочь не упомнишь.  Никакого подозрительного шума она
не слышала,  да и услышать не могла — пациенты храпят,  как кони, лифт грохочет
даже  ночью,  сосед  Намёткина шизофреник Касымбеков,  возомнивший себя  эмиром
Тамерланом, буянил до самого утра.
     Своей вины в случившемся она не видит, добавить по существу дела ничего не
может,  но  предупреждает гражданина следователя,  что  никакого  беззакония не
стерпит,  козлом отпущения становиться не желает и  в случае нужды дойдёт не то
что до министра, а до самого президента.
     —  Никто  и  не  собирается делать из  вас  козла отпущения,  —  попытался
успокоить её Донцов.  —  Не волнуйтесь и вплотную займитесь лечением зуба.  А я
постараюсь  вас  впредь  не  беспокоить.  Всего  вам  наилучшего и  пригласите,
пожалуйста, сюда охранника.
     —  А  почему не врача?  —  удивился Шкурдюк,  присутствующий на допросе на
правах хозяина кабинета.
     — Врача оставим на закуску.  К нему у меня больше всего вопросов.  А вы бы
пока лучше покормили золотых рыбок.  — Донцов кивнул на вместительный аквариум,
являвшийся единственным украшением кабинета.  — Не хочу никого пугать, но любая
посторонняя реплика, произнесённая во время допроса, может быть истолкована как
давление на следствие, что влечёт за собой уголовную ответственность.
     —  Слушаю и повинуюсь.  — Шкурдюк приложил палец к губам.  — Отныне я буду
нем, как эти рыбки.
     «В идеальном варианте — ещё и глух», — подумал Донцов.
     Охранник,   хоть  и  был  последователем  буддизма,   религии  сопливой  и
умиротворённой,  вёл себя довольно нервно и сразу заявил,  что ничего полезного
для  следствия сообщить не  может.  Вечером ему сдала ключ медсестра,  а  утром
забрала техничка,  о чём имеются записи в соответствующем журнале.  Об убийстве
он  узнал только за  полчаса до  окончания дежурства,  когда в  клинику прибыла
милиция.  В  течение ночи никаких происшествий не  случилось и  сигнализация не
сработала, хотя в плохую погоду такое случается.
     Сам он  на пятый этаж не поднимался,  покойного Олега Намёткина никогда не
видел,  собственного мнения о  причинах убийства не имеет,  а  в факте ухода из
жизни,  пусть даже насильственном,  не видит ничего трагического, поскольку это
всего лишь  ступенька на  пути  освобождения от  сансары,  то  есть бесконечной
череды перерождений,  и достижения нирваны,  состояния абсолютного и нерушимого
покоя.
     —  Следовательно,  вы  не  видите  в  человеческой  жизни  никакой  особой
ценности? — поинтересовался Донцов.
     — За что же её ценить!  — воскликнул охранник-буддист.  — Каждая очередная
жизнь  есть  лишь  наказание за  грехи предыдущей жизни.  Блаженство может быть
достигнуто только при  условии перехода из  материального мира  в  божественную
пустоту.  Я  мог  бы  развивать эту мысль и  дальше,  но  концепция абсолютного
небытия чрезвычайно трудна для понимания постороннего человека.
     —  Где  это  вы  здесь  видите  посторонних людей?  —  произнёс  Донцов  с
укоризной. — Среди наиболее продвинутых адептов буддизма существует мнение, что
каждое  живое  существо во  Вселенной изначально является Буддой и  перманентно
пребывает в  состоянии нирваны.  Лишь наше личное неведение и  душевная слепота
мешают заметить это.  Просветление может наступить в  любой момент,  для  этого
достаточно сломать привычные стереотипы бытия.  Таким  образом,  все  мы  здесь
присутствующие,  включая золотых рыбок,  мышей и тараканов, являемся частичками
божественной пустоты,  существами куда  более близкими друг другу,  чем  родные
братья.  Я  вижу,  что вы  желаете возразить,  но к  чему эти напрасные споры в
преддверии вечности.  А  сейчас можете быть свободны и  не  забудьте пригласить
следующего свидетеля.
     Когда  несколько озадаченный охранник покинул  кабинет,  Шкурдюк осторожно
поинтересовался:
     — А вы того... тоже буддизмом увлекаетесь?
     —  Нет,  —  ответил Донцов.  —  По  долгу службы приходилось сталкиваться.
Полное  отрицание реального существования может,  знаете ли,  завести далеко за
рамки, предусмотренные Уголовным кодексом.
     Врач,  появившийся с некоторым запозданием (видимо,  выпытывал у охранника
подробности допроса), был спокоен или очень умело таковым притворялся. Впрочем,
с какой стати волноваться человеку, не чувствующему за собой никакой вины?
     Сразу выяснилось,  что  в  ту  злополучную ночь он  оказался на  дежурстве
совершенно случайно — пришлось подменить товарища, у которого возникли какие-то
проблемы личного порядка.  День  выдался очень  хлопотный,  пациенты вели  себя
чрезмерно возбуждённо,  наверное,  погода сказывалась, поэтому он очень устал и
где-то  около полуночи уснул на диване в  приёмном покое.  Дежурным врачам это,
кстати,   не  возбраняется  —  если  случится  что-то  чрезвычайное,  медсестра
обязательно разбудит.  Медсестра в больнице то же самое,  что сержант в армии —
главная надежда и опора.
     При сдаче и  получении ключей он  не  присутствовал и  о  том,  покидал ли
охранник свой  пост,  ничего  определённого сказать  не  может.  В  шесть  утра
медсестра,  дежурившая на пятом этаже, срочно вызвала его наверх и там сообщила
о  случившемся.  Войдя в  палату,  он  констатировал смерть Намёткина,  причина
которой была очевидна —  порции воздуха одна за другой с шипением вырывались из
повреждённого шланга.
     По инструкции он обязан был первым делом доложить о  происшествии главному
врачу,  а  затем действовать согласно его  указаниям.  Но,  поскольку профессор
Котяра  находился в  отъезде,  не  оставалось ничего другого,  как  позвонить в
милицию.
     Лично  он  не  сомневается,   что  это  заранее  спланированное  и   умело
осуществлённое убийство,  хотя,  честно  говоря,  мотива  для  него  не  видит.
Намёткин был человеком совершенно заурядным,  давно утратил все связи с внешним
миром и в силу своего физического состояния мог представлять интерес только для
психиатров,    поскольку   страдал   не    только   параличом   травматического
происхождения,  но  и  какой-то  очень  редкой  формой  душевного расстройства,
сходного с шизофренией.
     — Шизофрения — это, кажется, раздвоение личности? — уточнил Донцов.
     — Не только. Клинические проявления этой болезни весьма разнообразны. Но в
любом  случае это  глубокое и  часто необратимое перерождение сознания,  иногда
приводящее  к  весьма  любопытным  результатам.  Шизофреники  совершили  немало
научных открытий и осчастливили человечество многими шедеврами искусства.
     — Вы хотите сказать, что лечить шизофрению не всегда целесообразно?
     —  Нет,   так  вопрос  не  ставится.  Подагра,  кстати,  также  возбуждает
творческие способности.  Но  это не повод воздерживаться от её лечения.  Просто
для думающего врача существует соблазн использовать болезнь в позитивных целях.
Ведь талант,  скажем прямо, это тоже отклонение от нормы. Найдите вирус таланта
и  станете нобелевским лауреатом.  Между прочим,  в нашей клинике занимаются не
только лечением, но и научными исследованиями.
     —   Я  что-то  не  пойму...   Намёткина  лечили  или  использовали  вместо
лабораторной крысы?
     —  Чего не  знаю,  того не  знаю.  У  нас не принято интересоваться темами
работы коллег, пока их результаты не будут опубликованы.
     —  Короче говоря,  в  жизни и  смерти Намёткина могли быть  заинтересованы
только психиатры. И главным образом те, которые им занимались.
     —  Никто в  нём  не  был заинтересован.  Он  был коматозником.  Растением.
Овощем. Всякая работа с ним прекратилась полгода назад.
     —  Зачем тогда вам  нужны все  эти  проблемы с  поисками убийцы?  Дело  бы
благополучно заглохло на уровне райотдела.
     — По нескольким причинам...  Во-первых, убийца должен быть наказан в любом
случае,  вне  зависимости от  того,  кто  стал  его  жертвой —  кумир масс  или
беспомощный паралитик. Разве не так?
     — Согласно букве закона — так. Но многие люди думают иначе.
     —  Не  важно.  Многие люди думают,  что земля плоская.  Во-вторых,  убийца
как-то  связан с  клиникой.  Не  исключено,  что это один из  нас.  Зачем ждать
очередного сюрприза? Змею надо лишить жала... Впрочем, это моё личное мнение. У
главврача могут быть и какие-то иные соображения.
     Шкурдюк,  которого  такое  заявление  чем-то  не  устраивало,  принуждённо
закашлял и  заёрзал на  стуле.  Донцов  тем  временем продолжал допрос чересчур
умного врача:
     —  Скажите,  а  вам  не  показалось странным,  что убийца перерубил шланг?
Гораздо проще было бы выключить аппарат или снять с  лица Намёткина дыхательную
маску.
     —  Проще.  Но  со  шлангом надёжнее.  При очередном обходе медсестра могла
легко заметить,  что гармошка аппарата неподвижна или что маска отсутствует.  А
шланг остаётся как бы вне поля зрения.
     — Резонно...  Медсестра жаловалась,  что в палате, соседствующей с палатой
Намёткина,  всю ночь буйствовал какой-то шизофреник.  Это якобы не позволяло ей
слышать  подозрительные  шумы.   Нельзя  ли   было   накачать  этого  горлопана
транквилизаторами. И вам так было бы спокойнее, и ему.
     —  Если человеку приспичило опорожнить мочевой пузырь,  он рано или поздно
это  сделает.  Так и  шизофреник в  период обострения.  Гормоны,  провоцирующие
приступ,  уже  циркулируют в  крови.  Агрессия  ищет  выход.  Загнанная внутрь,
притушенная,  она  отравит  организм  пациента.  Приступ  можно  отсрочить,  но
ликвидировать невозможно.
     — Это общепринятая точка зрения?
     — По крайней мере её придерживаются в нашей клинике.
     — У меня в принципе всё. Хотите добавить ещё что-нибудь?
     — Увы, но я не располагаю сведениями, способными пролить свет на убийство.
Ни сведениями,  ни домыслами,  ни собственными предположениями. Можно, конечно,
строить разные  версии,  копать всё  глубже и  глубже,  но  это  только заведёт
следствие в  тупик.  Разгадка где-то  рядом,  на  поверхности.  Если она вообще
существует.  А  вдруг это  дело рук  какого-нибудь маньяка,  действовавшего без
всяких мотивов? Возможен ведь и такой вариант.
     — Маньяк всегда оставляет следы.
     — Разве их нет?
     — Пока нет.  Но я приступил к расследованию всего час назад...  А теперь —
до свидания. Спасибо за содержательный разговор.
     — Подписывать ничего не надо? — похоже было, что врач слегка удивлён.
     — Это предварительный допрос.  Если понадобится его задокументировать,  мы
встретимся, как говорится, в другом месте и в другое время.
     Едва только врач покинул кабинет, как Донцов обратился к Шкурдюку:
     — Что можете сказать по поводу всего услышанного?
     — Какие могут быть слова! — патетически воскликнул тот. — Я только развожу
руками.
     — Как я понял, главврач в момент убийства отсутствовал?
     —  Да,  ездил в  Норвегию на  конференцию по  проблемам ранней диагностики
маниакально-депрессивного психоза.
     — А вернувшись и узнав о случившемся, сразу потребовал расследования?
     — Ну не сразу... Где-то к концу дня.
     — И заодно приказал вам стереть рисунок на стене третьего корпуса?
     —   Он  в   тот  день  много  чего  приказал...   Как-никак  целую  неделю
отсутствовал. Масса всяких проблем накопилась.
     — Как бы мне самому увидеться с профессором Котярой?
     Шкурдюк, собиравшийся утолить жажду, едва не расплескал воду из стакана.
     — Вряд ли это возможно,  — просипел он. — По крайней мере в ближайшие дни.
Его рабочее время расписано буквально по минутам.  И потом, если бы в этом была
необходимость,  профессор сам бы условился о встрече.  Скорее всего, у него нет
ничего, что могло бы помочь следствию.
     —  Жаль...  Но при удобном случае сообщите профессору,  что я  имею к нему
пару  конфиденциальных вопросов.  Остальное будет  зависеть от  него  самого...
Кстати,  у  вас  в  клинике  имеется какой-нибудь  фотоархив?  Портреты ведущих
специалистов,  групповые  снимки,  вид  на  клинику  в  разных  ракурсах.  Фото
желательно свежие, давностью не более года.
     —  Не знаю даже...  —  Шкурдюк почесал затылок.  — Надо поинтересоваться в
отделе кадров.
     — Вот и поинтересуйтесь.  Заодно захватите личные дела этих сотрудников. —
Донцов протянул хозяину кабинета только что составленный список.
     — Сделаем.  — Шкурдюк стал вчитываться в список.  — Так,  так, так... Ого,
даже я сюда попал! За какие, спрашивается, грехи?
     — Ваши грехи пусть останутся при вас.  А я проверяю всех, кто имел хотя бы
теоретическую возможность проникнуть в  палату Намёткина.  Вы ведь вхожи во все
помещения клиники, не так ли?
     —  Вхож,  —  вынужден был согласиться Шкурдюк.  — Но таких людей не меньше
полусотни.
     — Сегодня проверим одних,  завтра других,  послезавтра третьих.  Горячку в
этом  деле  пороть нельзя.  Но  если информационно-поисковый центр вдруг выдаст
справку,  что гражданин Шкурдюк Алексей Игнатьевич в  прошлом судим за серийные
убийства инвалидов-паралитиков, все мои проблемы отпадут сами собой.
     —  Шутить изволите,  —  натянуто улыбнулся Шкурдюк.  — А я,  между прочим,
человек впечатлительный. Всё близко к сердцу принимаю.
     Он  отсутствовал полчаса и  вернулся с  целым ворохом цветных фотографий и
пачкой тоненьких картонных папок.
     —  На дворника личное дело отсутствует,  — доложил он.  — Лукошников у нас
совместитель, по договору работает.
     Бегло перелистав папки и  выписав кое-что в  свою записную книжку,  Донцов
приступил к изучению снимков.
     В результате он отобрал для себя целых пять штук.  Везде,  хоть и с разных
позиций,  был  запечатлен третий корпус клиники,  служивший как  бы  фоном  для
всяческих жанровых сцен  —  коллектив на  субботнике,  коллектив чествует своих
ветеранов, коллектив участвует в учениях по гражданской обороне и так далее.
     Глава 5
     ОПЕР ПО КЛИЧКЕ ПСИХ
     Беспокоить водителя-левака Толю Сургуча уже не хотелось, он мог находиться
сейчас совсем на  другом конце города,  и  Донцов ненавязчиво поинтересовался у
Шкурдюка —  не подкинут ли его на служебном транспорте к зданию отдела милиции,
откуда три дня назад в клинику выезжала следственная бригада.
     —  Зачем же на служебном!  Лучше я  вас на личном прокачу,  —  с редкой по
нынешним временам учтивостью предложил заместитель главного врача.
     — Возражать не буду, — согласился Донцов.
     — Но сначала перекусим.
     — Нет уж, увольте. Тогда на всех моих неотложных планах придётся поставить
крест. На сытое брюхо не побеседуешь.
     — На голодное тем более! — упорствовал Шкурдюк.
     — Всё, вопрос закрыт. — Донцову пришлось перейти на полуофициальный тон. —
Вы должны содействовать мне, а не совать палки в колеса.
     За то время,  которое они провели в клинике, погода опять резко изменилась
—  дождь  сменился ледяной  крупой,  а  поверхность грязи  приобрела обманчивую
прозрачность.
     Машина,  принадлежащая Шкурдюку,  видимо,  была куплена ещё в  те времена,
когда он процветал на плодородной ниве поп-культуры. По нынешним временам такая
четырёхколёсная игрушка,  напичканная разными прибамбасами, гражданину страны с
переходной экономикой совершенно ненужными,  стоила тысяч двадцать.  В условных
единицах, конечно.
     Впрочем,  на охраняемой стоянке, предназначенной исключительно для личного
транспорта  работников  клиники,   имелись   тачки   и   покруче.   Создавалось
впечатление, что врачи-психиатры живут не так уж и плохо.
     После  прибытия к  месту  назначения,  Шкурдюк своим  поведением несколько
озадачил Донцова.  Вместо того чтобы отбыть восвояси или  ожидать следователя в
машине,  он увязался вслед за ним.  Вряд ли это объяснялось одним лишь праздным
любопытством.
     «Ну ладно, походи за мной хвостиком, — подумал Донцов. — Посмотрим, что из
этого получится».
     Предъявив   своё   удостоверение  дежурному,   отгородившемуся  от   всего
остального мира пуленепробиваемым стеклом, Донцов осведомился, есть ли на месте
кто-нибудь из  тех,  кто утром шестнадцатого числа выезжал на  труп по  адресу:
улица Сухая, десять.
     —  Это  в  «Дом чеканутых»,  что  ли?  —  перелистывая книгу происшествий,
поинтересовался дежурный.
     — Примерно. — Донцов исподтишка подмигнул Шкурдюку.
     Однако впечатлительная душа заместителя главного врача не выдержала.
     — Вы,  пожалуйста,  подбирайте выражения!  — произнёс он фальцетом. — Ваше
заведение в народе, между прочим, тоже живодёрней зовут.
     Дежурный  на  этот  выпад  никак  не  отреагировал —  за  целый  день  ему
приходилось слышать здесь и не такое.
     — Из следствия сейчас никого нет, — сообщил он, потыкав кнопки коммутатора
внутренней связи.  —  Загляните в  розыск.  Второй  этаж.  По  коридору налево,
двадцать пятый кабинет.
     — Спасибо, знаю, — ответил Донцов. — Бывал уже здесь раньше.
     По  давней  традиции,  тянущейся,  наверное,  ещё  со  времён  знаменитого
полицмейстера Архарова,  кабинет  сотрудников уголовного розыска  выглядел  как
лавка  старьевщика или  жилище  какого-нибудь  нового Гобсека.  Вопреки мольбам
несчастных уборщиц,  попрёкам коменданта и прямым угрозам пожарного инспектора,
здесь  за  самый  короткий срок  скапливалась масса  разнообразнейшего барахла,
которое и выбросить было нельзя, и сплавить на склад вешдоков не полагалось.
     Была тут и ржавая арматура,  послужившая орудием преступления, и фрагменты
взломанных  дверей,  возвращённые с  экспертизы;  и  десятки  навесных  замков,
перепиленных,  сбитых  или  вскрытых  отмычками;  и  костыли,  однажды  вдоволь
погулявшие' по человеческим головам;  и бронзовые плиты,  сорванные с могильных
памятников;  и булыжники со следами крови;  и много другого добра, пригодного в
основном лишь для свалки.
     За  колченогим письменным столом,  словно  нарочно  подобранным под  стиль
остального  интерьера,   восседал  молодой  опер  и  что-то  ловко  печатал  на
компьютере.  Донцов немного знал его  по  прежним встречам,  вот только фамилию
запамятовал. То ли Домовой, то ли Водяной — в общем, что-то фольклорное.
     Одеждой, причёской, манерами и даже выражением лица опер был как две капли
воды похож на типичного братка из провинциальной банды, прибывшей на гастроли в
столицу.
     И  причина  этого  крылась  вовсе  не  в  стремлении  замаскироваться  под
блатного,  а  в  некой не  зависящей от  человеческой воли  всеобщей тенденции,
нивелирующей внешний вид,  оружие и  лексикон постоянных врагов —  так  римские
легионеры позаимствовали у варваров штаны, терские казаки у горцев — черкеску с
газырями, а оседлый люд у кочевников — кривую саблю.
     Последний раз  опер виделся с  Донцовым лет пять назад,  когда милицейская
опергруппа,  игравшая роль наркркурьеров,  напоролась на милицейскую же засаду,
поджидавшую  настоящих  наркокурьеров,   однако  повёл  себя  так,  словно  они
расстались всего час назад.
     — Заползай! — радушно пригласил он. — Как делишки?
     — Средне, — ответил Донцов.
     — Служишь или уже на пенсии?
     — Служу.
     — Говорили, что ты на повышение пошёл.
     — Было дело.
     — Хорошее местечко?
     — Хорошее, только работать всё равно заставляет.
     — К нам каким ветром занесло?
     —  Есть одна проблема...  Ты  случайно не  выезжал три дня назад на  улицу
Сухую? Там в психиатрической клинике пациенту кислород перекрыли.
     — Вот именно, что случайно! — Опер закончил печатать и откинулся на спинку
стула.  — Моя смена уже считай закончилась, а тут это сообщение. Представляешь,
шесть утра,  вся наша публика рассеялась.  Из  убойного отдела никого нет.  Вот
дежурный,  тварь,  меня и  сосватал.  Полдня там,  как папа Карло,  провозился.
Спасибо гражданину хорошему, накормил нас.
     Опер  сделал в  сторону Шкурдюка благодарственный жест.  Память на  лица у
него была профессиональная.
     — Тогда мне повезло. — Донцов уселся на свободный стул.
     — А тебе что, собственно говоря, от меня надо?.
     — Хочу на это дело взглянуть.
     — Забирать будете? — обрадовался опер.
     — Сам ещё не знаю. Пусть в верхах решают. Хотя профиль, похоже, наш.
     — Ваш?  — Опер навострил уши.  — А что вы за птицы такие,  если не секрет,
конечно?
     — Секрет... Есть такая хитрая контора в недрах главка.
     — Делать вам там, наверное, нечего, — в словах опера сквозило естественное
презрение окопного бойца к  штабным крысам.  —  Беситесь с  жиру.  А я ведь уже
отказной материал подготовил.
     — С какой это стати? — удивился Донцов. — Здесь же очевидное убийство.
     — Для кого очевидное?  Для тебя?  Для прокурора? Для папы римского? — Опер
оказался запальчивым, как фосфорная спичка. — Причину смерти знаешь?
     — Знаю.  — Донцов,  наоборот,  был спокоен,  как клиент морга.  — Выход из
строя   аппарата  искусственной  вентиляции  лёгких   по   причине  умышленного
повреждения воздуховодного шланга.
     —  Умышленного?  У меня подошва на коцах повредилась.  — Он задрал на стол
ногу,  обутую в мокрый ботинок весьма непрезентабельного вида. — Скажете, я это
умышленно сделал?  Всему свой  срок  имеется!  Этому аппарату в  обед  сто  лет
исполнилось.  Сделан  сверх  плана  из  сэкономленных деталей в  последний день
квартала где-нибудь в Ереване.
     Я,  конечно,  утрирую,  но  суть  дела  понятна.  В  процессе работы шланг
постоянно вибрирует.  Плюс  высокая температура.  Плюс  низкая влажность.  Плюс
неаккуратность персонала.  Тут железо не выдержит, а не то что резина. Она свой
предел прочности имеет.  Обрыв  шланга случился потому,  что  рано  или  поздно
должен был случиться.
     — Это подтверждено заключением экспертизы?  В деле имеется соответствующий
акт?
     —  Нет — так будет.  — Опер закатил глаза в потолок и забарабанил пальцами
по столу.
     — Сам ты хоть в это веришь?
     —  Я  вообще ни  во  что не верю.  Особенно с  тех пор,  как пионервожатая
заразила меня в пятом классе триппером.
     —  Послушай,  давай повременим с  отказным,  —  произнёс Донцов чуть ли не
просительным тоном. — Покажи дело.
     — На это нужно письменное разрешение начальника следственной группы.
     — Не валяй дурака. Я только одним глазком взгляну. И в твоих руках.
     — Тогда будешь наливать, — сдался опер.
     — Это уж как водится. Могу даже расписку оставить.
     Донцов подобрал огрызок карандаша и так,  чтобы не видел Шкурдюк,  написал
на листке отрывного календаря: «Турни отсюда этого дятла. Только вежливо».
     Скосив глаза, опер прочёл записку и сокрушённо вздохнул:
     — Да, кругом проблемы... Ладно, ожидай здесь, я схожу за делом.
     Вернулся он довольно скоро,  но не один,  а  в  сопровождении малорослого,
хотя и  очень бравого на вид милиционера —  начищенного,  приглаженного и  туго
затянутого в ремни.
     —  Сержант Подшивалов!  —  гаркнул он,  чётко  отдавая честь  Шкурдюку.  —
Разрешите осведомиться, вы лицо постороннее?
     —  В каком смысле?  — Взгляд заместителя главврача заметался,  призывая на
помощь  Донцова,  но  тот  углубился в  изучение следственного дела,  пока  ещё
тонкого, как книжка для дошкольников.
     — Я интересуюсь, состоите ли вы на службе в органах, — пояснил сержант.
     —  Нет,  не  состою,  —  признался Шкурдюк,  ещё не  понимая,  что от него
конкретно хотят.
     —  Тогда убедительно прошу пройти со мной.  В качестве свидетеля подпишете
несколько протоколов личного обыска задержанных...  Учтите, это ваш гражданский
долг, — видя колебания Шкурдюка, грозно добавил сержант.
     — Сходите, сходите, — не отрываясь от чтения дела, кивнул Донцов. — Думаю,
что это ненадолго.
     Когда Шкурдюка увели в ту сторону,  где в железных клетках орали пьяницы и
горланили песни проститутки, опер спросил:
     — Думаешь, стукача тебе на хвост посадили?
     —  Сам не знаю,  —  ответил Донцов.  —  Но уж очень подозрительный тип.  В
каждую мелочь вникает.
     — Да,  дела в этом дурдоме не простые...  Секретность,  как в коммерческом
банке.
     — Деньги,  наверное,  хорошие проворачиваются,  вот и привыкли подозревать
всех подряд. Большие капиталы портят характер.
     — Лучше испортить характер большими капиталами,  чем нашей сучьей работой.
— Опер сплюнул в пепельницу, предварительно сняв её со стола.
     — Материальчика-то бедновато. — Донцев помахал папкой.
     — В спешке всё делалось...  Следак,  который с нами был, сразу сказал, что
на  убийство  здесь  не  тянет.  Максимум  —  ненадлежащее исполнение служебных
обязанностей. От этой печки и танцевали.
     — Сам ты какое мнение имеешь?
     — Между нами? — Опер хитровато прищурился.
     — Могила! — Донцов сложил пальцы крестом.
     — Замочили клиента. Тут двух мнений быть не может.
     — А как убийца пришёл и ушёл?
     — Это уже другой вопрос.
     — Ты при осмотре ничего подозрительного не обнаружил?
     — Ничегошеньки!  Отпечатков масса, но все принадлежат врачам и медсестрам,
которые бывали в палате вполне законно. По замку тоже всё чисто. Тыркали в него
только родным ключом. Дежурная медсестра вне всяких подозрений. Порядочная баба
да ещё с принципами. Муж отставник. Консультирует совместные предприятия. Сын —
военный лётчик. Посторонний мимо неё проскочить не мог. Уж поверь моему чутью.
     — Неужели у тебя собственной версии нет? Что-то слабо верится.
     — Версии — они как мыльные пузыри. Возникают и лопаются. Но одну могу тебе
изложить,  слушай.  Убийца заранее спрятался в стенном шкафу. Сделав свое дело,
вернулся на прежнее место,  а потом,  когда поднялся базар, смешался с толпой и
под шумок смылся.
     —  Логично...  Почему я  сам  про  это не  подумал?  —  вопрос Донцова был
адресован самому себе.
     —  На словах логично.  Только с  фактами плохо вяжется.  Спрятаться в этом
шкафу мог только очень субтильный кент. Ещё пожиже нашего окурка. — Опер кивнул
на дверь, и Донцов понял, что речь идёт о сержанте, приходившем за Шкурдюком. —
Там глубина всего тридцать сантиметров. Это первая неувязка.
     — Есть и вторая?
     — Есть. Вся толпа состояла из трех человек — врача, медсестры и санитарки.
До нашего прибытия в палату никто больше не заходил.  Согласись,  в такой толпе
трудно затеряться. Особенно постороннему.
     — А под кроватью спрятаться нельзя?
     — Нет, там всё насквозь просматривается.
     — Санитаркой ты не интересовался? — спросил Донцов, но тут же спохватился:
—  Хотя какой в  этом смысл...  К  её  приходу труп уже остыл.  А  когда вообще
произошло убийство?
     — Примерно часа в два.
     — Где сейчас изъятый шланг?
     —  У  экспертов.  Только все  они на  происшествии.  Возле магазина «Ирис»
инкассаторов расстреляли. Слава богу, что это не моя территория.
     —  Ты,  кстати,  не заметил —  форточка на окне была открыта?  В протоколе
осмотра это почему-то не отмечено.
     —  На форточку я  как-то без внимания.  Всё же пятый этаж и решётка.  Если
только Карлсон подлетит...  Хотя,  подожди. — Опер задумался. — Бумаги, которые
следак на подоконнике оставил,  промокли.  Дождик их замочил.  Значит,  открыта
была форточка. А у тебя на этот счёт какие-то мысли имеются?
     —  Тренированный человек сумел бы  по  карнизу добраться до  окна  палаты,
просунуть в  форточку длинную палку,  на конце которой укреплен соответствующий
инструмент, и перерубить шланг.
     —  Прямо голливудское кино  какое-то,  —  говоря высоким стилем,  сомнения
омрачали  чело  опера.  —  Следственный эксперимент,  конечно,  провести можно.
Только кто в  нём согласится участвовать?  Разве что каскадёры с киностудии.  В
преступном мире я таких штукарей не знаю.
     —  Я  тоже,  —  признался Донцов.  —  Но  на Карлсона убийство не спишешь.
Начальство меня самого в психиатрическую клинику упрячет.
     — Господи,  и кому только этот шизик мог помешать!  Родни никакой.  Друзей
тоже. Врагов тем более.
     — Разве он был сиротой?
     — Почти. Брат уехал на постоянное жительство в Канаду. Мать странствует по
зарубежным курортам.  Они его даже не навещали.  Адреса неизвестны,  сообщить о
смерти человека некому.
     — С одной стороны,  это даже неплохо. Моя задача упрощается. Значит, всё —
и мотивы и преступника — надо искать внутри клиники.
     —  В  этом я  как раз и  не уверен.  Без ведома главврача там и мышонок не
пискнет. Всё под контролем. Он самодеятельности не допустит.
     —  На  этот  момент  главврач отсутствовал.  В  Норвегию по  обмену опытом
шастал.
     — Какая разница!  Сам посуди,  кто для него этот Намёткин?  Да никто!  Его
убрать —  как два пальца обоссать.  И всё будет тихо-смирно.  Никакой корысти в
смерти этого журика главврач не  имел.  Свои,  из  клиники,  на мокруху тоже не
пошли бы.  Такие номера в  маленьких да  ещё замкнутых коллективах не проходят.
Шила в  мешке не утаишь.  Нет,  что ты ни говори,  а здесь посторонний работал.
Поэтому и заявление в органы поступило.
     — Слушай, а к криминалу эта клиника никакого отношения не имеет? Вдруг там
наркотики готовят или у пациентов донорские органы похищают?
     —   Ну   ты  и   загнул!   Иного  криминала,   кроме  укрытия  доходов  от
налогообложения,  там не сыщешь. Впрочем, был один странный эпизод. Но к судьбе
Намёткина он никакого отношения не имеет.
     — Что за эпизод? — сразу насторожился Донцов. — Поделись.
     — Было это в прошлом году осенью.  Не то в октябре,  не то в ноябре.  Дату
можно по книге происшествий уточнить. Я сам на это дело не выезжал. Подробности
со слов ребят знаю.  Короче,  пробрался ночью в клинику какой-то уркаган. Каким
способом,  установить так и  не  удалось.  Что он там искал —  тоже неизвестно.
Шастал-шастал по этажам и  нарвался на санитарку,  которая из туалета выходила.
Та,  завидев постороннего мужика в  маске,  подняла хипиш.  Бабы это  умеют.  И
сирены не надо. На шум снизу прибежал охранник. Дубинкой машет. А гость пальнул
в него пару раз из шпалера и был таков.
     — Без жертв, значит, обошлось.
     — Он только для острастки стрелял. Обе пули в потолок ушли.
     — Гильзы изъяли?
     — Конечно.  Правда,  регистрировать преступление опять же не стали.  У нас
«глухарей» со  смертельным исходом —  выше крыши.  Не  хватало ещё  из-за  двух
неприцельных выстрелов дело возбуждать.
     — Где сейчас эти гильзы?
     —   Вот  тут  самое  интересное  и  начинается.   Сотрудник,   который  на
происшествие выезжал,  положил их к себе в сейф.  Так,  на всякий случай. А тут
проверка из  прокуратуры нагрянула.  Давай  всё  подряд  потрошить,  вплоть  до
мусорных корзин.  Откуда,  спрашивают,  взялись  в  служебном сейфе  патроны от
нетабельного оружия.  Забыл сказать,  что  тот  незваный гость из  «ТТ»  палил.
Пришлось бедолаге писать  объяснительную.  Гильзы в  лабораторию отправили,  на
экспертизу. И представляешь — нашлись-таки их сестрички. За пистолетом, который
в  клинике  нарисовался,  оказывается,  следок  имелся.  Кровавый  следок.  Три
убийства и несколько покушений.
     — Интересно. А какого плана убийства?
     —  Да  так,   мелочевка.  Рыночная  торговка,  мелкий  валютчик,  какой-то
неопознанный тип кавказской национальности.  Тихие убийства,  без общественного
резонанса. Кстати, хозяин пистолета в ту пору был нам уже известен и числился в
розыске. Тебе это интересно?
     — Очень.
     —  Фамилия его  Ухарев.  Кличка —  Кондуктор.  Возраст примерно сорок лет.
Трижды судим. Основная специализация — Киллер туалетного класса.
     — Почему туалетного?
     — Это по аналогии с проститутками. Самые козырные у них, которые по вызову
работают.  Много берут и в клиентах переборчивы. А самые последние в вокзальных
туалетах промышляют.  За  бутылку бормотухи окажут весь спектр услуг.  Вот  так
примерно  и  у  киллеров.  Кто-то  на  жирных  гусей  охотится  —  бизнесменов,
депутатов,  авторитетов.  Ну и получает соответствующе. А кто-то другой мелкими
пташками  довольствуется.   Убирает  неверных  мужей,  постылых  жён,  базарных
конкурентов,  сварливых соседей. Пользуется не только огнестрельным оружием, но
и любым подручным инструментом,  даже топором и лопатой. Эти берут недорого. От
тысячи и меньше.
     — Где сейчас этот Ухарев?
     — Болтается где-то по городу,  если,  конечно,  в провинцию не свалил. Его
фоторобот у всех постовых имеется. Рано или поздно попадётся.
     — А ускорить этот процесс нельзя?
     —  Конечно,  можно.  Если наши штаты раза в  три увеличить.  И  на  всякие
дурацкие  мероприятия  не   дергать.   Типа   охраны   митингов  или   операции
«Антитеррор».  Это вы,  белая кость, себе работу ищете, а нас она в любое время
суток находит.  Даже на  унитазе вволю не  посидишь.  —  Опер безнадежно махнул
рукой.
     — Только не надо давить из меня слезу.  Давай лучше вернёмся к тому случаю
в клинике. В какой именно корпус проник Ухарев?
     —  Представь себе,  в  тот самый,  где кантовался Намёткин.  Но попрошу не
обобщать. Всякие аналогии здесь неуместны.
     — А этаж?
     — Достал ты меня! — застонал опер. — Тот этаж, тот! Только крыло другое. И
зачем я тебе всё это рассказал!
     —  Слушай,  мне нужен Ухарев.  — На Донцова вдруг накатил охотничий азарт,
чувство столь же древнее и неукротимое, как голод и похоть.
     — Мне тоже. Кто же от гарантированной премии откажется.
     — Тогда давай поможем друг другу. Мне Ухарев, тебе премия.
     — Если бы это было так просто, я бы его и сам давно повязал.
     —  Но ведь другие его как-то находят.  Мужья постылых жён и  жёны неверных
мужей.
     — Хочешь знать технологию?
     — Хочу.
     —  Тогда  слушай и  мотай на  ус.  Хотя  сомневаюсь,  что  моя  наука тебе
пригодится. Знаешь, как называется наше время?
     —  Время  перемен.  —  Донцов ляпнул первое,  что  пришло в  голову,  хотя
правильнее было бы сказать что-то вроде: «Время прокладок и памперсов».
     —  Нет,  время организованной преступности,  —  поправил его опер.  — Даже
карманник обязан отстегнуть часть своей добычи авторитету,  который держит этот
район.
     — Вот так новость! Ты мне прямо глаза на жизнь открыл.
     —  Подожди язвить и  слушай дальше.  Само собой,  что киллера-единоличника
никто терпеть не  будет.  Свои же  братья-бандиты поймают и  в  сортире утопят.
Спокойно работать можно только под надёжной крышей.
     — Какая же надёжная крыша имеется у мелкого киллера Ухарева?
     —  Это  как  раз  и  не  важно.  Важно совсем другое.  Наша блатная братва
кучкуется в  основном на Октябрьском рынке.  Легально состоят в  охранниках,  а
нелегально  пасут  всех  дельцов,   начиная  от  торговок  семечками  и  кончая
оптовиками.  Вид эта публика имеет весьма колоритный.  — Опер провёл ладонью по
своему бритому черепу.  —  Вычислить их можно с первого взгляда.  Допустим,  ты
потенциальный клиент, который уже навёл справки у знающих людей.
     — Допустим, — кивнул Донцов.
     —  Смело подходишь к  этим  шурикам и  говоришь:  «Надо бы  с  Кондуктором
увидеться,  дело  есть».  Тебе  отвечают:  «Иди пока,  парень,  погуляй,  а  мы
подумаем,  про какого такого Кондуктора ты нам фуфло толкаешь».  Первый контакт
состоялся.  Отходишь себе  в  сторонку.  История эта  может  не  иметь никакого
продолжения.  Значит,  ты чем-то братве не гля-нулся.  В  другом случае к  тебе
подваливает мелкий шкет и  спрашивает,  какое именно дело у тебя имеется к дяде
Кондуктору. Излагаешь свою просьбу. После этого контакт опять может оборваться.
А  может и продолжиться.  Тебе предлагают завтра в определённое время подойти в
определённое место.  Там и состоится конкретный разговор.  Другой шкет, который
первого, наверное, и не знает, берёт все установочные данные жертвы и назначает
цену.  Да  не  с  потолка,  а  вполне  определённую,  как  в  прейскуранте.  На
домохозяйку одна цена,  на таксиста —  другая.  Сразу отдаёшь все деньги.  И  с
приветом.  Ты их не знаешь, они тебя не знают. Иди домой и начинай готовиться к
похоронам того, кого ты заказал.
     — А не обманут?
     —  Никогда!  — с чувством произнёс опер.  — Блатные самая добросовестная и
обязательная  публика  в  нашей  стране.   Если  взялись  кого-то  убрать,   то
обязательно уберут.  Бывают, конечно, накладки. От них никто не застрахован. Но
человек,  ежедневно пользующийся общественным транспортом и не имеющий надежной
охраны, заранее обречён. Пусть он даже будет Брюсом Ли или Ильёй Муромцем.
     — Факт, безусловно, печальный.
     —  Какой уж  есть.  Но без ложной скромности скажу,  что нашими стараниями
поголовье киллеров сокращается.  А  теперь  слушай  сюда.  —  Опер  наставил на
Донцова  свой   указательный  палец,   словно   из   пистолета  прицелился.   —
Предупреждаю,  не вздумай сам лезть в это дело.  Я-то уже понял,  что у тебя на
уме.  Блатные народ  ушлый  и  изворотливый.  В  нашей  жизни они  лучше любого
профессора разбираются. Милиционера с ходу вычисляют, по одной только роже, как
фашист еврея.  Кроме того,  их бывшие сотрудники органов втихаря консультируют.
За  скромное вознаграждение своих,  суки,  сдают.  Ты  ещё и  на рынок зайти не
успеешь,  а  там уже самая последняя шавка будет знать,  что сюда легаш ряженый
топает.  С  тобой даже разговаривать никто не станет.  Это в  лучшем случае.  А
могут и подрезать. Чтоб другим неповадно было.
     —  Зачем же  милиционера на стрелку посылать!  Можно тихаря незасвеченного
использовать.
     — Это ты думаешь,  что он незасвеченный. Урку не обманешь... А кроме того,
где ты возьмёшь тысячу баксов?  Деньги-то в любом случае пропадут. Их авторитет
в собственные руки получает,  а уж потом с исполнителем делится.  И учти, кукла
не пройдёт.  Фальшивки тоже.  Это равносильно, что мусульманину вместо баранины
кусок свинины подсунуть.
     — Проблема, конечно, серьёзная, но разрешимая, — последние слова Донцов не
сказал, а скорее выдавил из себя.
     Вновь навалилась слабость,  уже ставшая привычной, но каждый раз всё равно
пугающая.  И  сам опер,  и все окружающие его предметы утратили вещественность,
словно отодвинувшись в какой-то совсем другой, иллюзорный мир.
     Хорошо хоть, что нынче слабость пришла одна, без тошноты и рвоты.
     —  Что  с  тобой?  —  донеслось как бы  издалека.  —  Расстроился от  моей
трепотни?
     — Душно у вас что-то, — произнёс Донцов через силу. — Я, пожалуй, лучше на
свежий воздух выйду. А за консультацию спасибо. Про пузырь я не забыл. Даже два
поставлю.
     — Так в чём же проблема?  Рабочий день на исходе. — Опер продемонстрировал
ему циферблат своих навороченных часов,  где из-за обилия стрелок ничего нельзя
было разобрать, — сейчас какого-нибудь добровольца в магазин сгоняем.
     —  Нет,  не получится.  Дел ещё много.  Да и строго у нас с этим.  В любой
момент могут в главк вызвать.
     —  Да,  не позавидуешь твоей службе.  У  нас хоть и  не сытно,  да вольно.
Дворовый пес с комнатной собачкой местами не поменяется.
     — Знаю. Был я псом. Правда, лапы сбил и клыки стёр.
     — Заметно... Проводить тебя?
     —  Ни-ни.  Я  сам.  — Донцов встал,  опираясь на край стола.  — Извини,  я
фамилию твою забыл. Кого спрашивать, если вдруг понадобишься?
     —  Зачем тебе моя фамилия?  Она в памяти не держится и на слух не ложится.
Здесь меня все Психом зовут.  Так и спрашивай.  Позовите,  дескать,  к телефону
Психа.
     — Договорились... Только ты забыл мне одну вещь на прощание подарить.
     — Бери.  Мне этого добра не жалко. — Опер извлёк из стола несколько мутных
фотографий. — Профиля, извини, нет. Один фас.
     —  Курносый...  —  вглядываясь в  снимок,  задумчиво  произнёс  Донцов.  —
Сколько, говоришь, ему лет?
     — Около сорока.
     — Здесь моложе выглядит.
     — Фотка старая.  С паспорта переснимали.  Теперь он,  конечно,  изменился.
Нервная жизнь и неправильное питание на ком хошь скажутся.
     Постояв на крыльце под порывами пронизывающего ветра,  съев горсть свежего
снега,  Донцов дождался,  когда приступ дурноты пройдёт,  и вернулся в дежурку.
Там уже суетился Шкурдюк,  похожий на  ребёнка,  отбившегося от  мамы во  время
стихийного бедствия.
     —  Вы  не  представляете,  какой ужас я  сейчас пережил,  —  заговорил он,
захлебываясь словами (и  откуда  только голос  взялся).  —  Вы  сами  хоть  раз
заходили в этот... как его...
     — Обезьянник, — подсказал Донцов.
     — Это место так называется? — ещё больше ужаснулся Шкурдюк.
     —  Нет,  официально  оно  называется  изолятором временного содержания.  А
обезьянник  или  гадюшник  —  это  из  области  устного  народного  творчества.
Касательно вашего вопроса могу пояснить,  что в  этом малопочтенном заведении я
бывал значительно чаще, чем в филармонии. К моему стыду, конечно.
     —  Это  просто кошмар какой-то.  Я  подумать не  мог,  что в  нашем городе
имеется  столько  лиц  с  антиобщественным  поведением.  Эти  ужасные  вольеры,
предназначенные скорее  для  диких  зверей,  набиты  битком.  Причём не  только
мужчинами,  но и женщинами...  Я исполнил свой гражданский долг,  подписал всё,
что было положено, а в результате меня ещё и оскорбили!
     — Кто, милиция?
     —  Если  бы!  Юная  девушка ангельской внешности.  Сначала она  выражалась
нецензурными словами,  а потом задрала юбку и показала мне задницу.  Её подруги
плевали  в  мою  сторону.  Мужчина  весьма  приличного вида  обозвал  ссученным
босяком, мен-товской совой и обещал пощекотать пером... Кстати, как это следует
понимать?
     — Зарежут, — хладнокровно пояснил Донцов.
     — Вы считаете,  что это серьёзно? — голос у Шкурдюка опять осип и, похоже,
надолго.
     — Вполне. Такие люди слов на ветер не бросают.
     — Как же мне быть?
     — Лучше всего изменить внешность. Иногда это помогает...
     Глава 6 
     РОЖДЁННЫЙ ПОД ЗНАКОМ НЕПТУНА
     Удача  стала  обходить Донцова уже  довольно давно,  сразу после разрыва с
семьей.  Любой суеверный человек (а Донцов, несомненно, принадлежал к их числу)
счёл бы  данное обстоятельство неминуемой расплатой за прежние грехи,  но тогда
напрашивался вполне  естественный вопрос:  а  почему эта  самая  расплата ждала
столько лет?
     Неужели  дело  только  в  том,  что  человек,  привыкший бежать  по  жизни
вприпрыжку,  под гром аплодисментов и  звуки фанфар,  уязвим в  гораздо большей
степени, чем тот, кого злодейка-судьба заранее протащила по всем своим жерновам
и молотилкам?
     Как  бы   то  ни  было,   но  под  прежним  беззаботным  и   благополучным
существованием Донцова были подведена жирная черта.
     Работа уже  не  привлекала его,  как  прежде.  Из  бульдога,  славившегося
неутомимостью и  мертвой  хваткой,  он  постепенно  превратился  в  безвредного
пуделя,  гоняющего дичь только для  виду.  Новая должность,  к  которой он  так
стремился и  которая должна была  дать  всей  его  жизни некий совершенно иной,
свежий импульс, в действительности оказалась унылой рутиной, а дела, попадавшие
в его руки,  изначально не имели решения,  совсем как знаменитый пасьянс «дырка
от бублика», ставший причиной душевной болезни многих русских интеллигентов.
     Дальше — больше.  Удача так и не возвращалась, и это ещё можно было как-то
стерпеть,  но  стала  вдруг  наведываться её  антитеза  —  неудача,  коварное и
необоримое чудовище,  до  поры до  времени приберегающее свои когти,  но  ловко
ставящее подножки.
     Адвокаты жены навязали Донцову долгий и мучительный имущественный спор,  в
результате которого он оказался на окраине города, в однокомнатной малосемейке,
без машины и без библиотеки.
     Любимый пес — рыжий, ласковый и наивный зверь — покрылся струпьями, облез,
перестал принимать пищу, а потом вообще сгинул где-то.
     За  последние полгода Донцов не  сумел  передать в  суд  ни  единого дела,
вследствие чего прослыл волокитчиком и растяпой.
     В  довершение всего пошатнулось здоровье.  Всё  время хотелось прилечь,  в
крайнем случае —  присесть.  По  утрам  донимала тошнота.  Мышцы утратили силу,
сухожилия — упругость, голова — ясность. Восхождение на пятый этаж превратилось
в проблему.  Престало тянуть к женщинам,  потом — к водке, а в конце концов и к
закуске.
     Когда пришло время очередной диспансеризации, проводившейся в их ведомстве
через  два   года  на   третий,   Донцов,   до   того  манкировавший  подобными
мероприятиями,  впервые честно сдал все  анализы и  без утайки поведал врачам о
своём самочувствии.
     Анализы были плохие,  это  он  понимал и  сам (работа в  следствии многому
может  научить),  но  что  является  причиной  пожара,  сжигающего изнутри  его
организм, не смог определить ни хирург, ни терапевт, ни тем более эндокринолог.
     Тогда Донцова подвергли ультразвуковой диагностике, для которой якобы были
доступны все внутренние органы человека.
     В  темной  узкой  комнате ему  предложили раздеться до  пояса,  уложили на
жёсткую клеёнчатую кушетку и стали водить по телу чем-то холодным и мокрым.  На
маленьком черно-белом экранчике,  расположенном в  головах кушетки,  замелькали
какие-то смутные штрихи, похожие на телевизионные помехи.
     Исследование проводила бледная,  седая и иссохшая женщина,  один взгляд на
которую навевал мысль  о  бренности всего сущего.  Руки  её,  время от  времени
касавшиеся тела Донцова, были ещё холоднее того прибора, которым она выискивала
предполагаемую болезнь.
     Если  бы  должности в  больницах распределялись не  по  знаниям,  опыту  и
связям,  а исключительно по внешнему виду,  то этой даме, наверное, довелось бы
заведовать прозекторской.
     Грудь,  живот  и  пах  Донцова не  произвели на  ультразвуковой прибор  (а
следовательно,  и на его хозяйку) никакого впечатления.  То же самое касалось и
правого бока.
     Зато  слева  обнаружилось что-то  любопытное.  Дама  буквально утюжила бок
Донцова своим  прибором,  заставляя его,  словно в  камасутре,  принимать самые
причудливые позы.
     —  Вы когда в  последний раз проходили ультразвуковое исследование?  —  не
отрываясь от созерцания экрана, спросила она.
     — Никогда, — признался Донцов.
     —  Нужно каждый год проходить!  — произнесла она с непонятным возмущением,
как будто бы Донцов был уличен в каком-то неблаговидном поступке. — Одевайтесь.
Завтра узнаете результат у уролога.
     — Хорошо,  что не у венеролога, — пробормотал Донцов, застегивая в темноте
рубашку.
     Дама,  хоть и чахлая на вид,  обладала,  однако,  весьма острым слухом. На
незамысловатую шутку Донцова она отреагировала следующим образом:
     — Смею заверить, молодой человек, что вариант с венерологом был бы для вас
гораздо предпочтительней. Сейчас даже сифилис излечивается.
     Её  слова можно было  понять так,  что  болезнь,  обнаруженная у  Донцова,
лечению не подлежала.
     Назавтра он  уже  знал  свой  диагноз —  опухоль левой  почки.  Причём  не
какая-нибудь,  а  злокачественная.  И  не  просто  злокачественная,  а  третьей
степени.   Правильно  говорят  врачи   —   нет   людей  здоровых,   есть   люди
необследованные.
     Предстояла  операция,   но  её  успех  никто  не  гарантировал.   А   пока
исследования продолжались.  Донцову  вводили в  кровь  радиоактивный йод,  а  в
бедренную артерию загоняли зонд метровой длины.  Доза рентгеновского излучения,
которую он получил за это время, могла лишить здоровья сама по себе.
     Будучи человеком довольно практичным,  Донцов перестал покупать себе новые
вещи,  отложил намечавшееся протезирование зубов  и  отказался от  приобретения
дачного участка.  Такое понятие,  как «планы на будущее», на время утратило для
него всякий смысл.
     Окончательное решение его судьбы было не  за горами,  но прежде предстояло
выполнить задание,  полученное от полковника Горемыкина,  —  найти преступника,
порешившего ничем  не  примечательного пациента  психиатрической клиники  Олега
Намёткина.
     Любезно доставленный Шкурдюком к подъезду своего дома,  Донцов на прощание
сказал:
     — Завтра с утра я хотел бы осмотреть тело убитого. Как это организовать?
     — К сожалению,  вы опоздали,  — опечалился заместитель главврача.  — Вчера
его кремировали.
     — Зачем понадобилась такая спешка?
     — А что прикажете делать?  Труп невостребованный, нам его хранить негде, а
холодильник районного морга забит под завязку. Следователь дал добро, тем более
что заключение патологоанатома имеется.
     «Что-то я этого заключения в деле не видел», — подумал Донцов.
     О  налёте  на  клинику,  состоявшемся осенью прошлого года,  он  решил  не
заикаться.  У  туалетного киллера  Ухарева  среди  медработников могли  иметься
сообщники,   а  бывший  эстрадный  артист  Шкурдюк  не  производил  впечатление
человека, умеющего хранить чужие тайны.
     Оказавшись в  квартире,  Донцов сразу повалился на диван и некоторое время
лежал бревном,  ловя ртом воздух и  дожидаясь,  пока сердце с пулеметного ритма
перейдёт хотя бы на чечёточный.
     С прошлых времён у него сохранилась привычка анализировать на сон грядущий
всю проделанную за день работу.  Впрочем,  сегодня и анализировать было нечего.
Похоже, всё пока складывалось удачно.
     Дело,   пусть  и  неясное  в  деталях,  имело  несомненные  перспективы  к
раскрытию.
     На поиски Ухарева уйдёт от силы день-два, и если не вмешаются какие-нибудь
форсмажорные обстоятельства,  через него появится выход на заказчика.  А в том,
что Ухарев проник в клинику с целью убийства,  и не кого-нибудь, а именно Олега
Намёткина, сомневаться не приходилось.
     Полежав ещё  немного,  Донцов встал,  напился из-под  крана  сырой воды  и
позвонил  Толе  Сургучу,   которому  в   планах  поимки  Кондуктора  отводилась
немаловажная роль.
     Тот, паче чаянья, ответил без промедления, и это показалось Донцову плохой
приметой.   Предприятия,   начинавшиеся  без  сучка  и  задоринки,  чаще  всего
заканчивались крахом.  И наоборот.  Тому имелась масса примеров,  как в истории
человечества, так и в личной жизни самого Донцова.
     Не тратя времени на всякие околичности и китайские церемонии, он предложил
Сургучу встретиться в самое ближайшее время,  желательно немедленно,  поскольку
возникла срочная необходимость в нетелефонном разговоре.
     Сургуч,  тщательно скрывая  свое  удивление,  стал  вежливо  отнекиваться,
ссылаясь на  усталость после трудового дня и  транспортные проблемы (в  районе,
где он  жил,  автобусы в  это время действительно не  ходили,  а  до метро было
ненамного ближе, чем до китайской границы).
     — Возьми такси, — посоветовал Донцов. — Расходы за мой счёт.
     Такой вариант, похоже, устраивал Сургуча, и он
     услужливо поинтересовался:
     — Что-нибудь захватить по пути?
     — Например?
     —  Ну  я  не  знаю...  —  Сургуч всё  ещё  пребывал в  состоянии некоторой
растерянности. — Выпивки какой-нибудь или девочек.
     — Спасибо. Не употребляю.
     — Ни того, ни другого? — ужаснулся Сургуч.
     — Можно сказать и так.
     — Ну, вы прямо аскет!
     Тем не менее он явился через час с целой сумкой пива,  которое намеревался
употребить единолично.
     Убогое  жилище,  в  котором обитал  Донцов,  обычно производило на  гостей
негативное впечатление,  но Сургуч,  по-видимому, решил, что это так называемая
конспиративная квартира,  предназначенная для  тайных  встреч,  вербовки  новых
агентов и  допросов с  пристрастием (данную версию  подтверждали многочисленные
ржавые пятна на обоях, которые при желании можно было принять за кровь).
     Избегая   всяких   упоминаний  о   клинике  профессора  Котяры,   убийстве
коматозника Намёткина и всезнающем опере Психе,  Донцов поставил перед Сургучом
следующую задачу —  с  утра пораньше прибыть на  Октябрьский рынок,  установить
контакт с братвой, договориться о найме киллера и в случае удачи сделать заказ.
     Уяснив,  что от него требуется, Толик сразу увял. Склонность к авантюре, а
тем более к риску, не была присуща его натуре.
     В  аккурат на это и  рассчитывал Донцов.  Люди самостоятельные и с врагами
своими разбираются сами,  без посторонней помощи.  К услугам наёмных убийц чаще
всего  прибегают  как  раз  такие-  вот  нерешительные  и  опасливые  Баклажаны
Помидоровичи.  На  подобную  приманку должны  клюнуть  самые  проницательные из
бандитов.
     —  Я  вас,  конечно,  очень уважаю,  но  посудите сами,  зачем мне  лишние
неприятности,  —  сказал Сургуч,  отводя глаза в  сторону.  —  Шкура у  меня не
дублёная. Подставлять её под нож или пулю резона нет.
     —  Никто тебя  средь бела дня  на  рынке не  тронет,  —  стал убеждать его
Донцов.  —  Самое большое,  так это обматерят.  Но и  такой вариант практически
исключается.  Дело верное.  Пять минут страха —  и  двести баксов в кармане,  —
сначала  он  хотел  ограничиться сотней,  но  такая  сумма  согласие  Рикши  не
гарантировала.
     — В принципе я и задаром могу помочь...  — ох,  как неискренне звучали эти
слова.
     — Задаром не надо. Деньги казённые.
     —  Тогда другое дело,  —  это было равносильно согласию.  —  А  кого будем
заказывать?
     —  Меня,  —  для  вящей убедительности Донцов ткнул себя большим пальцем в
грудь.
     Сургуч был человеком достаточно тертым, чтобы понять — это вовсе не глупая
шутка и разводить здесь всякие антимонии неуместно.
     —  Как скажете,  —  смиренно молвил он.  —  А мне и в самом деле ничего не
грозит?
     —  Конечно!  Об  этом разговоре знаем только мы  вдвоем.  Когда пойдёшь на
стрелку,  постарайся изменить свою  внешность.  Надень  темные  очки,  шляпу  с
полями;	
     — Это зимой-то?
     —  Какая разница.  Артист Боярский круглый год так ходит.  Неплохо было бы
ещё  наклеить усы.  Свою машину оставь как можно дальше от  рынка.  Думаю,  что
слежки за тобой не будет,  но лучше перестраховаться. Спустись в метро, немного
покатайся туда-сюда.  Всё время меняй поезда.  В вагон входи только в последний
момент,  когда двери уже начинают закрываться.  Впрочем, не мне тебя учить. Кто
на нарах хоть год перекантовался, тот, считай, университет окончил.
     —  Мне  не  повезло.  Я  большую часть  суток вкалывал.  Директором параши
числился,  —  с горькой усмешкой признался Сургуч.  — А заочное обучение,  сами
знаете, впрок не идёт.
     —  Пора забыть про  парашу...  Деньги,  которые предстоит заплатить уркам,
получишь завтра в первой половине дня. На эту тему мы созвонимся дополнительно.
И  вот  что ещё.  Передавая им  мою фотку и  адрес,  сразу скажешь,  что хочешь
замочить мента.  Мол,  так  и  так,  загубил мою  молодую жизнь,  горю желанием
отомстить.  Обойдётся это,  конечно,  дороже,  зато будет надёжнее. А вдруг они
справки обо мне начнут наводить.  Срок исполнения определишь предельно короткий
—  день-два.  Объяснишь,  что  я  собираюсь свалить отсюда,  потому  и  спешка.
Замётано?	
     —  Замётано.  —  Сургуч пожал протянутую ему на прощание руку.  — А как же
насчёт девочек? Не передумали?
     — В другой раз...
     Ночью не давал уснуть ветер, подвывавший словно издыхающее живое существо,
а под утро опять хлынул дождь,  грозя непролазной грязью, подтоплением подвалов
и эпидемией простудных заболеваний.
     В  такую погоду лучше сидеть дома,  деля досуг с  книгой,  телевизором или
бутылкой водки,  а  не  рыскать по  городу в  поисках опасного и  изворотливого
преступника,  но что же делать,  если с  некоторых пор ты не хозяин себе.  Надо
отрабатывать ранний  уход  на  пенсию,  длительный отпуск,  бесплатный проезд в
общественном транспорте и другие сомнительные льготы.
     Появление Донцова на  рабочем месте было воспринято коллегами как сюрприз.
Хотя задание являлось сугубо конфиденциальным,  все  знали,  что на  период его
выполнения он получил полную свободу рук и  уже не обязан строго придерживаться
внутреннего распорядка, установленного в отделе.
     Выслушав по  этому  поводу обязательную порцию банальных шуток  и  ответив
соответствующим образом, Донцов вызвал Цимбаларя в коридор для переговоров.
     Когда кому-нибудь из следователей требовался пусть и не мудрый, но дельный
совет,  когда  нужно  было  распутать  казуистический  случай  или  отыскать  в
уголовной практике прецедент,  всегда обращались к Кондакову. А если предстояло
рискованное предприятие,  связанное со слежкой,  погоней,  захватом,  возможной
перестрелкой и мордобоем, тут уж нельзя было обойтись без Цимбаларя.
     Издавна повелось,  что все разговоры,  не  предназначенные для посторонних
ушей,  происходили  в  тупичке  у  большого  окна,  откуда  открывался  вид  на
территорию какого-то  до  сих пор засекреченного «почтового ящика»,  бесспорным
украшением которого являлась безымянная статуя зверски косматого человека —  по
одной версии Дмитрия Менделеева, по другой, Карла Маркса.
     — Какие проблемы? — закуривая сигарету, поинтересовался Цимбаларь.
     —  Сегодня или завтра на меня будет совершено покушение,  — сообщил Донцов
напрямик.  —  Скорее всего,  это случится возле моего дома,  в  подъезде или на
лестнице.   Вот  фотография  и  приметы  предполагаемого  убийцы.  Тебе,  Саша,
предстоит помешать этим планам.  Главной задачей является не охрана моей особы,
а  задержание преступника.  Нам он  нужен обязательно живым,  в  крайнем случае
способным давать  показания.  Это  непременное условие,  иначе  операцию  можно
считать неудавшейся.  Возьми себе в помощь столько сотрудников, сколько сочтёшь
нужным. Всяческое содействие со стороны шефа я тебе гарантирую.
     — Он будет один? — Цимбаларь помахал фотографией.
     — Скорее всего — да.
     — Каким оружием предпочитает пользоваться?
     — Пистолетом Токарева.
     — С глушителем?
     — Не знаю. Наверное. Долго ли соорудить глушитель из консервной банки.
     — Личность его охарактеризовать можешь?
     —  Неоднократно судим  по  разным  статьям.  Сейчас зарабатывает на  жизнь
заказными убийствами.  Не  гнушается самой  рядовой  работой.  Завалил  минимум
троих, но все они мелкая сошка.
     — Как он на деле — жох или мазурик?
     — Так себе...  Скорее дилетант, чем профессионал. Всю дорогу с одной и той
же пушкой работает. Это уже о многом говорит.
     —  Значит,  с  дистанции он  стрелять вряд  ли  будет.  Попытается подойти
вплотную.
     — Спасибо, успокоил.
     — Ко мне какие претензии!  Сам беду накликал...  С какого времени начинать
тебя пасти?
     — Часов этак с шести. Когда я домой возвращаюсь.
     — На живца,  значит,  мокрушника ловишь.  — Цимбаларь подмигнул Донцову. —
Собою жертвуешь. Как пионер-герой Марат Казей.
     — С чего ты взял? — Донцов очень натурально изобразил недоумение.
     — С того!  Уж прости за откровенность, но таких, как ты, не заказывают. Ну
кому ты, спрашивается, нужен?
     — Меньше рассуждай,  — нахмурился Донцов. — На язык вы все хваткие. Опосля
себя покажешь,  в деле.  Давай действуй. Связь держать будем через дежурного по
отделу. Не забыл ещё мой адрес?
     —  Как  можно!  На  память не  жалуюсь.  Сам  буду  возле  твоего подъезда
дежурить. Если окончательно закоченею, в гости попрошусь...
     Экспертов в  шутку называли «детьми подземелья»,  поскольку они  обитали в
подвальном помещении,  где  всегда горел  свет,  пахло  гнилой картошкой,  а  в
многочисленных трубах постоянно что-то журчало, то ли вода, то ли фекалии.
     Масса  бесспорных  недостатков,   проистекающих  из-за  столь  незавидного
месторасположения   криминалистической  лаборатории,   уравновешивалась   одним
общепризнанным  достоинством  —   сюда   практически  никогда  не   заглядывало
начальство.
     Здесь можно было и  выпить не таясь,  и  отоспаться на антикварном кожаном
диване,  некогда  принадлежавшем знаменитому  подпольному  воротиле  Оганесяну,
большому любителю бриллиантов, для хранения которых и предназначался этот хитро
устроенный диван-сейф.
     В   столь  раннее  время  на   боевом  посту  находился  только  начальник
лаборатории майор Себякин, занятый составлением очередного заказного гороскопа.
По непроверенным, но упорно циркулирующим слухам, звезды небесные приносили ему
куда больший доход, чем звёзды на погонах.
     Вот и  сейчас он листал какой-то написанный по-латыни манускрипт,  бормоча
себе под нос:
     — Венера в седьмом доме...  Сатурн в точке восхода... Солнце в оппозиции к
Луне...
     —  Привет,  —  сказал Донцов,  расчищая себе сидячее место среди монбланов
книг и рукописей.  — Ты в курсе, что со вчерашнего дня все старшие служб должны
оказывать мне всяческое содействие? Начальник тебя предупреждал?
     —  Вчера предупреждал,  а  сегодня нет,  — меланхолически ответил Себякин,
мысли которого пребывали в астральных далях.  — Марс покидает созвездие Овна...
Намечается конъюнкция светил... Кризис, везде кризис...
     — Неужели за ночь могло случиться нечто такое,  что поставило под сомнение
вчерашний приказ?
     —  Представь себе,  могло...  Сменились фазы  Луны.  Сразу  две  важнейшие
планеты  покинули  дома,  в  которых  они  прежде  находились.  Астрологическая
ситуация изменилась самым коренным образом.  То,  что  вчера было справедливо и
рационально,  сегодня таковым уже не является.  Будь я  начальником отдела,  то
взял  бы  себе  за  правило  подтверждать  и  отменять  приказы  ежедневно,  но
обязательно в соответствии с расположением звезд.
     —Сейчас я  наберу номер Горемыкина,  и  ты сам изложишь ему эту теорию.  —
Донцов сделал вид, что хочет снять телефонную трубку.
     — Под знаком какой планеты ты родился? — уставился на него Себякин.
     — Не скажу.
     —  Правильно.  Хвалиться нечем.  На тебе лежит печать восходящего Нептуна,
именно восходящего,  я особо подчёркиваю данное обстоятельство, и это заметно с
первого взгляда.  Только у  тех,  кто  рождён под  знаком этой роковой планеты,
бывают  такие  холодные серые  глаза,  в  которых тлеет  тайный огонь  порока и
безумия.  Могу побиться об заклад, что с юных лет ты искал скрытый смысл вещей,
употреблял  наркотики  и  интересовался изнанкой  жизни.  Тебя  привлекает все,
выходящее за  рамки реальности.  В  своих душевных метаниях ты  доходил до края
бездны,   отделяющей  жизнь  от   смерти.   Ты   всегда  жаждал  неизведанного,
запредельного.  Если охарактеризовать твою натуру математическим знаком, то это
будет бесконечность.  Друзьям и  близким ты кажешься человеком уравновешенным и
здравомыслящим,  но это далеко не так. Внутри тебя затаились демоны извращения,
противоречия и гордыни. Под знаком Нептуна родились такие великие личности, как
маркиз де Сад,  Жиль де Рец, известный больше как Синяя Борода, Игнатий Лойола,
Наполеон,  Бодлер,  Распутин.  Среди людей,  родственных тебе  по  духу,  много
самозванцев,  интриганов,  мистификаторов,  гнусных  шутов  и  безответственных
политиканов.  Все они от природы склонны к умственным расстройствам, параличам,
злокачественным новообразованиям и  некоторым другим  грозным недугам,  которые
современная медицина ещё  не  умеет лечить.  В  самое ближайшее время тебя ждёт
саморазрушение.  Жар  твоей страждущей души испепелит хрупкую оболочку тела,  и
этот процесс уже начался.
     Завершив сей зловещий монолог,  майор Себякин заржал,  но  не  как оперный
Мефистофель,  что было бы ещё объяснимо,  а  как им же самим недавно упомянутый
гнусный шут.
     К маленьким странностям начальника криминалистической лаборатории в отделе
относились снисходительно,  ну что,  дескать,  взять с чудака и фигляра, был бы
специалист хороший,  но тем не менее душа Донцова тревожно трепыхнулась.  Убрав
за  скобки  Цветастые  гиперболы  и  прочую  словесную  мишуру,   свойственную,
наверное,  всем самозваным провидцам,  приходилось признать, что майор-астролог
был во многом прав.
     Сходилось многое:  и  стремление испытать все Мыслимые пороки,  и припадки
пьяного безумия,  и поиск потаённой сути бытия,  и грех гордыни, и Склонность к
злым розыгрышам, и душевный кризис, и злокачественная опухоль, и уже начавшийся
процесс саморазрушения.
     Неужели Себякин и  в  самом  деле  умеет  ворожить по  звездам?  Или  этот
скорбный  перечень  имеет,  так  сказать,  универсальный характер и  его  можно
вменить доброй половине сорокалетних мужчин?
     На какое-то время позабыв о цели своего визита, Донцов удручённо произнёс:
     — Тебя послушать, так мне и на свет божий не следовало бы появляться.
     —  При  таком  злосчастном  расположении  планет  —  никогда!  —  с  жаром
подтвердил Себякин.  — Но ведь обратно в материнское чрево тебя не вернёшь. Вон
какой вымахал!  Приходится мириться с  фактом твоего существования.  Хотя  горя
себе и  людям ты  ещё доставишь.  Аукнется кому-то  восходящий Нептун и  Луна в
десятом доме.  Тем  более при той жизненной стезе,  которую ты  себе избрал.  В
глухом  скиту  тебе  следует  скрываться,  первородный грех  замаливать,  а  не
подвизаться среди  добрых людей.  Не  твоё  нынче время,  не  твоя  эпоха.  Все
начинания  твои  тшетны,  а  планы  обречены  на  провал.  Вытащишь  из  колоды
червонного туза,  а  он  на деле окажется пиковой шестеркой.  Ох,  не завидую я
тебе, Донцов!
     — Неужели всю эту галиматью тебе Нептун подсказал?
     — Не он один. И Солнце, и Луна, и девять планет, и двенадцать зодиакальных
созвездий,  и десять домов неба,  и мудрость многих поколений астрологов.  — Он
хлопнул  ладонью по  толстенному,  переплетённому в  кожу  фолианту.  —  И  мой
собственный .опыт.  Пойми,  Донцов,  астрология изучает  наиболее возвышенные и
могущественнейшие феномены  природы,  за  которыми  кроются  откровения высшего
порядка.  Это те же самые вещие слова,  которые мы находим в  священных книгах,
только читать их дано далеко не каждому.
     — Признайся честно, ты сам во все это веришь?
     — Подобный вопрос изначально не имеет ответа. Верила ли в свои пророчества
Кассандра?  Тогда почему она не спаслась из обречённого Илиона. Или взять столь
популярного ныне Нострадамуса.  Если ему  было открыто будущее,  почему он  сам
прожил столь бездарную жизнь?  Пророки,  ясновидцы,  авгуры и  волхвы есть лишь
рупор на службе у провидения.  Не важно,  верят ли они сами в то, что вещают их
уста.  Главное,  чтобы в это поверил народ. И не только чернь,.но и такие ушлые
гаврики,  как ты,  Донцов.  —  Себякин вновь заржал,  но на сей раз даже не как
гнусный шут,  а как старый жеребец, нажравшийся хмельной барды. — Лучше говори,
зачем пришёл.
     —  Ах да,  —  спохватился Донцов.  — Заговорил ты меня совсем...  Помнишь,
месяца  два  назад  у  нас  совершил вынужденную посадку суданский транспортный
самолёт?
     — Что-то такое припоминаю...  На нём,  кажется,  замороженные человеческие
органы перевозили. Но биологические объекты не по моей части.
     — Да нет же! Это совсем другой случай. Тем более что и органы оказались не
человеческими,  а обезьяньими...  Я скандал с фальшивками имею в виду...  Когда
лётчики  расплатились за  керосин  наличной  валютой,  а  на  поверку  вся  она
оказалась поддельной.  Чуть  ли  не  двадцать тысяч  зелёных.  Ты  тогда ещё  в
экспертизе участвовал.
     — Почему участвовал?  Я её в основном и проводил.  Такой технической базы,
как у нас,  нигде нет, даже в госбанке. А эпизод и в самом деле уникальный. Эти
денежки когда-то в  Ираке печатали на немецком оборудовании.  Бумага подлинная.
Клише безупречное.  Соблюдены все элементы защиты.  Не доллары,  а конфетки.  В
любом обменнике их бы за милую душу взяли. Только ты здесь при чём?
     — Нужны мне эти доллары. Позарез. Тысячи полторы, а лучше две.
     — Я бы и сам от них не отказался.
     —  Тебе  они  на  шкурные  интересы  нужны,  а  мне  для  казенного  дела.
Ощущаешь-разницу?  Если ты  сам такое решение принять не можешь,  посоветуйся с
начальником. — Донцов пододвинул к Себякину телефонный аппарат.
     — Огорошил ты меня. — Начальник лаборатории пальцем оттянул ворот сорочки,
ставший вдруг тесным.  —  Раньше я с такими просьбами не сталкивался...  Но раз
надо, значит, надо. Напишешь рапорт на имя начальника, а мне оставишь расписку.
Деньги надолго берёшь?
     — Не деньги,  а фальшивые дензнаки,  — поправил его Донцов. — А беру я их,
честно признаюсь,  навсегда,  без отдачи. То есть они, конечно, где-то всплывут
потом, но изымать их будут уже совсем другие стражи порядка.
     — Час от часу не легче.  — Себякин потянулся было к телефонной трубке,  но
так и не взял её.  — Грузишь ты меня,  Донцов,  своими проблемами.  Воспитанным
людям это не свойственно...
     — Я жертва планеты Нептун. Интриган и мистификатор.
     —  Подожди,  не  перебивай...  Святого  Франциска  Ассизского тоже,  между
прочим,  угораздило под этим знаком родиться. Но ему подобные глупости в голову
не приходили. Он у коллег-кардиналов фальшивые сольдо не выпрашивал.
     — Слушай, звездочёт долбаный, не испытывай мое терпение.
     — И в самом деле, хватит бодягу разводить, — судя по тону, Себякин сдался.
— В виде исключения удовлетворим твою просьбу.  Это ведь и в самом деле никакие
не деньги,  а  фантики зелёные.  Тут можно аналогию с оружием провести.  Боевой
пистолет это одно, а его деревянный муляж — совсем другое.
     — Браво! Это самые разумные слова, которые я от тебя сегодня слышал.
     Когда со всеми формальностями было покончено и Донцов,  получив в обмен на
расписку пачку фальшивых долларов,  уже направлялся к выходу,  Себякин произнёс
ему вслед:
     — Ты,  Донцов, всё же не забывай, что твой мистический знак бесконечность,
а стремление познать непознаваемое это вовсе не порок, а скорее добродетель. Да
и   процесс   саморазрушения  при   желании  можно   растянуть  этак   лет   на
тридцать-сорок.
     Время уже приближалось к  полудню,  когда То-лик Сургуч,  в  очередной раз
покинув своего проза-седавшегося шефа, подкатил в заранее условленное место.
     —  Как дела?  — усаживаясь рядом с ним,  поинтересовался Донцов.  — Был на
рынке?
     — Был. Угощайтесь. — Сургуч протянул пассажиру кулёк жареных семечек.
     — Поверили они тебе?
     — Леший их знает! Те ещё пауки. Глазами так и буравят. Правда, посторонних
вопросов не задавали.  Когда узнали, что я мента заказываю, даже развеселились.
Давно,  говорят,  пора  этих  стопарей  краснопёрых  на  уши  поставить,  а  то
расплодились,  как тараканы,  проходу не дают. Но цену заломили немалую. Аж две
тонны.
     —  Я  так  и  предполагал.  —  Донцов протянул Сургучу конверт с  мздой за
собственное убийство.  —  Вот  это  для  бандитов...  А  это  для тебя.  Двести
долларов, как договаривались, правда, рублями по курсу.
     На  оплату услуг Сургуча ушла  большая часть денег,  полученных Донцовым в
качестве материальной помощи. Ну и ладно — как пришли, так и ушли.
     —  Когда  намечается окончательный расчёт?  —  спросил он  перед тем,  как
распрощаться.
     — В шесть часов. Возле кинотеатра «Ударник», — доложил Сургуч.
      «Скорее всего,  до шести вечера меня не тронут,  — подумал Донцов. — Хотя
гарантии нет».
     Глава 7
     ОХОТА НА КОНДУКТОРА
     Вернувшись в отдел,  Донцов через информационно-поисковую систему, имевшую
доступ даже  к  картотеке Интерпола,  навёл  справки о  сотрудниках клиники,  с
которыми встречался накануне.  В  каждом из  пяти случаев ответ был идентичный:
«Компрометирующие сведения отсутствуют».
     Затем он  стал собираться в  путь-дорогу,  которую прежде беспрепятственно
проделывал почти каждый день, даже на «автопилоте», и которая вдруг стала столь
же опасной, как тропа Хо Ши Мина или какой-нибудь гималайский перевал.
     В  оружейке он получил пистолет с полным боекомплектом,  чего не делал уже
очень давно,  и бронежилет,  который раньше примерял только понарошку, во время
учений.
     Штука эта,  тяжелая и неудобная,  будучи одетой под пиджак,  делала вполне
приличного  человека  похожим  на  мелкого  воришку,  задаром  отоварившегося в
супермаркете.  Кроме того, бронежилет оставлял открытым и горло, и пах, места в
ближнем бою наиболее уязвимые.
     Конечно,  учитывая низкую квалификацию Ухарева,  столь радикальными мерами
защиты можно было и  пренебречь,  однако чем чёрт не  шутит —  подчас опасность
представляет  не  только  туалетный  киллер,  но  даже  туалетная  проститутка.
Утратишь на  минутку  бдительность,  а  она  тебе  откусит  член  или  наградит
какой-нибудь экзотической заразой.
     С потомком фараонова племени,  отвечавшим за захват Ухарева,  он больше не
встречался. Теперь ходить за Донцовым хвостиком была уже забота Цимбаларя.
     В  начале  седьмого,  когда  короткие зимние  сумерки  уже  превратились в
полноценную ночь,  он  отправился домой,  на  последние деньги наняв частника с
ярко выраженной кавказской внешностью.  Удалой джигит,  судя по  всему,  только
недавно  покинувший  родные  горы,  по-русски  понимал  плохо,  город  не  знал
совершенно, а правила дорожного движения трактовал весьма своеобразно.
     Изрядно потрепав нервы не только Донцову,  но и  всем встречным-поперечным
участникам дорожного  движения,  он  всё-таки  добрался  до  места  назначения,
совершив тем самым личный подвиг,  сопоставимый,  наверное,  с  восхождением на
вершину горы Казбек.
     Стоя прямо перед своим подъездом,  тёмным,  как вход в преисподнюю, Донцов
осмотрелся.
     Было  без  четверти семь.  Сорок пять  минут назад бандиты,  в  крепостной
зависимости у  которых  состоял  киллер  Ухарев,  получили пачку  стодолларовых
бумажек,   в   пику  американскому  империализма  напечатанных  большим  другом
советского народа Саддамом Хусейном.
     Если исполнитель в  тот  момент находился где-то  неподалеку,  например за
углом кинотеатра «Ударник» (а так это чаще всего и  бывало),  он уже вполне мог
добраться  сюда.  Ведь  сам  Донцов  постарался,  чтобы  покушение состоялось в
короткие сроки.
     Однако поблизости не было заметно ни единого Фараоново племя — так на Руси
называли цыган.
     А   уж  эти-то  должны  были  находиться  здесь  обязательно.   Оставалось
надеяться, что люди Цимбаларя умеют искусно маскироваться.
     Размышляя над  тем,  кто именно вывернул электрические лампочки —  киллер,
оперативники или  просто  уличная  шпана,  частенько кучкующаяся по  соседству,
Донцов вошёл в  подъезд.  Снятый с  предохранителя пистолет он держал наготове,
хотя от обыкновенного карманного фонарика было бы сейчас куда больше проку.
     Дабы запутать потенциального противника,  Донцов лифтом поднялся на шестой
этаж, а уж оттуда по лестнице стал спускаться на свой третий.
     Наиболее  вероятным местом  покушения была  лестничная площадка перед  его
квартирой, и там действительно кто-то стоял, попыхивая в темноте сигаретой.
     Донцова пробрало что-то  вроде лёгкого озноба.  Враз  забыв и  про  боль в
боку,  и  про предательскую слабость в  членах,  он большим пальцем взвёл курок
пистолета и осторожно двинулся вниз, готовый каждую секунду метнуться в сторону
(правда,  лестница давала слишком мало пространства для маневра — полтора метра
между стеной и поручнем).
     Огонек  сигареты  описал  дугу,   изо   рта  неизвест-.   ного  курильщика
переместившись к бедру, и знакомый сиплый голос вежливо произнёс:
     — Подскажите, пожалуйста, где здесь проживает Геннадий Семенович Донцов?
     — В сорок пятой квартире,  — ответил Донцов. — Вы, Алексей Игнатьевич, как
раз напротив неё и стоите.
     — Ах, это вы! — обрадовался Шкурдюк (ибо это был именно он). — А я, знаете
ли, совсем растерялся. Темно у вас, как в шахте. Звоню во все квартиры подряд —
никто не отвечает.  Словно вымерли.  Потом слышу, кто-то сверху спускается. Ну,
думаю,  повезло,  сейчас узнаю ваш адрес.  Подъезд-то я  запомнил,  а вот номер
квартиры выяснить не удосужился.
     —  Чему я обязан столь неожиданным визитом?  — Правая рука Донцова всё ещё
была занята пистолетом,  и  ключ в замок пришлось вставлять левой.  — Случилось
что-нибудь?
     —   Не  знаю,   как  и  сказать...   В  общем-то,   да.   Вскрылись  новые
обстоятельства,  так,  кажется, пишут в детективных романах. Я вас целый день в
клинике ожидал, а под вечер позвонил на службу. Говорят, вы уже домой уехали. А
дать квартирный телефон отказываются. Вот я и решил вас навестить.
     — Ежели так — заходите. — Донцов распахнул дверь.
     Электрическая лампочка вещь немудрёная.  И цена ей копейки.  Но как меняет
мироощущение её  тёплый  свет.  Подозрения рассеиваются,  страхи  отступают,  и
человек,  которого ты совсем недавно держал на мушке,  превращается в  дорогого
гостя.
     Однако Шкурдюк от  чашки чая отказался,  а  о  рюмке водки не могло быть и
речи — ключ зажигания болтался на его указательном пальце.
     —  Я  даже раздеваться не буду.  Дело минутное,  —  с порога заявил он.  —
Раньше-то,  когда  этот  Намёткин в  сознании был,  он  самыми  разными  вещами
интересовался.  У него и телевизор имелся, и компьютер, и маленькая библиотека.
Потом,  правда,  пришлось всё убрать...  А пару месяцев назад санитарка, не та,
что труп обнаружила,  а другая, они посменно работают, находит под его кроватью
листок бумаги.  —  Он  стал расстегивать «молнию» на  папке,  которую до  этого
держал под мышкой. — Заинтересовало это её. Во-первых, записи какие-то уж очень
странные,  простому человеку не разобрать.  А во-вторых, откуда этот листок мог
взяться,  если посетителей никаких не  было,  а  сам Намёткин даже на  пушечный
выстрел не реагирует.  Не в  окно же залетел!  Подобрала она листок да и забыла
про  него.  Девичья  память,  как  говорится.  Но,  когда  убийство  случилось,
опомнилась.  Ко мне прибежала.  Так, мол, и так. Листок отдала. Вот, взгляните,
пожалуйста...
     Донцов принял из  его  рук стандартный лист не  очень качественной бумаги,
сплошь  исписанный  обыкновенной  шариковой  авторучкой.   Первое,   что  сразу
бросалось в глаза, — незнакомое начертание слов.
     В  правом  верхнем углу  вместо  порядкового номера красовался частокол из
вертикальных и горизонтальных линий.
     Предложения имели разную длину, начинались с большой буквы и заканчивались
точкой,   но  ни  одно  из  них  не  читалось,  поскольку  состояло  из  некого
лингвистического винегрета, в котором арабская вязь соседствовала с санскритом,
египетскими  иероглифами,   скандинавскими  рунами   и   другими  знаками,   не
поддающимися никакой идентификации.
     Встречались в  тексте  и  русские слова,  но  не  более  одного на  каждое
предложение.
     — Что вы по этому поводу сами думаете?  — спросил Донцов, разглядывая лист
со всех сторон.  Сомнительное качество бумаги (что-то среднее между туалетной и
упаковочной) его вполне устраивало, именно на такой рыхлой, низкосортной бумаге
лучше всего сохранялись отпечатки пальцев.
     — Думалка отказывается работать.
     — Кто-нибудь ещё это видел?
     — Только я да санитарка.
     — Попрошу о находке никому не говорить.
     — Даже главврачу?
     — Я,  кажется, ясно выразился — никому. И скажите санитарке, чтобы держала
язык за зубами.
     — Важная, значит, улика? — Шкурдюк кивнул на лист со странными письменами.
     — Возможно.
     —  Вот  и  я  думаю...   Тут  уже  не  уголовщиной  попахивает,  а  чем-то
посерьёзней... Вы это себе оставите?
     —   Да.    Потребуется   целый   комплекс   экспертиз.   Почерковедческая,
текстологическая,   лингвистическая.  Необходимо  установить  личность  автора.
Сам-то Намёткин написать это не мог.
     —  Не мог,  — немного подумав,  согласился Ш курдюк.  — Тогда я,  пожалуй,
пойду. Время позднее. И вам пора отдыхать, и мне. Завтра заглянете к нам?
     — Постараюсь, — ответил Донцов и мысленно добавил: «Если жив буду».
     —  Какие сведения вам к  завтрашнему дню подготовить,  кого вызвать?  Я бы
заранее расстарался.
     —  Сейчас  подумаю...  Подготовьте для  меня  историю  болезни Намёткина и
список книг, которыми он пользовался при жизни.
     —  Ничего этого нет!  —  Лицо Шкурдюка исказилось неподдельной скорбью.  —
Книги его давно разошлись, сейчас уже и не припомнишь куда. А история болезни у
нас на компьютере записывается. Умер человек — и его файл стирается.
     — Человек не умер,  его убили!  — как Донцов ни старался, не смог сдержать
раздражения.  — Очень уж у вас всё быстро делается. Трех дней не прошло, а труп
кремировали,   историю  болезни  стёрли,  вещи  растащили.  Вы  меня,  конечно,
извините, но возникает впечатление, что кто-то заметает следы.
     —  Господи,  о  чём вы...  — Казалось,  ещё чуть-чуть,  и Шкурдюк рухнет в
обморок.  —  Как  можно нас подозревать?  Для клиники это обычный порядок.  Так
всегда делалось. Честное слово!
     —  Верю,  верю.  —  Донцов уже и  сам был не рад,  что повёл себя чересчур
резко. — Завтра встретимся и обо всем поговорим конкретно.
     Он проводил Шкурдюка до самых дверей,  а  потом стоял у  окна,  дожидаясь,
когда внизу вспыхнут фары и заурчит двигатель.
     На  улице бушевала прямо-таки  арктическая метель,  и  тем,  кто  оказался
сейчас в  её власти,  приходилось,  наверное,  несладко.  Сказать что-нибудь за
киллера  Ухарева  не  представлялось  возможным,   а   вот  капитану  Цимбаларю
оставалось только посочувствовать.
     Вдоволь налюбовавшись на слепую белую круговерть, столь же притягательную,
как  пламя  костра или  накат прибоя,  Донцов вернулся к  столу и  уставился на
загадочный  листок,   составлявший  прежде  часть  какой-то  рукописи,   о  чём
свидетельствовала прописная буква  в  начале первого слова  и  отсутствие знака
препинания после последнего.
     Для чего ему передали этот листок,  возникший как бы из небытия? Для того,
чтобы помочь следствию или, наоборот, пустить его по ложному следу?
     Дело,  и раньше не казавшееся рядовым, теперь запутывалось ещё больше. Вся
надежда сейчас была на  Ухарева.  Фигурально говоря,  его  арест мог  стать тем
самым лихим ударом, которым нередко разрубается гордиев узел самого хитроумного
преступления.
     Но  куда же  в  самом деле запропастилась эта тварь?  Почему отлынивает от
работы? Деньги-то ведь уже получены!
     Донцов позвонил дежурному по  отделу и  поинтересовался,  не  подавал ли о
себе вестей известный капитан Цимбаларь.
     —  На операции он,  —  ответил дежурный.  — Пару раз связывался со мной по
рации. Говорил, что всё нормально. Только вот погода подкачала.
     —  Кто  погоды  боится,  пусть  идёт  служить в  ансамбль песни  и  пляски
внутренних войск.  Тамошние артисты даже  при  малейшем сквозняке на  сцену  не
выходят... Слушай, мне никто не звонил вечером?
     — Звонил какой-то тип около шести.  Фамилия ещё какая-то странная... Не то
Шкурный,  не то Ко-жинов. Телефоном твоим интересовался. Я его, конечно, отшил.
У нас, говорю, не справочное бюро.
      Выходило,  что  Шкурдкж по  мелочам не  лукавил.  Плюс ему за  это.  Один
маленький плюс на целую кучу больших минусов.
     Время по всем меркам было ещё детское,  однако донимала усталость суетного
и нервного дня. Новый день тоже не обещал ничего хорошего — утром или под вечер
должно было совершиться покушение.  Промедление,  а тем более срыв заказа могли
вылезти Ухареву боком.  Бандиты люди простые. Канцелярщину не признают. Выговор
у них выносит ствол, а замечание — нож, любовно именуемый «кишко-правом».
     Нужно было отдохнуть и набраться хоть каких-то силёнок.  Что ни говори,  а
собственная берлога — большое дело. Это даже медведи понимают.
     Впрочем, сейчас покой и безопасность не гарантировала даже запертая на все
замки собственная квартира.  Тот,  кто  убил Намёткина,  мог проникнуть к  нему
только сквозь кирпичную стену.
     Ночь  прошла  неспокойно.  Провалиться в  спасительную бездну  сна  мешали
странные шорохи и скрипы,  прежде для квартиры Донцова не характерные. Один раз
он даже не поленился встать с  постели,  чтобы с  пистолетом в  руках проверить
туалет и ванную, но там, естественно, никого не оказалось.
     Потом начали шуршать и попискивать мыши,  недовольные отсутствием дармовых
харчей (и откуда этим харчам было взяться, если на кухне даже холодильник стоял
отключённый, а газ зажигался исключительно для кипячения воды).
     «Надо  будет  кота  завести,  —  подумал Донцов  сквозь  дрему  и  тут  же
спохватился: — А кто за ним присмотрит, если со мной что-нибудь случится?»
     Промаявшись так  всю  ночь,  он  под  самое утро  крепко уснул и  даже  на
телефонную трель отреагировал с  большим опозданием.  В  такую рань мог звонить
только дежурный по отделу, и это действительно оказался он. 
     Специфика этой профессии требовала выражений кратких и  доходчивых,  что и
было продемонстрировано на деле:
     — Куда ты запропастился?  Бабу, наверное, в позу ставишь? На часы взгляни,
охломон!  Почему нос наружу не кажешь?  Цимбаларь уже сбесился совсем!  Он себе
всё на свете отморозил! Совесть имей!
     — Всё,  сейчас выхожу...  — Донцов принял сидячее положение и с ненавистью
посмотрел на бронежилет, который легко было снимать, но ох как трудно надевать.
     Итак, день начался.
     Где ты, Ухарев, ау! Раз, два, три, четыре, пять — я иду тебя искать...
     С погодой продолжали твориться чудеса. На этот раз для разнообразия чудеса
приятные.
     Метель  утихла,  и  очистившееся небо  светилось неяркой  зимней  синевой,
которую в  нынешнее время почти не  пятнали заводские дымы и  не  перечёркивали
инверсионные следы сверхзвуковых самолётов.
     Под   таким  небом  даже   самого  пропащего  человека  посещали  мысли  о
целесообразности и величии этого мира,  о смысле собственного существования,  о
необходимости веры,  о значении надежды,  о силе любви.  И не всё уже выглядело
так мрачно,  как накануне,  и  мнилось,  что жизнь ещё можно начать сначала,  и
совсем не хотелось вспоминать об отмеренном тебе роковом сроке.
     В  этом удаленном от центра спальном районе утро было наиболее хлопотливым
и, если так можно выразиться, людным временем суток. Дети и взрослые спешили по
своим делам, дворники убирали снег и долбили лёд, возле гастронома разгружались
Maшины с  продуктами,  в мусорных контейнерах копались бомжи,  препираясь между
собой из-за добычи.
     —  Смойся с  глаз  моих,  подлюка!  —  по  праву старожила орал один,  уже
успевший примелькаться в  этом районе.  —  И чтоб я тебя здесь больше не видел!
Такими, как ты, нужно землю удобрять!
     Другой, пришлый и потому приниженный, что-то бормотал в своё оправдание.
     Где-то  среди этой разнообразной публики таились оперативники,  призванные
блюсти безопасность Донцова.  Вполне вероятно,  что здесь же оши-вался и ещё не
опознанный киллер Ухарев.
     Снег во  всех направлениях покрывали свежепротоптанные дорожки,  и  Донцов
вступил на  ту  из них,  которая вела к  автобусной остановке.  Если в  течение
ближайших десяти минут ничего не случится,  то останется единственный вариант —
вечернее возвращение со службы.
     Внезапно кто-то  толкнул Донцова в  спину —  толкнул не сильно,  но резко,
словно в него сослепу врезалась какая-то ранняя пташка.
     Никаких подозрительных звуков он перед этим не слышал, но сразу сообразил,
что  это  за  птички-синички летают так низко над землей,  и  прямо по  снежной
целине рванул в сторону.
     Следующий летун  успел послать Донцову привет,  чирикнув возле самого уха.
Третий опять  оказался молчуном,  долбанув в  бронежилет так,  что  Донцов едва
удержался на ногах.
     Дело принимало поганый оборот. Убийца расстреливал его, как мишень в тире,
а телохранители всё ещё не подавали о себе никаких известий.
     На  бегу Донцов оглянулся.  За  те  тридцать-сорок секунд,  которые прошли
после первого выстрела, в окружающем мире почти ничего не изменилось.
     Дети  и  взрослые по-прежнему спешили куда-то.  Дворники продолжали махать
лопатами и  тюкать ломиками.  Разгорячённые работой грузчики извергали изо ртов
клубы пара. Всё окрест было голубым от снега и розовым от восходящего солнца.
     Перемены наблюдались лишь в стане бомжей, причём перемены кардинальные.
     Один стоял во весь рост,  вытянув в направлении Донцова правую руку, кисть
которой целиком скрывалась в пестром полиэтиленовом пакете. Лёгкая сизая дымка,
похожая на  автомобильный выхлоп,  окутывала его,  хотя  взяться ей  вроде было
неоткуда.
     Другой,  ещё недавно качавший права,  присел на корточки, ошалело переводя
взгляд со  своего собрата на  Донцова и  обратно.  Когда  пакет  под  действием
пороховых газов раздулся в  очередной раз (самого выстрела,  как и  прежде,  не
было слышно),  бомж-старожил резко выпрямился и ударил бомжа-пришельца водочной
бутылкой по голове. Раздался воистину боевой звук — звонкий и хрясткий.
     Стрелок осел в снег,  сложившись,  как перочинный ножик,  почти пополам, а
Цимбаларь с  сотоварищами всё не появлялся.  Бомж,  откровенно говоря,  спасший
Донцову жизнь, вряд ли принадлежал к славной когорте стражей правопорядка — эти
при выполнении оперативных заданий пустой стеклотарой не пользуются.
     Впрочем, выяснить, что с ними такое приключилось — уснули, убиты, спились,
замерзли до  смерти,  подхватили кишечное расстройство,  —  было как-то  не  ко
времени. Оставалось надеяться лишь на самого себя.
     Выхватив пистолет и  до  поры скрывая его  в  рукаве пальто,  Донцов рысью
двинулся к мусорным бакам.  Утреннее солнце, отражаясь в сотнях оконных стёкол,
предательски слепило глаза.
     В данный момент Донцова интересовал не столько сам стрелок (дойдёт очередь
и до него),  а валявшийся на снегу полиэтиленовый пакет с пистолетом.  Он хотел
было крикнуть своему спасителю: «Отбрось пушку подальше!» — но воздуха в лёгких
хватило только на то, чтобы издать утробное мычание.
     Последние двадцать шагов Донцов проделал буквально на  нервах —  несколько
минут  бурного стресса сожгли  энергию,  которой должно было  хватить на  целый
день.
     Вблизи  Ухарев  оказался совершенно заурядным мужичонкой,  приметным разве
что рыжей клочковатой бородой да  плешивым черепом (кстати,  на розыскной фотке
борода отсутствовала,  а шевелюра,  наоборот, присутствбвала). Узнать его можно
было исключительно по вздёрнутому носу а-ля Николай Кровавый, на форму которого
не смогло повлиять ни беспощадное время, ни скотские условия существования.
     Ухарев уже приходил в  себя и  тыльной стороной ладони размазывал по  лицу
кровь,  изливавшуюся из раны над ухом. Угоди бутылка немного в сторону — и удар
мог бы оказаться смертельным. Вот это был бы сюрприз!
     Первым  делом  Донцов  подобрал  пакет,   иссечённый  пулями  и  пахнувший
пороховой  гарью.  Внутри  находился видавший  виды  пистолет  «ТТ»,  к  стволу
которого с помощью скотча и изоленты была присобачена пивная жестянка,  набитая
войлочными прокладками. Там же перекатывались и стреляные гильзы.
     —  Это он в  тебя,  что ли,  пулял?  — поинтересовался бомж,  продолжавший
сжимать в руке отбитое бутылочное горлышко.
     — В меня, — прохрипел Донцов. — Спасибо, что выручил.
     — Свои люди — сочтёмся. Материальный урон, конечно, невелик. — Бомж бросил
в  мусорный бак то,  что осталось от бутылки.  —  А вот моральный тебе придётся
возместить.  Я, честно сказать, от страха чуть в штаны не наложил. Первый раз в
такую тряхомудию встрял.
     — Возмещу, так и быть... — ответил Донцов, обшаривая карманы Ухарева.
     Добычу  его  составили самодельный нож-выкидыш,  запасная  обойма,  горсть
патронов россыпью,  набор отмычек и потёртый бумажник,  где среди всего прочего
оказались и  десять  зелёненьких бумажек с  портретом изобретателя молниеотвода
Бенжамина Франклина —  половина суммы,  в  которую  была  оценена жизнь  майора
Донцова.
     —  Богатенький был  гусь,  —  с  завистью произнёс бомж.  —  А  гумозником
прикидывался.
     —  Это  тебе в  счёт возмещения морального ущерба.  —  Донцов вытряхнул из
бумажника все  отечественные дензнаки.  —  И  кутнёшь от  души,  и  штаны новые
купишь, если старые отстирать не получится.
     —  А  баксами  с  ангелом-хранителем слабо  поделиться?  Всё  себе  хочешь
зажилить?
     —  Фальшивые они.  —  Для  наглядности Донцов разорвал одну  стодолларовую
купюру пополам.
     —  Как фальшивые?  Не может такого быть!  —  очнулся Ухарев,  но,  получив
рукояткой пистолета по зубам, снова впал в прострацию.
     —  За что он тебя?  —  осведомился чумазый «ангел-хранитель»,  подсчитывая
свалившиеся с  неба денежки.  — Принципиальные разногласия или просто чувиху не
поделили?
     — Я этого хунхуза первый раз в жизни вижу. Заказали меня. Вот за эти самые
паршивые бумажки... Ты мне лучше крепкую верёвку раздобудь.
     — Кончать его будешь?  — деловито осведомился бомж. — Учти, я соучастником
быть не собираюсь.
     —  Не привык я руки о всякое дерьмо марать.  Доставлю куда следует.  Пусть
суд его судьбу решает.
     —  А  ты  случайно не  из сучьего домика будешь?  —  Бомж сразу помрачнел,
наверное, сожалея о содеянном.
     — Есть такое дело, — признался Донцов. — Дождусь я верёвку или нет?
     —  Наручники надо при себе носить,  — буркнул бомж,  копаясь в мешке,  где
хранилась его добыча. — Верёвка будет, но за отдельную плату...
     Донцову не  осталось иного выхода,  кроме как  доставить крепко связанного
Ухарева  в  свою  квартиру  —  местонахождение ближайшего таксофона он,  честно
сказать, не знал, а сил на то, чтобы конвоировать задержанного в отдел, явно не
хватало.
     Ещё на лестничной площадке Донцов услышал, как надрывается его телефон.
     Втолкнув Ухарева внутрь,  он заставил его лечь на пол лицом вниз и  только
после этого снял трубку.
     Звонил Цимбаларь, находившийся в состоянии крайнего раздражения:
     — Ты почему из дома не выходишь? Мы со вчерашнего вечера под твоими окнами
дежурим! Окоченели, как цуцики! Маковой росинки во рту не имели!
     — Подожди,  не разоряйся,  — прервал его Донцов.  — Объясни толком, где вы
дежурите? По какому адресу?
     —  Только у  меня  и  проблем,  что  твой  адрес помнить!  Сам  знаешь,  я
зрительной памятью пользуюсь.  И  твой дом ни с каким другим не спутаю.  Ты мне
однажды даже ключи от своей квартиры уступил.
     — Так это когда было!  Три года назад!  — Донцов наконец-то понял, в какую
рискованную историю он  по  вине Цимбаларя едва не вляпался.  —  Я  адрес давно
сменил.  В той квартире сейчас совсем другие люди живут.  Недоносок ты, Саша, и
это не оскорбление, а диагноз.
     — Неужели мы маху дали? — Цимбаларь с надрыва сразу перешёл на шёпот.
     —  Ещё какого!  Этот гопник четыре выстрела в  меня успел сделать.  Только
бронежилет и спас. Записывай мой новый адрес и срочно жми сюда.
     — Говори, я и так запомню, — произнёс Цимбаларь совсем уже убитым тоном.
     —  Ах  да,  у  тебя же  идеальная память...  Улица Молодёжная,  дом шесть,
квартира сорок пять. Заходите без звонка, я дверь не запирал.
     Теперь пора  было заняться и  Ухаревым,  который вёл  себя сейчас скромнее
школьницы, решившей расстаться с невинностью, даже пощады не просил.
     Донцов не  без труда перевернул киллера на спину (был он хоть и  тщедушен,
да жилист) и вполне дружелюбно произнёс:
     — Привет, снайпер.
     — Здрасьте,  — ответил Ухарев и тут же заканючил:  — За что избили? Я мимо
шёл и никого не трогал. Стыдно над нищим издеваться. Отпустите Христа ради.
     —  Не  придуривайся,  Кондуктор.  —  Донцов продемонстрировал ему  пакет с
трофеями.  —  На шпалере остались твои пальчики.  Сам ты давно в розыске.  Псих
тебе,  кстати,  привет передает.  Давно о  встрече мечтает.  Так  что  не  лепи
горбатого.
     — Откуда кликуху мою знаешь, начальник? — Ухарев вылупился на Донцова.
     — Я и портрет твой у сердца храню. — Он продемонстрировал розыскную фотку.
—  Красивый ты  раньше был.  Кавалер на загляденье.  А  теперь зарос,  облысел,
опаршивел.  Смердишь,  как  козел.  Пора  образ  жизни  менять.  Теперь тебе  и
парикмахер будет дармовой, и баня бесплатная.
     —  Ох,  зря я  на это дело согласился,  — с горечью молвил Ухарев.  — Знал
ведь,  что на мента иду. Чуяло сердце, что вилы мне светят, да обратный ход уже
поздно было давать.
     — А ты откупиться попробуй.
     — Средств не имею'. А в долг ты не поверишь.
     — Конечно, не поверю. Но облегчить участь могу. Не за так, конечно.
     — Сдавать корешей не буду,  сразу предупреждаю! — Ухарев заелозил по полу,
словно змея, сбрасывающая кожу.
     —  Воспринимаю эти слова как неудачную шутку.  Надо будет,  ты  всё сдашь.
Даже отца родного.  Сам понимаешь,  взяли тебя без свидетелей,  допрашивают без
протокола.  Никакими процессуальными формальностями я не отягощён. Налью сейчас
кипятка в тазик и буду там твой елдак полоскать.  Когда с него последняя шкурка
слезет — иначе запоёшь.  Есть и другие способы развязывать язык,  сам знаешь. А
если перестараюсь,  тоже не  беда.  Ты ведь,  кроме уголовки,  никому не нужен.
Найдут завтра на  свалке твой изувеченный труп —  и  перекрестятся от  радости.
Одной паршивой гадиной в  этом  мире  меньше стало.  Поэтому не  зли  меня.  Ты
расколешься ещё  прежде,  чем  сюда  заявятся мои  дружбаны,  которые  с  тобой
цацкаться тем более не  станут.  Да и  вопросик у  меня имеется самый что ни на
есть безобидный.
     — Интересно будет послушать, — пробубнил Ухарев.
     —   С   какой  целью  осенью  прошлого  года  ты  ночью  проник  в  здание
психиатрической клиники, расположенной на улице Сухой?
     — Вопросик и в самом деле плевый.  — Ухарев, выискивающий в словах Донцова
какой-нибудь подвох,  от умственного напряжения даже засопел.  — При тех делах,
которые ваша контора на  меня вешает,  это просто детская шалость...  Не  думал
даже, что тот случай когда-нибудь всплывет.
     — В это заведение людей силком доставляют.  А ты сам полез.  Вот и хочется
знать, какой ты там интерес имел.
     —  Какой интерес может иметь в  чужой хате  человек моей  специальности...
Наняли меня. За хорошие денежки. Вальта одного убрать. Но дело не выгорело.
     — Об этом потом... Какого конкретно вальта? Расскажи подробнее.
     —  Я  его паспортными данными не интересовался.  Мне схему дали.  И  номер
палаты. Пришить его, говорят, проще простого. Он и так не жилец на этом свете.
     — Как ты проник в здание?
     — На первом этаже окно в столовке было не заперто.  По-моему, третье слева
от угла. А внутри я отмычками действовал.
     — Этими? — Донцов продемонстрировал один из своих трофеев.
     — Ими, родимыми, — признался Ухарев. — Ручная работа, оружейная сталь.
     —  А  как  мимо  дежурной медсестры пройти собирался?  —  продолжал допрос
Донцов.
     — Припугнул бы её. Но без всякого насилия. Такое было пожелание.
     — Ещё какие-нибудь пожелания у заказчиков были?
     — Дай подумать...  Стрелять надо было в сердце, и только в сердце. Никаких
контрольных выстрелов...  И  ещё предупреждали,  что следить за мной будут.  От
первой минуты и до последней.
     — Каким образом?
     — Вот это я не знаю.  На пушку, наверное, брали. Никакой слежки за собой я
как раз и не заметил.
     — Заказ через кого получал?
     —  Через  братву,   как  обычно.   —  Ухарев  скривился,  как  бы  заранее
предчувствуя крупные неприятности (хотя и  так  вляпался дальше некуда).  —  Не
надо бы, начальник, об этом...
     — Надо. Выкладывай фамилии, клички, приметы.
     — Я с ними особо не якшаюсь.  Встретились,  разошлись... В тот раз со мной
такой здоровый бугай ба-зарил. Ещё заячья губа у него. Зовут, кажется, Медиком.
Второй пожиже —  Ганс.  Усики фашистские носит.  Но в последнее время их что-то
нигде не видно.
     — А когда братва у заказчика деньги брала,  ты разве не ходил позырить?  —
вопрос был задан как бы  между прочим,  хотя ответ на  него интересовал Донцова
больше всего.
     —  Ходил,  конечно,  — не стал упираться Ухарев.  — У нас так заведено.  А
вдруг мне личность этого фраера знакома.  Правда,  близко не подваливал. Издали
зенки пялил.
     — Опиши мне заказчика.
     — Какая-то макака желтомордая.  Китаец или узбек.  Годами молодой.  Особых
примет никаких.  Он мурло своё косоглазое всё время в  шарф прятал...  Но тебе,
начальник,  я как на духу скажу. Авось и зачтётся. На самом деле это баба была.
Или девка. Хотя и переодетая под мужика.
     — Почему ты так решил?
     — Не держи меня за лопуха. Я бабу в любом обличье опознаю. Даже китайскую.
     — Где схема, которую ты получил перед походом в клинику?
     — Сжёг к чёртовой матери. Мы архивы не заводим.
     — Почему ты не выполнил задание?
     —  Честно  сказать,  заблудился.  Темно.  Клиника огромная.  Все  коридоры
одинаковые.  Шастал,  шастал,  а  потом на  какую-то дрючку напоролся.  Она хай
подняла до  небес.  Прибежал амбал с  дубинкой.  Пришлось его пугнуть из пушки.
Уходил опять через столовку. Окно за собой притворил.
     — А что киллеру бывает, если он заказ не выполнил?
     —   Неприятности  бывают...   Мою  долю  братва  отобрала  и  ещё  по  шее
накостыляла.  Но,  поскольку заказчик никаких претензий не предъявил, скоро всё
заглохло.
     — Сколько тебе в тот раз перепало?
     —  Тысяча  баксов,  как  и  сейчас.  Только те  настоящие были.  —  Ухарев
вздохнул.  — Хотя сначала мне они не понравились.  Все новенькие, одной серии и
номера друг  за  другом идут.  Потом в  одном обмен-нике у  знакомой проверил —
подлинные. Пусть Медик и Ганс ими подавятся!
     В  это время лязгнула входная дверь и  в  прихожей послышался топот многих
ног.
     — Вот и прибыли за тобой архангелы небесные,  — сказал Донцов. — Отдохнёшь
пока на шкон-ке. Если что-нибудь интересное вспомнишь — просигналишь мне.
     Противоестественное чувство зависти к этому давно утратившему человеческий
облик существу вдруг охватило его.
     Ухарев был отвратителен как в  физическом,  так и в нравственном плане,  и
впереди его не ждало ничего хорошего —  неподъемный срок в условиях,  где долго
не  выдерживают даже сторожевые псы,  да  изощрённые издевательства со  стороны
сокамерников,  которые  к  наёмным  убийцам  относятся  ещё  хуже,  чем  к  так
называемым амурикам, преступникам, осуждённым за изнасилование малолеток.
     И тем не менее этот выродок рода человеческого имел прекрасный аппетит, не
страдал от бессонницы, не мочился кровью, не задыхался от малейшего физического
напряжения и вообще отличался отменным здоровьем,  нынче как бы уже и не нужным
ему.
     Грех  говорить,  но  Донцов безо всяких оговорок променял бы  операционный
стол,  маячивший ему в  самом ближайшем будущем,  на  тюремные нары,  светившие
Ухареву.
     С нар тоже возвращаются не всегда, но всё же чаще.
      
     Глава 8
     ...САНИТАРКА, ЗВАТЬ ТАМАРКА...
     Когда Ухарева,  сменившего обрывок грязной бельевой верёвки на  элегантные
никелированные браслеты,  увели вниз,  Цимбаларь,  оставшийся один  на  один  с
Донцовым, проникновенно произнёс:
     — Я наперед знаю,  что ты мне хочешь сказать,  и заранее согласен с каждым
словом.  Поэтому предлагаю считать,  что ты уже облегчил душу,  а  я  покаялся.
Инцидент,   как  говорится,  исчерпан.  Но  поскольку  вина  моя  действительно
неизгладима,   можешь  зачислить  меня  в  категорию  вечных  должников.  Такая
постановка вопроса тебя устраивает?
     —  Рад,  если  до  тебя что-то  действительно дошло.  —  Донцов,  успевший
испытать с утра столько треволнений, сейчас был настроен миролюбиво. — Но учти,
твоим  обещанием  я   не   премину  воспользоваться.   Посмей  только  от  него
откреститься.  Сейчас возвращайся в  отдел и  передай Кондакову вот это.  —  Он
протянул Цимбаларю лист  с  загадочным текстом,  уже  упакованный в  прозрачный
пластик.
     —  Криптограмма какая-то,  — с видом знатока констатировал проштрафившийся
капитан.
     —  Скажи  ещё  —  кроссворд...  Пусть  Кондаков выжмет из  этого  максимум
возможного.  Главное,  дословный перевод,  если он вообще получится. Желательно
также с комментариями специалистов.  Все виды экспертизы. Отпечатки пальцев. Ну
и так далее. Срок исполнения — сутки.
     —  Я  эту филькину грамоту ему,  конечно,  передам,  но  сроки и  успех не
гарантирую.  —  Цимбаларь с  сомнением рассматривал странные письмена.  — Такие
закорючки даже самый прожжённый полиглот не разгадает.  В  каком только дурдоме
ты это нашёл...
     Донцов  промолчал,  несколько  ошарашенный интуицией коллеги.  Ткнув,  что
называется, пальцем в небо, он угодил в самую точку.
     С улицы призывно просигналила оперативная машина.
     — Ты здесь остаёшься или с нами в отдел поедешь? — спохватился Цимбаларь.
     — Ни то и ни другое. Подбросьте меня до метро.
     До  поры  до  времени,   памятуя  наставления  полковника  Горемыкина,  он
предпочитал не упоминать о клинике профессора Котяры даже при сослуживцах.
     Однако оказавшись перед входом в  метро,  похожим одновременно и  на пасть
библейского  левиафана,   и  на  парадные  ворота  крематория,   Донцов  воочию
представил себе, какие тяготы ожидают его сначала на коварной ленте эскалатора,
где если и  не  затолкают,  то  обязательно оттопчут ноги,  а  потом в  тряском
заплёванном поезде, вагоны которого бездомные горожане, промаявшиеся до утра на
морозе,  используют теперь вместо ночлежки, — представил и передумал спускаться
под  землю,   решив  воспользоваться  услугами  такси,  благо,  что  деньги  на
транспортные расходы ещё имелись.
     Из  двух  разных  мест,  которые нужно  было  посетить в  первую очередь —
психиатрической клиники и  районного отделения милиции,  — Донцов без колебания
выбрал последнее.  По пути он не поленился заскочить в магазин,  где отоварился
парой бутылок водки.
     Уже из  дежурки было слышно,  как на  втором этаже опер Псих препирается с
кем-то,  явно  облечённым реальной  властью.  Вопрос  касался  защиты  чести  и
достоинства всех  взятых  гамузом сыскарей,  которых некоторые некомпетентные и
скудоумные деятели,  чьё место в  лучшем случае —  гондонная фабрика,  пытаются
использовать  вместо  затычек  для  всех  дыр,   существующих  в  отечественной
правоохранительной системе.
     Перепалка,  которая,  судя по накалу страстей,  могла перейти в перебранку
или  даже  в  перестрелку,  к  счастью,  закончилась  демонстративным хлопаньем
дверей.
     В  такой  буквально  наэлектризованной обстановке  Донцову  полагалось  бы
немного выждать, но уж очень поджимало время.
     Впрочем,  опер Псих встретил его столь же радушно, как и в прошлый раз, да
и разговор повёл в прежней манере, словно они расстались только недавно.
     —  Нашли дурачков!  —  во  весь  голос возмущался он,  явно рассчитывая на
сочувствие Донцова. — Командиры, мать вашу в перегиб! Какую-то операцию «Невод»
придумали.  Думаешь,  браконьеров ловить на реке?  Дудки! Бабок гонять, которые
палёными сигаретами торгуют.
     — Не принимай близко к сердцу,  — сказал Донцов тем тоном,  который обычно
именуется «примирительным». — Я к тебе с новостями. Сразу две, и обе хорошие.
     Естественно, что под новостями имелись в виду водочные бутылки.
     — Жаль, рановато ты явился, — молвил Псих, убирая подношения в сейф.
     — Если надо, я могу и вечерком заглянуть.
     —  Не-е,  до вечера они не доживут.  Максимум до обеда,  —  подозрительный
блеск  в  глазах  опера  и  странный запашок из  уст  косвенно подтверждали эту
версию.
     —  Ну  и  на  здоровье...  Ты  мне  лучше вот что подскажи.  Интересуюсь я
парочкой бандюг.  Они  обычно на  вашем рынке сшиваются.  Одного Медиком зовут.
Якобы имеет врождённый дефект верхней губы. Другой — Ганс. Под фашиста косит.
     —  Конечно,  знаю.  Известные  боевики.  А  тебе  они  зачем?  Засветились
где-нибудь?
     —  Лично я  на  них никаким компроматом не  располагаю.  Но потолковать за
жизнь хотелось бы.  — Арест Ухарева Донцов пока решил держать в тайне.  — Можно
это устроить?
     — Нельзя, — категорически заявил Псих.
     — Почему?
     —  По  кочану!  —  Он сунулся в  сейф,  где нашли себе приют скромные,  но
своевременные дары  Донцова,  и  извлёк  на  свет  божий  внушительных размеров
фотоальбом в  бархатном переплёте.  —  Вот  полюбуйся.  Это  мы  специально для
дорогих гостей держим.  Типа районной администрации и  потенциальных спонсоров.
Некоторых очень впечатляет.
     Внимание привлекали уже первые снимки,  яркие и глянцевые,  изображавшие в
разных ракурсах голую дебелую даму, удушенную собственным лифчиком, однако Псих
со словами: «Это тебе неинтересно» — стал быстро перелистывать альбом в поисках
нужной страницы.
     Вниманию Донцова было  представлено фото уже  иного содержания —  на  полу
какого-то  питейного  заведения,  о  чём  свидетельствовали превращённые в  бой
разнообразные предметы сервировки,  лежали вальтом двое мужчин в чёрных кожаных
куртках,   причём  тот,  кто  находился  на  переднем  плане,  закинул  ногу  в
задравшейся штанине на грудь товарища,  который, в свою очередь, как бы пытался
её  сбросить.  Если  бы  не  огромная кровавая лужа,  служившая фоном для  этой
любопытной   жанровой   сцены,   и   не   многочисленные   пулевые   отверстия,
обезобразившие могучие тела обоих молодцов,  их можно было бы принять за крепко
уснувших выпивох.
     —  Это Андрей Петухов,  он же Медик,  и  Вячеслав Кудыкин,  он же Ганс,  —
пояснил Псих.
     Действительно, среди всего прочего на снимке присутствовали и гитлеровские
усики, и заячья губа.
     — Когда это случилось? — поинтересовался Донцов.
     — Под Рождество.  Ты разве не слышал? Бойня в загородном кафе «Дед Мазай и
зайцы». Все газеты об этом писали.
     — И кто их?
     — Азеры.
     — За что?
     — Долгая история.
     — А если в двух словах? Расскажи.
     —  Расскажи  да  расскажи!  Что  я  тебе  —  акын  какой-нибудь?  Народный
сказитель.  Этот,  как его... Джамбул? — вышел из себя Псих, но, покосившись на
полуоткрытый сейф,  в  глубине  которого  обнадёживающе поблескивало бутылочное
стекло,  сразу сменил гнев на милость.  — Ну ладно,  если только ради дружбы...
Держали  азеры   в   районе  Ботанического  сада   что-то   вроде   подпольного
тотализатора. Ставки, правда, принимали только от своих. Называлась эта контора
— закрытое акционерное общество «Теремок».
     — Так и называлось? — удивился Донцов.
     —  Именно.  Мы о них,  конечно,  кое-что знали,  но руки не доходили.  Нет
ничего  хуже,  чем  с  этническими группировками связываться.  Все  друг  другу
свояки,  круговая поруки. Стукача не завербуешь, кукушку не внедришь... Короче,
случилась в этом «Теремке» беда.  Кто-то увёл из сейфа все наличные денежки,  а
это без малого сто тысяч баксов.  Десять пачек в банковской упаковке со штампом
федеральной резервной системы США.  И что характерно,  случилось это средь бела
дня в хорошо охраняемом здании, куда посторонним доступ, в общем-то, заказан. О
существовании этого  сейфа  знали  только  двое  —  хозяин  «Теремка» Гаджиев и
кассир,  тоже Гаджиев,  кстати,  двоюродные братья. Ключ от сейфа кассир прятал
вообще в  таком месте,  которое было  известно ему  одному.  На  обед  все  эти
инородцы,  естественно,  отбывали в свой излюбленный кабак «Баку».  В тот день,
вернувшись в офис,  братья Гад-жиевы убедились, что деньги в сейфе отсутствуют,
хотя час назад ещё были на месте.  Ключ находился там, где ему и было положено.
Я  всё это знаю от  одного приятеля,  который с  азерами сотрудничал в  частном
порядке. Сам понимаешь, что официального заявления о краже они не сделали.
     —  Прости,  что  перебиваю.  Мог кто-нибудь подсмотреть,  куда прячет ключ
кассир?
     — Мог.  Человек-невидимка! Повторяю, никто из посторонних в эту комнату не
заходит.  Окошечко крошечное, под самым потолком. Напротив пустырь. Но тот, кто
прибрал деньги,  знал и  про ключ,  и  про сейф,  и  про то,  что накануне туда
положили сто тысяч.
     — Соучастие кассира исключается?
     — Зачем ему?  Он и так распоряжался этими деньгами,  как хотел. Как-никак,
второе лицо в «Теремке».
     — Испарились, выходит, денежки.
     —  Нет,  тут  другое.  На  сейфе,  ключе и  входной двери были  обнаружены
пальчики человека, к «Теремку» никакого отношения не имеющего.
     — Входная дверь была взломана?
     — Её Гаджиев-младший просто не запирал.  Не считал нужным.  Забыл сказать,
что сейф имел ещё и цифровой код, но и это не спасло денежки.
     —  А  какое отношение к  краже из «Теремка» имели базарные боевики Медик и
Ганс? — Донцов кивнул на раскрытый альбом с душераздирающими снимками.
     —  Номера пропавших банкнот были  азерам известны.  Через  своих людей они
установили наблюдение за всеми местами,  где сбывается валюта. И скоро им стало
известно,  что  Медик сбросил в  одном обменнике пять сотен тех самых долларов.
Позже Ганс расплатился в биллиардной ещё одной сотенной бумажкой.
     — И начались разборки, — подсказал Донцов.
     — Само собой. Но ни на один из своих вопросов азеры вразумительного ответа
так и не получили.  Страсти накалялись, и на очередной стрелке наших бандюганов
просто расстреляли.  Их кореша в долгу не остались и выбили почти весь персонал
«Теремка» вместе с братьями Гаджиевыми.  Потом было ещё несколько схваток, но в
конце концов кто-то  из авторитетов их замирил.  Кража из сейфа так и  осталась
нераскрытой, а наша картотека сразу похудела на дюжину фигурантов.
     —  Неужели  никто  из  посторонних в  тот  день  не  заходил в  «Теремок»?
Почтальон, пожарный инспектор, водопроводчик?
     — Почему же!  Заходили. Несколько девок. Работу искали. Азеры, сам знаешь,
к девкам лояльно относятся. Их всех камеры слежения зафиксировали.
     — Не было там одной посетительницы с ярко выраженной восточной внешностью?
     — Чего не знаю, того не знаю.
     — Видеозаписи с камер слежения случайно не сохранились?
     —  Какое там!  Во  время последней разборки пожар случился.  От  «Теремка»
голые  стены  остались.  Скоро  там  фитнес-центр  откроется,  а  проще говоря,
бордель. Капитальный ремонт полным ходом идёт.
     —  А  где сейчас отпечатки пальцев,  которые твой приятель снял с  ключа и
сейфа?
     — Даже затрудняюсь сказать.  Расследование-то производилось неофициальное,
без ведома руководства.  Проще говоря,  купился он за хорошие бабки. Но лично я
передал бы  отпечатки в  нашу  картотеку.  Не  исключено,  что  они  где-нибудь
всплывут.
     — Поточнее узнать нельзя?
     — Нельзя,  а главное, не у кого. Пропал этот пенёк без вести. Теперь весны
ждём.  Где-нибудь в марте—апреле вытает из-под снега. А ведь предупреждали его,
чтобы со  всякими отморозками не  водился.  На двух стульях не усидишь даже при
наличии очень широкой задницы.
     На  том  они и  расстались.  Донцову предстоял визит в  клинику профессора
Котяры, а оперу Психу — участие в операции «Невод».
     На  сей  раз  Шкурдюк поджидал Донцова прямо на  проходной,  как  будто бы
никаких иных забот вообще не имел.
     — Сегодня вы прекрасно выглядите! — с ходу заявил он. — Просто цветёте!
     —  Дерьмо  тоже  цветёт,   —  мрачно  пошутил  Донцов.  —  Когда  плесенью
покрывается.	
     На  территории клиники  почти  ничего  не  изменилось.  Дворник Лукошников
шаркал  метлой  по  асфальту  в  дальнем  конце  двора.   Стая  ворон,   громко
перекаркиваясь,  обследовала мусорные  контейнеры,  которые  за  истёкшие сутки
коммунальщики так и не удосужились вывезти.
     —  Зайдём в столовую,  — сказал Донцов,  когда они приблизились к третьему
корпусу.
     —  Обед ещё не  готов,  но думаю,  что от завтрака что-нибудь осталось,  —
поспешил заверить его Шкурдюк.
     —  Всякие разговоры о  еде прошу прекратить раз и  навсегда,  — отбрил его
Донцов. — Я не кормиться сюда хожу, а дело делать.
     Окно,  о  котором упоминал Ухарев,  находилось не в  обеденном зале,  а на
кухне,  где  на  огромных  электроплитах что-то  жарилось,  парилось и  кипело,
распространяя резкие ароматы заморских специй и отечественного комбижира.
     Для  Донцова подобная атмосфера была  чревата если  не  обмороком,  то  по
меньшей мере  приступом рвоты,  но,  поскольку на  него со  всех сторон пялился
местный персонал,  преимущественно сисястый, задастый и румя ноше кий, он решил
во что бы то ни стало держаться гоголем.
     Демонстративно  пренебрегая  помощью  чересчур  услужливого  Шкурдюка,  он
взобрался  на  подоконник,   вскрыл  распределительную  коробочку,  посредством
которой сигнализация оконной рамы подсоединялась к общей цепи,  и убедился, что
все датчики отключены. Причём сделано это было не абы как, а со знанием дела.
     Никак не  прокомментировав свое  открытие,  Донцов спрыгнул с  подоконника
(внутри что-то ёкнуло,  как у  запалённой клячи) и завёл со Шкурдюком следующий
разговор:
     — Кто из работников клиники имеет доступ на кухню?
     —  Повара,   раздатчицы,   санитарки,   —  начал  перечислять  заместитель
главврача. — Ну и представители администрации с инспекционными целями.
     — А дворники, грузчики?
     —  Грузчики у  нас  штатным  расписанием не  предусмотрены,  девушки  сами
справляются.  А  дворнику здесь делать нечего.  Он  и  в  столовую-то не ходит.
Питается всухомятку тем, что приносит с собой.
     — Ясно, — сказал Донцов, припомнив эпизод с кормлением ворона.
     Дальнейшие  их   контакты  происходили  уже  в   кабинете  Шкурдюка,   без
посторонних глаз.
     — Вы знаете всех сотрудников клиники? — спросил Донцов, безуспешно пытаясь
сосчитать золотых рыбок, снующих в аквариуме.
     —  Как  же  иначе!  Я  с  каждым собеседование провожу.  И  ежеквартальный
инструктаж по технике безопасности.
     —   Нет   ли   у   вас   женщины   с   характерной  восточной  внешностью,
предположительно китаянки или узбечки,  хрупкого телосложения, невысокого роста
и сравнительно молодых лет?
     —  Есть одна такая,  — даже не задумываясь,  ответил Шкурдюк.  — Только не
китаянка и не узбечка, а бурятка. Тамара Жалмаева. Санитарка.
     — В какую смену она работает?
     —  Сейчас  выясним...  —  Шкурдюк  снял  трубку  внутреннего  телефона.  —
Попросите,   пожалуйста  старшую   медсестру...   Ирина   Петровна,   ещё   раз
здравствуйте.  Посмотрите по  графику,  когда  работает  Жалмаева...  Что?..  И
давно?.. Почему меня в известность не поставили?.. Хорошо, разберемся...
     — Случилось что-нибудь? — Сердце Донцова замерло, пропустив один такт, что
всегда  случалось с  ним,  когда  в  наугад заброшенную сеть  вдруг  попадалась
крупная, а главное — желанная добыча.
     —  Маленькая неувязочка.  —  Шкурдюк  от  смущения даже  запыхтел.  —  Эта
Жалмаева уже четвёртый день не  выходит на  работу и  не отвечает на телефонные
звонки. Заболела, наверное. Нынче грипп людей так и косит.
     — Где её личное дело?
     — В отделе кадров. Принести?
     — Не надо, я сам схожу.
     В  тоненькой папочке,  выданной Донцову инспектором-кадровиком,  женщиной,
причёсанной и накрашенной по моде тридцатилетней давности,  находился подлинник
диплома  об  окончании медучилища,  трудовая  книжка,  напечатанное на  машинке
заявление о  приёме  на  работу и  ксерокопия титульной страницы паспорта.  Все
документы были выданы на  имя  Тамары Бадмаевны Жалмаевой,  1978 года рождения,
уроженки посёлка Селендум, одноимённого аймака.
     Фотография  изображала  серьезное  девичье  личико,   с   носом  пипочкой,
раскосыми глазёнками и  гладко  зачесанными назад  черными волосами.  До  этого
Донцов почему-то представлял себе буряток несколько иначе.
     — На работу она сама устраивалась? — спросил Донцов.
     —  Сама,  —  ответила кадровичка.  —  Хотя обычно к  нам по  рекомендациям
приходят.
     — Не говорила, почему её именно к вам потянуло?
     — Я уже и не помню. Она вообще-то не шибко разговорчивая была.
     — Странно... Имея диплом медсестры, согласилась работать санитаркой.
     —  В  медсестрах у  нас недостатка нет.  А санитарок всегда не хватает.  Я
предложила, она и согласилась.
     — Документы, похоже, в порядке... А как у неё с пропиской?
     — Тоже всё в порядке. Я паспорт сама проверяла. Адрес имеется в заявлении.
     — Кстати, у вас все заявления на машинке печатаются?
     —  Дело в  том,  что  кисть правой руки у  неё была забинтована.  Дескать,
обожгла. Делать нечего, я заявление напечатала, а она подписала.
     —  Скорее,  подмахнула,  —  с  иронией произнёс Донцов,  сравнивая подписи
Жалмаевой на заявлении и на паспорте. — Сходство весьма отдалённое.
     — Я же говорю,  рука у неё болела.  — Кадровичка,  не привыкшая,  чтобы ей
перечили, нахмурилась.
     — Какие обязанности у санитарки? — продолжал выспрашивать Донцов.
     —  Самые разнообразные.  Уборка,  стирка,  помощь медсестре,  обслуживание
пациентов и так далее.  Хватает, в общем-то, обязанностей. Работа хлопотная. Не
каждая на неё согласится.
     — Как она характеризовалась?
     —  Так себе.  Ни  рыба ни мясо.  Замкнутая,  Работала без замечаний,  хоть
лишнего на себя не брала.
     — По-русски хорошо говорила?
     — Нормально. Без акцента, хотя как-то чудно... — Кадровичка наморщила лоб,
подбирая нужное слово.  — Как кукла.  Есть,  знаете ли,  такие говорящие куклы.
Говорит одно, а на лице написано Другое. Или вообще ничего не написано.
     —  Я  временно изымаю эти документы.  — Донцов сложил все бумаги обратно в
папку.  — В принципе можно составить протокол изъятия.  Но у нас с руководством
клиники  существует  джентльменское  соглашение,  позволяющее  избегать  пустых
формальностей. Не так ли, Алексей Игнатьевич?
     —  Да-да,  конечно!  — охотно подтвердил Шкур-дюк,  лицо которого выражало
горестное недоумение,  свойственное детям,  впервые столкнувшимся с  лицемерием
взрослых.
     —  В  заключение я  хотел бы  осмотреть все  вещи и  предметы,  которыми в
последнее время пользовалась...  —  он  заглянул в  папку,  —  Тамара Бадмаевна
Жалмаева. А также её шкафчик в раздевалке. Кроме того, прошу предъявить мне все
журналы, ведомости и другую документацию, где имеются её подписи.
     —  Эх,  дали  маху,  —  скорбно  вздохнул Шкур-дюк.  —  Пригрели на  груди
змеюку...
     —  Попрошу  не  делать  скоропалительных выводов,  —  возразил  Донцов.  —
По-моему,  я  не  сказал ничего такого,  что  могло  бы  бросить тень  на  вашу
отсутствующую сотрудницу.
     Покидая клинику, он мурлыкал себе под нос давно забытую песенку, ни с того
ни с сего вдруг всплывшую в памяти:
     Бежит по полю санитарка,
     Звать Тамарка.
     В больших кирзовых сапогах
     На босу ногу,
     Без размера,
     Украсть успела, вот нахалка...
     Уже к вечеру того же дня выяснилось, что паспорт, ксерокопия которого была
изъята в  клинике,  скорее всего подлинный,  хотя и с переклеенной фотографией.
Его  вместе с  другими вещами,  имевшимися в  дамской сумочке,  украли два года
назад  у  гражданки Жалмаевой,  прибывшей из  родной Бурятии для  поступления в
консерваторию, о чём имелось соответствующее заявление потерпевшей.
     Диплом и  трудовая книжка оказались фальшивками,  правда,  сработанными на
вполне    приличном    полиграфическом   уровне.    Как    сообщил    начальник
криминалистической лаборатории майор  Себякин,  такого добра повсюду хоть  пруд
пруди.  В каждом переходе метро предлагают,  на каждом рынке.  Мелких торговцев
ловят  пачками,   но  организаторы  пока  неизвестны.   Встречаются  фальшивки,
исполненные на настоящих госзнаковских бланках.
     — И сколько такое удовольствие может стоить? — поинтересовался Донцов.
     — От двухсот до пятисот долларов,  если брать в общем. А может, и дешевле.
Это   ведь   не   диплом   Бауманского  училища   и   не   удостоверение  члена
правительства... Почему пригорюнился?
     —  Жалею потраченное впустую время.  И зачем я только пять лет в институте
мозги сушил! Купил бы себе сейчас готовый диплом — и вся недолга.
     — Ушлые люди так и делали,  — охотно пояснил майор-астролог.  — Я когда-то
секретный приказ читал  про  одного грузина,  который дослужился до  полковника
железнодорожных войск,  даже не  владея грамотой.  Правда,  это ещё при Хрущеве
было.
     — Но всё же до генерала не дотянул.
     —  Дотянул бы,  да  жена  сдала,  которая за  него  прежде всею  писаниной
занималась.  На  почве  ревности сдала...  Между прочим,  генералу или  маршалу
грамота вообще без надобности. Было бы горло луженое. Не буду называть фамилии,
но таким примерам несть числа...
     По адресу, указанному в заявлении Жалмаевой, проживали совсем другие люди,
никогда не  водившие знакомства с  бурятами,  а  тем более с  бурятками.  Номер
телефона, который она сообщила при поступлении на работу, вообще не существовал
в природе.
     Из дюжины подписей,  оставленных на различных документах,  не было и  двух
схожих между собой.
     «Как курица лапой нацарапала»,  —  так прокомментировал эти каракули майор
Себякин.  Просто удивительно,  что никто в  клинике не  обратил на это внимания
раньше.  Впечатляли и  результаты дактилоскопической экспертизы.  Кожные узоры,
оставленные   самозванкой   на   различных   бытовых   предметах   в   клинике,
соответствовали тем, что имелись на загадочной рукописи, полученной Донцовым от
Шкурдюка.
     Более того, аналоги нашлись и в центральном криминалистическом архиве. Эти
были  поименованы  так:  «Дактилоскопические отпечатки  внутренней  поверхности
ногтевых фаланг  большого и  указательного пальцев правой  руки,  принадлежащие
неизвестному лицу, причастному к краже денежных средств из сейфа ЗАО «Теремок».
Пропавший без  вести коллега опера Психа хоть и  не  брезговал подрабатывать на
стороне, однако свой профессиональный долг выполнял честно.
     Что   касается   загадочного   текста,   то   он   по-прежнему   оставался
непрочитанным,  хотя, по уверению Кондакова, определённые подвижки уже имелись.
Во  всяком случае,  это была не  мистификация и  не  набор каких-либо ничего не
значащих  символов,  а  реальное  сообщение,  зашифрованное столь  оригинальным
способом.
     Правда,  во  всей  стране  набралось бы  не  больше  семи-восьми  человек,
способных сделать такое. Каждый из них был на виду, пользовался безукоризненной
репутацией и  никакого отношения к криминальной среде (а также к психиатрии) не
имел.
      И  в  самом деле,  невозможно было  предположить,  что  вне  узкого круга
профессиональных  лингвистов  появился   вдруг   человек,   свободно  владеющий
арамейским,  сабейским, древнегреческим, египетским и санскритским письмом. Это
было равносильно тому,  что  какой-нибудь заурядный перворазрядник преодолел бы
планку на высоте в два с половиной метра.
     Короче говоря,  листок бумаги,  попавший в руки Донцова, являлся сенсацией
сам по себе, вне зависимости от места и обстоятельств обнаружения.
     Однако интуиция подсказывала ему,  что  расшифрованный текст не  только не
поможет найти убийцу Намёткина,  но ещё больше запутает следствие. Единственной
реальной  зацепкой  оставалась пока  девушка  с  нездешней внешностью,  которую
Донцов окрестил для  себя «Тамарка-санитарка» (зачем зря полоскать фамилию,  не
имеющую к этой некрасивой истории никакого отношения).
     Она по долгу службы посещала палату Намёткина,  пользовалась целым набором
фальшивых документов,  легко  справлялась с  чужими  сейфами,  умела  отключать
охранную сигнализацию,  но  не могла толком расписаться в  платёжной ведомости,
чуралась близкого общения с коллегами по работе и,  по сведениям,  полученным в
клинике, иногда теряла ориентировку вв времени и пространстве, что выливалось в
краткие  приступы истерии или  в  тяжкий,  но  тоже  кратковременный ступор  (к
сожалению,  эти сведения оказались новостью не  только для Донцова,  но  и  для
Шкурдюка).
     Как пояснила старшая медсестра: «Лучше истеричка, чем алкоголичка. Лично я
по  работе никаких претензий к  ней  не  имею.  Вы  сами  попробуйте целый день
потаскать подкладные судна или перестелить дюжину обоссанных кроватей».
     Глава 9
     РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ ПОД КРОВАТЬЮ
     Разыскать человека по  одной только не  совсем чёткой фотографии —  задача
непростая.  Тем более, если этот человек имеет опыт нелегального существования.
К  тому  же  в  большом многонациональном городе,  который иногда  сравнивают с
проходным двором, а иногда с вавилонским столпотворением.
     Для этого существуют разные способы. Применительно к Тамарке-санитарке они
выглядели приблизительно так.
     Во-первых, раздать эти фотографии всем патрульным милиционерам, дворникам,
вахтерам,  охранникам  и  консьержкам,  проинструктировать всех  оперативников,
поднять на ноги всех тайных осведомителей и сексотов, привлечь на помощь печать
и телевидение. Однако этот способ противоречит условиям, выдвинутым полковником
Горемыкиным, а кроме того, не обещает немедленных результатов.
     Во-вторых,  розыск особы, имеющей непосредственное отношение к краже денег
из  фирмы  братьев  Гаджиевых,  можно  спихнуть  на  азербайджанскую преступную
группировку, едва-едва успевшую зализать раны, полученные в разборках по поводу
этой  самой  кражи.  За  свои  кровные сто  тысяч земляки братьев-покойников не
только весь город перетряхнут,  но и  в загробный мир спустятся.  Однако (ох уж
это вечное «однако») с  таким же  успехом можно послать чёрта на поиски дитяти.
Даже если азеры и  получат часть своих денег обратно,  что по  истечении такого
срока весьма проблематично,  то Тамарка-санитарка всё равно обречена.  Ремни из
неё  будут резать,  кишки на  шампур наматывать,  матку наизнанку выворачивать.
Жалко девку, да и на расследовании лучше заранее поставить крест.
     И  третий вариант,  самый  перспективный,  —  обратиться за  содействием к
главарям азиатских диаспор (то,  что  Тамарка-санитарка никакая не  бурятка,  а
скорее всего китаянка или вьетнамка,  в категорической форме заявляли все,  кто
знал её  по  жизни).  Правда,  эти инородцы в  отличие от  славян своих вот так
запросто не сдают,  хотя продать,  наверное, могут. Пусть не за деньги, которых
всё равно нет, а за какие-нибудь конкретные услуги. Или уступки.
     Свои умозаключения Донцов изложил Кондакову и Цимбаларю в приватной беседе
за  чашкой чая.  При этом он  старательно избегал всякой конкретики,  способной
пролить свет на  подоплёку дела или на  его фигурантов.  Задача формулировалась
предельно кратко и доходчиво: «Вот эта хромосома косоглазая нужна мне позарез в
самый ближайший срок и обязательно в товарном виде».
     — Дай-ка полюбоваться. — Цимбаларь завладел фотографией Тамарки-санитарки.
—  Действительно,  на  потомка Чингисхана не  похожа.  Я  бы определил место её
происхождения так  —  Восточная,  а  скорее  Юго-Восточная  Азия.  Мне  похожие
акашёвки в Таиланде лечебный массаж делали.
     — И только? — хмыкнул Кондаков.
     — Что — и только? — взыскующе уставился на него Цимбаларь.
     — Один только лечебный массаж?
     — Исключительно лечебный.  Без всякого контакта с эрогенными зонами. Я там
здоровье  восстанавливал после  показательной схватки  с  чемпионом Гонконга по
борьбе без  правил.  Меня  в  то  время  даже  пятилетняя девчонка могла ногами
забить.
     — Ближе к делу, — напомнил Донцов.
     — Раньше,  в эпоху железного занавеса, мы бы такую мартышку-коротышку шутя
отыскали,  —  сказал Кондаков.  — А теперь их на каждом рынке тысячи.  И все на
одно лицо. Вот на такое. — Он щёлкнул ногтем по фотокарточке.
     — Это они для.нас все на одно лицо.  Я Сунь Ят Сена от Хо Ши Мина даже под
микроскопом не отличу.  А свои их очень даже различают, — возразил Цимбаларь. —
Тут правильная была мысль высказана.  Надо к  ихним авторитетам на поклон идти.
Пусть  Петр  Фомич  слегка  прошвырнётся по  свежему  воздуху,  растрясет  свой
простатит с  геморроем.  У  него  старые связи,  наверное,  в  каждом восточном
посольстве найдутся.  Так сказать,  бывшие друзья по  оружию.  А  уж косоглазые
разведчики с  косоглазыми бандитами всегда договорятся.  Отдадут вам  девочку в
целлофановой упаковочке и ещё розовой ленточкой перевяжут.
     —  Я,  допустим,  пройдусь!  — возвысил голос Кондаков.  — А ты чем будешь
заниматься, фуфломёт?
     —  Найду чем.  За  меня не  беспокойтесь...  Ты  говоришь,  паспорт у  неё
липовый? — обратился Цимбаларь к Донцову.
     — Да. Но она вряд ли им воспользуется. Девка тертая.	
     — Тогда она попробует сделать новый.  Если загодя не сделала. Вот я и хочу
зайти с  этой  стороны.  Есть  у  меня  кое-какие знакомства в  соответствующих
кругах.  Не  каждый день  такие мордашки на  наши ксивы лепят.  —  Он  пальцами
оттянул к вискам уголки век и прогнусавил:  — Глаз узкий,  нос плюский,  совсем
как русский...
     —  А  ведь  вас  всех  воспитывали в  духе интернационализма,  —  произнёс
Кондаков с  осуждением (искренним или фальшивым —  неизвестно).  — И откуда что
взялось... Одни расисты-шовинисты кругом.
     — Нас в духе интернационализма заочно воспитывали.  По книжке «Хижина дяди
Тома»,  — не замедлил с ответом Цимбаларь. — А когда эти дяди Томы и братцы Сяо
стали на  мой  глоток кислорода претендовать и  на  мою бабу облизываться,  тут
пошло конкретное воспитание. Называется — извини-подвинься.
     — Ладно,  нечего попусту болтать. — За отсутствием в пепельнице свободного
места Кондаков сунул окурок в чайный стакан. — Ты заходи со стороны граверов, а
я  возьму на себя международные связи.  Опыт кое-какой действительно имеется...
Будем  надеяться,  что  народы,  в  течение  полувека  противостоявшие мировому
империализму, сохранили внутреннее единство и поныне. Что ни говори, а приятно,
когда даже воры и проститутки остались верны светлым идеалам.
     —  Это  уж  точно!  —  согласился Цимбаларь,  неизвестно кому подмигивая в
потолок.
     Зазвонил городской телефон, и, как всегда, трубкой завладел Кондаков.
     — Да,  — сказал он после некоторого молчания.  — Вы попали по адресу...  К
сожалению,  я  не  располагаю сейчас  свободным временем.  Тем  более  что  эта
проблема касается меня только боком...  Кого она касается непосредственно? Есть
у  нас  один  такой...   Да,   именно  он  и  заказывал  экспертизу.  С  ним  и
пообщаетесь... Всего хорошего!
     Кондаков положил трубку,  прежде чем  Донцов,  уже сообразивший,  о  какой
именно экспертизе идёт речь, успел перехватить её.
     — Лингвисты звонили? — тщательно скрывая раздражение, поинтересовался он.
     — Они самые. Ждут тебя в своём институте на кафедре ностратических языков.
     — Каких, каких? — дурашливо переспросил Цимбаларь. — Обосратических?
     — Ностратических,  лапоть!  — презрительно скривился Кондаков.  — Наших то
есть.  Все языки от  Атлантического океана до  Тихого —  ностратические.  Кроме
всяких там китайско-тибетских и абхазо-адыгейских.
     — Перевод, следовательно, готов? — уточнил Донцов.
     —  Готов.  Но  эти  академики доходных наук  горят желанием переговорить с
тобой. Наверное, думают, что ты сам написал эту галиматью.
     — Так и быть,  съезжу.  — Донцов глянул на часы. — Время терпит... А вы уж
меня не подведите. В лепёшку разбейтесь, но девку найдите. С тебя, Саша, особый
спрос.  —  Он  хлопнул Цимбаларя по  плечу.  —  Сам  ко  мне в  вечные должники
напросился. Вот и отрабатывай.
     — Хм,  — глубокое раздумье, вдруг овладевшее Кондаковым, состарило его как
минимум на десять лет. — Вечный должник... Раньше это многое значило. Вплоть до
самопожертвования. Такими словами зря не бросались.
     —  Так  это раньше!  —  произнёс Цимбаларь назидательным тоном.  —  Сейчас
другие времена.  Эпоха инфляции,  приватизации и  переоценки ценностей.  Теперь
вечным должником можно стать за пачку сигарет или упаковку презервативов.
     Сначала Донцов  хотел  вновь  воспользоваться услугами Толика Сургуча,  но
потом как-то  передумал.  Не  очень-то тянет встретиться с  человеком,  который
заказал тебя киллеру, пусть и за твои собственные деньги.
     До  Института языкознания его подбросила на двухместном «Ламборджини» дама
в соболях и дорогущих украшениях.
     Донцов так и  не понял,  чего ради она взяла его в  попутчики.  По крайней
мере не из-за денег,  ведь только одна её сережка стоила, наверное, больше, чем
старший следователь мог  честным трудом заработать за  год.  Возможно,  даму  в
соболях привлекал риск — авось очередной пассажир попытается её задушить. Нынче
всяких извращенок хватает.
     Впрочем, навыки её вождения (а вернее, полное отсутствие таковых) наводили
на  мысль,  что  свежеиспечённой автомобилистке просто  не  хочется  погибать в
одиночестве.
     В здании, построенном ещё в те времена, когда о науке языкознании и слыхом
не  слыхивали,  Донцова  поджидали  двое  специалистов-лингвистов —  мужчина  и
женщина.
     Представившись со старомодной учтивостью, они проводили гостя в просторный
и  совершенно пустой буфет,  стены  которого украшали портреты солидных мужей с
бородами  и  бакенбардами,  среди  которых  узнавался только  Владимир  Даль  в
щегольском картузе. Судя по всему, рандеву науки и сыска должно было состояться
именно здесь.  Допускать в академические пенаты таких особ,  как Донцов,  то ли
опасались, то ли стеснялись.
     Мужчина  выглядел  сравнительно моложаво,  женщина  находилась в  конечной
стадии увядания, однако постоянное пребывание в замкнутом мирке общих проблем и
специфических  интересов  наложило  на   обоих  неуловимый  отпечаток  какой-то
одинаковости,  даже сродственности. Глядя на них, так и хотелось сказать что-то
вроде «Два сапога — пара».
     Серьёзный разговор ещё и  не  начинался,  а  уже можно было понять,  что к
своей уникальной профессии оба лингвиста относятся не то что с пиететом, а даже
с трепетом.
     Мужчина,  имя-отчество которого Донцов сразу позабыл,  выложил перед собой
три  листа  бумаги —  словесную шараду,  из-за  которой,  собственно говоря,  и
разгорелся  весь  этот  сыр-бор,  и  две  компьютерные распечатки.  Одна  имела
совершенно обычный вид, у другой в каждой строке зияли многочисленные пропуски.
     Дабы занять руки,  мужчина постоянно двигал бумаги по  гладкой поверхности
стола,  меняя  их  местами,  что  очень напоминало поведение картежного шулера,
зазывающего праздную публику принять участие в азартной игре «три листочка».
     Первой заговорила женщина-лингвист,  видимо, имевшая более высокий научный
статус.  Голос её,  прокуренный и стервозный,  составлял разительный контраст с
мягкой, интеллигентной внешностью:
     —  Сразу хочу сказать,  что при изучении представленного вами документа мы
столкнулись с определёнными трудностями,  о которых свидетельствуют оставленные
здесь лакунц,  — Она пододвинула к себе лист, пестревший пробелами. — Из восьми
видов письма,  на  которых составлен текст,  не  читаются два,  что  составляет
примерно двенадцать процентов содержания.  Один —  доселе неизвестную и  весьма
архаичную  форму  языка  брахми,  в  древности распространённую на  юго-востоке
Евразии.  Другой вообще не  поддаётся идентификиции.  Такая система графических
знаков неизвестна науке.
     Карандаш указал на соответствующие места в оригинале. Алфавит языка брахми
напоминал пляшущих человечков, а письменность, оказавшуюся не по зубам маститым
лингвистам,  можно было сравнить с  рядом разновеликих спиралек или с  выводком
змей, свернувшихся на солнце в причудливые кольца.
     — Да, подкинул я вам задачку, — произнёс Донцов извиняющимся тоном.
     —   Ничего  страшного.   Такова  уж   наша  планида.   Кто-то   раскрывает
преступления,   кто-то   расшифровывает  тексты.   По  крайней  мере  это  куда
интересней,    чем   переводить   на    фарси   инструкцию   об    эксплуатации
парогенераторов...  Короче говоря,  подстрочный перевод имеет вот такой вид.  —
Она  тронула лист,  где на  десять слов приходилась примерно одна «лакуна» (это
новое для себя словечко Донцов постарался запомнить).  —  Читать его можно,  но
понять содержание затруднительно, особенно для дилетанта.
     — Где же выход? — осторожно поинтересовался Донцов.
     —  Отсутствующие слова мы подставили по смыслу.  Вот окончательный вариант
перевода,  хоть и приблизительный, но, с нашей точки зрения, вполне приемлемый.
—  Очередь дошла и  до  третьего листка,  всё это время продолжавшего на  столе
самые замысловатые маневры. — Хотите ознакомиться?
     —  Не  то  что  хочу,   а  просто  горю  желанием.  Вы  меня,  признаться,
заинтриговали, — сказал Донцов, впиваясь взглядом в первую строку текста.
     «...царь  царей,  некто  Иравата  по  прозвищу  Ганеша,  считавшийся сыном
недавно опочившего героя-кшатрия Арджуны.
     Надо  сказать,   что  он   мало  походил  на   своего  легендарного  отца,
славившегося не  только  необычайным мастерством стрельбы  из  лука  и  другими
воинскими доблестями,  но  и  чисто человеческими качествами:  открытым правом,
добротой, милосердием, справедливостью.
     Воспитанный сначала матерью,  царицей загадочного племени нагов,  а  потом
брахманами, Иравата-Ганеша вырос ярым мистиком и записным честолюбцем, истинным
«бхати»,  то  есть  фанатичным  поклонником  бога  Шивы  в  самых  мрачных  его
ипостасях.
     Да и  вид он имел отнюдь не царский.  Голова у него была как котел,  живот
как бурдюк,  а  лицо благодаря длинному вислому носу напоминало морду слоненка,
откуда и пошла кличка «Ганеша».
     Люди  с  такой  внешностью обычно отличаются Добродушным нравом,  однако в
глазах верховного владыки мерцала волчья лютость,  а  в  каждом сказанном слове
проскальзывало непоколебимое самомнение, подкреплённое недюжинной волей.
     История  возвышения  этого  звероподобного ублюдка  примечательна сама  по
себе.  Прежде он правил крошечным царством, которое можно было без труда обойти
пешком,  и за тридцать лет жизни не снискал никакой славы — ни как воин, ни как
правитель,  ни как мудрец.  Свой белый зонт,  символ раджи,  он сохранял только
благодаря авторитету отца, прославившегося во многих сражениях.
     А  потом Ганешу словно подменили.  Забросив пиры и  охоту,  он  с  головой
погрузился в  интриги,  которые поначалу казались всем лишь невинными забавами.
Как же мы обманывались...
     Владения его стали быстро расти.  Вот только один пример,  характеризующий
методы, которые он применял для этого.
     Прикинувшись неизлечимо больным,  Еанеша завещал свое  царство сразу  двум
соседним раджам,  и  без того не ладившим между собой.  Это неизбежно привело к
вооружённому конфликту,  который  так  ослабил обе  стороны,  что  впоследствии
Ганеша легко присоединил их земли к своим.
     Не  чурался он  и  всяких  других бесчестных средств —  подкупа,  клеветы,
фиктивных браков, убийств из-за угла.
     Кроме того,  Ганеша зарекомендовал себя способным полководцем, хотя победы
ему приносило не стратегическое искусство, а вероломство и коварство, прежде не
свойственное ариям, соблюдавшим строгий кодекс воинской чести.
     Дабы запугать врагов,  он  посылал в  бой огромные восьмиколесные повозки,
запряжённые  свирепыми   быками   и   украшенные   гирляндами  из   отрубленных
человеческих голов.  Его воины носили доспехи, придававшие им сходство со злыми
демонами-ракшасами.  Использовал Ганеша и приёмы,  досель вообще неизвестные, —
дымовую завесу, катапульты, метавшие бочки с горящей смолой, огромных воздушных
змеев с трещотками, пугавшими слонов противника.
     Одни ненавидели Ганешу,  другие презирали,  третьи боялись,  но никто в ту
пору не смог разглядеть в нём врага рода человеческого, ещё более опасного, чем
страшный  яд  «каллакута»,  добытый  богами  при  пахтанье океана  и  грозивший
уничтожить вселенную.
     К сожалению, не чуял беду и я. Ещё поговаривали...»
     — Что бы это могло значить? — спросил Донцов, ощущая себя игроком в покер,
вместо ожидаемого туза прикупившим шестёрку.
     —  В  общем-то,  сие остаётся тайной и для нас,  — женщина собрала все три
листка в одну стопку,  — но с полной определённостью можно сказать лишь то, что
текст  имеет  отношение к  индуистской культуре середины первого тысячелетия до
нашей эры.  Сначала мы  воспринимали данный отрывок как  одну  из  интерполяций
«Махабхараты», древнеиндийской эпической поэмы, имеющей не только литературное,
но  и  сакральное значение,  однако очень  скоро  убедились в  своей ошибке.  Я
популярно объясняю?
     — Вполне,  — ответил Донцов,  а про себя подумал:  «Кондакова бы сюда, вот
кто на индуистской культуре собаку съел».
     Между  тем  женщина  продолжала  свою  речь,   гладкую  и  корректную,  но
расцвеченную истерическими интонациями базарной торговки:
     —  При  том  что  неизвестный автор зачастую демонстрирует глубокое знание
реалий той далекой эпохи,  все события представлены в абсолютно ином свете, чем
это  принято в  классической редакции «Махабхараты».  Взять  хотя  бы  того  же
Ганешу,  которому неизвестный автор уделяет столько внимания. Это имя одного из
второстепенных богов ведического пантеона.  Героя под таким именем,  а особенно
состоявшего в родстве с Арджуной,  этим Ахиллесом индуистской мифологии,  мы не
знаем.  Автор не скрывает своего резко негативного отношения к этому персонажу,
наделяя его  такими неблагозвучными эпитетами,  как «звероподобный ублюдок» или
«враг рода человеческого».
     — Я это,  кстати,  заметил,  — сказал Донцов. — С юридической точки зрения
подобные заявления могут восприниматься и как обвинительный акт, и как клевета.
     —   Юридические  проблемы  находятся  вне   сферы  наших  профессиональных
интересов...   Что  касается  представленной  на  экспертизу  рукописи,  то  её
ограниченный объём  не  позволяет  проследить  дальнейшее развитие  описываемых
событий или вернуться к их предыстории,  хотя по некоторым намёкам, рассыпанным
в тексте, можно понять, что позиция, занимаемая автором, впоследствии оказалась
несостоятельной. Вот, собственно, и всё, что я хотела сказать. Надеюсь, коллега
дополнит меня. — Она вместе со стулом отодвинулась немного в сторону.
     Мужчина учтиво  кивнул  ей  и  заговорил,  продолжая водить руками по  уже
пустому столу:
     —  Здесь было справедливо замечено,  что  мы  имеем дело лишь с  небольшим
фрагментом  довольно  пространной  рукописи,  о  чём  свидетельствует  хотя  бы
порядковое число «тридцать шесть»,  выставленное в  правом верхнем углу листа и
выполненное,  кстати  говоря,  в  египетской  иератической  системе  счисления.
Автором  текста,  скорее  всего,  является  мужчина  преклонного возраста,  что
вытекает из графологических особенностей почерка.  Впрочем, речь может идти и о
добросовестном  переписчике.   Автор,  безусловно,  является  человеком  нашего
времени.  На  это указывает тот факт,  что современная русская лексика занимает
примерно шестую часть текста и  употребляется везде,  где аналогичное понятие в
каком-либо из мертвых языков отсутствует.
     — Простите, что перебиваю. — Донцову уже надоело молчать. — Я относительно
этих мертвых языков... Автор владеет каждым из них в одинаковой мере?
     — Нет.  Я как раз и собирался отметить это.  Фрагменты текста, выполненные
на  арамейском и  арийском,  можно считать сомнительными или,  по крайней мере,
спорными,  а на древнегреческом и египетском,  наоборот,  безупречными. Когда я
разбирал иероглифы,  мне  иногда казалось,  что  пером водила рука кого-либо из
фараоновых писцов.  Теперь о смысле текста...  вернее,  о его назначении. Лично
мне эта рукопись напоминает объяснительную записку, составленную после какой-то
неудавшейся  операции,   но  отнюдь  не  являющуюся  самооправданием.   Она  не
предназначена для посторонних,  а потому и зашифрована. То есть мы имеем дело с
документом сугубо утилитарного назначения.  Здесь,  к сожалению, я расхожусь во
мнении  со  своим  коллегой,  —  он  вновь  вежливо кивнул женщине,  —  которая
воспринимает этот текст как художественное произведение,  своего рода «Илиаду»,
написанную с позиций царя Приама.
     — Хочу слегка поправить вас,  — вмешалась женщина. — Сравнение с «Илиадой»
в   данном  случае  некорректно.   По-моему,   мы  столкнулись  с  литературной
мистификацией,  не  лишённой как исторического,  так и  эстетического интереса,
типа поэм Оссиана или «Песен западных славян».
     —  Я  попросил бы  вас воздержаться от  литературных дискуссий,  —  теперь
пришлось вмешаться уже Донцову.  —  Не  забывайте,  что вы обсуждаете документ,
имеющий отношение к уголовному делу. От вас требуются конкретные, не подлежащие
двоякому истолкованию ответы.
     —  Мне кажется,  вы  их получили,  —  сказал мужчина.  —  Автор текста наш
современник,  человек  уникальной  эрудиции,  глубоко  разбирающийся в  истории
древнего мира. Это, конечно, звучит неправдоподобно, но он может иметь доступ к
археологическим и палеографическим материалам,  не известным современной науке.
Рукопись предназначена не для широкого пользования,  а  для ознакомления людей,
близких  автору  по  уровню  знаний  и  миропониманию.   К  сожалению,  назвать
какую-нибудь конкретную личность я не могу. Тут уж вам придётся воспользоваться
своими методами.
     —  Скажите,  пожалуйста,  вам не приходилось видеть этот символ прежде?  —
Донцов  предъявил  снимок,  где  жизнерадостные психиатры  позировали  на  фоне
третьего  корпуса  клиники,   украшенного  (или,   наоборот,   обезображенного)
загадочным знаком, позднее уничтоженным стараниями дворника Лукошникова.
     —  Нет,  —  сказал мужчина.  — Определённо нет.  Скорее всего,  это просто
чьи-то инициалы.
     —  Не  знаю.  —  Женщина пленительно задумалась.  —  Не хочу вводить вас в
заблуждение... А имеет это какое-нибудь отношение к тексту?
     — Трудно сказать. Сам интересуюсь.
     —  Понимаете...  меня всю жизнь преследуют странные ассоциации.  — Женщина
закрыла  глаза  и   пальцами  коснулась  своих  век.   —  Целые  цепи  странных
ассоциаций... Сначала этот текст, пропитанный атмосферой древней Индии... Потом
ваш  внезапный вопрос...  Эта фотография...  И  у  меня уже возникает ощущение,
будто бы нечто подобное я видела именно в Индии.
     — Вы там были? — вяло удивился Донцов. — Когда?
     — В разные времена...  Я посещала храмы,  сокровищницы, библиотеки, музеи.
Там  хранятся многие  загадочные находки,  часть  из.  которых относится ещё  к
доарийскому  периоду.   Я   видела  оружие,   как  бы  не  предназначенное  для
человеческой руки,  и  доспехи,  которые  пришлись  бы  впору  только  Гераклу.
Возможно, на одной из этих реликвий я и видела нечто, напоминающее ваш знак.
     «В огороде бузина,  а в Киеве дядька»,  — подумал Донцов, но ради приличия
поинтересовался:
     — Понравилась вам Индия?
     —Сама не  знаю.  —  Женщина продолжала массировать веки.  —  Нигде так  не
ощущаешь бренность земного существования,  как в  тех краях.  Только в трущобах
Мадраса или на берегах. Ганга можно понять Будду, повстречавшего подряд старца,
прокажённого,  мертвеца и аскета,  а после этого отказавшегося от всех радостей
бытия.  Странствующие заклинатели змей,  обезьяны и  коровы  кажутся на  улицах
тамошних городов чем-то  вполне естественным,  а  автомобили,  дорожные знаки и
полицейские с  винтовками выглядят до  боли чужеродно.  Там  люди не  страшатся
смерти  и  не  радуются  факту  рождения.  Там  жизнь  действительно похожа  на
тягостный сон.
     Женщина,  ясное  дело,  была  потенциальной клиенткой для  психиатрической
клиники профессора Котяры,  что,  учитывая специфику её профессии,  было вполне
объяснимо.
     Ни  один  нормальный человек не  стал  бы  заниматься проблемами,  которым
Бодуэн де Куртенэ,  Даль, Марр и Иллич-Свитыч (фамилии-то какие!) посвятили всю
свою жизнь.
     А кроме того,  языкознание является единственной наукой, в которой великий
Сталин умудрился оставить свой шакалий след.
      
     Глава 10
     ТАМАРКА ОКАЗАЛАСЬ ДУНЬКОЙ
     Ждать немедленных результатов от  Цимбаларя,  а  тем более от Кондакова не
приходилось.  Граверы,  то  есть  изготовители  фальшивых  документов,  —  люди
осторожные  и  недоверчивые  даже  по  меркам  преступного  мира,  а  азиатские
дипломаты известны своей мешкотностью и  необязательностью чуть ли не со времён
царя Гороха.  Поэтому Донцов решил между делом прогуляться в клинику. Авось там
кто-нибудь вспомнит что-то важное.
     Погоду можно  было  охарактеризовать следующим образом:  «Причудлива,  как
беременная барышня»  —  то  сквозь  разрывы  в  тучах  ярко  сияло  солнце,  то
неизвестно откуда вдруг налетала метель, вскоре сменявшаяся противной моросью.
     Такая  погода  дурно  влияла не  только на  здоровье людей,  но  и  на  их
поведение,  отвращая от какой-либо конструктивной деятельности. Да что там люди
— даже вороны, облюбовавшие территорию клиники, сегодня куда-то подевались.
     На сей раз отсидка на проходной что-то затянулась.  Донцова тут уже хорошо
знали,  однако  никаких поблажек не  позволяли.  Не  помогло даже  полушутливое
заявление,  что  по  его  удостоверению без задержки пропускают даже в  женскую
баню.
     Шкурдюк,  прибывший  с  опозданием,  находился в  несвойственном для  него
мрачном расположении духа. Любопытства ради Донцов выяснил, что причиной тому —
дворник Лукошников, внезапно решивший разорвать с клиникой трудовые отношения.
     И  дело было вовсе не  в  факте отказа от работы,  найти дворника нынче не
проблема, а в хамском поведении этого самого Лукошникова, который на
     требование  заместителя главврача  хоть  как-то  обосновать свои  капризы,
ответил буквально следующее:  «Ты, пидор, психов воспитывай, а ко мне в душу не
лезь».
     — Ну почему он меня так обозвал!  — убивался Шкурдюк. — Я же не подавал ни
малейшего повода!  Хоть бы вы на него каким-то образом повлияли.  Припугнули бы
статьёй...
     Тем  самым  у  Донцова как  бы  сам  собой  появился повод  для  беседы  с
дворником,  некогда занимавшим грозные посты  в  солидном ведомстве и  там  же,
наверное, набравшимся дурных манер, ведь, как известно, ничто так не развращает
человека, как огромная и бесконтрольная власть над себе подобными.
     Нельзя сказать,  чтобы Донцов подозревал Лукошникова в чём-то большем, чем
бытовое хамство и  пособничество вечно  гонимому вороньему племени,  и  тем  не
менее   само   присутствие  этого   человека  невольно  настораживало  опытного
следователя, как матерую овчарку настораживает малейший запах волка.
     Кроме того, профессия дворника весьма способствует развитию таких качеств,
как  наблюдательность,  проницательность и  памятливость,  чем  с  незапамятных
времён активно пользовались сыщики всех стран и  народов.  В  этом плане Донцов
возлагал на  Лукошникова немалые надежды.  Тот вполне мог заметить нечто такое,
что ускользнуло от внимания как опергруппы, так и администрации.
     Под  каким-то  благовидным предлогом отослав  Шкурдюка обратно в  кабинет,
Донцов отправился на  поиски дворника,  следы  деятельности которого замечались
повсюду —  лёд на  дорожках сколот,  мусорные урны пусты,  свежий снег сметён в
кучи, а самим кучам при помощи совковой лопаты придана кубическая форма.
     Самого Лукошникова он обнаружил на задворках клиники, где тот ремонтировал
свой нехитрый,  инвентарь,  видимо,  подготавливая его  к  сдаче.  На  вежливое
приветствие Донцова он буркнул что-то вроде:  «Наше вам с  кисточкой»,  —  а на
предложение  закурить,  что  должно  было  поспособствовать откровенной беседе,
грубо отрезал:
     —  Сам не курю и тебе не советую.  Ведь сдохнешь скоро,  хоть бы последние
дни поберегся.
     — Почему вы решили, что я скоро сдохну? — Донцов от такой обескураживающей
бесцеремонности даже позабыл, с чего собирался начинать разговор.
     — Это в моргалах твоих написано.  Я в своей жизни столько смертей повидал,
сколько ты бабам палок не поставил.  И  если у человека в глазах вот такая муть
появляется, как у тебя сейчас, не жилец он на белом свете, не жилец.
     По  всему выходило,  что Шкурдюк был не  единственным человеком,  которому
строптивый дворник успел сегодня основательно подпортить настроение.
     — И от чего, по-вашему, я должен подохнуть? — поинтересовался Донцов.
     — Сам знаешь, — ответил Лукошников. — Чего боишься, то и сделается.
     — Ну тогда посоветуйте,  как мне быть.  Вы ведь,  похоже, человек опытный.
Может,  в церкви свечку поставить за здравие? — Донцов попытался обратить всё в
шутку.
     —  За  здравие не надо.  Бесполезно.  —  Лукошников говорил как бы в  такт
ударам молотка,  которым он заколачивал гвозди.  —  Тем более что ты в бога всё
равно не веришь.
     — А сами вы верующий?
     — Нет, — тяжко вздохнул дворник,.
     — Атеист, значит?
     — Хуже.  Отрёкся я от бога. По собственной воле отрёкся. Оттого, наверное,
и грешил всю жизнь.
     —  Грехи ведь и замолить недолго.  — Донцов хотел добавить соответствующую
цитату из Священного Писания,  но ничего подходящего,  кроме «Не согрешишь — не
покаешься», так и не вспомнил.
     —  Мои грехи,  мил человек,  и  сто праведников не замолят.  — Дворник так
саданул молотком по кривому гвоздю,  что от него только искры полетели. — Всему
на  свете есть предел,  да  только моя вина перед богом и  людьми беспредельна.
Каина бог тоже не простил, а наказал проклятием вечной жизни... Вот и я как тот
Каин. Копчу небо безо всякого смысла.
     — Уж очень строго вы к себе относитесь. — В словах старика звучало столько
неподдельной горечи,  что Донцову даже стало его жалко. — Кто сейчас без греха?
Время такое...
     —  В  любое время человеку выбор даден.  Если,  конечно,  голова на плечах
есть.  Вот  я  свой  выбор  однажды сделал.  Это  сначала грешнику дорога везде
широкая, а потом всё уже и уже. Я сейчас, можно сказать, по ниточке хожу.
     — Где же вы так нагрешить успели?
     —  Везде.  С  младых ногтей начал,  когда от  родного батюшки отрёкся и  в
услужение к  мамоне пошёл.  А  уж там понеслось!  Про фронтовой приказ «Ни шагу
назад» слышал?
     — Приходилось.
     —  Вот  этот  шаг  назад я  и  не  позволял никому сделать.  Заградотрядом
командовал.  Своих же  братьев пулями на  пули гнал...  Эх,  да  что  зря  душу
травить!  На  том свете всё с  меня полной мерой взыщется.  —  Покончив править
лопату,  он  швырнул её  в  кучу уже готовых инструментов.  —  Если ты  по делу
пришёл, так спрашивай, пока я добрый.
     «Если ты сейчас добрый,  то каким,  интересно, в гневе бываешь?» — подумал
Донцов и, перейдя на официальный тон, осведомился:
     — Давно здесь работаете?
     — С лета.	
     — Всех знаете?
     — Психов или лекарей? — уточнил дворник.
     — Медперсонал.
     — Знаю. Мимо меня ведь все шастают.
     — Санитарку Тамару Жалмаеву тоже знаете?
     — Татарку эту? Конечно, знаю.
     — Почему вы её татаркой называете?
     — А для меня все азиаты — татары.
     —  Пропала эта  Жалмаева,  —  сказал  Донцов,  внимательно приглядываясь к
дворнику. — Как говорится, ни слуху ни духу.
     — Туда ей,  значит,  и дорога, — ничто в Лукошникове не дрогнуло, ни лицо,
ни голос.
     — Да,  странные тут у вас дела творятся...  — задумчиво произнёс Донцов. —
Санитарки бесследно исчезают, пациентов убивают прямо в палатах.
     — Это кого же здесь убили? — сразу насторожился дворник.
     — Олега Намёткина. Из третьего корпуса. Вы разве не знали?
     —  От  вас  первого слышу.  —  Поведение Лукошникова не  вызывало никакого
сомнения в его искренности. — И когда же это случилось?
     — Уже пять дней прошло. Его и кремировать успели.
     — Свои же психи,  наверное, и прикончили. — Дворник неодобрительно покачал
головой. — Ну, народ! Ну, зверьё!
     —  Нет,   тут  дело  значительно  сложнее.   Заковыристое  дело.  Мистикой
попахивает.
     —  Так ты за этим сюда и  шляешься,  —  догадался дворник.  — Следователь,
значит. Ну-ну...
     — Вы,  говорят,  увольняетесь?  — Донцов сменил тему разговора.  — Почему,
если не секрет?
     —  Надоело.  Сам даже не  знаю,  ради чего я  здесь столько времени метлой
махал. Денег вроде хватает. Пенсия хорошая. Да и подрабатываю ещё.
     — В каком месте?
     — Сторожую в научном заведении, где всякую дрянь космическую изобретают.
     На  этом,  собственно говоря,  их беседа и  закончилась.  Не возникло даже
намека,  указывающего на причастность Лукошникова к преступлению. Удивляло лишь
одно обстоятельство:  как он мог не знать о преступлении,  несколько дней назад
всколыхнувшем всю клинику?  Пил в это время, отсутствовал? Непохоже... Лукавит,
прикидывается дурачком?  Но какой в этом смысл?  Да, странный человек. Наплевал
походя в  душу —  и  даже не извинился.  Хотя это ещё вопрос — можно ли считать
плевком правду-матку, сказанную прямо в глаза?
     Уже  смеркалось,  когда Донцов зашёл в  фойе  клиники и  повесил на  доске
приказов и объявлений заранее заготовленную бумажку: «Граждан, которым известна
какая-либо информация о смерти О. Намёткина, произошедшей 15 числа сего месяца,
убедительно просим позвонить по телефону... Анонимность гарантируем».
     После этого он на всякий случай связался с дежурным по отделу.  Тот охотно
сообщил,  что  капитан Цимбаларь только что явился и  спрашивает его,  Донцова,
наверное, ищет собутыльника.
     — Попроси, чтобы подождал, — сказал Донцов. — Я скоро буду.
     — Тебе как рассказывать?  — осведомился Цимбаларь,  когда они уселись друг
против друга и закурили. — Кратко или во всех подробностях?
     — Давай кратко, — ответил Донцов, хотя напе-Рёд знал, что рассказывать без
подробностей Цимбаларь не умеет.
     — Прогулялся я,  значит, по всем основным точкам, где яманными бирками, то
бишь липовыми документами приторговывают,  — начал он примерно в той же манере,
в  которой бабки-сказительницы произносят:  «Жили-были старик со  старухой».  —
Публика вся  локшовая.  Пацаны зелёные.  Из  ветеранов почти  никого нет.  Кого
посадили,  кто сам завязал,  кто за бугор свалил.  Но бизнес, вижу, на подъеме,
хотя  предложения превышают спрос.  Со  мной  о  деле никто говорить не  хочет,
шлангами прикидываются.  Я,  мол,  тут просто так стою,  семечки щёлкаю и  ваши
глупые вопросы игнорирую.  Видать,  успели, гады, меня где-то срисовать. А один
так обнаглел,  -что в спину тявкает:  «Ты бы ещё, мусор, кожанку надел и кобуру
деревянную привесил».  Хотел я его по физиономии отоварить,  развернулся уже, а
потом глядь — знакомая личность.
     — Уже скоро семь.  — Донцов сунул ему под нос свои часы.  — Если ты будешь
продолжать в том же темпе, мы здесь до полуночи просидим.
     —  Ты разве спешишь куда-то?  —  удивился Цим-баларь.  —  А у меня как раз
вечерок свободный выдался.
     —  Не  то чтобы спешу,  но всё же...  —  поморщился Донцов,  у  которого к
привычным коликам в  боку  добавилась ещё  и  головная боль.  —  Ты  суть  дела
излагай. Выгорело у тебя что-то дельное или опять пустой номер потянул?
     —  Я  как раз к  сути дела и подхожу,  — заверил его Цимбаларь.  — Узнал я
этого  делягу  сушеного,   а   он,   соответственно,   меня.   Пересекались  мы
неоднократно,  но  отношения у  нас остались самые нормальные.  Хотя вижу,  что
опасается меня.  Не бзди, говорю, я нынче по другому ведомству. Твоя работа мне
безо  всякого интереса.  А  вот  если  поможешь одного  человека отыскать,  век
благодарен буду и,  когда тебя в  очередной раз на  шконку бросят,  чайковского
передам или дури какой. Гордый оказался. Хрен вы меня когда посадите, отвечает.
Это раз.  Как я тебе могу помочь, если целый день на одном месте стою? Это два.
А в-третьих, не держи меня за падлу осученную.
     — О боже! — простонал Донцов.
     —  Нет,  ты послушай,  послушай!  —  Цимбаларь уже вошёл в азарт.  — Я ему
популярно объясняю,  что человек этот услугами граверов пользуется и мог где-то
засветиться. Тем более, это даже не человек, а баба. Басурманка. Авторитетом не
пользуется.  Она одного хорошего пацана запежила.  Такую сдать незападло. Фотку
ему предъявил.  Долго он её изучал.  Потом говорит, может, я тебе чем и помогу,
но заранее обещать не буду.  Но за это ты в порядке благодарности сделаешь так,
чтобы вон того,  того и  того красавца,  которые напротив околачиваются,  здесь
впредь и  в помине не было.  Рыночные отношения все прежние законы отменили,  в
том числе и воровские.  Не нужна мне зловредная конкуренция.  Они,  вшивари, по
демпинговым  ценам  торгуют.  Короче,  считай,  договорились.  Накинул  он  мне
стрелку.  На том же месте через три часа.  Пока он по делам отсутствовал,  я  в
ближайшую ментовку к  друзьям сбегал,  и  мы  там такой шухер навели,  что один
гравер,  удирая, под машину попал. Четыре административных акта составили и два
материала с перспективой возбуждения уголовного дела.
     — Считай,  что я тебя уже похвалил,  — сказал Донцов.  — На чужого дядю ты
хорошо работаешь, слов нет. А дальше как события развивались?
     — Короче,  когда мой кустарь-одиночка вернулся,  вокруг было пусто,  как в
полярную ночь на  Северном полюсе.  Даже лотошницы разбежались.  Впечатлило это
его.  Ты, говорит, мужик правильный. Слово своё держишь. Такому грех не помочь.
Короче,  нашлись-таки  люди,  которые эту  девку  вспомнили.  Появилась она  на
горизонте в  прошлом году,  летом.  С  виду  приблуда,  но  ушлая,  как  налим.
Разговаривает по  понятиям,  грамотно,  хоть  и  косоглазая.  Попросила достать
паспорт,   но  не  самопальный,  а  настоящий,  чтобы  принадлежал  он  бабе  с
басурманской фамилией в  возрасте от  двадцати до  тридцати лет.  Такого товара
тогда не было.  Его гравёры обычно по дешевке у щипачей скупают.  Месяц она там
терлась,  пока её заказ не выполнили. Купила сразу пять штук. Фамилий, конечно,
сейчас никто не  помнит.  Дала свои фотки,  попросила аккуратно переклеить.  На
довесок мелочевки всякой взяла —  дипломы,  трудовые книжки,  пропуска.  Полный
комплект для нелегальной жизни.  Заплатила хорошо,  не торгуясь.  С  тех пор её
никто больше не видел. Вот и весь сказ.
     —  Нет,  ты просто гений!  —  Донцов изо всех сил пожал руку Цимбаларя.  —
Какую  прорву работы провернул!  Только какой  от  всего  этого прок,  скажи на
милость? То, что она выжига, я и без тебя знал. То, что по фальшивым документам
живёт,  — тоже. Как её найти, если ничего конкретного нет? Ни одной фамилии, ни
одного адреса, ни единой зацепки.
     —  Подожди,  не горячись.  Есть одна фамилия.  Того мужика,  который её на
паспорт  фотографировал.  Она  какое-то  время  у  него  жила.  Возможно,  даже
перепихивались.  Криминала за ним никакого не числится.  Так, держит подпольное
ателье, девочек голеньких снимает. Порнухой подрабатывает. С гравёрами контакты
порвал.
     — Что же ты сразу не сказал! Поехали к нему немедленно.
     — Прямо сейчас? На ночь глядя?
     — Именно сейчас. Сам же говорил, что у тебя нынче вечер свободный.
     Машину с  великим трудом выбили у  дежурного,  пообещав заправить за  свои
деньги.  Донцов,  убедившийся в  пользе бронежилета,  хотел  вкупе с  автоматом
прихватить и его,  но воспротивился Цимба-ларь.  По его словам, другого оружия,
кроме столовых вилок и  ножей,  фотограф у  себя не держал,  а для психического
воздействия вполне хватит табельного ствола.
     Сержанта-водителя заставили поверх  кителя  надеть  гражданскую куртку,  а
служебные номера замазали грязью.
     —  Для  такой  погоды сойдёт,  —  сказал Цимба-ларь.  —  Вот  только рация
демаскирует. За пять кварталов её слышно... Может, отключим?
     — Не имею права, — категорически заявил сержант.	
     — А с запашком за руль садиться имеешь право?
     —  Это,  товарищ капитан,  от  вас самих пахнет,  —  парировал сержант,  и
Цимбаларь почему-то спорить с ним не стал.
     Донцов не любил ночь,  а ночной город в особенности.  Ночь хороша для тех,
кто прячется,  но не для тех,  кто ищет.  Кроме того, в последнее время темнота
влияла на него самым неблагоприятным образом.  Там словно таился кто-то, хоть и
бестелесный,  но ощутимо враждебный,  всё примечающий и ничего не прощающий. (А
скорее всего это  просто детские страхи,  разбуженные болезнью,  возвращались к
нему.)
     Маршрут Цимбаларь выбрал  странный,  вместо  того  чтобы  сразу  двигать в
центр,  где по его словам располагалась квартира фотографа, сначала завернул на
привокзальную  площадь.  Здесь,  несмотря  на  сравнительно  поздний  час,  под
фонарями прогуливались дамы и девицы, одетые явно не по погоде.
     —  Ты совсем с ума сошёл!  — Жадный интерес,  который Цимбаларь проявлял к
фланирующим на  промозглом ветру красоткам,  вывел Донцова из  себя.  —  Забыл,
какие у нас дела?
     — Наоборот,  хорошо помню.  Понимаешь,  этот фотограф посторонних в дом не
пустит.  Даже с  удостоверением.  Не  станешь же  ты ему дверь вышибать?  А  на
девушку вполне  может  клюнуть.  Он  их  каждый день  фотографирует и  по  мере
возможности трахает.  Давно  уже  со  своей  клиентурой запутался.  Какая когда
прийти должна,  не помнит.  Вот мы этим обстоятельством и воспользуемся. Только
тёлку нужно выбрать такую, чтобы на проститутку не была похожа.
     —   Они   вроде  бы   все  довольно  прилично  выглядят,   —   внимательно
присмотревшись, сказал Донцов.
     — Это на твой дилетантский взгляд.. А мы имеем дело с профессионалом.
     Тем  временем дамы  лёгкого  поведения,  заметив остановившийся неподалеку
автомобиль с  мужчинами,  стали по  одной,  по  двое,  наведываться к  нему  на
разведку, в полушутливой, а то и в конкретной форме делая самые соблазнительные
предложения, однако разборчивый Цимбаларь бесцеремонно отгонял их прочь.
     В конце концов к машине подошёл мужчина с усиками, похожий на опереточного
француза.
     — Что-нибудь особое ищете? — без долгих околичностей осведомился он.
     Цимбаларь покинул машину и  долго о  чём-то говорил с  усатым.  До Донцова
доносились только обрывки фраз:  «Не  надо  мне  этих кошек драных...  И  рогож
трепаных  не  надо...  Ты  мне  что-нибудь  фирменное  подыщи...  Батончик  или
виннипухочку...»
     —  Что  такое  батончик?  —  стесняясь своей неосведомлённости,  спросил у
водителя Донцов.
     — Молодая шлюха, — немедленно ответил тот.
     — А виннипухочка?
     — Ну очень молодая! — с чувством произнёс водитель.
     Усатый куда-то исчез, однако вскоре вернулся, ведя за руку блондинку почти
двухметрового роста, но с совершенно детским, почти не накрашенным личиком.
     — Суперсекс! — Водитель сглотнул слюну.
      Усадив девицу на заднее сиденье, Цимбаларь сказал Донцову:
     —  Будешь  мне  пятьдесят  баксов  должен.   Если  желание  есть,   можешь
попользоваться,  всё равно деньги заплачены.  Но  учти,  её  нам только на  час
отдали... Трогай, — это относилось уже к водителю.
     Девица всё время молчала,  чавкала жвачкой и,  похоже,  была немного не  в
себе.
     — Как хоть зовут тебя?  — обернулся к ней Цимбаларь,  кроме всего прочего,
выполнявший в машине роль штурмана.
     — Маруся, — ответила девица совсем не девичьим голосом.
     — Хохлуха?    .
     — Шведка.
     — Оно и видно... А зачем ты такая здоровая выросла?
     —  Ничего ты,  дядя,  в современной красоте не понимаешь.  Мне от клиентов
отбоя нет.
     — Извращенцы все твои клиенты. Для любви нужна женщина хрупкая, нежная.
     — Я тоже нежная. — Девица икнула, прикрыв ладошкой рот.
     На этом разговор прервался,  потому что машина прибыла туда, куда следует.
Фары осветили щербатую стену «хрущобы» и фанерную дверь подъезда, мотавшуюся на
ветру.
     — Повезло, — констатировал Цимбаларь. — А я кодового замка опасался.
     — Этаж-то хоть какой? — осведомился Донцов.
     — Судя по всему, пятый.
     — Так я и знал!
     — Ты Марусю попроси,  — посоветовал Цимбаларь. — Она тебя на закорках туда
дотащит. Баксы-то отрабатывать надо.
     Как бы  то ни было,  но спустя пять минут все трое оказались на лестничной
площадке пятого этажа  перед дверью,  предназначенной скорее для  бомбоубежйща,
чем для обыкновенной квартиры. Глазок в ней и то, наверное, был из бронестекла.
Видимо,  у  фотографа были  серьезные основания опасаться если  и  не  за  своё
имущество, то за свою безопасность.
     Донцов и Цимбаларь рассредоточились вне зоны обзора глазка,  а Маруся, уже
подробно  проинструктированная,  позвонила  в  квартиру,  предварительно придав
своему личику ангельское выражение.
     Приближающихся шагов слышно не было, но кто-то глухо произнёс из-за двери:
     — Вам кого?
     — Ростислава Петровича. — Маруся кокетливо улыбнулась (за пятьдесят баксов
и не такое изобразишь).
     — Вас приглашали или по объявлению?
     — Ага, — неопределённо ответила девица.
     Внутри умолкли, видимо, внимательно изучая позднюю гостью в глазок. Осмотр
прошёл для  Маруси благоприятно,  о  чём возвестил грохот отпирающихся запоров.
Когда  эта  симфония металла завершилась мелодичным звоном  сброшенной цепочки,
Цимбаларь резко пихнул девушку вперёд и,  выхватив пистолет,  ввалился вслед за
ней.
     — Что-что-что-что вам надо? — раздалось из прихожей.
     —  По  делу!   —  грозно  рявкнул  Цимбаларь.   —  Спецоперация.  Выявляем
производителей порнопродукции.
     Когда в  квартиру вошёл Донцов,  его  коллега уже вовсю хозяйничал там.  С
воплем: «Посторонние есть?» — он быстренько обследовал все помещения, опрокинул
что-то в ванной, а из туалета выволок за шкирку паренька в спущенных штанах.
     — Это кто? — осведомился Цимбаларь, тыкая парня пистолетом под ребро.
     —  Мой  ассистент,  —  торопливо объяснил  фотограф,  типичный  жирненький
плейбой с фигурной стрижкой на голове. — Я, собственного говоря, не понимаю...
     — Молчать! А ты на пол, — приказал Цимбаларь пареньку. — Руки за спину.
     В  гостиной было оборудовано что-то  вроде фотоателье —  ширмы,  расписные
задники,  софиты,  профессиональная  съёмочная  аппаратура.  Цимбаларь  тут  же
принялся   потрошить   ящики   шкафов,    забитые   цветными   крупноформатными
фотоснимками.
     Как   виделось  из   прихожей  Донцову,   все   они   изображали,   говоря
по-французски,  «ню»,  то есть обнажённую натуру, представленную в самых разных
комбинациях и позах.
     — Это мои знакомые, — немедленно сообщил фотограф.
     — Славная компания,  — похвалил Цимбаларь,  роняя уже просмотренные снимки
на пол.  — Многостаночники. И с бабами совокупляются, и с мужиками, и с детьми,
и даже с собачками. Только ишака не хватает.
     Хозяин  квартиры  промолчал,  раздавленный внезапно  свалившимся  на  него
несчастьем.  Парнишка в коридоре жалобно хныкал. Маруся без приглашения уселась
в кресло,  закинула ногу за ногу, едва не сшибив при этом люстру, и подобрала с
пола несколько фотографий.
     — Какая мерзость!  — воскликнула она. — И как только люди позволяют, чтобы
с   ними  вытворяли  подобное  свинство!   Бр-р-р!   Расстреливать  надо  таких
фотографов.
     —  Это наш эксперт по порнографии,  —  почтительно понизив голос,  сообщил
Цимбаларь. — Из полиции нравов. В Европе стажировалась.
     —  Вы  путаете  порнографию с  эротикой,  —  заканючил фотограф.  —  Путем
изображения  обнажённого тела  я  раскрываю  в  своих  работах  представления о
красоте,  ценности земного чувственного бытия и  здоровья сексапильного.  Я чту
законы... В конце концов у меня есть лицензия.
     — Товарищ майор,  проверьте лицензию у этого хлыща.  — Цимбаларь подмигнул
Донцову.  — Если что не так, сразу наручники на него. А мы пока продолжим поиск
компрометирующих материалов...
     Перешагнув через  «ассистента»,  который лежал в  прежней позе,  но  штаны
успел  подтянуть,  Донцов  провёл фотографа на  кухню,  где  огорошил следующим
заявлением:
     —  Я,  конечно,  настроен не  столь бескомпромиссно,  как  мой  коллега по
службе,  но со всей ответственностью заявляю — вам грозят крупные неприятности.
И  сразу  по  нескольким  статьям.  Развратные  действия,  содержание  притона,
незаконное предпринимательство и так далее.  Не удивлюсь, если здесь найдутся и
наркотики.  Хотя бы  одна доза.  Всё это потянет как минимум лет на пять-шесть.
Впрочем,  до  суда  дело  может  и  не  дойти.  Люди  с  вашими наклонностями в
следственном изоляторе редко выживают.
     — Так,  может,  как-нибудь договоримся,  — потупился фотограф. — Я ведь не
бандит и не убийца. Зачем меня губить?
     — То,  что вы готовы к сотрудничеству,  это уже хорошо, — кивнул Донцов. —
Проверим вашу искренность.  Где сейчас эта женщина?  —.  На его ладони появился
снимок Тамарки-санитарки.
     — Честное слово,  не знаю.  — Фотограф приложил руку к сердцу.  — Я её уже
давно не видел.
     — Выкладывайте всё,  что вам о ней известно. Попрошу по порядку и со всеми
подробностями.
     — Можно я сяду? Что-то ноги ослабли.
     — Пожалуйста.
     — Тогда я немного выпью с вашего позволения?
     — Как угодно.
     — Спасибо. — Фотограф хлобыстнул полный стакан какого-то импортного зелья,
и  бледность на  его  лице  стала быстро сменяться апоплексическим румянцем.  —
Встретились мы  случайно,  ей  понадобились от  меня кое-какие профессиональные
услуги.
     —  Изготовить снимки для фальшивых документов,  — подсказал Донцов.  — Это
нам известно.
     — Потом она заходила ко мне несколько раз...  — Вдруг, словно опомнившись,
фотограф взмолился: — Так вы обещаете, что всё это можно будет замять?
     — Обещаю, если посодействуете найти её.
     — Я не волшебник. Но сделаю всё возможное, клянусь!
     — Вы лучше продолжайте, продолжайте.
     —  Так получилось,  что она осталась жить у  меня.  Но только не подумайте
ничего предосудительного...  Просто предложила за комнату хорошие деньги,  а  я
как раз сидел на мели. Грех было отказываться...
     — Как её звали?
     — Я звал её Дуня. Полное имя Доан Динь Тхи. Звучно, правда?
     —  Подождите,  сейчас  запишу.  —  Донцов  извлек  из  кармана  письменные
принадлежности.
     —  Запишите,  хотя это вряд ли вам пригодится.  Я  знал её и  как Гульнару
Сафарову, и как Зульфию Умаробекову.
     — Это тоже запишем. Она кто — вьетнамка?
     —Да.
     — Как оказалась здесь?
     —  Говорила,  что  сама  толком не  понимает.  Какое-то  помрачение нашло.
Дескать, разумно объяснить это невозможно.
     —  Странно...  Случалось,  что и  на  меня помрачение находило,  но дальше
чьей-нибудь теплой постели я никогда не добирался, — изволил пошутить Донцов. —
Чем она здесь занималась?
     — По-моему, ничем таким особенным. Но деньги у неё водились.
     — Кстати, о деньгах. Вы от неё много получили?
     — Как вам сказать,  — замялся фотограф.  — Кое-что, конечно, перепало. Она
ведь у меня несколько месяцев жила. То да сё...
     —  Теперь  слушайте меня  внимательно и  постарайтесь правильно понять.  —
Донцов  для  вящей  убедительности даже  ухватил фотографа за  лацканы домашней
куртки,  от чего тот пугливо вздрогнул.  —  Деньги вашей Дуни замешаны в  одной
кровавой истории.  Отбирать их у вас я не собираюсь,  но взглянуть не отказался
бы.
     — Как же я те деньги отличу от других? У меня изрядная пачечка накопилась.
— Сблизив большой и указательный палец, он показал примерную толщину пачечки.
     — Это не проблема.  Поищите в вашей пачечке купюры со сходными номерами. —
Донцов раскрыл на нужной странице записную книжку.
     — Тогда позвольте мне на минутку отлучиться в спальню.
     — Отлучитесь, но без всяких фокусов. Номера запомнили?
     —  Обижаете.  У меня же профессиональная память.  — Фотограф вдруг понизил
голос до  шепота:  —-  А  как  вы  намереваетесь поступить с  моим ассистентом?
Мальчик ни в чём не виноват.
     — Пусть выметается, — милостиво разрешил Донцов.
     — Спасибо, большое спасибо! — обрадовался фотограф.
     Вернулся он гораздо быстрее,  чем ожидал Донцов (видимо,  держал деньги не
где-нибудь в  укромном месте,  а прямо под матрасом),  и предъявил две сотенные
бумажки, соответствующие тем, что пропали из сейфа «Теремка».
     Теперь   уже   не   оставалось   никакого   сомнения,   что   это   именно
Тамарка-санитарка,  ныне переименованная в Дуньку,  наказала братьев Гаджиевых,
положив  тем  самым  начало  ещё  одной  криминальной войне.  На  этих  зелёных
банкнотах, возможно, ешё оставались отпечатки её пальцев, хотя срок их жизни на
хорошей плотной бумаге не так уж и велик.
     Тут  всё  было  ясно.   Но  причины,   заставившие  вчерашнюю  вьетнамскую
эмигрантку жаждать смерти коматозника Олега  Намёткина,  по-прежнему оставались
тайной за семью печатями...  Впрочем,  её причастность к убийству ещё надо было
доказать.
     — Поосторожнее с этими деньгами,  — сказал Донцов.  — Возможно,  кто-то из
бывших хозяев продолжает их искать. Если засветитесь, вас не пожалеют.
     — А вы возьмите их себе,  — рхотно предложил фотограф.  — Как вещественное
доказательство.
     — К делу, которое я расследую, они отношения не имеют.
     —  Ну  тогда просто так возьмите.  В  компенсацию за хлопоты.  —  Фотограф
заёрзал на табуретке. — Я всё равно к ним не прикоснусь.
     «А если и  в самом деле взять,  — подумал Донцов.  — Что здесь такого?  За
Марусю надо расплачиваться,  да и расходы впереди предстоят немалые.  Цимбаларь
взял бы, не задумываясь...»
     В  беседе  наступила  неопределённая  пауза.  Донцову  вдруг  припомнилась
пословица «Лучше с  умным  потерять,  чем  с  дураком найти».  Нет,  устраивать
какие-либо гешефты с этим скользким типом не стоит. Себе дороже будет.
     — Заберите деньги, — сказал он сквозь зубы. -Быстро. И впредь в такие игры
не играйте.
     — Понял. — Фотограф накрыл деньги пустой сковородой и, как за спасательный
круг, схватился за початую бутылку. — Можно?
     — На здоровье.
     — Красивый у вас... эксперт, — сказал фотограф, сглотнув. — Мне бы такую в
модели.
     — Поговорите, авось и согласится. Почему Дуня ушла от вас?
     —  Она ничего никогда не  объясняла.  Приходила и  уходила,  когда хотела.
Заказала себе собственный ключ от дверей.
     — По-русски хорошо говорила?
     — Лучше нас с вами.
     — А по-вьетнамски?
     — Наяву никогда.
     — Что значит — наяву?
     — Во сне она частенько бормотала что-то такое...  бям-тям-ням...  А больше
никогда. Во сне она вообще сильно менялась.
     — В сне все меняются, — пожал плечами Донцов. — Ничего удивительного.
     — Нет,  тут совсем другое дело.  Поясняю на примере.  Я всё же мужчина.  —
Фотограф передернул пухлыми  плечами.  —  И  ко  всякой  экзотике неравнодушен.
Однако все мои попытки сблизиться встречали со стороны Дуни резкий отпор. А вот
со сна,  в полудреме, она была совсем другая. Ластилась, мурлыкала, готова была
отдаться,  но,  проснувшись окончательно, немедленно прогоняла меня.. Как будто
надевала на себя совсем другую личину.
     — По-моему, это несущественно... Своих вещей она здесь не оставила?
     —  Абсолютно ничего.  Ни пылиночки.  Я  даже сам удивился.  Пустые флаконы
из-под шампуня и то с собой унесла.
     — Добавить ничего не хотите?  — спросил Донцов,  заслышав,  как в гостиной
Цимбаларь начинает насвистывать марш «Кавалерийская рысь»,  что означало:  пора
сматываться. Наверное, пришло время сдавать обратно Марусю.
     — Добавить... добавить. — Фотограф задумался. — Вы хотите её арестовать?
     — Не исключено.
     —  Будьте осторожны.  Она —  оборотень.  —  Сделав такое в  высшей степени
неожиданное заявление, фотограф немедленно хлобыстнул третий стакан.
     —  Как  это понять?  —  Донцов,  уже успевший встать с  табуретки,  застыл
посреди кухни.
     — Как хотите,  так и понимайте.  Я своё слово сказал. Только она оборотень
не  обликом,  а,  так  сказать,  натурой...  внутренним содержанием.  Опять  же
обратимся  к  примеру.  Я  в  Штатах  немало  лет  прожил,  английский  язык  в
совершенстве знаю,  но  любой коп  или даже уличный попрошайка легко определял,
что я  чужой.  А  она год назад прибыла сюда из  глухой вьетнамской провинции и
сразу стала как своя.  За исключением мордашки, конечно. Так легко обыкновенный
человек к  незнакомой жизни не приспособится.  Поэтому я  и  говорю — оборотень
она. Хотя людям зла не причиняет.
     — Теперь уже причиняет, — сказал Донцов.
     Глава 11
     ДЕНЬ УДАЧ И РАЗОЧАРОВАНИЙ
     Утро началось с неприятной новости. Кондаков как ушёл вчера ещё до полудня
на поиски связей с азиатскими мафиози,  так и не вернулся. Уже скоро сутки, как
он не появлялся ни на службе,  ни дома. И даже вестей о себе не подавал, что на
него было совсем непохоже.
     Многочисленная родня  ветерана  уже  вовсю  теребила  руководство  отдела,
хорошо хоть, что до полковника Горемыкина этот слушок не успел дойти.
     —  Вот  будет  номер,  если  нашего  деда  в  какой-нибудь  опиумокурильне
прикончили, — сказал Цимбаларь.
     — Плохо ты его знаешь,  — возразил Донцов. — Павла Фомича голыми руками не
возьмёшь.
     —  Голыми руками,  может,  и  не  возьмёшь,  а  голой бабской дразнилкой —
запросто.  Он,  между  прочим,  хоть  и  бывший  марксист,  но  человек  весьма
страстный.  Я  это не понаслышке знаю.  Подсунь ему какую-нибудь вертихвостку —
сразу клюнет.  А  азиатские марухи не нашим чета.  Они этот перепихнин с самого
детства изучают.  Как  у  нас  домоводство.  Больших высот своем деле достигли.
Любого бугая могут до смерти затрахать,  а не то что дедушку,  износившегося на
службе отечеству.
     — Ты заранее не паникуй. Ещё, как говорится, не вечер. Вдруг и появится.
     —  Хрен он появится!  —  воскликнул в сердцах Цимбаларь.  — Пропадёт,  как
ягненок в  волчьем логове.  Мясо на  фарш пустят,  из шкуры кошельков наделают.
Азиаты,  одно слово.  Давай никому не  скажем,  что мы к  этому делу причастны.
Дескать, действовал по личной инициативе. Пропал по собственной вине.
     — Нельзя так,  — покачал головой Донцов.  — Мы его в эту историю втравили,
нам его и выручать.  Если к обеду не появится, отправимся на поиски. Пройдём по
всей предполагаемой цепочке от  начала до  конца.  Не может такого быть,  чтобы
где-нибудь следов не осталось.
     Однако проблема,  к счастью, вскоре разрешилась сама собой. Снизу позвонил
дежурный и сказал не без издёвки:
     — На улицу выйдите. Вас там за углом дружок поджидает.
     — Почему за углом? — удивился Донцов.
     —  Потому что за угол держаться можно,  — ответил дежурный.  — А на ровном
месте ноги разъезжаются.  Ещё  скажите спасибо,  что  я  на  вас  начальству не
настучал.
     — Ничего себе!  — присвистнул Цимбаларь,  слышавший весь этот разговор.  —
Дает дедуся стране угля.
     За  углом  стояли  два  глянцево-чёрных  внедорожника,   здоровенных,  как
автобусы.  Тонированные стёкла  не  позволяли  разглядеть  тех,  кто  находился
внутри.  Однако стоило только Донцову и  Цимбала-рю  приблизиться,  как  дверцы
машин распахнулись, причём все сразу.
      «Как  начнут  сейчас  из  автоматов в  упор  палить!»  —  осенила Донцова
запоздалая мысль,  но,  паче чаянья,  всё обошлось.  Из машин на них пахнуло не
пороховой гарью, а банальным перегаром.
     В ближнем джипе находился Кондаков, пьяный вусмерть даже на первый взгляд,
и  несколько  пожилых  азиатов  в  одинаковых  серых  костюмах,  с  одинаковыми
непроницаемыми физиономиями и с одинаковой стрижкой.
     Различить их можно было следующим образом:  у  одного татуировки покрывали
все открытые части тела,  кроме лица,  у  другого щеку уродовал глубокий рваный
шрам,  а  у  третьего отсутствовали как  татуировки,  так  и  шрамы.  За  рулем
находился ещё  один  уроженец Юго-Восточной Азии,  но  этот выглядел помоложе и
авторитетом среди соотечественников, судя по всему, не пользовался.
     Задняя машина была набита девушками — очень маленькими, очень симпатичными
и   опять   же   очень-очень  одинаковыми.   Каждая  из   них   соответствовала
представлениям Цимбаларя об идеальной партнерше для чувственных утех.  Марусе с
привокзальной площади они были по титьки.
     — Салют, — через силу выговорил Кондаков. — Устал. Работал всю ночь. Иммею
обнадеживающие результаты.
     — Заметно,  — отозвался Цимбаларь, который мог бы и не мешаться в разговор
старших офицеров. — Налаживали сексуально-культурные связи с зарубежьем?
     —  Не  только...  Вот хочу представить.  —  Он  сделал рукой широкий жест,
попутно задев боковую стойку машины. — Очень хорошие люди... Пламенные патриоты
своей  родины.  И  большие  поклонники нашей.  Товарищ То  ранен  при  бомбежке
Хайфона.  Товарищ Те боролся с  антинародным режимом в подполье.  Товарищ Нгуен
также пострадал от  сайгонской клики.  Просидел в  её  застенках десять лет  за
экспроприацию банков.
     Все  товарищи,  включая  оставшегося  без  представления водителя,  дружно
закивали.
     —  Общий  привет,  —  сказал Донцов,  стараясь не  вдыхать густые ароматы,
исходящие из джипа. — Рад видеть, что вьетнамские товарищи отдают дань обычаям,
издревле присущим нашему народу. Мир, дружба.
     —  Употребление алкоголя не входит в  традиции нашего трудового народа,  —
безбожно коверкая слова произнёс товарищ То (тот, что со шрамом). — Мы переняли
эту  привычку у  советских инструкторов,  помогавших нам  громить агрессоров на
суше и  в  Небе.  В  тот напряжённый и  ответственный момент партия не  вынесла
своего постановления по  данному вопросу,  что способствовало распространению в
нашей стране этой пагубной привычки.
     —  Но  уже есть директива,  направленная на её беспощадное искоренение,  —
добавил товарищ Те (тот, который не имел особых примет).
     —  Приятно слышать столь подробный и обоснованный ответ,  — сказал Донцов,
всё время косясь на  вторую машину,  откуда им  улыбался десяток очаровательных
мордашек. — А что это за женщины?
     Ответил Кондаков, что стоило ему немалых усилий:
     —  Черт  их  знает...  Я  сказал,  что  мне  нужна женщина.  Показал фото.
Возможно, меня не совсем правильно поняли. Но если надо, забирайте всех скопом.
     — Доан Динь Тхи среди вас есть? — крикнул Донцов в сторону второй машины.
     — Дя, дя, есть, — охотно закивали головками все девушки сразу.
     Татуированный товарищ Нгуен,  от которого в  отличие от остальных несло не
перегаром,  а  чем-то  вообще тошнотворным,  внезапно горячо залопотал на своем
языке, энергично жестикулируя обеими руками. Несколько раз в его сбивчивой речи
проскальзывало имя Доан Динь Тхи.
     — Что он хочет?  — просил Донцов,  по очереди обращаясь то к одному,  то к
другому русскоговорящему товарищу.
     Однако  адекватный  перевод  был  получен  лишь  после  того,  как  бывший
экспроприатор банков (бывший,  говоря условно,  поскольку его ловкие,  жилистые
руки  могли  взломать  ещё  немало  империалистических  сейфов)  закончил  свой
экспансивный монолог и лихо отдал честь, приставив ладонь к уху.
     — Товарищ Нгуен хочет сказать,  что хорошо знает девушку с таким именем, —
пояснил товарищ Те.  —  В прошлом году он сам помог ей перебраться сюда с нашей
счастливой родины.  Она осталась должна ему большие деньги и  куда-то  пропала.
Недавно  она  появилась  опять,  рассчиталась  за  всё,  включая  неустойку,  и
попросила покровительства.
     —  Где она сейчас?  — Вожделенная добыча замаячила чуть ли не в двух шагах
от Донцова, и его сердце непроизвольно дрогнуло.
     Впрочем,  всё  оказалось не  так  уж  просто.  Товарищ Нгуен в  силу своей
занятости  не  мог  знать,  где  в  каждый  отдельный  момент  находится каждая
маленькая вьетнамская девушка,  попавшая под его покровительство.  Скорее всего
её  пристроили к  какому-либо общественно-полезному труду.  Торговать на рынках
дарами цветущей родины или шить в мастерской модные и удобные носильные вещи.
     В заключение товарищ Нгуен выразил надежду, что девушки, сопровождавшие их
в этой плодотворной и поучительной поездке, ни в чём не уступают той самой Доан
Динь Тхи, а, наоборот, воспитанием и кротостью значительно превосходят её.
     —  Тут мы с  вами целиком и полностью согласны.  — Донцов,  переимчивый по
натуре, кивнул на восточный манер. — Но нам нужна именно Доан Динь Тхи.
     Три  авторитетных в  своих  кругах товарища вступили между собой в  жаркую
дискуссию,  а  Кондаков,  находившийся уже на  грани распада,  мутно подмигивал
Донцову  и   жестом   римского  патриция,   дарующего  жизнь   рабу-гладиатору,
демонстрировал большой палец правой руки.
     Цимбаларь обронил в сторону:
     —  Сейчас они  эту  Дунь-Дунь  на  такое дно  упрячут,  что  её  даже  сам
вьетнамский бог не найдёт... Кстати, кто там у них на небесах заправляет?
     — Не знаю... Будда, наверное... Или Карл Маркс.
     Всё  внимание Донцова было  сейчас  сосредоточено на  товарищах То,  Те  и
Нгуене,  явно пытающихся найти какой-то компромисс.  Впрочем, прочесть что-либо
на  их плоских,  малоподвижных лицах было не менее сложно,  чем уловить смысл в
мелодичной чирикающей речи.
     Наконец  совещание закончилось,  и  товарищ То,  самый  говорливый в  этой
компании, произнёс с вопросительной интонацией:
     — Вы обещаете, что Доан Динь Тхи не пострадает как в плане физическом, так
и в плане нравственном?
     —  Само собой,  —  ответил Донцов.  —  Насколько я  понимаю,  она остаётся
гражданкой   своей   страны,   а   следовательно,   юрисдикция  наших   законов
распространяется на неё в весьма ограниченной степени. Каждый свой шаг мы будем
согласовывать с представителями консульства.
     — Хорошо, мы сделаем для вас этот маленький подарок. Надеюсь, вы расцените
его как залог нашей дальнейшей взаимовыгодной дружбы.
     Товарищ То  кивнул товарищу Нгуену,  и  тот  вытащил из  кармана мобильный
телефон самой последней модели, где всяких функций и наворотов было больше, чем
в  служебном компьютере Донцова.  Сразу после этого краткое сообщение улетело к
адресату,  в  руках которого находилась судьба Дуан Динь Тхи,  известной так же
как Тамара Жалмаева и прочее, и прочее, и прочее.
     — Сейчас вас отвезут куда следует. Там будет ждать человек, которому можно
доверять.  Он издали покажет вам девушку. Всё остальное зависит от вас. Прошу в
машину.  — Товарищ То указал на второй джип,  из которого спешно эвакуировались
веселые пассажирки,  все,  как одна,  одетые в  яркие брючки-дудочки и короткие
курточки на рыбьем меху.
     Донцов,  наблюдая эту сцену,  успел подумать,  что у  нашенских девушек на
таком промозглом ветру обязательно покраснели бы  носы и  заслезились глаза,  а
этих,  только что прибывших из тропиков,  ничего не берет —  за крошечный носик
мороз не укусит,  в узкий глаз вихрь не задует, а на желтой коже никаких следов
атмосферного воздействия вообще не заметно.
     Хорошо хоть, что во второй машине пахло не перегаром, а дешёвой косметикой
и  чем-то  неуловимым,  что  всезнающий  Цимбаларь  охарактеризовал  не  совсем
галантным словом «мандачина».
     Молодой  водитель  управлялся  с   могучей  машиной  столь   же   ловко  и
бесцеремонно,  как у  себя дома с трёхколёсной велорикшей.  Магнитола исполняла
заунывные восточные мелодии. Похоже, жизнь с утра ладилась.
     — Могли бы пару девах для компании оставить, — сказал Цимбаларк.
     —  Тебе одни девахи на уме...  А пистолет ты прихватил?  — поинтересовался
Донцов.
     — Не-е...  В сейфе остался.  Кто же знал,  что мы прямо отсюда на операцию
поедем.
     — Ладно, как-нибудь с одной девчонкой справимся.	
     — Справимся, если никто не вмешается.
     — Не должны... Нам ведь обещали содействие:
     — А дед всё же молодец. — Цимбаларь от избытка чувств даже хлопнул себя по
ляжкам. — Если бы не он, мы бы эту Дринь-Дринь до новых веников искали.
     —  Не Дринь-Дринь,  а  Доан Динь Тхи,  —  поправил Донцов.  — Разве трудно
запомнить?
     —  Какая разница!  Я  в  своей стране живу  и  ломать язык из-за  какой-то
чучмечки не собираюсь. Развелись, понимаешь, всякие Мангышлаки да Фудзиямы.
     — У тебя тоже фамилия не Иванов.
     — Мои предки три века этой стране служат. Почитай историю. Там прямо так и
сказано:  «Лучшими цимбалистами на Руси были польские жиды и волошские цыгане».
Вот от этих цимбалистов и пошёл наш род.
     — Через три века на земле,  наверное,  ни русских, ни цыган, ни вьетнамцев
не останется. Все перемешаются, — сказал Донцов.
     —  Это  в  том  случае,  если  люди  на  земле вообще уцелеют,  —  добавил
Цимбаларь.  — Про процесс депопуляции слышал?  К краху идёт род человеческий. В
сперме мужчин сперматозоидов в десять раз меньше,  чем полсотни лет тому назад,
а  случаев рака,  наоборот,  в  десять раз  больше.  И  никакая тут медицина не
поможет. Вымрем скоро, как допотопные ящеры.
     — А тебе бы всё каркать. Лучше бы какую-нибудь приятную новость рассказал.
     — Вот поймаем эту Дрю-Дрю, и будет тебе приятная новость.
     Беседуя  таким  образом,   они  подъехали  к  рынку,   но  не  к  родимому
Октябрьскому, где бандиты, наверное, до сих пор принимали заказы для Ухарева, а
к Другому, куда более обширному, расположенному за кольцевой автострадой.
     У въезда на стоянку их ожидал вьетнамец, одетый уже не в представительский
костюм,   а   в   самый   распоследний  ширпотреб,   благодаря   стараниям  его
соотечественников ставший  нынче  чуть  ли  не  униформой для  жителей огромной
страны, с запада ограниченной посевами бульбы, а с востока плантациями гаоляна.
     Обменявшись с  водителем быстрым,  но  красноречивым взглядом,  он коротко
сказал:  «Место сто девяносто пять» —  и для наглядности продемонстрировал свою
грязную ладошку,  на  которой тот  же  номер был написан химическим карандашом.
После  этого  стукач исчез,  словно сквозь землю провалился,  что  для  потомка
славных  партизан,  столько лет  водивших за  нос  агрессоров,  не  составляло,
наверное, никакого труда.
     Рынок  сам  по  себе  являл  собой  целый  город  и,  если  верить  схеме,
установленной у входа,  состоял из продовольственного, вещевого, автомобильного
и  строительного секторов,  а  то  место,  где  приехавшие  сейчас  находились,
представляло  собой  обыкновенную барахолку.  Здесь  торговали  всяким  штучным
товаром,  начиная от  старых  чугунных утюгов  и  кончая украденными с  заводов
расточными и фрезерными станками.
     — Слушай, мне пробка к ванне нужна, — сказал Цимбаларь. — Может, поищем?
     —  Давай сначала дело сделаем,  А  то эти рынки затягивают не хуже игорных
домов..
     Всё же  одну покупку по пути пришлось сделать —  моток тонкого капронового
шнура, ведь, кроме пистолета, они забыли прихватить с собой и наручники.
     Первая  коммерческая палатка,  на  которую они  вышли,  покинув территорию
барахолки, имела номер где-то за шесть сотен.
     —  Не с той стороны сунулись,  — констатировал Цимбаларь.  — Придётся крюк
делать.
     Проплутав немалое время  среди  пирамид обуви,  тюков трикотажа,  штабелей
галантереи,   леса  зонтиков,   бастионов  теле-  и  видеоаппаратуры,  ковровых
развалов,   шубных   стад   и   частокола   задранных  вверх   женских   ножек,
предназначенных для демонстрации чулок, они в конце концов добрались до искомой
торговой точки,  представлявшей собой  тесный загон,  изнутри сплошь завешенный
кожаными куртками,  во  всех приличных странах вышедшими из  моды лет этак пять
назад, а скорее всего вообще никогда там в моду не входившими.
     Покупатели этим товаром почти не интересовались,  и  Донцов с  Цимбаларём,
дабы зря не светиться, встали в сторонке. В загоне топтался сухонький старичок,
похожий на буддийского святого, находящегося в последней стадии аскезы.
     —  Приплыли,  —  сказал Цимбаларь.  —  Скорее это не девушка Динь-Динь,  а
дедушка Дрыг-Дрыг.
     — Не пори горячку, — ответил Донцов. — Постоим, посмотрим...
     От долгого скитания по людному рынку и от резкого запаха дешевых товаров у
него  начала кружиться голова,  а  к  горлу подкатывала тошнота.  Пришлось даже
съесть  горсть  сравнительно  чистого  снега,   сохранившегося  на  подоконнике
заколоченного павильона.
     Цимбаларь,  неправильно истолковавший такое поведение коллеги,  немедленно
предложил:
     — Давай за пивом сгоняю. У меня самого всё нутро пересохло.
     — Потом, — остановил его Донцов.
     В  загончик завернул мужчина,  габариты которого не позволяли надеяться на
успешное завершение сделки.  На такую фигуру куртку следовало шить не из свиней
и телят, а из африканских носорогов.
     Тем не  менее старичок смело вступил в  единоборство с  этим богатырём,  и
чувствовалось,  что  просто так  он  его от  себя не  отпустит.  Перемерив весь
имеющийся под рукой товар, хозяин что-то гортанно крикнул внутрь заведения.
     — Смотри, смотри. — Донцов толкнул Цимбаларя локтем.
     На  арене,  так  сказать,  появилась девушка с  типичной для  этого  рынка
внешностью,  несущая на  шесте  нечто  напоминавшее хоругвь татаро-монгольского
войска,  но  на  самом  деле  оказавшееся  демисезонной  курткой  примерно  так
семидесятого размера.
     — Похожа? — осведомился Донцов, сравнивая девушку с розыскной фотографией,
срочно извлечённой из бумажника.
     — Может, похожа. А может, и нет, — вздохнул Цимбаларь. — Дурку мы сваляли.
Надо было кого-нибудь для опознания пригласить. Хотя бы вчерашнего фотографа.
     —  Это верно,  —  согласился Донцов.  — Кто же знал,  что всё так внезапно
случится...
     Совместными усилиями куртку  всё  же  натянули на  богатыря,  и  он  ушёл,
предварительно выторговав пять баксов. Девушка собралась возвращаться обратно.
     — Начнём, — сказал Донцов. — Сами как-нибудь разберемся.
     Оказавшись в загоне,  выполнявшем роль одновременно и выставочного зала, и
примерочной, и кассы, они распределились таким образом, что Донцов перекрыл ход
наружу, а Цимбаларь соответственно — внутрь.
     — Привет, хозяин, — сказал Донцов. — Как ва шу помощницу зовут?
     — Зачем тебе? — Старик улыбнулся беззубым ртом. — Жениться хочешь?
     — Почему бы и нет. Ну а всё же?
     — У нас своего имени девушки чужим людям не говорят.
     — А нам придётся сказать. — Он раскрыл перед носом старика удостоверение.
     Цимбаларь  уже  растопырил  руки,   как  паук-кровосос,   нацелившийся  на
неосторожную мошку,  но девушка не предпринимала никаких попыток к побегу.  Она
стояла  как  вкопанная,   бессильно  уронив  тонкие  руки,   и  обильные  слезы
навертывались на её глазах, хорошо замаскированных тяжелыми раскосыми веками. И
вообще это  хрупкое создание совсем не  походило на  ту  махровую авантюристку,
портрет которой Донцов заранее составил для себя.
     Со  слов старичка скоро выяснилось,  что  девушку действительно зовут Доан
Динь   Тхи,    сюда   она   приехала   для   того,    чтобы   познакомиться   с
достопримечательностями великой дружественной страны,  но нехорошие люди украли
у неё все документы, и вот он, всеми уважаемый Фань Мин, взял несчастную к себе
в услужение.
     — Знакомая песня,  — буркнул Цимбаларь,  поигрывая капроновым шнуром. — Да
только мотив надоел. Пора бы что-нибудь новенькое придумать.
     — Она живёт с вами? — спросил Донцов. — Где её вещи?
     Старичок объяснил, что девушка нашла себе приют в общежитии, где проживают
и другие вьетнамцы,  торгующие на этом рынке, а вещей у неё раз, два и обчелся,
всё в маленькоц сумке вмещается.
     — Мы её заберём с собой,  — сказал Донцов. — А вы пока оставайтесь здесь и
без неё домой не возвращайтесь. Понятно?
     Старичок приложил руки к груди и ответил в том смысле,  что,  если могучий
тигр разговаривает с бедным козлом, тому всё становится понятно заранее.
     — Дисциплинированный народ,  — заметил Цимбаларь. — С такими приятно иметь
дело.
     — Да уж, с цыганами, конечно, не сравнишь. Несколько минут они решали, как
поступить с девушкой — обыскать на месте или повременить.
     — По закону нельзя, — говорил Донцов. — Противоположный пол.
     — Нет у неё никакого пола,  — возражал Цимбаларь. — Сам видишь — ни сисек,
ни зада.  А  вот перо или какую-нибудь спицу припрятать в интимном месте вполне
могла. Засмеют нас, если упустим.
     — Ладно, я ничего не вижу. — Донцов отвернулся.
     Сопение,  с которым Цимбаларь выполнял любую важную работу — печатал ли на
машинке постановление на  арест,  молотил ли  кулаками соперника на  ринге  или
огуливал бабу  (со  слов  тех  самых  баб),  —  длилось минут пять,  после чего
последовало резюме: «Ничего нет».
     По  молчаливому согласию пленницу решили не  связывать.  Уж  очень комично
выглядела бы  со  стороны эта троица —  двое здоровенных мужчин,  один бледный,
другой багроволицый,  ведут на верёвке тоненькую,  нежную девушку. Ну прямо Зоя
Космодемьянская в лапах фашистских палачей.
     Всю дорогу до отдела она молчала,  не проронив ни звука,  и  только слезы,
непрерывно катившиеся из  глаз,  сигнализировали чужому и  равнодушному миру  —
беда, беда, беда, со мной случилась беда.
     В отделе,  в комнате, предназначенной для допросов, где вся скудная мебель
была  намертво прикручена к  полу,  а  из  стены торчали специальные кольца для
крепления наручников,  выяснилось,  что  Доан Динь Тхи  совершенно не  понимает
русского языка или очень ловко это симулирует.
     Алексей  Игнатьевич  Шкурдюк,  старшая  сестра  психиатрической клиники  и
фотограф Ростислав Петрович,  поочередно вызванные для  опознания,  безошибочно
указали  на  девушку,  сидеишую  среди  двух  других  своих  соотечественниц со
тветствующего возраста и схожей внешности.
     Доан Динь Тхи с  ужасом взирала на  происходящее,  вздрагивала каждый раз,
когда пришлые люди тыкали в  неё пальцем,  что-то  бессвязно бормотала,  прижав
кулачки к  щекам,  и  отказывалась от всего,  что ей предлагали —  от воды,  от
сигарет, от бутербродов.
     Дело пошло на лад лишь после того, как из консульства прибыл переводчик. С
ним она заговорила не то что охотно,  а  взахлеб,  словно с  родным отцом после
долгой разлуки.  Немного успокоившись,  До-ан Динь Тхи подробно ответила на все
вопросы, которые задал ей через переводчика Донцов.
     К концу дня вырисовалась примерно следующая картина.
     Она родилась в  глухой горной деревне,  где за  годы новой власти мало что
изменилось,  где люди выращивали на полях-террасах богарный рис,  чай и  батат,
пасли буйволов, охотились за дикими свиньями и даже не помышляли о путешествиях
в дальние страны.
     Однажды,  примерно с  год  назад (в  свое время девушка посещала начальную
школу,  умела читать и  ориентировалась в  календаре),  когда Доан  Динь Тхи  в
одиночку шла по лесной тропинке, с ней случилось что-то вроде припадка (судя по
описаниям — эпилептического).
     Некоторое время она не могла пошевелись ни рукой,  ни ногой, но постепенно
овладела своим телом и в сумерках добралась до родного дома, однако уснуть в ту
ночь так и  не  смогла —  её всю трясло,  как в  лихорадке,  сознание застилали
кошмары.
     Врача в  деревне не имелось,  и за лечение девушки взялся местный знахарь.
Она  выполнила  все  его  предписания,  приносила жертвы  богам,  пила  горькие
травяные настои,  ела помёт черной курицы,  но всё это помогало мало,  а  лучше
сказать, вообще не помогало.
     Хотя Доан Динь Тхи и  вернулась к ежедневному труду (иного выхода в бедной
многодетной семье,  где она была старшим ребёнком,  просто не существовало), но
по-прежнему чувствовала себя  неважно  —  тревожно спала,  страдала слуховыми и
визуальными галлюцинациями,  а иногда ловила себя на том,  что действует помимо
собственной воли, словно сомнамбула (это сравнение, как и некоторые предыдущие,
надлежит оставить на совести переводчика).
     Спустя месяц,  когда Доан  Динь  Тхи  опять находилась в  одиночестве,  её
застиг  новый  сильнейший приступ странной болезни.  Дальнейшее девушка помнила
урывками.
     Каким-то непонятным образом она оказалась вдруг в большом городе на берегу
океана,  где  по  улицам катили тысячи велосипедистов сразу,  где  ночные улицы
освещал  волшебный  свет  (до  этого  об  электричестве  девушка  знала  только
понаслышке) и где ей впервые довелось отведать мороженого и кока-колы.
     Кто  присматривал за  ней в  то  время и  откуда брались деньги на  жизнь,
девушка не знала.
     Потом начались ещё более странные события.  Доан Динь Тхи очутилась внутри
огромной железной птицы,  с  ревом взмывающей в  небо.  От воздушной болтанки и
новизны  впечатлений её  стошнило  прямо  в  самолёте.  Всё  дальнейшее целиком
выветрилось из памяти.
     Очередная серия впечатлений тоже была связана с  городом,  но  уже  совсем
другим — многоэтажным,  серым, холодным, задуваемым белым снегом. Здесь не было
велосипедистов, зато потоки автомашин напоминали горные реки во время разлива.
     Облачённая в диковинные одежды, она бродила по улицам этого чужого города,
не понимая ни одного слова на вывесках и ни единой фразы из уст прохожих. Целый
год  прошёл  как  в  глубоком,  кошмарном  сне,  лишь  иногда  девушка  как  бы
просыпалась на  краткое  время,  каждый  раз  поражаясь  непонятным и  пугающим
событиям, в которые она была вовлечена.
     Окончательно Доан Динь Тхи очнулась на рынке у дядюшки Фаня пять дней тому
назад и с тех пор помогает ему,  потому что ничего другого делать не умеет. Она
потихоньку учится языку этой страны и  мечтает вернуться домой,  но  для  этого
нужно очень много денег, которые она вряд ли когда заработает.
     За время,  прошедшее после того,  как девушка покинула родину,  на её теле
появилось  несколько  шрамов,  происхождение которых  она  объяснить не  может.
Изменились и привычки, теперь её всё время тянет к кофе и табаку.
     Тех  людей,  которые заходили и  указывали на  неё пальцем,  Доан Динь Тхи
прежде  никогда  не  видела.   Человека  по  имени  Нгуен,   приметного  своими
татуировками,  она  не  знает.  И  вообще,  дядюшка Фань  —  единственное живое
существо, с которым она вступила за последний год в осознанный контакт.
     Все  дальнейшие  попытки  вызвать  девушку  на   откровенность  окончились
безрезультатно. Внятно она могла произнести только несколько простейших русских
слов, судя по их подбору, услышанных на рынке.
     Ни белый медицинский халат,  ни подкладное судно, ни долларовые купюры, ни
фотоаппарат не пробудили в ней никаких ассоциаций. По словам Доан Динь Тхи, всё
это, кроме долларов, она видела впервые. Доллары ей показывал дядюшка Фань.
     Зыбкая темнота неспокойной ночи вновь накрыла город,  а допрос всё тянулся
и тянулся.  Таким разбитым,  как нынче,  Донцов не ощущал себя даже в тот день,
когда удалось задержать киллера Ухарева.
     — Постарайся вспомнить, каким именем тебя называли здесь.
     Внимательно выслушав переводчика,  Доан  Динь  Тхи  кивнула и,  ткнув себя
пальцем в грудь, произнесла с тарабарским акцентом:
     — Я Олег Намёткин.
     Это уж, как говорится, был полный отпад!
     Глава 12
     САНИТАРКА И ДВОРНИК
     Обыск, накануне проведённый ретивым Цимбаларём в бывшем рабочем общежитии,
ныне превращённом азиатскими «гостями» в жуткий вертеп, где на одном этаже шили
сорочки,  снабжённые этикетками лучших  модных домов  Европы,  на  другом паяли
радиотелефоны,  на трёх сразу ели и спали в кошмарной скученности,  а в подвале
ещё  и  содержали бордель с  национальной экзотикой (шоу трансвеститов и  водка
пополам со змеиной кровью), ничего существенного не дал. 
     Не  было  обнаружено ни  поддельных документов с  портретом Доан  Динь Тхи
(других фальшивок набрали целый мешок), ни долларов пресловутой «те-ремковской»
серии,  ни  новых  фрагментов зашифрованной рукописи,  на  что  очень  надеялся
Донцов.
     Ночь  девушка промыкалась в  дежурке,  но  сейчас с  ней  надо было что-то
решать.
     В  следственный изолятор подобных клиентов не брали в  связи с отсутствием
достаточных   юридических   оснований   на   это.   Приёмник-распределитель  не
обеспечивал соответствующего режима содержания —  из  него  пачками бежали даже
дети.  Обезьянники соседних территориальных отделений были переполнены, да и не
стоило совать туда девку — потом педикулёз и чесотку не выведешь.
     Оставался единственный приемлемый выход —  временно поселить Доан Динь Тхи
на  одной  из  подотчётных отделу  агентурных  квартир  (под  строгой  охраной,
конечно), но для этого требовалась санкция самого полковника Горемыкина.
     Пришлось Донцову скрепя  сердце  идти  на  поклон  к  шефу,  делавшему всё
возможное, чтобы засекретить самого себя.
     Секретарша Людочка,  высоко и  порочно закинув ноги,  занималась шлифовкой
своих ногтей,  одним глазом заглядывая в истрепанный учебник судебной медицины,
который впечатлительные люди даже в руки брать брезгуют.
     Донцов  непроизвольно сравнил Людочку с  вокзальной Марусей,  и  сравнение
это, увы, оказалось в пользу последней.
     — Ждёт? — поинтересовался он, кивая на начальническую дверь.
     — Ждёт,  ждёт,  — пропела в ответ секретарша. — Ждёт, как любовник молодой
минуты страстного свиданья.
     Выслушав  просьбу  Донцова,  начальник  обнадёживающе  кивнул  и  произнёс
неопределённым тоном:
     — Продвигается,  значит,  расследование... Можно было подумать, что данный
факт вызывает у него не удовлетворение, а скорее озабоченность.
     — Похоже на то. Подозреваемая задержана. Но она немного чокнутая. — Донцов
покрутил пальцем возле виска.  —  Или притворяется,  что мне кажется куда более
вероятным.  Таких дел успела натворить,  а  теперь тюхой-матюхой прикидывается.
Короче, нужна доскональная психиатрическая экспертиза.
     — Вы же сейчас работаете в непосредственном контакте с психиатрами.  Такие
экспертизы как  раз и  относятся к  их  профилю.  Вот пусть и  помогают вам,  —
посоветовал Горемыкин.
     — Нет!  — решительно открестился Донцов. — Они сторона заинтересованная. Я
предпочитаю независимых экспертов.
     —  Ваше  право.  Но  тогда ищите их  сами.  Хотя боюсь,  что  это  затянет
следствие. Не забывайте, что оно должно завершиться в самые сжатые сроки. Пока,
как  я  понимаю,  взяты  только  исполнители.  А  вас  ориентировали  на  поиск
заказчиков.
     Если честно,  то Донцов уже и сам перестал понимать, кто какую роль в этом
деле играет.  Сколько он ни бился сегодня утром с девушкой,  та так и не сумела
внятно объяснить,  что имела в виду,  называя себя Олегом Намёткиным. Временами
даже начинало казаться, что для неё это столь же устойчивый речевой штамп, как,
например, «Сколько стоит?», «Сбавь цену» или «Пошёл на хер».
     Стараниями  проспавшегося  Кондакова  была   достигнута  договорённость  с
какими-то  засекреченными  психиатрами,   обслуживающими  чуть  ли  не  внешнюю
разведку.  Не  откладывая дело  в  долгий  ящик,  ветеран сам  взялся доставить
девушку в их логово.
     Сногсшибательных результатов  от  этой  экспертизы  Донцов  не  ожидал,  а
получил ещё  меньше.  Заключение специалистов,  обследовавших Доан Динь Тхи,  в
вольном изложении Кондакова выглядело примерно следующим образом:
     —  Работала с  твоей  девкой  целая  комиссия в  составе  пяти  человек  —
психопатолога,    судебного   психиатра,   психоаналитика,   психолингвиста   и
гипно-педа.  Кроме того,  был ещё переводчик,  не  из  консульства,  а  наш,  в
майорских погонах.  И  так к ней подходили,  и этак,  и разные приборы к голове
подключали,   и  на  полиграфе  испытывали,   и  в  сон  погружали.   Только  в
гинекологическое  кресло  не  сажали.   Выяснилось,   что  сознание  у  девушки
подавленное,  отмечен депрессивный синдром в начальной стадии,  нервная система
истощена,  но  в  принципе никаких патологий нет.  Она вменяема в  рамках,  так
сказать,  своей  социальной группы.  Всё,  что  девчонка говорила вчера,  можно
считать правдой.  Никаких следов воздействия на  её сознание путем внушения или
при помощи психотропых средств не обнаружено.  И вообще, как они объяснили мне,
всякие там зомби —  это сказки для обывателей.  Поведение человека нельзя долго
держать  под  неослабным контролем,  а  тем  более  заставлять его  производить
какие-то сложные манипуляции.
     — Следовательно,  эта самая Доан Динь Тхи говорила вчера чистую правду,  —
произнёс Донцов  с  расстановкой.  —  Занесло её  к  нам  попутным ветром,  как
лепесток цветка.  Целый год она прожила здесь во  сне.  По-русски до сих пор ни
бум-бум.  И,  главное, никакого отношения к инкриминируемым ей преступлениям не
имеет, хотя свидетели в один голос утверждают обратное, улик выше крыши и везде
остались её пальчики. Так?
     — Ко мне какие претензии?  — развёл руками Кондаков. — За что купил, за то
и продал...  Гипно-пед,  правда, высказал особое мнение. Дескать, не исключено,
что здесь имеет место редкий случай патологии сознания... Аменуия или амбенция,
не помню...  В таком состоянии человек прекращает ориентироваться в окружающем,
теряет осознание своей личности,   перестаёт   запоминать   происходящее. Яркие
фантастические переживания  переплетаются с  частичным  восприятием объективной
реальности. В то же время взаимосвязь действий и поступков сохраняется. То есть
внешне человек ведёт  нормальный образ  жизни,  ничем  не  выделяется из  своей
среды, но на самом деле всё это пролетает мимо его сознания. Жизнь проходит как
сон, и он ничего о ней не помнит, не узнает даже самого себя. Но это, повторяю,
частное мнение.  Остальные члены комиссии его не поддержали.  А частное мнение,
сам понимаешь, к делу не пришьёшь. У науки свои суровые законы.
     — Это уж точно... — проронил Донцов и подумал: «Неужели тупик?»
     Посидев ещё  немного,  Кондаков смылся под  тем  предлогом,  что  вчера  в
интересах  службы  он   перетрудил  свой   организм  и   сейчас  нужно   срочно
восстанавливать водно-солевой  баланс,  выводить  шлаки  и  чистить  печень.  О
предполагаемых методах лечения он предпочёл умолчать.
     «А мне мозги нужно чистить»,  — хотел сказать Донцов, но смолчал, понимая,
что не встретит у Кондакова никакого сочувствия.
     Ситуация  и  в  самом  деле  складывалась  анекдотическая.  Упрямые  факты
указывали на причастность Доан Динь Тхи по крайней мере к двум преступлениям, а
непререкаемые научные авторитеты свидетельствовали об обратном.
     Невольно напрашивалась мысль,  что  роль Доан Динь Тхи  попеременно играли
две сестрички-близняшки,  имеющие не  только абсолютно схожую внешность,  но  и
идентичные папиллярные узоры.  Но даже при этом,  в общем-то,  неправдоподобном
условии оставалась масса безотве'тных вопросов.  Спасибо полковнику Горемыкину,
подкинул задачку...
     От  этих  досадных  раздумий Донцова  отвлек  телефонный звонок.  Сплошные
прочерки,   появившиеся  на   экранчике  автоматического  определителя  номера,
обличали анонима.
     Так оно и оказалось. Женский, а то и старушечий голос, в котором ощущалось
тщательно скрываемое волнение,  сбивчиво сообщил,  что  Олега Намёткина замучил
(не убил,  а  именно замучил) не  кто иной,  как главный врач клиники профессор
Ко-тяра.  Он постоянно ставил над мальчиком варварские эксперименты,  пытал его
током и травил ядами, чему имеется немало свидетелей.
     Прежде чем Донцов успел хоть что-то уточнить, в трубке послышались сигналы
отбоя.  Диспетчер отделовского коммутатора,  через  который  осуществлились все
телефонные  соединения,   подтвердила  предположение  Донцова   —   звонили  из
таксофона.  Если более точно — из таксофона,  расположенного на улице Сухой. То
есть по соседству с клиникой.
     Записка,  оставленная Донцовым  на  доске  объявлений,  нашла-таки  своего
адресата. Хотелось надеяться, что не последнего.
     Что  касается анонимного сообщения,  то,  скорее всего,  это была клевета.
Звонила пожилая женщина,  явно обделённая интеллектом,  обиженная не  только на
своего начальника, но и на весь остальной мир. При этом не было названо никаких
конкретных фактов, от которых можно было бы танцевать.
     Не вызывало никакого сомнения, что, если вдруг — тьфу, тьфу, тьфу — смерть
настигнет Донцова,  найдётся немало досужих болтунов,  которые обвинят во  всем
полковника Горемыкина или того же Кондакова.
     Тем не менее это сообщение надо было держать на заметке.  Рано или поздно,
но встреча с  профессором Котярой состоится,  и  тогда пригодится любое оружие,
даже фальшивое.  Почему-то Донцов был уверен,  что если бы профессор откровенно
ответил ему  на  все  вопросы,  то  мотивы  преступления,  а  возможно,  и  его
организаторы были бы уже известны.
     Вновь зазвонил телефон, но на этот раз входящий номер высветился. Впрочем,
он не относился к числу тех, которые хранились в памяти Донцова.
     Это  дал  о  себе знать Алексей Игнатьевич Шкурдюк,  не  далее как сегодня
утром   обличавший   замаскировавшуюся  преступницу  (Донцову   даже   пришлось
напомнить, что речь пока может идти только о подозреваемой).
     Оказывается,  в  клинику заявилась квартирная хозяйка санитарки Жалмаевой.
Ищет  свою  пропавшую постоялицу,  а  также  требует погашения задолженности по
квартплате.
     — Она ещё у вас? — Донцов даже подскочил от неожиданности.
     — Да. Рядом сидит.
     — Не отпускайте её. Я скоро буду.
     Шкурдюк, как всегда встречавший Донцова на проходной, торопливо сообщил:
     — Я сказал, что вы родственник Жалмаевой. Это ничего?
     — Нормально.
     Женщина,      разыскивающая     беглую      санитарку     (главной      её
достопримечательностью,  если  так  можно выразиться,  были  очки  с  непомерно
толстыми линзами), назвалась Таисией Мироновной Новохатько и немедленно перешла
в  атаку на  Донцова,  нисколько не удивившись тому обстоятельству,  что родичи
имеют столь разную внешность.
     —  Шалопутной ваша своячница оказалась!  Я  как  с  ней договаривалась?  Я
договаривалась,  что первого числа каждого месяца денежки на  стол.  Сначала-то
она исправно платила, ничего не скажу. А потом вдруг как в воду канула, даже не
попрощавшись.  За две недели осталась должна. Вы мне её новый адрес дайте. Или,
ещё лучше, из своих средств рассчитайтесь. Потом между собой разберётесь. Свои,
чай, люди. Я хоть договор найма с ней и не заключала, но это дело просто так не
оставлю. Неча над инвалидом по зрению издеваться.
     Она сняла очки и стала промокать платочком слезы,  которые были для неё то
же самое, что сигаретная затяжка для Цимбаларя или сытая отрыжка для Кондакова,
то есть дело самое пустяковое.
     —  Вы  о  какой  Жалмаевой речь  ведёте?  —  Донцов  предъявил хозяйке уже
основательно затасканный фотоснимок.
     — Об ней самой.  — Вернув очки на место, она часто-часто закивала головой,
словно кланялась иконе. — Вишь как вылупилась, бесстыжая...
     —  Значит,  мы имеем в  виду одного и  того же человека,  —  констатировал
Донцов.  — И это уже хорошо.  Я,  конечно, могу вам дать новый адрес Жалмаевой.
Вот только встретиться с  ней пока нельзя.  Но  передачу собрать можно.  Бельё,
мыло, сигареты, продукты питания согласно утверждённому перечню.
     — Уж не в больнице ли она? — сразу сбавила тон хозяйка.
     —  Зачем  же?  Здоровью вашей  бывшей квартирантки можно  позавидовать.  В
тюрьме она, любезная Таисия Мироновна. И будет оставаться там впредь до решения
суда. — Тут Донцов для пущего эффекта немного сгустил краски.
     — Свят,  свят,  свят,  — хозяйка перекрестилась. — А ты, милок, случаем не
шуткуешь?
     — Мне шутковать по должности не положено. — Он предъявил удостоверение.
     —  Ты  мне свои книжки не подсовывай!  —  отмахнулась Таисия Мироновна.  —
Малограмотная я. Инвалид по зрению к тому же.
     — Малограмотная она,  вы только послушайте! — восхитился Шкурдюк. — А нашу
клинику по одному только штампу на халате нашла. Сыщик!
     Выяснилось,  что квартирантка Таисию Мироновну в  свои дела не посвящала и
даже  место  работы  хранила в  тайне,  но,  уходя,  забыла  на  вешалке белд>ш
больничный халат  (поступок  Тамарке-санитарке вовсе  не  свойственный,  скорее
всего,  жадная  старуха  просто  присвоила полезную в  хозяйстве вещь).  Изучив
имевшиеся на халате казенные штампы,  Таисия Мироновна вычислила,  куда ей идти
за справедливостью.
     —  Сейчас мы  отправимся к  вам  в  гости и  осмотрим комнату,  в  которой
проживала квартирантка,  —  сказал Донцов.  —  Мне она никакая не родственница,
если вы это ещё не поняли. Она опасная преступница.
      В  последней из  съёмных квартир,  где обитала Тамара Жалмаева перед тем,
как снова стать Доан Динь Тхи, Донцова вновь ожидало разочарование.
     Ушлая девка не оставила о себе никакой памяти, если не считать того самого
халата, в краже которого Таисия Мироновна в конце концов созналась.
     Ни  в  прихожей,  ни в  ванной,  ни в  спаленке,  где сейчас стояла голая,
лишённая белья койка, не нашлось ни одной принадлежащей ей вещи.
     Зато допрос хозяйки дал кое-что интересное.
     Выяснилось,  что  квартирантка,  кроме как на  работу,  никуда из  дома не
выходила,  да и  Таисия Мироновна не позволяла ей затемно отлучаться — долго ли
до беды. То есть что в ночь убийства Тамарка-санитарка не покидала свою девичью
постель, а следовательно, имела алиби.
     — Это точно? Вы уверены? — продолжал допытывать её Донцов.
     —  Куда уж точнее,  —  отвечала хозяйка.  — Я,  помимо всяких там защёлок,
дверь ещё на  ключ запираю,  который у  себя под подушкой прячу.  Знаем мы  эту
современную молодежь.  Одна  шантрапа,  даже если и  порядочными прикидываются.
Пустишь человека переночевать,  а  он сбежит под утро и  всё твое добро с собой
прихватит.
     — К двери другой ключ подобрать недолго.  — К двери,  может, и недолго, да
только к  моему сну никаких ключей не подберёшь.  Я  ночью вполглаза сплю,  всё
слышу.  И как соседи за стеной храпят, и как коты на крыше орут, и как тараканы
шуршат.
     Донцову вдруг  припомнилась легенда об  одном  буддийском святом,  который
медитировал десять лет подряд,  глядя на стену и внимая воплям муравьев.  Силен
был, конечно, мужик, но до Таисии Мироновны ему далеко.
     — И как же вы её при таком контроле упустили?
     — Очень даже просто.  Пошла на почту за пенсией,  она и выскользнула.  Уже
потом я приметила,  что её вещичек нет.  Моего,  правда,  ничего не взяла.  Зря
грешить не буду.
     —  Ну,  хорошо.  Допустим,  ваша  квартирантка никуда не  выходила.  А  её
кто-нибудь навещал? Или, может быть, звонили?
     —  Звонить мне сюда можно только через колокол,  который на церкви Успения
висит.  —  Таисия Мироновна кивнула в  окно,  где  среди серой хмури можно было
разглядеть золочёные купола  с  ажурными  крестами.  —  При  моей  инвалидности
почему-то никакие льготы от власти не положены. Ни на телефон, ни на лекарства.
А ходить к ней ходили,  было такое.  Один человек ходил.  Нечасто,  правда. Три
раза за всё время. Это когда она болела.
     —  Так  она ещё и  болела?  —  удивился Донцов,  в  представлении которого
Тамарка-санитарка была кем-то вроде несгибаемого Буратино.
     — Случалось.  Вроде как паралич на неё нападал.  Она тогда пластом лежала.
Даже бредила иногда.
     — Как бредила? Маму с папой звала или матом ругалась?
     — Бормотала что-то невразумительное. Да я особо и не прислушивалась...
     — Хорошо.  А что это за человек был? Описать его можете? — Донцов подумал,
что от  инвалида по  зрению нельзя требовать чересчур многого,  но ведь есть же
такие слепцы,  которые любого зрячего за пояс заткнут, например бабка Ванга или
Сёко Асахара.
     — Описать?  — задумалась Таисия Мироновна.  — Можно и описать,  если нужда
имеется...  С  виду он  дед  старый.  Но  ещё бодрый.  По  лестнице как молодой
шастает.  Рожа страхолюдная.  Я  его  из-за  этой рожи вначале даже в  квартиру
пускать не  хотела,  да она упросила.  Говорит,  родня моя дальняя,  троюродный
дедушка.  Я  и сдалась.  Думаю,  человек деревенский,  уважительный.  К тому же
всегда трезвый.
     —  Почему вы решили,  что он деревенский?  —насторожился Донцов,  в лучшие
свои годы бравший след ещё до появления запаха.
     — Так он в валенках с галошами приходил! Ты когда последний раз человека в
валенках с галошами видел?
     — Совсем недавно, — признался Донцов.
     Похоже,  что ниточка от  Тамарки-санитарки всё же  протянулась к  дворнику
Лукошникову. Недаром этот тип вызывал такую антипатию. Друг воронов и враг рода
человеческого... Впрочем, это был ещё не криминал. Два одиноких существа, пусть
и разные по всем статьям,  вполне могли сойтись.  Примеров тому сколько угодно.
Сцилла и  Харибда.  Квазимодо и  Эсмеральда.  Маугли и  питон Каа.  Цимбаларь и
Кондаков.
     Вот только почему Лукошников скрывал свою дружбу с молоденькой санитаркой?
Не  хотел делиться душевной тайной?  Стеснялся?  Или причиной тому преследующие
старика провалы памяти?
     А  если здесь бывал вовсе не Лукошников?  Валенки с  галошами — это ещё не
особая примета.
     —  Как он хоть с  вами разговаривал?  —  поинтересовался Донцов.  — Хамил,
наверное, на каждом слове?
     — Какие могли быть с ним разговоры! Он ведь немой. Только кивал головой да
лыбился.  Он с  фронта такой,  после контузии.  Квартирантка меня об этом сразу
предупредила.
     Вот так номер!  Представить себе Лукошникова немым да  ещё и  улыбающимся,
было весьма и весьма затруднительно.  Тем не менее дворника (теперь,  наверное,
уже экс-дворника) нужно обязательно прощупать. Уж очень любопытная фигура.
     И тут Донцова осенило! На одной из фотографий, позаимствованных в клинике,
присутствовал и Лукошников, по-видимому, угодивший в кадр чисто случайно. И как
он  мог  забыть про это!  Да,  с  головой в  последнее время что-то  явно не  в
порядке...
     Стоило  только  Донцову  вытащить  бумажник,  как  Таисия  Мироновна сразу
оживилась (что ни говори, а власть вещей над людьми велика!), но каково же было
её  разочарование,  когда  вместо вожделенных купюр  на  свет  божий  появились
обыкновенные фотографии, реальной коммерческой стоимости не имеющие.
     — Посмотрите,  нет ли здесь человека, который навещал вашу квартирантку. —
Донцов стал  поочередно передавать хозяйке снимки,  безымянный автор  которых и
предположить не  мог,  что  со  временем они  будут использованы для  опознания
потенциального преступника.
     —  Да  вот же  он,  касатик!  —  Таисия Мироновна немедленно ткнула кривым
пальцем  в  скорбную  фигуру  Лукошникова,   весьма  контрастирующего  с  общей
оптимистической атмосферой снимка. С края стоит, пригорюнился.
     — Вы не ошибаетесь?
     — Как можно! Я хоть и инвалид по зрению, но такую рожу среди тысячи других
узнаю. И вот это я тоже видела!
     — Что?  — Голова Донцова сблизилась с головой Таисии Мироновны,  словно на
популярной в свое время открытке «Люби меня, как я тебя».
     — Вот эти загогулинки. — Палец Таисии Мироновны елозил по намалёванному на
стене третьего корпуса загадочному символу,  ради которого,  собственно говоря,
эти снимки и были конфискованы из архива клиники.
     — Где вы их видели?  — За мгновение до того,  как это было сказано, что-то
словно толкнуло Донцова изнутри.
     — Кто-то из них двоих намалевал. Или пень глухой, или квартирантка. Я этот
рисунок  в  мусорной  корзине  нашла.  На  скомканной  бумажечке.  Ещё,  помню,
удивилась — какой ерундой взрослые люди занимаются.
      (В  квартире осуществлялся,  мягко  сказать,  тотальный контроль и,  надо
полагать, что Таисия Мироновна искала в мусорной корзине не скомканные бумажки,
а нечто более существенное — использованные презервативы, например.)
     — Бумажку ту вы, конечно, выбросили, — вздохнул Донцов.
     —  Нет,  хранить  такое  дерьмо  буду!  —  брезгливо скривилась всевидящая
инвалидка по зрению.
     —  Ну что же,  и  на том спасибо.  А по поводу погашения долга вам следует
обратиться в  суд.  Вменить,  так сказать,  гражданский иск.  Не  знаю,  какими
средствами располагает ваша бывшая квартирантка,  скорее всего никакими,  но вы
надейтесь, надейтесь.:.
     В  тот же день,  узнав через адресное бюро координаты Лукошникова,  Донцов
отправился к нему с визитом.  Увы, времена наступили такие, что гость облачался
не в визитку, а в бронежилет, и брал с собой не бутылку шампанского, а пистолет
с досланным в ствол патроном.
     Лукошников проживал в доме,  который пятьдесят лет назад по праву считался
элитным,  но  из  прежних  преимуществ сохранил нынче  только  высокие потолки,
художественную лепнину (частично) и нестандартную планировку.
     Элита, вселившаяся сюда в первые послевоенные годы, успела последовательно
пройти по  крайней мере  два  новых престижных уровня быта  —  модерновые башни
семидесятых годов  и  коттеджи девяностых,  —  а  тот,  кто  здесь  задержался,
числился уже не элитой, а так, плебсом.
     Лифт в  этом доме хоть и  напоминал музейный экспонат,  но  функционировал
вполне нормально,  что  несказанно обрадовало Донцова,  которого,  как  всегда,
ожидал один из самых верхних этажей.
     Лестничная площадка была  так  просторна,  что  какая-нибудь неприхотливая
семья вполне могла жить на ней, используя вместо туалета мусоропровод, а вместо
душа  водосточную трубу.  Да,  всё  здесь было просторно,  основательно и  даже
художественно, но какая-то печать древнего запустения лежала на каждой вещи, на
каждом архитектурном элементе.  Это  был не  жилой дом,  а  развалины античного
Колизея. 
     Дверь, ведущая в квартиру Лукошникова, целиком и полностью гармонировала с
общей  атмосферой  запущенной  архаичности  и  даже  обита  была  не  банальным
дерматином,   а  выцветшей  от  времени    кожей,   в  свое  время,   наверное,
составлявшей часть  интерьера какого-нибудь прусского замка.
     Однако долгие звонки и  даже стук в  эту дверь оказались безрезультатными.
Замок,  правда,  был простенький, поддался бы даже кривому гвоздю, но нарушение
неприкосновенности чужого жилища,  гарантированное Конституцией,  не  входило в
планы  Донцова.  Во-первых,  особо не  приспичило,  а  во-вторых,  мешали люди,
постоянно шаставшие вверх и вниз по лестнице.
     В  соседних квартирах получить информацию о  Лукошникове тоже не  удалось.
Если на звонок и отзывались,  то двери не открывали и беседовать на отвлечённые
темы отказывались.  Люди здесь жили по  большей части тертые,  битые жизнью,  и
своих после пятьдесят третьего года уже не сдавали.
     Пуст оказался и почтовый ящик Лукошникова. Полковнику (или генералу) никто
не писал.
     И  тем  не  менее Лукошников оставался единственной перспективной фигурой,
если,  конечно,  не  считать профессора Котяру,  неуловимого,  как  легендарный
колобок.
     В очередной раз услышав по телефону,  что Донцов ищет встречи с его шефом,
Шкурдюк натурально запаниковал.
     —  Что вы,  что вы,  это невозможно.  Профессор на днях отбывает в Осло на
съезд Международного общества психиатров.  Ему даже пришлось отложить встречу с
представителями патриархии.
     — Но с вами-то он видится?
     — Не больше пяти-десяти минут в сутки.
     —  Вот и  выделите из этих пяти-десяти минут одну для меня.  Скажите,  что
следователь,  занимающийся убийством  Олега  Намёткина,  настаивает  на  личной
встрече.
     — Хорошо, я постараюсь.
     — Примерно то же самое вы мне однажды уже обещали. А воз, как говорится, и
ныне там.  —  Донцов,  не  прощаясь,  оборвал разговор,  демонстрируя тем самым
Шкурдюку свое полное неудовольствие.
     Следующий визит к  Лукошникову тоже оказался безрезультатным,  более того,
волосок,  приклеенный поперёк  дверной  щели  (старый  сыщицкий  трюк)  остался
неповреждённым.
     — Ладно,  — сказал сам себе Донцов. — Если человека нет дома, будем искать
его на рабочем месте.  В  клинике подтвердили,  что Лукошников накануне получил
полный расчёт,  откровенно высказал всё, что он думает о людях в белых халатах,
и ушёл, хлопнув дверью.
     С  дворницким трудом было покончено,  но существовало ещё и основное место
работы,  ведь,  по  собственным словам  Лукошникова,  он  «сторожует в  научном
заведении, где всякую дрянь космическую изобретают».
     Благодаря Кондакову список организаций и учреждений, занятых разработками,
связанными с космической тематики,  был вскоре добыт.  Состоял он без малого из
пятидесяти наименований.  «Опытная   лаборатория   Научно-исследова-I тельского
института   мясо-молочной   промышленности»,    «Экспериментальные   мастерские
театрального общества»,  «Государственный протезный за  вод»,  —с  расстановкой
читал Донцов. — Какое, интересно, отношение они могут иметь к космосу?
     —  Самое  прямое,   —  ответил  Цимбаларь.   —  Лаборатория  мясо-молочной
промышленности разрабатывает консервы для космонавтов.  Чтобы легко усваивались
и  не  порождали  метеоризма,  весьма  нежелательного в  условиях  невесомости.
Мастерские  театрального  общества  делают  парики  для  оплешивевших ветеранов
освоения  космического  пространства.   Ну  а   протезный  завод  оставляю  без
комментариев. Тут и дебил догадается.
     — Вполне возможно,  что ты,  Саша,  опять заблуждаешься, — глубокомысленно
заметил Кондаков.  — На протезном заводе могут монтировать посадочные опоры для
спускаемых модулей космических аппаратов.
     —  Скорее всего,  там  изготавливают подарки для инопланетян,  —  вмешался
Донцов.  —  Проблема в  том,  как найти человека,  работающего в  одной из этих
контор.
     —  Садись за  телефон и  обзванивай всех по списку.  Донцова такое решение
вопроса не устраивало.
     —  Во-первых,  закрытые  учреждения  информацию  о  своих  сотрудниках  по
телефону не  дают.  —  Он  для наглядности стал загибать пальцы.  —  Во-вторых,
сторож,  а  я ищу именно сторожа,  может и не состоять в штате,  а числиться во
вневедомственной охране  или  в  частном охранном агентстве.  А  в-третьих,  не
исключено,  что отдел кадров проявит гнилой либерализм и стукнет разыскиваемому
о нашем звонке. Потом ищи-свищи этого типа.
     — Что ты тогда предлагаешь? — поинтересовался Кондаков, так окончательно и
не восстановивший водно-солевой баланс своего организма, о чём свидетельствовал
графин с водой, опорожненный за несколько приемов прямо из горлышка.
     —  Придётся объехать все  эти конторы поочередно,  предварительно составив
оптимальный маршрут движения.  Если на  каждый из  адресов потратить по  десять
минут,  то получится около восьми часов,  то есть полный рабочий день.  Лично я
надеюсь,  что удача улыбнется нам не в  учреждении под номером пятьдесят,  а по
крайней мере двадцать пять.
     — Насчёт удачи это ты к Цимбаларю,  — замахал руками Кондаков. — Я здесь —
пас.  За  долгие годы совместного существования мы  с  удачей друг другу успели
опротиветь.
     —  Цимбаларь останется на хозяйстве.  А в путь-дорогу придётся отправиться
нам с вами, Петр Фомич, — произнёс Донцов сочувственным тоном.
     —  Где  тогда  транспорт взять?  —  Кондакову очень  не  хотелось  сегодня
покидать кабинет. — Не на такси же ездить. Разоримся вконец...
     —  Транспорт сейчас  будет.  —  Донцов  набрал  номер  служебного телефона
Шкурдюка.  — Алло,  Алексей Игнатьевич!  Прошу вас срочно прибыть по известному
вам  адресу...   Да,  придётся  поработать...  К  концу  дня,  возможно,  и  не
управимся...  Опасность вам не грозит, это я гарантирую... Конечно, заправиться
не помешает... Нет, продукты питания брать не надо... Хорошо, жду...
     — А кого,  собственно говоря,  мы ищем?  — полюбопытствовал Шкурдюк, когда
позади осталось уже  три  или  четыре учреждения,  так  или  иначе причастных к
космической тематике. — Ведь Жалмаева уже задержана.
            — На свободе у неё остались соучастники. Одно го из них мы сейчас и
ищем, — пояснил Донцов.
     Список Кондакова во многом оказался устаревшим.  В ателье, где прежде шили
белье для  космонавтов,  теперь изготавливали исключительно кружевные пеньюары.
Лаборатория,   проектировавшая  аварийные  парашюты,   благополучно  закрылась.
Мастерская,   делающая   уплотнители  для   герметичных  конструкций,   целиком
переключилась на  выпуск  сверхроскошных гробов  (на  пребывание  здесь  вместо
запланированных десяти минут ушли  все  полчаса,  и  виной тому  был  Кондаков,
пожелавший поближе познакомиться с продукцией).
     —  Зачем тебе такая красота?  —  поинтересовался Донцов,  сам  помимо воли
присматривающийся к лакированному великолепию.  — Нас в казённых похоронят. Без
кистей и без глазета.
     —  Да я не себе,  — ответил Кондаков.  — Для тёщи присматриваю.  Если я ей
такую шикарную вещь пообещаю, она удавится в буквальном смысле слова.
     Уже  начало  смеркаться,   когда  они  подкатили  к  скромному  заведению,
значившемуся в  списке как «Экспериментальное бюро по разработке нетрадиционных
средств эвакуации».
     — С такими темпами мы и за два дня не управимся,  — посетовал Кондаков.  —
Давай лучше до завтра отложим.
     — Управимся, — успокоил его Донцов. — Можно сказать, уже управились.
     На унылой проходной,  окрашенной в цвет вдовьих слез, ниже надписи «Курить
на  территории  категорически  воспрещается» и  рядом  со  знаком  «Ограничение
скорости до  десяти километров в  час» был нарисован тот же  символ,  что и  на
стене  третьего корпуса  психиатрической клиники —  кружки,  линии,  закорючки,
которые с  одинаковым успехом можно было принять и за буквы,  и за цифры,  и за
китайские иероглифы...
     Глава 13
     ПОВЕЛИТЕЛЬ НАГАНОВ
     Едва зайдя на проходную, они нос к носу столкнулись с Лукошниковым.
     Старик  восседал  за  деревянным  барьерчиком,  мимо  которого  полагалось
проходить всякому,  имеющему право  на  посещение экспериментального бюро.  Для
тех,  кто этим правом не  обладал,  но  на  территорию режимного объекта тем не
менее стремился, существовал турникет, сваренный из толстых стальных труб.
     При  появлении Донцова  и  Кондакова турникет  громко  лязгнул,  встав  на
стопор.
     — Предъявите пропуск, — произнёс старик тем тоном, которым обычно говорят:
«Осади назад, зараза!»
     — Такой не подойдёт? — Донцов продемонстрировал своё удостоверение.
     — Нет, — отрезал старик.
     — Почему, интересно?
     — Если интересно, так ознакомься с «Порядком доступа на территорию».
     Донцов,  которому уже некуда было спешить,  не поленился пробежать глазами
этот самый «Порядок...»,  помещённый в  рамочке под  стеклом,  как какой-нибудь
важный документ.  Кроме служащих бюро на территорию допускались только депутаты
всех  уровней,  члены  правительства,  представители  городской  администрации,
пожарные  расчёты,  бригады  «Скорой  помощи»  и  работники  силовых  ведомств,
непосредственно закреплённые за объектом.
     — Строго! — изрёк Донцов.
     — А ты думал!  — буркнул Лукошников.  — Тут,  чай,  не проходной двор и не
распивочная. Привыкли шастать туда-сюда безо всякой нужды...
     — По нужде мы, по нужде. Можно даже сказать, по большой нужде, — с нажимом
произнёс Донцов. — А вы меня разве не узнали?
     — Узнал, не слепой, — огрызнулся Лукошников. — Чего надо?
     — Поговорить с вами надо.
     — Выписывай повестку.
     — Да мы ведь просто так, без протокола. По душам.
     Эти слова почему-то вывели Лукошникова из себя.  Вполне вероятно,  что для
скандала ему  было  достаточно малейшего повода.  Таких  людей  раньше называли
бузотерами.  Существовала  даже  поговорка:  «Пьяного  бузотера  —  на  полати,
трезвого — на цепь».
     —  Про  душу  свою ты  лучше хрюшке казанской расскажи!  Нашлись мне  тут,
понимаешь,  душеведы вшивые! Я вот сейчас багром вас огрею! — Лукошников кивнул
на полностью укомплектованный пожарный щит, находившийся за его спиной.
     Тут  Кондаков незаметно толкнул Донцова локтем в  бок —  уступи,  дескать,
инициативу мне. Между двумя ветеранами состоялся следующий обмен любезностями.
     — Как вас по имени-отчеству? — поинтересовался Кондаков.
     — Асфальт Тротуарович, — охотно ответил Лу-кошников.
     —  Очень приятно.  Я  тогда с  вашего разрешения буду  Уксусом Хреновичем.
Давай-ка, земляк, перестанем друг на друга бочки катить.
     — Не я первый начал.  Ворвались,  понимаешь,  как к себе домой...  А я так
привык —  с  культурными людьми по-культурному,  с хамами по-хамски,  — в устах
Лукошникова это признание можно было расценивать, как акт доброй воли.
     — Наше вам глубокое извинение,  если что не так. — Кондаков приподнял свой
малахай. — Ошибки загладим... Службу скоро заканчиваем?
     —  Через полчаса,  — Лукошников покосился на электронное табло,  наряду со
временем сообщавшее также и наружную температуру.
     — Вот и прекрасно. Подвезем вас домой, заодно и поболтаем.
     — На черном вороне небось подвезете?
     — Как можно!  На джипе «Гранд Чероки».  С полным комфортом,  эскортом и...
йогуртом, — брякнул Кондаков, так и не подобравший подходящей рифмы.
     —  Подвезите,  если  делать  нечего,  —  согласился уже  немного  отмякший
Лукошников.  — Только предупреждаю заранее,  по дороге говорить не буду. Зайдём
ко мне домой, тогда и поговорим.
     — А если заодно по сто грамм сообразим? — предложил Кондаков.
     — Крепче чая ничего не употребляю.
     — Что так? Здоровье?
     —  Принципы.  Отпил своё.  Во  как хватило.  —  Он провёл ребром ладони по
горлу. — Всего попробовал. И наливочки винной, и кровушки невинной.
     Пока  старики  балагурили подобным  образом,  Донцов  вышел  наружу  и  из
таксофона позвонил Цимбаларю,  велев немедленно подъехать к  дому  Лукошникова.
При пистолете и с наручниками.
     Экс-дворник,  которому  было  предоставлено  почётное  место  на  переднем
сиденье, паче чаянья радушно поздоровался со своим бывшим шефом.
     — Добрый вечер, Алексей Игнатьевич. На ментов, значит, ишачите?
     — Попросили,  знаете ли...  — стал неловко оправдываться Шкурдюк.  — А мне
как раз по пути оказалось.
     —  Ну-ну.  —  Лукошников  стал  трогать  руками  всякие  цацки  на  панели
управления.  — Давно хочу у вас спросить... Это сколько же психов надо признать
нормальными и  сколько нормальных людей  превратить в  психов,  чтобы собралось
денег вот на такой броненосец?
     — Машину я приобрёл давным-давно,  ещё до работы в клинике.  А вас попрошу
впредь воздержаться от столь оскорбительных инсинуаций,  —  от возмущения голос
Шкурдюка, и без того дефектный, стал вообще срываться.
     — Не вижу здесь ничего оскорбительного, — возразил Лукошников. — У каждого
свой источник дохода. Кто-то аборты вязальной спицей делает, кто-то мертвецов в
морге гримирует, а кто-то на дурачках деньги куёт. Профессор-то ваш, поди, не с
зарплаты такую ряшку наел.
     —  Профессор Котяра —  специалист международного класса.  Светило в  своей
области. Он каждый год за океаном лекции читает.
     — Скажите,  пожалуйста!  — удивился Лукошников.  — Дураков,  значит,  и за
океаном хватает.
     —  Беседовать с  вами  дальше  в  таком  тоне  я  не  намерен...  Надеюсь,
правоохранительные органы по достоинству оценят ваше вызывающее поведение.
     Неизвестно до чего бы они так договорились, но прямо по курсу замаячил дом
Лукошникова,  благодаря  многочисленным архитектурным  излишествам  похожий  на
старый  фрегат,   навечно  пришвартованный  к  пирсу.  Заранее  прибывший  сюда
Цимбаларь загнал служебное авто в  укромное место и  теперь с независимым видом
околачивался возле подъезда.
     Пока  Лукошников  под  присмотром Кондакова  вызывал  лифт,  Донцов  успел
шепнуть коллеге пару слов — посматривай,  дескать, чтобы старик ноги не сделал,
только не забудь, что в таких домах имеется черный ход.
     Скромная однокомнатная квартира Лукошникова напоминала монашескую келью  —
кровать  заправлена  серым  больничным  одеялом,   абажур  вырезан  из  бумаги,
занавески на окне отсутствуют, вещей мало, и каждая из них занимает свое строго
определённое место. О более или менее длительном присутствии здесь постороннего
человека не могло быть и речи.
     Но одно живое существо (кроме хозяина,  конечно) в  жилище всё же имелось.
На  специальной жердочке,  натопырив перья,  сидел  здоровущий,  как  селезень,
ворон,  возможно,  один  из  тех,  с  которыми  вёл  бесплодную борьбу  Алексей
Игнатьевич Шкурдюк.
     Перехватив дотошный взгляд  Донцова,  Лукош-ников  сказал  с  неоджиданной
теплотой:
     — Вот, сдружились... Самая неприхотливая тварь на свете. Собаку выгуливать
надо,  кошка есть  просит,  попугайчики сквозняка боятся.  А  этот  в  форточку
влетает и вылетает.  Жратву сам себе добывает.  Не надоедает.  Хочу ещё научить
его говорить. Хотя бы пару слов. Тогда будет полный порядок.
     Поняв,  очевидно, что разговор идёт о ней, умная птица расправила крылья и
хрипло прокаркала, угрожающе кивнув клювом в сторону Кондакова.
     Что  ни  говори,  а  при  всей  своей  внешней грубости Лукошников вызывал
искреннее сочувствие.  До  какой же степени нужно было разочароваться в  людях,
чтобы выбрать себе в приятели ворона, существо не самое симпатичное и отнюдь не
компанейское.
     Донцов  уже  собрался начать допрос по  заранее приготовленному плану,  но
Кондаков  лёгкой  гримасой  дал  понять  —  не  торопись,   мол,  сначала  надо
расположить человека к себе.
     — А чем это таким секретным ваше бюро занимается?  — начал он, как всегда,
с вопросов для дела несущественных,  но собеседника расслабляющих,  вселяющих в
него иллюзию собственной безопасности.
     — Ерундой всякой. — Лукошников стал разливать по кружкам спитой, жиденький
чай. — Методами спасения космических экипажей, когда иными средствами их спасти
невозможно.
     — Это что имеется в виду? Катапультирование?
     —  Катапультирование,  —  кивнул Лукошников.  —  Только не тела,  а,  грех
говорить,  души.  Считается, что вся человеческая личность записана вот здесь с
помощью электрических сигналов.  —  Он постучал себя по макушке.  — И вот когда
никакой  надежды  на  спасение не  остаётся,  специальный аппарат  эти  сигналы
спишет,  как адаптер списывает звуки с  пластинки,  и  пошлёт их  на  приемник,
расположенный  неподалёку  —   на   космодроме,   скажем,   или   на   самолёте
сопровождения.  Про это даже в газетах писали. Хотя идея, конечно, спорная — но
раз финансирование идёт, почему бы и не попробовать.
     — Выходит,  человек погибает,  а его сознание в этом приёмнике будет жить.
Одно, без тела?
     — Тело потом можно будет подобрать.  Хоть обезьянье,  хоть дельфинье. Лишь
бы серого вещества хватало.  —  Он вновь постучал себя по голове,  отозвавшейся
глухим,  деревянным звуком.  —  Да и человеческие тела найдутся.  Мало ли у нас
олигофре-нов всяких.  Но  пока это всё так —  смелые замыслы.  Дальше опытов на
крысах дело не идёт.
     — Вот вы говорите — финансирование...  А откуда оно, интересно, поступает?
Денег ведь на самое насущное не хватает.
     —   Люди  говорят,   что  из  Америки,   от  национального  управления  по
аэронавтике.  Там на точно такую же работу в сто раз больше придётся истратить.
Где  американцу лазер  подавай,  наши  надфилем  справляются.  Они  испытателям
бешеные деньги платят, а наши всё сами на себе проверяют. Экономический фактор,
едрёный корень.
     —  Что только на белом свете делается!  —  пригорюнился Кондаков.  —  Нет,
даром это издевательство над естеством не  пройдёт.  Отомстит природа за  себя,
отомстит.
     — Ну и бес с ней,  — махнул рукой разомлевший от чая Лукошников.  — Меня к
тому времени уже на свете не будет.
     — А где же ваша семья?  — Кондаков оглянулся по сторонам, словно собираясь
обнаружить до поры до времени скрывающихся родственников хозяина.
     — Не интересуюсь даже, — отрезал тот. — У них своя жизнь, у меня своя.
     — Бобылем-то,  поди,  невесело жить. Ни тебе стакан воды подать, ни спинку
потереть...  Нашли бы себе симпатию.  Одиноких женщин сейчас хватает. А за вас,
наверное, любая пойдёт. Непьющий, хозяйственный и с деньгами.
     —  Моя  симпатия сейчас косу  точит  да  саван  штопает.  И  иных  уже  не
предвидится.
     — Не надо прибедняться, Аскольд Тихонович, — вмешался в разговор Донцов. —
Говорят,  захаживали вы к  одной дамочке,  и  неоднократно.  —  Он назвал адрес
квартиры Таисии Мироновны.
     —  Ты  говори,  да не заговаривайся.  —  Лукошников смерил Донцова тяжелым
взглядом. — Не знаю я ни улицы этой, ни дома такого. Не знаю и знать не хочу. А
если тебя интересует кто-то, так прямо и спроси, без экивоков.
     —  Так и  быть.  Спрашиваю прямо.  Бывали ли вы когда-нибудь по указанному
мной адресу?
     — Отвечаю прямо — нет.
     — Хозяйка утверждает обратное.
     —  Это её дело.  Она,  наверное,  из той публики,  которая раньше в  нашей
клинике мозги поправляла.  Эти  что угодно могут утверждать.  Что соль сладкая,
что снег чёрный, что заграница — выдумка, а всё, что ни есть в мире, — их бред.
     —  Тогда  объясните мне,  что  означает этот  символ?  —  Донцов предъявил
снимок,   на   котором   Таи-сия   Мироновна  опознала  Лукошникова,   случайно
оказавшегося на фоне третьего корпуса.
     — Не знаю.
     — Зачем же тогда вы нарисовали его на проходной экспериментального бюро?
     — Ты видел,  как я его рисовал?  Мало ли у нас всяких вахлаков, которые от
безделья стены расписывают. Почему я за их мазню должен отвечать?
     В ответах Лукошникова была определённая логика,  а главное — непоколебимая
уверенность в своей правоте.  Безусловно,  это был тёртый калач.  Загнать его в
угол могли только неопровержимые факты.
     —   Этот  документ  вам  знаком?   —  Донцов  продемонстрировал  фотокопию
зашифрованного текста.
     — Впервые вижу. — Фыркнул Лукошников.
     —  А что будет,  если мы сравним отпечатки пальцев,  оставленные здесь,  с
вашими собственными?  — со стороны Донцова это уже был чистый блеф: на рукописи
среди многих других, имелись отпечатки пальцев какого-то неизвестного человека,
но для идентификации они не годились в связи с плохим качеством.
     — Ничего не будет. Умоетесь.
     —  Про закрытое акционерное общество «Теремок» вы слыхали?  — Донцов решил
пойти ва-банк.
     — Не приходилось.
     —  Следовательно,  никакого отношения к  пропаже денег  из  его  сейфа  не
имеете?
     — Не имею, как и к пропаже вкладов населения в Сбербанке.
     —   Зато  одна  дама,   которой  вы  симпатизируете,   принимала  в   этом
неблаговидном деле  самое  прямое участие.  Я  имею  в  виду  «Теремок»,  а  не
Сбербанк.
     — Передавай ей привет, хотя я и не знаю, про кого ты здесь толкуешь.
     — В электропроводке разбираетесь?
     — Допустим.
     — В сигнализации тоже? »   — Надо будет — разберусь.
     — Сигнализацию в столовой психиатрической клиники не вы отключали?
     — На фиг мне это. Всех собак на меня хотите повесить? Не выйдет.
     — Вы по-прежнему продолжаете утверждать,  что про убийство Олега Намёткина
узнали только спустя пять дней непосредственно от меня?
     — Так и было.
     — В это трудно поверить. Вся клиника стояла на
     ушах.
     — Не хочешь — не верь.
     Ворон опять подал голос — требовательно и немелодично.
     — На волю просится, — пояснил Лукошников. — Надоело ему тут с нами...
     Он открыл форточку,  и птица с криком канула во мрак, словно грешная душа,
уносящаяся в преисподнюю.
     Некоторое время Лукошников стоял у окна,  опираясь на подоконник и глядя в
ночь,  потом повернулся,  взял со стола остывший чайник и,  не говоря ни слова,
отправился на кухню.
     — Куда вы,  Аскольд Тихонович?  — крикнул ему во след Донцов.  — Мы ещё не
закончили. Да и чая больше не хочется. Животы от воды раздуло.
     Хозяин на  эти слова даже ухом не  повёл.  Было слышно,  как он  наполняет
водой чайник,  как зажигает газ,  для чего-то хлопает дверцей духовки,  звякает
посудой.
     — Не сбежит? — прошептал Кондаков.
     —  Вряд ли,  —  ответил Донцов.  — Какой из него бегун в такие годы.  Да и
Цимбаларь внизу караулит.
     — А с чего бы это ему речь отняло?
     — Совесть, наверное, не на месте. Или просто время тянет.
     Донцов  и  Кондаков сидели  как  на  иголках,  но  вот  наконец  раздалось
приближающееся  шарканье  старческих  шагов.  Гости  вздохнули  с  облегчением,
однако, как выяснилось — преждевременно.
     Дверь,  ведущая из единственной комнаты в прихожую,  до этого приоткрытая,
резко захлопнулась, и с той стороны щёлкнул замок.
     — Аскольд Тихонович,  что это за глупые шутки! — возвысил голос Донцов, но
ответом ему был только шум,  обычно производимый человеком, спешно собирающимся
в дорогу.
     —  Там что-то  горит!  —  воскликнул Кондаков.  —  Спалит нас старый хрыч!
Спасаться надо!
     Действительно,   с   кухни  запахло  горелым,   но   это   был  не   смрад
превращающегося в  уголь бифштекса,  а нечто ностальгическое,  напоминающее дым
осеннего костра, в который для разнообразия брошены ненужные любовные письма.
     Путь к спасению преграждала дверь — филенчатая,  крепкая, не чета нынешним
фанеркам.  Да и  Донцов был не в  том состоянии,  чтобы использовать своё плечо
вместо тарана.  Кондаков физических нагрузок вообще чурался, ссылаясь на артрит
и гипертоническую болезнь третьей степени. Однако и сгореть заживо не хотелось.
     Дверь они в  конце концов выбили,  воспользовавшись столом,  полновесным и
грубым,  как и  всё в этой квартире,  но хозяина к тому времени и след простыл.
Более того,  он  каким-то образом сумел заклинить дверь,  ведущую на лестничную
клетку.
     Пока  Кондаков разбирался с  этим  новым  препятствием,  Донцов забежал на
кухню,  в  которой находился очаг возгорания и  голыми руками выгреб из духовки
пылающие комья бумаги.
     Огонь проще всего было бы погасить водой из-под крана, но это окончательно
погубило бы хрупкие листы.
     Поскольку половиков,  скатертей,  занавесок и  даже  приличных полотенец в
квартире Лукошнико-ва  не  имелось,  Донцову пришлось пожертвовать собственным,
ещё вполне приличным пальто.
     Когда с  пожаром (который на  деле оказался BOB-   се не пожаром,  а  так,
мелкой диверсией) было покончено, оба сыщика с облегчением вздохнули.
     —  Пакостник старый!  —  Кондаков размазывал сажу по  потному лицу.  —  Уж
всыплю я ему!
     —  Это непременно.  — Донцов заметно нервничал.  — Пора бы уже и Цимбаларю
появиться... Кстати, а вы лифт, на котором старик уехал, слышали?
     — Вроде бы...
     — Куда он ушёл — вверх или вниз?
     — М-м-м... — Кондаков задумался. — А ты знаешь, скорее всего вверх.
     —  То-то и оно!  Здесь же чердак на весь дом.  Он по нему в другой подъезд
переберется и поминай как звали.
     Общими  усилиями они  выломали входную дверь  (оказалось,  что  Лукошников
заклинил её снизу топориком для рубки мяса) и,  не дожидаясь лифта, устремились
вниз. Гипертоник и почечник — наперегонки.
     Цимбаларь,  как ни  в  чём не  бывало,  грел у  батареи поясницу и  заодно
покуривал.  Проскочить мимо него было невозможно —  под  контролем находились и
лифт и лестница.
     — Что вы такие распаренные,  отцы родные? — удивился он. — Отпор у клиента
получили?
     — Сбежал он!  — вместе с последними остатками сил выдохнул из себя Донцов.
— По чердаку ушёл.  Только не знаем, в какую сторону. Давайте все на улицу. Ты,
Саша,  налево,  а вы,  Петр Фомич,  направо.  Вдруг успеете перехватить. А я на
всякий случай здесь останусь.
     Стоит ли говорить,  что в многоэтажном доме, построенном в форме буквы «Г»
и  имеющем двенадцать сквозных подъездов,  задержать беглеца такими  ничтожными
силами было столь же неосуществимо, как руками поймать стрижа.
     Организм Донцова исчерпал предел своих  возможностей,  а  вдобавок в  боку
что-то  словно оторвалось.  На  подгибающихся ногах он  вернулся в  полную дыма
квартиру Лукошникова и рухнул на жесткую хозяйскую койку.
     Следом  приковылял Кондаков,  выглядевший ненамного  лучше.  Цимбаларь  на
машине объезжал окрестности,  надеясь наскочить на сбежавшего старика, но в его
успех уже никто не верил.
     — Дожили!  — сетовал Кондаков,  лязгая зубами р край кружки. — Старый пень
вокруг пальца обвёл.
     — О старые пни много молодых ног поломано,  — пробормотал Донцов, изо всех
сил пытаясь удержать сердце в пределах, предусмотренных анатомическими нормами.
     — Как грязной тряпкой по роже... И ведь не пожалуешься никому.
     — Ничего страшного,  — попытался успокоить его Донцов, и сам нуждавшийся в
утешении. — Оставим здесь засаду. К Экспериментальному бюро пошлем наружку. Все
другие места,  где он  может появиться,  тоже перекроем...  Никуда не  денется.
Личность приметная.
     — Боюсь, ляжет на дно. Хрен мы его тогда найдём.
     Отдышавшись немного,  Донцов прошёл на  кухню и  занялся сортировкой того,
что  уцелело в  огне.  Всего здесь было около полусотни листов с  зашифрованным
текстом.  Часть их безвозвратно погибла,  но основная масса сохранилась, только
по краям обуглилась. Бумага, собранная в пачку или сброшюрованная в книгу, — не
самая доступная пища для огня, в чём Донцов уже неоднократно убеждался.
     —  Послушайте,  — обратился он к Кондакову,  приканчивающему третью кружку
воды подряд. — Пока никого нет, давайте устроим здесь капитальный шмон. Авось и
откопаем что-нибудь ценное.
     — Ты в смысле денег?	
     — Я в смысле улик. Деньги, кстати, тоже улика.
     Особенно американские доллары одной определён
     ной серии.	
     —  Шмон так шмон,  —  согласился Кондаков.  — Другого-то занятия всё равно
нет. Ты пока отдохни, а я пошурую. Всё, что найду, к тебе буду носить.
      — С кухни начинай, — посоветовал Донцов. — Тайник у него где-то там.
     Тайник обнаружился сразу  —  две  половицы свободно сдвигались в  сторону.
Однако,  кроме мышеловки с мумифицированным мышонком, там ничего не было. Перед
тем как податься в  бега,  Лукош-нико'в выгреб всё ценное,  а  то,  что не смог
унести, попытался сжечь.
     Обстучав  стены  и   измерив  при  помощи  спичечного  коробка  внешние  и
внутренние габариты  всех  предметов кухонной  меблировки,  Кондаков перешёл  в
санузел, а затем и в прихожую.
     Много времени это не заняло.  Например,  в хитрой комнатке,  куда согласно
старой поговорке сам  царь  пешком ходит,  кроме  выщербленной ванны,  жестяной
раковины  и  заросшего  ржавчиной  унитаза,   нашлись  только  липкие  обмылки,
сточенная опасная бритва  с  фашистским орлом  на  лезвии  и  полупустой флакон
самого  дешевого  одеколона.  Как  Лукошников чистил  зубы  и  чем  подтирался,
установить не удалось.
     Все надежды оставались на жилую комнату.  Под подушкой и  в матрасе ничего
заслуживающего   внимания   не   оказалось.   Следы   вскрытия   на   половицах
отсутствовали.  Каких-либо  пустот  в  мебели  не  имелось.  Два  десятка книг,
подобранных безо  всякой системы,  тоже ничем не  порадовали,  хотя и  лишились
своих переплётов.  Лишь в  старом фибровом чемодане,  под слоем дырявых носков,
изношенных сорочек и  полинялых трусов,  удалось откопать нечто  вроде  личного
архива.
     Сначала  Кондаков  аккуратно  выложил  на  подоконник  медали,  начиная  с
довоенной «XX  лет РККА» и  кончая недавней «50 лет Победы».  Орденов сыскалось
только три штуки — две Красные Звезды и один Красного Знамени.
     — Для фронтовика не густо,  — заметил Кондаков, очевидно что-то понимавший
в этом деле. — И те, похоже, за выслугу лет получены.
     —  Фронта он не видел,  — сообщил Донцов.  — Хотя порох нюхал.  Правда,  в
основном свой собственный... Взгляни сюда.
     Из стопки всевозможных документов,  как правило,  снабжённых коленкоровыми
обложками,   он   извлек   скромную  коричневую  книжечку  с   косой   надписью
«Удостоверение». Полистав её, Донцов торжественным тоном зачитал:
     —   «Народный   комиссариат   внутренних   дел.   Удостоверение  личности.
Предъявитель сего,  Лукошни-ков  Аскольд Тихонович,  состоит на  действительной
военной  службе  в  24  дивизии  войск  НКВД.  Должность —  командир батальона.
Пользуется льготами и  преимуществами,  установленными Кодексом,  объявленным в
собрании законов 1930 года № 23». Во как! И какие же это, интересно, льготы?
     —  Водка  в  распивочной без  очереди и  вокзальные шлюхи бесплатно,  —  в
свойственной ему  грубоватой манере пошутил Кондаков.  —  Я-то  откуда подобные
тонкости могу знать?
     —  Что  тут ещё есть...  Ага,  вот.  «Состоящее на  руках и  разрешенное к
ношению  холодное  и  огнестрельное  оружие,  а  также  почётное  революционное
оружие».  Холодного оружия нет,  зато огнестрельное меняется чуть ли  не каждый
год.  Наган,  наган,  наган и  ещё один наган.  Только в сорок пятом появляется
«ТТ». Почему же у него наганы не держались?
     — Стрелял много,  — пояснил Кондаков.  — У нагана,  не в пример пистолету,
ствол быстро изнашивается.
     —   Теперь  понятно,   почему  он  невинно  пролитую  крдвушку  всё  время
вспоминает. Стрелять-то приходилось не по мишеням, а по людям. Причём по своим.
Ладно,  смотрим  дальше...  «За  передачу удостоверения личности в  чужие  руки
виновный привлекается к  строгой ответственности».  Да,  это вам не фунт изюма.
Грозный документ.
     — А как же! Случалось, что кое-кто в штаны делал, подобную ксиву узрев.
     Было   в   чемодане   ещё   множество   всяческих   справок,    написанных
преимущественно от руки,  иногда даже карандашом, зачастую на оборотной стороне
листков  с  немецким текстом.  Все  эти  разномастные,  крошившиеся от  времени
бумаженции роднили между  собой  только  печати  —  жирные,  лиловые,  круглые,
обязательно с гербом.
     Единственная фотография,  попавшая  в  архив,  имела,  наверное,  какую-то
особую значимость, иначе зачем бы её хранить здесь, а не в семейном альбоме.
     На толстом картоне с  фирменными виньетками были изображены двое — мужчина
средних лет  в  форме  офицера гвардейской кавалерии,  имевший явное портретное
сходство  с  Лукошниковым,   и  маленький  мальчик  в  матроске,  ещё  лишённый
каких-либо индивидуальных особенностей.
     — Это он с папашей,  наверное,  — догадался Кондаков.  — Дворянская каста.
Белая кость. Голубая кровь.
     Затем внимание Донцова привлекла крошечная,  с ладонь величиной,  справка,
из  которой  следовало,  что  возраст  Лукошникова  Аскольда  Тихоновича  путём
внешнего осмотра определён в  семнадцать лет  и  что  сведения о  его родителях
отсутствуют,  но,  по  собственным словам,  он  происходит из крестьян-бедняков
Нижегородской губернии.
     — Странно... — произнёс Донцов. — Выходит, что он беспризорник.
     —  Нет,  тут совсем другое дело.  —  Кондаков взял справку из  его рук.  —
Отрёкся он  от  отца с  матерью.  Вместо волчонка овцой прикинулся.  Чтобы свою
будущую карьеру не подпортить. Сей документик сродни расписке, которую Иуда при
получении тридцати сребреников подмахнул.
     —  Это нам сейчас хорошо судить,  — вступился за старика Донцов.  — Глядя,
так  сказать,  из  другого времени.  Не  дай бог никому в  его шкуре оказаться.
Хранились в  чемодане и другие любопытные реликвии:  например,  какое-то чудное
удостоверение шофера первого класса с талоном общественного автоинспектора, «не
подлежащим отбору и обмену»,  или громадная, с газетный лист, почётная грамота,
выданная  Лукошникову  А.Т.   за  активное  участие  в  общевойсковой  выставке
самодеятельного   изобразительного   искусства,   посвящённой   семидесятилетию
товарища И.В. Сталина.
     Однако   наиболее  пристальное  внимание  Донцова  привлекло  обыкновенное
заявление в  городской исполком Совета народных депутатов,  где  Лукош-ников  в
категорической форме требовал улучшить его жилищные условия.
     Сличение  почерков  заявителя  и  загадочного  автора  шифрованных записок
безоговорочно свидетельствовало о том, что это одно и то же лицо.
     Приходилось  признать  поистине  невероятный факт  —  бывший  энкавэдэшник
Лукошников не только ретиво выполнял свои служебные обязанности, но и втайне от
всех  изучал древние языки,  достигнув на  этом поприще завидного совершенства.
Воистину наша жизнь полна парадоксов.  Итоги обыска подвёл Кондаков:  — Всё это
макулатура,  имеющая  интерес  только  для  краеведческого  музея.  А  паспорт,
пенсионное удостоверение и другие серьёзные документы он с собой прихватил.  Да
и деньги,  наверное,  тоже. Кроме того, у него и оружие есть. Именной пистолет,
на  хранение которого имеется соответствующее разрешение...  Ничего не скажешь,
ценный презент ему при выходе на пенсию отвалили.  Нам про такой только мечтать
остаётся...
      
     Глава 14
     ШИЗОФРЕНИКОВ НАЧАЛЬНИК И МАНЬЯКОВ КОМАНДИР
     Сутра  обязанности распределили так:  Кондаков повёз  спасённую рукопись в
Институт языкознания на  экспертизу,  Цимбаларь отправился проведать Доан  Динь
Тхи (а  вдруг у  той прорезалась память),  сам же  Донцов,  совершив длительное
турне  по  городу  и  расставив в  заранее намеченных местах (Экспериментальное
бюро,  квартира  Таисии  Мироновны и  так  далее)  посты  наружного наблюдения,
навестил клинику, которая, надо признаться, успела ему изрядно поднадоесть.
     Отделавшись от  назойливого Шкурдюка под  тем  предлогом,  что  ему  нужно
самому   пройтись   всеми   предполагаемыми  маршрутами   преступника,   Донцов
переходными галереями добрался до первого корпуса, в котором, по его сведениям,
и располагался кабинет главного врача.
     Сначала он по ошибке попал в приёмный покой,  где будущие пациенты клиники
ожидали своей очереди на госпитализацию —  одни в  сопровождении родственников,
другие  под   бдительным  присмотром  дюжих   санитаров,   третьи  в   скорбном
одиночестве,  —  но  быстро  сориентировался и  неприметной  боковой  лестницей
поднялся на нужный этаж, сделав по пути всего три остановки для отдыха.
     Искать  встречи с  человеком,  который тебя  принципиально избегает,  дело
неблагодарное,  но  Донцов сегодня решил идти  напролом,  поскольку все  другие
зацепки,  на  начальном этапе  расследования казавшиеся такими многообещающими,
вдруг сами собой пресекались,  превратившись в  бесполезный мусор,  словно хвоя
новогодней ёлки, простоявшей до самого Сретенья.
     Приёмная главного врача  вопреки  ожиданиям оказалась пуста,  и  никто  не
помешал Донцову проскользнуть в  заветную дверь,  за которой он ожидал получить
ответы на многие животрепещущие вопросы.
     В  скромно  обставленном кабинете,  похожем на  ординаторскую какой-нибудь
провинциальной больницы, находился всего один человек. В данный момент он стоял
возле окна,  спиной к входу, и при появлении посетителя даже не шелохнулся, что
не позволило Донцову составить представление о его внешности.
     Однако такой костюм,  а в особенности такие туфли мог носить лишь всемирно
известный профессор,  нефтяной олигарх или самый крутой авторитет из  тех,  что
закуривают сигары от стодолларовых банкнот.
     —  Добрый  день.  —  Донцов  деликатно  откашлялся.  —  Мне  нужно  видеть
профессора Котяру.
     В ответ прозвучал негромкий отрешённый голос:
     — Уточните: видеть его или говорить с ним.
     — Конечно, говорить.
     — Впредь попрошу выбирать выражения.  Как говорил Конфуций: «Назовите вещи
своими подлинными именами, и тогда успех обеспечен».
     — Я майор Донцов, расследующий обстоятельства смерти Олега Намёткина.
     —  Очень приятно.  —  Человек у окна продолжал всматриваться в серую муть,
объявшую город.
     — Можно задать вам несколько вопросов?  — Донцову очень хотелось присесть,
но в присутствии стоявшего столбом хозяина это могло пока заться нетактичным.
     —  Согласно этикету вопросы нельзя  задавать только  английской королеве и
папе римскому.
     Расценив эти  слова как  завуалированное приглашение к  разговору,  Донцов
спросил:
     — Какой болезнью страдал при жизни Олег Намёткин?
     —  Он страдал весьма распространённой в настоящее время душевной болезнью,
которая называется манией ничтожества.  В отличие от куда более известной мании
величия  её  симптомы  проявляются  в  том,  что  больные  воображают  себя  не
Наполеоном  или  стратегическим бомбардировщиком,  а  чем-то  до  невозможности
крошечным. Амёбой, например.
     «Интересные тары-бары у  нас  завязываются»,  —  подумал Донцов,  а  вслух
произнёс:
     —  Есть сведения,  что  к  Намёткину применялись не  совсем обычные методы
лечения,  а именно электрошок и сильнодействующие медицинские препараты.  — Тут
он целиком полагался на анонимное сообщение, только по мере возможности смягчал
чересчур резкие выражения.
     —  Это  вполне  объяснимо.  —  Человек  у  окна  кивнул.  —  К  существу с
психологией амёбы  иные  методы  лечения  применять  абсолютно бесперспективно.
Одноклеточный организм реагирует лишь на самое ограниченное число раздражителей
— свет, электрический ток, изменение химизма окружающей среды.
     — Не могли ли эти факты послужить причиной смерти Намёткина?
     — Это праздный вопрос.
     — Почему?
     —  Он  не  умер.  Одноклеточные практически бессмертны.  При  делении  они
распадаются на две совершенно идентичные половинки, продолжающие жить в прежнем
облике. И так может продолжаться До бесконечности.
     Это  начинало походить на  дурной  сон.  Или  человек,  маячивший у  окна,
издевался над ним, или у него самого в голове ползали тараканы.
     Донцов уже собрался перейти к более действенным мерам,  ведь как-никак,  а
он   являлся   официальным  лицом,   пусть   даже   и   занятым   неофициальным
расследованием, но тут дверь за его спиной резко хлопнула.
     В  кабинет  ввалился лысый  человек,  громоздкий,  как  водолаз  в  полном
снаряжении, и, мимоходом кивнув Донцову, устремился прямиком к окну.
     — Всё в порядке,  Павел Петрович,  — произнёс он довольно небрежно. — Ни о
чём  не  беспокойтесь.  Вас сейчас поместят в  самую удобную палату клиники под
надзор наших  ведущих специалистов.  Уверен,  что  в  самое  ближайшее время вы
почувствуете облегчение.
     Последние слова послужили как бы сигналом для двоих санитаров,  до поры до
времени остававшихся в приемной.
     Они  деликатно взяли  Павла Петровича подгруки и  с  фальшивыми улыбочками
повели к выходу — ну просто ангелы, провожающие душу праведника в райские кущи.
Однако можно  было  легко  предугадать,  что',  оставшись без  свидетелей,  они
церемониться с больным не будут.
     Проходя мимо Донцова, Павел Петрович повёл на него глазами, где обманчивым
огнём сияло безумие, и всё тем же отрешённым голосом произнёс:
     — Запомните — единственный путь спасения,  приемлемый для.  человека,  это
путь одноклеточных. Ощутите себя амёбой, и жизнь сразу переменится к лучшему.
     Едва дверь за психом и  его свитой затворилась,  как профессор Котяра —  а
всё говорило за то, что это именно он, — извиняющимся тоном пояснил:
     — Талантливейший человек, между прочим. Учёный, писатель. Мой личный друг.
И надо же,  возомнил себя одноклеточным организмом.  А всё началось с того, что
он взял себе псевдоним —  Амёба Инуфузорьевич Простейший.  Поистине слова имеют
роковую силу.  Возомнишь себя быком —  и  вскоре отупеешь.  Назовёшься зайчиком
и...
     —  И  потянет на  капусту,  —  подсказал Донцов,-  имея  в  виду отнюдь не
популярный огородный овощ, а нечто совсем иное.
     —  Нет,  станешь чрезмерно плодовитым,  — закончил профессор.  — Чувствую,
придётся нам с этим Инуфузорьевичем повозиться.
     —  Я  следователь,  ведущий дело  Олега  Намёткина,  —  вновь представился
Донцов.
     — Нетрудно догадаться. С чем пришли?
     — Накопились кое-какие вопросы.
     — А мой заместитель вас не устроит?  — чувствовалось,  что эта встреча для
Котяры крайне неудобна,  но,  как человек воспитанный,  он не мог сразу указать
Донцову на  дверь,  что,  например,  не составило бы особого труда для Аскольда
Тихоновича Лукошникова.
     — Увы, мои вопросы такого свойства, что на них может ответить только врач,
а уж никак не администратор.
     —  Садитесь,  что же вы стоите,  —  спохватился Котяра.  — Намёткин — это,
знаете ли,  самая большая моя потеря в  научном плане,  хотя состоялась она ещё
задолго до его физической кончины.
     — Вы имеете в виду коматозное состояние Намёткина?
     —  Скорее не само состояние,  а  его продолжительность.  —  Котяра говорил
неторопливо, иногда задумываясь в поисках нужного слова. — Он и прежде впадал в
кому,   но  всегда  выходил  из  неё  без  особых  проблем....  Боюсь,  что  он
развоплотился. И на сей раз уже окончательно.
     Донцов,  державший наготове записную книжку, занёс туда услышанное впервые
слоъечко «разво-плотился», а профессору сказал следующее:
     —   Нельзя  ли  выражаться  более  доходчиво?   В  рамках,   так  сказать,
общепринятой лексики.
     —  Зачем?  —  Котяра пожал плечами,  и  от  этого все  его обильные телеса
заходили ходуном. — Во-первых, я не располагаю достаточным количеством времени,
чтобы  просвещать  вас,   а  во-вторых,   в  этом  нет  никакой  необходимости.
Представьте,  что в своё время преступник похитил у супругов Кюри весь их запас
с  таким трудом наработанного радия.  Обязательно ли  в  этом  случае объяснять
сыщику теорию деления радиоактивных элементов?  Думаю,    т что нет. Достаточно
предупредить,  что  похищенное вещество  представляет опасность не  только  для
преступника, но и для окружающих его людей.
     — Не значит ли это,  что смерть Намёткина также представляет опасность для
окружающих?
     — Это вопрос вопросов!  — воскликнул Котяра с неожиданной страстью,  — Но,
поскольку наш  мир  стоит непоколебимо,  надо надеяться,  что Намёткин выполнил
своё предназначенье... Или продолжает выполнять.
     Всё,  сказанное  здесь,  мало  чем  отличалось от  бреда  душевнобольного,
возомнившего себя амёбой,  и Донцов, участвовавший в этом словоблудии на полном
серьёзе, уже сам начал ощущать первые признаки тихого помешательства.
     —  Хотите сказать,  что Намёткин...  не  умер?  —  произнёс он  не  совсем
уверенно.
     — Вы верите в бессмертие души, в существование ментального пространства, в
метемпсихоз наконец?
     —  Что  такое метемпсихоз?  —  Донцов решил,  что прикидываться всезнайкой
больше не стоит.
     — Проще говоря, реинкарнация.
     — А-а-а... Если честно, то не верю.
     — Тогда вдаваться в подробности не имеет ни малейшего смысла. Могу сказать
вам только одно —  в последнее время существовало как бы два Намёткина.  Один —
беспомощный инвалид,  прикованный к  больничной койке.  Другой  —  гигант духа,
которому в  одинаковой мере были подвластны и время,  и пространство.  Впрочем,
это моя личная точка зрения, не подтверждённая какими-либо конкретными фактами.
Хотя косвенные подтверждения имеются.
     — Мы в своей работе стараемся избегать всего косвенного...  Такие понятия,
как вина и  ответственность,  требуют исключительно конкретного истолкования...
Скажите,  а  вследствие чего Намёткин приобрёл свои необыкновенные способности?
Здесь есть ваша заслуга?
     —  Лишь  в  той  мере,  в  какой  рождение ребёнка можно  считать заслугой
повитухи.  Намёткин создал себя сам.  Как говорится,  не бывать бы счастью,  да
несчастье помогло.
     — Кто же мог желать его смерти?
     —  Враг.  В  самом  широком понимании этого  слова,  вплоть  до  извечного
противника рода человеческого.  Тот,  кто претендует на вселенскую власть.  Или
представляет себе  устройство нашего мира как-то  совсем иначе.  Вы,  наверное,
думаете,  что я несу эту ахинею с единственной целью — запутать вас?  Отнюдь. Я
сам  давно  запутался  во  всей  этой  мистической  зауми.  Я  в  конце  концов
практикующий врач-психиатр,  а не какой-нибудь теософ.  Вы один из немногих,  с
кем  я  могу быть откровенным.  И  всё потому,  что в  вашей личности ощущается
некая...  необычность, что ли. Вы человек с нетрадиционным мышлением, способный
оценить,  так  сказать,  аромат неизведанного.  Заявляю это  вам  как  человек,
кое-что в психологии кумекающий.
     —  Нечто  подобное я  недавно слышал  от  одного  доморощенного астролога,
заодно нагадавшего мне  и  скорую смерть.  По  его словам,  причина моей тяги к
неизведанному — планета Нептун,  под знаком которой я родился... И тем не менее
в случае с Намёткиным я до сих пор ничего не понимаю.
     —  Это не страшно,  —  заверил его Котяра.  — Понимание бывает двух видов.
Одно даётся нам через чужие назидания.  Дескать,  не  балуйся с  огнём.  Другое
приходит через собственное восприятие,  иногда мучительное. В нашем примере это
ожог.   Естественно,  что  второй  вид  понимания  гораздо  более  продуктивен.
Проблемы,  завязанные на  жизни и  смерти Намёткина,  станут понятны вам только
через преодоление тайны,  окружающей их.  Или не станут понятны никогда, что, в
общем-то,  вполне  объяснимо.  А  сейчас позвольте мне  самому задать несколько
вопросов,  хотя это и  противоречит практике,  принятой в  вашем многоуважаемом
ведомстве.
     — Пожалуйста.
     — Говорят, в этом деле уже появились первые подозреваемые?
     —Да.
     — Они задержаны?
     — Задержана санитарка, прежде работавшая в вашей клинике.
     — Она в чём-то призналась?
     — Нет.
     — Преступница изворотлива или следствие малоэффективно?
     —  Ни  то,  ни другое.  Здесь случай особый.  Сейчас ваша бывшая санитарка
выдаёт себя за  совсем другого человека,  даже не  понимающего русский язык.  О
клинике она якобы не имеет никакого представления,  хотя все улики указывают на
обратное.  Причём её поведение столь убедительно,  что в  тупик зашло не только
следствие,  но и комиссия из весьма авторитетных медиков,  ваших коллег, 'между
прочим...  Есть ещё один подозреваемый,  тоже в прошлом связанный с клиникой. В
настоящее время он находится в розыске.
     — Способ убийства по-прежнему остаётся тайной?
     — Скажем точнее,  способ проникновения в палату Намёткина.  Да, пока здесь
очень многое неясно...  Кстати, что бы мог означать этот символ? — Донцов уже в
который  раз  извлек  из  бумажника фото,  на  котором  фигурировали сразу  два
загадочных объекта —  дворник Лукошников и  как-то  связанный с  ним  настенный
рисунок.
     — Это как бы фирменный знак Олега Намёткина,  означающий «Я здесь был»,  —
охотно пояснил Котяра. — Кстати, мы его придумали вместе. Вот это инициалы, вот
это год рождения. Видите?
     — Действительно,  — присмотревшись повнимательнее, констатировал Донцов. —
Как же это я раньше не догадался! Решение ведь самое простейшее.
     —  Увы,  косность мышления свойственна всем  людям старше пяти лет.  Закон
природы.
     —  Тогда напрашивается вполне естественный вопрос:  кто  мог оставить этот
знак? Ведь не сам же Намёткин...
     — Естественно,  не он.  Возможно,  это какая-то хитроумная ловушка. Честно
сказать, я просто теряюсь в догадках.
     — Намёткин был образованным человеком?
     — Для своего возраста достаточно образованным.
     — Он знал иностранные языки?
     — Какие, например?
     — Санскрит,  древнегреческий,  египетский,  арамейский.  — Теперь и Донцов
благодаря визиту в Институт языкознания мог блеснуть эрудицией.
     — Затрудняюсь что-либо утверждать категорически, но это вполне вероятно.
     — Столь глубокие и разнообразные знания в столь молодом возрасте... Весьма
занятно.
     —  Время,  в котором он жил,  не адекватно нашему,  — сообщил Котяра самым
обыденным тоном.
     —  Как это понимать?  — Ощущение нереальности происходящего вновь овладело
Донцовым.
     — Да как вам будет угодно.  Повторяю, это практически невозможно объяснить
в  тех терминах,  которыми вы  привыкли оперировать на службе.  Мой вам совет —
доходите до всего своим умом. Вы же человек понятливый.
     — Образцы почерка Намёткина сохранились?
     —  Вряд  ли.  Он  никому не  писал  и  сам  писем  не  получал.  Поищите у
родственников. Или в школе, где он учился.
     —  Припомните,  высказывал ли  Намёткин при  жизни  какой-нибудь интерес к
древней Индии? Шива, Ганеша, Арджуна и так далее...
     — Насколько мне известно — нет.
     —  Вы  подвергали его  каким-либо  шоковым  воздействиям?  Имеется в  виду
электрический ток и сильнодействующие лекарственные вещества.
     —  Большинство  лекарств,   применяемых  в  психиатрии,  можно  отнести  к
категории  сильнодействующих.   Что   касается  электрошока,   то   это  весьма
распространённый метод лечения,  применяемый уже  около века.  В  своё время не
избежал его и Намёткин.
     «Или я ничего не понимаю в людях,  или он что-то недоговаривает, — подумал
Донцов. — Ладно, и я не всё скажу».
     — Как я понимаю,  Намёткин находился в клинике на особом положении. Велись
ли  записи  о  состоянии его  здоровья и  методах лечения помимо  тех,  которые
фиксировались в истории болезни?
     — Нет, а зачем?
     — Кто номинально числился его лечащим врачом?
     — Ваш покорный слуга. — Котяра отвесил полупоклон.
     — Главврачу это не зазорно?	
     — Не забывайте, клиника частная. Что хочу, то и ворочу.
     —  Следовательно,  обсуждать  тему  болезни  Намёткина  с  кем-нибудь  ещё
бесполезно.
     — Следовательно, бесполезно, — кивнул Котяра, довольный сообразительностью
собеседника.
     —  Почему вы так заинтересованы в  раскрытии преступления?  Ведь для вашей
клиники это плохая реклама. Не лучше ли было замять дело без лишнего шума?
     —  Не  хочу,  чтобы моя  клиника считалась местом,  где можно безнаказанно
убивать пациентов. Вот и весь мой интерес. А шума как раз никакого и нет. Разве
вы шумите? Ни в коей мере. И у нас никто не шумит.
     —  Скажите,  что заставило вас обратиться за  помощью именно к  нам?  Ведь
расследование начинают территориалы.
     —  Большинство больных на  начальном этапе получают помощь от  участкового
врача.  Аппендицит оперируют  в  районной  больнице.  Но  резекция  печени  или
шунтирование сосудов проводится уже  в  специализированной клинике.  Это  общий
порядок,  распространяющийся и  на правоохранительные органы.  Территориалам по
плечу  в  основном  семейные  скандалы да  уличное  мордобитие.  Более  сложные
инциденты  расследуют главк  и  прокуратура.  О  существовании особого  отдела,
занимающегося расследованием необычных преступлений,  я  узнал  именно в  вашем
главке.  Признаться,  это  был  сюрприз.  При  нашей-то  бедности да  при нашей
косности создать совершенно новую структурную единицу — это дорогого стоит.
     — Чем же привлёк ваше внимание лично я?
     — Кто-то похвалил вас, уже и не упомню...
     Это было уже явное лукавство,  чтобы не сказать больше. Вряд ли у Котяры с
Донцовым имелись  общие  знакомые,  способные похвалить последнего.  Похулить —
дело другое,  но даже этот вариант выглядел неправдоподобно. С таким же успехом
случайно встреченный житель Голливуда мог бы сказать:  «Донцов,  а  мы с Николь
Кидман вчера вспоминали тебя».
     В  кабинет уже неоднократно заглядывали люди,  наверное,  имеющие какое-то
отношение к психиатрии, и Котяра каждый раз кивком головы отсылал их обратно.
     Сие  обстоятельство,  а  также  многозначительное  постукивание  кончиками
пальцев  по   столешнице  должны  были,   вероятно,   служить  для  следователя
напоминанием о том, что он отнимает драгоценное время у занятых людей.
     При  иных  обстоятельствах  Донцов  спокойно  проигнорировал  бы  подобные
намёки,  но  сейчас он  сам  стремился поскорее закончить эту  беседу.  Клиника
действовала на  него  самым  угнетающим образом,  впрочем,  как  и  все  другие
заведения, где ограничение человеческой свободы является нормой. Да и Котяра не
принадлежал к числу тех особ, с которым хочется болтать до бесконечности.
     —  На этом,  пожалуй,  и  закончим,  — сказал Донцов.  — Похоже,  разгадка
преступления кроется вне стен вашего богоугодного заведения, придётся расширить
границы поиска.
     — На свадьбе танцуют от печки,  в нашей профессии — от симптомов недуга, а
в  следствии,  как я  понимаю,  —  от личности пострадавшего,  то есть от Олега
Намёткина.  Первые звенья преступной цепи вы,  похоже,  нащупали.  Теперь смело
идите дальше.  Вполне возможно,  что  вам предстоят самые невероятные открытия.
Встречайте  их  достойно.   Не  принимайте  безоговорочно  на  веру,  но  и  не
отбрасывайте прочь  без  скрупулёзного анализа.  Что  касается  меня  —  можете
рассчитывать на любую помощь.
     После этих слов Цимбаларь потребовал бы  финансовой поддержки,  Кондаков —
поголовной  проверки  всех  сотрудников клиники  на  детекторе  лжи,  а  Донцов
ограничился весьма скромной просьбой:
     —  Даже если всё это закончится успешно,  боюсь,  что мне понадобятся ваши
профессиональные услуги.  Как насчёт того,  чтобы пройти в вашей клинике полный
курс психологической реабилитации?
     —  Не уверен,  что вы нуждаетесь именно в  этом виде лечения,  —  произнёс
Котяра с неопределённой интонацией. — Но если прижмёт, обращайтесь. Сделаем всё
возможное.  Меланхоликов мы  шутя превращаем в  холериков и  наоборот...  Всего
хорошего.
     —  Взаимно.  Пусть на вашем пути как можно реже встречаются люди-амёбы,  а
тем более люди-бомбардировщики.
     —  Тьфу,   тьфу,   тьфу!   —  Котяра  энергично  постучал  по  деревянному
подлокотнику своего кресла.  —  Не дай бог,  если такое случится.  Психи —  наш
хлеб.  Я,  можно  сказать,  всем  шизофреникам начальник и  маньякам  командир.
Переквалифицироваться в гинекологи мне уже поздно.
     Возвращаясь  на  машине  Шкурдюка  в  отдел  и  невпопад  отвечая  на  его
разглагольствования,  Донцов вновь и вновь анализировал то, что было сказано (а
также и недосказано) профессором Котярой.
     Результаты допроса ничего конкретного для расследования убийства не  дали,
зато  представили все  случившееся в  совершенно иной плоскости —  в  плоскости
абсурда.
     Если верить Котяре,  Намёткин,  уже давно кремированный,  был мертв не  до
конца  и   смерти  его  жаждали  не   какие-нибудь  там  заурядные  люди  вроде
Тамарки-санитарки и  Аскольда Тихоновича Лукошникова,  а  высшие,  запредельные
силы, в cyue-ствование которых Донцов не верил.
     Конечно,  всё это можно было расценить как некую мистификацию,  изощрённую
шутку  пресыщенного жизнью циника,  однако хвалёная интуиция Донцова уже  давно
подсказывала ему,  что  в  деле Намёткина что-то  нечисто,  подходить к  нему с
привычными  мерками  бесполезно  и   в  расследовании  надо  полагаться  не  на
Уголовно-процессуальный кодекс, а скорее на тантры и упанишады.
     Тем не менее переносить расследование из мира реального в  мир духов он не
собирался.  Этому противоречил весь его жизненный и  профессиональный опыт.  Ну
как,  скажите,  пожалуйста,  дактило-скопировать  демонов,  допрашивать эфирных
созданий и  брать  под  арест  оборотней.  Не  было  никогда такого  в  истории
криминалистики и, скорее всего, никогда не будет.
     Пусть один процент мистики останется,  без  неё  нигде не  обойтись,  а  в
остальном следует полагаться на здравый смысл,  существующие законы и  принципы
материализма.
     И  всё же  много вопросов так и  осталось без ответа,  повиснув в  воздухе
наподобие мыльных пузырей.  Какова истинная роль в этом деле профессора Котяры?
С  какой  стати он  так  разоткровенничался с  майором Донцовым,  человеком,  в
общем-то,   посторонним?  Откуда  проистекает  его  осведомлённость  во  многих
вопросах, сокрытых тайной даже для Цимбаларя и Кондакова?
     Добравшись до  своего кабинета,  Донцов первым делом  позвонил в  Институт
языкознания,  но там к дешифровке обгоревшей рукописи ещё и не приступали.  Как
изящно выразился поднявший трубку лингвист:  «У  нас  тут  своих дел лопатой не
перекидать».
     На  вопрос Донцова,  что  означает слово  «развоплотиться»,  ему  ответили
следующим образом:
     —   В  словаре  современного  русского  литературного  языка  такое  слово
отсутствует.  Судя по всему,  это неологизм, представляющий собой антоним слова
«воплотиться».
     — Хорошо, а что такое «воплотиться»?
     —  Получить  конкретное вещественное выражение.  Помните,  как  сказано  у
Маяковского?  «В наших жилах кровь,  а  не водица,  мы идём сквозь револьверный
лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки и в другие долгие дела».
     Маяковского Донцов не помнил. Средняя школа привила ему стойкое отвращение
даже к Чехову и Достоевскому. Перед тем как положить трубку, он уточнил:
     — Можно ли понимать развоплощение как утрату вещественности, реальности?
     — Можно, можно, — заверил его лингвист.
     Глава 15
     КАК ПЕСОК СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ
     А  затем  события  замелькали,  словно  кулаки  знаменитого боксера Майкла
Тайсона, выколачивающего душу из очередного соперника.
     Сначала дала  о  себе знать наружка,  державшая под  наблюдением проходную
Экспериментального  бюро,   помеченную  личным   опознавательным  знаком  Олега
Намёткина,  который из разряда покойников был нынче условно переведен в  разряд
развошющённых созданий.
     Оказывается,  там с  самого утра околачивается какой-то  странный человек,
явно заинтересовавшийся знаком.  Он  то  подходил к  проходной вплотную и  даже
пытался заглядывать в  окно,  то  возвращался на противоположную сторону улицы,
где облюбовал себе скамеечку в чахлом скверике, разбитом на месте бывшей свалки
токсичных отходов.
     Одеждой и  внешностью он походил на сельского жителя,  приехавшего в город
подзаработать,  переходя улицу,  шарахался от каждой проносящейся мимо машины и
явно ощущал себя не  в  своей тарелке.  В  полдень он перекусил ломтем ситника,
запив его водой из туалетного крана.
     Дабы не спугнуть клиента, «пастухи» из наружки в контакт с ним не вступали
и удерживали от этого патруль муниципальной милиции, уже давно точивший зубы на
залётного сазана.
     Донцов  немедленно отправил  туда  Кондакова,  попросив действовать крайне
осторожно.
     — Что за тип там нарисовался,  мы пока не знаем,  но вполне возможно,  что
птички собираются в одну стаю,  — напутствовал он ветерана. — Не исключено, что
где-то поблизости ошивается и  старик Лукошников.  Вот только Тамарка-санитарка
от компании отбилась.
     Едва Кондаков отбыл, как появился Цимбаларь, по ухмыляющейся роже которого
было понятно — явился он не с пустыми руками.
     — Докладывай, не тяни резину, — попросил Донцов.
     Но,  увы,  перевоспитать потомка Земфиры и  Алеко было уже  невозможно.  С
комфортом расположившись по  другую  сторону стола  и  без  спешки закурив,  он
обратился к коллеге с проникновенной речью:
     — Донцов,  ты,  наверное, из тех мужиков, которые на бабу глыбою валятся и
делают  свою  работу  без  всякого внимания к  чувствам партнёрши.  Хорошо  ей,
нехорошо или вообще мерзко — это их ничуть не интересует. А ведь в таком важном
деле нужен подход,  предварительные ласки, любовные игры. Так и здесь. Я ещё на
порог не успел ступить,  а ты уже орёшь:  «Давай!» Какое я поимею удовольствие,
если тебе всё разом выложу?  Правильно,  никакого. Только фрустрацию наживу. То
есть состояние глубокого разочарования,  вызванное неосуществленными желаниями.
Я  после этого страдать буду.  Мучиться.  И  не  исключено,  что  моё  душевное
неудовлетворение выльется в немотивированную агрессию.
     — Так и быть, начнём сексуальные игры, — сдался Донцов.
     — Ну тогда слушай. Заявился я, значит, на хату, где эту козу держат. Живёт
она там, скажу я, припеваючи. Жрёт от пуза, курит американские сигареты
     и  смотрит по телевизору передачи из жизни животных.  Особенно про обезьян
любит.  Родня ейная,  как-никак.  Свобода девахе предоставлена полная. Ходит по
всей квартире,  спит в комнате одна, бычки выкидывает в форточку, на кухне сама
себе чай заваривает.  Только когда охранник в  туалете сидит или за покупками в
магазин бегает,  её  наручниками к  батарее пристёгивают,  предварительно лишив
всех предметов, способных заменить отмычку.
     — То есть какое-то время она всё же бывает одна,— уточнил Донцов.
     — Естественно. Когда на цепи сидит, когда нужду справляет и когда спит. Не
полезешь ведь к  ней  под  одеяло.  Хотя ночью охранник регулярно заглядывает в
спальню... А ты чего боишься? Суицида?
     —  Я  уже и сам не знаю,  чего бояться.  Кстати,  как ты считаешь,  одного
охранника достаточно?
     — Если надо будет, он её пальцем раздавит, как жужелицу. Пикнуть не даст.
     — А вдруг она его сковородкой по голове? Или вилкой в сонную артерию?
     — Вся посуда там одноразовая.  Колюще-режущие предметы отсутствуют.  Самое
грозное оружие — зубная щётка.
     —  Опытный человек и  зубной щеткой может  много бед  натворить...  Ладно,
валяй дальше.
     —  Осмотрел  я  там  всё  внимательно,   сделал  необходимые  замечания  и
попробовал с ней заговорить...
     — По каковски? — поинтересовался Донцов. — Или ты вьетнамский знаешь?
     —  При чём здесь вьетнамский...  Существует простейший язык международного
общения,  понятный всем  нормальным людям даже без  предварительной подготовки.
Кулак под нос — значит угроза.  По голове погладили — молодец.  Ну и так далее.
Вот в таком плане мы с ней и общались. И вижу я, что девчонка с последнего раза
сильно переменилась.  Тогда как мышонок дрожала,  дверного скрипа пугалась, при
виде каждого нового человека в комок сжималась.  А теперь ничего, лыбится даже.
И главное, глазками так и стреляет, так и стреляет.
     — Она что — флиртовать с тобой пыталась?
     — Да нет же!  Изучала она меня. Присматривалась. А улыбочки строила только
для понта.
     — Зачем тебя,  Саша,  изучать?  — усомнился Донцов. — Ты и так весь как на
ладони.
     —  Это тебе,  суконной душонке,  такое кажется...  А  чуткие женщины сразу
ощущают во мне загадку. Впрочем, это не важно. Важно, что у девчонки настроение
изменилось.  С  чего бы  это,  думаю.  В  её положении особо веселиться нечему.
Значит, каких-то перемен ждёт. Или маляву с воли получила. Подзываю охранника и
в его присутствии произвожу личный обыск.
     .  —  Опять ты  за  своё!  Закон для  кого пишется?  Смотри,  нарвёшься на
неприятности.
     — Да ладно...  Какие тут могут быть сантименты... А если она бритвочку под
стелькой носит? Короче, ты не бранить меня должен, а наоборот — другим в пример
ставить. Вот что я у неё в брючном кармашке нашёл.
     Цимбаларь предъявил свернутую в  трубочку записку,  на которой характерным
почерком Лукошникова было что-то написано не по-русски.
     —  Древнегреческий,   —  констатировал  Донцов,  опознав  в  тексте  такие
приметные буквы,  как  «сигма» и  «омега» —  Понеслись в  Институт языкознания.
Остальное доскажешь по дороге.
     Как назлд, все знатоки древнегреческого, в том числе уже известная Донцову
парочка,  подались за город на конференцию «Структурная типология языка»,  но в
конце концов нашлась юная практикантка,  не устоявшая перед чарами Цимбаларя, а
главное,  кое-что кумекавшая в  избранной профессии.  При помощи словаря она за
полчаса сделала дословный перевод записки.
     Состояла та всего из пяти предложений и смысл имела довольно туманный:  «У
нас  всё  готово.  Долгожданный гость  появился на  горизонте.  Время  и  место
остаются прежними. Теперь всё зависит только от тебя. Эдгар тебе поможет».
     — Обстановка накаляется.  — Донцов и мял записку,  и смотрел её на свет, и
даже нюхал. — И это хорошо.
     —  Почему?  — поинтересовался Цимбаларь,  всегда старавшийся добывать свой
хлеб малой кровью.
     —  Труднее всего достать противника,  отсиживающегося в глухой обороне.  А
атакующего ловят на контратаках...  Ты звякни на всякий случай охраннику. Пусть
с девчонки глаз не сводит.
     Спустя  четверть  часа,   когда  диск  допотопного  телефонного  аппарата,
фигурально говоря,  раскалился от  безуспешных попыток  дозвониться до  нужного
абонента, Цимбаларь зловеще изрёк:
     — Не хотят трубку брать. Или уже некому.
     Дальнейший обмен  мнениями между коллегами проходил в  машине,  кратчайшим
путем мчавшейся к месту заключения хрупкой азиатской девушки Доан Динь Тхи.
     —  Как эта записка могла попасть к  ней?  —  ломал голрву Донцов.  — Адрес
квартиры знают считанные люди. Не замешан ли здесь охранник?
     —  Он только утром узнал,  куда именно его посылают дежурить,  —  возразил
Цимбаларь.
     — Постучали в дверь и передали записку вместе с пачкой денег.
     —  Лестничную площадку контролирует телекамера.  Охранник отключить её  не
может.
     — А подбросить записку в квартиру реально?
     —  Как,  через мусоропровод?  Дверь двойная.  Этаж десятый.  Балконов нет.
Соседи — проверенные люди.
     — Ладно, с этим как-нибудь потом разберемся. Давай подумаем над текстом. —
Донцов развернул записку,  которую всё это время не выпускал из рук.  —  Первая
фраза: «У нас всё готово». Что у них готово? Новое преступление, побег, военный
переворот в Уганде, борщ с пампушками?
     — Готово то, что они заранее наметили. Больше тут добавить нечего.
     — Допустим. «Долгожданный гость на горизонте». Как это понимать?
     — Появился кто-то, кого долго ждали.
     — А почему на горизонте?
     —  Появился-то  он  появился,  но поздороваться за ручку ещё не успел.  На
подходе, так сказать.
     — «Время и место остаются прежними».  Здесь как раз всё понятно.  Знать бы
только это время,  а  главное —  место.  «Теперь всё зависит от тебя».  Смекай,
Саша, смекай. У тебя получается.
     — Это я понимаю так: уходи, девочка,, в отрыв, мы тебя очень ждём.
     — Кто тогда этот Эдгар, который должен ей помочь? Как охранников зовут?
     — Теперешнего — Митя.  Остальных не знаю. А Эдгаром кто угодно может быть.
Хоть Ванька, хоть Манька. Это условное обозначение. Временный псевдоним.
     —  Хм...  Но ведь какие-то аналогии должны быть...  Что мы вообще знаем об
Эдгарах?  Фильм раньше показывали «Эдгар и Кристина»,  про любовь... Эдгар Алан
По на слуху, американский писатель.
     — Сериал сейчас крутят по телевизору. Бразильский, кажется. Там дон Эдгаро
действует, — подсказал Цимбаларь. — Подлейшая личность.
     —  Нет,  это  всё  мимо.  Относительно Эдгара нас  может просветить только
девочка,  к  которой мы  сейчас едем.  Но для этого нам придётся её очень-очень
сильно попросить...
     Едва выйдя из лифта,  они уже почуяли неладное — дверь агентурной квартиры
была слегка приоткрыта.
     Пистолетов у  них опять не оказалось,  но делать нечего —  пришлось очертя
голову нырять навстречу неизвестности.
     Охранник,   вспотевший,   как  после  похода  в  сауну,   пытался  куда-то
дозвониться по телефону.
     —  Не утруждай себя напрасно,  —  пропел Цимбаларь,  входя в комнату,  где
пахло скорее вещевым складом,  чем человеческим жильём.  —  Ведь это и  слепому
ясно.
     Действительно, провод, проложенный к телефонной розетке, был вырван из-под
плинтуса почти по всей своей длине,  и  только совершенно ошалевший человек мог
этого не заметить.
     — Где задержанная?  — тоном,  не предвещающим ничего хорошего, осведомился
Донцов.
     —  Пропала,  —  еле  выговорил охранник,  как  видно,  уже вдоволь сегодня
набегавшийся.
     — Как это могло случиться?
     — Сигареты кончились...  Специально, сучка, всё скурила за утро. Я сначала
идти не хотел,  так она истерику закатила.  Головой в стену билась.  На пальцах
показывала,  что без курева жить не может. Тогда я пристегнул её, как положено,
на  браслетку  и  ушёл.  Магазинчик тут  неподалёку.  Вернулся  буквально через
двадцать минут.  Глядь — двери настежь.  В квартире пусто. Я пулей вниз, думал,
догоню...  Где  там!  Люди  видели,  как  похожая  азиатка частника остановила.
Бордовые «Жигули» шестой модели.  Номер никто не  запомнил.  Я  назад вернулся,
стал в отдел звонить. Тут вы прибыли...
     —  Почему рацией не  воспользовались?  Вам  же  рации положены,  —  рыская
глазами по комнате, продолжал выспрашивать Донцов.
     — Забрали рацию. Взамен мобильник выдали. А в нём батарейки сели.
     — Всё не слава богу... Ну показывай, где она у вас находилась.
     — Это в другой комнате. Пройдёмте.
     Другая комната ничем не отличалась от первой — дешевая,  с бору по сосенке
собранная мебель,  казённого вида занавески,  полное отсутствие цветов и  милых
сердцу безделушек, везде на полпальца пыли.
     Вплотную к окну стояло Прожжённое сигаретами кресло,  а на трубе отопления
болтались наручники, свободное кольцо которых было разъято.
     — Вот здесь она и сидела, — безнадёжно вздохнул охранник.
     —  Вижу...  А  это что такое?  —  Из  замка наручников Донцов извлёк кусок
стальной проволоки, согнутый на конце наподобие крючка.
     —  Не  знаю!  Клянусь,  не  было  здесь  ничего такого раньше.  Утром  всё
осмотрел.  Даже капитан может подтвердить.  —  Он,  словно брошенная любовница,
протянул к Цимбаларю обе руки.
     — Нечего на меня ссылаться,  — огрызнулся тот. — Упустил поганку, так стой
и не чирикай.
     — Пристегните теперь меня,  — попросил Донцов,  усаживаясь в кресло,  ещё,
наверное, хранившее тепло тощей задницы Доан Динь Тхи.
     — А тебе,  знаешь,  идёт,  — сказал Цимбаларь,  когда процесс накладывания
оков был закончен.  —  Я давно замечал:  цепной пёс куда симпатичней смотрится,
чем пёс бродячий.  Ты не обижайся,  я про пса только потому ляпнул,  что львы и
тигры у нас не водятся.
     Никак не реагируя на эти пошлые шуточки, Донцов занялся выяснением степени
свободы,  которой обладал человек,  прикованный наручниками к  трубе.  Из  этой
позиции можно было  дотянуться до  тумбочки,  где  стояла пластиковая бутылка с
водой,  открыть форточку,  переместиться вдоль  стены на  полметра вправо и  на
полтора влево, а при большом старании даже опрокинуть ногой телевизор.
     Приходилось констатировать,  что  цепной пёс имел по  жизни гораздо больше
возможностей.
     Освободившись от наручников, Донцов ещё долго тряс занемевшей кистью руки,
но допрос тем не менее продолжал:
     —  Вы что-нибудь подозрительное в  её поведении замечали?  —  спросил он у
охранника.
     — Да я с этой шельмой только утром познакомился!  — ответил тот в сердцах.
—  Мне  всё  подозрительным казалось.  Когда  она  в  туалет уходила,  я,  грех
говорить, ухо к двери приставлял.
     — Где она чаще всего бывала?
     —  Если не спала,  то в этом кресле сидела.  Телевизор смотрела или в окно
пялилась. На кухню пару раз сходила. И всё, в общем-то.
     Донцов,   облокотившись  на   подоконник,   уставился   в   мутное   окно.
Открывавшийся за  ним пейзаж не  то  что не  представлял никакого интереса,  а,
наоборот,  навевал самые минорные мысли,  чему в немалой степени способствовало
старое,  предназначенное под снос кладбище и  какие-то заброшенные строительные
объекты, занесённые снегом, словно прахом забвения.
     Заинтересовало Донцова лишь одно обстоятельство, правда, внутреннего, а не
внешнего свойства — и с оконной рамы, и с подоконника была тщательно стёрта вся
пыль, чего нельзя было сказать о других предметах интерьера.
     —  Как  вам  показалось,  она  чистюля была?  —  поинтересовался Донцов  у
охранника.
     — Да ну! Ещё та чумичка. Воду в туалете за собой забывала спускать.
     Донцов присел на корточки и стал рассматривать пол под окном, при этом бок
его словно огнём обожгло.
     —  Ну  и  пепла тут  у  вас,  целые залежи,  —  пробормотал он.  —  И  пух
какой-то...
     —Это из подушки, наверное, — неуверенно произнёс охранник. — Обветшало всё
давно...
     — Пылесос у вас имеется?
     — Где-то вроде был...  Прибрать здесь нужно? — Охранник обрадовался, сочтя
это поручение за первый шаг к реабилитации."
     —  Нет.  Меня  интересует только  это  место.  —  Донцов пальцем очертил в
воздухе овал,  центром которого оказалось кресло. — Не забудьте вставить чистый
пакет в пылесборник.  Мы его потом с собой заберем... Я бы и сам всё сделал, да
спина что-то разболелась.
     — Зачем вам пачкаться! Я мигом управлюсь!
     — Мигом не надо...  А ты, Сашок, тем временем всё здесь ещё разок осмотри.
Спальню, туалет, ванную. Вдруг что-то новенькое появилось. В общем, не мне тебя
учить.
     — Скажите,  меня могут уволить? — Надо полагать, что для охранника это был
сейчас самый актуальный вопрос.
     — За что?  За какую-то шмакодявку?  — презрительно скривился Цимбаларь.  —
Никогда в жизни.  Пожурят,  конечно,  не без этого...  Я, к примеру, и не таких
птиц упускал.  Помню,  мы  одного крутого пахана разрабатывали.  Он под угрозой
вышака с нами сотрудничать согласился.  И уже кое-кого успел сдать. Тут один из
авторитетов,  про его сучью позицию якобы не ведающий,  накидывает стрелку.  По
очень,  кстати,  серьезному вопросу.  Выпало мне  этого пахана сопровождать.  В
случае попытки к бегству имел полное право его дырявить.  Вот...  Ждали-ждали в
условленном месте — никого нет.  А на улице метель метёт, холодрыга. Зашли мы в
ближайший подвальчик обогреться. И что обидно, я сам это предложил. Взяли пиво,
по стакану водки,  чебуреки.  Просыпаюсь я уже под столом.  Кто-то, значит, нас
там  заранее ждал  и  малинки в  водку добавил.  Проверил карманы —  пистолет и
удостоверение пропали. Правда, назавтра всё в почтовый ящик подкинули и пятьсот
баксов сверху добавили. Считай, две мои месячные зарплаты.
     — А как же пахан,  которого ты сопровождал?  — поинтересовался Донцов, про
такой эпизод из жизни Цимбаларя раньше даже и не слыхавший.
     — Пахана попозже из канализационного отстойника выловили,  -  пригорюнился
Цимбаларь. — Изо рта у него, между прочим, вместо языка член торчал.
     — Чей? — ахнул охранник.
     — Его собственный.
     Экспертиза биологических образцов в  отделе не производилась,  и  пришлось
сделать  изрядный крюк,  дабы  сдать  в  лабораторию главка  пакет  с  мусором,
собранным на том месте, где перед самым побегом сидела Доан Динь Тхи.
     Впрочем,  судя по  всему,  это уже вновь была хладнокровная и  пронырливая
Тамарка-санитарка,   по   справедливому  замечанию   однажды   приютившего   её
фотохудожника — девушка-оборотень.
     Убив на всякие формальности целый час драгоценного времени,  они из главка
направились в  Экспериментальное бюро,  в  окрестностях которого,  как надеялся
Донцов,  должны были вскорости объявиться все лица,  так или иначе причастные к
загадочному убийству. Порукой тому был личный знак, можно даже сказать, родовой
герб  Олега  Намёткина.  О  том,  что  где-то  в  городе есть  и  другое место,
помеченное точно  таким же  образом и  выполняющее аналогичную функцию сборного
пункта,  даже Думать не  хотелось.  Это означало бы  полный крах Расследования,
поскольку первая фраза записки:  «У нас всё готово» —  недвусмысленно указывала
на намечающуюся в самое ближайшее время развязку запутанной истории.
     Машину  они  оставили в  нескольких кварталах от  проходной и  прогулочным
шагом обошли по периметру всю территорию бюро, надо сказать, довольно обширную.
В  разных местах забора имелось трое ворот,  включая одни,  предназначенные для
железнодорожного транспорта,  и изрядное количество дыр.  Впрочем, доносившийся
из-за забора яростный собачий лай внушал надежду,  что местная охрана в  случае
чего не опростоволосится.
     Забавно,  что ни Кондакова, ни того самого подозрительного человека, из-за
которого поднялась вся эта кутерьма, ни кого-либо из наружки они поблизости так
и не заметили.
     — Что будем делать? — осведомился уже порядочно взвинченный Цимбаларь.
     — В любом другом случае я сказал бы:  ждать, — ответил Донцов. — Но сейчас
такая роскошь нам не по карману.  Чужая атака уже началась, и если мы не успеем
вовремя организовать контратаку,  можно,  как  говорят шофёры,  сливать воду...
Обойди здесь все закоулки,  расспроси людей,  свяжись с отделом, но обязательно
найди Кондакова,  живого или  мертвого.  А  я  тем временем нанесу визит в  эту
засекреченную контору.  Не исключено, что его руководство поможет нам взглянуть
на нашу проблему более осмысленным взором.
     — На какую проблему?  — покосился на него Цимбаларь. — Ты бы хоть объяснил
толком,  что происходит,  а то держишь нас за лохов. Какие-то девки узкоглазые,
старцы стебанутые, бумаги зашифрованные...
     — Пойми, Саша, это не мои тайны... Слово дал, что всё при мне останется. А
тем более, я сам почти ничего не понимаю. На ощупь иду...
     Конечно,  встреча  с  Лукошниковым на  проходной  относилась  к  категории
событий абсолютно невероятных,  однако испытывающий взор, которым Донцов одарил
сторожа, поверг последнего если не в трепет, то по крайней мере в беспокойство.
     — Вы к кому? — поёживаясь, как от сквозняка, спросил тот.
     — Кто из руководства на месте? — небрежным тоном осведомился Донцов.
     — Только главный инженер. — Сторож совсем
     сник —  сказывалось,  очевидно,  отсутствие жизненной закалки,  с избытком
имевшейся у Аскольда Тихоновича Лукошникова.	
     —  Я  по  вопросу  безопасности.  —  Донцов  сунул  под  нос  сторожу своё
удостоверение и, пока тот не успел восстановить в памяти все параграфы «Порядка
доступа на территорию»,  толкнул турникет,  отделявший мир обыкновенный от мира
режимного.
     Административный корпус отстоял от  проходной всего на десять метров,  так
что  Донцов ничего не  сумел  рассмотреть,  а  тем  более  услышать,  кроме уже
успевшего осточертеть надсадного собачьего лая. Можно было подумать, кто где-то
за углом свора борзых травит зайца.
     Сторож был хоть и  пуглив по  натуре,  но расторо-пен,  и  скоро о  визите
грозного представителя карающих органов знало, наверное, всё бюро. Впрочем, так
оно было и  к лучшему — теперь каждый шаг Донцова предваряла бесплатная реклама
и нужда всякий раз докладывать о себе отпала.
     Главный инженер,  человек внешне  столь  же  заурядный,  как  канцелярское
пресс-папье,  принял его учтиво, но удостоверение изучал долго, придирчиво и со
знанием дела. Таких людей раньше называли: параграф, жаренный на постном масле.
     — Право,  не знаю,  — неуверенно произнёс он,  в который раз сличая бодрую
физиономии Донцова на фото с весьма поблекшим за последнее время оригиналом.  —
Существует определённый порядок,  не мной,  кстати,  придуманный... Обычно ваши
коллеги являются сюда со специальным предписанием.
     —  Дело  неотложное.  Тут  не  до  предписаний.  —  Донцов решил и  дальше
применять  тактику  напора,   с   успехом  апробированную  на  стороже.   —  Из
заслуживающих доверия  источников нам  стало  известно,  что  ваша  организация
привлекает пристальное внимание криминальных элементов,  возможно,  связанных с
международным терроризмом.  Не  исключено,  что  это может вылиться в  какие-то
преступные акции.
     — Поточнее, пожалуйста. Какой характер будут иметь предполагаемые акции? —
Унылое лицо главного инженера не выказало никаких особых чувств.
     —  Именно это я  и  хотел бы с  вашей помощью выяснить.  Сразу скажу,  что
тематика вашей рдботы в общих чертах нам известна. Хотелось бы узнать некоторые
частности.
     — Какие, например?
     —  Имеются ли  у  вас  приборы или  установки,  разрушение или повреждение
которых может причинить невосполнимый ущерб?
     — Смотря, что считать невосполнимым ущербом...
     — Скажем, Хиросиму и Чернобыль.
     — Исключено.
     —  Возможно ли использовать эти приборы и установки,  а также их отдельные
детали в неблаговидных целях?
     — Как вам сказать...  В неблаговидных целях можно использовать что угодно.
Даже медицинский термометр.
     — Хочу пояснить,  что я имею в виду только приборы и установки, являющиеся
плодом вашей эксклюзивной разработки... Кстати, они уже готовы к применению?
     —  Вас,   очевидно,  интересует  так  называемый  психотрон,  аппарат  для
считывания и фиксации электрических параметров коры головного мозга?
     — Да... скорее всего, — замялся Донцов. — И он тоже.	
     —  Признаться,  я  затрудняюсь с  ответом.  —  Главный инженер снял очки и
принялся энергично массировать переносицу,  что  для него,  возможно,  являлось
чем-то  вроде  умственной мастурбации.  —  Боюсь,  мы  не  совсем понимаем друг
друга...  Здесь  Экспериментальное  бюро,    а   не   промышленное предприятие.
Разрабатываемые нами  устройства  не  предназначены для  серийного  применения.
Скажу больше, они пока не имеют никакого практического значения, Это всего лишь
опытные модели. Перспективные разработки. Наша цель выяснить, возможно ли такое
в принципе.
     — Ну и как — такое возможно в принципе?
     — Что именно? Выражайтесь конкретнее.
     — Ну, это... Не силён я в вашей терминологии... Спасение души из гибнущего
тела, кажется, так.
     —  У  нас  это называется:  «копирование суммарных личностных показателей,
записанных в форме электрических сигналов», — снисходительно усмехнулся главный
инженер. —Да, в принципе такое возможно.
     — А на практике?
     —  Это весьма неоднозначная проблема.  Многое,  конечно,  уже сделано,  но
нужны  серьёзные  и  длительные  испытания.  Даже  если  найдутся  добровольцы,
международная комиссия по  научной и  медицинской этике  не  позволит проводить
такие рискованные опыты.  Изымая всю сумму психических качеств из человеческого
мозга,  мы тем самым убиваем этот мозг. Его хозяин становится нежизнеспособным.
Конечно,  для  экспериментов можно  использовать заведомо  обречённых людей,  а
вместо  приёмника использовать мозг  высших  приматов,  но  сначала  необходимо
принять  соответствующие законы,  разработать нормативную базу.  Представляете,
какие  проблемы возникнут в  обществе?  Например,  может  ли  электронная копия
человеческой  личности  являться  его  правопреемником  в  юридическом  смысле?
Распространяются ли на него основные гражданские права? Обществу грозит хаос. И
в конце концов во всём обвинят нас,  как это уже неоднократно бывало в истории.
Можно подумать,  что Нобель изобрёл динамит с целью уничтожить человечество,  а
братья Райт виновны в бомбардировке Ковентри.
     —  Но это,  как я понимаю,  проблемы грядущего.  Меня же больше интересует
насущное.  Ведь  психотрон  создавался с  чисто  утилитарной целью  —  спасения
космонавтов из терпящего бедствие космического корабля.
     — По крайней мере финансирование было открыто именно по этой теме.
     — И каков примерно радиус действия вашего психотрона?
     —  Согласно  предварительным  расчётам,   передатчик  должен  отстоять  от
приемника  не  дальше,  чем  на  пять-шесть  километров,  иначе  атмосферные  и
космические помехи  так  исказят  сигнал,  что  вместо  конкретной человеческой
личности мы получим полную ахинею или, хуже того, зловещего монстра.
     — Пять-шесть километров это немного...
     —  Психотрон предполагается совместить с  системами посадочного комплекса.
Ведь большинство аварий происходит именно во время посадки. Помните злосчастный
«Союз-И»?  В  энциклопедии о нём так и сказано:  погиб при завершении программы
полёта. Когда Армстронг сажал посадочный модуль «Аполлона» на поверхность Луны,
он  в  последний момент забыл выключить двигатель,  и  американских астронавтов
спас  только щуп  на  стойке шасси,  своевременно подавший сигнал к  аварийному
отключению.
     — Ваша разработка является секретной, но сведения о ней, как мне известно,
просочились в прессу. Это вам не мешает?
     —  Я  бы сказал —  досаждает.  О  сторонниках проекта я говорить сейчас не
буду,  но  у  нас  появилась масса  недоброжелателей —  клерикалы,  политиканы,
правозащитники, консерваторы всех мастей.
     —   Сочувствую  вам  в  ваших  трудностях.   Но  если  наша  беседа  будет
продолжаться в том же стиле и дальше, мы просто завязнем в частностях. А время,
сами  понимаете,  поджимает.  Давайте поступим иначе.  Я  буду задавать краткие
вопросы, а вы на них столь же кратко отвечать.
     — Попробую, — с сомнением произнёс главный инженер.
     — Психотрон готов к применению?
     — Несколько комплектов готовы, остальные находятся в стадии наладки.
     — Хотелось бы взглянуть на помещение, где всё это происходит.
     — Вид из окна вас устроит?
     — Вполне.
     — Монтажно-испытательный комплекс как-раз напротив.
     Окно кабинета имело такие размеры,  что  для осмотра территории достаточно
было приподняться в  кресле.  Монтажно-испытательный корпус походил на теплицу,
размерами  сравнимую  с  авиационным  ангаром.  Огни  сварки  освещали  изнутри
стеклянную крышу.
     — Охрана вашего бюро поддерживается на должном уровне? — спросил Донцов.
     — Думаю, что да.
     — Мне на проходной так не показалось.
     — На проходной вы видели вахтера. У него свои спецефические обязанности. А
собственно охраной  заняты  совсем  другие  люди,  имеющие  достаточный опыт  и
соответствующее оснащение. Хотите познакомиться с ними поближе?
     —  Нет,  я  верю вам  на  слово.  В  конце концов безопасность бюро должна
волновать вас  в  гораздо большей степени,  чем меня...  Скажите,  а  сторож по
фамилии Лукошников вам знаком?
     — Если только в лицо... Сторожа вообще не мой персонал.
     Донцову почему-то  показалось,  что  этот безобидный вопрос задел главного
инженера куда более чувствительно, чем все остальные, хотя надо признаться, что
ответ прозвучал вполне естественно и убедительно.
     — Теперь берём крайний случай,  — продолжал он.  — Допустим, ваш психотрон
попал в руки преступников. Они сумеют им воспользоваться?
     —  С  тем же успехом,  с каким дикарь может воспользоваться калькулятором.
Без участия наших специалистов это невозможно.
     — Число специалистов, надеюсь, ограничено?
     —  Конечно.  Три-четыре человека,  не  больше.  Разработчик,  руководитель
проекта,  его  заместитель,  ну  и  я,  естественно,  как  лицо,  отвечающее за
техническую сторону дела.
     — Какова дальнейшая судьба вашего изобретения?
     — Сдадим заказчику. Остальное уже зависит от него.
     — Наверное, рассчитываете на солидное вознаграждение?
     — Не без этого.
     — А как перспективы психотрона видятся вам самим?
     — Хорошо видятся. Если создать надёжный искусственный носитель интеллекта,
то человеческое сознание, отъятое от тела, сможет пускаться в самые рискованные
предприятия —  нырять на  дно  океана,  исследовать недра  вулканов,  летать на
другие  планеты.   В   глобальном  смысле  это  настоящий  технический  прорыв,
сопоставимый с изобретением колеса или созданием компьютера.  Но мы с вами вряд
ли  доживём до  этих времён.  Психотрон будет востребован не раньше,  чем через
четверть века.
     —  В  любом  случае  разрешите  пожелать  вам  удачи.  Поняв,  что  Донцов
собирается уходить, главный инженер встрепенулся.
     — Не следует ли нам в ближайшее время усилить охрану? — осведомился он.
     — Нет,  мы сами обо всем позаботимся.  Но расслабляться тоже не следует...
Вы, кажется, хотите спросить меня ещё о чём-то?
     — Я?  С чего вы взяли?  Хотя... — Поведение главного инженера сейчас можно
было охарактеризовать фразой:  «И хочется, и колется». — Почему вы спросили про
этого Лукошникова? Он как-то связан с предполагаемыми преступниками?
     —  Ни в  коем разе.  Я просто собирался передать ему привет от одной нашей
общей знакомой. Но, как видно, не судьба.
     Цимбаларь покуривал на  проходной со  сторожем,  который при  виде Донцова
встал по стойке смирно.
     Расслабленная поза  Цимбаларя могла означать только одно —  дела настолько
плохи, что уже и спешить некуда.
     —  А  вам это собачье тявканье жить не мешает?  — поинтересовался Донцов у
сторожа.
     — Ещё как!  Голова просто раскалывается...  Только это совсем не собаки. —
Он  понизил  голос  до  шепота.   —   Это  через  громкоговоритель  транслируют
магнитофонную запись.
     — Для острастки преступного элемента?
     —  Нет,  для  отвода глаз.  Эти  бугаи,  которые территорию охраняют,  все
продукты,  для собак предназначенные, или пропили, или сами сожрали. Вот собаки
с голодухи и разбежались.  Те, которых в корейский ресторан не продали. А чтобы
начальство ничего не заподозрило, они это тявканье регулярно включают.
     —   Звучит  вполне  естественно,   —   прислушался  Донцов.   —  Наверное,
используется стереофонический эффект... А что — идея хорошая. Так ведь и голоса
охранников можно записать.  Дрыхни себе спокойно,  а  громкоговоритель будет за
тебя орать: «Стой, кто идёт?»
     — Наука нынче далеко пошла,  — глубокомысленно заметил Цимбаларь. — Только
вот дураков от этого почему-то не убавилось.
     — Ты кого-нибудь конкретно имеешь в виду?
     — Кондакова нашего,  кого же ещё! Совсем вы-старился. Ушёл от него клиент.
Как песок сквозь пальцы ушёл.
     — Рассказывай.  — Донцов,  конечно,  тут же пожалел о сказанном,  но,  как
известно, слово не воробей...
     Глава 16
     ВЕСТИ С ТОГО СВЕТА
     По версии Цимбаларя,  изложенной,  кстати говоря,  с  чужих слов,  история
очередного конда-ковского промаха выглядела следующим образом.
     Прибыв  к  проходной Экспериментального бюро,  Кондаков по  указке  агента
наружки  засёк  того   самого  подозрительного  типа   и   стал   с   дистанции
присматриваться к  нему,  но  поскольку орлиным зрением похвастаться не  мог  и
никаких оптических приборов,  кроме очков для  чтения,  при  себе не  имел,  то
вынужден был подойти поближе.
     — Это примерно как? — поинтересовался Донцов
     —  Ребята говорили,  что  почти вплотную,  —  пояснил Цимбаларь,  любивший
преувеличения.
     Впрочем,  на поведении объекта слежки,  уже получившего от агентов наружки
условное прозвище Крестьянин,  это  до  поры  до  времени никак не  отражалось.
Похоже, что он был в разладе не только с окружающим миром, но и с самим собой.
     Если абстрагироваться от  некоторых частностей,  то  Крестьянин всем своим
видом напоминал тихого сумасшедшего,  к  тому  же  ещё  и  слегка подвыпившего.
Следить за таким вахлаком было одно удовольствие.
     Свои  рейсы  к  проходной он  вскоре прекратил и  занялся кормлением птиц,
слетевшихся к нему со всей округи. Относительно видового состава птиц Цимбаларь
ничего определённого сказать не мог, но скорее всего это были воробьи и голуби,
которых и сейчас в скверике полным-полно.
     Потом Крестьянин подхватился с места,  словно получив какую-то команду,  и
направился в  сторону  ближайшей станции метро.  Двигался он  вполне  уверенно,
словно кто-то невидимый вёл его за руку.
     Кондаков,  а также половина наружки в количестве одного человека двинулись
вслед за  Крестьянином.  Другая половина,  опять же состоявшая из единственного
экземпляра,   осталась   присматривать  за   проходной,   поскольку   поведение
Крестьянина могло  оказаться только  обманным маневром,  имевшим  целью  увести
милицейский хвост подальше от  того места,  где  должны были произойти какие-то
важные события.
     Пока всё делалось по уму.
     Крестьянин тем  временем вошёл в  широко распахнутые двери станции метро и
тут же затерялся в  густой толпе,  валившей ему навстречу (у перрона только что
разгрузился наполненный под завязку поезд).
     На этот случай у наших следопытов имелся заранее разработанный план — пока
агент наружки спешно пробивался к эскалатору,  где каждый человек был виден как
на ладони,  Кондаков оставался караулить у входа, дабы клиент не ушёл, сделав в
толпе заячью петлю.
     Так он и стоял себе,  исполненный внимания и бдительности, пока в лицо ему
не  плеснули какой-то  едкой  жидкостью,  на  поверку  оказавшейся обыкновенным
апельсиновым соком.  Как бы то ни было,  но Кондаков на некоторое время утратил
ориентацию, что казалось смешным для Цимбаларя, но отнюдь не для Донцова.
     Первую помощь ему  оказал агент  наружки,  вернувшийся обратно после того,
как Крестьянин не обнаружился ни на эскалаторе, ни на перроне.
     Опрос мороженщиц и цветочниц, делавших свой маленький бизнес на ступеньках
метро,  показал,  что человек со сходными приметами сел,  а  вернее,  был почти
силком посажен в бордовые «Жигули» шестой модели.
     Облик  человека,  сопровождавшего Крестьянина,  достоверно  установить  не
удалось,  в этом вопросе показания свидетелей сильно различались. Одни говорили
о подростке в короткой оранжевой куртке,  другие о пожилом человеке в тулупе до
пят.
     — Где сейчас эти герои?  — спросил Донцов,  стойко выдержав очередной удар
судьбы.
     — Наружка вернулась на прежние позиции, им до конца смены ещё четыре часа,
а  Кондаков сидит в  кафешке за углом.  Отогревается чаем с коньяком.  Но я так
понимаю, что ему просто стыдно тебе в глаза смотреть.
     — Послушай,  Саша, — Донцов говорил с проникновенной интонацией смертника,
высказывающего свое последнее желание.  —  Какое-то  время у  нас в  запасе ещё
есть.  Поезжай в Институт языкознания, туда, где мы были с тобой сегодня утром,
и если его сотрудники ещё не вернулись с конференции,  кровь из носа найди тех,
на  чьё попечение досталась наша рукопись.  Нынче же  её  перевод должен быть у
меня. Хоть в полночь, хоть под утро. Приложи для этого максимум усилий. Я знаю,
у тебя получится. А с Кондаковым я поговорю сам.
     —  Ты  уж его сильно не костери.  Он ведь не нарочно.  Жалко старика.  Ещё
кондрашка хватит.  —  Вот  такой  был  у  Цимбаларя характер:  сначала  смешает
человека с грязью, а потом с пеной у рта бросается на его защиту.
     Кондаков  в  обществе двух  насквозь отравленных кокаином девиц  сидел  за
угловым столиком и  поправлял пошатнувшееся здоровье посредством чая с коньяком
(впрочем, соотношение лечебной смеси всё больше смещалось в сторону коньяка).
     Выглядел он  действительно неважно.  Ни  дать ни взять Дед Мороз на исходе
новогодних праздников —  нос  красный,  под носом сопля,  глаза слезятся,  руки
дрожат.
     Заметив   приближающегося  Донцова,   он   небрежно   взмахнул  рукой,   и
девицы-марафетчицы улетучились.  Вместе  с  ними  исчезла  и  недопитая бутылка
коньяка.
     — Простудились, Петр Фомич? — участливо осведомился Донцов.
     —  Не одному же тебе болеть,  — буркнул в ответ Кондаков.  — Позволь и мне
слегка расслабиться. Продрог аж до самого костного мозга.
     — Так ведь вроде не холодно на улице, — заметил Донцов.
     —  Так ведь вроде ветер,  — передразнил его Кондаков.  — Попробуй сам хоть
час простоять под забором. Всё на свете проклянёшь.
     — Как вам этот тип показался?
     — Ничего особенного. Мужик от сохи, да ещё, похоже, слегка стебанутый. Кто
бы мог подумать, что всё так ббернётся... Нужно было его сразу на вилы брать.
     — На каком,  интересно,  основании?  То, что он у проходной околачивается,
это ещё не криминал.
     — Зато ушёл он по полной криминальной программе.
     — Говорят, что, сидя в скверике, он кормил птиц?
     —  Кормил,  — кивнул Кондаков и,  будто вспомнив что-то,  жадно откусил от
бутерброда с сыром.
     — Каких именно, вы не обратили внимания?
     — Я не орнитолог.
     — Но ведь ворону от воробья отличаете?
     — Я за человеком следил, а не ворон считал, — отрезал Кондаков.
     — Никого из знакомых поблизости не заметили?
     — Нет.
     — И того, кто вас соком облил, тоже не знаете?
     — Каким ещё соком!  — вспылил Кондаков.  — Сашка Цимбаларь какую-то мульку
придумал,  и вы все поверили! А может, это и не сок вовсе был? Почему у меня до
сих пор глаза щиплет?
     —  Пусть не  сок,  но ведь и  не уксус,  —  произнёс Донцов примирительным
тоном.
     — Я-то откуда знаю?  Сразу ведь про самое плохое .подумаешь. Кому охота на
старости лет слепым остаться! С умыслом, гады, действовали.
     — И я про то же самое.  Мешали вы кое-кому,  Петр Фомич. Похоже, весь этот
спектакль именно из-за вас и  состоялся.  В противном случае они бы,  наверное,
совсем по-другому действовали.
     — Кто — они?
     —  Те,   за  кем  мы  в  последнее  время  гоняемся.   Старик  Лукошников,
девка-вьетнамка, ещё кто-то... Один из них вас и опознал.
     — Девка-то откуда могла взяться? Она ведь под арестом должна сидеть.
     — Сбежала сегодня утром.  На тех самых бордовых «Жигулях» сбежала, которые
потом возле метро видели.
     — Да,  фарт нам нынче так и прёт. — Кондаков, и без того хмурый, омрачился
вконец. — Теперь, похоже, вся шайка в сборе.
     — Не хватает ещё некого Эдгара,  который помог девке сбежать.  Вам это имя
ничего не говорит? Напрягите память.
     — Я за свою жизнь больше забыл, чем ты помнишь, — огрызнулся Кондаков.
     — Своим склерозом кичиться не следует.  А руки опускать — тем более. Будет
ещё и  на нашей улице праздник.  Я  почему-то уверен,  что они сюда обязательно
вернутся.
     — Им тут что — мёдом намазано?
     —  Длинная история....  Вы,  Петр Фомич,  в душу верите?  Как в бесплотное
создание, в коем сконцентрированы разум и воля человека?
     — Не-е-а, — доедая бутерброд, Кондаков энергично замотал головой.
     — И я,  представьте себе,  тоже...  Хотя тот,  кто служит в особом отделе,
должен внутренне подготб-виться к  восприятию этой  идеи.  Наряду с  некоторыми
другими  общеизвестными жупелами вроде  летающих тарелочек,  снежного человека,
парапсихологии и Шамбалы.  Рано или поздно со всем этим нам, наверное, придётся
столкнуться.  Пусть даже и  в  чисто теоретическом смысле...  В  расследовании,
которое  мы  сейчас  ведем,  проблема  души  занимает  чересчур большое  место.
Намёткин,  говорят, за некоторое время до смерти развоплотился, то есть утратил
душу.  А в конторе,  которую я только что посетил, разрабатывают методы изъятия
души из гибнущего тела.
     —  Ты о своей душе лучше подумай,  — покосился на него Кондаков.  — Желтый
весь  стал,  ноги скоро протянешь,  а  всё  гоняешься за  какой-то  химерой.  В
госпиталь тебе пора ложиться.
     — Вот закончу дело и лягу, — пообещал Донцов.
     — А если не закончишь?
     —  Тоже лягу.  Как говорится,  альтернативы нет...  Я  вот о  чем хочу вас
попросить.  Очень-очень попросить. Побудьте здесь ещё немного. Я, конечно, имею
в   виду  не  этот  шалман,   —  он  обвёл  взглядом  кафе,   —  а  пресловутое
Экспериментальное бюро.  Потом вас кто-нибудь сменит.  Или Сашка, или я. Дело в
том, что лишь мы одни знаем в лицо Лукош-никова и вьетнамку. Но, пожалуйста, не
повторяйте прежних ошибок. Постарайтесь устроиться так, чтобы вы видели всех, а
вас не видел никто.
     — Да разве я орел,  чтобы в небе парить и дальние дали насквозь озирать, —
возразил Кондаков, которому это предложение было явно не в жилу.
     — Окрестности нас касаться не должны.  Шайку Лукошникова интересует только
Экспериментальное бюро, а если ещё точнее — монтажно-испыта-тельный корпус. Это
такой огромный ангар со  стеклянной крышей,  вы сразу узнаете.  Не представляю,
как они туда собираются проникнуть,  но  без шума такой номер не пройдёт.  Да и
свет, наверное, придётся зажечь. Если это случится, немедленно дайте знать мне.
Во всех других подозрительных случаях действуйте аналогичным образом. Для связи
получите рацию.
     —  А  как же  сторожевые собаки?  Они ведь растерзают меня,  как паршивого
кота.  Рацией от них не отобьёшься,  — иных отговорок у Кондакова,  похоже,  не
осталось.
     —  Нет там никаких собак,  я  узнавал,  — заверил его Донцов.  — Видимость
одна,  вернее, слышимость. Способ психологического воздействия на потенциальных
злодеев.
     —  Ну ладно,  ежели так.  —  Кондаков придирчиво осмотрел стол,  но ничего
съестного,  а тем более горячительного на нём уже не осталось.  — Вот только за
здоровье опасаюсь.  Я  ведь  не  морж  какой-нибудь.  Загонишь ты  меня  своими
фантазиями в гроб.
     — Заскочите домой,  оденьтесь потеплее,  — посоветовал Донцов.  — Термос с
кофе прихватите...  Кстати,  и  оружие не  забудьте.  Но  применять его  будете
исключительно в целях самообороны. Стрелять на поражение воспрещается.
     — Ты мне,  положим, не начальник. — Кондаков на пальцах показал официанту:
ещё выпить и ещё закусить. — И порядок применения оружия знаю назубок ещё с тех
времён,  когда ты  в  школьном сортире за  сикухами подглядывал.  Но тут случай
особый.  Надо тебя уважить.  Сам  вижу,  как ты  стараешься это дело одолеть...
Клятвенно обещаю,  что нынешний прокол не повторится.  Да и не по моей вине эта
параша случилась. Форсмажорные обстоятельства, как говорят юристы.
     Близился  вечер,   и  кафе  постепенно  заполнялось  усталыми  гражданами,
имевшими  намерение лёгкой  закуской  заморить червячка или  потешить алкоголем
плоть. Свободных мест за столиками уже не осталось.
     —  Ты  пока к  себе отправляйся,  —  сказал Кондаков.  —  Отдохни немного.
Таблетку скушай. Ты какие, кстати, лекарства принимаешь?
     — Стрихнин, — ответил Донцов, освобождая кресло, на которое уже нацелилась
цветущего вида дама с подносом, заставленным всякими вкусностями.
     По квартире,  шевеля занавесками,  гулял ветер — уходя утром из дому,  он,
по-видимому, забыл закрыть оконную фрамугу.
     Койка была  сейчас для  Донцова то  же  самое,  что  спасательный круг для
утопающего,  и,  добравшись До  неё,  он  впервые за  день  почувствовал что-то
похожее на облегчение.
     В преддверии ночи,  не сулившей покоя, нужно было хоть немного вздремнуть.
Положив в изголовье включённую рацию,  настроенную на общую с Кондаковым волну,
Донцов постарался устроиться на койке так, чтобы не потревожить левый бок.
     Усталость была так велика, что её некоторое время не мог побороть даже сон
—  лучший  лекарь и  утешитель.  Голова тупо  ныла,  а  биение сердца буквально
сотрясало измученное тело.
     Расследование обещало закончиться в  течение ближайших суток,  и  это  был
единственный отрадный момент в  лавине неприятностей и неудач,  обрушившихся на
него в последнее время.  Другой вопрос:  чем оно закончится? Загадывать в таком
деле что-нибудь наперёд было занятием бесперспективным.
     Какие-либо доказательства, прямо уличающие Лукошникова и Тамарку-санитарку
в  смерти Намёткина,  до  сих пор отсутствовали,  и  Донцов даже не представлял
себе, откуда эти доказательства могут появиться.
     Учитывая   непростой   характер   обоих   подозреваемых,    надеяться   на
чистосердечное признание не приходилось.  Вполне возможно,  что расколется этот
третий,  сбежавший в метро от Кондакова,  но его ещё надо поймать.  То же самое
касается и  неведомого Эдгара,  который  с  одинаковой долей  вероятности может
оказаться и кремнем, и хлюпиком.
     Иногда о  следователе говорят — шьёт дело.  Лучше было бы сказать — вяжет.
Вяжет из ниточек разной длины и прочности, называемых фактами.
     К  сожалению,  в  распоряжении Донцова  было  очень  мало  таких  ниточек.
Присоединить бы к ним те, которыми, несомненно, располагает профессор Котяра, и
тогда  могла бы  получиться очень занятная композиция.  Но  знаменитый психиатр
выразился вполне определённо — доходи до всего своим умом.
     Как будто бы у Донцова этого ума — как ножек у сороконожки.
     Неплохо было бы,  конечно,  накрыть всю компанию в Экспериментальном бюро,
но нет никакой гарантии,  что они сунутся туда нынешней ночью. Какой-то интерес
у них там,  безусловно,  есть, однако маловероятно, чтобы самозваная санитарка,
восьмидесятилетний   старец   и   провинциал-недоумок   смогли   самостоятельно
распорядиться столь сложным прибором, как психотрон. Да и для чего он им нужен?
Чью душу они собираются спасти или, наоборот, погубить?
     Возможно,  какой-то  намёк даст рукопись,  прошедшая через руки всех,  кто
фигурирует в  деле Намёткина.  Но  тут опять случилась заминка.  Ох,  не  ко  f
времени  подоспела  эта  лингвистическая конферен-;     ция.  Правильно говорят
знающие люди:  удача сродни половому влечению —  если  пропадёт,  то  навсегда.
Имелось ещё немало вопросов, столь неясных, что о них и вспоминать не хотелось.
Ну,  например:  Олег Намёткин мертв?  Или не совсем? Как преступники проникли в
его  палату?  Кто  истинный автор  шифрованной рукописи?  По  крайней  мере  не
Лукошников, который в трехстрочном заявлении об улучшении жилищных усло-;   вий
умудрился сделать дюжину ошибок...
     Как удаётся Тамарке-санитарке, она же Доан Динь Тхи, так ловко, а главное,
так убедительно, менять свое внутреннее обличье?
     Каким путем попала к  ней малява,  написанная на древнегреческом языке,  а
потом и кусок проволоки, которым были открыты наручники?
     Мысли  эти,  постепенно теряя  ясность,  как  бы  сливались  между  собой,
превращаясь в  нечто напоминающее глубокую,  черную трясину,  и  душа  Донцова,
развоплощаясь,  тонула в ней,  оставив тело ворочаться и мучительно подрагивать
на койке.
     Однако уснуть окончательно ему не дал телефонный звонок.
     Донцов ожидал чего угодно — весточки от Цимбаларя, . наконец-то уломавшего
несговорчивых лингвистов,  сообщений дежурного по  отделу,  разузнавшего что-то
интересное,  доклада эксперта-криминалиста из главка,  которого он упросил-таки
сделать анализ вне всякой очереди,  — но только не этого голоса,  вкрадчивого и
негромкого,   как   бы   лишённого  чётко   выраженной  половой  и   возрастной
принадлежности, хотя и явно незнакомого, но- вроде бы уже где-то слышанного.
     —  Это квартира следователя Донцова?  — таков был первый вопрос звонившего
после традиционных «алло» и «здравствуйте».
     Ответ прозвучал предельно лаконично:	
     — Да.
     — Простите, а как вас величать по имени-отчеству?
     — Кто это говорит? — Сердце Донцова, уже немного успокоившееся, забилось в
прежнем лихорадочном ритме.
     — Скоро узнаете,  — пообещал незнакомец.  — Так как всё же? Иван Иванович?
Карл Карлович?
     — Странно... Телефон мой вы знаете, а имя-отчество почему-то нет.
     —  Номер  вашего  телефона написан  на  аппарате,  —  хладнокровно пояснил
незнакомец.
     —  А  всё  мои паспортные данные можно найти в  документах,  хранящихся по
соседству с телефонным аппаратом! — осерчал Донцов.
     —  В  отличие от  вас я  не считаю для себя возможным заглядывать в  чужие
документы, — голос был по-прежнему спокоен.
     — Кто вы в конце концов такой? Представьтесь, или я брошу трубку.
     —  Можете называть меня Олегом Намёткиным.  Нечто подобное Донцов ожидал с
самого начала,  и тем не менее это был настоящий сюрприз.  Ведь сюрпризом можно
назвать что угодно, вплоть до злого розыгрыша.
     —  Олег Намёткин умер десять дней назад,  и его тело давно кремировано,  —
резко ответил он.
     —  Глупо было бы  отрицать очевидные факты.  Но из всех возможных имен это
для меня самое близкое.
     — Вам эти дурацкие шуточки ещё не надоели?
     — Ну зачем же так?  Не надо нервничать.  Вы всё же следователь с приличным
стажем,  а  не  кисейная барышня.  Вам  ли  бояться оживших мертвецов?  Давайте
поговорим спокойно.  Как  мужчина  с...  прошу  прощения,  я,  кажется,  слегка
заговорился... Как благородный человек с благородным человеком.
     — Хорошо, Олег Намёткин, — с нажимом произнёс Донцов. — Давайте поговорим.
Хотелось бы  знать:  какова цель  вашего звонка?  Просто поболтать?  Вам  стало
скучно на том свете?
     —  Только  не  надо  язвить.   Об  упомянутом  вами  «том  свете»  я  знаю
предостаточно и  смею вас  уверить,  что  это  совсем не  тема для упражнений в
остроумии... А звоню я вам с чисто прагматической целью. У меня есть к вам одна
просьба. Или, если хотите, предложение.
     — Слушаю внимательно.
     — Хотелось бы, чтобы нас оставили в покое.
     — Кого это вас?
     — Не разыгрывайте наивность.  Вы меня прекрасно поняли.  Конечно,  все мои
доводы в собственную защиту бездоказательны,  но,  поверьте,  ставя нам палки в
колёса,  вы  совершаете огромную  ошибку,  которая  может  сказаться  плачевным
образом не только на судьбе наших потомков,  но и предков. О нынешнем поколении
я даже и не упоминаю.  Осмыслить мой тезис трудно, но тем не менее это истинная
правда...   Кроме  того,  все  ваши  потуги  тщетны.  Бессмысленно  бороться  с
предопределённостью.  Как ни старайся, а нас не одолеть. Всё, что мне предстоит
совершить, однажды уже свершилось, и лучшим доказательством этому является хотя
бы тот факт,  что я  сейчас беседую с  вами.  Наше противостояние является лишь
неотъемлемой частью  всеобщего  вселенского  плана,  в  соответствии с  которым
существует и развивается мироздание.  Вы,  как умеете,  досаждаете нам, мы, как
можем,  сопротивляемся.  Обе стороны вдохновенно играют свои роли в грандиозной
пьесе, финал которой заранее известен, но сюжет целиком зависит от импровизации
актеров. Вот только заигрываться не следует, а вы, по-моему, грешите этим.
     У  Донцова было много недостатков и  слабостей,  но за словом в  карман он
никогда не лез.  А вот сейчас сидел на койке, прижав телефонную трубку плечом к
уху, и даже не знал, что ответить загадочному собеседнику.
     — Почему вы молчите?  — в голосе человека, назвавшегося Олегом Намёткиным,
послышалась тревога.
     Наконец Донцов выдавил из себя:
     — Короче, вы считаете, что в нашем мире всё предопределено?
     —  Конечно,  неужели вы сами не сознаёте этого?  Для меня,  например,  сие
является бесспорной аксиомой. А повидал я, смею заметить, немало. Мне дано было
познать цену жизни и  смерти,  мгновения и  вечности,  полной свободы и рабской
зависимости.
     — Но если всё уже предопределено, то зачем сопротивляться обстоятельствам,
— возразил Донцов. — Не лучше ли отдаться на волю стихии случая.
     —  Предопределённость не  возникает сама по  себе.  Она  соткана из  наших
каждодневных поступков.  За неё нужно бороться. История — это не остывшее раз и
навсегда железо,  а  раскаленная заготовка,  которую можно  перековать на  иной
манер в  любой её момент и в любом месте.  Этот мир однажды уже исчез,  уступив
место совсем другому,  где  люди были всего лишь дичью для быкоголовых чудовищ,
называвших себя кефалогеретами.
     — Я посоветовал бы вам обратиться к профессору Котяре,  — сказал Донцов. —
То,  что вы шизофреник,  ясно даже такому профану,  как я, но он поставит более
точный диагноз.
     — Этого-то я и боялся. — Человек на другом конце провода тяжко вздохнул.
     — Чего боялись — диагноза?
     — Нет, отсутствия с вашей стороны сочувствия и понимания.
     — За этими вещами следует обращаться к священнослужителям.  А я всего лишь
следователь. Гончий пёс на службе закона.
     —  Понимаю...  И  тем  не  менее хочу  повторить свою просьбу.  Прекратите
преследовать нас. Главное, что это абсолютно не нужно вам самому. Пора подумать
о чём-то совсем ином.  Простите за откровенность,  но вы обречены. Операция, на
которую возлагается столько надежд, не поможет. Метастазы уже достигли мозга, и
об  этом,  наверное,  знают все,  кроме вас...  Зачем вам вдобавок губить ещё и
меня?
     Он умолк,  вероятно, ожидая ответа, но Донцов не проронил ни звука. Каждый
думал о своём, и мысли эти были тягостными.
     Первым молчание нарушил тот, кто выдавал себя за Олега Намёткина.
     — Я представляю ваше состояние,  — сказал он.  — Ещё раз простите. Грустно
говорить об этом, но мы могли бы как-то скрасить остаток ваших дней. К примеру,
обеспечить деньгами.
     — Теми самыми,  которые вы украли из сейфа братьев Гаджиевых?  — Донцов не
мог удержаться от этой маленькой колкости.
     —  За это нас нельзя упрекать.  Деньги,  о которых идёт речь,  были нажиты
нечестным путем и  предназначались для грязных целей.  Мы  же  употребили их во
благо.
     — Наняли киллера?
     — Я нанял его для самого себя.  Как другие нанимают сиделок,  домработниц,
любовницу. Что здесь
     зазорного?
     —  Для  себя,  говорите,  наняли...  А  вы  случайно  не  Доан  Динь  Тхи,
вьетнамская иммигрантка?
     — Я не вправе сообщать вам какие-либо сведения,  которые потом можно будет
использовать против нас.
     — Как же тогда мы добьёмся взаимопонимания?
     На какой почве?
     — Только на почве доверия. Мы очень хотим вам
     поверить. Поверьте и вы нам
     — Честно сказать,  в услышанное от вас верить трудно.  Это бред если не по
форме,  то  по  содержанию.  Раньше я  и  не  предполагал,  что  вокруг столько
ненормальных. Я не могу потакать их прихотям, порождённым больным воображением.
У  меня  есть  вполне определённые обязанности по  службе.  Сейчас я  занимаюсь
конкретной задачей —  поиском преступников,  убивших Олега Намёткина.  Если  вы
как-то причастны к этому делу,  прошу к ответу.  Для вас это наилучший выход. В
юридической практике предусмотрен целый комплекс мер, поощряющих сотрудничество
со следствием.
     —   То  есть  за  явку  с   повинной  вы  обещаете  мне  условно-досрочное
освобождение?  — В трубке раздался лёгкий смешок. — Спасибо и на этом. Но в чём
вы видите мою вину?  В  смерти Олега Намёткина?  Тогда это надо расценивать как
самоубийство. А такой статьи в Уголовном кодексе я что-то не
     припоминаю.
     — Не старайтесь запутать меня.  Совершено преступление, зарегистрированное
в установленном законом порядке. Есть труп... то есть был. Есть на-
     стойчивое желание главного врача клиники найти и  наказать убийцу.  А  всё
остальное — это лирика, пустые словеса.
     — Старый лицемер...
     — Это вы о ком?
     —  О  профессоре,  конечно.  Не убийцы ему нужны,  а Олег Намёткин в любом
виде.
     — Возможно, у вас имеются к профессору какие-нибудь претензии? Не применял
ли он к Олегу Намёткину сомнительных или недозволенных методов лечения?
     —  Вы не услышите от меня ни единого слова,  которое можно использовать во
вред хоть кому-то. Я вас уже предупреждал.
     —  Это надо понимать так,  что задавать любые вопросы,  касающиеся деталей
преступления, — бесполезно?
     :— Да.  То же самое относится и к лицам,  которых' вы подозреваете. Всякие
упоминания о них неуместны.
     — Боитесь проговориться?
     —  Просто не хочу обсуждать эту тему.  Поверьте,  она не стоит того.  Да и
время мое на исходе.  Бог,  как говорится, любит троицу, и я в третий раз прошу
вас:  сделайте доброе дело.  Находясь на пороге вечности, нельзя упускать такую
возможность.    Прекратите   расследование,   демонстрируйте   лишь   видимость
активности.  Уверяю,  благой поступок зачтётся вам и на том, и на этом свете. В
противном случае вас замучают угрызения совести.
     Звонивший повесил трубку,  и  сигналы отбоя как бы  подвели черту под этим
более чем странным разговором.
     Выждав немного, Донцов встал и, преодолевая слабость, которая помимо всего
прочего давала о  себе  знать ещё  и  испариной,  обошёл всю  квартиру,  однако
никаких следов визита постороннего человека не обнаружил.
     Тогда он снова лёг,  прижимая руку к левому боку,  где росло, пожирая тело
изнутри, кошмарное создание, рождённое из его собственной крови и плоти.
     Неужели звонивший прав  и  Донцов  действительно обречён?  Верить в  столь
печальную  перспективу  не  хотелось,  но  частичка  сознания,  не  отягощённая
низменными заботами и  страстями,  а  потому  для  нормального человека как  бы
лишняя,  эта падчерица души,  называемая то совестью,  то суперэго, бесстрастно
подтвердила — да, конец близок, и он может быть страшным.
     Но в любом случае думать об этом не следовало. Так уж устроен человек, что
мысли о грядущих невзгодах доставляют ему куда больше страданий, чем
     сами невзгоды.
     Внезапно  Донцову  пришла  в   голову  шальная  идея  —  плюнуть  на  всё,
хлобыстнуть стакан водки  и  крепко уснуть,  выключив рацию и  сняв  телефонную
трубку с  рычагов.  Да  пусть  они  все  удавятся —  и  полковник Горемыкин,  и
профессор Котяра. Нашли себе мальчика на побегушках. Пусть сами таскают каштаны
из  огня  или  подберут другого дурачка.  Да  и  Олег Намёткин птица невеликая.
Спишут его  дело в  архив.  Не  такие дела списывали.  Тем более если от  этого
зависит нерушимость нашего мира.
     Донцов  уже  собрался  отправиться  на  кухню,  где  в  шкафчике  пылилась
непочатая бутылка «Смирновской», но ему помешал новый звонок.
     Неужели этот тип,  выдающий себя за  Намёткина,  опять напоминает о  себе?
Наверное,  будет предлагать взятку. Или Тамарку-санитарку в качестве наложницы.
Тогда уж и деда Лукошникова заодно -— в качестве камердинера.
     Но это напомнил о себе Саша Цимбаларь.
     — Привет, — сказал он.
     — Виделись уже, — ответил Донцов.
     — Неужели? — удивился Цимбаларь.
     — Ты что — пьян? Откуда звонишь?
     —  С  банкета.  По-твоему,  я  не  имею права выпить с  нашими доблестными
лингвистами?  Я,  между прочим,  в  чём-то тоже лингвист.  Иностранными языками
владею. Хочешь, я скажу по-цыгански: «Не буду пить винца до смертного конца»?
     — Что с рукописью? — перебил его Донцов.
     —  Одну минуточку...  —  голос Цимбаларя отдат лился.  —  Сам  разбирайся.
Передаю трубочку.
     С  Донцовым заговорила та  самая женщина,  которая недавно рассказывала об
Индии.  Как  ни  странно,  она  была абсолютно трезва,  хотя шум банкета иногда
заглушал её голос.
     — Мы выполнили вашу просьбу, — сообщила она. — Правда, пришлось всё делать
в спешке.  Поэтому вы получите предварительный вариант перевода.  Окончательный
будет готов через день-два.  Сообщите мне свой электронный адрес,  и я немедлен
но отправлю текст.
     — Знаете, у меня нет компьютера, — признался  Донцов.
     — А у кого-нибудь из соседей?
     — Вряд ли.  Их интересы лежат в совершенно иной сфере. (Один сосед Донцова
торговал  щенками  с  фальшивой  родословной,   а  другой  разводил  мышат  для
состоятельных владельцев кошек.) — Тогда ничем не могу помочь.  — Дама-лингвист
даже не сочла нужным изобразить сожаление.
     И тут Донцова осенило.
     —  Отправьте текст на мой служебный компьютер,  —  торопливо сказал он.  —
Пижон,  который находится рядом  с  вами,  должен знать его  адрес.  А  я  туда
быстренько подъеду.
     — Вы Сашеньку имеете в виду? — поинтересовалась женщина.
     — Именно его, — подтвердил Донцов.
     — Ах,  он такой очаровашка.  Помогал мне переводить текст. Очень способный
мальчик... Не хотите ли поговорить с ним на прощание?
     — Пусть возьмет трубку.
     Процесс  передачи  трубки  продолжался  довольно  долго  и   сопровождался
смачными  звуками,  одинаково похожими  и  на  крепкие  поцелуи,  и  на  лёгкие
пощёчины.  Потом вновь раздалось сакраментальное: «Привет». Репертуар Цимбаларя
сегодня не отличался разнообразием.
     — Тебя когда назад ждать? — поинтересовался Донцов.
     — Никогда,  — с пафосом ответил коллега. — Я решил сменить профессию. Хочу
стать лингвистом. И не простым, а этим... как его, этимологическим.
     — Я серьёзно спрашиваю.
     — Завтра утром буду как штык.  А сегодня прошу не беспокоить. Мне поручено
сказать тост в честь эскимосского языка. Хочешь послушать?
     — Нет.  Ты лучше мне на один вопрос ответь.  Только честно. Правда ли, что
меня считают неизлечимо больным?
     — Ходят такие слухи. — Веселость Цимбаларя сразу улетучилась.
     —- А что конкретно говорят?
     —  Про  метастазы всякие...  Дескать,  опухоль твоя уже  в  мозг проникла.
Только ты этой туфте не верь. Про меня, например, одно время говорили, будто бы
я педераст. Представляешь?
     Дальше Донцов слушать не стал.
     В   нарисовавшейся  ситуации  имелся  один   любопытный  момент.   Почему,
спрашивается,  столь серьёзное и  запутанное дело  поручили смертельно больному
человеку?
     Ответ,  что называется,  лежал на поверхности.  Именно потому и  поручили.
Чтобы потом лишних разговоров не было.  Никто так не умеет хранить чужие тайны,
как мертвец...
     Читать текст с экрана монитора Донцов страсть как не любил — во-первых, не
мог  по-настоящему сосредоточиться,  во-вторых,  в  глазах  после  этого  долго
мерцали  черные  мушки,  —  а  потому,  связавшись  по  телефону  с  помощником
дежурного,  упросил того  загодя  принять и  распечатать электронное сообщение,
если,  конечно,   найдётся свободный принтер,  которых в отделе было раз, два и
обчелся.  Несмотря на поздний час,  половина окон в  здании светилась.  Старшие
служб и  карьеристы всех мастей маялись на рабочих местах,  ожидая,  когда свой
кабинет покинет полковник Горемыкин,  который в  это  время,  вполне  возможно,
занимался  какими-нибудь  пустяками,   к  служебным  вопросам  касательства  не
имеющими,  —  например,  играл на  компьютере в  стрелялки-догонялки или  делал
массаж секретарше Людочке.
     Поблагодарив помдежа,  Донцов заперся в кабинете, отложил в сторону рацию,
с которой не собирался расставаться до самого утра,  и бегло просмотрел то, что
под    чутким    руководством   Саши    Цимбаларя    выдали    на-гора    ушлые
лингвисты-полиглоты.
     На первом листе было всего лишь несколько слов,  сгруппированных в центре,
но по смыслу почти не связанных. На втором чуть побольше. На третьем листе пара
фраз уже читалась, и так вплоть до десятого, где отсутствовали только верхняя и
нижняя  строчки.   Всё  это  было  следствием  поджога,   устроенного  стариком
Лукошниковым на кухне.
     Приблизительно в  таком  же  состоянии находилась и  дюжина заключительных
листов,  но  полсотни остальных,  чей текст полностью уцелел,  могли в   случае
удачи  раскрыть все  тайны,  над  которыми  Целую  неделю бился  майор  Донцов.
Первая более  или  менее  внятная фраза  имела такой вид:  «...немного лет,  но
реально я прожил в десять раз больше».
     С этого места Донцов и начал чтение.
     Глава 17
     РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ДУХОВКЕ
     Реально я  прожил в  десять раз больше.  Долгая жизнь убивает само желание
жить,   истощает  разум,   стирает   память,   порождает  неприятие  окружающей
действительности, вызывает отвращение к самому себе.
     Мне  думается,  что причина этому вовсе не  переизбыток впечатлений,  чаще
всего негативных,  и не тяжкий груз жизненного опыта, а процесс старения сам по
себе.  Лишь немногие могут радоваться жизни в восемьдесят лет.  Когда на первый
план  выходят  чисто  физиологические проблемы  —  как  на  подгибающихся ногах
добраться до туалета, как негнущимися от артрита пальцами расстегнуть ширинку и
как  потом помочиться вопреки простатиту,  уретриту и  мочекаменной болезни,  —
вопросы духа неизбежно отступают на задний план.
     В  этом смысле я нахожусь в гораздо более выгодном положении,  чем обычные
люди,  чьё  тело и  душа естественным образом спаяны.  Моё  сознание не  устаёт
впитывать  всё  новые  и  новые  знания,  а  физическая  немощь,  обусловленная
старостью,  не грозит,  поскольку в силу известных причин я воплощаюсь только в
людей   цветущего  возраста,   способных  выполнять  (и   активно  выполняющих)
детородные функции.
     Дабы не возвращаться к  этому вопросу в дальнейшем,  могу кратко пояснить,
что имеется в виду под «известными причинами».
     Ребёнок появляется на свет в результате слияния; мужской и женской половых
клеток.  Это сейчас известно даже дошкольникам.  От  матери ему передаются одни
наследственные признаки,  от  отца —  другие.  Таким образом,  каждый человек в
физическом смысле есть сумма качеств, заложенных в него родителями.
     Человеческая душа,  этот необъяснимый феномен,  являющийся не то продуктом
эволюции,  не  то неким высшим даром,  зарождается уже в  момент оплодотворения
яйцеклетки и бывает мистическим образом связана с душами отца и матери, а через
них — с длинной чередой предков, вплоть до Адама и Евы.
     Со  смертью  родителей возможность физического контакта между  поколениями
прерывается,  но  души,  оставляющие вечный  след  в  ментальном  пространстве,
продолжают находиться между собой как бы в связке.
     По  этой  цепочке в  принципе можно  дойти  до  самого  первого человека и
увидеть мир его глазами. Вопрос лишь в том, как научить свою душу вырываться из
оков тела. Мой случай...»
     Здесь  в  тексте  отсутствовало  несколько  строк,   видимо,  в  оригинале
уничтоженных огнём.
     — Вот стервец! — слова эти, в сердцах сказанные Донцовым, относились вовсе
не к автору рукописи,  личность которого до сих пор оставалась неизвестной, а к
старику Лукошникову.
     Следующая страница также начиналась с усечённого предложения.
     «...поистине фантастические. Уж если мы затронули ментальное пространство,
то следует сказать несколько слов и  о  нём.  Сразу предупреждаю,  что этот мир
недоступен пониманию человека в  силу  тех  самых причин,  по  которым аскариде
недоступно понимание человека как  одухотворённого существа.  То  есть  в  силу
несоизмеримости объектов.
     Предположительно  он  существует  вне  времени,   вне  привычных  для  нас
пространственных координат и вне бытия. Дорога туда закрыта для всех предметов,
имеющих  материальную  природу,  зато  открыта  для  нематериальной субстанции,
именуемой душой.
     Я  уже  говорил,  что,  путешествуя сквозь  время  по  нисходящей лестнице
сродственных душ, лестнице, разветвляющейся после каждого очередного поколения,
можно вселиться в  телесную оболочку любого предка,  хоть в  пятом,  хоть в сто
пятом  колене,  но  происходит это  обязательно в  момент  зачатия новой  души,
которая всегда старше тела  на  девять месяцев.  Молния ищет  в  атмосфере путь
наименьшего сопротивления,  а бесприютная душа выбирает более доступную,  более
близкую душу. Примерно половина моих воплощений пришлась на женский облик.
     Сначала всё это казалось мне забавным, но потом изрядно поднадоело. Стыдно
даже  признаться,  сколько раз  я  был  изнасилован самым непотребным образом и
сколько насилий совершил сам, не по своей воле, конечно.
     Увы, мои предки были далеко не ангелы. Скажу больше, встречались среди них
и  отменные негодяи.  Хотя что  требовать от  дикого кочевника,  поклоняющегося
воткнутому в  землю  мечу,  или  от  наёмного солдата  времён  фараона  Тутмоса
Третьего. Случалось иногда...»
     Последовал  очередной  пробел,  или,  как  выражаются  умники-лингвисты  —
«лакуна».  На  этот  раз  Донцов воздержался от  сильных выражений и  продолжал
чтение почти без задержки.
     «...ожидало впоследствии. Невольно напрашивается вопрос, почему я пишу так
подробно и витиевато.  Этому есть своё объяснение.  Данный документ есть не что
иное,  как  письмо  самому  себе  —  послание от  одной  части  моей  личности,
сохранившей  память  и  способность  писать,   к  другой  части,  эти  качества
утратившей.
     По личному опыту знаю,  что чужой рассказ о твоих собственных похождениях,
забытых по причине давности лет или тяжелого перепоя, весьма ос-
     вежает память.  Именно на  это я  и  рассчитываю.  Кроме того,  существует
вероятность...»
     В  этом  месте не  хватало почти полстраницы.  Но  Донцов на  такие мелочи
внимания уже не обращал.
     «...в чужой шкуре.  Мне приходилось бывать и гвардейцем времён императрицы
Анны  Иоанновны,   и  средневековым  скандинавом,  добывавшим  себе  пропитание
посредством секиры, и даже легендарным афинским царевичем Тесеем, якобы убившим
кровожадного Астерия-Минотавра, скрывавшегося в критском лабиринте.
     Именно с этого момента и начались мои злоключения.
     На  самом  деле  Астерий оказался вовсе  не  уродом,  рождённым развратной
царицей Пасифаей от противоестественной связи с быком,  как гласила легенда,  а
представителем новой расы разумных существ, которым предстояло сменить людей на
земле, точно так же как люди в свое время сменили неандертальцев.
     Зная,  какой вариант будущего в  конце концов восторжествовал,  я  тем  не
менее вступил в  смертельное единоборство с  Астерием,  поскольку имел  к  тому
времени неоспоримые доказательства того,  что причиной его гибели стало оружие,
помеченное моими инициалами, моим, так сказать, фирменным знаком — О.Н. 1977, —
составленным из инициалов и года рождения».
     Донцов прервал чтение,  закурил и,  глядя  в  пространство,  сказал самому
себе:
     — Значит,  это всё же Олег Намёткин.  Записки покойника...  Ладно,  читаем
дальше.
     «Моя  ненависть  к  Астерию  усугублялась  ещё  тем  обстоятельством,  что
благодаря блудливой Ариадне,  Достойной сестрице  своего  брата-упыря  и  истой
наследнице мамаши-извращенки, я породнился с пропятым племенем кефалогеретов, а
именно  так  называли себя  эти  выродки,  говорившие на  южноахейском диалекте
древнегреческого языка.
     В следующем воплощении я уже имел облик свирепого быкочеловека,  одного из
тех  чудовищ,  чьи  орды  быстро прибирали к  рукам мир,  прежде принадлежавший
людям.
     Меняя телесные оболочки,  но продолжая оставаться кефалогеретом,  я  делал
всё  возможное,  дабы сорвать планы полного уничтожения человеческого рода,  но
окончательно можно  было  решить эту  проблему лишь  одним способом —  погубить
Астерия ещё в  ту пору,  когда он только начинал свою вредоносную деятельность.
Любой здравомыслящий человек обязательно возразит мне —  дескать,  изменить ход
истории невозможно. Чепуха! Нет ничего проще. Стоит всего-навсего предотвратить
убийство Цезаря или, наоборот, вовремя поставить крест на карьере Наполеона — и
история пойдёт совсем другим путем.
     Загвоздка состоит лишь в том, что никто не может вернуться из настоящего в
прошлое, к истокам событий.
     И   когда   я   благодаря  невероятному  стечению  обстоятельств  приобрёл
уникальную возможность проникать в  давно минувшие века,  пусть и используя для
этого,   так   сказать,   родственные  связи,   сразу   появилась   возможность
корректировать историю, подгоняя её под существующий ныне стандарт.
     Тут есть один нюанс, на который необходимо обратить внимание.
     Отправляясь на охоту за Астерием, я заранее знал, что где-то за двенадцать
веков до рождения Христа наша схватка уже состоялась и  победителем в ней вышел
отнюдь не кефалогерет, доказательством чему —. древняя могила, где среди костей
неизвестного науке  человекообразного существа был  обнаружен бронзовый меч  со
странным вензелем.
     Проще  говоря,   то,  что  я  ещё  только  собирался  сделать,  уже  давно
свершилось.  Налицо  явное  нарушение  причинно-следственных  связей.  Но  этот
принцип справедлив лишь для обычного мира с  односторонним направлением течения
времени.  Бесприютные души,  скитающиеся в ментальном пространстве,  существуют
совсем по иным законам.
     Если из  прошлого придёт очередной ясный сигнал к  действию (а  это  может
быть любой помеченный мною предмет,  обнаруженный,  скажем, при археологических
раскопках или  в  каком-нибудь заброшенном архиве),  я  приложу все  усилия для
выполнения  предначертанного долга,  тем  самым  замкнув  причинно-следственную
связь в кольцо.
     К  сожалению,  я  несколько отклонился от заданной темы.  Следует излагать
лишь факты в их последовательности, а не собственные умствования.
     Чтобы описать всё пережитое мною,  начиная с  первой неудачной схватки,  в
которой погиб Тесей,  и кончая моментом,  когда,  воплотившись в тело ничего не
подозревающего Астерия, я погубил себя, а значит, и его, — не хватит, наверное,
и целой книги.
     Едва  только  род  кефалогеретов  пресёкся  в   зародыше  и   историческая
справедливость восторжествовала,  я  вновь  получил  возможность  воплощаться в
людей.
     Единственное,  о чём я мечтал тогда, — найти спокойное местечко, где можно
будет отдохнуть от всех пережитых треволнений.  Душа устаёт ещё в большей мере,
чем её материальная оболочка.
     Но  сначала нужно было найти подходящее тело,  что  весьма непросто,  ведь
процесс воплощения — это всегда лотерея, в ходе которой ты с одинаковым успехом
можешь оказаться и  султаном,  предающимся плотским утехам в  своем  серале,  и
смертником, которому тюремщик из милости привёл в камеру шлюху.
     Да  и  симпатичную эпоху подгадать не  так  уж  просто.  Ориентироваться в
ментальном пространстве практически невозможно,  поскольку оно не  даёт никаких
ощущений,  кроме чувства падения и  взлёта,  появляющегося в тот момент,  когда
душа спускается в  прошлое по  лабиринту генеалогических связей или,  наоборот,
возвращается назад в изначально принадлежащее ей тело.
     Сначала  всё   как   будто   бы   удалось.   Уловив   мистический  толчок,
сопровождающий каждое  ответвление от  наследственной линии,  а  проще  говоря,
зачатие,  я  уже привычным манером воплотился в  кого-то  из любящей парочки и,
пережив краткий шок,  всегда сопровождающий этот деликатный процесс, быстренько
обследовал свое новое тело и всё, до чего только мог дотянуться.
     Предварительное  резюме  было  таково  —  я,   слава  богу,   мужчина,  не
обременённый физическими увечьями и  какими-либо явными болезнями,  и,  судя по
роскошному ложу, которое только что покинула женщина, чьи прелести мне помешала
оценить темнота, мужчина довольно состоятельный.
     Необходимо заметить,  что  при  вселении в  чужое тело неизбежно возникает
проблема сосуществования двух душ — родной,  дарованной природой при зачатии, и
чужой, вселившейся наперекор законам естества.
     - Здесь возможны разные варианты.
     Первый — подавить исконную личность,  вытеснить в подсознание, отрезать от
органов чувств,  а При возможности и уничтожить. Но тогда обязательно возникнут
трудности с  адаптацией в  новой  среде обитания,  обычаи и  язык  которой тебе
неизвестны.
     Второй — раздельное существование обоих личностей.  Ты стараешься ничем не
выдавать себя,  а  общим телом пользуешься от случая к  случаю,  предварительно
усыпив  законного владельца.  Вариант вполне приемлемый,  но  человек,  ведущий
двойную жизнь, может прослыть или шпионом, или шизофреником.
     И,  наконец,  вариант третий,  самый сложный,  но  и  самый продуктивный —
взаимовыгодное сотрудничество с чужим сознанием,  своего рода духовный симбиоз.
Ты пользуешься подсказками хозяина,  но и сам помогаешь ему,  привлекая богатый
опыт  многих прежних воплощений.  Правда,  этот  вариант подразумевает довольно
высокий  интеллектуальный уровень хозяина,  что  встречается гораздо реже,  чем
хорошее здоровье.
     В  любом  случае,  прежде  чем  выбрать  какую-либо  определённую  тактику
сосуществования,  надо сначала осмотреться и  оценить всё самым беспристрастным
образом.
     Даже  если  впечатление  сложится  сугубо  отрицательное  —   тоже  ничего
страшного.  Не понравилось в одном месте — пойдём в другое.  Покинуть тело даже
проще,  чем войти в  него.  Уж в  этом-то я  успел поднатореть.  Прищемил палец
дверью,  а  ещё  лучше сунул его в  кипяток;  и  боль вышвырнет твою душу туда,
откуда она явилась, — в ментальное пространство. Способ проверенный, хотя...»
     Обнаружив отсутствие трех строк подряд, Донцов даже чертыхнулся.
     «...и не дом вовсе, а внушительных размеров шатёр, вход в который охраняли
молодцы  бандитского вида,  с  ног  до  головы  увешанные  оружием,  не  совсем
привычным даже  для  моего наметанного .взгляда:  мечи  странной формы,  боевые
топоры,  которые с тем же успехом можно было назвать боевыми молотами, дубинки,
изготовленные  из  костей  какого-то  огромного  животного,   крючья,   попарно
соединённые между  собой куском верёвки,  копья с  серповидными наконечниками и
копья-трезубцы.
     Стражники низко  кланялись моему  предку  (интересно,  с  какой  стороны —
отцовской  или  материнской?)  и  почтительно  называли  его  «Бхагаван»»,  что
означает «владыка».  Впрочем,  как выяснилось впоследствии,  это был не  только
титул, но и имя, одно из многих.
     Сам же владыка,  весьма озадаченный тем,  что покинул постель в такую рань
(это  уж  моя  заслуга),  принялся  вымещать  свое  неудовольствие  на  слугах,
немедленно явившихся к  нему с  тазиками для  омовения,  благоуханиями (вариант
нынешнего одеколона) и свежими одеждами.
     Слуги здесь имели черный цвет кожи,  а господа — белый,  но это были вовсе
не североамериканские штаты времён рабства и не колониальная Африка.
     Где вы,  спрашивается,  видели босых колонизаторов в  домотканых рубашках,
вооружённых костяными дубинами и щитами, сделанными из воловьих шкур?
     Судя по всему,  меня занесло в глухие времена раннего Средневековья, когда
достижения античной цивилизации уже позабылись,  а  свои собственные ещё только
зарождались.  Окружающая материальная культура  выглядела  довольно  бедновато,
хотя  мечи  имели железные клинки,  горшки были  явно изготовлены на  гончарном
круге,  а  мои  пальцы  украшали вычурные перстни с  драгоценными каменьями,  в
которых я, кстати говоря, разбираюсь.
     Итак,  с  эпохой всё  было  более или  менее понятно.  Осталось определить
географическое положение страны, в которой я оказался по воле случая.
     Жаль, что звезды уже угасли — они могли бы подсказать широтные координаты.
Хотя ясно,  что это не север и даже не средняя полоса.  Снега здесь,  наверное,
отродясь не видели, хотя утро довольно свежее.
     Растительность также какая-то  неопределённая —  такие деревья,  например,
мне случалось видеть и  вблизи Геркулесовых столпов,  и в оазисах Магриба,  и в
болотах Колхиды...
     Определённую  ясность  в  мои  прикидки  внес  трубный  глас,  раздавшийся
неподалеку.  Так  мог  изливать свои  чувства  только  слон-самец  в  гоне.  Уж
слонов-то  в  разных своих жизнях я  повидал предостаточно.  Приходилось мне не
только кататься на этих ушастых великанах, но и сражаться с ними.
     Если исключить вероятность того,  что слон сбежал из  ближайшего зоопарка,
то вывод напрашивался сам собой — я нахожусь сейчас на юге Индии или на острове
Цейлон, где в изобилии водятся слоны и проживают чернокожие люди, называющиеся,
кажется, дравидами.
     По всему выходило,  что мне подфартило вселиться в тело какого-то местного
раджи,  которых здесь во все времена было предостаточно.  Наверное,  не меньше,
чем  слонов.  По  крайней  мере  такое  впечатление создаётся  после  просмотра
индийских кинофильмов.
     Впрочем,   стражники  мало  походили  на  кинош-ных  индусов,   смуглых  и
черноусых.  Кожа у  них,  правда,  не отличалась белизной,  но исключительно по
причине пренебрежения личной гигиеной.  Зато глаза светились нездешним льдом, а
с бритых голов свешивались на плечо длинные светлые чубы,  прообраз запорожских
«оселедцев».  Ну,  прямо вылитые викинги, только от тех всегда воняло ворванью,
тухлой рыбой и дрянным пивом.
     Ясное дело,  это кшатрии, военная каста ариев, захвативших Индостан где-то
во втором тысячелетии до нашей эры.  А чернокожие слуги, продолжавшие увиваться
вокруг  непроспавшегося господина,  —  шудры,  существа более  бесправные,  чем
обезьяны, потомки туземного населения.
     Скорее всего я ошибся с оценкой нынешней исторической эпохи. Это не ранний
феодализм,  а  что-то  куда более архаическое,  поскольку пришельцы-арии ещё не
успели смешаться с  аборигенами.  Мой  раджа приходится современником не  Карлу
Мар-теллу, а Александру Македонскому.
     Обойдя шатёр по  кругу,  предок,  ведомый мною,  как  бычок на  верёвочке,
вернулся в  шатёр.  Он —  дабы продолжить прерванный сон.  Я — для того,  чтобы
поразмыслить над создавшимся положением.
     Пока всё вроде бы  складывалось удачно.  Какое-то время можно прожить и  в
облике индийского раджи.  Лишь бы  он  не  вмешивался в  междоусобицы и  всякие
конфликты, за которые в восточном государстве можно запросто лишиться головы.
     Конечно,  смерть  не  страшна бестелесному существу.  Просто  мне  надоело
умирать. Боже, какими только способами меня не убивали!
     И на медленном огне жгли,  и топили в болоте,  и сажали на кол, и хоронили
живьём в каменном саркофаге.
     Для  меня  это,  понятное дело,  лишь неприятная процедура,  что-то  вроде
медосмотра у  проктолога,  но  пока дождёшься заветного момента развоплоще-ния,
дурных ощущений нахватаешься через край.
     Вот так мы и  зажили в  обобществлённом теле моего предка-раджи,  которого
называли то  Бхагава-ном,  то  Варшнеей,  то  Дамодарой,  хотя мне больше всего
нравилось имя Ачьюта — «Вечный». В каком-то смысле оно подходило и мне.
     Язык,  на котором разговаривали между собой кшатрии,  был мне, в общем-то,
незнаком  (хотя  благодаря  громадному опыту  общения  с  представителями самых
разных народов некоторые слова всё  же  угадывались),  но  я  понимал его через
восприятие предка.
     К шудрам арийцы обращались вообще на какой-то тарабарщине.  Впрочем, я был
уверен, что в самом скором времени освою оба эти наречия. Когда знаешь двадцать
языков — двадцать первый уже не проблема.
     Нельзя сказать,  что образ жизни, которого придерживался Ачьюта, полностью
отвечал   моим   представлениям   о   безмятежном   отдыхе,   так   необходимом
исстрадавшейся душе.
     Конные прогулки,  игра в кости,  ежедневные упражнения в стрельбе из лука,
изысканный флирт  с  женами,  особами весьма деликатного воспитания,  сочинение
возвышенных стихов,  созерцание танцев и  медитация в  принципе соответствовали
моим запросам, зато ночные оргии с наложницами, травля чернокожих рабов хищными
зверями,  охота  на  тигров,  неумеренное  употребление всевозможных дурманящих
напитков, среди которых вино играло отнюдь не главную роль, обжорство и все его
тягостные последствия — повергали в депрессию.
     Разумеется,  я мог бы отключиться от всех телесных ощущений,  уйти в себя,
словно в кокон,  витать в эмпиреях, но ради этого не стоило покидать ментальное
пространство.  Чего другого,  а покоя и тишины там хватает.  На мой вкус даже с
избытком.
     И  тогда я взялся за перевоспитание своего буйного и сластолюбивого предка
(всё  равно  надо  было  чем-то  заполнить  досуг)  —  исподволь,   ненавязчиво
вмешивался в  ход  его  мыслей,  старался  удержать от  опрометчивых поступков,
отвращал от  садистских выходок,  практикуемых в  любовных играх,  не  позволял
опрокинуть лишний кубок сомы,  всячески препятствовал обжорству и  при этом всё
время оставался как бы в тени.
     Вскоре  я  даже  стал  находить в  этом  занятии некоторое удовлетворение.
Всегда приятно что-то создавать самому — хоть книгу,  хоть котлеты,  хоть новую
личность.
     Дабы мои усилия оказались более действенными,  я  решил привлечь на помощь
религию,  чьи  стрелы,  по  выражению  Рабиндраната  Тагора,  страшнее  боевых,
поскольку проникают в сердце гораздо глубже.
     Как и  большинство кшатриев (в отличие от брахманов),  Ачьюта не отличался
набожностью,  хотя  почти  ежедневно посещал храм,  вместе с  другими верующими
распевал заунывные гимны и  приносил предписываемые традицией жертвенные дары —
топленое масло,  рисовые клецки и пальмовое вино. Чаще всего он поклонялся богу
по имени Индра, повелителю грома и молнии, великому воину, вдохновителю певцов,
забияке и  большому любителю дурманящей сомы,  под воздействием которой и  были
совершены все  его  главные подвиги,  как то:  победа над демоном вод Вритрой и
поединок со  змеёй-пожирательницей Шушной,  —  короче,  самому  подходящему для
кшатриев богу.
     Индру в религиозных гимнах называли «Тот,  который ведёт к куче добра»,  и
«Брюхатящий незамужних женщин»,  и  «Сокрушитель чужих черепов»,  и  «Утоляющий
жажду океаном сомы».
     Ясно,  что пример такого бога вряд ли мог наставить заблудшего человека на
путь истинный,  скорее наоборот.  А если брать шире,  то народу,  боги которого
крушат чужие черепа,  брюхатят посторонних,  женщин и упиваются наркотой, стоит
посочувствовать.
     Лучше будет, если я сам придумаю кумира для Ачьюты. Пусть он, сохраняя все
внешние атрибуты воинственного индуизма, сеет разумное, доброе, вечное, то есть
славит общечеловеческие ценности, а не скотские выходки.
     В  пантеоне  местных  небожителей я  разбирался слабо,  но,  покопавшись в
сознании  Ачьюты  (предок  воспринимал это  как  краткое  помутнение сознания),
отыскал бога по имени Вишну,  о котором было известно немногое — он преодолевал
вселенную в три шага и однажды помог Индре в борьбе с демонами.
     Имея немалый опыт манипуляции чужим сознанием, я стал потихоньку прививать
Ачьюте интерес к этому богу,  которому моими стараниями был придан самый что ни
есть положительный облик.
     Надо сказать,  что ум моего предка, хоть и не развитый учением, от природы
был довольно гибок,  и любые новые идеи он впитывал достаточно легко, тем более
что эти идеи рождались у него как бы сами собой.
     Зерна,  посеянные мной, упали на благодатную почву. Некоторое время спустя
Ачьюта  несколько смирил  свой  буйный  нрав,  перестал травить  людей  хищными
зверями, а на ложе любви вёл себя как обычный эротоман, а отнюдь не как садист.
Сложнее всего было отучить его от злоупотребления сомой,  но,  в  конце концов,
некоторые успехи наметились и на этом поприще.
     Теперь,  беседуя с  женами  или  наставляя приближённых,  Ачьюта всё  чаще
заводил разговор о  боге Вишну и  о  его титанических усилиях по  наведе-,  нию
мирового  порядка,  благоустройству вселенной  и  воспитанию  человека  в  духе
сострадания,  всепрощения и доброты — то есть о том, что я постоянно нашептывал
ему.
     Вскоре  Ачьюта  повелел  построить  кумирню,   внутри  которой  находилась
каменная скульптура,  изображавшая четырёхрукого Вишну, хоть и снаряжённого для
битвы (булава, лук, чакра и сигнальная раковина), но благостно улыбающегося.
     (Кстати,  о  многорукости.  Воинственные кшатрии,  которым  в  битве  двух
верхних конечностей было,  наверное,  недостаточно, всех своих богов изображали
именно в таком паукообразном виде.)
     Дела  постепенно шли  на  лад,  хотя одно обстоятельство несколько смущало
меня — сравнительно небольшое княжество Ачьюты содержало многочисленную, хорошо
вооружённую и вышколенную профессиональную армию, привыкшую кормиться войной.
     Ремесленники-вайшьи целые  дни  напролёт ковали оружие и  сооружали боевые
колесницы.  Воз-ничие-суты, представители весьма привилегированной касты, в чьи
обязанности входило не только управление колесницами,  но и сочинение хвалебных
гимнов, обучали лошадей разворачиваться на крошечном пятачке и топтать копытами
поверженных врагов.  Молодые кшатрии с  восхода до  завода совершенствовались в
боевых искусствах,  а  по ночам охотились за дасью,  воинственными аборигенами,
продолжавшими скрываться в лесах.
     Кому  как  не  мне  было  знать,  что  бесконечное нагнетание военной мощи
приводит к тем же результатам,  что и нагревание наглухо закупоренного сосуда с
водой — рано или поздно он обязательно взорвётся.
     Дело,  похоже,  оставалось за малым — подыскать врага, не самого сильного,
но достаточно богатого, чтобы потом было чем поживиться.
     Все  мои  попытки обуздать агрессивные устремления Ачьюты  ни  к  чему  не
приводили.  Во-первых, несмотря на царский титул, он был практически заложником
своих собратьев по касте,  у  которых давно руки чесались.  А во-вторых,  как я
убедился,  проще было волка приучить к  вегетарианству,  чем  внушить миролюбие
кшатрию.  Идея  абстрактного человеколюбия не  играла здесь никакой роли,  ведь
даже святой Пётр, любимый ученик Спасителя, и тот частенько хватался за меч.
     Ничего не поделаешь,  таковы уж были эти люди, посвящённые в воины ещё при
рождении,  сражавшиеся всю  свою  сознательную жизнь и  собиравшиеся умереть на
поле брани, поскольку иная смерть считалась у кшатриев позором.
     Однажды в  ставку Ачьюты,  по обычаю предков-кочевников постоянно менявшую
своё месторасположение,  прискакали вестники.  Новости,  которые они доставили,
относились к категории самых дурных.
     Несколько  дней  назад  на   западной  границе  владений  Ачьюты  появился
неосёдланный рыжий конь  необыкновенной красоты и  стати.  Никому не  даваясь в
руки,  он  бродил по  самым  лучшим пастбищам,  отбивал косяки кобыл у  местных
жеребцов,   но  нигде  не  задерживался  подолгу,   словно  был  не  конём,   а
тигром-бродягой.
     Опытные люди,  заподозрившие неладное, прикладывали ухо к земле и слышали,
как  с  запада  надвигается мерный  грозный гул,  словно по  равнинам соседнего
царства катится ожившая каменная лавина.  Небо в  той стороне даже в ясный день
было  затянуто странной дымкой,  а  ночью  полыхало отсветами далёких  пожаров.
Разом пропали все птицы-стервятники, почуявшие богатую поживу.
     А конь тем временем двигался всё дальше и дальше,  и там,  где он встречал
закат,  назавтра появлялся высокий жертвенный столб,  словно выросший из  земли
сам собой.
     Ачьюта  сразу  понял,   что  речь  идёт  о   древнем  обряде  «Ашвамедха»,
совершаемом царями, позарившимися на верховную власть.
     При этом на волю выпускался специально обученный жертвенный конь,  который
самостоятельно странствовал по  всей стране,  из царства в  царство.  Горе было
тому,  кто  осмеливался обидеть благород-ное  животное,  находящееся под особой
защитой бога Индры.
     Вслед  за  конём  всегда  двигалась огромная армия,  подчинявшая себе  все
земли, на которых остался след священных копыт. Местные царьки либо добровольно
присоединялись к  захватчикам,  признав  тем  самым  вассальную  зависимость от
узурпа-тора,  либо принимали безнадежное сражение,  теряя власть одновременно с
головой.
     По  прошествии времени,  необходимого коню  для  того,  чтобы  обойти  все
владения ариев,  именуе-мые  Семиречьем,  его приносили в  жертву Индре,  что и
знаменовало собой восшествие на престол нового великодержавного правителя.
     Ачьюта  по   моему   наущению  проявил  благоразумие  и   присоединился  к
экспедиционной армии на  правах союзника.  Уж  лучше вкушать жертвенное мясо  в
компании других царей, чем самому стать поживой для шакалов.
     Поход,  не  всегда мирный,  продолжался около года и  завершился на берегу
полноводной реки, называемой Сарасвати. Как её именуют нынче, я не знаю.
     Здесь при  огромном стечении брахманов и  кшатриев конь  был  торжественно
заколот,  изжарен и  поделён между людьми и  богами.  Богам достались требуха и
голяшки,  людям  —  всё  остальное.  Пир  продолжался трое  суток.  Выпитого  и
съеденного в ходе его хватило бы двору Ачьюты как минимум лет на сто.
     А на четвёртый день ариям был представлен...»
     Следующий листок отсутствовал, зато имелось краткое разъяснение, сделанное
кем-то  из  лингвистов:  «Стр.  36  была  переведена ранее по  просьбе старшего
следователя Донцова Г.С. и в настоящее время находится в его распоряжении».
     Буркнув:  «Всё  верно»,  —  Донцов  приступил к  чтению  тридцать  седьмой
страницы.
     «...поговаривали,  что он якшается с  самыми темными силами,  включая сюда
колдунов-дасью,  наводивших порчу не только на людей, но и на арийских богов, а
также тайно поддерживает сношения с  варварскими племенами как  запада,  так  и
востока.
     Презрительно глянув на  своих многочисленных вассалов,  которые и  глаз на
него поднять не смели,  Ганеша заявил,  что это было последнее жертвоприношение
коня и отныне благородных животных заменят люди, как того требуют обычаи ариев,
причём не  только пленники,  но  и  отступники всех мастей,  вне зависимости от
происхождения и прошлых заслуг.
     После этого он  перешёл,  так  сказать,  к  вопросам внутренней и  внешней
политики.
     По  мнению  Ганеши,  Семиречье,  некогда  покорённое героическими предками
ариев,  ныне было уже  не  в  состоянии прокормить их  расплодившихся потомков.
Пахотные земли истощились,  пастбища иссушены зноем, в лесах перевелась дичь, и
скоро может случиться так,  что  на  каждый кусок.будут претендовать сразу двое
желающих.
     Искать военную добычу почти негде. На юге Семиречье ограничено океаном, на
севере —  снежными горами,  на востоке —  непроходимыми болотами,  отравленными
лихорадкой.
     Остаётся лишь один доступный путь —  на  запад,  на  родину предков,  ныне
заселённую варварскими племенами,  у  которых всего в  достатке:  и лошадей,  и
молочного скота, и золота, и драгоценных камней, и невинных девушек.
     Кто-то из присутствующих посмел возразить:
     — Тот,  кто имеет такие богатства, крепко держится за них. Вряд ли варвары
согласятся добровольно поделиться с нами скотом, золотом и девушками.
     Ганеша ответил, что золотыми слитками сражаться не будешь, а девушки, даже
самые красивые,  не  могут заменить.боевые колесницы.  У  варваров нет ни  силы
духа,  ни боевого опыта,  ни оружия ариев.  По натуре они рабы,  а не господа и
безо всякой борьбы подставят свои шеи под ярмо завоевателей.
     Затем наступила очередь конкретных распоряжений.
     Всем царям предписывалось оставить в  своих владениях ровно столько войск,
сколько требуется для устрашения шудров,  а главные силы, снабжённые провиантом
и полностью экипированные, вести на запад, к великой реке Синдху, через которую
уже наводятся переправы.
     С выступлением в поход необходимо поторопиться,  поскольку зимняя непогода
скоро сделает   . дороги на запад труднопроходимыми.
     Порядок  движения походных колонн  таков:  кавалерия,  пехота,  колесницы,
слоны и обоз.
     На несмелое замечание какого-то царька, что слоны могут не выдержать тягот
долгого и опасного пути, Ганеша ответил целой речью:
     — Ради великой цели,  которую мы перед собой поставили, не жалко ничего, а
уж тем более слонов. Скажу прямо, что до границ западных стран, где нас ожидают
слава и добыча,  дойдёт только каждый второй пехотинец, каждый третий всадник и
один  слон  из  десяти.  Но  даже  нескольких уцелевших гигантов  будет  вполне
достаточно, чтобы обратить в бегство целую армию трусливых варваров.
     Едва «общее собрание» закончилось,  как  Ганеша удалился в  свой роскошный
шатер,  увенчанный свастикой — символом успеха,  счастья,  благополучия,  — и к
нему  стали вызывать всех  царьков поочередно.  Некоторые после этого бесследно
исчезли, а другие возвысились, заняв в новом государстве важные посты.
     Вскоре  пригласили и  Ачьюту,  успевшего изрядно  переволноваться (он  был
невоздержан на язык и  "в свое время отпустил в адрес Ганеши немало язвительных
замечаний, которые вполне могли дойти до ушей последнего).
     Вблизи царь царей выглядел ещё более отвратительно,  чем издали. В отличие
от  отца,  которого называли то «белоликим»,  то «светозарным»,  сынок уродился
смуглым,  мало похожим на ария,  что,  возможно, и являлось одной из причин его
болезненного самолюбия.
     Мало того, что нос Ганеши смахивал на слоновий хобот, так не удались ещё и
зубы, росшие вкривь и вкось. Один клык даже торчал наружу, как у вепря.
     — Да будешь ты славен на все десять сторон света,  сын Васудевы,  — сказал
царь царей, выслушав от Ачьюты все подобающие случаю приветствия. —
     Раньше нам не  приходилось встречаться,  но  ты  частенько упоминал меня в
своих речах.
     Мой предок немедленно рассыпался в извинениях,  ссылаясь на то,  что молва
может неузнаваемо исказить любое неосторожно сказанное слово.
     —   Почему  же  молва  не  исказила  твои  слова  в   лучшую  сторону?   —
поинтересовался Ганеша.  —  Почему  до  меня  доходили только  насмешки,  а  не
комплименты?
     — Молва имеет свойства сажи. Она способна только замарать, а не обелить, и
с этим ничего не поделаешь,  — заюлил Ачьюта,  которому после такого роскошного
пира очень не хотелось расставаться с жизнью.
     — На язык ты остёр, сын Васудевы, — усмешка у Ганеши была очень нехорошая.
— А как насчёт других качеств? Что ты ещё умеешь делать?
     —  Я  кшатрий и  умею делать всё,  что  предписано человеку моей касты,  —
ответил Ачьюта. — Я знаю веды вместе с шестью частями, дополняющими их, а кроме
того,  изучал науку о мирских делах.  Я сведущ во всех приёмах ведения боя, без
промаха стреляю из лука,  причём с обеих рук, могу с равным успехом сражаться и
в седле, и на колеснице...
     — Тебя спрашивают совсем не про это, — прервал его Ганеша. — В моем войске
сто  тысяч кшатриев.  Неужели на  поле боя  ты  хочешь находиться среди простых
«ратхинов»?
     — Я царь,  — гордо заявил Ачьюта. — И на поле боя буду находиться там, где
положено царю.
     —  В  моем войске сто  царей и  тысяча царевичей.  Долго ли  они протянут,
сражаясь в первых рядах своих подданных?  Не обольщайся надеждой, что на западе
нас  ждут лёгкие победы.  Я  насмехался над  варварами только ради того,  чтобы
успокоить чернь.  На  самом деле это стойкие и  умелые воины.  Пусть у  них нет
слонов и боевых колесниц, но железных мечей и дальнобойных луков предостаточно.
Многие арии не вернутся из предстоящего похода.
     — Смерть на поле боя — самая желанная участь для кшатрия.
     —  Без  всякого сомнения,  это  так.  Но  сначала надо насладиться плодами
победы.
     Возражать ему было трудно, а главное, незачем. Смуглолицый сын Арджуны был
в  чём-то  прав.  На  кой ляд Ачьюте рисковать жизнью?  Годы уже не  те,  да  и
наследники ещё  не  вошли в  силу.  Пусть славу себе  добывает тот,  у  кого её
недостаточно,  а  он  своё уже  отвоевал.  Ну  а  мне,  скитальцу в  ментальном
пространстве,  все  эти  бурные эксцессы вообще без надобности.  Дайте спокойно
пожить ещё хотя бы с годик.
     Овладев сознанием Ачьюты, я заговорил своими словами, хотя и его голосом:
     —  О  хранитель мудрости,  сейчас  я  попытаюсь подробно ответить тебе  на
вопрос о моих умениях.  В юности мне довелось долго скитаться в чужих краях.  Я
забирался  так  далеко  на  запад,  что  мог  созерцать скорлупу  яйца  Брахмы,
отделяющую  наш  мир  от  других  миров.  Мне  знакомы  языки  многих  народов,
населяющих дальние страны, а также их обычаи и военная организация.
     — Почему ты молчал об этом раньше,  сын Васу-девы?  — нахмурился Ганеша. —
Ведь я  хотел казнить тебя как человека дерзкого да  вдобавок ещё ни  на что не
годного.  Но  если хотя бы  часть из сказанного тобой окажется правдой,  можешь
рассчитывать на мою милость.
     — Клянусь первым шагом бога Вишну, что не покривил душой ни в едином своём
слове, — заверил я проклятого урода, ставшего вдруг царём царей.
     — Это мы сейчас проверим. Перечисли народы, населяющие запад. Если не все,
то хотя бы некоторые.
     — Ближе всех к твоим владениям,  о безупречный, проживают шаки, называемые
также скифами,  —  так начал я  свой отчёт,  основанный не  столько на  фактах,
сколько  на  импровизации.  —  Все  богатства этого  народа  состоят из  скота,
войлочных кибиток и верховых лошадей.  Они не обрабатывают землю и мало сведущи
в ремеслах,  зато неукротимы в сражениях.  С ними стоило бы заключить союз, тем
более что наши языки очень схожи между собой.
     —  Про  шаков я  знаю всё  и  без тебя,  —  перебил меня Ганеша.  —  Лучше
расскажи, с кем они соседствуют.
     — Дальше к западу располагаются яваны, или ионийцы. Сами себя они называют
эллинами.  Живут яваны за  каменными стенами хорошо укреплённых городов,  а  их
корабли бороздят бескрайнее море.  Богатства этого  народа  несметны,  но  пока
никому не удалось одолеть их на поле боя.
     — Разве яваны столь многочисленны?
     —  Отнюдь.  Но  их  воины  славятся  своим  мужеством и  отменной выучкой.
Сражаться они  предпочитают в  пешем  строю  и  победы  добывают только мечами.
Искусных лучников среди них лемного. Продолжить, о светоч добродетели?
     — Продолжай, — милостиво кивнул Ганеша.
     —  К северу от яванов находятся владения полудиких племен,  общее название
которых млечххи.  Наиболее известные из  них  аурасаки,  пишачи и  мандары.  По
преданию они  были  созданы  Брахмой  вместе  с  асурами  и  ракшасами из  того
материала,  который не  подошёл для создания людей и  богов.  Некоторые из этих
народов  уже  обрабатывают  землю,   другие  продолжают  кочевать.   Они  ведут
постоянные войны между собой и  с  яванами,  в бою предпочитая конные наскоки и
стрельбу из лука. Если дело доходит до рукопашной схватки — бегут.
     — У них есть города?
     — Нет, только временные становища.
     — Каким богам поклоняются перечисленные тобой народы?
     — Весьма разным. Млечххи, например, обожествляют природные стихии — огонь,
воду,  землю.  В большом почёте у них конь. А боги яванов похожи на наших. Есть
среди  них  и  громовержцы,   и  пастухи,   и  кузнецы,  и  свирепые  воины,  и
соблазнительные красавицы.
     —  Достаточно,  —  молвил Ганеша.  —  А  теперь скажи что-нибудь на  языке
яванов.
     Пришлось немного  поднапрячься,  чтобы  вспомнить уже  изрядно  подзабытый
древнегреческий язык.  Царю царей, вознамерившемуся прибрать к рукам полмира, я
выдал следующий афоризм собственного сочинения:
     —  Солнце встаёт на  востоке,  дабы  властвовать над  всей вселенной,  но,
достигнув запада, каждый раз угасает.
     Не   знаю,   понял   ли   Ганеша  эту   двусмысленность  (у   санскрита  и
древнегреческого много общего),  но  перевода по  крайней мере  не  потребовал.
После некоторого молчания,  когда жизнь Ачьюты, подобно мешку зерна, колебалась
на коромысле невидимых весов, царь царей вынес окончательное решение:
     — Величие властелина состоит не только в твердости,  но и в милосердии.  Я
прощаю тебя,  сын Ва-судевы,  хотя за свои дерзости ты заслужил по меньшей мере
усечение языка.  Отныне каждое твоё слово и  каждый шаг должны быть употреблены
на пользу государства. Перепоручи своё войско достойному преемнику, а сам войди
в круг моих советников...»
     Здесь  Донцову пришлось прервать чтение  —  давал  о  себе  знать  мочевой
пузырь, вследствие дефекта почки функционировавший крайне неустойчиво.
     Вернувшись из туалета,  он уселся за стол и, бормоча: «Шива — грива, Индра
— тундра...» — позвонил в дежурку:
     —  У вас там какой-нибудь мифолбгический справочник случайно не завалялся?
(При создании особого отдела его и  литературой снабдили особой,  а  не .только
уставами и кодексами.)
     —  Сейчас  гляну,  —  ответил  дежурный,  прежде  служивший надзирателем в
колонии для несовершеннолетних,  а потому терпимо относившийся к самым странным
вывертам коллег.  — Было,  кажется,  что-то такое... Если только на подтирку не
извели... Ага, есть! Сейчас перешлю с кем-нибудь.
     Спустя  пять  минут  уборщица  тётя  Глаша  доставила  Донцову  толстенный
справочник,  но,  к сожалению,  не мифологический,  а морфологический.  Видимо,
дежурный,  постоянно путавший педиатров с  педерастами и трахею с трахомой,  не
видел разницы между этими двумя научными дисциплинами.
     Донцов наградил тётю Глашу сигаретой и, тяжко вздохнув, продолжил чтение.
     Глава 18
     ПРОДОЛЖЕНИЕ РУКОПИСИ, НАЙДЕННОЙ В ДУХОВКЕ
     Надо отдать Ганеше должное — организатором он оказался отменным. Не прошло
и   двух  недель,   как  огромное  войско  несколькими  колоннами  двинулось  к
полноводному Синдху, где под присмотром множества крокодилов подневольные шудры
строили мосты из сплавного леса.
     Успех  начинаниям  Ганеши  обеспечивали драконовские меры,  применяемые  к
ослушникам.
     Царьков,  волынивших с мобилизацией, публично стегали плетьми, чиновников,
не успевших вовремя снарядить обоз,  клеймили раскалённым железом,  всех прочих
подданных,  уличённых в разгильдяйстве,  лени,  саботаже и дезертирстве, живьём
закапывали в землю.
     Беспощадному  наказанию  подвергались  даже   слоны,   посмевшие  покинуть
походную колонну или учинившие между собой драку.
     Ганеша не отпускал меня от себя ни на шаг, постоянно изводя вопросами типа
«Какова  глубина  построения  пехоты  яванов?»  или  «Сколько  жен  имеют  цари
аурасаов?».
     Впрочем,  любой  мой  ответ  подвергался беспощадной критике.  Иногда даже
казалось,  что  царь  царей,  раздосадованный своей минутной слабостью,  только
подбирает подходящий повод для расправы.  Хотя, что могло быть проще — один его
жест, и Ачьюту разорвут на части.
     В   связи   с   резко   изменившимися  обстоятельствами  прежняя  практика
сосуществования с  предком,  дававшая ему  известную свободу действий,  уже  не
устраивала меня. Приходилось все время быть начеку, ведь Ачьюта, дальше родного
Семиречья нигде не бывавший,  мог не только сморозить какую-нибудь глупость, но
и ненароком оскорбить царя царей.
     Как говорится,  пора было переводить стрелки на  себя.  Вот только как это
сделать, не вызвав шок у предка?
     И тогда я придумал следующий ход — не таясь больше, войти в прямой контакт
с  Ачьютой,  выдав себя  за  бога  Вишну,  а  его  соответственно объявив своей
аватарой,  то  есть  воплощением.  Мифология индуизма просто  кишела  подобными
случаями.  У  каждого мало-мальски авторитетного небожителя были  сотни имен  и
десятки аватар.
     Вскоре  наш  внутренний диалог  состоялся.  То,  что  человек другой эпохи
принял бы за белую горячку или приступ шизофрении, ортодоксально мыслящий ариец
расценил как божественное откровение.
     Теперь во  всех ответственных случаях я  действовал сугубо самостоятельно,
принимая на себя полный контроль над нашим общим телом.  Бывало, правда, и так,
что, предварительно пообщавшись, мы принимали компромиссное решение. Но это в
     основном  касалось  бытовых  вопросов.   К   тому   времени  я   полностью
адаптировался в  новом  для  себя  мире,  выучив не  только разговорный,  но  и
письменный санскрит.
     В конце концов, сферы нашей ответственности чётко разделились. Я общался с
Ганешей  и  его  ближайшим  окружением,  выполнял  все  поручения,  требовавшие
здравомыслия, осмотрительности и эрудиции, а также произносил подобающие случаю
официальные речи.  Ачьюта,  в  свою  очередь,  сшибал из  лука  летящих цапель,
демонстрировал чудеса управления колесницей,  забавлялся с женщинами и изредка,
испросив моё дозволение, употреблял сому.
     Оба  мы  были  ярыми  врагами Ганеши.  только  я  сознательным,  а  Ачьюта
интуитивным. Неудачи царя царей радовали нас, а успехи огорчали.
     Тогда  мне  казалось,  что  предпринятая этим  выродком  военная  авантюра
закончится на  заснеженных перевалах Гиндукуша или в  лучшем случае в  голодных
степях Прикаспия,  где  огромной армии придётся использовать для  пропитания не
только несчастных слонов, но и коней.
     Конечно,  по-человечески мне  было  жалко  ариев:  и  рыцарей-кшатриев,  и
проповедников-брахманов,  и  безответных вайшьев,  на  плечи  которых легли все
заботы о материальном обеспечении похода,  — но ведь,  в конце концов, они сами
влезли в  хомут,  который так  расхваливал лукавый Ганеша.  Вот  пусть теперь и
расплачиваются за свою легковерность. Увы, это неизбежная участь любого народа,
поддавшегося на уговоры демагогов и популистов.
     В том,  что поход закончится пшиком, меня, кроме всего прочего, убеждала и
вся история древней Евразии,  которую,  слава богу,  я знал не понаслышке. Ни в
«Ригведе»,  ни в «Шуузине»,  ни у Геродота,  ни у Тацита не встречалось никаких
упоминаний о  попытках ариев покинуть хорошо обжитый ими Индийский субконтинент
и  по  примеру  других  великих  кочевых народов проложить дорогу  в  богатые и
процветающие страны Запада.
     Столь  масштабная  этническая  подвижка,  усугубленная  широкими  военными
действиями,  не  могла  забыться бесследно,  тем  более что  обе  конфликтующие
стороны —  и  завоеватели,  и  те,  кто им  противостоял,  —  не только владели
письменностью, но и успели создать великую эпическую литературу.
     Одна  «Махабхарата»  чего  стоит.  Это  целая  библиотека  сама  по  себе.
Подробнейший справочник о  жизни и  деяниях древних ариев.  Немалое число книг,
входящих в  этот цикл,  посвящено подвигам прославленных героев — «Дронопарва»,
«Карнапа-,рва»,  «Бхишмапарва»,  однако никакой «Ганешапа-рвы»  не  существует.
Значит,  нечего было воспевать сказителям-риши. Мыльный пузырь, даже громадный,
не оставляет после себя следов.
     Странно,  но  в  этот момент мне  даже не  приходило в  голову,  что  река
истории,   не   встретив   в   положенном   месте   дамб   и   плотин   великой
предопределённости,  которые должен был воздвигнуть я или кто-то другой, равный
мне возможностями, свернула совсем в другое русло.
     А  тем  временем  армии  Ганеши,  за  много  веков  до  рождения Наполеона
предвосхитившего  его  тактику:  «Маршировать  порознь,  сражаться  вместе»,  —
уходили от берегов Синдху всё дальше и дальше.
     Разрозненные местные племена, и прежде подвергавшиеся набегам ариев, почти
не   оказывали  сопротивления,   руководствуясь  древней  восточной  мудростью,
гласившей, что лучший способ борьбы с бешеным слоном — это уступить ему дорогу.
Не дожидаясь прихода захватчиков,  они со всем своим скотом и скарбом уходили в
глухие места,  где  можно было переждать не  только вражеское нашествие,  но  и
всемирный потоп.
     Главным противником великой армии,  по  традиции называвшейся «Акшаухини»,
что означает «Средоточие четырёх родов войск»,  оказались не  смертные люди,  а
незыблемая природа.
     Плодородные равнины  и  тенистые  леса  Пенджаба вскоре  сменились суровой
горной страной,  где все тропы и  дороги вели к  одному-единственному перевалу,
затянутому сумраком непогоды.  Здесь в разрывах туч даже днём мерцали звёзды, а
пронизывающий  ветер  приносил  с  заоблачных  вершин  ледяную  пыль,   сначала
приводившую молодых воинов в  восторг,  а  позже порождавшую одну  лишь  глухую
тоску.  Здесь не было ни пищи для людей,  ни фуража для лошадей, ни топлива для
костров. Не было даже воды, а утолять жажду снегом арии не додумались.
     Колесницы не могли передвигаться по горным тропам. Их пришлось разобрать и
навьючить на  слонов,  и  без  того перегруженных.  Паче чаянья,  эти громадные
животные,   привыкшие  к  тропическому  климату,  стойко  переносили  холода  и
снегопады, а если и страдали в горах, так только от бескормицы.
     Зато  начался падёж  среди благородных сайндха-вийских скакунов,  которых,
как  правило,  запрягали в  колесницы знати.  Каждого такого  коня  сопровождал
отдельный конюх,  головой отвечавший за  него.  Мне частенько случалось видеть,
как люди,  желавшие сохранить собственную жизнь,  скармливали свою скудную пищу
четвероногим питомцам.
     Пали духом не только простые воины, но и командиры. Лишь один Ганеша делал
вид,  что ничего чрезвычайного не происходит.  Впрочем,  наши бедствия почти не
касались его. Слуги несли царя царей в теплом и удобном паланкине, а недостатка
в вине и пище он не испытывал даже тогда, когда другие жевали сухой рис.
     Однажды на  очередном перевале гололёд сделал дорогу непроходимой,  и  все
попытки смельчаков продвинуться вперёд заканчивались падением в пропасть.  Дабы
спасти положение, я посоветовал воспользоваться солью, которую везли в обозе.
     Это  не  только сохранило множество жизней,  но  и  подняло мой  авторитет
бывалого человека,  который укрепился окончательно после  того,  как  конюхи по
моему совету перековали лошадей, сменив гладкие подковы на шипастые.
     Как ни странно,  но это ещё больше настроило Ганешу против меня. Правильно
сказано:  хочешь  заиметь  неприятность —  прояви  инициативу.  Впрочем,  такое
поведение царя царей было вполне предсказуемо.  Стране и армии полагалось иметь
только одного умного и прозорливого человека — его самого.
     Кое-как претерпев все тягости и опасности горного перехода,  мы спустились
в долину, где ожидали найти тепло, обильную траву, чистую воду и вкусную пищу.
     Увы,  надежды сбылись только в  отношении тепла,  но тепло это исходило от
догорающих жилищ. Стада были угнаны прочь, пастбища вытоптаны, колодцы завалены
мертвечиной. Вот так нас встречали иранские племена — единоверцы, родная кровь,
братья, в своё время отставшие от основной массы ариев.
     Подсчитывать потери было запрещено под страхом смертной казни, но, посетив
войско  Ачьюты,  двигавшееся в  авангарде  «Акшаухини»,  я  убедился,  что  оно
сократилось почти на треть. Надо думать, что остальные союзные армии понесли не
меньший урон.
     Не имея ни географических карт,  ни проводников,  мы двигались практически
вслепую,  придерживаясь единственного ориентира — заходящего солнца.  У каждого
из этих людей,  покинувших родину,  были свои мечты:  у  кшатриев о  добыче,  у
брахманов о  торжестве индуистской веры,  у  вайшьев о  сохранности собственной
шкуры — и все они связывались сейчас с таинственными странами Запада,  где скот
был  многочисленным,  как  саранча,  земля плодородна,  как речной ил,  женщины
красивы, как апса-ры, а улицы городов покрывали золотые слитки.
     Но  пока  приходилось скитаться в  безлюдных степях,  страдать от  жары  и
холода, терпеть голод и удовлетворять похоть противоестественным способом.
     После случаев с  одолевшей гололёд солью и  шипастыми подковами я  зарёкся
проявлять хоть  какую-нибудь  инициативу,  однако,  видя  бедственное положение
стольких людей,  в  основной своей  массе оказавшихся здесь не  по  своей воле,
решил отступиться от  этого золотого правила и  накатал на имя Ганеши докладную
записку, где предложил учредить летучие кавалерийские отряды, которые, опережая
войско,  должны  были  разведывать дорогу  и  не  позволять местному  населению
уничтожать  припасы.   На   очередном  военном  совете  Ганеша  коснулся  моего
предложения,  хотя изложил его как бы от собственного лица.  Впрочем,  меня это
вполне устраивало,  тем  более что  командиром дозорного отряда был назначен не
кто иной, как Ачьюта.
     Правда,  не  обошлось здесь  и  без  пресловутой ложки  дегтя.  Дабы  этот
чересчур самонадеянный царёк  не  очень заносился,  а  тем  более не  попытался
сбежать,  к  нему приставили несколько головорезов из  свиты Ганеши,  ставивших
волю своего носатого господина даже выше воли богов.
     Вот чем обернулся отдых,  которого я так жаждал, строя козни кефалогеретам
и  через все препоны подбираясь к  быкоголовому Астерию,  —  ежедневной бешеной
скачкой, короткими, но частыми стычками, после которых ныли натруженные оружием
руки,  ночёвками  под  открытым  небом,  питанием  всухомятку  и  насилием  над
пленницами, удивительно равнодушными к своей судьбе.
     В  одном  из  таких рейдов мы  достигли отлогих песчаных берегов,  которые
лизала крутая волна,  имевшая солёный вкус.  Противоположный берег, недоступный
взору, скрывался где-то за горизонтом. Навстречу нам из волн выходили полуголые
рыбаки, тащившие невод.
     Скорее всего,  это было море,  но я  даже не знал,  какое — Каспийское или
Аральское.
     От  пленных рыбаков толку было мало.  Водоём,  кормивший их,  они называли
просто — «Большая вода».  Когда я поинтересовался, бывает ли в этих местах лёд,
они  ответили отрицательно,  но  добавили,  что на  северном конце Большой воды
отдельные льдины зимой встречаются.
     Тогда я  велел извлечь из  сетей улов и  принести мне по одному экземпляру
каждой  породы.  Заслышав это,  арии,  никогда не  употреблявшие рыбу  в  пищу,
брезгливо скривились.
     Вот  чудаки!  Ослятину  жрут,  а  от  деликатесов,  на  которые  весь  мир
облизывается, нос воротят.
     Самой  крупной  рыбиной  в  улове  оказалась белуга,  которую я  узнал  по
курносому рылу и  лунообразному рту.  Имелись и  другие осетровые — стерлядка и
севрюга.
     Насколько мне  было  известно,  такая  рыба  в  Аральском море  никогда не
водилась, да и лёд там зимой простирается от берега до берега.
     На  следующее утро я  получил аудиенцию у  царя царей,  который смотрел на
меня,  как на созревший чирей.  Отбарабанив все предписанные этикетом цветастые
приветствия,  я,  не  поднимая глаз  (как  бы  не  ослепнуть,  глядя  на  такую
светозарную красоту!),  доложил,  что  доблестное  войско  ариев  находится  на
расстоянии пяти йорджун от моря, которое западные народы называют Гирканским.
     (Для справки могу сообщить,  что одна йорджуна —  это расстояние,  которое
можно преодолеть,  не распрягая и  не кормя коня,  то есть примерно шестнадцать
километров.)
     Ганешу эта новость нисколько не смутила. Подумаешь, происшествие! Какое-то
зачуханное море  посмело встать  у  него  на  пути.  Подобные мелочи никогда не
останавливали небожителей,  к  которым он  себя,  несомненно,  причислял.  Но и
закрывать глаза на этот факт тоже не стоило.
     — Велико ли это море? — поинтересовался Га-неша.
     — Весьма велико, — ответил я. — Полноводному Синдху понадобилась бы тысяча
лет,  чтобы  наполнить  его.  Дабы  продолжить поход  на  запад,  нужно  обойти
Гирканское море слева или справа.  Тебе,  о  владыка народов,  надлежит принять
мудрое решение.
     Тут  произошла небольшая заминка.  Действовать наудачу  Ганеша  не  хотел,
однако об окрестностях Каспия не имел никакого представления.  Позволив каждому
советнику пошептать ему  на  ушко,  царь царей как бы  между делом обратился ко
мне:
     — А как бы поступил ты сам, сын Васудевы?
     —  И  тот  и  другой путь трудны,  о  наилучший из  людей.  Слева от  моря
находятся горы,  ещё  более высокие,  чем  те,  которые мы  недавно преодолели.
Справа тянется безводная пустыня, где находят себе приют только скорпионы, змеи
да  диковинные  существа,  называемые верблюдами,  которые  кормятся  запасами,
накопленными в громадных горбах. Кроме того, этот путь в два раза длиннее. Я бы
посоветовал тебе,  о многомудрый,  вести армию через горы. По крайней мере опыт
таких походов у нас имеется.
     Расчёт мой был прост и  базировался на степени доверия,  которое испытывал
ко мне Ганеша (хотя правильней было бы говорить о степени недоверия).
     Если бы я предложил идти через пустыню,  он обязательно предпочёл бы горы.
И наоборот. Таким образом, советуя штурмовать Кавказ, я в уме держал Каракумы.
     Почему,  спрашивается,  обходной путь устраивал меня больше? Ведь не из-за
сочувствия же к предкам грузин и армян. Просто в этом случае поход затянется на
такой срок, что у народов Запада хватит времени, чтобы подготовиться к отпору.
     И  тут  меня  словно  кипятком ошпарило!  Неужели  я  допускаю возможность
вторжения ариев в Европу? Выходит, что допускаю...
     А как же тогда история?  Как относиться к греческим,  римским, китайским и
индийским источникам, не упоминавшим об этом эпохальном событии даже словечком?
Да просто плюнуть на них...
     Неужели,  как и в случае с кефалогеретами,  я вновь угодил в другую, иначе
выстроенную историю? Похоже на то...
     Я был так оглушен этой шальной мыслью,  что даже пропустил мимо ушей слова
Ганеши,   обращённые  ко  мне.   В  реальность  меня  вернул  щипок  одного  из
царедворцев.
     — Ты спишь с открытыми глазами, сын Васудевы! — возвысил голос царь царей.
— Разве ты не слышал,  что я повелел тебе во главе дозорного отряда двинуться в
обход Гирканского моря, прокладывая удобный путь для главных сил армии?
     — Прости меня,  о большой палец бога Шивы! — дабы замолить оплошность, мне
даже пришлось опуститься на одно колено.  —  Твоё мудрое решение поразило меня,
как молния,  заставив на миг остолбенеть.  А  сейчас,  вновь обретя способность
двигаться, я немедленно отправлюсь выполнять твою волю.
     Главное,  что  я  ушёл  из  шатра  Ганеши живым,  что  удавалось далеко не
каждому.  Нет, уж лучше ночевать на голой земле под пологом неба, чем всё время
находиться на глазах у этого мерзавца!
     В  тот  же  день  я  повёл  свое  маленькое войско  на  восток,  постоянно
придерживаясь береговой полосы.  Нищие  рыбаки,  населявшие эти  богом  забытые
края, заслышав стук копыт наших коней, уходили
     на лодках в  море и  оттуда наблюдали,  как голодные пришельцы шарят в  их
хижинах.
     Кроме голода и обычных дорожных тягот,  нас донимала ещё и соль, буквально
пропитавшая всё вокруг:  и землю,  и воздух,  не говоря уже о воде, которая эту
соль и порождала.  Она разъедала наши глаза, проникала в лёгкие, коркой оседала
на коже,  заставляла ржаветь оружие. Никакая растительность не смогла бы выжить
в этих условиях.
     Попытка проложить маршрут подальше от берега также не принесла нам никаких
дивидендов.  Соли здесь было поменьше,  зато солнце испепеляло всё  живое,  как
адский пламень.  Перед походом в пустыню каждый воин нашего отряда имел минимум
по  три  лошади,  но  спустя несколько недель такого пути  на  одну  лошадь уже
приходилось по два человека.
     Представляю, какие муки терпели те, кто двигался вслед за нами.
     Ещё  чуть-чуть,  и  пески Каракумов стали бы  могилой для «Акшаухини»,  но
стихия  наконец-то  сжалилась над  ариями (а  может,  это  Ганеша,  знавшийся с
потусторонними силами, нагадал удачу).
     Небо,  в  эту  пору  года  обычно  безоблачное,  внезапно от  горизонта до
горизонта затянулось сизой мутью.  Хлынул ливень,  вскоре перешедший в затяжной
дождь, который называется ещё «грибным».
     Пустыня  зазеленела,   как  по  мановению  волшебной  палочки.  Ожили  все
пересохшие ручьи,  среди  песков  забили родники.  К  воде  потянулись сайгаки,
куланы, антилопы и прочие потенциальные шашлыки.
     Вдобавок ко  всему,  кочующие между Каспием и  Аралом племена саков,  дабы
умилостивить грозных  пришельцев  (и  поскорее  спровадить их  куда  подальше),
прислали богатые дары —  табуны лошадей,  отары овец и  даже караван тех  самых
верблюдов, о которых я рассказывал Ганеше.
     Поход  благополучно продолжался,  и  вскоре  пески  отступили  на  восток,
уступив место заболоченным плавням,  из  которых при нашем появлении взлетали к
небу сонмища самых разнообразных птиц.  Тут уж нашим хвалёным лучникам было где
разгуляться!
     Потом берег стал резко поворачивать на запад,  и  мы достигли реки,  двумя
протоками впадавшей в Каспий с северо-востока.  Несомненно,  это был Урал.  Вот
так армия Ганеши достигла восточных рубежей матушки Европы.  Случилось то,  что
раньше не  могло  привидеться мне  даже  в  страшном сне.  По  неизвестной пока
причине история человечества резко отклонялась в сторону от генерального курса,
однажды уже пройденного, доказательства чему хранились в моей памяти, и уходила
в область неизведанного.
     Губительный перекос надо было как-то устранять,  и я не знал никого в этом
мире  (боги не  в  счёт),  кроме себя  самого,  кто  смог бы  взяться за  столь
грандиозное, воистину неподъемное дело.
     Здесь мне виделись две возможности.  Первая,  однажды уже апробированная в
борьбе с кефалоге-ретами, — через ментальное пространство проникнуть в прошлое,
воплотиться в какую-нибудь подходящую личность и загодя подорвать растущую мощь
ариев. Так сказать, задушить гадину в её колыбели. В этом плане, конечно, проше
всего было  бы  ликвидировать Ганешу,  ставшего инициатором,  а  впоследствии и
вождем захватнического похода.  Но  ведь он  вовсе не  Астерий,  единственное в
своем роде существо,  из чресел которого и вышло всё племя кефалогеретов.  Едва
убьёшь этого Ганешу,  как сразу объявится другой, благо социально-экономические
условия способствуют.
     Нет,  тут  предстоит  серьезная работа  по  устранению причин,  породивших
экспансионистские устремления ариев, главная из которых — избыточная
     мощь.  Дабы эта мощь нашла себе какой-то иной выход или вообще не возникла
бы,   необходимо  расколоть  общество,  организовав  хорошенькую  междоусобицу,
например  между  брахманами и  кшатриями.  Или  поднять  восстание вайшьев  под
лозунгом Полиграфа Полиграфовича Шарикова:  «Взять всё да и  поделить!»  А  ещё
лучше стравить друг с другом самые могущественные аристократические кланы,  как
это  было  в  Англии во  времена Алой и  Белой розы.  Когда внутренние проблемы
мертвой хваткой вцепятся в горло, все захватнические планы сразу забудутся.
     Правда,  этот путь чрезвычайно канителен и целиком зависит от воли случая.
Можно совершить хоть сто  попыток воплощения,  и  все  они окажутся неудачными.
Если угадаешь место,  так обязательно промахнёшься во времени. А попав в нужную
эпоху,  воплотишься,  скажем,  в  эскимоса,  занимающегося  моржовым  промыслом
где-нибудь на  побережье Гренландии.  Добирайся потом  в  Индию на  самодельном
каяке.  Есть и  другой способ исправить историю,  для человеческой натуры более
приемлемый,   хотя  и  менее  радикальный,  чем  первый,  изрядно  попахивающий
мистикой.   Просто  надо   своевременно  поставить  крест  на   великой  армии,
забравшейся так далеко от родины.
     И  учинить это лучше всего прямо здесь,  на границах Ойкумены,  в  крайнем
случае в междуречье Волги и Дона, где много веков спустя найдёт свой бесславный
конец другая арийская армия, правда, двигавшаяся в противоположном направлении.
Район  этот  на  судьбы  человеческой цивилизации особого  влияния  никогда  не
оказывал,  а народы древности,  населявшие его,  бесследно исчезли. Тёмное дело
надо делать в глухом месте.
     Самым естественным образом,  хотя уже в совершенно другом контексте, вновь
встаёт вопрос о ликвидации Ганеши.  Убить его — значит обезглавить армию. Общая
беда  всех  тиранов —  нетерпимость к  незаурядным личностям.  Поэтому их  дело
обычно не имеет продолжателей.  Как только кнут и  вожжи выпадут из окоченевших
рук  Ганеши,  его  огромное стадо,  гордо именуемое «Акшаухини»,  сразу утратит
воинственный пыл и  разбредётся по всему обитаемому миру,  что,  кстати говоря,
тоже нежелательно.  Вопрос лишь в том, как осуществить покушение на деле. Лично
я никогда не приближался к Ганеше ближе чем на двенадцать шагов, да и то каждый
раз  меня сопровождали стражники с  мечами наголо,  а  сам я  не  имел никакого
оружия, даже швейной иголки.
     А если воспользоваться дальнобойным луком?  Пущенная из него стрела за сто
шагов попадёт в  суслика.  В  такую тушу,  как Ганеша,  и  подавно попадёт.  Но
стрелять-то придётся Ачьюте,  я  ему в этом деле не помощник.  Решится ли он на
поступок,  который  у  кшатриев  считается высшей  степенью бесчестия.  Тут  не
помогут ни  увещевания бога Вишну,  то  есть меня самого,  ни  его  собственная
ненависть к узурпатору.
     И тем не менее тянуть дальше нельзя.  Время и так упущено. Надо было этого
гадёныша где-нибудь на Гиндукуше кончать. Спихнул под шум метели в пропасть — и
дело с концом. Уже давно бы и вспоминать его перестали.
     Решено — покушение состоится при переправе через реку,  отделяющую друг от
друга не только две части света, но и две цивилизации, которым, увы, никогда не
суждено сойтись вместе. Более удобный момент вряд ли когда представится.
     Поиски брода закончились безрезультатно, и Ганеша прибег к старой тактике,
оправдавшей себя ещё при форсировании Синдху, — отправил половину вайшьев вверх
по течению реки,  откуда те пригнали множество плотов,  из которых и  соорудили
наплавной мост, способный выдержать не только слона, но и средний танк.
     Впрочем, многие воины предпочитали переправляться вплавь, держась за гривы
своих  коней,  что  входило  в  обязательный перечень военных  умений,  которым
кшатрии обучались с детства.
     Раньше всех,  на правах командира дозорного отряда,  в Европу проник раджа
Ачьюта,  а вместе с ним,  естественно,  и я. След, оставленный нашей лошадью на
правом берегу Урала,  стал как бы вехой,  от которой история человечества могла
начать свой новый отсчёт.
     К  этому  времени дозорные,  в  большинстве своём бывшие подданные Ачьюты,
буквально боготворили своего  командира,  позволявшего им  то,  что  другие  не
позволяют даже своим детям (приспешники Ганеши,  прежде верховодившие в отряде,
давно уже  отправились во  владения бога  Ямы  —  кто  от  укуса змеи,  кто  от
скоротечной лихорадки, а большинство от удара мечом в спину).
     Случалось, что, лежа у костра, я заводил разговоры о том, что миропорядок,
завещанный нам предками,  нарушен. Брахманы повсеместно захватили власть, а мы,
кшатрии,  равные им по происхождению, низведены до положения бесправных шудров.
Что  осталось  от   наших  прежних  привилегий?   Только  право  подчиняться  и
прислуживать.  Кто живёт в  самых просторных шатрах?  Брахманы.  Кому достаётся
лучшая пища  и  самые красивые женщины?  Тоже им.  А  как  будет распределяться
добыча,  ради которой и задуман поход? Об этом и говорить не стоит. Всё заранее
ясно.
     Слова мои  всегда находили сочувствие и  понимание,  поскольку между двумя
высшими кастами ариев всегда существовало подспудное соперничество,  постепенно
превратившееся в открытую вражду,  особенно после того,  как брахманы,  покинув
городские храмы и  сельские ашрамы,  прибрали к рукам не свойственные им прежде
функции — командование армией, светскую власть и отправление судопроизводства.
     В беседах кшатриев,  особенно застольных, тема возвращения к истокам давно
уже стала общим местом. Брахманы пусть занимаются жертвоприношениями, молитвами
и подвижничеством.  Вайшьи — земледелием и торговлей.  Всё остальное — извечная
прерогатива кшатриев. А посему долой выскочек-брахманов! Даёшь царя-кшатрия!
     Короче,  моих  воинов вполне можно было назвать диссидентами,  пусть и  не
поголовно всех.  На их помощь я и возлагал все свои надежды,  однако,  опасаясь
предательства, в планы покушения никого заранее не посвящал.
     Едва только началась регулярная переправа,  обещавшая затянуться на  целую
неделю,   как  я   собрал  дозорных,   патрулировавших  окрестности,   и  велел
приготовиться к любым неожиданностям.
     Наивные!  Полагая,  что неожиданности нам могут грозить только со  стороны
степи,  они туда и  глядели.  А  за  их  спинами на  европейский берег отряд за
отрядом  переходила пехота,  грохоча по  брёвнам железными ободьями,  двигались
боевые колесницы,  кавалеристы вели  под  уздцы  своих лошадей.  Протопало даже
несколько слонов-вожаков, которые должны были всячески ободрять собратьев, пока
ещё остававшихся на азиатском берегу.
     Затем потянулись празднично украшенные возки, носилки и колесницы царского
двора,   в  которых  восседали  советники,   камердинеры,   повара,  музыканты,
цирюльники и наложницы Ганеши.
     Уже  под  вечер  завыли  сигнальные раковины,  загудели  трубы,  застучали
барабаны и забряцали бубны, возвещающие о появлении царя царей. Разогнав всякую
шантрапу,  которой не  полагалось,  зреть земное воплощение бога Шивы,  на мост
внесли роскошный паланкин,  над которым развевался флаг с  изображением павлина
(между прочим, очень точный символ).
     Впереди и позади паланкина вышагивали по сотне телохранителей с натянутыми
луками в  руках и  копьями наперевес.  Дозорных же  было  не  больше семидесяти
человек, а реально я мог рассчитывать лишь на половину этого числа.
     Главную роль в покушении я отводил себе самому.  Чего бояться бессмертному
и  бестелесному существу?  Совершив  благое  дело,  оно  вернётся в  ментальное
пространство,  где все человеческие проблемы,  страхи и сомнения несущественны,
впрочем, как и сам человек.
     Правда,   телесная  оболочка,   столько  времени  служившая  мне  приютом,
останется на  грешной земле,  но  это  ненадолго.  Тело  изменника,  посмевшего
поднять руку на своего законного властелина,  не предадут священному пламени, а
скорее всего просто сбросят в воды Урала, на поживу ракам и хищной рыбе.
     Прости  меня,  бедный Ачьюта,  мой  предок в  неизвестно каком  поколении.
Подвиг твой,  не оценённый современниками,  скоро забудется, но памятником тебе
станет прекрасный мир будущего, со всеми его сфинксами, парфенонами, колизеями,
тадж-махалами, кремлями, биг-бенами и закусочными «Макдональдс».
     А теперь вперёд!  Шашки вон,  как любил выражаться знаменитый комдив,  чья
судьба также оказалась связана с Урал-рекой самым трагическим образом.
     Царский  паланкин ещё  не  успели  поставить на  твердую землю,  а  я  уже
устремился вниз с крутого берега,  увлекая за собой дозорных, привыкших везде и
всюду следовать за своим командиром.
     Нападение было столь стремительным и неожиданным,  что наш маленький отряд
шутя смял телохранителей, успевших сойти с моста и несказанно этим обрадованных
(что ни говори,  а  твердь это не хлябь,  даже если поверх неё брошен настил из
еловых брёвен).
     Правда,  те,  которые ещё не достигли суши, дружно разрядили свои луки, но
стрелы поразили только вихрь, летевший вслед за нами.
     Боже,  как я  страшусь любой резни,  даже заклания курицы,,  и несмотря на
это, мне уже в который раз приходится всаживать меч в человеческое.тело, хотя и
защищённое латами,  но  всё  равно  уязвимое.  Ощущение в  руке  такое,  словно
вскрываешь огромную консервную, банку — жестяная оболочка ещё как-то противится
разящей  стали,  зато  хлипкое внутреннее содержимое (бычки  в  томате?)  легко
выплескивается наружу, метя всех участников этого сйства червлёным цветом.
     Я  давным-давно  никого не  убивал (даже  Астерий пал  вовсе  не  от  моей
десницы),   но  сегодня,   сейчас  мне  нужно  убивать,   чтобы  подать  пример
подчинённым.  Мне  нужно  убивать,  чтобы  добраться  до  этого  раззолоченного
паланкина, который бестолковые носильщики пытаются вернуть обратно на мост. Мне
нужно убивать, чтобы отсрочить свою собственную смерть.
     Драться на мечах я научился ещё в армии фараона Сенусерта Третьего, пройдя
там все ступени военной карьеры, начиная от рядового наемника-шерда-на и кончая
полковым знаменосцем,  а  потому рукопашной схватки не боялся,  да и противники
наши были слишком ошарашены, чтобы сражаться в полную силу.
     Заранее готовясь к покушению, я надел на "себя две самые прочные кольчуги,
а  маленький бронзовый щит  всё время держал перед лицом,  памятуя о  том,  что
телохранители Ганеши приучены стрелять в этот ничем не защищённый участок тела.
Благодаря своей  выучке  и  предусмотрительности я  добрался-таки  до  царского
паланкина,  успев  отбить  мечом  с  десяток стрел,  но  пропустив пару  весьма
чувствительных ударов копьём,  которые мои  кольчуги,  слава  богу,  выдержали.
Одним взмахом меча я  перерубил древко знамени,  что всегда приводило в  панику
оборонявшуюся сторону,  и  сорвал златотканую занавеску,  за которой должен был
скрываться царь царей.
     В моей жизни случалось немало разочарований,  но это,  наверное, было одно
из самых сильных. Паланкин был пуст!
     Не жалея ни себя самого,  ни своих верных сподвижников,  я,  по сути дела,
сражался  за  подсунутую  мне  пустышку,  за  кусочек  сыра,  которым  наживили
мышеловку.
     Это подтверждало и то обстоятельство, что царская охрана, ещё минуту назад
казавшаяся полностью деморализованной,  быстро опомнилась, перегруппировалась и
сейчас  методично смыкала кольцо  окружения вокруг немногих оставшихся в  живых
дозорных.  Отряды лучников и  копейщиков,  недавно удалившихся в степь,  спешно
возвращались назад,  и  было похоже,  что это загодя продуманный маневр,  а  не
спонтанная реакция вояк на шум побоища.
     Единственный шанс на  спасение мне давала река,  но я  не был уверен,  что
смогу далеко уплыть в  полном боевом облачении,  да  и  царские лучники вряд ли
позволят мне сделать это.
     —  Сын Васудевы,  сдавайся!  — крикнул с обрыва Ганеша,  который под видом
простого воина или слуги заблаговременно перебрался на правый берег.  — Однажды
я уже сохранил тебе жизнь,  простив за дерзость,  сохраню и теперь,  простив за
попытку цареубийства,  хотя  более  мерзкого преступления нельзя  и  придумать,
пусть засвидетельствуют мои слова великие боги.
     — Интересно, зачем тебе моя жизнь? — спросил я, на всякий случай придержав
бранные  слова,   уже  готовые  было  сорваться  с  языка.  —  Хочешь  получить
удовольствие, наблюдая за пытками, которым меня подвергнут?
     —  Удовольствие я могу получить многими другими способами,  а тот,  что ты
предлагаешь,  не самый лучший, — надменно ответил Ганеша. — И учти, в плен тебя
взять  проще простого.  Одно  мое  слово —  и  сразу десятки стрел пронзят твои
конечности.  Ещё  проще тебя убить.  Но  ты  мне нужен не  только живой,  но  и
здоровый.
     — Лучше зарезаться,  чем доставить тебе хотя бы самую маленькую радость, —
сказал я, для пущей убедительности приставив к горлу лезвие меча.
     —  Не  торопись предстать перед  ликом  царя  мертвецов.  —  Ганеша сделал
предостерегающий жест.  —  Это никогда не  поздно...  Но  сейчас,  когда путь в
страны  Запада наконец-то  открылся перед  нами,  я  особенно нуждаюсь в  твоих
советах,  в твоих знаниях и в твоей проницательности.  Можешь вернуться в число
моих  советников.  Обещаю,  что  никто не  посмеет обидеть тебя ни  словом,  ни
действием.  Ты будешь иметь всё, кроме прежней свободы. Но в таком же положении
находятся и все остальные советники.
     Естественный,  легко  прогнозируемый ход  событий второй раз  подряд делал
совершенно неожиданный зигзаг. Мой разум отказывался понимать это.
     Каким образом Ганеша смог раскрыть мои  планы?  И  почему его отношение ко
мне  вдруг так  резко изменилось?  Просто абсурд какой-то...  Либо  он  из  тех
дураков, которые любого умного за пояс .заткнут, либо я сам круглый идиот.
     Короче,  мне предлагают почётный плен.  Позолоченную клетку.  Единственная
альтернатива — смерть!  Но с этим-то я,  положим, всегда успею. Запасной выход,
незримый любому живому существу,  для меня всегда открыт настежь. Пожалуй, надо
принимать любезное  (а  скорее  всего  лукавое) предложение Ганеши.  Посмотрим,
какие виды имеет на меня эта бестия.
     —  Я  согласен сдаться,  но  при  одном  условии.  —  Остро отточенный меч
продолжал холодить мое горло.  — Ты отпустишь на волю всех,  кто сегодня был на
моей стороне.
     — Если они хотят этого сами, то я не возражаю. — Ганеша по-простецки пожал
плечами. — Эй, вы, подлые изменники, ступайте на все десять сторон!
     (Забыл сказать, что индийские арии в отличие от нас выделяют десять сторон
света — четыре основные, четыре промежуточные, зенит и надир.)
     Слава богу,  дозорные спасены.  Хоть этот камень не будет висеть у меня на
шее. Так подумал я и снова ошибся.
     —  Господин,  о какой воле для нас ты просишь?  — Один из уцелевших воинов
повернул ко  мне  окровавленное лицо.  —  Оставшись одни  в  чужой  стране,  мы
уподобимся пчёлам,  отбившимся от  улья.  Домой нам  тоже  нельзя возвращаться.
Поверив тебе,  мы сами избрали свою судьбу и ничуть не жалеем об этом.  Позволь
нам достойно умереть в честном бою, как это и полагается кшатриям. Никаких иных
просьб мы к тебе не имеем.  Прощай,  господин. Встретимся на небесах в чертогах
солнцеликого Индры. — Прощайте...
     Помимо воли я  опустил глаза и потому не видел,  как горсточка смельчаков,
однажды  опрометчиво поверивших мне,  сняв  латы  и  отбросив щиты,  напала  на
телохранителей Ганеши, имевших многократное численное превосходство...»
     Закончив чтение очередной страницы,  Донцов встал,  чтобы размять затёкшие
ноги.  Время близилось к  полуночи,  а  ничего из ряда вон выходящего так и  не
случилось. Молчала рация, молчали телефоны.
     Стопка непрочитанных листов постепенно таяла,  но штук тридцать в  ней ещё
оставалось...
     Глава 19
     ОКОНЧАНИЕ РУКОПИСИ, НАЙДЕННОЙ В ДУХОВКЕ
     Получив прощение,  я  отнюдь не  обрёл доверия.  Беседовать со мной Ганеша
предпочитал  через   головы  своих  клевретов,   судорожно  сжимавших  рукоятки
полуобнажённых мечей.  И  это после того,  как меня с  садистской тщательностью
обыскали прямо в шатре, на глазах у царя царей и его свиты.
     Хотя кое в  чём мое мнение о Ганеше изменилось самым кардинальным образом,
он  по-прежнему оставался трусом,  что,  в  общем-то,  было  свойственно многим
венценосным  особам.   Петр  Первый,   например,  панически  боялся  просторных
помещений и  предпочитал ночевать в  шкафу,  а  Иван Грозный,  получив вызов на
поединок от польского короля Яна Собеского, едва не упал в обморок.
     Но, как говорится, вернёмся к нашим баранам...
     Объяснение,  которое обязательно должно было  состояться между нами  и  от
которого  лично   я   не   ожидал   ничего   хорошего,   Ганеша  начал   такими
туманно-многозначительными словами:
     — Я не стану сейчас спрашивать о том, какие причины подвигли тебя на столь
неосмотрительный поступок, хотя кое-какие догадки у меня имеются. Я спрошу тебя
о другом. Совсем о другом. Ты хорошо помнишь свою жизнь, сын Васудевы?
     — Довольно хорошо,  — ответил я,  догадываясь, что Ганеша готовит какой-то
коварный удар, пока, слава богу, словесный.
     —  Помнишь даже  самые незначительные события?  —  продолжал он  нагнетать
напряжение.
     —  Не  всё,  конечно.  Кое-что и  забылось.  Но  многое помню.  Неужели ты
подозреваешь, что я не тот, за кого себя выдаю?
     — Вот как раз это я и не подозреваю,  сын Васудевы, — заверил меня Ганеша.
—  Меня беспокоит вот что —  откуда у  тебя такая неразбериха в  памяти.  Давно
замечено,  что ты путаешься в своих рассказах. Дабы отделить правду от вымысла,
кое-кому из моих слуг пришлось изрядно потрудиться.  Оказывается, на свете есть
немало людей,  которые тоже  помнят твою жизнь.  Повитухи,  кормилицы,  няньки,
сторожа,  служившие в доме твоего отца. Ты рос у них на глазах. Потом появились
наставники, возничие, оруженосцы. Они были свидетелями твоего взросления. Позже
наступила очередь жен,  друзей, наложниц. Вся твоя жизнь от момента рождения до
нынешнего,  печального дня как на ладони.  И  если собрать вместе свидетельства
всех очевидцев,  то  получится странная картина.  Оказывается,  ты отлучался из
дома только на охоту,  на пирушки да на собственную свадьбу.  Правда,  пару раз
участвовал в  военных походах,  но всегда в пределах Семиречья.  Следовательно,
рассказывая о своих скитаниях в чужих краях, ты бессовестно лгал.
     — Лгал, — подтвердил я. — Но исключительно ради того, чтобы заслужить твое
расположение, о долговечный.
     —  Предположим,  что это так,  —  издали кивнул Ганеша.  — Тогда откуда ты
знаешь язык яванов?
     —  Я  произнёс первое,  что  пришло мне в  голову.  В  тех словах не  было
никакого смысла.
     — Опять ложь. Языком яванов я заинтересовался не из праздного любопытства.
Среди моих  советников нашёлся один,  который выучил этот язык,  будучи рабом в
далекой стране,  называемой Та Кемет,  или Черная Земля.  Он понял твои слова и
перевёл мне.  Смысл  их,  помнится,  состоит в  том,  что  солнце,  встающее на
востоке,  достигнув запада,  обязательно потухнет.  Под  солнцем  ты,  конечно,
подразумеваешь меня.  За это спасибо. А вот общий смысл фразы звучит угрожающе.
И кстати,  я не буду спрашивать сегодня, почему ты так ненавидишь меня. Я лучше
повторю прежний вопрос:  откуда тебе  известен язык  яванов,  если  ты  никогда
прежде не покидал свое царство?
     Одна ложь неизбежно порождает другую. Это общеизвестный факт. Пришлось мне
и дальше следовать по этому неверному пути.
     —  При дворе моего отца служил один старик.  — Я сделал вид,  что стараюсь
припомнить какую-то  давнюю историю.  —  Не  то  метельщик,  не то водонос.  От
него-то я и перенял язык яванов.
     —  Что-то  похожее  я  предвидел.  —  Ганеша  опять  кивнул.  —  Все  ныне
здравствующие слуги твоего отца были опрошены по  этому проводу.  Никто не  мог
припомнить ни старика,  ни старушку,  ни девочку, ни мальчика, от которых ты бы
мог набраться этих знаний.
     —  Он  принадлежал к  низшей касте,  и  мы старались держать свою дружбу в
тайне. — Я выкручивался, сколько мог.
     —  Сомневаюсь,  чтобы юный  царевич имел  столько свободы,  чтобы заводить
друзей  на  стороне.  Обычно  няньки  ни  на  миг  не  спускают глаз  со  своих
высокородных питомцев.
     — Со мной все было иначе. И пусть кто-либо попробует доказать обратное.
     —  Говорят,  ты опознал Гирканское море по породам рыб,  которые водятся в
нём? Этому тебя тоже научил старик-метельщик?
     Про рыб ему кто-то из моих бойцов настучал.  Ладно,  бог его простит,  все
они   сейчас   на   том   свете...   Однако   медлить  нельзя.   Вопрос   столь
высокопоставленной особы требует незамедлительного ответа,  более того,  ответа
правдоподобного.  Только где его взять? Не придумав ничего более убедительного,
я с невинным видом сообщил:
     —  Кто-то рассказывал мне про это море и про живность,  населяющую его.  А
кто именно, уже и не помню.
     — Вот и я говорю, что с памятью у тебя не всё в порядке, — произнёс Ганеша
как бы даже с сочувствием.  — По общему мнению, до определённого момента ты был
человек как человек.  Жил по примеру своего отца и деда.  Ничем не отличался от
соседних раджей.  Охотился,  пил, упражнялся в военных искусствах, забавлялся с
женщинами.  Был жесток,  но в меру.  Вспыльчив, несправедлив и- пристрастен, но
таковы свойства всех  кшатриев,  по  себе  знаю.  А  потом  тебя  вдруг  словно
подменили.  Ты позабыл прежние привычки,  старался никого зря не обижать,  речи
твои иногда ставили в тупик прославленных мудрецов.  Даже в любви ты стал вести
себя иначе.
     А я,  лопух, и не догадывался, что сыск у Ганеши налажен с таким размахом.
Надо опять поаплодировать ему.  Вот только почему он так вцепился в  меня?  Чем
это,   интересно,   мелкий  царёк  Ачьюта,   сын   Васудевы,   так  не   угодил
могущественному Ганеше? Или он действительно обладает даром предвиденья и сумел
заранее угадать во мне смертельного врага?  В  любом случае молчать нет смысла.
Пока рот не заткнули, надо оправдываться.
     — Человек меняется с годами,  — вкрадчиво произнёс я. — Приходит мудрость,
и ты начинаешь снисходительно относиться к людям.  Уходят силы, и на ложе любви
ты ведёшь себя иначе, чем в молодости.
     —  Но ты изменился не с  годами,  а  всего за несколько месяцев,  — вполне
резонно возразил Ганеша.
     —  Это  тоже вполне объяснимо.  Случается так,  что уже достаточно опытный
человек внезапно как  бы  прозревает,  поняв тщету и  низость прежней жизни.  И
тогда всё может измениться даже не за месяц, а за один день. — В доказательство
этих слов я  даже приложил руку к  сердцу.  —  Прости,  о достойнейший,  но мне
нечего больше сказать в своё оправдание.  Честно признаться,  я не понимаю, что
ты от меня хочешь.  Лучше прикажи казнить меня,  а не мучай понапрасну нелепыми
вопросами.
     — Будь на то моя воля,  я бы давно казнил тебя,  сын Васудевы. Но какое-то
предчувствие мешает мне совершить справедливое возмездие.  Мертвый ты  для меня
ещё страшнее, чем живой.
     То,   что   он   публично  признался  в   своей  трусости,   было   плохим
предзнаменованием.  Не  только  для  меня,  но  и  для  притихших  царедворцев.
Свидетели таких откровений тирана обычно долго не живут.
     — Позволь не согласиться с тобой,  о светоч всех добродетелей, — сказал я.
— Мертвецы самые что ни на есть безобидные люди.
     — Верно.  — Он как-то странно ухмыльнулся. — Но бывают исключения. Одно на
миллион или даже на миллиард случаев. И мне думается, что ты, сын Васудевы, как
раз и есть такое исключение. Разве я не прав? Сознайся. ,
     — Не понимаю,  о владыка народов, в чём именно мне следует сознаться. — До
самого последнего момента я не мог взять в толк,  куда клонит этот тип,  прежде
казавшийся мне  шутом  гороховым,  но  теперь  проявивший себя  совсем  в  ином
качестве, достойном скорее инквизитора, чем государя или стратега.
     —  Не понимаешь?  Тогда я  подскажу тебе.'Сознайся в том,  что ты вовсе не
Ачьюта, сын Васудевы, а кто-то совсем другой, не так уж давно вселившийся в это
тело.
     Спору нет,  Ганеша попал прямо в цель.  Но пока оставалось неясным,  каким
был  этот  выстрел  преднамеренным или  случайным.  Фраза,  в  атеистическом  и
прагматическом двадцатом веке имеющая некое одно, вполне определённое значение,
в среде древних ариев, насквозь пронизанной предрассудками и суевериями, звучит
совсем иначе. Дабы проверить это, я охотно согласился:
     — Так оно и есть,  первейший из первых.  Я сын Васудевы только с виду.  На
самом деле я Кришна, седьмая аватара бога Вишну.
     — Оставь.  — Ганеша отмахнулся от моих слов,  как от назойливой мухи.  — Я
устал от этих сказок.  Давай поговорим начистоту.  Так и быть,  первым придётся
признаться мне.  Я вовсе не Иравата,  сын Арджуны, известный больше как Ганеша,
а,  выражаясь на привычном для тебя лексиконе, аватара совсем другого человека,
настоящее имя  которого тебе  знать необязательно.  Согласись,  в  чём-то  наши
судьбы очень схожи. Ну а теперь, когда я раскрыл свой секрет, очередь за тобой,
незнакомец. Первым делом назовись.
     Как   любила  выражаться  вездесущая  Алиса,   прославившаяся  в   книжках
известного математика и педофила Чарльза Доджсона, сиречь Льюиса Кэрролла: «Чем
дальше,  тем любопытственней». Ситуацию, в которой я оказался, можно было смело
назвать  беспрецедентной.  Впервые в  жизни  (вернее,  в  череде  разнообразных
жизней) я встретил хоть кого-то,  чья душа,  подобно моей, сменила место своего
обитания.
     Как  же  мне  вести  себя  сейчас,  когда  карты  обеих сторон практически
раскрыты?  Броситься Ганеше на  шею?  Но  его прислужники вряд ли  позволят мне
такую вольность.  Да я  и сам вовсе не горю желанием побрататься с узурпатором.
Достойные люди остаются таковыми везде и всюду.  А сволочь всегда сволочь. Даже
в ментальном пространстве. Пока за типчиком, прежде называвшим себя Ганешей, не
числилось ни одного благого поступка.
     —  Мое имя тебе ничего не даст,  — сказал я.  — Их у меня тысячи,  как и у
бога Вишну.
     — Меня интересует самое первое, полученное тобой при рождении.
     Так я ему и сказал!  Имя сразу укажет на национальность,  национальность —
на особенности характера,  и  цепочка потянется —  звено за звеном,  —  пока не
захлестнется петлей на моем горле. Дабы закрыть эту тему, я брякнул первое, что
пришло в голову:
     — Наполеон Бонапарт.
     (Не  забывайте,  что  некоторую часть своей жизни я  провёл в  сумасшедшем
доме, где это имя почему-то пользуется исключительной популярностью.)
     — Не надо шутить,  — нахмурился Ганеша. — Мне известно, кто такой Наполеон
Бонапарт.
     — Рад за тебя, однако пусть мое первое имя останется при мне. Ты ведь тоже
не назвал своё истинное имя.
     — Опять дерзишь? А жаль. Я думал, что мы подружимся.
     —  Вполне возможно.  Только для этого тебе придётся вернуться за  Гималаи.
Вместе со всей армией, конечно.
     — Ты что-то имеешь против этого похода?
     — Имею. Его не было в том прошлом, которое мне известно.
     — Вот именно.  — Ганеша оживился. — Я создаю другое прошлое. Наверное, это
самое достойное занятие на свете. Заранее предвижу все твои возражения. Как же,
нарушая естественный ход истории,  я  совершаю преступление и  так далее и тому
подобное.  А  кто доказал,  что прежний вариант истории лучше моего?  Попробуй,
припомни хотя бы один год, когда человечество жило без войн, мятежей, погромов,
казней, гонений на иноверцев? Та история написана кровью. Бессмысленно пролитой
кровью.
     — Доказать это невозможно. Да, в реализован-
     ной,  уже  состоявшейся истории было  много спорных,  можно даже  сказать,
неприятных моментов, но пока она, слава богу, не завела человечество в тупик. А
какое развитие получит твоя история — ещё неясно.  Сам знаешь,  что из двух зол
выбирают известное.
     — Плевать я на это хотел!  — вдруг сррвался он.  — Хуже той истории и быть
ничего  не  может.  Я  уничтожу европейскую цивилизацию вместе с  её  законами,
судами и тюрьмами. Люди должны жить по древнему праву — праву силы.
     Похоже,  что  у  этого  типчика в  прошлой жизни  были  серьезные нелады с
законом.  Сей  факт  многое объясняет.  Хотя,  конечно,  кое-что  не  мешало бы
уточнить.
     —  Душе не так уж и просто покинуть тело,  — сказал я.  — Мне,  по крайней
мере, это хорошо известно. Скажи, ты развоплотился потому, что не желал жить?
     —  Я  развоплотился потому,  что  не  желал умереть.  Умереть той позорной
смертью,  на  которую был  обречён.  И  это  нежелание было так велико,  что за
мгновение до казни душа покинула тело и каким-то невероятным способом очутилась
в  далеком прошлом,  в  теле совершенно другого человека.  Прежде я  не верил в
басни  о  переселении душ,  а  тут  пришлось  убедиться в  их  достоверности на
собственном опыте.
     Похоже, что его случай имел с моим мало общего. Впервые покинуть тело моей
душе позволила психологическая установка на суицид,  а  потом роль побуждающего
импульса: стала выполнять физическая боль.
     А  душу Ганеши (будем пока называть его  так) изгнал из  телесной оболочки
страх. Этот человек — гений страха, как бывают гении любви, гении ненависти или
гении желания. Перевоплощение, случившееся с ним, было первым и пока последним.
     Он ничего не знает ни о  ментальном пространстве,  ни о  череде нанизанных
друг  на  друга  поколений,  по  которым  странствуют  бесприютные души,  ни  о
возможности повторных воплощений. Всё это мне на руку.
     — Если я правильно понял, общество отвергло тебя за какой-то неблаговидный
поступок,  и теперь ты собираешься этому обществу мстить, благо возможность для
этого появилась, — уточнил я.
     —  Нет такого понятия — общество!  — Похоже,  я наступил Ганеше на любимую
мозоль.  — Это сказка,  придуманная одними баранами для других баранов!  Стадом
живут только жвачные.  Даже кошки предпочитают охотиться в  одиночку.  Разумное
существо стоит  вне  общества по  самой  своей  природе.  Оно  должно  жить  по
собственным законам.  Никто  .не  вправе осудить человека,  кроме его  совести.
Любой закон — насилие над личностью.  Мир, который я собираюсь построить, будет
принадлежать самостоятельным,  независимым людям,  уважающим только самих себя.
Но  сначала для  них  нужно  расчистить место,  убрать всех,  заражённых идеями
стадного  существования,   круговой  поруки,   рабской  морали  и   усреднённой
справедливости, рассчитанной на тупиц и блаженных.
     Оказывается,   он  не  только  гений  страха,  но  ещё  и  гений  эгоизма.
Разносторонняя личность, ничего не скажешь.
     — Какое место в этом новом мире ты отводишь мне? — поинтересовался я.
     — Иногда,  знаешь ли,  хочется почесать языком с кем-то, не зацикленным на
всех  этих  Брахмах,  Ин-драх  и  Шивах.  А  кроме того,  будет лучше,  если ты
останешься при моем дворе.
     — Лучше для кого? Для тебя?
     — Для меня,  для тебя — какая разница!  На словах ты вроде бы и покорился,
но  на  деле остаёшься убеждённым противником моих действий.  А  я  предпочитаю
держать своих врагов на виду.
     — Не проще было бы убить меня?
     — Какой ты хитрый!  Воплотившись однажды, ты можешь воплотиться и в другой
раз.  Опыт-то имеется.  Оказавшись в  прошлом,  ты найдёшь способ разрушить мои
нынешние планы. Ну зачем, спрашивается, мне иметь в тылу вражеского лазутчика?
     Тут  он   опять  попал  в   точку.   Интуиция  у   этого  мерзавца  просто
поразительная.
     —  Да,  нажил ты со мной проблему,  —  молвил я.  —  И  так её не решить и
этак...
     —  Только не надо слишком много воображать о  себе.  Скоро я найду способ,
позволяющий губить чужие души, — пообещал он зловещим тоном.
     —  Разве  такое  возможно?  —  искренне удивился я.  —  Безусловно,  силы,
способные как-то повлиять на душу, существуют, но только не в нашем мире.
     —  Всё возможно,  —  отрезал Ганеша.  —  До прихода в Индию ариев там жили
чернокожие люди,  потомков  которых  называют дасью,  что  можно  перевести как
«демоны».  Наверное,  это древнейшие из  народов земли.  Они не  знали железа и
колеса,   но  умели  делать  многое  такое,  что  уже  не  умеет  никто.  Дасью
совершенствовали свой дух,  а не оружие и утварь.  Усилием воли они передвигали
предметы и могли сутками обходиться без воздуха.  Познав великие тайны природы,
дасью тем не менее оказались бессильными против боевых колесниц, железных мечей
и дальнобойных луков.  Великолепные города были разрушены, а их обитатели нашли
приют в лесах и горах.  Однако сокровенные знания дасью сохранились.  Я вошёл в
доверие к  чернокожим жрецам,  скрывавшимся в  тайных местах.  Они  согласились
помогать мне.  Скоро я  получу новое оружие,  способное проникать в душу так же
глубоко,  как меч проникает в  тело.  И тогда на всём свете у меня не останется
достойных противников. Отпадёт даже надобность уничтожать врагов. Я просто буду
превращать их в  послушных марионеток.  Насколько проще управлять рабами,  души
которых целиком принадлежат хозяевам.
     — Но ведь совсем недавно ты говорил об абсолютной свободе, не ограниченной
никакими законами. Как же тебя понимать?
     — Я имел в виду лишь немногих избранных, которые удостоятся такой чести. А
рабы всегда останутся рабами.  Так  уж  они устроены.  Барану никогда не  стать
львом. Более того, он к этому и не стремится.
     — Кстати,  насчёт оружия, которым якобы обладали чернокожие колдуны. Не на
мне ли ты собираешься его испытать?
     —  Это  зависит только от  тебя самого.  Ты  дерзок потому,  что  уверен в
собственной неуязвимости.  Бессмертной душе опасность угрожать не  может,  а  к
чужой телесной оболочке ты  равнодушен.  Всё будет иначе,  едва ты  убедишься в
полной своей зависимости от меня.  Дабы сохранить душу,  а заодно с ней и тело,
тебе придётся служить мне верой и правдой.
     — Служить тебе значит разрушать другие государства?
     — Разрушать их буду я. Тебе отводится вспомогательная роль. Война — хитрая
наука.  Она требует не  только полководцев,  но и  дипломатов.  Ты знаешь чужие
языки,  обладаешь широким кругозором —  тебе,  как говорится,  и  карты в руки.
Такое предложение тебя устраивает?
     —  А  куда мне деваться?  Честно сказать,  я  не верю твоим обещаниям,  но
надеюсь,  что,  убедившись в  моей лояльности,  ты сохранишь мою душу и  тело в
неприкосновенности.
     —  Это разумное решение.  А  сейчас можешь удалиться в предназначенный для
тебя шатёр.  Постарайся припомнить,  какие именно племена должны встретиться на
нашем  пути  в  самое ближайшее время.  Я  в  такие проблемы не  вникаю,  а  от
советчиков проку мало.  Тебе  предстоит решить,  какие из  этих племен надлежит
стереть с  лица земли,  а  какие взять себе в  союзники.  Завтра в это время ты
доложишь мне результаты своих умозаключений.
     Конечно,  мое согласие было лишь притворством,  вынужденной мерой.  Будучи
убеждённым противником Ганеши,  я  собирался бороться с  ним  всеми  доступными
средствами и в дальнейшем — сначала в этом времени,  а если понадобится, то и в
прошедших эпохах.
     Перед тем как уйти, я решился задать последний вопрос:
     —  Многое  из  того,  о  чём  мы  говорили  здесь,  не  предназначено  для
посторонних  ушей.   Тем  не   менее  свидетелей  нашего  разговора  более  чем
достаточно. Неужели ты так доверяешь своим царедворцам?
     — Представь себе, доверяю, но на это есть особые причины, — охотно ответил
Ганеша.   —   Почему  евнухи,   стерегущие  гарем,   не  могут  воспользоваться
красавицами,   находящимися  у   них  на  попечении?   В   силу  своего  вполне
определённого физического недостатка.  То же самое касается и моих царедворцев.
Они не смогут сообщить ничего из услышанного здесь по той простой причине,  что
лишены такой возможности.  У  них  ещё  в  детстве отрезали языки.  Увы,  столь
высокие должности предъявляют к  их  соискателям и  высокие требования.  Кто-то
жертвует детородным органом,  кто-то  языком,  кто-то  совестью.  Таковы законы
власти.
     — Всё ближе узнавая тебя,  о светильник мудрости,  я всякий раз восхищаюсь
твоей прозорливостью и  предусмотрительностью,  —  сказал я не без сарказма.  —
Надеюсь,  что  царские  милости,  которыми с  лихвой  обласканы твои  ближайшие
сподвижники, минуют меня стороной.
     — Пока твой язык и твоя голова нужны мне, можешь за них не беспокоиться, —
пообещал Ганеша. — Относительно остальных частей тела заранее обещать ничего не
могу.  Ну зачем тебе,  скажи,  ноги? Чтобы сбежать, для чего же ещё! А не будет
ног, исчезнут и дурные желания.
     Не знаю,  что это было —  грубая шутка или явная угроза,  —  но я поспешил
покинуть шатёр царя царей. Мало ли какая блажь придёт в его шальную голову.
     Вскоре  передовые отряды  ариев  вошли  в  соприкосновение с  кочевниками,
населявшими эту  дикую  страну.  Скорее  всего,  аборигены относились к  весьма
разнообразному  по   этническому  составу  племенному  союзу   сарматов,   ныне
многочисленному  и  процветающему,   но  в  ближайшем  будущем  обречённому  на
уничтожение гуннами.
     Мне удалось найти общий язык с пленниками,  доставленными в ставку Ганеши.
Как-никак,  а годы, проведённые среди киммерийцев, предшественников как скифов,
так и  сарматов,  сказывались.  В  древности,  не  в  пример новейшим временам,
разговорная речь  менялась весьма  медленно.  Даже  по  прошествии многих веков
предок мог вполне понять потомка.
     По моей инициативе пленников щедро одарили и отпустили восвояси,  дабы они
склонили к  переговорам наиболее авторитетных местных вождей,  чьим  дружинам в
планах Ганеши отводилась роль тарана, расчищающего ариям дорогу на запад.
     Такие переговоры вскоре действительно состоялись. Вновь рекой текли вино и
сома, вновь ежедневно пожирались целые стада скота, вновь грациозные красавицы,
искусные не только в танцах, но и в камасутре, до утра ублажали пирующих, вновь
перед  царским  шатром  дефилировали боевые  слоны  и  колесницы,  демонстрируя
военную мощь ариев.
     Являясь   единственным  переводчиком,   я   напропалую   пользовался  этим
обстоятельством, и, скажу прямо, не на пользу Ганеше. Передавая ему от вож-
     дей  варваров  горячие  заверения  в  вечной  дружбе,  я  одновременно вёл
подрывную   деятельность,   разъясняя   аборигенам   всю   подоплеку   политики
завоевателей.
     — Те из вас,  которые уцелеют в предстоящем походе на запад, не получат ни
земли, ни скота, ни другой добычи, а превратятся в рабов, — так говорил я своим
новым друзьям.  —  Вы никогда не сможете встать вровень с  ариями,  а тем более
породниться с ними.  Этого не позволят кастовые законы.  Кшатрием или брахманом
становятся только по праву рождения. Ребёнок, появившийся на свет вне касты, не
имеет  никаких прав,  ему  заранее уготовлена участь  изгоя.  Даже  цари  чужих
народов для ариев —  безродная чернь.  Пусть сейчас вы и  пируете с  ними,  как
равные,  но  арий никогда не примет из ваших рук ни кубка вина,  ни куска мяса.
Для них все вы нечистые.
     Когда один из  гостей,  кажется,  вождь языгов,  поинтересовался причинами
моей нелюбви к  ариям,  я ответил,  что сам принадлежу к подневольному народу и
горю желанием хоть как-то отомстить обидчикам.
     После окончания переговоров, на которых были формально приняты все условия
Ганеши,  посольство отбыло  к  родным  кочевьям.  Среди  отъезжающих был  и  я,
перепачканный в сажу и одетый как языг, с вождем которых я к тому времени успел
побрататься.
     Моё  место  в  шатре занял молодой воин,  согласившийся пожертвовать собой
ради общего блага.
     На  следующий день прислужники Ганеши спохватились и  организовали погоню,
но степь встретила их огнём пожара, быстро распространявшегося во все стороны.
     Племена  аланов,  роксоланов,  савроматов  и  языгов  откочевали в  места,
недоступные  для  ариев,  оставив  только  заградительные отряды,  продолжавшие
поджигать степь, распугивать дичь и ночью вырезать дозоры пришельцев.
     А  я  тем временем пытался сколотить военный союз,  достаточно сильный для
того,  чтобы дать отпор ариям.  Дело это  было архисложное,  поскольку кочевник
понимал  только  ту  опасность,  которая угрожала непосредственно ему  или  его
кибитке,  а  отношения  между  соседними племенами или  даже  отдельными родами
одного племени были  далеки от  идеальных.  Часть аборигенов,  несмотря на  мои
старания, открыто приняла сторону захватчиков.
     Год прошёл в  непрерывных странствиях.  Меняя лошадь на ладью,  а  с ладьи
вновь пересаживаясь на лошадь, я объездил всю Восточную Европу вплоть до Карпат
и балтийского побережья. Много раз моя жизнь висела на волоске но пока стерегла
судьба, наверное, имевшая на меня какие-то свои виды.
     Сначала Ганеша через своих гонцов предлагал мне вернуться, обещая простить
все  грехи,  но  потом объявил за  мою голову вознаграждение столь щедрое,  что
привыкшие к скудности кочевники просто не могли оценить его по достоинству.
     Зиму Ганеша,  потерявший изрядное количество слонов, но пополнивший пехоту
и  кавалерию за счёт принудительных мобилизаций,  провёл в  Приазовье,  а  едва
только весеннее половодье спало,  стал  переправляться через  Дон.  Пускать его
дальше было никак нельзя.
     Наши рати,  к  которым в последний момент присоединились меотийцы,  синды,
венеды и черноморские греки, по численности сравнялись с ариями, но по-прежнему
уступали им  почти  во  всех  компонентах военного мастерства,  а  главное —  в
дисциплине и  выучке солдат.  Да  и  вооружение кочевников не  шло ни  в  какое
сравнение с луками, мечами и секирами кшатриев.
     Оставалось полагаться на  удачу,  на  стойкость воинов,  защищавших родную
землю,  да  на возможный разлад в  стане ариев,  где у  Ганеши было очень много
скрытых недоброжелателей.
     Создать единое руководство союзной армии мне  так  и  не  удалось.  Каждый
мелкий царёк,  имевший под своим началом хотя бы тысячу воинов, мнил себя пупом
земли  и  наотрез  отказывался  выполнять  любые  распоряжения,  полученные  со
стороны. Учить эту степную вольницу азам тактики и стратегии было уже поздно, и
мне  не  оставалось ничего другого,  как  предоставить всё  воле его величества
случая. Как говорится, что будет, то и будет.
     Незадолго до начала боя я  отправился в ставку вождя языгов Шапура,  моего
побратима,   наиболее  толкового  и  осмотрительного  из  всех  военачальников,
собравшихся здесь.
     Следуя моему  совету,  он  поставил своих  людей  на  левом фланге союзной
армии,  имея  перед фронтом заболоченную речушку,  которая должна была защитить
нас от  атаки колесниц,  этой ударной силы ариев.  Правда,  болото не  являлось
препятствием для слонов,  но  на этот случай мы приготовили своё особое оружие,
которое пока мычало и звенело железными путами в тылу.
     Справа,  уступом к  нам,  стояли пешие  венеды,  отгородившиеся от  врагов
стеной повозок,  а  дальше располагались все остальные рати,  каждая из которых
напоминала  собой  огромный.табор,   где  на  кострах  жарилась  баранина,  шла
оживлённая меновая  торговля,  удальцы состязались в  скачке  и  джигитовке,  а
обозы,  жилые кибитки и предназначенные на убой стада обретались прямо в боевых
порядках.  Куда  там  было  вавилонскому столпотворению против этого пёстрого и
разноязыкого человеческого сборища!  И  тем  более  печальными казались мысли о
том, что по меньшей мере половина из этих людей не доживёт до завтрашнего дня.
     Поле,  предназначенное для битвы,  было плоское, как сковорода, изрезанное
сетью  неглубоких  балок  и  сплошь  поросшее  кустарником.  Нигде  не  нашлось
мало-мальски приличного холмика,  чтобы  устроить наблюдательный пункт,  и  нам
приходилось полагаться только  на  устные  сообщения  вестовых,  которых  Шапур
загодя разослал во все стороны.
     Перед боем  почему-то  хотелось вкусить немного тишины,  но  повсюду стоял
гул,  который в  двадцатом веке можно услышать только на суперважном футбольном
матче.
     С утра у меня было самое паршивое расположение духа.  Всё валилось из рук,
в  голову словно опилок натолкали,  даже кусок не  лез в  горло.  Хотелось лишь
одного — побыстрее отбыть этот дохлый номер.  Честно сказать, на победу я уже и
не надеялся.
     О  том,  что  арии  двинулись вперёд,  возвестил пронзительный вой  труб и
грохот  барабанов.  Над  неровной полоской кустарников,  ограничивавшей дальнюю
сторону  поля,   взметнулся  лес  разноцветных  знамён.   Похоже,   что  Ганеша
намеревается нанести главный удар именно здесь, на нашем левом фланге.
     По  всем  тогдашним канонам  сражение  полагалось начинать с  единоборств,
причём равным оружием и  на  равных условиях.  Конный бился с  конным,  пеший с
пешим.  Меч против меча,  палица против палицы.  Были и такие удальцы,  которые
предпочитали выяснять отношения голыми руками.
     Сначала со стороны ариев примчалось несколько в  пух и  прах разукрашенных
колесниц,  знамёна  которых полоскались на  ветру,  как  паруса,  но  здесь  их
экипажам подходящего соперника не  нашлось.  Аналогичную военную  технику имели
только греки, стоявшие на правом фланге.
     Кто-то  из  возничих,  заодно  выполнявший и  роль  глашатая,  протрубил в
сигнальную раковину,  а  потом прокричал на  санскрите,  благодаря моим  урокам
понятном уже для многих языгов, в том числе и Шапуру.
     — Мой господин,  могучерукий Кшема,  царь че-диев, вызывает на смертельный
поединок богомерзкого предателя Ачьюту,  сына Васудевы,  опозорившего не только
свой род,  но и всех кшатриев.  Выбор оружия остаётся за Ачьютой.  Мой господин
согласен сражаться хоть пешим, хоть конным, хоть на колеснице, хоть на крыльях,
дарованных ракшасами.
     Сам Кшема,  кстати,  в прошлом мой добрый приятель, в это время поочередно
натягивал все  свои  луки,  очевидно,  выбирая самый  тугой.  Позолоченные латы
покрывали не только кшатрия и  его возничего,  но даже запряжённых в  колесницу
лошадей.
     —  Как  ты  намерен  поступить?  —  поинтересовался Шапур,  сам  отчаянный
поединщик.
     — Как и подобает воину,  которого вызывают на единоборство, — ответил я. —
Приму вызов, а всё остальное пусть зависит от воли богов.
     —  Но  ты  не  просто воин,  —  напомнил Шапур.  —  Ты собиратель народов,
усмиритель распрей и наш главный советчик.  Если бы не твоё мудрое слово, кости
многих из  нас,  перебитых поодиночке,  уже растащили бы волки.  Ты сам по себе
стоишь целой рати,  и бесчестный Ганеша прекрасно понимает это.  Он обязательно
попытается пленить тебя или убьет предательским образом.
     —  Я  знаю  этого Кшему.  Он  благородный воин и  не  допустит в  поединке
каких-либо  грязных уловок.  Совсем другое дело  его  возничий.  От  него можно
ожидать любой подлости.
     — Так и быть,  сразись с Кшемой, — после недолгого колебания сказал Шапур.
—  Деритесь прямо в  речке,  она здесь неглубокая.  Пусть его доспехи станут не
подспорьем,   а  помехой  в  поединке.  Но  ни  в  коем  случае  не  выходи  на
противоположный берег. Возничего не опасайся. Я всё время буду держать наготове
свой лук.
     На  том  мы  и  порешили.  Осталось выбрать наиболее подходящее для  этого
случая оружие.
     Я с одинаковым успехом владел и секирой, и палицей, и алебардой, однако на
сей раз предпочёл меч — не самый длинный, но и не самый короткий, расширяющийся
на конце, как лопата.
     Мой противник избрал меч совсем другого типа, с тяжелым волнистым лезвием,
чей удар, наверное, сразил бы и слона.
     Отличались и наши доспехи. Он остался в тех же латах, в которых красовался
в колеснице,  а я сбросил с себя всё лишнее,  кроме лёгкой кольчуги,  ничуть не
стеснявшей движений.
     — Как поживаешь,  благородный Кшема?  — поинтересовался я, когда мы с двух
сторон подошли к речушке.
     —  Плохо,  любезный  Ачьюта,  —  ответил  он,  а  продолжил уже  заунывным
речитативом:  —  Но моя жизнь станет во сто крат краше,  как только я  отправлю
тебя  в  столицу царя  мертвецов Ямы.  Этим я  весьма порадую нашего верховного
властелина Га-нешу,  которого ты посмел оскорбить.  Трепещи,  нечестивец.  Тебя
ожидает судьба собачонки, попавшейся на глаза голодному льву.
     — Не смеши меня,  приятель, — произнёс я с той же интонацией. — Твои слова
не могут напугать даже лягушек, населяющих эту славную речку. А сам ты похож на
грозовую тучу  в  осеннюю пору.  Гром  вроде  бы  и  гремит,  только  молнии не
дождёшься. Боюсь, что сегодня ты ничем не порадуешь своего хозяина, бесчестного
Ганешу, а, напротив, весьма огорчишь своей смертью.
     Наша  перебранка не  была  вызвана  личной  неприязнью,  а  носила  скорее
ритуальный характер,  являясь неотъемлемым атрибутом каждого поединка. Примерно
те же слова произносили в сходной ситуации отец и дед Ачьюты. Кшатрии с детства
заучивали эти дразнилки наравне с молитвами.
     Прикрываясь щитами  из  воловьей шкуры,  мы  одновременно вошли  в  топкую
речку, причём я погрузился только до середины бедра, а Кшема по пояс. Первые же
удары в клочья разнесли щиты, предназначенные в основном для защиты от стрел, и
теперь уже ничего не мешало нам махать мечами в своё удовольствие.
     — Слыхал, какую награду пообещал за тебя Га-неша? — поинтересовался Кшема,
за миг до этого едва не отрубивший мне руку.
     — Слыхал,  — откликнулся я, лихим ударом смяв его наплечник. — Собираешься
заполучить её?
     — Не отказался бы. — Лезвие меча сверкнуло над моей макушкой. — Хотя возни
с тобой, конечно, хватает...
     — Какое доказательство моей смерти устроит Ганешу?
     — Твоя голова.
     — Жаль, но лишней головы у меня нет...
     — Уступи ту,  которая есть.  Когда попадёшь в плен,  пожалеешь о том,  что
остался жив.
     — Почему это я, интересно, должен попасть в плен?
     — Потому что все вы там будете...  Кто, конечно, уцелеет... Варварам долго
не продержаться.  Центр их войска уничтожат боевые колесницы,  а  вас растопчут
слоны.  Кроме  того,  Ганеше удалось подкупить некоторых племенных вождей.  Они
переметнутся на нашу сторону в самый решающий момент.
     Его меч рубил всё подряд — и тростник, и береговой ил, и воду. Не человек,
а  прямо косилка какая-то.  Когда мне  надоело уворачиваться,  я  зацепил своим
лопатообразным мечом  изрядный ком  жирной грязи и  швырнул его  Кшеме в  рожу.
Попробуй утрись,  если на голове у  тебя наглухо застегнутый шлем,  а  на руках
кольчужные перчатки.
     — Это нечестный приём!  — взвыл он.  — Благородные воины так не поступают!
Позволь мне умыться!
     —  Тот,  кто верой и  правдой служит этому негодяю Ганеше,  не  смеет даже
заикаться о благородстве! Умоешься кровью!
     От моего косого удара застежки на шлеме кшатрия лопнули, и он, сверкнув на
солнце метеором,  улетел неведомо куда.  Кшема остатся жив, но получил изрядную
контузию. Его меч, словно огромная серебристая рыба, скользнул в мутную воду.
     Подхватив полубесчувственного Кшему под  мышки,  я  хотел было  позвать на
помощь возничего, но наши взгляды сошлись на линии, часть которой, длиной в два
локтя, составляла стрела, направленная в мою сторону.
     Пришлось прикрыться телом Кшемы,  да  простит он  мне  на  том  свете этот
неблаговидный поступок. К счастью, вновь натянуть лук возничий не успел. Стрела
моего побратима навеки успокоила его. Ещё один подлец получил по заслугам.
     Вернувшись к  Шапуру,  я передал ему всё,  что услышал от Кшемы.  Новости,
конечно, были самые худые, но изменить что-либо мы уже не могли.
     Судя по азартным выкрикам,  доносившимся к  нам со стороны союзных дружин,
поединки там ещё продолжались.
     Вскоре погиб венед,  сражавшийся на  секирах.  С  Правого фланга прискакал
савромат,  на пику которого была насажена голова поверженного противника. Исход
остальных единоборств так  и  остался для нас неизвестным,  поскольку в  войске
ариев снова раздался вой труб, на сей раз возвещавший атаку колесниц.
     Ради  такого  зрелища я  даже  покинул боевые  порядки языгов  и  вместе с
Шапуром перебрался поближе к  центру союзной армии,  где стояли аланы — высокие
светловолосые люди,  охочие до битвы, но в степи привыкшие сражаться наскоками,
а потому не имевшие никакого опыта позиционной обороны.
     Колесницы,  запряжённые четвёрками великолепных лошадей,  приближались так
быстро,  что древки их  знамен гнулись от встречного ветра еще круче,  чем рога
арийских луков, готовых вот-вот дать свой первый смертоносный залп.
     Заранее зная, чем это может грозить, я сказал побратиму:
     — Давай отъедем подальше, а иначе заработаем много лишних дырок в шкуре.
     Сквозь стук копыт, грохот окованных железом колёс и ржание лошадей донёсся
слитный мелодичный звук,  словно  могучие пальцы  бога-создателя Брахмы тронули
струну,  проходящую через все  три  мира.  Это  несколько тысяч воинов-ратхинов
разом спустили тетивы своих тугих луков.
     Стрелы  воспарили столь  плотной  тучей,  что,  подобно стае  саранчи,  на
какое-то время затмили солнце.  Первый залп ещё не достиг цели,  а  в  небо уже
взлетела вторая туча. В таком темпе умели стрелять только кшатрии.
     Несколько стрел,  подхваченных порывами ветра,  долетели .до нас,  и Шапур
поднял самую красивую из них,  с одного конца снабжённую стальным неизвлекаемым
наконечником, а с другого — павлиньим пером.
     —  Осторожней,  — предупредил я его.  — Случается,  что кшатрии перед боем
вымачивают свои стрелы в трупном яде.
     — Если так, то я сохраню эту стрелу для Ганеши, — сказал Шапур. — Говорят,
что змей-нагов,  к породе которых,  он, несомненно, принадлежит, убивает только
такой яд.
     —  Нам следует возвращаться.  — Я пришпорил своего коня.  — Если колесницы
прорвутся через строй аланов,  то они непременно зайдут нам с тыла. В противном
случае нам следует ожидать нападения боевых слонов.
     Едва  мы  заняли свое  место  в  первых рядах  дружины языгов,  как  стали
прибывать вестовые. Доклады их были неутешительны.
     Арии давно прорвали бы  центр союзного войска,  но дальнейшему продвижению
колесниц мешали горы  истыканных стрелами трупов.  Однако на  помощь колесницам
уже двинулась пехота,  и, если её действия будут успешными, наша армия окажется
разрезанной на две части и полуокружённой.
     Правый фланг пока  удерживал свои  позиции,  неся лишь единичные потери от
шальных стрел,  но греки, видя, что события на поле боя развиваются отнюдь не в
пользу  союзников,  уже  выбросили  пёстрые  знамена,  означавшие  готовность к
переговорам.
     —  Чтобы спасти центр войска,  надо  уничтожить пехоту ариев или  хотя  бы
отогнать её прочь,  — сказал я. — Оставайся здесь с половиной войска и готовься
воевать со слонами, а другую половину я поведу в атаку.
     — Поступай так,  как считаешь нужным,  — ответил Шапур. — Но давай сначала
простимся, ибо на том свете нас ждут совсем разные обиталища.
     Мой  отряд  переправился через  речушку,  на  берегу которой лежал мертвый
Кшема,  уже  полностью раздетый мародерами,  и,  набирая скорость,  помчался по
полю,  ещё не  затронутому битвой,  заходя во  фланг пешим ариям,  спешившим на
помощь своим колесницам, застрявшим в нагромождении трупов, как в трясине.
     Не знаю,  кто руководил сражением со стороны ариев — сам Ганеша или кто-то
из  его приближённых,  —  но наш маневр застал этого стратега врасплох.  Стрелы
языгов помешали пехоте вовремя перестроиться,  а  когда  пешие  и  конные бойцы
смешались, началось уже форменное истребление.
     В  стане ариев завыли трубы и ударили особые барабаны — мриданги.  Как я и
предполагал заранее,  в атаку посылали слонов, эти танки-амфибии древнего мира,
в отличие от колесниц способные преодолевать почти любые препятствия.
     Конечно, на это стоило посмотреть!
     Но,  разумеется,  только со стороны. А ещё лучше с высоты птичьего полёта.
Когда на тебя,  растопырив уши,  несется разъярённый слон-самец, бивни которого
удлинены специальными бронзовыми наконечниками, невольно хочется посторониться,
но  когда  такие слоны надвигаются сплошной стеной,  начинаешь остро сожалеть о
том, что вообще посетил сей мир в его минуты роковые.
     Обычно степняки плохо слушались команд,  но сейчас призыв к отступлению не
пришлось повторять дважды.  Даже не  пытаясь отстреливаться,  они во  весь опор
понеслись назад.
     Шапур  издали махал  нам  своим  флагом —  уходите,  дескать,  в  сторону,
очищайте дорогу для тех,  кто в состоянии сразиться со стадом атакующих слонов.
Пока я заворачивал своих воинов влево, Шапур увёл остальн'ых языгов вправо, а в
образовавшийся коридор ринулись матерые быки,  до  этого удерживаемые на  месте
цепями.  Вперед буйных рогоносцев гнало отнюдь не  пьянящее чувство свободы,  а
горящая просмолённая пакля, которой были обмотаны их хвосты.
     Две всесокрушающие лавины: серая, будто бы всхолмлённая — слонов, и черная
сплошная —  быков —  должны были неминуемо столкнуться и уничтожить друг друга,
как  взаимоуничтожаются два  огненных вала,  пущенные навстречу.  Однако слоны,
несмотря на  свой  внушительный вид,  характером оказались куда  слабее  быков,
каждого из которых, подобно ракете, сопровождал шлейф дыма и пламени.
     Не  подчиняясь командам  вожатых,  серые  великаны заворачивали обратно  и
давали стрекача — на сей раз опустив уши,  зато задрав хвост.  Налетающие сзади
парнокопытные придавали хоботным дополнительное ускорение.
     Полкам ариев,  в  чьё  расположение предстояло врезаться всей  этой  ораве
взбесившейся скотины, можно было только посочувствовать.
     «Победа!» — не веря самому себе,  произнёс Шапур,  но наши надежды развеял
примчавшийся с  правого фланга гонец.  Оказывается,  пока  мы  здесь  воевали с
пехотой и слонами противника, греки бежали, увлекая за собой соседей-меотийцев.
Этим  не  преминули воспользоваться арии,  бросившие против  ослабленного крыла
союзной армии всю свою кавалерию,  которая в  самое ближайшее время должна была
оказаться за нашими спинами...»
     На этом наиболее сохранившаяся часть рукописи закончилась,  и  вновь пошли
отрывочные абзацы, а потом и отрывочные фразы.
     «...конь увяз по брюхо.  Шапура ещё можно было спасти,  и  сразу несколько
языгов  швырнули  своему  вождю  арканы,   но  тяжелая  стрела  с   серповидным
наконечником,  стрела, легко перешибавшая древко копья, угодила моему побратиму
в затылок.  Прощаясь со мной,  он как будто бы заранее предвидел подобный исход
дела.  Ну что же, пусть его чистой и благородной душе будет уготовано достойное
место в  раю  языгов,  где  каждому павшему в  бою герою кроме многих иных благ
полагается ещё и шестино-гий конь-демон,  быстрый, как вихрь. Что касается моей
собственной души, то сейчас она находилась в куда более худшем положении...»
     «...но ночи ещё надо было дождаться.  Вот и ещё один жизненный урок — если
не  уверен в  победе,  то  выбирай для битвы короткий зимний денек,  чей скорый
закат гарантирует спасение в гораздо большей степени,  чем острый меч да борзый
конь. А лучше всего не лезь туда...»
     «...недолгого сопротивления.  Приставив нож  к  его  горлу,  я  спросил на
санскрите,  почему арии,  изрядно изнемогшие в битве,  не вернулись в лагерь, а
продолжают рыскать по  степи.  После  такого  удара  кшатрий соображал довольно
туго,  однако из его ответа можно было понять, что это идут поиски богомерзкого
предателя Ачьюты,  сына Васудевы,  и  все воины,  посланные в  степь,  в случае
неудачи  будут  жестоко наказаны.  Если  же  кому-то  из  них  вдруг  улыбнётся
счастье...»
     «...два,  а то и четыре,..  Не знаю, гарантировала ли успех такая тактика,
однако  ничего другого я  просто не  мог  придумать.  Проигрыш сражения ещё  не
означает проигрыш всей войны.  Арии понесли громадные потери, а пополнение вряд
ли  предвидится.  Если  поднять германцев,  балтов  и  праславян,  до  которых,
несомненно,  уже дошли вести о  нашествии с  востока,  то шансы Ганеши на успех
сведутся  практически  к   нулю.   Но  сначала  надо  позаботиться  о  спасении
собственной шкуры, ибо нет никого другого...»
     «...такими масштабами. Едва взошло солнце, как я увидел, что навстречу мне
медленно движется цепь всадников,  осматривавших каждый кустик, каждый овражек.
Они ещё не  заметили меня,  но это должно было неминуемо произойти.  Как я  мог
спастись от них — пеший,  с повреждённой ногой?  Разве что зарыться в землю, но
для этого нужна была как минимум лопата...»
     «...хоть  какой-то  шанс.  Своих мертвых они  свозили в  одно  место,  где
предполагалось устроить жертвенный костер,  а варваров лишь тыкали пиками, дабы
убедиться в их смерти.  Я сбросил доспехи, на которые мог позариться кто-нибудь
из кшатриев,  и улёгся ничком между двумя трупами, для правдоподобия уткнувшись
лицом в  лужу подсыхающей крови.  Все мои внутренние силы были сосредоточены на
том, чтобы перетерпеть боль от укола пики...»
     «...сыновья так не обращаются с дряхлым отцом.  От меня даже мух отгоняли,
вот  только  и  пальцем  не  позволяли  шевельнуть,  буквально  распяв  на  дне
повозки...»
     «...никогда прежде не приходилось встречать.
     С  виду они напоминали бесхвостых,  лишённых шерсти обезьян,  и лишь глаза
выдавали  присутствие  разума,   но  разума  совсем  другого,   для  нас  почти
непостижимого...»
     «...весьма  архаичные  —  каменные  ножи,   костяные  крючки,   горшки  из
необожжённой глины,  деревянные бумеранги.  Их  лица  и  плечи покрывали шрамы,
имевшие какой-то ритуальный характер и как бы подчеркнутые мазками мела и охры.
Предназначение большинства...»
     «...испить это тошнотворное зелье.  Результаты не замедлили сказаться. Все
предметы,  находившиеся в поле моего зрения,  раздвоились, а вдобавок приобрели
неестественные,  зловещие цвета.  За  стеной  жрец  продолжал тянуть заздравное
песнопение в честь богов-близнецов Ашвинов,  и, понимая каждое отдельное слово,
я совершенно не мог уловить общий смысл фраз...»
     «...хотя я  видел всё  это  чужими глазами,  находящимися сейчас совсем не
там,  где  мои  собственные,  и  воспринимавшими мир  совсем  в  ином  цветовом
диапазоне. Тогда я попробовал шевельнуться, и это удалось. Все члены моего тела
вновь слушались меня,  но  —  о  ужас!  —  это было не  человеческое тело и  не
человеческие члены. Становились...»
     «...в похожей ситуации.  Раньше я и подумать не мог, что на такое способны
существа,   не  имеющие  никакого  представления  о  гистологии,   цитологии  и
молекулярной биологии. Возможно, здесь имело место...»
     «...представлять   какую-либо   опасность.   Перестав   существовать   как
личность...»
     «...поистине титанический труд.  Собрать по  крохам то,  что было рассеяно
в...»
     «...никаких  уступок,  никаких компромиссов,  поскольку объективный анализ
хода истории указывал...»
     «...это  как бы  две различные личности,  вынужденные сосуществовать между
собой.  Такой вид мышления был, по-видимому, присущ всем людям на ранних этапах
эволюции,  недаром ведь они могли общаться с ими же самими придуманными богами.
Позже тот же феномен стал расцениваться, как патология сознания...»
     Фраза,  которой заканчивалась рукопись,  никакого смысла уже не имела,  но
звучала весьма многозначительно:
     «...вопреки ожиданиям закончилось полной неудачей...»
     — Вот уж поистине не в бровь, а в глаз, — сказал Донцов самому себе.
     Аккуратно сложив  все  листы  в  стопочку,  он  сунул  их  в  верхний ящик
письменного стола,  служивший как бы отстойником, откуда документы отправлялись
потом по назначению — одни в архив отдела,  другие в собственный сейф, третьи в
утилизатор, превращавший бумагу в тончайшую лапшу.
     Глава 20
     ЗАДЕРЖКА РЕЙСА
     Эй, там! — Дежурный, которому в ночное время полагалось регулярно обходить
все этажи, постучал в дверь кабинета. — Донцов, ты живой?
     — А что, есть сомнения? — отозвался Донцов.
     — Хватит сидеть взаперти. Домой иди.
     — Я тебе мешаю?
     —  Ты мне на нервы действуешь.  Здесь не ночлежка.  Про последний случай в
восемнадцатом отделении слышал?  Там опер тоже остался после работы в кабинете,
высосал втихаря пол-литра и в полночь застрелился.  На почве семейных неурядиц.
А крайним,  как всегда,  дежурный оказался.  Недоглядел,  дескать...  Попробуй,
догляди  за  вами  всеми.  Так  что  заканчивай  эти  посиделки.  Если  что-то,
касающееся тебя, случится, я сразу перезвоню.
     Конечно,  дежурного можно было просто послать куда подальше, но «на пороге
вечности»,   как  выразился  недавно  некто,   назвавшийся  Олегом  Намёткиным,
опускаться до банального хамства не хотелось.
     Прихватив рацию,  Донцов покинул кабинет,  на пару секунд придержав дверь,
дабы  дежурный  смог  убедиться,   что  посторонние  лица  внутри  отсутствуют,
электроприборы выключены и признаков возгорания не имеется.
     —  Кстати,  тебе  сегодня  пакет  прислали,  —  сообщил дежурный,  как  бы
извиняясь за излишнюю на-стырность. — Из главка, спецпочтой.
     Это могли быть только результаты биологической экспертизы образцов мусора,
изъятого  из  агентурной  квартиры,  самовольно покинутой  Тамаркой-санитаркой.
Донцову они были позарез нужны.
     — Почему ты сразу не сказал? — накинулся он на дежурного.
     — Потому что не обязан. Вас много, а я один.
     — А почему сейчас сказал?
     —  Сдуру,  — признался дежурный.  — Просто взбрело на ум.  В следующий раз
обязательно промолчу.
     — Где этот пакет?
     — В секретариате,  как и положено. Людка его утром зарегистрирует и выдаст
тебе чин чинарём.
     — Мне он в сей момент нужен,  а не утром!  Как воздух нужен! Это ты можешь
понять?
     Вконец обозлённый Донцов вернулся в кабинет (дежурный,  убравшись от греха
подальше,  в  этом ему  больше не  препятствовал) и,  полистав записную книжку,
отыскал  домашний телефон  эксперта.  Конечно,  звонить в  такую  пору  изрядно
намотавшемуся за день человеку было сущим свинством, но все проблемы морального
порядка как бы отступили для Донцова на задний план.
     Сейчас  он  ощущал себя  не  только слугой закона,  но  и  стражем чего-то
неизмеримо более важного — Великой исторической предопределённости,  которая (а
вовсе не любовь, как утверждают поэты) движет солнцем и светилами.
     Телефон  пиликал  невыносимо  долго,  словно  связь  устанавливалась не  с
соседним районом, а с соседней галактикой. Донцов начал уже терять надежду (всё
сегодня  шло  наперекосяк,  и  в  русле  этой  скверной  тенденции эксперт  мог
скоропостижно скончаться,  заночевать  в  другом  месте  или  просто  отключить
назойливый аппарат), но трубку в конце концов сняли.
     —  Ал-ло-о!  — произнёс женский голос,  столь сонный,  что невольно самому
хотелось зевнуть.
     —  Простите за беспокойство,  но дело неотложное,  —  извинился Донцов.  —
Георгий Куприянович дома?
     —  Георгий Куприянович в  туалете,  — ответила женщина,  судя по сварливым
ноткам в  голосе,  законная супруга.  — У него от вашего звонка понос случился.
Ожидайте.
     Судя по  времени,  которое эксперт провёл на унитазе,  его мучил не просто
понос,   а  настоящая  невротическая  диарея,  именуемая  в  народе  «медвежьей
болезнью».  Можно было представить,  что за звуки нарушают сейчас ночную тишину
его жилья.
     Наконец тот, кого Донцов так домогался, буркнул в микрофон:
     — Слушаю...
     — Георгий Куприянович, это Донцов тебя разбудил. Не обижайся, пожалуйста.
     — Ничего страшного. Я всё равно не спал. Живот что-то прихватило...
     — Надеюсь, не по моей вине?
     —  Нет,   исключительно  по  собственной.  Мне  ведро  осетровой  икры  на
экспертизу передали.  Было подозрение,  что это лягушачья,  подкрашенная.  Есть
такая тварь,  сибирский углозуб,  очень похожий продукт мечет. Но всё оказалось
вроде бы в порядке.  Заодно, конечно, и дегустацию провёл. Как выяснилось, зря.
Зато мой сортир благоухает теперь,  как ресторан «Дары моря».  А ты, собственно
говоря, по какому поводу звонишь?
     — Есть слух, что ты мне сегодня акт экспертизы выслал.
     — Не слух,  а истинная правда. Но не сегодня, а ещё вчера. Ты его разве не
получил?
     — Не успел.  Замотался на службе.  Ты результат на словах сообщить можешь?
Хотя бы суть.
     — Сам знаешь, что по телефону это делать не положено. Один мой товарищ как
раз в такой ситуации и погорел. Уж подожди до утра. Недолго осталось.
     — Не могу я до утра ждать! — взмолился Донцов. — Мне, может, ещё хуже, чем
тебе,  приспичило.  С  минуты  на  минуту  должна начаться операция.  От  твоей
экспертизы жизнь и смерть людей зависит.
     —  Эк  тебя разобрало!  Ну ладно,  сейчас попробую вспомнить...  Хотя нет!
Опять живот схватило... Подожди секундочку.
     Ждать пришлось не секундочку, а намного дольше. Осетровая икра действовала
на кишечник Георгия Куприяновича куда эффективнее касторки. Или всё дело было в
том, что он просто обожрался дармовым деликатесом.
     Разговор возобновился только спустя четверть часа,  но это время не прошло
даром.  Эксперт не только вспомнил,  но и  почти дословно восстановил в  памяти
весь текст официального заключения.
     Вот что услышал от него Донцов:
     —  Представленные для  исследования  образцы  биологического происхождения
представляют собой  бытовой  мусор,  основными  компонентами которого  являются
текстильные волокна, целлюлоза, табачный пепел, клещи разных видов, а также пух
и   частички  оперения  какой-то  крупной  птицы,   предположительно  семейства
врановых. В незначительных количествах присутствует почвенный гумус и кварц, то
есть песок.  Проще говоря,  на  интересующей тебя жилплощади проживают изрядные
неряхи.  Мало того,  что,  придя с  улицы,  они не вытирают обувь и  стряхивают
сигаретный  пепел  куда  ни  попа-дя,   так  ещё  и  привечают  у  себя  всяких
сорок-ворон,  а  может,  и  в  ощип их  пускают.  Многим супчик из  ворон очень
нравится,  говорю это тебе как специалист.  Сытно, а главное, не накладно... Ну
как, такие выводы экспертизы тебя устраивают?
     — Сам не знаю,  — чуть помедлив, ответил Донцов. — Но ворона всё же лучше,
чем страус эму или жар-птица.  Ворону ещё как-то можно понять...  Всё, отдыхай.
Ещё раз извини и большое спасибо.
     — Как же, отдохнёшь тут, — скорбно вздохнул эксперт. — Чую, опять брожение
в утробе начинается.
     —  А  ты икру под водку дегустировал?  — поинтересовался Донцов,  решивший
убить на общение с хорошим человеком ещё минутку-другую.
     — Естественно. Икра без водки то же самое, что уха без рыбы.
     — Водка из магазина?
     — Обижаешь. Я же, кроме всего прочего, числюсь главным экспертом на складе
конфиската.  Из  каждой  задержанной партии  спиртного беру  ящик  на  анализы.
Заглядывай в гости, если есть желание.
     —  Желания,  к сожалению,  нет.  Но тебе могу дать совет.  Ещё раз проверь
партию водки,  из  которой была та самая бутылка.  Качественная водка считается
почти  идеальным дезинфицирующим средством.  Пополам  с  ней  можно  пить  даже
испражнения холерного больного.  А уж болотную воду тем паче.  Ещё американцами
во  Вьетнаме  проверено...   Боюсь,   что  вместо  водки  вам  стеклоочиститель
подсунули.
     Ещё  одна  ниточка заняла положенное ей  место,  и  вязание,  ещё  недавно
казавшееся  хаотической путаницей  надерганной из  разных  мест  корпии,  стало
обретать некие вполне определённые формы,  пока,  к сожалению, не похожие ни на
что дельное.
     Всякий раз,  когда рация попадалась на глаза Донцову,  его так и подмывало
связаться с  Кондаковым —  выяснить обстановку в  Экспериментальном бюро и хоть
как-то ободрить старика.  Однако такая роскошь, как человеческое общение, нынче
была  противопоказана обоим сыщикам.  Подав голос в  самый неподходящий момент,
рация могла с головой выдать Кондакова.
     Вынужденное безделье угнетало Донцова,  и  он  стал  размышлять над  почти
гамлетовским вопросом — ждать или не ждать.
     Существуют разные  способы разрешения насущных проблем.  Один,  причём  не
самый худший, — пустить всё на самотёк. Дескать, кривая вывезет.
     Есть  и  другой  способ,  диаметрально  противоположный первому,  —  путем
какой-либо провокации довести ситуацию до белого каления или даже до взрыва,  и
тогда всё  подспудное,  затаённое само вылезет наружу.  Вот только как при этом
сохранить собственную шкуру?
     Грандиозность открывшейся вдруг проблемы и  состояние жизненного цейтнота,
в  которое угодил Донцов,  как бы предоставляли ему карт-бланш именно на второй
способ, почти не употребляемый в цивилизованном обществе.
     Кроме  того,  частые контакты с  коллективом психиатрической клиники,  как
лечащим,  так и находящимся на излечении, убедили его, что шок — лекарство куда
более действенное, чем, например, внушение или электросон.
     Номер Алексея Игнатьевича Шкурдюка он помнил наизусть и  потому набрал его
почти моментально.  Заместителю главного врача по общим вопросам,  как и любому
другому   законопослушному  гражданину,   не   обременённому  муками   совести,
полагалось   сейчас   спать   без   задних   ног,   однако   ответ   последовал
незамедлительно.
     — Всё готово, — бодро отрапортовал Шкурдюк. — Машина уже вышла. Через пять
минут спускайтесь.
     —  Здравствуйте,  — произнёс Донцов нарочито безучастным тоном.  — Узнаёте
меня?
     — Узнаю,  — голос Шкурдюка,  и без того не фельдфебельский,  упал почти до
мышиного писка.
     — Говорите,  всё готово... — задумчиво повторил Донцов. — Это любопытно. А
куда ушла машина? Забирать очередной труп?
     —  Я  вас  не  понимаю,  —  пробормотал Шкурдюк.  —  Я  ожидал  звонок  от
родственника, покидающего город, потому и оговорился... Зачем вы пугаете меня?
     —  На чём,  интересно,  собирается уехать ваш родственник?  В  такое время
поезда с вокзалов не отправляются.
     — Проходящие отправляются... — продолжал оправдываться Шкурдюк.
     — Назовите хотя бы один, ну? Только учтите, что железнодорожное расписание
прямо у меня перед глазами.
     Ответом ему было только тягостное молчание,  куда более красноречивое, чем
прямое  признание  во  лжи.  Употребляя  боксёрскую  терминологию,  можно  было
сказать,  что  Алексей  Игнатьевич находится  в  состоянии  «грогги»,  и,  дабы
окончательно  добить  его,  Донцов  без  тени  человеческого чувства  в  голосе
провещал:
     —  Гражданин  Шкурдюк,  позвольте  предъявить вам  официальное обвинение в
укрывательстве преступления и заведомо ложных показаниях. Попрошу оставаться на
месте  и  дожидаться  прибытия  лиц,   которым  поручено  проводить  дальнейшие
следственные мероприятия.  Не  пытайтесь сбежать или  каким-либо  иным способом
помешать ходу расследования. Этим вы только усугубите свою вину.
     —  Какую вину?  Вы,  наверное,  с ума сошли!  — Поведение Шкурдюка ещё раз
доказывало,  что мышонок, загнанный в угол, иногда начинает мнить себя львом. —
Где ваши доказательства? Я буду жаловаться!
     —  Это ваше законное право.  — Донцов положил трубку и уже для самого себя
добавил:  — Спорить со следователем вы все мастера, а теперь попробуй поспорить
с собственной совестью.
     Впрочем, никаких особых претензий он к Шкурдюку не имел. Человек неплохой,
да душонка мелковата.  Дабы творить зло,  тоже характер надо иметь. Шкурдюк был
нужен Донцову единственно для того,  чтобы выйти на Котяру. Выйти не завтра, не
через три  дня,  а  именно сейчас,  пока многоликое существо,  выдающее себя за
воскресшего Олега Намёткина, не успело совершить что-нибудь непоправимое.
     Просить машину у дежурного, с которым только что довелось поцапаться, было
не в правилах Донцова, однако тот сам пошёл на мировую.
     —  Домой-то как доберёшься?  — поинтересовался дежурный.  — В такое время,
поди, и такси не поймаешь.
     —  Уж как-нибудь...  Долечу на крыльях,  дарованных ракшасами.  —  Донцову
припомнилась фраза из только что прочитанной рукописи.
     Дежурный, конечно же, ничего не понял, но на всякий случай хохотнул.
     — Возьми нашу машину,  — милостиво предложил он.  — Только передай водиле,
чтобы  сигарет на  обратном пути  купил.  Он  знает  каких.  И  пусть  нигде не
задерживается.
     Донцов  хотел  приличия  ради  поблагодарить  дежурного,  но  сделать  это
помешало странное чувство, вдруг охватившее его.
     С  беспощадной  ясностью,   даруемой  свыше  только  аскетам,   мученикам,
страстотерпцам да  ещё тем,  кто по  собственной воле расстаётся с  этим миром,
Донцов понял,  что никогда больше не вернётся сюда,  не увидит этих обшарпанных
стен,  затоптанных ковровых дорожек,  полузасохших фикусов, стенда «Лучшие люди
отдела»,  стеклянного загона с надписью «Дежурный» и самого дежурного, в данный
момент ковырявшего спичкой в ухе.
     Прежде ничего такого с  Донцовым не  случалось,  но  от  бывалых людей  он
слыхал,  что подобные ощущения посещают иногда тех.  кто уходит на  рискованные
задания,  и ничего хорошею эти предчувствия не обещают.  Чтобы обмануть судьбу,
полагалось трижды обойти вокруг коня  или  переиесить шашку  с  левого бока  на
правый,  но  поскольку Донцов не  располагал ни  конём,  ни шашкой,  оставалось
только смириться с  судьбой.  Да и  к  чему зря волноваться,  если всё на свете
давным-давно предопределено?
     Водитель,  но не тот,  который возил Донцова и  Цимбаларя к  фотографу,  а
другой,  спал в  странной,  можно даже сказать,  зловещей позе —  неестественно
запрокинув назад голову и оскалившись, словно висельник.
     Машину он заводил,  всё ещё пребывая в  состоянии сна,  а с места тронулся
раньше, чем открыл глаза.
     — Где это ты так намаялся? — участливо поинтересовался Донцов.
     —  А нигде!  — энергично тряся головой,  ответил водитель.  — Просто сон у
меня богатырский.  Оттого и  пошёл на эту работу.  Удобно.  В  семнадцать часов
заступаешь на сутки,  потом трое суток дома.  А  если к восьми или девяти утра,
так я ни в жизнь не проснусь. Хоть огнём меня жги. Проверено на горьком опыте.
     — Как же ты с таким талантом в армии служил? — удивился Донцов.
     —  В  армии другое дело.  Там старшина мертвеца с  кровати поднимет.  Хотя
неприятностей по сонному делу и  в  армии хватало.  Даже в столовой засыпал.  С
ложкой в руке. Меня по этой причине от караульной службы освободили.
     — Трудно тебе живётся, — посочувствовал Донцов.
     — И не говорите!  Главное, что и жена у меня любит поспать. Как говорится,
два сапога пара.  Завалимся,  бывает, с ней вдвоём и сутки напролёт дрыхнем. Не
то что обед приготовить, а даже ребёнка сделать некогда.
     — К врачам обращался?
     — Начальник автослужбы послал однажды в поликлинику, — вздохнул водитель.
     — И какой же диагноз там поставили?
     — Да никакой! Я в лаборатории уснул, когда кровь из пальца сдавал. Вечером
уборщица прогнала.
     Несмотря на свой загадочный недуг, с машиной он управлялся весьма уверенно
и город,  не в пример другим милиционерам-водителям,  знал досконально. Причину
этого сам он  видел в  здоровом сне,  снимавшем не только усталость,  но и  все
негативные эмоции, плохо влияющие на память.
     — Я если в каком-нибудь месте хоть однажды побывал,  потом его с закрытыми
глазами найду, —похвастался он, подруливая к дому, в котором жил Шкурдюк. — Вас
ждать?
     — Не помешало бы. Да боюсь, что наш дежурный с ума сойдёт. Мнительный тип.
     — Что есть,  то есть,  — согласился водитель.  — Однажды я ему сигареты не
той марки купил. Так он меня потом целый месяц пилил... Да ладно, не пропадёте.
Ведь не на полюсе живём. Какой-нибудь транспорт обязательно подвернётся.
     — И я так думаю... Скажи, ты капитана Цимбаларя знаешь?
     — Кто же его не знает!
     — Попрощайся с ним завтра от моего имени, хорошо?
     — А вы сами что же? Или в отпуск собираетесь?
     —  Да...  Давно уже собираюсь.  —  Донцов вылез из  машины и  первым делом
уставился в  ночное небо,  словно бы  пытаясь отыскать там  злополучную планету
Нептун, под знаком которой его угораздило родиться.
     Едва  открыв  дверь,   Шкурдюк  сразу  же  попытался  перейти  к  активным
действиям,  выдвигая в  свою  защиту довольно весомые аргументы,  среди которых
были и презумпция невиновности, и конституционные права граждан, и прокурорский
надзор,  и  обязательное присутствие адвоката,  и  многое  другое,  но  Донцов,
прекрасно знавший  подобный  тип  людей,  унял  его  одним-единственным словом,
правда, сказанным с соответствующей интонацией:
     — Засохни!
     Мнительный  Алексей  Игнатьевич  сразу  решил,   что  столь  бесцеремонное
обращение допускается только  с  заведомо  обречёнными людьми,  а  стало  быть,
следователь располагает чем-то более веским, чем голословные обвинения (ордером
на арест,  например),  и сразу сник.  Нет на свете людей, которые не ощущают за
собой хотя бы маленькой вины.
     Робко присев на краешек своего собственного стула, он молвил:
     — И всё же вы не правы...  Я в жизни мухи не обидел.  Грубым словом никого
не задел...
     — Какое указание дал вам профессор Котяра, когда на стене третьего корпуса
клиники появился вот этот знак?  —  Донцов помахал фотографией;  на которой был
запечатлен личный вензель Олега Намёткина. — Неужели забыли? Что-то не верится.
Вы ведь буквально боготворите своего шефа. Хорошо, я освежу вашу память. Котяра
запретил удалять этот  знак,  хотя  причин  своего  весьма странного решения не
объяснил. Разве не так?
     — Так, — выдавил из себя Шкурдюк. — Но разве это преступление?
     —  А  разве  нет?  Тогда  те,  кто  накануне Варфоло-меевской ночи  метили
крестами дома  гугенотов,  тоже  могут  считать себя  невинными овечками.  Этот
символ,  намалёванный под  окном  палаты  Намёткина,  имел  вполне определённое
значение.  Он как бы зазывал убийц, и те не преминули явиться... Что ещё сказал
вам тогда Котяра? Или мне опять напомнить?
     — Господи, какие страсти... — Шкурдюк поёжился. — Он попросил меня следить
за всеми,  кто заинтересуется знаком.  В первую очередь за людьми неадекватного
поведения, ранее к клинике отношения не имевшими.
     — Ну и чем ваша слежка закончилась?
     — Честно сказать, ничем. Сначала все косились на этот знак, а потом просто
перестали замечать.
     —  Ворон вы преследовали по собственной инициативе?  Без какой-либо задней
мысли?
     — Просто не люблю я их. И крыс тоже не люблю.
     — Вы знали об особом статусе Олега Намёткина?
     — Знал кое-что.
     — А если конкретнее?
     —  Я  не врач,  а  хозяйственник.  Отсюда и  моя информация...  Средств на
Намёткина уходило гораздо больше,  чем  на  любого другого пациента.  Для  него
приобреталось новейшее  оборудование,  приглашались консультанты из-за  рубежа.
Профессор возлагал на Намёткина очень большие надежды.
     — Какие именно?  Ведь,  как я понимаю,  Намёткин был психически здоров,  а
паралитиками ваша клиника не занимается.
     —  Трудно судить о том,  в чём я не подкован...  Эксперименты с Намёткиным
попахивали какой-то,  простите за выражение, чертовщиной. То, что пациент лежал
без сознания в  палате,  ещё ничего не  значило.  В  то  же  самое время он мог
находиться в  другом месте,  причём в совершенно ином облике.  И даже инкогнито
явиться в клинику...
     — Чтобы убить настоящего Намёткина, — добавил Донцов.
     —  Боже  упаси!   Об  этом  никогда  и  речи  не  было.  Профессор  весьма
честолюбивый человек.  По-хорошему честолюбивый,  прошу это  заметить.  В  свое
время  многие его  открытия по  известным причинам были  засекречены,  а  когда
наступила гласность,  он уже утратил на них приоритет.  Возможно,  Намёткин был
его   последней  крупной  ставкой.   Успех  эксперимента,   суть  которого  мне
неизвестна, обеспечил бы ему мировое признание...
     —  Или  мировую  власть.  Вам  не  приходило в  голову,  что  Намёткин для
профессора Котяры то  же  самое,  что гиперболоид для инженера Гарина.  То есть
некий вид абсолютного оружия.
     —  Вы  простите,  но так может рассуждать только дилетант.  —  Шкурдюк мог
стерпеть любую личную обиду,  но к доброму имени шефа относился трепетно.  — Вы
не знаете психологию медиков!  Если каждый человек —  отдельный мир,  то врач —
властелин миров по  самой своей природе.  Это  вы  поймёте,  когда окажетесь на
операционном столе.  Вы  узрите господа бога  в  марлевой маске на  лице  и  со
скальпелем в руках.
     — Смею вас заверить,  гражданин Шкурдюк, что представителям моей профессии
тоже случается брать на себя функции всевышнего.  Свобода или неволя — выбор не
менее суровый,  чем жизнь или смерть. Это вы поймёте, когда окажетесь на нарах.
Поэтому  не  надо  становиться в  позу  оскорблённой невинности,  а  тем  более
закатывать истерику.  О видах профессора Котяры на мировое господство я говорил
в чисто теоретическом плане. Его личных моральных качеств, а тем более престижа
всей врачебной братии я и словом не коснулся.
     — Извините, наверное, я вас не так понял.
     — Будем считать,  что мы не поняли друг друга взаимно...  Вы лучше мне вот
что скажите: профессор Котяра продолжал работать с Намёткиным и после того, как
пациент впал в кому?
     — Первое время чуть ли не каждую ночь.  Потом,  правда, немного поостыл...
Но,  в  общем-то,  кома была для Намёткина нормальным состоянием.  Но  на столь
долгий срок, как в последний раз, он в неё никогда не впадал.
     — Как отнеслись к смерти Намёткина в клинике?
     —  По-разному.  В основном безучастно.  Для нас это явление обыденное.  Но
были,  конечно,  и  злопыхатели.  К  любимчикам сильных мира сего простой народ
всегда относился пристрастно.
     — Профессор сильно переживал?
     — Сначала пришёл в бешенство и чуть было не уволил меня. Ведь это именно я
отвечаю за охрану.  Полдня просидел,  запершись в кабинете,  и всё время звонил
куда-то. А потом, похоже, ему пришла в голову какая-то конструктивная идея.
     — И после этого вы посетили учреждение, в котором я числюсь на службе?
     — Да. — Шкурдюк, к этому времени уже немного осмелевший, вновь потупился.
     — Он назвал мою фамилию заранее?
     — Да,
     — В каком контексте? Положительном? Отрицательном?
     — Сейчас уже трудно вспомнить...  По-моему, Котяра о вас хорошо отозвался.
Сказал,  что расследованием займётся толковый и опытный человек.  Знаток своего
дела.
     — И всё?
     — Велел помогать вам...  — красноречие,  прежде так свойственное Шкурдюку,
внезапно покинуло его.
     — Помогать,  стало быть... — повторил Донцов. — А заодно не болтать ничего
лишнего и фиксировать каждый мой шаг.
     —  Зачем же так категорично...  Вы войдите в  положение профессора.  Чужой
человек будет рыться в нашем грязном белье. Не каждому это понравится.
     — Что ещё было сказано?  — настаивал Донцов.  — Касающееся лично меня?  Не
как следователя, а как человека со всеми его слабостями? Выкладывайте!
     — В общем-то, я сам затронул эту тему. — Шкурдюк не находил места ни своим
рукам,  ни  глазам.  —  Сказал,  что утечка информации неизбежна.  Многое может
вскрыться до времени.  Дескать,  сейчас,  когда исследования не закончены,  нам
лишняя реклама ни к  чему.  Нельзя давать повод для сенсации.  Ну и  так далее.
Профессор меня успокоил. По его словам, причины для беспокойства отсутствовали.
Он якобы отнёсся к выбору следователя очень тщательно.  Такой и захочет,  да не
подведёт.  Это  про  вас...  Потом профессор сказал какой-то  афоризм...  Дайте
вспомнить...   Все  люди  смертны,  но  некоторые  смертны  в  гораздо  большей
степени... Кажется, так...
     — «Человек смертен,  но это было бы ещё полбеды.  Плохо то,  что иногда он
внезапно смертен,  вот в  чём фокус»,  —  поправил его Донцов.  — С чего бы это
профессор психиатрии стал цитировать профессора черной магии? Не оттого ли, что
сам вступил на его скользкий путь?
     — Признаться, я вас не совсем понимаю...
     —  И  поделом!  Я  вас целую неделю не  понимал.  За дурачка меня держали.
Надеялись, что я и убийство раскрою, и все ваши тайны с собой в могилу унесу.
     —  Вы обратились не по адресу.  Я  всего лишь мелкая сошка и  не собираюсь
отвечать за  других.  —  Шкурдюк отодвинулся на самый край дивана,  подальше от
позднего гостя.
     —  Дойдёт  очередь и  до  других,  —  заверил его  Донцов.  —  Почему труп
Намёткина  кремировали ещё  до  начала  следствия?  Почему  уничтожили  историю
болезни?
     — Не знаю. Меня в такие тонкости не посвящали.
     —  Зато я знаю.  На трупе имелись следы пыток.  А по истории болезни можно
было вычислить, чьих это рук дело.
     —  Повторяю,  я не врач.  Но знаю точно,  что никаких пыток не было.  Боль
Намёткину причиняли,  но это было непременное условие экспериментов.  Встряска.
Толчок. Побудительный импульс.
     — Хорош толчок,  если душа из тела вылетает! Хотелось бы послушать, как вы
про этот импульс на суде будете излагать.  Очень сомневаюсь, что вам кто-нибудь
поверит.  За исключением,  быть может,  адвоката.  Но у  того профессия такая —
верить подсудимым.
     — Боже,  зачем я только влез в это дело? — Шкурдюк обхватил голову руками,
словно боялся, что его сейчас отдерут за уши.
     — Если хотите остаться чистеньким,  немедленно отвезите меня к профессору.
Думаю, вас он примет и среди ночи. Там на месте всё и решим.
     — Нет. — Не убирая рук, Шкурдюк покачал головой. — Это невозможно.
     — Почему?
     — Профессора вы не найдёте.  Даже при моей активной помощи. А больше я вам
ничего не скажу.
     —  Ещё одну загадку вы  мне загадали,  гражданин Шкурдюк.  Но  эта попроще
будет.   Такие  загадки  профессионалы  щёлкают,   как  орехи.   За   кем  это,
спрашивается,  машина вышла? Кто должен спуститься вниз через пять минут? Уж не
профессор ли  Котяра,  которого ждут не  дождутся в  Норвегии на  какой-то  там
конференции?
     Шкурдюк  смотрел  прямо  перед  собой,  и  лицо  его,  прежде  похожее  на
расплывшуюся оладью, окаменело.
     Убедившись,  что помощи от  него не  дождёшься,  Донцов пододвинул к  себе
телефонный аппарат  и  раскрыл  записную  книжку,  где  все  номера  были,  что
называется,  «центровые» — звони хоть в покои митрополита, хоть в администрацию
президента.
     Поймав косой взгляд Шкурдюка, Донцов состроил просительную улыбочку.
     —  Разрешите воспользоваться вашим телефончиком?  Молчание воспринимаю как
знак  согласия.  Премного  благодарен...  Алло,  это  диспетчерская  аэропорта?
Барышня,  когда ближайший рейс на Осло?  Через полчаса! Вот блин, не успеваю. А
следующий?   Только  спустя  двое  суток.   Очень  жаль.   Придётся  добираться
автостопом.
     —  Я  ведь предупреждал,  что вам не  найти профессора.  —  Шкурдюк всё же
нарушил обет молч; -ния. — Через неделю он вернётся, тогда и побеседуете.
     —  Через неделю будет поздно.  Планета Нептун перейдёт в другой дом,  Луна
попадёт под влияние Сатурна, и ситуация во всех мирах, как потусторонних, так и
посюсторонних,   изменится  самым  кардинальным  образом.   Нет,  беседовать  с
профессором мы будем именно сегодня. Пока я не превратился в бесконечность.
     Донцов выудил в  записной книжке ещё  один не  предназначенный для  общего
пользования номер и  вновь овладел телефонным аппаратом.  На сей раз он говорил
свистящим, захлебывающимся голосом:
     —   Служба  безопасности  аэропорта?   Слушайте  меня  внимательно  и   не
перебивайте.  В  моём распоряжении всего несколько секунд.  Я  секретный агент,
внедрённый в террористическую организацию «Клиника».  В авиалайнере, отлетающем
ближайшим   рейсом   в   Осло,   установлено   взрывное   устройство.   Примите
незамедлительные меры к спасению пассажиров и экипажа.  Всё,  конец связи, сюда
идут...  — придерживая трубку плечом, Донцов хлопнул перед микрофоном в ладоши,
что должно было имитировать звук выстрела.
     —  Что вы делаете!  —  вскричал Шкурдюк.  —  Ведь по номеру телефона могут
вычислить мой адрес! Как будто бы мне своих неприятностей мало!
     —  Это  когда ещё  будет,  —  махнул рукой Донцов.  —  А  теперь поехали в
аэропорт.  Вы  получите уникальную возможность ещё  раз  попрощаться с  любимым
шефом.
     —  Творимые  вами  беззакония переходят все  границы,  —  напыщенным тоном
произнёс Шкурдюк.  —  Учтите,  я  делаю это  только под грубым нажимом с  вашей
стороны.
     — Я-то, конечно, учту, но вам самому от этого заявления какой прок?
     — Есть люди,  для которых самооправдание важнее судебных решений и людской
молвы...
     Машина Шкурдюка ночевала на охраняемой стоянке в пятистах метрах от дома —
как говорится, хоть и под открытым небом, да под присмотром.
     Во всем районе это было сейчас, наверное, самое людное место, поскольку на
первом этаже проходной функционировал ночной магазинчик,  где  торговали отнюдь
не  запчастями и  смазочным  маслом,  а  по  соседству  светилась всеми  огнями
мастерская автосервиса, в которой созидательная деятельность не утихала круглые
сутки.
     Здесь  же  околачивался пеший  наряд  милиции,  весьма  заинтересовавшийся
странной  парочкой,  за  полночь  собравшейся куда-то  ехать.  Однако  один  из
патрульных узнал Донцова и даже поздоровался с ним.
     Шкурдюк,  принявший этот вполне безобидный обмен любезностями за  какой-то
зловещий знак,  который маньяк-следователь подал  своим подручным,  ещё  глубже
втянул голову в плечи.
     Все светофоры мигали желтыми огнями, интенсивность уличного движения упала
до уровня,  свойственного осаждённым городам,  а на загородном шоссе,  куда они
вскоре  выскочили,  сейчас  можно  было  устраивать  автомобильные гонки  любой
формулы.
     На  горизонте уже  замаячило электрическое зарево  аэропорта,  когда  джип
Шкурдюка  обогнала целая  кавалькада милицейских машин,  среди  которых  был  и
фургончик, перевозивший робота-сапера. Шли они со включённой сигнализацией, как
световой,  так и  звуковой,  будто бы спешили на задержание целой банды опасных
преступников.
     —  Ох  и  влетит нам,  —  поёжился Шкурдюк.  —  Такая  сумятица поднялась.
Представляю, как они рассвирепеют, когда не найдут мину.
     — Мина не здесь,  — произнёс Донцов странным голосом. — Мина за Гималаями.
Уж  если она рванет,  то ударная волна достигнет даже наших потомков в  десятом
колене.
     После этих слов Шкурдюк надолго умолк, решив, очевидно, что следователь, и
без того чересчур нервный, вообще повредился умом.
     Аэропорт выплыл им навстречу, словно белый многопалубный лайнер, счастливо
одолевший и  бури,  и  мрак,  и  расстояния.  Это был оазис света и жизни среди
океана злой, промозглой ночи. Он никак не зависел от окружающего мира, скудного
и враждебного,  он даже звёзды в небо запускал свои собственные — и грохот этих
запусков не умолкал в округе.
     Оставив  машину  на  стоянке,   они  вошли  в   огромный  вестибюль,   где
искусственный ветер  шевелил  глянцево-зелёную  листву  искусственных деревьев,
отражавшую резкий искусственный свет.
     Тревожная весть,  бесспорно,  уже  дошла  сюда,  но  никакой чрезвычайщины
вокруг не  замечалось —  в  залах ожидания мирно дремала или вяло прогуливалась
публика,  в  барах  стояли очереди,  громкоговорители зазывали всех  желающих в
видеосалон,  и  только на  табло,  выдававшем информацию о  взлётах и  посадках
самолётов,  продолжала светиться строка,  объявлявшая о  рейсе в Осло,  хотя по
всем правилам она должна была исчезнуть ещё час назад.
     Возле  стойки  регистрации собралась кучка  людей  начальственного вида  в
самой  разнообразной форме  —  лётной,  пограничной,  таможенной,  милицейской.
Кое-кого из них Донцов знал,  не лично,  конечно, а, как говорится, шапочно — с
кем-то вместе учился,  пусть и на разных факультетах, с кем-то сиживал на одних
и  тех  же  совещаниях,  с  кем-то  ещё приходилось встречаться на  оперативных
меро-прняшях.
     Впрочем,  заправляли всем люди в  штатском —  энергичные,  трезвые и чисто
выбритые, как будто бы сейчас было ясное утро, а не самый разгар ночи.
     На  глазок определив старшего из них (опыт,  слава богу,  имелся),  Донцов
представился и предъявил служебное удостоверение.
     — Особый отдел,  надо же! — Человек в штатском удивлённо вскинул брови. —-
И что же вас привело сюда в столь поздний час?
     — Я относительно задержки рейса в Осло, — пояснил Донцов.
     — А как вы про это узнали?
     — На то мы и особый отдел, — многозначительно произнёс Донцов. — Вам ли не
знать, для чего он создавался.
     Человек в штатском этого, конечно же, не знал, но виду не подал. Благодаря
высокому званию такие качества,  как компетентность,  выучку и деловитость, ему
надлежало уже  не  проявлять,  а  только демонстрировать,  что,  впрочем,  тоже
требовало определённых способностей.
     — Хотите пройти на лётное поле? — поинтересовался он.
     — Попозже.  Мне нужно взглянуть на пассажиров. Не исключено, что среди них
имеются наши фигуранты.
     — Тогда ищите их в накопителе.  Всех вернули туда... А это кто? — Он ткнул
пальцем в Шкурдюка.
     —  Мой водитель,  — ответил Донцов,  незаметно толкнув Алексея Игнатьевича
локтем.
     —  Ему там делать нечего.  — Человек сделал рукой жест,  словно отгонял от
себя комара.
     — Дожидайтесь меня в машине, — глядя прямо в глаза Шкурдюку, твердо сказал
Донцов. — Понятно?
     — Понятно, — буркнул тот.
     — Не «понятно», а так точно.
     — Так точно, — обронил Шкурдюк и вразвалочку направился к выходу.
     — Вижу,  что дисциплина личного состава и в особом отделе хромает, — изрёк
человек в штатском.
     — Хромает — не то слово.  Скорее ковыляет. — Стиль мышления подобных типов
Донцов знал в  совершенстве и  сейчас волей-неволей должен был  подлаживаться к
нему.  — Человека можно заставить работать или за страх, или за деньги. Какие у
нас платят деньги, вы сами знаете. А страх в народе выветрился.
     —  Ничего,  —  заверил его человек в штатском.  — Рано это быдло радуется.
Вернётся ещё к ним страх. Как раз над этим мы сейчас и работаем... .
     Накопитель — продолговатое, лишённое окон помещение, откуда бортпроводницы
партиями выводят пассажиров к  трапу самолёта,  —  был  переполнен.  Не  только
людьми, но и, фигурально выражаясь, граничащей с паникой нервозностью.
     А  что  ещё  должен  испытывать человек,  сначала прошедший всю  хлопотную
процедуру посадки,  удобно разместившийся в салоне авиалайнера, а потом чуть ли
не силой водворённый в тесный загон, где даже присесть было не на что?
     И виной всего этого бедлама был Донцов.  Прежде,  совершив нечто подобное,
он бы со стыда сгорел, а сейчас ощущал себя едва ли не героем. Вот оно каково —
знать истинную цену своих поступков!
     Профессора Котяру Донцов нашёл  у  самого выхода,  где  через  распахнутую
дверь был хорошо виден злополучный самолёт, окружённый пожарными и милицейскими
машинами (санитарные пока держались на втором плане).
     Лицо профессора выглядело усталым и обрюзгшим. -Видимо, ночь была для него
не самым лучшим временем суток.
     —  Вы  как  сюда  попали?   —  спросил  профессор  после  того,   как  они
поздоровались.
     — Да вот захотелось с вами попрощаться. Вдруг больше не увидимся.
     — Я ведь не навсегда улетаю. Через неделю вернусь.
     — Вы-то вернётесь,  да я могу вас не дождаться.  Сами ведь знаете, какое у
меня здоровье.
     — Судя по тону, вы имеете ко мне какие-то претензии. Я готов их выслушать.
     —  Дело в том,  что о вероятном исходе своей болезни я узнал только вчера.
Причём от посторонних людей.
     —  Вот  оно  как...  Тогда извините.  Представляю,  каким чудовищем я  вам
кажусь.  Дескать, привлек вас к расследованию исключительно по той причине, что
потом хотел все концы спрятать в воду... Пардон, в могилу.
     — А разве не так?
     —  Пусть будет так.  Как любой практикующий врач я  не лишен цинизма и  на
человеческую жизнь,  точнее,  на её финал,  смотрю несколько иначе чем, скажем,
мой  заместитель Алексей  Игнатьевич Шкурдюк,  который легко  согласился бы  на
вечную  жизнь.  Представляете вы  себе  человечество  как  сборище  бессмертных
индивидов?  Сейчас нами правил бы  даже не  Иван Грозный,  а  какой-нибудь царь
Горох.  Бессмертие — это застой,  косность.  Смерть каждого отдельного человека
есть победа всего человечества в целом.  Прогресс возможен лишь благодаря смене
поколений. Конечно, всё это отвлечённые рассуждения. Дескать, посмотрим, что ты
запоёшь,  когда тебя самого прихватит!  Да,  человек слаб,  и с этим приходится
считаться.  Но с  некоторых пор к  проблеме неизбежной смерти я отношусь весьма
спокойно.
     — Причиной этому стало знакомство с Олегом Намёткиным?
     —  Нет.  Почему-то  я  всегда  верил  в  существование  некой  бессмертной
субстанции: души, атмана, нуса, ка. То есть чего-то такого, что отличает нас от
всех  других  живых  существ.  В  генетическом коде  человека записаны все  его
видовые и индивидуальные признаки,  даже форма ушей и степень волосатости тела.
Но там нет ничего,  что указывало бы на существование разума. Скорее всего, это
нечто  привнесенное со  стороны.  Дарованное человеку,  небом  или  пеклом,  но
дарованное.  И  этот дар,  не  имеющий никакой связи с  животным миром,  частью
которого,   несомненно,  является  и  человек,  вполне  может  обладать  такими
качествами, как нетленность, бессмертие. Отсюда уже рукой подать до метафизики,
теософии,  оккультизма или  любой  другой  доктрины,  признающей  существование
души...  Хочу попутно задать вам  один вопрос.  Чем  Олег Намёткин отличался от
обычного человека, такого, как вы или я?
     — Исходя из фактов — ничем.  Исходя из неподтверждённых слухов,  сплетен и
домыслов — способностью развоплощаться,  то есть отделять свою душу от тела,  а
потом  заставлять её  путешествовать в  прошлое,  используя  телесные  оболочки
предков, как ступеньки лестницы.
     — Браво.  Лучше и не скажешь.  Похоже,  время даром вы не теряли. А теперь
представьте себе,  что столь же экзотические способности обретут и другие люди.
Вряд ли кто-нибудь откажется взглянуть на мир глазами прадеда или прабабки. Все
кинутся в  прошлое,  и  для  человечества это обернётся катастрофой,  сравнимой
разве что  с  атомной войной или  падением огромного метеорита...  Естественно,
что,  задавшись целью найти убийцу Намёткина,  я не желал огласки, хотя заранее
было ясно, что толковый следователь докопается до сути дела. Так оно, похоже, и
случилось.  Поэтому  из  дюжины  кандидатур,  любезно  предложенных  мне  вашим
руководством,  я выбрал именно Геннадия Семеновича Донцова.  Согласитесь, жалко
было упускать такую возможность. Но я не мог тогда даже предвидеть, что диагноз
собственной болезни является для вас тайной.  Ещё раз прошу прощения. Но всё же
мне кажется,  что сюда вы явились вовсе не для того, чтобы плюнуть в мою подлую
рожу.
     — Теперь,  честно говоря, я и сам не знаю, для чего явился сюда... Сами вы
верите в историю Намёткина?
     — Абсолютно! Я проверил достоверность некоторых эпизодов, рассказанных им.
Всё сошлось один к  одному.  Да  и  придумать такое просто невозможно.  Столько
деталей,  столько подробностей, причём совершенно точных, из быта совсем других
эпох и совсем иных народов...
     — Как он приобрёл свой... дар?
     —  Совершенно непроизвольно.  Во  время террористического акта,  случайной
жертвой которого оказался Намёткин, в его голову угодил кусок металла, .так там
и оставшийся.  Естественно,  это не могло не повлиять на деятельность мозга,  с
одной стороны,  вызвав паралич, а с другой — пробудив совершенно необыкновенные
способности.  Это  первый  фактор.  Второй фактор —  сильнейшая психологическая
установка на  суицид,  которую он  стал вырабатывать в  себе,  убедившись,  что
другим путем уйти из жизни не сможет.  Все это,  вместе взятое, и позволило его
душе однажды покинуть тело.  Впоследствии,  действуя уже  вполне осознанно,  он
использовал для развошющения болевой шок.
     — Ладно.  Допустим,  что Намёткин посещал прошлое.  И мог как-то влиять на
него.  Кем,  по-вашему,  он  был  —  орудием  слепого случая  или  инструментом
предопределённости?
     —  Этот вопрос ещё раз свидетельствует в вашу пользу.  С самого начала для
нас это была проблема проблем.  В  конце концов мы пришли к  следующему выводу:
всё,  что  Намёткин ещё только собирается сделать,  в  прошлом уже совершилось.
Этому даже нашлись доказательства, пусть и весьма спорные.
     —  То  есть  мир  в  привычном для  нас  виде  существует только благодаря
стараниям Намёткина?
     — Не исключено.
     —  Вам известно,  что в  античные времена он  убил легендарного Минотавра,
настоящее имя которого было Астерий?
     —  Нет,  —  впервые за  всё  время разговора Котя-ра  утратил свою  слегка
высокомерную невозмутимость.  —  Но  именно эту  цель  он  ставил перед  собой,
отправляясь в последнее душестранствие.
     — Куда? — переспросил Донцов.
     — В душестранствие.  Такой термин мы придумали для обозначения его визитов
в прошлое. Но откуда вам это известно? Вы встречались с Намёткиным?
     — Дать ответ на ваш вопрос не так просто,  как это кажется.  Пока я отвечу
так —  вполне возможно.  Кроме того,  я  разговаривал по телефону с  человеком,
назвавшимся его именем,  и читал записки другого человека,  также написанные от
лица Намёткина.
     — Неужели он раздвоился?
     —  Если бы!  Речь идёт о  четырёх или пяти существах.  Кроме того,  вполне
возможно, что не все они люди.
     — Это невозможно.
     — Всё,  о чём говорили вы,  прежде тоже казалось мне невозможным. Верить в
это  нельзя,  но  к  сведению принять следует.  Вот  и  вы  примите мои слова к
сведению.
     — Хм... — задумался Котяра. — Если случаи расщепления личности встречаются
сплошь и рядом,  то почему же нельзя расщепить душу.  Вопрос лишь в методике...
Кто лишил жизни телесную оболочку Намёткина?  Те самые существа,  о  которых вы
говорили?
     — Да, — после некоторого колебания произнёс Донцов.
     — А какой в этом смысл?
     — Пока не знаю.
     — Вы можете свести меня с кем-нибудь из этих Намёткиных?
     — Нет.  Я и сам не имею с ними контакта.  До самого последнего времени они
были для меня дичью, а я для них — охотником.
     — Теперь ваши взаимоотношения изменились?
     — Это скоро прояснится.
     —  А возможность того,  что с нами ведёт игры вовсе не Намёткин,  а кто-то
другой,  присвоивший  его  имя  и  память,  вы  не  учитываете?  Ведь  мы  даже
представить себе  не  можем,  в  каких  адских безднах он  побывал и  с  какими
порождениями потустороннего мира столкнулся.
     — Такая мысль приходила мне в голову.  Но кем бы ни оказалось это создание
на  самом деле —  Намёткиным или его антиподом,  —  мы  против него практически
бессильны. С предопределённостью нельзя бороться, ни с доброй, ни с дурной.
     —  Предопределённость как раз и подразумевает действие,  борьбу,  — горячо
возразил Котяра.  — Ничего не предпринимая,  мы и ничего не добьёмся.  Да, дело
принимает скверный оборот... Я, пожалуй, откажусь от поездки в Норвегию.
     — Зачем?  Вы уже не в состоянии что-либо изменить.  Роль профессора Котяры
сыграна,  и сейчас был ваш последний выход. Финал доиграют без вас. Кроме того,
в  сложившейся  ситуации,  —  Донцов  кивнул  на  лётное  поле,  залитое  огнём
прожекторов,  —  внезапный отказ  от  полёта  может  быть  воспринят не  совсем
адекватно.
     — Подождите. — Котяра прищурился. — Уж не ваших ли рук это дело?
     — Никаких комментариев, как принято сейчас говорить.
     — Господи,  зачем это вам понадобилось?  Наши проблемы можно было обсудить
как-то иначе. Цивилизованным методом...
     —  Иначе,  сами знаете,  не получилось.  Избегали вы меня всячески.  А что
значит какая-то задержка рейса по сравнению со смертным врагом,  угрожающим нам
из-за Гималаев? Или даже по сравнению с моей скорой кончиной, которая будет вам
так на руку.
     — Вы сумасшедший!
     —  С  кем поведёшься,  от того и  наберёшься...  А Олега Намёткина или его
убийц,  что одно и то же,  больше не ищите. Ваши пути разошлись раз и навсегда.
Постарайтесь  увековечить  свое  имя   каким-то   другим  способом.   Например,
придумайте универсальное средство от запоя...
     На лётном поле загудели моторы, и пожарные машины, построившись в колонну,
укатили  прочь.  Затем  стал  разъезжаться и  милицейский  транспорт.  Половина
прожекторов погасла.
     —  Приготовьтесь к  посадке,  —  возвестила бортпроводница,  всё это время
поддерживавшая связь с  диспетчерской.  —  Администрация аэропорта приносит вам
глубокие извинения за доставленные неудобства. Счастливого пути.
     —  Прощайте,  —  сказал Донцов,  но  толпа пассажиров уже  унесла Котяру к
распахнутым  дверям.   Напоследок  они   успели  лишь   обменяться  мимолётными
взглядами, в которых был и взаимный упрёк, и взаимное сочувствие.
     Дождавшись,  пока  накопитель опустеет,  Донцов проследовал обратно в  зал
ожидания, для чего ему пришлось ещё дважды предъявить удостоверение. Здесь, как
и повсюду в стране,  действовали законы блатного мира,  один из которых гласил:
«Вход рубль, выход — два».
     У  невидимой линии,  отделявшей территорию России  от  зоны  международной
юрисдикции,  буквально выплясывал Шкурдюк,  которого едва  сдерживали два  юных
пограничника.
     — Ваша рация разрывается!  — завопил,  а вернее,  пронзительно засипел он,
завидев Донцова.  —  Сначала вас всё время по имени-отчеству вызывали,  а потом
сплошной мат-перемат пошёл.
     — Вот беда!  Как же это я умудрился её в машине забыть! — Донцов в сердцах
даже хлопнул себя по лбу. — Проклятые метастазы, совсем памяти лишили!
     Глава 21
     КУРС - БЕСКОНЕЧНОСТЬ
     Джип  Шкурдюка ракетой нёсся сквозь ночь,  и  если бы  самолёт,  уносивший
профессора Котяру в  Осло,  двигался в  том  же  направлении,  машина от  него,
наверное, не отстала бы.
     Донцов в который раз пытался связаться с Кондаковым, но тот не отвечал. Не
то старик отключил рацию, не то отключили его самого.
     Шкурдюк  был  так  поглощен  дорогой,  которая  на  такой  скорости  могла
преподнести любой сюрприз,  что  даже не  посмел поинтересоваться самочувствием
улетевшего шефа.  Единственное,  о  чём он  успел попросить Донцова,  так это о
гарантии  сохранности  своих  водительских прав,  поскольку  правила  дорожного
движения были несовместимы со столь бешеной скоростью.
     —  Это мелочь.  Завтра я их вам хоть дюжину сделаю,  — Пообещал Донцов.  —
Можно даже на разные фамилии.
     К счастью,  на их пути не встретилось ни милицейских патрулей, ни пьянчуг,
ни  бродячих псов,  ни таксистов,  которые страсть как не любят уступать дорогу
всяким чайникам.
     Не  прошло и  получаса,  как  джип  подкатил к  Экспериментальному бюро и,
описав  вокруг него  петлю,  остановился там,  где  указал Донцов —  с  тыльной
стороны, среди куч обледеневшего мусора, похожих на противотанковые надолбы.
     — Я пойду с вами,  — сказал Шкурдюк,  которому,  наверное,  просто страшно
было оставаться одному в столь мрачном и пустынном месте.
     — Вы фильм «Люди в черном» видели?  — поинтересовался Донцов. — Там агенты
спецслужбы, контролирующей инопланетян, стирали случайным свидетелям память при
помощи особого приборчика.  У  меня ничего такого при  себе нет,  так что потом
придётся применять обыкновенный кирпич. Если согласны, то пойдёмте.
     Шкурдюк  был  категорически не  согласен и,  едва  только  Донцов  покинул
машину, сразу задраил окна и заблокировал двери.
     Ночью всё выглядело совсем иначе,  чем днём,  и  дырку в  заборе он  нашёл
далеко не  сразу.  Ещё труднее было сориентироваться на территории,  освещённой
только  светом  звезд.   Получая  солидные  деньги  от   заморских  заказчиков,
администрация бюро,  как говорится,  экономила на спичках.  Впрочем, свет могли
погасить и  преднамеренно,  дабы  он  не  мешал обтяпывать разные неблаговидные
делишки.
     Конечно,  страшна была не  темнота сама по  себе.  Страшны были всякие ямы
производственного  и  непроизводственного  назначения,  которые  она  скрывала.
Сейчас  только  и  не  хватало,  что  провалиться  в  канализационный  колодец,
наполненный крутым кипятком или жидкими отходами гальванического цеха.
     Препятствия наземные беспокоили Донцова  в  гораздо  меньшей степени.  Они
заранее предупреждали о  себе то ли темным силуэтом на фоне звездного неба,  то
ли  каким-либо специфическим запахом,  то ли внезапным появлением затишка,  где
совсем не  ощущался ветер,  свободно гулявший по  территории Экспериментального
бюро.
     Таким манером он миновал несколько производственных корпусов, затемнённых,
словно в преддверии бомбежки, и увидел обширный светлый прямоугольник, который,
несомненно,    являлся   стеклянной   крышей    монтажно-испытательного   цеха,
подсвеченной снизу скупым светом.
     —  Где же вы так долго пропадали?  —  раздался из темноты упрёк,  не менее
горький, чем знаменитое «И ты, Брут?».
     — Машина сломалась,  — вынужден был соврать Донцов. — А вы сами почему мне
потом не отвечали?
     —  Да я  тут в  запале за всё подряд дергал и  какую-то штучку оторвал,  —
признался Кондаков.  —  Только не  могу  понять какую.  Техника нынче  пошла уж
больно мудреная. Не то что раньше...
     — Свисток,  конечно, был надежнее, — согласился Донцов. — Хотя, случалось,
тоже подводил. Особенно на морозе.
     Он  ощупал рацию,  которую ему  сунул Кондаков.  Починить её  на  месте не
представлялось возможным  —  старик  оторвал  не  только  антенну,  но  и  шнур
манипулятора. Чего только не сделаешь «в запале»!
     — Сколько человек прибыло? — поинтересовался Донцов. 
     —  Я  в  темноте не  разглядел.  Но  много.  Рыл  пять как минимум.  Кучей
ввалились и  сразу свет  зажгли.  Они  там  уже  больше часа ошиваются.  Может,
подмогу вызовем?
     — Обойдёмся.  Оставайтесь здесь для страховки. Внутрь войдёте, если только
услышите выстрелы. Но надеюсь, до этого не дойдёт.
     Как и предполагал Донцов,  дверь,  ведущая в цех, была не заперта. Правила
техники безопасности требовали, чтобы двери производственных помещений не имели
внутренних  запоров  и  открывались исключительно наружу,  дабы  рабочие,  даже
объятые пламенем, могли беспрепятственно покинуть место аварии.
     Таиться не имело смысла,  и  Донцов прямиком двинулся в глубь цеха,  туда,
где горел свет и слышат лись приглушённые голоса.
     Пространство вокруг  было  заполнено  всяческой  технической тряхомудией и
оттого  напоминало  декорацию  из  фантастического  фильма  или  чрево  атомной
подводной лодки.  Судя по  разноцветным огонькам,  мерцавшим в  полумраке,  как
кошачьи глаза (представляете,  целая стая кошек,  и  все одноглазые!),  большая
часть аппаратуры находилась в рабочем состоянии.
     Люди,  под покровом ночи проникшие в  испытательно-монтажный цех,  завидев
Донцова,  сразу  умолкли и,  если  можно  так  выразиться,  пришли в  некоторое
замешательство.
     В основном это были знакомые лица — старик Лукошников,  Тамарка-санитарка,
главный  инженер  Экспериментального  бюро,  ешё  накануне  вечером  убеждавший
Донцова в надёжности местной охраны.  Был,  правда, и один посторонний человек,
судя  по  приметам —  тот  самый тип,  который в  метро увильнул от  Кондакова.
Выглядел он  так,  словно  только что  проснулся и  никак  не  мог  врубиться в
сложившуюся ситуацию.
     Внутри цеха,  было так же холодно,  как и снаружи,  а потому никто не снял
верхней   одежды.   Лукошников  был   облачен  в   просторный  ямщицкий  тулуп,
Тамарка-санитарка в  оранжевую синтетическую курточку,  а их новый товарищ свой
наряд, наверное, позаимствовал у огородного пугала.
     — Привет честной компании, — сказал Донцов. — А где же Эдгар?
     Старик  Лукошников услужливо указал на  загадочное устройство,  похожее на
гильотину,  и,  присмотревшись повнимательнее,  Донцов  разглядел  здоровенного
ворона, устроившегося на его верхотуре.
     — Все, значит, в сборе.
     — Все, — кивнула Тамарка-санитарка. — Только вас не хватало.
     — Знакомый голос, — сказал Донцов. — Не с вами ли я беседовал вчера поздно
вечером?
     — Со мной... А вы никак арестовывать нас пришли?	
     — Не помешало бы. Грешков за вами немало водится... А вы не стесняйтесь, —
обратился он  к  главному инженеру,  так  и  порывавшемуся отступить подальше в
тень.  — Делайте свое дело.  На меня внимания не обращайте.  С вами потом будет
отдельный разговор.
     —  Хотелось  бы  знать,   что  ешё,   кроме  убийства  Намёткина,  вы  нам
инкриминируете? — осведомилась Тамарка-санитарка.
     — Много чего.  Побег из-под стражи. — Донцов стал загибать пальцы. — Кражу
в   акционерном  обществе   «Теремок».   Незаконное   приобретение  официальных
документов. Нападение на работника правоохранительных органов.
     — Пустое.  Никакого убийства не было. Это вы, наверное, уже и сами поняли.
Олег  Намёткин жив.  Вот  он  перед  вами.  —  Она  поочередно указала на  всех
присутствующих,  кроме  главного инженера и  самого Донцова,  не  забыв  и  про
ворона.  —  А  если  нет  состава  преступления,  значит,  мое  задержание было
незаконным.  Бежав из-под  стражи,  я  лишь восстановила справедливость...  Или
восстановил... Тьфу, привык называть себя в женском роде!
     — Не стесняйтесь. Как вам удобнее, так и говорите.
     —  Теперь  относительно «Теремка».  Насколько  мне  известно,  официальной
жалобы от  его владельцев не поступало.  А  бандитские разборки,  последовавшие
после  кражи,  пошли  только  на  пользу  обществу.  Что  касается нападения на
работника правоохранительных органов,  то это вопрос спорный.  Документов он не
предъявлял, а вёл себя как маньяк. Зенки свои кровавые вылупил и ходил за нашим
человеком по пятам.  Да и  не убыло ему от стакана сока.  Хоть рожу умыл лишний
раз. Но мы готовы хоть сейчас извиниться перед ним.
     — Как у вас просто получается. Извинился — и гора с плеч.
     — А зачем усложнять каждую мелочь? Разве мало у нас с вами других забот?
     — Действительно,  забот выше крыши...  Даже заводской...  — Донцов мельком
глянул вверх,  откуда черное небо  следило за  ними тысячами мерцающих глаз.  —
Почему молчат остальные? Стесняются?
     —  У кого что...  Аскольд Тихонович говорун известный.  Но,  превращаясь в
Намёткина,  точнее,  в Намёткина Второго, дар речи теряет. Не достался ему этот
дар  при  дележке.  Эдгар,  которого  можно  назвать  Намёткиным  Третьим,  всё
понимает,  кое-что  помнит,  но  разговаривать не  может в  силу своей вороньей
природы.  Для  общения с  ним  мы  пользуемся так называемым текстовым методом.
Берём газету или книгу,  а  он тыкает клювом в  нужные буквы.  По поводу нашего
нового  товарища,  Намёткина Четвертого,  сказать ничего определённого пока  не
могу.  Интеллекта на его долю перепало маловато. Самый мизер. Мы за ним ходили,
как  няньки.  Хорошо хоть,  что  штаны  не  забывает снимать,  когда на  унитаз
садится.
     — Вы, стало быть, Намёткин Первый?
     —  Угадали.  Большая  часть  его  сознания  досталась мне.  Память,  речь,
страсти. Вот только писать не сподобилось. Эта способность сохранилась только у
Намёткина Второго. Я диктую, он пишет, причём на разных языках.
     —  Я  ознакомился с  отчётом,  составленным вашими совместными усилиями...
Кстати, чего ради вы над ним корпели? Надеюсь, не в назидание потомкам?
     — Вот уж действительно рукописи не горят.  — Выражение досады появилось на
простоватом личике  Тамарки-санитарки.  —  Если  вы  внимательно ознакомились с
текстом,  для посторонних глаз отнюдь не  предназначенным,  то должны знать,  в
каком плачевном положении оказался Намёткин,  тогда ещё целостный, попав в лапы
смертельного врага, осведомлённого о его способностях.
     — Об этом,  пожалуйста,  подробнее.  Текст уцелел лишь частично. Конца как
раз и не хватает.
     — Кто такой Ганеша, вы себе уяснили?
     — Да.  Человек,  судьбою чем-то схожий с Намёткиным.  Душа, скитающаяся по
чужим телам.
     —  В  общем-то,  верно.  Но разница между нами есть.  Хотя бы в  том,  что
Намёткин — скиталец-охранитель,  а Ганеша — скиталец-разрушитель.  Эгоцент-рик,
обиженный на весь белый свет. Отсюда и конфликт. Понимая, что убивать Намёткина
бесполезно и  даже опасно,  поскольку он обязательно вернётся в  другом облике,
Ганеша задался целью уничтожить его душу.  Свеженькое решение,  согласитесь. На
подмогу  себе  он  призвал чернокожих колдунов,  веками  скрывавшихся в  глухих
местах  от  завоевате-лей-ариев.  Их  народ,  на  санскрите называвшийся дасью,
принадлежал к древнейшему населению Земли. Они не знали ни железа, ни колесниц,
ни  воинских  искусств,   зато  в  сокровенных  тайнах  человеческого  естества
разбирались досконально.  Всё, что является практикой и теорией йоги, перешло к
ариям от дасью,  хотя и в выхолощенном виде.  Это была совсем иная цивилизация,
почти   инопланетная...   Намёткина  несколько  дней   подряд   поили   всякими
тошнотворными снадобьями,  от которых у него появились диковинные глюки.  Затем
начался  сеанс  чего-то  похожего на  психотерапию,  если  только  этот  термин
допустим в подобной ситуации. Не дай бог кому-нибудь ещё пережить хотя бы малую
толику того,  что выпало на долю Намёткина. Он ощущал себя то зверем, то гадом,
то  камнем,  то  травой.  Словами этого не передать.  Короче,  колдунам удалось
расщепить  его  душу  на  несколько  неравнозначных  частей,   которые  и  были
извергнуты в ментальное пространство... Вам понятен этот термин?
     — Не совсем, — признался Донцов. — Но вдаваться в подробности у нас просто
нет времени.
     —  Хорошо.  Сейчас я  в  двух  словах расскажу о  своей дальнейшей судьбе.
Оказавшись  в  менаталь-ном  пространстве,   я,  то  есть  осколок  души  Олега
Намёткина,  попытался,  как обычно,  вернуться в его телесную оболочку,  прежде
являвшуюся,  так сказать,  и отправным пунктом,  и местом сбора.  Однако это не
удалось.  Прежние пути были мне  заказаны.  Предки отвергали меня,  принимая за
чужака.   После  множества  безуспешных  попыток  я   воплотился  в  тело  юной
вьетнамской девушки,  которую вы  сейчас видите перед собой...  Даже  не  знаю,
какая связь могла существовать между ней и Намёткиным.  Наверное, где-нибудь на
уровне пятисотого поколения...
     — И каково это, оказаться в женском теле? — не утерпел Донцов.
     —  Ничего особенного.  Я  уже привык.  — Намёткин Первый вновь заговорил о
себе в мужском роде.  — В теле Минотавра было значительно хуже...  Естественно,
меня тянуло в  эту  страну и  в  этот город.  Меня тянуло к  собственному телу,
которое пребывало в  беспомощном состоянии.  Вьетнамка ничего  не  соображала в
нынешней жизни,  и  мне всё пришлось делать самому.  Как я добирался сюда,  это
отдельная история.  К  предыдущим обвинениям можете добавить незаконный переход
границы, взят-кодательство и сотрудничество с международной мафией.
     — Свидетельства против себя юридической силы не имеют.
     —  И на том спасибо...  Год ушёл на то,  чтобы обжиться,  раздобыть нужные
документы и  устроиться на работу в  клинику.  Всё это время сознание вьетнамки
как бы дремало, поскольку мне оно только
     мешало.  Намёткин пребывал в глубокой коме, но я сразу понял, что какая-то
частица души, пусть и ничтожная, в него вернулась. Моя ущербность давала о себе
знать на каждом шагу.  Я  не умел писать и  утратил многие необходимые в  жизни
навыки.  Хуже всего было то,  что я ничему не мог научиться заново.  Оставалось
надеяться,  что  существует какой-то  способ  соединиться с  остальными частями
личности Намёткина. Но для этого их сначала нужно было собрать вместе.
     — Знак на стене клиники — это ваших рук дело?
     — Да.  Нужен был какой-то ориентир для...  остальных Намёткиных.  Я верил,
что рано или поздно они явятся в клинику.
     — До этого вы утверждали, что не умеете писать.
     —  Тут совсем другое дело.  Намалевать по памяти две самые простые буквы и
четыре цифры сумеет даже неграмотный.
     — И кто же первым откликнулся на ваш сигнал?
     — Как ни странно, ворон, которого мы потом прозвали Эдгаром.
     — По ассоциации с Эдгаром По?  «Только я наружу глянул, как в окошко ворон
прянул...»
     —  Возможно.  Хотя получилось это  совершенно неосознанно...  Я  не  сразу
признал его равным себе, в чём сейчас искренне раскаиваюсь. Потом он стал самым
моим близким другом.
     — И соучастником во всех преступлениях, — добавил Донцов.
     — Деньги я добывал отнюдь не для развлечений. Цель моя вам хорошо известна
—  сохранить исторический процесс в  неизменном виде.  Не  дать безумцу Ганеше,
жаль, я не знаю его настоящего имени, разрушить то, что складывалось веками и в
итоге породило наш мир.  — Человеческое существо, которое язык не поворачивался
назвать Тамаркой-санитаркой,  широко раскинуло руки,  словно пытаясь обнять всё
вокруг:  монтажно-испытательный цех,  собравшихся в  нём  людей,  родной город,
родную страну и  саму планету,  где  были сотни других стран,  тысячи городов и
миллиарды людей,
     —  Ну,  насчёт средств это понятно,  —  сказал Донцов.  — Сейчас в них кто
только не нуждается. Наверное, даже ангелы небесные. Хотелось бы немного узнать
о технологии ваших действий.
     —  Эдгар высматривал подходящую цель и  наводил на неё меня.  Согласитесь,
трудно  заподозрить в  чём-то  птицу,  днями  напролёт  наблюдающую за  работой
кассира.  Да и  хрупкая азиатская девушка особого внимания не привлекает.  Если
было нужно, Эдгар через форточку проникал в помещение и открывал дверные запоры
изнутри.  Умел он и многое другое — орудовать ключами, набирать шифр на кодовых
замках.
     — Хотите сказать, что кража из «Теремка» была не единственной?
     — Что уж тут скрывать! Но мы изымали только те деньги, которые были нажиты
преступным путем. Поэтому и соответствующих заявлений в органы не поступало.
     — Под Робин Гуда косите, — понимающе кивнул Донцов.
     — То, что вы шутите, внушает некоторую надежду...
     — А как давно ваш дуэт превратился в трио?
     —  С  прошлого лета.  Правда,  с  Аскольдом Тихоновичем всё было несколько
иначе,  чем со мной. Его телом удавалось пользоваться лишь урывками. Намёткиным
он  бывал  не  больше  нескольких часов  в  сутки,  причём сам  об  этом  и  не
подозревал. Две личности уживались в нём независимо друг от друга.
     — Это он подал мысль воссоединить душу Намёткина с помощью психотрона?
     — Конечно. Тут нам повезло. Хотя о тематике работы Экспериментального бюро
я к тому времени уже знал из публикаций в прессе...  Но для воссоздания цельной
личности мы нуждались ещё и в кома-тознике Намёткине, вернее, в той части души,
которая  оставалась в  нём.  А  поскольку похитить  пациента  из  клиники  было
невозможно,  хотя  такой  план  тоже  рассматривался,  мы  избрали  единственно
возможный вариант.
     — Убийство! — патетически воскликнул Донцов.
     — Да хватит вам! То, что вы называете убийством, было лишь ещё одним шагом
на пути к спасению. Не только Намёткина, как личности, но и всего человечества,
включая вас самих... простите... близких вам людей.
     — Не надо извиняться,  — невесело усмехнулся Донцов.  — Оговорились, с кем
не  бывает.  Спасти меня могут разве что только чернокожие колдуны,  тысячи лет
тому назад замучившие Олега Намёткина...  Хотелось бы  знать,  зачем вы  читали
коматозни-ку историю злоключений кшатрия Ачьюты?
     —  Я  читал это  не  коматознику,  а  той  части души  Намёткина,  которая
продолжала здравствовать в  его  теле,  хотя почти никак себя не  обнаруживала.
Читал не только ради того,  чтобы освежить её память,  но и  побудить к  вполне
определённым действиям.  Текст, которым я пользовался, был не отчётом, а скорее
инструкцией.  Как видите,  она свое дело сделала.  — Последовал кивок в сторону
новичка, с идиотским видом пялившегося на них пустыми глазами.
     — Зрелище жалкое, — констатировал Донцов.
     — А вам бы всё критиковать! Хоть и плохонький, да из наших, из Намёткиных.
По  сравнению с  целым он  малость,  пустяк,  а  ведь всё  толком сделал.  И  в
ментальное пространство ушёл,  и назад вернулся,  и воплотился,  как следует, и
даже свое новое тело сюда пригнал.  Вот  что  значит правильная психологическая
установка.
     — Рисковали вы, конечно. Могли и обмануться.
     —  Честно сказать,  я до сих пор не уверен,  что все мы в сборе.  Намёткин
Пятый, вполне возможно, гуляет сейчас где-нибудь по Африке, а Намёткин Шестой в
образе пингвина ловит рыбу в Антарктиде.
     —  А  если без  шуток,  как частице души Намёткина угораздило обратиться в
птицу?
     — Я и сам удивляюсь... Млекопитающие произошли от пресмыкающихся точно так
же,  как и птицы.  Все мы в чём-то родственники.  По-видимому,  Намёткин Третий
нырнул очень глубоко в прошлое. Аж в мезозойскую эру.
     — Я бы хотел уточнить насчёт первой попытки
     покушения. Когда вы наняли киллера... Кто отключил сигнализацию?	
     — Я и отключил. Намёткин Первый... Да, попали мы тогда впросак. Угораздило
связаться с каким-то мерзавцем.
     —  Почему бы сразу не послать на дело Эдгара?  Дешево и сердито.  Пару раз
тюкнул клювом — и шланг пополам.
     —  Опять издеваетесь.  Не  очень-то красиво поднимать руку...  или клюв на
себя самого.  У нас такого варианта и в мыслях не было.  Нужда,  как говорится,
заставила.
     — Как я,  дурак,  не догадался отправить повреждённый шланг на экспертизу.
Ведь на нём должны были остаться микрочастички птичьего клюва.
     —  Мы  потом про  это  тоже подумали.  Эдгар спер шланг прямо из  кабинета
следователей. Они его, наверное, до сих пор ищут.
     — Ещё один вопрос. Откуда вы узнали о моей болезни?
     —   Когда  началось  расследование,   Эдгар  стал  наведываться  к  вашему
учреждению. Слух у него похуже, чем зрение, но по человеческим меркам отменный.
В  ваше отсутствие коллеги только про  это  и  судачили.  Дескать,  сколько ещё
Донцов протянет...
     — Понятно. Спасибо, хоть вы меня просветили.
     — Поверьте, мне очень трудно дались те слова.
     — Ладно... Допустим, всё у вас получится. На-
     меткин вновь станет единым целым и сохранит способность к воплощению.  Как
он будет действовать дальше? Бороться с Ганешей?
     — Намёткин будет бороться не с Ганешей,  а с ситуацией,  позволившей ариям
осуществить вторжение в  Европу.  Для этого придётся заранее подорвать их мощь,
стравив между собой разные кланы.  В  известном нам  прошлом это уже случилось.
После побоища на  поле Куру военная мощь ариев уже не  возродилась.  Погиб цвет
нации,  единственным  устремлением которой  были  захватнические войны.  В  том
прошлом,  где к  власти пришёл Ганеша,  об  этой битве и  слыхом не  слыхивали.
Герои,  по достоверным сведениям погибшие на поле Куру,  спокойно доживали свой
век, успев взрастить многочисленное и кровожадное потомство.
     — Клин, значит, будете вышибать клином, огонь тушить огнём, а зло изживать
другим злом?
     — Иначе и не бывает.  Добро побеждает зло лишь в сказках.  Факт,  конечно,
прискорбный, но от него никуда не денешься. Только зло ведь тоже разное. Бывает
зло бесконтрольное, оголтелое. А бывает вынужденное, строго дозируемое.
     — Вам виднее. Как-никак сотня жизней за спиной... Но сейчас, похоже, вы на
правах статиста.  Первую скрипку сыграет наш  многоуважаемый хозяин.  —  Донцов
сделал  приветственный жест  в  сторону  главного инженера,  стыдливо жавшегося
поближе к аппаратным стойкам.
     —  Случается,  что техника приходит на помощь мистике,  —  сказал Намёткин
Первый.
     — Случается, — кивнул Донцов. — Но не всегда . из бескорыстных побуждений.
Или наш учёный друг закоренелый бессребреник?
     —  Деловые отношения —  самые надежные,  —  изрёк Намёткин Первый,  — Наши
деньги за его услуги, и никаких антимоний.
     — Деньги, надо думать, немалые?
     —  Все,  какие у  нас остались.  В  ментальное пространство их с  собой не
возьмёшь, а вы от своей доли отказались.
     — В могилу я их тоже не возьму,  — буркнул Донцов. — Кстати, а как это все
будет выглядеть? Надеюсь, обойдётся без кровопролития и членовредительства?
     —  Это  уж  вопрос  к  хозяину.  —  Намёткин Первый оглянулся на  главного
инженера.  — Идите сюда,  не тушуйтесь.  Кое-кто хочет знать детали предстоящей
операции.
     Как  только  всеобщее  внимание сосредоточилось на  главном  инженере,  он
немедленно заявил: .
     —  В  моих  действиях.нет  ничего противозаконного.  Братья Райт катали на
первом  самолёте всех  желающих.  Эдисон  демонстрировал фонограф на  ярмарках.
Почему  же  я  не  могу  использовать свое  изобретение сходным образом?  Эпоха
тоталитаризма, слава богу, миновала.
     — Интересно, а Нобель тоже давал попользоваться динамитом всем желающим? —
осведомился Донцов.  — Впрочем,  вас никто не винит. Более того, может статься,
что за сходную плату вы совершите благое дело. Однако публике желательно знать,
на какое именно представление куплены билеты.
     — Вот передающие установки.  — Главный инженер нехотя указал на громоздкое
устройство,  которое Донцов вначале принял за модернизированную гильотину. — Их
назначение —  перевести в  форму электрических импульсов всё  то,  что  принято
называть сознанием, а затем перебросить полученную информацию в приемник.
     — Что-то я этого приемника как раз и не вижу, — заметил Донцов.
     — Приемником может служить любое существо,  обладающее достаточно развитым
мозгом, — пояснил главный инженер.
     — Мы договорились, что это будет кто-то из нас, — добавил Намёткин Первый.
— За исключением Эдгара, конечно.
     —  Ещё раз предупреждаю,  что разум человека,  используемого как приемник,
неизбежно  пострадает.   Он   станет  составной  частью  проецируемого  разума.
Последствия  этого  нельзя  предугадать  даже  специалисту,  —  заявил  главный
инженер.
     — А как же остальные участники вашей операции? — поинтересовался Донцов. —
Я  имею в  виду тех,  чьи тела банда Намёткиных использовала в своих целях.  Им
ничего не грозит?
     — Абсолютно ничего. Утрата чуждого сознания на них никак не отразится. Это
то же самое,  что сбросить вериги.  Хотя они очень удивятся, оказавшись вдруг в
такой обстановке.  —  Главный инженер обвёл взглядом полутемный цех,  и в самом
деле похожий на кошмарное видение.
     — А кого вы собираетесь назначить приемником? — спросил Донцов у Намёткина
Первого.
     — Это решит жребий.
     — Пардон! Неприятности грозят Аскольду Тихоновичу Лукошникову, девице Доан
Динь Тхи и вот этому несчастному гражданину, даже имени которого мы не знаем, а
жребий будут тянуть какие-то другие, совершенно посторонние люди. Это нечестно.
Заявляю как дипломированный юрист.
     — Иного выхода нет,  — голос Намёткина Первого сразу посуровел, а Намёткин
Второй, до этого не проронивший ни звука, угрожающе лязгнул затвором пистолета,
на рукоятке которого, надо полагать, красовалась дарственная надпись.
     — Есть. — Донцов на всякий случай вскинул руки вверх. — Используйте вместо
приемника меня. Я ведь всё равно обречён.
     — Э,  нет!  — тотчас возразил главный инженер, — Так мы не договаривались.
Куда я потом дену утратившего разум милиционера?
     —  Раньше надо было осторожничать,  ещё  до  того,  как  денежки брали,  —
отрезал Намёткин Первый.  — Предложение, конечно, неожиданное. — Это относилось
уже к  Донцову.  — И,  наверное,  самое разумное.  Лично я его поддерживаю.  Вы
теряете несколько месяцев жизни,  мучительных и  безнадёжных месяцев,  а взамен
получаете шанс начать совсем иное существование.  В  ментальное пространство мы
уйдём  как  единое  целое,  а  там  найдём  способ  разделиться.  Прежде  такие
прецеденты уже бывали.
     — Пусть хотя бы расписку напишет, — не унимался главный инженер.
     — Зачем? — поинтересовался Донцов. — Вы хотите огласки?
     — Огласки я не хочу. Я хочу иметь на руках оправдательный документ.
     — Не валяйте дурака,  а лучше послушайте мой совет.  Когда всё закончится,
немедленно уходите отсюда,  но  только не через те двери,  в  которые я  вошёл.
Перед  этим  пальните из  пистолета в  потолок.  Вон  тот  товарищ  его  вам  с
удовольствием уступит.  На  звук  выстрела сюда явится мой  коллега,  дежурящий
снаружи.  Это уж ему придётся разбираться,  что здесь делает дворник-пенсионер,
вьетнамская   эмигрантка,    неизвестный   гражданин,    прозванный   на-ружкой
Крестьянином,  и свихнувшийся следователь. Уверен, что дело постараются замять,
а про вас никто и не вспомнит. В крайнем случае допросят разок для проформы.
     —  Так  и  быть,  —  сдался  главный инженер,  и  без  того  оказавшийся в
безвыходной ситуации.  —  Пусть  все  займут  положенные места.  Заодно попрошу
произвести окончательный расчёт.
     Первым  в  кабину  психотрона впорхнул  ворон  Эдгар  —  этакий  массивный
летающий зверь, одинаково боевитый и на земле, и в небе.
     Намёткина Четвёртого запихнули внутрь чуть ли не силой.
     Прежде чем занять свои места,  Намёткин Первый отдал главному инженеру все
оставшиеся деньги,  а Намёткин Второй — именной пистолет, прежде принадлежавший
Лукошникову.
     Четыре  одинаковые кабинки  образовали квадрат,  в  центр  которого  встал
Донцов.
     Шли последние секунды его земного существования.  Страждущая душа покидала
уже почти испепелённое тело.
     Впереди её ждала бесконечность...
     Эпилог
     ЗАКАТ НА ПОЛЕ КУРУ СПУСТЯ ВОСЕМНАДЦАТЬ ДНЕЙ
     Великая битва шла на убыль,  выдыхаясь,  словно лесной пожар, обративший в
головешки все могучие деревья,  или как река,  прорвавшая запруду и угодившая в
зыбучие пески.
     Почти  все  прославленные воины,  некогда справедливо делившие между собой
хлеб,  вино и  наложниц,  восседавшие в  одних и  тех же  пиршественных залах и
собиравшиеся на  войну  под  общие  знамена,  истребили друг  друга в  жестоких
единоборствах или пали от руки простых лучников и копьеносцев.
     Ожесточение их сердец было столь велико,  а  прошлые обиды казались такими
нестерпимыми, что никто не брал пленных и сам не просил пощады.
     Когда число мёртвых превысило число живых,  трупы перестали убирать с поля
боя.  Каждая  новая  схватка начиналась чуть  в  стороне от  предыдущей,  благо
размеры Курукшетра позволяли это.
     Роль могильщиков приняли на себя стервятники. Впрочем, когти хищных птиц и
клыки шакалов были для кшатриев столь же приемлемы,  как и  огонь погребального
костра.  Самое позорное,  что  могло случиться с  ними,  —  это мирная смерть в
домашней обстановке. Таким неудачникам была заказана дорога на третье небо, где
в чертогах Индры обитают павшие герои.
     Дни,  когда  на  бранном поле  из-за  тесноты нельзя было  шагу  ступить и
принявшие смерть воины ещё  долго оставались в  строю,  зажатые со  всех сторон
телами товарищей,  уже  миновали,  и  нынче друг другу противостояли лишь кучки
измученных бойцов и  немногие колесницы,  в которые приходилось запрягать чудом
уцелевших верховых лошадей.
     Все боевые слоны,  краса и гордость любой армии,  давно пали, поражённые в
брюхо  тяжелыми копьями,  истыканные отравленными стрелами,  обожжённые горючей
смолой,  и  сейчас их  раздутые тела возвышались над  человеческими и  конскими
трупами, заменяя стервятникам утёсы, с которых те привыкли озирать окрестности.
     Меня  самого зовут  Ашваттхаман —  Могучий конь.  Происхождение мое  самое
низкое,  но  прозорливостью,  хитростью,  изобретательностью и  многими другими
качествами,  не  свойственными кшатриям,  я  завоевал доверие  знатока  военных
искусств,  брахмана Дроны,  прозванного Кадушкой за то,  что его якобы зачали в
этой хозяйственной посудине.  С  некоторых пор  меня считают сыном Дроны,  что,
конечно же, идёт вразрез с законами варны.
     Я  сражался на стороне кауравов с самого первого дня,  но на рожон не лез,
заботясь больше о  своей жизни,  чем о славе.  Побуждало меня к этому отнюдь не
малодушие,  а  обязательства,  данные перед  сражением одному весьма достойному
человеку.  Так уж получилось,  что на меня возложена важная миссия,  являющаяся
заключительной частью  хитроумного плана,  придуманного в  другие  времена и  в
другой стране.
     В  начале  битвы  кауравы своим  числом  превосходили пандавов,  однако на
исходе первой недели силы сторон сравнялись,  а теперь,  когда массовое побоище
превратилось в череду поединков, где одна колесница гонялась за другой и победу
приносили опыт,  выучка  и  отвага,  но  отнюдь  не  грубая сила,  перевес явно
клонился на сторону врага.
     Беда состояла ещё и  в  том,  что в нашем поредевшем войске не осталось ни
одного урождённого ка-урава, а все братья-пандавы, наоборот, уцелели.
     Погиб  и  мой  названый  отец  Дрона,  бессовестно обманутый  врагами,  но
почему-то  меня  больше  всего  потрясла  смерть  нашего  предводителя  —  царя
Ду-рьйодханы Неодолимого, старшего из кауравов.
     В тот день удача сопутствовала пандавам,  и они не только смели наши ряды,
но и сумели захватить лагерь.
     Дурьйодхана,  усталый,  израненный,  лишившийся всей  своей  свиты,  нашёл
прибежище в  густых  камышах соседнего озера.  Здесь  он  был  почти  неуязвим,
поскольку плавал, как рыба, даже в тяжёлых доспехах.
     Братья-пандавы,  некогда давшие обет убить царя,  рыскали в его поисках по
всему Курукшетру.
     Узнав  об  этом,  я  вместе с  двумя другими славными витязями бросился на
выручку  Дурьйодхане  и  вскоре  нашёл  его,  по  горло  погружённого  в  воду,
замутнённую кровью.  У него при себе даже не было оружия. В этот момент великий
царь  представлял собой  поистине  жалкое  зрелище,  одно  созерцание  которого
подрывало веру в победу кауравов.
     Мы попытались уговорить Дурьйодхану вернуться в строй и возобновить битву,
однако он отказался, ссылаясь на усталость, хотя и пообещал восстановить силы к
следующему дню.  Нам  не  оставалось ничего  другого,  как  вернуться  назад  и
попытаться спасти то,  что ещё можно было спасти,  а  главное —  свою попранную
честь.
     На  ту  беду проходившие мимо местные жители опознали царя и,  побуждаемые
корыстолюбием, выдали его пандавам.
     Едва мы успели удалиться от проклятого озера на приличное расстояние,  как
туда примчалась вся  эта  свора,  во  главе с  Арджуной,  которого науськивал и
подзадоривал его возничий Кришна (о нём я поведу речь потом).
     Стоя  на  высоком  берегу,  пандавы  принялись издеваться над  беспомощным
царём,  сравнивая его  то  с  жабой,  мечущей  икру,  то  с  болотной  пиявкой,
насосавшейся чужой крови.
     —  Выползай из грязи и сразись с нами,  о властелин прибрежных камышей!  —
говорили они ему, держа наготове разящие луки.
     Понимая всю безвыходность своего положения, царь ответил:
     —  Как мне сражаться с  вами,  если я  одинок,  спешен и  безоружен,  а вы
угрожаете мне с колесниц мечами, копьями и стрелами.
     Тогда Юдхиштхира,  самый справедливый из  пандавов,  сделал царю следующее
предложение:
     —  Мы  могли бы  убить тебя  хоть сейчас,  но  такой поступок не  'достоин
кшатриев.  А потому предлагаем сразиться в поединке.  Право выбора оружия пусть
остаётся за тобой.  Клятвенно обещаю, что если ты победишь, то будешь отпущен с
миром.
     Царь подумал немного и, видя, что иного пути к спасению нет, принял вызов.
     Из всех видов оружия он предпочёл самое редкое — палицу, пояснив при этом,
что дабы блюда не приедались,  их надо разнообразить.  Был тут, конечно, и свой
резон  —  правила подобного поединка,  известные каждому кшатрию,  предписывают
бойцам спешиться и запрещают наносить удары ниже пояса.
     Когда  все  условия  были  оговорены,   царь  восстал  из  озерных  вод  —
израненный,  но несломленный,  могучий,  как скала,  облачённый в  позолоченные
доспехи и сверкающий шлем.  Даже враги признали, что в этот момент он был похож
на Индру-вседержителя.
     Со  стороны пандавов на единоборство вышел Бхима Волчье Брюхо,  славный не
только обжорством и  вспыльчивостью,  но и  неукротимостью в сражении.  К этому
времени от его могучей руки пало немало славных героев.
     Поединок начался ударом царя,  но Бхима легко отразил его и  сам перешёл в
наступление,  оказавшееся столь  же  безрезультатным.  Затем  удары  посыпались
градом  с  обеих  сторон.  От  сшибающихся палиц  летели искры,  подобные стаям
светлячков, добротные доспехи гнулись, как листья баньяна, из-под них выступала
кровь.
     Бой продолжался так долго, что противники несколько раз делали перерыв для
отдыха,  однако  даже  по  прошествии изрядного  времени  никто  не  взялся  бы
предугадать его  исход.  Бхима превосходил царя физической силой,  но  тот  был
проворнее.
     Все  очевидцы дружно утверждали потом,  что  поединок был  хоть и  страшен
своим  озлоблением,   но  по-своему  красив.  Витязи  походили  то  на  слонов,
выясняющих отношения из-за самки,  то на богов,  собравшихся обрушить небеса на
землю.
     Взаимообразно обмениваясь  сокрушительными ударами,  они  в  то  же  время
смахивали на танцоров, состязающихся в грации и ловкости, а смертоносные палицы
в их руках напоминали волшебные жезлы, дарующие как смерть, так и блаженство.
     Подзадориваемый братьями,  Бхима  поразил царя  в  бок,  и  тот  рухнул на
колени.  Многим показалось,  что  с  кауравом покончено,  но  боль  ещё  больше
распалила его.  Легко вскочив,  он перешёл в ответную атаку и так огрел пандава
палицей по голове, что его шлем разлетелся вдребезги, а по всей округе разнёсся
звук, похожий на звон самого большого гонга.
     Кровь хлынула по лицу Бхимы,  однако он даже не пошатнулся,  а лишь утерся
краем  стяга,  по  обычаю  осенявшего  ристалище.  Бой  возобновился с  прежним
остервенением.
     Теперь они колотили друг друга,  уже не  заботясь о  собственной защите и,
падая после каждого удара,  снова вставали,  дабы продолжить схватку,  которой,
казалось, не будет конца.
     И тогда хитроумный Кришна шепнул Арджуне:
     — Оба бойца достойны победы,  но каурав выглядит свежее.  Бхима не одолеет
его в честном бою. Придётся прибегнуть к хитрости. Ничего зазорного в этом нет.
Даже боги в своей борьбе с асурами не чурались запрещённых приёмов.
     Арджуну,  чьи симпатии,  естественно, были целиком на стороне брата, долго
уговаривать не  пришлось.  В  очередной раз поймав взгляд Бхимы,  который этими
переглядываниями укреплял свой дух, он выразительно похлопал себя по ляжке, что
означало — забудь про правила и бей ниже пояса.
     Тот сразу понял брата,  ведь недаром они провели вместе в изгнании столько
лет, и стал выбирать удобный момент для осуществления коварного замысла.
     Выпал такой момент не скоро. Более того, в одном из эпизодов схватки Бхима
чуть  не  погиб,  опрометчиво метнув  свою  палицу в  пандава,  но  благородный
Дурьйодхана не  воспользовался столь  благоприятным случаем,  за  что  вскоре и
поплатился.
     Едва только схватка возобновилась,  как Бхима нанёс ему предательский удар
в  бедро.  Тазовые кости царя хрустнули,  и  он  во  весь рост рухнул на землю.
Палица выпала из его рук,  на губах выступила кровавая пена, и всем стало ясно,
что жить герою осталось недолго.
     Бхима,  не в силах унять себя,  пинал умирающего ногами,  приговаривая при
этом:
     — Вспомни,  презренный,  как ты издевался над нами раньше! А теперь получи
за всё сполна!
     Однако остальные пандавы не одобряли такое поведение победителя. Да и кому
может  понравиться,  когда  прямо  на  твоих  глазах  топчут истекающего кровью
человека.
     —  Прекрати это кощунство!  — Юдхиштхира по праву старшего брата оттолкнул
Бхиму в сторону.  — Он хоть и враг, но нам всем приходится родичем, а к тому же
остаётся венценосцем даже в  преддверии смерти.  Так что обуздай свой гнев.  Он
получил по заслугам и пусть умрёт спокойно.
     Бросив тело ещё живого Дурьйотханы на берегу озера,  среди змеиных гнёзд и
коровьих  лепешек,   пандавы  вернулись  в  свой  лагерь  и,  празднуя  победу,
немедленно закатили пир.
     Мы  узнали о  случившемся лишь на  исходе дня  и  немедленно устремились к
месту  трагедии.  Царь,  уже  примирившийся со  своей  участью,  слабым голосом
попросил  глоток  воды,  благословил  нас  всех  и  тихо  скончался.  Тот,  кто
утверждает,  что он дышал ещё целые сутки и  даже как мог отбивался от шакалов,
бессовестно врёт.
     Стоя  над  бездыханным  телом  венценосца,  я  поклялся  самыми  страшными
клятвами,  что  обязательно отомщу пандавам за  всё:  за  царя Дурьйодхану,  за
своего названого отца Дрону,  за каждого убиенного каурава. Ещё я добавил, что,
совершая эту  месть,  не  буду  придерживаться никаких правил,  пусть даже  это
возмутит людей и богов. Кровь за кровь. Подлость в ответ на подлость.
     Такое развитие событий вполне соответствовало плану, заложником которого я
вольно или  невольно стал ещё  в  те  времена,  когда носил совсем другое имя и
топтал совсем другую землю.
     Дело было за малым — подгадать подходящий случай.
     Возможность   исполнить   клятву   представилась  мне   лишь   на   исходе
восемнадцатого дня  битвы,  который  и  завершил  её,  поскольку немногие чудом
уцелевшие сторонники кауравов разбежались,  и  под славным знаменем Серебряного
Вепря осталось только трое витязей, включая меня самого.
     Наступила  ночь,   и  пандавы,  уже  считавшие  себя  победителями,  после
обильного возлияния уснули в  своём хорошо укреплённом и  —  как  они  думали —
тщательно охраняемом лагере.
     Ну  а  мне и  обоим моим спутникам,  радже Критаварману и  брахману Крипе,
было,  конечно,  не до сна.  Затаившись на опушке леса,  мы ждали.  Я — прихода
полуночи. Они — моего решения.
     Когда  на  чёрном небосводе высыпали мириады ярчайших звёзд  и  все  твари
дневные  уснули,   а  ночные,  наоборот,  проснулись,  я  открыл  свой  замысел
сподвижникам.
     — Слышали вы в дебрях леса пронзительный крик совы? — начал я- — То ликует
ночная  хищница,  уничтожая беспечных лесных  птах,  прикорнувших на  древесных
ветках.  Этим  самым сова подаёт нам  пример к  действию.  Уподобившись ей,  мы
одолеем пандавов,  которых никогда не  одолели бы в  открытом бою при солнечном
свете.  Согласен, подло убивать спящих, даже если они причинили тебе много зла,
но иначе мне не исполнить клятву,  данную над телом царя Дурьйодханы.  Как учат
древние мудрецы,  для  достижения благородной цели пригодно любое средство.  Да
разве  не  сами  пандавы  'преподали нам  урок  вероломства?  Вспомните все  их
коварные происки и  низкие  поступки.  Кто  обманом погубил моего  отца  Дрону?
Проклятый Дхришта-дьюмна,  свояк братьев-пандавов.  Кто  нанёс запрещённый удар
венценосному Дурьйодхане? Бхима Волчье Брюхо.
     Сначала моих благородных спутников обуяли стыд и горечь, но в конце концов
они  согласились помочь мне,  ведь  у  каждого были  свои  собственные счёты  с
пандавами.
     Прежде чем пуститься в  опасный путь,  мы  совершили все подобающие случаю
жертвоприношения, заранее замаливая великий грех, который собирались содеять.
     К  стану врагов наш маленький отряд прискакал уже за полночь,  в  ту пору,
когда человеческий сон бывает крепче всего.  Некто,  заранее посвящённый в  мои
планы,  уже  ждал  нас  у  ворот лагеря,  с  головой завернувшись в  накидку из
тигровых шкур.
     — Всё готово, — глухо сказал он, — стража спит непробудным сном, об этом я
позаботился.  Смело  входите в  лагерь  и  делайте свое  дело.  Постарайтесь не
упустить никого.  Охотник, оставляющий в логове хотя бы одного живого волчонка,
проявляет не сострадание, а безрассудство. Этим он обрекает на гибель своих ещё
не родившихся овец. Слышал такую присказку? Короче, действуйте. И да пребудет с
вами великий Шива-разрушитель.
     Последние слова предназначались скорее для  моих спутников,  чем для меня,
никогда не верившего ни в  Шиву,  ни в Вишну,  ни в Брахму,  чтоб им всем пусто
было.
     — Укажи мне шатры братьев-пандавов, — потребовал я.
     — На закате дня они покинули лагерь,  и я не сумел их удержать,  — ответил
тот,  кто скрывался под тигровой накидкой.  —  Но их дети и вся остальная родня
остались здесь. Так что работы хватит.
     Всё это,  честно сказать, мне сразу не понравилось. На кой ляд мне сыновья
Бхимы, если я поклялся убить его самого.
     — А не аморально ли наказывать детей за грехи отцов? — поинтересовался я.
     — Отцы,  дети — какая разница! Все они, как один, замараны кровью. Неужели
ты  не хочешь увидеться с  шурином пандавов Дхриштадьюмной,  прикончившим столь
любезного твоему сердцу Дрону? Кроме того, всех их стоит убить по одной простой
причине — жить им в этом мире непозволительно.
     Ты  понимаешь меня?  Со  временем из  этих щенков вырастут свирепые волки,
способные возродить былую мощь не только пандавов,  но и всех ариев.  А старшее
поколение,  можно сказать, уже обезврежено. Их лучшие годы миновали. Силы и дух
истощились.  Смерть наследников добьёт отцов окончательно.  Иди и исполняй свою
клятву...  Господи,  ну  почему я  должен чуть ли  не силой толкать вас всех на
великие свершения!
     —  Согласен поменяться с  тобой местами.  Я  буду  толкать всех  подряд на
великие свершения,  а ты режь глотки. Устраивает такое предложение? Ах, нет! Не
хочешь пачкаться в крови.
     — Ты зачем сюда явился?  — рассвирепел он.  — Болтать или дело делать? Уже
рассвет скоро.
     — Ладно, — сдался я. — Где шатёр Дхриштадьюмны?
     — В самом центре лагеря,  возле знамени с изображением сокола.  Правильно,
оттуда и начинайте...
     Арийские сказители всех  рангов,  в  меру  своих способностей восславившие
впоследствии распрю  пандавов  и  кауравов,  подробно  описывая  эту  последнюю
кровавую ночь,  упоминают о том,  что полюбоваться на предстоящую резню явились
все исчадия ада,  сопровождаемые вспышками зарниц и зловещими всполохами.  Были
там разнообразнейшие твари — многорукие,  многоногие,  многобрюхие, безголовые,
безглазые,  бесплотные,  змееобразные, ракообразные, птицеобразные, темноликие,
светлоликие,  криволикие,  а  также  имевшие самые немыслимые обличья,  включая
помесь акулы с крокодилом и морской черепахи с бакланом.  А в меня самого будто
бы вселился бог Шива, вооружённый волшебным мечом возмездия.
     На  самом деле  всё  было гораздо будничнее и  гораздо страшнее.  Грозовые
всполохи на  небе  наблюдались,  не  спорю,  но  адские чудовища отсутствовали.
Заменить их  должны  были  мы  трое  —  брахман,  кшатрий и  я,  лицо  неясного
происхождения, но арийской крови.
     Спешившись и  поручив коней заботам человека в тигровой накидке,  большому
специалисту в этом деле, мы осторожно вошли в приоткрытые ворота лагеря.
     Воины,   сломленные   усталостью   восемнадцатидневной  битвы,   вином   и
упражнениями по системе камасутры, спали, что называется, без задних ног. Никто
из  них,  отправляясь на  покой,  не  мог даже и  предположить,  что со стороны
разгромленных кау-равов грозит какая-либо опасность. О, наивные простаки!
     Тишину  ночи  нарушали только богатырский храп,  отходящие после  обильной
трапезы газы  да  шелест многочисленных знамён,  на  которых по  традиции ариев
могло быть изображено всё что угодно, вплоть до слоновой подпруги и детородного
органа жеребца. Символику эту я, кстати, никогда не понимал.
     Шатёр Дхриштадьюмны мы отыскали довольно быстро.  Кроме отсутствовавших по
неуважительной причине братьев-пандавов,  это  был  здесь единственный человек,
которого я по-настоящему ненавидел.
     Разбудив прихвостня пандавов пинком ноги,  я  подал знак своим спутникам —
действуйте, но без шума. Быстро сообразивший, за какой надобностью к нему среди
ночи заявились кауравы, Дхришта-дьюмна принялся молить нас, но не о пощаде, а о
том,  чтобы его умертвили боевым оружием.  Смерть от меча или,  к  примеру,  от
верёвочной удавки для кшатрия не одно и то же.
     Ах, как мне не хотелось говорить, но всё же пришлось:
     —  Ты  опозорил свой род,  скудоумный баран,  а  потому недостоин почётной
смерти от железа. Тебя задушат, как крысу.
     Он ещё хрипел в крепких руках Критавармана, а я уже покинул шатер. На душе
было невыносимо тяжело,  и  я,  не единожды стоявший на пороге смерти,  впервые
пожалел, что в своё время не переступил его.
     Мёртвые сраму не имут,  как спустя тысячу лет скажет другой чубатый ариец,
при рождении наречённый славянским именем Святослав.
     Впрочем,   деваться  всё  равно  было  некуда.  Если  ты  служишь  великой
Предопределённости,  то  должен забыть про  страх,  стыд и  сострадание.  В  её
деснице ты такое же бездушное оружие, как меч в твоей собственной.
     Дальше мы  действовали почти  открыто —  держа  в  руках  пылающие факелы,
заходили поочередно в шатры и убивали всех, кто отличился на поле Куру, конечно
же, отдавая предпочтение прямым наследникам братьев-пандавов.
     Наши  жертвы  были  так  пьяны,  так  потрясены  всем  происходящим и  так
проникнуты идеей фатализма,  что  почти не  оказывали сопротивления.  Лишь  сын
Бхимы попытался схватиться за палицу,  что стоило ему не только правой руки, но
и  головы,  да  сын  Арджуны,  хорошо усвоивший уроки отца,  сноровисто наложил
стрелу на лук, да вот только тетиву спустить не успел.
     Подобно хорькам, проникшим в курятник, мы изо всех сил старались сохранить
тишину,  но это нам всё равно не удалось, что, впрочем, частенько случается и с
вонючими любителями дармового мясца.
     Далеко  не  все  пандавы  соглашались умирать  молча.  Некоторые,  подобно
покойному Дхришта-дьюмне,  имели к нам серьезные претензии.  Одним не нравилось
наше оружие, другим не нравились мы сами.
     Где-то ночь резанул предсмертный крик, где-то лязгнул меч, напоровшийся на
латы,  которые пьяный воин забыл снять перед сном,  где-то завизжала . женщина,
случайно оказавшаяся в шатре.
     Лагерь стал постепенно просыпаться.  Голые,  нетрезвые, безоружные пандавы
выскакивали из  шатров,  дабы узнать,  что же это такое нарушило их сон.  Столь
неосмотрительное любопытство многим обошлось очень дорого.
     Понимая,  что фактор внезапности утерян, мы вернулись к воротам и, вскочив
на лошадей,  врезались в мало что ещё понимающую толпу.  Осознание большой беды
пришло к пандавам вместе с тучами стрел, которыми мы их принялись осыпать.
     Началась паника,  особенно губительная в  столь ограниченном пространстве.
Не  имея  перед  глазами реального врага  (спасибо тебе,  богиня ночи  Ратри!),
непроспавшиеся воины обращали свою ярость друг на друга.  Завязалась потасовка,
вскоре превратившаяся в  настоящее побоище.  Кто-то успел вооружиться мечом или
секирой,  другие  сражались древками  знамен,  шестами  от  шатров,  дышлами  и
колесами походных возков.
     Спустя ещё  какое-то  время  лагерь запылал со  всех  сторон,  и  я  сразу
догадался, чьих это рук было дело.
     Немногие уцелевшие пандавы позже  сравнивали нападавшего на  них  врага  с
богиней-губительницей Кали,  чьё окончательное предназначение — погрузив мир во
мрак,  утопить его  в  крови,  а  напоследок ещё уничтожить и  само время,  как
наиболее стойкую,  хоть и текучую форму существования материи. В их устах такая
версия выглядела тем более убедительно,  что страшная богиня являлась некоторым
авторитетнейшим пандавам во сне как раз накануне побоища.
     Лично я  думаю,  что это вовсе не мрачная сказка,  как принято считать,  а
всего лишь способ самооправдания перед потомками.
     Короче,  обвинение в  конце концов пало не  на  кауравов,  которые на  тот
момент считались поголовно истреблёнными,  а на нечистую силу,  вознамерившуюся
освободить мать-землю от попирающих её человеческих толп.
     Самое интересное, что некоторое рациональное зерно в этом на первый взгляд
фантастическом предположении всё же имелось.
     Тем  временем  разрастающееся  пламя  жадно  пожирало  шатры  и   повозки,
наполненные  военной  добычей,  заодно  покусывая  случайно  подвернувшихся ему
людишек.  Те,  кому удавалось вырваться из огненной ловушки, улепётывали на все
четыре стороны, не разбирая дороги.
     Пора было позаботиться о собственном спасении.  Едва кони вынесли нас, уже
слегка обожжённых,  за пределы лагеря,  как человек в накидке из тигровых шкур,
от которого разило смолой, серой и другими зажигательными средствами, захлопнул
ворота и подпер обе створки брёвнами.
     Теперь,  когда  на  полуострове  Индостан  осталось  считанное  количество
пандавов, нам пора было объясниться.
     — Прощайте, доблестные витязи, — сказал я своим спутникам. — Возвращайтесь
в   родные  края  и   возблагодарите  богов  за   то,   что   уцелели  в   этой
братоубийственной бойне.  Научитесь жить по-новому,  ибо  наш  мир  очень скоро
изменится,  и  скорее всего,  не  в  лучшую сторону.  К  сожалению,  я  не могу
последовать за вами. Меня ждут кое-какие неотложные дела. Боевого коня, доспехи
и оружие я оставляю вам. Надеюсь, все это мне больше не понадобится.
     Расставание не затянулось надолго.  У дважды-рождённых не принято горевать
по поводу разлуки, в том числе и вечной.
     Когда мы  остались наедине,  если не принимать в  расчёт пандавов,  заживо
сгоравших за высоким частоколом,  я задал человеку в тигровой накидке следующий
вопрос:
     —   Как  соотносится  всё  сделанное  нами  сегодня  с   общечеловеческими
ценностями,  идеей абсолютного добра или  хотя бы  с  притчей о  слезе ребёнка,
равноценной всеобщему счастью?
     —  Неужели ты собираешься начать диспут прямо здесь?  —  усмехнулся он.  —
Увы,  но мне отвратителен запах горелого мяса,  а от дыма слезятся глаза. Давай
лучше немного проветримся. Прошу в мою колесницу. Как говорится — эх, прокачу!
     В  темноте заржали кони,  и,  сделав в том направлении несколько шагов,  я
различил  смутное  светлое  пятно,  подобно  медузе  всё  время  менявшее  своё
очертание.
     — Белые кони Арджуны, — догадался я.
     — Они самые. И тарантас тоже его. Подарок на память.
     — Признайся, ты сознательно спас Арджуну и его братьев?
     — Есть такое дело.
     — Интересно, за какие заслуги?
     — Личная привязанность, ничего не поделаешь.
     — Позволил, значит, себе слабинку?
     — Виноват, кто же спорит.
     — А как насчёт моего вопроса? Я всё ещё надеюсь получить на него ответ.
     — Это ты про общечеловеческие ценности и слезу ребёнка? Но мы ведь с тобой
не  люди.  Мы  скитальцы в  ментальном пространстве.  Бесплотные и  бессмертные
призраки,  вкалывающие для  вящей  славы человечества.  Заметь,  не  отдельного
человека,  а  всего человечества как  биологического вида.  Угробив здесь сотню
тысяч, мы спасем миллионы в других странах и других веках.
     — Разве арифметика тут уместна?
     — Конечно нет.  А где взять другие доводы? Мы сделали дело. Страшное дело.
Но  не  сделай мы  его  —  было бы  ещё  страшнее.  Кто  может нас  осудить или
оправдать?  Никто.  Совершилось деяние космического порядка.  И привычные нормы
морали уже не годятся. Как ни печально, но это факт.
     Наш экипаж мчался сквозь ночь,  и ему не нужны были ни фары, ни габаритные
огни, ни стоп-сигналы.
     Божественный возничий Кришна,  считавший аватарой вседержителя Вишну, а на
деле  оказавшийся лишь  очередным воплощением студента-недоучки Олега Намёткина
(попробуй разберись во всех этих тонкостях!), изо всех сил нахлестывал коней.
     На месте,  предназначенном для непобедимого Арджуны,  восседал я, Геннадий
Донцов,  бывший  старший следователь особого отдела  и  бывший майор,  аватарой
которого,  выражаясь в  рамках  местной терминологии,  был  некто  Ашваттхаман,
приёмный сын брахмана Дроны и последний союзник каура-вов.
     Плохо ли, хорошо ли — но мы выполнили своё предназначение. Ещё немного — и
телесные оболочки обоих ариев,  верой и  правдой прослужившие нам  столько лет,
перейдут во владение их законных хозяев.  Интересно, как они распорядятся своей
мрачной славой?
     А нас ждут иные миры,  иные времена и иные воплощения! Нас ждёт ментальное
пространство.
     Словарь некоторых терминов индуистской мифологии
     Аватара — земное воплощение бога.
     Арджуна — пандав, активный участник сражения на поле Куру.
     Асуры — небесные демоны, противники богов.
     Ачьюта — «Вечный», эпитет Вишну и Кришны, титул раджи.
     Ашваттхаман —  сторонник  кауравов,  участник  предательского нападения на
лагерь пандавов.
     Бхагавадгита —  «Божественная песня»,  философская  поэма,  относящаяся  к
эпосу «Махабха-рата».
     Бхима — пандав, активный участник сражения на поле Куру.
     Васудева — царь Лунной династии.
     Гандива — волшебный лук,  якобы дарованный Арджуне богами. Сделан то ли из
дерева Ганди, то ли из носорожьих рогов.
     Гуру — духовный наставник.
     Дважды  рождённый —  эпитет,  обычно  применяемый только к  представителям
высших каст.
     Дрона — брахман, знаток военных искусств, сторонник кауравов.
     Дурьйодхана — каурав, активный участник сражения на поле Куру.
     Дхарма  —   одно   из   важнейших  понятий  индийской  философии,   весьма
многозначное понятие, в данном случае — «Священный закон».
     Дхриштадьюмна —  сторонник пандавов,  активный  участник сражения на  поле
Куру.
     Кауравы  —  сыновья царя  Дхритараштры,  двоюродные братья  и  антагонисты
пандавов.
     Крипа —  сторонник кауравов,  участник предательского нападения на  лагерь
пандавов.
     Критаварман —  сторонник  кауравов,  участник  предательского нападения на
лагерь пандавов.
     Кришна — сторонник пандавов, одно из земных воплощений бога Вишну.
     Курукшетра — поле Куру.
     Кшатрии — каста воинов и правителей.
     Нирвана — высшее состояние отрешённости, цель человеческих стремлений.
     Пандавы  —  пять  братьев,  отцом  которых формально считался царь  Панду,
двоюродные братья и антагонисты кауравов.
     Поле Куру — равнина возле города Дели, одно из священных мест Индии.
     Ратхин — воин, сражающийся на колеснице.
     Ригведа — сборник древнеиндийских религиозных гимнов,  ценный источник для
изучения индуистской мифологии и истории.
     Риши — мудрец, наставник, а также сочинитель гимнов.
     Сахадева — пандав, активный участник сражения на поле Куру.
     Юдхиштхира —  старший из братьев-панда-вов,  активный участник сражения на
поле Куру.
     Яма — бог смерти.